(+Rosemarie)

Голубые глаза Марго блеснули льдинками: ненавидела она Рузвельта, хотя должна была испытывать благодарность. Но ничего не могла поделать, она ненавидела бессильной завистью к тому, чего никогда не имела - к деньгам, беззаботной уверенности и возможности плевать на всех, в том числе на английских лордов. Марго не знала ни одного.
- Жуткие зануды, - согласилась она. - К чему ты вспомнил о них?
Не удержавшись, мельком глянула в зеркало - Рузвельт всегда пробуждал желание проверить собственную безупречность. Локоны лежали волосок к волоску, оттеняя белую кожу, помада не поблекла, а вот тонкая ткань платья казалась слегка смятой на бедрах.
Мышиные – крупные, с выпуклой оболочкой – глаза следили за каждым движением девушки. Рузвельт встал к ней за спину и взглянул на отражение в позолоченной раме, прижавшись подбородком к девичьей голове. Непонятно о чем он думал, вероятно, о своем лице, которое могло – пожелтев от стыда - не так давно оказаться на первых полосах газет. А может, его пропитый дорогим, даже в условиях американского кризиса, портвейном мозг заботила лишь собственная прядь волос, выбившаяся из общей прически и нарушающая пижонский вид.
- Ты когда-нибудь была в Чайнатауне, sweetie? Мне нужен «джанкой»*, иначе я свихнусь от тоски и дрянных диалогов этих желтопузиков*.
Розмари покачала головой и кончиком языка провела по верхней губе. Словечко ей было знакомо. Кокаином развеивала тоску Марго Коул, ее предшественница и товарка, кокаин сгубил ее карьеру на удачу мисс Шульц, но Рузвельт О`Долл, разумеется, мог не беспокоиться о таких пустяках. Ему вообще не о чем было беспокоиться.
- Нет... Там весело? - она повернулась к мужчине, вдыхая исходящий от него запах алкоголя. Дорогого, судя по всему, но для Марго он пах так же, как дешевый виски, которым надирался отец. - Я хочу сегодня
веселиться.

------
*джанкой - одно из названий кокаина на сленге наркоманов
*желтопузики - трусы на американском сленге

(Rosemarie + Joseph)

- Веселиться… - О`Долл выдохнул, как будто сам уже давно страдал по вкусу от этого слова.
Провел ладонью по щеке – отработанный жест для млеющих юнгфер; подумал, как много вещей находится в его руках: это лицо – сдави девушке челюсть и загубленная карьера обеспечена, - усатые тараканы, играющие в покер в соседнем зале и не подозревающие, что кладут миллионы в его карман.
- Только тебе надо переодеться. Я не хочу, чтобы люди видели тебя рядом со мной вот в этом… - теперь Рузвельт морщился с крайним неодобрением, как если бы съел целый лимон. – И что у тебя с лицом? Мне не нужно, чтобы ты худела. Что, по-твоему, придется искать моим гостям в декольте платья за пятьсот долларов. Ведь не этикетку с ценой, sweetie. К тому же я вижу, как на тебя смотрят мужчины, но мне этого не достаточно. Хотелось бы знать, способна ли ты развязывать языки.
Марго не шелохнулась, точно лисица, попавшая в яркий свет фар проезжающего автомобиля, и выступившую краску страха или гнева скрыли щедро нанесенные румяна. На первом месте работы, куда она нанималась официанткой, Розмари Шульц возмущенно отвергла предложение вертеть задом в короткой юбке перед клиентами, заявив, что она не шлюха, и вылетела оттуда ровно через полминуты. Последующая голодная неделя навсегда выбила из нее любую стыдливость.
- Что ты хочешь, чтобы я надела? - промурлыкала она. - И что ты хочешь, чтобы я сделала?
Сразу после этих слов Рузвельт Максимилиан О`Долл рассмеялся диким, сардоническим смехом; его блестящее от дневного мятного крема лицо, с розовыми, как у младенца, веками истерично демонстрировало всю ту брезгливость, которую прогнившая душа американского франта испытывала к каждому человеку, имевшему на цент меньше, чем его банковский счет. К несчастью, все свои эмоции и самодовольство он теперь выплескивал на девушку. Его невозможно было остановить в этом занятии, особенно, когда на пути в свежевымытом коридоре случалось встретить прислугу – хлыщ доводил беднягу до отчаяния.
- Вот, как ты заговорила! – мужчина покачнулся и рухнул на стул. – Если ты сделаешь то, что я хочу, боюсь, мы сегодня никуда уже отсюда не поедем, моя милая. Но, я не настаиваю. Надень что-нибудь элегантное, не столь откровенное, и обязательно возьми брошь с голубыми топазами. Алмазы и горный хрусталь – выигрышная комбинация.

(+ Рози)

Слова покровителя могли быть расценены и как оскорбление, и как комплимент. Марго выбрала второе: пока она привлекает Рузвельта, она здесь, и она здесь, пока ей нужен Рузвельт. Довольно усмехнувшись, певица скользнула за ширму, к узкому шифоньеру, и вскоре ярко-синий шелк платья, перестав обнимать женское тело и превратившись в тряпку, перетек через расписные створки. Элегантное... рука Марго потянулась к светлому, с черной отделкой наряду свободного кроя, - подарку мистера О`Долла, конечно. В ящичке туалетного столика поискала брошь и послушно приколола к левому плечу, салфетками аккуратно сняла с щек излишне яркий румянец.
- Тебе нравится? - она неторопливо покрутилась перед мужчиной. Элегантное... куда же они направятся? Порция "джанкоя" не стоила таких хлопот, хотя от Рузвельта можно было ожидать всего.
Крысиные глаза американского индюка - странное сочетание - а сейчас он был похож именно на него, похвально вспыхнули: конечно, можно было легко догадаться, что Рузвельт упивался ни столько демонстрацией наряда, сколько свидетельством своего безоговорочного господства. Да, это ублажало сильнее всякого кокаина.
- Мы направляемся в грязную дыру, bаby, – О`Долл не умел читать мысли, но вопросы в глазах женщин всегда читались одинаково. – Запомни, моя милая, – какой бы неопрятной ни была сцена, ты всегда должна блистать.
Он торжественно поднялся, провел рукой по волосам, аккуратно приглаживая их вдоль висков – точно являл эталон совершенства, глянцевый идол, сошедший с голливудского плаката, - и подал руку.
Перчатки, широкое манто и шляпка "cloche"* довершили туалет мисс Шульц. Совет, поданный ей Рузвельтом, в отличие от многих других, пришелся ей по вкусу. Сама бы Марго не сказала лучше в своем ослеплении погони за лучшей жизнью, позабыв или не зная, что неуместность, то, что европейцы с презрительным пожатием породистых плеч именуют "de trop"*, безжалостнее всего выдают парвеню. Но от Европы с ее занудными правилами благословенную Америку, страну возможностей и исполнения мечтаний, отделял широкий океан.
- Идем, милый, - Марго легко оперлась на руку покровителя; опора ненадежная, но другой у нее пока нет.

------
*cloche (фр.) - шляпка с узкими полями в форме колокольчика
*de trop (фр.) - чересчур, лишний, чрезмерный

(автор: Tivaz)

Мотель "Lasky",
Tight Springs, штат Арканзас,
5 февраля 1930 год, 16:00

Кованые решетки, местами заметно обесцветившиеся и надпиленные, словно мышиными укусами, задерживали на стеклах даже масляное золочение солнечного света. А то, что не пропускали окна, спокойно впускала дверь.
Бананас Джо, по привычке пожевывая свои подтяжки, играл роль распределителя – указывал тем или иным людям в какую сторону им идти. Дорог было не много; та, что не вела в уютный подпольный бар, пропитанный запахом сусла, без объяснений выпроваживала на улицу.
По-иному здесь относились только к должникам - их братья Ласки ждали с радушными объятиями. Начинались они с толстокожих рук портье Джо, что с видом приободрившегося старца Харона, провожал визитеров вниз. Конечным пунктом назначения становился столик у самой дальней стены; оплеванная столешница - сел и схлопотал долг! - верой и правдой служила суеверием.
За одним из столиков сидела подозрительная парочка, не так давно провернувшая дело в прачечной.
- А потом мы отправимся на западное побережье! – Кепка - сидя напротив спутницы - закрыл глаза, словно наяву видел тёплое побережье Тихого океана.
- Прокатимся на «Flying Pussyfoot». – Ответила девушка. Мошенница потягивала джин-тоник, перебирая печенье с предсказаниями в бумажном пакете.
Они обсуждали «грандиозные» планы на будущее. Так всегда бывало после удачного дела: едва в кармане зашелестит зеленью, сразу задумывают какое-нибудь путешествие. На долги и другие неурядицы им было откровенно плевать. Вот и сейчас Милтоны выпивали в заведении у собственных кредиторов, один из которых славился тяжёлым характером и не менее тяжёлым свинцом.
- Точно. Заедем в Вегас. Думаю, про ту историю с чемоданом уже все забыли. – Кепка наклонился над столом, и хотел было взять у напарницы печенье, но напоролся на холодный взгляд девушки.
- Ты что, до сих пор дуешься? – Мошенник развёл руки в стороны, словно извиняясь.
- Я тогда без бровей осталась! – В её голосе явно слышались оттенки гнева. Тина хорошо помнила спокойный голос напарника в тот роковой день и фразу: «Открывай, ты же у нас спец по замкам». – Кстати, что у нас там с подозрительной поклажей?
Девушка указала на деревянный футляр у столика.
- Давай, твоя очередь. – Тина улыбалась - ожидала начала представления в блошином цирке, не иначе.
Кепка смотрел то на футляр, то на собеседницу.
- Может, не надо? Посмотри, эта тарабарщина явно не к добру. И без ключа, скорее всего, не открыть… - Мошенник принялся сплетать оправдания и выдавать первое, что приходило на ум.

Авторы: saroff cane и Tivaz

- Уф, ладно, прекрати. Терпеть не могу твой лепет. – Отмахнулась девушка и откинулась на спинку стула. – Но учти, я бы с удовольствием посмотрела, как ты взорвешься. Просто не хочу платить за ремонт этой дыры.
Стул отодвинулся – его волчком крутануло на одной ножке, - и прямо перед ними оказался Одди.
От выпитого им в воздухе над носами повисал запах алкоголя, будто кто-то недалеко запустил печь с чистым торфом. Неустойчивая поза – точно таким же был взгляд; пожалуй, отличался только бодрым блеском, - советовала начинать разговор сразу и по делу, потому что после изрядной доли спиртного Майк Ласки начинал беспричинно стрелять по стенам и ненароком в кого-нибудь да попадал.
Кепка нервно сглотнул. Даже зная нрав старшего из братьев, мошенник держал себя в руках. Профессиональная привычка - человек со слабыми нервами не станет сливать бензин у полицеской патрульной машины.
Он бросил короткий взгляд на Тину. Та все это время не сводила глаз с Одди: посторонний человек мог подумать, что она совершенно безмятежна, но Кепка знал её достаточно хорошо, чтобы почувствовать волнение. Словно в подтверждение Тина подогнула мизинец левой руки - сигнал, о котором знали лишь они: чем больше пальцев согнуто, тем менее уверенно ты себя чувствуешь. Чесно говоря, дай Кепка волю ногам, они бы унесли его за горизонт быстрее пули, но мошенник привык к этому уже много лет назад, и усилием воли приказал себе успокоиться.
- Привет, Одди. А мы долг принесли. Ну, часть...
Кепка специально сразу заговорил о деньгах - это могло избавить от лишних проблем или хотя бы спасти их шкуры.
Взгляд хозяина отеля, словно затянутый мутной плевой, во второй раз медленно прошелся по визитерам, без всякого стеснения задержавшись на девушке и, наконец, выбрал объектом внимания Кепку.
- Что ты там пробормотал? - Одди - он явно перепил и очень плохо соображал, - придвинулся поближе.
У Кепки возникло такое чувство, словно язык пытается задушить горло. "Самое неудачное место, самое неудачно время, самый неудачный человек!" - думал мошенник. Он Нервно принялся шарить рукой под столом и, найдя искомое, положил небольшую сумку на стол. Должник продемонстрировал старшему Ласки содержимое поклажи - некоторое количество аккуратно сложенных и рассортированных по номиналу зелёных бумажек.
- Наш долг, - выпалила Тина со всей возможной чёткостью, на которую была способна, заметив, что у её напарника слова застряли в горле.

+Tivaz

Майк "Одди" Ласки икнул. Да, он икнул: громко, звучно, как будто вот-вот литры выпитого за день, что должны были притушить его отвратительное настроение, полезут назад.
- Ага,… сколько здесь? – он медленно вдалбливал взгляд в стол – точно гвоздь.
- Ровно столько, сколько мы обещали принести за этот период. - Говорил Кепка вполне спокойным голосом. Он действительно немного расслабился, ведь Майк казался достаточно трезвым, что бы говорить о делах, или скорее недостаточно пьяным, чтобы без разбора палить из пистолетов по стенам.
- Кстати, - вмешалась в разговор Тина, - где твой братец? У нас для него кое-что есть.
Девушка имела в виду деревянный тубус, стоявший у столика. Обсуждать антиквариат и возможность оплаты им долга с не вполне адекватным Одди было гиблым делом. А вот со спокойным и рассудительным Томасом можно было договориться. Если парочке мошенников повезло, и странный футляр действительно чего-то стоит, они могут отделаться от долга. Или даже заработать, но это уже было за гранью мечтаний скромных "предпринимателей".
Напоминание о брате свело небритое лицо Ласки судорогой.
- Отсутствует, – выдавил Майк. Махнул рукой бармену и перевел осоловевшие глаза на собеседника. – Что у вас там? Кокс? Кокс мне не нужен.
- Одди, мы, конечно против кризиса и всё такое, но на ударников угледобывающей стези промышленность вроде не похожи, - пробормотал Кепка, и пробежался глазами по своим рукам. - Пальцы не в мозолях, лица не в саже...
- Не наш профиль. - Более понятно и коротко ответила Милтон, при этом бросив испепеляющий взгляд на напарника. - У нас антиквариат. Не интересуетесь?
- Я про кокаин, дурень. Посуду себе оставьте.
Мошенники несколько мгновений молча смотрели друг на друга. Обоим было дьявольски интересно узнать, что помешало Ласки уловил сарказм в высказывание Кепки: отсутствия проницательность как таковой, притуплённость последней алкоголем, или же Майк всё понял, и прикинулся непонимающим специально. Выяснять, какой вариант верен никому из парочки не хотелось - чревато, поэтому Тина заговорила по делу и уже куда более просто и ясно:
- Имеется старинного вида тубус. Предположительно, может заинтересовать коллекционеров, музеи, торговцев старожитностями... Деньги, короче говоря.
Одди закурил. Нельзя было сказать, что его не интересовало предложение странной парочки, но мысли сейчас были заняты совсем другим.
- Мне ничего больше не нужно – если вы с первого раза не понимаете. Могу дать адрес скупщика. Надо – пишите. Не надо – пошли вон.
- Делать нечего, - выдохнула Тина. Ей искренне не хотелось возиться с футляром, но информация Майка значительно облегчала сбыт краденого. Моветон было сетовать. Девушка достала из внутреннего кармана пиджака карандаш и изготовилась записывать адрес барыги. - Человек хоть проверенный? - Спросила погодя мошенница, скорее риторически, ведь подставлять собственных заёмщиков старшему брату Ласки было невыгодно. Да и вообще, такая коварность, которая обычно лечится свинцовыми пилюлями, Одди была не свойственна.

+Тот

Заброшенный парк развлечений,
Tight Springs, штат Арканзас,
5 февраля 1930 год, 20:00

Квадратный потрепанный Austin остановился на пустой парковке возле тянущейся непроглядной линии пешеходного моста; болотный цвет краски освежал начавшийся дождь.
Затянутый свинцовыми тучами, между жилыми домами и выжжено-золотыми полосами кукурузных полей застыл старый парк аттракционов. В сонных глазах Брук колесо обозрения как будто все еще вспахивало небо ободом с крошечными кабинками, перемешивало заходящее солнце с густой синевой.
Первыми на место преступления приехали городские патрульные - в полиэтиленовых плащах-дождевиках под черными зонтами, выросшими как грибы на асфальте, они беседовали с бомжем, старым счастливчиком, обнаружившем то, что можно было назвать трупом в этом деле.
Денвер хмуро наблюдала из машины, не решаясь выйти наружу в такую слякоть.
- Сбежались, словно на массовый забой скота, - вывела инспектор.
Ее молодой напарник, размышляя о темно-синем шерстяном костюме за 59 с половиной доллара – будто подобные мечтания могли помочь этому бедняге хоть немного согреться, – вероятно, соглашаясь с инспектором, а может лишь изгоняя из продрогшего тела дрему, бойко мотнул головой, но сразу после того вновь вжал ее в плечи.
- Два года тому, по весне, мы решили развеяться и выбрались вот в такой же парк развлечений как этот, - довольно жмурясь, заговорил Перри, – разумеется, с тем отличием, что тот был открыт для посетителей, да и горки эти много меньше Чикагских. Но не в них дело. День выдался солнечный и, хотя было все еще прохладно, мы от души повеселились.
Какое-то время Сэм молчал, разглядывая гнутые, тронутые ржавчиной рельсы аттракциона и перила безопасности, некогда выкрашеные в задорный светло-зеленый цвет, а теперь выглядевшие жутковато из-за покрывавших их струпьев облупившиеся краски.
- Знаешь, а я бы и сейчас прокатился, - невесть с чего сказал он.

Брук насупилась; нижняя губа, выпятившись, обдавала дыханием замерзший нос, укутанный в добытый из бардачка засаленный шарф.
- Один уже прокатился, - инспектор была не в духе: во-первых, это был конец дня, во-вторых – очередная, тридцать вторая, если быть точным, трапеза кровожадного убийцы. – Говорят, бедолагу затащили на самый верх, в розовый вагончик, и там выпустили дух вместе с содержимым тела.
Застёжка-молния легкого плаща с урчанием подорвалась на паре звеньев и отлетела куда-то под каблук. Не обратив внимания, натянув капюшон, женщина вылезла наружу; к этому времени – струи колотили как орешниковые палочки по барабану - дождь не на шутку разыгрался.
- Инспектор, может все же дождемся… Инспектор!
Видя, что его слова не возымели действия, Сэм чертыхнулся и тоже полез из машины, на ходу расправляя нуждающийся в починке черный зонт. В этот момент послышался рев мотора и визг нещадно сжигаемой об асфальт резины. Перри обратил свой взор на убегающую вниз улочку, силясь разглядеть источник шума и увидел бежевый автомобиль доктора Маринуса Дженсона Варда, мелькающий в просветах меж двухэтажных коттеджей. Рассекая струи воды и практически презрев опасности скользкой дороги, новенький Studebaker President приближался к заброшенному парку развлечений.
- Сэм, как я выгляжу?
Через секунду Денвер уже отмахивалась, заглаживая вину за глупый вопрос: о чем могла идти речь, если помадный оттенок мангового мусса на губах был съеден ею самой раньше, чем разбушевалась непогода.
Коричневая дорожка – будто бы натертые до блеска камни – петлей вела в сквер и обрывалась у нагроможденных конструкций: сморщенные от коррозии осевшие кабинки аттракционов были похожи на ржавые кресла-каталки. Розовую крытую вагонетку с облупленной крышей спустили вниз; все это время в нее нерешительно заглядывали лишь с помощью подъемника. Нагнувшись под желтой, трепещущей на ветру, лентой «Police line – Do not cross»*, Брук бросила гнетущий взгляд на бродягу – тот все еще беседовал с патрульными.
- Два самых главных врага криминалиста: погода и бомжи.

------
*«Police line – Do not cross» - Другими словами: "Место преступления - не входить"

+ Тот

За сотню ярдов до парковки Studebaker основательно сбросил скорость и уже не ехал, а скорее катился, будто позволяя окружающим получше рассмотреть его блестящие бока.
- Вот же фат, - недовольно пробурчал Перри.
- Зависть - губительная черта, Сэм, - хмыкнула напарница, упорно делая вид, что не замечает новоприбывшегося - впрочем, уличить ее в обратном было не трудно.
Выбравшись из машины, доктор Вард обошел ее и со значительным видом стал разглядывать правое заднее колесо, вероятно усмотрев в этом месте нечто значимое, хотя и ведомое лишь ему. Затем Маринус выпрямился и осмотрел окрестности. Взгляд его остановился на следователях.
– Мисс Денвер, как поживаете? – мило улыбнулся он, приподнимая шляпу. И затем, протягивая руку Сэму: - Перри.
Брук укутала пунцовое лицо в шарф – появление этого мужчины всегда молодило ее лет так на десять – и небрежно кивнула в сторону размякших от дождя и крови балок, приваренных к порогу вагончика.
- Могло быть и намного лучше, доктор Вард. Сами поглядите.
Тесное помещение, затянутое буро-коричневой рыхлой пленкой ржавчины, от потолка до стен было раскрашено мясистыми багровыми подтеками - словно мадлер* прошелся по вишне; войти внутрь означало по щиколотку погрузиться в измельчённую мякоть.
В переслащенном медном воздухе поднявшийся ветер разносил сушеные соцветия кукурузных початков.
- Остается лишь удивляться вашему самообладанию, - покачал головой Маринус. - Такая женщина как вы... Да что я говорю, ни одна женщина не должна видеть подобное. Если в конечном счете этого человека, или людей так и не удастся поймать, это будет... - доктор осторожно заглянул внутрь кабинки, - ...скверно. Да, скверно.

------
*мадлер - инструмент, предназначенный для выжимания соков из свежих фруктов, ягод

Он снял пальто и вместе с шляпой протянул Сэму. Неохотно приняв их, Перри в очередной раз сказал себе, что если никто не сделает этого раньше, то в следующую их встречу он сам раз и навсегда поставит на место этого самодовольного дурака, считающего окружающих людей обязанными ему. Между тем доктор Вард натянул на руки медицинские перчатки и вооружившись длинным пинцетом принялся за осмотр. Отыскав в жутком месиве нечто представляющее интерес, он извлекал это на свет, рассматривал какое-то время, а затем либо отбрасывал прочь, либо откладывал в специальный контейнер, что захватил с собой. Наконец он поднялся с корточек, еще раз оглядел крышу кабинки и отступил назад.
- И что вы об этом думаете? - обратился Маринус к детективам.
Между погнутыми краями разреза потолочной стенки, будто кто-то вскрыл ее как консервную банку, растекалось пепельное небо; подняв голову, инспектор - она перед тем, как войти, засучила подол фабричных шерстяных брюк, - задумчиво разглядывала падающие хлопьями золотистые кукурузные рыльца.
- Судя по всему, его убили прямо здесь, - Брук указала наверх. – Иначе, зачем нужно было разрезать кабинку. Возможно, человека загнали сюда, как добычу. Какое по-вашему он использует орудие убийства?
- Кувалду. И, вероятно, что-то режущее, какое-нибудь мачете. Некоторые кости, у меня сложилось такое ощущение, пилили ножовкой по металлу, но это уже после смерти. А еще тут поработал секатор. Большой садовый секатор, - доктор изобразил пальцами, будто что-то подрезает, - какими подравнивают кустики и живую изгородь. И на сей раз соглашусь, убили его здесь, в этой самой кабинке, а затем произвели все эти ужасы над телом. Я собрал очередную коллекцию образцов, но заранее уверен, какое бы тщательное исследование я ни провел, оно не позволит ответить на вопрос: зачем? Зачем кому-то нужно расчленять тело, если не спрятать?
- Мне бы тоже хотелось это знать.
В тот момент Денвер думала лишь об одном – скорее вернуться в машину и открыть новую сигаретную пачку.

+ Тот

- Кто он, Маринус? – женщина нахмурилась, спрятав руки в карманы. – Сумасшедший? Душевнобольной? Если так, то он должен быть на учете клиник.
- Это стоит проверить, - кивнул Вард. - Вы молодец, Брук. Если позволите, я сам выясню, составлю список всех безумцев, находящихся сейчас вне стен лечебниц. Хотя самому мне кажется маловероятным, что это дело рук человека. На мой взгляд тут поработали силы, куда более сложные и странные... Прошу вас не смейтесь над тем, что я сейчас скажу, но слышали ли вы что-нибудь о колдовстве черных кварталов? Магия Вуду. Так ее называют.
Если бы не природное равнодушие к некоторым вещам и хорошо скрываемая симпатия к доктору Варду, инспектор бы громко рассмеялась ему в лицо.
- Вы хотите, чтобы я посадила за решетку предмет древней синкретической религиозной системы?
- Я не знаю, - честно признался Маринус. - Но Брук, вы слышали о том, что с недавних пор в моргах принято оставлять на ночь колокольчик? Вы знаете для чего он?
Шум дождя, дробью пробегающий по крышам-зонтикам проржавелых аттракционов, кажется, затихший на какое-то время, зарядил с новой силой.
Женщина тяжело вздохнула, неоднозначно качнув головой.
Забрав шляпу и плащ у хмурого Сэма, Доктор Вард осторожно взял Денвер за локоть и повел прочь от жуткого вагончика. Его голос утратил обычную твердость, перейдя в таинственный полушепот:
- Бывает, мертвые возвращаются к жизни. И медицина все еще не в состоянии дать внятный ответ на вопрос почему так происходит. Мы лишь оставляем колокольчик, чтобы вернувшийся с того света мог позвать на помощь. Если бы однажды я не оказался свидетелем подобного, то и не говорил, поверьте. Вот отчего я верю в силы, не только способные оживить мертвеца, но и наделить его способностями, противоречащими здравому смыслу.
Вдалеке, на фоне их разговаривающих теней в заштрихованном янтарными линиями воздухе, – будто кто-то рассыпал карий на кожуру апельсина – загорались вечерние огни.
- При всем моем уважении, Маринус, - ветер выбил волосы из-под капюшона, поэтому Денвер пришлось смахнуть их с лица. – Но мне очень хотелось бы, чтобы в этот раз вы ошибались.

Повисшую паузу, во время которой доктор силился решить, стоит ли ему успокоить женщину или же настоять на своем, внезапно прервал Сэм:
- Брук, посмотри-ка на это!
Перри был рад вмешаться в разговор. Бедняга, знал бы он, что тем самым помогает Варду в сложной и неловкой ситуации. Впрочем, его находка стоила того, чтобы прервать даже речь Вильсона еще до того, как тот добрался до шестого пункта.
- Спичечный коробок, - показал Сэм. - Валялся в доброй дюжине ярдов от вагончика. Но только взгляните на эти бурые крапинки. Видите? Не будь я Сэмом Перри, если это не кровь.
Денвер подставила пластиковый пакет - он с готовностью принял находку; тщательно выведенные буквы не мог смыть даже ливень: 唐人街。1.21*.
- Не верю своим глазам, неужели… - руки инспектора заметно дрожали - скорее от холода. – Не хотелось бы это утверждать, но, похоже, убийца или жертва посещали китайский квартал.
Брук нахмурилась, точно грозовая туча, что решетом стягивала небо над их головами. Полицейские избегали соваться в Чайнатаун – какой толк, если в делах желторотых не разобраться без бутылки ханшина*.

------
*唐人街。1.21 - Чайнатаун 1.21
*hanshin - китайская пшеничная водка

+Тот

Бросив мимолетный взгляд на улику, доктор Вард разом позабыл о внутреннем противоборстве, в котором личные убеждения и приверженность к мистицизму столкнулись со столпами здравого смысла и совершеннейшей необходимостью поддержать и успокоить даму. Привычным жестом потирая левое запястья, Маринус развернулся и вновь обратил взор на место преступления. Вокруг того, совсем рядом с ним и чуть поодаль бродили кутающиеся в темные плащи полисмены, и Вард заметил, что все они как один, будто избрав жуткий вагончик центром своего мерзкого ритуала, ходят против часовой стрелки. Их размеренные переваливающиеся шаги и их скрытые капюшонами, обращенные вниз лица, внушили доктору невыразимый ужас, на мгновение почудилось, будто уже звучат голоса и наводящие оторопь слова, прочитанные накануне в странной и страшной книге, найденной в личной библиотеке покойного дяди, слетают со злокозненных уст. Видение быстро прошло, желание бежать осталось.
Совладав с последними позывами животного страха, Маринус Дженсон Вард поспешил распрощаться с детективами, напоследок пообещав Денвер связаться с ней, как только список умалишенных будет составлен.
- Что скажешь, - неопределенно хмыкнув, спросил Перри, - заметила, как наш доктор переменился в лице?
- У тебя бред, Сэмми, - уменьшительно ласкательными именами Брук не пренебрегала только в моменты чрезвычайного скептицизма.
Она все еще смотрела доктору в след.
- Бред? Бред?! - весь вид Сэма говорил о том, что он не верит своим ушам. - Я думал Вард грохнется в чертову лужу, так побелело его лицо, когда я показал коробок с китайскими закорючками.
Инспектор нахмурилась, – она думала о трупе, о чертовой работе и, пожалуй, еще о том, что ничего не приготовила на ужин, - взяла шествие к машине.
- Я посмотрю на твое лицо, когда О`Годфри выпишет нам пинки и отправит в Чайнатаун. Хотя… знала я когда-то несколько фраз, но желтушным они вряд ли понравятся.

Joseph, Monsieur Le Chiffre

Чайнатаун, Chаguаn,
Tight Springs, штат Арканзас,
5 февраля 1930 год, ночь

Я-пиан* – он же опиум.
Кто бы мог подумать, что надрезанные головки цветов мака способны творить чудеса и – еще более поразительно! – что молодой китаец сможет приучить к этим чудесам всю местную публику, да так, что она охотно начнет вставать на задние лапки и утробно требовать добавки. Возможно, американцы тайно вздыхали по шелку кимоно, да конусообразным соломенным шляпам, но даже в таком случае опиум был единственным жестом доброжелательности по отношению к желторотым.
Тенг содержал свой собственный Cháguǎn*, в котором несколько раз на неделе собирались «избранные» со всего города, чтобы изведать блаженства и спуститься в Рай.
Под рогатой крышей со встопорщившимися чешуйками, - они словно съедали свет огней города, - находился просторный зал, занавешенный алтабасом, глазетом и китайской парчой, где не было мебели выше стеклянных столешниц, а на разбросанных бархатных подушках можно было разместиться подобно императорам Чьу. Здесь дегустировали теплое янтарное вино - разливали по фарфоровым пиалам; давали отведать настойку из склеенного риса и пригубить пьянящий обжигающий абсент. Раскинувшиеся на полу фигуры посетителей – ватные, будто трепыхающиеся на солнце амебы, - стонали в неге, а между ними ходили молодые женщины, готовые удвоить ее по первому же требованию.
Сам «проводник в Забвение» - молодой китаец - держался в стороне от остальных гостей – за бамбуковой шторкой, окутанной дымчатой сетью тлеющих благовоний. Отсюда Тенгфей наблюдал за происходящим. Пока дельцы накуривались до одурения, он изучал их вдоль и поперек так, что скоро знал даже количество родинок под спущенными штанами.
Опиум был для Тенга такой же частью него самого, как национальный халат, цвета пережаренного шафрана, в котором он сейчас сидел на полу перед другом, прислушиваясь к звукам, доносящимся из-за ширмы, и аккуратно, плавно, самоотрешенно – точно играл на лютне, не имеющей струн, - разливал по сосудам вино с лаунданумом*.
- L'opium agrandit ce qui n'a pas de bornes,
Allonge l'illimité,
Approfondit le temps, creuse la volupté,
Et de plaisirs noirs et mornes…
Remplit l'âme au delà de sa capacité… *
… Мужчина, медленно, словно в полусне, не читал, но проговаривал бессмертные строки так, будто бы только-только учился человеческой речи. Перебирал их, словно бусины гранатовых четок, намотанных на его левую руку – тускло блестящие, мутные, цвета столь темного, что с ними могла поспорить одна лишь свернувшаяся кровь – или же сами губы, повторявшие, и словно бы спотыкающиеся на каждом звуке:
- … Lacs où mon âme tremble et se voit à l'envers... *
Внезапно он остановился, оборвал чтение ровно перед gouffres amers*, повиснув над опасными краями; темные губы, цветом почти приближающиеся к цвету четок, несколько мгновений кривились (так извивается под каблуком раздавленная гусеница), и, наконец, выплюнули на английском:
- Всегда…ненавидел стихи.
------
*Yāpiàn - (кит.) опиум
*Cháguǎn (кит.) «чайный дом»
*лаунданум - опийная настойка на спирту
*Раздвинет опиум пределы сновидений,
Бескрайностей края,
Расширит чувственность за грани бытия,
И вкус мертвящих наслаждений,
Прорвав свой кругозор, поймет душа твоя.
Шарль Бодлер, «Цветы зла», XLIX - Le Poison (Отрава)
*Lacs où mon... - Где, странно искажен, мой дух дрожал не раз. - Там же
*gouffres amers – «горькие пропасти», там же, строка Pour se désaltérer à ces gouffres amers - И в горькой глубине изнемогал и гас.

я и Monsieur Le Chiffre

Тенг улыбнулся; внимательно все это время прислушивался, будто не к голосу, а к игре цимбалы с туго перетянутыми нитями, и когда одна из них оборвалась, он поставил на середину нефритовую дощечку с переполненными чашами. Законченный напиток по запаху был похож на солому: ощущение горечи сбивала неприличная сладость вина, точно путана, отдающая себя первому встречному; тем не менее, снадобье предстало перед Дюраном в нежно-синей пиале – как будто цвет должен был исправить вкус содержимого.
Согласно одному из китайских ритуалов, сосуд необходимо передавать по кругу, чтобы выпить из одной чаши и установить общение душ, однако в этот раз китаец предпочел отступить от традиций и по каким-то собственным причинам приготовил для себя отдельную посуду.
- Поправьте меня, если это не мсье Бодлер поехал в Бельгию, несмотря на ухудшающееся здоровье и даже потерял сознание в стенах церкви.
Тенгфей занялся трубкой - масло и фитиль были уже приготовлены, оставалось нагреть и размять опиумный шарик, - поэтому он сел на колени, склонившись над лампочкой так, что она утонула в его длинных черных волосах, напоминающих крыло ворона в рассеянном млечном тумане.
- Когда его привезли в клинику, где он и умер, - голос китайца был тихим и мягким, под стать окружению. - Он сказал, что видел Господа, что тот приблизился и дыхание его отдавало опиумом… до чего же уместная фантазия. Наверное, в тот момент господин Бодлер очень обрадовался, предположив, что в Раю будет не так скучно, как он о нем отзывался при жизни…

Joseph и ваш покорный

Бамбуковая ширма, скрывавшая мужчин, подобно маске, оберегающей путешественника, участника карнавала или актера, позволяла лицу под ним оставаться чуть более обнаженным, чем обычно. На лбу Дюрана образовалась тонкая вертикальная складка – «висячая игла», как ее называли восточные физиогномисты – и тут же выражение иронии, понятное лишь представителю большой нации по отношению к «нелюбимому сводному брату», заставило рот изогнуться в очередной сардонической усмешке.
- Бельгийский бог, наверняка, душится опием, чтобы хоть как-то отбить запах шоколада. Зато в местном аду, наверное, даже сковороды воняют какао,- француз передернул плечами, как будто аромат: приятный и тонкий, когда его не слишком много, но нестерпимый для ноздрей, опаленных серебряной кокаиновой пыльцой - наполнил пространство комнаты.- Впрочем, и Бог там, наверняка, темнокожий липкий старик с марципаном вместо глаз. Но кем еще он может привидеться крестьянскому сыну? Кому, как ни вам, азиатам, знать, что может дурная кровь. Возьмите ваш опий,- четки задвигались, глухо стуча, когда мужчина протянул руку и на кончиках пальцев поднял изящный сосуд, словно говоря тост в честь столь поносимого бога.- Смешайте его с грязью, прибавьте бельгийской капусты, немного гнилых овощей, скверного пива, жирных вафель с мороженным – и вы увидите, во что превратится жидкость, которой люди поклоняются долгие века,- полузакрытые, «совиные» (или «драконьи») глаза говорившего были устремлены перед собой безо всякого выражения, так что оставалось гадать, говорит он все еще об лаундануме, или о жидкости, бегущей в набухших, будто бы распираемых желчью и раздражением венах.

в компании с Ange du mal

Вялый свет от бумажных мешков-фонарей волочился по полу, по разбросанным, почти умершим телам, - а люди, в самом деле, казалось, достигли той границы, где нет различий между жизнью и смертью, - окрашивая восточные тахты и циновки в тона огненно-фиолетового вечернего неба.
Высокая, словно с гравюры Моне, изображавшей грешницу на досуге, азиатка – чтобы остаться обнаженной, ей нужно было только жестом фокусника сорвать кусок выцветшей тряпки, прикрывающей тощую фигуру, - призраком вплыла в шатер, спросила у хозяина что-то по-китайски; тот отмахнулся, предоставляя Дюрану самому решать, пользоваться ее услугами или нет.
- Если бы не эта дурная кровь, каким чудесным был бы пейзаж, - отозвался Тенгфей.
В углу за спиной китайца стоял молитвенный столик с сандаловой пагодой, а на ней, свесив ножки, сидел веселый толстячок, играющий на четырехструнной пипе* – Будда с большим животом. Именно оттуда, из сокровенного ящика, Тенг достал бумажные конвертики с порошками, опиумные «головки», пузырьки с «ланкастерскими» каплями – последние в несколько раз превосходили действие лауданума и использовались в особых случаях.
- Мы прячем нашу кровь, Жан, но ладно я, вам же следовало бы выставлять ее напоказ. Ваша кровь прекрасна, словно драгоценный камень, а вы скрываете его сияние под скорлупой.

------
*пипа - китайская лютня

- Если вы не возражаете, я бы пока воздержался от вскрытия вен,- гость поднял чашку на уровень глаз, держа ее в растопыренных, как лепестки раскрывающегося лотоса, пальцах. Пустые глаза изучали зеркальную поверхность, которой постепенно передавался трепет напряженной руки.
- Вообразите, что это – другой, неизвестный нам мир, Тенгфей,- профиль, который по чистоте линий мог бы поспорить с обликом Александра или же Менелая, словно на античной мозаике, склонился над воображаемой terra nova*. Внимательный глаз друга мог бы легко различить, как меняется настроение «держателя тверди»: из равнодушного блеск глаз стал на мгновенье заинтересованным, ярким – и почти тут же его сменили отвращение и гадливость. Не желая или не в силах скрыть этого чувства, он глухо произнес… или прошипел, почти приникая губами к краю, так что по встревоженной глади пошла рябь от дыхания:
- … и на ней, в ней везде – люди, существа, цари природы. Чванливые, наглые, воняющие неудовлетворенными страстями и нечистотой своих трущоб, в крови, сперме и блевотине начинающие и заканчивающие жизнь. Разве с ними может ужиться какой-то иной бог, кроме шоколадного зайца с лиловыми марципановыми глазами? Бог, по цвету ничем не отличающийся от испражнений…
Мужчина остановился, как будто сообразив, что его полные нагноившейся боли речи никак не поспособствуют утверждению joie de vivre* у молодого друга. Дернув губой, словно щерящийся зверь – видимо, сейчас это должно было обозначать улыбку – он выше приподнял пиалу, салютуя собеседнику.
Губы прильнули к краю пиалы в поцелуе, какого не снилось на томному Ромео, ни исступленному страстью Тристану; возможно, сейчас перед алчущим благосклонности любовником была не Изольда и не Венера, но все же некая особа, объятия которой могли помочь менее щепетильному рыцарю утолить иссушающую его страсть.
Однако, пышный наряд, в который облачилась продажная красотка, возымел отталкивающее действие: сделав один неглубокий глоток, Дюран разлепил губы с таким видом, будто в пиале была чистейшая полынь.
- Что надо этой костлявой шлюхе?
------
* новая земля
* joie de vivre – радости жизни, вкуса к жизни

+

Девушка, замершая у входа с равнодушием суккуба, лицо которого было обязано изображать истому только во время работы, казалась высеченной из темного куска мрамора. Ожидала. Нет – и она тут же пойдет к другому. Нет – и одним клиентом меньше.
- Ей? Ей ничего. Она полагает, что это вы в ней нуждаетесь, что позволите ее грязному рту прикоснуться к вашему телу, – китаец, неподвижно слушавший друга, вернулся к лампе, снял горячий стеклянный купол.
Теперь Тенгфей, заблудший сын Поднебесной – он двигался с нисхождением к самому себе, - был целиком поглощен приготовлением трубки. Длинные пальцы заботливо, - точно принадлежали юному монаху, только совершившему причастие и дотрагивающемуся до требников и распятья на алтаре, - вкладывали шарик в углубление курительной флейты.
Про опиум Тенг - opium master - знал все. Он сам следил за его изготовлением и собственнолично занимался «тчанду»*. Этому нигде не обучали, но молодой китаец, как если бы скучал по родной матери, с терпением совершенствовался и поднимался в этом ремесле. Современные наркотики он не признавал. «Курение опиума – церемония. Ритуал». Опий, затмевая даже подкожные инъекции морфия и в то же время позволяя сохранять рассудок, приносил покой, делал Тенга еще ближе к наблюдению за жизнью со стороны.
Когда Тенгфей нагибался, выбирая угол наклона трубки над огнем, шелковая ткань спадала с плеча, открывая вид на скалящего зубы, вытатуированного рогатого дракона; глаза существа налитыми кровью, оловянными зернами беспрерывно и устрашающе следили за гостем и - в какой-то миг показалось – чиркнули по блуднице.
- Вера в того самого мерзостного бога с марципановыми глазами и его «божественные» шлаки - единственное, что удерживает ее от того, чтобы не сунуть голову в петлю, мой друг. Ну, еще низкие потолки. Да, в этом месте слишком низкие потолки, - взгляд, вязкий как смола, коснулся чаши в руках Дюрана. – Иногда я думаю, что мне мешает добавить на десять капель больше.

------
*«тчанду» - производство опия для курения на основе ферментативного брожения, требующее тщательной очистки

Голова француза слегка наклонилась к плечу: он прислушивался к тому, что происходит внутри его тела. Давно забытое ощущение тепла (кокаин, напротив, «отмораживает» чувства) начало зарождаться в животе, как будто там расцветал пион – или, учитывая обстоятельства, пламенеющий маковый цветок. Тяжелый бутон только приподнимался на стебле, но это ощущение заставило нелюбителя стихов продолжать терзать себя и компаньона грезами давно погибшего сифилитика:
- Les femmes de plaisir, la paupière livide,
Bouche ouverte, dormaient de leur sommeil stupide…*
…Не возьмусь сказать, друг мой, что именно мешает вам, но меня бы останавливала удручающая предсказуемость результата. Сейчас, когда вы набиваете трубку, или когда я делаю глоток,- слова monsieur’а были сопровождены соответствующими действиями,- мы, словно дети на Рождество, с любопытством ждем, какие подарки принесет нам зеленоглазая фея. Заметьте, что в этом случае опасность не пробудиться утром не отвращает нас, потому что является одним из сюрпризов в бархатном кульке старого педофила. Но знать наверняка, что ты вытащишь из красивой обертки – может быть, и полезно, но как-то уж слишком скучно.
Тепло растекалось по крови и уже начинало биться в виски; удары эти представлялись воображению, тронутому действием опия, в виде японских гравюр, изображающих волны – с той только разницей, что пена на них была не кипенно-белой, а темно-красной, как кровь. Дюран нахмурился, чувствуя, как теплые капли пота выступили на лбу, и, достав из кармана жилета платок, быстро отер их, чтобы затем кинуть встревоженный взгляд на батистовый лоскут. Светлая бровь дрогнула: казалось, мужчина безмерно изумлен тем, что по ткани не расползлись багровые пятна. Впрочем, учитывая, что она, как и вся остальная его одежда, включая кокетливо повязанный галстук, была предусмотрительно черного цвета, вряд ли и самому острому взгляду удалось различить бы что-то в окружающей полутьме.
------
*Бледны, как труп, храпят продажной страсти жрицы || Тяжелый сон налег на синие ресницы.- Бодлер, «Цветы зла» - CIII Le Crépuscule du Matin/«Предрассветные сумерки»

Будто замечая перемены на лице друга, как если бы в темнеющее секунду назад небо проскальзывали радужные краски восходящего рдяного солнца, вспыхивающего червонной короной и апельсиновыми овоидами, Тенгфей довольно улыбнулся. Облизнул губы, догадываясь какой безумный свинг начинает танцевать лаунданум с клетками головного мозга Дюрана. Танец берет инициативу с «блошиного шага», продолжается балом возбужденного неврастеника; позже па приступят к парадированию движений животных, может быть, даже обличат акробатические навыки – они останутся непризнанными лишь потому, что новая порция напитка вкупе с чарующими вдохами опия вознесут в парадиз, вечную обитель блаженных, или низвергнут в преисподнюю. Впрочем, разницы уже не было.
С каждым прикосновением к трубке, вытянутому полому барильету – это были особые курительные флейты, из личной коллекции и опробованные много-много раз им самим для насыщения стенок порочным ароматом, - в Тенге просыпался демон. Молодой китаец еще не успел вкусить долгожданного дурмана, а Джун Куй, дремлющий в глубинах его души, в одеянии из синих перьевых облаков уже запрыгивал в колесницу, натягивал тетиву лука, направлял серебряных лошадей в самый центр Ковша Большой Медведицы, служивший ему винной чашей, и начинал напевать мелодию… "La Marseillaise"*. Тенг рассмеялся над самим собой – вот так просто он сам оказался отловленным незримыми магическими сетями европейца. Наверное, китаец действительно нуждался в доверии, а не в предубеждении. И даже если откровенность была расслабляющим ядом, он был готов повернуться спиной, потому что знал, что на плечо ляжет твердая рука выходца земель Капетингов, а не ржавый бистури*.
- Опасность не проснуться утром – не подарок, mon cher ami, – с улыбкой выдохнул молодой азиат. Темные волосы, обрамляющие жемчужно-белое лицо, точно только что выстиранное полотно, подчеркивали внимательный, вкрадчивый взгляд. – Это несчастливый лотерейный билет, который если и выпадает из пропитанного вазелином кармана выродка, то только тебе в руки. И отказаться от него уже невозможно. Поэтому, если уж засыпать, то в объятиях зеленоглазой феи, а не старого извращенца.

------
*La Marseillaise - Марсельеза - гимн Франции, созданный Руже де Лилем и принятый в 1795 году
*бистури - (фр.) малый нож хирурга

- Ученики как-то спросили у Диогена,- не споря, но и не соглашаясь с умозаключениями китайца, Дюран дрожащими ноздрями втянул воздух, ощущая себя средневековым лекарем, который на смертном одре записывает дрожащей рукой этапы собственного угасания*.- Где он желает быть захороненным, когда… вытянет некий несчастливый билет. Девятый аркан* ответствовал, чтобы его положили на голой земле над рекой. «Учитель»,- изумились ученики,- «разве ты не боишься, что твое тело осквернят после смерти дикие звери?» «Положите при мне палицу, я отобьюсь от них». «Но учитель, как же ты сможешь отбиться, будучи мертвым и ничего не чувствуя?» «Если я не буду ничего чувствовать, какая мне разница, где и с кем будет лежать мое тело». Так что, mon cher ami,- повторил или передразнил француз, копируя томные интонации Тенгфея,- если в руках у тебя билет на прогнивший «Титаник» Харона, какая разница, кто окажется с тобою в одной каюте? Быть может, это твой шанс,- сильная рука с набухшими венами, словно змея с дерева, упала на локоть подавшейся прочь от увлекшейся философией мужчин проститутки; не бросив на нее даже взгляда, Дюран толкнул жертву на подушки позади себя, и договорил, отставляя пиалу,- шанс сделать что-то, за что потом бы раскаивался всю свою жизнь.
Прибой алых волн начинал все сильнее захлестывать мозг. С ясностью, обжигающей, как сирокко, что иссушает кожу жителей Аравии и заставляет глаза слезиться от песка, Дюран рассматривал свои ощущения от опьянения, как если бы был отделен от них толстым жаропрочным стеклом. Сравнивал, находил черты расхожденья и сходства. И, видимо, для пущего удобства, откинулся на подушки, устремляя перед собою невидящий взгляд, предоставив безмолвно ожидающей проститутке заняться своим прямым делом. Согнутые, высоко поднятые колени слегка дрогнули, когда она попыталась втиснуться между ними – но, с некоторым усилием разведя их, мужчина засмеялся, раскинув руки и царапая стремительно алеющий в глазах бархат, словно требовал разделить с собой наполняющее ощущение легкости.

------
*самая известная история с такой «диктовкой» принадлежит, кажется, академику Павлову, но автор методики отнюдь не он.
*Девятый аркан (карта) Таро – Отшельник - изображается в виде человека с фонарем. Фонарь Диогена стал хрестоматийным примером еще в античные времена.

Еще одна снисходительная улыбка – расцветший на губах бутон гибискуса, - вспыхнула перед тем, как хозяин курильни, наконец, жадно затянулся, обессилено прикрыл глаза, скрывая под веками бездонный, уносящий в водоворот, угольно-черный мрак и удовольствие от драгоценного, отведанного опия. Могло показаться, что в тот момент Тенгфей стал Дюраном, ответившим согласием на приглашение проститутки или самим драконом, высеченным на спине, что согревался жаром пока еще живого тела под шелковой тканью терракотового халата.
- Wǒ xīwàng tā yǔ mǎnyì*, - китаец позволил себе заговорить на родном языке, потому что был абсолютно уверен в том, что его друг, скованный ласками блудницы и лишенной возможности двигаться, даже не заметит этой маленькой вольности.
Приготовив еще одну трубку, отполированную и гладкую, точно обтянутую младенческой кожей, Тенг отложил ее на столик и, вытянув ноги, лег на циновку. Пробивающийся через божественную млечную химеру, что туманом стягивала шатер, его задумчивый, отдавшийся в руки неги взгляд разглядывал на бамбуковой шторке вздрагивающую тень азиатки; китаец прислушивался к каждому звуку, рожденному комнатой, желая убедиться, что девчонка его услышала.
Глядя на него, наблюдателя за утоляющим свои порочные желания другом, можно было лишь подозревать, какие мысли сталкивались в вольном полете помутившегося сознания Тенга; он самозабвенно втягивал пары и с каждым глубоким вдохом освобождался, ускользал от материи, от больного тела, от этого недолговечного мира. Если бы это было в его власти, он бы позволил чарующему мигу длиться целую жизнь или две, или даже вечность.

------
*Wǒ xīwàng tā – я хочу, чтобы он остался доволен

Йи ненавидела этот зал. Ненавидела то, в какой резкий, тошнотворный дурман превращается смешение в приятных запахов корицы, лотоса, сандала… оттенки ароматов, перехлестывались, перекрывали друг друга, словно дрались за право главенствовать, принимали в удущающие объятия и зачаровывали до головной боли, до рези в глазах… Пресыщенный благовониями воздух сухой пылью оседал в ноздрях и неприятно щекотал горло.
Торопливо миновав зал, где в благоухающее многоголосье вплетался тяжелый дух потных разнеженных человеческих тел, китаянка исчезла за ширмой. Здесь сейчас главенствовал приторный лакричный фетор опия. Девушка вымученно улыбнулась Тенгу, подходя к нему ближе. Глаза – узкий, раскосый разрез был подчеркнут яркой подводкой – скользнули по его блаженному лицу. Она проследила направление его подернувшегося довольной пеленой взгляда… и не без неожиданного для себя удовольствия отметила, что друг Тенгфея в общем-то мало чем отличался от всех прочих. Эта мысль упрямой нотой звучала в девичьем сознании до тех пор, пока резонирующие волны не обрушили каменные оковы, обнажая человеческую сущность нового знакомого. Йи села подле брата, с тихим трепетом прижимаясь щекой к его плечу. Взор ее невольно возвращался туда, где азиатка множила удовольствия мсье… Картины этого разнузданного блаженства всегда внушали девушке отвращение к простым утехам.

…Если молодой китаец искал в пряно пахнущем зелье ухода от тленной плоти, то его товарищ, напротив, изо всех сил цеплялся за ощущения, извлекаемые им из собственного тела. Была ли это разница в характере, дозе или же способе приема запретного препарата, но Дюран, словно продолжая играть в хирурга, пытался отделить друг от друга три одновременно испытываемых наслаждения: опьянение наркотиком, крепким спиртом и вином, и упорными, хотя не имевшими большого успеха ухищрениями девицы. Что сделать: снег* благодетелен для земли лишь когда лежит тонким слоем, под толщами же сверкающего блаженства все живое рано или поздно гибнет и промерзает до костей…
Дюран не мог бы сказать, что заставило его открыть глаза и повернуть голову, разгоняя приливающие со всех сторон видения. В кровавой пелене, словно луна, проступил призрачный облик Тенгфея, заставив мужчину вздрогнуть: у китайца было два лица.
Он попытался подняться, опираясь на локоть, наклонившись вперед – но дурманное зелье, подобно суккубу, уселось на грудь, навалилось каменными глыбами, как в сказке о спящей принцессе. И все же ему удалось передвинуться, заставляя склонившуюся китаянку по-обезьяньи карабкаться следом: омерзительное и нелепое зрелище, карикатура на фею, прихода которой так страстно желал молодой друг.
Двуединое, двуполое, двуликое существо продолжало неподвижно сиять перед ним, словно порождение старой и страшной восточной сказки. Несколько томительных мгновений – несколько долгих ударов сердца – прошло, пока мсье понял, что это не он-и-она, а мужчина и женщина, прижавшиеся друг к другу: молодой товарищ и его новоявленная сестра.
- On dirait une femme qui sort d'un tombeau. Elle ressemble a une femme morte. On dirait qu'elle cherche des morts*.

----
*снег – жаргонное название кокаина
*Она как женщина, встающая из могилы. Она похожа на мертвую женщину. Можно подумать - она ищет мертвых. – Оскар Уальд, «Саломея»

Я и Тео

Запрокинув голову, перекатывая во рту бесценный вкус опия, Тенгфей даже не пытался бороться с дремой – он вдыхал аромат своих волос, ощущая, как обостряются в затвердевшем стеклянном воздухе запахи; представлял себя упомянутым недавно Диогеном в колыбели из малахитовой, завернутой в густой ватин кроны листьев, что усыпали одиночные махровые цветки розанели*.
Линии губ скривились полукругом, как если бы пришлось жадно глотнуть скупой бриз рисовой топи или на одну секунду стать той самой блудницей, развращающей друга. Обстановка комнатки, которую молодой китаец все это время удерживал взглядом, потемнела, превратилась в античный резерваж, охваченный липким облаком москитов, точно покинувшим китайские земли или пустившимся за ним в погоню.
Воспоминания, острые как иглы, впились в глазницы: трепыхающиеся в сутолоке шанхайского базара паланкины, что тащат на лямках тщедушные старики по лабиринтам хутунов*, в которых невозможно разобраться даже с бедекером*; вонючие - словно цхэсо* - лавки, беззубые торговцы-змеевики с опухолями на лицах размером с куриное яйцо, расцветающие на каждом шагу бордели с малолетними проститутками, болотина из крупы на завтрак, а - если повезет - то и на ужин. А вот и Тенг - в черном костюме с накрахмаленным пластроном - вновь стоит на родной улице среди всей этой круговерти в ореоле из чистого орехового света. Сторонний наблюдатель. Но нет, - нищие, стянутые роговой малярийной чешуей, бегут к нему, хватают за плечи, а из полуоткрытых челюстей сыплются монеты, припрятанные между зубами на черный день. И говори им, и кричи – они уже не слышат и не понимают твой язык, чужой язык. Растерзают, не моргнут глазом и не остановятся, даже если оглоблей кому-нибудь в толпе снести лысую голову.
- … и вкус ея, и цвет, и душный, смертный плоти запах…* - Тенгфей приоткрыл глаза, точно слепой котенок и посмотрел на сестру. – Йи, это ты…
- Да, это я, - тихим эхом вторила ему китаянка, приподнимая голову – тяжелую, будто налитую свинцом, - и заглядывая брату в глаза. В черных опалах она надеялась увидеть искру, убеждающую ее в наигранности атонии его сознания. Но мутные всполохи едва ли оставляли место подобной возможности. Ее Тенгфей был, как казалось, на грани своей реальности, в точке расслабления, где внутренняя энергия никуда не движется – она просто есть. Время остановилось, и в этом моменте было заключено все – и этим всем являлось наслаждение. Без цели и движения.
Белое лицо брата, будто покрытое кукурузной мукой, - он однозначно ощущал себя вернувшемся из потустороннего мира, - разглядывало сестру, шатер, ткани, нелепой мешковиной наброшенные на стены. Когда Тенгфей приподнялся, халат, расписанный орехами кедра, обнажил спину, давая очередную возможность пробудиться угольно-красному зловещему дракону, оживающему с каждым лучом света бумажных фонарей, что вскальзывал в комнату и пятнами застывал на бамбуковых рейках.
Молодой китаец тут же нашел взглядом друга - успокоился - наверное, убеждался, что видение было всего лишь мимолетным сном, шуткой зеленоглазой проказницы. Потом одним осторожным движением он взял отложенную трубку, отдал ее во власть мерцающему огню пузатой лампы и поднес яшмовый мундштук к губам.

------
*розанель – тот же гибискус
* hútong – (кит.) - переулок
*бедекер - путеводитель — Карл Бедекер впервые создал путеводитель по разным странам.
*«Скифы» А.Блок, 30 января 1918 года
*cèsuŏ – сортир

Ange du mal и любитель лунных капель

Сейчас собственный разум представлялся французу осажденной крепостью, внутри которой горстка отважных солдат стойко обороняет последние бастионы. Враги были многочисленны и сильны, но маленькие друзья – цвет их почему-то был в его воображении травянисто-зеленым – что было сил отбивались от натиска, продолжая через бойницы глаз взирать на странную пару, мужчину и женщину, что сидели напротив друг друга, разделенные и близкие, как никогда. Но другая его половина видела не их, а сплетенных в тугие кольца полулюдей-полузмей, нага и нагайну, с лоснящимися черными телами и до снежности белой, будто искрящейся кожей лиц, плеч и рук.
Нестерпимое желание прикоснуться к ним, ощутить сухую шероховатость змеиной кожи вдруг овладело Дюраном, как если бы от этого зависела его жизнь. Чувство, совершенно несвойственное курильщикам опия, но хорошо знакомое потребителям кокаина – судорожное беспокойство – было столь сильным, что мужчина нашел в себе силы подняться и, оттолкнув китаянку, сделать пару шагов в сторону клубка плотно свившихся змей. Но ноги его подогнулись и француз снова упал на пол, едва не опрокинув драгоценный столик со всем содержимым и расплескав по ковру содержимое пиалы.
Пятнадцатый аркан. Дьявол.
Сорвав с шеи душивший галстук, он отшвырнул в сторону атласный лоскут; затем рука в молящем жесте вытянулась в направлении трубки, почти касавшейся губ китайца.
Но вместо того, чтобы угостить запретным плодом, его молодой друг убрал «небесную» флейту в сторону, спрятал от глаз – ему часто приходилось быть свидетелем умопомрачающего действия лауданума, и Тенг хорошо знал, что когда опиум начинал закипать в человеческих венах, разрывать их изнутри, лучшим способом остановить агонию, было поддаться ее соблазну. Но не сейчас и не здесь, и не Дюрану, тело и сознание которого все еще могло хорошо помнить вкус забытья от седовласого кокса. Теперь это был не свинг. Сальса. Убийственный ритм «тумбао» на краю пропасти с голыми скалами, что облизывали рыжие языки пламени.
- Yì, bǎ shuǐ*, - Тенгфей уже стоял на ногах и держал друга за плечи. – Kuài!*
Он заботливо вглядывался в глаза француза, словно пытался содрать застелившую рассудок пленку, оставить отблеск собственного отражения.
А дракон на его спине, залитый темно-фиалковым сиянием, раскрывал пасть в гомерическом хохоте.

------
Ange du mal - здесь и далее "Ангел зла"

*Yì, bǎ shuǐ – (кит.) Йи, принеси воды
*Kuài! – (кит.) Быстрее!

Эту просьбу – нет, скорее, сейчас фраза, вырвавшаяся из уст Тенгфея, звучала для его сестры как приказ, - могла исполнить… да хотя бы та несчастная продажная девка, которая замерла, словно ее всю залили клеем, и неподвижно созерцала происходящее, глупо хлопая длинными ресницами. Тем не менее, даже мысль о том, чтобы послать за водой кого-то еще, не трепыхнулась, не расправила крыльев в голове у Йи. Быстрой, верткой змейкой китаянка взвилась на ноги и скрылась за занавесью.
Она видела это не раз. Опийный дурман, заволакивающий сознание. Нервные, почти лишенные признаков человеческих, и от того безобразные движения… И все же ей было дико думать, что этот холеный, блестящий, словно восковая фигура, француз мог попасть в сеть старика Опия вот так. Непостижимо. Это казалось ей столь же невозможным, сколь невероятным был еще несколько мгновений назад проблеск сознания в глазах ее брата.

Ярость – не холодная, искрящаяся кокаиновая ярость, заставляющая людей брезгливо стряхивать чужие потроха с башмаков, но обжигающая, как горлом хлещущая кровь – охватила Дюрана, когда то, что было сейчас средоточением его жизни, так просто, по одному мановению длани человека-змеи исчезло, растворившись в клубящихся кольцах. Рука, только что молитвенно протянутая к сияющему лицу, сжалась в кулак, набухшие вены проступили под кожей, как вспучившиеся подземные реки. Остановившийся взгляд уперся в обнимавшего его Тенга; казалось, еще минута – и гость, стремительно спускавшийся в пламя, кинется на хозяина дома, чтобы, за неимением опия, насытить свою алчность его пряной кровью.
Одно движение. Так близко.
- Les dieux de mon pays aiment beaucoup le sang.*
Превозмогая желание, он наклонил голову, упираясь сухим лбом в плечо Тенгфея. Закрыл глаза, чтобы не видеть молочной шеи с нетерпеливо бьющейся жилкой. Почти не дыша, прилагая все силы к тому, чтобы сохранить равновесие, уселся на пятки и проговорил сквозь зубы, жалея только о том, что нельзя выключить слух, чтобы остановить грохот ревущего сердца (его, своего, общего?):
- Если я упаду, то вы, мой друг, упадете вместе со мной.

------
*Боги моей страны очень любят кровь. – Оскар Уальд, «Саломея»

Ладонь молодого китайца, будто Цирцея предлагающая кубок Улиссу, неестественным движением – переполненным неприкрытым, предельным и в то же время решительным сочувствием, – коснулась друга.
- Пока это в моих силах, Жан, я никогда не позволю вам упасть.
Наверное, в этот момент Тенгфей больше походил на Диониса, если и не носящего «шкуру чёрного козла»*, то обтянутого циполиновой кожей дракона, что стоял перед ним под фиговым деревом в окружении виноградных лоз и локонов мутно-сизого плюща; шевелящиеся за его спиной фигуры – всего лишь тени от вздрагивающих фонарей – даже самому трезвому уму напомнили бы поклоняющихся, изможденно шепчущих менад и вакханок*. Впрочем, если бы кубок и существовал, Тенг бы - не обдумывая - порвал себе вены, позволил насытиться, вот только его «дурная кровь» вряд ли пришлась бы французу по вкусу. В этом он был уверен наверняка.
Молодой "Наследник Поднебесной", обретший просветление рассудка в тот же миг, как его дорогой друг, наоборот, так скоротечно выпустил из рук, опустился рядом, сжал пальцы на плече Дюрана – возможно, хотел вернуть одолженную твердость, возможно, желал пообещать утешение в виде белого порошка, набивающего пузо веселого Будды, что все еще сидел в углу шатра, свесив сучковатые ножки. Но других слов подобрать просто не смог:
- Хотите, я отвезу вас домой?

------
*"шкура черного козла" - Символом Диониса, как, прежде всего, бога производящей силы, был бык. Но встречаются и изображения козла
*менады и вакханки - от слова «мания» — безумие. В античных мифах эти безумные женщины могли разорвать стадо быков голыми руками.

Наверное, следовало бы сказать, что понятие дом слишком давно стало пустой ореховой скорлупой. Наверное, следовало побеспокоиться о девушке, которая с такой покорностью повиновалась каждому движению брата, и которую не след было оставлять в подобном месте. Наверное, слово «отвезу» должно было напугать его ощетинившимися углами домов, поворотами и видом искореженного автомобиля, какие любят оставлять полицейские в назидание лихачам по обочинам дорог. Может быть, следовало беспокоиться, где будет спать Тенг, великодушно уступивший ему свою постель на сегодняшнюю ночь. Вспомнить о наполняющих его дом запахах, вызывающих рвоту, и заглушенных другими, от которых виски начинала разрывать мигрень. Наконец, стоило бы предположить, что в темной комнате, куда не проникает свет, его немедленно сморит сон – а они, помнится, собирались провести эту ночь совсем, совсем иначе.
Словом, можно было изобрести тысячи поводов, чтобы ответить «нет», и остаться здесь, в комнате, затканной желтоватым светом ламп, занавешенной сладким сизоватым дымком. Пить лаунданум, погружаясь все глубже в видения, раскалывавшие мозг, словно горошина, попавшая в основание здания – черная точка, из-за которой цемент нерушимо стоящего дворца пустил трещину и теперь рассыпается на осколки, которые, даже если соберешь, никогда не соединить вновь.
Вместо этого Дюран сжал челюсти, и поднял голову, чувствуя, что теряет опору затянутого в черный шелк плеча. Глаза смотрели прямо в лицо молодого человека, и трудно было сказать в этот момент, кто из мужчин, держащих друг друга в почти непристойных объятиях, более изможден.
- Хочу.

+Тео

Если бы не опий… да и что опий, даже если бы сознание Тенгфея было бы сейчас освобождено от сахарно-белого вязкого дурмана, он бы все равно услышал гул барабана в своей груди. Быстрый, нарастающий, бьющий по истлевшему мозгу сильнее любого наркотика – он сейчас сам был похож на опиумный маковый шарик, который размельчали острой лихорадочной иглой постыдные мысли.
До того позорные, что пересыхало горло; настолько низкие, что губы сами собой стягивались в узкую едва заметную полосу. И если Джун Куй внутри Тенга взывал к гордости тигра, скрывающегося за повседневным благоволением - словно за густыми стеблями яблочно-зеленого тростника, - то божество, которое пробуждалось, шло рука об руку с помешательством и безумием, поднималось с самых сокровенных глубин доселе завешанных тысячелетними замками, толкало его в руки пьянящим ощущениям, таким же незнакомым как высоты звездного неба или ласка родной матери.
Ладонь легла на длинную ленту шелкового пояса, что подвязывал благоухающую ткань. Она распустилась и халат, цвета обожженного солнцем шафрана - орехи бурого кедра которого, вышитые медной нитью, казалось, лопались от скопившегося нектара, - упал к ногам.
Тогда же Тенгфей отвел дрожащий взгляд.
- Если это вас хоть как-то утешит, мой друг.
Йи вошла, держа тяжелый глиняный сосуд. Сцена, открывшаяся пред ее очами, заставила руки предательски дрогнуть. Ее брат, ее возлюбленный Тенгфей, стоял перед своим другом нагим… Девушка замерла и облизала бескровные губы, возвращая им вмиг утраченную влагу. Взгляд, помимо ее воли, скользил по оголенному мужскому телу. Сладкое видение, которое мучило ее ночами, обрело реальность – но от этой реальности хотелось зажмуриться, отвернуться, как от яркого, ослепляющего, полыхающего солнца.
Дальнейшее происходило, как в тумане. Йи не помнила, успела ли она что-то сказать, заметил ли Тенгфей ее появление... Жаркий, пропитанный опием и чужими страстями воздух, казалось, опьянил и ее саму, потому что никакой иной причиной - ни тогда, ни потом, - китаянка не могла объяснить себе, почему она не сбежала, пряча стыдливо полыхающее лицо во влажных ладонях, почему вместо этого она позволила себе в одно мгновение оказаться рядом со стоящими в почти коленопреклонной позе мужчинами… Ледяная, пропахшая благовониями вода полилась из узкого горлышка на голову ее gege - ровной и размеренной струйкой, как если бы Йи наливала чай в пиалу.

Ange du mal и Тео

Когда зашуршала пестрая ткань, Дюран непроизвольно подался назад, на бархатные подушки, освобождая черному и золотистому телу нага место, где тот мог бы сбросить кожу. Но ожидать того, что случилось, было слишком невероятно, слишком уж отдавало безумием, сном, навеянным опием, чтобы он мог поверить… Обнаженное тело засияло перед ним, подобно полумесяцу, статуе из серебра, что воспоминала золотоглазая царевна Иудеи…
Слишком нереальное. Слишком неземное.
Он не пошевелился. Не моргнул. Не дышал. Не сделал ни одного движения, чтобы остановить происходящее. Просто сидел и смотрел, понимая, что серебряный свет выжигает изнутри его сетчатку, разум, внутренности, саму душу.
… Только когда ледяные капли побежали вниз, разлетаясь и обжигающим туманом оседая на его собственное лицо, он понял, что все происходящее – реальность.
Толчком поднялся на ноги и, шатаясь, принялся расстегивать жилет. Скинул его, стянул рубашку, пропитанную сладким запахом, и с каким-то ледяным спокойствием набросил ее на плечи Тенгфея.
Девушка, сейчас казавшаяся существом потустороннего мира, - настолько хрупкой и бледной она была, - очень медленным, механическим движением поставила кувшин на столик. Ее взгляд испуганно заметался от одного лица к другому в тщетных попытках найти объяснение происходящему. Во всем, конечно, был виноват Он – эта красивая безэмоциональная кукла, оживленная ироничным мастером.
- Ты… Вы… - Йи задохнулась. Звучная, звонкая пощечина оставила горячий след на смуглой щеке ле Шифра. А маленькая разъяренная фурия, в которую внезапно превратилась кроткая девочка, уже кричала Тенгу: - Nǐ!.. Wǒ hèn nǐ! Wǒ sheng hèn… nǐ! *
Она бросала фразы со ожесточенностью ветра, швыряющего мерзлые листья в лицо заплутавшему путнику. Не нужно было знать китайский, чтобы понимать их смысл. Ярость, выжрав Йи без остатка, отпустила ее, – почти без чувств девушка осела на пол и, закрыв лицо ладонями, беззвучно разрыдалась.

------
* Ni!.. Wǒ hèn nǐ!.. - (кит.) Ты!.. Ненавижу тебя! Я люто ненавижу... тебя!

+Ange du mal. Dieu que la vie est cruelle

- Нет!
Лицо мужчины вспыхнуло, но в тоне его звучало такое детское возмущение, такой чистый протест, как будто бы слетевший с небес ангел (или уж выскочивший из-под земли зловонный приспешник Сатаны) обвинил его в том, что весь этот вечер он злоумышлял убить и расчленить своего лучшего друга.
Руки взлетели, вцепились в окутанные черной тканью плечи Тенфея, то ли желая защитить того от опасности, то ли – удержать его самого от гнева, в который, казалось, должен был повергнуть китайца поступок сестры. Пусть рассекут мне грудь, вырвут сердце,- сказал Джубела*; и правда, если бы сейчас потребовалось подставить себя под удар, чтобы укрыть обнаженного юношу от гнева людей или самого Бога, он сделал бы это, не моргнув глазом.
На мгновение их кожа соприкоснулась – и мужчина вздрогнул как от удара добела накаленным клеймом. Отстранился, морщась от боли (там, сразу под сердцем, где должен был остаться ожог от мгновенного сближения), да так и застыл: клинок, рассекший единую плоть двух переплетенных нагов.
Тенфей не был бы самим собой, если бы в тот момент не смог сохранить безразличия и в опущенном бескровном пергаментном лице, и в фигуре - точно нечестивец, безучастно ожидающий неотвратимое обвинение, - столь резко осунувшейся под невероятно тяжелой тканью рубашки. Но этот самый грешник, точащий все равнодушие Картикеи, холод Ли Бина, скованного вечной ожеледью, был - не иначе - как божеством, что сидело в складках собственного халата, будто на тигриной шкуре; с закрытыми глазами наблюдало за человеческими пороками, соромными страстями, «а руки его покоились на бедрах, и сам он был погружен в медитацию» - спокойный и величественный, как океан, поверхность которого не тревожит ни рябь, ни гоготанье озлобленных птиц.
Черные глаза молодого «наследника Поднебесной», будто высеченные из древесины эбенового дерева, смотрели на Дюрана, но его спокойный – без единой эмоции – голос обращался к девушке. Тем не менее, говорил он не на родном китайском, а на английском, чистом и звенящем - дождь, барабанящий по черепице.
- Сестра, разве тебя не учили стучаться перед тем как входить?

------
*Джубела, Джубело и Джубелум, убийцы Хирама Абиффа, зодчего Храма Соломона в Иерусалиме, их имена, по мнению Менли Пи Холла, известного изотерика, обозначают Разум, Волю и Чувства – три человеческих способности земного сознания. По преданию, после убийства они раскаялись и согласились на суровую казнь: им рассекли грудь, вырвали сердце и внутренности и отрубили головы.
Также считается, что убийства Джека Потрошителя были совершены согласно этому ритуалу.

Тео, Joseph и я

Девушка отняла от лица руки. На щеках блестели черные от краски дорожки слез, но, казалось, будто то были ручейки мутной, темной, запекшейся и пошедшей шелухой крови. Правая ладонь еще горела ожогом яростного прикосновения к чужой коже, и Йи невольно посмотрела на руку – будто ожидала увидеть вместо расплывшихся пятен туши надувшиеся волдыри. Спокойный, бесчувственный тон брата рождал в девушке бессильную злобу. Так тонкий хлыст, рассекая воздух тихим свистом, безразличными ударами опускается на бархатную кожу спину, оставляя распухшие, кровоточащие рубцы. С каждым стуком сердца. С каждым вдохом. С каждым словом.
Их было – на ее счастье – не так много, этих звенящих искусными колокольчиками слов. Сознание вцепилось в душу зубами. Острые клыки вспарывали чувства, безжалостно умерщвляя их. В гулком эхе колотящейся в висках крови, Йи услышала собственный голос – говорящий на чужом языке и будто не принадлежащий ей, такой же лишенный эмоций, как и голос брата:
- Я не хочу с тобой разговаривать.
Тенфей шумно выдохнул скопившуюся усталость, натянул рубашку, провел рукой по вороному шелку волос – смахивал холодные капли; они, выполняющие абаджо в руэде* - жемчуг и нефрит - скользили по его груди, по серебристо-перламутровой коже, застывали в межключичной впадине и, срываясь с обжигающего – внешне заледенелого - тела, исчезали, так и не успев коснуться пола.
- Простите меня, monseigneur, я виноват, что вы остались без одежды, - не прошло и секунды, как молодой китаец уже виновато улыбался. Так, как будто ничего не произошло, как будто еще несколько минут назад это не он предлагал себя другу в качестве утешения, и точно не он был застигнут родной сестрой во время этого бесстыдства.
Одним взмахом, как расправляет перепончатое крыло суриковый дракон, Тенг поднял халат и накинул вздувшийся покров поверх рубашки. Наверняка, ему хотелось одеть Дюрана, хотя бы потому, что в костюме француз выглядел бы более защищенным и не таким распаляющим, подобно мыслям, что все еще металлическими отравленными сулицами пронизывали его сознание, но хозяину курильни нужно было выйти из шатра, чтобы привести себя в порядок.
Не оборачиваясь и не говоря девушке ни слова, Тенфей направился к выходу:
- Пожалуйста, подождите меня в машине, мсье Le Chiffre.
При этом обращении лицо Дюрана изменилось, как если бы было замком, банковским сейфом, захлопнувшимся перед самым носом незадачливого воришки. Прогнивший механизм дал сбой – и вот теперь то, что должно было дать доступ к потаенному хранилищу, секретная комбинация, шифр (или, может быть, заклинание, пропетое черноволосым демоном с бездонными провалами вместо глаз) заставило картинки на табло замелькать в быстром движении, чтобы потом с насмешливым прицокиванием языка выдать двойное зеро.
Змеиные глаза.
Мужчина выпрямился, лицо, которое опийная бледность, смешанная с загаром, сделала восковым, разгладилось: маска стала под кожу, совпали лекала, негатив совместился с давно проявленной пленкой. Несколько мгновений он скользил взглядом по углам темной комнаты, затем сделал шаг, наклонился, качнулся, подобрал скинутый жилет, перекинул его через плечо (так в парижских предместьях молоденький, в гонорейных розетках рабочий прогуливается по бульвару, поддерживая пальцем-крючком зауженный пиджачок), и, медленно, тяжко ступая покинул курильню.

------
Abajo — (вниз) — команда в танце Руэда, когда партнеры в закрытых позициях танцуют сальсу по кругу, двигаясь назад.

я и Ange du mal

Квартира Тенфея,
Tight Springs, штат Арканзас,
5 февраля 1930 год, ночь

Когда вишневый «де сото» - его вел китаец - верзила, один из «клоунов-близнецов», - привез Дюрана и его молодого друга назад в квартиру, где мало что изменилось, если вообще обстановка этого места имела особенность меняться, в окнах китайских мушараби* горел грязно-желтый, еловый свет.
Молоденькая прислуга уже с порога защебетала как пичуга, которая давно обитала в одиночестве, лишенная пищи и милости нерадивого хозяина; ее непонятный европейцу язык с трудом мог изобразить только несколько английских слов и то потому, что, вероятно, девчонке уже приходилось их упоминать. Этими словами, пропитанными жутким китайским акцентом – точно тряпка, вымоченная в испорченном уксусе, - было имя Рузвельта О`Долла и его молодой спутницы.
Судя по лицу Тенфея – он выглядел очень утомленным, вялым от действия опия, все еще растерянным, непонятно, чего ему хотелось больше: лечь спать или поговорить с Дюраном о случившемся в курильне, - визитеров в это время суток он встречал не часто, если вообще позволял американцам появляться в своем доме, предпочитая вести дела на чужой стороне.
- Жан, позвольте мне проводить вас до кровати, - говорил молодой азиат тихо и мягко, однако в глаза смотреть он избегал.
Француз, видом напоминавший стыдливо задрапированное для детского издания изображенье поликлетового* атлета (жилет и шуба исполняли на обнаженном торсе роль львиной шкуры), не произнес ни слова. Точно так же молчал он на протяжении всего пути, облокотившись о ручку дивана, подрагивающими пальцами прикрыв лицо – нелепая замена бауте* - встретив одинаковой пунцовой гримасой кривляние желтолицего Пата, и нестерпимое тарахтение юной прислуги. Можно было подумать, что на него наконец-то снизошел блаженный покой, отличающий опиумные грезы от ярких вспышек снежной эйфории или безумного смеха гашиша.
Он не шатался, как в «чайном доме», и, хотя был очень бледен, вполне сознавал, казалось, место и время, в котором находится. Почти такой же, каким сошел утром на перрон.
Вопрос китайца заставил мужчину повернуть голову; движение было по-прежнему небрежное, медленное, как если бы в самом деле двигалась медная или мраморная статуя.
Обведенные тенью глаза без выражения взглянули на Тенгфея.
- Как пожелаете,- с усилием протолкнув в горло глоток воздуха (кадык шумно дернулся и опал) ответил он после паузы.

------
*мушараби - восточные маленькие балконы
*Поликлет из Аргоса, скульптор второй половины V в. до н. э. Изображал преимущественно «атлетов в покое», пропорции статуй отличаются мощью и не столь изящны, хотя не менее гармоничны, чем у Мирона.
*баута – карнавальная итальянская маска, буквально – «пугало»

Joseph и я

После этих слов – а Тенгу было жизненно необходимо получить согласие, ведь он подозревал, что друг теперь испытывает к нему омерзение (а значит, он и сам больше ни чем не отличается от остальных желторотых) - хозяин дома повел Дюрана в комнату за закрытой дверью.
Молчание отравляло все вокруг, и чтобы не погибнуть – утонув - в кварцевых волнах этого яда, Тенгфей бросал короткий взгляд на француза, рассматривая утомленный профиль Гуань Ди, поблекшие, точно запылившиеся, тёсаные обсидиановые черты лица.
Но если всю дорогу блеск глаз молодого китайца – едва ли кто заметил - был настолько теплым, что приносил ощущение накинутого на продрогшие плечи покрывала, то в комнате, где царствовал воспаленный свет лампы, он превращался в огни святого Эльма, мечущиеся по дну двух больших черных котлов: Kakadaimon и Аgathos daimon*.
Тенфей притушил светильник с мерцающим куполом, приготовил постель: разгладил простынь и взбил подушку. Потом тихо вышел, прикрыв за собой дверь.
Дюран принял эти знаки внимания куда более спокойно, куда более как должное чем днем – во всяком случае, теперь он не порывался вмешаться и как-то обозначить неловкость от того, что его обихаживает не прислуга, которой это куда более было бы положено по рангу, а хозяин дома. Остановившись возле шифоньера, затянутого вместо ожидаемых бабочек и птиц простым куском черной ткани, долго смотрел прямо перед собой, одновременно остро сожалея и радуясь, что в помещении нет окон, которые можно было бы, словно череп, размозжить ударом кулака. Впивающиеся в ладони осколки почудились ему так явно, что мужчина закусил руку, высасывая воображаемую кровь, чувствуя удушающее разочарование от того, что не в состоянии перегрызть вены.
Когда пустота, воцарившаяся в комнате, ясно дала знать, что его autant que la lune* друг оставил его в одиночестве, француз раскрыл похоронные створки и воззрился на свой частично распакованный гардероб, который ожидал найти и который прислуга все-таки догадалась вытащить из чемоданов.
Плохо повинующимися пальцами, стараясь даже не задеть висящей рядом, вперемешку с пришлыми костюмами одежды Тенгфея, стряхнул с «плечиков» тяжелый турецкий халат из черного шелка.
Провонявший острым опиумным ароматом жилет полетел прочь, брюки вместе с бельем соскользнули вниз, на ковер. Нелепо, по-пролетарски наступая на задник, француз стянул узконосые туфли и с каким-то неестественным наслаждением почувствовал себя освобожденным.
Несуществующее окно снова, как призрак, явилось его воображению. Едва ли кто-то в этом адовом городишке понял бы – да и нужна ли ему была одобрительная молва нескольких сотен болванов, которым вздумается поглазеть на такое?!- если бы сейчас он, как желал, вышел на пропитанный февральским морозом балкон, на громыхающую крышу, чтобы хоть чем-то остудить полыхающее лицо и тело.
Но окна по-прежнему не было, так что второй мыслью, куда более прозаической, стала мысль о ванной.
Накинув халат, даже не потрудившись завязать его, как бы следовало – имена, повторяемые прислугой, как будто бы вылетели из головы – он быстро направился к двери, и, распахнув ее, ступил босой ногой за порог.

------
*Kakadaimon и Аgathos daimon – злой дух и благой дух
*autant que la lune – целомудренный как месяц, «Саломея», Оскар Уальд.

Коридорные фонарики, застилающие потолок - будто грозди винограда - дрожали от сквозняка, глухо ударялись друг об друга, раскачивались, и от этого их яичный свет тоскливо растекался по стенам. Из соседней комнаты, вход в которую был занавешен атласной драпированной тканью с драконами, пожирающими жемчуг, доносились голоса, стук битых шахматных фигур.
- Шах.
- Мне надо подумать.
- Мистер О`Долл, - Тенфей говорил очень тихо и даже не скрывал своей усталости и отсутствия интереса – то ли к партии, то ли к противнику. – Видите этого белого ферзя? Его не может взять ни одна из ваших черных фигур. И нет даже такой, которая могла бы встать между дающим шах ферзем и черным королем. Наконец, все пять полей, которые вы могли бы использовать, находятся под ударом либо белой ладьи, что стоит вот здесь, на h7, либо все того же белого ферзя. Налицо все условия мата.
- Мне надо подумать!
Но противник, вероятно, времени для размышлений не дал – слишком непозволительная роскошь: комната захлебнулась ударом фигурки из слоновой кости об древесную поверхность доски.
- Шах и мат, - Тенг сейчас наверняка смотрел американцу в лицо, и только зевака мог посчитать, что говорил он об игре. - По правилам король, или генерал, как говорят у меня на родине, непременно должен быть защищен, а в вашем случае он всегда «находится под шахом». Для того, чтобы увести короля с линии атаки, или побить атакующую фигуру или хотя бы вклиниться между ними, нужно сменить не тактику, мистер О`Долл, а голову.
- Я проиграл эту партию?
- Как видите. Вы снова проиграли, - молодой китаец бесшумно рассмеялся. – А значит, волшебного порошка вам снова не получить.
Раздался громкий хлопок: шахматы полетели на пол, застыли в масляном пятне отсвета луны, что заглядывала в окно и медом стекала на пол.
- Я убью вас!
С этими словами Рузвельт вылетел в коридор – он опрокинул стул, замер. Мышиные глаза на красном, слово перезрелый томат, что рос из вздувшихся вен, лице бросили злобный взгляд на Дюрана. Несколько секунд понадобилось американцу, чтобы обрести внешнее самообладание, он даже усмехнулся, но складка вокруг губ, подобно раздвинутому занавесу, выдавала все его злонравие.
- Эй! Вы играете в шахматы? Я заплачу! Черт дери, кто-нибудь в этом доме играет в шахматы? Кто-нибудь может обыграть этого заносчивого ублюдка? Мне нужен «джанкой»!

Мужчина повернул голову, словно ни шум, ни раздававшиеся перед этим голоса даже не намекнули, что в доме, кроме него, находится кто-то еще. Не попытался запахнуть одежду, открывавшую покрытую черной штриховкой волос широкую грудь, на которой все еще жило тепло ожога – в том месте, где он прикоснулся к источнику огня, затмевавшему теперь все остальные… грудь, живот и обнаженные бедра. Стоял перед незнакомым, впервые виденным хамом с таким видом, будто, выйдя утром к завтраку, обнаружил в круассанах дождевого червя.
- Вы. Мне. Заплатите?- не повышая тона, очень раздельно спросил он, как будто бы чистильщик башмаков предложил «за хорошее вознаграждение» постоять вместо него в своей будке, пока тот сбегает обналичит вексель Банк де Франс.
Взгляд мужчины помимо воли скользнул в сторону комнатки, откуда появился странный посетитель и где все еще отделяла мир яви от мира теней занавеса с двумя охотящимися за драгоценной целью драконами. Казалось, он недоуменно ждал помощи или каких-нибудь объяснений тому, по какому праву этот хлыщ, которого он мог бы раздавить двумя пальцами, словно люмпен – чирий на грязной шее, стоит перед ним, требуя и понукая служить своим собственным нуждам.
Потом вдруг стремительно, как атакующая змея, прянул к наглецу, не вцепляясь, как следовало бы и так страстно хотелось, пальцами в его модный воротник, и не наматывая на кулак щегольской галстук,- нет, просто остановился, так близко, что упавшие со лба волосы коснулись тщательно зализанных прядок, и произнес, тихо, с придыханием, как будто бы признавался в любви:
- Я. Вам. Не по карману.

+mon аmi

Крысиные глаза американца, обтянутые красной слизкой пленкой – сосуды лопались от бессилия, от задетого самолюбия, от горечи поражения, нанесенного своенравным китайцем, от злости, от вида, представшего перед ним гордеца, будто наваррский король Памплоны, Собрарбе и Рибагорсы требовал встать в очередь для аудиенции, - расширились, превратились в два золотых уругвайских песо.
- Назовите цену. Абсолютно любую цену. Все, что угодно, - голос Рузвельта обрывался на каждом слове, напоминал писк мыши, что только что ушла от нападения кобры и за первым же поворотом угодила в лапы прожорливого кота.
Ему даже не пришло в голову помыслить, откуда (неужели из спальни?) в китайской квартирке, где он ни разу не встречал нормального «человеческого» лица, возник этот выспренный бульвардье.
Рука американца - от него пахло мятной жвачкой Уильяма Ригли, - украшенная серебряной печаткой в алмазной обработке, схватила незнакомца за плечо.
- Любую цену, асе*, - почти моляще процедил О`Долл.
Дюран единственным взглядом оценил просителя с ног до головы. Почти сладострастная дрожь – так паук смотрит на колышущуюся на дереве паутину – прошла по его венам от одного вида этого воспаленного лица, мечущихся глаз, от запаха дорогого одеколона и дешевой души. Затуманенными, почти влюбленными глазами он снова и снова ласкал этот сусальный облик, мечтая лишь об одном: чтобы они встретились за игорным столом.
Обязательно встретились.
Но дольше тянуть паузу было бессмысленно. Движением плеч стряхнув молящую ладонь, он повернулся на пятках и, не спрашивая, не постучав и даже не замедлив шага перед занавеской с охотящимися драконами, как был, полуголый, вошел в комнату.
Блестящие, словно у пса, чующего добычу и лишь тихонько скулящего в ожидании, пока хозяин отстегнет карабин поводка, обратились на Тенгфея.
- Вы хозяин,- ухмылка, одновременно циничная и мальчишеская, появилась на потемневших губах, пока сердце, как метроном на восьмых, начинало заходиться в бешеном ритме.
- Вы хозяин этого дома и всего, что здесь… есть,- проговорил он тихо, глядя не в глаза, а на белый лоб, между черных бровей молодого китайца.- Этот человек хочет знать мою цену. Оцените меня.

------
*асе - на американском жаргоне - братан, лучший друг

Joseph incomparable и я

Тенгфей сидел в чадном углу – нет, вся комната купалась в сумерках, будто именно здесь, лишив темноты весь остальной мир, поселилась ночь. Единственный источник света – кенкет на масле – фантомным игреневым сиянием освещал лицо китайца и стол с шахматной доской.
- Оценить? Рузвельт, да вы никак заручились поддержкой Ганнибала с тяжелой пехотой и «помпейскими» мечами, - длинные пальцы сплелись перед лицом-пятном не то человека, не то самого Левиафана. - Мистер О`Долл, а вы знаете, что если тяжелая пехота теряет строй, ситуация становится куда опаснее и может привезти к повальному бегству?
Когда хозяин дома наклонился чуть вперед, можно было разглядеть, что он все еще одет в черную шелковую рубашку. Чужие, холодные – точно острые циркониевые лезвия – глаза втягивали в собственную глубину, в накаленную до коленных судорог жаровню. Всего лишь маска. Маска, которая защищает от нечистот. Под ней же мальчишка Тенг с восхищением и благоговением разглядывал Дюрана с ног до головы.
- Мсье Le Chiffre, я не могу позволить вам играть ради этого человека. И дело не в вашей цене, а в его. Но если вы сейчас скажете, что мистер О` Долл стоит того, чтобы получить белый порошок, я его с любезностью ему предоставлю.
- На мой взгляд, единственный порошок, в котором он нуждается – зубной, чтобы получше промыть рот.
Тенг вел себя достаточно самоуверенно, и старшему, разумному другу, конечно же, стоило предостеречь от ссоры с паскудным щенком. Имена, названные ему утром, смутно реяли в памяти, да и по виду было понятно, что это прожигатель родительского наследства, при сильном желании, может доставить своим врагам неприятности. Однако разум француза не сбросил еще желто-зеленой вуали опия – вуали, в складках которой мерещились ему адские пропасти и сполохи пожирающего огня – а потому доводы рассудка еще не заставили его выказать похвальной в этом случае осторожности. Один раз ужаленный, этот хлыщ будет бросаться в бой с большим и большим пылом, пока не выйдет за грани разумного – и вот тогда драгоценную рыбку можно будет подсечь, чтобы поджарить на открытом огне и подать к столу с кисловатым белым вином.
- Боюсь, мсье, я не могу вам помочь,- повысив голос, чтобы слова долетали до обостренного слуха мальчишки, Дюран повернулся, только теперь удосужившись перехватить полы распахнутого халата тонким черным поясом. Ресницы опустились, когда до него, с запозданием, дошла простая мысль, что все это время друг укрывал от него кокаин. Но сейчас это было не худшим из зол.
- Если вы хорошо попросите, господин Тенгфей, может быть, пригласит вас в свой «чайный дом». Иногда опиумные сны опьяняют больше, чем бескрайние земли, покрытые снегом.

----------
incomparable - неподражаемый

...Рузвельт О`Долл не заезжал далее лоснящихся центральных проспектов или заплеванных городских окраин, чтобы иметь представление о настоящей убогости и грязи, так думала Марго, невольно отдавая дань сельскому высокомерию в отношении городских пижонов. Из окон автомобиля Чайнатаун не порадовал ничем шокирующим, за исключением неприличного количества китайцев, - под стать своим обитателям восточный квартал сохранял непроницаемое и бесстрастное лицо. Следовало ступить обутой в замшевую туфельку ногой на мостовую и пройти чуть дальше фасада, чтобы понять, о чем говорил Рузвельт. Невыносимый чужой запах и желтые лица, похожие одно на другое, словно круглые имбирные печенья с черными изюминами глаз.
В доме, куда привела их охота ее покровителя за "джанкоем", Марго настороженно и надменно слушала лепетание китайской служанки, даже не сделав попытки признать отдельные английские слова, чудовищно изуродованные и похожие на первоисточник не больше, чем сами китайцы на людей белой расы. В ледяном молчании, не сняв ни перчаток, ни манто она сидела на кухоньке маленькой квартиры и курила сигарету, дожидаясь Рузвельта, уединившегося с хозяином дома. Прищуренными глазами Марго угрюмо следила, как красный огонек постепенно подбирается все ближе к ее губам, пожирая тонкую бумагу, а рядом, в тяжелой глиняной пепельнице скорчились еще два окурка с отпечатавшимся алым полукружьем помады. Рука дрогнула, когда Марго услышала исступленный вопль своего покровителя. Цена оказалась чрезмерной даже для него?
В этот момент во взгляде китаянки американке почудилась ответная насмешка, вызов, даже угроза. Пусть Чайнатаун гость американской земли, но сейчас вы у него в гостях и просителях, вот что можно было прочесть в черных узких глазах. Марго нервно загасила третий окурок, переломив о гладкое глиняное дно. Невыносимо.
- Рузвельт? - в голосе появившейся на пороге женщины слышалось нетерпение и томная усталость. Голубые глаза под тяжелыми ресницами с опаской впитывали обстановку темной комнаты, словно стены здесь были пропитаны ядом или тифозной заразой. Чахоточный лихорадочный румянец уже подточил холеное лицо наследника О`Доллов, а в глазах плескалось безумие. Облик двух других мужчин довершал фантасмагорическую картину, которую Марго внезапно захотелось развеять, как липкий ночной кошмар. Она поплотнее запахнула манто, хотя в комнате было не по-зимнему жарко.
- Рузвельт, мне здесь не нравится, - быстро произнесла она по-английски. - Давай уйдем.

Если по задумке какого-то насмешливого гения в этот самый момент на сцене должны были погаснуть свечи, а вертикальные полотнища портьеры скрыть от изумленной, восторженной публики главных действующих лиц, то Рузвельт О`Долл - все это время он, вероятно, кипел от злости, изображая неподвижную декорацию – секвойю в китайском саду, привыкший жонглировать фабулами и менять классический сюжет на свой дешевый голливудский лад, - одним взмахом руки привел лебедку в движение, снова поднял занавес и объявил начало второго акта.
И начал он с того, что вцепился в Дюрана – не слыша никого и ничего - мертвой хваткой, едва ли не стягивая с француза атласный халат. Нет, когда вот-вот порошок был у него в руках, во всяком случае, казалось именно так, он не хотел так просто уступить лишь потому, что два сговорившихся нахала решили над ним посмеяться. Более того, появление Марго подстегнуло бьющую в виски желчь. Теперь речь шла не о кокаине, а его репутации: о китайце, который издевался над ним, и господине в турецком халате (явлении абсолютно парадоксальном в этих стенах в силу самобытности и отчужденности хозяина квартиры) – эти двое выставляли его полным посмешищем и даже не пытались этого прикрыть.
- Да послушайте, вы! Вы хоть знаете кто я такой? У меня самое большое казино в городе, состояние, чтобы заработать которое вам придется прожить ни одну чертову жизнь! Да я…
- Что вы сделаете, мистер О`Долл? – молодой китаец без интереса раскладывал шахматные фигурки, тщательно пересчитывал, а когда сбивался – писк американца угнетал, - начинал с начала. – Наказание, о применении которого вы подумываете, призвано укреплять дисциплину. А для этого нужно хотя бы понимать, о чем идет речь. У вас ничего нет, Рузвельт. Вы – генерал, который ходит в пределах своего дворца.
Тенгфей улыбнулся, точно император Август, глядящий с мраморного обелиска, только что назначивший своему поданному публичную порку перед центурией. Он двумя пальцами поднял пешку и поставил ее на середину матовой доски.
- В шахматах мне повезло с учителем, - угол рта дрогнул; взгляд снова был адресован французу. – Но в детстве я играл в другую игру. От шахмат ее отличает только то, что шахом считается противостояние двух генералов на одной вертикали. Или атаковать или уводить - никакие другие ходы делать нельзя. Но есть еще один возможный выход: поставить на пути атакующей фигуры пешку, прикрыв генерала от атаки. Вы понимаете, о чем я говорю?
Когда лицо Рузвельта побагровело до неузнаваемости, жилы на скулах задергались, он прошипел сквозь сведенную челюсть с таким рыком, что, казалось, прямо сейчас и прямо здесь разорвет Дюрана на части.
- Продажная европейская подстилка, я это еще припомню…

Нескромный автор и несравненный Joseph

На протяжение всей тирады, которую Тенгфей произнес с таким видом, будто придирчиво, с полным знанием дела выбирал из стопки розг длинную блестящую лозу, Дюран не шевелился. Ткань, начавшая под хваткой отчаявшегося мальчишки трещать на плечах и перспектива расстаться с единственным, что скрывало его тело, сформированное кортами Лазурного берега и щедрым солнцем Ниццы, от почтеннейшей публики, волновала француза куда как меньше, чем страх потерять носовой платок на светском балу.
Привычный холодный азарт, заставляющий его наблюдать за партнером, когда тот делает первую ставку, когда просит бармена принести ему первый коктейль, когда первый раз сбрасывает после двух-трех проходов – все это делало его лишь холодным наблюдателем битвы, в которой он был всего лишь офицером, быть может – ферзем, но схватка в которой происходила между этими двумя тайными правителями провинциального города.
И все же, когда прозвучала последняя фраза, в его глазах мелькнул огонек; плавным движением мужчина захватил навязчивое запястье, как если бы он хотел погладить тянувшую и мявшую его лацкан руку.
Он перехватил ее, стараясь держать так, чтоб между пальцами как можно больнее врезался пресловутый алмазный перстень-печатка, и сделал одно, только одно движение, смещая вонючие кости, заставляя их с треском лопаться внутри бледных, дрожащих от возбуждения пальцев.
Невозможно было предположить, что на такие изменения способно крысиное лицо американского щеголя, а теперь оно больше всего походило именно на морду беспечного грызуна - одиночку, что оставил убежище и оказался в кормушке у рептилий: начищенные до блеска - точно парусиновые ботинки - щеки впали, челюсть вытянулась во всю длину, раздвинув губы как две аппетитные подпаленные свинячьи шкварки. И тогда Рузвельт О`Долл в отчаянном от боли вопле вспомнил о том, что было самым неуместным, самым непредсказуемым – о матери. Срывающимся голосом он звал родную, любимую, вечно оберегающую мать, как если бы она ожидала в коридоре и по первому же зову драгоценного дитя обрушила свой праведный (от чего не менее американский) гнев на господина в турецком халате.
Тенгфей все еще пересчитывал шахматные фигурки – нескольких не хватало. Он остался равнодушен и непроницаем, будто восьмиугольная пагода Шицзята, не пускающая в свой молитвенный зал ни ветер, ни бермудных иноверцев: сейчас молодому китайцу меньше всего хотелось во все это вмешивать друга, больше всего – увидеть, как тот разбивает голову выскочки о холодный пол, по которому продолжала растекаться иллюминация лунного круга, затянувшего окно и ворвавшегося в гостиную золотисто-соломенными лучами.
Пакетик белого порошка звучно упал О`Доллу под ноги.
- Это в качестве извинений перед вашей спутницей, - теперь силуэт Тенга, словно выкрашенный охрой, пронизывал адамантовый бледно-желтый свет. – Ваш удел – эндшпиль* с нулевыми шансами на победу, Рузвельт. На вашем месте, я бы сюда больше не приходил без приглашения.
------
*эндшпиль - заключительная стадия шахматной партии, когда разменена большая часть фигур

Rosemarie + Joseph

Уши Марго оглушил крик, и с немалым удивлением она поняла, что его источником стало не ее пересохшее горло. Разыгрываемая сцена была невероятной, унизительной и страшной. Впрочем, промелькнувшая искра сочувствия к поверженному мужчине быстро погасла. Чертов дурак! Самое мерзкое, что оправившись от боли и страха, Рузвельт впоследствии был способен выплеснуть злость на нее.
- Я думаю, мистеру О`Доллу важнее его рука, чем извинения, - проговорила Марго, входя в комнату. Рузвельт не простит ей нелояльности. Голубые глаза холодно смотрели на второго мужчину, чей профиль оказался неожиданно европейским, а костюм, точнее, его отсутствие, выдавало близость к китайскому хозяину дома.
«Испанская пытка».
Есть такое понятие в шахматах - неспешное развитие событий. Именно эту тактику Тенг выбрал и именно ей следовал, когда впервые друг открыл для него игру в шахматы. Не один десяток партий (причем обыграть Дюрана молодому китайцу так ни разу и не удалось) понадобился Тенгфею, чтобы научиться, выбрав намеченную цель, ни при каких обстоятельствах от нее не отказываться. Рассматривая Рузвельта и его спутницу со стороны, он совершенно точно понимал, что это тот самый момент, когда черный король - с орехом coco de mer* вместо головы - внезапно осложняет ситуацию, подстрекает поднять брошенную перчатку и принять вызов: превзойти противника, собственное самолюбие, всех, кто находился в этой комнате, в конце концов, лишиться самоконтроля и оказаться в ступке с битыми фигурами. Но Тенг – не попадаясь на крючок и не форсируя победу - сохранял хладнокровие; запирал эмоции в деревянный темно-вишневый ларец Цзинхуань*, чтобы однажды оказаться на опустевшей клетчатой доске, на одной линии с развивающимися штандартами, лицом к лицу с вражеским генералом и преподнести противнику сюрприз – сбросить маску, оказавшись никем иным как Уроборосом*, все это время сидевшим за шахматным столом.
Тенгфей аккуратно, филигранно расставлял кремовые игральные фигурки по местам: два короля, пешка и слон.
- Король и слон против короля и пешки? Победа возможна, если пешку превратить в белого офицера, - китаец утомленно улыбался. – Мисс, вам вызвать машину или предоставить свою?
При мысли, что ей придется ехать в авто, обивка которого впитала пот и запах китайца, Марго ощутимо передернуло. В любезности хозяина слышалась замаскированная издевка: за время, что она провела с Рузвельтом О`Доллом, слух Марго оказался достаточно натренированным, чтобы различить эту ноту, однако Восток превосходил Запад не только в искусстве шахматной игры. Она посмотрела на скорчившуюся над пакетиком с драгоценным белым порошком фигуру покровителя - король, внезапно оказавшийся в роли пешки, - и неторопливо вытащила из кармана смятую пачку с последней сигаретой. "Какой бы неопрятной ни была сцена, ты всегда должна блистать", - бедняге Рузвельту не удалось воспользоваться собственным советом. Выход его блистательным не был, Марго почти слышала свистки и улюлюканье, злорадные фанфары провала.
- Я уеду с мистером О`Доллом, - спокойно проговорила она, запоздало удивившись чистоте английского из уст китайца.

------
*Цзинхуань – небесная фея, дававшая человеческим душам напутствие и предостерегавшая их от совершения грехов
*Уроборос – змей, кусающий свой хвост. Чаще используется как символ бесконечности и бренности
*coco de mer – морской кокос, самый большой в мире орех

+ Марго+mon аmi

Угольные глаза молодого хозяина дома – лунный свет придавал им золотой, чревный оттенок, - теперь разглядывали девушку.
- Я могу вас попросить не курить в моей комнате? – он осторожно перевел слона на клетку вперед, так, что фигурка теперь защищала черного короля от нападения. – И мне хотелось бы еще раз поговорить с мистером О`Доллом. Наедине, если позволите.
Затянутые в черный шелк пальцы разжались, и сигаретная пачка с шуршанием конфетной обертки упала на пол. Столетнее колесо двадцатого века еще не совершило свой оборот, и скучное время, когда подобная просьба вызвала бы понимание и уважение, еще не вступило в свою законную силу. Глубоко засунув руки в карманы манто, Марго перевела льдисто-голубой взор на Дюрана. Слова хозяина подозрительной квартиры относились и к европейцу; занятно, как одинаково выглядит грубость к чужакам и дружеская бесцеремонность к своим.
Казалось, вид причиненной им боли, демонстрация собственной власти успокоили Дюрана, или, по крайней мере, дали ему сил, чтоб продолжать исполнять свою роль в пока лишь смутно понятной пьесе под названием «Визит дамы с хорьком» (хотя хорек-то уж точно полагал себя при этом породистым горностаем). Поклонившись незнакомке с учтивостью, достойной ежегодного рождественского приема во французском посольстве – скрип воротничков и позвякивание ключей от задних дверей мировой политики до сих пор стоял в ушах - он подошел занавеси с играющими драконами и приподнял ее, приглашая незнакомку первой покинуть убежище хозяина дома.
Когда ее поросшая взятым напрокат мехом спина оказалась в паре шагов впереди, заокеанский гость опустил за собой завесу и тоже очутился в тесном коридорчике, который для его габаритов выглядел чем-то похожим на дом, где стремительно начала расти кэролловская Алиса.
Не задумываясь, и, честно сказать, даже не пытаясь подумать о том, что делает, он направился в единственно ему известную комнату без окон, где как раз хлопотливая прислуга попыталась привести в порядок разбросанные вещи.
Без жалости изгнав китайский призрак, Дюран повернулся к спутнице, опрометчиво следовавшей за ним.
- Entrez, Je vous en prie.*

------
*Входите, прошу вас

Rosemarie + Monsieur Le Chiffre

"Войдите" - не нужно было знать французский, чтобы верно понять гортанные звуки, сопровожденные недвусмысленно-ясным языком жестов. Марго вошла. Постель, непристойно вывернувшая наружу потроха белья, столь же недвусмысленно заявляла о принадлежности комнаты без окон. Натянутые, как струны в неумело настроенном рояле, нервы певицы сорвались, зазвенев в хриплом смехе.
- Здесь сразу и притон, и бордель? - беспокойно мечущийся взгляд зацепил небрежно брошенные мужские ботинки и брюки. - Только ошибочка, мистер, я-то не шлюха.
- О, простите,- длинный рот Дюрана покривился, как будто он с запозданием осознал допущенную оплошность, и простодушно удивлялся теперь собственной недогадливости.- Конечно же, мне следовало отвести вас в более подобающее место. Может быть, вы сделаете мне любезность, и укажете мне дорогу; я недавно здесь и еще ни разу не был на кухне.
Улыбка, сопровождавшая эти слова, была почти так же обворожительна, как оскал росомахи, завидевшей подбирающегося к ее добыче конкурента.
Из-под затененных полей низко надвинутой шляпки Марго холодно оглядела полураздетую фигуру француза. По крайней мере, зрелище не оскорбляло взор красотки уродством или следами излишеств, в отличие от провоцирующих слов незнакомца.
- Вы быстро осваиваетесь, - констатировала она и носком туфельки легонько поддела один ботинок, подвинув его к собрату из пары. Затем прошлась по комнате, с любопытством рассматривая непривычную европейскому глазу обстановку, лишенную почти всех примет спального уюта в западном понимании. Даже присесть негде. И черные простыни… правда, будто в борделе - черное выгодно оттенит наготу и покроет любую оставленную грязь.
- Вы здесь за тем же, что и Рузвельт? - пресытившись осмотром, Марго повернулась к Дюрану.

Я и Розмари

- Боюсь, мадам, я не только не осведомлен о цели визита упомянутого вами человека, но даже не знаю, как он выглядит и где в настоящий момент пребывает. - Могу лишь предположить, что ваш спутник, вероятно, желает сшить цементные башмаки* для господина Тенгфея. Или может быть, доносить его собственные*? Вы, вероятно, не отказались бы ему в этом способствовать?
Наваждения, принесшие смятение в душу и разум француза, слетели, словно вытравленные убийственным, мгновенно пропитавшим небольшую спальню, бьющим в нос запахом женских духов. От него все заходило бы ходуном даже внутри у испанского монаха, бормочущего Ave в пробитой ветрами келье или – да что уж там – в палатах лилового кардинала, предвкушающего, что появившийся над Базиликой Святого Петра дым станет фимиамом, воскуренным в его честь*.
Жан Дюран не был ни Папой, ни монахом, ни даже мальчиком-певчим в церковном хоре в те дни, когда новый век с его увлекательными нравами еще только стоял на пороге их парижского дома. Его ноздри, измученные запахом горечи в источаемых незнакомкой благовониях, дрогнули, челюсть тяжело двинулась; жестокая и алчная маска, едва прикрытая бронзой безразличия, отразилась на лице.
- Вас интересует только размер моей обуви?
- А вы интересны?
Капризный алый мазок губ на бледном овале лица изменил контур: легкая улыбка приподняла уголки рта Марго. Человек, без проблеска жалости или совести покалечивший ее спутника, теперь флиртовал с ней. Восхитительная наглость.
Тенгфей. Так, значит, зовут китайского маленького божка, отвергающего дым курильниц и папирос, но не брезгующего прикасаться к кристальной кокаиновой пудре. Ради денег? Безусловно. Ради власти? Вероятно. Имеет ли китаец власть на этим гостем, и если да, то какую?
- Женщины очень любопытны, знаете ли, - заметила Марго.

------
* т.е. убить известным способом: ногами в бетон, головой в реку.
* английское to wear someone else's shoes (букв. надеть/носить чужие башмаки) значит занять чье-либо место.

Monsieur Le Chiffre + Rosemarie + Joseph

- Полагаю, ваше любопытство, как и многое другое, вполне может сполна удовлетворить ваш молодой друг, - слегка прищуренные глаза медленно ползли сверху вниз, от кокетливой ленточки, венчавшей шляпку-колокольчик до кончиков замшевых туфель; движение, которым одна из них поддевала и, словно горсть листьев в осеннем парке отшвыривала прочь его ботинок, все еще стояло перед глазами.
- Надеюсь, хотя бы с любопытством ему удастся справиться, - склоняя голову к плечу и позволяя темным волосам упасть на лоб, проговорил мужчина.
- От Рузвельта мне нужно совсем другое, - голос Марго прозвучал резче, чем ей хотелось. - И я это получаю.
Она нахмурилась. Француз затронул опасную тему: Рузвельта О`Долла Розмари Шульц, словно кошка, припрятавшая жирную мышь, не рисковала обсуждать ни с кем и тем более не собиралась поддаваться обаянию беседы почти анонимной. Почти. Французу легко выяснить, кто она, и прощай - уютная, как плед зимой, анонимность. Ему даже не придется прикладывать усилий, достаточно заглянуть в казино, и случай сложит вместе нужные карты. Странным образом эта мысль не вызвала у Марго неприятия.
За дверью послышались мельтешащие нерешительные шаги, будто Рузвельт О`Долл, утративший вместе с целостностью фаланг пальцев руки и отборную спесивость, что досталась ему от потомков Америго Веспуччи, с последними каплями достоинства (вероятно, сохранить его позволил лишь пиджак Kilgour и ботинки Enna Jetticks с витыми колодками, от чего Рузвельт напоминал корень жерухи*, обернутый в пеструю крафт-бумагу) продолжал отыгрывать отведенную ему роль пасюка. Как это бывает у испуганных крадущихся животных: крылья носа раздувались от страха, влажные красные глаза рыскали в поисках выхода.
- Марго? Мы уходим!
Невредимая ладонь хлопнула по двери. В спальню американец вошел бы только под дулом револьвера: образ незнакомца в турецком халате и без того мерещился ему на каждом углу, и еще одна встреча нос к носу О`Долла сейчас не прельщала.
Угол наклона рыжеволосой головки изменился, и тень от полей шляпы вновь спрятала голубые глаза, оставив на виду только упрямо сжатый рот в алой помаде. Не говоря ни слова и не оглянувшись на Дюрана, Марго вышла.
- Идем. Ты ведь получил то, за чем пришел? - она старалась не смотреть на руку Рузвельта, висевшую сейчас безвольной плетью, но получалось плохо. Веселье, которого она хотела, и впрямь вышло на славу.
С каждым шагом от спальни – мерзкого логова, от китайской квартирки спина американца выпрямлялась, складки одежды разглаживались, лицо бледнело. Жаль, что рука не переставала болеть таким же чудесным образом, но именно эта боль не давала О`Доллу расстаться с мыслью, что игра только началась.
- Лучше помолчи. Приберегу «джанкой» для следующего раза, а потом заставлю эту европейскую выскочку его сожрать.
Рузвельт даже не обернулся, подождал, пока Марго окажется за порогом и хлопнул дверью; кованый лаган* с изображением щурившегося Будды, все это время висевший на стене в прихожей, со звоном упал на пол.

------
*жеруха - садовый хрен. Корень считается несъедобным
*лаган – восточная тарелка для умывания. Используется также в декоративных целях

+ единственный и великолепный mon bel аmi

… Этот звук, почему-то напомнивший Дюрану колокольчики, сопровождающие избрание нового Папы, заставил гостя «нехорошей квартиры» слегка приподнять левую бровь. Разумеется, напрасным было ожидать джентльменского поведения от человека, которому только что травмировали самолюбие, кости, и еще бог знает какие места, особенно – если этот человек американец, с еще необсохшим, липким слоем политуры, нанесенной губкой из зеленых банкнот,- и все же подобное поведение вызывало в нем желание пренебрежительно передернуть плечами.
Покинув свое пристанище, которое, судя по всему, мсье Рузвельту казалось пещерой Немейского льва или сказочного дракона, он направился в уже посещенную, а потому не запретную более гостиную, где, судя по всему, продолжал пребывать после беседы с хорькообразным любителем кокаина Тенгфей. Победа, одержанная над неприятелем, казалось, вытряхнула из памяти француза клубок беспрерывно змеящихся сомнений,- поэтому, остановившись на пороге и привалясь плечом к косяку, мужчина приподнял занавеску, даже не соизволив предупредить о своем появлении.
- Надеюсь, этот напыщенный педераст, прикрывающийся женщиной, словно фиговым листком, решится не скоро переступить порог вашего дома. Мне хочется вымыть руки с мылом после того как…- не договорив, Дюран издал тошный звук; длинный рот дернулся, словно взорвавшись от переполнявших его чувств.
Гостиную, где еще недавно царила ночь, заливал яркий мерцающий свет, крылом отбрасывая тень лишь на белые горшки с лилово-синими глициниями, сползающими по стене.
Со сладострастием Вакха, что оценивал свой триумф, молодой наследник Поднебесной - точно высеченный из драгоценного верделита неизвестным помпейским мастером, - смотрел не на однотонное атласное одеяние друга, а сквозь него. И сидел с таким видом, как будто собирался прямо сейчас под бой в тимпаны и шум разливающегося по земле молока повлечь мужчину в свою обитель, бездну великого Дракона или во Врата Преисподние, чтобы отпраздновать маленькую победу. А может, хотел всего лишь подвести Дюрана к распахнутому окну, в котором прилипший к горизонту лунный диск, рожденный союзом неба и земли - громадный и металлический, точно выкрашенный ртутью и отмоченный в сере, - начинал наливаться пурпуром; огромное облако с головой льва нежно вгрызалось в его край.
Какое-то мгновение Тенгфей наблюдал за небесной трапезой и оловянной фигурой Дюрана, как будто это по воле француза светило оказалось в ловушке набегающих туч.
- Знаете, Жан, я забыл про контроль времени в партии. Ведь если не поспешить и не провести пешку в визири, победа может и не состояться. Я вас втягиваю в большие неприятности. Хотя лаяла всего лишь шавка, вскоре за ней прибежит целая свора, - он опустил глаза и смахнул шахматные фигурки в коробку. – Как вы себя чувствуете?