История нашей.... жизни?

Часть 1

-Нужны ли мы этому миру? - странный вопрос для утра среды, когда хочется кофе или кому-то просто покурить в тишине.... Вздыхаю... не люблю я такие разговоры, особенно в утро среды, хочется сразу сказать что-то очень уж жизнеутверждающее, похлопать одобряюще по твоему худенькому плечику или просто многозначительно промолчать. А может и стоило промолчать...
-Не знаю, дорогая. А кому мы нужны?
-Я не знаю, а вот ты.... ты мне нужна. Знаешь я вчера вышла на подработку. Да я была морально готова, что смена не моя... что Ирки не будет... Но ты...- чуть не плача, - Тебя почему-то не было...
Хочется обнять, нет правда, хочется, но потом слишком многое придётся объяснять.
И снова тишина, запах моего кофе и твоих сигарет.
-Скажи, а что такое....- запинаешься, опускаешь голову.
-Что такое что?
-Ну...
Поворачиваюсь спиной, что бы не видеть стиснутых кулачков и испуганного взгляда. Господи, да ты же вдвое старше меня. Снова этот горестный вздох.
Среда странный день. Суматошный, но только мы знаем как найти тишину, как спрятаться от всей этой суеты. Стоит открыть двери и мы будем улыбаться, ты сыпать шутками, а я глупо смеяться. Мы вновь поменяемся ролями. Я - снова хоть и совсем маленькая, но начальство. Ты - взрослая, мудрая, но всего лишь подчинённая. Только эта дверь уравнивает нас, только за закрытыми замками ты можешь согласиться со своей беспомощностью, а я, благосклонно кивая, буду давать советы.
-Спроси, - выдыхаю в стену, стискивая непослушными пальцами кружку. Что с моим голосом? Что в нём? Мольба?
--Эй, вы где там? - стук в двери. - Яньчик, мне нужно что бы ты нашла кое-что.... Ну открывай же!
-Потом...
Кружка об пол, распахнутая дверь и снова тишина...

Стая

Я не всё понимаю в этой жизни. И в своей судьбе – тоже не всё. А вы?
Риторический вопрос. Нам, любителям судить и рассуждать, только такими вопросами и бросаться, чуть что. Вроде «куда ты идёшь?», «в чём смысл бытия» или «что может изменить природу человека?»
Помимо Первого Изменения, я имею ввиду. Этот ответ был бы банален, а банальность – не по моей части. Я достаточно изучил за последние годы тех, кто имеет дело с банальностью. Спасибо Мерлину – и слава ему же.

- Я, Сокрушивший-Чёрный-Утёс. Я – Его коготь. Именем Его я вызвал тебя на бой, и пусть Он судит, кто из нас прав. Да будет так.
Он лаконичен. Это хорошо. Значит, долгих прелюдий не будет, а сразу перейдём к делу. Не люблю трепотни, когда дело уже дошло до когтей и клыков. Да и не я до них его довёл – Эдвард решился сам. Достойный жест, достойное дело… Много пафоса и высокопарных поз. Я не люблю пафос. Его слишком много в нашей повседневной жизни, слишком. Серьёзности, величия, дела – мало. Пафоса – много, а он ни к величию, ни к делу не имеет отношения. Как церемониальный клинок – к боевому.
- Я, Тот-Кто-Возжигает-Истину. Я – Его крыло. Именем Его я принял вызов.
- К бою!
Эдвард рычит, и в свете Луны когти его блещут серебром. Шерсть – тоже в серебре. К слову о пафосе. К счастью, он не владеет чем-то серьёзнее, но мне достаточно. Он намерен убить. Они все – намерены убить. Впрочем, я привык. С тех самых пор.
Первый выпад. Размашистый, нацеленный в лицо. Пощёчина серебряными когтями. Мерлин, не оставь меня в этот час…

Когда я вспоминаю, с чего всё это началось – мне всегда хочется выть. Я не умею так красиво выть, как сестра – но когда вой рвётся из груди, раздирая когтями лёгкие и требуя отпустить его, словно цепной пёс, почувствовавший, что звенья впервые за долгие годы подаются… Порой – я не держу его. Пусть. Пусть слуги отводят взгляд, а друзья озабоченно стучатся посреди ночи и спрашивают, всё ли со мной хорошо. Большинство тоже привыкли и не задают вопросов. Другие просто знают. Франсуа и Зои садятся и воют рядом со мной. Они понимают. У них было также. Пшецлав – счастливчик. Если можно назвать счастьем гибель всей стаи в одном бою… Хотя – с чем сравнивать. Но он не лезет. Понимает – я знаю – но не суётся и просто молчит рядом. Иногда – ходит кругами, как заполошный, ещё реже – подсаживается, но всё равно не воет. Густав – тот вечно приходит под самый конец и спрашивает: «Ну как, отрыдались, нытики?» Один раз Зои даже двинула ему за это в челюсть – крепко, наверняка. Он не уворачивался и не жаловался. Справедливо.

Когти проходят в паре волосков от моего уха. Я бью кулаками. Не хочу ранить. Не хочу воевать с собратом, пусть он и дубина, какие не во всяком лесу произрастают…
- Изменник!
Пошло-поехало. Обвинения. А дыхание беречь кто будет? Хотя… Это мне надо беречь дыхание. Эдвард крепкий. Много крепче меня. Как был Йохан…

Знаешь, брат, мне ведь всё известно. Я увидел тебя первый раз на суде. Мельком. Слышал имя. Красиво, тебе идёт. Впрочем, я никому не скажу – Когти и его стая и так знают, а остальным ни к чему.
Жаль, что мы тогда разошлись. Впрочем, ты поступил честно, брат. Я не виню тебя. А вот ты, думаю, меня винишь. Может быть, думаешь, что смог бы сделать всё лучше. Хотя – кто так не думает? Со стороны всегда всё очень просто, и каждый точно знает, какое решение нужно принять, с кем считаться, а с кем – нет. Кого убить, кого – нет, тоже со стороны всегда видно хорошо, правда? Хотя… когда нужно было рискнуть собой, своей шкурой и даже своим духом – ты рисковал. Как положено Потомку. Не думай, что я хоть в чём-то тебя упрекаю, брат. Ты не мог иначе. Также как и я.

Когти Сокола – хороший друг и наставник. Надеюсь, вы с ним хорошо поняли друг друга. Порой, когда мы встречаемся взглядами – где бы то ни было, я читал в его глазах один и тот же упрёк.
«Что же ты наделал, мальчик?»
Как же ты не понял, герой? Ты, один из лучших из нас – не понял. Как? У меня нет ответа. Нет и не может быть. Ответить – значит признать, что у тебя были причины, что у нас у всех есть причины – не понимать не желать понять. А это – то, что я делаю всю жизнь.
Желаю понять. И понимаю, Червь побери!
И я верю, что это нужно. Что в этом – наш шанс. Что стоило тебе – поверить?

Ну да. Что стоило – отречься от всего привычного мира и попытаться признать если не вою неправоту, то хотя бы возможность другой правды? Всё равно что признать, что всё, за что мы сражаемся – только полуистина и полусуть, а настоящая, подлинная правота лежит где-то по ту сторону… нас. И нужно буквально выйти из себя, выйти за грань себя и своих убеждений, чтобы к ней приблизиться.
Всё это – потому, что какой-то мальчишка с пеной у рта и блеском в глазах тебя убеждает.
Немыслимо. Просто немыслимо. Я понимаю. Но – не приму и не смирюсь. Смириться – всё равно что сдаться. А мы – не сдаёмся. Никогда.

Ветроход. Странный, непонятный, нахальный и в то же время на удивление трезвомыслящий… для себя. Наверное смешной, если бы мы тогда умели смеяться. Теперь я умею. Это стоило дорого, но видимо чтобы научиться смеяться, нужно выплакать всего себя ещё тогда, в молодости, когда очень хочется быть важным и серьёзным. Я – был. Мы все – были.
Мне интересно, куда ты подевался, братец? Что было для тебя так важно, что ты… Одним словом, я не знаю. Не понимаю. Многовато я не понимаю для Крыла, верно?

- Умри!
Эдвард рвётся вперёд. Подножка – уход, взмах, поддых коленом, Эд сгибается пополам – по затылку наотмашь, чтоб знал.
- Уймись уже. Хватит рисоваться!
- Я. Не. Рисуюсь!
- Тогда не трепись! Хочешь убить – убивай, а красивые слова тебе потом припишут, - если оскал бывает ехидным, то у меня сейчас такой. Шерсть переливается белым золотом. Дом Золотого Неба. Нас мало – здесь. Там – намного больше, но мало кто из них решил последовать сюда ко мне. Зато те, что есть…
Это и правда золото. Настоящие герои своего народа. Три стаи – но этого достаточно. Пока. Будет ещё. А с такими сподвижниками, как Надёжный и Рвущийся-к-Цели – мы обречены победить.
О том, что другого выхода у нас нет, я предпочитаю не думать.
Эд снова бросается в атаку. Ещё немного. Всё же устаёт. Даже блестящая шерсть взмокла – видно. Ну, на сколько ещё у тебя хватит злобы?

Злоба… Поганое чувство. Ненависть, злость, ядовитая зависть, обида – это всё та же погань. Червь как он есть, если уж совсем честно. Я помню, что злоба сделала с сестрой.
Сперва – с её лицом. Потом – с нею самой.
Интересно, как ты там, сестра? Мы всегда звали тебя Малиновкой. Видящий придумал удачное прозвище… Он вообще умел метко что-то сделать. Даже умереть – и то умудрился очень… правильно. Хотя – как посмотреть.
Я помню – ты ему очень доверяла. Помню, сколько всего тогда было… И доброты, и честности, и недомолвок, и обид, и раздоров. Сейчас – вы там. Ты и Смотритель. Хотя – это по моим последним данным. Всё же я не так часто могу о вас что-то узнать.
Иногда мне жаль, что вы там.
Стая. То, что осталось. Те, кто остался. Можно, конечно, наедине с собой встать в позу «я был во всём прав, меня все предали». Можно – и к чему? Выйдет глупо и бестолково. Можно в «я всех подвёл, в меня не поверили». Та же песня. А я не Клюв, песнями не славен.
Мне даже не жаль. Просто ноет что-то внутри, когда смотрю на звёзды. Зои старается не оставлять меня одного. Чувствует. Даже лучше, чем знает, чувствует. Я не знаю, как объяснить ей, что это не помогает. Я вообще не уверен, что это можно объяснить. Показать тоже. А сказать – не то. Слова, глифы, письмо… Всё нетто. Как раскрыть своё сердце и показать в самой середине дырку. Там, где была твоя первая настоящая Стая? Как?
Самой Зои легче не думать о том же, когда я рядом. И пусть себе. Пусть хотя бы одному из двоих будет попроще.

- СДОХНИ!
- Заткнись! – встречный удар в морду останавливает Эдда. Устал. Всё, пора.
- Я говорил тебе – не болтай! – сразу же схватить его. И – за плечо клыками – заживёт, но прочувствовать даст.
- Тварь! Нару…
Нет. В нарушении Литании ты меня не обвинишь. Не твоё право здесь – говорить что-то о Литании!
Новый удар валит Эдварда с ног. Я от всей души добавляю ногой по печени. И ещё раз. И ещё. Если вы думаете, что это – мелочь для нас, то вас так никогда не били. И дай Гелиос, чтобы и не довелось узнать на деле. Хотя – доведётся. Нам всем приходится сражаться рано или поздно.
Мы для этого и существуем. Мы сражаемся. Но не между собой, и ты, Сокрушивший-Чёрный-Утёс из Дома Врагов Червя, сейчас это поймёшь. Так поймёшь, чтобы не повадно было вызовами бросаться!

Интересно, брат… Интересно, Видящий-Тени-На-Лике-Луны… Интересно, Алексей – а ты хотел когда-нибудь бросить мне вызов? Хоть когда-нибудь?
Впрочем, наверное ты и бросил. Или сама мать Гея – твоими руками.
Прими решение, Феникс. Предать свой народ – на деле или напоказ? Стать предателем в глазах всех людей-волков – или перед собственной совестью?
Я помню, что я выбрал. Я помню, что выбрал ты. Иногда мне кажется, что всё это время из нас двоих выбирал только ты. Можешь возразить. Но… Это твоё родство с Яркими определило то, что с нами случилось. Твоё – не моё, не кого-то ещё. Ты – решал.
Я… нет, не соглашался. Не согласиться я мог в любой момент. Отказаться, не идти дальше. Но я – поддерживал.
Ведь мы братья. Что бы нас ни объединяло, что бы ни разделяло, что бы ни стравливало.
Мы братья. Я это помнил и не забывал никогда. Я помню это и сейчас. Мои дела говорят за меня, брат. А то… то осталось там. Каким бы оно ни было.
Как и ты – остался там. Где-то. Там, где делал выбор много тяжелее моего. Сам за себя – и ради всех нас. Не их, а нас. Я надеюсь, ты понимал это, когда выбирал. Я – понимал. Прости, что не говорю за тебя в твою поддержку. Это будет зря.

Эдвард лежит передо мной. Морда в крови. Ещё я, кажется, случайно выдрал несколько клоков шерсти.
- Д..д..д-добей меня, убийца.
- Зачем?
Теперь ещё и «убийца». Интересно, только потому, что я победил?
Я не убиваю на дуэлях. Те два идиота, что бросились на свои клэйвы, «не вынеся позора» - не в счёт. Это проблемы их собственной дурости. Хотя – жаль. Гея прими их духи в свои милостивые объятия.
- Окажи мне… честь, если ты ещё… Клык.
- А ты? Ты – Серебряный Клык?
- Да, - он глядит на меня, не скрывая злобы. – Я – сын Хоруса-Сокола, и умру, как…
- Как дурак. Если умрёшь от своей руки. А от моей ты не умрёшь.
Я меняю облик. Надоело. Хватит и того, что в Умбре я не могу это сделать. Здесь – хватит. Смущаться всё равно некого.
Голый человек с длинными, белыми с золотистым отливом волосами до плеч, покрытый шрамами по всему телу, кое-где даже скрещенными с татуировками – стоит над огромным, лежащим в крови человековолком. В пору вписывать в германский эпос. Хотя потомки не поймут… Чтобы Клык был героем ИХ творений. Да ещё и на дуэли с таким же Клыком? «Благородные грызутся», - вот и всё, что они скажут.
И правы будут кстати.
Я протягиваю Эдварду руку.
- Подыхать от лап друг друга – невелика доблесть. Согласен, брат?
- Ты мне… не… брат!
- Мы все – братья. Это давно пора понять. И не только тебе, герой.
- И танцоры тоже? И эти… изменники – братья?
- Эти «изменники» - воины, готовые биться бок о бок с нами в последний день. Когда каждый будет на счету. Ты это знаешь не хуже меня.
- Я знаю, что они – струсили! Сбежали! Предали!
Всё же порой жаль, что мы так быстро приходим в себя от ран. Даже разодранное плечо Эдда уже затягивается. И жесты его становятся понятнее. Всё же говорить на языке гару, будучи избитым – то ещё удовольствие…
- Они – вернулись. И на чью сторону они встанут – нам решать. Некоторые из них – уже с нами. Другие ещё не решили. Хочешь, чтобы их танцоры обработали? Чтобы они отдались Червю?!
- Они уже ему отдались!
- Нет. Я – знаю это. Но они попадут в его лапы, если кто-то не поможет этого избежать.
- Кто-то – это ты?
- Я. И ты. Если захочешь. Или тебе проще сдохнуть? Ну тогда давай, уклоняйся от общего дела? Трусь, как щенок!
- Я не трус! И не щенок!
Гигантский человек-волк вскакивает на все четыре лапы. Я – не двигаюсь.
Я не настолько и меньше его. В криносе. Странно, но за последние годы я сильно вырос… в боевой форме.
- Так докажи. Подумай о том, что я сказал. Буду ждать ответа до завтра. Здесь же, как взойдёт луна.
- Стой! Стой, мразь!
Я не оборачиваюсь. Пусть. Не первое оскорбление, не последнее.
- Завтра. Здесь же. Попробуй хоть раз подумать головой, а не гордостью предков. Хватит уже помоить собственную честь. «Мы – короли народа»? Докажи. Королю пристало работать головой – не то корона слетает.

Назавтра он будет здесь. Хотя бы чтобы узнать больше. Он ведь уже не первый.
Спасибо тебе за знания, Мерлин. И… я не знаю, молятся ли тебе ещё мои братья и сестра. Но если вдруг…
Я написал для них письмо. И оставил в твоей библиотеке. Если вдруг. Оно подписано «Стае».

Станислав Пухов. Тот-Кто-Возжигает-Истину из Дома Золотого Неба племени Серебряных Клыков, Крыло сокола крови человека, потомок королей народа гару по крови и деянию.
Слава Гее.

Лети, лети, лепесток,
Через запад на восток,
Через север, через юг,
Возвращайся, сделав круг.
Лишь коснешься ты земли -
Быть по-моему вели.

Мы падаем.

Больше не было сомнений. Больше не было страха. Лишь боль - тихая, тонкая, неосязаемая. Она тянулась незримой нитью, связывая разумы и сердца в единый трепыхающийся нервный ком. Где-то плакал ребёнок.

Нас провожали тысячи. Многоголосый рёв забивал перепонки. Квинтэссенция счастья. Любой хотел быть на нашем месте. Миллионы глаз смотрели не отрываясь. Это просто чудо.

А еще был старый философ. Он не кричал. Он молча смотрел мудрыми глазами. Он провожая нас он просто смотрел вослед. Зачем ты отринул свои крылья - говорил он вослед - ты живешь пока тебя помнят, ты существуешь, пока в тебя верят. Ты не будешь собой пока не отринешь... Неразборчивое бормотание. Его уводят.

Раскрой свои крылья!

Его нашли мёртвым с затянутым ремнём на груди. Остался только взгляд. Тяжелый. Пронизывающий. Он преследовал нас. Он не давал нам спокойно жить.

Да! Да. Мы боялись. Дрожь пронизывала нас от кончика носа до кончика хвоста. Мы карабкались вверх, сдирая лапы в кровь. Да. Мы достигли вершины. Но это было только начало пути.

Мы падаем. Может ли разум отринуть тысячи лет покоя и раболепия. Может ли он забыть ремень позора на груди, отделяющий нас от нашего мира. Нашего духа.

Ты существуешь - пока в тебя верят. Было ли счастье народа - подделкой? Что сквозит в их взгляде - насмешка или надежда. А земля всё ближе.

Неразборчивое бормотание обрело ясность.

Лети, лети, лепесток...

Вершители судеб

В просторном покое с высоким сводчатым потолком царила мягкая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров в камине. Огромное окно, ведущее на балкон, было закрыто плотными тёмными шторами. Полумрак пытался разогнать неярким желтоватым светом единственный кристалл, установленный в держателе на столе. Его свет почти не достигал алькова с роскошной широкой постелью и кресла подле, в котором над раскрытой книгой, свесив вороные крылья через подлокотники подрёмывал Янос Джанрейв, Вождь народа крылатых собственной персоной. Его синяя кожа посерела после пятой или шестой подряд бессонной ночи, полуседые чёрные волосы растрепались, их не удерживал даже кованый золотой обруч.
На постели лежало похожее на человека существо, но, ни лица, ни тела толком не разобрать было под бинтами. Оно хрипло, натужно дышало и иногда вздрагивало. Но пошевелиться не могло, плавая в глубоком беспамятстве. Стоило ему застонать, как вемпари тут же вскидывался тревожно, вглядывался усталыми карими глазами, шёпотом успокаивал подопечного. Ему жутко хотелось спать, но присматривать за больным кому-то другому он не собирался позволять ни в коем случае.
Дверь бесшумно открылась, и в комнату вошли… нет, скорее, вплыли четверо крылатых. Совершенно седые, в длинных парадных мантиях, они являли собой воплощение деловитости и царственного величия. Впрочем, Янос был склонен думать, что это, напыщенность. Он не подал виду, но ему захотелось, ни больше, ни меньше – распластаться над больным, закрыть его крыльями и послать незваных гостей матом.
Увы, нельзя. Вождю не подобает. Вождю много чего не подобает, особенно со старейшинами. Особенно если он ещё не проходил медитацию Погружения. Однако, целителю покой подопечного оберегать следует, и потому Янос одарил вошедших весьма холодным взглядом.
- Зачем пришли? Я велел не пускать сюда посторонних. Он может умереть от любого неосторожного чиха!
- Мы чихать не станем, - заверил его один из старейшин, сухой, как щепка, с желчным лицом и крупным орлиным носом. – Показывай, что за келпан получился из этого парня.
Шестую тысячу лет живу, а всё за мальчика на побегушках держат, - фыркнул про себя Янос. Но смолчал.
Все четверо, не спрашивая разрешения, обступили альков и принялись разглядывать неподвижного мужчину.
- Хищник? – хмыкнул один, приподнимая трёхпалую руку-лапу и придирчиво её рассматривая. – Любопытно. Зачем ему при его ранге ещё и когти?
Янос встал, молча, но решительно забрал у старейшины забинтованную конечность и аккуратно уложил вдоль тела.
- Чтобы защищаться там, где его ранг бессилен, - ответил он.
А дальше посыпалось ещё больше вопросов. Успешно ли проходили операции, легко ли подопытный (при этом слове Яноса внутри перекосило, но он снова сдержался) их переносил, слаженно ли работают органы… Надёжно ли стёрта память. Вождь терпеливо отвечал, но с каждым ответом терпение его иссякало.
- Что-то слабоват, - заметил крючконосый, пожевав тонкими губами. – Ты уверен, что он выживет?
- Думай, о чём говоришь! – осадил его один из старейшин. – Хранитель Равновесия не может умереть, пока нет наследника! Колонны белы, и так будет и впредь! Ты помнишь, что сказал Теуш – он станет одним из величайших держателей мира, вторым Роулом!
- Никакого Роула я пока не вижу! – фыркнул крючконосый в ответ. – Пока это не более чем халтурно собранный кусок мяса, который жив благодаря узам с Колоннами!
- Ещё одно слово, - еле слышно процедил сквозь зубы Вождь, придерживая за плечи дёрнувшегося келпана, - и, клянусь Колесом, я вас отсюда вышвырну. Языками чесать идите в другое место, и нечего тревожить мне больного!
Перья на его крыльях заострились и лязгнули, по ним побежали мелкие злые молнии. Чего Джанрейв терпеть не мог ни под каким видом – так это посторонних, сующих нос в его целительские дела. И тут уж никакой этикет не мог помешать ему с позором выставить нахалов.
- Всё, всё, тише, успокойся… Они тебе больше не помешают, - уговаривал он келпана, одновременно посылая мысленные импульсы прямо тому в мозг – навряд ли он мог понимать осмысленную речь. Однако, вемпари всерьёз опасался, что и мыслеобразы до несчастного существа не очень доходят – к сожалению, досадная случайность, оплошность во время удаления памяти повредила его сознание. И вместо того, чтобы остаться девственно-чистым, но цельным, оно треснуло, и разум покинул будущего «держателя мира».
Янос дождался, пока келпан затихнет, снова погрузившись в тяжёлое забытьё, поправил покрывало и устало опустился обратно в кресло, перебросив крылья через подлокотники. В душе царило опустошение. Недовольство. И стыд.
Да, их вела необходимость. Да, вымирание народа требовало решительных действий. Великие Духи Колонн больше не призывали Хранителей из числа крылатых, сочтя, что их время вышло. А человеческий век слишком короток для служения. Люди слабы, да к тому же их всё больше интересует земная власть, и маги Круга погрязли в интригах вместо того, чтобы прислушиваться к голосам мира и помогать Хранителю Равновесия. Кайнар дин Сайрес Сериоли, наследник княжества Мельин, был волевым и властным человеком, но всё-таки слишком молодым, чтобы тягаться в силе влияния со столетними старцами…
Янос взглянул на него. Кайнара теперь можно было назвать разве что бывшим человеком. И разве всеобщее благо Хэйвы может перевесить совершённую против него подлость? Да, конечно, Янос не сам устраивал похищение, не сам держал скальпель… Но лучше бы сам взялся работать с памятью! Увы, всё, что он смог – это присутствовать в лаборатории, скрываясь в тенях за пределами яркого света кристаллов и содрогаясь от жути и отвращения к тому, что творилось на чистых столах под блеск бритвенно-острых лезвий. Дрожи не дрожи – а дар провидца не обманывает. Только будучи химерой, Кайнар сможет поднять Хэйву к вершинам былого могущества. В противном же случае канет в забвение как он сам, так и мир, который постепенно скатится в болото медленного умирания.
Подобные размышления не приносили ни радости, ни спокойствия, только сильнее болела от них голова, и без того мутная от усталости. Но, по крайней мере, возня с келпаном отвлекала от иных воспоминаний, ещё более мрачных. Эта рана кровоточила до сих пор. Янос задремал, голова его свесилась на грудь, крылья расслабились, мысли разбежались… Он и не слышал, как дверь в покои снова отворилась и к алькову тихо подошла женщина.
Невысокая даже по вемпарийским меркам, полноватая матрона в подбитой мехом по зимнему времени тунике, перехваченной в талии сплетённым из золотых нитей пояском, несла в руках поднос со снедью. Она окинула Вождя неодобрительным жёстким взглядом и поставила поднос на стол рядом с кристаллом.
- Изверги, - еле слышно прошипела вемпари, перебросив толстую серебристо-седую косу за спину и встопорщив серые перья. – Ни стыда, ни совести. Угробили мальчика ради каких-то непонятных амбиций, он из-за вас калекой станет!
Янос приоткрыл один глаз и укоризненно посмотрел на неё.
- Инайя-эрхан, извольте выйти, - проворчал он, не поднимая головы. Глаз закрыл.
- Ох, будь моя воля, отстегала б я тебя, как мальчишку, - продолжала шипеть матрона. – Так ведь нельзя, Вождь! Батюшка твой тоже хорош был…
- Инайя-эрхан! – уже громче возмутился Янос, подбавив в голос металла. Вемпари фыркнула, но удалилась, бросив через плечо:
- Поесть не забудь.
Жена Верховного мага Равена Каариса относилась к молодому Джанрейву так же тепло, как и к собственным детям, но это же отношение давало ей право не добавлять почтительного «эрхе» к его имени с глазу на глаз. А то и отчитывать вот как сейчас. Доброту Янос, конечно, ценил и помнил, но даже госпоже Каарис потакать не собирался – уж слишком сложная ему досталась работёнка.
Кайнар впервые очнулся на пятые сутки, ближе к ночи. Янос привычно встрепенулся на негромкий стон, склонился над келпаном – а на него глянули, пока ещё мутно и бессмысленно, золотисто-жёлтые с янтарным отливом у зрачка глаза. Он мало что видел и ничего не понимал, кроме того, что ему больно и хочется пить - это единственное желание вемпари чувствовал почти как своё, настолько оно было сильным. Янос вздохнул, слегка приподнял подопечному голову и принялся осторожно, по капле, поить с костяной трубки тёплой водой с подмешанным в неё слабым раствором настоя из корня трёхцветки – чтобы почистить внутренности от возможной занесённой заразы. Докатились – лаборатория осталась единственная, необходимые материалы и инструменты собирали, где какие нашли. Самой простой капельницы и то не раздобыть! Того, кто работал с мозгом химеры иначе как косоруким растяпой и назвать-то нельзя. Кое-какую память придётся вкладывать заново, заново учить, воспитывать, как младенца...
Решив, что с келпана довольно, Янос аккуратно уложил его голову на подушку, отставил воду и присел на край постели, отведя чуть в сторону одно крыло. Чуткими тонкими пальцами стал касаться тела там, где скапливалась противная, режущая, тянущая боль, тончайшими нитями силы выравнивал искривления ещё нестабильного эфирного тела, успокаивал бунтующие органы, распутывал узлы силовых каналов. Сам себе удивляясь, гладил Кайнара по коротко остриженной голове, стараясь никоим образом не задеть ещё не вросших как следует рожек на висках.
- Ты ничего не бойся, всё у тебя будет хорошо, - негромко и ласково увещевал он келпана. Так разговаривают с больным ребёнком, который понимает не слова, но само звучание голоса. Так успокаивают перепуганного зверя, который страшится человеческих – или вемпарийских – рук. – Я тебя вылечу, обещаю. Ты встанешь на ноги, будешь сильным, будешь жить долго… И я рядом с тобой. Не бойся ничего…
Янос говорил чистую правду. Его дар провидца не подводил никогда. А значит, они всё-таки поступили правильно, превратив человека в химеру?..
Кайнар тихонько мурлыкал во сне, пригревшись под руками целителя.

Линор стояла на крылечке и мрачно курила.
- Добрый день, Линор.
Сказало круглое существо и приподняло шляпу.
- Добрый день, Шалтай.
Вежливо ответила Линор, перекладывая сигарету в другую руку.
- А ведь замечательная ночка!
Воскликнул Шалтай, которой не прочь был пофлиртовать. Он один считал это флиртом, в то время как все остальные - бессмысленной болтовней.
- Да. Ночка что надо.
Ответила Линор и затянулась.
Откуда-то снизу раздался мягкий вкрадчивый голос, который поинтересовался здоровьем матушки Шалтая. Тот вздрогнул от неожиданности, но затем понял, что это Кошка. Они всегда ходят вместе.
- Спасибо, госпожа Кошка, все у матушки хорошо.
Ответил Шалтай и улыбнулся, пытаясь придумать как продрлжить разговор. Может рассказать про матушку? Удариться в воспоминания о детстве? Как-то поэтически пмродолжить линию ночи?
- Извини.
Внезапно произнесла Лиор. Шалтай вздрогнул, поскольку извиняться вроде бы было не от чего.
- Твои дешевые фокусы до добра не доведут.
Сердито ответила Кошка, и до Шалтая внезапно дошло, что он тут лишний. Он неуклюже извинился и ушел. Кошка молча проводила его взглядом и лишь затем продолжила.
- Вот посмотри! Я вся в шоколаде! Горячем при чем.
После секундной паузы Линор откусила с одного конца сигареты и затушила другой. И ничего не ответила.

Чудо на Рождество или двадцать четыре подковы и Северное сияние.
Рождество самый таинственный, загадочный, но в то же время самый светлый, самый чистый праздник, когда мечты сбываются, сказки оживают, а самые заветные желания исполняются…надо только верить. Вот какой это праздник!
Рождественская ночь. На небе ни облачка, ярко светят звёзды, и в их свете таинственно сверкает снег, покрывающий мягким покрывалом землю. Как светлячки горят окна в домах, тихо и спокойно на улицах. В небольшой конюшне на окраине маленького городка уютно и тепло. Тихо топчутся лошади, мотая добрыми мордами, изредка пофыркивают. Скрипит лампа под потолком, пахнет сеном, лошадьми. Девочка лет двенадцати – Нина обнимает любимую лошадь – Азалию.
- Двадцать подков должны принести нам счастья? И это не считая твоих четырёх, не так ли? – улыбается девочка лошади.
Нина выводит Азалию из конюшни легко вспрыгнув в седло мчится навстречу лесу, полю, речке, небу… Снег разлетается из – под копыт и ярко блестит в свете луны и звёзд. Посреди поляны Нина соскакивает с лошади и останавливает её. В тот момент, когда нога девочки коснулась земли, небо вспыхнуло всеми цветами радуги. То зелёно-голубые волны прокатываются по небу, то красным вспыхнет небо и потемнеет. Запрокинув голову Нина восхищённо смотрела на Северное сияние. Когда небо вспыхнуло и погасло в последний раз девочка смахнула слезу с щеки. И улыбнувшись Азалии решила, что в этом году ей повезет точно: двадцать четыре подковы и чудо - Северное сияние это же не просто так!
«Рождество… Я всю жизнь мечтала провести его так… Ну, что, Азалия, домой?!»
И девочка зашагала в сторону города, ведя на поводу лошадь.
А звезды светили и луна светила. Снег искрился и в окнах домов горел свет. А в сердцах людей зажигались свечки, наступило Рождество.

Оседлавшие Лёд
В тему конкурсного стихотворения.

В далекой-далекой стране, за холодным северным морем, там, где никогда не бывает лета, жил народ охотников-кочевников. Они называли себя Оседлавшими Лёд.
Изнеженным жителям Юга Север казался мертвым. Но море было богато рыбой и морским зверем, и тонкими водорослями, похожими на зеленое стекло, а на плавучих льдинах гнездились птицы, что раз в году улетали прочь, но всегда возвращались на свою холодную родину, потому что только здесь они могли положить начало новому поколению.
Оседлавшие Лёд ели то, что давало им море, одевались в то, что давало им море. Их лодки из костей и промасленных шкур легко скользили по тяжелой, стылой воде, перенося охотников от одной плавучей ледяной горы к другой.
Оседлавшие Лёд жили именно там, на этих слезах Ледяной Матери, что годами, а то и десятками лет плывут по неведомой людям воле волн и ветров, и только когда мудрые женщины рода начинали слышать, как стонет лед под их жилищами, кочевники снимались с обжитого места и снова пускались в путь - на поиски нового дома.
Оседлавшие Лёд не признавали ничего, что не было бы подарено им морем. Из острых зубов, тонких костей, из упругих ребер рыбы и зверя они делали все, что было нужно им для жизни. И так было всегда, пока однажды роду Крачки не встретилась ледяная гора, в которую было заключено небывалое...
Плавучий ледяной остров переливался зеленым и синим, и даже море вокруг него мерцало, словно кто-то зажег в его холодной глубине жировой светильник. Затаили дыхание Крачки при виде такого чуда, и не смели приблизиться, и не имели силы развернуться и уплыть подальше от этого места.
Раз в году, когда поднималось солнце из моря в первый раз, собиралось племя под Северной Звездой, чтобы могли охотники присмотреть себе девушек из другого рода, и старики рассказывали сказки у жарких рыбьих костров. Разное рассказывали они: и про то, как первый из рода Чайки научился разводить огонь, теплом своих рук и дыханием сделав из осколка льда Солнечное Око, и про то, как первая из рода Кайры построила жилище из снега и льда, и про многое говорили старики, живая память племени, но не было у них сказок про горящее море и сияющий лёд.
Наконец Кайса, самый смелый охотник из Крачек, решился отправиться на разведку. Направил он свою лодочку к ледяной горе, и видели охотники, покачиваясь на волнах, словно стайка птиц, что он поднялся наверх, ловко цепляясь за промоины и трещины, а потом исчез в зеленом и синем пламени. Долго ждал его род, наконец он вернулся, и когда подплыл поближе, закричал:
- Там Солнечное Око, только нет от него огня, и светится оно, но не греет!
Удивились Крачки и решили посмотреть на такое чудо поближе. Высадился род на ледяную гору, повел их Кайса ледяными пещерами вглубь плавучего острова, и увидели люди, что правду он сказал: высоко вверх уходит ледяной колодец, и видно в нем звезды, а перед ними, на самом дне, лежит маленькое Солнечное Око, с кулак размером, и светится, хотя еще не скоро подниматься солнцу из холодной воды. И не греет, когда трогаешь его рукой, и не тает, когда на него дышишь. Странная вещь. Небывалая. И выкинуть бы в море, но ведь морем подарено, а для чего? Непонятно.
Сели старики рода вокруг Ока и стали думать, как им поступить. Долго думали. Уже успели Крачки и жилища поставить, и жаровни развести из костяных огневиц, которые берегли в каждой лодке пуще собственной жизни. Не станет огня – тяжко будет дожить до восхода солнца. Наконец поднялись старики наверх.
- Ты нашел это диво, - сказали они Кайсе. – Тебе и идти спрашивать Ледяную Мать, для чего послала она нам это сокровище.
Ничего не сказал им Кайса, и пошел собираться в дорогу.
Долго собирался, подбирал припас, лучшую одежду надел, чтобы никакая стужа до него не добралась, много раз лодку свою осмотрел, чтоб нигде ни щелочки в шкурах, ни трещинки в костяном остове не было, заново жиром пропитал, чтобы легче шла по воде. И только тогда взял найденное дивное Око, в мягкую шкурку завернул, сунул за пазуху, и пустился в далекий путь.
Легко ему было править – чистое небо раскинула над ним Ледяная Мать, яркие звезды высыпала из подола, все видно вокруг. Где ледяная гора идет, где мелкая льдина – все видит Кайса, поглядывает на Северную Звезду, да костяным веслом шевелит, чтобы не повредить кожаную лодочку об острый лед. Звери морские показались из воды, ныряют вокруг, будто путь указывают, потом чует Кайса – снизу, под лодочкой, из воды спина поднялась, да такая большая, что всему роду до следующего Солнца еды бы хватило. Про такого зверя и старики сказок не знали, а тут сам показался, взял на спину лодочку – и поплыл так, что дух захватило.
Быстро зверь плывет, долго время идет, но показалась впереди белая ровная полоса. К вечному льду, к порогу Ледяной Матери привез лодочку зверь, ушел опять под воду – только его и видел Кайса. Даже поблагодарить не успел за помощь. Поклонился морю - море поклон передаст, вытащил лодочку на лед и начал к ней костяные полозья ладить.
Только приладил, только за ременную упряжь взялся – налетела сверху большая белая птица, ухватила упряжь в клюв – и понеслась над самым льдом, и лодочку за собой потащила. Держится Кайса за борта, ничему уже не дивится, понял охотник, что сама Ледяная Мать ему помогает, посылает своих помощников.
Привезла его птица к ледяной горе, такой, что и взглядом не окинуть, и верхушку не увидеть – только кажется, что Северная Звезда на этой верхушке и держится. Бросила птица ремни, махнула крыльями, подняла тучу снега, а как снег обратно лег – нету птицы. Поклонился Кайса ветру – ветер поклон передаст, и полез на ледяную гору.
Долго лез охотник, сапоги меховые по льду истер, рукавицы изодрал, пот соленый глаза заливает. Ничего не видит Кайса, только вверх все лезет, разве можно назад повернуть, когда сама Ледяная Мать сверху смотрит? С морем совладать зверь помог, с далеким ледяным путем – птица белая, а тут уж только самому Кайсе доблесть и силу свою показывать, иначе какой же он лучший охотник из рода Крачки?
Как до вершины добрался, сам Кайса и не вспомнил потом, только и осталось в памяти, как падает он ничком на нетронутый снег, и накрывает его белым пологом метель, а в ушах слышится тихий голос: «Отдыхай, ты устал...»
Тут бы и глазам самим собой закрыться, и уснуть бы, да помнил Кайса, что сулит усталому путнику белый сон, не просыпаются после него. И рванулся охотник, поднимаясь на ноги, снежным покрывалом пот с лица смыл, огляделся – куда идти? А идти и не надо уже никуда, вот она, Ледяная Мать, рядом стоит, улыбается ласково, и течет-струится ледяной плащ с ее плеч. Целая гора натекла, по которой он поднимался.
Поклонился Кайса Ледяной Матери, себя назвал, как положено, снял рукавицы изодранные, достал из-за пазухи меховой сверточек, и вынул из него Око. Играет на руке диво дивное, синью и зеленью переливается, глаз от него не отвести, так всю жизнь и любовался бы. Протянул охотник находку свою Ледяной Матери, попросил:
- Нашли мы Око невиданное в ледяной горе, а что делать с ним, не знаем, не ведаем. Объясни, окажи милость...
- Все, что нужно было, уже ты сделал, Кайса из рода Крачки, - ответила ему Ледяная Мать. – А что дальше делать детям моим, я через тебя им передам.
И поведала Ледяная Мать охотнику, что время ее на исходе. С каждым солнцем все выше гора, на которой она живет, к небу все ближе, звезды к ней заходят погостить, а Северная Звезда так и вовсе замуж зовет.
- Вот и подарок суженого моего ты мне принес, Кайса из рода Крачки, - подставила Ледяная Мать ладони под Око, пало оно ей на руки, и таким огнем заиграло, что больно стало глазам. Зажмурился Кайса, а как открыл глаза – вся ледяная гора от невесты Северной Звезды сияет, точно как та, на которой нашел охотник дивное Око. Только та гора против этой – капля против моря.
- Не смогу я больше спускаться к вам, - снова заговорила Ледяная Мать. – Некому будет следить, чтобы было у вас в достатке рыбы, птицы и зверя. На юг идите, туда, где кончается море, там, на берегу, живите, время пришло вам становиться взрослыми... Туда, где собираетесь вы встречать Солнце, плыви, охотник Кайса из рода Крачки, там найдешь ты свой народ, там расскажешь им мои слова...
Заплакала Ледяная Мать по детям своим, с которыми ей предстояла вечная разлука, налетела белая птица, и оглянуться не успел Кайса, как оказался в своей лодочке – а птица за упряжь уже взялась, и все дальше ледяная гора. Только как бы далеко ни уносила птица лодочку Кайсы – видно ему, как горит лед зелеными и синими сполохами. Высокая гора, до самого неба...
Донесла птица лодочку до края вечного льда, никуда не улетела, рядом сидит, ждет, пока Кайса полозья снимет да уберет. Спустил охотник лодочку на воду, черпнул воды напиться – а она соленая, словно пот. Или слезы...
Горькой была печаль Ледяной Матери по своим детям, на целое море хватило соли в ее слезах.
Поплыл Кайса, а птица за ним полетела, села на носу лодки, смотрит вперед. Тут вода бугром поднялась вокруг: всплыл под лодочкой морской зверь, понес лодочку по морю. Смотрит на звезды охотник – туда, где Солнце встречают Оседлавшие Лёд, несет его зверь, волю Ледяной Матери выполняет. А Кайсу все сильнее в сон клонит, да есть хочется – как вышел в путь, так и не ел ни разу, и не спал, только снегом жажду утолял, а теперь и воды не выпить стало. Разве станет дитя слезы матери своей пить? Достал охотник припасы свои, поел, птице белой на ладони поднес, что нашлось – рыбу да водоросли, да мяса звериного кусок. Ничего не взяла птица, белым крылом укрыла Кайсу, тепло ему стало, и уснул охотник. Без страха уснул – разве даст мать замерзнуть своему сыну?
Долгие сны видел Кайса. Про белый берег, о который плещется серое море. Про долгие зимы и короткое лето, про невиданных зверей, которых в море не было – и отказаться бы, а как откажешься, если Ледяная Мать велела там жить, а жить как прежде не получится? Про свет Северной Звезды, что стоит высоко в небе, не оставит суженый Ледяной Матери ее детей, будет путь им указывать, чтобы не сбились с дороги, не заплутали на неизвестной им земле. То в море Оседлавшие Лёд были дома, знали, куда несут ледяные горы ветра, куда влекут волны, к берегу же долго придется им привыкать...
Проснулся Кайса, а вокруг лодок – словно крачек на льдине, качаются на волнах, носами на Север повернуты. Смотрят из них люди, как на небе среди звезд синью и зеленью переливы идут. Гадают, что там за диво. Поднялся Кайса, сел, а птицы нету, зверя морского нету – привели его к племени, да и пропали. И снова некому кланяться, некого за помощь благодарить.
Заметили Оседлавшие Лёд, что проснулся Кайса, ближе подплыли, стали спрашивать, видел ли он Ледяную Мать. Все как есть рассказал им охотник, все слова Ледяной Матери передал, волю ее пересказал, и задумались люди. Сколько ледяных гор под ними протаяло, сколько незримых дорог пройдено, сколько пращуров навсегда в тяжелые волны ушло – и теперь уходить самим туда, где нет морской зыби, чтобы только на время возвращаться в море, как заглядывают в покинутый дом? А как волю Ледяной Матери нарушишь, если сама она велела идти на берег?
Нельзя слово Матери не принять, развернулись лодочки носами на юг – и пошли, поплыли, подгоняемые взмахами костяных весел, и ветер охотника в спины подул, а волны понесли быстрее. И не стало в море племени Оседлавших Лёд, опустело солёное море...
Остались самые верные жить на берегу, чтобы смотреть, как играют в небе зеленые и синие сполохи – с каждым новым Солнцем все выше обитель Ледяной Матери, все дальше их видно. И пока видели – не забывали, чьи они дети, помнили, не губили понапрасну морского зверя, не ловили больше нужного рыбы. Но были и те, кто ушел дальше, за Солнцем, и забыли, кто они, и откуда их род, и Северная Звезда перестала указывать им дорогу. Может, только Ледяная Мать и помнит о них, и раз в году, когда Солнце появляется из моря, выпрашивает одного из своих потерянных детей у горячего юга, и море становится чуть солонее.
Разве может мать оставить своих детей навсегда?

Очарованный мастер.
Мастер-кузнец шел по пыльной дороге.Лишь призраки миражей и стервятники,кружащие над головой - вот все,что видел он на протяжении многих дней своего путешествия.Мастер давно забыл,куда и зачем он идет,ради чего он испытывал все эти лишения и страдания.Временами ему казалось,что вот-вот солнце расплавит его тело,как пламя воск,и он сольется,станет одним целым с бескрайним океаном песка,который оскалился на него,словно желтыми клыками,миллиардами дюн.Он все шел и шел дальше по раскаленной пасти неведомого монстра,пока вспышка золотого света не ослепила его.
На миг тьма обступила Мастера со всех сторон.Сначала он даже обрадовался,потому что решил,что настал конец его страданиям,что пустыня,наконец то, поглотила его душу и тело. Но,постепенно,свет начал возвращаться, бесформенные силуэты барханов стали выплывать, подобно величественным кораблям,из непроглядного мрака.
-Что это?Что со мной произошло?,-спросил Мастер пустыню.
Но,вместо ответа,ему явился шум далекой песчаной бури,принесенный ветром.Он стал оглядываться по сторонам,пытаясь отыскать источник света,ослепившего его.Но вокруг не было ничего,кроме бесконечного песка.Песок-песок,и ничего более!Мог ли Кузнец подумать,что все кончится так?Мог ли он предположить,что настанет миг,когда его сердце взалкает по людскому голосу? Обессиленными руками Мастер снял свой плащ,постелил поверх раскаленный земли и сел сверху.Мысли,подобно стае голодных волков,вцепились мертвой хваткой в сознание.Воспоминания стали рвать в клочья его разум,стали нещадно терзать его дух.
Когда то у него было все:семья,друзья,старая,покосившаяся кузница, в которой он выковывал великолепные изделия,затмившие своей красотой жемчужины коллекции самого императора.Слава и почет,но...этого было мало.Ему хотелось большего,его молот жаждал выковать безусловный,конечный шедевр,творение,которое никто не сможет превзойти.Старая легенда распыляла его фантазию,сказ о Хозяине Горна,царе Стального царства заставляла его работать,не зная отдыха.
Когда был жив отец Мастера,он рассказывал ему историю о том,что где то,далеко-далеко, за Императорскими барханами,стоит город,выкованный из куска цельного металла,который,согласно преданию,принесли,на своих плечах,гиганты с далеких звезд.Правил в том городе человек,чье имя - Хозяин Горна.Лишь самый достойный,тот,кто создаст шедевр,который не сможет никто более повторить из смертных,сможет переступить порог Стального царства.
Однажды настал день,когда колокола на всех башнях города,где жил Мастер-кузнец,разнеслись своим звоном до самых дальних пределов.Он сделал это,он выковал ключ,который должен был открыть перед ним врата Царства.
Все жители города были поражены той красотой,тем великолепием,которое вынес Мастер из своей кузницы и поставил перед ними.Это была небольшая,всего в пару локтей ростом,статуэтка девушки.Никогда человеческий глаз не видел более искусной работы,никогда,даже сама супруга императора,не носила такого дорого наряда,который изготовил Мастер для своего творения.Но это было еще не все.Когда жители города стали накрывать,словно расшитым лестью и похвалами,покрывалом Мастера и его творение,он пошел обратно в кузницу и вернулся оттуда с каким то предметом,завернутым в шелковую материю.Развернув шелк,он извлек из него статуэтку сатира, играющего на флейте.Мастер поставил его рядом с девушкой,щелкнул пальцами,и каково было изумление собравшихся вокруг,когда сатир,словно по волшебству ожил и стал играть крошечными пальчиками на флейте.Звук его музыки был настолько прекрасен,что толпа начала плакать от умиления и восторга.Но и это было не все.От звуков крошечной флейты статуэтка девушки,сначала,пошевелила одной ножкой,потом другой,дернула руками,закачала головой и пустилась в удивительный танец.Толпа подняла Мастера на руки,стала подбрасывать его к небу и вопить:"Слава великому создателю,слава гению!".Сначала кузнец от неожиданности оробел,но потом,словно лекарственное пламя,что то стало греть,жечь его нутро.Поток чего то горячего,раскаленного хлынул к нему в голову.Дикий огонь блеснул в его глазах."Я создатель,я творец,я бог!",-вот те слова,которые кружились у него в голове.
Слух об удивительных творениях Мастера разлетелся во все концы страны.Сам император приехал в старую кузницу,чтобы самолично увидеть это чудо из чудес.Он хотел купить их,он обещал какие угодно горы золота,лишь бы две маленькие фигурки пополнили его коллекцию.Но Мастер отказал императору.Он возлюбил свое детище больше родных,больше своих детей,больше всего на свете.Они стали его единственной любовью.Даже,когда захватчики прибыли на своих кораблях с черными,словно северная тьма,парусами и стали грабить и разрушать его город.Когда их предводитель стал требовать его детища в обмен на жену,детей,родственников,друзей Мастера,он отказал им.Он выхватил сумку,где лежали две холодные статуэтки и тайно бежал из города,оставив жителей города на растерзание захватчикам.
-Мои дорогие,мои детки.Я никогда вас не брошу!,-приговаривал он,пробираясь сквозь лес.
Так он брел дни,недели,месяцы.Когда страх за свои сокровища немного утих,Кузнец вспомнил старую легенду.Теперь у него был шедевр,был ключ к дверям Сказочного Царства.Так Мастер очутился в пустыне,где,по преданию,должен был стоять дворец Хозяина Горна.Порой силы оставляли мастера,он забывал цель своего пути,но,придя немного в себя,Кузнец заставлял себя подняться и идти дальше.
И в этот раз,предавшись на миг воспоминаниям прошлого,Мастер поднялся,отряхнул песок со своего плаща,прижал драгоценную сумку к самому сердцу и пошел дальше.Но тут старая рана в ноге,полученная им при бегстве, напомнила о себе.Он покачнулся,потерял равновесие и покатился по дюне вниз,поднимая целое облако песка и пыли вверх.Когда Мастер перестал падать,он думал,что уже больше никогда не встанет.Но тут его рука почувствовала прикосновение холодного металла.Кузнец открыл глаза и увидел,что лежит прямо около какой то стены.Он вскочил на ноги,и...да!Да,это была та самая металлическая стена,которая,по неведомой причине,источала приятную прохладу,несмотря на чудовищный жар вокруг.
Мастер встал на колени,и слезы радости и безумия потекли из его глаз.Столько лишений,столько мук-и вот,цель достигнута!Он нашел мир,будоражащий в течение многих тысячелетий сказания и легенды.
Но,где же врата в заветное Царство?Кузнец стал пробегать затуманенным взором каждую заклепку,каждый изгиб,но не мог их отыскать.Мастер готов был прийти в отчаяние,пока не увидел в углу стены небольшую,совсем крошечную дверку.Кузнец подошел поближе,и какого было его изумление,когда он увидел,что засов дверки был не внутри,а снаружи.Мастер дернул за ручку и дверь открылась.
-Вот оно!Вот то самое,та благодать,та радость,которую я ждал!
Он встал на четвереньки и попытался пролезть внутрь.Когда Кузнец оказался внутри,то его взор был ослеплен тем великолепием,тем вдохновением,той Божественной творческой энергией,которую источал из себя каждый изгиб,каждое окно,каждый узор дворца Хозяина Горна.Уже открылись кованные тяжелые двери,уже царская прислуга бежит к нему,чтобы пригласить на роскошный пир.Но тут Мастер вспомнил,что он оставил сумку со своими творениями снаружи,ибо дверца была так узка,что нельзя было пролезть в нее вместе с ней.Но,как только его рука хотела схватить сумку - дверца с громким, металлическим лязгом захлопнулась.
-Нет!,-завопил диким голосом Кузнец,-Нет!Я не могу жить без них,без своих детей!
Он стал,разбивая руки в кровь,колотить по железу.Он вцепился в металл своими зубами,раздирая десны.Мастер стал рычать,словно попавшее в охотничий капкан,дикое животное.И тут дверь отворилась,он выскочил наружу.
Оказавшись рядом со своими шедеврами,Мастер стал целовать их,стал ласкать,нашептывать что то им в сверкающие холодным блеском ушки.
-Что мне делать?-думал он.
Кузнец пробовал по разному закрепить на своем теле драгоценную ношу,но никак не получалось у него протиснуться вместе с ней в узки проход.Он пробовал сначала протолкнуть драгоценные фигурки вперед,но дверца не хотела открываться перед холодными,неживыми созданиями.Тогда громкий вопль безумия и отчаяния прокатился по всей пустыне.
-Я не могу их бросить,они все,что я люблю,мои дети!-вопил он,разрывая на себе обветшавшую одежду.
Но тут все затихло.Огонь безумства сменился чем то мутным в его глазах.Он прижал свои творения к груди и затих.
Никто не знает,как долго Кузнец сидел в таком положении рядом с дверь,ведущей в Сказочное Царство,как вдруг силуэт неведомого спутника показался на горизонте.С каждой секундной силуэт все рос и рос,обретая форму человека,несшего что то в руках.Незнакомец не обратил внимания на скрюченную фигуру Мастера,а лишь поднял свою ношу на уровень глаз.Он долго так стоял,потом развернул сверток,и что то золотом сверкнуло на солнце.Пот струился по лицу странника,его лицо исказилось в жуткой гримасе.Но потом,словно в каком то припадке,он бросил свою ношу на землю и пошел в сторону дверцы.Сначала шаги странника были робки и неуверенны,он то и дело порывался вернуться обратно к брошенному им предмету,но силой воли незнакомец перебарывал это желание.Наконец он дошел до заветной двери,отодвинул засов и вошел внутрь.Дверь с шумом закрылась за ним.А Мастер-кузнец так и сидел рядом с ней, прижав свои сокровища к груди.

Разбитое корыто.
Кто-то,где-то и когда-то сказал делать то-то и то-то...
Одни много говорят,другие много молчат.Одни многое делают,другие же ничего...
Вот я иду по совершенно известной мне улице, в совершенно знакомом мне городе,который я знаю,как свои пять пальцев.Я прохожу мимо дорогих и дешевых магазинов,мимо роскошных и не очень роскошных автомобилей.Под моими ногами ровненькая и чистенькая мостовая сменяется грязным,давно не ремонтированным,асфальтом.Люди,одетые в дорогое платье с горделивое и уверенной осанкой,сменяются людьми в поношенных нарядах с чужого плеча.Взгляды обращенные в светлое будущее чередуются с взглядами, потухшими и озлобленными под гнетом прошлого и настоящего.
Я вижу много лиц,силуэтов,теней,иллюзий...По большому счету - мы все,в каком то роде,часть одной бесконечной иллюзии.Каждый из нас актер на большой сцене,которая временами посыпается снегом,омывается дождем, раскаляется солнцем,обдувается ветрами,а иногда заливается кровью и тонет в пепле.
Большинство из нас знает в какое время,в какой акт принять определенную мизансцену.Как посмотреть,что сказать,какой жест сделать.Те же,кто не попадает в такт пьесы - удаляются,уходят в небытие.
В последнее время мы, в том числе и я,очень полюбили мыслить,что человек - абсолютный владыка всего.Человек-есть мера всех вещей.Подобные фразы,сказанные еще в далекой древности,производят впечатления,как совершенно новые,революционные.Но никакой революции тут нет.Подобные мысли и высказывания являются неотделимым, абсолютно логическим продолжением нашей пьесы.На них возложена даже большая,чем может показаться на первый взгляд,роль-они кукловоды.Да,именно кукловоды.В каждой из своих рук,чье количество непостижимо для разума смертного,они держат по тоненькой,почти незаметной,но очень прочной нити.И на этих нитях,словно кукла,болтается и весело приплясывает каждый из нас.Наши дети становятся нашими хозяевами.Мысль,рожденная сознанием,становится господином своего творца.
Что толкает нас на это?Что приближает миг,когда наши потомки будут изучать моря,океаны,леса,животных по картинкам,сидя в классах,воздвигнутых посредине выжженных пустынь?
Нас толкает поиск истины,сущего,сверхсущего,правды, абсолютного закона и тому подобного.Но что есть этот закон,что есть эта правда?Что,если в поисках закона,в поисках истины,в поисках нового пути - мы придем к полному беззаконию,к великой лжи,к темному,беспросветному тупику?Лидеры,так уверенно и громко глаголящие со своих трибун за мускулистыми спинами телохранителей,бросающие на заклание одно поколение "кукол" за другим.Думают ли они о последствиях?
Хорошо,или вот второй вариант:у каждого своя истина и своя правда.Истины нет,делай что хочешь.И эта фраза не в новинку.Есть даже ее толкование.Ничего нет,все неопределенно,все относительно,все лживо и лицемерно.Даешь революцию сознания!Твори что хочешь!Будь мудрее!
Но что такое мудрость?Мудрость-это знание,понимание чего то,постижение,озарение,откровение...Но,разве возможно это в мире,где все отрицается?Или вы предлагаете постижение ничего,и господство над ничем?Вновь и вновь мы сокрушаем один закон за другими во имя какой то там истины,во имя "светлого будущего".Каждый стремится подавить чужую волю, навязать свою правду,а в итоге мы оказываемся у разбитого корыта.
И тогда,когда мы на все "забиваем",когда плюем на все,дескать пусть будет,как будет.Веселись душа,гуляй душа,твори что хочешь!...И тогда мы убеждаемся,что это не выход.Нажравшись вдоволь,и насладившись вседозволенностью - в конце все тоже разбитое корыто.
"Вседозволенность, абсолютная свобода - дар,которым может распоряжаться лишь мудрый!" Хорошо,но что есть мудрость?Откровение великого "Ничего" в мире,где все отрицается?А может это просто очередное рабство,где под "абсолютной свободой и истинной",подразумевается элементарное рабство у своих страстей?Да,на первый взгляд мы свободны,мы вольны творить,чего наша душа пожелает (если,конечно,она у нас все еще есть).На первый взгляд нет рабов и господ,каждый волен во всем!Более того:данная доктрина признается догмой сильных и свободных мира сего.Но как можно назвать сильными тех,чей дух попал в рабство страстей и похотей,которыми,по идеи,он должен был повелевать?
Я помню,что в детстве мне было плевать,какого цвета у моего друга кожа,какой разрез глаз,какой говор.Я готов был отдать ему свою последнюю рубашку,или игрушку.Не было мыслей о прошлом,о будущем,о настоящем.Мы целыми днями бегали дружной ватагой по проходным дворам нашего района,мы жили одним мигом.Пять минут назад - были для нас уже далеким прошлым.Не было хитрости,не было злобы,не было зависти.
Но потом мы стали становится взрослее,стали набирать "знания".Те,с кем я так весело бегал по двору,все больше и больше стали отдаляться от меня.Мы стали ссориться,стали драться,стали завидовать,стали ненавидеть...Некогда друзья-оборачиваются врагами.
Я становился все более осторожным,все более подозрительным.Взрослые говорили,что это я: "набираюсь жизненного опыта,становлюсь мудрее".И,даже когда передо мной появлялся нормальный,честный,бесхитростный человек,я смотрел на него,как на какой то обман,как на урода из другого мира.
"Я становился мудрее"-а что,если наше представления о "мудрости" - сплошной обман?Что,если именно там, в далеком детстве,мы были истинными мудрецами,а взросление-это не обретение какого то опыта,а наоборот медленная деградация,регресс?"Будьте,как дети"...?
Или еще вот такой случай.
Подобно многим живущим и ныне усопшим,я увлекался разными идеями,я шел за разными поводырями.Лозунги,плакаты,агитации - это было то,во что превратилась моя жизнь.А потом...потом все рухнуло,я оказался никому ненужным куском тлеющей плоти,брошенной на куске голой скалы по средине океана.
Спецзона для заключенных,каменный "Лазарет".Бывшие лидеры,мнящие некогда себя сверхлюдьми,богами-теперь думали,где бы раздобыть кусок хлеба,чтобы не потерять силы, и не быть сожранными крысами,которые имели,по какой то непонятной причине,чудовищные размеры в "Лазарете"."Скала отверженных пророков"-как один бывший заключенный именовал ее в своих мемуарах.Я помню,как эти "пророки",в зловещем безмолвии,ломали друг другу кости,чтобы выхватить из слабеющих,скрюченных рук своих товарищей,кусок заплесневелого хлеба.Их обуревала злоба и боль,но стояла тишина,потому что не было сил кричать.Очередное разбитое корыто...
А потом пришел новый "кукловод" и даровал тем,кто еще походил хоть как то на людей,амнистию.Я вышел на волю.
Потерянный,никому не нужный,я брел по пустынным проходным дворам родного горда,где когда то мы так весело играли.Я,кстати,встретил в "Лазарете" одно из друзей своего далекого детства:он пытался перерезать мое горло,чтобы отобрать тот скудный паек,который мне полагался.
Начался дождь,и я укрылся под покосившимся "грибком" на пустынной детской площадке.Тут я заметил,что в луже,под самыми моими ногами,плавала какая то бумажка.Я поднял ее и стал внимательно изучать.Там было объявление,что в моем бывшем дворе открылся приют для детей,чьи родители пали жертвами прошлых репрессий,и,что ему требуется помощь добровольцев.
-Тяжкое наследие бывшего кукловода-подумал я.
Я никогда не делал ничего полезного,никогда никому не помогал.Даже крича на баррикадах,призывая к революции физической и моральной-я потакал своей гордыне,я хотел быть пророком.
Медленно поднявшись,докурив папиросу,я двинулся по направлению к старой,кривой двери,на которой весела табличка:"Детдом".Я постучал и мне открыла старенькая женщина в шерстяном платке и белом халате.Я все ей объяснил,сказал,что только недавно "откинулся",но ее это не смутило.Меня попросили подождать.Я сел на дырявый кожаный диван в вестибюле.Много чего там было:люди в белых халатах,снующие туда и сюда,куча,расставленных по углам,инвалидных колясок,костыли,протезы,сломанные детские игрушки.Но тут я увидел их...
Медленно открылась стеклянная дверь в конце вестибюля.Показалась фигурка маленькой девочки лет так двенадцати.Она пристально осмотрела вестибюль, покосилась с недоверием на меня.Затем она открыла вторую половину двери и выкатила коляску,на которой сидел безногий мальчик примерно ее возраста.
-Вовчик:пошли гулять!-весело сказала она ему.
-Пойдем!-так же весело ответил ей он.
И она покатила его коляску к выходу.
-Эй,куда вы направились?-громко спросила их все та же женщина в шерстяном платке.
-Мы идем гулять!-дружно ответили они.
-Хорошо,но со двора ни шагу!-крикнула им вслед женщина.
Они ушли,весело смеясь.Тут старушка заметила меня.
-Ах,да,я совсем о вас забыла!
-Да ничего страшного!-улыбаясь,ответил я ей (я тогда был удивлен,что все еще помнил,как нужно улыбаться),-а что это были за дети?
-Это?Это наша влюбленная парочка,"голубки",-смеясь,ответила она,-Маша и Вова.Так,подождите еще пару минут,я скоро к вам вернусь,-сказала она,направляясь куда то быстрым шагом.
А я вышел во двор. Действительно, "голубки" сидели во дворе рядом:она на скамеечке,он в коляске.Они держались за руки, и что то весело обсуждали.Я подошел ближе и услышал,как Вова пересказывал Маше какую то удивительную историю, вычитанную им из книги.Она сидела,прижавшись к нему,а он все рассказывал ей и рассказывал о сказочных королях,замках,рыцарях,подвигах, драконах...
И тут мне опять вспомнилась та фраза:"Будьте,как дети".А потом еще одна:"любите друг друга,этого довольно с вас".Я не помнил,кто их сказал.Просто когда то и где то услышал.И тут я подумал:а,быть может,истина,правда,закон-может это все совсем рядом.Все было всегда у нас под самым носом.Может,на протяжении всей нашей истории,они кричали нам,пытались заявить,напомнить о себе?Но,наверно,щас просто модно,и "актуально-интеллектуально" быть слепым и глухим,сидя у очередного разбитого корыта.

Медитация на рояль

Я - рояль. Старый рояль, некогда сделанный руками мастера. Он любил меня - свое творение. Он вложил в меня себя. Я - произведение его искусства. Я любим им, как дитя своим родителем. И, как дитя, я был сотворен и отпущен в мир для того, чтобы найти и играть свою музыку. Ту, для которой я наиболее пригоден. Ту, которая наилучшим образом раскрывает мой талант. Я...
Я расстроен. Мои бока потерлись и облупились. Черное "зеркало" моей крышки испещрено трещинами. Мои ножки саднят от порезов. Неумелые и жестокие руки играли по моим клавишам, утопили одни и взбугрили другие. Черно-белый каскад звуков больше не радует слух. Он выдает лишь угнетенное и расстроенное дребезжание струн. Брезгливо...
Я брезгую собой. Но я все еще хочу
играть.
Я жажду
нежного касания,
мгновенье томного звучания
под мастерской рукой.
Улыбка,
драма
виртуозно
и с чувством
вброшены в меня.
Сквозит в глубинах
многогласно
задетая душой струна.
Звучаньем полнится молчанье.
Я нем, но где-то в тишине
из рук рождается урчанье,
расходится по тетиве,
взметается как рой пчелиный
с зацветшего под май куста,
бросает ввысь свой звук строптивый
и утопает в небесах.
Из них - с ресниц упавшей каплей -
вернется тихо на рояль.
И вторит мне тот голос краткий -
из сердца нового печаль.

Я разобран. Сильные, умелые руки сноровисто и аккуратно шлифуют мои изгибы, снимают выцветшие лак и краску.
Я чист и обновлен. Девственный каркас из живого дерева, наполненный натянутым металлом струн. На них - нетронутый войлок молоточков, движимых гладкой костью клавиш. Щекотное касание кисти, обрабатывающей сперва защитным раствором и лишь затем - слоями краски и лака. И ожидание. Целая вечность томительного ожидания других прикосновений - трепетных и воздушных или же уверенных и сильных. Целая вечность необычайных ощущений - иногда пугающих, настораживающих, но неизменно удивляющих, вскрывающих сложность и красоту моего устройства. Все гармонично. Во мне нет ничего лишнего, лишь необходимое и достаточное. Творение гения моего мастера. Произведение его искусства.
Я целостен. Мой фрак - богатый черный глянец литых форм, манишка - молочная белизна клавиш, на которой черной бабочкой играет ряд темных клавиш. Мой первый концерт. Первая встреча с моей музыкой. Той, для которой я был создан. Той, которая натягивает до основания мое естество и проявляет его откровенно.
Я - рояль.

25.03.2011

Слепые кошечки в моем исполнении. Я тоже могу-умею.

Седьмой день

0.
Мирозданию не свойственно единство. Существуют тысячи малых миров, время и пространство в которых устроены иначе.

1.
Те рубиновые огни "скорой", мерцавшие голодными глазами, теперь отделяли от Рубена многие годы.
В эту пропасть уместилось немало: от лиловых полос теней вязов, скользивших по высокой крыше медицинского экипажа, и до второго брака, с Авилой Шенгус, подарившей ему счастье всей жизни по имени Той. Черт возьми, туда почти без остатка уместился бы весь нынешний Рубен Грова - высокий крепкий мужчина, слегка прихрамывающий на правую ногу и коротко стриженый, типичный кахети с неизбывной синевой на щеках, чутким горбатым носом и глазами навыкате... но только почти.
В тяжкие летние ночи, скрывавшие до поры грузные лиловые тучи над близким морем, Рубену подчас снились трудные, удушливые сны; тогда он забирал колючий плед с уютного просторного кресла в углу их спальни и брел к холодильному шкафу, чтобы не глядя выхватить из стылого синеватого света тонкогорлую бутылку чая. С бутылкой и объемистой чашкой, расписанной джигитами и гулями, надо было усесться на плетеный стул скраю веранды. В этот момент леденящий спазм в горле начинал отпускать; впрочем, ложиться спать обычно уже не приходилось - попросту не хотелось. Грозовые ночи Рубен проводил, изучая причудливое ажурное сплетение молний на горизонте. Сполохи зарниц ничем не походили на огни "скорой", совершенно ничуточки...
И слава богу.
Вот эти сны, о которых с трудом удавалось забывать днем, - остались из вечера смерти Ноны. С той стороны бездны.
Самыми душными, пыльными вечерами он пытался молиться о забвении, пытливо вглядываясь в суровые отрешенные лики святых, но каждый раз натыкался на непреклонную прохладу... и думал, что обречен забрать память с собой даже на тот свет.
Пробовал он докричаться и до сестры.
С тех самых пор, как появился Той.
С тех самых пор, как появились сны.
Никто не отвечал.

0.
Миры бескрайние и миры крохотные, миры дикие и миры многолюдные... в них мы уходим, умирая, закукливаясь в вещи и события, глубже всего выжженные на нашей душе.

2.
...бежать вдоль кромки газона, затем по поребрику, затем - по мокрому асфальту, брызжа теплым мутным потоком летнего дождя из-под легких кроссовок.
Фонари и луна соревнуются, кто лучше осветит землю, луна серебрится в полной силе и нездешней, внемировой красоте отстраненности, вечности, неуязвимости, зато фонари - столь же равнодушно - проницают под кроны самых высоких деревьев. Тени от этого множатся бессчетно, сплетаются замысловато, кажутся не то живыми, не то всего лишь мыслящими...
Споткнувшись, удержаться на ногах. Некогда думать о постороннем!
Впереди виден тяжелый полугрузовичок, развернутый очень странно и совершенно неправильно - наискось по проезжей части. В ночном свете капот, немного помятый, выглядит, тем не менее, благородно и гордо, словно лакированный нос какого-нибудь "Империала", а чудодейственный дождь еще только заканчивает скатываться с крыльев и продавленной радиаторной решетки. Чуть поодаль, почти за краем дороги, лежит изломанный паутинчастый силуэт. Велосипед. Да, это, наверное, велосипед. Но только черный. Черный.
Хорошо...
Хорошо.
У Ноны - красный велик с большущей наклейкой Сони Иземьяко. Очень похожей на овальное пятно лунного света с темным по центру, конечно, но всего лишь похожим, да и то - издали и сквозь дождь разве толком различишь? Что за глупость.
Ноги онемевают и перестают держать... ну, почти. Приходится плюхнуться прямо на дорогу, на ладони и колени, больно ободранные шершавым асфальтом.
Уже из такого положения увидеть длинные волосы, разметавшиеся под колесами. И на четвереньках поползти, уже предчувствуя бесконечность... безнадежность...
...ведешь себя недостойно! - оказывается, кричат-то в самое ухо, но слышно стало вот только что - едва носилки с тельцем Ноны скрылись в "скорой". Вопит отец, которому уже тоже наплевать, слушают ли их, разглядывают ли. В крике гнев - но это гнев не на Рубена; в крике боль, но и ее причинил кто-то еще. Кричат, однако, именно на него; за что?
Рубен пытается запрыгнуть в "скорую", но немолодой санитар отстраняет мальчишку: чудо, что она все еще здесь, все еще с нами, настоящее чудо, но нельзя же полагаться только на милость Всевышнего и всуе испытывать Его доброту. Рубена отводят назад отец и сосед, дядюшка Давыд, на обоих нет лица, и слезы - их, конечно, нетрудно спутать с дождем, но...
"Скорая" скользит сквозь полосатые тени от веток вязов вдоль улицы, и рубиновые огни уменьшаются бесконечно долго и церемонно...
Первый сеанс родители провели, как полагается, на седьмой день. Рубен не пошел с ними к душеслову: он все эти дни так и провалялся на постели, без слова и почти без движения, не то виня себя за недостаток внимания, не то вспоминая их последние - последние! - разговоры с младшей сестрой.
Родители очень боялись за него. Но первую смерть близкого каждый способен пережить только сам, по-своему.
Рубен оправился достаточно быстро, однако к душеслову не ходил никогда. Вообще. До этой ночи ему даже в голову не приходило покупать разговор с усопшими.
Но нынешний сон был особенным.

0.
Умирая, мы отделяемся от Мира в собственном мироздании. Единственным мостом, связующим миры, остается наш Голос. Голос, движимый памятью и душой.

3.
Отбивные, задорно шкворчащие на сковородке, способны соблазнить убежденнейшего вегетарианца - грехопасть ли, отречься ли от абсурдных убеждений. Рубен часто повторял это по утрам, одевая и тетешкая Тоя, пока жена готовила завтрак. Сегодня, впрочем, иначе: ночью громыхало так, словно валились столпы, подпирающие небо, и хоть ливень так и не обернулся бурей, можно было решить, что и небо рухнуло следом. Авила уже не один год хорошо знала, чем грозы оборачиваются для мужа, и некоторое время, закусив губу, помалкивала: наверняка, осторожно подыскивала тему для беседы. Гремело радио на мотив старинной композиции Сутурди: "Чер-на-я кош-ка, чер-на-я кош-ка но-сит из стра-ха и лжи се-реж-ки..." Той азартно уворачивался от шортов, а потом от футболки, нырял под стол, отпихивая толстого, зато невероятно подвижного кота Панча, и ободряюще вопил оттуда Рубену голосом мультяшного Змей-Лиходея:
- Ну! Ну же, недолго тебе осталось мучиться, злосча-а-астны-ы-ый!
Оба захохотали, когда отец все же сграбастал сынишку и триумфально - шах и мат, три очка за бросок, круговая пробежка! - закончил ритуал одевания. Как ни странно, ни стены, ни шкафы за время соревнования не сдвинулись со своих мест, не обнаружилось ни груд осколков, ни щепок. Мужчины Грова, разумеется, шумные и бурные, но совершенно не опасные - для своих.
- Сони, хулиганы и копуши, - со слабой улыбкой позвала Авила, расставляя полные тарелки. - Завтракать пора.
- А нам, нормальным, - возмутились мужчины в один голос, наполовину бархатный басок, наполовину звонкий тенор, - как же быть? Что, если человек подымается чуть свет, ему уже и завтрака не дают?!
Авила показал рукой на стол, слегка склонив голову и улыбнувшись еще раз. Исподлобья взглянула на Рубена: муж широко усмехался, ероша рукой вихрастую голову Тоя, но в глазах, конечно, еще стыла отрешенность, появляющаяся в грозу, и уж ей-то подобное было видно. Рубен внутренне поморщился: никогда не могу ничего сделать с этим, каждый раз, словно впервые, боишься, тоскуешь, а надо бы брать себя в руки. Надо... знаю, что именно надо. Знаю.
- Что у тебя сегодня, милый? - спросила она, приобняв супруга и как бы невзначай слегка пожав ему предплечье, тем задушевным жестом, который в их семье обозначал: я рядом, успокойся, мы вместе, мы справимся. Вот только сейчас он предпочел бы обойтись без этого. Решиться следовало самому - и никак иначе.
Рубен дернул бровями, ненадолго задумался, на глазах приходя в самую что ни на есть боевую форму. Мягко втек за стол, принялся было за еду, аккуратно дуя на ложку, но замер, соображая, как ему поступить. Прихлопнул широкой загорелой ладонью столешницу, словно решившись играть ва-банк. В некотором роде так оно и было... да.
- Ты сможешь отвезти малого, Авил? Мне очень нужно успеть в одно место... достаточно далеко.
Темно-серые глаза, не отрываясь, заглянули ему до самого затылка. Рубен отвел взгляд, механически дожевывая, поглядел в окно. Налаживалась ясная, и похоже, еще и жаркая - дайте время - погода. День, впрочем, не хуже и не лучше прочих дней, если он вообще намерен разобраться со своими снами. А он...
- Я должен, - тихо сказал он, откладывая ложку и вставая из-за стола. Той выпрыгнул в тот же миг, упруго заскакал вокруг отца, который старался не встречаться взглядом с женой. Сын верещал и притворялся маленькой обезьянкой, сообщая всем и каждому, что туда, куда ему лично надо, он доберется даже и безо всяких провожатых, но, конечно, с мамой спокойнее, интереснее и куда как более прилично.
- Ты же не ходишь... - запнулась Авила, и тут же продолжила: - В тот же самый день. Ты же...
- Теперь все будет иначе, любимая, - рассеянно пообещал Рубен, застегивая хрустящие ремни наплечной кобуры. Если постараться, успеет и к душеслову, и в участок до пересменки. Он не сомневался, что у душеслова задержится не слишком долго, как и всегда.
- Это хорошая мысль? - грустно спросила она, бледная, измученная, особенно в полосе золотистого света, бьющего из окна. Рубен подошел к ней, взял ладонями за плечи, прижал к себе. Дышал он часто, сипло, будто загнанный зверь, но когда она отстранилась, чтобы заглянуть в лицо, казался уже спокойным, уверенным и собранным.
- Не волнуйся так. На работу я успею, если, конечно, ты... - он тягучим, сочным поцелуем оборвал разговор, и несмелое "Не надо никуда ехать" утонуло в нежности. Авила молчала, пока муж плотно затворил за собой дверь. Походы к дверям душеслова с некоторых пор стали еще одной традицией для Рубена Грова. Плохо, что дальше порога он никогда не заходил.
Она позвала сынишку, немедленно прибежавшего уже с газона за домом, помахала рукой Рубену, лихо развернувшемуся на их тихой улочке.
Никому: ни мужу, ни матери, жившей в соседнем городке, ни, наверное, даже себе самой она так и не призналась, что сердце ее трепыхается, словно пойманный птенец.
Близилась... близилось что-то.
Что-то.
Авила тихонько заплакала, глядя на отражавшегося в окне кухни Тоя.

0.
Голос - единственный наш щит перед последним и вечным одиночеством. Голос наших усопших - наша защита.

4.
Музыка встретила Рубена едва ли не за квартал от дома душеслова, на углу Кленовой и Опалового Спуска, опасными изломанными стаккато ворвалась в открытое окошко автомобиля, полоснув виртуозным глиссандо по сухожилиям. Грова тряхнул головой и замедлил ход, вглядываясь в аккуратные окна неуловимо отличающихся друг от друга особнячков.
Душеслов Абель Майти обитал в доме №25 по Опаловому Спуску; отсюда открывался великолепный вид на залив, до которого тянулась обсаженная кипарисами волнистая улочка, постоянно полная гостей города, попеременно стремящихся занять местечко то на солнцепеке в одном ее конце, то в уютных небольших харчевенках ближе к центру. Музыка, как и подумал Рубен, разносилась из домика господина Майти - не то еще какой-то нюанс процедуры, не то признак свободного времени в сочетании с недурным вкусом к классике.
Непонятно зачем, Грова вдруг остановил машину подальше от дома и последние метров двести брел пешком, все сильнее уверяясь, что вот, и нынче, сон там или не сон, ему удастся разве что постоять на пороге, погрустить - и, выражаясь прямо, смыться.
Дверь была та же, и молоток в виде головы фавна был все тот же. Рубен тяжко вздохнул, удивляясь, что ему взбрело в голову явиться в тот же день после странного сна, а не выжидать сутки или двое, неизвестно на что надеясь.
"Черная кошка" Сутурди - подлинная, мощная, оркестровая - тут, на пороге, громыхала, заставляя вибрировать пол под ногами. Звук подавлял все прочие органы чувств настолько плотно и беспощадно, что Рубен неожиданно для себя постучал, а чуть подождав, попробовал открыть дверь.
Светлые лакированные филенки мягко скользнули в солнечный мир душеслова. А уж в зное и клубящейся пыли лейтенант Грова неожиданно различил хорошо знакомый ему запах крови. И вошел, не колеблясь, быстро обнажив табельное оружие.
Кабинет, как и небольшая аккуратная прихожая, со скромными журналами о загробной жизни и изрядно зачитанным экземпляром Книги Посмертного Пути, были пусты. Рубен едва успел сдержать естественный порыв обыскать шкафы; запах крови тем временем становился сильнее, а музыка превратилась в неистовый рев, источником которого оказались высокие колонки стереосистемы.
Поколебавшись, Грова выключил систему, надеясь, что если и не вызовет у хозяина желания поглядеть на чинящих самоуправство гостей, так уж точно поможет себе думать более рационально. Сон, занимавший все мысли целое утро, неожиданно оказался отодвинутым куда-то на задворки разума. Рубен выдохнул практически с облегчением.
А затем расслышал зов о помощи - и вынужден был все же лезть в чужой шкаф, занявший обширное пространство в углу кабинета. Из шкафа на него уставились болезненно блестящие глаза душеслова, привязанного к стулу. На груди твидового пиджака маэстро расплывалось огромное кровавое пятно, обозначавшее несомненное огнестрельное ранение... вот только со случайным выстрелом никак не вязались веревки, прочно спутавшие руки и ноги душеслова, и включенная музыка.
- А, - спокойно произнес Майти. Вышло очень слабо и тихо, но в наступившей гробовой тишине Грова услышал. - Это Вы, господин Грова... Человек, стрелявший в меня, уже ушел.
Рубен замер, не веря своим ушам, хотя, само собой, душеслов оговорился, страдая от боли и кровопотери.
- В Вас... стреляли? - переспросил он все же. - То есть, Вы имеете в виду: случайно...
- Нет! - улыбнулся Майти терпеливо, и Рубен почувствовал невольное уважение к его упорству, так напоминающему упорство Ноны... - Нет, вовсе не случайно. Ко мне пришли, наставили пистолет...
- Но, позвольте, - начал Рубен растерянно, - так не бывает! Люди не стреляют в людей просто так... ни с того, ни с сего...
Душеслов промолчал. Кровь потекла у него изо рта, а Рубен все никак не мог осознать ситуацию, просто разрываемую абсурдом. Люди не стреляют в людей: ведь убитый уходит в Огражденное, и уже через семь дней, разговаривая со свежепреставившимся, родственники или друзья в точности узнают, как и отчего тот скончался. Пусть мертвые не могут изменяться, но они и не забывают. Насильственная смерть невозможна.
- Возможно, - шепнул, собравшись с силами, господин Майти, - кому-то просто были нужны эти семь дней. Неважно, для чего; вот, к примеру, чтобы Вы все же не связались сестрой. Ну, то есть, может быть, определенная причина и важна... но мое время исчерпано, увы.
Он закрыл глаза, и Рубен, уже начавший спрашивать о Ноне, замер.
- Вы меня извините? - проскрипел душеслов неожиданно, - мне нужно подумать, где бы я хотел провести вечность. Это ведь непросто.
И чуть погодя тишина стала полной.
Рубен некоторое время еще смотрел на опустевший стул, на опавшие веревки, на пятно натекшей крови... ему все казалось, что и здесь уже есть ответ на вопрос, что гнал его сюда. Просто пока неизвестна точная формулировка такового.
И только набирая номер своего участка, он понял, что упустил еще один незаданный вопрос, который уж для Абеля-то Майти стоял куда важнее: кто и за что стрелял в скромного душеслова?
И - так, между нами, но здорово любопытно было бы узнать - как он сумел?
Улицу понемногу наполняли другие звуки, не менее громкие: отзвуки сирен, смутно напоминающие о творении Сутурди, а может, скорее о настоящей черной кошке в гладильном валу.

0.
Голос напоминает нам о том, что все в Мире - вместе. Рядом. Плечом к плечу.

5.
Сестра Рубена умерла не сразу. Доктора, соседи и родители - все изумлялись стойкости, проявленной маленькой девочкой, отказавшейся уходить в честно выстраданное Огражденное до последнего. Однако в госпиталь "скорая" доехала уже пустой.
Той пропал прямо из кухни: только что сидел, жуя шоколадные хлопья, и вот его уже нет.
Рубен выслушал сообщение патрульной службы, пока ехал в участок. Руки у него дрогнули, совсем немного; позже, конечно, пришло сожаление о том, что он не разбился тогда же. Много позже. Да и настоящий Грова не мог всерьез рассуждать о перспективе сбегать от страдания. Вот и Рубен доехал до участка чисто и плавно, вышел из машины, оперся о крышу - и начал дрожать сухой бесслезной дрожью скорби. Сухими рыданиями отца.
На стоянке не было ни души, зато едва он покинул лифт на третьем этаже, как оказался в сети колючих, рвущих и режущих взглядов, в отравленной сети сочувствия: бедняга, родители не должны хоронить детей, тяжело, тяжело, как жаль, тяжело... и за всем этим слышалось простое и бесхитростное: он потерял своего ребенка, где-то не озаботился осмотром врача, где-то пропустил мелкую, но ключевую жалобу, как бы там ни было - проворонил собственного ребенка.
Грова не стал заходить в отгороженную каморку личного рабочего места, наплевав на видневшиеся сквозь полупрозрачное стекло цветы. Вместо этого подошел к телефону на стене и набрал дом, совершено не зная, что может сказать; надеясь не то поддержать, не то обрести поддержку. Гудки продолжались очень, очень долго. Но он дождался и услышал - потухший голос, безбрежное горе, ни следа светлой и теплой женщины, придававшей ему силы жить.
- Авила... - начал он и поперхнулся знакомым, привычным, родным именем. - Что же это?
Сдавленное всхлипывание было ему ответом, а затем - глубокий, выстраданный вздох.
- Он… он говорил, что видел черную кошку, - послышалось полуминутой позже. - С неделю… с неделю назад. Я еще подумала, что ему не стоит смотреть все эти страшилки… успокоила его.
- Черных кошек не бывает, - непослушными губами произнес Рубен. - Коты не бывают… коты не бывают черными, это чертов миф!
Но бывали, разумеется, потому что котов ночной масти видели и Тоби Лууста, и Стани Конва - незадолго до падения моста, с которого напарники сумели спасти не всех, но многих, вот только сами уже не вернулись; и Грегор Замза - дня за три до того, как оступился, преследуя расторопного циркового медвежонка на полном тараканов заброшенном складе при набережной Тигра. Настоящие ли, нет - черные кошки исправно приходили, отмеряя последние дни. Давали знак приготовиться.
- Теперь… Он теперь в лучшем мире, - печально сказала Авила.
- В лучшем мире? - Рубену перехватило дыхание, да только отнюдь не от скорби или тоски. Он вдруг понял, что несказанно, зверски зол. - В каком?! Без нас?! Чем же это тот мир лучше, Авил?
И только спустя томительно-раскаленные мгновения странный шум из трубки сложился во что-то понятное: на другой стороне линии рыдали. Грова сел на край стола, погрузневший, придавленный, сразу осознавший, что вместо того, чтобы поддержать, он старается раздавить любимого человека их же общим горем. Попытался отыскать нужные, верные слова, уже почти нашел, вот-вот…
- …ну, по крайней мере, в другом… - всхлипнула неожиданно жена - и бросила трубку.
Рубен остался сидеть на столе, горбился и старался понять, что же не так во всем этом. Потом поднял взгляд на широкое окно, сквозь которое хорошо видно было Твердыню на горизонте. И медленно сказал вслух:
- Я просто не верю, что Той умер.
Солнце неторопливо выползало из-за громадного пестроцветного конуса вдали.

0.
Смерть - не конец. Смерть - место передачи флажка.

6.
- Не думаю, - рыкнул капитан Свока, увлеченно скребя курчавую бороду обеими руками сразу, - что ты сейчас в состоянии судить о подобных вещах. По совести сказать, тебе следовало бы немедленно отправиться домой. Мы все люди. Понимаем скорбь и... уважаем ее, да. Иди. Горюй, это необходимо...
- Осмелюсь возразить, - наклонил голову Рубен, - но мне не кажется, что преднамеренное убийство...
- Послушай, лейтенант, - приподнялся в просторном и добротном кресле начальник участка. - Ты близко подошел к грани служебного несоответствия. Убийство - это смерть, причиненная вследствие неосторожного либо небрежного поведения, должен знать любой курсант. За шесть тысяч лет, что стоит этот город, сколько случаев преднамеренного лишения жизни ты вспомнишь?
Грова молчал. Вавилон существовал уже 64-е столетие, и за все время со дня его основания ни один летописец либо архивариус не сыскал бы подобных сведений. В природе человека не было заложено позволения на убийство себе подобных. Единственные существа в природе, способные убивать сородичей, - это кошки; да и то далеко не все. Все так и было, вот только...
- Ступай домой, - с нажимом сказал капитан, глядя в потухшие глаза Рубена. - Ты всего лишь человек. Но и Авила - тоже. Ей нужна опора. Нужно утешение. Хотя бы на эти семь дней, пока... - и тут Свока осекся, поморщившись.
- Я понял, - негромко сказал Грова. Легкая дверь мягко хлопнула у него за спиной. Возможно, выход предлагался лучший из всех мыслимых, решил он, подходя к столу. И в этот момент увидел белый конверт посередине столешницы, который явно ему не принадлежал. Чувствуя неловкость, не поднимая глаз на коллег, которые наверняка спешили что было сил, составляя сочувственную запись, он взял нож и с хрустом разрезал плотную бумагу.
"Домой не ходи. Авилы там нет. Лучше иди вниз. И, кстати: сегодня - твой день сюрпризов."
Грова вздрогнул и смял записку, всей кожей чувствуя усилившееся давление множества звуков участка: окриков, щелканья клавиатур, скрежета печатных станков, пьяного смеха из клеток предварительного заключения. Звонить? Кому? После рапорта об убийстве душеслова никаким словам скорбящего лейтенанта Грова уже не поверят...
Решить.
Рубен вскочил и быстро, резко отмахиваясь от заботливых вопросов: домой, к жене, прости, домой, - направился к лифту. Нажал кнопку - нервно, несколько раз кряду.
Кабина опустилась быстро и оказалась пустой. Только сбоку, у стены с рычагами управления, шевелился под струей воздуха из кондиционера не надписанный конверт.
"Первый сюрприз в коробочке зеленого цвета. Поспеши."

0.
А если там, у них, не будет Голоса, который звучал бы для живых, что тогда?

7.
Люди часто повторяют себе, что некоторые вещи могут случаться с кем угодно, но только не с ними.
Рубен спешил, прогрохотал ботинками через обширный прохладный холл, выметнулся наружу - и увяз. Множество людей, тысячи лиц, пестрота нарядов изо всех концов страны струились вокруг шальным водоворотом. На другой стороне просторной улицы, неприметно затаившийся в проулочке возле антикварной лавчонки, виднелся закрытый зеленый контейнер для мусора.
Ни тогда, ни позже не смог бы он рассказать, что ожидал - и чего боялся - увидеть в контейнере, однако внутри все дрожало на единственной безумно тоскливой ноте.
Все кончено. Все кончено.
Растолкать стайку веселых, дружных студентов, обогнуть напряженную старушку с бумажным пакетом в руках, перепрыгнуть через невысокую резную плиту с символом Гильдии Антикваров.
Все кончено.
Вбежать в мощеный переулок, к ряду благоухающих контейнеров, первый из которых выкрашен в ядовито-зеленый колер.
Схватиться за крышку.
Сесть, опершись спиной о металлическую стенку и не зная, хватит ли сил открыть и увидеть.
Грова потер лоб, отер мокрую руку о штанину. В глубине души он ждал и обмана - а следовательно, незамедлительного удара, едва войдет в переулок. Ждал смерти, и, наверное, отчасти поэтому бросился сюда очертя голову... а теперь просто не мог. И ждал, уже понимая, что злоключения не завершатся настолько незамысловато.
"Папочка!.."
Горло перехватило стальным шнуром, и первым долгом Рубен попытался схватить душившие руки... бесполезно. Он был один, если не считать крика, прозвучавшего в ушах.
Крика Тоя.
Крышка заскрежетала страшно и визгливо, Грова даже оглянулся, чтобы убедиться, что улица не уставилась на него с отвращением и любопытством, словно на больного урода... А потом посмотрел вниз и улица для него испарилась.
Продолговатый пластиковый пакет лежал поверх множества накопившегося мусора, и к черной блестящей поверхности чья-то рука приклеила белый конвертик с коротенькой записочкой: "Ап!"
Рубен, онемев, разорвал пластик голыми руками и тупо воззрился на бледное, синеватое личико, неподвижно задранное к небу. Потом медленно раскрыл полностью то, что увидел - тело любимого сына, лишенное жизни. Опускаясь на колени у контейнера, еще прежде, чем начать выть, Рубен отчетливо увидел черную кошку, умывавшуюся на крышке соседнего мусорного бака.
А потом наступила тьма.

0.
Но если малые миры бесконечны и многообразны, то разве можно увериться, что Мир - единственен?

8.
- Лежи, лейтенант, лежи, - примирительно проворчал капитан, поправляя розы в вазе у больничной кровати. - Ты пока слаб: пришлось накачивать конскими дозами успокоительного, иначе ты нипочем не отдал бы... хм...
- Тела, - сухо выдавил Рубен, которого милосердное забвение обошло далеко стороной.- Тела моего сына. Мертвого тела, - добавил он, не чувствуя внутри ничего.
Капитан молчал. В тишине палаты одиноко рычал вентилятор, ретиво гоняющий августовский воздух.
- Что будет? - спросил Грова. - Теперь - что будет?
- На улицах плохо, лейтенант, - ответил Свока, прикрыв глаза рукой, - Так, как никогда не было. Мы даже не думали, что подобное возможно. Люди ведут себя друг с другом... словно с животными. Словно мы говорим на разных языках... или мы видим личины... Вотан из отдела по благополучию улиц вчера расстрелял пару обычных воришек. Гретч был забит насмерть толпой, разрушавшей закусочную на углу из-за того, что повара были смуглокожие, с юга. И чем дальше, тем...
- Я понял, - сказал Рубен. - Этого я не хотел.
- Да ты и ни при чем, дружище, - буркнул капитан. - Дело-то не в тебе... дело в тех записках. Дело в том, что смерть не унесла Тоя. И, кстати, Гретча тоже - то, что осталось от его тела, медики сшивали несколько часов, а перед тем собирали по кусочкам.
- Убийств не бывает, капитан? - спросил Рубен почти равнодушно.
Свока молчал. Наконец, не говоря и слова, протянул конверт подчиненному. Тот смотрел, не зная, чего больше в кипящем нутре: изумления, ненависти ли, страха. Или же и вовсе отчаяния. Затем открыл и стал читать.

0.
Есть и другие Миры... Там не встречают боль и страх в одиночку. Там не оставляют близких в одиночестве.

9.
"Дорогой мой Рубен."
В подземном паркинге полиции было холодно, легкий пиджак ничуть не спасал от стылого сквозняка. Грова быстрым шагом пересек ближайшие ряды, уставленные машинами, и двинулся вглубь, к секции 14.
"Не ищи меня. Не так давно случилось то, чего я боялась долгие годы: мою тайну раскрыли. Человек по имени Каин Майти явился к нам домой и бросил мне в лицо то, от чего я уходила с того самого вечера, когда мой велосипед сбили."
Рубен вытащил пистолет из кобуры и огляделся. Здесь, в глубине, можно было ожидать кого угодно: курилка, где вечно собирались молодые полицейские, находилась у самого устья выезда. Стало быть, нужно оставаться начеку. Хотя бы пока не покажется враг.
"Он назвал меня по имени, рассказал о нашей семье, наших с тобой родителях. Знал все. И пока говорил, подошел Той. Хотя, мне кажется, он слышал больше. Возможно, вообще все. Малыш убежал, и тогда Каин ушел... хотел уйти. Я так испугалась, что он может пойти за нашим сыном."
Машина сорвалась с места, не включая фар. Она понеслась прямо на Грова, взревывая двигателем и визжа покрышками. Рубен поднял пистолет двумя руками и прицелился в смутно видневшуюся фигуру за рулем. Он не мог разобрать, мужчина там сидит или женщина. Мог только стрелять - так, чтобы убить.
Снаружи небывалая буря смолисто-черной кошкой надвигалась на Вавилон.

0.
И там не умирают.

10.
Боль разламывала грудь, глодала левую руку и крушила кости ног. Боль лежала с ним в обнимку, несчастная и неотступная, словно малолетняя возлюбленная. Боль истощала и туманила разум.
В этой боли оставалось только одно светлое пятно: голос, звонкий и чистый голос Тоя.
"Пап."
Рубен застонал и приоткрыл глаза.
"Папа!"
Он вздрогнул и окончательно проснулся. Руки и ноги все еще ныли, хотя заживленные вытяжкой Плода Жизни кости уже вполне срослись и окрепли.
"Папочка, я очень тебя люблю... Очень. Мне жаль, что я поступил так, что причинил себе смерть."
Рубен сел на постели. Снаружи играли беспорядочные белесые сполохи и грохотал гром.
- Той?!
Тишина.
А потом, вдруг...
"Папа, вставай. Время не терпит."
В грохот грома неожиданно вплелись раскатистые хлопки выстрелов; вопли людей время от времени заглушали рокот тяжелых моторов. Грова встал, ощущая не приближение беды, но тесные объятья. Да что там - он чувствовал, что запеленут в несчастье. Идти не хотелось. Он проиграл все. Судя по тому, что звучало с улицы, даже если он и сумеет найти капитана, им уже будет не до праведного гнева и возмездия убийце... впрочем, ведь он не убивал Тоя?
"Нет, пап. Нет. Но лучше мы поговорим об этом потом. Мама там, снаружи. Еще можно ей помочь..."
- Сын? - тихо спросил Рубен, прежде чем коснуться дверной ручки. - Но как я могу тебя... слышать?
"Все просто, пап. Каждый выбирает, где ему быть после смерти. Мне тоже был дан выбор. Отныне я всегда буду с тобой в твоем сердце."

0.
Некоторые люди могут отправиться туда.
После смерти.

Как полезно наводить порядок в шкафах! Столько интересного вдруг находится Например, такая необычная вещичка:

– Хочется услышать маленькую добрую сказку о жизни…
– О чем?
– Да-да, дружочек, о жизни… Потому что иногда усталость наваливается и хочется тишины и покоя, пения сверчков под окном, темного звездного неба, шелеста волн и маленькой сказки о том, как, блуждая во тьме и во мраке, Жизнь вела за собою Любовь, чуть Свободы с щепотью драки, примесь Боли с лавровым венком.
Вот присела она, побледнела, мигом в Смерть обращаясь, а там – колыбельную песню запела…
– Так о чем же?
– Да все об одном. О широких просторах и нивах, и о стаях с рыжинкой лисиц, о высоких седых исполинах – горных высях, деревьев и птиц не забыла. Им на ухо шепнула: «Спать пора. Так усни же, дружок. Жизнью Смерть покрывать не пристало. Отпусти все в назначенный срок».
– Как же сказка? Где сказка о жизни? Где любовь? Где добро? Где биенье сердец?
– Шшшш, не шуми, будь потише, малец. Ты спугнешь, не заметишь, упустишь. Вот она – под ресницами брезжит рассвет. Это Жизнь пробудилась из Смерти, заплетая творенья венец. Вот поднялась она, отряхнулась и по вспаханным нивам пошла, в лисьи норы в пути заглянула, по тропе в горны выси взошла. Птиц, деревьев – и тех не забыла. Всем наказ свой заветный дала: «Вы живите, покуда есть сила, а иссякла – так к Смерти в права отдавайтесь, в смиренье купайтесь. Жизни Смерть – не раба!»
– Не пойму я, так где же о жизни? Смерть да смерть – что за шутки, скажи?!
– Речь проста: Смерти Жизнь – не раба.
– Ну, так кто же? Мать? Сестра?
– Ни одна.
– Ну, а все же?!
– То – сама.

30.07.2011

План по спасению мокрой слезы…

По твоим щекам катятся слезы. Я разрабатываю план – план по спасению этих слез, но не нахожу ни единой возможности. Мне хочется поддевать их пальцами и прятать в пробирку, но как быть с той водой, что останется на коже? Я хочу выпить их губами или лакать языком, но тогда они утонут в моем рту и исчезнут безвозвратно. Как мне быть?
А ты все плачешь и не можешь понять, что я бы сделала все, чтобы сберечь эти слезы.
Из твоего горла вырывается смех. Я смотрю на тебя и тяну свои руки. Теперь мне нужен план по спасению смеха. Твои чувства так мимолетны. Мои руки как дуршлаги: твоя жизнь протекает сквозь пальцы. Как мне остановить тебя хоть на мгновенье, чтобы сохранить то немногое, что от тебя еще остается?
Твои мысли как часы – тикают. Я вижу стрелки в твоих глазах. Это пугает до колик. Мне хочется стать твоей смертью, чтобы знать точно, не ждать. А еще обладать набором пробирок, в которые можно спрятать твои слезы, твой смех, твое горе, твои мысли – говорят, она может.
Я чувствую себя уязвимой. А еще крошечной: жизнь так велика и неотвратима.

*****
Ты говоришь: «Лель, поспи», – и гладишь меня по руке. Ты смирилась. Это мне все кошмарится: мне снятся эти чертовы пробирки, я рисую андроидов – точные твои копии, и желаю тебе смерти. Потому что ждать – невыносимо и печально, лучше – раз, и нету – остро и глубоко, тесаком по сердцу, чем вот так перепиливать душу мокрой бумагой для спила не предназначенной. Сколько листов ты уже извела на меня? Сколько у тебя еще в запасе? Я не хочу знать, что эта пачка из пятиста штук.

*****
Ты сидишь на подоконнике. Бледная, немощная. Твои члены обвисают плетьми. Я не понимаю, как шея все еще держит голову. Ты тонкая. Иные для этого голодают. Тебе – ни к чему. Наверное, я все еще злюсь на тебя.
Мой психотерапевт говорит, что у горя есть пять стадий, и я гуляю по ним, через них. Так случается. Это как идти по темному лабиринту. Он маленький. Ты не представляешь, насколько он мал! Всего три комнаты. Но моя слепота уводит меня от двери выхода.

*****
Ты умираешь.
Я сижу у твоей кровати, слушаю твое дыхание, рассматриваю черты и думаю о похоронах. Это как отупение. Раньше мне нужен был план по спасению твоих мокрых слез, теперь – план по упокоению твоего бренного тела. Прости, мне нужно хоть что-то, чтобы не свихнуться. Я не двужильная. Ничто не знакомит с собственной человечностью так, как смерть. Особенно чужая. Впрочем, своей я еще не нюхала, так что зарекаться нечего.
Ты хрипишь. Я не хочу, чтобы тебе было больно. По крайней мере, не сейчас. Уходить нужно легко, ты согласна? Даже когда безумно тяжело и невыносимо, уходить нужно налегке. Поэтому отпусти: смех и слезы, любовь и боль, все те глупые мысли, может быть даже обо мне – все, что еще держит тебя здесь. Забудь, отпусти. Это мое дело – помнить. А тебе пора идти.
В добрый путь, дорогая!

На пороге дома я нашла любовь. Любовь жмурилась на солнце, вздрагивала крыльями и косилась на меня. Я стояла в дверях и не знала, стоит ли впускать лето. Лето зашло само.

В моем доме окна на юг, на зиму, на месяц и осень. Они заплыли порослью, что пробилась из-под двери. Я выглядывала за порог. За порогом жила весна, шло лето и кочевала любовь. Она меняла формы и цвета, она приходила с разных сторон, она являлась под видом разных существ и каждый раз оставляла подарки.

Впервые – это была птица. Она билась в силках и кричала. Может быть о болезненном мире, а быть может просила о помощи. В моей котомке жили ножницы: стальные и длинные, с круглыми устьями для пальцев. Я разрезала путы. Птица улетела. Ее черные перья вплелись в мои косы.

Следом приходила мавка. Любопытная и пугливая, прозрачная. Она заглядывала в окно – в то, в котором мелькало лето. Я оставляла ей на подоконнике сладости и печеные яблоки. Она приносила грибы и клала мне в ноги колокольчики. Так и жили. До зимы. Зимой она утонула – навеки. Я оставила ей на подоконнике букет полевых цветов. Высыхает.

После был кот. Черный и смелый. Он терся о мои ноги и протяжно мурчал, пока я раскачивалась в кресле, баюкала себя в клетчатый плед и вязала стихи. Стихи вязались причудливой бело-красной нитью с вкраплениями лазурного и весны. Весна пахла зеленью, а еще дождем и нахохлившимися мокрыми воробьями под крышей. В камине трещал огонь, недовольный моросью.

Летом мы встретили любовь. Она сидела на пороге под рюкзаком и смотрела на небо. По небу плыли облака, как птицы, а мне все казалось, что – всплески волн с не истаивающей пеной. Кот мышковал в подполье. Прибегала собака, чтобы полаять нам от колодца, и пел соловей. Мы пили чай с малиной и вишней и говорили о ней. А мне все хотелось, чтобы осталась, но она снялась с места и пошла по дорогам, звенеть бубенцами и петь о себе.

Сижу, размышляю. Хлопают окнами звезды, и ветер теребит занавески. Май все в разгаре. Соберу одуванчиков – скоро поспеет варенье.

...а хочешь, я расскажу тебе, как в холмы приходит весна?
Сначала ложится снег. Нет, не тот, который бывает зимой - тот колючий и жесткий, в нем слишком много мороза и холодных звезд января, лиловых и синих теней, он не годится для того, чтобы стать началом. Снег начала весны такой белый и мягкий, такой легкий и неслышный, что кажется - его нет вовсе. Совсем ничего нет, кроме оглушительно-ватной, теплой и живой белизны... Он ложится долго, пока небо и земля не перестанут отличаться друг от друга, и под ним исчезнут все следы, все дороги и тропинки, как будто мир родился заново.
Потом снегопад затихает, и появляется солнце. Впервые за всю долгую зиму - такое яркое, что его лучи отражаются от снега и заполняют собой воздух. В это время у воздуха особенная сила, потому что он состоит из света почти целиком, и когда ты делаешь вдох, ты вдыхаешь солнце. Оно освещает людей изнутри, попадает в кровь и бежит по жилам, как по ручьям, а потом брызжет из глаз, потому что ему становится тесно. У людей внутри начинается половодье.
Потом на гребнях холмов появляются проталины. Черные и рыжие пятна растут на глазах, сливаются, прорастают первой зеленью, сначала незаметно, потом все отчетливее, пока однажды не окажется, что на всей округе лежит прозрачная зеленая акварельная дымка.
А в ложбинах между холмами снег не тает иногда до июня... Он сверху серый, но если сгрести верхний слой, то внутри окажутся ледяные крупинки, похожие на икру. Они круглые, прозрачные, и безумно вкусные, если зачерпнуть их ладонью и попробовать. Легкий хруст на зубах, обжигающий десны холод, и привкус талой воды, прошлогодней травы, мокрой земли вдруг покажется лучше самого изысканного напитка.
Иногда можно увидеть, как из-под снежника течет ручеек, а чуть выше него по склону на кочке греется ящерица. У нее очень надменный вид и лохматые бока - старая шкурка отстает полупрозрачными клочьями, они трепещут на ветру, и кажется, что ящерица вот-вот взлетит.
Небо над холмами ясное и такое бездонное, что в него страшно смотреть - можно захлебнуться взглядом, утонуть в чистой голубизне и никогда уже не вернуться обратно. Оно кажется пустым, но оттуда падает хрустальной струйкой песня жаворонка. Он так высоко, что его невозможно разглядеть, но песня - песня доносится до земли, и хочется подставить ей ладони, набрать певучего, солнечного хрусталя и напиться, не губами - душой...
Еще не поднялись травы, а ветер уже пахнет цветами. Где-то там, на холмах, раскрыли кулачки бутоны горицвета, выбросив навстречу ветру ярко-желтые лепестки. В сухой, серой траве прошлого лета спрятались белые, голубые и сиреневые фиалки. Но ветер находит их, бережно раздвигает мягкими пальцами сухие ломкие стебли, и уносит тонкий, еле слышимый аромат к небу и солнцу, к каждому сердцу, как обещание.
Как надежду.

С разрешения представляю прикловцам своего первенца.
Игры на Прикле помогли мне это написать. И издать). Мя счастлива. Покупайте и комментируйте. Пожалуйста, ставьте хорошую оценку книге).

Доступна на
Гугл плей бук.
Эппл бук.

Терпсихора.

A capella
термин, относящийся к хоровой музыке, предназначенной для исполнения без инструментального сопровождения

На горе Парнас, чья вершина устремляется к солнцу и скрывается в облаках, обитают юные и прекрасные девы – музы.
Одну из них зовут Терпсихора.
Терпсихора смеется, откидывает золотистые волосы назад, и смотрит, как солнечные зайчики переливаются на мягкой траве. Она чувствует, как бьется ее сердце, задавая ритм всему телу, наполняя счастьем все ее существо. Она – воздух, легкий летний ветерок, пушистые облака, первые лучи солнца, улыбка ребенка, робкое прикосновение влюбленных - все то, что делает человека счастливым.
И пока муза живет, её танец будет продолжаться, до тех пор, пока удары ее сердца совпадают с ритмом музыки, звучащей в шелесте листьев, шуме водопада, пении птиц, дождевых каплях; пока в мире есть хоть какая-то музыка, а ее душа дышит радостью и покоем.


Arpeggio
аккорд, в котором тона берутся не одновременно, а последовательно

В мыслях он всегда называл её Терпсихорой. Со временем он настолько привык к этому, что почти забыл её настоящее имя, и в томительном ожидании, когда полупьяный диджей выкрикнет выступающих, он в первую секунду не понимал, что её имя только что прозвучало. Поэтому всегда очень расстраивался, хотел вернуть время на пару мгновений назад и в упоении повторял про себя: «Терпсихора. Терпсихора».
Она ликующе улыбалась всем со сцены, выходя на поклон, вскидывала тонкие, звенящие браслетами руки и впитывала аплодисменты своей безыскусной публики. Публика топала ногами, свистела, просила еще, захлебывалась смехом и алкоголем, отпускала громогласные шутки, от пошловатого вкуса которых его всегда немного мутило.
В тот вечер, переходящий в ночь, она не стала танцевать на бис. В последний раз поклонившись, - так низко, что ее волосы цвета крепкого черного кофе коснулись пола – она резко развернулась и скрылась за кулисами, оставив ему тоску, смешанную с надеждой ожидания, его любимый коктейль. Он сидел за столиком, влажным от пролитого кем-то вина, совершенно один – так привычно для себя и так странно для этого заведения, где никто не был один. А он был один и одинок, пока ее низкий звучный голос не спросил, свободно ли рядом с ним. Густой и пряный, как подогретое вино, этот голос обжигал его слух и согревал изнутри все его существо, а ведь до этой минуты он и понятия не имел, что настолько замерз.
- Все столики заняты, - как бы оправдываясь, пропела она, слегка поведя плечами. – Сегодня удивительно много народа.
- Да, это…удивительно, - согласился он, продолжив про себя: «…и прекрасно». – Здесь не занято, так что присаживайтесь.
Терпсихора была не одна. Ее Дионис в прокуренной дешевыми сигаретами кожаной куртке дышал пивом и колбасой, и его борода смешно топорщилась над верхней губой. Зато у него было неоспоримое преимущество: его рука лежала у Терпсихоры на талии, в любой момент угрожая спуститься чуть ниже.
Они сели напротив. Дионис гулко, в бороду, пророкотал свое имя (он даже не попытался запомнить) и протянул руку. Ту самую, которая секунду назад обнимала Терпсихору, и тепло этого пожатия отчасти было ее теплом. Он перевел взгляд на свою музу, и та, улыбнувшись, – не так, как со сцены, для всех, а просто и дружелюбно, лишь для него - назвала себя, прибавив: «Танцовщица».
- Я знаю, - ответил он, найдя в себе силы взглянуть ей в глаза, и даже сумел выбраться из их темной глубины раньше, чем пауза затянулась. – Я видел Вас…не только сегодня. Вы здорово танцуете.
- В этом моя жизнь, - сказала она спокойно и просто. – Движение. Ритм. Биение сердца. Когда мы останавливаемся, то умираем. А я бы хотела жить долго.
Дионис фыркнул.
- Серьезно? Подружка байкера планирует жить долго? – он расхохотался, приглашая собеседника разделить собственное веселье. – Женская логика. Я в бар. Захватить выпить?
Терпсихора, слегка нахмурившись, заказала вишневого пива, и Дионис, попутно похлопывая по плечам встретившихся по дороге знакомых и незнакомых, направился к стойке. Теперь, когда они остались одни, ему нужно было столько сказать ей…но он никак не мог подобрать нужных слов.
- Чем занимаешься? Ты сюда как-то не особенно вписываешься, - она оперлась подбородком на ладонь и с любопытством взглянула на него, сразу перейдя на «ты». Ее волосы цвета арабики пахли так же: крепким кофе, без сахара и сливок, имбирем и корицей.
- Вообще-то я учитель, - признался он. – Историк. Я и сам замечаю, что здесь не совсем к месту, но мне тут нравится. Правда, иногда чересчур шумно, но музыка, танцы…прекрасны.
- Вот как, - протянула она, не отводя глаз, темно-синих, как сумеречное небо. – Считаешь всё это искусством?
«Только твой танец».
- Как и все, что заставляет человека остановить свой бесконечный бег. Замереть. Я немного художник – мне хочется уловить каждый миг жизни, каждую минуту восклицать «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»
- И что ты рисуешь?
- Море, - он застенчиво улыбнулся, теребя салфетку, по привычке складывая из нее белый кораблик. Ему хотелось написать на его бумажном борту ее имя, но под рукой не было карандаша. – Я с детства люблю море и корабли. Знаешь, что у моря может быть сто восемьдесят разных цветов? И столько же настроений.
«Знаешь, что цвет твоих глаз называется лунным индиго?»
- Я бы хотела увидеть твое море, - Терпсихора улыбнулась одними губами, хотя в глазах ее читалась грусть, и заправила выбившуюся прядь за ухо. – Сто восемьдесят танцев волн.
«Я подарил бы тебе тысячу, если бы мог».
Дионис вернулся с двумя запотевшими бокалами, веселый и бесконечно далекий от всего, что не касалось пива и мотоциклов. Однако разговор втроем выходил еще более неуклюжим, чем молчание.
- Я, пожалуй, пойду, - он поднялся из-за стола и, подняв глаза на свою музу, застенчиво улыбнулся. – Завтра нужно рано вставать.
- Нам тоже пора, - кивнула Терпсихора и встала. – Я что-то устала сегодня.
Они вышли на улицу, после духоты бара удивившись спокойствию и прохладе ночного города, и какое-то время никто не мог выговорить и слова, даже болтливый Дионис, обычно заполнявший подобные паузы. Тишина оглушала, звенела, наполняла все тело вибрирующей, нервной дрожью, пахла дождем, солью, мхом и землей. Пронесшаяся мимо машина разорвала оцепенение. Дионис засмеялся и похлопал его по плечу, прощаясь. Терпсихора взяла своего спутника под руку, и они свернули за угол, к припаркованному мотоциклу, о котором его хозяин столько говорил сегодня. А он стоял, подняв воротник куртки повыше, стоял и ждал ее последнего взгляда, легкого поворота головы. Впрочем, ему было достаточно просто смотреть на нее, и каждая деталь, каждое движение запечатлевалось на его коже причудливыми иероглифами, известными лишь ему одному.
В следующий раз он пришел в бар спустя месяц, потому что все время придумывал с десяток причин, чтобы не идти, не встречаться со своей музой, не видеть её снова в неуместной компании Диониса. В глубине души он понимал, что боится, и день за днем пытался преодолеть страх и волнение перед своим божеством, заставлял себя думать о Терпсихоре как об обычной танцовщице, но по-прежнему видел в ней музу.
Когда он пришел, набравшись наконец уверенности, на сцене танцевала не Терпсихора, а девушка, которую он раньше никогда не видел, и ее грация, ее плавное покачивание бедрами, томные взмахи рук казались ему бесконечно фальшивыми. Он десять минут вспоминал настоящее имя своей музы, чтобы подойти к бармену и небрежно поинтересоваться, будет ли сегодня выступать другая танцовщица. Настоящая.
Бармен пожал плечами.
- Здесь она давно не появлялась. Может, выступает в другом клубе, не знаю.
В тот вечер он напился, как не напивался ни разу в жизни. Кажется, рассказал бармену о Терпсихоре – заплетаясь на всех остальных словах, он ни разу не запнулся на ее имени. Кажется, плакал. Кажется, полез на сцену, чтобы найти хоть какой-нибудь ее след. Кажется, он был дураком.
Он продолжал ходить в этот клуб, и все так же занимал маленький столик напротив сцены, и смотрел выступления, почти мгновенно стирающиеся из памяти. Постепенно он стал заглядывать туда все реже: сначала пропустил неделю, потом две, потом месяц. Полгода. Год. А однажды, торопясь на работу, на другой стороне улицы увидел тоненькую, грациозную девушку с кофейными волосами. Он бросился к ней, даже не задумавшись, что скажет, готовый закричать на всю улицу «Терпсихора!», и машины оглушительно сигналили ему вслед, а люди неодобрительно фыркали и бросали на него непонимающие взгляды. Но ему хотелось лишь повернуть ее к себе и утонуть в лунном индиго бездонных глаз, позволить течению наконец унести его прочь. Увы, он понял, что ошибся, еще тогда, когда прикоснулся к ее плечу. Девушка обернулась, и на ее лице, лишь отдаленно напоминавшем черты Терпсихоры, отобразилось дружелюбное удивление. Возможно, именно из-за того, что она единственная из всех прохожих на этой улице не смотрела на него, как на идиота, он пригласил ее выпить кофе. А через полгода – выйти за него замуж.
Потом был переезд в другой город, и в третий – и все лишь затем, чтобы, в конце концов, снова вернуться в исходную точку. Он верил в закон круговорота. Он верил во многое, только в счастливые совпадения не очень; возможно, именно поэтому такое совпадение случилось почти сразу после его возвращения. Была ранняя весна, пахло березами, их почки уже начинали распускаться, и стоило сделать небольшой надрез на стволе, как оттуда вытекал теплый прозрачный сок. Он шел по парку, глядя на оставшиеся кое-где полоски снега на черной земле, похожие на серебристые пряди в его волосах. И прошел бы мимо, если бы не ее оклик, заставивший его несчастное сердце забиться, подобно жаворонку о прутья клетки.
Она помнила. Вот что больше всего его поразило. Она окликнула его по имени.
- Какими судьбами? Спустя столько лет, - он изобразил вежливое удивление. Теперь он мог, кажется, изобразить любую эмоцию, и сделать это совершенно естественно, без дрожи в голосе и смятения в глазах. – Я и не думал, что мы когда-нибудь увидимся снова.
- Да, - она коротко кивнула, и ее по-прежнему кофейные волосы без намека на седину упали на лоб. Терпсихора аккуратно поправила их, и он заметил, что она всё так же любит браслеты и кольца. – Ну, я всегда жила в этом городе. У моего мужа было здесь…семейное дело. Он умер год назад, - она подняла руку, отстраняясь то ли от расспросов, то ли от выражений сочувствия. – Я теперь пытаюсь справиться с этим сама, но, честно говоря, получается не особенно хорошо. Он занимался продажей недвижимости – дома, квартиры, всяческие попытки продать людям не то, что им нужно, а то, что было ему выгодно.
Терпсихора рассмеялась немного фальшиво – странно, раньше ему казалось, что она всегда настоящая – и подняла на него выжидающий взгляд. Лунный индиго.
- Ну, а вы? Все еще учите истории и рисуете море?
- И да, и нет. Я больше не учитель, но все еще рисую.
- Я ведь так и не увидела ваших картин.
- Я больше не видел ваших танцев.
«Только во сне». Каждую ночь Терпсихора танцевала в его ночных фантазиях, звенела браслетами, смеялась, вскидывала руки, кружилась в облаке летящей алой ткани и волос цвета арабики, и смотрела на него – только на него, это ведь был его сон. Каждую ночь он просыпался, прижимаясь щекой к прохладной подушке, и ему казалось, что от нее немного пахнет свежесваренным кофе.
- Я больше и не танцую.
Он неверяще посмотрел на нее и взял ее за руку порывистым, быстрым движением.
- Этого не может быть. Вы должны танцевать. Почему вы остановились? Разве можно прекращать движение?
- Все это просто глупости, - Терпсихора вздохнула и улыбнулась. Ее улыбка скользнула по его коже мимолетным холодом. – По опыту я поняла, что жизнь не останавливается, когда начинаешь идти не в такт и перестаешь отбивать ритм. Жизнь не останавливается, когда все перестают на тебя смотреть.
- Жизнь останавливается, когда из нее исчезает музыка, - тихо ответил он.
- Как можно заставить замолчать город? Птиц в парке? Шаги людей? Их разговоры? Все это музыка. Нет, жизнь останавливается, только когда мы сами заходим в тупик. Покажите мне лучше картины. Я все еще хочу увидеть ваше море.
- Я…уезжаю завтра. В Италию, с женой. Ее сестра предложила нам пожить у них, погреть на солнце свои старые кости, - он замялся, а потом посмотрел на нее просветленным взглядом. – Дайте мне ваш адрес. Только не электронный, а настоящий. Как историк, я испытываю профессиональное недоверие к тому, что не остается в качестве осязаемого документа.
- Будете писать мне письма? – она засмеялась, без намерения его обидеть. Скорее удивленно и даже немного польщенно. – Какой романтический жест.
Буквы адреса на листке бумаги вытянулись по струнке, как начинающие балерины в танцевальном классе - такие же ровные и взволнованные.
- Как странно, - заметила муза, привычно убирая прядь волос за ухо, - мы видимся с вами всего второй раз, и в ином случае мне и в голову бы не пришло остановить вас. Столько времени прошло, вряд ли я осталась у вас в памяти, и подобные мысли. Но я почувствовала что-то…в общем, что вы меня точно узнаете. И будете помнить про мои танцы, как я помню про ваше море. Как будто мы виделись сотню раз, и столько же говорили об этом.
- Может быть, в прошлой жизни? – он грустно улыбнулся. – Потому что я помню каждое слово, сказанное вами тогда.
Они расстались, несмотря на не покидающее его ощущение, что лучшим его поступком было бы никогда не отпускать ее больше. Не позволять ей исчезнуть, раствориться, стать изматывающим сновидением, мелодией на повторе. Но у него была жена, и билеты на самолет, и еще с десяток причин, почему это невозможно. Теперь у него хотя бы осталось от нее что-то вещественное – листок с адресом, с ее почерком, с ее запахом кофе и имбиря. И ночью она приснится ему танцующей.
Он догадывался о своей болезни уже давно, и узнал точно за день до отъезда. Тогда и решил, что раз не в силах немного продлить жизнь для себя, то вполне в состоянии сделать ее немного ярче для Терпсихоры. Художник может изобразить набегающие на берег волны, даже если напротив его окна совсем нет моря. А он может хотя бы раз в жизни поступить так, как подсказывает ему сердце.

Cadance
завершающая музыкальную фразу гармоническая последовательность

Ему снились океаны цвета индиго. Один, теплый, как парное молоко, с плотной пеной волн, окутывал его ноги, и отражение луны, то разбиваясь на тысячи мелких осколков, то собираясь в единый витраж серебристо-голубого цвета, переливалось, дразнило и призывало идти дальше – к линии горизонта, туда, где один океан соединялся с другим в поцелуе длиною в ночь. Лунная дорожка, изогнувшись в конце, будто следуя закону преломления света, резко изменяла направление и уходила наверх, покрываясь клубящейся пылью Млечного Пути. Терпсихора танцевала, двигаясь изящно и плавно, и ее ноги скользили по воде, лишь слегка касаясь волн, потому что она сама была – вода, текучая, неуловимая, всегда ускользающая из пальцев. Она танцевала только для него, и в ее танце была ночь, поцелуй двух океанов, их неизбежное расставание с рассветом, луна, собирающая осколки своего отражения лишь затем, чтобы снова разбиться. Он шел за ней, и в конце пути, когда она остановилась, чтобы взять его за руку, небесный океан зашевелился, очнувшись от любовного оцепенения, и накрыл их своим искрящимся телом, даруя вечность и забытье.

Arpeggio
аккорд, в котором тона берутся не одновременно, а последовательно

В ее мыслях он не имел имени – просто человек, который всегда сидел за одним и тем же столиком, не сводя с нее нарочито равнодушных глаз, в глубине которых плескалось нечто, пугающее своим отчаянием и безнадежностью. Сначала ее это забавляло, потом начало настораживать, но незнакомец казался безобидным и вроде бы не собирался похищать ее, как мистер Клегг из ее любимого романа. Однажды, глядя на его задумчивое лицо, она подумала, что он коллекционер, который предпочитает любоваться живыми бабочками, порхающими с цветка на цветок. И каждый вечер приходит посмотреть на главное украшение своей коллекции.
Со временем она привыкла к нему, к его молчаливому восхищению, и даже чувствовала себя неуютно в те вечера, когда его столик оказывался пуст или занят другой компанией. Он стал той безыскусной картиной, без которой комната становится пустой и чужой; ароматом духов, по которому с закрытыми глазами можно узнать человека; неброским украшением, полностью преображающим наряд. Каждый вечер, танцуя для переполненного, шумного зала, она танцевала лишь для него – лишь его видела, когда улыбалась со сцены, лишь для него кружилась, случайно открывая смуглую кожу под летящей тканью юбки. Он смотрел на нее, клубную танцовщицу в дешевом наряде, как на богиню, и в иные минуты она готова была поверить этому взгляду. Перед сном она любила гадать, какой у него голос, любит ли он собак, пьет ли по утрам кофе, часто ли смеется. Она выучила все его привычки, пока он сидел в клубе, и, даже не зная его имени, могла сказать, хорошо ли прошел его день по положению рук, сложенных на отполированной поверхности столика.
В конце концов она подошла к нему сама, вместе со своим парнем-мотоциклистом, чересчур шумным и самоуверенным, но умевшим ее рассмешить – качество, которое она ценила в мужчинах, наверное, больше всего, потому что ей было необходимо отвлекаться от меланхолии, ставшей частью ее жизни. Она была уверена, что человек за столиком вряд ли сумеет выдавить из себя даже газетный анекдот, поэтому в вечер их знакомства ей и был нужен рядом тот, кто сможет вовремя кинуть ей спасательный круг шутки.
Он оказался учителем истории и художником-маринистом. Интеллигенция в чистом виде, ей даже стало неловко от своего незаконченного института и от вульгарных браслетов, предательски нервно звеневших на запястьях. Впрочем, он ничего не заметил – в его глазах не отразилось ни малейшего неодобрения. В его глазах вообще отражалась только она.
После той встречи она не могла уснуть. Лежала, раскинувшись на простыне, как рыбка, которую выпустили из аквариума в реку, и теперь она не может поверить, что вся эта огромная масса воды – ее новый дом. Рыбке гораздо лучше в большом водоеме, где нет стеклянных преград, и в то же время ей бесконечно страшно, потому что она чувствует себя слишком маленькой для целой реки. Если бы рыбка могла выбирать, она вернулась бы в аквариум, а река осталась бы удивительно прекрасным воспоминанием, вздохом восхищения и облегчения. Но у рыбок короткая память. Она же помнила все. И могла выбрать. В своих мечтах, медленно растекающихся слезами по подушке, она рисовала себя рядом с ним, - художника и танцовщицу, пару из классического любовного романа, - представляла солнечное утро, наполненное сонной нежностью, думала, каково это – ощущать на себе его бархатный взгляд ежедневно, ежеминутно. А потом закрыла глаза, прощаясь с этой мечтой, и море в её глазах оказалось горько-соленым.
Она больше не могла танцевать. Привычная ритмичная музыка проходила сквозь ее тело, подобно электрическому разряду, но оно оставалось безжизненным, и сердце, этот застывший, сжавшийся комок размером с теннисный мячик, больше не билось. Она выбрала спокойствие, но отныне жизнь превратилась в череду потребностей: нужно было вставать по утрам, ходить на работу, улыбаться друзьям, звонить по вечерам маме. Все это было нужно, чтобы казаться живой, и со временем она перестала отделять понятия «надо» от «мне бы хотелось». Так было проще. И когда друг их семьи, степенный и рассудительный, предложил ей выйти за него замуж, она согласилась, не раздумывая. Она казалась счастливой, но каждый раз, видя падающую звезду, она загадывала вернуться в ту ночь, отдаляющуюся с каждым годом, и исправить ошибку. Но желание не сбывалось.
Когда она увидела его, шагающего через парк с таким усталым, потерянным видом, с проседью на висках, то поняла, что в ту ночь остановила не только свое сердце. Ей хотелось умолять этого изменившегося до неузнаваемости (по её вине) человека о прощении, целовать руки со следами въевшейся краски, хотелось прижаться к его пальто и вдохнуть этот особенный морской запах коралловых рифов и пурпурных водорослей. Хотелось танцевать, впервые за несколько десятков лет, казавшихся теперь дурным полузабытым сном, но вместо этого она просто окликнула его по имени.
После приветствия она зачем-то стала рассказывать о покойном муже, а он – о предстоящей поездке с женой в Италию. Потом они распрощались - видимо, навсегда. По дороге домой она чувствовала, как горчат на губах невысказанные фразы. Рыбка снова увидела полноводную реку, но аквариум стал для нее таким родным и привычным, что покидать его было опасно, безрассудно, попросту глупо…и еще с десяток причин, почему невозможно. Они встречались всего два раза, – и встречи заканчивались не так, как хотелось бы; всё понимая, она ничего не могла поделать: каменела в его присутствии, становилась совершенно беспомощной.
Через неделю на ее имя пришла посылка. Долго не получалось открыть небольшой тубус с рукописными буквами ее имени на боку, а когда крышка наконец соскочила сама и откатилась в середину комнаты, она несколько минут, замерев, смотрела на картонный цилиндр, будто ожидая подвоха, например, выкатившейся гранаты… Внутри оказался всего лишь свернутый холст.
Прикоснувшись к картине рукой, она ощутила, как прохладная вода, еще не нагретая рассветным солнцем, осторожно обхватила ее запястье; услышала ровный, ритмичный гул прибоя, как будто к уху кто-то приложил морскую раковину; камень под указательным пальцем оказался гладким и скользким на ощупь. Что-то зашевелилось внутри, задрожало, как случайно задетая струна – возможно, сердце, о котором она уже успела забыть.
Аккуратные тубусы с морем внутри приходили каждую неделю, были разного размера, но всегда одинаково пахли мокрым песком и кораллами. Пейзажи украсили стены ее квартиры - то безмятежно-спокойные, как менуэт, то необузданно-яркие, как сальса, то пропитанные тревогой, как венский вальс, но всегда живые, настоящие, дополняющие друг друга, собирающиеся воедино, как кусочки мозаики. Она узнавала его личность по этим картинам, как ранее, в клубе, по жестам и взглядам. Больше у нее ничего не было, потому что в тубусах никогда не находилось ни вкладыша хотя бы с парой строчек, ни открытки, ни конверта с письмом – только ее имя на картоне. Даже теперь он не мог ни в чем её упрекнуть – он не роптал на богов. Если бы можно было вернуться назад, в парк, пахнущий весной и березовым соком, сказать, что вся жизнь оказалась пустой без него…
Спустя три месяца – и двенадцать картин – она купила однотонную открытку темно-синего цвета, заполнила адрес, переписав его с предыдущей посылки (почта какого-то небольшого итальянского городка; до востребования). Долго думала, что написать, в итоге ограничилась парой строчек.
«Благодаря Вам я знаю, что этот цвет называется лунным индиго. Как называется цвет Ваших глаз?»
Прошло три недели (или три картины, она уже привыкла измерять время картинами), прежде чем открытка вернулась обратно с почтовым штемпелем «Адресат выбыл». А рядом простым карандашом чья-то неуверенная рука вывела всего три слова: «Его больше нет».
Она поднялась по лестнице в свою квартиру, так бережно хранящую морские пейзажи, пахнущую мокрым песком и ракушками, и ей захотелось сорвать со стен все эти холсты, потому что они все это время лгали ей, продолжали лгать до сих пор, утверждая со всех сторон, что он жив, жив, жив… и где-то сейчас пишет очередную картину, чтобы в воскресенье она могла получить новую посылку. Вместо этого она тихо опустилась на край кровати, все еще сжимая в руке открытку, которую он так и не прочитал.
- Что мне делать теперь?
Картины безмолвно смотрели на нее со стен.
- Я думала, всё можно исправить. Думала, мы сможем поговорить, и в конце всё встанет на свои места, как и должно быть: я и он, как одна мелодия, танец или картина. Думала, когда мы будем единым целым, то сможем забыть годы, прожитые друг без друга, потому что у нас впереди будет много лет вдвоем. А теперь оказывается, что есть лишь они, тысячи дней не-вместе, и это уже не изменишь. Каждую неделю он дарит мне частичку своей души, а я…
Она прижала ладони к вискам, пытаясь унять нарастающий гул в голове, бессильно упала на подушку. Неделю не выходила на улицу, потому что мир, в котором больше не было ее художника, казался пугающе ярким и слишком живым; а потом все же смирилась с образовавшейся внутри пустотой и вернулась к обычному существованию.
Картины продолжали приходить, и она следила за тем, чтобы фрагменты мозаики составляли единое полотно на стенах комнаты, и их голоса сливались в одну мелодию. Перед сном, закрывая глаза, она оказывалась на берегу, и слушала гул волн, и ощущала его холодные пальцы, сжимающие ее руку. Всю ночь они были рядом, любовались лунным светом в отражении океана, а потом наступало утро, он растворялся в предрассветной дымке своих картин, и ей никогда не удавалось удержать его еще на мгновение.
Однажды она услышала знакомую мелодию, под которую танцевала когда-то, и вдруг поняла, что помнит каждую деталь этого танца. Она неуверенно вытянула руку и плавно наклонилась в сторону, но привычное движение отозвалось фальшью, причиняющей почти физическую боль. На следующий день она попыталась снова. Постепенно это стало своеобразным ритуалом: приходить домой и заново учиться танцевать, оттачивать движения, пока они не перестанут быть вымученными. Она чувствовала, что если снова научится жить в танце, то и само ее существование наполнится смыслом. С каждым днем, двигаясь плавно и осторожно, как выздоравливающий после тяжелой болезни, она танцевала все лучше и легче, и иногда, закрывая глаза, ощущала себя снова двадцатилетней. Ощущала на себе его взгляд.
Она знала, что тридцать первый холст окажется последним. Мозаика была сложена – не хватало лишь одной картины, в правом верхнем углу, над пейзажем с вечерними сумерками и северным ветром. На этот раз в посылке был холст с искрящейся полосой Млечного пути над безмятежной морской гладью. Присмотревшись, она смогла увидеть две небольшие фигурки почти у самого горизонта, которые танцевали на волнах уснувшего океана, склонившись друг к другу, и луна мягким серебристым светом очерчивала их путь – прямой, как натянутая струна.

Accord
совместное звучание нескольких связанных между собой тонов

Она улыбнулась. Встряхнула головой, освобождая темные потоки волос и чувствуя, как подступают к горлу слезы – странно, она думала, что их больше не осталось, в человеке не может быть столько горько-соленой воды! - но сумела совладать с собой. Этот танец не должен стать печальным. Это был ее подарок, искупление за все совершенные ею ошибки, за страх и слабость, за слова, которые никогда не будут произнесены. Начав с плавных, медленных движений, она постепенно ускоряла темп, и танец-импровизация, придуманный ею самой, не подчинялся никаким правилам и канонам. В нем воплощалась вся ее жизнь, и она, закрыв глаза, скользила по комнате под пульсирующую в голове музыку вне времени и пространства перед тремя десятками его картин и знала, что он снова смотрит на нее, и в его глазах (маренго, вот как назывался их цвет), как и всегда, отражается только она. В мире ее яростного, страстного танца не было боли, разлуки, пустоты – только раскаты волн и оркестра, ветер в развевающихся волосах, миллиарды звезд, отражающихся в морской глубине, и его теплые руки.
Когда яростная мелодия затихла, оставляя после себя лишь отдаленное эхо, она почувствовала, что остановившееся, казалось, навечно сердце дрогнуло и, совершив несколько пробных ударов, забилось наконец ровно и уверенно, на три четверти, в ритме ее последнего танца. Прилив отступил, и волны, устремляясь к горизонту, уносили с собой ее отчаяние, растерянность, опустошенность. Предрассветное небо, чистое и высокое, уже начало розоветь на востоке, напоминая акварельную зарисовку. Она стояла на берегу, подставив лицо легкому ветерку, и улыбалась, потому что перестала бояться стихии, ибо сама она была – стихия. Он подарил ей больше, чем тридцать картин. Он подарил ей целое море, которое всегда будет с ней, то спокойное, безмятежное, то штормящее, непокорное, - море, на чьих волнах она сможет танцевать для него.
Танцуй, Терпсихора.

Coda
дополнительный раздел, возможный в конце музыкального произведения и не принимающийся в расчёт при определении его строения

Любовь их душ родилась возле моря,
В священных рощах девственных наяд,
Чьи песни вечно-радостно звучат,
С напевом струн, с игрою ветра споря.

Великий жрец... Страннее и суровей
Едва ль была людская красота,
Спокойный взгляд, сомкнутые уста
И на кудрях повязка цвета крови.

Когда вставал туман над водной степью,
Великий жрец творил святой обряд,
И танцы гибких, трепетных наяд
По берегу вились жемчужной цепью.

Средь них одной, пленительней, чем сказка,
Великий жрец оказывал почет.
Он позабыл, что красота влечет,
Что опьяняет красная повязка.

И звезды предрассветные мерцали,
Когда забыл великий жрец обет,
Ее уста не говорили "нет",
Ее глаза ему не отказали.

И, преданы клеймящему злословью,
Они ушли из тьмы священных рощ
Туда, где их сердец исчезла мощь,
Где их сердца живут одной любовью.
Н. Гумилев

После долгих дождей - ясное тихое утро. Холмы и деревья зелены, листья тополей высоко вверху едва заметно трепещут - их тревожит рассветный ветерок. Молодые воробьи ссорятся, перелетая с ветки на ветку, то тут, то там слышны потасовки и быстро затихающий гвалт.
Ягоды черемухи чернеют в густой листве глянцевитыми боками. Солнце уже совсем поднялось, утренний свет, такой мягкий и чистый, не слепит глаза, и видно так далеко вокруг, что кажется - можно заглянуть за черту горизонта. Ветер спускается ниже. Он похож на лист мать-и-мачехи, гладкий и холодный сверху, бархатисто-теплый с изнанки. Пока стоишь на солнце, тепло. Но стоит сделать шаг в сторону и скрыться в тени старого тополя, как чувствуешь прикосновение глубокой прохлады. Это - август.
Календарь еще отсчитывает дни июля, еще не все грозы отгремели, и не все степные ливни пролились в густую траву. Но сердце не обмануть, как не обмануть холмы и деревья, они - знают...
Эта немыслимая глубина неба, эта бледная у горизонта и яркая до боли в глазах голубизна, такая чистая и холодная, этот солнечный свет, утративший зрелую силу, эта нереальная прозрачность воздуха, неспособного прикрыть стыдливую даль легкой кисеей знойной дымки - это все принадлежит августу.
Скоро нальются спелым соком яблоки и виноградные грозди, скоро созреют звезды осени и начнут сыпаться в ладони холмов. Там, где окончится их мгновенный полет, станут темными и холодными воды, и в кронах деревьев вспыхнут первые языки осеннего пламени. В этом пожаре дотла сгорят все краски лета, и великий художник заново выбелит холст, но это будет еще не сейчас. Не теперь...

****
"Я сегодня занят. Я - художник, я рисую город
В непогоду..." (В. Харлов).
Странная это штука - приход Осени. Удивительное, волшебное действо. Оно стремительно и незаметно. Осень всегда приходит внезапно, ненавязчиво, исподволь. Ещё вчера было лето. Безудержное и бескрайнее, беспечное и бушующее, с зеленью, солнцем и зноем, зыбко дрожащим над дорогами и полями и лениво теряющимся где-то в клеверно-медовой бесконечности. Ещё накануне по лазури небосклона открыточно
расплывались тающие облачка. Ещё вот не далее, как вечером, горизонт был пурпурен и светел, и лёгкий сказочный ветерок игриво подталкивал к складкам этого закатного пурпура разнеженное, загорелое Солнце... А утро уныло глянуло из-под низких серо-свинцовых облаков глазами, полными слёз. Нахохлившаяся ворона хрипло прокаркала что-то, мечтая о лаврах эдгаровского Ворона, но так и не выучив его жутковато-эпического "Никогда!". Печальный Художник, в промокшем сером плаще с вечно поднятым воротником, мазнул своей кисточкой по оконному стеклу. И вот тебя уже теребят на озябшей аллее корявые чёрные пальцы ветвей за помпон вязаной шапки. Эта шапка - откуда она взялась? Ведь только вчера ты нахлобучивал на голову широкую соломенную шляпу, оставляя цветастую рубашку с коротким рукавом навыпуск поверх широких хлопчатобумажных бриджей... Но этой ночью, пока ты, как и большинство других, спал, отдыхая от дневных забот и путешествуя по миру грёз, являющему ночное продолжение бесконечного лета, свершалось древнее тайное волшебство. Печальный Художник привычно перекрасил мир в сто оттенков коричневого. Вещи ненадолго ожили. Выползли из почти забытой стопки в шкафу утеплённые Джинсы. С вешалки, на манер старого нетопыря, тяжело слетела флизовая Куртка, по пути неловко зацепив рукавом вязаную Шапку. Волшебной силы хватило им ровно настолько, чтобы Джинсы небрежно улеглись поверх бриджей, полностью спрятав их под собой, словно всегда лежали на их месте, Куртка тяжело повисла на вешалке, укутав жизнерадостную летнюю рубашку, а Шапка, чем-то напоминая ту взлохмаченную ворону, плюхнулась на полку в прихожей, столкнув лёгкую соломенную шляпу в дальний угол. Змеёй подполз Шарф, взобрался по Куртке, и, чуть свесившись, пристроился рядом с Шапкой. Растолкав нижние створки, вышагнули наружу важные кожаные Башмаки, пафосно протопали, на манер стареющего бюрократа, и расположились в коридоре, одним движением оттеснив за вешалку вчерашние легкомысленные сандалии. И всё стихло. Только Художник, понуро втянув голову в воротник, до утра бродил по аллеям и паркам, рассыпая на дорожках ворохи жухлых листьев, щедро поливая их коричнево-бурой смесью из своих волшебных тюбиков, да заботливо натягивая не небо старое клочкастое ватное покрывало, поправляя и подтыкая с боков, чтобы не осталось ни одного бирюзового проблеска. Повсюду следом за ним, словно на параде, шествовал целый отряд дворников. Дворники в такт шагам шаркали мётлами, распихивая ржавые листья по самым узким подворотням, по самым неприметным уголкам. Все они - и куртки, и шапки с шарфами, и дворники, и Художник - ждали прихода Королевы-Осени. А утром, с первыми тенями бледного рассвета, Осень шагнула в Мир, подготовленный верными подданными к её явлению.