Слышал ли его Тенг? Человек - или уже не человек, святой и в то же время отвратительный* – весь скованный желаниями, теперь хотел не освобождаться от них, а исполнять.
С требовательной, убийственной решительностью, с какой набрасывается кобра на оплошавшего факира во время последнего представления, но в то же время источающий предельную нежность, он одним рывком оказался на мужчине; опрокинул его голову на мягкий чий, прижимая руки к полу и срывая зубами атласный, окропленный сусальным золотом халат.
В сияющем, застывшем на всю комнату облаке – словно сброшенные чешуйки эдемского змея,- вертикальные зрачки нефритовых глаз молодого китайца дрожали, как стеклянные колокольчики ядовитого олеандра, отражая в глубокой, бездонной пучине красивое лицо Дюрана.
Глаза эфы.
И сам Тенгфей, избавляясь от гнетущих бесчисленных масок, не иначе как Шеша* - повелитель нагов, свернувшийся кольцами Дракон вечности, отдавал себя во власть низменным страстям, порочному алтарю, с которого было уже невозможно сойти.
Его хрупкое тело, охваченное неистовой силой, пробивала дрожь; безумие наливало жаром каждую клетку кожи, каждую черту блаженного лица. И лишь оставив влажный обжигающий поцелуй на шее француза, положив голову на его грудь так, что длинные черные волосы – под цвет иссиня-угольному небу в распахнутом настежь окне - покрыли их обоих, Тенг замер; прислушивался к биению сердца - возможно, если судьба перетасует карты или объявит о начале очередного дебюта, он еще сможет остановиться.
- …Нет, нет!
Он глазом моргнуть не успел, как оказался лежащим на полу, навзничь, распятый и прибитый к кресту телом своего друга – человека, за которого, не задумываясь, отдал бы жизнь, по зову которого, не раздумывая, явился в другой мир. Будто заново родился. В том, брошенном мире: шахмат, неспешных разговоров, холодноватых улыбок от общего понимание,- да в том мире нормальных мужчин не было, не могло найтись места для того, что происходило сейчас на полу в маленькой гостиной. В новом мире, том, что сейчас, не мигая, смотрел на него из испепеляющих глаз, было другое – и мысль, предчувствие, догадка о том, что ждало его, провалившегося в черную бездну, сотрясала тело, как землю, сбившуюся с орбиты и влетевшую в солнечное горнило.
Кости хребтов, реки артерий, мантия кожи, и жаркое, раскаленное ядро сердца – все в один миг пришло в движение, запульсировало, начало двигаться, сшибаться со страшным треском, заполняя легкие парами золотого горящего газа,- и над этой катастрофой, над хаосом воздвигся новый, доселе неведомый бог – черно-белый демон с пугающим и прекрасным обличием.
Откуда в руках Тенгфея взялась вдруг такая сила, или это просто он сам не мог пошевелиться, отнять вплетающиеся суставами руки от рук – этого Дюран не знал, и не желал понимать. Смятый порывом китайца, он не успел воспротивиться – и уже был полностью сломлен; не успел дать отпор – и уже отдался пугающему желанию; не успел подняться – как был грубо сбит с ног и желал погружаться все ниже и ниже. Лежа на полу, ощущая жар невесомого, почти призрачного тела, он понимал, что дальнейшего пути, кроме как к соединению или к смерти, для него нет.
Это понимание дало ему силы высвободить одну руку из власти клеймящих ее пальцев Тенгфея; словно слепой или корабль, поднимающийся вверх по реке до самых истоков, он ощупью нашел твердое плечо – а потом пальцы влились, почти вцепились в длинные волосы у самого основания шеи.
- Нет. Не так!
- Balancez vous encor? Voici mon сoeur…*
Дыхание жгло, иссушало; тончайшие линии сливовых губ, словно бесцветные лепестки пионов, окрашенные чужой кровью и похитившие цвет заходящего солнца - или сияние целой красной планеты - беспощадными поцелуями и прикосновениями таврили, накладывали печать – нерушимое заклятие.
Срывающееся с них алчущее пламя, подобно спускающейся со склона огненной стихии - истребляющей, капризной, будоражащей и невероятно любящей, что сейчас подчиняла своей воле тело француза - анасеймой проносилась по его желанной плоти: по шее, груди, низу живота.
Земля - последнее для нас объятье,
И красота в ней обернется прахом*.
Тенгфей выгнулся, вскинул голову, дугой шелковых волос разрезая плотный воздух. Когда он сбросил рубашку, багровый нательный Шэньлун с широко открытой усатой пастью, карминным языком обвивающий шею молодого китайца, казалось, свирепо лягнул – он не хотел отдавать «хозяина» никому.
Но Тенг, лишенный совести и покоя грешник, совращенный Асурой – а может, он и сам был демоном, останавливающим рукой солнце и повергающим все вокруг в царство теней, склонился над Дюраном, трепетно обнял его колени, демонстрируя наслаждения до этого момента неиспытанные, дьявольские удовольствия.
Одно ярмо на двоих, одно сердце и одно тело – если уж идти в темноту и низвергаться в саму геенну, "долину Енномову", то рука об руку.
- Тенгфей!
…Это прозвучало не стоном, хотя ничего, кроме стонов, не срывалось с красных, словно надкушенные вишни губ. Словно в последний момент страх и ярость, привычка сознавать себя избавленным хотя бы от этого порока, желание быть не-запятнанным еще и этой грязью, нежелание верить в то, что Тенгфей, его друг, с которым они делили одну циновку в курильне и одну шахматную доску, мог приблизиться к нему, соединиться с ним, врасти ему под кожу только для того, чтобы… чтобы…
Это было немыслимо.
Словно тонущий, в последнем отчаянном порыве вырывающийся на поверхность с легкими полными ядовитого зелья, Дюран что было сил оттолкнулся локтями от циновки - и через мгновение уже не лежал, а сидел перед китайцем, растерянный, разъяренный, разрываемый изнутри удушающей похотью, желанием немедленно овладеть этим молодым телом – и ужасом, хлеставшим его сильнее обжигающих морозных ветров.
Руки мужчины вцепились в плечи любовника; словно раба, застигнутого за кражей драгоценных жемчужин, француз сорвал того с места, подтащив к себе с такой яростью, как если бы собирался переломать ему кости.
Бешеные, яростные глаза смотрели беглецу из Поднебесной в лицо.
- Тенгфей, остановитесь! Вы.. вы не понимаете, что вы делаете!
Он хотел крикнуть что-то еще, но запах, нахлынувший на него черной, как разметавшиеся волосы, волной, сбил дыхание; Дюран облизнул губы, чувствуя, как упирается в кадык захлебывающееся барабанным боем сердце. Он дрожал, пожираемый двумя лихорадочными желаниями: немедленно броситься прочь – и, отбросив стыд, отшвырнув имя мужчины и честь, упасть, распасться и соединиться в объятиях с юным любовником.
Встряхнув его, задыхаясь, догоняя обрывки фраз, каплями пота и закровившего носа словно стремясь вытолкнуть из себя демона, мужчина опустил голову, упираясь лбом в плечо друга. Длинные жесткие пальцы то терзали белую кожу, то начинали с опаской, бережно касаться ее, словно проверяя ценность редкостной фарфоровой вазы.
Потом, словно внезапно решившись, он обхватил лицо Тенга ладонями и произнес, чувствуя, как смешивается дыхание, и его жаром пытаясь передать подлинный смысл своих слов:
- Я хочу быть с вами. Но только не так.
- А как? – почти шепотом, умоляюще, жадно глотая полуоткрытым ртом воздух, спросил тот.
Тенгфей накрыл своими руками ладони друга, сжав их настолько сильно, насколько это вообще было возможно.
Он задыхался, дрожал от переполняющих эмоций, от сжирающей его страсти, от боли, что причиняли эти слова. Его лихорадило от понимания собственной никчемности, от омерзения к своей «дурной крови», от страха навсегда потерять доверие этого человека - а понадобилось не мало времени, чтобы его завоевать, - от желания, трепета, граничащего со сладким восторгом и наслаждением, что продолжала требовать его испорченная сущность – дьявольское нутро.
Змеиные изумрудные глаза, яркие и сияющие, от чего в них можно было смотреться как в зеркало, взывали к самым потаенным глубинам души, непристойно и похотливо - точно дразнили - заглядывали внутрь Дюрана, пытаясь показать ему картины, которые рождало больное воображение мальчишки.
Сейчас молодой китаец сам себе напоминал жонглера, стоящего в пустоте, в стороне от остального мира и подкидывающего вверх сферы, созданные его чистыми неподдельными чувствами, но опороченные животными инстинктами. Он уже не мог остановиться – только не теперь.
Конечно, кто он такой – всего лишь грязный азиат, варвар, покусившийся на благородный драгоценный камень. Но наследнику Поднебесной даже не нужно было признание, достаточно согласия быть использованным по назначению, а уж он хорошо помнил, какими способами можно подарить утешение – этого ему не смыть и не забыть никогда.
Тенг положил руку француза себе на грудь, туда, где под пышущей жаром бархатной кожей бешено колотилось сердце безумца – он вручал его Дюрану, вместе со своим телом, незнающим ни настоящей ласки, ни искренней теплоты.
- Просто позвольте мне сделать вам приятное, Жан.
- Да…- звук был как эхо его голоса, едва слышный, но исходивший, казалось, из глубины темного колодца. Ладонь, все еще лежавшая на щеке молодого человека, мягко освободилась от опеки и снова скользнула на его шею. Пальцы обхватили голову, лишая возможности отклониться, избежать того, что ему предстояло; вторая рука, неторопливо вбиравшая дикий стук сердца, переместилась вверх, оплетя острый подбородок.
Мужчина наклонился, без прежнего безумия, твердо, глубоко глядя в глаза, словно в ответ на мучительные образы вожделения, развернутые воображением Тенга, желал подарить тому уверенность и покой.

Ступай по ним легко, мои ты топчешь грезы...*

- Если вы сейчас шевельнетесь – я уйду, Тенгфей.
Не говоря больше ничего, Дюран стремительно наклонился, потянувшись раскрытыми красными губами к полуоткрытым губам.
А Тенгфей и не думал шевелиться; тело и без того с каждым порывом дыхания, с каждым взглядом наливалось неподвижным свинцом, будто он являл собой тысячелетний вишап, держащий одной рукой копье с белой хоругвью*, а другой - вытянутой в застывшем жесте - точно попирал самого дьявола.
«Улыбка смерти. На кости нарастает плоть»*
О чем думал, молодой наследник Поднебесной, ощущая на губах долгожданный, сладостный мед – наверное, в тот момент счастливее, и в то же время испуганнее, человека не существовало. Когда кажется, что ты выиграл партию, используя против короля обманный ход, а черный генерал неожиданно сознается, что его смятение была всего лишь ложным выпадом – ситуация превращается в шахматную игру на горбе дромадера.
Так же и молодой китаец - еще некоторое время назад игравший роль хищника, теперь был близок к тому, чтобы самому стать добычей: растеряв все маски, оказавшись перед Дюраном как на ладони, он надеялся лишь на то, что сможет выжить в этом безумном водовороте.
… Он наклонился, чувствуя, как разрастается в душе паршивый, предательский, панический страх. Мысль о том, что он, Жан Дюран, не только никогда не поддававшийся столь порицаемому в среде буржуа и столь модному у богемы в годы его юности «преступлению против природы», но и открыто бравировавший тем, что среди его многочисленных связей не было ни одной «извращенной»,- да, мысль о том, что он тянулся сейчас с поцелуям к губам мужчины, наполняла его сердце холодом и отвращением.
К себе – не к нему.
Но остановить наваждение было уже невозможно. Когда жар из щек смешался, усиливаясь, раскаляя кожу, когда дыхание из перебивающего, обгоняющего друг друга стало единым, когда еще не сомкнувшиеся, но уже начавшие ласкать друг друга губы покрылись влагой, словно лепестки бледных роз поутру, он вдруг понял, что страха более не осталось.
Не было больше ничего – ни румянца стыда, выжигающего на лицах клеймо, ни поспешно опущенных глаз, ни отдернутых рук, ни усмешки, прикрывающей фиговым листком сказанные слова, неосторожные прикосновения, внезапные перерывы в дыхании. Две змеи переплелись в темном гроте, покрывая друг друга пряной, смертельно ядовитой слюной; два жасминовых побега свивались в тенистой роще, осыпая друг друга сладкой пыльцой; два языка племени мучительно обжигали рот, заставляя пить быстрое дыхание, отдавать тело, чтобы не потерять разум.
Мужчина придвинулся ближе, ослабляя капкан своих рук, надвигаясь, понуждая соперника в сладком бою принять волю будущего повелителя. Почти навалившись на Тенгфея, он опрокинул его на пол, как не столь давно лежал сам – и, как отражение в зеркале, оставив пылающий адским горнилом рот, принялся опускаться ниже…
Первым острым ощущением, посетившим молодого выходца из Поднебесной, в момент, когда он оказался на полу – и хотя тот был обтянут сквозняком, представлялось, что лежишь на раскаленной сковородке, - был страх. Настоящий утробный страх перед природной силой господина, что вдалбливался годами еще с малых лет и при всей имеющейся гордости прятался внутри до поры до времени и креп.
Пусть красивая широкоплечая фигура Дюрана (впечатления от близости с которым Тенг невольно сравнивал с созерцанием куполов, что венчают угловые постройки старинного замка Серран долины Луары – до чего прикосновения друга внушали ему защищенность и безопасность) не пробуждала в памяти гадкие воспоминания о детстве, проведенном в шанхайских «домах терпимости», и не заставляла всплывать перед глазами многочисленные потные лица клиентов: иродов и лиходеев; но как говорится – вислоухий кролик, подобранный в лесу и пригретый домашним очагом, никогда не забудет смердящего душка шакала. И поэтому сам Тенг, откинутый сильными руками на спину, его разлетевшиеся - цвета черного золота - волосы, да человек, точно склоненный над «вором вульвы»* инквизитор (даже просьба не двигаться, хоть и прозвучавшая, как западный борей весенним утром) – такие детали относились к уже пройденным и болезненным тропам, отчего молодого китайца пробивал озноб.
Но сказать правду было никак, врать - тоже, поэтому Тенгфей - с предельным смирением в глазах - продолжал повиноваться и вместе с распутными желаниями, погасить которые неустанно требовало его обнаженное тело, отвечающее дрожью на поцелуи француза, ждал, когда ему самому дадут прикоснуться к святилищу или пригласят в «сад земных наслаждений».
Он вскидывал голову – в эти минуты взглядом скользил по апельсиновой дольке луны, застывшей в окне за грозовым занавесом, - прикусывал влажные рубиновые губы, на которых все еще цвел лотос - первый поцелуй, и шептал имя своего дорогого друга, как будто пытался прекратить это оказанное нелепое снисхождение.
Собственное имя, раз за разом касавшееся слуха – оно даже звучало теперь по иному, звенело, словно прозрачный кристалл, которым мастер, закончивший огранку, любуется в свете солнца – заставило Дюрана прекратить пытку, грозившую нарушить снизошедший на него покой. Он приподнялся на локте, укладываясь рядом с Тенгфеем и глядя на того с выражением ожидания, к которому примешивалось явное чувство тревоги.
В эту минуту он не испытывал вожделения – и это странным образом мирило француза с невозможным и преступным положением, в котором они оказались. Пожалуй, это его даже восхищало.
Было еще одно чувство – изумление, на котором он поймал себя, привычно препарируя себя, словно крупье, срывающий хрустящую обертку с лаком сияющей колоды. Изумление (одно из необходимых составляющих философии, если верить Фалесу*) это вызвано было тем, что ни на одно мгновение он не видел, не ощущал и даже не пытался найти в молодом любовнике признаков женственности, которые помогли бы – для непреклонного духа – смягчить удар от падения в бездну противоестественного влечения. Даже нетерпеливая страсть, которой следовало навести француза на подозрения относительно прошлого Тенга, не возмущала предельной чистоты и беспредельной возвышенности его чувств. Патрокл неистово боготворил Ахилла, Гиацинт – Аполлона, и даже святой Себастьян, пронзенный стрелами, как жертвенный агнец, непорочный святой, перед которым молились старики, женщины и дети – был почитаем людьми не за одно только мученичество. Эти сравнения никогда бы не пришли ему в голову раньше, но теперь они переполняли его, словно капли в хрустальном сосуде, на который вдруг упал пронизывающий луч света.
Бестелесность, вдруг обрушившаяся на него, походила на сон, когда, как известно, из темных уголков души поднимаются самые запретные тайны. Рука, показавшаяся мужчине продолжением лившегося в комнату света, легла на лицо Тенгфея, как будто желала омыть его от всего скверного, выгладить боль, уничтожить прошлое, что способно было смутить этот вечер.
- Вы звали меня?
Было лишь одно небольшое мгновение, секунда, возможно, меньше – как пролетающая над головами комета Людовика Благочестивого или как бестёрочная спичка, высекающая искру, - когда Тенгфей стыдливо, точно мальчишка, уличенный в рукоблудии, отвел взгляд; ресницы настолько сильно пронизывал серебряный струящийся свет, что черные, горящие от влечения глаза, стали похожи на изумруды в драгоценной огранке и эти самые сияющие камни, вернувшие себе утерянную твердость, уже скоро угодливо смотрели на Дюрана. В них, несмотря на меркнущие под неистовой силой распутства теплые волны нежности, продолжал бушевать порочный огонь – заигрывал с отражением француза, ставшего повелителем, раздразнивал, подстрекал на падение, согрешение в стенах этого дома, даже на жестокость. Руки пытались дотянуться до недозволенных мест, но Тенг, как если бы переборол себя, осмелился – буквально заставил – коснуться пальцами губ своего друга (хозяина?) словно слепой скульптур, пытающийся найти изъян в новоявленном творении.
Теперь молодой китаец думал, что обманывает Дюрана, позволяя купаться в собственной грязи, и хотя эти мысли были ничем в сравнении с желаниями, они грызли изнутри, пробивались наружу, под свет ослепительного солнца, которым являлся этот человек.
- Вы прекрасны, mon ami. Вам не нужно заставлять себя делать то, что вы делаете – просто воспользуйтесь моим телом.
Мгновение было недолгим – комета сгорела в воздухе, как и искра – и Тенгфей, заметив замешательство француза, попробовал перехватить инициативу – обернуться грозным аспидом, выскользнуть, обвить кольцами жилистое тело Дюрана, чтобы тот позволил ему, наконец, делать то, что он умел лучше всего.
Сперва мужчина подумал, что ослышался. Потом – что Тенгфей просто оговорился, употребил неверное слово, может быть – из-за того, что язык был ему не родным… но нет, едва ли его можно было упрекать в косноязычии. Слова же «друг мой» и вовсе ударили по нервам, как размалеванное, с неестественными губами лицо шлюхи, медленно, в винных парах и клубах табачного дыма фланирующей по Pigalle*, цокающей стоптанными каблуками, медленно, словно разваливающийся на ходу корабль, совершающей полный разворот перед дверями Гран-Гиньоль, самой кажущейся живым персонажем его сомнительных пьес.
Именно это промедление позволило Тенгу – змею-искусителю, терзавшему его кровь каплями смертельного яда – добиться недолгого перевеса; но наслаждение, которое сулили слова и бродившие по обнаженному телу руки любовника, грозило обернуться смертельным.
- Заставляю?- приподнимаясь и отстраняя от себя молодого человека больше вспыхнувшим болью взглядом, чем движением руки, перехватившей запястья.- Я себя заставляю? Вы понимаете, что вы говорите, Тенгфей? Вы… вы…- не выдержав, он быстрым движением метнулся к одежде, и вцепился в нее, черно-золотым шелком отделяя себя от сверкавшего в лунных лучах тела.
Гнев и боль взметнулись, как вода грязной лужи, в которую мерзкий, в оспяных пятнах мальчишка бросил увесистый камень – но именно это мгновенно вернуло Дюрана к реальности, той реальности, которую он знал. Только что темноволосый мужчина, изнемогая от страсти, нежился в объятиях самого близкого существа на земле – теперь темные глаза смотрели на Тенга из-за привычной маски.
Он быстро поднялся и, без стеснения, без единого движения беспокойства набросил на плечи халат, туго перетянув его черным шелковым поясом.
- Пожалуй, вы были правы, друг мой. Самое время разойтись и лечь спать.
- Подождите!
Еще один рывок, и рука, как и положено гремучему змею, как будто отделилась от остального тела, вцепилась в подол.
Намертво – если Дюран и уйдет отсюда, то только голышом.
Тенгфей – обнаженный и дрожащий от безмолвного холода, точно молодые стебли бамбука, пригретые знойным светилом, но брошенные в морозную ночь на произвол судьбы; утонченный и хрупкий, как ослабевшее дерево, что может быть уничтожено дуновением ветра - сидел на коленях в лунном медвяном пятне. Черные тени – волосы, выкрашенные гуашью гениального художника, падали на лицо, расползались вдоль позвоночника, ласкали спину, разрисованную мелкой драконьей чешуей, а кожа, облизанная сиянием полнолуния, блестела подобно сладкой карамели. Изнеможенный, обессиленный, отверженный «Больной Вакх» с картины Караваджо – наверное, боль побелевших пальцев, сжимающих атласную ткань халата француза, была единственным, что сохраняло рассудок, на который так бесцеремонно покусилось нахлынувшее отчаяние.
Чтобы не выдавать своих эмоций: уныние, смятение, задохнувшееся в безысходности возбуждение – да, его больше не было, на место дикому животному инстинкту пришел леденящий душу страх, – молодой китаец смотрел на полотно темно-синего, кубового неба: искал утешения – или прощения за причиненную боль. Всю жизнь идущий против всех, он ведь только что сам молил друга себя подчинить – вот, что значит «дурная кровь», что значит вся окружающая земля, скопившаяся под твоими ногтями.
- Что со мной происходит? – теперь Тенгфей говорил тихо и медленно, но в голосе еще никогда не было столько непритворной нежности. – Прошу вас, Жан, не оставляйте меня сегодня одного. Все, что угодно, но не уходите.

------

*Слово "святой" (священный) на еврейском языке (kodesh) и на латыни (sacer) одновременно означает "жуткий, отвратительный, проклятый".
*Шеша - тысячеглазый змей. Он поддерживает землю и служит своим кольцом ложем для Вишну, который спит на нем в промежутках между созиданиями мира. В конце каждого мирового периода Шеша извергает огонь, уничтожающий весь мир.
*Balancez... - Еще колеблетесь? Но сердце – вот (1730 год, неизвестный поэт)
*автор Микеланджело
*Но я бедняк и у меня лишь грезы,
Я простираю грезы под ноги тебе,
Ступай по ним легко, мои ты топчешь грезы... – Уильям Батлер Йейтс
*Хоругвь - знамя с ликом святых
*(Иез.1,7)
*"вор вульвы" - преступник, наказанный за занятие любовью с чужой женой без позволения
*Фалес Милетский полагал, что есть две основы для философии – «удивление и умиление» (в значении восхищения могуществом природы).
*Пигаль, по-русски более известен как Пляс-Пигаль – квартал «красных фонарей» в Париже. Там же расположен Гран-Гиньол – театр «натурализма», прославившийся весьма недвусмысленными постановками из жизни социальных низов.

Что происходит с ним?
Если бы Дюран произнес этот вопрос вслух, в конце последовал бы истерический смех. Но он промолчал, испытывая внутреннее облегчение от того, что его друг считает, что это произошло только с ним. Так лучше для них обоих. Через день, через неделю, наваждение схлынет, и, может быть, даже забудется то, что происходило сегодня в темной маленькой комнате, на застеленном мягкими циновками ковре.
Сойдет, словно бритвенный порез, без следа.
- Вы просто устали, Тенгфей,- сказал он смягчившимся тоном, не оставившим, впрочем, до конца своей гневной холодности. Сейчас он ощущал себя кем-то вроде старшего брата, осторожно, с улыбкою узнавания, распекающего младшего, едва встретившего в сладких объятиях первый закат.- Вы устали и еще этот опиум... Вам просто нужно отдохнуть. Вы… нездоровы…- он нахмурился, но слова как-то сами собой слетели с языка, потому что втайне эта мысль точила его, не оставляя в покое.
Если бы только она одна!
Поза Тенгфея, его млечно сияющая кожа сейчас пробуждали в нем странное чувство. Мужчина отвел глаза, чтобы не позволять желанию вновь завладеть собой. Сидящий перед ним почти в молитвенной позе человек был его другом, единственным близким существом, что еще оставалось и ради которого следовало жить. Кроме него была еще игра – горячащая, бурная, сладкая, как молодое вино, смысл его жизни, огонь в его венах. Да, вот об это надо сейчас думать – об игре.
- Я отведу вас,- он не осмелился сказать «в спальню» и лишь приподнял углы губ в суховатой ободряющей улыбке. Сейчас главное удержать маску. Главное – дождаться утра. Тенг говорил про отдельную квартиру.. завтра поутру он съедет, а к ночи наваждение у того обязательно пройдет.
- Пойдемте,- он наклонился, осторожно, словно пьяного или больного, обнимая Тенгфея за плечи и потянув вверх, как если бы тот не был в состоянии самостоятельно встать.
Главное – сохранить равновесие.
Нездоров. Одного слова было достаточно, чтобы почва снова выросла под ногами. Когда ты пытаешься жить, дерзко и насмешливо улыбаясь судьбе в лицо, продолжаешь - вместо того, чтобы лелеять считанные дни, - водить пешками, ставить паты взбалмошным королям, когда поутру смотришься в зеркало, наблюдая, как кожа превращается в голубой мрамор, а на полотенцах – будто по чьей-то злой шутке - остаются капли крови, ничто так не угнетает, как напоминание о тлеющем теле из уст друга.
Но Тенгфей еще задолго до того, как пригласил Дюрана в свой маленький город, научился не обращать внимания на мрачного жнеца, всюду ходящего за ним следом, на висящую над головой, точно рояль с надрезанным канатом, болезнь. Одно неосторожное слово и Тенг надевал свою самую лучшую маску – затверделое равнодушие – и как по волшебству, словно иссушенный ровенник находит новую, бьющую живительной влагой скважину, молодой китаец начинал выбираться из любой ямы, в которую бросала его жизнь.
Вот и сейчас: едва ли, находясь рядом с Дюраном, сдерживая себя, чтобы не потянуть мужчину вниз, в сладостную бездну, Тенгфей не ощущал себя акробатом с таразом* в руках, что шел по натянутому канату над раскаленными углями собственной души.
Он встрепенулся, похолодел – ледышка, ускользающая из рук, но будоражащая приятным, щекочущим следом. Точно таким же, какой оставлял взгляд – вкрадчивый, вползающий в «кротовую нору» непроницаемой внешней оболочки француза. Тенгфей поднялся на ноги, не смущаясь ни своей наготы, ни тела друга, к которому прижимался почти вплотную; смотрел в темные глаза с вызовом, как будто хотел убедиться верит ли сам Дюран в то, что только что произнес.
Болезнь. Опий. А ведь, правда, раньше молодой выходец из Шанхая никогда добровольно не позволял ни одному мужчине прикасаться к себе, и тем более никогда не испытывал от этого удовольствия.
- Может быть, мое тело и не здорово… мсье Le Chiffre, - китаец нарочно сделал паузу, имя произнес так, как если бы со скрежетом оцарапал металлическую дверь. Он не улыбался. – Но рассудок я потеряю только на смертном одре.
Потом Тенг взял Дюрана за руку, будто собирался сам вести того в спальню.
Высоко вырезанные крылья носа раздулись и опали. Никогда – с момента, как он назвал своему другу настоящее, истинное имя (оберег от магии и полиции, действует с равной степенью вероятности) – ни одного раза не было, чтобы Тенгфей посмел назвать его так. Одно это слово разбивало в осколки не только все, что произошло… нет, возвращало их снова на пять лет назад, когда статный господин в дорогом костюме впервые, перебарывая отвращение, протянул кончики замшевых пальцев красивому стройному юноше, снисходительно благодаря его за то, что тот избавил его от хлопот с полицией. Кажется, он выбросил потом эти перчатки. А что делать теперь – выбросить из себя, из памяти, из жизни и эту ночь, и этот чертов город, и все, что сейчас холодной яростью переливалось в его груди?
Изломившийся, будто треснувший гранат, рот на мгновение дрогнул, полуоткрылся и сжался; отвердевшие пальцы напряглись в бледной руке.
- В твердости вашего рассудка никто не выражает сомнения, господин Тенг,- отчеканил он, будто вбивал раскаленные гвозди в сверкающее диск луны, равнодушно продолжающей поливать его ядовитым, одуряющим светом.- Остается лишь пожалеть, что такой несравненный актерский талант пропал даром… но, может быть, вам повезет с кем-нибудь другим?
Слова эти были, словно пощечины, но падали не на лицо Тенгфея, а на его собственное. Щеки Дюрана лихорадочно, болезненно вспыхнули, как будто струящийся изнутри яд разъедал его комфортную маску до кожи, пузырящейся кровью хлестал из горла, разъяренным животным грыз вены, пробуждая неистовое желание вырвать их из рук, сделаться похожим на безвольную, бессильную марионетку. Хотелось кричать, хотелось распинать себя собственными словами больше и больше, хотелось унизить и причинить столько же боли другому, сколько мгновенье назад испытал и продолжаешь испытывать сам.
Пеликан, пробивающий грудь. Безумец*, не видящий впереди пустоты.
Он глубоко, с пристрастностью палача, демонстрирующего жертве очередной пыточный нож, заглянул в дивные, зачаровывающие, лживые глаза, поражаясь тому, как среди боли и ярости может испытывать такую жажду смотреть в них вечно.
- Сколько вы… берете за ночь?

------
*тараз – шест-баланс для ходьбы по канату в цирке
* Безумец, Дурак, Шут – нулевой (в некоторых системах 21-й) аркан Таро. Обозначает человека, шагающего, несмотря на предупреждение, в бездну. Обычно противопоставляется и дополняет Аркан Мага.

Муляж. Равнодушная театральная бутафория, легко поддающаяся формовке при определенных усилиях. Пропитанные крахмалом бумажные волокна не осыпались, сметанообразный клей не растекся, не сполз по белому лицу китайца, а гипс не раскрошился (наверное, единственный способ избавиться от хладнокровной личины – бить кайлом с размаху) – мертво припаянную маску просто на всего содрали, безжалостно, вместе с мясом, сняли с живой кожи: не так быстро, чтобы помочь обличению, но и не так медленно, чтобы актер успел надеть новую. Когда Дюран произнес то, что произнес, лицо его молодого друга напоминало именно это.
Бесстрастный, проникающий, в секунду потерявший свой цвет взгляд остекленел, плотно сжатые нежно-лиловые губы обесцветились настолько, что, казалось, вовсе были стерты с млечного белого пергамента, заостренный подбородок, как будто одним движением оказался срублен резаком, приклеен и снова срублен; сама кожа, несмотря на усилия лунного света, что - не хуже прожектора в театре – придавал жемчужный завораживающий оттенок, теперь растворилась, точно в кислоте, превратилась в грязно-желтое выжженное, осыпанное кайенским перцем пятно. И это лицо, с которого вмиг полетели, как хрупкие осенние листья срываются тропическим высушивающим орканом, все чувства, оставило, обласкало, вознесло и умножило одну единственную эмоцию – омерзение.
Наигранное омерзение. Такое же испытывает одетый с иголочки богатей, оказавшись окрашенным в блевотину чахоточного бродяги или прогуливающийся по Вилле д’Эсте путник, неожиданно ступивший в зловонную лужу. Едва ли это показное омерзение предназначалось Дюрану: дорогой друг молодого китайца только что иными словами сказал то, что сам Тенг всегда боялся произнести. И всего бы ничего, если бы эта новая брезгливая маска тут же с достоинством не пришила себе улыбку – насмешливую и ироничную, усмешку поющего фальцетом клоуна, готового ткнуть мизинцем в глаз и высмеять с отборным цинизмом. Высмеять себя самого.
Вот в таком облике Тенгфей отпустил, наконец, руку француза, чуть приблизился, глядя в глаза, почти ласково коснулся ладонью его щеки – или демонстрировал некогда отработанные для клиентов движения, или возвращал причиненное унижение; длинными пальцами провел по его губам – стирал тот самый поцелуй.
- А сколько вы мне можете предложить? - голос хозяина дома был спокойным, даже учтивым, но невообразимо чужим. – Таким как вы я обычно скидываю цену.
Темные глаза гостя смотрели на бледное лицо, и в них, обнаженные, освежеванные, отраженные в свете, метались, как вспугнутые птицы, как шлюхи, накрытые за работой, ото всех и всегда укрываемые чувства: страх, сожаленье, отчаяние…
Пальцы поймали скользившую по его щеке руку; зеркальным жестом, таким же, как Тенг некоторое время тому назад, он положил ладонь так тяжело оскорбленного им молодого человека к себе на грудь, прижимая, словно вручая ему быстро и тяжко стучащее сердце.
- Все. Вся моя жизнь.
Тенгфей не вспыхнул как пламень, не загорелся как смоченная воском береста; животное, еще недавно одерживающее над ним верх безумие не ослепило сознание молодого китайца (а должно было?) Гудящее, протянутое ему в дар сердце, - если бы кто-нибудь прислушался к его собственному, то обнаружил бы, что бьются они в один ритм, - пробуждало совершенно другие чувства: чистые, словно самородное серебро, добытое из прогнившего камня, искренние, как заточенная сталь клинка, что обретает жизнь на наковальни, ни от кого не тая своего предназначения.
Как козырь легко покрывает на столе другие карты, так страх, злость, пренебрежение сменялись теплотой и трепетом. Ударил и приласкал. Вскрыл вену и ловко зашил ее хирургической нитью. И пусть Тенг – всего лишь дворняжка, готовая бежать по первому слову, лишь потому, что в нем почудилась прежняя хозяйская милость, он - не задумываясь - сделает это со всей возможной преданностью, верностью и самоотречением, даже если снова попадет под удар.
Молодой китаец будто потерял способность дышать, закрыл глаза (вид его напоминал человека, делающего шаг в бездонный ров), прижался к Дюрану, уничтожая между ними, казалось, минуту назад выросшие расстояния, недоговоренности – или, наоборот, лишние слова - обнял, ощущая грудью его грудь, сердцем его сердце.
Луна обернулась в фиалковую ткань налетевших туч, растворилась в небе без остатка, вновь позволяя ночи воцариться в маленькой гостиной. Тогда же за окном начался освежающий февральский дождь.
- Вы лишаете меня смысла жить, Жан. И в то же время даете его, - касаясь щекой сильного статного плеча, Тенгфей проговорил почти существующим отдельно от звука голосом, до краев переполненным теплотой к любимому человеку.

…Обезглавленный белый король лежал перед черным слоном – так, словно только что был казнен по приговору неизвестного людям шахматного трибунала. Не хватало только одного: лужицы черно-белой крови, вытекающей из переломанного горла. Он был холоден, неестественно холоден даже для слоновой кости; единственный глаз – шишечка из морского кокоса, отполированная пальцами мастера,- остекленев, отражал мутные контуры фигуры, распростертой на циновках в шаге от места его смерти. Одной – потому что у зверя с двумя лицами, извивающегося, кричащего, распадающегося и снова сплетающегося, как щупальца спрута, словно змеи на голове Медузы Горгоны, было одно тело. Роскошный плащ из черных волос. Плечи атлета. Узкий, как лезвие ножа, подбородок, и красный, будто полопавшаяся вишня, рот. Его бедра двигались, словно медные поршни, руки и ноги сплелись в каком-то дьявольском танце. Коралловый след от укуса медленно прорастал, разветвляясь, на чьем-то плече. Чьи-то руки скользили по позвоночнику, заставляя дрожь волнами проходить по общей, медной и серебряной коже. Капли пота. Капли крови. Капли слюны. Капли слез. Жемчужные капли, растертые по животу. Четыре капли луны, отражающиеся в эбеново-черных зрачках. Принимать на ночь. Соблюдать дозировку – возможно смертельное отравление.
Черный офицер, безмолвный, похожий на вытянутую вверх змеиную голову, возвышался над поверженным королем, словно откупоренный, но непроницаемый взору флакон для разлитого в воздухе яда. Мускус, кожа, остатки парижских духов. Соль, теплый миндаль губ, сталкивающиеся зубы, глубокое, до предельно возможной глубины, проникновение. И жемчужное, с кончика языка перекатываемые в чужое горло:
-Je t'aime.*

-------
*Я люблю тебя.

Шестьдесят четыре крупные клетки, белые и черные поля из акрилового оникса, красное и смуглое дерево; венге и самшит, невесомая, стонущая в блаженстве хрупкая горизонталь и величественная оберегающая сильная вертикаль, матово-белый король из бивня мамонта и черный, вымоченный в запекшейся крови, атакующий по диагонали, пронизывающий сулицей слон: противник оттеснен в угол, разоружен (очарован, смущен, полон восхищения) обездвижен. Сбившийся со счета ход – восемнадцатый или двадцатый – он переходит в финальную стадию, овладевает. Коренастый мучительно прекрасный воин в слоновой маске и лоре* – гладкая ножка фигурки, точно далматика с широким подолом, - выгибает спину, делает последнее парализующее движение, наблюдает за судорогами противника от горла до живота и… ставит шах.
А дальше смакование и смерть. Может быть, реванш, но лишь для того, чтобы снова умереть, еще раз посмотреть снизу вверх в темные любимые и любящие, желанные и желающие глаза - наг Мукалинда, стягивающий своим капюшоном Будду, чтобы спрятать в ласковой тени от палящего солнца. Снова умереть, чтобы еще раз вонзиться поцелуем в кофейную шею, оцарапать ребристой чешуей, слизать свекольными губами кровь, словно выхаживая священные гамматы*, и смешать ее с ядом. И еще раз умереть, чтобы задыхаться от забвенного наслаждения, от произнесенных признаний, пытаться ответить, но вдруг позабыть даже родной язык – до того могущественное, обращающее в пепел и тут же воскрешающее ощущение единства тел и душ. Безоговорочная победа и непредотвратимое поражение.
Мой Бог!.. Какая ночь ночей*.
Это было их самое лучшее шахматное противостояние. Партия – small fortune*, нет, бесценная игра.

------
*лоре - широкая длинная полоса ткани, украшенная жемчугом и драгоценными камнями; часть одеяния византийских императоров
*гамматы - символическое изображение потока крови из прободенных рук Иисуса Христа.
*снова Эдгар По
*small fortune - целое состояние, большая сумма