Совместно с Joseph

Воздух, что влетал с улицы, был густым как мед – или затвердевшая слюна шелкопряда - пыльцой переливался на солнце и проникал в легкие, наполняя их свежестью томящейся в золотистых лучах листвы и удушливым запахом нагретой черепицы крыш. На небе, будто бульдозер расчистил горизонт, не было ни облачка!
Девочка-белянка, чья кожа снаружи приобрела желтовато-кремовый оттенок, следила за каждым шагом незнакомца, не упускала из виду, зазывала взглядом. Может быть, будь ее воля, китаянка и оставила бы гостя одного посреди незнакомой улицы, но понимала, что с момента их встречи именно она несет за него ответственность.
У самого крыльца, где потоки людей еще не формировались в плотные рядки, но уже с волнением спешили на перроны, стоял Крайслер Де Сото – притертый вплотную, почти новенький, цвета переспелой вишни.
Свет, окрасивший личико китаянки в столь нежный оттенок, больно ударил по глазам мужчины в пальто, вынуждая его пригнуть голову; впрочем, вполне возможно, что он поступил бы так же и в ветреный день (пыль), и в дождливый (дождь), и в снежный, и вообще в любой другой день года. Камеры полиции любят некоторые лица, а его медальонный профиль всегда получался на редкость фотогенично.
Новомодный шик от свежевыпеченной американской марки он воспринял с удовлетворенной улыбкой: судя по всему, «Гаспади Тенгфей» не соврал, расписывая в гору идущие дела в этом захолустье. Что ж, и Рим когда-то был только деревней на задворках мира…
Носильщик тоже смекнул, кого дожидается блестящая, в хромовых обводах машина, и, гремя чемоданами, направился ей в корму, делая знак невидимому водителю отпереть крышку плоского, утопленного в сверкающий корпус багажника.
Распираемый любопытством, он даже попытался украдкой взглянуть в салон через два небольших окна, но белые плиссированные шторки были плотно задернуты, так что двуногий верблюд мог полюбоваться лишь собственным отражением в стеклах.
Гость также ждал, остановившись в двух шагах от авто, всецело, казалось, погруженный в созерцание неопрятного пятна на голубоватой перчатке – последствия путешествия в убогом вагоне. Поля широкой шляпы и поднятый воротник совершенно скрывали теперь его лицо, но внимательный или просто любопытный прохожий заметил бы, как через узкую брешь между фетром и кожей, прищурившись, ощупывают окружающий новый мир темные настороженные глаза.

(я и Monsieur Le Chiffre)

- Добрий ден!
Их было двое: китаец-коротышка - от силы сорок дюймов роста – и его товарищ, рослая колонча, успешно возмещающий изъян «близнеца» собственными лишними килограммами, словно то тут и там выпирающими вздутыми торбами под узорчатой рубашкой.
Говорили они в один голос – вероятно, были исключения, но не в этот раз. Оба вышли из машины, одновременно протянули руки и уставились красными, взмокшими, одуревшими от ожидания лицами на новоприбывшего.
Неизвестно, что вызвало у гостя большее изумление: вид парочки, над которой он, со смесью отвращения и издевки, посмеялся бы в цирке (если бы какое-то чудо привело его в китайский цирк) или наглость, единодушная, но оттого не менее возмутительная. Но…два краснорожих клоуна стояли перед ним на манер Пата и Паташона, по какому-то дикому недоразумению поменявшихся телами, и их вид наводил на и без того раздраженного приезжего острое желание одолжить Томми у какого-нибудь мимопроходящего гангстера.
Но… показать это было нельзя. Если уж Тенгу взбрело послать за ним этот ходячий курьез, значит, к тому были какие-то причины.
- Bien. C'est très bien!*- он отступил назад, словно стоял перед скульптурой Бурделя*, а то и самого Бранкузи, решая, украсит она дорожку в парке перед его домом, или же выложенные за эту груду камня деньги будут выброшены на ветер. Наклонился и вытянул шею, рассматривая маленького китайца, потер подбородок, сложил в «гусиную попку» карамельно-красные губы; затем выпрямился, с высоты шести с половиной (почти) футов разглядывая «рослую» часть композиции, и оскалился, выражая удовлетворение от увиденного. Затем небрежным движением стряхнул с плеч пальто и, не глядя, бросил его на маленького китайца. Темные глаза грозно прищурились, когда рука в испорченной перчатке сделала короткий выпад в сторону машины.
- Дверь, будьте любезны.

------
*Bien... - Хорошо. Очень хорошо.
*Бурдель, Бранкузи – французские скульпторы. Последний принадлежит к числу абстракционистов, и работы его, на мой (Monsieur Le Chiffre) взгляд, дадут фору Малевичу.

Совместно с Joseph

Тот, что крупнее, с преданностью в глазах, точно большой плюшевый сенбернар, молча, впустил гостя в салон, обитый фисташково-коричневой кожей; металлические вставки, в которых беззаботно плясали солнечные блики, отскакивающие от одиноко проплывающих машин, создавали атмосферу хрупкого и временного уюта.
Любой человек - обладатель хотя бы минимального уровня культуры, знакомый с понятиями просвещенности и интеллигентности, сравнил бы царящую обстановку с бабочкой-однодневкой. Одно неосторожное движение и ее нет.
Но насекомое не просто спугнули, а прихлопнули, стоило коротышке – от него несло морепродуктами и соевым соусом, - сесть за руль, хлопнуть дверью и скверно захихикать.
- Гаспади Тенгфей ждать. Очень ждать. А Яотинг очень любить друзья гаспади Тенгфей.
Платок, словно по волшебству появившийся в руке мужчины – настолько быстрым и точным было движение, которым тот вынул из-за манжета лоскут белой ткани – казалось, выплеснул в зачумленный дыханием азиата салон запах лимона и свежей зелени. Гость неторопливо прижал его по очереди к крыльям носа, коротко вдыхая щекочущий аромат, а затем бросил рядом с собой на сиденье, брезгливо покосившись на несколько капелек крови, отпечатавшихся на ткани.
Сзади грохнула крышка багажника (машина на мгновенье просела): носильщик закончил работу и ожидал честно заслуженного вознаграждения. Пока он вполголоса обсуждал что-то с высоким китайцем, нервный господин успел задернуть шторы по обеим сторонам, положив хрупкую, но ласкавшую истерзанные нервы преграду между собой и нестерпимо колкими лучами солнца. Откинувшись на сиденье и полуприкрыв веки он с невероятной, прямо-таки нечеловеческой выдержкой ожидал, когда второй провожатый займет место в автомобиле; участь же маленькой китаянки, оставшейся за бортом, его, похоже, совершенно не волновала с того мгновения, как он потерял ее из виду. Использованный носовой платок, мертвой бабочкой лежащий у ног – больше ничего.
Пальцы крупной, длинной кисти мягко легли на висок, круговыми движениями пытаясь стереть с кожи плещущую, словно потревоженное озеро, чистую, какую-то звенящую боль.
Скоро. Скоро он отдохнет.

Чайнатаун, квартира Тенгфея,
Tight Springs, штат Арканзас,
5 февраля 1930 год, утро

Широкие дверные проемы, находящиеся друг против друга, соединяли две небольшие комнаты. Будто стянутый шелухой китайского желтого маиса, просачиваясь через узоры декоративного панно, – отчего послеобеденный оттенок дня напоминал сумерки в Цзючжайгоу*, - мутный свет вел вдоль стен. От сквозняка почками, подвешенные к потолку, вздрагивали хлопчатобумажные фонари на деревянных каркасах; запах воска растворялся в снотворном млечном облаке от выгоревшей маковой соломы. У входа на полу в тени циновки, прислушиваясь к шагам, звучно бренчали чахе из цинцы* с недопитым чаем – серо-голубое кракле словно отражало грозовое небо в колотом льду.
В углу над миниатюрными завитками пагод на столе раскладывались костяшки бамбуковых пластинок. С игрой в мацзян* у Тенгфея всегда были особые доверительные отношения, и сейчас он, в спущенном на спину абрикосовом лонгпао*, прогонял дрему, выворачивая безмятежную душу на бледное лицо.
- А вы знали, доктор Вард, что цель игры состоит не в том, чтобы убрать с поля все кости? Главное – обезвредить противников. Красота, прежде всего, выражается в умении определить вероятность того или иного исхода и в готовности пойти на риск, - китаец отложил длинную полую опийную трубку с воронкой на запаянном конце и сбросил фишку, с интересом разглядывая получившуюся комбинацию. – Так военачальники прорабатывали свои стратегии, перед тем, как отправиться на поле боя.
Стараясь концентрироваться на игре и подавлять известную долю гадливости, что молодой китаец вызывал у Маринуса, доктор заломил бровь и бросил взгляд темных глаз на Тенгфея. Возможно, тот и мог сойти за образованного молодого человека и даже приятного собеседника, но его порочность не вызывала никаких сомнений.
- Вот как? Мне это близко, - кивнул Маринус, прежде чем вновь отвести взгляд, - ведь и в медицине, двигаясь по пути исцеления болезни, лекарство от которой еще не найдено... порой приходится рисковать. Обезвредить недуг - вот цель сотрудничества пациента и лекаря. Хотя каждый врач, - я уже не говорю о больных, - жаждет полного изничтожения "костей" недуга, если вы позволите мне такое сравнение.

------
*Jiuzhaigou – живописная провинция Китая.
*qingci – вид китайского фарфора
*májiàng — китайская азартная игра в фишки с использованием игральных костей
*longpao – «драконий халат» - разновидность китайской традиционной одежды

Я и Тот

- Вы умный человек, wо qīn'ai de péngyǒu*.
Любопытство с трудом выдавило складку между длинными тонкими линиями разлетающихся бровей, напоминающих переправу c драконьей росписью, прилипшую к диску луны, над оврагом, и даже в этом случае она получилась едва заметной. Тенгфей улыбнулся; пальцы перевернули гладкую фишку Гуй* и положили ее перед собой.
- Но ваши слова удовлетворили бы меня только в том случае, если бы жизнь можно было переиграть также легко как игру.
Вошедшая молодая прислуга внесла прокипяченные металлические иглы и поставила поднос в угол на мягкое полотенце. Открыто следя за ее плавными движениями, Маринус поймал себя на мысли, что чувства, которые, как ему казалось, он испытывает всякий раз, стоит ему переступить порог этого дома – лишь ширма, за которой прячется жгучий интерес. Вместо того чтобы порицать саму возможность порочной связи хозяина и его несовершеннолетней служанки, он жаждал знать, существует ли эта самая связь.
- Тенгфей, я хочу, чтобы вы знали, - дождавшись, когда их оставят одних, сказал доктор Вард, - я не считаю вас своим другом. Сказать по правде, вы неприятны мне и если бы не возможность изучить этот случай более пристально, едва ли я стал возвращаться сюда. Это не значит, что я отказываюсь от принятых соглашений, напротив, предпочту продолжить наше сотрудничество, если не передумаете вы.
- Вы думаете, что каждый раз, когда люди называют вас своим другом, они вкладывают в слова истинное значение?
Поднявшись, только тогда, когда все четырнадцать пластинок собрались в необходимое сочетание для победы, Тенг босиком прошел в центр комнаты. Он, молча, скинул одежду; в рассеянном свете длинный хвост вытатуированного, расписанного сосновой сажей Шэньлуна* раздваивался на пояснице, мелкими чешуйками поднимался вдоль позвоночника и застывал обугленным бордовым языком на шее. Только доктор мог заметить, как он похудел с их последней встречи.
- Мне лечь или остаться на стуле? – с теплящейся на губах улыбкой китаец повернулся к Варду.

------
*wо qīn'ai... - (кит.) мой дорогой друг
*Kuei - Семерка Бамбуков, символизированная изображением черепахи
*Shenlun — божественный дракон

(все с тем же добрым доком)

- Ложитесь на здоровый бок, - потирая внезапно занывшее от злости на себя запястье, ответил Маринус. – Я хочу опробовать методику, о которой прочел в медицинском журнале десятилетней давности. Старые подшивки чем-то похожи на ваши древние манускрипты – помимо странных поверий и историй с привидениями в них можно отыскать мудрость тысячелетий. А вот это уже оказалось найти гораздо сложнее.
С этими словами доктор извлек из внутреннего кармана коричневую жестяную коробочку со скругленными углами и изящной белой надписью «Arium» с черной обводкой.
- Радий в таблетках, - прокомментировал Вард. – Ведущие врачи свидетельствуют о целебном эффекте, нередко проявляющемся даже в случаях считавшихся безнадежными.
Уже скоро пациент лег на сваленный чий из многолетней травы - то ли обработанный зубчатым стругом, то ли поеденный мышами.
- Как в моем? - мягко отозвался Тенгфей, наблюдая за доктором широко распахнутыми глазами; зияющие черные круги, в которых жемчужиной переливалась радужная оболочка, застыли на лице.
Доктор Вард как раз заканчивал сборку прибора, новая конструкция которого довольно сильно отличалась от привычной.
- В этой стране сразивший вас недуг считается неизлечимым, - сухо проговорил Маринус, - но лишь оттого, что случаи исцеления почти также редки как и само заболевание. В восточной Европе, например, с напастью борются более успешно. Главное – не надо отчаиваться.
В багряном свете, слившемся с тишиной, их тени, словно окрашенные шпинатом, отпечатывались на стенах, оживляя глазированные фигурки животных санкай*.
За спиной Варда послышался звон; свинцовый круг чаши упал на пол и замер на ребре – прислуга все это время подглядывала за происходящим через затянутую тканью фрамугу.
- Líkāi zhèlǐ!* - это был первый раз, когда Тенг повысил голос в присутствии врача.

------
*sāncǎi – тип трехцветной керамики.
*Líkāi zhèlǐ! – (кит.) вон отсюда!

Чайнатаун, квартира Тенгфея,
Tight Springs, штат Арканзас,
5 февраля 1930 год, утро

Совместно с Joseph

...Донесшийся окрик, быть может, и не был слишком громким – однако его оказалось достаточно, чтобы мужчина, оставшийся в одиночестве в аскетично меблированной спальне по соседству, повернул голову. Если бы дело происходило в переполненной забегаловке Чайнатауна, он мог бы еще предположить, что ослышался, - но, стоя в спальне Тенга, можно было, как минимум, подозревать близкое наличие хозяина. Но вот думать, что тот выражал свое неудовольствие столь радикально… Хотя, говорят, у себя дома даже невинная девушка ходит в неглиже.
… За время, прошедшее с мига, когда два косоглазых клоуна, поклонившись, оставили его в комнате без окон (хотя бы на этом спасибо, хотя спину тотчас же закололо вдоль хребта от пробудившейся паранойи), гость «господина Тенга» успел избавиться от перчаток и шляпы. Темные волосы, до этого тщательно зачесанные на височный пробор, тотчас же упали на лоб, заставив визитера недовольно поморщиться. Но в помещении не было даже зеркала, так что с возвращением товарного вида пришлось пока повременить.
Однако собственная внешность перестала занимать посетителя весьма и весьма скоро. Вниманием его завладела кровать, заправленная с такой тщательностью, что наводила мысль о нежилом помещении: когда его взгляд натыкался на гладкую, без единой морщинки, поверхность (а происходило это практически постоянно), мышцы начинали стонать, как перетянутые колками струны на арфе, и по ногам разливалась предательская слабость.
Какое-то время он пытался сопротивляться, но отсутствие яркого света, и, пусть в меньше степени, отсутствие звуков сыграли с господином-без-шляпы дурную шутку: рассматривая потолок, то ли облицованный темным деревом, то ли просто изрядно пострадавший от времени, он сделал несколько шагов по комнате – и, споткнувшись, почти упал ничком на это суровое ложе.
Встать оказалось не по силам – и «гость города», даже не пытаясь напомнить себе о приличиях и правилах поведения, вытянулся во весь рост, раскинув руки, и блаженно закрыл глаза.
Будто по взаимному согласию с царившим в помещении покоем, дверь бесшумно открылась, впуская внутрь вместе с тихими шагами приторный аромат, который бывает, когда языки пламени касаются цветов мака...

… Тенгфей уже давно не чувствовал себя чужаком, и страна, напичканная носителями эбоникса, славящаяся растущими день ото дня высотками с клепальщиками, лазающими по балкам словно пальмовые макаки, уже не застращала и не гнала прочь. Не страшил косоглазого выходца из Китая - демона Чжун Куя* - недобросовестный труд, не пугали открытки с изображениями повешенных негров и надписями «Мама, это я слева». Он даже не боялся выставлять напоказ свою национальность и презирать фильмы с Марлен Дитрих; не считал нужным заменять сжатый кулак, обхваченный раскрытой ладонью, на рукопожатие. И пусть часто приходилось пробовать столь разные на вкус слова: жизнь и выживание - молодой китаец продолжал двигаться вперед, как сампан*, идущий по течению и бороздящий западный океан.
Тенг не был патриотом, но это не мешало ему чтить мудрость предков. Он не помогал каждому встречному земляку, точно также ничто не могло заставить его без веских на то причин протянуть руку попавшему в беду американцу. Он наизусть помнил поэзию Мо Цзы*, но с тем же упоением читал европейских классиков, лежа на ковре рядом с маленькой лампой, нагревающей опиумный шарик - не в поисках утешения или дешевого наслаждения, а только по тому, что это часть его культуры, часть него самого.
Впрочем, эта самая культура, воплощенная в Поднебесной, не ждала и не звала его назад; избавилась, как нерадивая мамаша от недоношенного младенца. Пришлось бежать. Потому что невозможно сопротивляться бестолковой вере в святость и незыблемость социальной иерархии, калечащей человеческую жизнь и превращающей ее в большую трагедию. Да и как бороться, когда самый близкий родственник обреченно пожимает плечами, напоминает о твоем месте в выгребной яме и за руку ведет в дом к какому-нибудь скаредному господину, чтобы помять его вонючие стопы за пять жалких цянь*.
Но того Тенга больше не было. Был другой. Тот, что теперь стоял, разглядывая долгожданного гостя, на пороге в длинном горчичном шэньи* - ляжки косулей, вышитые на шелке золотыми нитями, прикрывались бамбуковыми пучками, - и улыбался как мальчишка.

------
*Zhong Kui - повелитель демонов в китайской мифологии
*sampan – китайская драконья лодка
*Mo Tzu – настоящее имя Ван Вэя – китайского поэта и музыканта
*цянь - китайская бронзовая круглая литая монета
*shen yi – широкий халат с запахом

Между тем мгновением, как столь вопиюще нарушивший все приличия гость ощутил почти болезненное состояние покоя – и тем, когда возмутительная картина вторжения открылась хозяину, прошло не так уж много времени, однако, и этого хватилось, чтоб под смеженными веками заплясали какие-то видения. Нет, нельзя сказать, что человек, лежащий в чужом доме на чужой постели, спал, но некое подобие сна: череда лиц, картин, имен, пейзажей, вспышек яркого света и не менее ослепительных провалов во тьму – уже заменило для него убогую окружающую реальность, словно присыпанную траурным пеплом. Разум, как раздосадованное дитя, прискучившее зубрежкой, отмахнулось от каждодневных обязанностей с охотой, обличавшей холодную тоску.
Возможно, дурную услугу оказало еще и то, что, впервые за много дней и великое множество километров мужчина ощутил себя в безопасности.
И все же нить, привязывавшая незнакомца к его сумбурным видениям, еще была недостаточно крепка. Как ни бесшумны были движения юноши, они – или, может быть, именно наступившая тишина – заставили привыкший к постоянному напряжению разум встрепенуться. Незнакомец открыл глаза, в которых еще не отплясали картины потустороннего мира и, попытался даже повернуть голову; однако веки его вновь отяжелели и сомкнулись быстрее, чем разум успел осознать присутствие хозяина дома.
Рука, потянувшаяся было к груди (то ли ослабить узел модного светлого галстука, то ли извлечь из-под полы пиджака нечто, мешающее спокойному сну), замерла на полпути к цели.

Пожалуй, два года – это слишком большой срок, чтобы сейчас остаться в непроницаемой для эмоций маске и лишить себя возможности вновь – как же давно они виделись! – показать другу свое расположение. Возможно, Тенгу даже хотелось напроситься на объятия, но он не мог. Не по тому, что не хотел или считал сентиментальности уделом плюгавцев, а потому, что даже двигаться приходилось расчетливо, будто экономить силы.
Лицо Тенгфея в присутствии других людей принимало такое бесстрастное выражение, - в то же время любой бы заметил, как дерзко оно настаивает на собственной скромности и бескорыстии, - что одному богу было известно, какие черти водились в голове у китайца в этот момент. Однако с европейцем, что сейчас лежал в его комнате, все было иначе.
В глубине души Тенг опасался, что подпустив к себе кого-нибудь однажды, тем самым позволит неприятелю зайти с тыла, но между ними двумя не было никаких обязательств – если только он не давал их в наркотическом бреду, - и китаец мог раскованно, не боясь подорвать доверия и самому быть обманутом, вести беседу.
Он приблизился – похоже, ничто не могло заставить улыбку исчезнуть, - и будто намеренно нарушил тишину: звякнул нефритовый колокольчик, скрывающий острие шпильки, что поддерживала собранные на затылке в гульку волосы.
- Monsieur, я представлял нашу встречу немного иначе.

(Monsieur Le Chiffre и Joseph)

По законам дешевого (или не очень) гангстерского фильма, которые быстро наводнили страну и стали непреходящей классикой на все времена – вот она, мечта о красивой жизни и якобы героической смерти, преследовавшая наших предков с момента, когда Адам нацепил на себя фиговый листок и решил, что он не подходит по цвету к костюму! - в этот момент лежащему на спине мужчине положено было изящным и абсолютно нереалистичным движением выхватить из ниоткуда «бульдог», а то и целый Томми, и с торжествующей улыбкой навести его на неосторожно подкравшегося китайца. Но господин, лежащий ничком, был только наполовину представителем славной профессии, о которой снято было (и будет) великое множество метров целлулоидных лапши,- а уж американцем был даже меньше, чем коньяку положено протомиться в бочке, чтобы производитель мог поставить ему первую маркировку выдержки*; поэтому он просто открыл глаза, и, несколько раз облизнув губы, чтобы вернуть подвижность пересохшему рту, проговорил:
- Надеюсь, в вашем представлении меня не обнимал старик Спарки?*
Улыбка, сопровождавшая эти слова, не таила ни той брезгливости, с которой приезжий обращался со своими многочисленными провожатыми, ни раздражения, адресованного прочим представителям рода человеческого; пожалуй, в ней можно было разглядеть толику того недовольства, какое испытывает разбуженный, вот уже вторую неделю тщетно пытающийся заснуть и внезапно изыскавший для себя такую возможность. Но даже это вполне понятное чувство почти совершенно исчезло, когда мужчина пошевелился и сел, крупно моргая, стряхивая с себя остатки видений – а затем и вовсе поднялся, одергивая пиджак и теперь уже действительно поправляя широким узлом завязанный галстук.
- У вас очень удобная кровать, Тенгфей,- произнес он вместо извинений.
- Можете отдыхать столько, сколько хотите. Мне надо извиниться, что не встретил вас лично.
На английском Тенг говорил в совершенстве. Лишь порой произношение отдельных букв получалось вязким, рассчитанным на острый слух, но это скорее было особенностью голоса, нежели артикуляции.


------
*первая отметка о выдержке коньяка (V.S. (Very Special), Selection, de Luxe, Trois Etoiles ) – составляет 2 года
*старик Спарки (старик Искорка) – жаргонное название электрического стула

вместе с Monsieur Le Chiffre

… И вот они встретились. Гуань Ди и Чжун Куй. Бог войны и повелитель демонов...
Так уж было заведено, что чужие традиции в китайском исполнении наделены многочисленными особенностями, поэтому, когда Тенгфей протянул руку – длинные худые пальцы были хронически обожжены, потому как он все не мог избавиться от привычки переворачивать маленькую лампу-коптилку голыми ладонями, - его друг должен был быть готов к тому, что китаец еще некоторое время не закончит рукопожатие, раскачает, добродушно похлопает по кисти. И все это будет выглядеть так, словно прикосновение – некий ритуал, подкрепляющий их взаимоотношения, доверительность и внимание.
Рукопожатие - se serrer la main – во Франции тоже традиционно отличается от принятого по всему миру. Северные соседи, потомки светловолосых воинов, подошли к этому со всей суровостью, тогда как их легкомысленные и рыцарственные кузены могли заменить руку локтем или мизинцем, а то и вовсе расцеловать близкого или же просто понравившегося им человека, за что и снискали свою романтичную славу. Вплоть до пятнадцатого века поцелуй был самым распространенным видом приветствия и благодарности там, где звучал le français*, пережив и католический аскетизм и даже черную смерть. И только перед одним он отступил: иссушающая, выхолащивающая, как сифилис, и идущая с ним рука об руку цивилизация – порождение заводчиков овец и потребителей дешевого порто.
Гость Тенгфея был англичанином еще менее, чем американцем, хотя хамелеонова шкура, исправно носимая в течение последних лет, вынудила его усвоить часть чуждых обычаев. И все же его рукопожатие отличалось гораздо меньшей основательностью, чем можно было ожидать – и легко, словно мазок краски в большом полотне, влилось в долгое, по-азиатски значащее, по-дружески испытующее прикосновение ладони китайца.
- Присвоение вашей кровати – простительный грех,- мужчина сопроводил свои слова улыбкой, быть может, немного еще напряженной, но вполне искренней.- Но присвоение вашего времени – не та разновидность вины, которую я отпущу себе с легким сердцем. Ваше время, я полагаю, довольно дорого,- он коротко кивнул, не подозревая, насколько близок в этот момент к печальной истине.

------
*le français – французский язык

Что-то изменилось в лице Тенга, но что – разобрать не смог бы, пожалуй, ни буддийский монах, опоясанный бумажными лентами сутр, ни бесхребетный настойчивый верзила - если вдруг таковой найдется, чтобы выбить из китайца дурь, – вооруженный до зубов и позабывший омерту*. Тенгфей отвел взгляд, словно сдвигал в сторону большой чан с грязным бельем – туда не следовало заглядывать ни при каких обстоятельствах.
- Жан, когда я беседую с вами, время тянется так медленно, что порой кажется и вовсе – остановилось, – улыбка получилась бледной, блик от застывшего в углу абажура – не больше. – Поэтому если вы согласитесь остаться в моем доме на одну ночь, кто знает, возможно, мы проживем лет на сто больше. К тому же я все еще рассчитываю обыграть вас в шахматы.
Точно такой же игрой света, правда, куда более явной, могла показаться случайному зрителю тень, пронесшаяся по лицу гостя при упоминании своего имени. Сам он не слышал его так давно, как если бы тот, кого нарекли в честь любимого и самого юного ученика Христова, действительно, упокоился на глубине двух метров под землей в далеком северном городе возле озера Мичиган. В каком-то смысле так оно и было, потому что Жан Дюран – мальчик, впоследствии юноша, а еще нескольким позднее – весьма двусмысленно зарекомендовавшая себя личность, действительно, остался лежать на туманных берегах южной Канады, вместе с бесчисленными призраками и хвостами, тянувшимися из старых замков и новых алхимических орденов красавицы Европы. Хвостам этим мог бы позавидовать и китайский дракон… вот только магической способностью изрыгать огонь, поражая бесчисленные полчища врагов, или же менять обличия, превращаясь в прекрасных дев, старцев и тонких юношей, теперешний гость Тенгфея не обладал.
Хотя… это как разобраться. Внезапное появление в этом городе, в Китайском квартале, в этом доме отчасти было свидетельством не совсем уж полной беспомощности посетителя в этих вещах. И, как знать, не обретет ли он еще каких-то тайных умений, приобщившись к тому, во что Тенг намеревался его посвятить.
- Надеюсь, что мы проживем эти сто лет, а не состаримся на них,- он закинул голову, отбрасывая вновь упавшие на лоб волосы.- И очень надеюсь, что за эти сто лет мне удастся получить хотя бы одну чашку кофе. При всем уважении, пойло, которое именовали этим словом в дороге, могут пить только американцы.

----------
*omertà — «кодекс чести» мафии

вместе с Monsieur Le Chiffre

Молодой китаец заливисто, точно пенистая, веселая речка Миньцзян, рассмеялся, хлопнул в ладоши – он удивлялся только своей невнимательности, - а потом, желая выправить положение, развернулся к двери. Но что-то пошло не так.
Холодный коридорный свет, белый и скорбный, сгущался на пороге, заворачивая царящие ароматы трав в зловонный фетор протухших яиц. Каким образом обычное млечное облако, поднявшееся с кухни, искажало цвета и запахи, хозяин дома, который вне всяких сомнений был единственным его свидетелем, не знал. Только догадывался.
Он вытянул руку и нащупал стену, как будто на одно мгновение – совсем секунду! – усомнился в дальнейшей способности стоять на ногах. Весь этот миг, незаметный стороннему наблюдателю, Тенгфей разглядывал в проеме то ли собственную тень, то ли злодея в черном цилиндре, безучастно смотрящего прямо на него. Конечно, поверить в демона, с чьего молчаливого одобрения умирают люди, было куда проще, чем в то, что медленно, но настойчиво приходит твой конец.
Когда приступ прошел, оставив во рту паточный вкус меди, Тенг – не говоря ни слова – вышел из комнаты: он ни на минуту не забывал о чашке кофе.
Когда хозяин дома развернулся, Дюран – здесь он мог себе позволить быть Жаном Дюраном, по крайней мере, пока – на мгновение почувствовал себя подброшенным в воздух и не пойманным. Тонкости восточного гостеприимства продолжали оставаться для него тайной за семью печатями, и то, что Тенг самолично теперь отправился куда-то (несомненно, за кофе) вызвало острое желание послать вожделенный еще мгновенье назад напиток к чертям. Но поступить так (он не столько понимал это, сколько ощущал - кожей, загривком, пульсирующей жилкой на виске) значило отнять у молодого друга что-то для него важное и личное, показать тому, что забота, проявленная с такой готовностью и таким самопожертвованием, никому не нужна.
И все же… эти проклятые тонкости и церемонии скребли его изнутри сотней невидимых коготков. Сейчас, здесь, он не имеет права указывать Тенгу, что и как тому делать, хотя бы из-за того, что может уронить того в глазах слуг. Дармоеды! Набит полон дом улыбающегося народа, а никто даже не удосужился поинтересоваться такой безделкой, как чашка кофе!

Совместно с Joseph

Висок запульсировал сильней, и по веку, словно по глади вод, растревоженных брошенным камнем, пробежала первая волна судороги. Пальцы привычно легли поверх, оттягивая уголок глаза, как будто гостю пришла странная фантазия уподобиться жителям Поднебесной,- по крайней мере, на одну сторону. Одновременно он извлек из кармана чистый платок и, рывком расправив его, отер повлажневшее веко. Да, кофе был бы теперь в самый раз. А еще лучше… Нет, этого он не станет просить, по крайней мере не сейчас. А то этот новоявленный «крестный отец», чего доброго, лично сорвется в наркопритоны Колумбии.
Мужчина вернулся к кровати, и, усевшись на примятое покрывало, дал себе слово дождаться. Он гость.
И он дождался. Тенгфей пришел спустя несколько минут: внес поднос с двумя чашками и плетеную из тростника вазу, переполненную сладостями; на фарфоровых стенках сосудов под патиной коридорного света - он тут же исчез, стоило прикрыть дверь, - затаились изображения персиков, лотосов, пионов и ветвей ив. Хотя в будничные дни этого человека очень редко можно было застать за приготовлением даже чая, с чапань* молодой китаец обращался невероятно ловко. Сам он уже забыл - или делал вид, что забыл, - время, когда в родном Шанхае, будучи еще ребенком, приходилось трудиться среди остальных сыновей Дракона* под высокие речи учителей о кэ цзи*, духовном возмужании, очеловечивании себя, прислуживать жирным боровам, заботиться об их безопасности и сне. Но руки помнили и невольно выставляли чашки таким образом, чтобы любой наблюдающий исключил мысли о недовольстве и плохом воспитании, проникся симпатией к «слуге», почувствовал свое преобладание и господство. Однако даже если с возрастом в движениях китайца появилось что-то еще: предостережение о тигре, что прячется под шкурой благонравного поведения – то с европейским другом вновь было все иначе.
- Завтра я сам отвезу вас в новый дом.
Настаивая на отдыхе и проведении небольшой трапезы прямо на кровати, xinаshеng* Тенгфей занялся разливкой по пиалам крем-супа из свиной рульки; его только что внесла уже знакомая гостю молодая китаянка. В отличие от своего господина, который был занят и не мог видеть, а если бы увидел, забил бы взглядом до смерти, девчушка смотрела на незнакомца исподлобья и с явным недружелюбием.

------
*чапань – китайский поднос
*сыновья Дракона - сыновья и дочери Дракона – с Х века так называли проституток, работающих во благо нации – считалось, что исцеляют бесплодие. Позже названии стали использовать для обозначения этой профессии
*кэ цзи – понятие в китайской философии о «превозмогании себя»
*xinаshеng – господин, вышестоящий у китайцев

автор Monsieur Le Chiffre

Казалось, господин в модном галстуке не заметил, что, кроме них, в комнате появился кто-то еще: проигнорировав сверкающие теплой еще карамелью и сахарным кляром лакомства, вид которых заставил бы любую школьницу облизываться от удовольствия, а у него вызывал неприятные и непроизвольные сокращенья желудка, гость в возрастающим нетерпением ждал, пока его молодой друг закончит колдовать над подносом. Прикосновение к шероховатой поверхности вызвало у него дрожь, а кончики пальцев заставило затрепетать от горячей боли,- но все же таинственный знакомец Тенгфея не отступился от своего намерения и взял-таки в руки полную темной жидкости, хитро украшенную чашечку. Конечно же, удовольствию, получаемому от кофе, трудно было сравниться с тем, которое поднималось в нем при одном только взгляде на белый, искристый как снег порошок, выложенный аккуратными дорожками – но оно было одним из немногих, что еще оставались доступны; лоскут бархата в ворохе серой, пахнущей пылью и мышиным пометом ветоши, порыв теплого ветра с Монмартра, украшенного, словно безе, сверкающим куполом Сакре-Кёр*.
Первый глоток был обжигающим, как первый сон, когда мальчик становится юношей,- или тот первый вдох, обволакивающий ноздри серебряной пудрой наркотика; Дюран даже закрыл глаза, сосредоточившись на этом сказочном ощущении. Но вкус и аромат растаяли в горле, вынуждая его сделать второй глоток, а потом третий…
… и отшатнуться, с растущим омерзением чувствуя, как в мир гармонии и тепла вторгается неуместный, убийственный, тошнотворный, разрушающий все и вся запах свинины.
Пожалуй, зловоние разложившегося трупа или формальдегида – вечного спутника анатомических театров и моргов – в этот момент показалось бы гостю Тенгфея менее отвратительным. Дюран поперхнулся, плюнув струйкой кофе, забрызгивая и чашку и воротник рубашки – и торопливо, ища, куда бы поставить затанцевавший в руке сосуд, почти швырнул его на поднос. Стиснутые зубы помогли ему удержать следующий позыв – и, тяжело дыша, мужчина упал на кровать, зарываясь лицом в покрывало.

------
*Basilique du Sacré Cœur – базилика в византийском стиле, выстроенная в конце XIX –начале ХХ века в самой высокой точке Парижа.

Совместно с Joseph

Молодой хозяин дома не растерялся: деликатно, но в то же время, позволяя себе проявить вольности больше принятой, приблизился и положил руки мужчине на плечи. От шелковой ткани наглухо запахнутого халата пахло цветением гибискуса, смешавшегося с букетом благоухающего каркаде, и Тенг, как если бы его затолкали в анкерок на чайном клипере и заставили дышать кипящей мятой с огромным количеством сахара, поморщился, одернул ладонь – наверное, поругал себя за грубую ошибку. Черные глаза – точно два камня-мориона – теперь смотрели на стену, где висел поблекший плакат, рекламирующий сигаретную марку «Lucky Strike» с яркой надписью на весь лист «Ok, Miss America! We thank you for your patronage» - единственная неуместная деталь в этой квартире, вылизанной китайскими традициями; деталь, которая никогда не давала Тенгфею забыть, в какой стране он находится.
Китаец чуть одернул удушливо стягивающую ткань собственной одежды – вероятно, все эти знакомые с детства запахи, провинившись, стали в одно мгновение ему ненавистны. Поддельные запахи. Потому что Тенг хорошо помнил, как пахнет настоящая мокрая от дождя ягода, что росла на лоскутных полях Дончуань или та же свиная, теперь забытая всеми, похлебка – ее мать готовила с тмином и шафраном, - чей истинный вкус повторить уже не возможно.
- Ná. Shì xīn de kāfēi.* - велел китаец притихшей в дверях прислуге. Говорил он сухо, считая ее неторопливость резким основанием для раздражения. Это был один из редких случаев, когда Тенгфей высказывался на родном языке в присутствии друга, поэтому этот факт подкидывал в голос изрядную долю перца. - Bìng zhǔnbèi chē. Wǒ zìjǐ qù*.
Когда девочка выбежала из комнаты вместе с горячим супом, Тенг сел на край кровати. Он тепло улыбался.
- Если не захотите поспать, сейчас же поедем в ресторан. Уверен, там окажется что-нибудь по вкусу.
- Благодарю.
… Выражение poker face* придумали не такие уж глупые люди. Можно стоять перед захлебывающимся от ярости отцом, кричащим тебе в лицо, что ты – ублюдок, замаравший честь почтенной фамилии. Можно выслушивать слова сочувствия (более или менее поддельные), глядя на наштукатуренную, как шлюха, жену, лежащую в гробу в провинциальном морге, обложенном венками из фальшивых цветов. Можно лежать на кровати у друга, понимая, что ты чуть не заблевал его спальню, потому что пошел второй месяц, как ты отказался от кокаина. И после всего этого можно выпрямиться и, невозмутимо глядя в лицо, произнести:
- Благодарю.

------
*Ná…– (кит.) убери. Принеси новую чашку кофе
*Bìng… - (кит.) и скажи приготовить машину. Я поведу сам
*poker face – «хорошая мина при плохой игре», иначе говоря, невозмутимое лицо.

(Плод совместного труда Джозефа и Monsieur Le Chiffre)

Дюран сел на постели именно с таким выражением. Ослабил узел, а после и вовсе снял испорченный галстук и принялся методически скатывать его вокруг пальцев. Убрал в карман (убрал бы в мусорное ведро, да в обозримом пространстве не наблюдалось). Расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и внезапно понял, за что бы продал душу. Прямо сейчас, без обиняков. Нормандская клубника с шампанским. Боже, кто только выдумал эту пытку – зиму – и маленькие провинциальные города? Как эти люди не сходят с ума, существуя в приторном смраде своих благовоний?
- Свежий воздух,- стараясь подавить мысли о том, что где-то за пределами этих стен есть места, не воняющие приторными цветами и свининой, сглатывая тошноту, проговорил мужчина. По его виску, по напряженно пульсирующей жилке, текла капелька пота.- Не думал, что скажу это, но… глоток воздуха – единственное, в чем мы оба нуждаемся, друг мой.
- Поехали!
Слова гостя снова не нарочно заставили хозяина дома улыбаться, и теперь Тенг был похож на того китайского парня, что два года назад в канадском городе, - он накурил опиумом соучастников вечера так, что те не могли вставать и ходить по комнате без посторонней помощи, - пообещал, что никто никогда не помешает ему добраться до воли, птице, что взаперти, даже если клетка неожиданным образом станет золотой. На самом деле - всего лишь слова из народной шанхайской песни, но в тот день это мало кого волновало.

Вместе с Monsieur Le Chiffre

И сейчас xinаshеng Тенгфей, заработав вместе с репутацией огромное количество обязанностей и недоброжелателей в качестве вознаграждения, с удовольствием бы оставил китайский квартал и вместе с другом, без сопровождения и любопытных ушей, отправился куда-нибудь подальше. Будничный распорядок дня травил его желания и перекрывал дыхание возможностям, и вот теперь только что прибывший гость, за уют которого Тенг многое бы отдал, стал частью этого самого распорядка.
- Только дайте мне одну минуту – надо переодеться.
Когда он вышел, молодая прислуга принесла европейцу обыкновенную чистую классическую рубашку, что-то шикнула на родном языке и вышла, хлопнув дверью.
… Рубашки, пожалуй, были единственным, в чем Жан Дюран признавал безоговорочное и полнейшее преимущество китайцев перед всеми остальными народами – а, судя по популярности китайских прачечных, расплодившихся по всем крупным городам мира, не он один. Правда, их громкую славу слегка замарывали торговля наркотиками и участие в знаменитых триадах – но все это мало заботило сейчас человека, неторопливо раздевавшегося в темной спальне на втором этаже.
Собственная рубашка, обезображенная коричневатыми пятнами, полетела на пол; запонки с глухим стуком упали на ковер. Хрустящая словно снег ткань на мгновение вздулась парусом, и прильнула к телу, вогнав в позвоночник еще одну холодную иглу наслаждения. Не так уж плохо. Не так уж плохо спустя всего месяц.
Тенгфей, твой должник.
… Он как раз успел застегнуть жилет, когда на пороге со сладкой улыбкой и полупоклоном возник давишний коротышка. Под его неусыпно любящим взором гость завершил свое облачение и спустился вниз, к ожидающей машине. Вдохнул порыв ветра, попытавшийся сдернуть с головы шляпу, покосился на солнце, как по заказу, укрывшееся на набежавшее облако – и вновь подошел к переливающейся чистыми стеклами и вишневым лаком машине, дверца которой раскрылась перед ним на этот раз безо всякого напоминания. Да, все не так плохо.

Ресторан "Stradivari",
Tight Springs, штат Арканзас,
5 февраля 1930 год, 12:00

Совместно с Joseph

Точно сошедшие с карикатур гонконгских маньхуа* - не хватало придать выездной дороге в город чёрно-белого исполнения и забрызгать алыми пятнами крови, - двое мужчин в костюмах занимали просторный салон новенького "де сото", который был презентован Тенгу лично одним из родственников Уолтера Крайслера. Ну как презентован – китаец собрал на махинатора значительный компромат, а когда вдруг нашелся покупатель, стало ясно, что бутылочка коньяка Леро из богемского стекла, чистейшего хрусталя Pate de verre* - не последний сделанный подарок.
Сам Тенгфей, сменивший национальный наряд на рубашку и брюки, все равно был похож на столетний спирт – утонченный и неизменно требующий особого почтения. Хотя глядя в отражение, - в «город» он одевался исключительно скромно, чтобы не дразнить «западных варваров», пусть и бессовестно пользовался их гостеприимством, - китаец так и хотел поскорее облачиться в пао*, на ярко-красном фоне которого распускаются солнечные пионы.
Но стоило собрать волосы в хвост, наклеить тонкие полосы усов, надеть шляпу и сесть за руль, Тенг начинал напевать мелодию «Makin' Whoopee»*, будто это должно было вышибить из него остатки национального духа. В такие минуты поддельность эдакой оболочки американца, если не смотреть в узко-разрезанные глаза - в них томился непокорный азиатский огонь, - распознать не мог никто.
По дороге, что была не долгой, объезжая шумные улицы пустыми проулками, китаец рассказывал своему европейскому другу о наличии и количестве господствующих кланов, полиции, делающей вид, что пребывает в глубоком сне; говорил он до тех пор, пока автомобиль не подъехал к высокому зданию ресторана и их не встретил улыбчивый администратор.
… Гость слушал почти не перебивая, и даже, кажется, не шевелясь, утонув подбородком в длинных пальцах – разве что красные как обрывки маковых лепестков губы иногда сжимались в faire la moue*, не то от услышанного, не то от продолжающихся приступов тошноты. Только когда рассказ подошел к своему логическому завершению, мсье пошевелился, поднимая лицо и переведя на друга темные непроницаемые глаза. Но распахнувшаяся дверь авто и улыбка, вплывшая в салон в лучах солнечного света, заставили спутника Тенгфея отложить появившиеся вопросы.

------
*mànhuà — китайские комиксы; гонконгские маньхуа обычно рисуются со сценами драк и наличием мафии
*Pate de verre – "тесто из стекла" - техника плавления стекла
*pao - разновидность китайского халата
*«Makin' Whoopee» - «Устраивая свадебную пирушку» - песня из музыкальной комедии «Whoopee», впервые исполненная Эдди Кантором
*faire la moue - губы «уточкой», выражение недовольства.

Вместе с Monsieur Le Chiffre

Администратор, бельгиец по происхождению, один из тех, что населяли «фламандский ромб», учтиво проводил гостей в атриумный вестибюль, усадил за самый дальний столик, покрытый белоснежной скатертью, назвал Тенгфея господином Тенгфеем – он явно рассчитывал на чаевые, - то ли намекал, что кто-то должен заметить лишения, которыми испытывал его город, то ли полагал, что китаец чувствителен к лести.
Тенг же, искренне расположенный к здешним «маленьким» людям, - он знал почти всех официантов по имени, но относился к ним скорее как к кудахчущим куропаткам, несущим яйца в нужное время в нужном месте, - молча, кивал. Ему хотелось остаться с другом наедине в прохладном углу, оформленном буро-коричневым деревом, потемневшими средневековыми щитами и картинами художников-маринистов. И когда garçon* принес бокал с горячим напитком, сваренным из зерен самой темной обжарки, лицо китайца, освещенное приглушенным мерцанием свечи, удовлетворенно улыбнулось: все это время он думал о той злополучной чашке кофе.
Бельгийский акцент, увековеченный известной писательницей уже в не менее чем десятке рассказов о кругленьком детективе, еще не окончательно выветрился с языка метрдотеля; однако, на сей рай спутник Тенгфея не позволил себе выразить неудовольствие так же явно, как на вокзале. Правда, причиной тому была вовсе не радость от встрече с почти-соотечественником (люди, хотя бы немного знакомые с тонкостями взаимоотношений между этими двумя странами, охотно бы подтвердили, что назвать их так значило бы глубоко оскорбить обоих), а снисходительная улыбка, адресованная молодому товарищу, решившемуся на жертву, чтобы привести его в «настоящий» европейский ресторан. Поэтому мужчина дождался, пока спина официанта с почтительной неторопливостью отходящего от их столика, очутилась на достаточном расстоянии,- и уже тогда задал вопрос, прямота которого показывала и всю благодарность и всю готовность содействовать интересам своего молодого друга.
- Весьма познавательная и полезная лекция о местных нравах и положении дел, уважаемый Тенгфей… но какое же место во всем этом карточном домике вы отводите мне?

------
*garçon - (фр.) - мальчик - официант или посыльный во Франции

Совместно с Joseph

Если корыстность, раболепие и продажность считались в этом городе сущностью азиатского характера, то Тенг всем своим внешним видом - его спокойный взгляд мог быть превзойден только изящной манерой потирать пальцем позолоченный ободок блюдца, - разрушал устоявшиеся стереотипы. Посадить его на траве между двумя треугольниками зеленого бамбука, так вылитый Цзяньчжэнь*! Тем не менее, глаза – точно бусины аллигатора – будут проникать в человека до тех пор, пока китаец сам не потеряет к нему интерес.
Некоторых людей молодой выходец из Шанхая считал нелогичными, тщеславными, живущими по соседству с собственной гордыней и три раза по дню питающимися своими же предрассудками; чтобы понять, как воевать с ними и - что еще более важно - приручать – пришлось научиться проявлять самообладание, почивая на кружале с порохом. Но даже тех, кого Тенг мог держать на коротком поводке, он никогда не подпускал ближе, чем на расстояние вытянутой руки. К своему европейскому уважаемому другу Тенгфей никогда не примерял ни намордников, ни шлеек и, пожалуй, только в его жизни мог оставить следы своего угасающего существования. Оставить – когда придет время.
А пока он, откинувшись на спинку стула, с вежливостью и откровенной дружеской нежностью разглядывал лицо собеседника – лик Гуань Ди, образа, который ни чуть не изменился с их первой встречи.
- В городе есть клуб, которому нужен хороший игрок в покер: от невинных ставок до настоящих пари. Человек, который будет следить за порядком на игровой арене, прощупывать азарт изнутри и не бояться типов с пистолетами, что при первой же возможности захотят отправить оппонентов на кладбище, – Тенг улыбнулся и развел ладони так, будто показывал начинку правды-матки. – А мне нужен свой человек, Жан, чтобы достать мед, не опрокинув улий.
Перламутровые ладони, как раковина, заключали в себе жемчужину правды. Или иллюзии правды: если смотреть слишком пристально, может рассеяться. Поэтому мсье Дюран предпочел опустить взгляд на зеркальную, мутноватую поверхность напитка, где, словно перламутр, переливались оседающие частицы кофе.
Маковые лепестки дрогнули над молочно-белым краем чашки. Выигранные мгновения, короткие удары пульса в висках.
- Shill*?- с ноткой презрения (было бы ради кого стараться в такой-то провинции) проговорил он, прежде чем сделать первый глоток. Кофе был из Бельгийского Конго, мягкий, чуть кисловатый, с послевкусием свежего хлеба. Как видно, у хозяина заведения хорошие связи.
- Вы знакомы с владельцами казино? Мне нужно знать больше, прежде чем…- он не договорил, делая еще глоток и проглатывая вместе с ним очевидную невозможность отказать Тенгу в подобной просьбе. В работе. В том, от чего даже сейчас у него дрогнули кончики пальцев. Снова играть, быть за столом, чувствовать запах только что вскрытой колоды. Согласие не было вопросом, дело было лишь в сумме, но едва ли китаец разбирался в этом достаточно хорошо, чтобы с ним прямо сейчас утрясти все до конца.

------
*Цзяньчжэнь - китайский монах - основатель учения тяньтай
*Shill – подсадной игрок, работающий на казино. Буквально – «зазывала», человек, провоцирующий своими действиями других игроков на ставки.

Совместно с Monsieur Le Chiffre

Возможно, Тенг догадывался о маятнике, который может разбудить его предложение, потому что он тут же положил ладонь на середину стола и указательным пальцем провел по скатерти, как если бы рисовал жирным красным карандашом цифры с бесконечными нулями, масти, карточные комбинации.
Потом его взгляд, эфирный, но в меру вызывающий, словно стая домашних голубей, выпорхнул из под ровных черных линий бровей – позвал официанта – и так же осторожно, скользя вдоль зала, вернулся к другу. Но заговорил китаец лишь тогда, когда table d'hote* лег перед Дюраном, а сам кельнер* оказался вне поля зрения.
- Я понимаю. Это опасные игры. Одни из тех, что соблазняют преступников и открывают перед ними перспективы знакомств с теплыми местами, вроде электрического стула или глубокой могилы. Но вы лучше любого другого человека понимаете ход «телячьих» мыслей, а хороших игроков в городе не так уж и много. Я знаю хозяев, - Тенгфей смотрел прямо в глаза. – И если бы не уверенность, что игра стоит свеч, я бы ни за что не стал знакомить вас с этими ублюдками. Овцы и волки ходят разными тропами, но рано или поздно им приходится сталкиваться.
Волки и овцы…
Кончики пальцев теперь держали чашечку так, будто на дне ее, скрытая под глянцевым осадком, написана была судьба. Оставалось только перевернуть ее, как карту, быстро, как это делают новички, или с неторопливой уверенностью, как поступают люди солидные, но он не стал делать даже этого. Последний круг завершился, осталось вскрыться. Свои карты он знал, оставалось посмотреть карты других.
- Эти люди – не ваши друзья, не так ли?- мужчина облизнул губы и снова сделал глоток, не отрывая взгляда от бледного, призрачного лица Тенгфея. Странный вопрос: как будто в их деле бывают друзья, а не просто партнеры. И не менее странный ответ: эти двое, сидящие напротив за столиком в «европейском» ресторане американской провинции, имели право задать друг другу и не такие вопросы.
Белая чашка с негромким звуком вернулась на блюдце. Двумя пальцами, словно снимая колоду, Дюран отодвинул на край глянцевитые листы prix fixe*, блюда на котором напоминали ему американскую демократию: равенство возможностей за одну, весьма скромную, плату, быстро и ненакладно для клиента, а уж какое удобство для повара!- и с улыбкой проговорил, складывая пальцы в замок:
- Волк в шкуре ягненка нужен вам или им?

------
*table d'hote - (фр.) комплексный набор блюд, предлагаемый на установленную сумму
*кельнер - (нем. стр.) официант
*prix fixe - то же, что table d'hôte

(Тео, Joseph, Monsieur Le Chiffre)

- Мне, - признался Тенгфей.
Так просто – сходу, как будто отмечал свою заинтересованность в каких-то совершенно пустяковых делах, а вовсе не предлагал мсье Дюрану - другу, жизнью которого дорожил, вероятно, даже больше своей, - лакомый кусок вишневого десерта с порцией яда, которая или обречет на поражение или подарит огромную незабываемую победу.
Но Тенг был абсолютно спокоен – и не потому, что часто приходилось отгадывать, какую наживку следует нацепить на крючок, чтобы удовлетворить внимание самой крупной рыбины.
Даже если драгоценный случай будет упущен, он никогда не покажет вида, что огорчен – таким был молодой китаец, таким сделал его этот сидящий напротив человек, подарив однажды что-то гораздо большее, чем возможность провернуть удачное дельце.
- Жан, я бы все отдал за перерождение в каменный мост, чтобы тысячу лет стоять под дождем рядом с вами, поэтому ваш ответ…
Он не договорил. Развязный смех ворвался в уютное пространство зала за несколько секунд до того, как двери распахнулись перед прибывшими посетителями. Шум, издаваемый вошедшими, можно было сравнить с криками гуахаро*, множащих эхо по пещере, - и совершенно невероятно было представить, что всего трое человек могут быть настолько громкими. Судя по расторопности, с которой администратор забрал пальто у мужчины, тот был здесь частым гостем. С вальяжной уверенностью человек - меньше всего ему подходило обращение «господин», карамельной патокой истекшее с губ бельгийца, - прошествовал к столику, не дожидаясь своих глупо хихикающих и обменивающихся многозначительными взглядами спутниц.
На фоне столь яркого появления этой веселящейся компании, прибытие следующей гостьи осталось практически незамеченным. Молодая китаянка терпеливо дождалась, пока администратор обратит на нее внимание, и отдала ему куртку. Девушке, очевидно, не часто приходилось бывать в подобных заведениях, и ее движения, пусть и лишенные неловкой суетливости, выдавали смущение, охватившее ее. Желание быстрее стать незаметной тенью за выбранным столом сыграло с посетительницей злую шутку, когда она, подгоняемая собственными мыслями по узкому проходу, зацепила носком туфли ножку стула.
- Извините, - полный искреннего раскаяния тихий возглас сопровождал быстрый виноватый взгляд.


------
*гуахаро, разновидность козодоев – самая шумная птица. Гуахаро общаются между собой с помощью громких, резких криков

Совместно с Monsieur Le Chiffre

Если бы у Тенга в рукаве были припасены маски, выражение лица, с которым он смотрел в сторону нарушивших беседу звуков, можно было сравнить со слепком морды Хуньтунь*: длинношёрстой собаки с медвежьими лапами, что не видит, не слышит, но остро чует приближение гнилого человека - точно взболтанное содержимое испорченных куриных яиц. По традиционным поверьям в брюхе этого зверя нет ничего кроме прямой кишки - она пропускает насквозь неугодных, - и китаец с выжидающим и туго сдержанным раздражением, пристально разглядывал толстяка, не побоявшись назвать того вслух большой котлетой, которую можно есть до бесконечности.
Однако когда в картину вмешалась еще одна деталь: китаянка, так «вовремя» оказавшаяся в этом месте, - Тенгфей, который, вероятно, ее узнал, окончательно опустил плечи, скрыл лицо в ладонях и со вздохом покачал головой, будто впервые за всю жизнь упомянул подгадившее ему Божество.
Громогласное появление не прошло незамеченным и для Дюрана: его руки вытянулись вдоль стола, как у крупье, демонстрирующим отсутствие припрятанных карт или денег под манжетами; не говоря ни слова, мужчина откинулся на спинку дивана, опуская ресницы – ни дать, ни взять, пастырь, услышавший покаянное признание от забредшего в храм грешника. Немногим ранее он испытал бы раздражение от вторжения шумной компании в приглушенный разговор – но теперь физическое страдание, доставляемое ему голосами и криками, получило иную окраску. Теперь игра вступила в другую фазу, и каждый встречный мог завтра оказаться его противником за столом, а дать такому унюхать, как гончему псу, хотя бы лоскут своего гнева – роскошь, которую нельзя, невозможно себе позволить.

------
*Хуньтунь – мифологическое животное

(авторы Joseph & Monsieur Le Chiffre)

Если китаец в глазах просвещенного в таких делах человека был сейчас похож на основателя «лотосовой школы», то его собеседник надел куда более простую и прозаическую маску, которая, как знать, не стала ли его «первым» лицом?
Впрочем, его молодой друг недолго оставался воплощением невозмутимости: руки, еще недавно державшие зерно истины, взлетели к лицу, изменившемуся – он понял это с внезапной остротой – со времени их первой встречи, как меняется молодое дерево, в корнях которого обосновался Червь-победитель*.
Француз, глаза которого были опущены, не успел уловить причины этой пугающей перемены – но, ощутив движение, он лицом к лицу столкнулся с ее последствиями.
- Что с вами, Тенгфей?- наклонившись и уже подняв руку, чтоб подозвать метрдотеля, проговорил Дюран.- Вы плохо себя чувствуете?
- Колесница на одном колесе, мой друг, - кротко отозвался молодой азиат.
Убранные через секунду ладони демонстрировали извиняющуюся улыбку, вернувшую себе внешнюю идилличность, словно он только что ополоснул лицо холодной водой и нашел в кадке с прозрачной гладью собственное отражение с так постыдно и скоротечно потерянным самообладанием.
Но на этом Тенг не остановился - настоял на своей неловкости, ведь он позволил другу испытать беспокойство, - и едва заметным движением руки коснулся плеча мсье Дюрана.
- Сегодня Дракон не благоволит, но не стоит забивать вашу и без того занятую голову моими личными заботами.

------
*"Червь-победитель" - стихотворение Эдгара По.

(Joseph, Monsieur Le Chiffre )

Впрочем, если европеец и мог одним своим присутствием повлиять на Тенгфея, как если бы останавливал Хуанхэ*, выходящую из берегов, то шумные визитеры с той же минуты стали не больше, чем напоминанием о проходящем мимо стаде беломордых коров.
Отведя взгляд - при этом казалось, что китаец лишает неожиданных гостей удовольствия быть им замеченными, - Тенг обернулся на китаянку. Та уже заняла место у зарешеченного окна, и теперь сидела, закинув ногу на ногу – подол вязанного шерстяного платья сдвинулся вверх, обнажая острые колени, - с отстраненной улыбкой выслушивая рекомендации подоспевшего официанта относительно блюд, которые ей стоит непременно отведать.
«Колесница на одном колесе…»
Темные глаза продолжали смотреть на Тенгфея, словно их обладатель пытался пробраться сквозь многочисленные маски на лице сидящего напротив юноши. Все равно что читать карты, разложенные под рукой крупье на столе. Покривившийся рот, трепет ресниц, полуулыбки, дрожь в руках, когда открывается новая карта – комбинации мастей и значений, куда более однообразные, чем на зеленом столе.
«Колесница не поедет на одном колесе. Так и судьба не везет, пока человек сам не начнет помогать ей».*
Словно утомленный этой попыткой проникнуть в несказанное, Тенгфей шевельнулся. А потом и вовсе отвернулся от сидящего напротив человека, то ли разглядывая кого-то, то ли просто желая избежать навязчивого внимания. То ли перед ним был просто юноша, увидевший соотечественницу, которая привлекла его внимание потому что была молода.
Оттолкнув пустую чашку, Дюран позволил себе улыбнуться.
- Сдается мне, вашу колесницу влекут вперед довольно резвые лошади,- с долей лукавства заметил он, делая знак подскочившему официанту повторить кофе и добавить к заказу пепельницу.

------
*Хуанхэ - одна из двух Великих рек Китая
*"Колесница не поедет..." автор – Елена Блаватская

(Joseph и Monsieur Le Chiffre)

Тенг склонил голову на бок - едва заметно, точно искал подходящий ракурс, - либо для того, чтобы вновь подарить другу бестревожный взгляд миндальных, с легкой горчинкой, глаз, либо, чтобы не выдать в себе неопытного гриндера*, находящегося все это время за покерным столом.
- Они бегут, потому что приходится думать о вещах, которых когда-нибудь не будет, - губы, натянутые медной проволокой, увлажнились. - Ведь даже деревья цветут в отведенное им время, Жан. Как думаете, если дерево решит выстоять, ветер прекратится?
- Я думаю, что это дерево выстоит вне зависимости от того, какова будет сила ветра,- Дюран запустил руку во внутренний карман пиджака, и, помедлив, извлек оттуда небольшой портсигар темного камня с единственным украшением – замком в виде двух колец, одного в другом, пересеченных горизонтальной линией. Пальцы скользнули по гладкой поверхности – так, будто внутри было скрыто от чужих глаз некое сокровище,- но, с неохотой прервав эту малопонятную ласку, собеседник Тенгфея откинул крышку и приподнял коробочку, вопросительно приподняв одну бровь.
Взгляд его между тем почти воровато скользнул на внутреннюю сторону крышки, где в специальный замок была вставлена небольшая, сильно уплощенная трубочка, серебряные отполированные бока которой отразили мир в искаженном и перевернутом виде. Незнакомый с привычками Дюрана человек принял бы ее за мундштук – но перед старым знакомцем (в очередной раз) не было нужды увиливать и притворяться.
- Тот, кто бежит, увеличивает расстояние, но не время,- проговорил он, помедлив и кусая губы, чтоб не была видна складка, образовавшаяся в углах при быстром взгляде на драгоценную безделушку.

------
*Grinder - игрок, который последовательно играет на протяжении нескольких часов с целью медленно и осторожно собрать крупную сумму

Совместно с Joseph

Вот оно – влияние Гуань Ди: обезоруживающее, развинчивающее мнимое равнодушие, призывающее к немедленному акту повиновения.
Как часто Тенг ловил мысль о том, что его дорогой друг с земель создательницы «маленьких штучек для уикенда» и благородных напитков на самом деле, - так гласили предания о божественном полководце, - был рожден из киноварно-красной крови дракона, откуда и получил умение их устрашать. И Тенгфей, наблюдая в этом человеке гораздо больше мудрости, чем во всех вместе взятых неряшливых китайцах Шанхая, и, продолжая в восхищении присваивать ему все новые и новые титулы, с душераздирающей печалью жалел, что никогда не сможет - спустя годы, в глубокой старости - облачив Дюрана в фиалковый ханьфу*, вместе с ним встретить закат, глядя с высоты Эмэйшань* на весь остальной беспечный мир.
Но все эти чувства пожелтели как осенний лист и скрылись под улыбкой, подобной подделке - дешевому светильнику, что подбрасывают слепому и нарекают солнцем.
- …fugerit invida аetas: carpe diem, quam minimum credula postero…* - отозвался китаец, смакуя каждое будто запретное для него французское вино. - Не идти вперед для меня - значит идти назад. Именно поэтому я все еще очень хочу услышать ваш ответ, каким бы он ни был.
Официант, поставивший на стол хрустальную пепельницу и застывший возле столика с зажигалкой, дал еще несколько секунд на размышление – но сейчас Дюран не нуждался в столь длительной форе, чтобы укрываться от друга за спиной наемного лакея. Жестом отпустив обслугу, он вытащил из портсигара одну длинную, тонкую палочку, распространившую слабый запах ванили. Вынул серебряную зажигалку и высек огонь – все так же бесстрастно, как если бы речь шла – почему-то ему внезапно так показалось – не о жизни и смерти Тенга, а, может быть, и его самого. На кончике сигареты появилось огненное пятно (как будто заглядываешь через замочную скважину в вулкан или горящий лес),- и, глубоко затянувшись, столь неотступно расспрашиваемый гость выпустил две струйки дыма из ноздрей.
Морж и плотник.

------
*hànfú – традиционное одеяние императоров
*Эмэйшань – одна из священных буддийских гор Китая
*fugerit invida... - время ж завистное мчится. Пользуйся нынешним днем, меньше всего веря грядущему.

(Joseph, Monsieur Le Chiffre, и чуть-чуть Тео)

- Вы знаете мой ответ,- проговорил он сухо, даже, пожалуй, жестоко, с выражением, которое можно было бы назвать отстраненным, если бы не два лепестка огня, полыхающие в черных зрачках.- Вы знали его, когда позвали меня сюда. Но если вы все-таки хотите услышать его…- пальцы щелчком стряхнули в хрустальный цветок первую микроскопическую горку пепла; держа сигарету слегка на отлете, француз сквозь медленно разворачивающуюся дымную вуаль смотрел на собеседника, ощущая себя одновременно более близким и более далеким ему, чем когда бы то ни было. Завеса меж ними выходила прерывистой и нечеткой: пальцы его ощутимо дрожали. - Если дерево решит выстоять, ветер прекратится, Тенгфей. Когда-нибудь.
Тенг отвел глаза – возможно, впервые намеренно, ведь прямо сейчас, прямо здесь из рук выскальзывало то, благодаря чему он однажды приобрел ощущение собственной значимости.
В млечном табачном облаке, запах которого Тенгфей вдыхал только для того, чтобы развеять коварную пелену, - как будто это она только что стала причиной, нарушившей царящее умиротворение, - он искал укрытие, способное оправдать его не только в глазах друга, но и своих собственных.
… колючее «дымное зелье» застряло в глотке, и молодой китаец болезненно закашлял, точно уже с целую неделю находился взаперти дома, чей воздух наполняла свинцовая пыль.
С его неосторожного движения хрустальная пепельница упала на пол и разлетелась на крупные осколки. Потрясающая тишина, наступившая после того, как воздухе разнесся звон бьющейся посуды, через несколько кратких мгновений отступила, и зал постепенно снова наполнялся привычными звуками - недоговоренные фразы, застывшие в воздухе, оживали, вплетались в монотонный ресторанный гомон, мерно звякали столовые приборы...

(Тео, Joseph, Monsieur Le Chiffre)

Привлеченная, наряду с прочими, внезапным шумом, девушка, сидевшая у окна, повернула голову в сторону источника звука, отметила равнодушным взглядом россыпь осколков на полу, и вернулась к задумчивому созерцанию содержимого тонкостенной чашечки, которую держала в руке. Многочисленные взоры, прикованные на несколько мгновений любопытством к этой стороне зала, вероятно, чем-то смутили китаянку – хотя вовсе не она являлась виновницей небольшого происшествия, - девушка подперла пальцами лоб, скрывая лицо ладонью.
Недокуренная сигарета ткнулась в салфетку. Поспешность, с какой это было сделано, была единственным, что нарушало сумрачную невозмутимость открытого, будто высеченного на медальоне лица. Повысить – верный признак того, что слабый спасует, но сейчас Дюран очень дорого дал бы, чтобы сделанная ставка оказалась не так высока.
Сейчас утомленный вид Тенга из тревожной догадки превратился в пугающий признак, вкупе со словами… нет, с намеками юноши, и его странными вопросами.
«О, Запад есть Запад, Восток есть Восток – и с месть они не сойдут…»
Пока молчаливый официант с дежурной улыбкой прибирал осколки, француз обвел ресторан взглядом, недолго задержавшимся на каждом из лиц. Машинально зажег еще одну сигарету – и тут же вдавил едва разгоревшуюся табачную палочку в новый прозрачный цветок.
- Тенгфей,- проговорил мужчина тоном, мягкость которого резко контрастировала с бесстрастным лицом, выражавшим – если смотреть со стороны – лишь одну эмоцию: ледяное, звенящее напряжение.- Тенгфей, зачем вы на самом деле позвали меня?

(Тео, Joseph, Monsieur Le Chiffre)

Попытки выдавить улыбку - их сопровождал обесцвеченный взгляд Тенгфея, рассматривающего на скатерти что-то несуществующее, - рушились под тяжелым дыханием, пытавшимся заглушить кашель и не привлекать к себе постороннего внимания.
Шоудаун*…?
- Я хотел поговорить с вами сегодня ночью за трубкой-другой, - Тенг, наконец, взял сложенную вдвое салфетку и приложил к губам, напоминавшим алый коралл, краснеющий в тропических притоках. Затем тут же спрятал в карман, хоть и понимал, что оставленный на хлопчатобумажной поверхности след крови уже никого не удивит. – Но, видимо, Дракон все же не благоволит.
Хладнодушие к собственной жизни сквозило в каждой искаженной болью черте лица молодого китайца, что выглядел теперь, как чистокровная гордая кабарга, отловленная живодерами и оказавшаяся на столе мясника.
Кончики пальцев обеих ладоней соединились.
- Затем, чтобы отдать вам все, что у меня есть. Этот город.
Только привычка годами сохранять на лице маску: неподвижную маску, непроницаемую маску, маску улыбки, маску равнодушия, маску хороших карт при плохой игре, маску плохих – при хорошей, маску вежливого интереса, маску заинтересованной вежливости, словом, примерно такое же количество масок, какое можно увидеть в колоде, распечатанной и еще не пущенной крупье в оборот, позволили Дюрану сохранить присутствие духа. Вернее, его подобие. Смесь эмоций, которую он испытал, глядя на красные пятна на белой ткани, могла бы ослепить обычного человека, доведя его до состояния бешенства, отчаянья, ярости, гнева и злости одновременно. Сейчас он тоже ощущал все это, но, благодарение кокаину, так далеко, что мог, как дорогой портсигар, взвешивать и переворачивать в руке, рассматривая с ледяной отстраненностью то, что, будь он обычным человеком, могло бы свести с ума. Но одному чувству все-таки удалось вырваться, восторжествовать над другими, вынырнуть, словно призванный медиумом дух, из глубины зеркал; повинуясь ему, француз снова откинулся на спинку стула, вытянув прямо перед собой напряженные руки, как если бы видел их в первый раз в жизни. Губы двумя пунцовыми слизнями то изгибались в злобной усмешке, то наполнялись знакомой полынной горечью.

------
*Showdown - это финальная стадия покерной руки, после последней вышедшей карты и последнего круга ставок, во время которой между оставшимися в банке игроками определяются победители и проигравшие

(Joseph и Monsieur Le Chiffre)

Медленно, тщательно подбирая слова, словно нанося каждым удар по ослабленному, а потому вдвойне хрупкому телу азиата, он принялся говорить, повышая голос все больше и больше:
- Этот ваш город… да, дорогой мой, эта ваша дыра – ведь вы, полагаю, не мните, что все это великолепие,- широко обхватывающий жест ладонями,- не уступает игорным домам Монте-Карло или Чикаго прельстит меня только потому, что появилась возможность ощупать карманы десятку-другому мужланов, еще не вычистивших из-под ногтей грязь от работы на ферме или угольной шахте? Что я приехал сюда из-за страха перед полицией? Что я,- на виске мужчины вздулась и запульсировала венка, он хрипло засмеялся, обнажая ряд длинных зубов с выступающими клыками, вмиг придавшими внешности что-то фантасмагорическое,- что я, черт возьми, поимел во всех позах Орден и Братство вашей гребаной Америки только лишь для того, чтобы закончить свои дни вот здесь, в этом провинциальном городке, командуя неумытыми обезьянами?! Это все, что вы хотите мне предложить?
Он остановился, поняв, что вот-вот сорвется на крик, судорожно облизывая пересохшие губы. От края волос поползла вниз по виску капелька пота. Судорожно отерев ее, Дюран повернулся к метрдотелю, вызванному официантом к явно разгорячившемуся посетителю, и громко отчетливо произнес:
- Коньяк. Двойной коньяк мне и чистый платок этому… господину.
Сказать, что Тенгфей остался невозмутимым, как чайный утес Ма Тоу, плодоносящий даже в самую суровую зиму, значит не сказать ничего – он просто сидел с таким отрешенным видом, словно его последнее достоинство души, - а именно в нее он продолжал верить, приняв в один прекрасный день свой смертный приговор, - в бесконечной тишине. Словно все эти утертые мазутной кровью носы гангстеров, глупые марионетки, ходящие перед ним маршем побежденных, превратились в прах, что монохромной шелухой теперь падал на плечи и прибивал китайца к стулу, как и удары друга: точеные, методичные, высмеивающие и срамящие – они справедливо крали опору из-под ног.
Тенг смотрел в пустоту, как будто разглядывал проплывающие мимо засвеченные стыдом кадры кинопленки. В голове одна за другой из омута памяти поднимались вычитанные и выведенные им же мудрости стороннего наблюдателя, но ни одна не подходила для того, чтобы унять печаль, разлившуюся по телу накаленным металлическим сплавом.
"Рыбная ловля - беспечное занятие. Но в руках вы держите орудие, могущее лишить жизнь. Игра в шахматы - безобидное развлечение. Но оно внушает мысли о смертельном поединке". Дальше Хун Цзычен говорил что-то еще, но Тенга это совсем не интересовало; он думал лишь о том, что ни его стремление быть выше других, ни желание опрокинуть мир с ног на голову - начав с этого захолустья, - ни даже звезды, которые порой зажигаются над городом так ярко, не могли сравниться по ослепительности со встречей с этим человеком. Дракон дал – Дракон взял.

(Joseph и Monsieur Le Chiffre, Тео)

Но Тенг оставался нерушимым, бравируя при этом - это было настоящим испытанием для контроля над собственным бесстрастием, - и таким же холодным, точно статуя Будды в Харбине, сделанная изо льда и теперь сидевшая напротив Дюрана, напоминавшего ему зубоскала, что высмеивал драчливого политикана.
Когда тот закончил, китаец даже позволил себе в очередной раз улыбнуться. Так легко и непосредственно – точно все сказанное только что его друг выговаривал глухому.
Тенгфей - лицо его было бледнее блюдца ватно-молочного цвета, - положил ладонь на середину стола, попытавшись дотянуться до запястья европейца – либо хотел сковать взбунтовавшийся огонь, либо смахнуть горошину пепла, коей там не было и в помине.
- Но мне больше нечего дать вам взамен, мой дорогой друг.
Когда один из гостей ресторана заговорил на повышенных тонах, китаянка болезненно поморщилась – видеть этого, впрочем, никто не мог. Особое внимание обслуги к столику неподалеку невольно тянуло за собой новую серию жадных до развития событий взглядов. Поняв – для этого даже не приходилось напрягать ум, настолько громко объявил гость о своем пожелании, – что дальнейшая беседа будет приправлена алкогольными парами, и, значит, вероятно перетечет и вовсе в опасное русло, девушка подозвала жестом гарсона, расплатилась по счету – ее трапеза даже не успела начаться - и двинулась по направлению к выходу, оставляя за собой тонкий шлейф Bois des iles*: горячие, волнующие ноты сандала и ветивера перекликались с ароматами горького миндаля и имбиря.
Сильная твердая ладонь накрыла руку молодого человека. Ладонь потомка воинственных данов, внуков Шарлеманя, потомка галерных рабов и революционеров, что отправляли на гильотину короля. Неподвижные глаза, в которых лавовый огонь медленно гас, превращаясь в обсидиановый сумрак, смотрели на китайца из-под бесцветных, сливающихся с кожей бровей.
- Ваша жизнь,- проговорил мужчина, вновь становясь неподвижным и холодным, и лишь по кривлянию глянцевых губ и жару руки можно было догадаться, чего стоит это спокойствие.
- У меня на родине знают, как с этим бороться. Вас ничего не держит здесь, как и меня.

------
* Bois des iles – духи от Chanel

(Joseph и Monsieur Le Chiffre, Тео)

Как выяснилось, пальцы Тенгфея ощутимо дрожали под тяжестью ладони друга – так скалистый выступ горной породы прячет от изживающего солнца зеленые ростки. Дрожали, как если бы все эмоции, не нашедшие выхода из непроницаемой запертой на замок комнаты, переполняющие и пробудившиеся в минуту коллизии, оживили одну единственную руку.
- Жизнь в пустыне возможна только у источника, но жить можно не только в пустыне с источником?
В тот миг молодому китайцу хотелось опустить занавес – все это казалось какой-то неуместной греческой трагедией, - и услышать звучные аплодисменты.
Проснуться ото сна, в котором ты тоже видишь сон - свой самый дурной кошмар.
Тенг подал неприглядный знак метрдотелю, кружащему вдоль стен коршуну, вероятно, давно познавшему язык жестов постоянного посетителя: он должен был догнать китаянку и пригласить ее к столу.
- Жан, если бы все было так просто.
Девушка напряженно обернулась в направлении, указанном служащим ресторана. Брови ее, словно вычерченные резкими и точными движениями грифеля над раскосыми глазами цвета темного шоколада, изогнулись в недоуменную дугу. Китаянка что-то переспросила у метрдотеля и раздраженно мотнула головой, но, тем не менее, проследовала за ним. Два господина, чья просьба подойти была только что ей озвучена, на первый взгляд не были ей знакомы. Однако, внимательнее всмотревшись в тонкие азиатские черты того, кто был помоложе, девушка невольно отступила назад, замерев в нескольких шагах от столика. Узнавание не принесло облегчения – на миловидном лице бледной мраморной маской застыло обеспокоенное удивление.
Ладонь, лежащая поверх трепетавшей узкой руки конвульсивно сжалась, то ли пытаясь внушить сидящему напротив человеку больше твердости, то ли вместе с болью желая вызвать в нем проявления жизни. И тут же отдернулась: к столику приблизился метрдотель и одна из посетительниц, как видно, с жалобой.
Медальонное лицо, сейчас, действительно, более всего сходное с изображением на гробнице (внутри все было примерно настолько же холодно и мертво) повернулось в их сторону. Внутренняя армия, только что с любовью взиравшая на генерала, в мгновение ока перестроилась и ощетинилась сотней алебард. Обыгранный требует вскрыться.
Давай. Вскроемся.
- Qu’est-ce que je vous sers?*
Бельгийские тупицы, косоглазые ублюдки.

------
*Qu’est-ce... - (фр.) Чем могу служить/быть вам полезен?

(За авторством Монсеньера, Джонни и ТеО)

Но Тенг оставался нерушимым, бравируя при этом - это было настоящим испытанием для контроля над собственным бесстрастием, - и таким же холодным, точно статуя Будды в Харбине, сделанная изо льда и теперь сидевшая напротив Дюрана, напоминавшего ему зубоскала, что высмеивал драчливого политикана.
Когда тот закончил, китаец даже позволил себе в очередной раз улыбнуться. Так легко и непосредственно – точно все сказанное только что его друг выговаривал глухому.
Тенгфей - лицо его было бледнее блюдца ватно-молочного цвета, - положил ладонь на середину стола, попытавшись дотянуться до запястья европейца – либо хотел сковать взбунтовавшийся огонь, либо смахнуть горошину пепла, коей там не было и в помине.
- Но мне больше нечего дать вам взамен, мой дорогой друг.
Когда один из гостей ресторана заговорил на повышенных тонах, китаянка болезненно поморщилась – видеть этого, впрочем, никто не мог. Особое внимание обслуги к столику неподалеку невольно тянуло за собой новую серию жадных до развития событий взглядов. Поняв – для этого даже не приходилось напрягать ум, настолько громко объявил гость о своем пожелании, – что дальнейшая беседа будет приправлена алкогольными парами, и, значит, вероятно перетечет и вовсе в опасное русло, девушка подозвала жестом гарсона, расплатилась по счету – ее трапеза даже не успела начаться - и двинулась по направлению к выходу, оставляя за собой тонкий шлейф Bois des iles*: горячие, волнующие ноты сандала и ветивера перекликались с ароматами горького миндаля и имбиря.
Сильная твердая ладонь накрыла руку молодого человека. Ладонь потомка воинственных данов, внуков Шарлеманя, потомка галерных рабов и революционеров, что отправляли на гильотину короля. Неподвижные глаза, в которых лавовый огонь медленно гас, превращаясь в обсидиановый сумрак, смотрели на китайца из-под бесцветных, сливающихся с кожей бровей.
- Ваша жизнь,- проговорил мужчина, вновь становясь неподвижным и холодным, и лишь по кривлянию глянцевых губ и жару руки можно было догадаться, чего стоит это спокойствие.
- У меня на родине знают, как с этим бороться. Вас ничего не держит здесь, как и меня.

------
*Bois des iles – духи от Chanel

(Тройка борзая)

Раньше, чем администратор открыл рот, Тенгфей поднялся - не без усилия над своим больным телом, что неожиданно стало для него обременительной ношей, впрочем, свое подавленное состояние он изворотливо скрывал за апатичным и немного унылым выражением лица, - и заботливо отодвинул стул с приглашением присесть.
- Mon cher ami*, я хочу, чтобы вы познакомились с моей сестрой, - в его голос, до этого момента тоскливо спотыкающийся, вновь вкралась металлическая твердость – точно «козьи ножки»* ударили по ксилофону.
Пожалуй, хватило бы пальцев одной руки, чтобы пересчитать людей, которых Тенгфей знакомил с Йи. И уж совершенно невероятным – девушке казалось, что все это происходит не с ней, - было то, что брат не скрыл их родственных уз. Окончательно сбитая с толку этим обстоятельством, китаянка задержала взгляд на «шер ами» несколько дольше, чем то было позволено приличиями. Она никак не могла решить, называть ли ей свое имя, или подождать, пока спутник Тенгфея представится первым. Скованная этими размышлениями, она медленно кивнула в знак приветствия, благодарно улыбнулась gege, и, наконец, опустилась на предложенный стул. Ее рука, скользнув вниз, нашла пальцы Тенга и незаметно их сжала. Краткое прикосновение было теплым и нежным, как первые весенние лучи солнца, но и напряженным – как нервная дробь дождя по покатой крыше. Сейчас этот жест был не столько проявлением искренней привязанности, сколько мольбой, просьбой объяснить, что происходит.

------
*Mon cher ami – (фр.) мой дорогой друг
*«козьи ножки» - на жаргоне музыкантов так называются палочки с шарообразными наконечниками или специальные молоточки

Иногда бывает так: на руках у тебя чахлые две пары, и ты переблефовал на столе всех, кроме каких-нибудь неудачников, приехавших спустить в Орлеане* папашино наследство или же годовое содержание, положенное напомаженному жиголо престарелой коровой, обтянутой ламе* и лентами; в раздаче остаются три-четыре игрока (смысл): ты, он, завсегдатай из бара и какой-нибудь конопатый, с лосиными мослами реднек. Напротив тебя набриолиненый щеголь нагло улыбается, демонстрируя волосатый кадык и подгнившие, бледные десны (говорят, все болезни от нервов, только сифилис от удовольствия), ты любезно улыбаешься в ответ. Он кидает сто, ты уравниваешь, он, насмешливо оглядываясь на дружков, повышает… проход и еще проход. Сперва он перестает улыбаться, потом у него потеют ладони (заметно, когда он отнимает руку от ножки бокала, выпитого залпом с жаждой, обличающей несчастную тройку, в лучше случае стрит), потом воротничок становится тесен разбухшему от алкоголя горлу; потом, словно доктор, ты наблюдаешь дрожь пальцев, тремор и паралич, не касающийся только зрачков, неотрывно следящих за руками крупье. Перед последним кругом ты просишь чашечку кофе, и безо всякого интереса наблюдаешь начало агонии, пока реднек колупает прыщи бороздчатыми, обкусанными ногтями. Танго вдвоем начинается с обмена стремительными, испуганными и ласково-ядовитыми взглядами; удав медленно разевает пасть, заглатывая парализованного выхухоля; пунцовые губы кривятся, как губы вампира, насытившегося едва дышащей жертвой. Наслаждение, страх, пламенеющее лицо, медальонный профиль, склоняющийся в участливом внимании. Ты видишь, что он видит себя целиков в твоих руках, и эта бесконечная рекурсия взглядов, синусоида поз, перевернутое изображение лиц в недопитом бокале напоминает трепанацию черепа. Путешествие в чужой мозг. Крупье предлагает открыться, руки холодеют, сердце взмывает вверх пробкой от шампанского, но губы продолжают и длят свою улыбку, пьяно, так же красно и пьяно, как Роял-флэш улыбается с многочисленных рекламных картинок; ваши глаза, ваши души сливаются в оргазменном танце… и, словно обвалом, набриолиненный хлыщ сбрасывает, резко отодвигает стул и уходит, увлекая тебя самого в бесконечные выси, в запах цветов и желания… Ты откидываешься, смеясь, как не смеялся, наверное, с детства, когда мать с серым, таинственным взглядом в день рождения прячет тебе под подушку твой le cadeau*…
…и в этот момент реднек с изъеденным акне лицом открывает фулл-хаус.

------
*Разумеется, имеется в виду Нью-Орлеан
*Ламе - ткань, популярная в 30-е годы, легкая, струящаяся и блестящая.
*le cadeau - (фр.) подарок

(авторы: Joseph, Тео, Monsieur Le Chiffre)

Примерно это же чувство посетило сидящего за обеденным, а не зеленым столом мужчину сейчас, пока он приподнимался с места, все в той же неподвижной спасающей маске. Без суеты, медленно, словно воздвигая большое и сильное тело на постамент, ведь, что бы там ни считал и что бы ни подразумевал своими замысловатыми вопросами Тенг, камни и влага переживут все. Человек-гора, ростом в эту вашу Китайскую стену, которую вы, mon bel ami*, никогда не видели…
- Le Chiffre.*
- Лё Щифр, - тщательно копируя французскую мягкость, повторила китаянка и сдержанно улыбнулась. Вероятно, в ее прелестной голове возникла хорошенькая острота, но, кинув на брата быстрый, несколько затравленный взгляд, девушка проглотила нерожденные слова. – Очень приятно, меня зовут Йи.
Даже эта короткая фраза прозвучала с отчетливым американским прононсом. Впрочем, вывезенная в США в том милом возрасте, когда дети впитывают в себя все, словно мягкая губка, Йи едва ли помнила, как звучит чистая тональная китайская речь, не приправленная американизмами, хотя чайнатаун и славился тем, что помогал «не забывать корни» и «быть среди своих». Надо признаться, жизнь европейского общества привлекала сестру Тенгфея гораздо больше. Несмотря на это, китаянка обычно специально подчеркивала свое происхождение, и сегодняшний день был редким исключением, когда девушка отдала предпочтение не традиционной одежде, - в угоду обстоятельствам.
- Йи, это мой хороший друг – мы познакомились в Канаде пять лет назад. Теперь Monsieur Le Chiffre – важный гость в нашем городе. Мне хотелось бы, чтобы вы нашли общий язык. Йи будет отвечать за вашу безопасность во время моего отсутствия… по делам, – молодой китаец испытующе посмотрел другу в глаза: накладывал нерушимое табу. - Лишь пестуя молчание, понимаешь, как суетна правда, не так ли, «mon commandant»*?

------
*Le Chiffre - мсье Число
*mon bel ami - мой друг
*«mon commandant» - (фр.) – дословно «мой майор»

(Тео, Monsieur Le Chiffre)

Девушка шумно сглотнула и коснулась шеи, как если бы ей внезапно стало душно - так тянутся к слишком тугому вороту рубашки, - но тут же смиренно сложила руки перед собой. Тонкие, длинные пальцы сомкнулись в замок. Перечить брату Йи не посмела бы даже находясь наедине с ним. Уронить же авторитет Тенгфея возражениями - перед человеком, которого он назвал своим другом, - было за гранью ее реальности.
Ле Шифр – мсье Число – позволил себе лишь один быстрый взгляд на Тенга, потом его веки опустились. Русые ресницы смотрели вниз, придавая лицу обманчивую мягкость. Когда метрдотель поставил к столику третий стул, мужчина вернулся на свое место, на правах старшего позволив себе это маленькое отступление от французской галантности.
- Я предпочел бы, Тенгфей,- вновь оплетая пальцами черный камень портсигара и с глухим щелчком захлопывая полированную крышку,- чтобы мы направились той дорогой, что наметил я. Полагаю, излишне напоминать, что в этом мире для меня мало невозможных вещей,- поджав губы, мужчина решительным жестом сунул драгоценную безделушку в карман.
Прочие слова китайца сейчас имели второстепенное значение. Какая, Святой Боже, безопасность? Чья? Тенг всерьез вознамерился умирать, и напоминал сейчас старшему другу молодое животное, даже не пытающееся бороться, не пытающееся поставить на свою повозку второе, столь нужное колесо.
Но глаза больного не умоляли – они требовали. И это, как последняя искра, последний лучик среди сгущающихся теней, вселяло пусть крохотную, но надежду. Нет, не так, надеждами питаются слабые. Это давало ему еще один шанс.
Сестра. Это неожиданно, но хорошо. Сестра – это еще одна карта, хорошая ставка, козырь не в чужом, а в его рукаве, и его нужно разыграть максимально вовремя, до поры скрываясь под бесстрастной или покорной личиной.
- Прошу прощения, mademoiselle*,- ясные, почти улыбающиеся глаза смотрели на девушку, в то время как официант спешно ставил для нее новый прибор.- Мы все продолжаем и продолжаем с вашим братом наши скучные деловые споры. Кстати, вы должны пожурить его: мы знакомы так долго, а он ни разу не обмолвился, что у него есть родственники. Боится чего-то? Неужели меня?- маковые лепестки губ приподнялись, складываясь в обаятельную и лукавую улыбку – гримаса мужчины, хорошо знающего, чем и как достигается власть над телами и душами.
------
*mademoiselle (фр.) мадмуазель, обращение к незамужней девушке

(Тройка борзая)

- Если мсье это хоть немного утешит, мне Тенгфей тоже ничего о вас не говорил, - молодая особа попыталась заглянуть брату в глаза, но лишь скользнула взглядом по его профилю. В электрическом свете ламп красивое лицо Тенга показалось ей осунувшимся, измученным и бледным. Возможно, виной тому был этот странный маскарад?.. Сердце защемило. Йи не осмелилась задать вопроса, как и не позволила себе поинтересоваться, куда собирается ее возлюбленный gege. Не здесь. Не сейчас.
Китаянка поспешно переключила внимание на собеседника – наградила его долгим, серьезным, будто оценивающим взглядом. Теперь она рассматривала нового знакомого без стеснения, не пропуская ни одного миллиметра загорелой кожи, стараясь запомнить все его черты – вплоть до самой неприметной морщинки в уголке темно-карих глаз: так, словно собиралась писать по памяти его портрет. Йи не пыталась понять, что за тип сидит рядом с ней, каков он – плох или хорош; ей было все равно, что скрывает – и скрывает ли? – за собой его располагающая улыбка; она просто молча изучала человека, с которым, если Тенгфей был серьезен, ей придется проводить какое-то время.
Эти несколько минут Тенг, - он откинулся на спинку стула с видом человека совершенно постороннего, тени уличного бродяги и не более, - наблюдал за перекидыванием фраз, словно вкушал шоколад с загадочной начинкой. На неподвижном лице «хранителя Поднебесной» жизнью обладали лишь глаза – смотрели то на сестру, то на Дюрана, постигали каждого в отдельности с любопытством мальчишки, заглянувшего в купель из лиственницы, где предавались ласкам новобрачные.
Однако слова европейца, даже если они снова беспокоили раны, которые еще не скоро зарубцуются, Тенгфей принял с мягкой, тщательно выкроенной – так относятся только к ткани из размотанной и неотваренной нити, что вытягивают из серединок коконов, – но лишенной всяких сомнений улыбкой.
Это была улыбка шахматного игрока, целиком и полностью уверенного в своей победе и ожидающего лишь объявления арбитром окончательных результатов.
- Господин Ле Шифр – человек, которому ты можешь доверять, моя дорогая сестра. Начать перечислять его достоинства – это значит дать повод заговорить о недостатках. Он талантливый игрок. Во всех отношениях, - острый подбородок лег на сплетенные пальцы. Тенг снова посмотрел на друга и засмеялся. - Даже в своем брюзжании он просто очарователен.

На один миг происходящее напомнило потомку Робера Дюрана - занимавшего в свое время весьма немалый пост в дипломатическом корпусе в Канаде – деловые переговоры: вот представитель державы (концерна, промышленного предприятия) Х, «с супругой» (роль супруги на сей раз заняла родившаяся ниоткуда сестра), оба тонкие, преувеличенно деликатные, тщательно подчеркивающие то, что при иных обстоятельствах уместнее было бы скрыть – и он, сдержанно улыбающийся, высокий, статный красавец (в костюме от Дреколля любой мужчина по определению показался бы красавцем), мило беседуют за чашкой кофе, которая, как в пьесе Чехова, даже присутствовала на столе, и была почти настолько же бутафорской. Герои подносят ее ко рту, делая вид, что пьют, делая вид, что якобы в первый раз слышат давно наизусть затверженные фразы.
Анатомический фарс.
Но в театре есть один несомненный плюс, ибо все: зрители, актеры и режиссер, будь ли им Господь бог или просто процент приемлемой прибыли, знают, что происходящее на сцене отрепетировано уже бессчетное количество раз, и что самое интересное действо развернется лишь после того, как пропитанные потом костюмы упадут с обнаженных плеч за кулисами. Никто не обманывается. Все довольны. Он знает, что маленькой китаянке все равно, улыбается он или нет, Тенгфей знает, что он ненавидит китайцев и что, не будь девчонка при нем, повел бы себя совершенно иначе, девчонка знает… да какая разница, что она знает. Происходящее на сцене мало кому интересно.
С пылающих губ вырвался мягкий смех. Всем все равно, что он в маске, маске же все равно, что всем все одно. Никто не обманывается.
- Дорогой друг, когда мужчине в моем возрасте говорят, что он очаровательный брюзга это значит, что хотят, чтобы этот старый зануда побыстрее заткнулся,- лукавые, искрящиеся глаза переходят с китайца на китаянку, пока рука медленно, словно во сне или на «в-диафрагменных» кадрах в кино (там, где герой обычно целует томную героиню) подплывала к чашке. Миг – и изображение течет ровно, ресницы опускаются, изрядно остывший кофе устремляется, как поток, между двумя губами – Сциллой и Харибдой.
- Что же до утешения, то ваш брат также обладает способностями отменного игрока, и говорит только то и только тогда, когда это остро необходимо,- похожий на молнию взгляд блеснул на Тенга, но тут же уткнулся в оставшийся в чашечке кофе.

Pavo. Павлин. Демонстрирующий свое великолепное, пылающее яркими красками оперение и наслаждающийся восхищенными взорами публики. Йи с удовольствием бы выдернула бы пару перьев из его хвоста, да только говорят, что подобное украшение приносит в дом несчастье. И этот напыщенный, показно любезный господин – хороший друг ее брата. «Человек, которому можно доверять». Китаянка все еще не отводила взгляда – невозмутимого, ровного, без проблеска тех чувств, которые овладели ее душой, - с холеного лица ле Шифра. Он уже закончил свое выступление эффектной фразой и теперь, рассматривая содержимое маленькой чашечки, ждал реакции. Что ж.
- Оу, благодарю мсье за разъяснения. В следующий раз я обязательно учту это обстоятельство, - при Тенгфее полагалось быть кроткой и вежливой. Сào*, с другом Тенгфея необходимо было являть собой образец обходительности! И это тогда, когда более всего Йи хотелось воскликнуть: «Какого дьявола здесь происходит?!» Мир сходил с ума. Воздух стал плотным, больше похожим на прозрачное дребезжащее заливное. Слова застыли в нем, как лакомые кусочки в желе.
Темные трепещущие ресницы скрыли на миг взор.
- Мы совершенно точно поладим, мой брат, - теперь китаянка смотрела на Тенгфея. Во взгляде ее темных глаз не было ни невысказанного укора, ни молчаливого вопроса - только бесконечная нежность и преданность. – N’est pas, monsieur?*

------
*Сào (кит.) - (грубое) Черт!
*N’est pas, monsieur? (фр.) - Не так ли, мсье?

Молодой наследник шаосинского желтого вина – они обязательно его разопьют! – и небесного шелка (еще внешности и обычаев – это, пожалуй, все, что оставила ему родина) давно убедил себя, что люди – телятина, которую выбираешь на ужин. А что еще делать с теми, кто не видит дальше собственного бахвальства, кроме как не клеймить? Неправильные предпочтения убоины заставляют расплачиваться своевременным несварением желудка, однако Тенг сделал верный выбор: Жан Дюран не попадал ни под один известный ему сорт.
Wǒ zuì xǐhuan de*… нет, не так - mon cher ami. Что есть у тебя, чего бы ты не мог лишиться?
Пристально и откровенно разглядывая лицо европейца, позабыв о том, где находится и о сестре, обладающей завидной наблюдательностью, он – даже не заметил ее внутреннего возмущения, - с грустью думал о том, что взращенные не похожими друг на друга землями они именно сейчас были близки к тому, чтобы пойти разными дорогами.
Тенгфей нарочно высек в сторону Дюрана взгляд, обращенный к эдакому неоцененному и непонятному благодетелю: играл отведенную судьбой роль Джун Куя, что «кидается на праведных и к злодеям льнет...».
Тут же поморщился – не иначе, как только что был наказан за этот проступок, - ощущая во рту стойкий вкус крови; приложил палец – ничего не значащим жестом – к тонким, плотно сжатым, пурпурным линиям губ. C успехом можно было предположить, что он всего лишь хочет сохранить молчание.

------
*Wǒ zuì... - (кит.) мой дорогой друг

(авторы: Тео и Monsieur Le Chiffre)

«Не делай паузы, если в этом нет крайней необходимости, но уж если сделала, тяни ее, сколько сможешь».
Этой строке оставалось еще долгих семь лет, чтобы выйти из-под пера прозаика, так что едва ли можно сказать, что Жан Дюран (истинное имя) он же мсье ле Шифр (просто - имя) вычитал или нагло позаимствовал это наблюдение у бесславно проваленного героя МИ-5. Возможно, сами идеи контрапункта витали в воздухе, что некогда пестовал всех величайших гениев этой земли, а, возможно, это была годами усвоенная отвычка разговаривать во время игры.
Зато была другая привычка – и движенье Тенгфея, его взгляд, долгий, как порыв ветра, налетающий от Булонского леса, с холма Мон-Валериан, были встречены, перехвачены, и утоплены в бессмысленном, ничего не выражающем блеске карих глаз.
Пунцовые губы продолжали бессмысленно улыбаться.
Еще одна игра.
Но в такие игры в Европе и даже здесь, в Штатах, играть мужчинам было обременительно. Может быть, не непривычно, но обременительно. Поэтому мягкий, как русские соболя, взгляд без малейшего признака избегания или смятения оставил дрогнувшее в гримаске лицо Тенгфея, и обратился к их новой спутнице. Поза, голос, движения. Все такое трепещущее (о, он, пожалуй, поверит в «брата», даже если они делят постель и отдаются друг другу с ненасытной страстью) и столь леденящее.
Дерево и стекло.
- Разумеется, мадмуазель,- бархатным голосом пообещал он, пробегая пальцами по краю расшитой льняной салфетки.
За дальним столиком булькнула очередная шутка, сразу же утонув в громогласном хохоте двух уже изрядно пьяных девиц. Мужчина подозвал официанта с намерением рассчитаться. Йи метнула в их сторону быстрый тревожный взгляд и медленно, опираясь на столешницу руками, поднялась с места. Нужно было уйти раньше, чем ее жертва со своими пассиями покинет зал, успеть найти машину – веселую компанию у входа наверняка будет ожидать авто, и, если драгоценное время будет упущено, о дальнейшей слежке можно забыть.
- Прошу меня извинить, - голос китаянки был тихим, как шорох сарацинской пшеницы* на плантациях в низовьях Янзцы, - но мне пора. Дела.

------
*Сарацинская пшеница - иное название риса.

(Тройка)

Считается, что когда Фэнхуан* спускается с темно-синего неба, расчерчивая его гребнем-трезубцем, мочит крылья в притоках Жошуй у кипенно-белой горы, что стоит средь водной стремнины, в Поднебесной наступает время великого мира, тишины и покоя.
Но мира не было. Не было и солярной красной птицы вместе с Китаем, оставшимся далеко за горизонтом – он заплывал образами разгневанных американских бюрократов, выжатых сухим законом, лицами представителей эшелонов власти, с кем Тенг ежедневно и хладнокровно отыгрывал партию за партией.
Но то были не шахматы и даже не покер, впрочем, человек, однажды почувствовавший искушение сливками, тщательно снятыми со взбитого молока – именно этому уподоблялась даже самая незначительная победа, - уже никогда не сможет остановиться.
Сейчас молодому китайцу хотелось просто встать – подняться и вернуться к нормальной жизни, но…
… он не мог даже сглотнуть застывший в горле медный ком – перспектива остаться с Дюраном наедине азиата не радовала. Не сейчас. Тем не менее, Тенгфей тепло улыбнулся:
- Хорошо. Сегодня ночью мы встречаемся в «чайном доме» – я надеюсь увидеть тебя там, сестра.
Ответная лучистая улыбка озарила ее лицо. Изящные пальцы скользнули по щеке Тенгфея, оставляя на коже ощущение дуновения фёна* – теплое, порывистое прикосновение:
- Разве я когда-либо не оправдывала твоих надежд?
Девушка сделала знак администратору с тем, чтобы он приготовил ее куртку, и, кивнув на прощание мсье ле Шифру, спешно, но с достоинством отправилась к выходу.

------
*Фэнхуан - феникс в китайской мифологолии, стоит в одном ряду с Драконом и считается символом Китая-государства
*фён (нем. Fohn) – сухой, тёплый сильный ветер, порывисто дующий с высоких гор в долины.

(Joseph и Monsieur Le Chiffre)

Как в спокойствие стеклянной глади озера Поянху, усыпанного тенями пагод и храмов, вмешивается сумеречное отражение круга луны с покачивающейся веткой ивы, также сразу после ухода сестры в лицо молодого китайца влилось множество оттенков озноба. Маска улыбчивой безмятежности рассыпалась, будто в мгновение высохшее под жаром огня папье-маше.
- Нам тоже пора, – Тенгфей бесшумно отодвинул стул, чтобы подняться и опустил взгляд в пол. - Мне бы хотелось, чтобы вы немного отдохнули.
Предложение было ожидаемо, хотя оттого ничуть не более желанно. Сказать правду, почему-то именно сейчас возвращаться в комнату без окон Дюрану хотелось меньше всего на свете. Гораздо охотнее он бы сел за накрытый льняной клетчатой… а, бог с ним, даже дешевой ситцевой тканью столик, закурил сигарету и сидел бы, не шевелясь, сколько понадобилось, чтобы выудить из Тенга всю эту странную и не очень понятную историю. Но время и… род занятий приучили француза к тому, что иногда нужной карты приходится ждать очень долго, сбрасываясь по мелочи или уступая другим свои шансы даже тогда, когда они кажутся наиболее всем очевидными. Особенно тогда.
Кроме того, им руководило смутное беспокойство и сомнение в том, что Тенгфей, вполне искренне беспокоясь о его сне и его чувствах, старательно избегал обращать внимание на свои – а позволить себе ответное унизительное невнимание было не только подло, но нерасчетливо. Сейчас, в чужом городе, китаец был его билетом если не в новую жизнь, которая была, правду говоря, не слишком-то ему и нужна,- но оставшейся крошечной, бледной соломинкой, по которой можно было выползти из болота кокаиновой скуки.
Ну и, в конце концов, тот был его другом.
Поэтому мужчина склонил голову, выражая немедленную, хотя и не суетливую готовность следовать за своим провожатым, и поднял руку, щелчком вызывая официанта…

(Joseph и Monsieur Le Chiffre)

Всю обратную дорогу, что тянулась бесконечно долго и вела через широкие мощеные улицы, утопающие в скользящих прямоугольниках автомобилей, Тенг молчал.
В Чайнатауне почти у подъезда к дому косоглазый мальчик-коробейник закинул в окно открытку – близился праздник Фонарей и жители начинали поздравлять друг друга задолго до назначенного дня; на небольшой картонке изображение светло-зеленого мраморного дракона изрыгивало кривые слова, напечатанные – не без ошибок - на английском:
«Отдавая - делай это легко. Теряя - делай это легко. Прощаясь - делай это легко»
В квартире китайца по-прежнему царил кумар из многоцветных запахов: ароматные тутовые ягоды, тонкое благоухание фруктовой сливовой косточки, листьев периллы, муската, личи, букет цветов лаврового дерева – все это смешивалось в облако благовоний, что блуждало вдоль стен и потолков, останавливаясь лишь перед дверью в спальню – туда Тенгфей внес чистые хлопковые полотенца.
Сам он уже давно избавился от неуместного костюма и облачился в пурпурно-черный халат с плотной гладью из золотых лотосов. Перед тем, как выйти и закрыть за собой дверь, оставив друга в томящейся беспросветной темноте комнаты, Тенг обернулся.
- Не думал, что скажу это, - он, кажется, без насмешки с неподдельной заботой перефразировал недавно сказанные в этой спальне слова самого Дюрана. – Но несколько трубок хорошего опиума – единственное, что нам обоим сейчас нужно, mon cher ami.
За все это время Тенгфей ни разу не осмелился посмотреть другу в глаза.
Возможно, он догадывался, что там не увидит ничего радостного. Показная, даже вызывающая легкость, с которой француз держался в ресторане, сменилась мрачной отрешенностью, почти угрюмостью.
Пока китаец, как каллиграф, добавляющий завиток на полупрозрачном листе, колдовал в комнате, его друг сидел, опираясь спиной о стену, на той же самой кровати, которой было суждено стать основной ареной его подвигов сразу по прибытии в дом Тенгфея. Прислуга, конечно, уже поменяла смятое и испорченное белье, а нестерпимая вонь была заглушена травяными и цветочными ароматами – и все же Дюран время от времени болезненно морщился, то ли восстанавливая в памяти события этого утра, то ли пребывая в состоянии полусна – глаза его были закрыты.
В эту минуту он мог бы послужить прекрасной моделью для Лейендекера, если бы тот вдруг задался целью изобразить не одного из своих солнечно-бронзовых спортсменов, но человека, подготавливающего медленное и мучительное убийство.
Веки Дюрана лишь немного приподнялись в ответ на голос друга – и мужчина произнес, глухо, как будто бы голос исходил из глубины заброшенного колодца.
- Вам – возможно. Я бы предпочел пистолет.

Казино «Cinerаmа»,
Tight Springs, штат Арканзас,
5 февраля 1930 год, 15:00

Пока в Тай Спрингс еще не расцвели «банк-клубы, а мафия не полностью поняла потенциал игорного бизнеса, семья О`Долл, американцы до мозга костей, открыла собственную золотую жилу – казино «Cinerаmа».
Здесь, по соседству с огромными игровыми салунами, где слово «бинго» и резвый звон съеденных «однорукими бандитами» монет становились дороже чести, а Liberty Bell gum fruit* приходили во сне даже к детям, чтобы показывать сновидения из пестрых картинок вишни, лимона, арбуза и мяты, располагался уютный холл с видом на сцену. Золото и хрусталь – смешиваясь – блекли на фоне дорогого бархата, густым морщинистым слоем покрывающего мебель. В отведенной под гримерную каморке Рузвельт О`Долл проверял гибкость – или корсетное нижнее белье - своих protégé*. И настолько часто он закрывался там, утопая в страусиных перьях юбок кафешантанных певичек, что складывалось впечатление – единственного сына хозяйки казино не интересует абсолютно ничего. Разве что собственное отражение: тщательно выбритый доберман с зализанными к затылку волосами.
Впрочем, ему было плевать и на «национальный преступный синдикат», и на игорную империю, на материнские виллы в Калифорнии – в том числе и на то, откуда берутся барыши на их содержание.
Мало кто знал, что еще не так давно Рузвельт Максимилиан О`Долл по самые уши встрял в неприятное событие – был уличен в гомосексуальных утехах с самим мэром города. Дело прикрыли. Пятно, казалось, оттерлось. Ни слухов, ни одной скандальной публикации в местных газетах – все так, как и обещал молодой китайский информатор-сикофант; видимость «честного» и безупречного имени О`Долл восстановилась и окрепла. Только вот страхи закоптились и вгрызлись в брюшину семейного дела, когда в один прекрасный день тот самый азиат, не плохо заработавший на досадном конфузе - при всем при этом с мэра информатор срубил в три раза больше, - возник на пороге и потребовал половину казино в личное пользование. Наивно было полагать, что находчивого китайца можно послать к чертям - пришлось сотрудничать, как только стало ясно, что дерзкий «представитель экзотики» знает куда больше, чем казалось на первый взгляд. С тех пор все это и началось…
Вот и сейчас, разглядывая огромный букет нежно-розовых цветов, американский щеголь нетерпеливо ждал одну из своих фавориток в комнатушке для взрослых игр.

------
*Liberty Bell gum fruit - игровой автомат, продающий жевательную резинку
*protégé - (фр.) лицо, находящееся под чьим либо покровительством

(Rosemarie + Joseph)

"Без ума от него... Я знаю, это глупо и стыдно... Боже, ведь я же не школьница в первом любовном томлении"*, - низкий голос Розмари с хрипотцой выводил слова новой песенки. Оркестр вторил певице, подхватывая вальсовую мелодию то струнами скрипки, то клавишами рояля. Выступление подходило к концу, и Розмари из-под век, отяжелевших от усталости и грима, оглядела зал. Со сцены мешанина лиц и нарядов стекляшками калейдоскопа сливались в хаотичные пятна, лишь белели фрачные манишки мужчин и оголенные плечи женщин. Здесь, в "Cinerama" царило иное безумие, но Розмари не собиралась терять голову ни по какой причине.
"Без ума...", - труба взвилась последним аккордом и затихла; номер был завершен. Раздались жидкие хлопки, и Розмари, покачивая бедрами, сошла со сцены. Узкое платье цвета электрик облегало ее, как перчатка, не обнажая откровенно, подобно нарядам девиц кордебалета, но и не скрывая изгибов фигуры, оголяясь неожиданно глубоким вырезом на спине. Аплодисменты усилились, дополнившись одобрительным свистом, - Розмари обернулась и с ослепительной улыбкой послала воздушный поцелуй в публику.
За кулисами она уже не улыбалась - после выступления ее ожидал Рузвельт О`Долл.
Цокая чрезмерно высокими каблуками, Розмари подошла к двери, за которой ждал ее покровитель. Звонкий стук каблуков мог предупредить Рузвельта о ее приходе, а также выдать, что она не очень торопилась. Но не беда, звезда "Cinerama" достойна того, чтобы ее ждали, а она звезда - накрашенный ярким кармином рот упрямо сжался - если она будет думать иначе, то навсегда останется Розмари Шульц с задрипанной фермы в глухомани.
- Ты пропустил мое выступление, - спокойно проговорила Марго, вплывая в комнату. Улыбнулась и коснулась кончиками пальцев нежных лепестков в букете. - Но я не сержусь.
- Дорогая моя, все это я видел уже бесчисленные сотни раз. Вот если бы ты продемонстрировала что-то неизведанное, - выхоленное лицо американца обнажило белоснежные белые зубы.
Но огонь, разлившийся по его глазам - пламя, судорожно бьющееся по стенкам камелька, - через секунду бесследно исчез. Рузвельт сел на единственный в гримерной стул, уныло вдыхая ноздрями аромат ванили, красного жасмина и прелых тканей.
- Ненавижу всех лордов, и лорда Байрона тоже…

-------
*речь идет о песне "Mad about the boy" Ноэла Коуарда