В церкви пахло свежестью и мылом. За высокими окнами стремительно темнело, и Раймон не сразу заметил свежий скол на лепнине, чуть дальше - отошедшую от спинки скамьи доску. Словно кого-то тащили к выходу. И мокрые пятна в центральном проходе. Что здесь могли замывать - он догадывался. Картина воссоздавалась легко, и ещё более жутко смотрелись при ней аккуратно разложенные молитвенники, расправленный алтарный покров. После того, как священника вытащили из церкви, кто-то привёл здесь всё в порядок. Из любви к Господу. Слишком много стало вокруг церквей, слишком много людей и, кажется, родни. В иные пятна этого леопарда не верилось совершенно. Не при таком совпадении, не в таких обстоятельствах.
"Одна маленькая арбалетная стрела из какого-нибудь окна. Заметит ли кто, погорюет ли о почившем проповеднике из Рима? Найдут ли потом?"
- Путь грешников вымощен камнями, но на конце его – пропасть ада, - сурово и насквозь лицемерно заметил, вынырнув из полумрака, Шафран, и Раймон кивнул.
Именно ими, именно там и именно она, точнее не скажешь. Грешники как раз входили в церковь, и было их четверо. Харрис, которого Раймон помнил по Бермондси, стражник, которого Раймон помнил по тюрьме, знакомый ювелир и... этого, полного, с одуловатым испуганным лицом, Раймон не помнил.
Это всё удивительно походило на сон - нереальностью, невозможностью, не... глупостью. Зачем это всё Бермондси? Зачем Верховный послал в... это? Зачем эти четверо ему самому? Почему было просто не уйти через пол, пока горожане радостно забрасывают стены церкви хворостом? Или не забрасывают. Церковь они любят. Может, её и пожалеют. И всё же, зачем... А. Этих четверых хотелось свести с ума и убить. Простой, хороший ответ. Не танец, рваный хруст хвороста и треск огня под сапогами. Но без Мерсера и шурина Томаса комплект выглядел неполным, и Раймон хмуро взглянул на грешников, словно они были виноваты в том, что он не стал уговаривать торговца присоединиться.

И Бруха... виноватая без вины, одним тем, что констебль уехал, а она - осталась. Ведьма, не ведьма? Если ведьма, оправдывает ли это экзорцизм и сожжение? Мог ли он, имел ли право судить? Мучила ли его совесть за менестреля, отданного Велиалу? Та заковыка была виновата, кажется, лишь тем, что занимала комнатку. Ну и хотела его выдать, конечно. Велика беда, учитывая, как всё обернулось. Какое им дело до этой еврейки, пусть от Харзы тянет сочувствием и... хм, и чем-то не очень подходящим ко времени. Впрочем, после Саутенда не ко времени было - всё. Зря он притащил сюда Эмму. И всё-таки, если уже притащил, с этим нужно было что-то делать.
- На колени, - мрачно приказал он мужчинам и кивнул на скамьи. - И молитесь, громко, чтобы голоса разбивались о своды, ибо эхо молитвы - голос ангелов. Зажмурьтесь, потому что негоже мирянам видеть, что будет здесь происходить. И главное - устремитесь помыслами к Господу нашему Иисусу Христу, не думая ни об этой поганой ведьме с её белой кожей и богопротивными кудрями, ни о кострах, где первой сгорает одежда.
Первым с тяжёлым вздохом преклонил колени ювелир, осенив себя широким крестом, и на миг церковь зазвучала почти нормально - в шорохе одежды, кряхтеньи, вздохах, шарканьи подошв.
А затем иллюзия разрушилась - голосов не хватало, чтобы заполнить пустой зал, пусть даже к счетверённому мужскому гудению добавился высокий проникновенный голос Эммы.
"Фламберг, у тебя талант. Всегда знал, что ты охеренный морочник, но чтоб каждый раз влипать в дерьмо..." - жестами заметил Шафран.
Выглядел михаилит вполне жизнерадостно, и Раймон снова, в который уже раз кивнул. Морочник. Правду о них говорят...
"Подсиживают, юнцы... Раньше дерьмовлипателем был я", - не менее жизнерадостно добавил Харза, кутая избитую девушку в плащ.
Его, кажется, вопросы вины или невиновности не волновали. Или же умел чуять ведьм даже издали, а уж ощупав - тем паче.
"Да не ведьма она, - Харза пожал плечами, постучав себя по лбу, - уж два видока точно тебе скажут. Если всякая умница-красавица будет ведьмой, то у меня для тебя плохие новости, Фламберг".
Он взглядом указал на Эмму, вдохновенно выпевавшую псалом. Ответом стали вздернутая бровь и наморщенный носик, но михаилита это не смутило. Усадив Бруху на алтарь - "вдруг кто заглянет" - Харза вздохнул, набирая в грудь воздуха, чтобы звучным, глубоким басом начать:
- Exorcizamus te, omnis immundus spiritus, omnis satanica potestas, omnis incursio infernalis adversarii, omnis legio, omnis congregatio et secta diabolica...
Эхо от его голоса металось испуганной сойкой, и под мерный речитатив экзорцизма Шафран, лениво зевнув, ответил на невысказанный вопрос:
- Констебль на подходе. Злой, как дьявол.
- Ибо огрубело сердце людей сих, и ушами с трудом слышат, и очи свои сомкнули, - согласился Раймон. - Почти все. Только у одного хватило веры найти где-то брошь.

Мороки ползли к грешникам, цеплялись за ткань оверкотов и курток, подбирались к горлу. Трое жадно, через стыд, видели то, что и хотели видеть, и только с Харриса магия соскальзывала, как вода по воску. Но троих должно было хватить. Жаль, Бруха не кричала - это дополнило бы иллюзию, но сойдёт и так. Слишком подходяще всё было устроено в этих головах, грех не воспользоваться. Только побыстрее. Злые констебли - и тюрьмы - Раймона радовали не слишком. Даже те, из которых научили бежать. Даже те, из которых выпускали.
- Полагаю, прокопать тоннель до границ города тебя не хватит?
- Брошь или не брошь - вот в чем вопрос...
Вместо ответа Шафран прищурился на каменные плиты, разверзая их под ногами горожан - и тут же Эмма испуганно взвизгнула, заголосила, будто её крючьями драли.
- У меня есть хороший бренди, у Харзы - лутонский сыр и винцо от Циркона, а ты раньше возил с собой знатный горлодер, - безмятежно пожал плечами Мирддин, тихо и аккуратно захлопывая пол, будто он был шкатулкой. - Мы не сделали ничего, чтоб бежать, дружище. Посидим, подождем законника. Девочку вот... попытаем. К слову, госпожа могла бы тоже покричать, а то если Берилл охрипнет, горожане что-нибудь заподозрят.
Раймон сморгнул, прогоняя видения, в которых Бруха непристойно и богопротивно сливалась с Харрисом, становилась им, с приколотой прямо к голой груди брошью. Плиты пола танцевали перед глазами, и голову вело, так что слова Шафрана доходили словно через мягкие тряпки - последствия внезапно оборванного контакта с грешниками. Ничего не сделали, чтобы бежать? Интересно, что увидит констебль, спустившись под пол церкви?
Громкий стон Брухи наложился на какое-то шуршание под полом, и Раймон покачал головой.
- Возил. Теперь - только бренди. Значит, просто сидим и ждём. И, разумеется, пытаем.
Двери выглядели прочными, надёжными, за такими вполне можно было отсидеться, если только Шафран не ошибался в констебле. Ошибался ли видок? Эмма издала особенно артистичный крик, и Раймон одобрительно пожал плечами. Представление получалось замечательным даже без него. Наверное, и к лучшему, потому что если все вокруг видят происходящее иначе - что-то не так вовсе не с ними. Пусть. В конце концов, всегда можно просто исчезнуть.

26 марта 1535 г., вечер, лесной тракт на север от Бермондси.

"Господи боже, какие идиоты..."
Глядя на чернявого парня, лениво и нагло прислонившегося к разваленной телеге, Раймон не мог наудивляться. Тяжёлый фон амулетов, какая-то херня по обе стороны дороги, которая должна была вызывать ярость - красиво, тонко, едва заметно. Он очень надеялся, что грёбаные засадники отдали за херню целое состояние, а то и два. Потому что работал над амулетами мастер, а такие мало не берут. Херня - и наверняка что-то ещё... дальше - наверняка, потому что от ярости люди рвутся вперёд очертя голову. Под ногами или над головой - тоже наверняка, потому что амулеты могут и не сработать. И приманка в виде двух идиотов, одному из которых хватило ума ещё и заговорить. С усмешкой, поигрывая пальцами на ремне. В обычном состоянии это могло выбесить, но любой морочник знал, что чувства, дойдя до пика, выгорают или трансформируются во что-то новое. Злость, особенно направленная на себя, была интересным зверем. Она или доводила до бешенства, оставляя потом холодную пустоту, либо давала такую ясность сознания, какую ещё поди получи даже Фламбергом. А Фламберг хорошо знал, что такое ярость и злоба. Хорошо, что Эмма держалась чуть позади и сбоку, правильно. Если придётся уходить или драться, или драться и уходить...
- Voyez qui roule. Flamberge est le roi du tract. Vainqueur chie...
Даже не поднимая арбалета с холки Розы, Раймон нажал на рычаг, и болт прибил подавившегося словом чернявого к трухлявым доскам.
"Странно, не умер".
Напарник чернявого рухнул в кусты, а за первым болтом последовал второй, потом третий - перезаряжалось лёгкое оружие быстро и легко, одним рывком руки в перчатке. Когда парень перестал - временно? - дёргаться, Раймон лениво вложил в желоб новый болт и тронул Розу коленями, посылая вперёд. Недалеко, но чуть дальше от места, где остановился бы увидевший засаду человек. Чуть ближе, чем место, где догнал бы приманку.
- Ну? Есть тут кто постарше и поумнее?
- А тебе зачем? - С интересом спросили из ветвей деревьев звонким, девичьим голосом, в котором отчетливо слышался флёр французского акцента. Темная тень скользнула по стволу и на поляне появилась девушка. Она стояла, гордо выпрямившись, сверкая в лесном полумраке белозубой улыбкой. Чёрная, цвета угля кожа лоснилась от масла и притираний, чуть не светилась тёмным румянцем.
Бригантина, романский шлем. Стрел она могла не бояться, от магии прикрывали амулеты, от которых аж воздух гудел, но ни стрелять, ни жечь Раймон и не собирался. Пока что.
Скептически оглядев женщину, он с сомнением покачал головой, вешая арбалет на пояс.
- А что-то не похожа. Ни на постарше, ни на поумнее. Какой ранг?
Девушка прыснула, вытянулась, будто стояла на карауле в королевском покое.
- Дениза Птичка, монсеньор, седьмая в колоде!
Жеребец Эммы тревожно всхрапнул, аккуратно подпихнув Розу под круп. Следом за ним неслышно хмыкнула сама Эмма, взглядом указывая на кусты, в которых тихо прошуршал кто-то.
- А вот на птичку похожа, - согласился Раймон, сводя ладони. - Тогда вот что. Передай своим - ...
Птичек сбивали в воздухе. Вот только вместо густого тумана лес окутала разве что призрачная дымка. Дьявол. И всегда же кто-то помешает красивой игре. Уже посылая Розу в тяжёлый галоп как раз туда, где подозрительно шуршало, он прищёлкнул пальцами, прокладывая пахнущей свежестью и смертью молнии дорогу к груди Седьмой. Бригантина на миг вспыхнула солнцем, и изломанную девушку, не успевшую даже вскрикнуть, унесло назад.

"Ваше, госпожа Немайн. И эти - тоже".
Под копытами кто-то жалобно вскрикнул, но наёмников было не жаль. Тем более что и навстречу, и с деревьев летели сети. Первую Роза сбила грудью. Раймон едва успел заметить, как веревки обвились вокруг лошадиной шеи, как тяжёлый груз ударил по голове его самого. Он инстинктивно распластался по шее, прижался, чувствуя, как накрывшая краем сеть пытается подтянуться, найти зацепку. От веревок стыло несло тюрьмой, тянуло силы, но его ещё хватило на то, чтобы кусты за спиной полыхнули веселым и радостным пламенем. Если кто из затоптанных не успеет выбраться - их было не жаль. Достаточно было представить, как из сетей выпутывают довольные карты почившего Листа. У них и так почти получилось. Коротко оглянувшись, он мысленно хмыкнул: Эмма выглядела почти как та рыбацкая дочка - сеть опутала её полностью, жадно, и ещё стягивалась. Раймон готов был поклясться, что если бы веревки могли, то ещё мурлыкали бы от удовольствия. Но в седле Эмма держалась, и конь её нёсся за Розой, как приклёпаный.
"Хорошая лошадка".
В спину ударил арбалетный болт, заставив сунуться носом в горячую шкуру. Синяк обещал получиться знатный - если получится не помереть.
- Эй, а как же брать живыми?!
Рывком сдирая оверкот, чтобы скормить его жадной сети, Раймон послал в кроны ещё одну молнию и бросил Розу в сторону. Даже так ещё один болт дёрнул голенище, и по ноге поползло тепло.
"Вот дьявол".
И всё же, время было. Пока ещё наёмники доберутся до лошадей, пока успокоят, пока поведут в обход огня. После первого рывка пришлось приостановиться, чтобы перекинуть Эмму через седло - сеть упорно не желала ни отдираться, ни прожигаться, ни резаться, по крайней мере, не быстро. Чёртовы грузила словно притягивались одно к другому, пеленая жертву. И для того, чтобы заняться сетью плотнее, требовалось отъехать подальше и найти местечко поукромнее - чего бы это не стоило, учитывая, что с листовцами бродил человек, тоже умеющий в туманы, ещё и получше его самого. Где только нашли умельца. Друиды в Англии... всё это снова наводило на мысли о великой королеве, о фигурах на её доске, из которых самой мерзкой был любезный шурин. Но тут делать было нечего. От сети требовалось избавиться, на это требовалось время, и всё на том.

Подходящее место нашлось в буреломе, мрачном, тёмном, с журчащим неподалёку ручейком. Сюда сложно было бы подобраться бесшумно, ещё сложнее - заметить и расстрелять издали. А что земля была холодной, без ковра из мягкого мха - что ж?
- Мне кажется, - задумчиво заметила Эмма, наблюдая за тем, как сеть плотнее опутывается вокруг её рук, - ты в свое время читал слишком много разбойничьих романов. То ошейник, то через седло вот... Между прочим, так ездить жутко неудобно.
- Ещё немного такой жизни, и я начну их писать, - проворчал Раймон, критически глядя на зачарованные веревки. Серебро им не нравилось, но не настолько, чтобы выпускать жертву. Огонь - туда же. Отдираться они готовы были только с кожей - или хотя бы одеждой. Одежду было не жаль, но часть тонких веревок охватывала запястья Эммы. Интересное зачарование, ещё и, кажется, неравномерное, судя по тому, как сеть натягивалась в разных местах. На пробу он попробовал отрезать один из грузиков, висевших на самом углу. Сразу за узлом веревка подалась куда лучше, а сеть в этом месте чуть провисла. Раймон довольно кивнул сам себе и принялся за следующий. - Как знать, может, окажется безопаснее и выгоднее тракта.
И тут Эмма рассмеялась. Тихо, пытаясь связанными руками убрать назойливый локон, выбившийся из-под тиары.
- Прости, - отсмеявшись, проговорила она. - Мне представилось венецианское окно и вьющийся виноград, что поднимается к самой крыше. И ты, в засаленном колпаке, покусывающий в задумчивости перо. А потом прибежали лесавки, ты отшвырнул пергамент и помчался за ними. Только колпак отлетел.
- А за лесавок мы будем отдавать часть гонораров новому поколению михаилитов. Что за?..
На плечо тяжело упал очередной голубь. Развернув записку и оценив содержание, Раймон фыркнул и подбросил птицу в воздух.
- "Циркон при смерти. Уэльбек. Филин". И нам не сообщили ускоренной, хм, почтой? Ну-ну. Даже голубя не могут заранее прислать, чтобы задать нужное направление. Господи, какие идиоты...
- Я отговорю тебя мчаться к нему, даже если это будет ускоренной почтой, - вздох Эммы прошелестел опавшим листом. - Их можно обмануть, сам знаешь. А он - поймёт мои опасения.
- Сейчас и отговаривать бы не пришлось. В такие совпадения слишком сложно поверить, да и... даже почтой можно только привести с собой лишний хвост, - кучка грузиков рядом с замшелым валуном росла, но слишком медленно, и Раймон махнул рукой, не оглядываясь. - Вы или туда, или сюда. В кустах неудобно, колюче и холодно, да и вообще, помогли бы, чем просто задницы греть.

Туманы - туманами, их он пока не чувствовал толком даже после поцелуя кеаск, но мороки служили верно, как и встарь. Лес, встревоженный стычкой, понимал, что в нём происходит, и у этих наблюдателей не было столько такой дорогой защиты. Поначалу Раймон списал их на погоню, но нет. В этих тлели любопытство и уверенность, понимание того, кто они и где. Лес был их домом - пусть и не так, как для лесничего или шерифа.
- Не перина, - приятным, веселым баском согласились кусты справа, - да только, господин михаилит, хорошему человеку мы всегда согласны помочь, если человек уж очень хороший.
Кусты слева согласно хмыкнули, выпуская рослого, жилистого парня, одетого в серо-зеленое. Даже темные волосы были прикрыты зеленым платком. Парень доставал на ходу простой, с заковами нож.
- Рой, - коротко представился он, - вы бы сетку не портили, сэр рыцарь, сгодится еще, поди.
- Фламберг, - ответил Раймон, хотя подозревал, что его узнали и так. Слишком уж много шума было вокруг. - Если умеешь снимать, не портя ни верёвок, ни того, что они поймала - снимай. Только вот со временем небогато. Да и не только с ним. Оно, конечно, мы - люди очень хорошие, лучшие даже. Лучше, наверное, только магистры, и то в силу повышенной святости. Как это... копьё Лонгинуса. Каждый. И все как один бедные, как оно самое, потому что сила - в копье, а не позолоте!
- Ну если не в позолоте, то за сетку, ужин и ночлег на тысяче золотых сойдемся, - серьезно кивнул ему Рой, опускаясь на колено подле Эммы. Он принялся ощупывать сетку, бормоча себе под нос что-то и загибая пальцы.
- Да это ж два, нет, три месяца работы! - возмутился Раймон, снова поднимая кинжал. - Ужин и ночлег - это я понимаю, с утра ничего не ели, и за работу никто не заплатил. Платье вот единственное порвали по кустам этим, оверкот потерялся в гонке... но ни один олень столько не стоит, даже если скрестить с анку и местной аббатисой одновременно. Да и то сказать, анку жалкие двадцать монет принёс, а аббатисы вообще сплошь бесплатны.

Для последнего даже не пришлось специально подпускать грусть в голос. С той матери-настоятельницы стоило содрать и двести, но после тюрьмы, Кранмера и тракта было не до учёта того, насколько дешевеет фунт. Он поднял кинжал и щёлкнул по лезвию, поглядывая в сторону - там в отдалении уже начали трещать вороны.
- Больше пары сотен - никак. В резиденции детям есть нечего будет. Лучше уж я сеть попорчу, хоть и жаль. Ведь мог бы оставить обе, после ужина-то. Не тащить же с собой. Вторая вон вообще целёхонькая, на лошади висит.
- Жадность - грех и порок, - попенял ему Рой, поддевая своим ножом узелок, который выбрал по только ему ведомым приметам, - наш святой отче не магистр, но ест, как целый капитул. От святости, конечно. На две сотни не прокормим. Восемьсот.
Сеть, разочарованно зашуршав, сползла с Эммы, неряшливым комом собравшись на камнях.
- Но если восемьсот, есть будет нечего уже нам. К тому же, когда нас нагонят наемники, платить будет некому.
Говорила освобожденная Эмма тихо, жадно глотая воздух.
- Или незачем, - покачал пальцем Раймон. - Будем optimistius. Михаилит да ведьма. Что мы, не убьём... сколько их там осталось, десяток? Триста пятьдесят. От желудков и зубов детских отрываем.
- То-то я смотрю, как ведьма лихо сетку французскую скинула, - вежливо согласился Рой, - а михаилит теперь хромать будет седмицы две. Героически. Ну да по рукам, сэр рыцарь. Четыреста так четыреста.
"Странно. Я готов был поручиться, что выйдет аккурат пятьсот. Чтобы уж точно то на то".
Сороки стрекотали всё тревожнее. Раймон кивнул.
- Значит, четыреста. А то и в самом деле, вдруг ещё второй сапог порвут, закавыки стрелючие. Так что там с ужином?
- А ужин лошадок аккурат в сотню выйдет.
"Ну точно".
Лесной разбойник разрезал узелок на сетке Розы и отступил в сторону, улыбаясь.
- И мы завяжем вам глаза, не обессудьте.
- Словно я хочу видеть дорогу, на которой потеряю двухнедельный... нет, месячный заработок, - проворчал Раймон, подхватывая Эмму под руку. - Но лучше бы тропе быть гладкой! Или хотя бы - быть.

27 марта 1535 г. Окрестности Бермондси.

Когда тебе завязывают глаза на ровной, будто выглаженной молитвами тропе, остаются только грубая кожа поводий в ладони, пятна теней на лице, запутавшаяся в кольчуге коса и ушибленные рёбра. Остаётся хлюпанье крови в сапоге, глухая, глубокая боль под лопаткой, выгорающая холодом драка. И, конечно, остаются мысли и звуки, но звуки интереснее мыслей. А если не интереснее, то хотя бы тянут наружу, а не внутрь.
Птичье многоголосье, шелест леса, хруст случайной ветки, мерный сдвоенный стук подков. От него хочется спать, но резкий разбойничий присвист провожает от поворота к развилке, заставляет вскидывать голову, прислушиваясь. Сколько же их в этом лесу? С поляны вели двое, а сейчас - трое, пятеро? Я пытаюсь прислушаться к разговорам, но они слишком тихие, призрачные. И всё же слушать приятно - в них звенит уверенность, спокойствие. Жизнь? Пожалуй. А тогда - кто я, если эта жизнь тянет к себе? Вампир-михаилит? Бруха? Кажется, нужно чаще завязывать глаза. И реже надевать кольчугу. Или чаще. Нет. Наверное, всё-таки реже, потому что кольчуга - почти как камера, отделяющая от мира стальными стенками. А ещё она натирает шею.
Когда тебе завязывают глаза, касаясь щеки шершавой ладонью, остаются чувства. Ленивое любопытство разбойников - им раньше не доводилось водить в свой дом михаилитов. Далекое недоумение наемников. Собственные усталость и непонимание, почему всегда приходится идти, куда ведут. Завязками корсета тренькают в кустах можжевельника синицы и ветер доносит тонкий, терпкий аромат. Птицы всегда любопытны, хоть и глупы, они перепархивают с ветки на ветку, расцвечивая немудрёными своими разговорами путь. Кольчуга не может защитить от чувств, да и не старается. Она давит на плечи с каждым шагом, бьет по коленям, но не душит. Чёртовы приличия, в которых всё самое неудобное начинается на "к": колет, корсет, корсаж, кольчуга, колье, кокетство, кружева. Kinder, Küche, Kirche, как говорят немцы. Даже странно, что самое худшее слово, стылое, пустое, безнадёжное начинается на другую букву. Обочина. Может быть, на каком-то другом языке? На каком-нибудь из первых, тяжёлых, когда всё было проще, и у слов не было столько значений.

Когда повязку снимают, я удивлённо моргаю - не солнцу, его закрывают облака и ветви, не тощему перепуганному купцу, глодающему оленью ляжку, не рядам небольших могил с грубыми крестами. Простолюдей вокруг оказывается меньше, чем было голосов и точно меньше, чем было чувств. Я пересчитываю домики, оцениваю, сколько поместится в общей - как у северян? - хате, и понимание приходит само, без слов. Когда строили этот лагерь, людей здесь было больше. Гораздо больше. Звенели детские голоса, перекликались женщины, отправляясь стирать на ручей, травили байки вернувшиеся с грабежей и благородного разбоя мужики. Те двое, что привели нас сюда, или молчат, или говорят отрывисто и слишком громко. Кажется, им страшно, что голосов не хватит. Я задумываюсь на миг, не так же ли сейчас в резиденции, куда так и не заехали, и гоню мысль прочь. Проще слышать всё то, чего здесь нет. Эхо... памяти? Эхо памяти чувств. Пока нас помнят, мы не уходим, цепляемся за свет, траву, вслушиваемся, не помянут ли.
Наверное, так же становятся нежитью. Тянутся к жизни, сжирают её, чтобы хоть на миг вспомнить и понять себя среди живых, сущих. И люди, и нелюди слышат это эхо, жаждут его, но все ли - получают? Я прикусываю губу, глядя на усталую рыжеволосую девушку, вышедшую встречать гостей, ловлю обреченное раздражение - еще одного раненого привели. И стыжусь. Уж ногу-то можно было перемотать, не дожидаясь помощи. И нужно - улыбнуться ей? Обещанием?
Потому что - весна, и из-под снега вытаивает не только чума, но и травы, ручьи, цветы. Надежда. Обновление. Странно, что я думаю об обновлении, ведь у нас всего всего четвертый месяц жизни, и нужно ворковать, как тем горлицам в ветвях. А мне хочется возрождения. Ренессанса, чтоб его. Беззаботного, веселого тракта, соловьёв в кустах сирени и тех маленьких булочек с сыром, что так хорошо выпекают в Саутгемптоне. И девочке этой, усталой от зимы и смертей, хочется, чтобы кто-то пообещал ей весну. И я улыбаюсь, ловя слабое тепло в ответ.

В избе тоже тепло. Там горит очаг, и тощий купец никак не расстанется с жирной оленьей ногой и куском хлеба. Он ест, ест, никак не насытится, жадно и скупо собирает крошки с богатого оверкота. Он боится, что ему придётся вернуться в Бермондси, где страшный Клайвелл вешает каждого третьего. На самом деле, только зачинщиков, но купец верит, что его повесят тоже, хоть и не виноват. Страх петли силён, но олень слишком вкусный, чтоб отказаться. Вот и жрёт купец, приправляя еду страхом. Поглядывает на раненого михаилита, на ведьму, едва стянувшую кольчугу - и боится еще больше.
И это забавляет, хоть и заставляет задуматься, не выгляжу ли я также. Ловлю в торговце отражение собственной настороженности, и рука сама тянется то ли к подбородку, то ли к кончику косы. Ловлю отражение- и что-то ещё, дрожащее, едва заметное - тень другого человека, сидящего на той же лавке. Он тоже ел оленину, ведь королевские леса изобильны, а здешняя стража понимает, что такое договор. Он тоже боялся, роняя на дорогой оверкот жирные пятна, тоже подбирал крошки, размышляя о том, как чудно тасуются удача с неудачей: повезло оставить львиную долю выручки у надёжного банкира из генуэзской семьи, так что потери невелики. Да и из Бирмингема удалось выбраться, минуя рогатки этого чёртова Армстронга, чтоб его бесы в аду жарили. До хрипоты ведь ругался, убеждал, что купца ноги кормят, но всё впустую. Хорошо, провели, и задёшево. Всегда найдётся тайный ход, всего найдётся тайная тропинка, о которой ни один стражник не знает.
- Между двумя кострами прошёл, тютелька в тютельку, - говорю Рою.
Разбойник вздрагивает, едва подавив желание перекреститься. Купец удивлённо вскидывает голову, но я смотрю не на него, а на тень, в корчах свалившуюся у очага. Белая кожа, белая пена у рта - её сейчас легко видеть. Тень стала первой. Плохая тень, скучная. Я лучше посмотрю на другие.
- Господь свидетель, - наконец, собирается с мыслями рыжий Рой, - а вы ешьте, леди и сэр. Потому как мужики злыдней ваших сейчас в чащу поглубже заведут, и к ужину поспешат. И поесть нечего станет. Так ли, отче?
Монах, к которому обращается разбойник, непомерно, невероятно толст. Под ним стонут добротные дубовые лавки. Стонет и сам отче, постукивая по полу тонким облезлым хвостом. Молитвы сдерживают неутолимый голод, но это - пока. После и они не помогут жадной до чужих жизней химере. Но лесные, хоть и не могут этогоне понимать, его жалеют. Странно, но разбойничье братство не предаёт своих, будто связаны клятвой прочнее и древнее той, что дают михаилиты. А может, потому что не связаны ничем, кроме леса.
- Жаждет душа моя к Богу крепкому, живому: когда прийду и явлюсь пред лице Божие! - соглашается монах, сотрясая воздух крестным знамением.

Здесь тень рассмотреть удаётся едва-едва: её поглотили и многократно перешитая ряса, и складки своей и чужой плоти. И всё же где-то внутри шевелится тот отче, которого видит Рой, которому испуганно, но всё-таки улыбается подавальщица. Боль, обида и какое-то детское непонимание бьют от отражения волнами:
За что? Почему - я? Почему - им?..
И совсем тихо:
"Почему я никак не умру, Господи? Пусть я умру прежде, чем..."
Запахи, цвета такие яркие, что я смотрю на отче дольше, чем позволяют приличия. Ещё одно "К" - куртуазность. Я смотрю и не понимаю, как тело не чувствует горечи, как не видит полыни и черемши. Или - видит? Хвост бьёт по доскам так, словно что-то понимает, но понимает ли - что? Понимает ли, что не этих слов, не этого тона ждут другие отражения? Не этой пародии на прежнюю молитву. А чего тогда?
- Истинно говорю вам, братия, сегодня замечательная ночь для веры.
Монах гулко откашливается. Он потирает огромной дланью лоб, пугая ею даже собственную боль - и задорно подмигивает мне.
- Помнится мне, довелось однажды поститься с такой вот хорошенькой монашкой. Пост - дело святое, знаете ли. Решил я накануне отужинать, чтоб после посвятить себя Господу. И наковальню прикупить надо было, ибо греховен ослик мой и подковы теряет, прости его, подлеца, святой Пётр! Положил я наковальню в корзину, двух курочек подмышки засунул, а гуся в руки взял. Иду с рынка, а навстречу пава плывет, из бенедектинок.
"Ах, отче, - говорит, - а не скажете ли, как в рощу пройти?"
"Натурально, - отвечаю я, - сам туда иду. Или проводить?"
Мялась она, мялась. Краснела, что маков цвет.
"Я, - говорит, - беззащитная, слабая невеста Христова. А ну как вы заманите меня, да ссильничаете?"
И покуда я думал, как же это делается-то, с наковальней, гусями и курами, ведь птицы - убегут, дополнила: "Вам для этого всего-то надо накрыть гуся корзиной, придавить наковальней. А куриц уж я подержу, с Господом."
Разбойники смеются, весельем разгоняя жуть. Михаилиты - страшные колдуны, целующие кошек под хвост на тайных мессах и шабашах, но никто не ждет, что даже они будут чародействовать в гостях, злом платя за добро. Даже ради того, чтобы сохранить пятьсот фунтов - четыреста за оленя и сто за ужин лошадкам. Рой глядит задумчиво, качая головой. Ему тоже страшно, но страх уходит. Ведьма пока еще никого не прокляла, да и твареборец хлюпает кровью в сапоге, как обычный человек. А значит, бояться нечего. Я тоже улыбаюсьстарой байке, глядя на то, как от неё ярче проступает прежний лесной отче, святой причетник из Комперхерста.
Я позволяю девушке заняться ногой - наверное, потому, что она уже не хмурится. Усталость никуда не делась, она сквозит даже в улыбке, но всё же толика надежды и памяти того стоит? Нет? Прошлое - то, что создаёт будущее, но будущее наступает, только когда примиришься с прошлым. А как примириться, не коснувшись?Странно. Так просто, так сложно. И тени собираются вокруг, неслышно гомоня, рассаживаются по лавкам, где как специально остались пустые места. Разбойники, жертвы, случайные гости. Я вскидываю бровь, глядя на понурую бесформенную тень, притулившуюся в углу. Силуэт плывёт, колышется прозрачным туманом, но на миг лицо проясняется, и я качаю головой. Ну, конечно, Гарольд Брайнс, пустой внутри неудачливый не-торговец, не донёсший свой крест - свою плиту - до Голгофы. Странно, он не говорит ничего, словно здесь можно молчать. Но вслушаться в причины я не могу. Тяжело, когда вокруг сплошные телепаты. Тяжело эмпатам, когда вокруг Гарольд Брайнс. От мешанины запахов тяжелеет голова, и я отворачиваюсь. Этой тени не нужна память. Эта тень не нужна живым.

Можно ли здесь молчать? Пока что я больше говорю другими, и это, наверное, неправильно. Но что говорить чужакам... чужакам ли? Пожалуй. Пока что. Чужого прошлого мало, чтобы стать своими. Я наклоняюсь вперёд и понижаю голос. Главное - серьёзное выражение лица, но - не слишком! Иначе могут поверить.
- Все знают, что под кроватью водятся монстры. Когда ты вырастаешь, они уходят, но в детстве... помните шорохи под кроватью? Помните тени, которые выползали из-под одеяла? - Я смотрю в отражения глаз, и мысленно улыбаюсь, даже в мыслях пряча за этой каплю горечь. Не у всех здесь было одеяло, не у всех был дом, но кивают одинаково все - и разбойники, и забывший про оленину купец, и девушка, подосланная в лес любимой гадюкой Стального Рика.
Одеяла может не быть, но монстры - о, монстры есть всегда!
Почему Тин и Тина? В этой истории нет героизма, нет схваток и героев, принцесс и принцев, о которых так любят слушать.
Но в ней есть дети. Я на миг задумываюсь, почему самые светлые и самые темные сказки рассказываются о детях и детям. Уж не потому ли, что дети - воплощение будущего, примирившегося с прошлым? От нелепой мысли, годной разве что для какого-нибудь Сенеки, я улыбаюсь. Тени и лесные разбойники - не дети, но когда-то были ими, как была птенцом тень с острым крючковатым клювом, хищными изогнутыми когтями, тонкими крыльями. Поморник. Птица, отбирающая добычу у других, и я гляжу на неё, не понимая, откуда ей взяться в лесу, пока всплеском крыльем она не обращается в Клайвелла. Констебль - пират? Птица? - здесь в своей тарелке. Он улыбается так, как это делает только Джеймс, широко и открыто.
"Плохой из меня валлиец. Бастард, даром, что Клайвелл".
А потом, когда Тин и Тина успешно накручивают буке нос, происходит то, чего я жду с самого начала. Вопрос, который не даёт покоя даже теням.
- Что там было, в Бермондси? - словно нехотя спрашивает Рой, но я чувствую любопытство, желание получить ответ, который утолит... что? То же, что у теней, только те тянутся из смерти к жизни, а разбойник - от жизни к смерти, чтобы убедить себя, что жив? Я медлю, прежде чем ответить, переглядываюсь, потому что ответа на самом деле нет. Потому что внешнее - не ответ, а внутреннее... потому что за этим вопросом во взглядах читается другой: а что вы там делали? Сделали?
- Ничего, - с чистой совестью отвечаю я. Спасенная жизнь еврейки стоит дорого, но для этого не пришлось делать чего-то особенного. Тяжелый груз с души еще тогда снял Клайвелл. Поморник. Странно, что горожане искренне полагали, будто констебль помилует их, сбросит чары ведьм. И вдвойне, что живя рядом с ним, они так и не поняли - Джеймс летит своей дорожкой, и ни ведьмы, ни богобоязненные фанатики ему не помешают. Втройне - что сейчас думаю о Джеймсе, а не о себе. О всех себе. Ничего, никак, нигде, а хочется, чтобы что-то, как-то и где-то. И - зачем-то. Избушка в лесу, но чтобы с камином, кухонькой и сиренью под окном. И ванной. Непременно - большой ванной, полной воды и пены. Я сладко жмурюсь, понимая, что ванну хочу уже здесь и сейчас, и повторяю:
- Ничего. Всего лишь танец веры. Кстати, о танцах. Вы слышали, нынче при дворе в моде новый? Из Испании?
Я улыбаюсь нелепости разговора: с разбойниками - и о дворе. О танцах. И встаю с лавки, делая вычурные па, которые придумываю на ходу. И всё же Клайвелл снял только неслучившийся груз. Всё остальное... что - остальное? И, главное, зачем, когда можно ударить каблуком в доски, проверяя, звенят ли? Разбойники переглядываются. Они не знают, слышали ли о танцах, пахнут недоумением и нерешительностью, но тут встаёт Рой. Он тоже впечатывает сапог в пол, ведёт плечом, присоединяясь в лихом, валлийском танце. В руках отче будто из ниоткуда возникает бубен, девушка-подавальщица вооружается свирелью, а те, кто не могут танцевать - стучат ложками по кубкам и ладонями по столу, отбивая дикий, пьянящий кровь мотив. Точно все мы - горцы.
Я улыбаюсь, кружась под эти звуки, что не должны бы, но льются мелодией, и слова приходят сами.

- Я чувствую снег. По губам, по ладоням, под кожей
Течет ледяная река, и согреться не может,
Звенит индевелой струной, потревоженной тайной
Спокойная, мерзлая, мертвая песня Самайна.

Спокойная мёрзлая песня, почти как отчаяние, отсутствие надежды, почти как желание отдать подаренный домик, лишь бы не бояться того, что отнимут. Скоро языческий Белтейн, но пою я о Самайне. О нём, низко, тягуче шепчут тени умерших, удерживаемые в избушке приязнью и тоской живых. Они сплетают свои голоса с моим, и я слышу, ощущаю вкус тоски. Оттенки тоски сплетаются тоже, и медленно, неохотно приходит осознание того, что необходимо, невозможно, неизбежно - перерождение. Обновление. Ренессанс, к которому возвращаюсь уже второй раз. Слово звучит слишком громко, слишком... напоказ, но я знаю, что настоящий ренессанс не поёт трубами и не ревёт бомбардами. Он так тих, что слишком часто его забивает уличный шум, детские игры в героев и злодеев, даже потрескивание костра на площади. Нужно найти момент, чтобы прислушаться. Запеть. Ударить каблуком в пол - и в себя. Во всё, чему нужно порой напоминать о том, что... Не все фениксы, восставая из пепла, признаются в своём прошлом. Но я - гляжу ему в глаза. Смотрю на того моряка, Гвидо-что-то-там, убитого только потому, что нельзя признаваться в жульничестве. На младенцев, ставших поронцами только потому, что их матери были монахинями. На обнаженную глейстиг, раздетую только потому, что в старом облачении и переднике ходить некрасиво и неудобно. Гляжу на Морриган, Эда Фицалана, Листа и его наёмников, мрачный еловый лес и слёзы, какими плачут только берёзы, на деловитость Кранмера, широкий круг всех, лишившихся святынь, всех, поглощённых Саутендом, всех нерождённых - хотя я почти не сомневаюсь, что монахи справятся и без куска венца, - и всё в этом танце, где сплетаются мёртвые и живые, становится зыбким, не важным. Решаемым. Небезнадежным? И всё же - необходимым, потому что что мы, если не прошлое? Что мы, если не настоящее? Что - мы, если не смотрим в будущее?

- Скрипит на зубах горький хлеб поминального пира.
И звезды - чужие - за дверью привычного мира,
Где тлеет свеча, позабытая кем-то случайно.
Осеннее, чистое, темное пламя Самайна.

Светоч вспыхивает так ярко, что я зажмуриваюсь изнутри. Щурятся и тени, будто узрели свет звёзд слишком близко. Светочу нравится вкус надежды, смешанной с горечью, он горит ровно, белым. Согревает.
Дерево, покореженное ветрами и ливнями, опаленное пожаром, чёрное до последнего - первого - кольца, вот что такое я. Чем могу быть я, если позволю себе сгореть дотла и умереть. Но даже на обгоревших ветвях по весне распускаются свежие почки. Даже в золе растут цветы.
Невозможно бесконечно страдать, оплакивать моря пролитого молока. И потому все люди, плящущие со мной - тоже фениксы, пусть и не догадываются об этом - пока что. В шаге до мечты, в полушаге от кошмара, я танцую, как последний раз в жизни, вбивая себя не в пол, в счастье, быть наперстником которого - удел не многих.

- Этой ночью мертвых растает снег,
принимая весенней земли дары.
Кто бредет сквозь поля – да от века в век?
Кто бредет по лесам, зажигая костры?

Я иду через весну, держа свечу. Тени тянутся за мной, толпятся, волнуются. Предвкушают. Как водится, я не делаю ничего, но выходит - что-то. Где-то и когда-то. Потому что иначе - всё равно, что не было меня, а ведь такого быть не может, верно? А за платье всё равно уплачено загадками. Прочее? Да что оно рядом с тем платьем, с зелёными рукавами и золотой вышивкой! Что - рядом с тёплыми руками и холодной мазью, с округлыми коленками в пене, с танцем и дорогой, с жизнью? Рядом со смертью - тоже, но это когда-нибудь потом. А пока что - пусть горит белый огонь, увлекая за собой и тени, и разбойников, и меня. Пусть бьют каблуки в мягкую весеннюю землю, пусть на лицо, поднятое к ровной, как обрезаной половинке луны, падают капли. Интересно, когда именно улыбка Роя стала такой спокойной? Любопытно, где отче потерял хвост, и как он теперь без него? Я точно помню, как пузатый монах цеплял им кружки, стоявшие слишком далеко, а теперь же придётся тянуться самому? Хотя теперь это, наверное, и проще. Теперь можно не бояться потащить в рот не то.

- Если вышел из дома, не бойся тех,
чьи с полей доносятся голоса,
чей с могил доносится тусклый смех,
чьи ладони простерлись по небесам.
Ничего не бойся. Я подсвечу.
Я иду...

Голова слегка кружится - то ли от танца, то и от слабости, то ли от ягодной настойки. А может, от луны? Я со слабой улыбкой провожаю взглядом хоровод теней, уходящих в небо, и едва замечаю...
- Плохую весть тебе я принесла, о воин!..
Встрепанная гологрудая Немайн, вспышкой огня возникшая среди дороги, задумывается.
- Вот же хрень, - наконец, соизволяет сообщить она, - не выходит. О мой Раймон, ты как... ты как... Кто?
- Как мы, - уверенно отвечаю я и ухмыляюсь. Нечасто доводится видеть растерянных богинь. Дорогого стоит - а ведра для монет всё так же нет. Вот сколько ж можно собираться его завести? И что теперь должны подумать приличные лесные разбойники? Взглянув на Роя, отче и прочих, я едва удерживаюсь от того, чтобы закатить глаза. Ну, правильно, достаточно просто явиться полуголой... - Иначе не получается. А надо?
Я слушаю сбивчивый, перемежаемый непонятной руганью рассказ Немайн - и холодею. Танец сползает с меня, - а разбойники пускаются в новый круг, в этот раз повинуясь вздёрнутой брови богини. Злая Немайн со смертными не церемонится и искренне полагает, что им лучше танцевать и ничего не слышать. Злая Немайн понятнее Немайн величественной и приятнее Немайн кокетливой, но её речь не радует. Уж лучше бы эти глупые, дурно рифмованные песенки, чем торопливое, скорбное и отчаявшееся, в котором Роба Бойда то именуют Тростником, то дурацким шотландским торопыгой, то просто "этот... мать его, магистр".
- Ладно, - говорю я, хотя, конечно, всё вовсе даже неладно.
- Справимся, - говорю я, хотя, конечно, можно тут и не справиться.
- Только вот сперва есть одна закавыка, - со вздохом говорит Раймон и тут же светлеет отражением свечи, звёзд и феникса. - Хэй, Рой! Да отпусти уже девчонку! Дело есть, если веревки из сетей ты вьёшь хоть вполовину так хорошо, как из подавальщиц!..

Роберт Бойд

23 марта 1535 г. Через три часа, недалеко от Стритли.

- У монашек в узкой келье
День и ночь царит веселье -
Им на ужин, наконец,
Дали свежий огурец...

Всю прелесть спутницы на тракте, да еще и жены, Роб понимать начинал только сейчас, придерживая Бадб за гибкую, тонкую талию. В двух лошадях необходимости он не видел, Феникс мог отдыхать, когда неистовая упражнялась в полетах, а ехать вот так, мурлыча жёнушке на ухо похабные песенки, было, черт побери, приятно. Даже об Армстронге не думалось, и о крови сыновей, оставшейся в Ковентри, и тем паче - не хотелось жалеть себя. Хотелось жить, жадно дышать весной, чувствовать под седлом горячего жеребца, прижимать к себе горячую - во всех смыслах! - женщину. Хотелось всюду успевать, как в юности, а не успевая - не огорчаться.
А вот в Стритли-на-Темзе не хотелось, хоть деревушка и славилась монастырскими прудами, в которых водились жирные карпы. Довелось на ярмарке в Сандоне затащить в постель девчонку из Стритли, и встречаться с нею, пусть теперь она была женщиной лет сорока, Роб совсем не желал, уж очень навязчивой оказалась.
- Возмущаются монашки -
Нам нельзя играть в пятнашки
И морковь - какого чёрта? -
Подают лишь в виде тёртом! Моя Бадб, - без перехода вкрадчиво осведомился он, обнимая жёнушку крепче, - мне показалось, или давеча, когда я гонял по Лилли гулей, ты куда-то отлучалась?
- Наполовину, - сквозь улыбку ответила Бадб. - Наш вассал получил от короля нового вассала и устроил оммаж в Саутенде, в присутствии целой толпы жителей, чудом выживших после амплификации мысли местной настоятельницы. Так же в числе зрителей, добавляя мрачности, присутствовали твой Раймон с не менее твоей невесткой, твой же Ясень и куча прочих михаилитов. Церковь по такому случаю украсила моя дорогая сестра Морриган, хором руководила моя дорогая сестра Немайн - которую кто-то так и не поблагодарил за стоптанные крылья, между прочим! - так что упустить такую возможность показаться было никак нельзя. Почти преступно. К слову, зовут свежеиспеченого баронета Уилл Харпер.
- Три богини для одного недоумка-комиссара... Не много ли чести, mo leannan?
Упрек в неблагодарности Роб привычно пропустил мимо ушей - обойдётся Немайн без горячих спасибо. Мрачность Раймона - тоже. Морочник, что с него взять? Псих, как и все с его даром, мечущийся между светом и тьмой. Помочь ему сейчас Роб не мог ничем, для отцовского подзатыльника было поздно, для дружеского плеча - далеко. А вот баронет Харпер - встревожил. Вассал моего вассала - мой вассал, и если брайнсов отпрыск учудит нечто в духе папеньки, отдуваться не только Дику Фицалану, но и лорду Портенкроссу.
Бадб вскинула бровь.

- Великая успела продать ему свои услуги в честь папеньки и раскрасить церковь для Фицалана в цвета нашего славного короля. Как было такое не оттенить, просто на всякий случай - хотя и ради того, чтобы показаться? Комиссар - лишь повод. Мелкая рыбёшка, попавшая в водоворот. Что меня действительно удивляет, так это то, что сестрица решила не задевать Раймона со Светочем, несмотря на такой повод. Что-то здесь не так, потому что одному комиссару действительно многовато чести, несмотря даже на запрошенную плату.
- От взгляда на мрачного Фламберга стрыги обгаживаются и делают вид, что они - ягнята, совершенно случайно забредшие на кладбище, mo leannan. Я к нему тоже не полезу, пока не повеселеет. Не понимаю, как его Эмма терпит? И что запросила любезная свояченица за свою бесценную помощь?
Был ли этот комиссар поводом и мелкой рыбёшкой? Роб рассеянно коснулся щеки неистовой, мимоходом задев грудь. Мысли о Харпере имели привкус уныния, и можно было побиться об заклад, что даже кровь юнца была уныла, доведись её попробовать. Он почти ощутил терпкую кислинку - и тут же одернул себя. Не гоже уподобляться вурдалаку, поддаваясь неистовству жёнушки, пригодному лишь в бою.
- Немного, - небрежно ответила Бадб. - Самую малость. Пару золотых спросила, да он сам предложил ещё две и одну - так что вышло ещё три гривны.
Изумленный присвист спугнул с ветки любопытную сойку. Две золотые гривны носила у висков прекрасная Этейн, супруга Миддхира. На одной красовался чеканный лебедь, на другой - заяц. Две золотые гривны покатились по траве, когда богиня пропала. И Морриган - а Роб в этом не сомневался - хотела именно их. Потому как золото свояченице ни на bhod не требовалось.
- Драного дахута отдам за то, чтобы посмотреть, как Харпер ищет их среди барахла в твоем шатре, mo leannan. Если они еще там.
А куда исчезли монеты, брошенные Кухулином в реку, когда Старшая постирала ему рубаху, не знал никто. Пожалуй, их не нашел бы даже христианский бог, всевидящий и всемогущий, решив загадку о том, есть ли на свете вещь, ему недоступная.
- Говоришь, чтобы посмотреть? - оживилась богиня, оборачиваясь в седле. - А драного кем именно?
- А что мы подразумеваем под словом "драный", моя Бадб? - Невинно осведомился Роб, улыбаясь самой наивной из своих улыбок, в которую не верил сам. Но условия Старшей и впрямь выглядели любопытно, а коль уж они для разнообразия не касались Раймона - еще и забавны. И упускать возможность понаблюдать за Харпером было никак нельзя.
- То и подразумеваю, - ухмыльнулась в ответ Бадб. - Допустим, за дахута, трахнутого хотя бы Ланселотом, я готова перенести этого Уилла прямо в шатёр - и пусть ищет. Ланселот и дахут... что же там может родиться!.. И кому под юбку это что-то можно будет запустить!.. К слову, теперь в Портенкроссе есть военно-морские силы. Леночка, пока помогала уже-не-совсем-Брайнсу взамен на обещание жертвы, привела четверть команды когга. Пираты, работорговцы, контрабандисты - идеально. Хорошие моряки будут, когда отойдут от её красы несказанной.
- А они отойдут?..

Роб досадливо закатил глаза. Портенкросс всегда был тихим, уютным местечком, а обнаглевшие сынки лэрдов оставались лишь легкой забавой для приехавшего отдохнуть михаилита. Теперь замок обрастал портом, обзавелся собственными работорговцами и полком. И отдыхать в нем не получалось.
- Скажи, а если мы Леночку подложим под короля, она нам приведет четверть двора?
- Если не отравят, то не меньше половины, - уверенно ответила Бадб.
"Типун тебе на язык!"
Травить прекрасную Елену было нельзя, половина двора выглядела совершенно ненужной, а настойчивость не-слишком-Брайнса раздражала. Снова просьбы - и снова только обещания. Роб вздохнул, не желая размышлять о чертовом торговце.
Нет уж, лучше подумать о дахуте, которого отодрал Ланселот, хоть рыцарь вряд ли польстится на нежить, да и от такого союза никто не родится.
- А ведь её придётся предлагать старине Генриху Восьмому из рода Тюдоров. При умной любовнице и королева почитаема, и король доволен.
- А при умном короле - и вовсе сказка во плоти, - задумчиво добавила Бадб. - Была бы.
Роб кивнул, соглашаясь. Мысль о Говарде на троне он вынашивал давно, но кто примет безвестного Фицалана? Впрочем, кто-то же принял и вовсе неизвестного Тюдора, вопрос, как и всегда, был в деньгах, репутации и наглости. Но всё это было делом дней столь далеких, что пока и помышлять не стоило. Сейчас же оставались тракт, жёнушка и похабные песенки, которые так хорошо мурлыкать на ухо.
- Мне мой рыцарь этим летом
Восемь раз давал обеты,
Ну и я не отставала,
Тоже что-нибудь давала...

23 марта 1535 г. Стритли, Бердфордшир.

- Волк. Волк. Волк.
- Нет? Нет?
- Волк.
- Жуть.
- Косточку? О, пожалуйста, косточку!
- Волк. Нет.
- Придет. Нет.
- Да. Волк.
- Ууууууу!
- Всё хорошо, мать вашу!
Собаки в Стритли жались к ногам, почуяв в Робе зверятника, и это добавляло встревоженности ко взглядам сельчан. Казалось бы, и деревня выглядела зажиточной, и жители её - хорошо одеты, но глядели они на Роба, как саксы на норманнов, и орденское кольцо на пальце взгляды смягчало самую чуть.
- Волк. Нет.
- Придет.
- Да. Уууу!
- Жуть.
- Вот и поговорили, - проворчал Роб, спешиваясь, чтобы приласкать собак. - Жуть, воистину. Что же у вас тут происходит, а, мохнатые?
Собаки ничего внятного не отвечали, и лишь ласковый рыжий пёсик продолжал просить косточку, а когда ему отжалели кусочек сушеного мяса, потрусил в тенек с выражением неизбывного счастья на мордочке. А Роб, подхватив под уздцы Феникса, повлек жеребца с восседающей на нем неистовой к таверне. Если уж трактирщик не знал, какого волка ждали собаки, то не знал никто.

- Déjà vu.
Прованский прононс с шотландским акцентом звучал забавно. Роб улыбнулся звукам, а получилось - рыжей кокетке подавальщице, весьма похожей на трактирщика. Русый, сорокалетний хозяин чистой таверны без сомнения был отцом юной вертушки, и хоть и выглядел озабоченным, но гостям обрадовался.
- Пусто у вас, мастер трактирщик, - вздохнул Роб, усаживая жёнушку за чисто выскобленный стол. Трактир и в самом деле был пуст, как базарная площадь в ночь Самайна. Не пили эль вездесущие наемники, не сидел над жирным карасем монах-постник, не было даже других михаилитов. Лишь столы, лавки, да хорошенькая рыжуха, живо напоминающая Ларк. А уж вкупе с тем, что говорили собаки о волках, Роб и вовсе не мог избавиться от ощущения, что его вернули в прошлое, исправлять ошибки. - Циркон, рыцарь ордена архангела Михаила. Вас не Джеком зовут?
- Правду говорят, что михаилиты аж мысли читают, - с уважением протянул мужчина. - Как есть, Джеком батюшка назвал. Джек Батэнд, к вашим услугам. Чего угодно? Эль, вымыть из горла дорожную пыль? Вина для леди? Отменное вино, монастырское.
Роб тронул подбородок, чтобы убедиться, что тот не упал на колени. Жест вышел почти раймоновым, хоть и слегка удивленным вместо задумчивого. Проверять, как зовут дочь трактирщика не хотелось вовсе - вторую Ларк-оборотницу Портенкросс бы не пережил.
- Вино, обоим. А что, мастер Джек, работа для твареборца в деревне сыщется?
- Что ж вы даже до вина, - почти укоризненно ответил Джек Батэнд и повернулся к дочери. - Сирин, кувшин гостям, тот, что на дальней полке.
Девочка, взмахнув юбками, скрылась за задней дверью, а трактирщик снова повернулся к Робу, покачивая головой.
- Найдётся, конечно. Если б сразу не спросили, я бы сам сказал, но так даже и лучше. По всему выходит, волкодлак у нас завёлся.

- Так-таки волкодлак? - Недоверчиво переспросил Роб, припоминая всё, что знал про оборотней и оборотнеподобных. Бестиарии учили различать волкодлаков, вилктаки, адлетов и бисклавертов. Впрочем, первых немцы называли вервольфами, французы - гару, а способы борьбы у каждого капитула Ордена был свой. Так, поскольку волкодлаком становился человек, превращающийся в зверя, московиты предлагали связывать тварей хвостами и пугать, чтобы они разбежались, оставив связанные шкуры. То ли оборотней на далекой Руси водилось в превеликом множестве, то ли михаилиты из Московии были столь суровы, что таскали за собой пойманного волкодлака в надежде встретить другого, но Робу такой способ не годился. Неистовая не одобрила бы привязывание за хвост Ларк, да и уверенности, что в Стритли хозяйничает именно такая зверюга, не было.
- Ну а кто? - удивился трактирщик, разводя руками. - Следы от лап - во, собаки след не берут, боятся. На стенах следы от когтищ так высоко, что волку подпрыгивать надо. И всё вокруг, вокруг... присматривается, видать. Скажите, как михаилит... - он наклонился ближе, воровато оглянувшись на дверь. - Говорят, они до девок первым делом охочие. Вроде как те мягче и пышнее, не жилистые. Правда, или врут всё? А то боязно. Тут во дворе-то как раз следы и...
- Если кобель, так вдвойне охочий. Сперва натешится, а потом уж и жрёт.
Прозвучало дорого, соверенов на тысячу. Роб укорил сам себя за жадность и ложь, поспешно устыдился и спешно же отпустил себе этот грех.
На деле, оборотню все равно было, кого жрать - хоть девку, хоть парня. Хоть корову, хоть пастуха. Лишь бы мясо имелось да горячая кровь. Страх жертвы при том становился волколюду лучшей приправой. А вот следы во дворе следовало рассмотреть внимательно, снова сожалея, что не взял Девону.
- Слыхали, как в Бирмингеме? Снасильничал девку на кладбище, а потом порвал в клочки.
- Спаси, Господи, от таких чудовищ, и сохрани, - трактирщик вздрогнул и истово перекрестился. Голос его стал умоляющим. - Прибейте зверюгу, господин, а то ведь хоть съезжай! Только, сколько же эдакая страхолюдина стоить может?
Сначала Роб хотел осведомиться, к чему именно нужно прибить зверюгу, но от ехидства удержался. О наглости михаилитов и без того ходили дурные слухи.
- Прежде надо поглядеть, зверюга ли, - вздохнул он, глянув на жёнушку, - а то вдруг кто от соседа так избавиться решил. Оборотни - твари редкие. Да вот еще что... брат Рысь не проезжал?
- Проезжал, как не проезжать, - ответил Батэнд и задумчиво нахмурился, постукивая пальцами по столу. - Выходит, где-то месяца с полтора назад. Какую-то лесную пакость извёл, что овец порой таскала - сплошные лапы да зубищи. А золота взял чуть не по весу... спасибо, милая.

Сирин поставила на стол прохладный кувшин и два старых посеребряных кубка.
- Прошу, господин, - она переступила с ноги на ногу и, опасливо взглянув на отца, спросила: - А что, господин, правда, что волколаками становятся, если кого по лицу коромыслом ударить?..
- Нет, красавица. Тогда я бы перекидывался поминутно. Стало быть, мастер Джек, оборотень вам обойдется в половину того, чего стоил бы. Триста золотом.
Чертов Рысь портил весь торг. Если уж где-то он проезжал, то цены рубились наполовину, иначе недовольные селяне начинали жаловаться всем, включая короля, о непотребно дерущих деньги михаилитах. Роб вздохнул, рассеянно поглаживая руку Бадб и надеясь, что Сирин - не оборотень. Двух певчих птичек в замке он не пережил бы.
- Поминутно?.. А вас так часто?..
- Сирин! - одёрнул вспыхнувшую дочь трактирщик и кивком услал обратно к стойке. Сам же разлил ароматное кроваво-красное вино по кубкам и тяжело вздохнул. - Три сотни, конечно, деньги немалые, особенно по весне. Но семья-то дороже будет, да и за свою шкуру, каюсь, опасливо. Ладно, господин, считайте, сговорились. По правде, думал, больше запросите, да и лапищи такие, что и на тысячу тянут, как по мне. Но, - поспешно закончил он, - михаилиту оно, конечно, виднее.
Роб снова вздохнул, удерживая себя от следующего вопроса - об имени жены Джека. Но любопытство оказалось сильнее, как и всегда, и вырвалось наружу словами.
- Миссис Батэнд не Рози зовут, часом?
- Ой сожгут вас когда-никогда, сэр Циркон, - задумчиво просветил трактирщик. - Вот как есть, за ведовство богопротивное. Видать, правду, правду говорят про михаилитов, особенно тех, что с вед... с леди странствуют. Хотя и удобно, конечно, и в работе помогать должно, а всё ж - сожгут. И ведь даже прозвище угадали домашнее. Так-то жену по-восточному зовут, Рознегой, но между собой - Рози и Рози, уж как привык. А что, господин, это с оборотнем нашим поможет? Или наоборот?

Обреченно и согласно кивнув, Роб покрутил в пальцах кубок. Вино он так и не попробовал, по привычке опасаясь яда - и раздражаясь этой привычке. Не верилось ему в совпадения, кололо в сердце предчувствием беды, ощущением захлопывающегося капкана. Но если не совать голову поглубже в петлю, можно и не увидеть Царствие Небесное. Как там любил говорить Раймон?
"Что за жизнь без риска..."
- Наука наша сложная, мистер Батэнд. Может - поможет, а может - и нет, - пожал плечами Роб, улыбаясь в ответ на смешок неистовой, - вы следы-то покажите. Разговором тварь не уморишь, я проверял.

- Хорошая зверюга, - уважительно проговорил Роб, прикладывая ладонь к следу оборотня. Рука закрывала отпечаток лишь самую чуть, а проваливалась в него и вовсе по запястье.
Роб задумчиво наступил рядом со следом, наблюдая, как нога погружается во влажную землю - и хмыкнул. Зверюга была не только хороша, но и весила поболее его самого. Фунтов эдак на пятьдесят. Оставалось надеяться, что она хотя бы не выше, иначе возникал закономерный и искренний вопрос - какого черта? Какого черта никто из селян или братьев ордена не увидел двадцатидюймового, трехсофутового волчару, передвигающегося на двух лапах?! А уж как оно выть должно...
Роб дёрнул плечами, разогревая жилы, и уставился на следы когтей у ставень. Неглубоких, будто тварь развлекалась или метила территорию. Глянул на смазанные полосы на земле - страшилище то ли подволакивало передние лапы, то ли заметало следы ветками. Похмыкал у свинарника, который такой зверь просто обязан был проглотить целиком, со свиньями, навозом, соломой крыши и мазаными глиной стенами. Оглядел чахлый лесок за деревней, в которой разве что зубастая херня, убитая Рысем, и могла водиться.
И пришел к выводу, что его водят за нос. Потому как сцепляться с тварью таких размеров - не хотелось, а позорное бегство нужно было чем-то оправдать.
- А жена ваша, Рози, отварами вас для сна крепкого потчует? - Совершенно убитым голосом осведомился Роб, в голове которого никак не могло уложиться, каким образом из женщины может получиться страховидло, ростом и весом сравнимое лишь с тремя михаилитами. Впрочем, мужика, годного для такой метаморфозы, представлять и вовсе не хотелось.
- А не подкинет ли господин кусочек брюквы? - Суетились свиньи.
- Вролк, хряяяя! Пхраника! Жруууут!
- Хозяйка. Еды.
- Хрю, домик крепкий!
- Большой. Хрю. Волк.
- Хозяйка. Жрать.
"Надеюсь, этот волк домики не сдувает. Хотя бы".
В жизни зверятника были свои преимущества, но и недостатков хватало. Порой, когда нужно было слышать людей - говорили звери. Впрочем, иные свиньи были умнее и воспитаннее человека. Роб усмехнулся, вспоминая Харпера - и уставился на Джека-трактирщика с нетерпением.
- Нет, зачем бы, - удивлённо ответил тот, явно не думая ни об образованных свиньях, ни о совпадениях. - Тьфу, тьфу, на сон никогда в нашей семье не жаловались. Кто хорошо спит, тот хорошо и работает, так ещё дед говорил.

- Ну и слава Богу.
В оборотня верилось всё меньше. Роб готов был поспорить на кинжал, что никакого вервольфа, он же - ликантроп, он же - гару, он же - волкодлак, тут не было. Убедить животных, что идет волк несложно, достаточно накинуть на себя шкуру и прихватить с охоты мочевой пузырь зверя. Те еще благовония, но хер кто отличит, если он не Девона. Оставлять глубокие следы - тоже, умельцев, способных сшить башмаки с когтями хватало. Царапины под окном и вовсе особого ума не требовали. Роб выпрямился, свистом подзывая Феникса.
- Жуть какая опасная тварь, мистер Джек, - просветил он трактирщика, подсаживая в седло неистовую, - просто так и не справишься. Я в Олдворт съезжу, надо ядов прикупить, и завтра к вечеру вернусь.
Вернуться он собирался сегодня. К вечеру, разумеется. Тайно, привычным путем - по крышам, отмывшись, запретив себе пахнуть. Уж очень любопытно было, кто здесь изображает из себя эту самую жуть какую опасную тварь.
Трактирщик явно думал о том же, судя по встревоженному выражению лица.
- Завтра к вечеру? Но, сэр Циркон, а если оно прямо сегодня вот?.. Вчера ставни ломать не стало, так может, спугнуло что, а ну как сегодня всерьёз возьмётся?
- Молитесь, мистер Джек, ибо "Я Господь, Бог твой; держу тебя за правую руку твою, говорю тебе: «не бойся, Я помогаю тебе», - утешающе произнес Роб, вскакивая в седло. - Все заботы ваши возложите на Него, ибо Он печется о вас. Я вернусь, клянусь. Заодно и жену оставлю в городе. Наказание это божественное.
Тут он тоже солгал. Неистовая не зря звалась Войной, и боевой подругой была некогда правильной - умелой, бесшумной, быстрой и метко стреляющей. А потому вернуться Роб намеревался с жёнушкой. Игнорируя разочарованный взгляд трактирщика, он направил жеребца к воротам.

Порой очень хотелось скинуть кольчугу, дать отдых телу и плечам, но теперь для этого не было поводов. Доспех после вмешательства неистовой не весил ничего, не звенел кольцами и не натирал шеи. Роб подозревал, что даже поддоспешник необязателен, а потому ограничивался лишь старой потрепанной рубашкой и колетом. Носить кольчугу на голое тело не хотелось совершенно, пусть даже она и была волшебной. А вот меч с пояса перекочевал за спину, равно, как и кинжал, и теперь клинки образовывали двойку мечей, глядя рукоятями в небо и землю.
Крыши Стритли походили на все виденные крыши до этого, а оттого надоели хуже похлебки из репы. Скрадывать тенями, углами, навесами, обманывать собак, кошек, птиц и прочую деревенскую живность, убеждать, что они ничего не видят, как это может делать только обнаглевший зверятник, сбрасывающий цепи, что наложил на дар сам. Ибо твари не не заслуживали в противниках магистра, но люди... Люди всегда были опаснее любой жути. Злее стрыги, кровожаднее упыря, умнее лесавки, они требовали осторожности и внимательности, заставляли забыть о нелюбви к чародейству.
Михаилит не должен быть борцом за правду, но ведь Устав предписывал служение на благо людей? Удобное оправдание придумали Первые для любопытства и желания совать свой нос, куда не следует.
Роб вздохнул, улыбаясь неистовой, которой всучил арбалет. Болты к нему он выстругивал из рябины сам, остаток дня, насвистывая под нос разудалую наемничью песенку. Выглаживал их шкуркой ската, выверяя равновесие маленькой стрелы на указательном пальце. Долго и мелодично звенел молоточком по большому гладкому камню, выстукивая из старых шиллингов наконечники. С руганью выдирал из крыльев любимого ворона Бадб перья. И теперь, как распоследний кретин, любовался на жёнушку, вооруженную против оборотня, когда никакого оборотня не было.
Вдобавок, ветка клёна, на которой угнездился Роб, оказалась липкой от весеннего сока, и этому очень радовались мелкие мушки, назойливо лезущие между колечками кольчуги. Зато, в кои веки, пригодилось умение жёнушки читать мысли, и можно было не ломать пальцы, травя байки.
"Воюют два замка, стоящие напротив друг друга. Из одного замка вылетает ядро – на втором отваливается кусок стены. Из второго вылетает ядро – у первого отваливается башня. Так воюют неделю. Потом — затишье. Из первого замка кричат:
– Эй, почему не стреляете?
– Не можем – ядро у вас!"

"А могли и каменное вытесать, за затишье-то, - практично подумала в ответ Война. - Я и не думала, что михаилиты большую часть времени проводят на крышах да на деревьях. Это всё принятые методики? Очень негероически. При охоте на оборотня представляется совсем другое: героические вопли, рык на весь лес, вскинутый над головой топор, а потом - остатки леса и останки героя. Хм. Если подумать, отделение просто воинов от героев в наше время было каким-то очень затратным. Да и заканчивались быстро. Зато какие полотна получались бы, расти мы ещё и художников! Полуголый герой попирает ногой черепа трёх разодранных волкодлаков, а к нему льнут красивые женщины с гордо торчащей вперёд обнажённой грудью. Как думаешь, стоит подать идею придворным художникам?"
"Ага, - согласился Роб, поправляя на голове капюшон кольчуги, - вот только придворные художники будут ваять исключительно короля, ибо кто посмеет в этом королевстве попирать черепа прежде него? Да и грудастые красотки тоже все должны быть его. А что до крыш и деревьев... Ну, если здесь будет оборотень - выдашь мне топор. Нарублю. Рыча на весь лес. Какое счастье-то, госпожа разрешила оборотня не тащить в замок!.. "
Роб состряпал благолепное лицо, преданно глядя на Бадб. И вздохнул, мимоходом подумав, что исполинский волчара, должно быть, женщина. Иначе почему так опаздывает на свидание, даже не зная о нём?
"Про тащить в замок - хорошая идея, - одобрила Бадб. - На развод. Чтобы в дополнение к волкодавам был полк оборотней. А уж гнать до Шотландии топором - втройне героически, новгородские михаилиты обзавидуются. Ой, волк".
Последнюю мысль подчеркнуло встревоженное хрюканье - свиньи боялись, что загон всё-таки сдует. Или сломает. Или перепрыгнет. Или всё одновременно, что порождало особенно трагические повизгивания. А у забора сгорбилось нечто большое, мохнатое и тяжело дышащее. Помедлив - возможно, принюхиваясь или оглядываясь, - нечто совершенно по-человечески, с кряканьем перемахнуло через забор, и ветерок донёс густой запах оборотня в самом соку. Мужчина под шкурой действительно был велик - весил раза в полтора больше Роба и по комплекции походил на небольшого медведя.

"Обойдется твоя Ларк без случки".
Роб с интересом уставился на лже-оборотня, принявшегося чесать когти под окном таверны. Мужику под волчьими шкурами наверняка было жарко и вонюче. Впрочем, жалоб этот волкодлак не высказывал, напротив, драл стену с редким воодушевлением.
"Вот tolla-thone, - искренне восхитился Роб, раздумывая, не бросить ли в него веткой и сожалея, что на ясенях не растут шишки. - Если побежит, стреляй по коленям, душа моя."
От свиста у него заложило уши, зато прыжок с дерева вышел воистину героическим, бесшумным, в вихре развевающегося плаща. Такой прыжок - да всякому бы, вот только любоваться самому собой времени не было.
- Хороший пёсик, - задумчиво похвалил псевдовервольфа Роб, - а хочешь, я тебе эту шкуру к коже приращу, чтоб, значит, всамделишным волкодлаком стал?
Мужик, подпрыгнувший от свиста, повернулся к нему, неловко переступая надетыми на ноги лапами. Из-под надвинутой на лоб морды блеснули испуганные зеленоватые глаза.
- Р-р-р? - рычание прозвучало так же неубедительно, как и угрожающий взмах лапой.
- Рычание - знак согласия. Ну-с, приступим.
Приращивать шкуру Роб не собирался. Но сделать вдохновенное лицо и зловеще похрустеть пальцами, будто собираясь колдовать, ему никто не запрещал.
- Сейчас ты почувствуешь, как по коже бегают муравьи, - уведомил он мужика, - покусывают, щекочут. Это волчьи шкуры становятся твоими.
Мужик муравьев от стекающего пота, должно быть, чувствовал уже давно. Нужно было лишь напомнить. Самовнушение - великая вещь в деле твареборчества.
- Еще не поздно шубу скинуть-то, - безмятежно продолжил Роб, поигрывая искрами вокруг пальцев, подзывая ветерок, чтобы он гулял под шкурой недооборотня, щекоча и посвистывая.
- Нет! Не надо! - мужчина дрожащими пальцами распустил какие-то ремешки и швырнул шкуру на землю. Даже отпрыгнул от неё, а потом внезапно повалился Робу в ноги. - Не губите, господин! Я же ничего плохого!..
Недооборотень оказался совсем ещё молодым, лет шестнадцати, парнем. На побелевших щеках пух ещё только начал превращаться в бородку, а глядел он испуганно и умоляюще одновременно.
- Вот tolla-thone, - второй раз за вечер восхитился Роб, отступая на шаг назад. - На колени падать горазд, а вот хватит ли смелости признаться, зачем шкуру чужую напялил?

"Кто-нибудь подслушивает нас, mo leannan?"
На то, чтобы уплотнить воздух, заставив дрожать его зыбким, скрывая звуки и зрелище, ушла половина накопителя. Любимая, безотказная ухватка, работавшая недолго, но - хорошо. Даже если кто-то и выглядывал в щели между ставнями, то видел лишь размытые, точно художник плеснул на холст водой, силуэты.
"Пытаются - многие, а получается - пока что ни у кого. Так что, мне пока не стрелять?"
- Жениться хочу! - Перебил мысль парень, тяжело вздыхая. - Вот как на духу. Да только я в Лондон перебираюсь, там и работы больше, и денег, а мастер Джек упёрся - и ни в какую. Говорит, будет Сирин жить там, где и родилась, где и предки лежат. И сыновей у них нет, так что таверна её мужу и перейдёт - и чтобы ни-ни в чужие руки! Чтобы, значит, по правилам, где поколениями они, Батэнды, жили. Я уж и отчаялся было, но недавно проезжал здесь михаилит, разговорчивый такой, он и подсказал. Напугай, дескать, так сам дочь отдаст, лишь бы подальше...
- Не стреляй, жёнушка. И спускайся. Юноша жениться желает.
Тартана Маклаудов на мальчишке, к счастью, не было. Зато Джек теперь живо напоминал лэрда Шона и его правила. Роб хмыкнул, поискав глазами, куда бы присесть - и вздохнул, ничего не найдя, даже рысевого тела. Тео Батлер в своём обычае: научить юнца, а потом еще и за оборотня деньги содрать с деревни.
- Рысем звали михаилита? Хотя... сам знаю, что Рысем. Ладно... Ты кузнец, сын мой?
Бадб спорхнула с дерева, плеснув юбками, и юнец уставился на неё, открыв рот. А потом, заметив арбалет в руках богини, сглотнул.
- Так и есть, Рысем прозывали. Он и где купить что посоветовал... да, господин, кузнец. И сила есть, и умение, и инструменты свои, - теперь парень говорил заметно увереннее. - Мастер говорит, вот-вот, и клеймо своё ставить смогу. Так что уж не пропали бы уж.
- Если сосватаю тебе твою Сирин, кинжал скуёшь? С серебряной проволокой по клинку и рукояти?
Роб брезгливо, двумя пальцами приподнял шкуры за один из куцых, облезлых хвостов, предвкушая, как будет рассказывать трактирщику о вытряхнутом из кожи оборотне.
- С-скую, господин, конечно, - юноша, запнувшись, тряхнул головой. - А вы сосватаете? Правда?
- Постараюсь. Беги домой, вымойся, что ли. Девушки любят чистых.
Смердящую волком шкуру пришлось перекинуть через плечо, уподобив себя героям древности, которые вечно наряжались во всякую дрянь. Триста фунтов ждали.

- ... пришлось ухватить его за хвост, да тряхнуть, - Роб для вящей убедительности продемонстрировал один из оторвавшихся в процессе переноса шкур хвостов, прикладываясь к фляжке с залихватской удалью записного вытряхивателя вервольфов. - Вот только проклято местечко это, другая тварь придет, крупнее да зубастее. У этого-то лапищи были огромные, когтистые, мастер Джек, зубы - что турецкие ятаганы, а новый и того пуще будет. Уж и не знаю, справится ли с ним сам наш магистр Верховный, а он ведь плевком хребет быку перебивает... Придется, наверное, звать сразу троих, и Фламберга в числе прочих. Дорого это вам обойдется. Но могу научить, как обойтись без лишних расходов.
Бренди обожгло глотку. Все-таки, не стоило так беззастенчиво врать, запивая ложь горячительным. Роб улыбнулся неистовой, успевая подмигнуть Сирин - и сделал еще один глоток, жалея, что Раймона нет рядом. С морочником всё становилось проще, с другом - тем паче.
Трактирщик, покачав головой, надолго припал к кружке, после чего выдохнул.
- Жуть какая. Да и чего они на нас-то ополчились, твари эти? Испокон веков спокойно жили. Ну, девки в реках окрестных топились, мелочь всякая шкодила, а вот такое... как же от этой напасти избавиться, сэр Циркон? Постоянно михаилитов звать, уж простите, и вправду никаких денег не хватит.
- Очень просто. Только вы спасти можете и деревню, и дочь. Надо девушку, единственную наследницу места, стоящего на распутье, отдать за ученика кузнеца, сватавшегося с ней. Тут уж любое проклятье спадет, даже наведенное дьяволопоклонникам. А иначе, заберет зверь люциферов эту девушку аккурат в чёртовы невесты Так ли, леди Циркон?
Таверны всегда строили на распутье дорог - место бойкое, всякого люда в нем хватает. Роб тряхнул головой, понимая, что даже думать начал, подстраиваясь под манеру речи трактирщика. К тому же, кинжал с серебрением клинка стоил дорого, дороже этой самой Сирин, вздумай её кто продавать на рабском рынке. А потому стоило еще и рыжую ведьму привлечь к торгу, чтоб подтвердила сказанное в излюбленной пророческой манере.
- Упадёт слеза в тихие волны, перебьёт плач звук колоколов на соборных башнях, - Бадб говорила негромко, глядя в огонёк масляной лампы. Пальцы обвели трискель на столешнице, замерли и одним плавным росчерком добавили круг, пересекающий лепестки. - И поднимутся из пены врата сада под торжествующее пение, и сверкнёт молния белым росчерком из чёрного в синее, как море, земля и небо. Не открывай ставни в грозу. Не теряй то, чего ещё нет и будет ли? Не открывай двери тому, что есть, но о чём не знаешь. Иначе... - она резко вздохнула, стирая трискель, и криво улыбнулась, опираясь на плечо Роба. - Вот всё то, что он, да.

- Э... - трактирщик взглянул в полупустую кружку, озадаченно крякнул и вопросительно уставился на Роба.
- Только переезжать ей отсюда нельзя, - тяжело вздохнув, перевел пророчества Роб, - и к морю приближаться не должна ни в коем случае. Беда будет.
Вот уж воистину, попроси богиню пророчествовать - узнаешь, чего не хотел. Слишком много получалось на один ярд возрожденных древностей, да еще и чужих. Светоч, Зеркало, теперь вот эта... птичка из далекой Московии. С другой стороны, не убивать же было эту девочку из-за того, что может случиться, а может - и нет? Пророчество - лишь вариант будущего, которому не обязательно исполняться.
- Так и скажите жениху, что магистр над Трактом предрекает ему достойный заработок и здесь, в родных местах.
"Прощай, кинжал..."
Джек Батэнд пожевал губами и взглянул на дочь, сверкающую любопытными глазами от камина.
- Странно, как раз ведь такой сватался, да упорно так. Удачно складывается, да если отдашь, поди запрети что этой молодёжи... Никакого уважения, хотя вот и Рознега моя, как дочь родилась, всё от моря нос воротит. Это ж и не навестить будет, что ли? А им - что кол на голове теши. Но, значит, говорите, сэр Циркон, что ежели отдать, то чудовищ и не будет боле? Даже если здесь останется? Потому как против зятя такого у меня ничего нет, парнишка на ногах крепко стоит, и дело хорошее, нужное.
- Таких оборотней - не будет. А тварям в деревню приходить запретишь разве?
Роб поднялся на ноги, подходя к Сирин. Рыжая, что пламя. Хорошенькая. Юная. Обреченная на бесплодие, потому что заезжий магистр решил, что детей ей иметь ни к чему. Её Роб пожалел, беря in Korза руку, чтобы остановить биение жизни в утробе, там, где могли пестоваться до поры отпрыски Майка Смолла.
- Тебе нельзя уезжать отсюда с мужем, дитя моё. Если ты хочешь жить долго и счастливо с ним. Если ты вообще хочешь замуж. Хочешь ли?

- Хочу, господин, - удивлённо хлопнула та глазами. - Жить, чтобы дом, и семья, и дети, как у всех.
- Тогда зовите жениха, мистер Джек, - приветливо улыбнулся Роб, стараясь не морщиться от жжения оков под обшлагами, - я благословлю детей именем Господа нашего, свершая помолвку во славу Его.
Ждать Майка Смолла пришлось недолго. Радостный, запыхавшийся, он прибежал быстро, предвкушая помолвку и то, что следует за ней в деревнях, где обычно не ждали венчания для первой брачной ночи. Роб и сам бы не стал медлить, обладая такой невестой, но отчего-то мальчика он не жалел. Будто юноша был виноват в том, что выбрал себе не ту нареченную.
- Благословляю вас, дети мои, и...
С рубцом, пронзающем сердце, истекающем кровью, люди не живут. Неудачливые оборотни - тоже.
- Он принял на себя проклятье, - глухо просветил собравшихся Роб, аккуратно опуская парня на пол. Запястья сдавливало бешенством Бадб, а мысли богини хлестали почище плети.
"С ума сошёл, магистр? Лишать детей - потому, что могут быть не люди?! Убивать - за то, что то ли случится, то ли нет?!"
С рубцом на сердце вполне можно жить. Если убийца вовремя остановится, повинуясь неудовольствию своей хозяйки.
- Тебе нельзя уезжать отсюда, Майкл Смолл. Никуда. Даже к родне. Если тебе дорога Сирин.
Шёпот воскрешения мальчик запомнит навсегда. Потому что голос, ведущий по дороге к свету, к юной, заплаканной невесте, к жизни отпечатывается в памяти, пронзает разум алой нитью.
- Благословляю вас, дети мои, именем Господа нашего. Живите.

Неистовая порой упорно не понимала, что есть слово "надо". Зато в такие минуты хорошо осознавала значение слова "приказ".
Не сметь искать лазейки в приказах.
Не оспаривать их.
Драться так, будто и в самом деле намерен убить.
Что те слова о семье, желание побыть здесь и сейчас - вместе, когда женщина зла и хочет рассказать, в чем супруг - илот - не прав? В то время, как этот илот-муж точно знает, что прав, а жёнушка лишь сунулась под руку? Мысли Роб и не пытался скрывать, тайком вздыхая о тех временах, когда всё решалось плетью и пинком под задницу. Лучше так, чем выслушивать от дражайшей констатацию собственного гадства. Видела ведь, кого в мужья брала!
В чахлом леске, которому суждено было стать поляной, Роб остановил лошадей, спешиваясь и стягивая кольчугу. Если уж Бадб Ката и еще пара-тройка имен и эпитетов вместе с нею хотели смертельного боя, то он предпочел бы умирать без доспеха и со скин ду в руке.
- Госпожа?
А еще её можно было бесить, испрашивая приказ на каждый свой шаг, как и положено очень воспитанному илоту.
- Я - простая кельтская богиня, - неторопливо сообщила Бадб, перевязывая волосы ремешком, стягивая грудь широкой полосой ткани. - В университетах не училась, а ближе всего к науке оказалась, когда какой-то студиозус швырнул в раскаркавшуюся ворону камнем. Так что эти ваши умные "надо", "цель оправдывает средства" и прочая лабуда, которая красиво звучит только на латыни и, может, на греческом, для меня - пустой звук. И забываю многое, конечно. Думаешь этим вопросом ты доводишь меня ещё сильнее, Бойд? Чтобы или побыстрее, или запутать в новых приказах, или выкрутиться, или чтобы эта дура уже вызверилась и отстала? Нет. Дальше бесить уже некуда, и не отстану. Хотя один приказ у меня есть. Gus a'hail riastrad.
С трудом удержавшись от немецкого "Jawohl!" в ответ, Роб обреченно кивнул. И уступая место Циркону, принесшему с собой холод священного неистовства, успел подумать, что в одном жёнушка не права. Предела бешенству не было.
Мир, на который глядели почти прозрачные цирконьи глаза, был иным. Серые, цвета зимнего моря у берегов Портенкросса, не видели столько оттенков в нем, не успевали за бегом времени. Для Циркона даже вечно торопящиеся секунды тянулись часами, складываясь в тягучие янтарные капли, в которых замирали люди и облака, деревья и самое дыхание. Роб Бойд спешил, но опаздывал. Циркон успевал всё. Был бы жив Тростник, узнал бы в этом тот самый riastrad, но третий - лишний.
Он прокрутил в пальцах скин ду, лениво усмехнувшись богине. Затанцевал по леску, вспоминая, как послушно тело.

- Думать наказуемо, моя госпожа, а потому я не делаю этого. Особенно, не думаю про дуру. В семье должен быть умным кто-то одна, верно?
- Не думаешь, это верно, - Бадб боком, по-крабьи, пошла вкруг, постепенно сужая спираль. - Не думаешь о разнице между битвой и подлостью, о святости жизни и настоящей, и будущей. О круге и возрождении, в котором только что отказал девушке, виноватой только в том, что тебе не понравился ответ на заданный тобой же вопрос. Что погано, не думаешь ты потому, что всё это знаешь не хуже меня. Просто временами считаешь нужным забыть. О чём угодно.
- Я не отличаю битву от подлости, моя Бадб, потому что лучшая битва та, которая не произошла. Война — это великое дело для государства, это почва жизни и смерти, это путь существования и гибели, и побеждает в ней тот, кто умеет применять тактику, сообразуясь с выгодой. Знаешь, как говорит Сунь Цзы, моя Бадб? Война - это искусство обмана. Прости меня за это, за пренебрежение святостью жизни и за твою боль. Я признаю свою вину, но обещать, что таких поступков не будет - не стану.
Росчерком ножа он оборвал собственную речь, швыряя себя навстречу неистовой, сбивая её с шага. Запрещая называться Цирконом, не позволяя осознать тело собой. И Роб Бойд, и Циркон обещали не поднимать клинка против Бадб, и теперь жилы болели, будто изломанные, когда их заставляли нарушать слово духа.
- ... кончай придуриваться.
- Это два разных приказа. Ты уж определись, любовь моя, либо "кончай", либо "придуриваться".
Откатившись по веселой, весенне-зеленой траве, он поднялся на ноги. За краем неистовства ныли челюсть и рёбра, и отчаянно хотелось приложить подушку со льдом к паху. В неистовстве - было плевать, а кровь из разбитой губы раззадоривала, звала в бой, обещая если не победу, то упоение смертью. Новый рывок не заметил и сам, слегка удивившись внезапной близости Бадб.
На миг, сквозь холод и лёд, в душе шевельнулось тепло. Обнять. Приласкать.
Но вместо этого он воткнул нож в бок. И бросился снова, не позволяя богине опомниться.
- Послушай меня, жёнушка. Я знаю, что тебе херово от того, что не можешь понести, что твои - наши! - девочки томятся в чертовом мече, что полубоги все сумасшедшие поголовно! Но, моя Бадб, если я могу сделать хоть что-то, чтобы мир принадлежал тебе - буду это делать! Наплевать на несчастных девушек, их женихов и отцов. На загубленные судьбы и неродившихся детей! Я привык верить твоим пророчествам, и вот на них плевать - не могу. Отмени приказы, прошу!

Разворот с ножом был красив. Изящный, быстрый - будто цапля крылом взмахнула. Вот только голова от него закружилась. Не иначе, потому что всё еще ныл пах?
Он споткнулся о камень, пошатнувшись и открывая для удара шею, замерев в ожидании этого удара.
Riastrad мог оставаться таковым, но даже в нем следовало думать. И если неистовой не нужны были тряпки и побрякушки, то уж победу, хоть и небольшую, Роб ей мог подарить. И мог подарить её Циркон.
- Хватит. Всё.
Лезвие скин ду Бадб лизнуло кожу - и замерло, невозможно остановив взмах, идущий против оступившегося противника. И судя по лицу, усталому и словно не отошедшему ещё и пророческой белизны, победа жёнушку не радовала.
Бадб отсутствующе мазнула свободной рукой по лбу, оставив ярко-алый росчерк - видимо, задела пробитый бок, - и безрадостно ухмыльнулась.
- Послушала. Теперь твоя очередь, муженёк. Знаешь... Понять бы, что у тебя в голове. Вот прямо тут, - она ткнула измазанным кровью пальцем в лоб Роба. - Словно часовой механизм. Стрелки сходятся на полуночи, щелчок, и что-то зажигается или гаснет. Невероятное множество огней перестраиваются в новые узоры, будто солдаты. Наплевать, говоришь? Ладно. Не мне осуждать за убийства и особенно за смерть детей, хотя видят силы, нового такого груза я не хотела, а груз этот - мой, вместе с миром. Выходит, не так уж он меняется, да и смешна была бы я, требуй от генерала бояться смертей. Не спросил ты, нужен ли мне мир ценой таких Сирин, идёт ли этой дороге чёрный плащ - тоже пусть, я ведь и сама ничего не говорила, да и не знаю ответа там, где твоё надо сливается с чувством в самом нутре. Не вижу я, проводник между мирами, по дороге ли одежда. Но раз уж мы тут говорим и думаем, подумай о двух вещах, и на том я больше не скажу ничего. Если я соберу список всех младенцев и детей, которые скорее всего вырастут в подвижников чужих вер и паладинов - вспомним ли мы того царя, который так и не смог убить белого Бога, как ни старался? И ещё об одном подумай хорошенько, о верящий пророчествам, в которые у меня самой веры нет. Подумай, и скажи, не потеряла ли эта Сирин сегодня то, чего ещё не было и будет ли - неизвестно? Не сдвинулось ли что-то в этот миг? Я - Бадб Ката, проводник и видящая, не знаю...
Поморщившись от боли, Бадб согнулась, пряча скин ду за голенище сапожка, а когда выпрямилась, улыбка стала пусть чуть, но теплее.
- Зато точно знаю, что таких, хм, тренировок нужно больше.
Земля показалась лучшей из перин. Рухнувший ничком Роб цеплялся пальцами за траву, вздыхая от накатившей боли. Раскаяния - не было. Было непонимание, что ему делать, если тваренаемников придется вскоре убивать - они ведь не виноваты, что их сделали такими. А Армстронгу - теперь подставлять левую щеку, когда он ударит по правой?
Тело всё еще привычно подсказывало, что нужно всего лишь подставить правое предплечье, кулаком при том - по ребрам, а потом локтем - в челюсть, но этот совет был плох. Он не давал ответа на вопросы, нужен ли будет неистовой мир ценой Армстронгов, Грейстоков и прочих ублюдков, и что потеряет с их смертью сам Роб, сдвинув грёбаное равновесие.

"Vilain Herodes".
Роб задумчиво глянул на траву в руках, отчетливо понимая, что не прав. Что нельзя ставить на одну доску Розали и девочку Сирин, Армстронга и мальчика Майка. Что Бадб говорит о другом, не запрещая защищать себя, её, семью, земли. Но ведь с этим мог справиться любой, а у полководца - орденский он или богиневский - руки всегда по локоть в крови, даже если планирует он над картами. У политика - тем паче, даже если убивает не сам, а его подсылы. И выходило - "надо", не приносящее ему никакого удовольствия, что бы там не думала богиня, тонуло в упреке "подлый Ирод", в наказании за то, что думал и принимал тяжесть ответственности на себя.
Что было бы, продумай библейский царь убийство Христа тщательнее?..
- Лучше убей сразу, моя госпожа. Дважды. Потому что когда я в следующий раз не выполню такие приказы, тебе все равно придётся велеть Фицалану это сделать, сама знаешь.
Она знала всё.
Видела, кого хотела заполучить обратно. Понимала, что магистрами не становятся только старательные и образованные. Догадывалась, что те, кто доставались ей, поддерживая её существование, кем Роб расплачивался с нею - не добровольные жертвы.
Неужели Кейт Симс тоже нужно было пощадить, потому что её смерть сдвинула чашки весов?..
Лже-Тростника?
Розали?
Сотни до них?
Херову кучу тварей?
Как вообще строить ренессанс, если каждый чих в этом деле отдаёт привкусом чужих жизней?
Возьмет ли крещеного язычника белый Христос, если тот станет отшельником, примет постриг?
Или лучше лечь на алтарь, позволив Джеки отправить в ад? К таким же убийцам и иродам?
"Хочу, господин. Жить, чтобы дом, и семья, и дети, как у всех..."
Роб сглотнул колючий ком острой жалости в горле, понимая, что сейчас будет просить исцеления для Сирин, ставшей случайной щепкой при рубке леса. Но вместо этого с трудом поднялся на ноги. На Бадб он не глядел.
- Благодарю за урок, моя госпожа.
От касания руки, ласкового и бережного, по телу пробежала дрожь. Не ожидал Роб от неистовой такого, скорее уж оплеуху. Но обнимать не стал, хоть и хотелось. Лишь тяжело вздохнул, наконец-то окончательно стряхивая с себя холод. Сильный холод и самую чуть - ветер, отгоняющий время.
- Это ничего. Если провидению угодно, эта Сирин родит и мёртвой, и бесплодной, и в монастыре, - утешила жёнушка. - А лучшие котики в любом случае полосатые.
- Ты сама не захотела белого и пушистого. А я не остался с покладистой и нежной. Так уж вышло, что у нас нет никого, кроме друг друга. Давай учиться уживаться, mo leannan, хоть я и невыносим, а ты - вспыльчива.
А на то, что она не может понести и пророчит там, где нужно подыграть - наплевать. Почти, как на чужие жизни, за которые еще будет расплата. Быть может, уже скоро, в Шрусбери, где ему суждено умереть от руки Армстронга - или его наемников, не важно. Пока же стоило надеть кольчугу, и отправиться в путь, стараясь не омрачать дни - последние? - ссорами с жёнушкой, обдумывая сказанное ею, сделанное самим.
- И где, черт побери, мой чёрный плащ?

26 марта 1535 г. Аффингтон, Шропшир.

Белая лошадь Аффингтона раскинулась по холмам ровно также, как и тысячи лет назад. Давно уже не было богини Рианнон, которой когда-то посвящали этот рисунок, а потомки строителей верили, будто именно на этом холме святой Георгий сражался с драконом, оставив отпечаток своего коня, но лошадь - осталась, весело взбрыкивала копытцами. Роб гладил её меловое ухо, прикасаясь ко времени.
"Дай мне этот день, этот час, единственный шанс, Rīgantonā, ушедшая в небытие милосердная, щедрая королева-богиня".
Отсюда были видны дома Аффингтона, и замок на Драконьем холме, и даже маленькая, красивая церковь. Вот только ехать туда Роб не хотел.
Всю дорогу он мрачно молчал, став воистину невыносимым для Бадб. Его тяготила вина, а виноватым Роб быть не любил. Вдобавок ко всему, осознание собственной правоты оказалось пилюлей горькой, а от того - портящей настроение. И выходило, что пропавшие задор и почти юношеский пыл, с которыми он мчался навстречу Армстронгу - не вернуть, и делать всё он будет спустя рукава, а потому - лучше и не начинать.
"Будто у меня есть выбор."
Два величайших стимула в мире — молодость и долги - сейчас не работали.
Зато - хотелось крови. Чужой, горячей, пряной, пьянящей, на которую так похоже молодое вино из Прованса. Со времени резни в Билберри Роб не утолял эту жажду, и теперь, когда он был разочарован собой, миром, жёнушкой, злился на себя и Бадб, на детей и орден, алая соленая муть всплывала из нутра, заставляя стискивать зубы и матерно ругаться в попытках сдержаться.
В городке, где вокруг были люди, жажда притупилась, размываясь запахами. Измученные тело и разум алчно впитывали в себя смрад улиц, ароматы благовоний, терпкое амбре пота.
Вот мимо прошла девица в сером платье - Роб видел её с закрытыми глазами, учуяв запахи жимолости и сирени, услышав шуршание юбок и стук деревянных каблучков. Она должна, обязана была оказаться сладкой, чуть с кислинкой, но...

Громыхнувшие смехом наемники пахли железом и горячим шафраном, ромом и распутными женщинами. За воду их жизни пришлось бы биться, но...
Пьяно улыбнувшись, Роб рассеянно поискал пальцем брачное кольцо Розали, а не найдя - не расстроился. Косица неистовой тоже годилась для того, чтобы крутить её, отвлекая себя от желания разрушать и убивать.
Зато она не подходила для успокоения. Пальцы покалывало ветерком, в ней заключенным, и это отчего-то только мешало думать. Не получалось заставить себя вернуться в шкуру тактика, и мысли о расспросах в трактирах, на рынках, в церквях забивались лейтмотивом "Скорее бы всё это закончилось!.."
Казалось бы, чего тебе еще надо, Роб Бойд? Вот она, привычная твоя работа, которой посвятил себя, став Трактом? Но струной под пальцами рвалось сердце, звало на волю, к ветру и солнцу, в зеленые уже холмы. Казалось, под силу оседлать белую лошадь...
И тут же порыв гас, сменяясь угрюмостью и унынием, нежеланием думать и делать, говорить и улыбаться.
- Èist anns an dà chluais*, - мрачно велел он Бадб, направляя Феникса к ближайшей таверне.
- Ага, - не менее мрачно ответила та, когда он спешился. - Обязательно, как скажешь. Во все уши. Только, это...
Договорить она не успела. Дверь в таверну уже распахнулась, открывая ярко освещённый зал, и на скрип одновременно, словно по команде, повернулись головы полутора десятков наёмников, одетых в одинаковые чёрно-жёлтые оверкоты. Кроме них внутри никого не было, но едва ли трактирщик жаловался - столы ломились от еды и браги, и запах сочного мяса с дороги бил не хуже дубины. На устеленном соломой полу, урча, глодали кости две поджарые гончие.
На Роба наёмники смотрели по-разному - кто раздражённо, кто равнодушно, но раздражение как-то преобладало. И первым, скривив губу, заговорил молодой парень с чеканной рыцарской цепью на груди.
- O cholera, inny lokalny drań. Чего тебе, kretyn? Не видать, что этот трактир - польские мужчины? Наше место, - последние слова он выговорил медленно и чётко.
"А Англия - для англичан", - хотел было ответить Роб, но, на удивление, сдержался. Он надменно оглядел юнца, высокомерно вздернув бровь. Рассеянно огладил рукоять кинжала. И изящным жестом царедворца протянул руку Бадб. Иногда в нём просыпался лорд Бойд - откуда только что бралось?
- Только, миледи?

"Не отвечай вслух".
В конце концов, жена была важнее драки с наемниками, тем паче, что Роб, кажется, увидел всё, хоть и не услышав, чего хотел. Юнца он продолжал рассматривать с нескрываемым интересом, рассеянно постукивая пальцами по навершию и тамплиерскому кресту на нём.
- Михаилит, - наконец, продемонстрировал он кулак. Точнее, демонстрировал-то орденское кольцо, а вышло, что пальцы сами сложились в фигуру, символизирующую ударную группировку войск. - Здесь шкодник, понимаешь меня, сэр сo-sheòrsach**? Чую его. В эль гадит. Хочешь эль с дерьмом пить? Тогда я пошел. Поляк с возу - кобыле легче. Тем более, не заплатит никто.
Домовята имелись в любой таверне, а потому Роб даже не врал. А побеседовать с поляками ему ой как надо было, ибо Армстронг нанимал эту братию на охрану, а кто лучше охранников знает, что и где им доверено беречь?
"Только этих слушать не хочется. И вообще".
- Wiedźmin, - юноша аж скривился, демонстративно отпивая из кружки. - Наглый. У нас в Силезии таковых погладили... нет. Прижали, так что идут, когда зовут только, а не так. Потому как ведьмак - оно мусорщик, рядом с благородный рыцарь им место понимать надо. Потому как недалеко уйти от тех самих тварей, что методиками различными уничтожают. Подобное с подобным. Правильно ваш круль гладит... нет, прижимает. А magia от ссать у меня фамилии, так что - иди.
- Ты бы говорить научился по-человечески, юнец, - мрачно улыбаясь, посоветовал ему Роб, - потому как не у себя в стране, как бишь её?.. Что, верно говорят, будто князь московский вашего круля на копье вертел?
"Вообще, моя Бадб?"
Поляк ехидно ухмыльнулся, закинул ногу на ногу и с явным удовольствием оглядел Бадб.
- Под Гомель szlachta показала Елена Глинска, кто кого вертеть и на чём. А мелкий русский круль ещё вертеть не на чем, разумеешь? Ха! И раз говорил - идти, так иди. Можешь и оди... А, krew Pana!
Не закончив фразы, он вскочил со скамьи - одна из гончих, резко повернув голову, вцепилась в голенище сапога. Молодое вино из опрокинутой кружки, шипя, растекалось по доскам, а юнец потянул из ножен длинный кинжал.
- Suka!
"Вообще. Потому что чего дураков слушать".

Роб, с трудом сохраняя безмятежное выражение на лице, пожал плечами. Разговор с поляками не заладился с самого начала. Быть может, если бы он смог смирить гонор, как подобает христианину, и... К счастью, христианин из Роба был херовый. К несчастью, не стоило привлекать к себе внимание - так. А уж оказываться в местной тюрьме за драку с наемниками не хотелось вовсе. Трусость - посылать вместо себя собаку, но проваливаться ниже уже было нельзя.
- Хм, - честно призадумался он, - а кто же вас тогда трахнул в задние ворота? Ах да, султан Сулейман! Знаешь, как поляк сломал ногу, юнец? Он упал с дерева, когда подметал листья, разумеешь? Впрочем, миледи, полагаю, вам здесь не место, и в самом деле. Это местечко теперь разве что сжечь. Поищем приюта у лорда Аффингтона, он, помнится, звал на ужин.
"Года четыре назад, угу... А слушать - надо, я хочу знать, где Армстронг создает своих солдат".
Из города теперь следовало уехать. Чтобы вернуться, но уже не собой. Счастье, что ряса францисканца всегда была в седельных сумках.
Роб уже намеревался толкнуть плечом дверь, покидая сие негостеприимное местечко, когда заговорил высокий, тощий с обвислыми усами мужик, сидящий подле юнца. По виду - ровесник Роба, разменявший половину века.
- Я заплачу за шкодник. А ты, племянник, продашь собак мне. Если колоть всех, кто кусает тебя за сапог, животных не напасёшься.
"Медведь тебе пусть шкодников ловит!"
- Возьму собаками за шкодника, - вздохнул Роб, легким поклоном благодаря мужчину, размышляя, где бы отловить импа посговорчивее - и понимая, что совершает очередную ошибку. Уезжать нужно было немедленно, не хватаясь за шансы, которые вполне могли обернуться ловушкой. Но... в конце концов, ему давно хотелось приличную псарню в Портенкроссе. - Как только найду место, достойное миледи супруги.
- Так ведь уже нашли, - добродушно ответил поляк и наклонился, чтобы почесать гончую за ухом. Говорил он медленно и раздумчиво, словно фраза была кровлей, которую требовалось прибить гвоздями слов - на века. - Али миледи зазорно с рыцарями и шляхтой сиживать? А порядки кавалерские нам знакомы, в том слово Яна из Ополе, герба Аксак. По рукам, стало быть, хотя собачек отдавать и жаль. Псарни они знаменитой...
"Отлично."
Роб просиял улыбкой, согласно кивнув. От ловли шкодника до исчезновения наговорившего лишнего михаилита - один шаг. От "Господа, даме необходимо отлучиться" - и того меньше. А вот дальше приходилось наступить на собственную гордость, потому как просить о помощи собственную жену было... горько?
"Жена добродетельная радует своего мужа и лета его исполнит миром; добрая жена – счастливая доля: она дается в удел боящимся Господа", - утешил он сам себя строками из Писания, улыбаясь еще шире.
- Жёнушка, - равнодушно проговорил Роб, - ступай, расседлай жеребца. Мы остаемся.
"Уходи к белой лошади и жди там. Надеюсь, тебе ничего не мешает?"
"Сейчас - ничего".

Юнец проводил её взглядом и выжидательно уставился на Роба. Роб, в свою очередь, уставился на него, впадая в оцепенение почти молитвенное.
"Значит, скоро она заберет твои блеклые сны..."
- Слышишь, вороны вьются, о чем-то надсадно крича?
Пьяные от такого даже прекратили петь, а юнец вскочил на ноги. Остальное Роб рассматривать не стал - некогда. Ему сейчас нужно было чудо, и уж этого илот мог ожидать от своей госпожи.
"Помнишь Сара, возлюбленная? Сделай меня им."
То, что образ демона Бадб удался - стало понятно сразу, безо всякого зеркала. Юнец, крестясь, отскочил к стене, шевеля побелевшими губами, гуляки разом опустили глаза на кружки, а поляк, сидевший на скамье с краю, вскочил и замахнулся тяжёлым ножом, на рукояти которого болтался крестик:
- Bóg daj mi siłę!
- Сладенький, - умилился Роб женственным голосом Саргатанаса, распахивая объятия и делая танцевальный пируэт в сторону от ретивого верующего, - ты... хочешь в огонь неугасимый? Идём же. Твой бог... бессилен.
"Забирай меня, моя Бадб".
- Стоять!
"Ну твою же мать..."
Старый Ян схватился за браслет - бронзовый и по виду древний. Что уж он там хотел добиться от своего то ли амулета, то ли артефакта, Роб вникать не стал - слишком быстро очутился у переднего копыта лошади. Рядом с Бадб, да еще и тошнотой в придачу.
- Leig leam bàsachadh mar ghobhar lousy bhod na mo chluais!***- Высказался он о самом себе, устало опускаясь на зеленую траву. - Запрети мне лень, тупость и нежелание думать, моя госпожа.
Наверное, сейчас это был единственный способ заставить себя отплясать этот танец чисто, начав сначала. Иначе не получалось - рвалась нить под ногами.
Бадб, которая и сама выглядела, будто с тяжелого похмелья, устало хмыкнула.
- Как думаешь, почему мы не приказывали ничего подобного людям ещё тогда, когда можно было всё повернуть? Потому что такие тонкие приказы обойти - раз плюнуть, было бы желание. Значит, это желание либо есть, либо нет. А если его нет, то и проблемы больше нет. Но если тебе от этого действительно станет легче...
- Не станет, - хмуро признал Роб, откидываясь прямо на копыто. - Я неисправим и невыносим, проще убить. Ладно... Нам нужно на дорогу от Суиндона. Давай представим, каким бы я был, если однажды доведется стать Папой Римским. Но сначала - мне нужен ворон.
Наверное, лорду Кромвелю было бы любопытно узнать, как Дадли подрывают основы Реформации, притащив в страны херову кучу католиков-поляков. Доносчиков не любил никто, но упускать возможность подсолить Армстронгу Роб не мог.

-----------
* Слушай в оба уха. (гэльск)
** педераст, мужеложец (гэльск)
*** очень неприличное пожелание страстной любви с козлом-изменником родине (гэльск).

Окраина Кингстон-Лайл.

Широкое облачение надежно скрывало кольчугу, у пояса покачивались простые деревянные четки, а Роб, пряча забинтованные запястья в широких рукавах, проповедовал, привольно развалившись на мешках. Счастье, что неистовая не видела его сейчас, иначе немало позабавилась бы елейному голосу своего генерала. И прописным истинам, которые он излагал с таким апломбом, что на него косилась даже крестьянская лошадь.
- Истинно говорю вам, миряне, не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха, ибо трудящийся достоин пропитания. Не ищите, что вам есть, или что пить, и не беспокойтесь, потому что всего этого ищут люди мира сего; ваш же Отец знает, что вы имеете нужду в том.
Говорят, что неверующие - лучшие проповедники. Именно потому, что говорят с жаром, какового не бывает у набожных. Роб знал, что боги есть - и это знание отдаляло его от веры, вымывало из него желание нести свет истины, тем паче, что истина у него была иная. Но устав францисканцев предписывал благочестие и просвещение.
- Господь Саваоф определил, и кто может отменить это? рука Его простерта, – и кто отвратит ее? - Благочестиво же вещал он. - Я же беден и нищ, но Господь печется о мне.
Особо хорошо было говорить о бедности и нищете, когда из-под рясы выглядывали добротные сапоги. Воистину, "не лицемерь пред устами других и будь внимателен к устам твоим." Но зато посох, вырезанный из рябины и любовно полируемый добрую половину дня, был почти страннеческим. А еще - хорошо сбалансированным и пригодным не только для того, чтобы опираться на него.
Рыбой пахло немилосердно, и другим счастьем было, что нынче Роб выглядел, как согбенный старик. На свой возраст и выглядел, в общем. Счастье же заключалось в этой самой рыбе, которой телега оказалась нагружена под завязку. В меру просоленной, речной, которую пришлось спрятать в рукав, отговорившись больными зубами.

- Рыба - дар Божий, - одобрительно кивнул Роб крестьянину, прерывая вдохновенную речь о болезни всех пятерых жён, - апостол Андрей был рыбаком и ремесло сие священно. Всё сам ловил, сын мой?
Возница, осекшись на полуслове, бросил на него неодобрительный взгляд, но тут же благочестиво перекрестился, возводя глаза небу.
- Что сам, святой отец, а что и скупил. Цену хорошую дал, потому как Господом завещано о ближних думать, а там всё целиком возьмёт, и я на хлеб заработаю, будет на то воля Божья.
- Стяжательство - грех, - назидательно просветил его Роб, - да только при стольки скорбях... Нынешняя богоданная, поди, порадуется, если покупатель найдется?
Продавать столько сушеной рыбы, да еще и мимо сезона, казалось странным. Торг на этот товар шел зимой, когда дешевая еда выручала и бедняков, и богачей, и путников. Весной же, в изобилии первых плодов, ошалелых от гона оленей, рыбу могли везти только небольшой армии. Ну, или Роб, по уже заведенной привычке, снова ошибался.
- А кого ж волнует, радуется она, али как? - от удивления крестьянин оглянулся и даже слегка натянул вожжи, отчего спокойная вислозадая кобыла только вздохнула, не сменив шага. - А только точно найдётся. Свояк у меня с побережья, значит, тоже рыбой промышляет. Так говорит, там товар так берут, ажно причмокивают, у леса-то. Считайте, святой отец, хоть впервые, а наверняка еду. Потому как иначе обидно было бы, куда все эти мешки денешь-то по-весне?
- Постники, знамо, - от елея в собственном голосе уже тошнило, но Роб только поморщился. - Обитель какая-то покупает, что ли?
Обитель пресвятого Армстронга, не иначе. Будь здесь Клайвелл, его бы уже размётывало на мелкие части от лихорадки ищейки. Роб - заставлял себя успокоиться и думать, хоть и хотелось плюнуть и уехать. Глупить он себе запрещал. Очень уж нравилось жить, да и бегать через весь Авалон от злой Бадб представлялось удовольствием сомнительным.
Крестьянин кивнул.
- И в приорство дальше пойдёт, и дружине тамошней богобоязненной. Постятся, значит, - в голосе отчётливо слышалось удовольствие от помощи в Божьем деле.
"На дороге пост. Досматривают", - раздался бестелесный голос Бадб.
"Понял."

- Сохрани нас Господь, - вздохнул Роб, крестясь, - по нынешним временам и приорства дружины нанимают, и монахам аки воинам приходится облачаться, только бы уберечься, неблагочиние не попустить. Хоть и всякий в воле Божией. А что, добрый человек, дружина велика ли? Безбоязненно там слуге Господню остановиться для молебна и тризны?
Досматривают они... Кого-то ждут? Уж не его ли, посланного шутом, который и сообщил о том, что дурак-магистр самолично решил прокатиться? К тому же, после Аффингтона и доносить не надо было.
- Да что вы, святой отец, - снова удивился возница. - Чай, последние времена не настали ещё, чтобы в Бромфилде святом, да с дружинами. Это лорды местные людей набрали. Говорят, тварей развелось в лесах, а михаилитов богопротивных - мало. Вот, для защиты, значит. Вона, даже дороги берегут.
Дорогу, действительно, берегли: у разложенного костерка сидели трое. Роб узнал одного из аффингтонских пьянчуг, а вот прочие два выглядели агличанами из англичан - соломенноволосые, пониже ростом, хмурые. Заметив телегу, старший из них поднялся и неторопливо вышел к дороге, поднимая руку. Поляк, вздохнув, отложил котелок и шагнул следом.
- Что в телеге? - голос старшего звучал устало, но уверенно, словно у него было право так говорить. И над воротом оверкота блестела кольчуга.
- Дык, рыба, - ответил крестьянин. - На продажу, как водится. А что такое, господин?
- Проверь, - старший кивнул поляку на телегу, поднял взгляд на Роба и вежливо кивнул. - А вы, святой отец?
- Paх vobiscum, сын мой, - кротость францисканцам предписывалось сочетать с величавостью. Чему и пришлось следовать. - Слышал, что здесь крепко покой берегут, и молиться не мешают. К обители примкнуть бы, отдохнуть от мирской суеты.
От суеты и впрямь не мешало бы отдохнуть. Затравить зайца, выпить темного монастырского вина, посидеть в тени сада, не думая ни о чём. Вот уж в самом деле, нет праведного ни одного.
- Суета... - проворчал мужчина в ответ и вздохнул, словно готовился к занудному, но нужному делу. - Впрочем, придётся чуть задержаться. Чтобы избежать бирмингемской заразы, приказано осматривать всех, а мне, чё... волей Господа, из всей стражи жребий на эту дорогу выпал. Иначе пропустить не могу. Из уважения к сану и с благословения настоятеля - хотя бы лицо и руки. Спину можно тронуть через ткань, чтобы, как сказано, не пропустить вредоносных образований.
Поляк, который выглядел вымотанным донельзя, меж тем занимался мешками: хотя запах и так не оставлял сомнений в содержимом, развязывал и снова завязывал он их методично, словно был каким-то немцем.
Роб сочувственно покивал, поддергивая облачение так, что стали видны рукава строгой монастырской рубахи - власяницы. Правильной, сплетенной из крапивы и льна. Колючей, как сволочь. Лицо он закрывать и не думал - слишком подозрительно, да и если неистовая меняла кому-то личину, можно было не бояться ни магов, ни провидцев, ни даже самой неистовой.
- Благослови тебя Господь, сын мой, - искренне, с уважением, вздохнул он, - в труде твоем ратном.
- Хм.

Стражник бегло ощупал его плечи, явно не распознав кольчуги под толстым облачением, а вот на край бинтов нахмурился и вопросительно поднял бровь.
- Битва при Босворте, сын мой. Кости с тех пор ломит, будто дь... сам Господь наказал за братоубийство.
Во время битвы при Босворте Робу было два года. Сражаться он там не мог никак, но зато жадно прислушивался к разговорам отца и дядьев, запоминая и впитывая. Не стоило тогда королю Ричарду ставить всё на атаку поперек поля битвы, имея на флангах братьев Стенли, раздумывающих, к кому переметнуться, ох не стоило!
- Лекари говорят, трещины на костях, спаси Бог. Не могу без обмоток этих, уж сколько лет прошло.
"Право, будто никогда бинтов у стариков не видел."
- Босворт? - Стражник уважительно кивнул и пожал плечами. - Ясно-понятно. Ну, это не беда, снимать не заставим, конечно, чай, не звери какие. Но не обессудьте, проверить надо... сэр Михалец! Оставьте эти мешки уже, если б там кто был, давно выпрыгнул от одной вони солёной.
- Оto zmartwienia... - проворчали сзади, а затем поляк подошёл к Робу, на ходу доставая из пояса цветной, в зелёных узорах камешек. И, судя по продолжению, этот говорил по-английски куда лучше юнца или даже старого Яна. Живее, хоть и устало. - Вот, святой отец. Всего-то над рукой проведём - сэр Армстронг лично камешки эти зачаровывал. Чтобы, значит, следы заразы ловить.
"Вот tolla-thone..."
Роб благочестиво перекрестился в ответ на встревоженный вороний грай.
Он почти ничем не рисковал. Рыба, пусть сушеная, оставалась символом первых христиан и апостола Андрея, славного своей борьбой с идолами и язычеством. Рябина посоха - часть от части Древа - для амулетов, пусть и лично зачарованных траханным Армстронгом, пахла также, как и брачный браслет, что пришлось задвинуть чуть ли не к локтю. Четки из поцарапанного, дешевого янтаря обязаны были улавливать и гасить. Всё улавливать и всё гасить. С некоторых пор Роб очень не любил друидов и готовился к встрече с ними заранее.
Итак, он не рисковал ничем - почти. Кроме собственной шкуры. На миг мелькнула самоубийственная мысль сдаться. И уже из плена, если сдачу примут, разбираться и гадить. Но за такое решение неистовая оторвала бы голову. К тому же, самого себя Роб пленником не брал бы, практичнее удавить. Вот на этой-то мысли он и остановился, сосредоточившись на запястьях, от которых могло ощутимо тянуть клятвой илота. Боль и радость, учили грёбаные друиды, чувства, способные заменить богов, ибо открывают путь к перерождению. Перерождаться Роб не хотел, но заменить Бадб мерзкой, выкручивающей жилы и кости болью, был не прочь.
С трудом перекрестившись еще раз, он протянул руки поляку.
Тот провел своим камешком, задержавшись у локтя, аккурат рядом с брачным браслетом. Долгие три секунды, показавшиеся Робу вечностью, размышлял. А затем хмыкнул и кивнул, пропуская. Той же процедуры удостоился и крестьянин, а потом, испросив благословения, стражи дороги посторонились. Телега, скрипнув, тронулась, а Роб с трудом удержался от того, чтобы вытереть пот, которого не было, со лба.
Он сейчас в ход почти переиграл Армстронга. Оставалось понять, не отдал ли вместо пешки ферзя.

С телеги Роб соскочил, едва вдоль дороги потянулся густой лес. Облачение досталось одному из мешков с рыбой, власяница - жерди, которая заменяла телеге борт, и самонадеянно рассудив, что следящие метки на спине, которые поляк прихлопнул своей рукой, до пятнистой полковой куртки не дошли, Роб нырнул в чащобу, чтобы предаться любимому занятию - петлять, скрываться и вспоминать тонкую науку жизни в лесу. Ему требовалось осмотреться, убедить погоню, буде такая явится, что тут целая толпа по лесу засадничает, и, наконец, решить, куда податься.
- Что видишь, жёнушка?
- Свет мой, зеркальце! Скажи, да всю правду доложи: кто на свете всех суровей, молчаливей и мрачней?
На голос наложилось мерное жужжание прялки из-за спины, где в густой чащобе притаилась небольшая почти круглая прогалина, поросшая цветами. Бледная, утончившаяся Бадб подвела новую нить к концу веретена, ускоряя бег колеса, и ухмыльнулась. Словно в ответ сверху раздался вороний грай, и чёрная тень слетела вниз, ударив богиню в грудь - и растворилась, отчего тело пошло рябью.
- Бромфилд, Ладлоу, Ониберри, старый Вустер. В Бромфилд втекает больше жизни, чем утекает... хотя и не совсем. Но или паломники задерживаются там удивительно надолго, или часть уходит не своими ногами. И, несомненно, обогащают обители. Но звенят колокола, прославляя доброту монахов и гостеприимство - но только не дальше обителей, нет.
Две чем-то очень довольные Бадб рука об руку вышли из зарослей терновника и, всплеснув зелёными рукавами, по нити скользнули в пальцы пряхи. Одна успела напоследок соблазнительно улыбнуться Робу, вторая - послать воздушный поцелуй.
- Не дальше. Потому что над Вустером лучше не летать, под Вустером лучше не ходить, ну и ведь нанимает же лорд для чего-то дружинников? Явно не ради тварей, которых стало как-то не хватать так, что без них даже скучно. Кстати, михаилиты не ловят на заказ нежить?
Маленькая ярко-рыжая Бадб в нарядном платьице спрыгнула с ветки, показала язык и растворилась в юбках.

- Мужчинам-паломникам почему-то везёт меньше, чем женщинам. Менее питательны?
Наглая ворона в начищенном шлеме скакнула на плечо Робу и каркнула в ухо:
- Сер-ребро! Много сер-ребра нужно обителям!
- Много золота нужно монахам, - вздохнула пряха, и веретено согласно взвизгнуло, отмеряя ярд за ярдом.
- Ищут, - вздохнула в тон рыжая тень, соткавшись рядом из мелких красных ягод. - Кружат, чуют, что мешки не похожи на монахов... но далеко. Пока что.
Бадб в длинном плаще с капюшоном, с толстой книгой в руках бросила на Роба таинственный взгляд и, опустив веки, протянула руку Бадб. Пряха, порозовев, коснулась бледных пальцев, и тень легла на траву, слившись со мхом.
А ведь в Ладлоу была принцесса Элизабет... Роб это осознал медленно, прислонившись спиной к ясеню и заставляя себя не таращиться удивленно на метаморфозы жёнушки. Приспичило же ей именно сейчас... размножаться! Да еще и так причудливо!
- Мне бы одной хватило, - пробурчал он, мысленно пиная себя, чтобы рассуждения потекли в нужное русло. - Но спасибо, моя Бадб.
Итак, Бромфилд, Ладлоу, Ониберри и Вустер. Рядом с Вустером тварей не хватает, а значит, там тренируют тваренаемников. При этом, мужчинам-паломникам везет меньше, чем женщинам, в утечке жизни-то. Идут кирпичиками в котлы Армстронга? Или женщины вынашивают плоды ренегата? То есть, не самого ренегата, а его экспериментов?
Роб тряхнул головой, понимая, что если с направлением он почти определился, то с тактикой - нет. Отупел, должно быть. Да и мыслил сумбурно, будто множественность неистовой окончательно выбила его из привычной колеи, вынуждая забыть даже о том, как не нравилось ему просить её помощи.
- Может, соберешься... э... снизойдешь... спустишься? Кажется, у нас тут будет военный совет.
- А ещё у настоятеля Бромфилда совершенно чудный insectarium, - задумчиво заметила Бадб, останавливая колесо. Без жужжания лес вокруг стал каким-то особенно тихим и мрачным. - Большой. Обожает насекомых настоятель, научные труды писал в своё время. Сейчас, впрочем, тоже пишет.
"Ну хоть не bestiarium."
- Значит, ты советуешь Бромфилд?
Было просто принимать решения - так. Пойди Роб не туда, виноватой оставалась жёнушка, ибо посоветовала не то. Вот только не её это были обязанности - генерала.
Сам не замечая, что расхаживает по поляне, Роб стукнулся лбом о дуб. Потом еще раз - уже намеренно и посильнее. Работать головой оказалось неожиданно больно, просветления мыслей это не вызвало, зато появилось непреодолимое желание почитать ученые труды бромфилдского настоятеля. В конце концов, не был Армстронг придурком, чтобы угрожать дочери короля, да и братцы Дадли не казались настолько тупыми.

Бромфилд, к вечеру.

Дома у него больше не было. Портенкросс, верный и надежный, пал под натиском неистовой. В нём теперь жил шумный полк, уже обрюхативший добрую половину деревень, жили Леночка и Ларк, жили леночкины пираты, и даже Фэйрли пришлось отдать Фицалану, потому что "не может же илот побираться!" С этим приходилось смиряться, скрипнув зубами, но возвращаться в отцовский замок - уже не хотелось.
В резиденции становилось страшно. Сон к Робу там не шел, да и как можно было спать, ожидая шагов по коридорам, людей, готовых увести в темницы и забыть в них? А потому в орденском замке жить становилось невозможно.
Лишился он и домов-таверен на тракте. Его хотело слишком много людей, да и нелюдей тоже, чтобы безопасно ночевать под крышами трактиров. И то, что Роб был магистром, лордом и почти придворным, ничего не меняло. Культистам было наплевать, насколько сановна их жертва, на алтарь укладывались порой даже короли. А в деле с Армстронгом всё это скорее мешало. К тому же, человеку, привыкшему полагаться только на свои силы, на свой ум и своё умение передвигать фигурки на шахматной доске, казалось неправильным идти на поклон к сильным мира сего, просить о помощи жену-богиню. Роб вообще предпочел бы спокойную, тихую старость в окружении детей и внуков, а если таковыми не обзавелся до сих пор - многочисленных племянников. Он уже подумывал просить руки какой-нибудь вдовушки и уходить на покой, когда неистовая напомнила о себе и долге перед нею.
От бесприютности защемило сердце, и Роб привычно потер грудь ладонью. В мире, где он не мог никому доверять, мысль о том, что возвращаться теперь некуда, уязвляла сильнее, чем безразличие воспитанников. Дети растут, превосходят своих наставников - и это правильно. Вот только наставники обязаны стареть и уходить на покой, давая дорогу молодым.
- Мы все солдаты, мы любимцы короля,
Под нами стонет, прогибается земля...
Тихое насвистывание под нос не помогло, зато подсказало ветру, что незадолго перед началом ливня должен быть шквал, задирающий рясы монахам, рвущий стяги над Бромфилдом и бьющий в окольчуженную грудь польскому наемнику. Поляков здесь было немного, но Робу казалось, что с избытком. Он до сумерек кружил вокруг городка и монастыря, приглядываясь и принюхиваясь, не понимая, чего хочет увидеть и услышать. И лишь когда солнце закуталось в малиновую шубку, предвещая ночной заморозок, Роб решился. В конце концов, он шел сюда, чтобы посмотреть на труды настоятеля. Но являться незваным гостем было невежливо, хотя от лесной мышки никто вежливости и не ждал.
Роб поправил тяжелую ворону на плече, мимоходом погладив черно-рыжие перья, и глубоко вздохнул, вглядываясь глазами мыши сквозь пелену холодного, проливного дождя, скрадывающего шаги и размывающего дороги в почти непролазную грязь.