– Наконец-то!
Темная жидкость через стальной хоботок начала всасываться, заполнять стеклянный цилиндр шприца в руках Бураха. Игла, направленная рукой менху, вонзилось в руку чуть выше локтя, найдя между холмов-язвочек свободное место. Лекарство? Отрава? Пустышка? Что бы это ни было – теперь оно расходилось по телу.
Больной дернулся, но, удерживаемый бережной, твердой рукой Данковского, притих – лишь шумно сглатывал вязкую, будто наполненную толченым стеклом слюну.
– В-воды... – чуть слышно напомнил он, не глядя на иглу, прокусившую кожу. Голос прерывался и дрожал.
Рубин поспешно протянул ему кружку.
– Ты бы все-таки соблюдал предосторожности, ойнон, – посоветовал Гаруспик.
– О чем ты? – Даниил с трудом переключил внимание со шприца, поршень которого медленно доползал до упора, на Бураха.
Менху удивился такому простодушию, слегка вскинул брови.
– О том, как ты его вел в обнимку.
– Ах, это, – тот чуть нахмурился. – Во-первых, иного способа не было, сам видишь, в каком он состоянии... во-вторых же, это куда как малая жертва. Я ведь ничего не теряю, – Бакалавр печально улыбнулся. – Потому и вызвался идти за больным.
– Слушай, ойнон, у тебя теория с практикой расходятся, – инъекция была закончена и, отступив, Гаруспик внимательно на собеседника. – Сам же рассказывал, как важно количество и концентрация антител, и чем их больше, тем сложнее их победить. Так ведь заразы это наверняка тоже касается, а у тебя она сейчас в придушенном состоянии – как раз от настоев. Сам посуди – ты, конечно, болен и люди на улицах тоже. Но многие из них за день сгорают, а ты все ходишь. Разница есть?
– Пока что есть, – из печальной улыбка превратилась в горькую. – Но знаешь... не уверен я насчет теории с практикой, которые у меня, как ты говоришь, расходятся, зато в другом уверен: вот с этим, – он постучал себя пальцем по груди, с левой стороны, – у меня теперь практика не расходится.
– Ты прости, конечно... Я тебя понимаю, но нам все-таки сейчас твоя голова нужнее, чем твое геройство.
– Вечно герои остаются непризнанными, – нервный смешок все-таки выдал волнение Данковского. – Да нет, я все это тоже – понимаю. Но иначе не могу.
Бурах махнул рукой, завершая спор. В глубине души с сожалением, ибо больше заняться было нечем. Хотя нет!
Менху принялся решительно загружать в перегонный аппарат траву.
Пряный аромат, успевший стать частью этих стен, их бесплотным духом-хранителем, струйкой потек по воздуху. Человек, приведенный Даниилом, вновь закашлялся, давясь своим дыханием – а затем вдруг стал дышать свободнее и легче. Тягучие хрипы не оставили легкие, но стали мягче – словно резкий запах трав разбавил их собой. Или – шепотом спросила несмелая надежда – сыворотка действует?..
– Ему... лучше?.. – отчаянное желание верить смотрело из глаз Стаха, изучая тени на лице больного, язвы, подрагивающие губы. – Сколько прошло времени? Проверим кровь?
– Давайте подождем еще минут пять – Артемий обернулся, голос его слегка дрогнул.
Минуты растягивались в века. Каждый миг, каждый вздох был орудием пытки в руках умелого палача. Секунды вонзались иглами – в мысли, в душу. В сердце.
– Хватит, – первым не выдержал Рубин – снова. – Первичную картину уже наверняка можно представить.
Бурах оторвался от изготовления настоя словно бы нехотя. От стола до стола всего пара шагов – но они как выход на сцену. Рука уверенно взяла со стола нож. Тишина – лишь вдалеке, за ржавой проволокой, за толстыми стенами, за железной дорогой что-то загудело, почти замычало, будто завод тоже был огромным быком. Движения уже привычны, лишь еще более осторожны, чем когда Бурах брал кровь Даниила.
Запятнанное стеклышко легло под равнодушный микроскоп, в который смотрели не равнодушные глаза.
Данковский замер рядом, точно изваяние, даже, казалось, не дыша. Если бы только...
Ему было страшно.
Стах припал к окуляру. Пружинное молчание убило все звуки – и голос ветра за стенами, и плач дождя, и нервную одышку аппарата, пьющего сок из степных трав. Тишину рассекали лишь четыре нити, четыре струны – дыхание людей, собравшихся в маленькой клетушке. И струна случайного подопытного звучала сейчас в унисон с тремя другими. Словно разум его прояснился и теперь отчаянно жаждал чуда – чуда, о котором не смел даже мечтать.
Молчание затягивалось. Пальцы Рубина – узловатые, с обломанными ногтями, окаймленными потрескавшейся кожей – давно оставили колесо настройки. Он просто смотрел, не отрывая взгляда, будто зачарованный – не понять, удачей или поражением.
На Стаха смотрел безглазый человек из корней и стеблей – схема Исидора. Складывалась в вопросительный знак уходящая в стену проволока. Нетерпеливо булькал твириновый настой. Но они не могли вывести человека за микроскопом из оцепенения. Спроси же, спроси – словно услышал в голове Артемий, будто еще один зритель – или актер? который не мог сам подать голос, подтолкнул его.
– Как? – выдавил менху.
И неподвижен был рисунок, сделанный руками, и рисунок линий из ржавого железа. Даже трубки перегонного аппарата прекратили журчать в ожидании ответа.
– Оно... работает... – потрясенный, хриплый голос. – Шабнак меня дери, оно работает!
Рубин вскинул лицо; в глазах плескалось счастье – на грани безумия. А губы – уже неслышно – повторяли и повторяли два коротких слова. Оно работает.
Взгляд метался от бакалавра к гаруспику и к больному – бывшему больному! – не в силах остановиться на ком-то одном. Казалось, Рубин готов обнять весь мир. Но вместо этого – отвернулся, пряча вспышку, которую не мог сдержать.
Даниил выдохнул – не просто облегченно; гора упала с плеч, стальные обручи, сковавшие грудную клетку, распались.
Он тихо и счастливо рассмеялся, покачав головой:
– Я так... я рад, что у нас получилось. Я почти не верил уже.
– Получилось, – повторил менху и не смог сдержать улыбки. – Да.
И тоже отвернулся, как и Стах. Но не стесняясь счастья – а чтобы не портить хотя бы первые секунды триумфа соратникам. В душу холодом плеснуло воспоминание – «бери сколько хочешь...». И веселое конопатое лицо. Нет. Не надо. Хотя бы сейчас. Пусть порадуются. Посчитай до десяти прежде, чем заговорить, менху. Посчитай до десяти прежде, чем вернуть их к действительности.
Раз, два...
Да и сам радуйся, пока в голове раскачивается маятник. Радуйся, что чуму можно победить. Хоть как-то – можно.
Три, четыре, пять...
Вот. Так. Разделить с ними миг торжества. До десяти.
Данковский заговорил снова чуть позже, как будто тоже дожидался, пока счет дойдет до десяти.
– Теперь у нас в руках – ключ к спасению, – сказал он уверенно, однако уверенность скоро переросла в настороженность. – Лишь бы суметь распорядиться им достойно.
Ловя обрывки непрозвучавшего счета, накрытый волной запоздалого осознания, обернулся Рубин. Лихорадочное счастье в его глазах билось в силках тоски. Звериной, безысходной, ломающей хрупкие кости радости.
Три струны звучали горечью: триумф обернулся западней. И только в одном дыхании все еще слышался восторг. В дыхании безымянного человека, которому подарили – ни много ни мало – жизнь. И только он один сейчас верил, что невозможное – возможно. Но верил – за всех четверых.

(по-прежнему все вместе)

Гаруспик и Бакалавр. Отрезвление
(снова втроем)

Радость чистая, незамутненная была до обидного недолгой. Слишком рано, с горечью подумал Данковский, слишком рано пришло осознание того, что с открытием нужно будет что-то делать.
Как хотелось бы – выйти на улицы, сказать: «Вот оно, спасение!», и оделить всех панацеей, исцелить страждущих до последнего!
Как хотелось бы... но сейчас это было невозможно.
Горько становилось и от того, что нужно было заговорить об этом, и это означало – посеять зерно здравомыслия, отравляющее, сорное, на благодатной и плодородной почве едва лишь испытанного восторга. Восторга от собственного всесилия – как же, нашли способ победить чуму!
– Это еще не победа, – тихо сказал Даниил, но услышали его четко. – И мне... безумно жаль, что это все же не победа. Что дальше?
– Первым делом, – начал Артемий, и осекся. Взгляд его упал на неизвестного исцеленного. Теперь – по-новому, и он закончил иначе, чем собирался: – Первым делом, думаю, нам не стоит больше задерживать этого доброго человека.
– Не могу согласиться. Скажите, – Бакалавр обернулся к приведенному им больному... что не был больше больным, – куда вы отправитесь, после этого всего? Вернее, куда думаете отправиться?
– Я... Я не знаю... – он выглядел растерянным. – Наверное, домой?
Мужчина осекся, вспомнив алый мох, ползущий по стенам дома. На его лице, совсем недавно хранящем печать костлявой чумной руки, теперь лежали просто резкие тени. Тени живых. Усталость. Радость. Страх – сейчас он проступил особенно четко. Выйти из этого заколдованного круга, очерченного запахом трав и творящимся странным – было жутко. Снова окунуться из подаренной надежды в отчаяние, в чуму, в агонию. И понять, что все это было лишь предсмертным бредом... Он нервно сглотнул и инстинктивно подался ближе к Данковскому.
– Если и в доме вашем – Песчаная Язва, то возвращаться туда совсем не с руки, – Даниил усмехнулся. – Не для того же вылечили вас, чтобы вы снова подхватили эту заразу, правда ведь? Есть и еще кое-что... В самом квартале Заводов сейчас болезнь. Боюсь, что выходить наружу наименее опасно только мне. Да, заодно...
Он отошел к дальней стене, увеличив расстояние между собой и выздоровевшим в разы.
– Держитесь дальше, я ведь сам заражен, – он повел плечом, немного нервно. – Да, едва не забыл. Друзья, как по-вашему, какие настроения в городе вызовет известие о том, что нам удалось получить панацею?
– Ликование, – без запинки ответил Бурах, который и сам размышлял о том же. Посторонний сейчас, несмотря на все сочувствие к нему, был обузой. Камешком, который, если неосторожно толкнуть – может вызвать ту самую лавину, которой опасаешься. – А потом дикое разочарование, если поймут, как мало ее может быть. И тогда очень многие захотят заполучить ее лично для себя, даже если для этого придется... В общем, любой ценой. Кстати, Даниил, это не на Заводах стреляли, когда ты ходил?
– Где-то далеко, за путями, – Бакалавр покачал головой. – В Степи. Да, ведь здесь еще и армия... не представляю, что может из этого выйти. А касательно ликования, – из-под белой маски мелькнула мрачная усмешка, – знаешь, уже завтра обезумевшие больные могут начать штурм твоего убежища, уверенные в том, что здесь есть лекарство. А ведь его – нет!
– Волна быстро схлынет, – негромко вставил Рубин – Так уже было – совсем недавно. Когда Клара... помните? Два дня город шумел. Два дня ее искали, наделяли святостью и верили, что вот оно – спасение. А потом увидели просто девочку. Замерзшую. Потерянную. Безумную. И она снова никому не нужна. Пустоцвет. Нам тоже, – жесткая усмешка разрезала лицо, – нужно выдержать всего пару дней.
– Почему? Почему вы говорите, что лекарства нет? Меня-то вы спасли! Что же это было тогда?
Человек, излеченный от Песчанки, смотрел непонимающе и будто обиженно – в самые прорези белой бакалавровой маски.
– Я говорю так потому, что лекарства больше нет, – Данковский выделил голосом это "больше", от чего прозвучало оно совсем печально. – Это было лишь испытание. Оно прошло успешно. У нас есть только способ... а самого лекарства – нет.
Быстрый, обжигающий взгляд менху тоже устремился к прорези для глаз на маске – как копье ищет щель в забрале. Не только взгляд – и слова были стремительны и жарки, как ветер над Степью в ясный летний день.
– За путями? Даниил, Спичка собирался пойти посмотреть пушку, когда я с ним разговаривал. Понимаешь?!
Брови Данковского взлетели вверх.
Стах резко вскинул голову:
– Ее же охраняют так, что... Ох, понесло! Да нет. Это не может быть он. Не может. Он же удачлив, как никто...
Слова выглядели попыткой убедить самого себя. Бесполезной попыткой.
– Нужно идти, – закончил он, разом перечеркивая сказанное.
– Нужно, – согласился Бакалавр. – Сейчас же.
– Я, – встревожено сжал и разжал кулаки Бурах. – Всем незачем, только за подозрительных сойдем.
Даниил с сомнением взглянул на него:
– Надеюсь, что тебе виднее, Артемий.
Бураха эти слова смутили сильнее, чем можно ожидать. Он, уже поднявшись, задумался, потом переглянулся. Не с Данковским, не со Рубиным, даже не с безымянным для него выздоравливающим. С пятым, кто был здесь, обреченным на молчание.
– И что ты навоюешь один? – набычился Стах. – Там десяток карабинов, и стреляют они, по слухам, охотнее, чем разговаривают. Я тоже иду.
– Твое присутствие поможет от десяти карабинов? – ровным тоном спросил менху.
– Понятия не имею, – огрызнулся Рубин в ответ. – Но сидеть здесь – и ждать?
– А мне вы, кажется, именно это и предлагаете, – заметил вскользь Данковский.
Артемий покосился на требовательно булькнувший нутром бака аппарат.
– Кому-то надо остаться, присмотреть, – подбородком он обвел сразу единственный в городе источник твиринового настоя и их невольного гостя.
Бакалавр поморщился – но кривая усмешка исчезла из-под белой маски довольно скоро.
– Если некому больше оставаться, то я останусь, – сказал он серьезно. – Рубину пойти будет нелишним, это я признаю. Но тебе, менху... – взгляд его устремился в пол. – Нет, в любом случае, это твое решение.
– Понимаю, – Бурах опустил голову и принялся сверлить взглядом чашечку лыжной палки. – Но... это же мой Приближенный...
Он представил, как будет ковылять через железнодорожный мост, как будут оглядываться и сбавлять шаг Стах и Даниил. А Спичка, может быть, истекает кровью – и неважно сейчас, драгоценной ли! Или как они уйдут вперед, а он будет продолжать хромать вслед – глупо и бесполезно...
– Возвращайтесь быстрее, – губы сжались в линию, будто ножницами отрезав слова.
– Уверен? – Стах вопросительно взглянул на менху. – Ты же свихнешься тут от неведения, пока мы вернемся. – Слова звучали неловко и скомкано.
– Если до сих пор не свихнулся от всего этого... – рука служителя обвела... кусок стены? город? страх и боль, незримые и вездесущие? – Выбора на самом деле нет, Стах.
– Понимаю, – Рубин кивнул, отводя взгляд. – Постараемся не задерживаться без нужды. Не кисни тут – может, там вообще учения какие-нибудь. Или ошалевшие от безделья вояки по суркам палят.
"Хотел бы я", подумал Данковский, "чтобы так оно и было".
Подумал – и сам себе не поверил.

Бакалавр. Темное на темном
(также снимались: Клювоголовый в роли Станислава Рубина и всех остальных, кто не Данковский. Клювоголовому же принадлежат права на название и 60% от кассовых сборов)

Ветер раскачивал небеса. Хлестким ударом, перевитым с сухим крошевом листьев – влево. Злым рывком, вобравшим цепкую силу ветвей – вправо. Бахрома дождинок, готовых сорваться с полога, колыхалась в такт.
Шли быстро, считая широкими шагами просмоленные шпалы – через одну. Чумной символ, раскинувший палки-руки, преграждая железнодорожный мост, не пытался их задержать. Лишь черные дула карабинов проводили долгим взглядом – пока сумерки не проглотили идущих.
Молчание тянулось хвостом – сплетенное из тревоги и рваных мыслей – одно на двоих.
- Ты говорил, я помню, - заставить тишину заговорить, разорвать ее словами Данковскому было сложно. Но верилось, что любые слова успокоят хотя бы немного, - что Спичка везучий. Значит, часто бывает в переделках?
Никакого деланного спокойствия. Только искреннее, неподдельное беспокойство.
- На самом деле – куда реже, чем мог бы. При таком-то норове… - голос, укрытый от лишних глаз медным клювом, звучал с теплой насмешкой. – Кажется, только он один способен залезть в самую невероятную дыру, напугать всех до полусмерти, и выбраться без единой царапины. А потом еще удивляться – что это все так всполошились?! Подумаешь, погулять сходил…
- Чудной, - дернул плечом Даниил. - Впрочем, и я в его годы... только я и царапинами не отделывался. Я надеюсь, у него хватило ума не соваться к солдатам близко. А у них - хватило ума понять, что это ребенок... - и вырвалось все-таки, с сомнением и нескрываемой надеждой: - Если там действительно, конечно, он.
Стах кивнул. Слова, разрывающие молчание, растворились в густом беспокойстве, и тишина, кружившая неподалеку, вновь пристроилась рядом.
По обе стороны от рельсов громоздились склады – жестяными кубиками, разбросанными как придется. Впереди нависала махина станции – ржавая, казавшаяся заброшенной и забытой.
- Сюда, - коротко позвал Рубин, ныряя в узкий проход, оставляя за спиной больной город.
Стальная нить железной дороги уходила в степь.
Бакалавр чувствовал, как изнутри рвут его на части два противоположных желания, два страха.
Увидеть - и не увидеть.
Что там, за станцией, на которую прибыл когда-то, вечность назад, столичный доктор Даниил Данковский на стареньком локомотиве, а сегодня утром - прибыл генерал Блок, герой гражданской войны, с санитарной (санитарной ли?) армией и... артиллерийским вооружением?
Он не хотел увидеть там Спичку. И кого-либо еще. И самого генерала Пепла, с его солдатами и пушкой... эта степь, с ее огромными камнями-клыками, скалящимися в небо, должна была быть чистой!
Редкие вагоны – бусинами на блестящей леске рельс. Подступающая темнота сглаживала их очертания, делая округлыми и бесформенными.
Где-то здесь обустроила себе жилище пронзительно-серьезная девочка со странным, не девчоночьим именем – Мишка. Где-то здесь на Даниила впервые взглянула чума – оскаленными мордами плешивых крыс, издохших у вагончика. Где-то здесь долгих девять дней назад (девять дней? Нет, целую вечность) он встретил Артемия и Стаха.
Армейский состав и зловещая пушка тоже была где-то здесь – немного дальше, но это “дальше” становилось короче с каждым шагом. Рубин шел впереди, до боли в глазах вглядываясь в нагромождение вагонов.
- Шабнак! - фыркнул он, споткнувшись. – Стоило захватить фонарь, чтобы… - Он не договорил. Лишь через несколько секунд снова выругался, быстро мазнув пальцами по рельсам и поднося ладонь к лицу: Шабнак…
- Что такое? - Даниил тут же наклонился пониже, разглядывая порядком проржавевшие, поросшие травой железные балки.
- Кровь, - порыв ветра сорвал с губ короткое соленое слово и швырнул в лицо Даниилу – наотмашь.
Тот сдернул маску с лица, опустился на колени, проверяя... да. Кровь.
Он выругался тихо, но куда крепче, чем можно было ожидать от кабинетного ученого.
- Идем, - зло сказал он после, поднявшись. - Быстро.
Глаза его сверкали сталью - той сталью, что может убить не только острием, но и лезвием.
- Постой, - Рубин придержал бакалавра за локоть. – Если кровь здесь, то скорее всего нет смысла торопиться туда. Это - потом. Сейчас важнее найти, куда ведет след.
Он подобрал полы громоздкого плаща, присел, выискивая на темном еще более темное. Вечер ухмылялся сумраком.
Даниил присоединился к нему, несколько помедлив.
- А я бы предпочел узнать, кто стрелял и где сейчас он. Потому что своими руками я бы... Но ты прав. Солдаты ведь могли и не забрать... - нет, он все же не сказал "тело", - раненого.
- Смотри, еще…
Густая россыпь капель была почти незаметна. Почти - если не разглядывать пристально, внимательно, ощупывая каждую пядь земли не только глазами – сердцем. На траве, на угольно-черных шпалах, на ободе колеса, приросшего у путям. На ящиках, сложенных лесенкой.
- Это Мишкин вагон, - Стах наконец-то стянул с себя маску, растерянность прочертила две жесткие линии на его переносице.
- Чей бы он ни был, - Данковский поджал губы, стянувшиеся в тонкую прямую линию. - Нельзя... так оставлять.
Он двинулся туда первым, махнув Рубину рукой - идем. Вспрыгнул на ящики, ладонью налег на дверь - заперта ли? Не заперта.
Нутро вагона дохнуло сиротской неприкаянностью – той, что, вовсе не имея запаха, все равно ощущается нюхом.
Скудный свет керосиновой лампы очертил хрупкую фигурку возле лежанки: напряженная поза, угловатость движений, резкий поворот головы. И вторую, укрытую тенью – такую же маленькую.
Замерев на пороге - и подняв обе руки заодно, чтобы видели, что он не опасен (только в левой болталась на веревочке маска), - Даниил позвал осторожно:
- Мишка?.. Что случилось? -кивнул в неосвещенный угол: - Это раненый?
Взгляд, скользнувший по лицу Бакалавра, затеплился узнаванием – все более уверенным, затем переметнулся на Рубина, вошедшего следом; плечи девочки как-то разом опустились, словно из нее вынули стержень, что заставлял спину держаться вызывающе прямо.
- Я хотела забинтовать… Но кровь все идет и идет, - Мишка чуть отодвинулась, сминая тень, укутавшую лежанку.
Мальчишка, приподнявшийся на локте навстречу нежданным гостям, глядел со странной смесью надежды и опасения, так волчонок, попавшийся в капкан, смотрит на человека: схватит за шкирку или отпустит?
Расцарапанный нос, упрямые бесенята в глазах, шило в известном месте, что легко определяется по выражению лица – он был чем-то похож на Спичку. Похож – и только.
Бакалавр вздохнул с облегчением; однако облегчение это было неполным... и недолгим.
- Значит, так, - произнес он твердо, - парень. Я врач, Даниил Данковский, из Столицы, со мной еще Стах Рубин - знаешь такого? Мы врачи. И с раной твоей сейчас разберемся.
Он посторонился, пропуская и Рубина.
"Как хорошо, что это не он... но как же скверно, что этим солдатам ничего не стоит выстрелить в ребенка!"
Полоски ветхой ткани, пущенной Мишкой на бинты, намокли и потемнели. Стах осторожно снял их, обнажив плечо, осмотрел рану, скривился.
- Скверно, - бросил он Бакалавру. – Пуля в мягких тканях. Нужно нести его к Бураху.
Не дожидаясь ответа, он легко поднял парнишку на руки, шагнул к двери.
- Погодите, - заверещал тот. – Я же не один был! А Спичка? А Денек? Что, они там и останутся, у этих?!
- Так все-таки?.. - Данковский с досады ударил кулаком одной руки по ладони другой. Кое-как совладав с собой, поинтересовался почти спокойно: - Что же выходит, мальчишки - у солдат?
- Ага… - он виновато шмыгнул носом. - Мы незаметно к этой пушке подобрались, очень близко, посмотреть хотелось. Их и сцапали. А я вывернулся – поэтому и стреляли. Кричали сначала, мимо палили. А потом зацепили – только я уже далеко был. Хотел бежать на помощь звать – да не знаю кого, и слабость такая противная… Голова кружится. Думал, Мишка меня перевяжет – можно будет дальше идти.
Даниил кивнул - сначала пареньку, затем Рубину:
- Все ясно... Уноси его, Стах. На Заводы. А я пойду вызволять этих... оболтусов.
Оберегая свою драгоценную ношу от резких толчков, Рубин спустился по ящикам, мягко сошел на рельсы.
- Удачи. И будь осторожен. Сам видишь, стреляют без разбора.
Прощальное напутствие толкнулось в спину порывом ветра – неожиданно теплым. Вечер стелился по степи.

Гаруспик. Ждать
(ждали вместе с Вуззль)

Выбора не было – и все же не оставляло ощущение несделанного шага. Казалось, именно его там не хватит, когда будет висеть на волоске судьба мальчишки... если, конечно, эти выстрелы вообще имели отношение к Спичке. Чутье твердило, что да... Но мог ли он теперь верить чутью?
Твирь отдавала соки, стебли превращались в размякшую кашицу, которой одна дорога – в мусор. Груда бесформенных тел, – пришло в голову Гаруспик, когда он менял траву в баке. Это их Яма.
Он невольно покосился в ту сторону, где принимала безымянных жертв общая могила – и наткнулся взглядом на лицо исцеленного. Пара секунд ушла на осознание того, кто это такой и что тут делает – он успел позабыть о невольном госте.
– Тебя как зовут-то? – нарушил затянувшуюся тишину Артемий.
– Богданом зовут, – откликнулся тот. Похоже, он чувствовал себя не слишком-то уютно под пристальным гаруспиковым взглядом. Благодарность мешалась в серых воспаленных глазах с опаской.
– На заводе работаешь, наверное? – вопросы срывались с губ сами, банальные до одури – будто они знакомились в кабаке Андрея. Запах твири, набившийся во все щели и трещины, усилил сходство.
– На заводе, где ж тут еще... – разговор не клеился. Слова притягивались к словам винтами, оставляя ощущение плохо подогнанного механизма. – А ты... вроде как здешний по повадкам, а вроде и не совсем?
Менху хмыкнул. Оказывается, он незаметно для себя успел привыкнуть к узнаванию, и сейчас был удивлен и неожиданно для себя слегка уязвлен.
– Артемий Бурах... сын Исидора.
– Отца твоего здесь уважали,– опасливый взгляд согрелся проблеском доверия, – да ты и сам знаешь, наверное. Редкий был человек. За всех у него душа болела, за каждого – словно бы за одного, самого родного. Только себя не жалел совсем.
Обычные вроде бы слова согрели. Может быть, мало их слышал за последние дни молодой Бурах – обычных?.. Согрели, растопили непрочную ледяную корку, закрывшую свежую рану.
– А я вот так к нему и не успел... – вслух произнес менху.
Вновь перед глазами всплыло в болоте тело; вспомнился блеск собственного ножа, мчащегося по линиям в убежище Рубина. В туманной дымке мелькнули предрассветные похороны. Вновь зазвучал надломленный страшной победой голос – такой, каким он никогда не слышал голос отца наяву, но отчетливо представлял, читая записки.
Победой, ради которой Исидор не пожалел последнего из авроксов, потому что на кону было нечто важнее линии Босов Примигениусов. Что?.. Что берег отец тогда и после?«За каждого – словно бы за одного, самого родного». Что-то было в этой мысли, но оно не давалось Гаруспику, ускользало за грань осознания.
– Не успел, – повторил он.
– Ты... Себя-то не казни. Кто же мог знать-то.
Неловкая тишина пролилась вязким киселем. В молчании слышалось виноватое сочувствие. Перегонный куб истекал твириновой струйкой – тяжелой и звонкой. Время истекало минутами. Их никто не считал. Их никто не пытался удержать – тем, кому выпало ждать, это ни к чему.
В вязкое ожидание грохотом двери ворвался ветер. Запыхавшийся ветер в грязном, промокшем насквозь плаще исполнителя. Ветер с лицом Станислава Рубина. На руках, бережно прижимая к себе, он нес мальчишку – светловолосого, тонкого, с перебинтованным ветошью плечом. Кровь темнела расплывающимся пятном.
– Нужно извлечь пулю, – сдавленно выговорил Стах, опуская паренька на Артемиев топчан. Все прочие слова сейчас были лишними.
Бурах сразу понял, что это не был его беспокойный Приближенный. Это был просто мальчик. Просто... мальчик. Подстреленный ребенок. Один из тех «всех», о которых болела душа отца.
Движения сделались четкими до бессознательности. Кавалерист не прикидывает каждый раз, как вскочить в седло. Рабочий у конвейера не обдумывает, как снять с него банку – он делал это много раз. «Техника, молодые люди, должна быть не в голове, а на кончиках пальцев» – говорил один из преподавателей Артемия.
Если что Гаруспик и обдумывал, то лишь поправку на больную ногу. Да осмысленно дрогнула рука перед тем, взяться за нож... Ты ошибся сегодня – напомнил он себе. Себе же и ответил: если сомневаться даже в линиях тела, что останется? Кто сделает это за него? И захлопнул дверь перед всеми лишними сейчас мыслями.
Артемий быстро размотал тряпку и осмотрел рану. Пуля чиркнула по ключице – пальцы аккуратно ощупали хрупкую кость – к счастью, не сломав ее, и ушла ниже. Легкое вряд ли задето.
– Ничего страшного, – успокаивающе сказал он мальчишке, посмотрев ему прямо в глаза.
Аккуратно прощупал плечо, и со стороны это могло напомнить кому-то движения пианиста, касающегося клавиш.
Наверняка, если поискать здесь, найдутся травы, обеспечивающие глубокий крепкий сон, но сколько времени нужно, чтобы их настоять? Менху пожалел об отсутствии анестезии, но увы – как местный, так и общий наркоз были столь же недоступны, как и сонный отвар, и даже более. Впрочем... Пальцы замерли, затем слегка надавили. Мальчишка застонал, Артемий остался серьезен, только кивнул самому себе.
– Закрой глаза. Будет больно, но немного.
Менху аккуратно взял нож, придерживая плечо, замер, будто охотник, тщательно выцеливающий зверя. С ножом, острие которого почти уткнулось в ребенка, это смотрелось жутковато. И дрожь наверняка прошла по коже если не у Рубина, то у Богдана, когда рука сделала мгновенное движение, напомнившее удар. Наверное, так быстро и умело служители приносят жертвы Босу Туроху...
Вот только лезвие не коснулось раны, а чиркнуло красным по невредимой спине, едва погрузившись в нее – и тут же отдернулось, а затем, одновременно со вскриком, что-то маленькое и красное упало на доски.
– Можешь открыть, – отозвался Гаруспик на короткий детский вскрик, а затем положил перед мальчишкой, предварительно обтерев тряпкой, маленький кусочек свинца. – Возьмешь на память?
И аккуратно промыл раствором неглубокий разрез, пояснив Рубину:
– Почти навылет прошло.
Мальчишка держался молодцом – только дышал часто-часто да все время облизывал побелевшие губы. От пули, впрочем, не отказался – да и кто ж откажется от такого сувенира? Сжал в кулаке, побоявшись доверить освященное кровью сокровище ненадежным карманам.
– Можно сказать, повезло, – Стах проводил тяжелым взглядом пулю, скрывшуюся в чумазой ладошке. – Чуть-чуть бы ниже – и всё.
От этого хлесткого, беспощадного «всё» в убежище, пропитанном травяным жаром, стало зябко. Словно осень свила гнездо в ящике у стены – и дышит оттуда холодом умерших листьев.
– Давай перебинтую, – встряхнулся Рубин, резким движением отогнав подступивший озноб.
Отстраняясь, Гаруспик кивнул. Он, тяжело ступая, прошел к полочке над большим ящиком, служившим здесь шкафом. Взял чайник и только теперь, когда ненужные прежде мысли, отталкивая друг друга, ворвались через открывшуюся дверь, спросил:
– А Спичка?
Бинт ложился на омытую твирином рану плотно, ровно, слой за слоем оттягивая ответ. Всего лишь на несколько секунд – но и их хватило, чтобы голос не сорвался тревогой.
– У военных. Этот герой, – сосредоточенный взгляд не отрывался от костлявой ключицы, – оказался самым шустрым. Двух других пошел отбивать Даниил.
– С-с... Суок! – прошипел Артемий, покосившись на мальчишку, и чуть не выронил чайник.
Накатил порыв действовать, куда-то бежать. Накатил – и увяз в осознании бессилия, распался на маленькие смерчики, натянувшие нервы, словно колки – гитарные струны. Как хотелось иметь двойника, который мог бы успеть там, где не успевает он, а еще лучше – десяток. Увы, единственный имеющийся полусидел, неподвижно глядя в стену, свесив тряпичные руки. И ничем не мог помочь.
– Сейчас уже нет смысла, – уловив порыв Гаруспика, покачал головой Рубин. – Темень. Мимо пушки не пройдешь, само собой, а вот с Даниилом – можем и разминуться. Если к утру не вернется... – он решительно оборвал себя. – Вернется. Должен.
Осень, притаившаяся в ящике, сжалась в комок. Ей было тесно.

Бакалавр. Педагогическая поэма.
(и клювоносный Вуззль в роли всех, кроме Бакалавра!)

Вперед вели отчаяние, злость, тревога - странное смешение эмоций, напрочь стершее всякое выражение с бледного лица Бакалавра.
В спину ехидно посмеивался страх. Не боишься выстрела? Мальчишке повезло, ведь могли и убить наповал, а повезет ли тебе? "Не знаю", отвечал сам себе, отгоняя назойливые видения собственной смерти, "не знаю, но остановиться не могу".
Страх мастером марионеток тянул ниточки к рукам и ногам, опутывая их, в безумии дергая, призывая непослушную куклу хотя бы замедлить шаг - напрасно. Даниил знал, конечно, что будет желанной мишенью - вокруг Степь, и темная фигура в плаще, приближающаяся к пушке, вряд ли вызовет что-нибудь, кроме ружейного огня... он заранее поднял руки. Так и шел - держа их над собой, и в левой сжимая белым флагом маску.
Впрочем, подступившая вплотную ночь играла на стороне Даниила, скрадывая движение. Давала дополнительный шанс, дополнительный шаг – возможность подойти на расстояние, когда будут говорить не винтовки, а люди.
Рельсы тянулись путеводной нитью – не собьешься с пути, не утонешь в бескрайней степи, будь ты хоть трижды чужак, не знающий здешних мест.
Несколько сотен метров от сиротливого вагончика до вылепленного из темноты орудия, что заслоняет собой небо.
Фигуры людей были едва различимы, но уже отчетливо слышались голоса – им не было нужды таиться. В них никто не стал бы стрелять на звук.
Данковский шел, не стараясь скрыться нарочно, не приглушал звука шагов, не задерживал дыхания... и по-прежнему не замедлял шага. Будь он облачен в военную форму, сошел бы за своего - он приближался как к давно знакомому месту, как едва ли не к себе домой. Ему нечего утаивать, нечего стесняться.
Может, это и не достойно ничего, кроме кусочка смертоносного свинца, но...
Спичка.
Бакалавр остановился на расстоянии, когда заговорить показалось наиболее удобным и безопасным. Они хотя бы взглянут в лицо, прежде чем выстрелить.
- Эй, - окликнул он, поспешно добавляя: - я пришел поговорить с командованием. Можно?
И снова – как несколько часов назад, но злее, намного злее – ощерились стволами винтовки. Они умели смотреть в лицо куда пронзительнее, чем те, кто держал их в руках.
Но пулей не одарили - и на том спасибо.
- Не там ищешь, - лениво откликнулся кто-то из десятка охранников. – Командование в Управе.
- В Управе, выходит... - медленно повторил Данковский. - Хорошо. Спасибо. Есть, правда, и к вам вопрос, к вам всем лично - вы разрешите обратиться?
Что-то пряталось за этой учтивостью. Хладнокровие смертника.
Откликаясь на случайное движение, прозвучал выстрел; пуля взрыла землю у ног, словно предупреждая – осторожнее. Осторожнее, бакалавр Данковский.
- Ну?.. – поторопил суровый голос, не уточнив, что именно “ну”: валяй, спрашивай, или – иди давай.
- Я тут ищу одних ребят, знакомых мальчишек, - стал объяснять Даниил. - Кажется, они шли в эту сторону, когда я их видел. И я слышал выстрелы. Знаете, я забеспокоился - оболтусы ведь могли и сюда сунуться, к орудиям...
Вместо того, чтобы задать вопрос прямо, он лишь брови поднял - было? Не было?
Недолгое молчание, разодранное ветром на лоскутки, осыпалось угрюмыми словами:
- Следить нужно лучше за своими оболтусами. Чтоб не лезли, куда не следует. А уж коли залезли – чтобы мозгов хватило сидеть смирно, когда поймают.
- Ох, - огорчился Бакалавр, - значит, все-таки залезли, дурни. Вы простите, но иногда черта с два уследишь. Что же теперь с ними будет?
Всё, что нужно, прозвучало в этом голосе - и собственное раздражение из-за беспечности юнцов, и беспокойство из-за нарушения правопорядка и секретности, и честное, наивное даже непризнание возможного дурного исхода.
И небо, будто подкупленное Данииловой наивностью, расщедрилось. Не плеснуло в лицо ледяным “поздно”, не ударило наотмашь обещанием грядущей кары.
- Что будет, что будет… А что с ними сделаешь? Пусть родители заберут, да выдерут хорошенько.
Бакалавр отвел глаза, погрустнев. Маска была у него в руке, но на лице как будто волшебством оказалась еще одна. Трагическая.
Дайте свет!.. Ах да, здесь же не сцена, да и ночь подступает.
- Это невозможно, - он поджал губы. - У них нет родителей, - чуть дрогнули его плечи, которыми он не решался пожать. - Уже нет. Этих мальчиков некому забрать.
И когда последние отзвуки в тишине отдрожали свое, Данковский добавил:
- Разве вот, кроме меня.
- А вы сумеете их выдрать? – военный окинул Даниил придирчивым взглядом; в голосе отчетливо проступило сомнение. – Без хорошей порки урок не впрок. В следующий раз им может повезти меньше.
- Это я отлично понимаю, - что именно из всего этого Бакалавр понимал, осталось загадкой. - Насчет порки уж не беспокойтесь, они так старались ее заслужить, что ремня им не миновать. А если меня рассердить, - серьезно и строго сказал он, - рука у меня тяжелая.
"Может, и правда их выдрать?" - скользнула мысль. "Дважды я их не вытащу, если что".
Мальчишек вывели из дальнего вагона, приткнувшегося за пушкой. Спичка, завидев Даниила, заулыбался щербатым ртом, ткнул локтем хмурого товарища:
- Ну я ж говорил, что кто-нибудь за нами обязательно придет! А не пришли бы – так все равно отпустили бы. Кому мы нужны-то!
Мужчина, небрежно, но не зло подталкивающий мальчишек в спину, хмыкнул, поспешно спрятал улыбку; лицо его – одно из многих одинаковых военных лиц - оказалось неожиданно человеческим.
- Забирайте свое сокровище. Да следите получше. Все-таки.
- Непременно, - Данковский поблагодарил его кивком головы, но после добавил и обычное, куда более теплое: - Спасибо вам. И извините за их поведение.
Затем - обратился к ребятам, вложив в голос всю возможную суровость:
- Вы двое, ни на шаг от меня. Идем, - и даже погрозил кулаком.
Правда, улучив момент, повернул лицо к Спичке так, чтоб выражение его незаметно было солдатам, и подмигнул. Тот в ответ оттопырил большой палец.
Ночь обняла за плечи троих, шагающих по степи. Высокий мужчина – и двое мальчишек по обе стороны. Травы впитывали шаги, и казалось, что все беды – позади. Впереди было долгих полчаса до города. Долгих полчаса до чумы.

Полночь

Темнота шепчет сотнями голосов. В шепоте не разобрать слов, но отчетливо слышится проблеск надежды.
Рассеянный свет проливается на сцену тусклой моросью, отнимая у мрака…
Стол.
Зловеще поблескивающий микроскоп.
Две фигуры, склонившиеся над ним – голова к голове. Змеиная кожа щегольского плаща - и грубый брезент рабочей куртки. Белая маска с коротким загнутым клювом – и стертые сумраком черты лица. Скальпель - и нож.
Безлицые куклы, разбросанные по полу.
Маски-демиурги принадлежат тьме. Или они сами – тьма?

- Смотри же, смотри! – высокий голос взволнованным ручейком вливается в шепот, струящийся по залу. – Вот это уже – вызов. Признай наконец, что они отважны – так безоглядно, так яростно броситься в схватку сможет не каждый. Иные не смеют и глаз поднять, когда госпожа Чума гуляет поблизости.
- Воистину! - каркающий смех обрывает перешептывающиеся голоса тяжелой точкой. Там, где смеются так, не остается места надежде. – Воистину, друг мой, но разве я обвинял их в трусости? Это было бы слишком пресно. Покорность всегда скучна – покорность врагу, собственному страху, обстоятельствам… Рыба, что отчаянно рвется из невода, куда забавнее той, что смирно лежит на сковородке.
- А если ей удастся использовать шанс – крохотный, призрачный, но все же! – избежать кипящего масла? Что ты скажешь об этой рыбе тогда?
- Не тот случай. Чем отчаяннее они бьются, тем сильнее запутываются. К сетям, что забросила судьба, они добавляют собственные. Сети морали. Сети принципов. Сети жалости. Порвешь одну – наготове другая. Они нашли лекарство, но не смеют им воспользоваться - а Чума не станет ждать. Чума сильнее уже потому, что ей неведомы терзания нравственности. Она всегда права – что бы ни лежало на другой чаше весов.
- Но есть еще время! Есть время найти иной способ – или на худой конец понять, что в этой войне хороши любые средства. Коль скоро они нащупали нужную нить – я верю, они уже не выпустят ее из рук!
- Время есть. Каждому отмеряно, а уж этим-то – побольше всех прочих. Что же до тех, чье время истекло – кому они интересны? Бессловесный хлам, которому уже и в яме не остается места. Придется выкопать еще одну - нужно же все это убрать?..

Взвизгивает за сценой скрипка – и захлебывается, оборвав жилы струн.
Рывком поднимаются безлицые марионетки, словно десятки кукловодов разом дергают за невидимые ниточки. Куклы тянут руки к двоим, замершим над микроскопом, неуклюже идут вперед. Шепот зарождается гулом, нарастает, прорывается острыми словами.
Нас уже не спасти. Наше время – вышло. Скоро здесь не останется никого. Никого!
Свет бежит в зал, обезумевшие прожектора больше не могут смотреть на сцену. Слепые зрители жадно ловят звуки.
Маски смотрят молча: Клювоголовый – бесстрастно и насмешливо, Трагик – встревожено.
Занавес падает лезвием гильотины, обезглавленный Театр становится нем.

Шаг в не-настоящее

Он не приехал.
Сломленный, разбитый горем, придавленный мертвым грузом несбывшихся надежд, он заперся в квартире, когда-то выделенной университетом как научному сотруднику, и не читал больше писем, чтобы не приходилось на них отвечать.
Что он скажет бывшим коллегам?
Что скажет студентам в ответ на вопрос: как же дальше с Танатикой?
Ее больше нет.
Локомотив унесется в ночь без него, через промышленные районы, через леса, по старой ржавой двухколейке, и дальше - в Степь, где цветут нездешние, пряно-горькие травы, запаха которых он никогда не узнает, и неведомый ему Город не встретит его дождем в лицо; перед ним не откроются резные двери, украшенные витражом-мозаикой, он не увидит из чужого окна давно заросший сад и пруд с кувшинками; он не узнает этого мира, такого чуждого и красочного, не узнает того, что способно погубить этот мир, он не подарит никому спасения, никого не спасет… Он не будет спасен.
Разорванные в клочки письма смотрят безлико с опустевшего стола, с подлокотников кресла, с пола.
«Ты не сумел», говорят они, «не сумел».

Ты не сумел.
Толчками вытекает из цветком раскрывшейся раны жизнь, и глаза, стекленея, смотрят на переплетение темно-красных линий на ладони… линии крови по линиям жизни. Бесполезно прижимать рукой раскрывающийся цветок смерти, менху. Впрочем, нет, ты ведь не стал менху, ты не смог, а на самом деле, если по-честному, - ты просто капельку не успел.
Нужно было, наверное, быть чуть сильнее и быстрее, не нужно было колебаться; но ты усомнился на краткий миг – стоит ли твоя жизнь чужой смерти, и когда решил, что стоит, было уже поздно, ровно на тот самый миг.
Холод опутывает тебя липкой паутиной, а колючие стебельки твири щекочут лицо.
Что скажет отец, когда узнает?
А может, быть, он не узнает. Как и ты не узнаешь того, для чего он вызвал тебя, к чему была эта срочность, почему почудилась тебе за торопливыми, неровными строками тревога, смертельная тревога…
Смертельная.
Ты даже лиц их не запомнил.
«Я», думаешь ты, пока кровавый цветок расправляет лепестки на твоей груди, «зачем я..?»
Но мысль обрывается, не успев закончиться.

Я. Зачем я?
Почему я сегодня проснулась в холодной земле, и отчего я знаю, что это земля, но не знаю, кто такая я и почему я проснулась? Где я была до этого, кем была раньше?
Ноги сами несли меня, мимо кладбищенских ворот, через пути, где камни и степная трава проросли через шпалы и рельсы так густо, что не проехать никакому составу. Непривычно, неудобно было идти вот так, я уже забыла, как это – приходить из Степи сюда…
Дождинки стекали по лицу.
Я шла, ловя свое отражение в лужах. Изломанная, неправильная, будто больная, я двигалась как куколка-марионетка, что не может без ниточек ступить и шагу – и внезапно лишилась этих ниточек.
Я обходила пороги, я заглядывала в окна – и оттуда на меня смотрела девочка с глазами взрослой, глазами цвета бурой твири, и с прутьями, торчащими из лица.
Дождь не успеет размыть глину.
Копытца стучат в такт каплям, падающим на мостовую. Я обойду всех за эту ночь.
Я не знаю, кто я, но знаю, что мне нужно делать.

Бакалавр. День десятый.
Детские игры

(С Кошкой, да не растеряет она свои ложноножки во веки веков)

Бакалавр шел, сунув руки в карманы, и время от времени качал головой - не без удивления. От того, что мальчишек так легко отпустили с ним и от того, что с ними все хорошо, в то время как он готовился к худшему.
Впрочем, это не избавляло их от наставительной беседы.
- Слушай, Спичка. - позвал давнего знакомца Даниил, - вот скажи-ка мне - во имя какой великой идеи ты решил подобраться к солдатам и пушке?
- Вовсе и не к солдатам, - ретиво фыркнул Спичка. - Только к пушке… Интересно же! Вроде бы не такая уж она и грозная, и не очень уж большая. То есть… большая, конечно, но чтобы - бамс! – и целый город? Как же не разведать-то?
Вины в его голосе не было ни капли. Прошедшее волнение выплескивалось волнами лихорадочной бравады. Его товарищ – кудлатый, с острыми скулами и сухими обветренными губами – был серьезнее. Шел, насупившись, искоса поглядывая на Даниила. Молчал, не спеша поддержать беззаботного стрекота друга.
- И ты решил не просто разведать, а еще и друзей пригласить? - добавил Данковский, совершенно не разделяющий восторгов паренька.
Сейчас-то это, конечно, подвиг. Есть чем похвастаться. А что ты скажешь потом, Спичка, лет хотя бы через пять?..
И как бы вбить в эту бедовую голову понятие того, что нужно обдумывать свои поступки до того, как их совершить, а потом, когда они совершены - нести за них ответственность?
- Я сам захотел! – вступился за Спичку его нестриженный приятель. В голосе натянутой струной звенел вызов. – И Уж - тоже сам. Что, думаете, если маленькие, то и безголовые совсем? Только игрушки на уме? А мы не для игры, а для дела!
- Фшш! - Спичка зашипел рассерженным камышовым котом. – Обязательно надо все разболтать!
Бакалавр нахмурился.
- Вот что, ребята - говорите-ка, что это за дело такое. И стоило ли оно того, чтобы ваш товарищ за него столько крови потерял... и серьезно вам скажу, лучше, чтоб оно того стоило. Иначе мне за вас будет стыдно.
Хмурое молчание в ответ.
Ветер стелился под ноги мягким шорохом, пригибая стебли увядших трав. Темнота смазывала лица. Сделай шаг в сторону – молча, не дыша – окажется, что ты один в этой степи, в целом мире один. Навсегда. Но трое шли, почти касаясь друг друга локтями – и у них был свой собственный мир. Маленький, заключенный в кокон шелестящей тишины.
- Ну и что?
Кокон пошел трещинами от звонкого голоса. Кудлатый (Денек – припомнил Даниил имя, оброненное вскользь) строптиво вскинул голову. Взгляд был обращен не к бакалавру – к Спичке.
– Ну и что? – напряженно повторил он, темнота впитала вопрос, как сухой песок - пригоршню воды. - Он же не с ними. И он нас вытащил.
- Ладно, - нехотя откликнулся Спичка и вздохнул. – Мы... Ну в общем мы хотели посмотреть, где у нее слабое место.
- С ума сойти, - Даниил присвистнул. Хоть плачь, хоть смейся...
Вот о чем они думают сейчас, эти дети. У них начались уже взрослые, не по возрасту взрослые игры.
- И... - запретить себе каплю надежды голосе он не смог. - И как, нашли что-нибудь?
- Неа… - мотнулась лохматая голова на тонкой шее. – Не успели.
- Мы думали, - торопливо заговорил Спичка, продолжая ответ своего немногословного друга, - что уж в маленьких-то стрелять не станут, а мы незаметно подберемся, и под вагон. А потом, как чуть стемнеет – все хорошенько разглядим. Да только… Сцапали нас быстро. Какое там “под вагон”! Глаз не спускают со своей пушки. А стрелять они и правда не хотели – и в Ужа тоже не специально палили, а для страха, чтобы остановился.
- Ну да, - усмехнулся Денек. Не по-детски усмехнулся, с неожиданной злостью и горечью. – В ребенка из винтовки стрелять – это ведь не по-людски. А из пушки по всем разом – это ничего. Как будто глаза закрыл – и не видишь, кто там, в кого стреляешь. Может и вовсе – ни в кого.
- А ты думаешь, им все-таки придется - стрелять? - спросил Данковский. - Хотя, что я спрашиваю. Вряд ли санитарная армия приехала с таким вооружением просто так.
От этого стало грустно. Не просто грустно, а до отчаяния тоскливо, горько.
- Нет, мы им не дадим, - тут же решительно сказал он. - Что угодно сделаем, но не допустим. Только ты, Спичка, пообещай больше таких фокусов не выкидывать, ладно? Или хотя бы меня заранее предупреждай, чтоб я вас спасать готовился.
- Ладно, - пообещал тот. С готовностью, если не сказать - легкостью. Настораживающей и не внушающей уверенности.
Далекая громада станции стала близкой. Путеводная ниточка рельс свернула налево – к заводам. К пристанищу чумы. К пристанищу Бураха.
Склады миновали быстро. Мост вырос гигантским скелетом - с хребтом, сложенным из черных шпал. С железными ребрами, нависшими над путями. С костью, застрявшей в горле – чумным чучелом. Даниил помнил воздух, отравленный смертью за этой зыбкой преградой. Но смерть сбежала, ветер ворошил запахи трав и машинного масла. Заводы были чисты.
Он не поверил сначала, решил, что его обманывают и зрение, и обоняние, и здравый смысл. Неужели Песчаная Язва могла уйти просто так, не оставив за собой ни следа, ни малейшего напоминания о том, что может вернуться? Когда Бакалавр уходил, его провожали глухие стоны больных, доносящиеся из-за запертых дверей, и проплывали мимо багряно-масляные отпечатки на стенах, на слюдяных окошках, в швах между листами обшивки цеховых помещений... Но этого не было больше.
Значит, вот так Чума оставляет зараженные районы. Так легко. Так быстро... сколько он отсутствовал? Часа три-четыре, больше?..
Колокольчиком в голове отозвалось: "Но теперь болезнь пришла в другое место". Даниил содрогнулся.
- Здесь ее нет, - удивленно проговорил он, обращая взгляд сначала на Спичку, потом на Денека, будто желая наткнуться на такие же изумленные лица, - чумы здесь теперь нет. Тут безопасно.
Безопасно так, как, наверное, ни в одном из районов города посреди ночи. Он бы и так предложил это, будь мальчишкам некуда идти... про Спичку Данковский знал - тому есть куда, но его домик был на другом конце Земли. Что там встретится по пути - еще один чумной квартал, мародеры, чересчур бдительный патруль (нарвались они уже сегодня на один такой)?
Оно того не стоило. Поэтому Бакалавр и предложил:
- Поздновато мне уже разводить вас по домам. Ну как, господа мальчишки, есть желание провести ночку в тайном убежище Артемия Бураха?

Гаруспик, Бакалавр. День десятый. Мальчишки этого города
(опять втроем)

Ночь прорастала в дыхание.
Двое – спали.
Сопел, разметавшись на узком топчане, мальчишка с перебинтованным плечом. Ровно и глубоко, будто наслаждаясь каждым глотком воздуха, дышал исцеленный Богдан – он устроился на полу, и это ничуть не мешало его сну.
Не спали – двое.
Редкими нервными всхрипами разрезал тишину Рубин, будто не воздух – тревога пенилась в его легких. Не давая уснуть. Не давая устоять на месте – но шаги были не слышны.
Вытянулся на полу Артемий, расслабил, как учил отец, мышцы – но это не помогло. Напряжение не покидало рассудок. Не хватало успокаивающего шепота Степи или ощущения, что впереди остался маленький кусочек вечности. Тот, что зовется будущим.
– Сколько еще ждем? – тихо спросил он наконец.
До рассвета – промолчал Стах. Ответ, единственно верный для разума, казался кощунственным в этой тишине. В этом изматывающем ожидании. В переплетении дыханий, которым не доставало – трех. Ночь не принимала такого ответа.
– По рельсам до станции не разминемся даже впотьмах, – заговорило волнение, притворившись рассудком. – Но как дальше?
Дальше... Слово поймали стены, впитали доски, услышала темнота. И удивились. Здесь и сейчас, в тесном закутке умирающего города не было никакого – дальше. Вот-вот рухнет потолок, и доски придавят тяжестью камня. Или ворвется бешеный холодный ветер чумы. Или просто станет нечем дышать. Будущее повисло на колючей проволоке, истекая надеждой на доски.
– Когда придем на станцию или потом, когда выручим их? – угрюмо уточнил Гаруспик, не допуская в слова тень сомнения.
– Для начала – от станции, – неслышные шаги прервались задумчивой дробью: Рубин остановился возле стола и пробежался жесткими пальцами по истертому дереву. – Там несколько веток. В этой темени можно пройти по разным и не заметить друг друга. С фонарем, конечно, нас будет видно далеко... И не только Даниилу.
Пятерня уперлась в доски, помогая приподняться. Спина ощутила шершавый камень. Главное было не потревожить вытянутую ногу...
– Значит, так... Если они от солдат ушли, искать по всем путям до рассвета смысла никакого.
– А ждать – никаких сил, – хмуро откликнулся Стах.
– Можем хотя бы выяснить – ушли или нет. И там ждать. Я больше о другом потом думаю. О котором мы так и не договорили...
Скрипнули дверные петли и раздался звук шагов. Такой, как бывает, когда идут несколько человек, и ритм каждой отдельной походки сплетается в другими накрепко, чтобы невозможно было распознать, где чьи шаги.
Данковский вернулся не один. Далеко не один.
– Вот и мы, – сообщил он, заходя в комнату – и пропуская вперед мальчишек.
Только привычка быть осторожным в движениях, уже вгрызшаяся клещом, удержала Артемия от того, чтоб резко вскочить навстречу. Он потянулся за коробком спичек и чиркнул, но осветил этим в основном себя.
– Ойнон?! Слава Босу Туроху! Лампа справа от тебя, зажги...
Бакалавр, за время пути в темноте привыкший уже к отсутствию освещения, поспешно отвел глаза от огонька спички – не будь тот совсем небольшим, резанул бы по глазам как ножом. Забрав у Бураха коробок, он путем нехитрых манипуляций зажег фитиль лампы, и комнату можно стало считать освещенной. Заплясали по стенам тени, причудливо искаженные, даже страшные. По стенам, по потолку, по лицам спящих.
Отвернулся вырванный из цепких когтей Песчанки Богдан – измученный за день он спал так, что и той самой пушкой не разбудишь. А мальчишка с перебинтованным плечом морщился: неяркий огонь и негромкие голоса взламывали хрупкий сон, будто острые каблуки – первый ледок на лужах. Открыл глаза, уставился на пришедших, обведенных слабым контуром света, сонно заулыбался – узнал.
Мальчишки, отбитые Бакалавром у военных, загомонили разом – куда и делась молчаливая скованность, замкнувшая рты на пороге.
– Уж! И ты здесь! Ну ты задал стрекача – только пятки сверкали! Молодчина!
Тень всколыхнулась темным пологом, исказила устало-радостное лицо Стаха.
Живые. Вернулись – всего лишь миг назад готов был выпалить он. Сейчас – раздумье расчертило лоб морщинами. Будто он, измученный, оскаленный нутром навстречу чуме, отчаянно пытался что-то припомнить.
– Уж... – морщась, повторил Стах имя. Имя, которое до этого так и не удосужился спросить. Не до того было. – Не про тебя ли ходили странные слухи?
– Ничего не молодчина, – обрубил ребячьи восторги Бурах. – Самая медленная пуля быстрее самого быстрого человека, и он ее схлопотал. Спичка, я же тебя предупреждал и просил на рожон не лезть! Извини, Стах, что перебиваю.
Рубин словно и не слышал этих слов – перебирал четки воспоминаний.
– Да, точно, – мотнул головой, отбрасывая слипшиеся волосы со лба. – Будто бы принесли мальчишку в Театр: Песчанка, без двух минут мертвец... А он возьми и оживи – ошибочка, мол, вышла. Было такое?
– Было, – нехотя откликнулся паренек, потирая ноющее плечо. – Да только когда они меня тащили, я уже здоров был. Меня Клара вылечила. Просто сил было мало – ни сбежать, ни заорать...
– Значит, и тебя она вылечила? – взметнул брови вверх Даниил. – Почему же тогда она не...
"Почему – не Марию?" нет, это так и осталось невысказанным, повисло в воздухе оборванным аккордом.
– А давно это было? – поинтересовался он, сам себя перебив.
– С неделю назад, – подумав, ответил мальчишка. – Я ее так и не видел потом...
Жалко – читалось в застывшей паузе. Читалось по глазам, по торопливо спрятанному вздоху, по затвердевшей линии губ.
– Еще в начале, значит, – пробормотал Бакалавр, не обращаясь уже ни к кому конкретно. Покивал собственным мыслям, упорно свивавшимся в клубок, не давая размотать его, вытянуть ту самую, нужную ниточку...

– Проверим?.. – обращаясь сразу к обоим соратникам, спросил Артемий.
Рубин, чем-то напоминающий гончую, взявшую горячий след, быстро кивнул.
– Ч-чего “проверим”? – тройной вопрос прозвучал как один. Мальчишки переглядывались с опаской и непониманием.
– Можем, – осторожно ответил Данковский. – Думаешь, будет, как у Спички?
– Что "как у Спички"? – взвился веснушчатый разбойник, напряженно переводя взгляд с Бакалавра на Гаруспика. Денек и Уж смотрели так же. С немым укоризненным вопросом.
– Спичка, – обратился менху к вожаку ребят. – Ты же помнишь, что тебя Клара тоже вылечила. И мы твою кровь посмотреть брали. Надо проверить, у всех так – или нет.
Он перевел взгляд на Ужа – понимает ли, готов ли?
– Ух ты! – восторженно выдохнул Уж. Проверить кровь – звучало диковинно, таинственно и щекотно. – А что, у Спички теперь кровь какая-то особенная? И у меня тоже?
– Еще какая особенная, – менху чуть было не указал на Богдана – и замер. Как отреагирует Спичка, узнав об исцелении? Самое лучшее – разболтает всем. И кто знает – не найдется ли горе-лекарь, самоуверенный или просто доведенный до безумного отчаяния чумой? Не решит ли, что спасет себя и близких? Стоит только поймать мальчишку... – Она нам полезна, но это долго пояснять надо, я потом подробней расскажу. А про тебя, Уж, мы еще не знаем, надо проверить, если ты согласен.
– Согласен, – кивнул тот. Серьезно кивнул, солидно, куда и делась вся дурь, сверкающая в глазах.
Даниил усмехнулся, постаравшись спрятать эту усмешку.
– Артемий, Стах, – он кивнул на микроскоп, так и оставшийся на столе, на свой саквояж, – пользуйтесь, чем нужно. Я пока отдохну малость...
Весь день, проведенный на ногах, день, с самого утра бывший отнюдь не самым легким – и к ночи выпивший остаток сил, – будто камнем упал на плечи, заставляя присесть, глубоко вдохнуть и выдохнуть. Подождать.
Бурах наконец поднялся и прошел к столу. Полумрак и тишина навевали мысли о тайном ритуале, но их развеял голос, принадлежавший недавно приехавшему сюда и, казалось, глубоко похороненному студенту-медику: поздравляю, наследственные привилегии делают тебя незаменимым медбратом... Делаешь карьеру, менху!
Каждому из нас приходится играть разные роли – ответил он, и на миг показалось, что мысль подсказана ему существом, находящимся рядом...
И снова – без дрожи протянутая рука, сомкнутые губы, прямой, до вызова, взгляд – словно все мальчишки этого города слеплены из одного теста. Нет – отлиты из одной стали.
Что ж... Закатать рукав – росчерк – красное пятнышко на чистом стекле.
– Посмотри, Стах.
Сгорбившаяся над микроскопом фигура Рубина – застывшая сосредоточенность во плоти. Казалось, он уже был частью этой системы, одной из линз объектива – оказавшейся волею судьбы по ту сторону окуляра и наделенной речью.
– Один в один, – задумчиво сообщил микроскоп голосом Станислава Рубина.
Кровь, распятая на предметном стекле, была точной копией пробы Спички, рыжего непоседы с открытой душой. Или Таи – маленькой принцессы одонхе.
Кровь стукнула в виски озарением. Одним из тех порывов чувств, которым он не мог верить теперь. Но и не верить было тоже нельзя.
– Я... знаю. Кажется, знаю, – произнес Артемий медленно, и вдруг холодное озарение сменилось вспышкой безумной надежды, уже не имеющей ничего общего с предчувствием. – Хотя... сейчас. А вдруг... – он быстро повернулся к последнему из мальчишек. – Ты ведь не болел Песчанкой? Мне надо сравнить!
В жестах его засквозила нервозность, словно бы чумной жар внезапно вспыхнул пламенем внутри.
– Не болел, – Денек уже заворачивал рукав. Мальчишки этого города были не только стальными – но и очень понятливыми.
Привычная череда движений, алая капля под объективом... Что?!
Кровь мальчика была обычной. Абсолютно обычная кровь абсолютно обычного человека. Лейкоциты, эритроциты, тромбоциты – и никаких антител. Хорошо хоть – и никакой Песчанки тоже.
– Да, – вздохнул Бурах. – Я знаю. Грифа и Георгия проверять бесполезно.
Лихорадочный румянец сходил с лица, и усталая бледность занимала свое законное место.
– Почему? – оторвался от окуляра Рубин.
– Потому, что они взрослые. Как и Влад. Тая, Спичка, Уж – дети.
Данковский, до того сидевший с прикрытыми глазами, в абсолютном молчании (лишь по редким кивкам после чужих фраз угадывалось, что он следит за происходящим), наконец заговорил:
– Ты думаешь, есть разница? – спросил он озабоченно. – Ты уверен, что проверять не стоит?
– Не знаю, – миг озарения прошел и Артемий выглядел немного растерянным. – Почти уверен, что есть. Но проверить-то не помешает, конечно.
– Слишком мало оснований для вывода, – задумчиво, словно размышляя вслух, ответил Рубин. – Мы видели только одну пробу взрослого, излеченного Кларой. Кровь Влада может отличаться от остальных образцов по тысяче причин, и возраст на первый взгляд – не самая вероятная из них.
– Я за то, чтобы проверить, – твердо сказал Даниил. И не сказал: "А знаете, почему? Потому что я не верю... я не хочу верить, что нашим единственным шансом могут остаться дети. Это будет неправильно, будет жестоко – этого быть не должно".
Есть вещи, которым лучше не происходить.
Мальчишки слушали жадно, не дыша, пытаясь из обрывков информации сплести полотно. Пытаясь понять. Что-то интересное – и жутковатое – крылось в разговоре взрослых. И это интересное обязательно нужно было поймать за хвост.
– Вряд ли кто-то хочет навестить Грифа, хоть к нему и ближе? Значит, с утра мне прямая дорога в Горны. А теперь пора спать.
Дождавшись, когда все разбрелись по углам, он повернул рычажок и подул. Пламя, не удержавшись на фитиле, мелькнуло в озере мрака крохотным парусом корабля-призрака. Потревоженная было темнота с бесшумным ворчанием вернулась на свое законное место.

Гаруспик. Ночи все темнее, сны все опаснее...

Город жил. Умирал – но и жил. Крысы шарили в поисках пропитания, солдаты воспаленными глазами вглядывались в ночь, где приближающиеся фигуры нередко оборачивались навеянными чумой призраками; караульные ругали про себя офицеров и Власти, ждали смены. Бандиты, обходя их, подстерегали неосторожных прохожих, чтобы разжиться десятком-сотней монет. Проснувшийся под забором пьяница мечтал о бутылке воды больше, чем о панацее. Готовил себе еду в бессонную ночь Тяжелый Влад.
В домах рабочих вздыхали, пытаясь наскрести денег, чтобы пережить следующий день. Где-то шумно бушевал смерч семейной сцены.
Даже убивая, даже коверкая все, Песчанка была бессильна отменить повседневность. Будни сражались за себя с молчаливым упорством, до последнего. До последнего человека. Беспощадно и... бессмысленно? Что есть способность думать о малом, когда обломки мира хрустят под ногами? Иногда она пугает тупым ликом и заплывшими глазками равнодушия, иногда восхищает мужественным профилем беспримерной стойкости. Помогает или губит?
Мысли не давали покоя, они были шумны и назойливы и отпугивали робкий, пытающийся подкрасться в темноте сон.
Сквозь каменные стены Гаруспик мысленно видел город. Еще живой город. Живой...
Что-то слышанное днем заскребло в углу сознания, угрюмо и настойчиво. «О каждом заботился...» Каждом. Пытался защитить весь город. Еще живой.
Удург Бессмертника – Театр. Здание? Нет, больше. Это не просто идея, преданность ремеслу. Если падут угрюмые стены – удург Марка умрет, несмотря на то, что в мире останется множество сцен. Это одновременно и дух, и тело. Живое существо, вмещающее мир. Но трепещет ли неслышно сердце у холодного Театра? Для паука во фраке – да.
А есть ли для него сердце у... Кого он пытается спасти? Уклад? Своих Приближенных? Город?.. Кто был удургом отца?
Сомневаться и перебирать варианты, пытаясь вычислить ответ, было непривычно и почти противоестественно для Артемия. Но прямого пути больше не было. Молчал сорванный слишком высокой нотой внутренний голос, а песок времени сыпался на чашу весов... Песчанки – какой каламбур. Можно смеяться.
Менху не слышал биения сердца своего удурга. Мысли были лишь идеями, которые казались правильными и достойными, но в них не было дыхания Боса Туроха. Пока он не поймет, что должно сохранить – не будет знать, что делать. И они со Стахом и Даниилом станут сидеть и думать, стоит ли панацея цены рецепта, а шабнак-аптекарь скорчится в смехе за прилавком, ожидая платы. Они ничего не решат. Не решатся.
Ибо чтоб знать, что отдать – нужно понять, что защитить во что бы то ни стало.
И вновь, круг за кругом... Отец, почему тебя нет? Чья рука помогла чуме? Бандита или единственного недоброжелателя Исидора Бураха, о котором он слышал? Старшина, ты жертвуешь половиной Уклада, спасая вторую. Менху Исидор пожертвовал последним из Высших. Знаешь, чем вы отличаетесь? Тем, что он входил в чумные кварталы, а ты, ты сам остался в безопасной половине...
- Я нужен Укладу, - рыкнул Оюн, и это уже было сном.
Он стоял перед алтарем, огромный – воплощение бычьей мощи.
- Эта слова того, кому нужен Уклад для себя, а не наоборот, - ответил Артемий.
- Ты обвиняешь меня?.. – Старшина взревел, но его слова утонули в черноте, прорвавшейся сквозь врата и затопившей Бойни. В ней растворялись огни, цвета, звуки, запахи, дыхание, и было страшно узнавать, что по ту сторону, но все же менху ступил навстречу. Не время – шепнула тьма, подхватила его, не давая сопротивляться, и понесла над каменными выступами и дощатыми настилами, про которые он знал, но не видел их. Мгла мягко толкнула другие врата, Врата Смерти, и ей не потребовалось отодвигать засов, чтобы вытечь из них рекой и понести Бураха дальше. Несколько раз он перевернулся, потеряв понятие о верхе и низе, а потом неожиданно чернота отодвинулась, бросила менху, образовав круг.
Он сидел посреди Степи у костра, пылающего так, что даже сквозь одежду доходил непрекращающаяся волна жара. По самой границе светового кольца мглы, осторожно и медленно, как по канату над пропастью, двигались тени.
Бандит, который был застрелен утром у Театра – неужели прошло меньше суток? Его походка все так же пружиниста, но вместо насмешливой ухмылки – злость и растерянность. Он останавливается, смотрит в глаза.
- Ты нарушил...
- Я сужу себя. Но не тебе это делать, - холодно отвечает Бурах, и парень исчезает.
Вместо него появляется Спичка, и Артемий чуть не вскакивает.
- Ты же еще живой! Что ты делаешь в кругу смерти?
- Ну наверное мне скоро пора, понимаешь, - чешет веснушчатый нос мальчик. - Посмотри, вон Мария помирает, да еще сколько народу. А я могу их выручить, вот только представление досмотрю, и... А ты бы что сделал?
Несколько фигур с изъеденными язвой лицами стоят и смотрят на служителя. Пламя костра между ними и Спичкой качается коромыслом весов.
- Ты только Тае не говори, а? – просит мальчишка. – Вот если Уж... он как я, уже большой.
- Уйди! Не время! – срывается менху, но Спичка все стоит, к нему подходит Уж, а больных становится все больше. Не Богдан ли среди них?
Больше невозможно на это смотреть, и Гаруспик вскакивает, шагает в костер. Пламя тут же скрывает его с головой, языки огня начинают рвать на части, будто стая голодных волков. Бурах превращается в пепел и летит, развеиваясь, высоко в небо. Оттуда, сверху, видно сквозь землю – как каналы, так похожие на сосуды, ведут от Утробы через Почки к сердцу-Сердечнику, как напрягается хребет. Как... Ветер, смеясь, подхватывает пепел и растирает его вместе с памятью об увиденном...

... и выбрасывает на каменный пол с болью, медленно утихающей в висках. Но сильней этой боли мучает ощущение потери – было, было только что нечто, позволяющее вернуться на прямой путь, путь менху! Было – и рассыпалось. Лишь ненужные обрывки видений теснятся, как толпа попрошаек, оттершая в сторону настоящего бедняка.
Здесь царила все та же темнота, и лишь очень привычный глаз позволил разглядеть смутные очертания людей и предметов. Тем не менее чувство времени говорило – там, снаружи, рассвет уже вспорол по линиям толстую шкуру мрака и сейчас деловито разделывает ночь на части.

Гаруспик, Бакалавр. Не время для любопытства
(с Гаруспиком в роли Хигфа с Хигфом в роли Гаруспика)

В лаборатории Бураха было непривычно пусто. Данковский, даже не предполагавший, что семеро человек смогут разместиться на ночь в этих «апартаментах», теперь удивлялся тому, насколько свободно здесь стало.
Правда, почему-то продолжало казаться, что из какого-нибудь угла высунется сейчас Спичка и радостно крикнет: «А-га!». Бакалавр только усмехнулся этим своим опасениям, продолжая наблюдать, как собирается Артемий.
Сейчас они остались вдвоем – Рубин ушел еще затемно.
– Знаешь, – произнес Даниил негромко, – я страшно боюсь, что мы сегодня узнаем что-то непоправимое. Что-то, чего знать не хотим, – он добавил, поясняя: – Когда у тебя будет кровь Георгия.
Запах твири ослаб – перегонный аппарат всю ночь простоял без работы. Но запах тревоги лишь усилился, резкий и хищный.
Менху повернул голову – губы сжались в линию, словно сдерживая первые, сердитые слова. Затем неохотно шевельнулись.
– Я чувствую то же самое. Но мое чутье стало подводить, и потому я надеюсь.
– Ты не думал о том, что будет, если... если у нас только одна возможность всех спасти?
Данковский не хотел задавать этот вопрос, но не мог не задать. Это было – честно.
Молчание было первым ответом. И говорило об отсутствии последнего, окончательного. Рука менху потянулась в карман и вытащила трубку. Ненадолго он сосредоточился на том, чтобы выбить табак – прямо на пол. Впрочем, это мало что добавило к скопившейся пыли и следам от ботинок.
– Я не знаю. Мне претит брать порцию за порцией кровь из детей – да и насколько ее хватит, ойнон? И не менее отвратительно оставить все как есть. Если уж нас может спасти только чудо – а Клара, безусловно, творит чудеса – пусть это будет лучше чудо Боса Туроха. Вдруг завтра из Степи придет еще один аврокс... А да, ты не знаешь, – менху уловил удивленный взгляд собеседника. – Высший бык, подобный божеству. Это не легенда, ойнон – они были, и кровь последнего пролил мой отец, чтоб остановить первую вспышку, пять лет назад.
Бакалавр вздохнул, чуть прикрыв глаза. Будто не желая встретиться с Артемием взглядом.
– Значит, мы будем спасены, лишь если остался хотя бы один такой бык? Я хотел бы верить в возможность такого чуда, – проговорил он. – Но не знаю, смогу ли. И те варианты, что остаются помимо чуда, отвратительны мне не меньше, чем тебе. Еще недавно мне казалось, что я готов заплатить любую цену, лишь бы спасти этот Город и тех, кто живет в нем... Но некоторыми вещами просто нельзя платить.
Когда Даниил говорил о "тех, кто живет" в Городе, голос его удивительным образом потеплел. Неужели все эти люди стали так близки ему?
Или лишь некоторые, немногие – но и этого было достаточно?
– Давай пока надеяться, – услышал он негромкий голос. Артемий наконец закурил, словно пытаясь заглушить табаком привкус тревоги в воздухе. – На аврокса, на то, что проба крови Георгия окажется не такой, как мы думали, на... не знаю. Все равно мы ничего не решим сейчас, а если и решим – будем десяток раз передумывать. Такой выбор лучше делать сразу, когда придет пора. Решил – и вперед, чтоб не передумать.
– Ты прав, – согласился Данковский. – Нечего, пожалуй, терзаться попусту, если у нас на руках еще не все карты.
Он помолчал немного, хотя явно желал сказать что-то еще. Наконец добавил (пусть и не вышло так, чтобы невзначай):
– У меня есть к тебе одна просьба, менху.
Говоря так, ждут вопроса, чтобы продолжать – иначе почему-то не получается. И Бурах не замедлил его задать, продлевая линию разговора:
– Какая?
– Когда будешь в Горнах, узнай, пожалуйста, об Алой Хозяйке. О Марии. Она больна, а мне важно знать, как ей сейчас. Тебе не трудно?
Сейчас было не время для любопытства. И Гаруспик почувствовал это, не удивившись, не спросив даже взглядом. А может, и не было для него ничего странного в просьбе узнать, как борется Песчанкой – борется ли еще? – одна из трех Хозяек. Одна из Таглур Гобо.
– Я спрошу, Даниил, – кивнул он.
– Спасибо, – Бакалавр улыбнулся с грустью. – Удачи тебе, Артемий.

Гаруспик. Шаги ее величества
(и чума Вуззль)

Клочья ночи уже давно побледнели, стали серыми тенями, чтобы пережить тусклый влажный день. Особенно хитрые спрятались в домах – тех, где воздух казался живым от кишевших в нем бактерий. В тех, которые зияли гарью пожаров – жертвах самозваных очистителей.
Когда Гаруспик, обходя заводы, вошел в проход между домами – на другом конце его приветствовал флаг. Заколыхался на ветру, трепеща мешковиной, изо всех сил размахивая оторочкой из пары крыс.
Здравствуй, прошептала Песчаная Язва прилетевшей моросью. Здравствуй, я постаралась для тебя – вместо букета цветов встречаю целым садом.
Из всей палитры садовница признавала только участок от алого до кирпичного, но этот недостаток с лихвой возмещался масштабом.
Человек не ответил, не оценил, не принял – двинулся вперед мимо солдат, мимо больных, мимо домов.
Стайка крыс встретила недалеко от моста через Жилку, и на этот раз они оказались на удивление многочисленны и настойчивы – пришлось пустить в ход не только палку, но и нож. Захотелось вытащить револьвер и стрелять, наблюдая, как отлетают и разбегаются мерзкие твари, но Артемий не сделал этого. Когда он наконец продолжил путь – на траве осталось лежать с пяток верноподданных королевы-Язвы, пировавших на торжестве и не догадывающихся, что ее триумф не оставит после себя никого. Даже собственных слуг.
Дышать здесь было тяжело. Отравленный воздух назойливой ватой забивался в ноздри, кислорода в нем было – на полглотка. Но каждый неровный шаг приближал молодого менху к границе, за которой был – должен быть! – обычный туман, не раскрашенный в цвета Песчанки. Не проросший затхлыми корнями.
Только перейти мост.
Так было раньше. Так было еще вчера. За выдохом – должен следовать вдох. За районом, съедаемым лихорадочным огнем Язвы, – должен следовать чистый. Свободный. Напоминающий, что борьба – продолжается.
Но ветер нес с той стороны не прелый запах листьев – всё тот же запах чумы.
Я очень старалась для тебя.
Чумное чучело, сторожащее границу, оказалось обманкой. Там, за мостом, выгнувшим усталую спину, не было воздуха. Так же, как и здесь.
Плыви. Плыви по этим улицам – будто разрезая ядовитые воды. Ощущая, как мучительно набухают легкие, как острая боль отмечает линии – линии твоего нутра.
Обманутые ожидания делали еще более нежеланным, более отравленным каждый вдох. Скорее, скорее вперед, вырваться наконец из этого цветника, избавиться от назойливого гостеприимства! Сгусток остался позади, прижавшийся к земле, словно скорчившийся. Живы ли еще его обитатели? Хотелось зайти к Капелле, убедиться, но время шагало за ним по пятам, а Песчанка липла к подошвам.
Как ни бесполезно сбивать со следа ту, что раскинула сети по всему городу – Гаруспик попробовал. Он бросил взгляд туда, где легкая водяная взвесь скрывало туманом ограду Театра – и свернул влево. К Жерлу. К скверу, в котором когда-то гуляли принарядившиеся рабочие воскресными днями.
Сквер был запятнан алым.
Снулые фигуры в балахонах брели по усыпанной листьями дорожке, шаркающим хрустом отмечая свой путь. Словно шаги осени по хрупкому пергаменту степного лета.
Словно шаги ее величества Чумы по истлевшим костям города. Она властвовала – пока не безраздельно, но каждый день приносил в ее сети новый улов, и сетей становилось все больше. Скоро здесь не останется дома, на стенах которого не распустятся истекающие багрянцем цветы. Скоро здесь не останется улицы, где можно дышать не ядом – воздухом.
Скоро здесь не останется…
Ничего, вогнал ветер в висок ледяной гвоздь.
И с ним внутрь проник холод, который растекался по горячей крови, успокаивая ее биение, и это было даже приятно. Казалось, что багровый цветник не кончится никогда, и нет смысла красться и уходить от судьбы. Хотелось остановиться, улыбнуться и обнять кого-то из несчастных, как брата. Принять в себя то, чтоб будет их роднить до конца жизни. А если прогулка наскучит – шагнуть, взявшись за руки, навстречу праздничному фейерверку огнемета, который шипит за оградой. Хотелось...
Эта ноша достанется тебе, напомнил голос Исидора Бураха. Гаруспик закрыл глаза, а потом вновь открыл их. В зрачках не загорелось пламя воодушевления, не забрезжил огонь веры в будущее. В них вообще не отразилось ничего, кроме облетающих деревьев и серых фигур, но бычье упрямство погнало служителя вперед.
Почудилось, что тюк за спиной одобрительно шевельнулся – гастроли должны продолжаться. Почудилось...
Что дымка стала прозрачнее.
Что крысы, свисающие с перекладины чучела-стража, скалятся без особой злобы – скорее по привычке.
Что несколько десятков шагов – вырванных с кровью – подарят глоток жизни.
Палка выстукивала колкий ритм по брусчатке, торопливый и сбивчивый. Цепкие руки Песчанки тянулись вслед, порой почти касаясь плеча.
Воздух ударил оглушающей волной – после долгого пути сквозь Чуму, после трех кварталов безумия, серые, не запятнанные алым улицы Почки казались пристанищем.
Гаруспик не остановился и здесь, спеша увеличить расстояние между собой и хозяйкой города. Хозяйкой, многократно сильнейшей, чем все три людские вместе. Чисто. Чисто до самой реки, чисто за рекой. Чисто от болезни. Выстрелы и злое шипении огненных струй осталось позади – армия вела бой с противником, которого не победить силой оружия.
Упорно возвращающийся ад оставил отметины разбитых окон, следы обгоревших стен, кресты заколоченных дверей. И еще один отпечаток – на улицах почти не было людей. Дело было не только в страхе перед шабнак. Их просто стало – меньше...
Лишь патрули. Лица – недоверчивые, строгие. Уставные, за которыми проглядывает страх – менху научился очень хорошо различать его. Посмотреть бы на их полководца...
Горны на фоне клочка просветлевшего неба казались сказочным замком из другого мира. Мира, где нет Песчаной Язвы, а есть красота и покой. Впрочем, это был лишь обман – Бурах хорошо знал, что по другой сторону у одной из дверей стоит вестник болезни в маске и балахоне. Может быть, тот же самый, что ранее дежурил у входа в дом Судьи?
У простой деревянной двери, в которую стучал сейчас Артемий...

Гаруспик. Контрольная проба
(и голодный Хигф в роли вомпера Потрошителя)

Дом, помедлив, откликнулся шагами – негромкими, приглушенными густым ворсом ковра, лишь у самой двери набравшими гулкую силу. Короткий щелчок замка – и на пороге возник высокий худощавый старик. Георгий Каин. Он мало изменился за последние годы – все такой же прямой и властный, все тот же пытливый взгляд, все та же складка между бровей. Лишь иней, переплетавшийся с прядями, теперь полностью выбелил его волосы. Он мало изменился за последние дни – болезнь выпила его силы, но не сломила духа, и напряжение, крывшееся за гордой посадкой головы, за четкой, не шаркающей походкой, почти не было заметно со стороны. Почти.
– Мастер Бурах, – представляться не пришлось. Судья помнил молодого менху, которого видел совсем юнцом – или же сопоставил факты и сделал единственно возможный вывод. – Входите, прошу вас.
Он отступил, приглашая Гаруспика шагнуть следом, на узорчатый пол просторной прихожей.
Стоило сделать шаг – прянули навстречу красные цветы. Словно Песчанка никуда не уходила из этого дома, а затаилась за дверью сторожевым псом: каждый мог войти сюда, но многим ли удавалось выйти?..
– Теперь, открывая дверь, каждый раз ожидаешь дурных вестей, – голос Георгия разбил наваждение. Не Язва охраняла выход – сухое разлапистое дерево щерилось ломкими ветками, усыпанными багровыми бутонами. – С какими пришли вы?
– Возможно, вам покажется это странным, но я не столько принес новости, сколько пришел за ними. И надеюсь на вашу помощь, судья.
Память некстати подкинула третий день после приезда – он уже был в этом доме под маской. И тело брата хозяина сейчас покоится на станции... большей частью. А теперь просишь помощи?
Георгий того дня не вспомнил. А если бы вспомнил – не узнал бы в сегодняшнем госте клювоголового похитителя.
– Вы, насколько мне известно, ищете лекарство. Разве могу я отказать в содействии человеку, взявшему на себя столь непростую и неизмеримо важную миссию?
Ощущение неловкости лишь усилилось от этих слов – излишне торжественных, когда говорящих всего двое. Впрочем, возможно, Судья Каин просто не умеет разговаривать иначе?
Там, впереди, потрескивал камин, и звук этот был уютным и почти позабытым. А взгляд приковал стол. Ничего удивительного – во рту уже больше суток не было ни крошки. Только вода. И организм, безжалостно отодвигаемый строгим окриком «Некогда! И нечего...», некстати и не к месту начал требовать своего. С трудом менху оторвал взгляд от расставленной посуды – интересно, есть ли в ней что? К шабнак!
– Я... буду рад. Знаю, что вы переболели чумой и оказались среди немногих выживших.
– Да. Признаться, я и сам не до конца понимаю, как это вышло, – Судья рассеянно поглаживал окладистую бороду. – Каины превозносят дух, что властвует над телом. Я верю, что исцеление силой разума возможно, Симон сумел бы это доказать, но что-то ему помешало. Что до моего выздоровления – я хотел бы приписать его собственной воле… Но странный сон, явившийся мне в ту ночь, заставляет искать иную причину. Куда более невероятную, чем внутренние резервы организма, брошенные на борьбу с врагом. Увы. Какая-то иная сила подарила мне жизнь. Я помню руки. Тонкие руки - и ничего больше.
Несправедливо лишать кого-то аплодисментов – произнес внутренний голос, с некоторых пор чуть сменивший тональность. Еще более внутренний – голос желудка – неясно и сердито пробурчал что-то в ответ. Гаруспик заставил себя не слышать оба.
– Вашу силу, подозреваю, зовут Клара, которую некоторые называют Самозванкой... Собственно, я пришел потому, что кровь исцелившихся меняет свойства. Я хотел бы взять немного вашей, чтоб узнать, как изменилась она.
– Необычная просьба для этого города, – задумчиво усмехнулся Судья. – И какие же загадочные свойства приобретает кровь излеченных этой самой… Кларой? – в голосе Георгия Каина колыхнулась едва заметная неприязнь.
– Вы же знали моего отца? Для города – да, для менху – нет, – коротко и сухо ответил Артемий. – В крови начинают намного активнее вырабатываться антитела.
– Мне известно, что по местным обычаям у вашего рода есть наследственное право, – кивнул Георгий в ответ. – Это не важно. Даже не обладай вы таким правом – я не отказал бы в вашей просьбе. Но все же – утолите мое любопытство. Чем вам могут быть полезны эти антитела? Их не передашь другу, не подаришь матери…
Бурах, который доселе не был уверен, как старший Каин относится к знающим линии, кивнул.
– Как раз этого-то я и пытаюсь добиться. Когда их очень много, смешав обработанную кровь с некоторыми из моих настоев, возможно будет приготовить лекарство. Однако такая концентрация встречается не у каждого, судья. А вы – утолите мое? Мне кажется, вы не очень благодарны своей спасительнице.
– Отчего же – благодарен, – бесстрастно ответил Георгий. – Должно быть, просто непривычно чувствовать себя обязанным. Обязанным жизнью. Но хотел бы я знать – как?! Как ей это удалось? То к чему Каины шли долгие годы… Не буквально, о нет, вы ведь понимаете? Я говорю не об исцелении наложением рук. Торжество сути над формой. Свершение воистину невозможного. Кто она, эта девочка? Я бы сказал – новый сосуд для духа Симона, если бы не знал точно, что… – Судья сбился и закончил скомкано, – что это не так.
– Но ведь Симон умер!
Убит. Его собственной рукой. А его сердце и кровь...
– Только телесная оболочка. Дух, сущность, память – называйте как угодно – вне власти болезни. Нужно лишь подходящее вместилище, способное принять титана.
Гаруспик был изумлен... впрочем, ненадолго. Он слышал голоса предков – если долго бродить в степи без воды и еды, пока звонкая дымка не окутает окружающий мир, умершие могут заговорить с тобой. Они и степные духи. Тени бродят по окраинам снов. Бос Турох помогает увидеть те линии, которых ты не знал раньше. Правда, никто из ушедших не мог вернуться в тело. Но, может быть, это и есть настоящее значение слова «бессмертный»?!.. И все же глухое удивление отдавалось в голосе, когда менху спросил:
– Это и правда возможно? Но как вы тогда можете знать, что это не Клара?
– Это не Клара, – отрезал Судья.
Пояснений не последовало. Дом впитывал молчание в ожидании слов.
– Мы отвлеклись, – наконец напомнил Георгий. Завернутый рукав обнажил крепкую руку в переплетении старческих набухших вен.
По крайней мере теперь не было недостатка в пустых пузырьках – Гаруспик захватил их с избытком. Хватит, чтобы взять кровь у всего семейства Каиных, и еще останется. Закупорив пробкой отверстие, менху кивнул:
– Спасибо, судья. Простите, что задам этот вопрос... но как себя чувствует ваша племянница?
– Мария? – в голосе – горечь, перевитая гордостью. – Она Каина. Она Хозяйка. В ее жилах – кровь неистовой Нины. Иные и в благоденствии не имеют той силы, огня и твердости, что Мария – в несчастье. Но даже она не в силах победить болезнь.
– Она – Хозяйка, – повторил Гаруспик. – Город нуждается в Хозяйках. Сколько она еще сможет бороться, Георгий?
– Я надеюсь на лучшее. И я не стану назначать ей сроков. Она будет бороться столько, сколько возможно. Как весь город. Как все люди – просто для каждого свой предел. Она будет бороться, но вы – поторопитесь.
Поторопитесь. Это слово эхом звучали в голове Бураха, когда он прощался с хозяином и покидал дом. Поторопитесь – это говорил даже не Георгий Каин. Это шуршали падающие с хмурых высоких небес листья. Это шептал круживший их ветер, совсем не похожий на своего собрата там, за чертой болезни. Это молчал город.

Бакалавр. Покаяние.
(в роли Трагика, Исполнителя и Алой Хозяйки - Woozzle)

Тишина после ухода Артемия стала особенно вязкой; одинокое дыхание, перебиваемое скупыми звуками редких движений, не могло разбавить ее. Где-то по городу гулял ветер, но даже он избегал тонких стен лаборатории. И дождь, как на грех, не спешил рассыпать крошево капель по жестяной крыше, и нить, выпрядаемая из тишины, все тянулась, тянулась, тянулась…
Пока не оборвалась стуком. Деликатным, виноватым, робким – так обычно стучат те, кто долго мнется на пороге, даже услышав “войдите”. Обычно – но не сейчас. Гость не стал дожидаться отклика. За стуком последовал визгливый скрип петель и легкие, будто пританцовывающие шаги – и в проеме возник гротескно тонкий черно-белый человек.
Не ожидавший увидеть столь диковинного посетителя, Даниил сперва вздрогнул, но после вспомнил о них - о Трагиках, актерах труппы импресарио Бессмертника. Они настораживали Бакалавра ничуть не меньше клювоголовых вестников несчастий... Но в них, по крайней мере, вполне можно было узнать живых людей.
А что скрывается за медной маской и длинным плащом - кто разберет.
- И тебе доброго утра, - проговорил Даниил, приподнимая брови, - чем обязан визиту?
- А Вас не просто отыскать… - гость витиевато раскланялся, вытянул руку. Длинные пальцы держали белый прямоугольник – изящно, за самый краешек.
- Принужден обстоятельствами... Что это ты принес? - удивился врач. - Письмо? От кого?
Осиным роем в мыслях пронеслась череда предположений, такая же пестрая, жалящая так же больно.
Трагик хранил молчание - излишне театральное, пожалуй. Конверт почтовым голубем белел в обтянутой черным ладони.
Данковский вздохнул и забрал письмо.
- Надеюсь, оно скажет мне больше, чем ты, - заметил он негромко, переворачивая конверт: быть может, надписан?
Подписи не было. Конверт просвечивал коротким росчерком чернил – надорвать край, достать хрусткий лист с одним лишь словом.
Приходи.
Он никогда не видел этого почерка. Этой резкой – и в то же время летящей – манеры письма, этого яростного нажима, отмечающего каждую букву бороздками. Он никогда не видел – но узнал сразу.
Приходи.
То ли мольба, то ли приказ, огонь, не тронувший бумаги, но слепящий глаза – до боли.
Какое-то время он стоял так, с листком в руках, неподвижный, словно статуя. Из мира исчезли краски, звуки, пространство и время стерлись, и только одно это слово, вместе с ударами крови в виски...
- Я буду сумасшедшим, если сделаю это... - шепчет он сам себе, опустив голову. И вдруг поднимает ее снова, резко; глаза горят истинным безумием. - Или - если не сделаю?!
Когда Даниил выскочил за дверь, то даже не заметил, что Трагик уже исчез, неведомо когда и как. Впрочем, до того ли сейчас?..
Он придет.
Город стал дорогой.
Шпалы, сбивчиво стучащие под ногами. Какие-то дома: серые, затем - изъеденные алой плесенью, и снова серые. Молчащие вслед люди и деревья. Они мелькали, не отпечатываясь в мыслях, в чувствах, в памяти - в них сейчас было слишком мало силы. Слишком мало – в сравнении с коротким словом, брошенным гибкой рукой на лист бумаги.
Мост – и мостовая.
Дорога-город завершалась в Горнах. У двери, охраняемой насмешливой птицей, чей клюв отливает медью и желчью.
Лишь встретившись с этим мрачным вестником, остановившись на полушаге, он понял, что все еще сжимает в кулаке свернутое письмо.
Грудь тяжело вздымалась от быстрого шага - и бега, сердце колотилось, отдаваясь набатом по ребрам.
- Впусти меня, - выдохнул Даниил, - впусти сейчас же.
Он мог добавить многое к этим словам, но все остальное и так можно было прочесть в его взгляде.
- Правильно, - хмыкнул Клювоголовый, окинув колючим взглядом запыхавшегося бакалавра. – Будешь ходить медленно – опоздаешь на похороны.
Хмыкнул – но все же посторонился, освобождая проход.
Данковский пропустил колкость мимо ушей - пусть его, - и резко толкнул дверь. Как давно он в последний раз был здесь...
И как много он здесь оставил.
В доме Марии не властвовал давящий дух болезни. Здесь все было так, как он помнил. Пламя в лепном очаге с шипением выбрасывало языки, швыряло причудливые тени на тяжелые шторы, играло отблесками на зеркалах и картинах. Запах ладана плыл в сплетении теней.
И сама она – была почти такой же. Сторонний взгляд не заметил бы голубоватой бледности кожи; особой, беззащитной хрупкости рук, отчаянной, выжигающей ярости борьбы на дне пронзительно синих глаз. Сторонний – не заметил бы. Даниил – видел каждую черту, проведенную Песчанкой поверх прежней.
Не говоря ни слова, Даниил приблизился к ней, взял бережно за руку (в сердце шевельнулась игла - как она тонка, ломка и беззащитна сейчас, Алая Хозяйка...) и вложил в ладонь письмо.
- Я пришел, - сказал он шепотом и встал - упал! - перед ней на колени.
Она молчала. Ломкие пальцы в горячей ладони немели нетающим льдом. Только на запястье бесновалась жилка, выдавая вулкан, спрятанный в глубине айсберга.
- Эн-Даниил…
Молчание пролилось именем, которым бакалавра не называл никто. Никто, кроме нее. Именем-нитью, именем-сетью, именем-цепью.
- Эн-Даниил, - другая рука коснулась его лба – мимолетом, будто украв мгновение – и отдернулась. Встань, встань. Встань!
Даже сейчас в ее голосе звенела сила. Сила – и власть, которой трудно противиться.
Он поднялся медленно, словно переступая через себя, противясь собственной воле. И было от чего - к лицу точно прилила вся кровь, горячая, жаркая, ядовито-больная, заставила испарину выступить на лбу мелкими каплями...
О, это было куда хуже, чем болезнь, поражало куда вернее.
И от этого он не знал лекарства.
- Прости меня, - Даниил заглянул ей в глаза. Льдинки-блики в его собственных растаяли тут же. - Я так виноват...
- Не нужно, - Мария качнула головой, иссиня-черной волной по плечам плеснули волосы. – В этом нет твоей вины. Вины вообще нет, только внутри она имеет вес, для каждого – своя. Мы назначаем ее сами себе, как и покаяние. Знаешь, какова моя? Я снова позвала тебя не ради тебя, - она смотрела прямо, не отводя глаз – Алая Хозяйка, Мария Каина, дочь неистовой Нины. – Я снова позвала тебя для дела.
Бакалавр опустил голову. Это был не кивок... так на плахе ждут удара топором, склонившись и молясь лишь о том, чтоб удар этот был единственным.
- Я... - в горле пересохло, и слова не шли с языка. - Я понимаю. Что это за дело?
- Многогранник, - плавная линия губ стала жесткой. – То, во что верил Симон, то, что было светочем для моей семьи – веха будущего, символ духа и разума… Оклеветан. Нас хотят растоптать – пусть, Каины сильнее сплетен, но Петр… Он на грани. Он слишком талантлив – и слишком восприимчив. Слишком чуток. А я не могу пойти к нему. Как странно: ты – можешь. А я - нет.
- Что мне сделать? Что сказать ему? Что?...
Невысказанным остается: "Я сделаю все, что ты скажешь. Все, о чем попросишь".
И мыслью, которую он гонит от себя: "Лишь бы ты хоть однажды позвала меня - ради меня".
- Я не знаю… - растерянность темным эхом вторит ее голосу – впервые. – Выслушать его. Понять. Стать его вторым я, его твириновым мороком... Я не знаю!
- Я понимаю, - во второй раз произносит он. - Да. Я сделаю. Где искать Петра?
- Сразу за Стержнем. Дом в строительных лесах.
Бакалавр кивнул. Этот дом он помнил, хоть и замечал его всего пару раз, когда бывал у Сабурова. Думалось тогда - неужели подъезд отстраивается заново? Ведь дома вокруг, ровно такие же по виду, еще не кажутся пострадавшими от времени.
Значит, там живет второй из гениальных архитекторов Стаматиных, Петр...
Он отступил на полшага, не желая уходить, но зная, что оставаться дольше - еще мучительней.
- Тогда я...? - не договорил. Не смог.
- Да, - словно через силу кивнула она. – Иди. Не медли. Иди же!
И тут же, противореча себе, подалась навстречу. Хрупкий лед пальцев браслетом сомкнулся на запястье. Дыхание опалило губы.
Даниил бережно взял ее за руку чуть выше локтя, качнул головой:
- Мне... я... мы не должны, наверное, - но кому, Данковский, кому мы не должны? И кого ты пытаешься обмануть? Всех, начиная с себя?
Задержав дыхание (а может, оно само остановилось вместе со временем?), он обнял Хозяйку. Закрыв собой от остального мира, спасая от всего, что бушевало вокруг - от чумы, от войны.
Но - ненадолго.

Гаруспик. Корни и ветвь
(мастер сегодня прячет клюв за маской инквизитора)

Собор встретил гулким эхом – будто бы он тоже пытался шептать что-то Гаруспику, да не мог. Был нем от рождения, и его голос распадался на отдельные шорохи. Лишь светился кроваво-красный витраж – будто везде сегодня сговорились встречать Бураха багровым.
Алые отблески запятнанными лезвиями рассекали проход между каменными скамьями, по которому, припадая на правую ногу, шел менху. Шел, не опасаясь пораниться об острую кромку света.
– Времени почти не осталось... – звучный голос Аглаи Лилич перепутался с эхом и заметался, отражаясь от стен. – Хорошо, что ты пришел сегодня.
Казалось – ее не изменили эти дни. Казалось – ее вообще ничто не может изменить. Разве что годы – но сейчас, когда дни были на вес вечности, о годах не думалось вовсе. Они были просто не из этой жизни... как звезды – они накрепко вбиты в небо, но их слабый свет не озарит путь, а их тепло не согреет под осенним дождем.
– Спасибо тебе за проход в Бойни.
– Ты не нашел то, что хотел? – в вопросе слышался не вопрос – ровное, отдающее полынной горечью знание. – Бойни открыли свои врата, но не открыли своих тайн.
– Тайны – это не всегда то, что хочется узнать, – Бурах пожал плечами, и при этом движении сдвинулся прикрепленный к спине сверток с куклой – будто та хотела выглянуть из-за плеча. – Кое-что я нашел... Ты знаешь даже о том, что творится в Бойнях?
– Нет, – она коротко качнула головой. – У этого города два слепых пятна. Одно из них – Бойни, их нутро скрыто ото всех, кто не принадлежит Укладу; о том, что происходит за этими стенами, можно лишь строить предположения.
– А второе? – Артемий наморщил лоб, вспоминая – закрытая станция; та часть складов, что под рукой Грифа; подземные коридоры; Театр, такой открытый и так ревниво хранящий тайны закулисья...
Тишина отсчитала несколько мгновений, пока менху перебирал варианты ответа, эхо – отголоски прозвучавшего вопроса, а Аглая Лилич – собственные мысли.
– Второе – Многогранник, –ответ перебил череду рассыпавшихся звуков – собой. – Каины и их пара ручных архитекторов хранят свои тайны не менее ревностно, чем подчиненный ритуалам и традициям Уклад; в архиве нет даже проектной документации.
Когда Артемий шел через площадь от Горнов, город торопил его, а нависший справа гигантский фонарь, повисший на бесконечной череде ступеней, молчал. И не потому, что не умел говорить, как Собор, о нет! Не хотел. С ним – не хотел.
Даже имей Гаруспик время на обдумывание вариантов – этот не был бы в числе первых. Не потому, что старший брат лестниц в небо был менее загадочен, чем Театр. Просто...
– Многогранник почему-то не кажется мне частью города, – заметил менху. – Какой-то чужой. Но кто же эти архитекторы?
– Братья Стаматины. Они покинули Столицу с шумом, как и подобает непризнанным гениям, здесь же нашли понимание и поддержку одного из влиятельнейших семейств – и вдохновение, измеряемое многими бутылками твирина.
Гаруспик приподнял брови и хотел даже присвистнуть – но здесь это казалось неуместным.
– Андрея я знаю, кабатчика. Так он еще и архитектор? Не каждый день так ремесло меняют, да...
На этот раз плечами пожала она; вольному воля, читалось в этом коротком движении.
– Многогранник и Бойни... – Аглая задумчиво прикрыла глаза, спасаясь от кровавых витражных отблесков. – По сути они антагонисты. Корни, прорастающие из земли – и ветвь, тянущаяся к небу. Почти фанатичная верность традициям – и попрание всяческих законов. Но в эти дни в них есть и кое-что схожее.
Артемий наморщил лоб, сильнее налег на палку... Голод, несделанный выбор, шепот города «поторопись» – растягивали сознание на клочки, не давая разуму расправить крыльяи набрать высоту, чтобы успевать за быстрокрылой чайкой – полетом мысли Лилич.
– В чем же сходство? Бойни чисты от Язвы. Многогранник – не знаю... Что это вообще? Для чего Каины построили его, и как это не падает?
– Ты верно мыслишь, – раздумье протянуло лучики тонких морщин в уголках ее глаз. – Бойни чисты от Язвы – и Многогранник тоже чист. Это легко объяснить: Уклад закрыл свое убежище на тяжелый засов, и воинство младшего Каина, юная стража зеркальной башни, тоже не жалует посторонних. Труднее объяснить другое – этому другому нет никаких подтверждений, кроме слов нескольких очевидцев, но когда нет иной информации, приходится верить и словам. А если верить словам, выходит, что прежде, чем выплеснуться в город, чума прошлась по Бойням и Многограннику – не отметив их своей дланью.
Гаруспик потряс головой и ступил ближе, пристально вглядываясь в лицо собеседницы – в себе ли? В себе. Вся в себе.
– Не понимаю... Прошла, но не коснулась – это как? Шабнак, что ли, там шастала в собственном облике?
– Когда дело касается Многогранника, – усмешка оттенка дождя тронула губы инквизитора, – можно поверить и в шабнак. Что до Боен – все прозаичнее. Очень многие указывают на то, что первые заболевшие накануне были там. На следующий день волна захлестнула Термитник, а после – вырвалась в город.
– Может, случайность? Ведь тогда и в самих Бойнях кто-то да заболел бы, и там бы началось. Ведь иначе, если все, кто мог заразиться, ушли, – холод прошиб изнутри, сковав пустой желудок в мерзлый комок – будто большой снежок, вылепленный из мокрого снега, распадающийся в руках... – тогда выходит, они знали и они это специально?!..
– Совсем необязательно. Если допустить, что был некий... толчок, всплеск – как раз в то время, когда “шабнак” шла по Многограннику – у болезни этих мясников может не быть никакой подоплеки. Смена закончилась, люди ушли отдыхать – унося семя в себе. Но об этом уже не у кого спросить. Песчанка не делает исключений. Кроме тех пятерых.
– То, что ты говоришь, звучит очень странно... Но возможно. Если так – надо сделать, чтоб шабнак не могла прийти снова – через день, два, три. Иначе... Иначе все будет напрасно, Аглая. Даже если мы победим – страшной ценой. Если так можно – победить.
Ком внутри все не хотел распадаться и таять, заставляя держаться неестественно-прямо.
– И какова же будет цена? – уловив перемену в тоне Гаруспика, она насторожилась, острой бритвой внимания отрезав свои раздумья.
Лишь на миг остатки сомнения мелькнули по лицу. Затем он кивнул сам себе. И преспокойно уселся на пол перед креслом, перебросив себе на колени тюк с куклой.
– Извини, нога болит. Я скажу. Но сперва расскажи мне – каким ты видишь этот город? Это важно для меня. Я ищу ответы.
Алые отблески стекла на узорчатых плитах пола испуганно брызнули в стороны и застыли, обтекая фигуру Гаруспика. Взгляд Аглаи Лилич впитывал их свет, становясь винным, тяжелым, вяжущим.
– Я вижу его химерой о двух головах. Первая требует мяса, вторая – грезит о звездах. Ума не приложу, как они до сих пор не подрались.
– Звезды, – уронил Артемий, у которого слова инквизитора наконец начали складываться в узор – такой же сложный и гнетущий, как темные линии по граням багровых многоугольников стекла. – Ветвь, тянущаяся к небу... Ты об этом? – сквозь стены он безошибочно указал рукой на растущее от площади сооружение. – Но так нельзя делить. Когда мы с отцом ходили в Степь – он показывал мне созвездия и рассказывал, как Небесный воин украл Пояс для лунной девы. А ты слышала сказки одонгов? Про то, как великий Мангалан поднялся в небо и оттуда стережет землю? Уклад – это не только мясо.
Она не стала спорить. Поднялась со своего железного – пыточного! – трона, прошлась по каменным ступеням, разгоняя эхо жесткими каблуками.
– Конечно. Это не только мясо, я знаю. Это целая культура, особый порядок, недаром он носит такое имя – Уклад. Как и Каины, и те, кто следует за ними – их называют здесь Утопистами – это не только стремление к высшему. Но Бойни переняли от Уклада животную силу и инстинкты, а Многогранник от своих создателей – тягу к невозможному. Вот они – две головы нашей химеры. Не люди, в которых всегда намешано низменного и высокого. Чистая идея, воплощенная в камне.

(продолжаем беседовать с Хигфом о королях и капусте)

Опершись на руку, Гаруспик поворачивал корпус и следил за женщиной. Она была невысока – но вот так, снизу вверх, этого не было заметно. И еще одна пара глаз следила – ткань сбилась, и отблески витража оставляли на пуговицах алые пятна.
– Иногда у меня возникает ощущение, что какое-то место – живое, – задумчиво сказал Артемий. – Но они как-то... не складываются. Я не вижу так весь город. Наверное, это потому, что я не унаследовал таланта отца. Я не смогу стать настоящим менху, как он.
– Сможешь! Уже стал, – резкий поворот, прямой взгляд, голос, обжигающий уверенностью. – Ты сравниваешь его – мудрого, опытного, отдавшего Укладу всю жизнь, вросшего в ритуалы и традиции – с тем, кто стоит в самом начале пути. С тем, кому выпало учиться плавать на стремнине, не имея ни наставника, ни спасательного круга. И разве твой отец не совершал ошибок?
Гаруспик сжал правую руку в кулак. Как рассказать? Как пояснить то, чего ты сам толком не понимаешь и можешь только ощущать? Если бы можно было выплеснуть свои образы прямо в голову другого человека...
Пожалуй, прибавилось бы сумасшедших, – подсказал циничный студент-медик.
– Есть способность видеть. Дар. Талант. Линии могут не открываться, и тогда приходится решать без них. Можно усомниться в увиденном – но когда ты уверен, что прав, что вскрываешь мир там, где он сам этого хочет – а все оказывается наоборот...
Пальцы беспомощно разжались.
Тонкая ладонь – сейчас она была теплой и совсем не казалась стальной – ободряюще легла на плечо. Аглая смотрела сверху вниз, но во взгляде ее не было ни пренебрежения, ни жалости – только темная печаль понимания.
– Даже мир может ошибаться, не говоря уже о человеке, будь он хоть трижды гаруспик. Даже мир не может знать наверняка, что его желания сбудутся к лучшему. Ты видишь линии верно, просто линии не всегда верны – и это древнее, чем родовые знания менху.
Этим словам хотелось верить – они ставили повалившееся на бок мироздание на место, как ставят упавшую статуэтку на полочку. Хотелось верить этой руке. Верить, что не напрасно произнес вслух то, чего не доверил ни Стаху, ни Даниилу. Не знать, как знают служители. Просто – верить.
Он протянул руку и потемневшие от твири пальцы коснулись чужих – словно бы сравнить, оттенить контраст. И спросил – тихо, будто чтоб не услышали стены – совсем не о том, о чем только что думал и собирался.
– Трудно быть все время натянутой струной?
Она не отняла руки.
– Трудно не знать своего предела, – ответила чуть слышно, возвращая откровенность – неподдельно, безоглядно, бесстрашно. – Когда звон все нарастает и нарастает, когда сам воздух резонирует, чувствуя напряжение – а ты не знаешь, в какой момент лопнешь. До того, как будет –можно, или все-таки после – хотя бы на один вздох.
– Ты сможешь не порваться.
Гулко молчал далекими сводами Собор. Постаралась сделаться незаметной кукла. А менху взглядом и касанием пытался передать то, что ощутил сам: просто – верь.
Тишина протягивала нити – от взгляда к взгляду, от виска к виску. Хрупкими иглами слов – уже пролившихся ранее и не тронутых голосом – шила странное, полунемое доверие. Дыхание вплеталось в тишину редкими стежками.
– Послезавтра артиллерия ударит по городу, – Аглая сжала губы в тонкую злую линию. – Послезавтра. Если мы не предложим другого выхода. Ты хотел что-то сказать?.. О цене победы...
Гаруспик отвечал дуэтом с тишиной, вплетая в паузы ее немых слов свои – тихие.
– У меня есть рецепт панацеи. Средство исцелить Песчанку. Для этого нужна кровь Высшего быка... или кровь исцеленных Кларой. Возможно, только детей – смотря что покажет проба Георгия.
– Кровь, – слово упало тяжелой плитой, дробя отзвуки в холодную крошку. – Та самая особая кровь, о которой ты говорил, когда шел в Бойни. Ты не нашел там ответа, а значит, остается только одно решение...
– И это не выход, – не менее тяжко ответил Гаруспик. – Даже если на минуту забыть о чувствах. Спичка или Тая – не аврокс. Сколько крови в их телах? Если выпустить всю – хватит ли этого? На сотню-полторы? Когда я шел сюда, чума захватила по дороге три квартала подряд.
– Это не выход, – она кивнула, прижимая ладонью пульсирующую жилку на виске. – Спичка, Тая... Почему именно дети – ты не думал об этом?..
Закрыв глаза, менху постарался восстановить в памяти миг прозрения. Миг догадки, когда вдруг пришла уверенность. Как хочется, чтобы кровь Георгия опровергла ее. Будь пригоден для панацеи, например, Гриф – с какой радостью Гаруспик пошел бы на опасное дело!
– Нет. Не думал... Может быть, во время взросления что-то меняется в организме? Появляется – или наоборот, исчезает.
– Исчезает... – то ли эхо повторило последнее слово Гаруспика, то ли Аглая выдохнула задумчиво. – Это исцеление... Что оно есть такое? Что дает Клара тем, кого излечила своей рукой?
– Ойнон Данковский сказал бы, – рот Гаруспика дернулся, будто улыбка пыталась украдкой воцариться на хмуром лице, да не смогла. Только и хватило сил – чуть погнуть уголки отвердевших губ, – в крови появляется много активных антител. А я иначе скажу. Клара просто гонит Песчанку прочь. И вот кровь детей, наверное, помнит, как это делается. А наша... может, уже разучилась меняться? Надо бы Клару спросить, Аглая. Только скажет ли? Знает ли? Она пыталась Даниила вылечить – да не смогла.
– Посмотри вокруг. Десятки сотен заболевших – и десятки сотен умерших. И пятеро исцеленных Кларой. Она дала им чудо. Знаешь, в чем разница между детьми – и нами? Для них чудо естественно. Оно у них в крови, оно загорается от искры и пылает так ярко, что его можно подарить другому. Мы так не можем. В нашей крови нет чуда – лишь привычка находить во всем пользу.
Голова куклы мотнулась, кивая. «И во мне есть чудо. Только ни капли крови». Гаруспик мотнул головой, отгоняя почудившийся шепот, поправил ткань и осторожно поднялся.
– Ты сказала лучше, чем я. Вот если бы еще исцеление можно было повторить... Возложит Спичка руки, и...
На этот раз он все-таки улыбнулся. Уж больно забавен и нелеп показался его знакомец в роли лекаря-святого.
– Увы, – прямая напряженная спина Аглаи Лилич не дрогнула, лишь по глазам читалось, как давит на плечи это короткое слово. – Чудо, текущее в жилах, можно извлечь только вместе с кровью. Правда ли, что в жилах этой земли тоже течет кровь – живая, горячая кровь быков? Маленькая Тая говорила, что в Бойнях есть колодец, куда уходит сила закланных босов.
Вопрос взлетел к сводам и рухнул оттуда на Артемия, заставив предчувствие прорасти – будто Марк Бессмертник стоял сейчас рядом и сплетал воздух отточенными движениями пальцев.
– Я не знал этого, – произнес он медленно, почти по слогам.
Тягучие паузы в словах вибрировали, передавая предчувствие дальше – по тонкой ниточке понимания.
– Думаешь, та кровь – тоже особенная? – эхо задохнулось, поймав в свои сети голос инквизитора. – Тогда нужно расспросить о колодце Таю. Она расскажет тебе больше.
– Не думаю – чувствую. Надеюсь.
Время переминалось с ноги на ногу и дергало за рукав. Смотрело. И все же Артемий задержался – ровно настолько, чтобы коснуться рукой плеча, затянутого в ткань, как в доспехи. Чтобы укрепить стежками взгляда тонкую ниточку. И не порвать ее словами.
Эхо провожало менху, когда он шел между рядами скамей. Неровное, сбивчивое эхо таких же неровных шагов.
Эхо – и взгляд в спину.

Бакалавр. In tvirino veritas.
(а также Клювоголовый, за что ему мур))

Подъезд, к которому подходил бакалавр Данковский, был оплетен лесами, словно диковинными лестницами - хочешь, забирайся, и вверх, к небу.
"Ну нет", отгоняя странное сравнение, пришедшее в голову, сказал он сам себе, "воспользуемся лучше лестницей".
Дверь в подъезд была открыта. Войдя, Даниил удивился - он побывал уже во многих домах Города и успел составить впечатление о том, как они устроены. Этот же не был похож ни на что. По сути, то, что звалось подъездом, таковым не являлось - за дверью была узкая винтовая лестница, круто уводившая наверх.
Не стараясь приглушать шаги (пусть хозяин знает, что к нему собирается гость), Данковский зашагал наверх.
Ступени штопором ввинчивались в дом, вскрывая этажи. Ступени выводили свое скрипучее соло, указывая бакалавру дорогу. Мимо запертой двери на лестничной площадке, мимо жутковатой скульптуры, взглянувшей в лицо слепыми глазами, мимо бесчисленных чертежей, эскизов, рисунков, в которых Даниил узнавал зеркальную Башню, пронзающую небо над городом. К человеку, сидящему за столом, на котором исчерченные острым грифелем листы соседствовали с грязными кружками и пустыми бутылками.
Заслышав шаги, человек окинул бакалавра мутным взглядом. Молча подвинул кружку, плесканул из зеленой бутыли – себе и гостю.
- Здравствуй, Петр, - Данковский в замешательстве остановился.
И это - один из гениальных близнецов?
Это - создатель Многогранника?
Воплотивший мечту в жизнь, творец, художник, почти-бог - что же ты делаешь здесь и так?!
- Я... не помешаю тебе?
- Пей, - угрюмо кивнул Петр на кружку, полную до краев дымным твирином. Не отвечая на вопрос – и ничего не спрашивая. Даже имени.
На зеленом стекле плясали пьяные блики.
Если бы не Мария, он попросту ушел бы, оставив больного человека в целительном одиночестве. Но он не ушел.
Покорно взял кружку, сев на второй стул, сделал пару глотков.
Горькая-горькая, дурманная твирь обожгла горло в первые секунды, а потом - разлила внутри тепло.
- Твое здоровье, - запоздало добавил Даниил.
Широким движением Стаматин смахнул бумаги и пустую посуду – зазвенели, покатившись по полу, жестяные кружки, звонко вздрогнуло, взрываясь осколками, бутылочное стекло. На столе остался лишь один чертеж. Петр развернул его, разгладил ладонью пересечение линий и плоскостей.
- Они говорят, в нем зародилась чума! – он ударил кулаком по чертежу, недопитый твирин расплескался, расплылся по бумаге темным пятном. – Если позволить детям играть с огнем – вспыхнет пожар. Почему-то никто не пытается запретить спички…
- Чума - в Многограннике? - Бакалавр наклонил голову в изумлении. - Кто так говорит?
Если до этого он считал, что сей визит может оказаться напрасным, то теперь его мнение сменилось противоположным. У кого же появилась новая версия о происхождении Песчаной Язвы?
- О нет, - Петр пьяно засмеялся, сжал кулак, сминая эскиз. – В Многограннике нет чумы. В Многограннике сейчас только дети – и отражения. Отражения их грез и снов. Снов ярких, объемных, истинных, снов, которые оживают по эту сторону зеркал. Эй, кому там приснился кошмар?!
- Я совершенно не понимаю, о чем ты говоришь, - искренне признался Данковский. - Что за отражения снов?
Глаза его тем временем, внимательно сощурившись, разглядывали план, скрытый рукой архитектора. Силились отыскать на помятом листке ответы на свои вопросы. И на самый первый вопрос, что возник у Бакалавра, когда он увидел это строение - на чем же оно держится?
Чертеж не давал ответа. Осиное жало, служившее башне основанием, казалось хрупким и тонким, невозможно тонким для того, чтобы служить опорой этому исполину.
- А я совершенно не понимаю, как это работает, - Стаматин потянулся за новой бутылкой, откупорил ее; острый запах твирина растекся по комнате. – Система стекол, призма, зеркальный коридор – безупречная ловушка! Неудивительно, что им теперь пресны все прежние игры…
- Для чего ловушка? - Даниил попытался ухватиться хоть за какую-нибудь ниточку. Как утопающий за соломинку.
Маслянистая, густая жидкость в кружке отражала сосредоточенное и каплю обиженное лицо. Он нашел здесь не то, чего искал. Не то, что хотел бы. Нужно искать дальше... нужно ли?
- Это не важно! – в затянутых хмельной дымкой глазах архитектора плескалось безумие. – Сама его суть – ловушка. Капкан для ускользающего, эфемерного – того, к чему нельзя прикоснуться. Дети лучше всех умеют обращаться с сачком для бабочек, дети ловят в Многограннике свои сны. Но иногда – сны ловят детей.
Данковский понял, что надо ответить самому себе всего на один вопрос. Стаматин - напился и бредит в горячке, или все-таки... все-таки?
Случись эта их встреча раньше, Даниил непременно захотел бы поверить в первое, и, возможно, ему удалось бы. А сегодня он этого не хотел.
- И что тогда? Чума, например?
- А пес его знает! - с неожиданной злостью оскалился Петр и залпом осушил кружку. – Да гори оно все твириновым пламенем!
Миг – и от листка, исчерченного пересечением линий и плоскостей, осталась горсть мелких обрывков; Стаматин ссыпал их на пол, как ненужный мусор.
- Не говори так, - воскликнул бакалавр, - уж от кого грех слышать такое, так это от тебя! Разве не ты создал то, что не удалось бы никому иному?! Разве не о тебе до сих пор говорят в Столице, поминая гением и безумцем? Да если бы они там, у себя, увидели Многогранник... - вздох вырвался из его груди. - Им такое и не снилось. А ты здесь губишь себя, свой талант, заливаешь твирином... Петр, неужели ты вправду безумен?
- Твирин… - взгляд архитектора увяз в зеленом бутылочном стекле, как в топком болоте. – За один только твирин этому глупому городку можно простить что угодно. Священное пламя! А ты, братец, не понимаешь…
- Наверное, не понимаю, - признал Даниил. - Зато я понимаю другое. Что нужно бороться за то, что создал.
Вспомнилась Танатика - коллеги, студенты, восторженные взгляды и пожатия рук, и "Gaudeamus" нестройное, под звон кружек, когда напечатали первую его работу...
Теперь, наверное, никогда не напечатают. Даже если он победит песчаную Язву. Но разве стоит из-за этого сдаваться?!
- А этого не понимаешь ты, - печально добавил он.
Скрещенные на столе руки приняли тяжесть хмельной головы Стаматина, длинные волосы скрыли его лицо от Даниила.
Дождь навязчиво стучался в окна, разбивая тишину – его никто не хотел впускать. Молчание длилось долго, хриплое дыхание становилось ровнее, и казалось уже, что ответа не будет вовсе, что архитектор спит, успокоенный своим жидким огнем – но нет.
- Ты был внутри? – резко спросил Петр, не поднимая головы. Пьяная муть растворилась, исчезла из голоса, не оставив следа.
- Нет, - сожаление о несбывшемся все-таки проскользнуло в голосе Данковского. - Только поднимался, на самый верх.
- Вот и сходи. Посмотри, какие зубья у этого капкана. А то ведь скоро смотреть будет не на что, - быстрый взгляд исподлобья чиркнул по лицу. - Или некому.
- Я вряд ли смогу войти, - Даниил покачал головой. - В тот раз уже не смог.
- А он с характером, – Стаматин ухмыльнулся. - Стыдлив, как девственница, упрям, как осел. Попробовал бы еще... А впрочем… - он махнул рукой, снова разливая по кружкам твирин; глаза потемнели, набухли грозой. – Впрочем, как знаешь. Выпей лучше.
Твирь снова погладила по губам, дразняще и горько.
- Может, и попробую, - кивнул Бакалавр и отставил кружку. - А ты - прекратил бы пить, Петр. Впрочем, как знаешь.
Ушел он, не прощаясь; дверь за ним затворилась с протяжным скрипом, но Петр, конечно, этого не услышал.

Гаруспик и Бакалавр. "Дети?"
(на этот раз вдвоем с Кошкой. Второй раз за прикл)

Створка встала на место, отсекая взгляд, заключая внутри гулкое эхо сводов. Через площадь свысока смотрели Горны, и Гаруспик не сразу заметил на их фоне худенькую фигурку, а когда заметил – она показалась на удивление знакомой. Волосы прихвачены шапочкой, похожей на те, какие носят некоторые рабочие, но больше ничто в одежде и силуэте не напоминало фабричных. Куртка, наверное, когда-то была серо-зеленой.
– Клара, – негромко пробормотал Артемий, и хотел окликнуть громче, но никакой надобности в том не было – казалось, его и так услышали. Самозванка подняла голову, глядя на Собор, и, быстро отвернувшись, исчезла в переулке.
– Клара! – окликнул он громко, – но даже если она и услышала – ничего не ответила.
Когда он пересек площадь, девчонки уже и след простыл.
Оставалось идти дальше – вдоль усадьбы Каиных, между домами, через мост. Почти сразу за речушкой была знакомая лавка, и Бурах потратил последние медяки на кусок вяленого мяса.
Даниила еще не было и, бережно поставив склянку с кровью судьи на стол, менху принялся за еду. Вчера завтракал, сегодня обедает. Глядишь, завтра удастся поужинать.
Шаги у порога раздались скоро – торопливые, сбивчивые, словно шедший и шагал-то через силу, борясь с чем-то внутри себя. Немелодично заскрипела дверь, ударилась о стену, открытая слишком широко, с громким стуком.
– Так, – произнес Бакалавр, прислонясь к косяку, – ты здесь, Артемий, это славно.
До табурета, что стоял напротив Бураха, он добрался, время от времени придерживаясь за стену. Когда взгляды мужчин встретились, все сразу стало ясно – Даниил пьян. Едва заметный, горьковатый аромат твирина подтверждал это как честнейший свидетель.
– Здесь, здесь, – менху слегка нахмурился, оценивающе глядя на состояние коллеги. – По какому случаю надрался-то? На, закуси.
Он протянул кусок мяса, от которого, впрочем, осталась едва четверть – Бурах в ожидании работал челюстями безостановочно.
Гаруспик в последние пару дней настоев почти не принимал – сперва не было бутылочек, чтобы носить их с собой, а сегодня на голодный желудок он просто побоялся свалиться. К тому же служителю и так казалось – он пропах парами твири настолько, что прием внутрь мало что изменит. И так голова кругом идет.
– Ах черт, – пробормотал Даниил, весьма озадаченно разглядывая предложенную закуску, – теперь ясно, чего меня так в стороны ведет – на голодный желудок-то…
Историю свою он, однако, начал рассказывать (на удивление связно) лишь после того, как обстоятельно расправился с мясом.
– Я у Петра Стаматина был, – поведал Данковский, опираясь локтями на стол – должно быть, для большей устойчивости, – а он совсем уже почти сбрендил, на мир через дно бутылки смотрит. Я бы, конечно, не стал просто так, отказался бы, но меня очень она попросила, чтобы я с Петром поговорил – я и поговорил! Только твирина хлебнуть пришлось. Петр без него не разговаривает.
– Она? – уточнил Артемий. – Кто – она?
– Да Мария же, – отвечал Даниил, словно это и так было очевидно. – Хозяйка.
– Погоди, ты же меня просил узнать об ее здоровье, чтоб в Горны не ходить. Я и узнал...
Данковский озадаченно сморгнул. Потом словно бы вспомнил:
– Да! Просил. Я и сам не знал, что... в общем, она прислала мне записку с просьбой прийти, и... – он развел руками. – Был бы совсем идиот, если б не пришел.
– Да ты и так, ойнон, на умного сейчас не похож, – Гаруспик усмехнулся, но тут же посерьезнел. – Ты как, помнишь еще, чем кровь-то отличается? Я принес пробу от Георгия.
Бакалавр громко фыркнул:
– Да уж помню! – и чуть было не добавил, что и с закрытыми глазами отличит. – Только ты ее на стекляшку как-нибудь сам, ладно? Я бы себя к хрупкому на твоем месте не подпускал.
При взгляде на Бакалавра прямо-таки непроизвольно возникало желание хлебнуть еще глоток-другой. А может быть, и третий-четвертый. Артемий вздохнул. И принялся подготавливать препарат.
Данковский тем временем старательно приводил себя в более подходящее для исследований состояние: потирал виски, похлопывал себя по щекам, – хотел было пойти умыться, но вспомнил, что воды тут и в помине нет. Это огорчало.
Закрыв глаза, он несколько неловко, но все же с первой попытки коснулся указательным пальцем кончика собственного носа. Прогноз утешительный, заметил он про себя.
– Может, тебе того, помочь? – предупредительно вопросил Гаруспик, глядя, как старательно треплет себя коллега. – А то за мной должок. Кстати, все готово, любуйся.
На стекле ждала красная капля. На стекле – как на сцене. Под объективом микроскопа – словно под огнями софитов.
– Не надо мне помогать, – осторожно отозвался Даниил, взгляд которого тут же стал на порядок осмысленнее. – Ита-ак...
Его походке не хватало совсем немного, чтобы быть твердой. По крайней мере, за стены он уже не хватался.
Склонившись над микроскопом (ладони оперлись на крышку стола), Бакалавр прищурился, чуть подкрутил винт... да, такую кровь он уже видел. Бактерия изолирована и больше не опасна, но вот свободные антитела – их не было. Даниил прерывисто вздохнул, выпрямляясь, глянул на менху и покачал головой.
– Дети, – обреченно произнес Гаруспик. – Дети.
– Только не так, – отрезал Данковский. – Мы должны найти другие варианты. Хоть бы какую ниточку...
– Мне дали одну, и сейчас она ведет в сторону Боен...
Рассказ Артемия был коротким. Совсем не таким, каким остался в памяти тот бесконечный разговор. Но главное – то, что было главным для всех остальных – было сказано.

Гаруспик. Одиночество камня
(а мастер теперь совсем мааленький... потому что Тая)

Этот город иссечен шагами – стучало в голове эхом палки-трости. Этот город измерен... Чем? Ногами? Нет, слово будет не на месте.
Гаруспику никогда прежде не лезли в голову стихи.
Неповоротливые строчки не заглушали стонов захваченной чумой Хребтовки, и Артемий пошел по Седлу, тем же путем, что и вчера – уже ожидая россыпи цветов и там. Но в городе еще были свободные пути. Пока – были.
Измерен... чем?
Вновь лестница за дощатым забором; горбатый, такой неудобный для него мостик. Спутниками ему сейчас были только взгляды солдат. Где-то теперь сабуровские патрульные – подумалось, когда впереди поднялась башня, венчающая «Стержень». Дальше, мимо – в квартал Кожевенников. Туда, где Уклад удерживает еще часть домов.
Измерен...
Танцуют в воздухе свой последний вальс желтые листья – под прояснившимся небом, под журчание воды в речке.
Этот город измерил меня. Не в рифму. Зато на месте.
Иссеченные шагами улицы молчали – квартал был пуст. Словно чума выкосила его, не оставив никого живого. Ветер не катал по брусчатке гортанных звуков степного наречия, не играл погремушками шагов – лишь хлопал дверьми подъездов да незапертыми ставнями. Скучал. Дождь искал тепла человеческих лиц, но находил только камень, камень, камень...
Тоской черных окон смотрели опустевшие дома. Покинутые дважды – сначала своими настоящими хозяевами, а теперь и чужаками, пришедшими разделить одиночество.
Тревога омыла волной и оставила мутный осадок недоумения. «Куда» и «почему» были многочисленны, настойчивы и бессмысленны без тех, кто мог дать ответ. Пустой квартал казался призраком. Не прошлого – будущего, каким оно не должно быть. А вот и дом, где обитала Мать...
Он был молчалив, как и прочие, но его стены – единственные из всех – сохранили отблеск живого тепла. Словно там, внутри, дрожала искра, согревая робким дыханием каменную душу.
Темный подъезд встретил Гаруспика промозглой сыростью, словно дождь проник и сюда, под крышу, желая укрыться от самого себя. Ступени, уставшие от тишины, принимали шаги с благодарностью, откликаясь мягкими отзвуками старого дерева. Шершавые перила, короткий коридор, приметная дверь на втором этаже...
Тая. Маленькое сердце Уклада – одинокое, покинутое в этом заброшенном квартале.
Она казалась среди безлюдья видением. Тенью, что отстала от хозяйки и теперь силится обрести объем, воскресить память о той, у чьих ног привыкла лежать.
– Мать?! – в голосе сошлись удивление и тревога. – Что здесь случилось?
Короткий взгляд через плечо – взгляд, пропитанный удивлением. Она не ожидала услышать слов: пустой дом нем, лишь вздыхает да стонет скрипами.
– Они ушли, – Тая улыбнулась, и в улыбке ее не было ни детской обиды, ни взрослой горечи – лишь понимание, присущее глубоким старцам.
Вопросы рвались врассыпную, как вспугнутые воробьи. Построить их и пропускать по очереди оказалось нелегко. Гаруспик присел на пол, как недавно в Соборе, но теперь его голова оказалась лишь на одном уровне с собеседницей.
– Куда? И почему?
– В Бойни, – эхо подхватило короткий ответ и уволокло его за собой – вниз по лестнице, между настороженных стен, в узкую щель под плинтусом. – Оюн велел открыть врата для любого, кто чист и захочет войти. Для любого – из Уклада. Оюн говорит, что Бос Турох одарил его своей мудростью: Бойни защитят детей Бодхо и от чумы, и от пушек.
Менху провел ладонью по лицу – будто пытаясь стереть с него недоумение. Безуспешно – черты открывались такими же, каким были.
– Как-то внезапно Бос Турох его одарил... А ты? – внимательно посмотрел он в глаза девочки. – Почему ты не пошла с ними?
Почему? – замер дом, ожидая ответа.
Тая повела плечиком – демонстративно, чуточку капризно, сразу становясь из старца – ребенком.
– А я не хочу, – своенравно фыркнула она. – Я ему не верю. Если пушки станут бить по городу – разве они пощадят Бойни?
– Но неужели тебе не плохо одной? – удивился Гаруспик, и вдруг, будто кто-то разжег внутри костер, стал накаляться. Брови сошлись к переносице. – Да как они могли бросить Мать-Настоятельницу, мерзавцы!
– Вовсе я не одна! Ты вот пришел... – лукавство спряталось в темной глубине глаз. – И Спичка заходил, смотри, он принес мне журавлика!
Тая, любуясь, покачала в ладонях хрупкую белую птицу, сложенную из клетчатого листа. Затем снова подняла взгляд на Гаруспика.
– А моих мясников ты не смей ругать! Я их отпустила. Мне-то чума уже не страшна – что же они будут умирать просто так? А пушки, может, еще и не выстрелят...
– Сразу ведь не стали... – зачем-то произнес Бурах, словно это ограждало от будущего. – Скажи, Мать – я слышал, что в Бойнях есть колодец для крови босов... Это правда?
– Есть, – кивнула Тая. – Мясники говорят, что он ведет к сердцу матери Бодхо. И еще в легендах говорится, что кровь в нем – живая, но когда мать Бодхо гневается – кровь становится мертвой. Ты знаешь, как это – кровь, и вдруг – мертвая?..
Вопрос кольнул своей простотой. Говорят, правильно заданный вопрос – половина ответа. В то время, когда загадочная шабнак скользила по еще более загадочному Многограннику – из Боен шли завтрашние больные.
На простой вопрос нужен простой ответ.
– Наверное, – усталая хрипотца прорезалась в голосе, – это когда в ней поселяется смерть. А куда гонит кровь сердце великой Матери, согласно легендам?
Бумажная птица в маленьких ладошках замерла. Тая сосредоточенно хмурила брови, припоминая.
– Кажется, об этом не говорится, – наконец вздохнула она. – С легендами всегда так: они не любят отвечать на вопросы. Им нравится хранить тайну. Но кровь всегда течет по жилам – у босов, у людей и у матери Бодхо, разве нет?
– С возрастом мы забываем очевидные ответы, – усмехнулся Гаруспик, сдвигая быстро затекающую ногу. – Ты права. Кто же может увидеть это священное место?
– Ты – служитель, тебе дозволено, – серьезно ответила Тая. Нет, сейчас – Мать-Настоятельница. – Даже Оюн не посмеет отказать.
Гаруспик кивнул и поднялся на ноги.
– Пойду в Бойни. Хочешь, я пока оставлю тебе компанию? На обратном пути вернусь за... за ним?
Кукла смотрела без выражения. Как положено кукле.
– Хочу! Ой, какая... – темный взгляд скользил между тряпичной фигуркой и человеком – сравнивая. – Похожа...
Тая потянулась к кукле, и Гаруспик перестал для нее существовать.
Вновь воцарившаяся тишина выстлала собой дом, провожая уходящего менху.

Бакалавр. В Башню.
(и мастер в роли мальчиков с песьими головами))

Оса, упершаяся острым, пропитанным ядом жалом в землю за рекой, - вот что он подумал, впервые увидев Его.
Громоздкий, угловатый, непонятно каким чудом держащийся на такой высоте улей, полный пчел-ребятишек, которые прячутся в нем от Чумы. Раньше. Это все - раньше.
А теперь Многогранник казался ему невесомым и легким, и это не он держится на земле с помощью тонкой лесенки, а земля - удерживает его, чтобы он не сорвался в путешествие по небу.
Небу, где такому чуду - самое место.
И пусть его создатель утопает уже не в мечтах о прекрасном, а в отравленном степной горечью твирине, чудо от этого не становится другим, не-чудесным.
Данковский поднимался по ступеням, слушая приглушенный звук шагов - как будто не по каменной лестнице шел, а по картонной, и разглядывал чертежи, неясной сеткой покрывшие многогранник снаружи. Те же схемы и надписи, что он видел в доме Стаматина - на стенах, на картах. Ожившая сказка.
Воздух здесь был чище и прозрачнее, чумная отрава липла к земле, не достигая ступеней, тянущихся ввысь. Ступеней, уводящих Данковского в неизвестность. Ступеней, казавшихся бесконечными. Сбившееся дыхание пересчитывало их толчками в легких – сначала ровными, затем – горячими и колкими.
И все-таки они кончились – как и тогда, в первый раз. У того самого жерла, которое когда-то озадачило бакалавра. Только теперь здесь стояли стражи. Смешные стражи, едва достающие ему до плеча, надевшие вместо шлемов собачьи морды. Маски надежно скрывали выражения лиц, но позы, повадки выдавали подростковую бунтарскую развязность – почти у всех. Лишь один парнишка держался строго, прямо – и, будучи ниже товарищей на полторы головы, казался все же взрослее.
Он, пусть и сам явился в маске, спрятавшей половину лица, неодобрительно нахмурился - ему даже глаз было не разглядеть, а как говорить с теми, чьих глаз не видишь?
- Я бакалавр Данковский, - представился Даниил, решив говорить с ними, как со взрослыми, - впрочем, вы же и так знаете, должно быть. Значит, это вы живете сейчас здесь? Почему я не встретился с вами раньше?
- А зачем? – резонно спросил кто-то из псиглавцев, мальчишеский голос ломким отзвуком вывел недоумение. – Для чего нам встречаться? У вас, взрослых, свои игры. А у нас – свои.
- Я боюсь, что речь уже не об играх, - Бакалавр качнул головой. - Мне нужно знать, что такое представляет из себя это место, потому что сегодня услышал нечто странное. Противоречивое и пугающее. То, во что верить не хочу - ходит слух, Песчаная язва появилась именно в Многограннике.
Маленький клочок тверди между небом и землей словно пронзили острые иглы – в воздухе повисло колючее напряжение. Стражи зеркальной башни разглядывали бакалавра; угрюмость их лиц просвечивала даже сквозь плотные собачьи маски
- Слухов всегда бывает слишком много, когда речь заходит о чем-то странном. Например, о Многограннике, - выступил вперед тот, что держался без обычной подростковой расхлябанности; голос его было спокоен и тверд, без тени вызова или страха. Так разговаривают с равным – не только по возрасту.
- Я понимаю. Понимаю, что Многогранник - необычное место, даже для этого Города. Но если я не узнаю, в чем именно заключается его необычность... - Данковский вздохнул. - Источник может быть не внутри Башни, понимаете? Но может быть связан с ней. Я расскажу вам, что слышал - только дайте мне возможность побывать там. Я не помешаю вашим играм.
Напряжение не спадало. Волной хлынул ветер, качнул под ногами ступени, грозясь сбросить вниз – и отступил, поняв, что бессилен.
- Почему вы в маске? – резко спросил мальчишка. Слишком резко для того, чтобы это могло сойти за детское любопытство.
Остальные помалкивали.
Глаза в прорезях белой, постепенно уже желтеющей ткани, скрылись за веками на мучительно долгое мгновение.
- Резонный вопрос. Я болен. Или - был болен, не знаю, как это назвать. Нам удалось блокировать вирус в крови, но я считаю, что мне все равно не следует показываться без нее на улицах.
Ответ был честным.
- Там, - собачья голова выразительно мотнулась, указав на жерло, служившее входом в Многогранник, - несколько десятков наших. И ни у кого нет Песчанки. Нет и не было – ни одного случая. Малышня вам скажет – нас хранит чудо... Дудки! Мы сами себя храним, мы сами не позволяем чуме проникнуть внутрь. Думаете, мы вот так, за здорово живешь, впустим болезнь в Башню?
- На этот счет я ничего не думаю, - пожал плечами Даниил, - потому что просто не знаю, что думать. Скажи, а одну девочку... Клару - вы туда не впускали? Я видел ее как-то поблизости. Ответь, и я расскажу, почему спросил именно о ней.
И снова ветер наполнил воздух тревожным недоверием, острым, как битое стекло. И снова мальчик, который выглядел младше прочих, принял на себя груз ответа.
- Да, она была здесь. За нее поручились Хозяйки!
Данковский прищурился.
- Я не подвергаю сомнению слова Хозяек. Но за эту ли Клару они поручились? Разве вы не замечали, что в этой девочке живут как будто бы две, совершенно разные - одна спасает, другая убивает? Я заболел после того, как однажды Клара взяла меня за руку. Я видел, как проходя по Каменному Двору, она касается ладонями стен, и на них распускаются цветы Чумы. Она... слишком разная, чтобы быть надежной. Понимаете?
- И что? – вот теперь в голосе маленького парламентера звенел вызов. – Она уже была здесь, и мы тоже видели ее разной, но Многогранник чист. Так почему мы должны впускать болезнь - сейчас?
Даниил опустил голову.
- Все верно, - сказал он, - не должны. Я не стану убеждать вас в том, в чем сам не уверен - что я не заразен, что от этого ничего не будет... я ведь не знаю, что будет. Но неужели вы пожалеете рассказать мне о том, что происходит внутри Башни? О том, что действительно у нее внутри? Мне важно знать это.
Одновременно, в такт, качнулись песьи головы.
- Нет, - разными голосами наперебой. – Нам не жалко. Не жалко. Только это нужно видеть. Потому что для каждого она разная. Один не увидит ничего, кроме стен и лестниц, а другой шагнет в зеркала. И даже там, в отражениях, каждый найдет свое – то, что нужно найти именно ему. Самые правильные ответы на свои вопросы.
- Раз уж вы так хотите попасть внутрь, - мальчишка смягчился и говорил теперь с пониманием и сочувствием, - то вам надо вылечиться. И вовсе даже это не невозможно! Порошочки, слышали? Они ведь и правда излечивают Песчанку... Правда, дрянь редкостная, да и достать не просто – но вам ведь нужно в Башню?
Нужно? – задохнувшись, спросил ветер.
Нужно? – немо смотрел снизу маленький город. Не город даже, городок в табакерке.
Нужно! – небо лежало на плечах тяжелой ладонью.
- Да, - подтвердил Бакалавр, отвечая на заданные и незаданные вопросы, - нужно.
Словно поставил печать. Или - клеймо. Или - подпись под приговором.

Бакалавр. Верю.
(С чудесным Кошиком)

Ступени под ногами неспешно струились вниз. От зеркальной башни, вновь не пожелавшей впустить Даниила – к городу, который, должно быть, никогда уже не согласится его отпустить.
Даже когда все закончится, даже когда – если! – санитарный кордон будет снят, и громыхающий состав пронзит степь, увозя тебя отсюда – сможешь ли ты сказать, что свободен от него, бакалавр Данковский?
Он понимал, однако, что даже если исчезнет, сотрется из его памяти когда-нибудь образ этого города, останется то, что не исчезнет никогда.
Он слишком хорошо себя знал. Себя, такого, каким ему полагалось быть, а не такого, какой приехал сюда десять дней назад. Этот новый бакалавр Данковский умел признавать свои ошибки вовремя, умел распознавать свои слабости, знал, что может от них отказаться, но сознательно делал выбор и не отказывался...
Слабость, сила - нет, здесь для него не было разницы.
Алая Хозяйка, Мария Каина, все равно будет слышать, как бьется его сердце.
В такт шагам по ступеням. Тук-тук... тук. В такт дыханию ветра, пульсирующего за пазухой.
Узорчатая площадка под ногами, мост, каменной нитью протянутый над Горхоном, и впереди – Собор, не отводящий пристального взора от Горнов.
Ветер, бьющийся за пазухой, дернул за отворот плаща – смотри!
Смотри, как ведут по усыпанной листьями дороги высокого человека в сером плаще Исполнителя – но без привычной клювастой маски. Как подталкивают в спину грубыми тычками, стоит замешкаться на секунду. Как свисают на лицо слипшиеся пряди волос, бахромой занавешивая свежий кровоподтек.
Будто ощутив пристальное внимание ветра, Станислав Рубин поднял голову и встретился взглядом с бакалавром – чтобы тут же отвести глаза.
Данковский приблизился быстрыми шагами, остановился, загораживая дорогу конвоирам и пленнику. Поднял руки, демонстрируя раскрытые ладони - без оружия, безопасен.
- Задержитесь на минуту, - взмолился он, - могу я узнать, куда вы ведете этого человека?
- В Горны. Его там уже заждались, поди, - ответ отдавал усмешкой – неприятной, колючей, пачкающей. – Недаром Виктор обещал кругленькую сумму тому, кто его поймает.
- В самом деле? - деланно удивился бакалавр. Взгляд, наполненный показным безразличием, мельком скользнул по лицу Рубина. - Мне просто показалось, я видел его раньше... должно быть, показалось. Что ж, поздравляю с несомненным вознаграждением! - он покивал и как-то ненароком добавил: - За что, кстати, его должны были ловить, не расскажете?
Конвоиры переглянулись; на лицах читалось пренебрежительное равнодушие – одно на двоих.
- Тебе не все равно? - фыркнул один, – Раз ловят – значит, за дело.
- Еще какое дело! – хохотнул второй. – Он у них тело Симона, считай, из-под носа упер. А, бандюга, – он ткнул Рубина кулаком в спину, - верно я говорю?
Стах хмуро молчал, будто отгородившись от разговора стеклянной стеной. Лишь на скулах, выдавая напряжение, двигались вздувшиеся желваки.
Данковский присвистнул.
- Ничего себе... что ж, я не смею больше вас задерживать, - и убрался с дороги. Кивнул напоследок еще разок... только не им, этим новоявленным охотникам за головами, а Стаху.
"Вытащу", постарался сказать он взглядом, "обязательно вытащу!"
И, обойдя Каменный Двор (свернул к горько памятной для себя аптеке, прошел мимо нее, по площадке с одинокой песочницей), стараясь больше не попасться на глаза встреченным, он вошел за ворота Горнов. С другой стороны - с той, где было крыло Алой Хозяйки.
Если не она поможет - то кто?!
Ворс ковра спрятал звуки шагов – чтобы затем выплеснуть их на гулкий узорчатый паркет. Впрочем, что значит стук шагов для того, кто слышит биение сердца?..
- В тебе что-то изменилось, - со странной тягучей задумчивостью заметила Мария, прожигая взглядом Бакалавра, стоящего на пороге комнаты. – Вчера, сегодня. Что-то меняется каждый день, сейчас – как никогда раньше.
- Должно быть, я сам еще не понял, что изменилось, - Даниил слегка растерянно, даже смущенно пожал плечами, - могу только надеяться, что это все к лучшему... Послушай, Мария, я побывал у Петра. Я говорил с ним, ах, да что там, я даже пил с ним - только мне сдается, что ему от этого не стало лучше. Во всяком случае, твирин его остался при нем, и все безумные мысли - тоже. Он отправил меня в Многогранник, там я не смог побывать пока... а сейчас я пришел к тебе не только для того, чтобы рассказать все это, но главным образом - за помощью.
Произнеся все это, Бакалавр почувствовал себя как нельзя более виноватым.
- Какая помощь тебе нужна? – она все так же вглядывалась в его лицо, но казалось, что видит – душу. – Какое жгущее чувство вот здесь... – ладонь коснулась ямочки между ключицами. – Будто огонь задыхается без воздуха. Ты хочешь просить о чем-то запретном, я чувствую...
- Должно быть, о запретном, - горькая усмешка искривила его губы. - Я видел, как Стаха Рубина вели к твоему отцу. Что Виктор Каин собирается делать с ним потом? Нет, не говори я знаю, я слышал, что сделал Стах... но мы без него как без рук. Мы нашли способ победить чуму. По крайней мере, один способ - но без Рубина мы будем как без рук. Я не могу допустить...
И взгляд из-под изломанных бровей: ты ведь - понимаешь?
Пронзительная синева глаз Хозяйки налилась свинцовой хмуростью туч, в доме запахло озоном, словно имя Станислава Рубина принесло с собой грозу.
- Он должен понести кару, - голос Марии наполнился чеканным звоном. – Он надругался над телом Симона – и над самой его памятью. Разве должны Каины простить такое?! Разве это возможно простить?!
- Ты разве не умеешь прощать? - он говорил тихо и медленно, отвечая вопросом на вопрос, что делать, конечно, было невежливо, но честно. Он был грустен. - Я не знаю, почему он сделал то, что сделал... но ведь не просто так. Возможно, и в этом он искал спасения от Язвы. Хотя бы выслушайте его. Простить - возможно, Мария. Если только заранее вы не решили, что не станете прощать.
Она резко отвернулась, плеснув черным шелком волос. Прошлась по комнате, рассыпав по полу точеный ритм каблуков.
Молчала, смиряя гордость.
- Хорошо, - наконец сказала она, будто подводя черту. Даниил не видел ее лица – лишь прямую застывшую спину. – Я верю тебе. Я верю в тебя, а это значит – ты прав. Ему дадут шанс. Я обещаю.
- Я сказал это не для себя, попросил не для себя, - Бакалавру тоже мучительно хотелось отвернуться, чтобы не видеть ее, но он не мог - не видеть. - Я не хотел задеть тебя, но если задел, прости. Это все когда-нибудь кончится, и тогда мы, наверное, сможем просто быть теми, кто мы есть, друг с другом, а не...
Он взмахнул рукой, обрывая себя на полуслове.
- Мне, наверное, стоит уйти. Так?
Молчание было невыносимо долгим и невыносимо тягостным. Молчание обжигало холодом – уходи, но оно же опутывало ноги – постой! – не давая сделать и шага.
- Если только мы сможем тогда быть теми, кто мы есть – сейчас, - Алая Хозяйка обернулась, и в ее глазах вместо привычного пламени Даниил увидел горький пепел усталости.
- Ради тебя я смогу даже больше, - серьезно сказал Данковский. - Поверь...
Внешне он был спокоен, ничего и не угадаешь, взглянув на это лицо - резко обозначенные в последнее время скулы, тени под глазами, почти постоянно видимая складка между бровями, над переносицей. Но пальцы, теребившие отворот плаща из змеиной кожи, чуть подрагивали, выдавая его с головой.
- Просто поверь, - добавил он едва слышно и сделал шаг назад.
И не услышал ответа, только в сердце отдалось прочитанное по губам - верю.

Гаруспик. Каменное небо
(Оюном здесь была Вуззль)

Небо скрывало синеву своего взгляда, вновь хмуря густые брови облаков. Может быть, из-за ветра? Ветра и соринок-листьев.
Небо следило за Гаруспиком, когда он шел к Бойням меж приросших к ним корпусов Термитника. Небо смотрело, как он стучит в них – и потеряло менху из виду. Там были другие своды – не столь высокие и не менее серые, но никогда не роняющие ни капли дождя. Здесь стало теснее – переменившие высоту на камень то и дело попадались навстречу, но никто не смел остановить служителя и не решался с ним заговорить. И сам не обращался ни к кому, пока не дошел до знакомой пещеры, где приветственно-равнодушно смотрел огромный череп аврокса.
– Линии снова привели меня к тебе, Старший!
– Сегодня линии ведут всех детей Бодхо в Бойни, – Оюн кивнул почти благосклонно, словно бы и не было пузырящихся гневом слов прошлой встречи.
– Бос Турох не захотел забирать их в жертву? – и все же молодой менху сам краешком, будто хирург, еще только размечающий надрез, коснулся опасной темы прошлого разговора.
Глаза Старшины опасно блеснули алым, но он погасил огонь, на миг прикрыв веки. Пояснил – терпеливо и медленно, как объясняют несмышленому младенцу:
– Жертва уже принесена. Соразмерная жертва – много сыновей Уклада отданы во имя жизни остальных. Все вернувшиеся – чисты, и могут спастись. Бойни укроют их надежно, как чрево Боса Туроха. На исходе дня мы закроем врата, и Суок не проникнет сюда. Тебе тоже будет позволено остаться. Ты чужак по духу, паршивый теленок в стаде, но степь приняла тебя – и я не стану противиться воле Бодхо.
Быть может, удург отца – все-таки Уклад, и Оюн выполняет его завет? Наверное, даже если бы это было так – Артемий не остался бы под каменным небом в то время, как под тем, другим, роняющим листья – Приближенные-дети, Стах, Даниил умирали бы в измерившем его городе.
– Благодарю тебя, Старший. Но я пришел не для того, чтобы остаться – еще много не сделано. Я хочу увидеть колодец, через который кровь босов питает сердце великой Матери.
Затвердели скулы. Жесткие бугры над бровями налились тяжестью – ревнивой и хмурой. Гулкая пещера ловила сиплые выдохи Старшины и перебрасывала их меж стен.
– Зачем тебе это, Кровный?
Гаруспик стоял в паре шагов – чтоб не приходилось задирать голову. Рука сжала лыжную палку, будто ища опору в таком чужом всем тайнам обычном предмете. Говорил Артемий медленно, будто для самого себя определяя то, что привело его сюда.
– Я хочу увидеть священный колодец – что здесь странного для менху? Я хочу получить немного крови оттуда, Старший.
Отсветы факелов, швыряющих по стенам рваные тени, встрепенулись тревогой. Старшина раздувал ноздри, обдумывая просьбу Бураха. Закон Уклада стоял у него за спиной, опустив на плечи тяжелые ладони – и желание вышвырнуть вон зарвавшегося чужака бледнело пред этим Законом.
– Ступай за мной, – коротко бросил Оюн, и зашагал, не оглядываясь. По узким коридорам, с трудом вмещающим его мощную фигуру. Через пещеры, нависающие низкими сводами. К неприметной нише где-то в перевивах линий – к колодцу, дышащему острым пряным запахом, который не спутать ни с чем.
Запахом, который будил в молодом менху хищника. Мясника. Сердце колотилось быстрее и одновременно с опаской, не слишком громко, чуя свои трепетом нечто настолько же превосходящее себя, как Бос Турох превосходит обычного быка или простого человека. Осторожно, повинуясь в основном ритму куска плоти в своей груди, который грозил выскочить без всяких разрезов, Гаруспик стремился туда.
– Здесь, – откинув грубую бычью шкуру, Оюн замер изваянием, но, не сдержавшись, усмехнулся: – Зачерпни. Если сможешь.
Колодец, выложенный обломками известняка, был глубок. Там, в черной бездне, плескалась темное густое вино с резким запахом крови – но Уклад не приковал ведра к свисающей вниз цепи.
Артемий ощутил себя бактерией. Вирусом, проникающим в кровь существа, которое не имеет о нем ни малейшего понятии, ничтожным. Нет! Мать Бодхо и Бос Турох помнят о своих детях...
– Мой отец бывал здесь в последнее время? – отчасти этот неожиданный вопрос был предназначен, чтобы выиграть минуты для раздумий. Отчасти – тревогой, верой в Исидора Бураха, который не мог не вспомнить о таком решении. Или все-таки – мог?
И вновь ноздри Оюна раздулись, будто выпуская пар.
– Ты слишком много спрашиваешь, Кровный, – фыркнул он, но все-таки ответил: – Пять лет назад. Он отдал жилам Бодхо часть жертвенной крови Высшего.
Менху улыбнулся – так улыбается тот, кто нежданно-негаданно получил добрую весть. И легкость, возникшая после этих слов, побудила его стать на колени у обрыва и дернуть за цепь – выдержит ли? Он же толкнула обернуться и сказать – просто и легко:
– Спасибо тебе, Старший! Почему ты так не любишь вспоминать о моем отце?
– Задающий вопросы не умеет слышать, – голос истекал презрением. – Я сказал тебе достаточно – и с того дня минуло лишь два оборота луны. Довольно пустых слов – спускайся или уходи прочь.
– Благодарю тебя за доброту!
Пальцы нащупали стальные звенья, слились с ними в единую, плотско-стальную цепь, а тело перевалилось через край.

Разорвать связь – упасть, раствориться в жилах Бодхо. Честь. Но честь – еще не время! И тело на звеньях пальцев медленно опускается вниз, и кровь дышит жизнью, и близость святыни – благоговением, отличным от высоты Собора, наполненного лишь дыханием Аглаи. Благоговением не к небу – к земле.
Вниз.
Известняк касается стоп, но не служит опорой – верь только своим пальцам, менху.
Ладони не чувствуют напряжения – лишь огонь, стальной огонь, лижущий кожу. Это потом стертые руки отомстят едкой болью за небрежение , но сейчас – нарастающий в груди пульс глубин заглушает все. И камень над головой – тяжелый, давящий свод – кажется небом. Серым ревнивым небом, уходящим все дальше и дальше.
Ближе – кровь.
Потом.
Слово, бросающее в безумие.
Расплата, разум, даже совесть – все потом. А сейчас – только горячая материнская ласка, дышащая снизу. Та, что сродни объятиям любимой. Та, что растворяется в его собственной крови, гася боль в полупослушной ноге, гася усталость, гася голод. Кровь дышит жаром, как Песчанка, но сейчас это не страшно. Ведь что бы ни случилось – все будет потом, и не отнимет мига прикосновения к живому, горячему сердцу.
Не отнимет мгновения, когда рука со смешным, нелепым, неуместным пузырьком погружается в пульсирующее красное, горячее, терпкостью рвущее ноздри и рассудок. И Гаруспик задерживает пальцы, чтобы впитать этот миг, относительно которого можно будет сказать – потом.
И все же это потом наступает на пальцы каблуками неизбежности, заставляя вновь вплести их в цепь и тянуть тяжелое, такое непослушное тело.
Будто пуповина рвется – каждым мигом, каждым жестом. И разрыв стократ мучительнее оттого, что длится, длится и длится. Перерубить бы единым ударом – но ладони, излохмаченные стальными звеньями, с трудом удерживают вес.
Вековая кровь босов – кровь самой Бодхо! – спрятанная у сердца, бьется в такт движениям, омывает стеклянные стенки, и Гаруспику кажется, что он слышит ее шепот. В шепоте не разобрать слов – и ни к чему. Он знает главное: это – голос жизни. Мертвая кровь не умеет шептать и дарить теплом.

Стены пещеры рядом с этим теплом, идущим из нутра великой Матери, казались зябкими. Старшина – фигурой, высеченной изо льда. Жар спрятанного в глубинах магнита никак не хотел отпускать молодого менху. И потому он просто одарил очередной улыбкой огромную фигуру – улыбкой рассеянной и усталой.
– Не спеши закрываться – это может не спасти от пушек. Можно ли будет попасть внутрь завтра?
– Нет, – ответ опалил холодом. Старшина Оюн, не коснувшийся сейчас жара подземных жил, не желал иной правды, кроме своего льда. – Врата будут заперты. Хочешь остаться – решай немедля.
– Я уже говорил, что не собираюсь прятаться здесь, – дерзкая легкость, бьющаяся в груди, не перебирала ярлычки на словах. – Но я все равно еще вернусь.
– Ты отверг защиту Боен и пренебрег милостью Боса Туроха! – ударило в спину клокочущей яростью. – Ты не сможешь войти.
Гаруспик не обернулся.
– Жди меня, Старший. Или не жди – если не хочешь.
Нити коридоров вели к выходу – до тех пор, пока за спиной не захлопнулась тяжелая створка врат, отрезая служителя от его народа.
Бойни казались исполинской бычьей тушей, впустившей в себя Уклад.

Гаруспик, Бакалавр. Кровь земли
(с Хигфом, под бдительным надзором Исполнительского ока в лице Вуззль))

Пока Даниил ждал Гаруспика в условленном месте – то же укрытие на Заводах, ставшее для них всех рабочей лабораторией, – мысли стучались в виски перепуганными птицами. Возможность войти в Многогранник есть, но для этого нужно исцелиться. Чтобы исцелиться, можно использовать порошок... и вот тут вставали более серьезные вопросы. Он слышал об этом, с позволения сказать, «лекарстве» – и лечение с его помощью могло привести к куда худшим последствиям, чем сама Песчанка: умереть не так страшно, как мучиться всю оставшуюся жизнь. Второй терзающий его вопрос был скорее этического характера – стоит ли говорить обо всем этом с Бурахом? Подскажет ли он – или отвратит от верного пути? Что считать верным путем?
А тут еще и история со Стахом... Несмотря на обещание Марии, Данковский боялся за товарища. Ведь Виктор Каин ничего никому не обещал, а решает именно его слово.
Только вопросы, никаких ответов. Они тяжким бременем давили на плечи, вынуждая пригнуться к земле, но это Бакалавр делать зарекся.
Гаруспик все время, неся призрак надежды на заводы, думал, что он убегает. Уходит от Уклада и от себя. Лжет себе – он, менху! – хватаясь за призраки надежды только для того, чтобы жуткого выбора не было. Каменный исполин презрительно смотрел вслед глазами Оюна до самых дверей лаборатории. Присутствие Даниила он почувствовал – может быть, краем глаза, не осознавая этого, запечатлел след или уловил слабый особенную смесь ароматов трав из маски. Но самому Бураху казалось, что это стены предупреждают: здесь чужой. Хотя нет, какой чужой – свой...
– Я принес это, ойнон, – устало произнес он, спускаясь внутрь. – Знал бы ты, что там...
– А что там? – Даниил сразу поднялся навстречу, словно пытаясь угадать, что несет с собой из Боен молодой менху. Неужели то самое, что могло обернуться для них спасением?.. – Это то, о чем ты говорил?
– Да, но то, откуда я его взял... – могли ли слова очертить неровные контуры трещин в камнях? Могли ли передать бесконечность бездны, спуск в которую занял около часа? Можно ли были сложить из гальки-букв и кирпичиков-слов неторопливое биение подземного колосса – внизу, вокруг? Можно ли передать прикосновение к сердцу Бодхо?
Может быть. Но у Гаруспика не было таких слов, он не учился их искать.
– Там живое сердце земли, ойнон... Вот.
Маленькая бутылочка, надежно закупоренная, встала на стол.
Данковский присел рядом со столом, так что его глаза оказались точно на уровне склянки, прищурился, вглядываясь.
– Оно... это похоже на кровь. Только темнее.
Почему-то ему показалось, что вокруг бутылочки даже воздух пульсирует, сокращаясь. Словно и правда бьется сердце, заключенное в прозрачное стекло.
– Это и есть кровь. Кровь босов, ставшая кровью земли, понимаешь, ойнон?
Будто немой, который повторяет свое заунывное «мм-мм!», пытаясь менять интонации, помогать себе жестами рук – рук мясника. Да еще взгляд – глаза хируга.
– С трудом, – честно сказал Бакалавр. – Я представляю... но понимаю, должно быть, не до конца. Нужно будет посмотреть ее под микроскопом.
Тут лицо его омрачилось – он вспомнил то, что следовало бы сказать раньше, но не успелось.
– Да, Стаха в ближайшее время можно не ждать. Я вообще не знаю, когда его теперь ждать – он сейчас у Каиных.
Бурах, успевший уже примоститься на ящике, вскочил, глаза вспыхнули.
– Темная мать Суок!.. Да как же он так? Надо его выручать!
Данковский помотал головой:
– Я сделал, что смог. Не думаю, что можно сделать больше – учитывая, за какое дело Каины так старательно его искали... Ты знал об этом, Артемий?
Снова сев, Бурах сперва спрятал взгляд, потом посмотрел на Даниила, прямо в глаза – почти с вызовом.
– Знал, конечно. Это наше общее дело. И вина – общая.
Бакалавр не скрыл удивления:
– Так значит, тогда с тобой был Рубин, и ты до сих пор не сказал мне об этом? – он высоко вскинул брови, но почти тут же свел к переносице: – Впрочем, наверное, раньше в том не было нужды – а теперь уже поздно. Менху, надеюсь, у тебя на уме сейчас нет планов идти сдаваться в Горны... потому что, потеряв Стаха сегодня (временно, как надеюсь), мы не можем себе позволить тут же потерять еще и тебя. Что я стану делать один? Я просто не справлюсь.
– Долгами, теми, что можно отложить, я займусь потом, – плечи Артемий устало поникли, он обмяк – казалось, крепкая фигура как-то немного растеклась. – Все равно их столько, что не расплатиться. А если не будет никакого потом – тем более... Вернемся к делам, Даниил. А что узнал ты?
Данковский вздохнул – он и сам не понял пока, что именно узнал, но разговор, пошедший в этом направлении, кажется, мог помочь ему сформулировать логические предположения из собственных догадок.
– Мне кажется, что я подошел совсем близко к источнику болезни – или одному из источников. Клара побывала в Многограннике. Скорее всего, это была та Клара, которая разносит Песчанку... но сам Многогранник чист. Вот что мне говорили Стаматин и дети: в этой башне сбываются сны, и если кто-то увидел дурной сон, тот тоже мог стать реальностью, и последствия мы видим сейчас. Я не знаю, как можно поверить в такой... метафизический бред, но я почти верю. Не хватает самой малости – я должен узнать, что такое Многогранник! Самому побывать в нем!
Тут он отвел глаза и добавил:
– Но меня не пустят, пока я не излечусь. Они даже сказали, каким средством я мог бы...
И без того хмурое лицо служителя помрачнело еще больше:
– Если это вообще не бред, если чей-то случайный сон может привести к тому, что сейчас происходит, это... это слишком опасно, чтобы существовать!.. И что же это за средство?
Бакалавр невесело усмехнулся и произнес, все так же – будто в сторону:
– Порошочек. Ты знаешь, что это такое и что от этого бывает. И... он ведь есть у нас, если ты сохранил ту коробочку.
Сперва казалось, будто Гаруспик чуть не впервые слышит это слово, потом брови нахмурились, а взгляд устремился внутрь, в себя, продираясь назад в памяти – сквозь спуск в колодец Бодхо, сквозь кровь детей, сквозь сомнения последних дней, сквозь опыты с телом Симона...
– А! Я про него забыл.
Менху принялся рыться в своей сумке, пока не достал завалившуюся на дно испачканную, но не рассыпавшуюся коробочку.
– Вот. Но, слушай... может быть, лучше попробуем что-то другое?
– Лучше – другое, – согласился Данковский. – Но если за сегодня мы не найдем ничего другого... выбора не будет.
Его взгляд вернулся к бутылочке, содержащей в себе "сердце земли".
– Это. Если это может помочь, мы спасены. И... если б только можно было обойтись без детей.
Он не хотел уточнять сказанного и надеялся (нет – знал), что Бурах его поймет.
Артемий задумчиво кивнул.
– Посмотри. Время – идет.
Даниил тоже кивнул и приступил к делу. Заученными, повторенными множество раз за последние дни движениями руки достали стеклышко; секунда – и темная капля расползается по нему, готовая продемонстрировать свою истинную сущность под всевидящим оком микроскопа.
Подкручивая винт, Бакалавр поймал себя на том, что пальцы его чуть подрагивают. Перед ним снова было то, что могло решительным образом изменить их судьбу. Могло ли? Он заглянул в окуляр.
– Ничего себе... – почти сразу вырвалась совершенно ненаучная, но полностью выражающая впечатления фраза. – Артемий, здесь столько антител, что... нет, посмотри сам!
Он выпрямился, отошел в сторону, чтобы дать место Гаруспику. Глаза бакалавра Данковского сверкали азартом.
– Это сокровище, настоящее сокровище. Вот то, что мы искали! Возможно, даже не понадобится извлечение... смело, конечно, но эта кровь – совершенно особенная.
Менху тоже приник к окуляру. Кровь Бодхо была не просто живой – она кипела жизнью и ненавидела смерть. Он улыбнулся и низко склонился, кончиками пальцев коснувшись досок пола – веря, что его услышит, почувствует сквозь их тонкую кожицу та, к которой он обращался.
– Благодарю тебя, Мать! Ты милосердна к детям своим.
Мечтательная улыбка появилась на его губах, тут же надорванная дуновением воспоминания, будто непрочный парус. Но ненадолго – кончики губ снова изогнулись, и в ухмылке вновь были радость и вера в будущее, отлитые в сталь мрачной решимости.
– Делай лекарство, ойнон, и иди в Многогранник. А потом останется всего лишь пробиться в Бойни.

(и Кошка в роли подопытного кролика бакалавра)

– То есть... если это действительно будет лекарство, я могу испытать его на себе? – уточнил Даниил. – Я... могу?
Песчаная Язва, давно уже бременем лежащая на его плечах, точно почувствовала, что недолго ей там держаться, заставила сердце забиться чаще, надеясь, что черные корни болезни начнут расти из него быстрее... напрасно.
Металл вновь растворился, исчез из улыбки.
– Нет, ты что, Даниил! – с показным испугом произнес Гаруспик. – Как можно? Все на землю лучше выльем, а тебе ни капли не дадим!
И подмигнул. На всякий случай. А то вдруг не поймет.
Данковский усмехнулся, но уже по-доброму, весело.
– Я просто думал, что, ну... со мной что-то будет решаться в последнюю очередь, когда все остальные в Городе уже будут исцелены. Врач в первую очередь беспокоится о пациенте, не о себе. Я так привык, – он мотнул головой, – впрочем, ладно. Нужно делать лекарство, ты прав. У тебя остались еще те твои настойки?
Артемий толкнул ногой ведро – то отозвалось красноречивым плеском.
– А из зараженных образцов – только я? – уточнил Даниил.
– Думаю, достаточно... Если тебе не хочется сейчас идти в Жильники. Кстати, надо, как обычно, проверить нас обоих.
– Закатывай рукав, – Данковский вытащил из саквояжа тонкие перчатки, надел, приготовил лезвие.
Дезинфицирующим раствором, как всегда, выступил твириновый экстракт. Раз уж его – с запасом, целое ведро... предметное стеклышко он протер им же, перевернул чистой стороной.
Поморщившись, Бурах отобрал у него лезвие, разведя руками – ничего, мол, не поделаешь, традиции...
Результаты были ожидаемыми, хотя Гаруспик в очередной раз тихо-тихо облегченно вздохнул. Даниил же в очередной раз поджал губы, убедившись, что бактерия и не думала покинуть его кровь.
– Все по-старому, – подытожил Бакалавр, взвешивая в ладони гаруспикову склянку. – Тогда я приступаю...
Приготовления его, однако, ни в какое сравнение не шли с тем, что было при выделении антител из крови Спички. Тогда это действительно походило на научный опыт, сейчас – скорее, на кулинарный. Среди стеклянной посуды, что теперь имелась у Бураха в изобилии, Данковский отыскал стакан, наполнил на два пальца настойкой из ведра, и добавил еще на столько же темной крови, принесенной менху.
Взболтал, постучал по стеклу пальцем, покачал головой:
– Надеюсь, так хватит.
Это выглядело, должно быть, чересчур смело. Не слишком ли много надежд он возложил на силу Матери-Земли, в которую так верил Гаруспик? Но не зря ведь верил. И то количество антител... поняв, что от решимости остается все меньше и убежденность превращается в стремление убедить себя еще больше, Бакалавр просто салютовал Артемию стаканом и, пробормотав: "Твое здоровье", опустошил его залпом.
Лицо его тут же изменилось; Даниил ощупал собственное горло – вроде бы настойка была не такой уж крепкой, но изнутри все точно огнем обожгло, и от этого было не то чтобы неприятно, нет... он чувствовал, как смесь выжигает из него заразу. Медленно, постепенно, оборачивая лепестками целительного пламени самые внутренности.
Артемий не говорил ничего – только испытующе смотрел на своего соратника по неравной борьбе – борьбе, которая теперь велась внутри самого Данковского. Смотрел и думал о закрывшихся вратах Боен.
– Ждем?
– Ждем, – подтвердил Бакалавр, присаживаясь на край стола – осторожно, чтобы ничего не смахнуть. – Примерно полчаса, как в прошлый раз, и проверю...
Что-то и так ему подсказывало: на этот раз все будет лучше. Надежды оправдаются. Зараза уйдет. Тридцать долгих минут наконец закончились (ему казалось, он так и слышал шорох песка в песочных часах – как шелестит янтарная струйка), и Даниил в очередной раз с трепетом заглянул в окуляр.
– Это еще не все, – проговорил он вполголоса, – это только начало. Антитела только начали окружать бактерии... буду ждать еще. Что ты думаешь делать сегодня вечером, Бурах?
– По правде говоря, больше всего я хочу есть, – признался Артемий. – Но еще не дошел до того, чтобы грабить лавки. Поэтому думал приготовить твиринового настоя: за ним иногда приходят от Влада, чтобы раздать людям.
– Хорошая мысль. Тогда, если ты не против, я пока составлю тебе компанию, – он сделал паузу и добавил, уже тише: – И если уверюсь, что выздоровел, меня ждет Зеркальная Башня.
Очередная порция твири превращалась в настой, аппарат иногда шипел и булькал, словно перебрал, и у него случилось тяжелое несварение желудка. Гаруспик присел рядом и, набив трубку, спросил:
– Ты говорил про Клару, что разносит Песчанку. И говорил, что она тебя исцелила. Я чего-то не понимаю?
– Здесь и я сам не понимаю... если бы это можно было называть раздвоением личности, то пожалуй, это бы оно и было, – Даниил всерьез задумался. – Только это такое раздвоение, при котором одна личность отличается от другой столь разительно, что у них даже дар противоположный: одна возвращает жизнь, вторая сеет смерть. Я видел, как из-за Клары приходит в Каменный двор чума. После того, как Клара коснулась меня, я заболел. Но она же вылечила Спичку... Как такое возможно? Самое любопытное в том, что они друг о друге как будто не знают.
Дымок поднялся к потолку, оттеняя тонкой серой струйкой густоту твириновых паров. Путался в острой ржавчине проволоки, извивался, ища выход между щелей досок.
– Я видел ее, когда все только началось, – задумчиво, слегка протяжно произнес Артемий, поправляя изогнутую металлическую трубку, по которой тек настой. – Вытащил из Термитника, и со мной ничего не случилось. Потом она слегка помогла мне прийти в себя, но я просто устал – и тоже ничего особенного не случилось. А потом – только слухи, как будто девчонка призраком металась впереди... а потом пропала. Хотя я вновь заметил Клару сегодня, возле ограды Горнов. Может быть, она и есть шабнак? Но как можно быть шабнак наполовину – я не знаю. А если их действительно две, и вторая – целительница... Тоже не знаю. И как понять, с какой имеешь дело? Не смотреть же с микроскопом кровь при встрече.
– Даже если будешь смотреть – не факт, что узнаешь, – пожал плечами Данковский. – Я ведь проверял ее кровь. Ну... у одной из них. Вроде бы это была та, которая исцеляет, и кровь у нее самая обыкновенная... откуда только в ней взяться чудотворной силе? Наверное, следует только одно запомнить – с Кларой надо быть осторожнее.
– Клара – еще один вопрос, который рано или поздно придется решать.
Табак истлел, и менху принялся выбивать трубку.
– Но до этого нам придется решить много других вопросов, – заметил Данковский.
Час ожидания, отмеренный им для себя, близился к концу. И в этот раз он почти не удивился, обнаружив на предметном стекле то, что больше всего хотел обнаружить.
Отодвинув в сторону микроскоп (сегодня он не понадобится ему больше), Даниил сообщил:
– Вот и все. Антитела окончательно поглотили бактерию. Я... я больше не болен.
Артемий, который приковылял поближе в ожидании результата, дружески хлопнул бакалавра по плечу.
– Поздравляю! – он засмеялся – так редко удавалось смеяться за эти отмеченные багряными печатями дни. – Надо бы за это выпить! Но у нас только настой, и то без закуски. И в этом случае ни в какую башню ты уже не дойдешь.
– Вот как вернусь из Многогранника, – строго сказал Данковский (впрочем, угадывалось, что строгость это напускная), – тогда будет можно. А сейчас нельзя.
Он вздохнул, покачал головой, стараясь поверить в собственное исцеление, и в то же время не веря...
– Наверное, мне надо спешить.

Бакалавр. Дым и зеркала
(трава, трава... Не трава, а Многогранник! И Кошка)

Как чувствует себя безнадежный больной, который точно знал, что осталось ему совсем немного, и вдруг - не иначе как по воле Небес, - был исцелен? Как чувствует себя приговоренный к смерти, которому за несколько секунд до того, как пеньковая веревка нежно коснется его шеи, сообщили, что он помилован?
Зеркала осыпаются, рушатся стены; он остается один на один с миром, под ясным и чистым небом, и исчезают запахи, звуки - он только понимает, что "по-старому" уже не будет. Что этот страх перестал быть страхом.
Он был здоров. Даниил Данковский отныне был здоров, или, по крайней мере, мог считать себя таковым. Жить теперь стало вдвое, втрое легче! "Наконец-то"...
И он шел в Многогранник.
Вечер натягивал дорогу нитью с редко нанизанными бусинами фонарей – к башне-амулету, ожидающей на дальнем конце.
Привычный мелкий дождь, провожая Данковского до ступеней, стирал свои собственные капли с его лица; капли казались теплыми.
Подъем в этот раз был быстрее и проще – словно бесконечная лестница впитала ту легкость, что рвалась из груди бакалавра, и сама вознесла его к своему сердцу. К странному кратеру, охраняемому мальчишками с головами плюшевых собак. Охраняемому даже сейчас, когда ночь опускала на город темную беззвездную сеть.
- Вернулись?
Даниил не видел лица – ни тогда, ни сейчас - но легко узнал стража по голосу. Того самого, что стоял здесь днем, прямой и тонкий, закрывая проход к своей святыне.
- Вернулся, - кивнул Бакалавр, - и уже здоровым. Что теперь?
"Возможно, найдется еще какая-нибудь отговорка, чтобы не впускать меня внутрь? К чему взрослому смотреть на мальчишеские игры, ведь ему в них никакого удовольствия и интереса... Но я должен узнать, что внутри, просто обязан!"
Он даже подумал, не скрестить ли ему пальцы, по-детски наивным и простым жестом.
Не скрестил.
Страж вгляделся в черты лица Данковского – больше не скрываемого защитной маской – и коротко кивнул. Поверил.
- Просто шагните, - мальчик отступил в сторону, освобождая путь.
Даниил тоже поверил - и сделал шаг вперед. В сумраке не было видно, что там... может, ступень, или приставная лестница, или?
Он так и не понял, в какой момент открытое небо, нависающее над головой, сменилось низким потолком, белым, исписанным выцветшими чернилами. Просто по глазам ударил свет, нестерпимо яркий после густого вечера, наполненного дождем; а когда зрачки привыкли – стало возможным рассмотреть стены. По ним тянулись затертые строчки, но отсюда, из центра клетушки, в которой он оказался, Даниил не мог разобрать ни слова.
Он так и не понял, в какой момент открытое небо, нависающее над головой, сменилось низким потолком, белым, будто исписанным выцветшими чернилами. Просто по глазам ударил свет, нестерпимо яркий после густого вечера, наполненного дождем; а когда зрачки привыкли – стало возможным рассмотреть стены. По ним тянулись затертые строчки, но отсюда, из центра клетушки, в которой он оказался, Даниил не мог разобрать ни слова.
Бакалавр ожидал... совсем не такого. Сказочное королевство, царство воплотившихся грез - где оно? Где мальчишки, надевшие сияющие рыцарские доспехи, где громадные драконы в зеленой чешуе, которых они побеждают волшебным оружием, и где прекрасные маленькие принцессы, ради которых совершаются эти подвиги? В комнате было пусто; только он и чернильная вязь на стенах.
- Есть здесь кто-нибудь? - окликнул он, оглядываясь по сторонам, голос звучал безнадежно тихо. - Здесь вообще хоть кто-нибудь есть?..
Молчание струилось по комнате, заставляя переступать с ноги на ногу. Заставляя сдвинуться с места, чтобы ощутить хоть какой-то звук, помимо слов, безнадежно увязших в тишине. Чтобы дотянуться, прочесть строки, ползущие по стенам – может быть хоть в них кроется ответ?..
... Чтобы увидеть, как надписи перед глазами множатся, не обретая смысла – все быстрее и быстрее, расплываясь в слепую темень, подталкивая к горлу тошноту.
Головокружение оборвалось так же внезапно, как и началось, оставив после себя жаркое тиканье в висках да россыпь оранжевого и лилового взамен вертящихся строчек.
Отблески фонарей, качающихся на длинных цепях, понял Даниил несколько секунд спустя. И тени огромных бумажных птиц, парящих над головой.

Здесь была лестница – снова! – ведущая туда, к застывшим вне неба журавлям.
Здесь всюду были дети. С прозрачными глазами, отражающими лишь эту лестницу. Казалось, подойди к любому из них, тронь за плечо, загляни в колодцы зрачков – и не увидишь ничего. Даже себя, лишь бесчисленные ступени - вверх вверх, вверх! Что здешним обитателям за дело до чужака, явившегося незваным, да к тому же – взрослого?..
- С ума сойти, - пробормотал Данковский. Вот это было куда больше похоже на чудо, каким он его себе представлял. Только... все равно чего-то не хватало. В этой сказке было что-то еще, чего он увидеть не мог.
Может, просто не туда смотрит? Он стал подниматься по лестнице вверх, жадно оглядываясь вокруг, стараясь впитать и сохранить в своей памяти Башню такой, какой она сейчас являлась перед ним. Не открывшей все свои секреты, но впустившей достаточно глубоко, чтобы замирать в восхищении на каждой следующей ступеньке.
Мир недоступных снов. Даниил уже вырос из них, и ему было этого жаль.
Но каждая ступень, что поднимала его выше, что-то меняла. Не вокруг. Внутри. В сознании прорастала кристальная ясность, разрушая корнями связи, образы, понятия – и создавая новые. Не сам бакалавр – его рассудок сейчас стремился ввысь, сминая покровы. Словно в голове Даниила Данковского множились сквозь зеркальную призму все его способности и знания, образуя невообразимый сгусток разума. Он мог бы решить любые задачи, он ясно видел теперь, почему Танатика потерпела крах, в чем были ошибки всех известных теорий – и каковы будут слабые места тех, что пока неизвестны. Но все это было вторичным. Слишком мелким, несущественным для нынешнего бакалавра Данковского. Важное оставалось непостижимым.
Все несущественное сейчас оставалось позади, в прошлом, все главное - в возможном или невозможном будущем. Если бы он мог знать, для чего сюда приехал Блок и выстрелит ли огромная пушка, стоящая за станцией, - если бы мог предположить, удастся ли им с Артемием добыть той крови в достаточном количестве, чтобы исцелить весь Город, - если бы он догадывался, что станет делать потом, когда все закончится (а ведь закончится скоро)...
Что скажет Мария, если он предложит ей уехать с ним вместе в Столицу.
Что она скажет, если он заявит о том, что остается.
И, конечно, не менее важное сейчас, не менее любопытное, даже - терзающее вдвое больше и больней: откроет ли Башня ему свой секрет?
Башня оставалась шкатулкой с потайным дном. Шкатулкой, наполненной до краев жемчужинами мыслей, но скрывающей главное свое сокровище от чужих глаз. Что она есть? По каким законам живет этот причудливый мир меж граней? Нет ответа. Жемчужины перекатывались, дразня.
Ступени под ногами, казались то бумагой, запятнанной чернилами, то тонким прозрачным стеклом, едва ли способным выдержать человеческое тело, но все больше - зеркалами, отражающими саму суть Даниила Данковского. Внутреннее становилось внешним. Он видел себя – каким был когда-то и каким не мог бы стать никогда, он шел по собственным лицам, давя каблуками горечь усмешки и торжество взгляда. Выше. Отказываясь от себя – и принимая до последней черты.
Теперь он знал, и совершенно точно, одно - из Многогранника он выйдет иным.
На небе, которым стал высокий свод Башни, - и невозможно было поверить в то, что это не небо, и невозможно было представить, что это все жн оно, - одна за другой загорались нездешние, непривычные звезды. Разноцветные, яркие. Они отражались в зеркальных ступенях, и Даниилу казалось - вот он ступает по хрустально-чистой воде, и звезды расплываются в стороны, колеблемые рябью от волн; вот он один между водой и небом, такой, как он есть, настоящий, и больше нет ничего - в целом мире.
И когда он был готов дотянуться до звезд, чтобы навсегда сохранить эту кристальную ясность – зеркало хрустнуло под стопой. С хрустальным звоном рухнула лестница, брызгами осыпались ступени впереди, мелкой трухой рассыпались оставшиеся сзади. Только одна, треснувшая, еще была островком, висящим над бездной, удерживая бакалавра.
Еще не время, покачал головой Даниил Данковский – и не понял, кто из них это сказал. Тот, кто почти коснулся неба, или же тот, чье лицо было покрыто паутиной мелких трещин. Еще не время. Тебя позовут.
Последнее зеркало осыпалось мерцающей пылью. Даниил стоял на лестнице, будто сложенной из исписанной бумаги; вокруг него безжизненные птицы печально плыли к недостижимым небесам.

Гаруспик. Приглашение, от которого нельзя отказаться
(с Хигфом на ниточках)

Если бы кто-нибудь мог заглянуть в пристанище Бураха, то первым, что бросилось ему в глаза, были бы клубы твиринового пара. И лишь потом этот наблюдатель разглядел бы холсты стен с прочерками проволоки, мольберт пола да композиции из ящиков, бидонов и труб. В Столице практиковали подобное направление в искусстве, именуя его современным.
Сам Гаруспик об искусстве сейчас не думал.
Если бы кто-нибудь мог заглянуть в душу Бураха, то разглядел бы там в первую очередь клубы густой неопределенности. Сомнения и уверенность, четкие линии верных шагов и кляксы потерь смешались между собой, расплывшись в пятна с неясными краями. Но если этот наблюдающий некто и захотел там разобраться, то не нашел бы поддержки. Артемий и не думал пытаться расставить все по полкам. Не думал даже вглядываться в себя – зачем?
Он знал, что должен делать сейчас – ведро вновь наполнялось темной жидкостью. Он будет знать, когда придет время решать, что делать дальше – и, возможно, сразу поймет что именно. В собственной душе он предпочитал слушать голоса, а не быть хирургом.
Только что менху вернулся со двора – пары на пустой желудок дурманили голову, а спать было еще рано.
Стены вслушивались в неровные, будто сколотые, шаги. Один к одному – непритязательная музыка с резким упором на паузу завораживала звучанием тишину. Жаль – длилась недолго. Пропитанное твирином убежище было полно одиночеством и молчанием до краев, ему хотелось звуков, но тихое дыхание менху вновь стало единственным, что пересыпалось среди текущих секунд.
На долгое время. Затем ржавой двери коснулась робкая ладонь, и лаборатория Бураха жадно вобрала в себя короткий стук. Раз, два три. Что-то знакомое, слышимое совсем недавно было в этом звуке. Знакомое стенам, но – не Артемию. И потому он, не найдя нужных тактов в памяти, в симфонии из знакомых стуков, просто крикнул:
– Входите!
Шаги растекались по полу. Не рваной россыпью, как чуть раньше поступь менху – плавными переливами, едва различимыми в шорохе мгновений.
Человек, явившийся следом за порожденным им звуком, был знаком не только стенам, но и самому Артемию. Точнее – была знакома белая маска и черное театральное трико, обтянувшее тонкую фигуру.
Похоже, во всем театре Бессмертник был единственным, кто показывал публике лицо. Конечно, ему могла позавидовать любая маска, но по крайней мере это было его собственное лицо, не заставляющее себя чувствовать собеседником целого отряда безликих сразу.
Бурах вгляделся в прорези для глаз, пытаясь определить их цвет. И не спешил начинать разговор.
– Маэстро просит, – маска склонилась в угодливом поклоне, странным резонансом подчеркивая тонкий, едва заметный нажим прозвучавшего слова, – посетить Театр. Сегодня, если это не слишком вас затруднит.
Внезапное приглашение заставило Гаруспика подобраться, насторожиться, будто волка, заслышавшего впереди шум и принюхивающегося – добычей там пахнет или охотником.
– У вас новое представление? – не удержался он. – Надеюсь, парадный костюм не обязателен.
– Теперь пускают и без фраков, – серьезно откликнулся посланник; если усмешка и тронула его губы – белый гипс маски надежно скрыл ее от лишних глаз.
– Хорошо, – служитель кивнул, будто это было действительно хорошей новостью. – Передай, что я приду.
Шаги растворились во времени так же плавно, как вытекли из него; стены проводили их молчаливым вздохом.
Совсем не казалось, что менху спешит. Он подкрутил пару вентилей на перегонном аппарате, и пока тот доцеживал тонкую струйку – Бурах проверил свою сумку. Затем нацарапал несколько слов для Данковского под пристальным взглядом сидевшей рядом куклы и, прижав листок какой-то банкой, посмотрел на тряпичного собеседника.
– Пошли? Пожалуй, даже если б я тебя не брал – от него никуда не деться.
Тряпичное альтер эго, конечно, молчало. Привычно завернув его, Гаруспик закинул сверток на плечи и, в последний раз оглянувшись на пороге, вышел.
В темноте чумные Жильники были страшнее, чем днем. Казалось, что вот-вот спрятавшаяся болезнь шагнет из черного сгустка за углом, которого не достигает свет одного из редких фонарей. Положит руки на плечи, воплотившись в больного – одного из своих недобровольных и недолговечных вассалов.
Или вынырнет очередной любитель легкой наживы...
Лыжная палка – в одной руке, вторая всегда готова метнуться за ножом. Пожалуй, его самого можно было испугаться, заподозрив в недобрых помыслах.
Патруль, выбравший освещенное место, проводил косыми взглядами.
Лишь в Сердечнике, у самого Театра, Песчанка осталась позади.
Просторный двор был пуст, хотя из-за ограды долетали стоны, шаги, шорохи. Казалось – толпа зрителей-призраков, которые тоже пришли на представление, бормочет и суетится вокруг – невидимая. Что ж, если они ждали его... Рука в черной перчатке легла на ручку двери и толкнула ее.
Зал впустил Артемия сразу же, тронув лицо темнотой. Не той, злой, скрывающей за пазухой нож, что осталась за дверьми. Иной – таинственной, жгучей. Насмешливой, как голос ее господина.
– Как нельзя более вовремя, – приветствовала Гаруспика тьма, и растаяла в свете слепящих прожекторов. Марк Бессмертник улыбался со сцены. – Браво, вы появляетесь как джин из лампы – стоит лишь потереть жестяной бок.
Он казался далеким – и не только потому, что стоял выше. Менху проковылял к лестнице, но подниматься не стал, лишь откинул голову, глядя вверх. Усталость окрашивала лицо сероватым оттенком.
– Я пришел, когда счел нужным. Рад, что это совпало с потиранием лампы, и ты доволен.
– Прекрасный ответ! – три коротких хлопка, не подхваченные эхом, разбились о гулкое дерево подмостков. – Признаться, мне даже стало неловко, что я беспокою вас по пустякам.
Голос истекал солнцем – ярким, слепящим. Холодным. Знакомое слово «неловкость», произнесенное так, казалось лишенной смысла нелепицей.
– Но раз вы уже здесь, – улыбка на губах Марка Бессмертника казалась приклеенной – и в то же время естественной донельзя, – раз уж вы здесь, окажите мне небольшую услугу.
Не вопрос. Не просьба.
Напоминание.
Кукла за спиной съежилась в комок – или это случайный сквозняк тронул лопатки тихим выдохом?
Артемий помнил. Что ж, он счелся с этим человеком однажды, сочтется и второй раз. Будь это сказка, обязательно существовала бы третья услуга и третье желание...
– Я – служитель. Ты, правда, не из Уклада, – снова взгляд вверх. Марка приподнимала эта сцена, так что задирать голову приходилось больше, чем беседуя со старшиной. Трудно было сравнивать этих двоих. Трудно было вообще вообразить кого-то более далекого от Уклада, чем щеголеватый режиссер, – но ты имеешь право. Говори.
– У меня, видите ли, появился не слишком приятный сосед. И я – о небо! – Бессмертник шутовски воздел руки к тяжелому театральному своду, – не в силах с ним совладать.
Недоступные для слепящего света углы откликнулись тревожным шорохом. Чудилось, что десятки глаз пристально ловят каждое движение лицедея – серьезен? Насмешничает?
– Его бесчисленное воинство доставляет мне все больше хлопот.
Взмах изящной кисти, резкий щелчок пальцев – и луч прожектора ударил в самое сердце шороха, заставив его разбежаться по залу шелестящей паникой.
– Избавьте меня от этого соседства – и мы в расчете, – обезоруживающе открытый взгляд полоснул по лицу небом.
Наверное, Гаруспик сейчас был плохим зрителем. Когда ты голоден и устал, изящные эффекты рассыпаются мишурой – и жаль, очень жаль... Впрочем, была более благодарная публика – внимательно молчали мертвецы, да восхищенно замерла кукла, словно запоминая все, впитывая сквозь капилляры нитей, чтобы повторить однажды.
– Кто ж это такой, – удивленно посмотрел куда-то в сторону Артемий – будто там надеялся увидеть ответ, – что ни ты, ни твои люди не могут с ним совладать?
– О... – тягучая пауза была наполнена картинным смущением; белозубая улыбка-оскал обрезала ее острой кромкой. – Вам вскоре предстоит с ним познакомиться лично, и мне бы не хотелось лишать сие действо интриги. Спуск за театром.
Гаруспик смерил его взглядом, кивнул своим мыслям, а затем – молча повернулся к сцене спиной.

Гаруспик. Голоса духов
(в подземелье под Театром мне привиделся и сопровождал кто бы вы думали? Вуззль)

К темным прямым ребрам Театра, не тронутым багровой плесенью, снизу осторожно прикасалась трава. Ночь похрустывала чем-то, меняла стоны на далекий собачий лай и голоса сверчков. Пахла мокрой травой, гнилью чумы, пожарами и низким тяжелым небом. Повороты вокруг сложенных из больших серых камней стен – всего-то три или четыре – казались бесконечно-одинаковыми. Но нет, он не ходил по кругу: внезапно кладка приглашающе вогнулась, словно обозначая пункт прибытия двумя ориентирами ржавых мусорных баков. Возле них вросшим в землю укреплением стоял обычный канализационный колодец. Гаруспик даже сразу не понял, почему так смотрит на него, и лишь потом хлопнул себя свободной рукой по бедру. Это его братья в Столице были обычными, а здесь, в городе, не было и не могло быть никакой сети трубопроводов. Хотя... в одном подземелье он побывал. И это плохо кончилось – напомнила нога, когда Артемий сдвигал люк, поддев его ножом.
Крышка поддалась безропотно, оттенив движение лишь слабым покорным скрипом. Колодец против ожиданий не оскалился темнотой – где-то внизу метались отблески огня, разбавляя ночь, текущую под землю. В перевивах тьмы и теней виднелась лестница, вбитая железными ступенями в отвесную стенку колодца. Не самый удобный спуск для человека с простреленным бедром – но и не самый худший, достаточно лишь вспомнить цепь, обжигающую ладони злым металлом.
Настороженно, тихо – так спускался Бурах, не отмечая свои движения ни скрежетом, ни ударом. Может быть, довольно лязга отдалось в подземелье, когда он снимал люк. А может, и нет. Сон, странный сон вспомнился сейчас; тот, где множество клювов окружило его почти в таком же месте. А что, вполне подходящая для режиссера постановка... Трагедия ради трагедии.
Казалось, он пальцами рук удерживал скрипы, не давал им улететь, отпуская только тихие шорохи со слабыми крыльями, которые не могли улететь далеко, разбудив недобрых духов.
Спустившись, менху крадучись пошел на свет, стараясь не стучать лыжной палкой.
Факел, закрепленный в стене, чадил, скудно освещая пустой коридор – и развилку, делящую ждущую впереди темноту на две. Обе дышали теплом. Обе таили в себе неизвестность – выбери! Выбери наобум и бреди по подземным катакомбам, пока не найдешь ей разгадку. Еще один ход глядел темнотой из-за спины.
Менху потрогал стены, присмотрелся. Почва была такая же, как там, куда они спустились вместе с ойноном Даниилом. По красным отливам казалось, что здесь текла кровь Матери Бодхо, а потом – ушла глубже. Есть ли?... Стукнуло в груди, забившись неровным жаром догадок. Есть ли еще коридоры там, внизу? Наверняка! И огромное сердце питает артерии города. Артерии Боса Туроха, а еще глубже ворочается пойманная в ловушку его тела Суок – другая, Черная Мать. Эти легенды всегда были живы для него. Это все было, но там, куда нет пути смертным. А теперь казалось здесь, за углом!
Наверное, менху довольно долго простоял на перекрестке, будто внезапно притащенный сюда кем-то и вкопанный соляной столб, пока будто толчок в спину не заставил его очнуться.
Люк... Театр... Просьба... Ах, да.
Марк был помянут негромким, но не то чтобы незлым словом. Почему-то Артемий был уверен, что он мог бы дать советы, которые помогут хотя бы найти путь – и не захотел.
Оба направления с виду манили равно – и все же Гаруспик, поколебавшись, повернул налево.
Затем еще раз налево. И еще. Тоннель петлял, издеваясь, порой прокалывая глаза абсолютной темнотой, и снова выводя к пятнам света, разлитого настенными факелами. Запутывал. Свивался в дорогу, которой, казалось, не будет конца – и у которой не было начала. И левое плечо становилось осью. Осью поворота. Осью движения. Центром замкнувшегося круга – Гаруспик понял это, когда очередной факел осветил два хода в слепящую темноту и знакомую лестницу, уводящую наверх.
Но что-то изменилось – словно чье-то незримое присутствие переплелось с неровными шагами, отстуками лыжной палки и дыханием менху.
– Не меня ищешь? – голос разрушил переплетение звуков; из невыбранной Гаруспиком темноты шагнул... некто. Крысиная морда не позволяла назвать его человеком. Фрак и сигарета в длинном мундштуке – явно не годились для крысы.
На некоторое время изумление овладело Гаруспиком, однако по мере того, как он молча смотрел на странное существо, не торопясь отвечать, тем больше оно превращались в странное веселье. Уж очень несомненное изящество манер напоминало одного оставшегося наверху человека.
– Наверное, тебя, – наконец ответил он. – Если это ты не даешь покоя Марку.
– Это он мне покоя не дает, – усы насмешливо дернулись. – А ты, выходит, его крестоносец? Достойное дело для мену, сына Исидора Бураха!
– Не тебе об этом судить, – уронил менху и добавил, невозмутимо, будто и тени насмешки в самом деле не было в этих словах, лишь выжимка из сухого факта. – Что-то я не припомню среди старших таглуров Уклада твоей линии.
– Зато мне о твоей линии кое-что известно, – парировал крыс, поигрывая мундштуком. – Духи шепчут, слышишь?
На миг Гаруспику показалось, что по тоннелю и впрямь прошел неясный шепот. Слова степного наречия, пересыпанные шелестом разнотравья – не разобрать слов, не коснуться разумом, но сердце откликнулось эхом. Эхом, мечущимся в поисках затихшего голоса.
– Они не скажут тебе, – отсвет факела выцедил насмешку из темных глаз. – А вот я – мог бы. Но ты ведь слишком горд, чтобы просить? И слишком мудр, чтобы слушать лживого пророка?
Говорить с крысой, принимая это как должное – не признак ли это того, что он только что рехнулся? Или же много дней назад? Так или иначе, после сердца Бодхо, после нынешнего видения это казалось мелочью. Просто дни жатвы смерти – время, когда некоторые сказки приходят в явь. А явь прорастает сказками – теми, которые еще только будут рассказаны.
– Почему духи моего народа будут говорить с тобой и не будут – со мной? – явное сомнение сквозило в голосе. Бурах оперся плечом о стену. – И расскажи наконец, что вы не поделили с Марком?
– Что обычно не могут поделить... – короткая пауза оборвалась хихиканьем, – люди? Что не поделили Каины с Ольгимскими, а те – с Сабуровыми? Что не поделил твой отец с... – пророк поднес сигарету ко рту, сделал затяжку, выпустил кольцо густого дыма. Имя осталось невысказанным. – Впрочем, здесь не тот случай. Нашему режиссеру просто нравится эта игра. Куклы, пешки... Вы его забавляете.
– Стой! – прервал его Гаруспик, хотя крыс пока и не думал бежать. Руки сжались в кулаки. – Что ты знаешь про моего отца?!
– Я знаю... кое-что, как сказала бы одна известная нам обоим особа, – еще один клуб дыма ушел к нависающему своду – и поплыл в темноту. – Ты уже готов поверить, что духи твоего народа станут говорить с крысиным оракулом?..
Гаруспик сердито посмотрел на него, а затем полез в сумку за трубкой – к счастью, вычищенной. К тому времени, как она задымилась, менху уже был полностью готов к продолжению беседы. Даже руки не выдадут предательским подрагиванием. Табачок из запасов Исидора легко забивал дым длинной изящной сигары.
– На этот вопрос ты мне тоже не ответил, как и ни на один другой. Хорошо, давай начнем с него. Итак, кто ты такой и как говоришь с духами?
– А у тебя, я смотрю, много времени, – Крыс вновь захихикал, подергивая усами. – Если я начну отвечать на все твои вопросы – мы и до утра не управимся. Решай сам, о ком ты хочешь знать: обо мне – или об отце. Или может быть лучше рассказать тебе сказку?
– Откуда мне знать, что в этом есть хоть слово правды, раз ты не хочешь пояснять? – отрубил менху сердито. – А насчет времени – попробуй просто быть единственным в мире оракулом, который отвечает коротко и по делу – глядишь, и управимся.
– Ты слишком много хочешь, – тлеющий уголек на конце сигары описал замысловатую фигуру. – Не веришь – так я и не навязываюсь.
Пророк сделал шаг назад, готовясь отступить в темноту, из которой явился.
Гаруспик, который уже примеривался подцепить нахала лыжной палкой, поймать за шкирку и выяснить все волновавшие его вопросы до единого, с сожалением покачал головой и только выдохнул вслед окутавшее собеседника облако густого дыма.
– Давай про отца. Но мне все равно нужно, чтоб ты Марка не тревожил – я его должник.
– Верный выбор, – фыркнул крыс, застыв на границе света и тьмы. – Зачем тебе, в самом деле, сказки. Не маленький. Теперь слушай. Тот, кто оставил рану на теле твоего отца, завтра будет на кургане Раги. Ты его знаешь. Он похож на быка – такой же большой, и такой же пылкий.
Еще шаг – и силуэт растворился во мраке.
– А за кукловода не беспокойся, – темнота приглушала голос, унося его все дальше, – Я ведь сказал: ему нравится эта игра.
Дым клубился, постепенно растворяясь, будто бы это в нем исчез маленький оракул.
– Тварь, – пробормотал менху, садясь на пол, и непонятно было, кого он имеет в виду.
Трубка горела красным огоньком, откликаясь на свет факелов. Артемий закрыл глаза и вслушивался, пытаясь еще раз уловить шелест, прочитать сердцем шепот, разобрать в нем несказанные слова и интонации далеких голосов...

Полночь

Шорохи перебегают по залу. От стены к стене, от двери к подмосткам, в оркестровой яме и за декорациями – они чувствуют себя вольготно, пока царит тьма.
Софиты загораются мягко и медленно, давая темноте время скрыть своих подданных – шорох вспыхивает дробным топотом маленьких лап, жмется к углам и скалится оттуда острыми зубами.
Сцена, освещенная белым, нема и недвижима.
Кукла в кожаном плаще протягивает руки к театральному своду, будто силясь дотянуться до неба. Кукла в грубой брезентовой куртке – прильнула щекой к подмосткам, словно мечтая просочиться сквозь них и воссоединиться с землей. На лицах у обоих – благоговение.

- Какая идиллия, - желчный голос вспарывает тишину, и из густой тени, обрамляющей сцену, выплывает нахохленная фигура Клювоголового. – Вот уж воистину – чудо из чудес. Каждый из них рисковал свернуть себе шею – но оба до сих пор живы. Судьба слепа - упустить такой шанс!
- Или наоборот – прозорлива? – пыльный бархат кулис выдавливает из себя причудливую кляксу – черного человека со слепяще-белым пятном вместо лица; невообразимыми плавно-ломанными шагами он движется к куклам. – Оберегает их от трагических нелепостей, храня для главного.
- Не исключено. Жаль, эта капризная госпожа никому не пожелает рассказать о главном – в чем оно? Грудью упасть на дуло орудия, услышав команду “пли”? Быть растерзанным толпой, сжимая в руке последнюю порцию лекарства – и не умея выбрать, кому подарить жизнь? Или вот еще – за шаг до триумфа быть убитым в бессмысленной драке. О, у нее изысканное чувство юмора – не чета моему грубому карканью.
- Даже если так. Даже если смерть уже устала ходить по пятам и готова положить ладонь на плечо – у них был этот день. У них было это тревожное ожидание и эта улыбка, рвущаяся из сердца. У них была эта – совсем не маленькая! – победа.
- Мало выиграть битву, нужно суметь выиграть войну – наш овеянный славой главнокомандующий смог бы прочесть тебе об этом подробную лекцию. Я же ограничусь усмешкой. За меня все скажет время.
- Что же, я готов ждать его вердикта. Как и они. Как и все – ибо что еще остается? Но скажи, хотя бы раз выглянув из своей скорлупы с медным клювом – тебе не жаль мгновения? Мгновения радости и веры – такого, каким оно не будет больше никогда? Тебе не жаль их, завтрашних?
- Осмеяние – вот все, чего достойна наивность. Наивность безумца, который празднует успех, не видя, что самое страшное – впереди.
- Что же это – самое страшное?
- Выбор.

Разом застывают лица у кукол – из живых, озаренных радостью, они становятся пустыми и бессмысленными. Дрожат лучи софитов, размывая Масок до туманных контуров, лишенных плоти и голоса. Нарастает шорох, выплескиваясь из тьмы.
Сцену накрывает черными колышущимися волнами – посланники ее величества Чумы идут войной.
Свет гаснет, не в силах смотреть на пирующих крыс.

Шаг в не-настоящее
(с клювоголовым мастером)

Когда говорят пушки, небо молчит, потому что оно закрывается для тебя. Мы палим вверх, будто пытаясь пробить облака, а небо молчит. И наши снаряды, обессилев, всегда падают на землю, превращая все в пепел. Так и должно быть: война – это пепел. Но здесь – не война.
Здесь – серая пелена будней, прорванная алыми пятнами агонии. Здесь – усталый безропотный город, надевший саван, не дожидаясь отходной молитвы. Здесь – приговоренный к казни обреченно смотрит на палача, не вспомнив о последнем желании.
Здесь я – палач.
Палач, который, не может скрыть лица за маской цвета свежепролитой крови. Для совести в этом ремесле тоже есть маска: черно-белая, со стальными пластинами строк да забралом-печатью. Я лишен и ее – потому что отказался принять приговор, написанный теми, кто даже не удосужился поглядеть в глаза осужденным; попытался стать и судьей тоже.
Я – видел эти глаза. Серые в темных крапинках. Карие, окаймленные черным абрисом. Голубые, исчерченные сетью алых прожилок. Разные, но в каждых – в каждых! – билась одна и та же безумная надежда. Надежда, изуродованная обреченностью.
Я видел эти глаза, входя в город. Я видел эти глаза, покидая Собор.
Теперь я вижу их всюду. Сквозь дрему – или в кристальном бодрствовании. В толпе и наедине с собой. Всегда. Они жгут изнутри, как струи огнеметов, постепенно прожаривая ковровым огнем хорошо укрепленные рвы и окопы – закаленную и огрубевшую душу военного. Однажды они испекут ее вовсе, и тогда я действительно стану генералом Пеплом.
Я представляю, как это будет. Последний бастион сложится, как карточный домик, и будет падать медленно и беззвучно, как падал последним Собор, отслуживший предательскую мессу ориентира для артиллерийского огня.
Он мог бы указать западнее, направив единственный точечный удар в хрустальную безделицу, в бездушного уродца, возвышающегося над домами – и спасти меня от этих глаз. Но Башня будет стоять – символом никому не нужного чуда, вечной меткой на черной проплешине. Памятью – немой, не моей.
Я спрашиваю себя – зачем?
Я спрашиваю себя – действительно ли не было иного выхода? Кого приговорил бы молодой служитель местной странной веры? Что сказала бы девочка с удивительными хрупкими руками? Это так же глупо, как раз за разом в уме выигрывать проигранную битву, представляя, что подкрепление пришло в нужный момент. Жизнь беспощадна к сослагательному наклонению. Предложить решение, подкрепленное весом доводов и дел, сумел лишь один.
Три. Два. Один.
Гулко тикает в висках последний отсчет: несколько вдохов, которые отпущены до короткого слова, за которым – всё.
Три.
Тяжело стонет медный колокол, встречая забвение.
Привыкай, полководец.
Два.
Бьется в истерике ветер, успевший покинуть обреченный город.
Привыкай, ферзь.
Один.
Жестким гранями ластится к руке револьвер – родной, понимающий, теплый.
Привыкай, генерал Пепел.
Пли!
Земля, обреченная на отвергнутый небом жар, на разлетевшиеся куски раскаленной стали, вздрагивает, как в рыданиях - тяжело, мягко, безнадежно.
Она оплачет и постарается забыть. Чтобы это было легче, надвигающаяся зима будет захлестывать и укрывать метелью-забвением тех, кто остался. Чтобы было легче, по весне побеги оплетут руины; рванутся вверх, стремясь укрыть зеленой тканью камни и лица. Чтобы забыть, степь бросит в бой батальоны весны вслед за полками зимы.
Может быть, ей удастся стереть следы от горячечных поцелуев Песчанки и страстного жара орудий со своей кожи. Что для вечности дюжина дней и тысячи ушедших?
Для нее, но не для меня.
Моя память – пепелище. Черную гарь не пробьет трава.

Гаруспик. День одиннадцатый. Тишина.
(пугали шорохами Хигфа)

Вечность, отлитая в минуты, имеет свойство заканчиваться, даже если кажется, что этого не произойдет никогда. И вот вместо тени шепота вновь скрипит под ногами железная лестница, глухо и неохотно позвякивает люк. Затем – чавкает влажная земля под ногами, подпитываемая тихо шелестящим дождем, тяжело дышит ночной и больной город, стучат под сапогами надежные ступени, сейчас привычно тихо скрипнет знакомая дверь...
Нет. Она закрыта. Стук кулака в дерево – недоуменный, требовательный.
И молчание в ответ. Гулкое эхо, что где-то внутри волочит по дощатому полу отзвуки его ударов – не в счет.
Ночь давит на плечи непроглядной чернотой. Здесь, у Театра, ослепли все фонари – и все окна.
Кажется, что город пропал – сеть дождя не дает увидеть, есть ли что-то там, дальше. И ворота замка, выпустив рыцаря ножа и твири, захлопнулись, отрезая возможность вернуться. Впрочем, рыцарь не собирался штурмовать их – постоял еще немного и, пожав плечами, побрел, кутаясь в куртку, заменявшую ему кольчугу.
Направо и вперед, к Сгустку, к мосту, к убежищу, которое потерялось где-то в этой ночи – казалось, за многие километры.
Дорога стелилась под ноги обманчивым спокойствием. Тишина вокруг была всеобъемлющей и цепкой, и чудилось, что во всем городе не осталось никого, кроме менху, бредущего сквозь вымерший город. Ни крыс, ни людей – ни чумного морока, висящего над кварталами. Давно ему не доводилось шагать по городу вот так – не ощущая горячего дыхания Песчанки, ее липких прикосновений, ее безумной жажды.
Чудилось, что все закончилось наконец - но совсем не так, как он желал. Совсем не так, как должно.
Следуя внезапному порыву, он шагнул к шершавой, почти неразличимой в темноте стене дома, попытался заглянуть в окно первого этажа, чтобы увидеть... неважно что, какое-то движение – кроме безостановочного падения воды с неба.
Дом был нем. Или мертв?
Движения не было – ни внутри, ни снаружи. Даже ветер блуждал где-то впотьмах, не спеша одарить толчком в спину. А там, за темными стеклами, было не разглядеть очертаний – и контуры мебели громоздились недвижимыми чудовищами, уснувшими на века. И никогда не знавшими тепла человеческой руки.
Даже солдаты с лицами-масками, словно отчеканенными по уставы, оживили бы город, но не было и их. Никого – закрыт магазин, молчат заводы. Может быть, он уснул там, под землей, и это очередной сон, навеянный тихим шепотом и крысой с сигаретой? Щипок за руку оказался болезненным. Может ли присниться боль? Тишина и темнота терзали разум; требовали закричать, надрывая горло, броситься бежать. Когда перед ним замаячила серая изгородь, за которой была вбита в насыпь заброшенная колея, гаруспик не выдержал – толкнул дверь одного из домов.
Здесь тоже было заперто. Словно все двери города решили оставить Гаруспика наедине с ночью – и с темной давящей пустотой.
Тишина плескалась волнами; подступала, оглушая, и вновь откатывалась, оставляя тягучий болезненный звон в ушах.
Но на этот раз такой простой преграде было не остановить Артемия – он толкнул пару раз плечом, а убедившись, что петли держат крепко – решительно взялся за нож и попытался отжать скобы замка. тревога побуждала его действовать, не задумываясь о странности и неправильности того, что он делает.
Раненый замок откликнулся коротким скрипом; дверь, дернувшись, поддалась. Нутро дома тронуло лицо менху молчаливым теплом. Он метнулся внутрь – держа свое оружие наизготовку. Заглянул в одну комнату, в другую – уже почти мечтая хотя бы о крысах. И едва не споткнулся о тело, распростертое у порога. Жутким оскалом зияла прочерченная по горлу полоса. Гаруспик прислушался к тишине и, оглянувшись назад, опустился на колени. Чем и кем была прочерчена эта противоестественная линия? Чей стебель жизни перерезала?
Глаза, даже привыкнув к темноте, не могли отыскать ответа на все вопросы. Там, где не помогали они – вступали в дело чуткие руки хирурга.
Женщина, еще молодая, она умерла совсем недавно, не прошло и получаса: холод не сковал ее рук; казалось, что пальцы, сжатые в кулаки, содранные на костяшках, еще хранят осколки тепла. Как память о жизни. О чем-то, за что стоит драться.
Дом молчаливо дышал в затылок. Но где-то за стеной – гаруспик скорее почувствовал, чем услышал – слабый шорох разрезал тишину.
Стало холодно. Очень холодно – сейчас казалось, что в мертвом теле – больше тепла. Образ людоедки-шабнак с уходящими в землю обломанными костями всплыл в уме. Он аккуратно положил палку и, стиснув зубы, чтобы не вскрикнуть, когда нога платила болью за шаг, прокрался вдоль стенки, как раненый, но еще опасный зверь. Невольно свободная рука скользнула в сумку, нащупав ребристую рукоять.

(и напугали же, Клювы этакие)

Коридор был пуст. Шелест ускользнул за дверь, в темноту соседней комнаты – и затаился там, не выдавая себя даже дыханием. Пальцы нащупали рядом с железом какую-то коробочку – и, недолго думая, менху чуть приоткрыл дверь и бросил ее внутрь.
Отзвуки удара вспыхнули за дверью дробной россыпью – но затаившийся шорох не попался на эту нехитрую приманку. Замер, слился со стенами, растворился во тьме. Было? Не было?..
Тревожная тишина дыханием холодила затылок.
Дождь призывным шелестом благоразумия шептал за окном, но менху не захотел слушать. Линии иногда подобны канатам над пропастью, на которых очень трудно развернуться. Он дюйм за дюймом приоткрывал дверь, притаившись за косяком.
- Выходи. Снаружи ждет патруль, - слова Артемия прозвучали в напрягшейся тишине щелчком выстрела.
То ли вздох в темноте – тягучий, сквозь сжатые зубы – то ли всхлип. Страх, сжавшийся в комок в дальнем углу - Артемий ощутил его кожей, нервами. Нитями, протянутыми сквозь воздух.
- Считаю до трех. Раз, – щелчок взведенного курка поставил точку после слова.
Комок страха метнулся из угла вдоль стены – сбить со следа, запутать, спастись! Нити натянулись до дрожи. И, выбирая их, Бурах наконец шагнул в комнату, вскинул левую руку. Свинец ударил о камень чуть выше человеческого роста. Маленький гром коснулся стен, крохотная молния вспыхнула, освещая помещение.
- Не надо! – отчаянный крик резанул по сердцу. Высокий, тонкий, звенящий испуганным тремоло. Голос ребенка. И всхлип – на этот раз отчетливый, на грани срыва. И едва слышный дрожащий выдох – мамочка...
Тот, кто прятался в темноте от Артемия Бураха очень хотел бы стать невидимым, неслышимым, неосязаемым, но комната предательски выдавала его, перебрасывая звуки между стен.
- Шабнак и кровь Суок! – отчаянно и не менее испуганно на свой лад – перед тем, что могло случиться – выдохнул Гаруспик. Чиркнул спичка, освещая свое лицо. – Я Артемий Бурах, менху.
- Бурах?.. – неуверенный голос из темноты, кажется, стал чуть ближе. – Так вы не тот, который... ну?
В рваном, не прозвучавшем до конца вопросе слышался всё тот же страх. И едва сдерживаемые слезы. И совсем немного, почти неслышно – облегчение. Облегчение того, у кого больше нет сил бояться и чувствовать себя зверьком, пойманным в темный мешок.
- Который – что? – спросил служитель, и тут же пожалел о своем вопросе. Слишком очевидным был ответ. – Нет, я сын Исидора – ты его знал, наверное. Не бойся. Как тебя зовут-то?
он стоял в центре комнаты, стараясь не опираться на больную ногу. Но шагнуть сейчас, чтобы с облегчением привалиться к стене – значило почти наверняка еще больше перепугать ребенка.
- Алька, - помедлив, откликнулся голос – и только сейчас стало понятно, что принадлежит он не мальчишке. – А.. мама? Вы ее видели – там? Она... может быть еще жива? Может, можно помочь? Ведь вы же врач, правда?!
Надежда, убитая отчаянием. Мольба - скажи, скажи “да”! И – неверие.
Спичка, догорев, обожгла пальцы. Артемий не заметил. Тяжесть освинцованного плаща бессилия тянула плечи вниз, и безумное желание сказать «да», и сделать так, чтобы – да! – подхватило его и закружило.Но так сказать было нельзя, и затянувшееся молчание строило фразы все красноречивей. Гораздо красноречивей с трудом ворочающегося языка.
- Нет, - выдавил он. – Прости. Я не творю чудес и не могу оживить ушедших. Пошли отсюда.
И протянул руку.
- Я... Мне нужно... туда. – Гаруспик слышал, как она выталкивает из себя слова – будто колючие горькие комки. Перемежая их молчанием и резким, рывками, дыханием. – Я хочу. Попрощаться.
- Хорошо, - повернувшись, Бурах захромал к двери. Сейчас, сгорбившись, он вновь стал очень похож на отца. Только не молодого Исидора, а того, который согнулся под грузом лет и ожидания неизбежного.
Она долго стояла у двери соседней комнаты, не в силах перебороть себя. Не в силах войти в эту безжалостную темноту, что умело прячет черты родного лица, но никак, никак не хочет скрыть страшной линии, вскрывшей горло. Войти и увидеть – снова. Воздух выплескивался из легких всхлипами.
Потом толчком швырнула себя вперед, застыла на миг и осела на пол, уткнувшись лицом в распростертое тело.
И только тогда заплакала, не сдерживаясь. Захлебываясь своей тоской.
А в голове молодого служителя вновь стояла другая ночь – когда он рвал плоть степи, выкапывая яму для того, кто ждал его до последнего. Только ему сейчас нельзя была плакать. Лучше... например, подобрать коробочку и найти лыжную палку. И только потом, когда рыдания иссякнут, молча – ибо ком в горле не собирается рассасываться – взять девочку за плечо и увлечь за собой.

Бакалавр. День одиннадцатый. Déjà vu
(погружались в прошлое вместе с Вуззль)

...пока он спускался вниз, темнота ночи словно расступалась перед ним, чтобы сомкнуться за спиной, почти не слышно было - при такой тишине в Каменном дворе, - шагов по ступеням, и каждая звезда в черном небе казалась маленьким осколком зеркала. Он шел, жалея о детстве, которого не вернешь, как ни старайся и как себя ни веди, потому что время меняет слишком многие вещи, притом неизбежно. Он шел, жалея о поступках, которые совершил, о поступках, которых не совершил, несмотря на то, что хотел, о поступках, которые не совершит никогда - и слава высшим силам!... Он шел, понимая при этом, что он - это он, такой, какой есть, и перестал сожалеть, когда понял это окончательно, и принял все прошлое, настоящее и будущее как данность, и дошел до подножия Многогранника,
прошел по мосту,
ступил на булыжник Площади,
остановился и оторопел. Все было как в тот день, когда под руками Клары впервые расцвели на стенах маслянистые пятна крови, а в воздухе повис тяжелый, тревожащий запах болезни.
Чума ступила в Каменный двор - снова.
Будто время, обойдя себя по кругу, вернулось в исходную точку – оставляя влажные красные следы на камнях. Будто ветер несет по дороге все те же – те же самые! – листья. И бредет впереди по дороге, низко опустив голову – та же самая девочка.
Дождь провел по лицу холодной ладонью, стирая морок. Нет же, нет! Сегодня другой день, другой ветер и небо – смотри – другое. Ночное, черное, вместо серо-свинцовой ваты – угольная тьма.
Только девочка никак не желала таять. Поднялась по ступеням Собора, постояла у дверей – да так и пошла обратно, не коснувшись ее.
Данковский замер в неподвижности. Он не хотел окликать ее, боясь повторения старой истории, он не хотел делать ни шага вперед - вдруг она заметит, пойдет к нему?.. прикоснется?
Он уже поверил в чудо, но в то, что чудеса повторяются - пока не мог. Чудо вылечило его. Но теперь оно должно будет лечить других...
Даниил старался не дышать.
А девочка спускалась медленно, и размотавшийся длинный шарф волочился по ступеням грязным хвостом. Цеплял крошки листьев, впитывал влагу, темнел - и казалось, что край набухает кровью.
Она долго смотрела на Горны, затем подняла глаза, оглянулась, словно выбирая путь...
Взгляд скользнул по лицу серым безразличием, мимо - чтобы вернуть вновь и уже не отпускать.
Бакалавр, сам того не замечая, поднял руки, выставляя ладони вперед. Словно собираясь защититься... или наоборот, напасть?
- Уходи, - сказал он негромко, зная, впрочем, что она услышит и поймет, - уходи отсюда. Не вздумай даже приблизиться. Это все ты...
Ладони сжались в кулаки.
Она улыбнулась и сделала шаг. И еще один, и еще... Не назад - к нему, будто вовсе и не слышала угрозы в голосе. Будто не видела застывшего в глазах напряжения и побелевших костяшек. Она подошла так близко, что могла бы коснуться его руки, но – остановилась за миг до.
- Глупый, - дождь тек по ее щекам – и в ее глазах, в ее улыбке тоже был дождь, – глупый Даниил. Но я на тебя не в обиде. Ты ведь не понимаешь ничего.
- Конечно, не понимаю, - согласился он, - не понимаю и никогда не понимал, и не пойму, почему люди должны умирать. А они все равно умирают... И ты. Это ты заставляешь их. Сеешь смерть. То, с чем я всегда боролся.
Он сделал шаг назад, запрокинул голову, подставляя дождю лицо - и рассмеялся.
- И, конечно, ты на меня... не в обиде! Чума! - Марк Бессмертник, должно быть, обрадовался бы этому трагикомическому представлению. Даниил выбросил руку вперед, указывая точно на нее, на маленькую девочку, что он окрестил причиной всех бедствий: - Уходи немедленно. Если бы у меня был револьвер, я уже выстрелил бы. Давай, уходи - и не обижайся на меня, смерть, прости глупого Даниила...
Улыбка на его лице, с капельками небесных слез, стекающих из уголков глаз, превратилась в оскал.
А она – она уже не улыбалась. Смотрела – как полынным настоем в лицо – горько. И почему-то – понимающе. В ней не было сейчас ничего от той Клары, что когда-то вела Даниила меж этих домов, изувеченных кровавыми язвами. Но и от той, с кем он разделил недавно горсть карамелек и странно-теплую, почти дружескую беседу – ничего не осталось.
- Но ведь я смогу вас спасти. Всех вас, слышишь? Вас, тех кто шпынял меня и гнал отовсюду – куда угодно, в тоннели, в степь, обратно на кладбище. Я смогу!
Она вся вспыхнула как тонкая лучина и – выгорела дотла. Устало поникли плечи. Сжались губы в сумрачную тонкую линию. Взгляд снова стал безразлично-холодным.
- Ты не спасаешь. Ты... приносишь только боль. И смерть, - Данковский покачал головой. - Ты не нужна этому городу. Этому городу нужна не ты. И я не в обиде на тебя, девочка-чума, девочка-яд, девочка-смерть...
Он запахнулся в плащ поплотнее.
- Но тебе пора уходить. Насовсем.
- Еще не пора, - она упрямо качнула головой, глядя волчонком. – Все закончится завтра. А ты и не знал. Но мне и правда надо спешить. Она меня зовет и ждет, а потом – убегает. И снова зовет. Но я догоню. Я обязательно догоню!
И снова – разительная перемена. Лихорадочная решимость в жестах, в глазах, в повороте головы... Она уже не смотрела на Даниила – прислушивалась к чему, доступному лишь ей одной. Затем быстро развернулась и побежала прочь. Ночь затирала ее следы дождем.

Гаруспик. Доводы рассудка
(приводил их Клюву... хотя какой в этом обличии клюв...)

Утро не проскользнуло в лабораторию Бураха сероватым, задушенным тучами солнечным светом – здесь не было окон, и темнота дня отличалась от сонной темноты ночи лишь отблеском огня.
Утро не пришло трубными гласом цехов, возвещающих начало смены – в последние дни заводы опустели совсем, и казалось, что люди, приходящие в жестяную коробку, насквозь пропитанную запахом твири, – единственные обитатели этой пустоши.
Утро пришло невнятным тревожным бормотанием, прорывающимся в сон. Набирающим рваный ритм и звон натянутой струны, которая лопнула – криком.
И крик этот был столь мало отличим от бреда, что Артемий просыпался словно в несколько попыток. Сперва колебания между явью и сном склонились в сторону первой, заставляя рывком открыть глаза. Потом тело, которому не давали вдосталь ни сна, ни еды и травили парами, сцепилось с отравленной сомнениями душой, пытавшейся сохранить Бураха в коконе отдыха. Сесть удалось не сразу, а потом он мотал головой, как никогда походя на марионетку, у которой оборвалась половина нитей, да и оставшиеся перетираются. Только потом поднялся, опираясь на палку; оглянулся.
Девочка сидела на топчане, черты ее лица казались в темноте смазанными, но пунктир дыхания бился страхом, словно сон, из которого она рвалась и бежала в резкий запах травяных настоев, все же догнал ее и теперь стоял за плечом. Дышал в затылок и улыбался – невидно и оттого еще более жутко.
Гаруспик понял – он не знает, что делать. Он прекрасно общался со своими Приближенными и другими детьми – как равный. Но что делать с ребенком плачущим? Какие законы, правила и линии дают познать эту науку? Чутье решило, что достаточно послужило своему хозяину и насмешливо безмолствовало.
Менху проковылял несколько шагов и сел рядом, положив грязную шершавую ладонь Альке на плечо.
Она молчала – не сбрасывая руки, но и не пытаясь придвинуться ближе, укрыться от своих страхов в чужом тепле. Хрупкое костистое плечо вздрагивало под пальцами. Сначала часто и мелко, затем все реже, пока не закостенело, словно закованное в ледяную броню.
Молчание становилось вязким – и колким.
– Тебе снился последняя ночь?
Менху не умел обращаться с детьми, но навыки хирурга подсказывали – сейчас надо резать. По живому.
Она судорожно мотнула головой – да. Выдох застрял в горле и клокотал болью, пока наконец не вырвался. Всхлипом. Но новых слез не последовало. Глаза – воспаленные, припухшие – на этот раз остались сухими.
– Расскажи, кто это сделал, – решительно попросил Гаруспик. – Глядишь, я с ним встречусь.
И сжал свободную руку в кулак.
– Я не знаю. Там было темно. А мне... было очень страшно. Мама сказала – прячься, и я убежала. Я ее бросила... – обветренные пересохшие губы болезненно дрогнули и сжались в линию – тонкую, будто бритвой по лицу полоснули.
Артемий обвел помещение взглядом, будто ждал, что кто-то начертит ему подсказку на потолке или стенах. Ничего. И никого. Кстати... где Даниил?!
Интересно, нашли бы он или Стах нужные слова? Вот отец, всеобщий Дед – тот знал их...
– Мама была бы очень рада, что ты спаслась, – Бурах осторожно погладил девочку по волосам. – И живешь дальше.
Помолчала. Вздохнула. Кивнула – не то его словам, не то собственным мыслям.
– Да, – голос все еще звучал глухо, но в нем стало меньше отрешенной слепой горечи. – Конечно, она была бы рада. Но... как мне теперь?..
– А родня-то у тебя какая-нибудь осталась?
– Никого у меня нет... Уже – никого.
Оставить здесь? Мрачноватое, пропахшее парами твири место. Хорошее убежище для одиночки. Если бы еще была еда... Но вряд ли подходящее место для девочки, о которой некому позаботиться... Гаруспик задумался, а потом встал и, подойдя к столику, набросал записку. Вернувшись, протянул девочке.
– Иди в «Сгусток» – ты ведь знаешь, где это? Отдай письмо Капелле. Думаю, она тебе поможет. Только будь очень осторожна по дороге.
Угрюмое молчание. Взгляд в сторону, косая челка, закрывшая половину лица... Тонкая рука, вцепившаяся в запястье – клещами.
– Я не хочу к Капелле. Я не пойду! – уже знакомая дрожь раскрасила голос звоном. – Я хочу – здесь. Ты разве уходишь? Тогда возьми меня с собой.
О Бос Турох! За что ты меня караешь!..
– Я ухожу, – начал объяснять он как-то виновато. – Я всегда ухожу и очень часто в такие места, где я должен быть один. Сегодня мне тоже надо идти.
– Я пойду с тобой! – упрямство мелькнуло искрой в глазах – и погасло, уступив место опасному влажному блеску. – Я не буду мешать... Ну пожалуйста! Не прогоняй меня...
Она отвернулась. На ссутуленные плечи будто легла тяжелая плита.
Какая удачная мысль – взять ее с собой на Курган Раги, правда? Собственная внутренняя насмешка повернула что-то – отключила предохранитель, отодвинула засов. И усталый, голодный Гаруспик, у которого недавно рухнул прямой путь и еще не успел отстроиться новый, сорвался на крик:
– Хочешь идти со мной? А знаешь, куда? Мне пообещали, что сегодня я увижу того, кто смертельно ранил моего отца! Вот я и иду! Не боишься, да? А теперь попробуй себя на мое место поставить! Что мне делать, если по дороге с тобой что-то случится? Что? Новую могилу рыть? А с собой-то что делать? Сразу две могилы – еще и на менху-неудачника? Об этом ты думаешь? Хорошо, я не запрещаю, ты слышишь. Хочешь – иди со мной! Давай!
Артемий умолк, тяжело дыша. Сейчас тот, кто видел бы одиннадцать дней назад парня, идущего от Станции к кварталу Кожевенников и небрежно поигрывающего ножом, нипочем не узнали бы его. Он и сам себя не узнал бы.
– Ну и ладно! – девочка вскочила рывком, наспех натянула тонкую курточку, маленьким смерчем рванулась к двери.
Записка, написанная Артемием для Капеллы, осталась лежать на топчане – маленькой белой меткой.
И, понимая, что ему ни за что не поспеть вслед, Бурах хрипло крикнул вдогонку:
– Прости! Оставайся...
Дверь всхлипнула, открываясь – но так и не хлопнула.
Вернулась Алька медленно, глядя насуплено и – кажется – немного виновато.
– Я могу здесь посидеть... Ну... пока ты на Курган пойдешь.
– Посиди, – вздохнул он, разрывая письмо на длинные белые полоски и задумчиво комкая их в руке.
Лист рвался безвозвратно, с тихим треском – как рвутся доводы рассудка.

Бакалавр. Эдем.
(и бессменный Вуззль!)

Вот уж воистину, неожиданная встреча!.. Обходя Площадь с правой стороны, - сначала по берегу Горхона, потом в Степь, там, где она еще не успела стать дикой из-за близости городских улочек, - Даниил Данковский все еще содрогался, вспоминая Клару. И - понимая, что будь у него оружие, он выстрелил бы без промедления, возможно, даже без разговоров и объяснений. Все стало слишком очевидным: это она принесла болезнь. Вернее, точно было бы выразиться так – и она тоже принесла болезнь: бакалавр не согласился бы видеть исключительно мистическую сторону дела.
Завтра все закончится, сказала Клара. Что закончится? Он наверняка не знает чего-то очень важного... черт, ведь и об этом она тоже сказала. Выходит, на двенадцатый день его пребывания здесь случится... что случится?
Опять вопросов было больше, чем ответов.
Ночь стекала по его плащу чернильными каплями. Ночь не знала ответов – или не желала открывать всех тайн одинокому человеку, обходящему чумной район по увядшему разнотравью.
Воздух здесь был странным – запах смерти удушливыми волнами обжигал левую щеку, пряный осенний аромат степи хлестал по правой. Переплетаясь, они били по глазам – до темных кругов, забивались в горло, вызывая спазмы. Кружили голову. Заставляли мечтать об опоре – хоть какой-нибудь. Или это усталость и голод опутывали ноги мягкой ватой?..
Данковский шел. Все неувереннее, все медленнее. Где-то впереди горел костер – знак беды, поселившейся в этом городе. Где-то впереди чуть слышно плескалась вода, преграждая путь.
Он повернул налево, уже мечтая сбежать от воздуха здешней степи - в Городе этот безумный аромат ощущался не так резко, а сейчас казалось, что его можно пить вместо твирина, и разницы не будет никакой.
Позади осталась громада Собора, едва различимая в темноте, когда Даниил проходил мимо ограды, и совершенно уже не видимая сейчас. Он застыл в задумчивости у домов, соединенных дощатым забором - где-то здесь должен быть проход?.. Не стучаться же с черного хода, чтоб пропустили.
Проход отыскался в железной ограде, окружавшей квартал, и выводил из степи прямо к улочке Каменного двора, на которой Данковскому не приходилось бывать прежде. Он видел поворот к ней, идя с моста к Горнам, но никогда не сворачивал. И, конечно же, этот дом. Только теперь, когда Бакалавр рассматривал его не с фасада, стало видно, что за ним находится сад - деревья-тени, склонившиеся над блестящей поверхностью искусственного водоема, на поверхности которого плавали... кувшинки. Отчего-то именно это показалось Даниилу удивительным, невозможным. Впрочем, и сам сад... он побывал у Каиных, у Сабуровых, в домике Лары, в убежище Младшего Влада, - ни деревца, ни клумбы, ничего, что служило бы для украшения прилегающего к дому участка земли. Кто же живет... или жил здесь?
В тех окнах, что он мог разглядеть, не было света.
Даже не отдавая себе отчета в том, что он делает, Данковский быстро пошел вдоль ограды, проводя по ней кончиками пальцев. Остановился на секунду у калитки в нерешительности, затем ступил за нее и свернул в сад, обходя дом кругом.
Тонкая ковка забора холодила ладонь мокрым металлом – но все равно казалась уютной и ласковой. Она словно вела его за руку, открывая дорогу к плачущим в небо деревьям, к скамейке на изогнутых ножках, усыпанной бисером капель. К маленькому пруду с побледневшими, но все еще живыми кувшинками...
Рябь на воде качнула отражение Данковского – еще одно отражение. На миг показалось, что и оно расколется, как морок Многогранника, что теперь даже собственная тень не задержится у ног Даниила – но нет. Разбивающий водную гладь дождь не стер хмурого усталого лица – лишь делал его контуры мягкими, смазанными, сонными...
Ты и правда устал – смотрело отражение. Ветер снова качнул его – или сам Даниил качнулся ему навстречу.
Шаг от кромки пруда, неверный и шаткий - назад, к скамейке. Ладонью смахнуть бусины дождевой воды, оставившие холодные следы на пальцах, следы, что с новым дуновением ветра стали еще холоднее...
И присесть - о, ненадолго! - в тени, под черным небом, глядя, как кувшинки покачиваются и с той, и с другой стороны водной глади.
И слушать ветер, шепчущий на листьях.
И ощутить – как странно... – затылком чей-то рассеянный взгляд. Мягкий, будто касание ладони.
Повинуясь этому ощущению, Бакалавр медленно обернулся, спокойный и не ожидающий увидеть на самом деле никого - просто убедиться, что ему показалось.
Взгляд скользнул в пустоту – по пустому двору, вдоль черной стены, по темным стеклам – пока не поймал слабый отблеск огня за одним из окон. И женский силуэт, заштрихованный темнотой до полупрозрачности.
Она стояла за окном и смотрела сквозь дымку тюля. Просто смотрела.
Ее можно было принять за привидение, фантом. Особенно в том состоянии, в котором был Даниил сейчас, между сном и явью, но все же та его часть, которую тенета сна еще не опутали, подсказала - это, должно быть, хозяйка.
Ему стало очень неудобно, что он находится здесь без спроса, и первым позывом было - вскочить и скрыться, вторым - объяснить все, но для последнего пришлось бы слишком громко кричать, что нежелательно после полуночи, а для первого - Данковскому не хотелось оказываться в еще более неудобной ситуации. Поэтому (а возможно, совсем по другой причине) он, давая понять, что заметил женщину, но ничего дурного не замышляет в ее владениях, помахал ей рукой - как старой знакомой.
Она замешкалась на миг, а потом тоже махнула рукой – приглашая. И шагнула от кона в темноту комнаты, оставив напоминанием слабое колыхание штор.
От этого Даниил еще больше растерялся. Тем не менее - поднялся, прошел тем же путем, что привел его сюда, обратно к крыльцу и остановился на верхней ступеньке.
Радовало - что его не приняли за мародера.
Удивляло - что не испугались незнакомца.
Дверь отворилась без скрипа, выплеснув на улицу немного тепла, оттененного мягким светом свечи и взглядом женщины, что возникла на пороге.
Воск ронял прозрачные слезы в тонкий подсвечник, огонек трепетал под мокрыми ладонями ветра, тянущегося к теплу.
- Входите, - просто сказал она, шире распахивая дверь.
Опьяненный, ворвался ветер. Скомкал маленькое свечное пламя, оставив людей, разделенных порогом, в темноте.
Данковский сощурился (крошечный слепящий огонек до сих пор плясал перед глазами) и шагнул через порог, закрыл за собой дверь, отрезав для ночи все возможности пробраться сюда, за ним следом.
- Я не напугал вас? - осведомился он немного неловко. - Все-таки... уже поздно.
И скорее ощутил, чем увидел, слабое движение – она качнула головой.
- Я ведь вас знаю, - точеные шаги отзвуками ложились на старый паркет, приглашая следовать за собой. – Вас трудно не заметить, Даниил Данковский.
Миг молчания – короткая вспышка осветила комнату, и на свечном фитиле вновь запорхал огонь.
- Ева, - женщина протянула изящную ладонь – не для рукопожатия. Для поцелуя. – Ева Ян.
Бакалавр почтительно склонился над ней, коснувшись губами кончиков пальцев.
- Почему я не слышал о вас раньше? Вы, должно быть, редко покидаете свой дом... ну, сейчас-то, разумеется, это наилучшая линия поведения, но раньше?..
- Здесь очень душно. Твирь... Вы заметили, как больно дышится, когда воздух полон ею? Как ломит виски и ноет грудь...
- Конечно, заметил, - он грустно улыбнулся, - не заметить трудно.
Даниил шел за ней след в след, украдкой разглядывая картины на стенах, ковры на полу, - все, на что ложились отблески темно-желтого света.
- Впрочем, куда хуже все это ощущать, когда ты болен. Вам, Ева, повезло не узнать этого.
Она бросила на него долгий внимательный взгляд.
- А вам, выходит, довелось узнать?
Данковский кивнул.
- Не бойтесь, я здоров. Сегодня... нет, вчера вечером выздоровел наверняка.
- Вы меня разыгрываете, верно? – растерянность читалась в ее взгляде, в ее полуулыбке, в ее голосе. – Ведь от Песчаной язвы нет лекарства.
- Ну, раньше не было, - он пожал плечами, - а теперь есть. Мы нашли лекарство.
- Воистину, вы - добрый гений, приходящий в ночи, - кокетство тронуло уголке ее губ лукавой улыбкой. – Такие добрые вести... Значит, завтра... все будет хорошо?
Данковский остановился на полушаге.
- Честно говоря, - признался он, - не имею понятия. Все будет лучше, чем вчера, но насчет "хорошо" я бы не торопился.
- Но пушки не ударят по городу? Завтра – не ударят? – она смотрела с такой отчаянной надеждой, словно это «завтра», плюющееся пушечными ядрами, уже было для нее реальностью.
- Не знаю, Ева. Я не видел генерала Блока, я не знаю, зачем он здесь... Но в любом случае - люди не пострадают, я уверен.
Тут он напрягся. А если генерал Пепел, герой гражданской войны... как раз за этим сюда и прибыл? Уничтожить город вместе с жителями?
- Это было бы... бесчеловечно, - твердо сказал Даниил, убеждая скорее самого себя.
- Бесчеловечно, - кивнула Ева и зябко передернула плечами, уловив тень сомнения в его голосе. – Для вас. Для меня. А для военного, выбравшего смерть своей работой?..
- Должен признаться, - сообщил Данковский, устало потирая переносицу двумя пальцами, - что я совсем не знаю военных. Впрочем, еще я признаюсь, что заочно питаю к ним неприязнь.
- В таком случае, вам стоило познакомиться с генералом Блоком поближе, - тонкая улыбка вновь тронула ее губы мягкой кистью. – Ведь врага нужно знать в лицо.
Бабочкой колыхнулось пламя над свечой, Ева на миг коснулась его взглядом – и, ожегшись, отвела глаза.
- Я совсем вас заболтала. Вы устали? Голодны?
- Я устал, - честно кивнул он, - и я голоден. Но куда больше я устал. Должно быть, невежливо будет просить вас о ночлеге?
- Вовсе нет. Меня мучает бессонница. Ветер так жутко царапает стены – будто когти у него железные. И я все смотрю, смотрю в окно – может быть это и не ветер вовсе?.. Оставайтесь. Может быть, и мне тогда удастся заснуть.
Ему оставалось только поблагодарить ее - за доброту и участие, за щедрость, за приятие, и, возможно, за капельку искреннего безрассудства, с которым она впустила в дом человека, о коем знала лишь понаслышке..
И, конечно, остаться.

Бакалавр и Гаруспик. Тревожное утро
(обменивались информацией с Кошкой)

Он боялся, что не успеет и не застанет Артемия – это было бы весьма печально, учитывая все то, что Даниил собирался ему рассказать (пусть в этом было куда больше догадок и предположений, чем подтвержденных фактов). По мосту – почти бегом, через унылый сквер, спуститься по ступеням и пролететь мимо Сгустка, обители Большого Влада, снова мост… Торопливо перешагивая через рельсы, Данковский с удивлением вспомнил, что не встретил зараженных районов, кроме Площади Мост.
Куда же теперь отправилась Клара-Язва? Ладно, о ней – позже.
Добравшись до нужного заводского цеха, он потянул на себя дверь. Открыто – успел. Бурах или Рубин?
– Артемий, – окликнул он, – тут?
– Пока здесь, – Бурах шагнул навстречу из-за угла. В руках палка, на груди – сумка и, по всему видно, готов к выходу. – Чуть не разминулись. Ты куда пропал?
Бакалавр пожал плечами, словно извиняясь:
– Да странно вышло как-то... я в Многограннике вроде бы совсем немного пробыл, а когда вышел – глубокая ночь. Думал, вернусь сюда, или к себе, но меня приютили. Ева Ян – знаешь ее?
Гаруспик наморщил лоб, потом помотал головой:
– Нет. Может, слышал – не помню. И что Многогранник? Хотя постой, Даниил, – он обернулся, и оклик полетел в глубину пропитанного твириновыми парами помещения: – Алька! Иди сюда.
Она вышла бесшумно – тонкая, серьезная до невозможности, с пронзительными серыми глазищами на пол-лица и припухшими веками. Встала позади Артемия – будто бы прячась. Не от Даниила – от всего мира, поджидающего за дверью. Взгляд уколол опасливым вопросом, но плотно сжатые губы не проронили ни звука.
Бакалавр удивленно поднял брови. Кроме Артемия, он не ожидал здесь застать никого, разве что Стаха.
– Привет, – дружелюбно сказал он, заглядывая за спину Гаруспику, чтобы увидеть лицо девчушки. – Откуда ты? Как тебя зовут?
– Это Даниил Данковский, врач, – казалось, звенящее, как струна, напряжение в девочке передалось Гаруспику, и теперь звучало в голосе, замерло в мышцах слегка напрягшихся плеч. – Он борется с чумой... и хороший человек, который здесь может бывать в любое время. А это, – треть шага в сторону, еще чуть приоткрывая фигурку собеседнику, но не отступая от нее, – Алька. Она пока здесь поживет.
И взгляд на ойнона – короткий, быстрый – подожди чуть...
Сдержанный кивок в ответ. Сдержанный, тайком изучающий взгляд. По-прежнему молчание. Да и что ей было говорить?
Казалось, девочка хочет забиться в угол. Это был не страх, нет. Просто кокон, которым она оградила себя от всего и от всех, сумел вместить в себя только одного человека. И второй – как бы хорош они ни был – оставался с другой стороны прозрачно тонкой пленочной стены. Его взгляд мог проникнуть внутрь. Его голос. Но – не он сам.
– Все, понял, – кивнул Бакалавр, – добро пожаловать, Алька.
Потом, уже одному Бураху:
– У меня была интересная встреча сегодня. Вместе с чумой на Площади я сегодня ночью встретил Клару. Ту самую, которая наградила меня в свое время Песчанкой. Она этого и не скрывала... знаешь, что сказала? Что завтра все закончится. Так и сказала. Ломаю голову, что бы это могло значить, что она имела в виду.
– Посиди там... если хочешь, – кивнул девочке Гаруспик. Отпуская – не прогоняя. Даже стоял – вполоборота, чтоб видеть обоих. И снова к Даниилу: – Завтра... Нет, я тоже не знаю. Она как-то поясняла это?
Алька отступила в тень – так же тихо, как появилась. Там, в темноте лаборатории, она слышала разговор, пропуская мимо себя слова и журчание голоса. Там было спокойно – насколько вообще могло быть теперь.
– Ничего она не поясняла, – вздохнул Данковский, – Клара же. Пусть и другая. Впрочем, одна мысль у меня есть, причем такая, что не из приятных...
Он помолчал немного, не ради театрального эффекта (куда ему до импресарио Бессмертника!), но – складывая собственные путаные мысли в понятные слова.
– Люди в Городе опасаются, что генерал Блок... приехал его уничтожить.
Слова не ударили – мягко толкнули в грудь. Мягко, да настойчиво.
– Я сперва тоже так думал, – пробормотал Гаруспик. – Судя по словам Аглаи. Но ведь вошли же они в город зачем-то. Значит, не все так просто. Надо б понять, чего на самом деле генерал хочет...
Он замолчал, будто фраза иссякла сама собой, пересохла.
– Тогда я пойду к нему сегодня, – решительно заявил Даниил. – Как думаешь, можно ему сказать, что лекарство найдено?
Возможность исцеления – вот что могло бы спасти этот Город. Спасти их всех.
– Можно, – согласился Артемий как-то устало, чуть-чуть не перешагивая грань безразличия в голосе. – Сходи, конечно. Надо думать, как кровь для лекарства доставать. А как там... в Многограннике?
Данковский застыл, хрустальной статуей, – в глубине глаз расплескались десятки и сотни разноцветных видений и снов, которые он мог тогда ощущать кожей, но не мог войти в них, прикоснуться, увидеть и разделить. Зеркала, отражающие не форму, а суть, взрывающиеся блестящим дождем осколков. То, во что невозможно поверить.
– Это было... удивительно, – с расстановкой, тихо, отвечал бакалавр. – Фантастично. Так, что не скажешь словами. И очень больно, потому что я видел самую малость. Капельку чуда, которое никогда не поддастся мне целиком. Очень горько осознавать это.
Скорее в тоне было что-то, чего не хватало в словах. И Бурах осознал, что, наверное, сам выглядел так же, и говорил так же – после спуска к сердцу Матери Бодхо.
– Он... опасен? – через силу, почти отвернувшись, уронил вопрос Гаруспик. Он не хотел спрашивать. И не мог не спросить.
– Нет, – покачал головой Данковский, – нисколько. Он совершенно чист, и всем, кто болен, вход туда закрыт. Впрочем, странностей Зеркальной Башни это не отменяет.
Он задумчиво потер подбородок и поинтересовался:
– Ты говорил насчет крови для лекарства, для нашей панацеи... разве ее нельзя достать там же, где ты взял ее прежде? Я надеюсь, там еще осталось.
– Да. Но Старшина Оюн сказал мне вчера, что закрывает Бойни. До самого конца. Предлагал остаться. Там тоже, знаешь, чисто, – криво усмехнулся Артемий.
– Закрывает?! – Даниил хлопнул себя ладонью по лбу, отчаянно и безнадежно. – И... его нельзя переубедить? Хоть что-нибудь сделать... От этого же весь Город зависит, неужели ему все равно?!
– Ему все равно, – мрачно подтвердил менху. – Если вчера я и шутил про приступ, то не так уж сильно. Хотя, возможно, мне предстоит сегодня встретиться с Оюном...
– Если встретишься, попробуй его убедить, – попросил Данковский. – А я попробую договориться с Блоком. Знать бы, где его искать...
– Думаю, уж это тебе покажут, – усмешка Гаруспика стала еще кривее. – А вот насчет разговора...
И он кратко и негромко, поглядывая туда, где полумрак приютил девочку, рассказал о письме, просьбе Марка, подземельях, так похожих на те, где они уже блуждали, и их обитателе с острой крысиной мордочкой, человеческим голосом и сигаретой в зубах. И его намеках на то, что и кто ждет Гаруспика на кургане. А потом упомянул, как, пытаясь вырваться из удушающей тишины, встретил только что ставшую сиротой Альку...
Говорил менху быстро, отрывисто, будто стараясь не давать времени на вопросы.
Впрочем, вопросов и не последовало – Даниил выслушал его внимательно, не пытаясь даже перебить; разве что удивленно поднял одну бровь при упоминании крысиного человечка. Но после чудес Многогранника это для бакалавра выглядело... каким-то тусклым.
– Понятно, – пробормотал он, обдумав все, сказанное Бурахом. – Куда собираешься сейчас?
– На курган, конечно, – удивленно посмотрел Артемий и откинул клапан сумки, пошарив рукой в содержимом. – Кстати... возьми.
В протянутой руке, развернувшись к бакалавру удобной ребристой рукоятью, тускло блестел револьвер.
– А тебе самому – не пригодится? – уточнил Даниил. – И, да, Алька с тобой на курган?
И не увидел, не услышал – почувствовал – как звеняще напряглась тишина. Словно воздух застыл над топчаном, где сидела, поджав под себя ноги, девочка.
И по тому, как подобрался Гаруспик, видно было: он тоже – чувствует.
– Нет, – глухо отрезал Бурах. – Она остается здесь. И – еще раз нет, не должен понадобиться. Я слишком легко стал браться за него, а я – менху. Долго объяснять.
– Тогда не объясняй, – легко согласился бакалавр. Взял оружие – револьвер неприятно холодил руку. – Жаль, за девочкой некому присмотреть, но иначе никак...
Тут он нахмурился, поджал губы на миг.
– От Стаха ничего не слышно?
– Никаких вестей, – сумрачно покачал головой Артемий.
Даниил прошипел что-то сквозь зубы, вероятно, проклятие, но так было не разобрать.
– Надеюсь, он в порядке, – Данковский мотнул головой в сторону входа, – я пойду. Ты... береги себя, менху, ладно? И спасибо за револьвер.
– Ты тоже, – Артемий невольно улыбнулся. – Ну что, пошли себя беречь?
Дверь открылась, впуская немного солнечного света, проблеском которого решило порадовать утро – неверное, обманчивое, кружащее листья и пряный, тяжелый до горечи запах степи. Готовое в любой момент стегнуть дождем, холодом и опасностью.
Дверь открылась – и закрылась, выпуская в это утро двоих, как в дорогу. Как в ловушку.

Гаруспик. Ступени
("Мы строили-строили, и наконец построили!" С Хигфе)

Ноги несли Гаруспика между насыпью и дощатым забором. Несли тяжело, устало, чтобы в конце этого коридора, из которого так трудно свернуть, увидеть ограду кладбища. Может быть, это было символично, но Артемию было не до символов. Он миновал скопище огромных камней, равнодушно громоздившихся здесь маленьким лабиринтом. По одной из легенд, кладбище было здесь не случайно – валунами степняки увековечили место захоронения каких-то древних вождей.
Впрочем, в отсутствие случайности верилось, а в передвижение почти что скал руками людей – не очень. Если кто и отметил эти места знаками – то Мать Бодхо или Бос Турох...
Сигнальный костер, плохо видневшийся при дневном свете, остался справа, а слева все тянулась и тянулась стена владений Ласки – как-то она там?..
Голова слегка кружилась, и потому он чуть не пропустил находку. Полузабытое воспоминание заставило остановиться при виде трепетавшей узкими серо-зелеными листочками травы. А ведь к сентябрю она, краткоживущая дочь лета, должна была вся полечь – но каким-то чудом несколько стебельков уцелели среди травяного простора.
Менху умели распознавать не только твирь среди множества даров Степи, и обрадованный Артемий опустился на колени, чтобы аккуратно выдернуть корешки из земли. Один из стеблей принялся жевать прямо на ходу, ощущая, как притупляется хотя бы слегка непрерывно сосущее чувство голода, проясняется голова и пружинистей становится шаг. Главное – не увлекаться, а то потом следует ждать упадка сил... Добраться бы до цели, не чувствуя себя при этом дряхлым стариком.
Стена кладбища все тянулась и тянулась, выпустив к небу острые стальные когти ограды, и когда наконец свернула в сторону – равнина впереди уже горбилась курганом.
Он подходил ближе, и становилась заметной широкая алая лента, текущая с вершины к подножию: гранитные ступени, напившиеся крови, взявшие себе ее цвет, густой, винный, пряный, взамен безликого серого.
Он шагнул вверх, и кровь, ставшая душой камня, запела под его ногами – упруго и гулко.
Он поднимался и видел, как дышат пламенем в небо четыре высоких факела, отмечающих священную границу. Они не гасли никогда – и сейчас огонь рвал туманную пелену, встречая молодого менху.
На ритуальном камне, стеклянно глядя вверх, лежал раскрытый теленок, и жизнь уже не вытекала горячими толчками из яремной вены. И мутная дымка, затянувшая глаза, казалась холодной и плотной. Вечной.
Нож, сжатый в руке Старшины Оюна, смотрел в землю хищным обагренным жалом.
Гаруспик остановился, сойдя с верхней ступени лестницы, в трех-четырех шагах.
– Во имя чего ты сейчас приносишь жертву, Старший, покинув Бойни?
Оюн поднял взгляд – такой же колючий, как острие его ножа.
– Ты забываешь закон старшинства, Кровный, – гнев, волной поднимаясь из нутра, окатил глаза алой пеной. – Ты требуешь отчета? У меня?!
Нож Артемия был заткнут за пояс – достаточно одного движения, чтобы пальцы обняли рукоять. А упрямство в его глазах и голосе было острым, как прутья ограды кладбища. И таким же спокойным.
– Да. И у меня есть вопрос получше. Как умер мой отец, Старший?
Недолгое молчание растворилось в воздухе, дрожащем над факелами.
– Я не обязан тебе отвечать, – зло выплюнул Оюн. – Но я скажу. Его убила Язва – это ты знаешь и сам. Язва, и еще – глупая доверчивость.
– Я знаю и сам, – глухо подтвердил Артемий. – Его убила бы Песчанка – но Язва не наносит колотых ран в сердце. Кому же он поверил?
– Ты не так доверчив, как он, но еще более глуп, – фыркнул Старшина. – Или ты глух и не слышал моих слов – раньше? Кто сказал твоему отцу, что кровь последнего из Высших исцелит Песчанку? Он поверил шабнак. Он заплатил.
Артемий все так же смотрел, не отводя взгляда – прямого, как прицел. В голосе не было ни тени сомнения в праве задавать вопросы.
– Раньше ты не говорил, что именно шабнак убила его. Но зачем добивать умирающего, если она коснулась его болезнью? Раз ты говоришь – ты видел это?
Ветер бродил в стороне, волнуя ковыль, заставляя его играть серебристой рябью – но не смел подняться на курган. Будто священные огни охраняли это место от его навязчивого внимания. Или – холодная ярость, текущая между слов, заставляла его держаться подальше?
– Ты видишь только листву. Шелуху, которая распускается с оттепелью и отмирает к морозам. Ты не видишь корней – но именно они питают дерево. Не важно, чья рука нанесла удар. Такова была назначенная плата – и твой отец согласился ее платить.
В голосе Бураха было меньше ярости, но больше холода, и казалось странным, что не погасли факелы.
– Откуда ты знаешь, что это был совет Суок? Откуда ты знаешь, какую цену она потребовала и когда пришла за уплатой? Откуда, Старший?
И снова стало тихо – лишь негромкий треск пламени перебирал сгорающие секунды, ссыпая горький пепел на землю.
– Потому что он сказал мне, – наконец прозвучал ответ. – Потому что он просил меня принести эту плату. Я отдал кровь твоего отца Суок. Ты это хотел услышать?
На этот раз молчание длилось дольше и было подавленным, так что ветер наконец осмелился заглянуть на вершину, пошевелить слегка пламя, бросить между Старшиной и Гаруспиком невесть откуда занесенный желтый листок – и снова отскочить, испугавшись слов.
– Расскажи... – глухо произнес Артемий. – Расскажи. Я менху и сын, я имею право знать. Он был уже болен, когда пришел к тебе? И почему – болота?
И Оюн – впервые! – признал его право. Право задавать вопросы – и получать ответы.
– Не на священном же камне приносить эту жертву. Он хотел обхитрить Суок. Хотел, чтобы дурная кровь ушла не в землю и не в воду, а смешалась с болотной гнилью.
– Что отец рассказал о случившемся с ним? Он... просил что-нибудь передать?
Надежда, которую не хотелось показывать Старшине, против воли эхом отдалась в голосе.
– Ничего, – раздраженно отрезал Оюн. – Каких еще вестей ты ждешь, Кровный? Твой отец принял запретное знание – и заплатил за него, когда пришел срок. Все просто. Таков закон.
– Для тебя все просто, Старший, – запоздалым набатом прозвенела в голосе медью ярость. Прозвенела – и стихла, заставив прислушиваться в ожидании нового удара. – Ты прав – таков закон. Но это был мой отец. По крайней мере, он платил – собой.
Старшина смерил Бураха тяжелым взглядом. Отер застывшую кровь со стального лезвия о тусклую шкуру раскрытого теленка.
Сделал шаг навстречу – и тут же еще один, оставляя молодого менху за спиной.
– Я ухожу. Что толку разговаривать с глупцом!
– Постой! – Гаруспик поворачивался медленно, чтобы не подогнулась нога. – Старший, городу нужна священная кровь.
– Бойни закрыты, – Оюн отвечал на ходу, не оборачиваясь. Каждое слово – тяжелый медленный шаг по ступеням, стекающим с вершины кровью. – Они еще впустят меня. И даже тебя – впустят. Но после этого врата уже не откроются. Ни для кого.
Артемий не пытался гнаться за ним – что толку. Вместо этого он повысил голос – и его слышал курган, слышала степь и слышал Старшина.
– Люди, которые поверили тебе, умрут долгой зимой от голода – даже если Песчанка не проникнет внутрь. Город можно спасти. Город – и Уклад. Почему ты не хочешь их спасти... Старший?
Ни отзвука сбитого дыхания в шагах, отмеряющих слова. Даже гнев Старшины, вспыхивающий легко и ярко, сейчас казался размеренным и подчиненным ритму.
– Знай свое место, Кровный! Я веду Уклад. Я решаю, что лучше.
– Ты, – голос все поднимался, отвечая ритмом на ритм, звеня колоколом, – но ты не Бос Турох, Старший! Не твои решения превыше, но его и Матери Бодхо! Давай здесь, на священном кургане Раги, спросим их волю!
– Я уже знаю ответ, – ступени закончились. И закончились слова у Старшины Уклада.
Он остановился на один лишь миг – и двинулся от кургана к Бойням.
И Артемий обрадовался своему утреннему решению, ощутив мгновенную жалость руки по ребристой рукояти. Почти услышал, как вновь захлопнутся врата и увидел лица детей – Спички; Таи; Ужа. Спичка хитро и виновато улыбался.
– Тогда я говорю, что ты ошибаешься! И, чтоб рассудить нашу правоту, назначаю встречу в круге Суок сегодня! Когда солнце коснется горизонта.
Гнева почти не было в этом крике, даже за смерть отца, которая, быть может, и была милосердием. Канатами тянулось напряжение человека, который ступает вперед, не видя пути в тумане.
Окрик словно хлестанул Старшину плетью – по спине, по бугрящимся мышцами плечам. Он обернулся рывком.
– Нет, – в голосе слышался трубный рев первородного быка. – Не на закате. Сейчас. Поторопись.
– Иду.
Ступени уходили вверх не так четко и размеренно, как под шагами Оюна. Они оставались позади в неровном ритме хромоты и все та же нелепая, неуместная, но почти ставшая частью тела лыжная палка отмеряла неровные полосы залитого уже остывшей кровью камня.
И ветер, не сдерживаемый более жаром священных огней, вился вокруг. Ветер хотел знать, чем все закончится.

Гаруспик. Круг Суок
(с Вуззль. Удачный случай наброситься с кулаками на мастера)

Ветер провожал их до самого круга и замер, свернувшись змеей в каменной нише между глухой стеной Термитника, огромными валунами и склоном Боен, который кое-где пятнали островки мха. Казалось, он обвил невидимым кольцом меньший круг – из вбитых в землю кольев и неровных перекладин, больше всего похожий на загородку для скота. Бычий череп, встретивший их взглядами пустых глазниц, подтверждал эту мысль.
Но не копыта животных вытаптывали здесь траву. Не для них были привязаны к ограде погасшие сейчас факелы, не их кровь лилась на землю, питая Бодхо... Да и не ей шла кровь, пролитая за непрочной преградой. Иная, Темная мать, заключенная в теле Боса Туроха, забирала ее себе. Круг Суок словно осиротел без Червя. Сменяясь, одонги-хранители несли постоянную стражу, соблюдая древнюю традицию. Но сейчас Бойни приняли в свою крепость и их, выпуская лишь Старшину.
Впрочем, двое – один, идущий размеренной, могучей поступью и другой, ковыляющий следом – не нуждались в хранителе.
Оюн озабоченно взглянул на небо, на блеклое пятно солнца, едва видного под серым маревом. Пятно катилось к полудню.
– Земля заберет твою кровь быстро, – пообещал он Гаруспику. – Я должен успеть. Бойни не станут ждать вечно.
Шаг в огороженный круг, как взмах ножа, отрезающий весь город, весь мир. И оценивающий взгляд исподлобья. Пудовые кулаки Старшины еще не были сжаты, мышцы еще не вздулись синим прожилками вен, но в его показной расслабленности звенела сила – и угроза.
Опора-палка и сумка легли, примяв редкие стебли, под охрану черепа. Менху тоже аккуратно ступил внутрь и шагнул в сторону, измеряя взглядом соперника. Расслабился; потом по мышцам пробежала волна, со стороны похожая на еле заметную дрожь, и тут же схлынула. Тело понемногу становилось упругим – не напряженным.
– Скажи, – «Старший» отлетело в сторону ненужной шелухой, – ты был рад, когда вонзал свое оружие в грудь моего отца?
Оюн не стал отвечать. И в глазах, мгновенно налившихся кровью, Гаруспик не смог прочитать ответа. Что там полыхало, под красной мутной пеленой – согласие? Негодующее отрицание?.. Только не безразличие.
Узловатые пальцы сомкнулись в кулак – пока еще медленно, так, что Артемий успевал видеть набухшие жилы на запястье, упругую готовность пружинящих ног... Полузвериный рык оборвал тягучесть движения, превратив его в бросок.
Менху до сих пор все еще чувствовал себя на распутье, несмотря на принятое решение. Легкая тень сомнения жила в глубине, и только сейчас он заставил себя поверить, что глаза Старшины ответили «да», и это дало ему необходимую ярость – злую и убийственную, как мясницкий нож. Он заставил себя не обращать внимания на уколы боли в правой ноге, выбросив их за пределы круга, чтобы встретить там, когда – и если – выйдет наружу. Он пригнулся, уворачиваясь от удара, Пригнулся вбок и навстречу, и кулак, будто шарик на пружине, вылетел вперед, метясь в живот. И та же нога сделала шаг назад, вспыхивая толчком боли – там, за кругом, очерченным в голове.
Он должен быть быстрым, даже если измучен и голоден. Потому что быть таким же сильным, как Оюн – не сможет никогда.
За кругом бесновался ветер – неравноценная замена бесстрастному одонгу-хранителю. Ветер свистел и подначивал – давай, бей! Ты же прав, верно? Ты всегда прав! В его голосе слышалась злая насмешка.
Старшина не стал уходить от кулака. Тяжелая туша приняла удар, не покачнувшись, сминая костяшки пальцев болью. Будто под грубой кожей одежд скрывалось не человеческое уязвимое тело – камень.
Колючий, окрашенный багрянцем бычий взгляд – Гаруспик ощутил его почти физически – нащупал точку под челюстью. Выцеливая мишень для затвердевшего ребра ладони.
На этот раз больная нога приняла на себя все тело, когда Артемий шагнул вперед и левой рукой ударил по запястью Оюна, как бьют, сбивая прицел, по ладони с оружием, а второй косым взмахом попытался очертить линию до виска. И тут же, даже не успев понять, попал ли – вновь шаг назад. Покачнулся. Устоял.
Бурах не мог ответить ветру. Прямой путь пал давно, и он не знал, прав ли. Но он должен был быть быстрым, потому что иначе Даниил останется перед выбором между городом и несколькими детьми. Потому что Мать-Настоятельница одиноко играет в куклы в квартале Кожевенников, а в ее маленьком теле течет спасительная для многих кровь. Потому что за мрачной дверью в помещении, пропахшем твирью, ждет Алька.
Мысли становились все короче, вторя учащенному дыханию.
Он дорого отдал бы, чтобы сейчас вернуть себя прежнего – ненадолго. Знающего, что прав, ловкого, стремительного. Потому что не сможет долго быть быстрым.
Он должен вернуться – но может и остаться здесь. Оюн сильнее, наверняка хорошо ел. И непоколебим в своих решениях. В своей мощи.
Его бросок не достиг цели – Старшина просто дернул головой, отмахиваясь от летящей к виску руки, как от назойливой мухи. Очень злой, очень быстрой, очень кусачей, но все же – мухи. Не больше.
И сразу же – удар, выбивающий воздух из груди.
Время, не существующее для двоих в круге, продолжало свой равнодушный ход – мимо. Ему не было дела до мышиной возни, и возня двуногих была ничуть не лучше. Зато единственный зритель этого спектакля – перебежчик ветер – аплодировал от души. На этот раз – Оюну.
Боль зло рванула изнутри, почти разорвав мысленное кольцо, и мир качнулся. Суок норовила коснуться щекой площадки бойца, который тогда уже не встанет. Шаг назад, другой – непослушные ноги сделали их почти самостоятельно. И еще шаг – туда, где не достанет длинная, могучая рука. Туда, где можно будет подождать несколько мгновений и впустить в легкие несколько глотков воздуха. Глотков ветра.
Среди путей, прямых и кривых, он пока не видел дороги из круга.
Кажется, я плохо берегу себя, ойнон. Может, у тебя получится лучше.
И Старшина – тоже остановился на миг. Только тогда, по хриплому дыханию, рвущемуся из сомкнутых губ, Гаруспик понял, что и он – не железный. И все-таки он был очень силен. И вынослив – как и положено наполовину быку.
Воздух заполнял легкие, тревожа боль под ребрами, а Оюн уже шел вперед, низко наклонив голову – как на таран.
И менху попытался издалека, выгнувшись на пределе, зацепить эту голову – и тут же податься в сторону, не давая времени на ответный удар. Разрывая расстояние. И сделал это так успешно и быстро, что не только рука Оюна, но и его собственная лишь загребла воздух.
Шаги. Шаг назад, чтобы не получить еще один удар – каждый из них, увесистых, как молот, мог стать последним. Шаг вперед, и собственный выпад, пришедшийся по бычьим ребрам Старшины. Повторение маневра, но на этот раз – кулак встречает налитую сталью руку.
Шаг назад.
Уроки отца проносятся перед глазами. Вот он поправляет постановку руки; учит ритму вдохов и выдохов. Наследник менху в Укладе должен уметь постоять за себя.
Нагнуться – и кулак задевает плечо – словно удар палкой обжигает кожу. К счастью, только обжигает.
Шаг в сторону – удар – шаг назад. Равномерности выдохов не получается, и движения этого танца по крупицам сокращают круг, за которым прячется боль. Съедают остатки сил, собранные и выплескиваемые на радость Суок. Приближают момент, когда откажет нога, и он будет в лучшем случае ковылять по кругу. Недолго.
Мать Бодхо, не оставь меня!
Холодом мелькнувшей картинки-воспоминания – рассказанная одним старым одонгом легенда, что Суок – другое обличье Бодхо. Ночной, жестокий лик. Мать двуедина, и шепчет злые слова, когда устает дарить любовь и ссорится с Босом Турохом.
Отец, когда он спросил об этом, гневно прикрикнул. Велел не повторять ложные сказки.
Запретные сказки.
Кулак утыкается во что-то, рука болит. Шаг за шагом его собственные ботинки втаптывают в землю его время. Его оставшееся время. Танец близок к завершению. Он уже двигается медленнее и припадает на правую ногу.
Уроки отца... И другие уроки, не школа кулачного боя.
На секунду опередив замах, Гаруспик коротко ударил ногой ниже живота Старшины.
Так не учат менху. Так не делают здесь, в маленьком городке, даже мясники, воспитанные на въевшихся в кровь традициях Уклада, доказывая друг другу мощь кулаков. Так не служат Суок в круге. Так дерутся в кабаках Столицы полупьяные студенты и не менее пьяные военные. Зло. Жестоко. Без правил.
Но его ждали Приближенные. Ойнон. Может быть – женщина, державшая на плечах своды пустого Собора. Алька.
И Оюн презирал его отца.
Старшина не был железным. Рука бесцельно махнула, неудачно ухватившись за ветер, и он согнулся. И тогда пришел черед снова стать менху и вспомнить о точках, от которых идут линии. Одна из них – висок. Удар – кулак врезается справа от притухших от боли глаз. Горло – костяшки пальцев вминают тяжелый кадык падающего противника. Третий удар – пальцы догоняют валящегося Оюна, клювом изо всей силы впиваются пониже уха.
И двое падают наземь, потому что внутренний круг порвался и подогнулась простреленная подручным Грифа нога.

Бакалавр. Homo militum*
(и генерал Вуззль))

Итак - знаменитый полководец, генерал Блок, он же генерал Пепел (никто давно уже не удивляется этому прозвищу), герой гражданской войны и, кажется, имя его даже всплывало в связи с Февральским восстанием... или только кажется? Даниил не мог почему-то вспомнить.
Сократить путь через Склады, быть может? Нет, все-таки нет. У Грифа, наверное, долгая и цепкая память. Поэтому он отправился через Заводы по набережной, поглядывая на красные и желтые листья в серой воде; перешел Жилку по мостику и прошел через Утробу в Хребтовку.
Он еще за первые три дня отучился удивляться названиям кварталов.
Дорогу Данковскому указали солдаты из регулярной армии, которые заняли пост у большого моста. Их от самого убежища Бураха было видно - черные, блестящие, как жуки. И - огнеметчик.
Генерал Блок? В Управе, где же еще ему быть. Вот так пойдете...
Каламбуром откликнулось в мыслях: "Блок в Управе, но управу на Город никак не найдет". Не найдет... а ее ли он ищет?
Здание было приметное - синие двери с облупившейся краской, на боковой стене плакат, театральная афиша с пляшущим трагиком. Впечатление создавалось гротескное и жуткое. Как и от всего, хмыкнул Даниил, что было связано с Театром.
Хорошо бы теперь застать генерала на месте, подумал он, толкая тяжелую дверь.
Ему повезло. В клубке голосов, перепутанных эхом, явно выделялся один – резкий и четкий. Голос человека, умеющего раздавать команды – и не привыкшего повторять дважды.
Часовой у дверей на вопрос Даниила коротко кивнул.
Несколько шагов по серым каменным плитам, мимо облупившейся мебели, мимо ветхих казенных стульев - в дверной проем. На голос.
Генерал Пепел был высок, невероятно прям и строг. Воплощенная идея homo militum. Окинув – пронзив! – Данковского острым взглядом, он чуть заметно качнул головой.
- Я ждал, что вы придете раньше, - сказал Блок вместо приветствия. Голос оставался все таким же чеканным.
- Сам надеялся прийти раньше, - коротко кивнул Бакалавр, - обстоятельства помешали. Вы ждали чего-то конкретного от меня, или просто - самого факта прихода?
Полководец невольно притягивал к себе взор, как магнитом, так что кощунственной казалась сама идея отвести глаза. Как в детстве, в мальчишеских играх... не глядишь в глаза - значит, врешь. Пока что Данковский держался. Даже не моргал.
- Вы ищете выход, - жесткие пальцы генерала легли на столешницу, укрытую картой, вминая бумагу в податливое дерево. – А я здесь для того, чтобы чума не вышла за пределы этого города – и имею недвусмысленное распоряжение применять крайние меры. Нам есть о чем поговорить, как полагаете?
- Еще как, - Даниил скрестил руки на груди, потом обхватил себя за плечи каким-то отчаянным жестом, - ведь мы нашли лекарство. Панацею, если хотите. Средство, которое излечивает на сто процентов, надежное и уже проверенное.
- Наверняка? – все-таки он не был железным, прославленный генерал Пепел. Сейчас в его глазах отчетливо читалось облегчение. – Вы уверены, что оно полностью излечивает Песчанку – а не дает лишь кратковременный эффект? И главное - будет ли ваша панацея доступна? Вам известен масштаб эпидемии, речь идет не о десятке и даже не о сотне зараженных.
- Я уверен, - кивнул Данковский. - До этого средства нами были получены и другие... те, что давали как раз кратковременный эффект. Но благодаря компоненту, открытому буквально вчера, все изменилось. И, разумеется, появилась новая проблема, о которой я и пришел поговорить с вами, потому что только вы сможете здесь помочь.
Он глубоко вздохнул, испытующе посмотрел на Блока:
- Вы знакомы с местным фольклором? Слышали о древних быках-авроксах?
- С этой частью фольклора я познакомиться не успел. Зато про другую наслышан сверх меры, - усмешка не коснулась губ генерала, лишь мелькнула в голосе – и спряталась в короткой паузе. – Здешняя так называемая. шабнак. Уж не с той ли ее писали, что квартирует в Соборе...
- Вы про... инквизитора Лилич? - удивился Данковский.
На этот раз Блоку не удалось сохранить маску строгого безразличия на лице.
- Да, - он кивнул и выразительно поморщился. – Впрочем, я несправедлив. Эта женщина дьявольски умна, фольклор же на этот счет безмолвствует. Но мы отвлеклись. Какое отношение имеют эти их быки – к чуме?
- Их кровь насыщена антителами. Настолько, что излечивает наверняка эту заразу. Понимаете ее ценность? Соответственно, те количества в которых она необходима... насколько я понимаю, это реально - достать столько ее, сколько необходимо. Загвоздка вот в чем - она в Бойнях. А тот, кто сейчас распоряжается ими, не слишком горит желанием делиться.
- В Бойнях... – генерал склонился над картой. Оттиском раздумья легли на лоб две глубокие борозды. – Бойни достаточно крепки. Если у них хватит ума завалить врата с той стороны, штурм может обойтись очень дорого. Чума не даст нам столько времени. И Власти – не дадут. Уже завтра у нас должно быть лекарство – и отнюдь не одна порция. Значит, придется стрелять.
Даниил поджал губы, нахмурился. Не сказать ли о втором способе?..
Не сказать. Конечно, нет. Только не так.
- Да, придется. Если только Бураху не удастся всё уладить. Это непременно решится сегодня... - тут он встрепенулся, тревожно взглянув на генерала. - Подождите, вы сказали - лекарство должно быть завтра? Почему такая спешка? Власти?...
Стиснутые до скрипа зубы – вместо ответа “да”.
- Теперь вы понимаете, почему я ждал вас раньше.
- Да. Но изменить что-либо в прошлом не в моих силах, поэтому я стараюсь обеспечить будущее. Насколько это в моих силах. Я... могу положиться на вас и вашу армию, если ситуация в Бойнях все-таки обернется худшим?
- Разумеется. Но если ситуация обернется худшим – разговаривать будут не войска. Не ружья, - Блок смотрел прямо, испытующе. Глаза, исчерченные паутиной алых прожилок, затягивала пепельная горечь. - Говорить будет артиллерия.
Даниил молчал какое-то время, чувствуя, как холодеет вдоль позвоночника.
- Вы сейчас только о Бойнях... или о Городе?
Генерал не отвечал долго. Бакалавру казалось, что в тенях, скользящих по суровому лицу, кроется сомнение и что-то еще, почти неуловимое, невозможное, несовместимое с мундиром из темного сукна. Похожее на чувство вины.
Холод, что тронул позвоночник липкими руками, теперь наполнял собой воздух и с глотками сдавленного дыхания тек к самому сердцу.
- Мне не хотелось бы стрелять по городу. Я военный, а не каратель, – нарушил тишину Блок, жестко отмечая паузами слова, и только по этим рубленным отрезкам можно было догадаться, чего стоит ему то, что должно быть сказано. - Но если не будет иного выхода – орудия ударят. Я могу обещать, что не приму решения без вас. Завтра в восемь. В Соборе.
И добавил, отводя глаза, отпуская наконец взгляд Данковского:
- Не опоздайте.

-----------
* "военный" (лат.)

Гаруспик. После поединка

Вставать не хотелось. Жесткий матрас площадки казался лучшим местом для отдыха – хотя бы ближайшим. Гаруспик чувствовал, что может лежать долго. Вечно?
Осторожно, не тревожа тело, повернул голову и посмотрел на противника. Струйка крови изо рта лилась на утоптанную площадку и впитывалось так легко, будто под ногами была разрыхленная земли. Суок принимала подношение, и готова была принять двоих вместо одного – если второй тоже не встанет.
Рука легла на широченное запястье. Менху и так знал, что ни одно сердце, если оно хоть наполовину принадлежит смертному человеку, не может биться после трех таких ударов – и все же убедился в этом. Негоже было Старшему лежать здесь, куда того и гляди сбегутся крысы – но всё, что сейчас мог Артемий – обратиться к Суок с просьбой хранить пока напоившего ее.
Вставать было не легче, чем бегом, не останавливаясь, забираться на вершину лестниц, идущих в никуда – и все же было нужно. Гаруспик покачивался, а может быть, это мир качался вокруг неподвижного Бураха. Ребра отозвались острой болью, и сейчас он не знал, целы ли кости. Дышать все еще было сложно, а нога выбивала ритм боли в такт пульсу.
Шаг, еще шаг.
Сейчас это не отсчет жизни, а лишь неожиданно долгая дорога до ограды, до приметного черепа, который можно обхватить руками и выдохнуть. Затем – поднять с земли свои вещи, опираясь на палку.
Он оглянулся на молчаливую стену Боен. Сейчас стучать во врата – самоубийство. Волку, даже если он перегрыз горло вожаку, не стоит показываться на глаза стае, с трудом ковыляя на трех лапах и распространяя дурманящий запах крови.
Уклад, тем более потерявший посвященного в тайные пути, не будет слушать немощного и бессильного.
Волк должен отползти и зализать раны.
Выпятившаяся, поросшая мхом стена осталась за спиной, а город молчал справа. Молчал – со вчерашнего дня. Быть может, он, не зная того, сражался лишь за труп удурга? Тогда Оюн был прав. На ходу – если это мучительное переступание с ноги на ногу можно было так назвать – Артемий сгрыз еще несколько сорванных травинок. Немного полегчало, хотя тело продолжало думать, будто по нему промчалось стадо быков. Хорошо, один бык, но уж потоптался...
Дверь в дом, которую менху вчера вскрыл, была прикрыта, но не заперта – как и оставалось, когда двое ушли в сторону рельс. Тяжелые шаги застучали по полу жилища, где еще вчера жила девочка с матерью. Тела не было: наверное, постарались вездесущие Исполнители. Но кровь никуда не делась...
Еды в доме оставалось немного, но все-таки она была. Три припасенные впрок буханки зачерствелого хлеба, пара яиц, две рыбины, бутылка молока и – драгоценность – приличный кусок копченого мяса.
Артемий с трудом удержал себя от того, чтобы сразу не впиться в него зубами, и потащил к своему второму дому отяжелевшую сумку и всё тяжелеющее тело...
Перед тем, как возвращаться, он умыл руки и лицо и отряхнул одежду. А, войдя, постарался держаться прямо – точнее, не менее прямо, чем раньше.
- Видишь, вернулся, - кивнул он Альке, не пытаясь выжать улыбку. Та осмотрела его и так же серьезно кивнула.
- Поедим? – предложил Гаруспик с бодростью, которая даже не была наигранной – уж слишком редким удовольствие стал обед, завтрак или ужин в эти такие длинные и вместе с тем чересчур короткие дни.
Готовить не стали. Бураху очень хотелось наесться до отвала, но он помнил наставления отца, который, случалось, уходил в Степь на несколько дней без еды. Говорил с духами, когда тело и голова наполнялись легкостью, а мир, как он рассказывал, становился близким и вместе с тем далеким, и подергивался стеклянной пленкой. Хотя и сейчас сын Исидора не представлял пленку из стекла.
Вернувшись, отец ел понемногу, говаривал – пусть тело привыкнет.
Немного мяса да немного хлеба, у твердости которого не было никаких шансов против зубов голодного менху. И сон, один из великих лекарей. Жаль – короткий.
- Разбуди меня через пару часов, - попросил он девочку. - Это важно.
- Хорошо.
В блаженной черноте не было хлесткой боли в ноге, тупо ноющих синяков на груди и плече, и ребер, недовольно отзывающихся на каждый вдох. Но прежде, чем провалиться в нее, Гаруспик заметил, как Алька присела на ящик возле его топчана.
Заметил – и тут же провалился, на время забывая обо всем.

Гаруспик. Немые врата
(Фигвам. Ой. То есть - с Хигфом!)

Солнце еще не сместилось к горизонту, но уже было на западе и, проступая в разрывах облаков, светило в спину, будто подталкивая Артемия по узкому коридору между корпусами Термитника. Он же, не обращая внимания на эти усилия, не спешил. Сперва после пробуждения тело хотело слушаться еще меньше, чем раньше, но потом, вынужденное покориться, притерпелось к старой и новой боли, вспыхивавшим, казалось, поочередно. Еще немного еды подкрепило силы, и теперь он мог идти, не повисая на палке, как возвращался из круга Суок.
До ворот, утонувших во тьме скального прохода, солнце не доставало никогда, как ни старалось, лишь разбавляя, когда светило ярко, как сейчас, густую черноту до вязкого сумрака.
Гаруспик постучал кулаком – совсем как несколько дней назад.
Вот только звук вышел иным. Странно глухой, не отзывающийся эхом бесчисленных лабиринтов. Будто там, за вратами не было больше ничего – только немой камень. Будто тяжелый свод обрушился, отрезая Бойни от города – и мира.
Дыхание терялось в воздухе, наполненном влагой.
Некстати вспомнился озабоченный взгляд Оюна – на небо, истекающее временем. И его слова – Бойни не будут ждать вечно.
Бойни не будут ждать – ни Старшину, отдавшего свою кровь Суок, лежащего в круге, пьющего дождь стеклянным взглядом.
И победителя, не нашедшего в себе сил пойти и взять их сразу – Бойни тоже ждать не станут.
Гаруспика не ждали.
– Нээх!* – крикнул Бурах, надеясь, что его все же кто-нибудь слышит во чреве камня, – Нээх! Слова Оюна больше нет. Он неверно слушал Бодхо!
Слово ударилось о преграду – и осыпалось к его ногам. Толща камня не желала принять надсадного крика, не желала пропустить его через себя, одарить гулкостью и силой. Проще – швырнуть обратно, раздробить в бурую крошку. Нэ-эх!
Бойни не слышали Гаруспика.
Он ощущал – можно сорвать горло и разбить в кровь кулаки – никто не ответит. Они утратили уши, потому что не желали ничего слышать. Оюн отдал приказ, последствиями которого уже не мог управлять. А теперь... Глухой, немой, обезглавленный Уклад за несокрушимыми вратами.
Враждебность, отказ, насмешка – все это дало бы надежду отыскать нужные слова. Но не эта гробовая тишина.
Глухо обрушив на створки кулак в последний раз, Бурах повернулся спиной к ним – навстречу солнцу.
Слепому слезящемуся солнцу, уходящему в закат.
Шорох трав под ногами был теперь особенно горек, словно знал наверняка что-то, о чем Гаруспик только начинал подозревать. Каждый шаг сопровождался шепотом обреченности, в котором не разобрать слов, кроме одного, того самого, раскрошенного запертыми вратами.
Нээх – волновались травы без надежды на отклик. Нээх – скулил ветер, царапаясь в заколоченные окна Термитника.
Дождь тушил шепот мокрыми ладонями.
А угрюмая коробка корпуса, приближаясь, закрывала солнце, срезало небо. Поднимала каменный горизонт ввысь. И когда она оказалось совсем рядом – менху повернул не к выходу, а к деревянным дверям, за которыми чума впервые дохнула на него.
Внутри был мертво. Термитник ловил шаги в паутину, чтобы никогда не вернуть их назад.
Тишина – и запустение.
Здесь не было никого – и даже Песчанка бежала из этого покинутого места. Что ей делать там, где больше нет надежды согреться дыханием?..
Слабая надежда найти здесь хоть какие-то ответы, как еще можно попасть в Бойни, была слишком трепетной, чтобы огорчаться ее утратой. Тишина была слишком глубока, чтоб погружаться в нее, и слишком мелка, чтобы в ней таилось что-то крупное.
Он ковылял вдоль Долгого корпуса, оставляя его слева, справа молчал город. Это молчание начинало сводить Гаруспика с ума. Будто кто-то внезапно убрал лишние декорации.
Будто во всем городе существовал теперь только он – и Бойни. Запертые, неприступные, далекие. Он миновал Кожевенный район – молчаливый и безжизненный, двинулся по Сырым Застройкам, ловя отзвуки собственных неровных шагов.
Остался позади круг Суок, в котором все так же укоризненно глядел в смурное небо побежденный. Он тоже казался частью декораций – тех, что еще не успели убрать.
Остались позади огромные валуны, которые отрогом примыкали к горе Боен. А впереди две прямые из стали, перетянутые шпалами и поросшие упрямой травой, упирались в мглу, которая знала, куда направляется блудный менху, и одним прыжком переместилась, вновь оказавшись перед ним.
Теперь она надежно скрывала запретные Врата Скорби.
Ступит к ним – пойти против течения смерти. Но в круге, совсем рядом молчал Оюн, за спиной молчал город, и безумие этого молчания подкатывало все ближе. Достаточно близко, чтобы Артемий, постепенно тонущий в нем, шагнул в черноту.
Но там, где в прошлый раз были створки, выпустившие Гаруспика в степь, сегодня зияла немота. Врата Скорби не откликались на зов снаружи – никогда, но сегодня они даже не слышали стука. Камень дышал холодом, не оставляя надежды.
И холодом наливалось тело, будто кровь больше не хотела течь по нему, согревая изнутри. Будто сердце не хотело биться, разгоняя кровь по жилам. Оюн погиб напрасно.
Безумие приходило вместе с холодом. Оно ледяными ручьями пропитывало его, и то и дело Артемий ловил себя на мысли, что не понимает, где находится. Он брел слепо, то и дело спотыкаясь. Брел, забывая, где север, а где восток, и отчаянный волчий вой рождался внутри.

___________________
*нээх - открой

Бакалавр. Под разбитым сердцем.
(и Вуззль, которому нечеловеческая благодарность за то, что он каждый раз это все собирает и вычитывает *посылает лучи любви*)

Меньше суток на все про все; сколько у них в запасе - восемнадцать, двадцать часов? Соборного колокола в Земле не слышно.
"Не опоздайте"... Данковский выругался про себя, проходя по своим же недавним следам каменный мостик через Жилку. Он, возможно, уже опоздал. С того самого первого, памятного дня, когда они гнались за призраком Симона с Юлей Люричевой... Возможно, он еще тогда - не догнал, отстал раз и навсегда, безнадежно; поезд не вернется, колеса стучат по ком-то другом.
Он забыл - нет, просто отодвинул на задворки памяти! - нечто очень важное, надеясь, что рано или поздно вернется, но отличать рано от поздно (вот парадокс!) ты не научишься, пока не станет поздно. Что ж, время собирать камни.
А может, и нет.
"Приближенные. Как "блаженные", только немножко иначе". Мария, ты всегда будешь знать и чувствовать настолько больше, чем я, что у меня не хватит даже смелости представить - как это много. Какая между нами пропасть. Но это неважно. Все неважно, кроме...
Итак, Мария. Еще больна. Мысленно - галочка, черная птица на белой (тоже мысленной) бумаге. А теперь - Данковский толкнул дверь кабака, спустившись по бетонным ступеням, под вывеску с разбитым сердцем, - теперь братья.
В глаза плеснуло табачным дымом, ноздри ожег острый запах твирина. Здесь ничего не изменилось с того дня, когда Даниил впервые открыл эту дверь – раздраженным пинком. Бесцветный бармен за стойкой, гибкая танцовщица на невысокой сцене, несколько посетителей, занятых исключительно собой...
И владелец кабака, опальный архитектор Андрей Стаматин, планомерно опустошающий бутылку.
Быстрым шагом Данковский приблизился к нему, щелкнул пальцами:
- Стаматин! Ну-ка, оторвись от своей амброзии на пару минут - разговор есть.
"И он будет коротким, черт возьми", твердо сказал бакалавр сам себе, "и он не закончится так, как в прошлый раз".
Стаматин оторвался – вальяжно и нехотя. Окинул Данковского взглядом – на удивление трезвым, учитывая наполовину пустую бутыль, и хлопнул по высокому табурету рядом с собой.
- Какие разговоры за пару минут, - один взгляд на бармена, и на стойке возникла вторая кружка; пальцы Андрея сомкнулись на узком бутылочном горле. – Давай, в этот раз я угощаю.
- Не надо, - тот мотнул головой, - мне совсем недосуг. Я заглянуть только, узнать, как и что... Черт, - он хлопнул ладонью по стойке, - знал бы ты, какая заваривается каша!
Рука остановилась, не завершив движения.
- И что же, братец, за каша такая? – Андрей отставил кружку – впрочем, не слишком далеко. – Чума, солдафоны эти безмозглые... Чего уж больше?
Данковский опустил голову. Потом - поднял, взглянув на архитектора исподлобья, взор его был мрачен.
- То-то и оно, что это все только ниточки, которые сплелись в клубок. Причем в гадючий. Я только что был у генерала... Если завтра, до восьми часов, мы не добудем лекарство в необходимом количестве - Город будет разрушен. В ход пойдет артиллерия. Та самая пушка, что у станции... и вот больше - действительно, нечего.
- Панихиду, значит, пора заказывать? – зло усмехнулся Стаматин. – Хорош герой, по безответному мясу палить. Уж у этого-то рука не дрогнет. Так тем более – давай выпьем. Всё не так обидно будет.
Мутная жидкость хлынула в кружку, источая острый запах.
Даниил нахмурился.
- Погоди, что же это получается? Я тебе говорю сейчас, что все может окончиться плохо, а ты просто поднимаешь руки и говоришь - выпьем? И ты даже не спросишь, что можно сделать, чтобы этого не случилось? И ты готов просто взять и принять худший из вариантов? Без борьбы? Ты?!
- Видел я эту пушку, - архитектор осклабился. – Издали. Чтоб ее, брат, отбить, двух дюжин отчаянных парней с карабинами маловато будет. А у нас и десятка не наберется.
Бакалавр положил локти на стойку, словно невзначай отодвигая кружку чуть в сторону. Пахло твирью - лекарством-ядом. Пить не хотелось совсем.
- А не пушку отбивать надо, Андрей. Не в ней дело. Если достать лекарство - Блок не отдаст приказа стрелять. Рецепт лекарства у нас уже есть. Я знаю, что спасет от чумы.
Разговор тек негромко, словно и не таил в себе взведенной пружины-напряжения. Сидят два старых знакомца, болтают о пустяках...
Твирин выдыхался на стойке.
- И что же нас спасет, - тягучая пауза на выдохе, - от артиллерии генерала Блока?
- Нас спасут Бойни. Вернее - то, что внутри. Только вот незадача.... их закрыли, и если молодой Бурах не сможет заставить Старшину открыть ворота... - он сжал виски кончиками пальцев, - тогда мы обречены. Город выжгут дотла. Блок обещал помочь с солдатами, если придется брать Бойни штурмом - и я могу только надеяться, что оно того стоит.
- Гиблое дело. Ты внутри был? То-то и оно. И я не был. Черт ногу сломит в этих катакомбах. Разве что Бураха твоего в провожатые брать. Да пойдет ли он – против своих-то? Служитель...
- Если ему дорог этот Город - и те, кто живет в нем. А я почему-то уверен, что дорог, - ни тени сомнения на лице. Почему? Даниил и сам не знал.
- Ружьишко тебе подкинуть? - от вальяжности Стаматина не осталось и следа, теперь он был похож на подобравшегося хищника – и весьма опасного.
Даниил сощурился:
- Есть лишнее, что ли? Мне вообще Бурах револьвер отдал, - он чуть отодвинул полу плаща, показывая рукоять, - но оружие, наверное, не помешает. Если понадобится штурмовать Бойни... вот ведь зараза, я даже не представляю, что там внутри. Сколько их там - и есть ли там вообще хоть кто-то, кто будет сопротивляться!
- Тут я тебе не советчик. А карабин обеспечу. Старенький, но надежный. Проверенный.
Он подал знак бармену, тот кивнул в ответ, доставая из-за стойки длинный чехол. Темная потертая кожа скрывала очертания, но сдержанная жесткая сила ощущалась сквозь нее – пальцами.
- Спасибо, друг, - серьезно кивнул Данковский, - не забуду. Не задержали бы только на улице...
Чехол повис на ремне, угрожающе покачнувшись.
- Да, еще спросить хотел. Как там Петр сейчас?
Стаматин помрачнел. Растаяла деятельная, дающая силы злость, исчезла деловитая рассудительность. Осталась - тревога в глазах. Тревога и горечь – мутная, твириновая, пьяная.
- Плох, - ответил коротко и резко припал к кружке.
- Болен? - складки на лбу Даниила обозначились резче и темнее, между бровями пролегла особенно четкая. - Давно?
- Типун тебе! – вскинулся Андрей. – Здоров. Душа у него, брат, болит. Душа.
- Тьфу, черт... - не склонный к суевериям, бакалавр в этот раз постучал по столу. Трижды. - Напугал... От болезней души лекарство найти, конечно, тяжелей, чем от Песчанки. Но от Песчанки умирают быстрей и куда мучительней. Все с Петром будет нормально...
Он похлопал Стаматина по плечу.
- Рано или поздно, так или иначе. Бывай, друг.
- Бывай... – новый глоток твирина стал точкой в прощании.

Гаруспик. Тени и люди
(шел-шел по городу Гаруспик и повстречал... непись Вуззль, а вы кого думали?)

Наткнувшись меж немых домов на знакомую дыру в заборе, менху не узнал ее – но шагнул внутрь. Навстречу хоть чему-нибудь.
Листья под ногами крошили тишину, труха звуков таяла в густеющих сумерках. Город все так же скалился окнами домов – немо и жутко. Безжизненно. И только впереди – показалось? – акварельное пятно разгорающегося фонаря смазалось торопливой тенью.
Тень из театра теней, в который превратился для него город. И все же много легче играть дуэт с ней, чем быть одному на онемевшей сцене. Менху, разум которого словно погрузился в сон, не расставлял слова в строй мыслей, но заковылял быстрее, яростно стуча палкой.
– Постой! – вязкое озеро безумия утопило осторожность.
Тень метнулась, уходя из освещенного круга – испуганно, как показалось Гаруспику. Одиннадцать дней, проведенных один на один с Песчанкой, научили этот город бояться. Научили окна и двери – запираться накрепко, а одинокие тени – шарахаться от случайного окрика. Убегать в вязкий сумрак, в надежде спастись. Пусть не от чумы – хоть от ножа, стальным стрижом летящего в цель.
– Скажи! Скажи что-нибудь!
Он ковылял вперед, а тень ускользала, и догнать ее было нельзя, только удержать. Удержать – тень? Смешно, у нее нет плоти, а у него – рук, способных схватить то, что отбрасывает свет. Артемий добрался до фонаря, огляделся.
Вряд ли его слова – слова безумца, потерявшего твердь под ногами, гонящегося за призраками – могли кого-то остановить. Но в голосе звучало отчаяние, переплетенное с зыбкой надеждой полынного вкуса, и ветер нес полынь вперед, заставляя ускользающую тень слышать ее, пить ее горечь, верить ей.
– Ну?.. – неуверенно откликнулся сумрак. – Чего надо-то?
Город говорил с ним, опустевший город, достав из запасников живую душу и надежно укрыв ее, словно стыдясь. Город, который опустел. Город, наполнявший пустотой его.
– Ты... ты кто? Я – Бурах.
Город знал это имя. И тени, таящиеся от его фонарей – знали тоже. В имени не было угрозы – да и угроза редко стремится назвать себя по имени.
Несколько тягуче-длинных секунд ветер перебирал шаги – они становились ближе, отчетливее, смелее...
Тень обрела плоть, дробя морок менху своей обыденностью. Сутулый мужчина средних лет в помятой серой одежде, с помятым серым лицом.
– Младший, значит? – он окинул Артемия взглядом без особого интереса. – А кричал-то чего?
Ответ грозил невозможностью. Собственный голос захлестывал горло, вращаясь в водовороте потери рассудка. Складываясь в беззвучные слова.
Это человек. Не причастный к нему. Житель города. Он обретал объем, и серые глаза переставали быть плоскими, отделяясь от декораций. Хрип сделал слова ломкими, неровными.
– Так... думал – может, все померли уж. Что творится?
Неопределенное пожатие плечами в ответ – а что, собственно, творится?.. Все как всегда. Город живет исподтишка – будто в долг или вовсе украв последние часы. Но кого этим нынче удивишь? Город доживает себя – как может. И люди становятся тенями, реквизитом, плоскими эскизами на сером ватмане неба. Поди отличи живых от мертвых.
– Как тебя зовут? – почему-то это было важно.
– Фонарь, – нелепое прозвище вместо имени. Будто издевка над давешней игрой – в догонялки? В прятки?
Нелепое, но приподнявшее свое звучание над тенями. Над сценой. Вязкое молчание отступало от менху. Нет – вглубь менху, пряча россыпь завораживающих, гасящих сознание бликов глубже во мрак.
– Спасибо, Фонарь. Удачи!
Шаг, еще шаг – и настоящий фонарь со своим кругом света остался позади. Где-то впереди маячил следующий. Он еще не понимал, куда шел, но инерция движения заставляла переставлять ноги, чтобы не упасть. А пробуждающийся вновь разум подсказывал, пока тихо – здесь повернуть. И вперед. Потому что там – петля между домами, а за ней – мост. А где-то за ним – Утроба, в которой запекся «Сгусток».
А в нем – не по годам серьезная девочка, сохранившая в глазах – небо, а на щеках – прикосновения солнца россыпью веснушек. Юная Хозяйка и наследница промысла быков.
Ветер вошел в дверь вместе с Гаруспиком, но вел себя смирно, не трогал драпировки на стенах и страниц книги, раскрытой на столе.
Капелла не улыбнулась им – лишь кивнула приветливо.
Как и ветер, Артемий был почтителен. А еще – нетороплив. Оглядел фонтан в нише, усеянное колючками и цветами растение, картину на стене... Все это – было. Было, за что бороться.
– Менху из рода Бурахов приветствует Белую Хозяйку, – вышло совсем церемонно.
– Здравствуй, – голос был дождливым и тихим. – Мне снятся такие сны... Про завтра. Как будто стертые ластиком, нарисованные поверх – и снова стертые.
– Что должно случиться завтра? – он невольно подстроил звучание своего голоса под нечто, сгустившееся в этой комнате и притворявшееся воздухом, нечто, не имевшее плоти, на имевшее настроение, ощущение и даже немного запах.
– Всё. Всё должно случиться завтра, – Капелла на миг прикрыла глаза и вздохнула – совсем не по-детски. – Всё поменяется навсегда и никогда уже не будет, как раньше. Хотя что я говорю. Всё уже поменялось.
– Город пережил одну вспышку, – менху постарался казаться бодрым, но говорил все равно тихо и медленно, как будто поверял тайну, а не повторял известное всем. – Пережил и смог остаться прежним... или почти прежним, – добавил он, вспомнив исписанные отцом листочки.
Она не приняла напускной бодрости – или вовсе не заметила ее?
– Ты ведь знаешь, что теперь все не так, – хрупкие пальцы сплелись в замок, сжались крепко-крепко, будто запирая тревогу, бьющуюся под кожей. – Наверное, просто пришло время.
– Наверное, – говорил он, осторожно подбирая те интонации, которые не разрушат заключенное в комнате и заключившее ее в себя нечто. А может быть, подбирал не он, а его разум и его отхлынувшее сумасшествие. – Мне нужен твой совет, Хозяйка. Может, сны подсказали тебе... Для того, чтобы исцелять, нужна кровь из жил Бодхо, а колодец скрыт в глубине наглухо закрывшихся Боен. Я не смог попасть туда, они не хотят слушать...
– И у отца давно нет никакой власти. Они теперь никого не хотят слушать, – в скупом коротком кивке читалось печальное понимание. – И разве их можно за это винить... Все хотят выжить. Все хотят сохранить свой мир – пусть он даже будет ограничен скорлупкой Боен.
– Знаю, потому я и не пошел к нему... Дай мне совет, Капелла. Скажи, что делать, Хозяйка? Я менху, но сейчас все линии спутались в клубок, как обычная пряжа.
– Ты сам теперь линия, и уж ее-то ты должен уметь найти в любом клубке. Не ищи ответов в других – они все внутри.
Молчанием повисло разочарование, несказанными словами повисло – и эта комната приняла их в себе, поместив меж страниц раскрытой на столе книги, пряча за старый шкаф.
– А что же тебе снится – ты помнишь?
Время неслышно перемалывало секунды, рассыпая их по комнате тонкой пылью. Пылинки вздрагивали от дыхания, от редких жестов, от движения ресниц. И переставали быть – навсегда.
– Мне снится колокол. Он бьет ровно восемь раз – а потом умирает. Покрывается трещинами и раскалывается на куски. Мне снятся люди. Спичка, Тая, кто-то из отцовских рабочих, потом – вовсе незнакомые, те, которых я никогда не встречала здесь. И каждый из них как будто есть и одновременно – нет. Мне снится огонь и ветер.
– Огонь и ветер, – повторил Гаруспик и прикрыл глаза. Но тогда темное и вязкое на дне души стало подниматься, будто Горхон по весне, и он поспешил снова поднять веки. – Мне пора идти, Капелла.
– Конечно, – бессонный дождь в ее голосе все так же моросил грустью. – Иди. Не запутайся в своих линиях.
Поворачиваясь, чтоб уйти, Артемий посмотрел в глаза Хозяйке. И увидел в их прозрачной глубине такое же безумие, какое плескалось внутри него. Только его собственное было непроницаемым, а это полупрозрачным, светлым и ясным. И все же это было безумие, стремившееся заполнить Капеллу.
Оно растворялось в воздухе. Оно давило на плечи, когда Бурах спускался на четыре ступени, ведущие из комнаты. Оно осталось позади, когда закрылась обитая железом дверь. И другое безумие встретила его порывом закрутившего пыль ветра.

Бакалавр. Поиски истин.
(вместе с многоликим Клювоголовым))

Тишина.
Единственная в мире истина.
Та, что не задает вопросов и не требует ответов; та, что не ставит перед выбором и не делает его за тебя; та, которой так хотелось и так не хватало сейчас бакалавру Данковскому... тишина.
Дождь, ставший привычным, но отнюдь не родным, щекотал лицо, растекаясь по лбу и щекам чуть маслянистыми каплями, в лужах плясали отражения фонарных огней - как звезды; но звезд в небе было не разглядеть. Вечерами чувство того, что ты - один во всем мире, а не только в этом Городе, обострялось до необыкновенного. До горького и злого "один против всех".
Интересно, так и будет? Так и выйдет?.. Хотелось верить, что не должно.
Но что же тогда будет?
Если бы на этот вопрос ему мог ответить хоть кто-нибудь из тех, с кем он говорил сегодня!.. Нет, они знали не больше, чем он. Но верили - так же.

- Самое отвратительное из чувств – ощущение собственной беспомощности. Когда все, что бы ты ни делал – Меньше, чем капля в море. Песчинка на пути лавины. Хочется рычать от бессилия.
Ольгимский-младший, разговаривая с бакалавром, метался по комнате, не находя себе места. Он полностью оправился от болезни, растаяла желтоватая пергаментная бледность лица, затянулись трещины на губах. Он полностью оправился – но все же казался теперь другим человеком. Словно все то, что было скрыто под шелухой обыденности – обнажилось, стало второй кожей. Человек нервами наружу.
- Понимаю. Это то же самое, что чувствую сейчас я, - Даниил скрестил руки на груди, почти ритуальным жестом. - Почти - потому что ничтожный шанс все-таки есть. У Города, у нас... Влад, вы ведь довольно близко знаете одонгов, мясников, и вроде бы - далеко не последний человек в Укладе. Вы не можете уговорить их пустить нас к колодцу в Бойнях?
- Вы приезжий, и не очень представляете положение вещей. Уклад... Это не просто группа людей. Сейчас – это единый организм, отторгающий все чуждое. Любое решение, которое им попытаются навязать извне – будет воспринято враждебно. И я для них сейчас – такой же чужак, как и вы. Абсолютно такой же.
- Но вы понимаете, что тогда... все может закончиться очень плохо? Или Город будет стерт с лица земли... или достанется Укладу. Он не может существовать сам по себе, когда происходит такое - касающееся всех! - бакалавр вздохнул, взмахнул рукой в перчатке, словно желая что-то сказать, но не имея возможности.
И снова – отрывистые шаги, режущие сырой затхлый воздух. Пять вперед. Пять назад. Злое, отрывистое дыхание. Влад понимал – и это понимание вновь заставляло его сжимать кулаки и молчать, молчать.
Бессилие.

...на плечи, безжалостно раздирая спину когтями, забралась Вина. Тяжелая, цепкая, хлещущая по ногам хвостом-плетью, мешая идти. Тебе еще не стыдно за то, что ты собираешься сделать? Значит, будет стыдно. Обязательно будет.
Данковский зажал бы себе уши, если б мог, чтобы не слышать ее резкого, лезвием ранящего голоса - но голос тот был на самом деле внутри его головы, и спасти от него не могло ничто.
Тогда он попытался возразить ей.
Есть другие пути, сказал он ей-себе. И они еще хуже.
Неправда, резонно отвечала он-она. Ты ставишь несколько жизней против нескольких сотен.
Несколько сотен - против нескольких тысяч, поправил Даниил. И добавил - я сам выбираю меру.
- Я сам... - пробормотал он вслух.

- Иные комедианты так срослись со своей ролью, что финал будет воспринят не иначе как трагедия. А что же вы, любезный бакалавр? Готовитесь принимать цветы и овации?
Марк лучился улыбкой. Так, словно все, сказанное Данковским, было занятной историей, сценарием пьесы. Так, словно новый день – любой новый день, и завтрашний - как и все прочие! – всего лишь поднимал занавес над сценой после антракта. Действо продолжалось.
- Я боюсь, мне их не за что принимать, - серьезно отвечал тот. - А вы, Бессмертник? Еще не спешите закрывать Театр - или надеетесь, что не придется? Если пушки выстрелят, то, в общем-то, тоже не придется.
Он выдержал... нет, не выдержал - оборвал паузу чуть раньше, чем стоило бы.
- Не примите за неуместные остроты. Мне действительно интересно, чего вы ждете от завтрашнего дня.
- Ах, прекрасный ответ! Вам даже не нужно собеседника, так совершенно и закончено выглядят ваши монологи! Вы правы, несомненно, - чем бы все ни закончилось, двери Театра останутся открыты. В конце концов, не искусство ли позволяет сохранить присутствие духа в смутные времена?..
- Очень рад за вас, - Данковский глядел не в глаза Марку, а поверх его плеча. Скорее не потому что не желал встречаться с ним взглядом, а - из-за того, что слишком ушел в себя. Вот ведь странное дело - обычно атмосфера этого места (и манеры его хозяина), наоборот, заставляли бакалавра собраться, сосредоточиться. Не отвлекаться на колкости и сомнительные шутки, не источать яд в ответ.
Сейчас было иначе.
- Очень рад, что искусство вам это позволяет. Не могу похвастаться тем же.
Понимающе молчали навеки застывшие зрители – ценители поневоле. Не отводили восковых взглядов, но и не спешили одарить аплодисментами. Шорохи крались по темным углам, опасаясь вступить в очерченные софитами круги. Театр провожал уходящего Данковского немо – что он еще мог сказать?..

"А если бы", думал он, "с самого первого дня я знал, что исход будет таким? Поступал бы иначе? Говорил бы другое?"
Если б он хотя бы догадывался - едва успев ступить на поросшую твирью землю, вскочил бы обратно на ступеньку локомотива?
Если бы кто-нибудь еще в Столице сказал ему - знаешь, Даниил, там будет плохо, так плохо, что ты и представить себе не можешь...
Отказался бы? Не поехал бы?
Сдался бы?
Данковский усмехнулся, честно и зло. Не сдался. И тогда - и особенно сейчас. Когда уже поздно.

- Ты не сдашься. Если кто и в силах решать, если кто и посмеет выбрать – за всех! – то только ты.
Мария была пламенем, и пепел, что затягивал холодом ее глаза в их прошлый разговор, сейчас казался наваждением. Мороком, привидевшемся от усталости.
- Не слишком ли много для одного человека? - спросил он, прикрывая глаза, будто тоже устал. - Выбор страшен. Еще страшнее - выбрать неверное. Но... я знаю, что иного быть просто не может. Или так, или так... а для меня верно только одно или. Скажи, Хозяйка... Мария... я действительно имею право? Только скажи то, что думаешь сама, а не то, что подсказывают нити твоей волшебной паутины.
Даниил помолчал.
- Мне это важно.
Жаркая, почти обжигающая рука, скользящая по виску, по щеке, по губам – вместо ответа. Ответа, который заключает в себе всё. Да – говорит рука, пока молчание стелется по комнате бесплотным туманом. Да, ты имеешь право.
Да – ладонь касается груди, отдавая весь свой жар, оставляя на коже под одеждой пылающий отпечаток.
Ведь я слышу твое сердце.

Он возвращался, как будто став чуточку старше за прошедшие одиннадцать дней, и особенно - за этот. Он узнал и запомнил многое, он заново поверил в себя и в других, он убедился, что страшнее выбора из двух зол быть ничего не может.
Но теперь он был готов выбирать.

Гаруспик. Тяжелые своды
(ну кто подумает, что инквизитор и Клюв один и тот же человек...)

Мостовая ложилось под ноги Артемию – среди домов, мимо Театра, вдоль Глотки... Люди навстречу попадались редко. Они были ударами пульса гигантского тела-города, и пауза между этими ударами была все больше – чтобы однажды не прерваться. И в глазах встречных, в их движениях, на их лицах отпечатывалась тень огромного безумия. Каждый из доживших до этого дня уже нес его в себе – личную долю; часть общего.
Песчанка ждала его в конце пути, заключив собор в орнамент темно-красных узоров на стенах окрестных домов. Стоны и крысиный писк был ее приветствием. Приветствием, на которое менху не ответил. Лишь поспешил побыстрее пересечь площадь и толкнуть огромную дверь.
Как в спасение – в величественную немоту, тоже раскрашенную красным, но не кистью песчанки, а отблесками витражных стекол.
Бесшумно притворилась за спиной дверь, проглотив нарождающийся скрип. Молча, откликаясь не на звук, а на мягкое движение воздуха, вскинула голову женщина, похожая на тонкую стальную спицу. Поднялась навстречу, сжимая в опущенной руке ворох исчерченных бумаг. Шагнула вперед, безжалостно дробя немоту острым стуком каблуков.
– Здравствуй, – эхо боялось этого голоса, эхо не смело играть с ее словами. Лишь тронуло ладонью – гулко и почтительно, чтобы тут же отшатнуться.
– Здравствуй, – и слова тут же рассыпались на отголоски, возвращающиеся со всех сторон, чтобы угаснуть. – Я нашел кровь, о которой ты говорила. И потерял – потому что Бойни снова закрылись.
– И больше ни у кого здесь нет власти, чтобы открыть их, – цепочка звонких шагов оборвалась на середине; десяток протянутых звеньев от железного трона, десяток непротянутых – до двери, возле которой стоял Гаруспик. – Ни у кого – даже у меня. Теперь этот кокон не отворить словом.
Тайная надежда, которая привела его сюда, тоже рассыпалась и разлетелась осколками к сводам, подхваченная примолкшим эхом. Плечи слегка поникли, будто кости в них отяжелели. Но он замкнул цепь, шагая вперед – между скамьями. Посмотрел в глаза:
– Силой – тоже. По крайней мере человеческой. Чтобы открыть ворота, нужен взрыв. Или орудие.
Вздрогнуло эхо, отпрянуло прочь, не коснувшись последнего слова, рванулось подальше сквозь повисшую тишину. Ему не нравились эти двое. Ему не нравился их разговор – от него пахло горечью, порохом, пожаром.
– Орудие не сможет ударить точечно по вратам, – каждое слово – как приговор, тяжелое, медленное, острое. – По Бойням – сможет. Ты понимаешь, что это значит? Уклад – твой Уклад! – будет уничтожен. Полностью.
Только они вдвоем. Каждый – участник разговора, и каждый свидетель.
– Уклад... или город. Старшина Оюн понял это раньше меня, – горечь сочилась каплями желчи. – И выбрал город жертвой. Я убил его – не за то, что он помог умереть отцу, а чтобы оставить открытыми Бойни. Он напоил своей кровью Суок – но я убил напрасно. Он победил. Его решение выполняется. А если, – голос вспыхнул внезапной надеждой, – выпросить у генерала порох, подложить под врата, взорвать...
– Возможно, в этом случае, удастся сохранить Бойни, – глаза в глаза, взгляд – горькой полынью в самую душу. – Но вряд ли удастся – Уклад. Они не сдадутся без боя. Они будут драться – и умирать за свой выбор.
– Глупо, – то ли стон, то ли вздох прорвался сквозь зубы. Короткий, оборванный. – Бос Турох, как все глупо! Глупые приказы, глупые узлы, которые не развязать, глупые смерти! Почему? Будто мало самой Песчаной Язвы... Что толку в Бойнях без людей и Червей, в пустой каменной голове? А вторая будет спать на том берегу, и из нее может снова прийти шабнак.
На дверь Собора изнутри, с десяти шагов, внимательно смотрели глаза-пуговицы третьего. Молчаливого.
– Вторую тоже придется разрушить – если падут Бойни. Священный источник Уклада умрет в опустевших лабиринтах, кровь уйдет в подземные жилы, и в следующую вспышку город не спасет уже ничто. Многогранник нужно уничтожить. Взгляни, – она протянула Бураху чертежи, что держала в руке. – Вот пустоты в земле, наполненные кровью. Вот Бойни и колодец, пуповина, связавшая жилу с поверхностью. Вот Многогранник, – она отчертила ногтем острое жало Многогранника, прокусившее тело матери Бодхо. – Видишь, он тоже пьет кровь из этой жилы.
Читать чертежи было сложно для менху, но кое-что он понял – они напоминали анатомическую схему.
– А оттуда, с другой стороны – никак нельзя получить то, что нам нужно, не трогая Боен?
– Игла, уходящая в жилу слишком тонка, – она качнула головой и впервые отвела взгляд. Словно не могла, не хотела больше цедить эту горечь – и не могла утаить ее. – Если мы просто разрушим Многогранник – кровь так и останется там, в глубине.
– Просто разрушим? – ухватился он за последние слова, как за веревочку надежды – сознавая, что они могли быть обмолвкой. – А что еще можно сделать? Что вообще можно сделать, кроме гибели города или гибели Уклада?
Гаруспик смотрел на женщину сверху вниз. Надежды почти не было, но он должен был, обязан был цепляться за любой, самый мизерный шанс, уводящий от страшного выбора. Его голос зазвучал громче, настигнув укрывшееся под сводами эхо, и оно заметалось наверху, не зная, куда прятаться.
Сжались в жесткую линию губы инквизитора, лицо, и без того казавшееся высеченным из мрамора, затвердело еще больше. Обмякли пальцы, отпуская ненужные больше эскизы – те с шорохом легли на холодный камень скамьи.
– Мы можем использовать чудо.
Эхо рассыпалось льдистыми отзвуками – и перестало быть. Эхо стало инеем – невидимым инеем, затянувшим стрельчатые окна.
– Выбирать тебе – и только тебе, – продолжила Аглая Лилич, разрушая гулкую тишину. – Но ты помнишь, что и такая возможность – есть.
– Я... Нет, – произнес Артемий, отгораживаясь от того, чего так не хотел, что почти успел забыть. – Их просто не хватит.
Слова падали кирпичиками, стремясь выстроиться в стену.
– Проклятье, – она сжала кулаки – до боли, до красных отметин, оставленных ногтями на ладонях; на миг показалось, что эти кулаки сейчас ударят его в грудь – разбить, сломать выросшую преграду. Нет. Не ударили. – Проклятье! Все равно. Мне нужна эта девчонка с ее чудесами. Она мне нужна – и она будет здесь завтра, даже если придется волочь ее волоком.
Но слова, сами слова были ударом. У инквизитора Лилич, которая позволяла себе разве что иногда опустить плечи под тяжестью несомого груза, такое проявление чувств было равносильно истерике. Руки в перчатках легли на ее плечи, будто принимая на себя часть веса каменных сводов.
– А ты? Что будет с тобой?
– Ничего, – никто бы не услышал, как в голосе, загримированном в ледяное спокойствие, звенит обреченность. Никто – кроме него. – Ничего, если мы сумеем сохранить город – таким, какой он есть.
Но он – услышал. Поднял глаза к своду Собора и со злостью посмотрел вверх, будто мог видеть кого-то, спрятавшегося за куполом. А потом, опустив взгляд, закрыл глаза, чтобы ненависть к навязанным кем-то правилам, раскаленным железом горевшая в их глубине, не обожгла Аглаю.
– Двухголовой химерой?
– Да. Химерой.
Она склонила голову, подтверждая правильность догадки – или желая хоть на миг избавиться от стального стержня, пронзающего позвоночник? Найти иную опору, кроме собственной воли. Бледный лоб коснулся плеча, затянутого в брезент, влажный от дождя, холодный, грязный.
Дыхание резало тишину на лоскутки.
Неужели Власти тоже приносят жертвы? Он хотел спросить это, но не спросил. Должен же быть хоть один менее жестокий выход. Он хотел сказать это, но не сказал. Я не знаю, что делать – он хотел признаться, но не признался. Лишь обняла плечи одна рука, а большая жесткая ладонь второй провела по волосам. Будто щит, что на короткую минуту закроет от нависшего над городом тяжелого неба, которое тоже свод, и которое тоже надо держать.
Алые отблески текли по полу, огибая две застывшие фигуры. Эхо, лежавшее инеем на окнах собора, становилось дождем, каплями скатывалось по стеклу – тихо, боясь потревожить. Только время тикало пульсом в крови, не позволяя забыть о себе.

Гаруспик, Бакалавр. Во спасение?
(два "Х" нашего прикла, Хигф и Хелькэ, были здесь))

Вечер был в самом цвете – иссиня-черный мрак, разгоняемый светло-желтыми фарами фонарей, – когда Даниил покидал Каменный двор. Сентябрьский холод усилился, что было верным знаком – близится уже и октябрь... Странно, но бакалавр совсем потерял счет времени здесь, и только слова Клары вчера и предупреждение Блока сегодня дали ему понять, что время не стояло на месте все это время (ах, дурной каламбур! что сказал бы маэстро Бессмертник?).
На сегодня осталось совсем немного, подумал он, проходя к мосту через Глотку, узнать...
Впереди, отделившись от темных домов, в которых редкие окна подсвечивались янтарем, замаячила темная фигура. О, он был прекрасно наслышан о карманниках и мародерах, что неизбежно появляются в трудные времена в надежде на легкую наживу. На всякий случай он потянулся за револьвером... и с невероятным облегчением разглядел, чуть ускорив шаг, что фигура эта хромает.
Даниил побежал вперед.
– Бурах! – крикнул он. – Эй, погоди!
Слова рассекли тишину веревочной петлей. Захлестнули идущего впереди и заставили неторопливо повернуться. Гаруспик вгляделся из темноты – в темноту, где мелькнула фигура под фонарем – и снова змеей растворилась в тенях.
– Даниил? – ответ прозвучал, когда Данковский приблизился достаточно, чтобы не пришлось кричать. – Ты тоже здесь?!
– Да, – кивнул тот, поправляя платок на шее, – был у Марии. А ты – кого навещал здесь?
В памяти, недлинной чередой, жители Каменного Двора и Площади Мост. Тоже Каины? Ну нет. Ева? Вряд ли. Кто-то из тех, кто ему не знаком?..
– Я был в Соборе, у... инквизитора, – маленькая, почти незаметная заминка перед последним словом.
– А, госпожа Лилич, – кивнул Данковский, – я встречался с ней на днях. Сильная женщина, – в этих словах для него, действительно, заключалось все, что представляла собой Аглая. – А что ты... ладно, давай уж по порядку, я все равно собирался говорить с тобой об этом. Что с Бойнями?
Губы Артемия сжались – свет недалекого фонаря видел их линией. На скулах вздулись желваки. Казалось, Бурах сейчас всем телом, всей кожей превращает часы сегодняшнего дня в речь. Сокращает пережитое до рубленых, отливающих тусклым металлом слов.
– Закрыты. Оюн отказался говорить. Я вызвал его на поединок и убил, но врата закрыты наглухо, и никто не хочет отвечать.
Даниил странно отреагировал на сообщение о смерти – убийстве! – Старшины.
Вообще никак.
У Уклада свои законы, не ему в них лезть.
– Я говорил с Блоком о таком исходе. Он согласен дать солдат, оружие. Но... это будет мясорубка, если удастся открыть ворота.
Кивок менху был тоже коротким и тяжелым.
– Ты видел врата? Их не открыть, не сломать, только если взорвать пороховой миной. Аглая Лилич на этот раз не может помочь, и она считает, что Уклад будет защищаться до конца. Пока есть живые, – вздох. – Вполне возможно, она права. Еще можно просто сровнять их с землей из орудия.
Казалось, в его словах проступают бесчувственные, свинцовые литеры типографского набора.
– Альтернатива – есть? – быстро поинтересовался Даниил. – Только не о детях... не говори сейчас о детях.
Бурах помолчал.
– Сохранить Бойни с Укладом... и Многогранник. Они чисты. И нацелить орудия на все остальное. Других путей я не знаю. А ты, ойнон?
– И я не знаю, – он не сдержал вздоха. – Если только Клара... та, что настоящая, целительница, вдруг не спасет всех заболевших за сегодняшнюю ночь. А она вряд ли спасет.
Даниил опустил взгляд.
– Многогранник должен остаться. Люди... люди должны выжить. Но Город... мне и его жаль.
Глаза Гаруспика сузились, и слова стали неотшлифованными, режущими острыми углами.
– Из Многогранника пришла болезнь. Поэтому если погибнут Бойни вместе с лекарством – он должен быть уничтожен. Он опасен.
Данковский запнулся – не то о камушек на дороге, не то от неожиданности такого известия.
– Что? Из Многогранника? Но он же чист! Я сам был там, и видел...
Менху остановился. Впечатал в землю острие палки, словно пронзая невидимую крысу.
– Не понимаешь? Я тоже, – литеры рассыпались, будто разбросанные неосторожным наборщикам. Вместо тусклого свинца теперь твириновая горечь пропитывала сказанное. Но Аглая говорила, есть очевидцы. Для этого нет слов, но я в это верю! Вроде как шабнак вышла оттуда... Злая ведьма, чума. Я там не был, а ты был – скажи, Многогранник мог породить такое?!
– Не мог, – Данковский нахмурился, лицо его побелело. – И я... ни за что не поверил бы в это, чьи бы то ни были слова. Он слишком чудесен, чтобы породить такую мерзость. Нельзя, чтобы Многогранника не стало.
Он закусил губу в волнении:
– Но я понимаю, что Бойни для тебя должны значить не меньше. Там не был я. Я не знаю, что – там. Кроме, разве, того, что там внутри, кроме целебной крови, которая нам так нужна – еще и живые люди.

(они были, есть и будут!)

– Многогранник опасен, – тихо повторил менху. Так тихо, что при желании этого можно было не услышать – или сделать вид. Он не знал, что сказать, потому что его вера в истинность услышанного рождалась из того, что не передашь словами. По крайней мере, не сейчас, не здесь, не Данковскому. И уже громче: – Да. И скорее всего, эти люди умрут. А сердце земли отдаст свою кровь в последний раз, и спрячется так глубоко, что мы его не достанем. Оюн правильно поставил выбор...
– И ты решил, что выбрать? Или – еще нет?
Бакалавр устало потер переносицу двумя пальцами.
– Завтра в восемь, в Соборе все решится. Я говорил с Блоком. Если лекарства не будет – пушка выстрелит. Города не станет.
– Не станет, – откликнулся менху, будто эхо привязалось к нему, чтобы сбежать из Собора. – Знаю. Я говорил с Аглаей и... Капелле снились огонь и кровь. А сны Хозяек – не просто сны. Каждое из решений содержит в себе такое... что я не могу принять ни одно. И все же придется. А ты?
– А я... – задумчиво протянул Даниил. – Знаешь, мне сейчас важно спасти одного-единственного человека. Вылечить. И позаботиться о том, чтобы с ним ничего не случилось, вне зависимости от судьбы остального Города и его жителей. Это то, что я сделаю – чего бы мне это не стоило. Все остальное не на первом месте по важности, как ни страшно это признать. Вот мой выбор.
И снова перевел взгляд на носки собственных ботинок.
– Самым надежным, – с непонятным оттенком в голосе произнес менху, глядя сквозь собеседника, – будет тогда исцелить его и забрать из города. Знаешь, у меня тоже есть... человек. Которого спасет лишь одно – если останется Многогранник, останутся Бойни, и останется – Город. Ты же понимаешь, как это можно сделать? – и сдержанный Артемием выкрик бился соборным колоколом в тесной для него негромкости этих слов.
Данковский стиснул зубы.
– Понимаю. Еще как понимаю, менху. И что же, ты готов принести такую жертву? Я – нет. Я бы не стал ни за что.
– Менху... Что ты знаешь о менху, бакалавр Данковский? – взгляд Артемия стал совсем отсутствующим. Слова – уже не литеры, кирпичи – падали медленно. Страшно медленно. Страшно... – Ты знаешь, что, выбирая путь, по которому пойдет Уклад, делая свою волю – его волей, решая чужие судьбы... Ты знаешь, что для этого надо? Менху должен принести жертву, равновеликую его цели. Вырванную с кровью.
– Что ни выбери, все будет – с кровью, – чуть ли не шепотом проговорил Даниил, отрывисто, быстро. – Уклад? Многогранник? Город?.. Эти дети? Этот... человек, которого ты хочешь спасти? – он перевел дыхание и продолжил: – Никто в этом Городе не сделал мне зла. Я, чужак, не имею над ними права жизни или смерти. Ты, менху... ты, должно быть, имеешь.
Тряхнув головой, Бурах сделал шаг. И, уже уходя из-под хрупких, изломанных ветвей деревца, под которым они неожиданно остановились, сказал:
– Мне... нам – не оставляют выбора. Мы принесем жертву, что бы ни сделали. И даже если не сделаем ничего. Ты знаешь, кто такой удург, Даниил?
Тот чуть нахмурился. Слово было, видимо, из того же языка степняков, из которого пришли все эти странные, вычурные "менху", "ойнон"...
– Нет, не знаю. Не слышал об этом прежде. Он как-то связан с жертвой, которую надо принести?
Он думал: "Сейчас ты скажешь – а я ничего не пойму. Потому что мы из разных миров, Артемий Бурах, правда, беда у нас одна на двоих, почти что общая. Ты скажешь... а я постараюсь понять".
И, наверное, служитель почувствовал это – или, быть может, ему подсказала кукла? В этот миг в отсвете фонаря показалось, что дырки в пуговице сразу несколькими зрачками глянули на Данковского, читая его мысли.
Во всяком случае, Гаруспик явно старался подбирать простые слова.
– Вообще это знание посвященных – но какие сейчас секреты... Это тело, вместившее в себе мир. Первым удургом был Бос Турох, великий бык, который творил все, что окружает нас, из себя. Удург должен быть живым, и он обычно – большее, чем кажется с первого взгляда. Твой удург – то, ради чего... – кажется, нужные слова иссякли, и Артемий замолчал, в поисках вдохновения.
Бакалавр помолчал, слушая только звук шагов и своего же дыхания – напряженно. Неровно. Нервно.
– Но... его ты выбираешь сам, или он заранее есть, и нужно только не ошибиться?
Вот так, понял он, звучит Танатика для непосвященных.
– Хотел бы я сам знать точно, – такты грустной усмешки вплелись в хрипловатый мотив слов. – Это обрывки старых и новых обмолвок. Куски легенд. То, что не успел досказать отец, и я сложил заново для себя всего пару дней назад. Дополненное, надеюсь, голосом крови, а не бредом от недоедания. Удург должен существовать, хотя его существование трудно передать словами. Но он может быть не один, и поэтому всегда выбираешь сам. Удург Марка – Театр. Это звучит дико даже для меня – но, быть может, поможет тебе понять. Если хочешь спасти удурга, то жертва должна быть равновеликой ему. Узнав, кто твой удург – узнаёшь жертву, ойнон.
– То, в чем заключен весь мир... – повторил Даниил. – Если это будет верно и для меня... То лучше бы мне было, и правда, не приезжать сюда.
Никогда.
Мир – это ведь, по сути, так много. И так – мало.
Слова так и повисли в воздухе недосказанными, твириновой горечью, дымным смрадом от сжигаемых тел, неизбежным и неумолимым октябрьским холодом... Осенью. Смертью. Чьей-нибудь смертью.

Гаруспик, Бакалавр. Бесполезная кровь.
(с очень полезным Хигфом!)


– У меня есть одна идея, – поделился Данковский, когда они с Гаруспиком подходили уже к убежищу в Заводах. – И в основании ее лежит, увы, не научная гипотеза, а вера в то, что чудеса бывают, но попробовать все-таки стоит.
Цех впереди вырастал из темноты древним чудовищем, неуклюжим, нелепым, холодно поблескивающим своей металлической обшивкой в отсветах далеких фонарей.
– Только... не удивляйся и не торопись признавать меня безнадежно повредившимся рассудком, – предупредил Бакалавр вдогонку. – Я хочу еще раз проверить свою кровь. На антитела.
Артемий не остановился, не замедлил шаг. Не услышал? Лишь через десяток шагов от губ отлепилось:
– Да, надо, – словно бы действительно не услышал; так отвечают, чтобы не обидеть собеседника невниманием. – Надо...
И в этом последнем глухом , но четком «надо» – был надорванный вздох.
Даниил, однако, уже продумывал варианты заранее. "Что, если да?" У них будет лекарство. Не столь мощное, но уже испытанное. Не в столь больших количествах, как если бы Бойни были открыты им... а значит, лекарства этого ни в коей мере не хватит на всех. Но они смогут спасти больше людей.
Ехидный голосок, отчего-то похожий по тону на голос Бессмертника – и как ты будешь выбирать, кого спасти, а кого нет?
И добавляет, добивая – ты за этих людей готов умереть? За всех? Вот прямо – за всех?
Бакалавр ушел от ответа самому себе; задал себе же второй вопрос – а что, если нет? Тогда, о, тогда ничего не изменится. Почти ничего. Кроме того, что ему нужно будет где-то еще найти средство.
Уже скрипнув дверью, Гаруспик спросил:
– Тебе нужна помощь?
Неверие жило в его голосе. Неверие человека, который знает, что соломинка, за которую он схватился, не удержит в стремительном потоке, он оборвется, но хватается – просто потому, что так надо, что человек должен бороться. Должен? Надо? Он знает – его путь – полететь вниз в водопаде, что шумит впереди.
– Думаю, не нужна, я справлюсь, – заверил Данковский. – На данном этапе.
Он помолчал какое-то время, пока они проходили коридор, потом добавил:
– А если все-таки выяснится, что в моей крови есть антитела... тогда понадобится. И сильно.
Менху встряхнулся – будто проснулся наконец и понял, что предлагает бакалавр. Покачал головой, пристально глядя на столичного гостя... да нет, никакого не гостя уже.
– Хорошо. Не знаю, желать ли удачи, ойнон. Промолчу.
Даниил кивнул и, сосредоточившись, приступил к делу. Сначала, как всегда, лезвие – острие уже привычно прорывается под кожу, оставляя за собой тонкий красный след, тут же набухающий несколькими кровинками-бусинами. Осторожно стряхнуть одну из подрагивающих бусин, и так готовую разлиться пятном, на предметное стекло, где она замирает.
Капелька крови, в которой – целый мир. Живые клеточки, видимые только через несколько линз; крохотные тела, что могут принести целому городу или спасение, или смерть.
Даниил, прищурившись, наклонился над прибором.
– Так...
Она, конечно, никуда не исчезла, эта бактерия. Вот она – надежно блокированная цепочкой антител, взятая в кольцо, окруженная... безопасная. До поры? Как знать; сейчас Данковскому не о чем беспокоиться. Разве только о том, что свободных антител в его крови нет.
Это значит, он никому не поможет. Он, исцеленный панацеей, бесполезен и не нужен. Его кровь никого не спасет (ты надеялся, бакалавр, или боялся?).
– Не прошло, – кисло улыбнулся он, выпрямившись и повернувшись к Артемию. – Антител, которые можно было бы использовать, у меня в крови нет.
«Это значит – я не спасу тех, кого хочу спасти. Того... ту».
«Это значит – моя кровь ее не спасет...»
Мрачное лицо Данковского отчего-то стало вдруг еще более мрачным.
Артемий в это время, перебросившись несколькими словами с Алькой, вновь колдовал у своего прибора – будто совершал некий ритуал, который надлежало совершать ежедневно. На слова Даниила он обернулся и медленно кивнул.
– Знаешь, я и не ждал. Иначе пригодилась бы и кровь Богдана, и... Нет, так не должно было быть, я чувствую это. Линии ведут нас, ойнон. Ведут к тому, что нельзя облегчить, что надо принять полной мерой. Мы не сможем пожертвовать собой, как бы ни хотели... Только другими.
– Линии ведут?.. – Данковский машинально повторил те слова, что почему-то мгновенно отпечатались в подсознании, алыми буквами по белой бумаге. – Да. Возможно, что и линии... нас ведут. Но я не хочу быть марионеткой в чьих-то руках, не хочу быть точкой на пересечении линий... я хочу сам.
Он отошел от стола, бессильно сжимая и разжимая кулаки. Под скулами пролегли и задвигались тени, лихорадочно заблестели глаза.
– Артемий... мне надо уйти. Ненадолго. Не знаю, на сколько... единственный шанс... – было очевидно, что вслух он высказывал мысли так, как они приходили к нему в голову; и за всем этим чудилась еще какая-то мысль, нечто скрытое... или скрываемое?
– Но я вернусь.
– Мои линии – не ниточки. Это – пути. Это, если хочешь, среднее между предопределением, долгом и чутьем. Подробнее – опять не могу.
Все те же медлительность и спокойствие. Спокойствие человека, который несет на плечах камень и не тратит дыхание.
– Завтра тяжелый день, ойнон. Постарайся отдохнуть ночью... и возьми с собой еды. Там, в ящике. Я сегодня принес.
– Еда?.. – взгляд Даниила снова стал отстраненным, – действительно, это как раз подойдет. Спасибо... спасибо, Артемий.
Рука в темной перчатке, чуть подрагивая, как чужая, а не его собственная, потянулась к ящику. Замерла, потом змеей скользнула внутрь.
Все, что взял – чуть больше, чем на простой перекус, – с собой, в саквояж.
Туда же склянку с плотно завинчивающейся крышкой.
Шприц.
– Я вернусь, – пообещал он еще раз, – скоро.
И недосказанным повисло в воздухе: "Ты только не спрашивай ни о чем".

Полночь

Тихо. По залу стелется дымка, льнет к подмосткам, клубится выше, выше... Тусклый свет пробивается сквозь нее, словно в неровное решето, и тонкими струйками течет по воздуху.
У края сцены замерли двое, растянутые на нитях – до боли, наполняющей тела звоном. Тряпичные, податливые тела. В странных изломанных позах – напряжение. В каждой черте нарисованных лиц – напряжение. В немом порыве навстречу друг другу – напряжение.
Напряжение во всем, переплетается с туманом, и зал грозит лопнуть, не выдержав молчания.
Из дымки, не прореженной светом, приходят голоса.

- Признай же наконец, что это много, много больше, чем ты мог ожидать! Теперь-то ты видишь, что за кажущейся мягкостью этих рук скрыта настоящая сила – та самая, что способна заставить мир вращаться наперекор всем законам! – вспыхивает надеждой и тревогой первый голос, проявляется белой маской из серого дыма.
- Закон не прощает пренебрежения. Мир, который сегодня вращается наперекор ему, завтра слетит с катушек, - хриплое карканье медного клюва, выступающего из тени, почти равнодушно, лишь на самом дне отзвучавших слов зыбким илом колышется насмешка. - И это не фигура речи, мой восторженный друг. Завтра.
- Завтра. Какое тяжелое, свинцовое слово. Почти такое же свинцовое, как другое – выбор. Но может быть все не так страшно? Может быть, он знают, что делать, или им повезет, и они выберут – верно?
- Или просто убедят себя, что именно этот выбор верный? Что иного и быть не могло, что воля сделает любой выбор – правильным? Играть словами здесь все горазды.
- Что же им остается еще, если твой безжалостный Закон расставил капканы повсюду. Куда ни ступи – его стальные челюсти! Рискнул шагнуть в сторону, осмелился поднять глаза к небу, увидел невозможное в обыденном, а уж тем паче создал его – карающая десница уже занесена. И топор отточен.
- Только для того, чтобы отсечь лишнее. Часть приносится в жертву целому – так было и так будет.
- Но скажи хотя бы – он есть? Тот самый правильный выбор. Чтобы жертва не была напрасной?..

Клювоголовый молчит, позволяя вопросу рухнуть в белую дымку, как в мутный бездонный омут – и утонуть в нем. Разом оборачиваются куклы – резким рывком, как по команде, словно надеясь найти ответ в бесстрастной желтизне глаз.
За сценой просыпается тростниковая флейта, затягивает монотонный степной напев, наполняет затхлый зал Театра запахами земли, дождя и прощания.
Дым становится гуще, обволакивает фигуры кукол и молчащих демиургов, дым растворяет в себе лица и маски, дым ползет к сводам.
Кашляет флейта – тягучим астматическим приступом и, задохнувшись, смолкает.
Тишина дергает за ниточки – всех, кто не успел уйти. Или – умереть.