Мальчишка стукнул о палубу пятками и все-таки скрылся внизу. Послышался новый удар и что-то увесистое покатилось по дощатому полу. Мицуке прислушался, горько вздохнул.
- Если ее не удержать, пойдем ко дну, - обратился он к Кибе. – Удержу не знает, ручаюсь.
- Ну уж нет, - зашипел Сичибеи, и с неприличной для старика скоростью метнулся следом. Акихито, проводив его взглядом, горестно вздохнул:
- Ничего не понимаю...
Мавашимоно подмигнул мальчишке.
- Впервые повстречался с лисой?
Юный пират переменился в лице:
- Сама лиса? А Сичибеи ее так... За шкварник?
Он приподнял брови, поскреб затылок и заинтересованно посмотрел туда, где скрылась кицунэ и старик:
- И кто кого?
- Ставлю на рыжий хвост.
- Ставлю на Сичибеи, - уязвленно ответил Акихито.

(minna)

Рыжая уже пыталась сообразить, куда совать ядро и нужно ли ради этого закатывать пушку внутрь. Наконец, решив, что на то и нужны колеса, потянула увесистый ствол внутрь в лихорадочной спешке. Откуда ни возьмись, над ее головой, цепляясь когтями за висячие канаты, пристроился ярко-зеленый попугай. И облил ее потоком выражений, которых кицунэ все равно не поняла бы. Зато интонация была – яснее ясного. Тем временем означенный Сичибеи навис над лисицей с самым нехорошим выражением лица.
- Так.
Мальчишка затолкал ядро в ствол и всерьез размышлял над тем, куда кладут порох. По всему выходило - перед ядром.
- Разбираешься? - наконец, обратился он к старику.
- Разбираюсь, - кивнул Табачник, - а ты, судя по всему - нет.
- Тогда диктуй, - с улыбкой предложил ему Юки.
- Для начала, - Сичибеи кряхтя потер шею, - ты пообещаешь не оборачиваться огнем, я страсть как не люблю, когда горит мой корабль.
- Не хватаешь - не горю, - предложил Юки сделку. - Я понимаю язык.
- Не хулиганишь - не хватаю, - выдвинул свое условие Табачник.
- А что это такое? - удивился мальчишка, пытаясь все-таки приладить в дуло пушки одновременно и порох и ядро. Существование фитиля еще не было открыто кицунэ.
Сичибеи вздохнул. Просто не будет.
- Ты чего вообще добиться-то хочешь? Почто пушку мучаешь?
Попугай, громко хлопнув крыльями, высказался на тему, что криворуким нечего и браться за орудия, но его проигнорировали.
- Грома в ответ. Тогда поймут что у нас их больше, - объяснил мальчишка.
- Кого - их?
- ..стволов, - затруднилась с определением кицунэ.

Сичибеи поджал губы:
- И что?
- Подплывем ближе - перестанут мазать. Если не бросят стрелять. Поймут что у нас больше - бросят, - раздраженно вздохнул Юки, объясняя.
- Слушай. Тихо, просто слушай.
Сичибеи поднял палец.
- Не стреляют. А знаешь почему?
Мальчишка вопросительно посмотрел на старика.
- Во-первых - экономят. Во-вторых - мы уже подошли слишком близко, если они затопят эту гигантскую посудину здесь - они перекроют подход к берегу, а вытаскивать ее по частям будут несколько недель. И они это понимают. В-третьих, пока ты тут таскаешь боеприпасы все наши на палубе что-то делают. И я в общем-то рад, что они что-то делают, если бы не считал, что за Дынькой нужен пригляд. За остальными, кстати, тоже. Поэтому я предлагаю оставить несчастное орудие в покое и подняться наверх. Потому что, если мне не изменяет чутье...
Табачник ухмыльнулся и добавил доверительно:
- Чутье мне редко изменяет. Пошли, они без нас не справятся. Куда уж они без нас...
- Будь добр тогда, положи на место, - кицунэ вручила старику тяжеленное ядро и укатилась на палубу.
Попугай снялся с импровизированного насеста и полетел следом, тяжело махая широкими крыльями. Со стариком он был согласен в том, что нельзя оставлять эту компанию без присмотра. Тем более эту компанию вместе с кицунэ.
- Дети, - проворчал Сичибеи, - их счастье, что я уже слишком стар и немощен, чтобы охотиться, да еще и не знатен, чтобы носить лисьи шкуры.
Он положил ядро к остальным, отряхнул ладони одна об другую и поднялся наверх.

нас тут страшное количество, переходящее в качество

Мицуке пошарил за пазухой – там не обнаружилось ни денег, ни кота («Мао»» - презрительно уронил бело-рыжий Чиру, наблюдая за переполохом), зато чуть не укусили за палец, - в рукавах. Денег не было, но отыскался недавний негаданный выигрыш.
- А у тебя что на кону? – спросил он у Акихито.
Пират сунул руки в рукава:
- У меня с собой ничего нет... Но может тебе что-нибудь нужно? Что-то, что я могу добыть или сделать. Только что-нибудь одно и маленькое, - смутился Акихито и отвел взгляд.
- Договорились, - кивнул мавашимоно.
Сине-зеленая чистая полоса воды между берегом и кораблем становилась все уже, на палубе уже можно было различить в общем гомоне местных жителей отдельные возгласы, те, что погромче, их приносил ветер. Но тут люди заорали как-то особенно дружно. Мицуке недоуменно огляделся: все на месте, никто ни в кого не превращается – временно, надо полагать, - кот не перегрыз канат, капитан все еще человек. Рыбаки и крестьяне указывали куда-то вверх, Мицуке запрокинул голову.
- Дынька! Чтоб ты провалился!!!
То ли хэнге перестарался, то ли по своему обыкновению перепутал, но и ткань не была теперь белой, а радовала глаз сочностью первой крови на снегу, и герб был другой.
- Я удушу Сичибеи с его идеями, - пообещал Киба, но затем добавил, - если не передумаю...
Было бы смешно, если бы не было так невовремя.

(ух ты, сколько нас!)

- Он решил, что Тайра лучше подойдут, - хмыкнул монах. – Если бы на берегу подумали, что мы призраки, обошлись бы без проблем. Теперь и не знаю, что они думают.
Словно в ответ, с каменистого высокого пляжа прилетела стрела, на таком расстоянии еще безвредная. Она упала на доски палубы, не сумев вонзиться в просмоленную древесину.
- Они думаю, что нас можно убить, - Мицуке подобрал стрелу.
- Можно добавить абсурда, - лениво проговорил Киба, - например, каждый из нас покажет свое истинное лицо. Мало не покажется.
- Истинное?
- Мао! – сверху подсказал кот. – Фу.
- Не сомневаюсь. Дынька!!!
Но тануки и сам все понял, и теперь алое знамя Хэйке выцветало на глазах, подтверждая историческую правду. На белой ткани вновь проступил мон клана Ашикага. Мицуке не знал, за что браться – за меч или за голову.
Киба зорко вгляделся в лица тех, кто отвешивал челюсти на берегу.
- По-моему им нравится.
- Если поддержим представление на должном уровне, они и вовсе сбегут. Или начнут пускать петарды, чтобы отогнать злых духов, - предположил Тайкан.
Сацумец искренне посочувствовал землякам, явно сбитым с толку. Хорошо хоть тануки не додумался до нанбаньского флага!
- Они считают нас чужеземцами? – предположил он. - Увидят наши лица, и успокоятся. Если раньше не дострелят, конечно, - усмехнулся с сомнением. - А может, и не успокоятся.
Предложение монаха отнюдь не казалось способным сделать местных жителей дружелюбнее. Юноша оглянулся на господина, но тому, кажется, помощь не требовалась, как обычно. Вспомнилось ночное предложение Кагами – приглядывать и вытаскивать.
- Думаю, один из вас, хоши, вполне мог бы продолжить, - проворчал Киба и перевел взгляд на выскочившего на палубу мальчишку, - Акихито, кажется ты проиграл.
Монах развел руками, мол, я-то здесь что могу, я всего лишь человек. Из трюма с громким «пар-рво рр-рапоса!»* вылетел попугай, чьи перья в солнечном свете засверкали изумрудно-травянистой зеленью. Сделав круг над головами, он по привычке опустился на плечо Тайкана и кивнул головой, мол, теперь надежнее.

(и по-прежнему вся толпа)

---------------
*parvo raposa - глупая лисица (порт.)

Кицунэ посмотрела наверх, потом на берег, потом снова наверх. Улыбнулась. Еще раз - уже Мицуке лично.
- Что задумала на этот раз?
- Пойдем - покажу.
Вышел Сичибеи. Обвел взглядом собравшихся.
- Вы тут играете в "кто первый поймает стрелу горлом"? Отличная игра. Акихито, вон отсюда.
Пиратенок несмело поднял взгляд на Кибу:
- Кажется, я все же не проиграл.
- Потом разберетесь, - рявкнул Сичибеи, - брысь я сказал.
Акихито исчез с пугающей скоростью и Табачник удовлетворенно хмыкнул.
Долговязый мавашимоно оглянулся на собравшихся у борта людей и не только. Улыбка Рыжей была знакомой и многообещающей, но – оставить всех здесь без защиты? Мицуке сделал шаг к кицунэ.
- Успеем, - пообещала Рыжая.
«Тень сегуна» не был так в том уверен, но спустился за лисой в трюм. Несчастье оставаться наедине с Рыжей и Мицуке решительно не захотела - выскочила из-за пазухи еще на ступенях и упрямо ушла наверх.
Корабль лениво покачивался на мелкой волне. Здешних течений Мицуке не знал, надеялся только на Кибу – уж кому, как не ему помнить о переменчивости этих вод. Кицунэ уже выкопала из кучи мусора потрепанный ящичек, на глазах обретающий былой глянец и дорогую, тонкую роспись. Раскрыла, демонстрируя содержимое.

Будто кто-то оборвал цветы с веток и уложил бело-розовую невесомую охапку в ларец - вот как это увиделось. И скрепил для верности ярко-алыми шнурами. Мицуке ждал, что из-под крышки вот-вот пахнет вишней и сливой. Это потом уже сообразил, что это такое. Спрашивать, где именно умница-прохвостка цвета сацумского мандарина раздобыла подобную красоту, не пришлось. На кьюби-но ита расцветала павлония, а ниже был вычеканен герб - круг, перечеркнутый полосами. Такой же, что на флаге-тануки, что развевался сейчас на их мачте. Если, конечно, чересчур впечатлительный оборотень опять что-нибудь не напутал в их отсутствие.
Почему-то он сразу понял - не отвод глаз, не лисьи чары. Больно серьезная мордочка была у Дайдай. Витые шелковые шнуры, что скрепляли пластины выцвели за два с лишним века, но когда-то они напоминали струи свежей крови, один нарукавник-котэ пачкала засохшая бурая грязь. Но сами о-йорои были в таком же состоянии, как тогда, когда их единственный хозяин снял их в последний раз.
- Шлем ты тоже стащила? - уточнил Мицуке, когда перестал стоять с приоткрытым от удивления ртом и зачарованным видом, разглядывая кожаную цурубашири, что была вся расшита бело-розовыми цветами.
Рыжая покопалась в тряпье, и, наконец, вынула оттуда платок, впервые виденный еще у слепого актера.
- Это было труднее.

Почему-то было страшно развязывать узел - словно то, что он может найти внутри свертка, окончательно докажет реальность происходящего. Мицуке взял в руки шлем, бережно, как будто мог повредить то, что призвано уберечь от ударов мечей. Кицунэ улыбнулась и свернулась клубком на горке чужеземного мусора, рассматривая то человека, то вещь. Лиса была маленькая, а узел с доспехами - пусть и сложенными, да еще шлем - большой. Лишь представишь, как она, отфыркиваясь и бормоча под нос ругательства, волочет добычу...
- Почему ты показываешь их мне сейчас?
- Как возможность, - опустила ресницы.
- Возможность?
Опустила и голову.
- Ни за что!
Рукав подозрительно-чистого для корабля кимоно лисы взлетел к лицу, пряча то ли улыбку, то ли молчаливый смешок - кицунэ искренне пыталась сохранить таинственный и серьезный вид. Двести ри, что разделяют их корабль от могилы владельца доспехов, и водный простор - защита от гнева человека, который при жизни поклонялся не Хатиману и не Канон, а Джидзо? Что ему стоит при помощи хранителя душ в аду наказать похитителей и святотатцев. Но и отложить шлем оказалось невозможно. Доспехи притягивали взгляд.
- Нет... - выдохнул Мицуке. - Я не стану...
Рыжая пересела ближе и теперь задумчиво изучала лицо воина. Протянула руку за шлемом.
- Что ты со мной делаешь?
- Не хочешь - я пойду. Береговые на нас набросятся.
В этом мавашимоно не сомневался - ни в первом, ни во втором. Но сделал еще одну попытку:
- Я в них не влезу...

(Neko-chan mo)

- Да я просто в них не помещусь!
- Шнуры, - улыбнулась. - Отдавай.
Как будто он их держал! Мицуке передал хитрой бестии весь доспех, зашуршали алые змеи шнуров. Вот зараза - ловкачка утащила весь доспех целиком! Как только справилась? Кицунэ распустила на пробу два шнура, словно показывая, как легко шелк скользил в гладких отверстиях пластин, потом тряхнула распущенной гривой и спокойно надела шлем.
- Твоя взяла, - сказал Мицуке и принялся развязывать узел сагео, что удерживал его меч на поясе.
На лису он теперь не смотрел. Доспех, и правда, оказался ему маловат, но если ослабить шнуровку - сойдет. Прикасаться к вещам, что принадлежали другому, без разрешения, без одобрения их владельца, было странно и одновременно захватывало дух.
- Помоги закрепить осодэ.
- Не нужно, - хмуро отозвалась кицунэ. - Я, правда, не должна была предлагать.
Лицо с напряженно сведенными скулами лиса держала теперь опущенным.
- Уже поздно, - Мицуке покачал головой. - Что сделано, то сделано. Помоги.

(вдвоем))

Та кивнула, не поднимая взгляда, и принялась завязывать мягкие от старости шнуры. Непонятно, что было чуднее... Сейшин-но Киёмори доспехи не жаловал, если надо было – носил харамаки, а чаще ходил просто так. Лишь с недавнего времени взял за правило надевать на левую руку защищенный металлическими пластинами котэ. Рыжая молча помогала, иногда подавляя инстинктивное желание пустить в ход еще и зубы. У нее были все причины быть обиженной. Это она унесла доспех, чуть не лишившись шкуры и надолго став смертельным врагом могущественного клана, вдобавок, знакомого с ее биографией. А ведь даже и драться не умела... Это она прятала всю дорогу сверток. Это она первой надела шлем и теперь могла доказать вину любому призраку или потомку. Это ей и ее силам не верили, считая затею слишком опасной сейчас. И все-таки кицунэ чувствовала себя отчаянно-виновной в чем-то, чего и сама бы не могла назвать явно. Так, словно только что пообещала остаться рядом на долгие годы.
- Волосы.
Мицуке попытался развязать узел, но тот не поддался, намертво схваченный морской солью. Рослый воин молча протянул Рыжей нож. Кицунэ осторожно, словно боясь задеть лишний волос, разрезала стягивающую их спираль шнура. Расчесала пальцами согнутые, помятые вечным "хвостом" пряди. Пока она приводила в порядок непокорную шевелюру, Мицуке сидел молча, лишь разглядывал меч, что лежал у него на коленях. На резной цубе журавль раскрыл в танце крылья.
- Ты права, - наконец, сказал он. – Должно быть, им суждено было встретиться. Идем?
Девушка молча поднялась с колен и скользнула следом.

(futari)

Насилу выбравшись из трюма с ворохом разного тряпья, О-Санго неуверенно зашагала в сторону, где, вроде бы, находилась каюта – тряпки возвышались объемистой неровной горкой на руках, и дорогу можно было увидеть, лишь сильно вытянув шею. Но ткань щекотала нос, и О-Санго задрала голову.
«Что это?» - она удивленно заметила флаг на вершине мачты, стремительно меняющий цвет. – «Неужто опять проделки этого несчастного комка шерсти?»
Фыркнув и ускорив шаг, барышня наткнулась на мачту, упала, после чего пришлось собирать все добро, нарытое с таким трудом. Зато девушка смогла опознать, куда именно идти к каюте. Правда, до нее она так и не добралась – внимание самурайской дочки привлекло происходящее на палубе, откуда уже отлично просматривался берег. Происходило там что-то пока не вполне понятное, но весьма яркое.
Куча разбросанных тряпок осталась лежать на коленях и рядом с хозяйкой. Барышня осторожно высунулась из-за мачты и зорким взглядом осмотрела палубу и берег. И скривила губы. «Как нелепо!» - мелькнуло в голове. Меры, предпринимаемые ее безбашенными друзьями, на первый взгляд показались крайне глупыми, а встреча местных жителей – странной. Хотя, конечно, эти трусливые люди запросто могли бы потопить корабль, а ведь О-Санго и ее спутники проделали такой долгий путь! Хорошенько подумав, девушка признала разумность иллюзии. Но обман обманом, а что с ним делать на берегу? Будто и так проблем мало!
Барышня немножко злилась. На Дыньку, на себя, на море, на пиратов, а теперь еще и на Тайкана. Как он смеет стоять тут, на холодной палубе, усталый, умирающий, где дует ветер и вообще опасно, когда она, О-Санго, велела ему лежать в каюте?! Девчонку подмывало выскочить из-за укрытия и хорошенько накричать на монаха. Но, во-первых, раненого было жалко, во-вторых, девушка боялась выходить на палубу.
- Ничего. Вернется в комнату – он у меня получит! – уверенно пробормотала О-Санго, поудобней устраиваясь на тряпках: хотелось быть в курсе событий.
Оставаться спрятанной ей удалось недолго. Попугай озиравший всю палубу зорким глазом, углядел ее и немедленно снялся с плеча-насеста. Хозяин, разумеется, обернулся посмотреть, куда это понесло его любимца. А гнусная птица летела прямиком на затаившуюся барышню, разевая громадный страшный клюв.
Притихшая было девушка тоненько завизжала и шустро попыталась отползти назад, но запуталась в тряпье.

(ии Далара)

- Уйди! - О-Санго отчаянно замахала грязным рукавом камзола, отгоняя грозного попугая.
А тот, поняв, что с ним воюют, принял вызов и принялся нападать, метя в нежную девичью плоть кинжалами-когтями и твердым клювом. Бывшей пиратской птице не в новинку было идти в бой. Под его атаками погиб не один враг. Но хозяин пресек битву в самом начале, бесцеремонно ухватив за хвост и дернув. Отчаянный вопль и гневная ругань на двух языках дали понять, что Мару возмущен до глубины души. Его спеленали, как курицу перед бойней, обхватив крылья и не давая двинуться. Страждущий монах оказался не таким уж слабым, со своим питомцем справлялся на ура.
- О-Санго не трогай, - велел он бьющейся в руках птице. – Иначе получишь взбучку и никакого корма. Усвоил?
- Да-д-да-кра! – раскатисто выговорил попугай.
Его отпустили, и Мару взмыл на мачту причесывать и разглаживать помятые перья.
- Он тебя не поранил? – заботливо осведомился монах, глядя на барышню сверху вниз, как утка на отбившегося от выводка и с трудом найденного утенка.
Почти все внимание он уделял девушке, но то и дело поглядывал на вход в трюм, куда удалились Мицуке и его подруга. От последней он ждал только сюрпризов, не надеясь, что все они будут приятными.
Девчонка яростно замотала головой.
- Нет! Но ты!.. Ты зачем вышел? Тебе нельзя! - О-Санго негодующе уставилась на Тайкана, злая и взъерошенная не меньше попугая.
Раздраженное умиление или умиленное раздражение на лице было ей ответом. Похоже, монах сам не определился, чего там было больше.
- Со мной все в порядке, - заверил он. – Уж точно лучше, чем будет со всеми нами, если они наконец попадут из своей пушки.
О-Санго даже замолчала - пушек она тоже здорово побаивалась. Однажды она слышала в разговоре старших, что это жуткое летающее иноземное оружие, которое рушит все на своем пути. Но сдаваться было нельзя.
- И что? Попадут, не попадут, пусть за кораблем следят хозяева. А у тебя рана открыться может! - уверенно заявила она.
И тут на палубу заявился он. Невероятно красивые и мгновенно узнаваемые доспехи сидели немного топорно на слишком крупном для них теле, но видна неправильность была только вблизи. И все же магия была неоспорима. Распахнувший крылья в танце журавль на мече добавлял сходства с гравюрами многолетней давности. Казалось, сам Ашикага Такауджи вышел на палубу... хоть разум и помнил, что это Мицуке обрядился в чужое. Тайкан не удержался, приоткрыл рот в изумлении и, что таить, восхищении.

(вместе с Сай)

В первый момент Тенкьё застыл, как вкопанный. В детстве он рассматривал на свитках старинные, выцветшие рисунки. Казалось, они вобрали часть души тех, кого изображают и пытаются заговорить, рассказать свою историю. Иногда мальчику даже казалось, что он слышит голоса героев прошлого, ему снились легенды.
И вот теперь один из рисунков ожил, обрел объем, вес и теперь уверенно ступал по пропитанным запахом моря доскам. Может быть, озорной тануки оказался прав, и не было никакой Секигахары, и еще столетия - не будет? А они – его слуги, слуги первого из сегунов Ашикага. Полководца, с успехом и мастерством сперва громившего врагов императора, а потом – посланные против него полки самого Го-Дайго. Или... или в самом деле призраки прошлого? Он, Тайкан, О-Санго, пираты – все...
Впечатлительный сацумец неловко шевельнул левой рукой, и жестокий укол совсем не призрачной боли вернул его к реальности. Нет, это лицо Мицуке, и рука, готовая взяться за меч – его. Не та, которая покончила с правлением сегунов из Камакуры и разрубила страну на север и юг - каждый со своим микадо. И все же ощущение было необычайно сильным. Он невольно преклонил колено.
Юноша вскочил - он сам не заметил, как преклонил колено.
- Они, пожалуй, поверят, - проговорил Тенкьё, кивая на недалекий берег. – Но что сделают?

Недалеко от Киото у ворот храма Рёан-джи

Призрак медленно плыл по воздуху, видно было, что каждый сяку дается ему с огромным трудом, но Акаихигэ упорно двигался вперед, но в тот момент когда он наконец-то заметил музыканта и его собеседника, в храме затянули сутры монахи.
Гримаса жуткой, нечеловеческой боли исказила лицо аристократа, но он не закричал и не застонал, лишь чуть слышно выдохнул и растворился в воздухе...
Он появился в начале своего пути, перед воротами храма Рёан-джи, боль отступила, на ее место пришел гнев, ярость бессилия, когда ты уже почти дотянулся до победы, но насмешница судьба вырвала ее из твоих руки и втоптала в грязь. Но и это чувство царствовало недолго, несколько мгновений и гримаса ярости на лице сиятельного князя разгладилась, маска ледяного спокойствия вновь прочно заняло свое место. Постояв несколько минут неподвижно, князь повернул голову и втянул носом прохладный воздух. Довольная улыбка озарила лицо бывшего дайме.

Онодэра Тодзаэмон во главе небольшого отряда остановился перед воротами и подозвал к себе в замершего почтительном поклоне служку. История повторялась, и может быть, поэтому обычно хмурый каро сейчас ухмылялся.
- Наш господин хочет встретиться с Иэмоном из Акамагасеки, - объявил он, назвав свое имя. – Нам известно, что этот человек – гость Рёан-джи.

----------
shaku - мера длины, равная примерно 30,3 см

(+дон Алесандро)

Через полчаса

- Прав был все-таки старик Ода... - дайме был на удивление спокоен, хотя уже дважды потерпел неудачу на казалось бы ровном месте. - Никогда не верь монахам, под жалкими провонявшими потом одеждами они прячут ножи и мечи...
Горье покачивался в воздухе, руки были убраны в рукава кимоно, распущенные волосы трепетали на невидимом ветру, его взгляд был устремлен в никуда, казалось он пытался проникнуть взором за священные стены... Которые самые горячие из его воинов грозились поджечь, чтобы напомнить строптивым монахам о том, кто тут все-таки главный.
- С вас не хватит пожаров? – прикрикнул на них Онодэра Тодзаэмон. – Шинко! Пойди и скажи им, что мое терпение на исходе.
Шинко и пошел. Оттолкнул взявшегося помешать служку, встал посреди двора и во все легкие прокричал, что господин Онодэра требует выполнить его желание, а не то его воины сожгут храм вместе с монахами и всеми прочими. Получилось воинственно и торжественно, несмотря на необычный выговор самурая из Мориоки.
- Пусть лучше эти горячие головы остудятся утренней прохладой, пусть поищут какое-нибудь тело... - князь вынул руки из рукавов. - Не важно кого, пусть даже будет совсем доходяга, лишь бы ноги двигал. А мы подождем, а вдруг пламенная речь этого храбреца тронет черствые сердца монахов.
Тайра все еще улыбался.
Монахов и, правда, впечатлили слова и отреагировали они на них, как привыкли. В незваных гостей полетели камни.

(СонГоку, дон Алесандро и я)

Шесть лет назад, когда Рауль Коннелл МакКарти решил взойти на шаткую корабельную палубу, он и представить не мог, насколько затянется путешествие. В его голове тогда еще не было места таким мелочам - в мечтах он уже учил далеких язычников востока святому учению Христа, оставляя на самом краю света первые ростки новой, протестантской церкви. Как много могло бы поменяться в седой Европе, если бы протестанты пришли с первыми церквями католицизма! Впереди еще были бесконечные месяцы открытого моря, жара и пронизывающий холод, шторм и штиль, цинга и южные лихорадки. Никогда бы не подумал тот, домашний Рауль, что может есть из немытой миски начатую уже похлебку, что с жадностью будет пить гнилую затхлую воду самого дна корабельной бочки... Что так тяжело и страшно будет возлагать пальцы на лоб смертельно больного матроса. Но желание добраться до далекой земли востока только крепло с каждым новым испытанием, и вот на Макао Рауль уже с удивившей самого себя смелостью цитировал полузабытую латынь, учась у католического священника японскому языку. Тогда это казалось ему немыслимой авантюрой, опасной вылазкой в стан... не врага, нет, но все-таки неприятеля.
А потом в Макао пришел отчет о казни двадцати шести христиан по приказу Хидееши.
Католический учитель Рауля был человеком мудрым, и, хотя видел англиканца насквозь, предпочитал сохранять молчание. Только отпуская уже Рауля, попросил помнить, что разные дороги часто ведут в одну сторону. Миссионер пообещал не забывать этой истины. Да и какой у него был выбор? Святые отцы протестантской церкви не появятся здесь еще многие, многие годы...
Но все-таки у молодого священника был и свой туз в рукаве. Протестанство не нуждалось в священниках, не нуждалось даже в строгой обрядности, оно шло от сердца к сердцу, и все, что для этого было нужно - это Книга. Латынь католичества нуждалась в людях, что понимали ее, что учили ей, но переведенная на английский язык, Библия находила себе путь уже сама, создавая все новые церкви не в городах - в самых сердцах последователей. Если перевести Книгу Книг на японский язык - толпы миссионеров утратят свою надобность. Каждый сможет узнать о Христе, о его смерти и воскресении... и о том, что его может ждать там, за краем. Как и у великого Данте, у Рауля сердце щемило от мысли, что люди, талантливые, милосердные, добродетельные люди уйдут в небытие, не зная, кого молить о спасении, не зная, где свет. А потому, когда подошел срок, он без колебаний ступил на борт последнего, как он надеялся, корабля.
Но нет, и здесь время играло не на стороне юного проповедника. Шторма вокруг островов страны, в которую Рауль столько лет стремился всем сердцем, были непредсказуемы и свирепы, словно Кербер из древних мифов: налетевшая буря отнесла джунк китайцев к северу и с размаху швырнула о скалы, убив почти всех матросов, но, по непонятной прихоти, пощадив Рауля. Священник чуть не умер от голода на диком берегу, а встреченные им люди вместо помощи только отобрали то немногое из ценностей, что пощадил шторм. С огромным трудом англичанин добрался до Нагасаки и там был подобран соотечественником очень сомнительных занятий но несомненного великодушия. На качающейся палубе корабля Рауль вернул себе душевное равновесие и уже было совсем решился сойти в ближайшем порту...
За недолгое пребывание на берегу Рауль усвоил твердо - разбойники любой страны одинаково глухи к святому писанию. Языческая вера может вовлечь в разврат и безверные мысли даже лучших людей, но если потомок Адама взялся перерезать глотки собственным братьям - назад для него пути нет. Рауль молил своего Господа о силе проповедовать и таким людям, но вместе с тем понимал ясно - те, кто захватили корабль, вероятнее, просто убьют его, даже не пытаясь выслушать. Поняв, что происходит на верхних палубах, священник перебрался за глухую баррикаду из бочек, надеясь, что Господь защитит своего слугу даже с помощью этого ненадежного укрытия. И верно, захватчики, обыскивая трюм, каждый раз обходили его убежище. Рауль жестоко страдал от жажды, но продолжал истово молиться - за добрых своих соплеменников, чья судьба до сих пор была для него загадкой, за захвативших корабль головорезов, за успех своей, безумной, может быть, миссии. И даже когда молодой священик забылся, наконец, беспокойным сном, его губы все еще продолжали беззвучно шептать слова родной речи.

(И Сон и Далара)
Недалеко от Киото у ворот храма Рёан-джи

Тайра скривился:
- Мерзкие людишки...
Аристократ поморщился и поднял левую руку, в ней на мгновение сверкнул зелёным цветом кусочек нефрита, после чего накрыл ладонь левой руки ладонбю правой и что-то забормотал. Мгновение ничего не происходило, а потом прямо перед стенами храма поднялся ветер, поток воздуха креп, камни стали менять траектории движения, а потом просто перестали долетать.
- Пойдёмте, подождём... ловчих в ином... менее недружелюбном месте! - Тайра повернулся спиной к храму.
Шинко, оказавшийся более всех открытым для обстрела, закрыл голову руками и попытался найти убежище. Не нашел, зато сумел, не без синяков, добежать до ворот и нырнуть за толстую покрытую красным лаком опору.
Снизу, от подножия горы уже возвращался один из самураев, отряженный на поиски. За собой он тащил недоуменно бормочущего грязного растрепанного и тощего бродяжку.
- О предки, с чем приходится... - Тайра пробормотал ещё что-то, но уж очень тихим голосом.
Аристократ опять поднял руку с зажатым в ней камнем и сильно сжал его и легонько подул на руку, кулак вспыхнул ярким светом и перед изумлённым бродяжкой явился дайме Акаихигэ:
- Здравствуй, человек, - на удивление мягко обратился к тощему мужчине горьё.
- Э-э... и тебе доброго здоровья, господин, - человечишко боязливо сжался, но глазами посверкивал и даже пытался улыбаться, показывая гнилые зубы. - Не дадите ли бедному нищему денег на плошку риса?
- О, ты получишь достойное вознаграждение, - аристократ снова улыбнулся. - в своё время. Мне нужно твоё тело чтобы пройти в храм.
Акаихигэ больше не улыбался.
- Если согласишься то всё будет хорошо и не больно и я даже награжу тебя, а будешь упрямиться... накажу.

- Тело?! - глаза нищего сделались похожи на две плошки для риса. - А как же... Это же... Но ведь... Как же я потом? Если господин заберет мое тело, как же я буду без него жить?
Умоляющее выражение на его лице больше не было наигранным. И руки у него теперь тряслись по-настоящему.
- О, предки, дайте мне сил, - устало проговорил призрак. - Я позаимствую твоё тело, мне совершенно не хочется провести остаток дней в этой.. в этом... в тебе! Несколько часов, а может даже минут и я выйду из тебя, и ты, если не будешь капризничать, получишь двадцать медных монет!
- Двадцать?!! - глаза стали еще круглее, но теперь в них блестела незамысловатая жадность.
Нищий торопливо согнулся в поклоне и даже попытался отряхнуть пыль с засаленной одежды.
- Конечно, господин, я весь в вашем распоряжении!
- Воистину, щедрость души открывает любые двери, - вполголоса проговорил дайме. - Онодэра, помоги мне, пожалуйста.
Акаихигэ запустил руку в рукав кимоно и достал оттуда сияющий бледно-зелёным цветом кусочек нефрита.
- Пожалуйста, сохрани его для меня...
Тодзаэмон бережно принял камень в ладони, обломок талисмана показался ему теплым, почти горячим.
- Может быть, кому-то из нас пойти вместе с господином? – старший каро оглянулся на остальных, самураи кивнули. – На всякий случай.
Но его не слушали.

(и все мы же)

- Открой рот! - повелительно приказал дух - И постарайся расслабиться, а то будет больно!
Нищий сделал почти в точности наоборот. Рот, правда, открыл, но при этом дрожал, как осиновый лист на ветру, то ли от страха, то ли от жадности, а может, и от всего сразу.
Акаихигэ двумя пальцами коснулся уголков рта оборванца и вдруг резко развёл их и сунул голову прямо в глотку к мужчине. На всеобщее удивление голова пьянчужки не лопнула и не раздулась, только дайме за доли секунды скрылся в глубинах утробы. Какое-то мгновение ничего не происходило, мужчина так и стоял с разинутым ртом, наконец, он резко хлопнул челюстью, поднял руку, потом ногу. Его движения были, словно у марионетки, что дергает за ниточки неумелый кукольник, вот кукла сделала неуклюжий шаг, потом ещё один, неловко махнула руками и упала и разинув рот.
- Это... трудней... чем... кажется...
Губы человека еле-еле двигались, поэтому звуки выходили гортанными и страшно неразборчивыми.
- Онодэра... прав... нужен... проводник... - дайме с трудом поднял своё новое тело и даже заставил его не шибко шататься.
Стараясь дышать через рот, чтобы не наслаждаться ароматами давно немытого пьяницы, Тодзаэмон поддержал своего господина.
- Обопритесь на меня, - посоветовал он.
Мужчина вскинул руку и неожиданно мягко положил её на плечо телохранителя, но уже через мгновение пальцы нищего судорожно сжались, в кулаке сминая ткань дофуку.
- Пошли...

(и опять)

Эдо

Сегодня был хороший день для торговли. С утра выглянуло солнце и решило больше не прятаться за облака, и ни у кого не оставалось сомнений, что зиме настал конец. В воздухе витал смолистый аромат отогревшихся сосен. Торговец бумажными зонтами нахваливал свой товар, похожий на разноцветные поганки на тонких бамбуковых ножках, но не забывал с нарастающим интересом следить за горластой оравой мальчишек, которые замышляли налет на лоток с засахаренными фруктами. В его голову закралась мысль, что следовало бы предупредить ничего не подозревающую будущую жертву, но торговец зонтиками вспомнил, как пренебрежительно сосед на днях отозвался о качестве бумаги. Должно быть, небо сегодня воздавало злопыхателям, так к чему же противиться воле небес?
Но памятливому торговцу не удалось насладиться справедливым возмездием. Сначала возле него остановилась красиво одетая барышня в сопровождении слуги, и личная выгода затмила низменные интересы, а потом у распялки с пестрыми фазанами завязалась потасовка – не поделили то ли место, то ли цену, то ли птица показалась кому-то недостаточно свежей.
Но (если судить по возмущенным крикам) сорванцам сопутствовала удача. Вороватая малолетняя шайка с хохотом промчалась по улице, на ходу запихивая за щеки добычу. Пострадавший торговец погнался за мальчишками и почти настиг наглецов, но дорогу ему преградила веселая процессия; под крики прохожих молодые люди тащили украшенный красными веревками, резьбой и гербами с тремя листьями гинко микоши.
За спиной разгневанного и огорченного преследователя рассмеялись. Молодой мужчина в недлинной темной юкате стоял у стены и от души наслаждался зрелищем. Поймав на себе негодующий взгляд торговца, он развеселился еще больше. Меча при нем не было, только дорогой веер. Да и с виду он больше походил на горожанина, вышедшего на улицу посмотреть, что за шум. Только вот ни в одном доме по всей округе этот человек не жил. Уж запомнить такой нос – длинный и острый, как птичий клюв, - не составило бы труда.

(а это мы опять с Даларой, но без дона и вообще в другом городе)

- Господину смешно! – обделенному и товаром, и местью торговцу ничего не оставалось делать, как обрушить свое нытье на зеваку. – А попробовал бы господин уследить!!!
Он уселся на землю, обмахиваясь платком.
- Этот маленький дьявол, которого пригрел на своей груди великий сегун, еще укусит его, как змея... Всему Эдо от него нет никакого покоя! Он берет все, что ему вздумается!
- Разве же это не подходящее качество для любимца правителя? – возразил его собеседник. – Очаровательная непосредственность ребенка, вдруг наделенного высшим вниманием, разве можно за нее винить?
Вблизи стало заметно, что по темным планкам бумажного веера струятся линиями и завитками написанные черной тушью знаки. Такой веер в торговых рядах не купишь, только заказывать у мастера за громадные деньги.
- Да выпороть его мало! – причитал торговец, почуявший, что можно выклянчить возмещение убытка с разговорчивого молодого человека. – Ему шалости, а всем остальным слезы...
Если бы он меньше внимания уделял неожиданному слушателю и больше толпе вокруг, то заметил бы, что удачливые воришки не только не скрылись из вида, а под прикрытием чьей-то тачки пробираются назад, к брошенному хозяином лотку.
- Неужто всех обворовали? – изумился молодой человек.
Но смотрел он не на собеседника, а на процессию, которая вдруг застряла на углу, перегородив пол дороги. Ее участники сбились в кучу и спорили, кто из них додумался свернуть не на ту улицу и как теперь попасть, куда надо. Каждый отговаривался, что шел за остальными.
- Если еще не всех, то полови... Ах вы, бесстыдники!!! – торговец взвился над землей, как кошка, на которую выплеснули помои.
Мальчишки, обирающие сладости, не стали дожидаться, когда их постигнет справедливое возмездие, воробьями брызнули во все стороны. Двое, что были покрепче остальных, некоторое время волокли лоток, но потом все же бросили и помчались уже налегке.

(мы очень быстро перемещаемся, да)

- Некоторые люди очень беспечны, - заметил подросток в алом суйкане, останавливаясь рядом с молодым человеком и обкусывая засахаренное яблоко, которое держал в руке.
- И невнимательны тоже. Стоит им чем-то увлечься, и можно творить с ними что угодно. Смотри, он похож на крестьянина, что бегает, раскинув руки, по полю, гоняя птиц, - состоятельный наблюдатель всего безобразия прикрыл краем веера рот и рассмеялся. - В твоей стае есть умные птицы, не отпускай их улетать далеко.
Мальчишка беспечно кивнул.
- Они ждут крошек, которые я бросаю им после еды, - заметил он. – Даже если они улетят, то вернутся.
На остроносом молодом лице мелькнула почти отеческая гордость. Узоры на веере будто перетекли в новую форму, и владелец закрыл его, посерьезнев.
- У сёгуна много крошек, как и у его сына. И птицы на них прилетают самые разные. Им всем хочется забрать себе побольше, подчас им неважно, с чьего стола. Сейчас ты в фаворе, но человеческое сердце непостоянно, и вскоре твое место может занять соперник. Он уже наметил цель. И если заслужить расположение господина Иэясу ему вряд ли удастся, то простачок-наследник скорее всего попадет в его сети.
Мальчишка хищно раздул ноздри, будто маленький тигр, почуявший соперника. Даже яблоко было забыто и полетело в сухую уличную пыль, потеряв свою прелесть.
- Никто не смеет охотиться в моих угодьях. Кто он?
- Ты скор на расправу, - улыбнулся старший собеседник, приложив веер к узкому подбородку. – Но ты не найдешь его в Эдо, он сейчас в столице.
- Я не могу ждать, - отрезал младший, вытирая липкие пальцы.
Ветер откуда-то принес облако (оно на мгновение скрыло солнце, напоминая, что до лета еще далеко) и унес его дальше. Мальчишка вдруг улыбнулся, как будто придумал невероятно смешную новую каверзу.
- Покажи мне, кто он.
- Идем, здесь не лучшее место.
И невзрачно одетый молодой человек с дорогим веером в сопровождении юного любимца Токугавы не спеша удалились.

(а мы же)

Они вошли в маленькую рощицу, окруженную вечно зеленым кустарником. По краям крошечного прудика, больше достойного быть названным лужей, лежала тонкая прозрачная корочка льда. Темная из-за гниющей на дне палой листвы вода была спокойна. Молодой человек опустился на камень у края пруда и раскрыл веер. Мальчишка остановился рядом с ним; отражение пламенело красным, как листва кленов по осени. Знаки на веере снова перетекли в другую форму, по ним будто пробежала искра. Старший пробормотал над ним несколько слов и коснулся кончиком веера воды.
- Возьми палку и помешай воду, - велел он своему юному спутнику.
Мальчишка нахмурился, но прикусил губу, заставив замолчать любопытство. Палок после зимы в роще было достаточно, и он, выбрав самую чистую, исполнил приказ. Колдун, прищурившись, вглядывался в бурную рябь и беззвучно, одними губами, говорил. Достал из холщового мешочка, который держал за пазухой, горстку сухого риса и ссыпал в пруд.
- Мешай лучше. Да, так. Теперь остановись. Нет, палку оставь, пусть лежит.
Вода медленно успокаивалась, разглаживалась, снова делаясь похожей на полированную поверхность зеркала.
- Теперь загляни.
Если юный наглец ожидал увидеть свое отражение или хотя бы собственный темный силуэт на фоне светлого неба, то он просчитался; не было ни неба, ни сосредоточенного смуглого лица, ни взлохмаченных ветром длинных волос. Мальчик, который смотрел из воды, был одет и причесан, как положено молодому придворному, он был старше и, кажется, выше ростом. За спиной угадывалась китайская ширма с танцующими птицами. Впрочем, может быть, там шел снег или с веток облетали белые лепестки. Четко видно было только лицо, окружение расплывалось, шло рябью и обманывало.
- Я запомнил тебя, - едва слышно выдохнул Акира. – Я клянусь, ты увидишь рассвет. Ты будешь любоваться, как восходит солнце... но недолго.

(на этом пока все)

Киото, храм Рёан

Дайме сделал неуверенный шаг, потом ещё, ноги плохо гнулись, поэтому человек шёл словно ему вшили туда деревянные палки, но уже через несколько шагов дело пошло лучше. Кое-как доковыляв до ворот храма, кукла остановилась и, раскрыв рот, забулькала:
- Они были где-то у источника...
Речь дайме стала более внятной, хотя артикуляция всё равно оставляла желать лучшего.
Монахи больше не упрямились, хотя не могли не узнать Онодэру, и открыли ворота. Они даже отправили служку за настоятелем, потому что заподозрили, что в плачевном состоянии побирушки виноват не кто иной, как самурай, доставивший его сюда.
Речь дайме стала более внятной, хотя артикуляция всё равно оставляла желать лучшего.
Монахи больше не упрямились, хотя не могли не узнать Онодэру, и открыли ворота. Они даже отправили служку за настоятелем, потому что заподозрили, что в плачевном состоянии побирушки виноват не кто иной, как самурай, доставивший его сюда.
- Добрый господин... так помог... мне, - нищий попробовал свободной рукой махнуть, указывая на воина. - Источник... умыться бы...
То ли те сочли, что негоже входить в храм (даже в хозяйственные помещения), не очистившись от духовной (да и вполне физической тоже не помешает) грязи, то ли решили: пусть все идет, как идет, но послушник, ежась от холода и обхватив себя за плечи великоватыми для горожанина ладонями в цыпках и трещинках, повел гостя туда, где в каменном рьюсуи за ночь скопилась вода. Онодэра Тодзаэмон вдруг подумал, что все происходящее напоминает ему пьесу, которую разыгрывают актеры с накрашенными лицами, и - что хуже всего! – он один из них. Прошел год со времени их невольного расставания, но ему показалось, будто юный слепой музыкант изменился настолько разительно, словно минули годы. На каменном столбике рядом с ним сидела крупная пушистая из-за утреннего морозца сова и сонно неторопливо моргала, рядом клубился искристый, совсем зимний туман. На мгновение показалось, будто клубы и ленты его сложились в фигуру придворного в старинной одежде, но Онодэра мотнул головой, и наваждение улетучилось, испарившись под солнечными лучами.
- Кто здесь? – спросил юноша.

(уже с доном и вновь в столице)

Те же, там же.

Старый каро, который не боялся ни демонов, ни людей, все-таки поежился, когда на нем остановился слепой взгляд не по-человечески светлых глаз.
- Гляди не на поверхность... а в глубину... - нищий нескладно бухнулся на колени и запустил руки в каменную чашу, после чего с толи третьей то ли пятой попытки зачерпнул ладонями воды и плеснул себе в лицо.
- Я слеп.
- А... я... рад приветствовать... такую... высокочтимую компанию, - артикуляция губ нищего оставала желать лучшего, но прогресс уже был.
Онодэра отступил на шаг, готовый вмешаться по первому знаку и убеждая себя, что этот вонючий бродяга и оборванец сейчас вместилище духа его умершего господина. К удивлению каро, выходило на редкость удачно.

- Я вас знаю?
- И очень неплохо, - проворчал себе под нос Тодзаэмон.
- Что-то я не удивлён... что никто не узнал меня... палые листья способны скрыть даже жемчужину, - нищий всё ещё стоял на коленях. - Но пусть... вас это не смущает...
Оборванец неловко провёл рукой перед собой.
- Я... Тайра... но... Акаихигэ... приветствую... всех...
Голова бродяги упала ему на грудь, будто до этого её держала веревочка, а теперь её перерезали. Во вскрике птицы Онодэре почудилось восклицание. Музыкант протянул на звук голоса руку, но не к птице, а к человеку; кончики длинных чутких пальцев едва касались рванья, в которое был закутан бродяга.
- Но я чувствую вонь, - сказал Иэмон. – И это не запах разлагающегося мертвеца.
- Постоянно вдыхая... жасмин... можно забыть, как он пахнет...
Нищий с завидным упрямством пытался уложить свои руки на колени, дело видимо было настолько увлекательное что нищий так и не поднял головы.
- Я умер, это правда - мужчина наконец уложил руки на колени и вскинул голову, - Но это тело... лишь временный сосуд... дух не может пройти в храм... без труда...
Нищий скорчил страшную рожу, по-видимому, это должно было быть улыбкой.

(и Сон)

Эдо

Разговор близился к завершению, когда бесшумно отодвинулась затянутая тонкой бумагой перегородка: сначала на ширину ладони, чтобы можно было разглядеть девочку, сидящую на пятках, и край лакового подноса на полу возле ее колена. Уже было произнесено все, что намечалось, и то, что собирались оставить невысказанным, и даже то, что не предполагалось говорить вовсе. Хозяин остался не слишком доволен гостем, но понимал, что не время избавляться от него (ни гнать взашей, ни подослать впоследствии нужных людей), и потому кипятился еще сильнее. В свою очередь гость не стремился задерживаться в недостроенном замке Эдо дольше необходимого и утомлять своим присутствием его владельца.
И поэтому появление музыкантов и танцовщицы оказалось как никогда кстати.
Девочка была прелестна. На умело набеленном лице уверенной рукой черным были подведены необычного разреза глаза и ярко-алым – губы, как будто она только что приникала ртом к свежей ране. Из сложной прически, украшенной цветами и ярко-синими, почти лазоревыми шнурами, не выбивалось и волоска. Лишь при повторном, более пристальном взгляде можно было заметить, что танцовщица высоковата для своих лет и широковата в плечах. Да и руки у нее как у деревенской простушки, крепкие в запястьях и сильные. Чуть приподнятые брови придавали девочке вид надменный и беззащитный одновременно.
- В Эдо хорошие дожди, - неуклюже пошутил кто-то из присутствующих.
Мужчины давно уже вышли из того статуса, когда уважение к артистам еще было хорошим тоном. Сейчас большинство из них рассматривало девочку так, словно им предлагали ее купить - за отчетливо несоразмерную цену. И только один смотрел на нее в упор, не мигая, проницательным, словно бы знающим все взглядом.
Следом вошли и деловито расселись музыканты, годами не старше танцовщицы. Не глядя на них, девочка вновь опустилась на пол в центре свободного пространства, достала из-за пояса сложенный веер и, положив его перед собой, склонилась в поклоне, ожидая разрешения начать танец. Один из гостей - напыщенный грузный мужчина - кивнул ей. "Но мало семян", - пробормотал кто-то. Его не поддержали: шутка была уже слишком грубой.
Пронзительно, как вспугнутая в зарослях птица, вскрикнула лютня-кото, звонко и размеренно застучали палочки-сяку, пока еще не подгоняя танцовщицу, но обещая, что танец не останется тягучим и плавным, как в самом начале, заныл, вызывая у слушателей томление в низу живота, хичирики. Девочка двигалась плавно и молча, упрямо сжимая накрашенные губы, как будто не слышала понуканий гостей. Ее ладони походили на две рыбки, играющие в горном ручье; они то прятались в расшитых узором в виде морских брызг рукавах, так что не было видно даже кончиков пальцев, то выскальзывали, дразня и обещая ласки и удовольствия.

(это мы начали вместе с Китти, но она уснула, так что "продолжение следует")

Пожилой мужчина, одетый скромнее прочих, сидел дальше всех, в углу. Он прикрывал рот веером и покашливал, отчего складывалось впечатление, что он слишком болен, чтобы уделять внимание своему окружению. Если бы какой-нибудь гость удосужился взглянуть ему в глаза, увидел бы хитрый блеск и внимательный взгляд. Но никто не смотрел. Каждый был уверен, что бесполезный старик пришел с кем-то из соседей. Тот же наблюдал за каждым движением танцовщицы так, будто не видел ничего великолепнее в жизни, словно бы не замечая музыкантов. Наконец, не выдержав, он наклонился к сидящему впереди молодому мужчине и сиплым голосом поделился:
- Подобного мастерства не увидеть и в Киото.
- На лицо хороша, - подумав, согласился вельможа.
Девочка, как будто подслушав мимолетный обмен репликами, сместилась из центра комнаты поближе к зрителям, позволяя разглядеть себя и насладиться (пока лишь с виду). Хичирики в руках музыканта застучали быстрее, взбодрив ритм и сердца зрителей. Расшитая захваченными морской пеной журавлями лазурного цвета верхняя роба-учикаке сползла с плеч, открывая длинную шею.
- И не только лицо, - счел уместным вставить тот же мужчина.
Часть почетных гостей все еще была (или делала вид что была) увлечена саке и беседой, но все больше пар глаз обращались к танцовщице, их взгляды застывали на изящной линии подбородка, или шее, такой тонкой под тяжелой прической. Тот, что разговаривал со стариком, невольно подумал: сколько из них уже уверено, что этим вечером танцовщица уйдет именно с ними. Хозяин вечера смотрел на чашку саке непроницаемым взглядом.
Но если и были произнесены мысленно пожелания, чтобы представление не кончалось, музыканты их не услышали и завершили мелодию. Но не раньше, чем уставшая танцовщица вновь опустилась на пол рядом с тем самым вельможей, который хвалил ее лицо.
- Если в дальнем пути
мне приютом послужит под вечер
сень вишневых дерев,
о цветы, скитальца примите,
эту ночь проведу я с вами!
Девочка поклонилась и, не спрашивая позволения (хоть и опустив смущенно ресницы), взяла с подноса перед гостем небольшую бутылочку и подлила из нее в чашку молодому человеку.
Тот поблагодарил кивком, сумев спрятать вспыхнувшее внутри сладкое чувство победы.
- Ваши таланты выше любой похвалы.
- Господин слишком добр, - отозвалась танцовщица, чей пояс был не без намерения завязан спереди, а не сзади. – Но пусть он подождет до утра и тогда оценит все мои умения.
Гости поспешили, но и не без тайной зависти, поздравить молодого вельможу из столицы с завидным призом, хотя его сосед наклонился к самому уху и, закрывая лицо веером, предупредил, что «грозный старец, как и его сын, не в восторге».
- Господин предпочтет не ждать его со слишком большим нетерпением, - проговорил мужчина почти для себя одного.
Девочка встала и сделала несколько шагов к выходу, длинный подол тяжелой, громоздкой накидки волочился по полу. Но, как будто вдруг передумав, танцовщица остановилась. Оглянулась на своего избранника.
- Если господин будет медлить, добычу схватит другой охотник.
Воин покачал головой и тоже поднялся на ноги. Вскоре тонкая ткань двери скрыла обе фигуры.

(с Китти, у которой траблзы, поэтому она не выкладывает сама, ун-ун)

Всё ещё Киото.

- Сиятельный князь не побрезговал даже таким сосудом, - раздался голос, для Онодэры слышимый лишь шумом ветра в голых ветвях кустарника. - Значит, его заботит нечто очень важное, и он пришел сюда не затем, чтобы мы еще раз сыграли для него.
Хотя песок под ногами молодого человека в черной придворной одежде был покрыт тонким слоем инея, изо рта Самми не вырывался пар. Непохоже было, что флейтист испытывает те трудности, с которыми столкнулся Акаихигэ на храмовой земле.
- Тогда зачем же он здесь? – Иэмон поплотнее закутался в старый дофуку, грея дыханием озябшие пальцы.
- Да, поведай же, что привело еще одного неспокойного в этот храм? – прозвучал скрипучий размеренный голос совы. Пестрая птица не спускала бессмысленно-прозрачных глаз с нищего, пытаясь разглядеть, наверное, немножко больше доступного человеческому глазу. Морозный воздух глухо хлопнул под серыми крыльями совы, когда та соскочила на неровную землю. – Отчего ж именно сюда собираются духи, ни перед чем не останавливаясь?
- Полагаю, - сказал слепой музыкант, - я знаю частичный ответ.
Он раскрыл казалось бы пустую ладонь. Губы слепца сложились в уверенную улыбку.
- Опиши мне его. Опиши так, чтобы я тоже понял. Для поэта задача не слишком сложна.
Первый солнечный луч, пробившись сквозь сосновую хвою, высветил полированный кусочек нефрита в руке Иэмона.
- Опиши.
Нищий не мигая смотрел на камень:
- Средь летнего зноя
Вдруг повеет прохладой ветер
Разве этого мало?

(трое нас )

- Как вишни расцвели!
Они с коня согнали
И князя-гордеца, - не остался в долгу Иэмон.
Из горла мужчины послышался странный звук, который однако быстро превратился в смех.
- Да, согнали... - он как будто вспомнил что-то - как всё-таки...
Но он не закончил мысли.
- Я рад что... твоё мастерство не притупилось... а лишь ещё больше расцвело... талант в крови...
Слепой музыкант медленно сжал пальцы; зеленую искорку еще можно было различить, но недолго.
- Сегодня мне все рассказывают о моих предках, о которых только я ничего не знаю, - сказал он. – Ты расскажешь мне, кто я такой в обмен на этот осколок?
На лбу просителя выступил пот.
- Хм... ты уверен? - голос нищего обрёл интонацию, в нём боролись желание и осторожность.
Флейтист отвернулся и устремил взгляд на облака в хрустально-морозной чаше небес, словно ему достаточно было только слышать собеседников. Шуршание тяжелого шелка походило на ветер в листве вечно зеленых пиний.
- Он с легкостью откажется от денег и даже еды, но неужто князь думает, будто Иэмон откажется хоть от крошечной крупинки знания о себе? Бива уже рассказала ему многое, но она никогда не называет имен, ей они не нужны.

(ага, тут еще Далара, невидимая обычному глазу)

- Она их… не запоминает… Нет возможности, – нищий вдруг начал заваливаться набок, он резко вскинул руку и упёрся о камни. – Ты был вторым, а стал первым, а я был первым, но стал вторым.
- Нас зовут общие… знакомые… но мы оба бежим от них.
Голова нищего снова закатилась.
- Мы вообще… очень… похожи.
Иэмон побледнел.
- У моей бивы есть имя. Какое?
Лицо нищего перекосило, видно было, что эмоции не так уж невозможны для него.
- Сейдзан…
- Кто мне ее дал?
Мужчина вздрогнул, вначале он привёл голову в нужную позицию, потом разгладил лицо, оно стало похоже на маску, никаких эмоций, никакого выражения. Сложнее всего было привести руку и всё туловище в нормальное положение, нищий пару раз чуть не завалился полностью, но всё же Акаихигэ сумел выправить свою куклу.
- Её дали тебе и не тебе... - мужчина застыл с раскрытым ртом, но потом его отпустило – Ее принесла белая река*.
- Воистину мои молитвы были услышаны, - Иэмон разжал кулак, капля светящегося нефрита напоминала слезу, - так величественно и ярко тому доказательство. Забирай.
- Тодзаэмон... возьми... пожалуйста... - голос нищего вдруг стал хриплым-хриплым, будто у бедняги прихватило горло.

----------
*Белая река по японски shirokawa, так звали императора, который по преданиям подарил драгоценную биву Сейдзан, на которой мог играть лишь посвященный, Тайра-но Цунемасе.

(все сразу)

Замок Эдо

Никто не удивился, что молодой господин Мацудайра не задержался в Эдо, а довольно быстро завершил все дела и собрался в обратный путь до столицы. Злые языки поговаривали, что тут не обошлось без юной танцовщицы. И непременно добавляли, что, когда речь заходит о женщинах, мужчины лишаются разума. Те, кто не присутствовал на достопамятном вечере, но наслушался рассказов о нем, превозносили красоту девочки. Те, кому посчастливилось быть свидетелями, не оспаривали похвал.
Зато все недоумевали, почему не видать танцовщицы, хоть паланкин для нее приготовили и даже наняли дополнительную охрану. Вместо нее возле молодого Мацудайры крутились Акира и Мори, которые за последнее время, к всеобщему изумлению, вдруг заделались закадычными друзьями. Мальчики были одеты по-дорожному, чем вызвали еще один шквал любопытства. Но о них позабыли, стоило через двор просеменить девочке в широкополой плоской дорожной шляпе. Все насторожились - напрасно, тонкая, сотканная из конопляной нити вуаль карамуши, прикрепленная к шляпе, хранила свою владелицу не только от укусов москитов, но и от назойливых любопытных взглядов.

Над полями еще висел влажный белесый туман, когда путешественники тронулись в путь. Прозрачные лучи солнца серебрили капельки недолговечной росы в траве и рождали отливающие синевой блики на длинных перьях большого ворона. Птица казалась сонной и пушистой, вот-вот сунет голову под крыло и заснет черным столбиком на коньке крыши храма. Но круглый глаз пернатого пристально следил, как медленно удаляется группа людей с паланкинами. Монахи чинно ходили внизу, никому из них и в голову не пришло взглянуть на птицу, особенно на ее глаза цвета неба в солнечный день.
Когда процессия скрылась из виду, ворон снялся со своего поста и перелетел на другую крышу, вновь провожая взглядом молодого Мацудайру, Акиру с Мори и паланкин с танцовщицей. Так следовал он за ними, пока не кончились вплотную стоящие деревни около Эдо, и только тогда снялся с последнего насеста и взял курс на запад.

Киото встретил холодным весенним дождем, быстро, впрочем, кончившимся. Тошимару зашел пообедать, отряхивая с длинных распущенных волос мелкие капли. Хозяин заведения тепло приветствовал гостя, захаживающего хоть и не часто, зато из всей округи именно сюда.
- Давно вас не было, мастер. Снова позвали куда-нибудь проводить церемонии? - начал охочий до разговоров хозяин, пока жена на кухне гремела посудой, готовя еду.
- Да, - колдун отпил предложенное разогретое саке, - в Эдо. Только сейчас вернулся.
- Оо-о, - уважительно протянул хозяин. - А у нас тут что-то неспокойно. То какая-то неразбериха случилась на заставе. То в городе видели человека в шкуре белого тигра. То нашли мертвыми целое скопище нищих, говорят они поубивали друг друга, но что-то мне не верится, да и горшечник видел...
Но гость его уже не слушал, всматривался, прищуря один глаз, во что-то на дальней стене. Хозяин посмотрел туда же и ничего не увидел. На вопрос, в чем дело, колдун не ответил, зато с большим аппетитом съел обед. Но от хозяина не укрылось, как он все поглядывает на пустую стенку, будто там что-то интересное, хотя даже если бы Тошимару видел сквозь стену, за ней был лишь задний двор и малюсенький сад.

Кюсю, "не тот" берег

И откуда взялось столько народа в крохотной рыбацкой деревне? Должно быть, необычный корабль заметили издалека и давно – и трудно было не увидеть такую громадину! – и передавали весть о нем от поселения к поселению до тех пор, пока на каменистой полоске у воды, над которой сторожевой башней поднимался маяк, не собрался пестрый люд почти со всего побережья. У пушки все еще спорили, не надо ли потратить (и на этот раз с большим успехом) очередное ядро, когда внизу кто-то высказал предположение, что их посетил Такабунэ со всеми семью богами на борту, и вот-вот наступит всеобщая благодать... Если что и наступило после столь смелого заявления, так это мертвая тишина. Воины, оставленные присматривать за маяком, проливом и единственной пушкой, на которую местные жители давно положили глаз и желали уволочь, чтобы приспособить для хозяйственных нужд, более склонялись к мысли, что это прибыл никто иной, как его светлость князь Хосокава-младший, волею и словом сегуна новый хозяин здешних земель. Они затруднились бы ответить, почему Тадаоки-доно избрал несколько экстравагантное средство передвижения, но были наслышаны о вспыльчивости своего теперешнего господина и опасались крупных неприятностей из-за поспешного решения обстрелять вышеуказанное средство.

- Можно идти на берег, - рядом с огромной фигурой сегуна остановилась миниатюрная, тоже словно сошедшая со старой картины на шелке.
Темно-зеленая ткань учики капюшоном охватывала голову спутницы ожившей легенды, а плечи повязывал щегольской алый бант. Из-под крупных складок мужской одежды виднелась и собственная - тускло-багровая.
- Нашла себе мужа? – хмыкнул сегун, скосив на женщину глаза.
На мгновение – знакомая ухмылка тронула губы, потом «повелитель войск, усмиритель варваров, великий воин, под чьим командованием... и так далее» вновь постарался сохранить серьезный вид. Он, прищурившись, разглядывал берег.
- Исключительно высокого положения, - заверила его Рыжая, скромно потупив взгляд. - Господин сегун изволит иногда вкушать смертную пищу?
Кажется, господин сегун не отказался бы от длительного вкушения пищи и смертной, и из Облачной равнины, даже из Йоми - если другой не найдется. Но признаваться в том не хотел.
- Пойдем, - улыбнулась кицунэ.
Подобраться к берегу очень близко не удалось, там, где вода не бурлила вокруг острых скал, что едва выступали над поверхностью, там с шипением облизывала каменистые отмели.
- Подать шлюпку, - рявкнул Сичибеи, замельтешили вокруг пираты, словно свита господина.

(soshite Роджер и Китти)

Сегун ждал в величественном молчании – давалось оно с трудом, края губ все время подрагивали. Затем первым спустился в непривычного вида лодку. Стоять в ней было трудно, она раскачивалась, норовила опрокинуться, и Мицуке не стал дразнить удачу. Он сел. Неподалеку примостился Киба и еще несколько пиратов, из тех, что выглядели поприличнее.
Рыжая с совсем - ну ни капельки - не лукавым видом свернулась в самом удобном углу.
Со ссаживанием на берег снова возникла заминка - старательно сотворенный придворный наряд кицунэ вовсе не предназначался для выкарабкивания из лодок. Мицуке смилостивился, не мог долго сердиться на сумасбродную подругу. Сгреб кицунэ, что стояла с выражением на востроносом личике: «меня снимет отсюда кто-нибудь или что здесь за глухомань?», понес по мелководью на берег. Рыжая выпрямила спину и шею так, словно участвовала в важной религиозной церемонии, но все-таки потеряла дзори и вмиг растеряла немалую часть значительности. Выковыряв обутку из серой гальки, лиса с сумрачным и серьезным видом заняла место позади военного правителя.
- Тихо идите вперед, не думайте и не оглядывайтесь, господин усмиритель варваров, - пробурчали Мицуке в спину.

(те же, я пока помогаю)

Бесполезно-роскошный простор, торжественная пустота столичных домов знатных вельмож, придворные обычаи и порядки, грозный надзор матерей и кормилиц, дорогие ткани, крепко стягивающие молодое тело, - все это нарочно было направлено на искоренение и подавление всяческих чувств, всяческой чувствительности да свободолюбия у юных голубокровных наследниц древних родов, ведь женщина при дворе – лишь товар, лишь залог или дорогая игрушка, которой дозволено только уважать и бояться мужчину, но никак не любить его. И как бы не обожал О-Санго ее почтенный отец, как бы не баловал, сколько бы и чего бы не позволял ей делать, брак в их семействе оставался всего только договором, а о любви можно было узнать лишь из героических сказаний и изящных творений печальных поэтов. Поначалу единственный и потому горячо любимый ребенок, одинокая, мечтательная и увлекающаяся девочка, О-Санго жаждала неясной и туманной свободы да идеально-светлой, безмятежной любви и боялась будущего брака как глупых, мучительных пут, от которых не избавиться.
Она поступала так, как ей хотелось, но в рамках светских приличий; думала, что это и есть свобода, но в глубине души чувствовала свое бессилие перед собой, перед своей детскостью, неопытностью, бессилие стать свободной полностью. А когда девушка сбежала из дома, попала на поле настоящего сражения, мир показался ей злым, жестоким и бессердечным, и это, быть может, навсегда разбило бы ее юное и чистое сердце и стремление его к облачной свободе, если бы не Мицуке.
Мицуке стал глотком свободы, ее олицетворением для О-Санго. Она поверила в него, как в храброго героя седого сказания, восхитилась им, может быть, лишь оттого, что Мицуке был первым живым, новым человеком, встреченным маленькой барышней после шестнадцати лет бесчувственного заключения. Впрочем, О-Санго так и не разубедилась в удивительности молодого самурая; она поклонялась ему, обожала его, как обожают учителя или отца, хотела стать такой же – свободной и независимой.

И, забыв о том, что она не мужчина, которому все дозволено, девчушка без раздумий ринулась за Мицуке, ведь там, где он, много приключений, там – желанная свобода, которую она наконец-то познала.
А Мицуке, путеводная ее звезда, теперь был всем для О-Санго; она ушла от отца – его заменил молодой самурай; у нее никогда не было друга – им стал Мицуке; она училась жить – он же был ее наставником. Но это было лишь восхищение, мальчишеское, быть может, даже восхищение. О-Санго была еще ребенком, открытым, чувствительным, но ребенком. Она только-только начала познавать мир, окружающий ее, людей, близких ей, и потому вовсе ничего не понимала ни в себе, ни в своих чувствах. И когда отношение ее к Мицуке стало меняться, когда тихо и осторожно взросло в ее груди что-то теплое и неясное пока, переросшее позже во влюбленность, она не уловила, что это не осознала, не поняла, как не понимала и не видела вполне очевидных чувств Тенкье. Она была слепа не потому, что не хотела любить, а потому, что не умела. Дивилась тому щемящему и непонятному, что шевелилось в груди, где-то ниже сердца, почти в животе, и смутно понимала, что что-то изменилось, что-то возникло новое, спрятанное пока глубоко, но он этого не менее необъятное, не менее всеобъемлющее. Привыкшая не скрывать никаких своих чувств, это О-Санго таила и от других, и от себя – будто чувствовала, что не время еще, а на самом деле боялась. И не знала, что этот теплый, щемящий комочек, до тошноты подбирающийся к горлу, - любовь.
Но любовь окрепла, созрела и дала себя осознать, прикоснуться к себе. О-Санго удивилась поначалу, удивилась самой себе, а потом ей стало стыдно. И она лишь отмахивалась, от себя эту трепетную, но назойливую пташку-любовь, но в то же время понимала, что никуда теперь от нее не деться, не избавиться, что любовь теперь – единое целое с ее душой. И О-Санго ненавидела себя – ненавидела за то, что любовь в корне меняла и ее, и отношение ее к Мицуке, и девушка терялась – потому что не знала, что делать теперь со всеми этими нахлынувшими чувствами, с теплом, с нежностью; что, в конце концов, делать с самой собой.

(помогаю Сай - она все писала)

Тайкан проводил строгим взглядом «группу представителей» и остался на палубе. Праздно облокотился на пахнущую смолой и деревом балюстраду вдоль борта. Со стороны казалось, что монах погрузился в пристойные для его сана раздумья о природе вещей, смысле бытия и Будде. На деле глаза под полуопущенными ресницами лихорадочно блестели. Прибрежные скалы и горы в глубине острова его не интересовали, зато пролив вызывал странное подрагивание губ, норовивших сложиться то в усмешку, то в гримасу.
- Если ты хотел избавиться от юноши, что ж не дал пойти с ними? – сказал монах пронзительному соленому ветру, что хлопал полами одежды и холодил бритый затылок.
- Возможности безграничны, - тот же самый голос звучал теперь иначе, так разнятся свет солнца и свечи.
- Почему не воспользоваться этой?
- В свите лже-Ашикаги? Много чести.
Тайкан повернулся спиной к берегу, подставил лицо ветру.
- Тогда и впрямь хорошо, что меня там нет. Твое неверие все испортило бы.

На мачте, одной лапой вцепившись в ее оплетку, сидел одинокий тануки и от расстройства чувств грыз позаимствованный на камбузе сухарик, зажатый во второй лапе. Дыньку не взяли на берег, и маленький оборотень переживал, как там справятся без него. Хотя и был вынужден признать, что пока все там складывалось весьма удачно. То ли расстояние скрадывало мелкие детали, придавая процессии торжественный вид, то ли кое-кто напустил чар, и теперь по берегу к толпе шествовал впереди свиты не грубоватый, по-деревенски ленивый мавашимоно, а воистину первый из сегунов Ашикага. Правда, троюродный брат мамы по прадедушкиной линии утверждал, что Такауджи-доно не отличался высоким ростом и крепостью сложения, а ему можно верить, потому что в юности он жил неподалеку от деревни, где вырос Ашикага, и потом даже перебрался в Камакуру, чтобы быть поближе к сегуну. Вся родня утверждала, что склонностью к путешествиям и авантюрам Дынька пошел именно в него.
Хэнге горько вздохнул, обнаружив, что еда закончилась и слез вниз, на палубу, чтобы раздобыть себе еще пропитания. От волнения у него всегда разыгрывался жуткий аппетит.
Прямо на тануки, задумчиво глядя себе под ноги, брела растрепанная О-Санго с чистой миской в чумазых руках. В нескольких шагах от мачты она рассеянно подняла лицо и, встретившись взглядом с Дынькой, вздрогнула, замерла на месте – словно на стенку наткнулась. Недружелюбно изучив зверька, девчушка угрюмо надула щеки и резко развернулась, собираясь уйти. Ничего не оставалось, как вцепиться зубами в подол ее одежды, благо тот, как и положено, волочился за барышней следом.
Тануки повезло, что хозяйка практичного облачения не проявила должной ловкости, сбивая неожиданную ношу ногой.

(уже не помню, кто с кем, но игроки прикла)

- Чего тебе? - неласково бросила О-Санго, останавливаясь и выдирая ткань из крепких дынькиных зубов.
- Давай мириться, - предложил хэнге, для переговоров приобретая человеческий облик.
- Мириться? - барышня удивилась так, будто и не ожидала этого. - А потом ты снова выкинешь какую-нибудь штуку? Нет уж, спасибо, - она тряхнула головой и отвернулась.
- Но я же йокай! Я не могу поступать серьезно... – Дынька расстроился до слез и даже шмыгнул несколько раз, опровергая собственное утверждение. – Такова наша природа.
- Неужели нельзя сделать так, чтобы твоя природа не задевала других, а? - укоризненно, но уже мягче ответила О-Санго и исподтишка бросила обиженно-ласковый взгляд на печального собеседника.
За спиной девушки остановился монах со сползшей повязкой на голове, оглядел растрепанную макушку барышни, криво воткнутые заколки, выбившиеся из прически длинные пряди и грустного хэнге, у которого из-под штанов вылезал кончик хвоста, вероятно, от расстройства.
- Это вы ссоритесь или наоборот? – уточнил Тайкан.
- Пока еще миримся, - хором ответили спорщики.
- Тогда вы все делаете неправильно, - заключил монах. - Дынька, ты должен приготовить угощение и предложить О-Санго. А она должна принять и разделить его с тобой. В таком случае мир между вами будет хорошим.
Хэнге затанцевал на месте от нетерпения: угощение – это очень важно, заключенное за едой перемирие нерушимо и свято. Он был готов заняться ее приготовлением (хороших и жирных улиток на корабле, разумеется, не отыщешь, зато много айвы и засахаренные яблоки тоже найдутся. Тайкан отрезал все возможные пути отступления для О-Санго, и ей ничего не оставалось, кроме как простить Дыньку.
- Только обещай мне безобразничать меньше, - строго начала барышня. - Самую малость, - и, не удержавшись, улыбнулась.

(таки трое нас тут: Сон, Далара и я)

На берегу

Тенкьё явно решил учиться молчанию у своего господина, который внезапно поднялся так высоко, хоть и на время. Он не произносил ни слова, но бесстрастно шагнул в лодку вслед за мавашимоно. И на берег вышел за ним, нечаянно намочив при этом ноги. Юноша старательно делал вид, что все идет, как должно,появление сегуна из далекого прошлого в порядке вещей. Как и то, что для сопровождения не нашлось никого получше воина со сломанной рукой.
Когда он вышел на берег, сердце отчаянно дрогнуло. Он удивился тому, что ступает так спокойно. Земля предков не обожгла ноги, и духи Тачибана не торопились терзать полукровку, присвоившего фамилию и звание, на которые не имеет права.
Но раз этого не происходит, и он вернулся сюда – значит, в этом был смысл. Вдруг мелкой птахой в когтях ястреба отчаянно забилось ощущение, что он должен что-то сделать или понять здесь. Что? Почему он так глуп? Одно юноша уяснил за эти дни - никто не подскажет, не сделает, не придумает, если не сможешь сам. Тебе могут помочь что-то сделать, но не более.
Люди смотрели на них, и на миг сацумцу показалось, что соотечественники глядят на него с осуждением. Но нет – откуда им его узнать? Да и не смотрел никто на молодого человека с рукой на перевязи. Взгляды были скрещены на величественно вышагивавшем Мицуке-Ашикаге.
А ведь в этой толпе могут быть родичи его матери, кто знает? Как давно он был в Сацуме? Пожалуй, лет семь назад в последний раз. Еще мальчишка – как сказал отец. Хотя те, кто был всего на год-другой старше, уже брались за мечи и шли в битвы. В сражения бесконечной войны. С детства он был уверен, что война была, есть и будет всегда. так надо, иначе где же может отличиться самурай? Отец никогда не понимал... А Тенкьё не понимал другого: как мать могла выбрать наньбана – пусть богатого, сильного и весёлого, но наньбана?!
Внутренний голос тут же язвительно спросил: а стал бы ты сам осуждать О-Санго, если б она выбрала тебя, безродного полукровку? Легко судить со стороны...
Эта мысль заставила вскинуться, как от неожиданного укола под рёбра, и он чуть не споткнулся, но чудом удержал спокойный шаг. Еще чего не хватало! Не думай о ней сейчас, Тенкьё! Если она не видит его чувств... то не хочет видеть. Хотя – а что он сделал? Нет, забыть, не время, лучше внимательней смотреть кругом.
Сколько ж тут народа... Если нападут – не отобьешся. Впрочем, чтоб Мицуке хоть раз не полез в ловушку, чтоб проверить, что же там такое?! Скорее все Тайра и Минамото восстанут из могил и продолжат свою войну!

Киото, храм Рёан

Масанари, вопреки предсказаниям сомневающегося флейтиста, все-таки явился. Пришел, сел у штукатуренной светлой стены внутреннего двора храма и молча стал настраивать биву. Сами не замедлил очутиться рядом с ним.
- Ты выглядишь как генерал, на чей замок вот-вот нападут враги, а ты не знаешь кто, откуда и чего от них ждать, - прокомментировал он.
- Много ты понимаешь в войне... - буркнул Ханзо, чье лицо действительно было хмуро и беспокойно.
- Я, может, придворный и музыкант, - немного обиделся Самми, - но и военный тоже, да будет тебе известно.
- Пф.
Ханзо неотрывно смотрел куда-то на восток. Флейтист тоже поглядел, но, кроме гор в сиреневой дымке, ничего не увидел. Мягкий их профиль не менялся, похоже, со времен, когда боги спустились на землю. За последние шестьсот лет он не изменился точно. Горы уходили вдаль, чем дальше, тем больше похожие на облака, с которыми сливались на горизонте, где уже нельзя было различить, в самом деле это горы земные, или там начинается Небесная страна.
- Что тебя привязывает? - неожиданно спросил Самми.
- А? - по крайней мере Масанари отвлекся от созерцания и задумчивого перебирания струн.
- Что заставило тебя остаться здесь, не уйти через реку? - терпеливо перефразировал флейтист.
Его беспокоило поведение друга. Да и в воздухе носилось нечто зловещее и непредсказуемое, нечто яростное, будто вот-вот на столицу готовилась обрушиться беда. А Масанари, как ни крути, йюреи, и направленные во зло людские поступки, будут его привлекать.
- Что меня привязывает? А должно быть что-то? – переспросил тот недовольно.
- Обязательно должно быть, - убежденно отозвался Самми. – Одних призраков влечет место, где они умерли или где жили большую часть своей жизни. Других влекут оставленные без опеки дорогие люди...
- А тебя-то что? – перебил коренастый музыкант, с усмешкой оглядывая по-придворному изящного и слишком уж ухоженного приятеля, чей ряженый вид вызывал память о врагах.

- Некоторых связывают предметы, - искренне ответил тот и покосился в ту сторону, где, скрытый деревьями, у пруда сидел Иэмон. – Меня держит бива Сейзан. Наверное, с тех пор, когда демон ворот Расёмон отдал ее мне по моему требованию. Тогда она звалась иначе, но по сути осталась той же. Я всегда мог отличить ее звук от любого другого. Но настоящую связь с ней ощутил только после смерти. Возможно, благодаря ей, я так до конца и не умер. Хоть Та которая повелевает огнем и говорит, что не дала мне уйти она.
- Мне нужно туда, - снова перебил Масанари, глядя на восток.
- Куда? – не понял его собеседник.
- От моста Итиджо и дальше по улице, в дом с пятиконечной звездой на воротах.
Лицо Самми резко изменилось, стало жестким и безрадостным.
- Не ходи. Найдешь там лишь неприятности.
Ханзо встал. Будто сопротивляясь зову и выигрывая время, поправил пояс на темной одежде. Прямая складка губ говорила, что он очень недоволен.
- Я должен.
И пошел. Флейтист тронул его плечо, чтобы остановить, но второй музыкант грубо сбросил чужую руку и ускорил шаг. Тогда Самми обогнал его и встал впереди, перегораживая путь.
- Пусти.
- Ни за что.
Злость исказила лицо Масанари.
- Пусти, сказал!
Он оттолкнул надоедливого придворного, не заботясь, удержится ли тот на ногах. Удержался. Едва. Но не стал бросаться и пытаться задержать, чего от него ждали. Вместо этого упрямо поджал губы и полез за флейтой. Масанари фыркнул: «Нашел время играть».
Первые пронзительные звуки флейты проткнули воздух, как стрелы, затем перетекли в нежное воркование и обратно к яростному свисту, прозвучавшему упреком. Музыку швырнули, как вызов, как призыв и пожелание одновременно. Ее не получалось игнорировать. Ханзо замедлил шаг. Обернулся. Самми играл, закрыв глаза, перебирая слишком красивыми для мужчины, по мнению Масанари, пальцами отверстия на флейте. Мелодия говорила: здесь спокойно. Не нужно бросаться в пропасть, останься. И яростный зов с востока померк. Пропала жажда, заставлявшая идти на него вопреки желанию и разуму. Ханзо мотнул головой.
- Будешь играть один, Иэмон соберет меньше денег, чем мы втроем, - бросил он.

(еще одна помощь в выкладке)

Мягкий звук сошел на нет в серебристом дрожании. Музыкант отнял флейту от губ и по-детски радостно улыбнулся, довольный. От подобной искренности Масанари стало не по себе, он до сих пор не привык иметь с ней дело, в его жизни ей не было места. Сложил руки на груди, собираясь сбить неуютный настрой каким-нибудь замечанием, но Самми опередил его. Молодое узкое лицо из счастливого превратилось в сосредоточенно-задумчивое, озадаченное. Флейтист даже губы трубочкой сложил, приглядываясь, а может, прислушиваясь или пытаясь разобраться в ощущениях. Убрал флейту за пазуху, бросил:
- Идем.
И зашагал, не дожидаясь приятеля, под громкий шорох собственных тяжелых одежд. Ханзо скривился – ох уж это придворное легкомыслие! Но и отпустить одного нельзя, этот младенец в душе обязательно попадет во что-нибудь неприятное, вытаскивай потом.
- В чем дело? – воззвал к нему Масанари, но куда там, ни слова в ответ, даже голову не повернул.
Как можно ходить так быстро в длинных сашинуки и всем том, что надето поверх, оставалось загадкой. Самми летел, как горный ветер, так что недовольный коренастый спутник едва поспевал за ним. Почти бегом они спустились к воротам храма Рёан, потом вниз по пологой лестнице к жилым домам. Вниз по улице, не обращая внимания на прохожих, что ежились от порывов морозного ветра и оглядывались, когда им чудилось едва заметное движение. Никого не увидев, люди пожимали плечами и шли по своим делам, потирая озябшие руки и стараясь выкинуть из головы тягостное ощущение.
В этой части города Самми всегда кривился. Ему не нравились дома, выстроенные на месте когда-то великолепного дворца. По крайней мере, так он говорил. Но сейчас неприязнь нисколько не влияла на его скорость, если он вообще замечал что-либо вокруг. Невозможно было и предположить такой целеустремленности у ветреного аристократа.
Крошечная, едва разминуться двоим, улочка кончилась на берегу реки, где дома стояли вплотную к поросшему травой спуску к воде. С одного берега на другой были переброшены деревянные мостки, по которым Самми пролетел стрелой и тут же свернул налево вдоль речки – на этой стороне между домами и берегом оставался зазор. Там, куда он так стремился, через ту же речку (по мнению Ханзо, больше достойную названия «канава») был перекинут самый настоящий мост с перилами. И на этом мосту виднелась очень знакомая фигура в темной дорожной одежде, с мечом за поясом и бивой за спиной.

Мир нечасто менялся. В нем не было света, он был соткан из множества звуков и ощущений. Иэмон не сумел бы рассказать, чем отличаются перила моста Санджо-о-хаши через реку Камо от других, или почему, если в деревянной плошке для подаяния лежит хотя бы одна монета, капли дождя выстукивают совсем иную трель. Весна для него начиналась не тогда, когда все в знак почтения усопших предков на неделю сюмбун-но хи* переставали есть мясо, а когда начинал дуть восточный ветер, и к запаху мокрой земли примешивался слабый аромат первой неуверенной зелени.
И когда пористый камень моста Итиджо перестает быть скользким.
Говорливая река под мостом заворчала на иной лад, как недовольная вторжением в дом сторожевая собака. Брызнула в лицо ледяными каплями. Чья-то рука схватила биву за гриф, и струны отозвались злым гулом, клацнули длинные когти.
- Отпустите, - негромко произнес Иэмон. – Вам в «Сейдзан» нет никакого прока, она не станет играть в неумелых руках.
Звук прямо над ухом, словно зверь принюхивается, сопит. Потянули сильнее, но одной рукой не сподручно.
- Отдай... – голос со сладостным причмокиванием, ни мужской, ни женский.
От незнакомца исходил запах мокрой шерсти, но не псины, а дикого зверя, а дыхание его обжигало, как пар из бочки, наполненной кипятком.
- Нет! - сорвавшись на детский страх, Иэмон дернул биву к себе, но держали там цепко.
Музыкант потянулся к мечу.
- Вторую хочешь отобрать? – взвыли за спиной, с угрозой и в то же время горестно. – Мне и первую не найти, а ты вторую отобрать хочешь!
Рука, все не отпускающая драгоценную биву, задрожала, а вместе с ней задрожал и инструмент. Стало страшно, по-настоящему очень страшно, когда мысли не задерживаются в голове, а порой не находят туда дорогу... Иэмон рванулся изо всех сил, стараясь пересечь мост до того, как неожиданный враг пустит в ход клыки – от прохожего во все стороны расходились волны злобы. А еще от него воняло тухлым мясом, и от этого запаха выворачивало наизнанку желудок. Жалобно тренькнув, лопнула бечева с нанизанными деревянными бусинами, на которой слепец носил биву.
_______________
*Shunbun no hi - 春分の日 – (букв. «весеннего промежутка солнце») праздник весеннего равноденствия, когда почитали умерших предков.

(на пару с Даларой)

Легкие шарики сорвались с удерживавшей их нити и полетели врассыпную. Тск, тск – скакали они. Рука с удвоенной силой потянула тяжелую биву. Щелк – бусина коснулась подгнивающей плоти, и грабитель дико взвыл, как от боли, отшатнулся. И выпустил гриф. Грозно рявкнули струны.
- Ты!
Музыканта обдало волной болотной вони изо рта незнакомца. Потеряв равновесие, Иэмон ухватился за первое, что подвернулось (одной рукой, второй он старался не выронить драгоценную биву). Кажется, это был деревянная табличка с названием моста или улицы. Колышек, к которому она была прикреплена, легко вывернулся из влажной разбухшей земли. В темноте, окружающей музыканта, кто-то отчаянно завизжал, когда Иэмон с размаха опустил грабителю на голову импровизированную дубину. Дощечка с надписью разлетелась в щепки.
Привлеченные визгом и человеческим испугом, из-под моста полезли другие. Отголоски движения, принесенные ветром, предвкушающее хихиканье, шорох когтей и плоти по дереву окружили слепого, скребли по нервам. Новые шаги, громкое дыхание. Суматоха, скрежет. Чье-то присутствие совсем рядом, вытяни руку и коснешься. Смутный запах храмовых благовоний. Искаженный тревогой голос:
- Уйди!
Иэмон шарахнулся в сторону, ушиб колено о каменный столбик моста; больше всего музыкант боялся выпустить из рук инструмент. Тяжелая бива оттягивала руки, но нести ее можно было только в одной – свободной ладонью Иэмон вел по низким перилам. Кто-то маленький, шустрый, хихикающий и косматый кинулся под ноги, но сам испугался и сбежал. Кто-то выдернул сунутый за струны медиатор-бачи.
- Куда?! – крикнули позади.
К сумасшедшему котлу звуков примешался еще один голос, низкий и сердитый. Спорящий.
- ...Райко... – сказал кто-то.
- Пшел вон, - зашипел еще один.
- Отдай! – заорал третий.
Живая веревка попыталась захлестнуть щиколотку Иэмона, змеей обвилась в три мотка, но уронить слепого музыканта не получилось, он достал меч. Шум не поутих, наоборот, невидимые разбойники загомонили громче и злее.
- Что вам нужно?
- Бива!
- Руки!
- Глаза!
- Зачем тебе, они незрячие!
- Хочу есть!
Кто-то с напором толкнул слепца в спину.

(мы опять. Не ждали?)

Мост закончился, он и так был не слишком-то длинный. Иэмон наугад отмахнулся от самых настойчивых. Попал или нет, он не мог сказать, но кто-то все-таки взвыл от боли. Хотя может быть, разбойники потоптали друг друга в давке? Один среди них отчаянно костерил всех и все вокруг. Чьи-то острые зубы впились в руку выше локтя, слепец выронил меч, но не биву. Он наткнулся на створку ворот, отступать было некуда. Музыкант повернулся лицом к сонму демонов на мосту; второй раз в его жизни он встречал злой прилив, и сегодня ему грозили не соленые морские волны. Играть, не используя бачи, только пальцами, было не слишком привычно, зато так звуки действительно были похожи на удары дождевых капель и будили воспоминания о первых зимних цветах.
Шумные голоса стихли, словно их обладатели разом убрались восвояси. Но нет, порыв изумления прошел, и они зашевелились снова. Еле слышно. Зашептали, забулькали, зашуршали. Жужжание голосов легло фоном для рисунка разговорившейся бивы. Несколько возмущенных вскриков поднялись острыми пиками над мелодией. Бултых – кто-то свалился в реку.
Мотив подхватила и поддержала вторая бива. Удивление Иэмона почти не отразилось на подвижном лице – лишь губы повернулись уголками вверх – но проскользнуло в ноты. Ливень хмурого начала весны под его пальцами превратился в пронизанный ярким солнцем грибной дождь. Если бы струны могли улыбаться, они радостно улыбнулись бы. Что только больше разозлило демонов. Это, и кто-то посреди их толпы, кто продирался сквозь них с решимостью кабана, точно знающего, что здесь ему ничто не грозит. Или с решимостью придворного высокого ранга в дворцовых коридорах, где ему вдруг преградили путь низшие слуги. Продрался, недовольно фырча себе под нос, раскидал последних двойным взмахом очень длинных рукавов и встал по левую руку от Иэмона. К музыке примешались тоскливые и взывающие к высшему звуки флейты.
Демоны шипели и плевались, будто масло, выплеснувшееся на раскаленные камни. Они скребли когтями камни опор моста Итиджо, кусали их от отчаяния и злости.
- Отдай ее по-хорошему! – взвыл зачинщик.
Иэмон опять улыбнулся:
- Нет. Или ты прирастил назад отрубленную конечность?
Как мошки на обтянутый бумагой фонарь, демоны кинулись на обидчика и двоих его спутников. Фонарю не страшны их укусы, но такое количество способно сдвинуть с места даже утес. Под их натиском отступила бы целая армия, что говорить о троих музыкантах.

(те же двое, ага)

Некоторое время назад

Сквозь щели в воротах можно было разглядеть двор, а дорожка из плоских камней почти утонула в выбеленной за зиму сухой траве. Но рассохшиеся створки древних, посеревших от времени ворот распахнулись так же исправно и неожиданно, как и при хозяине этого дома. Громкий скрежет давно не смазанных петель был слышен, должно быть, в Киёмидзу на противоположном склоне горной чаши, а обитатели монастыря Энрякудзи либо решили защищать от соседей собственное жилище, либо вновь спалить Мии-дэра. Широкий проем ворот был свободен, мол, приглашаем, но если войдете, пеняйте на себя. Глубоко вырезанная когда-то пятиконечная звезда теперь была едва видна.
Сад внутри являл собой образец запустения и свободы дико растущих трав и цветов (сейчас больше сухих, их некому было срезать), части из которых вообще не следовало находиться в этих местах. По почти заросшей тропинке ходили очень редко, обычный человек посчитал бы, что и вовсе здесь уже много веков никого не было, но глазу Тошимару предстали следы, две пары. Те, что поменьше, уже почти растаяли, их с трудом смог бы почуять даже зверь. Следы покрупнее лежали в траве расплывчатыми каплями забывшего раствориться дыма. Колдун пробормотал себе под нос несколько слов, будто разговаривал с кем-то совсем рядом или читал заклинание, и перешагнул бревно-порог.
Крыльями огромной диковинной птицы на ветру хлопнули расправленные рукава – на веранде у дома стоял человек, почти не различимый в полумраке навеса. Если бы не белая тигриная шкура, в которую он был укутан и которая теперь соскользнула и лежала вокруг его ног, как сугроб, его можно было и не заметить. Тошимару остановился, не доходя нескольких шагов до него. Оперся на посох обеими руками и оглядел человека с ног до головы. Сморщился, будто собрался чихнуть, но передумал. Наклонил голову вперед, как ворон, готовый клюнуть.
- Зачем ты пришел в столицу?

(и по-прежнему мы, но в других лицах)

Плавно и неторопливо, чтобы даже случайный зритель сумел насладиться четкостью его движений, молодой человек сложил пальцы рук – кончик к кончику. Так же медленно склонил голову на целый сунн, но не больше.
- Мое имя – Арима Хиджиро из Шимабары, - сказал он.
- Твое ли? – усомнился колдун и скрипуче кашлянул. – Но как бы ты ни называл себя, я, Тошимару из Киото, прошу тебя покинуть этот город.
В латунно-сером свете затянутого облаками неба в беспорядке лежащие на плечах волосы колдуна блестели пробивающейся сединой. С виду этот близкий к дряхлости старик, для ходьбы полагающийся на палку, казался неспособным быть угрозой для кого бы то ни было. Но под крючковатыми сухими пальцами по причудливо изогнутому посоху бежали голубоватые искорки, а в глазах не было и тени слабости.
Между ладонями юного самурая катался пушистый клубочек огня, отбрасывая пока еще слабые тени.
- Ты бросаешь мне вызов, Тошимару из Киото? Бросаешь вызов мне? – от едва сдерживаемого гнева раздулись, как у дикого жеребца, ноздри тонкого длинного носа. – Этот город породил меня и принадлежит мне по праву.
Старик хохотнул, и смех его перекатился от низкого до протяжно-визгливого. Но веселье миновало внимательные глаза.
- Ты все перепутал, демон. Людские страдания породили тебя, и это ты принадлежишь им, как дети принадлежат своим родителям. Как и дети, ты не можешь жить без них.
Искры на темной древесине слились в тонкие струйки.
- Уходи, в столице достаточно страданий и без тебя.
- Ты ждешь, что я послушаю приказа от человека? – Арима раскрыл ладони, языки пламени окутывали длинные пальцы; бледное лицо со следами недавней болезни свело судорогой от боли. – Старый дурак!
Вспыхнула и рассыпалась искрами ветка куста, вокруг деревянного столба, подпирающего крышу, обвилась струйка дыма.
- Ты слаб и, похоже, слеп, демон. Ты не видишь очевидного.
Светящиеся струйки превратились в нестерпимо яркие извилистые ручьи. Теперь они оплетали пальцы колдуна, исчезая под кожей. Взмах руки, словно жесткое крыло хлопнул рукав, а округлый валун, что лежал в окружении кустов у веранды, натужно застонал и развалился на четыре неравные части.

(игроки те же, но герои иные)

Побережье Кюсю

У начала дорожки, что вела наверх, к городку, гостей встречал представитель местной власти в окружении свиты. Хоть ростом он и был Мицуке лишь по плечо, среди своих он выглядел высоким и статным. Роскошные одежды – по верхней накидке вился тонкий рисунок, густой красный в переплетении с бархатным зеленым, - говорили, что этого человека оторвали от важного события, вызвав сюда. На жестком широком лице под разлетающимися бровями горели четко очерченные глаза, тонкие губы были сжаты в линию – точь-в-точь самурай с гравюр. Когда гости подошли достаточно близко, он поклонился и произнес:
- Мы рады приветствовать великого господина на нашей скромной земле.
За церемонными словами, под тонкой вуалью радушия скрывалось нечто иное – недовольство? недоумение?
- Управитель города Кокура, - торжественный поклон, - Кураи Асанаги просит вас проследовать в его дом и отдохнуть с дороги.
Пока гости проходили мимо, поглазеть на них собралась целая толпа – та самая, которая совсем недавно рада была поддержать военных, готовых расстрелять незнакомый корабль. В большой деревенской толпе, где мужчины приготовили уже палки, а женщины придерживали накидки и кое-как успокаивали распоясавшихся мужей, теперь переговаривались и тыкали друг друга локтями. Наконец, кто-то не выдержал и громко высказал волнами ходящее мнение:
- Это не люди, это демоны!
Его возглас подхватили прочие, и вскоре гудела вся толпа, перекрывая шум прибоя. Рыжая, успевшая "поправить лицо" на эталонно-красивое, но совершенно лишенное индивидуальных черт, отступила на шаг и скромно-скромно потупила взгляд.
Тенкьё огляделся по сторонам. Как же их много... Он решительно сощурил глаза.
- Как вы можете так говорить о гостях своего господина! – сердито воскликнул юноша. – Мы люди! Я готов на любую проверку!

(+Бишоп, Китти, СонГоку и Хигф)