Гаруспик/Бакалавр (NC-17)
(Здесь Были Кошки. Да, пятый привет Трагику)

Даниил с трудом представлял, где можно найти Артемия Бураха – особенно если его подозрения насчет похитителя тела Симона верны. Ведь в таком случае Гаруспику следовало бы прятаться как можно дальше… а в этом Городе, кажется, самая простая шкатулка – и та с двойным дном. Если менху решил затаиться, то обнаружить его будет почти невозможно.
Но с другой стороны, больше никто не знает, что искать нужно именно Бураха.
И то, все это – только в том случае, если догадки верны. Данковский решил отправиться к Рубину: если менху не у него, то Стах наверняка знает, где именно.
Однако судьба, вопреки своему обыкновению запутывать события еще больше, неожиданно улыбнулась бакалавру. Идя по железной дороге в сторону складов, он увидел, как из-за забора появляется знакомая широкоплечая фигура …
- Гаруспик! – окликнул того Даниил.
Артемий остановился посреди железной дороги так резко, как если бы налетел на что-нибудь.
"Привыкай! - ехидно прошелестела дождевая завеса. - Теперь твоё имя звучит именно так!"
- Здравствуй, ойнон, - он обернулся к человеку в змеином плаще, чья фигура казалось странно зыбкой и нереальной в мокрой пелене.
Бакалавр кивнул.
- Не скажу, что день добрый... но тем не менее. Я как раз искал тебя.
- Ты нашёл, - утвердительная интонация, пристальный взгляд. Волосы липнут ко лбу.
Их разделяло всего несколько шагов по рельсовому полотну и чудовищная пропасть. Лишь на секунду сравнив себя с Бакалавром, менху поразился, тому, насколько они разные.
...А Исидор, наверное, усмехнулся бы. Куда уж его сыну видеть подлинное сходство и различие?
Даниил замялся, не зная, как лучше начать. Капля дождя, холодная, поползла вниз по щеке с виска.
- Где тело Симона? - спросил он прямо.
Говорят, Хозяйкам соврать не может никто, но за это они расплачиваются тем, что и сами говорят только правду, поэтому в такие моменты Гаруспик благодарил судьбу, что путь менху - совсем иной.
- Не знаю, - ответил он так же прямо.
Данковский усмехнулся.
- Тогда... где оно было после того, как ты вынес его из Горнов? Мне нужно знать.
- С чего ты взял, что нужное тебе знаю именно я? - Гаруспик прекрасно понимал, что именно будет значить открытое признание вслух и потому не спешил.
- Марк Бессмертник, этот безумный шут во фраке, навел меня на некую интересную мысль. У меня нет иных предположений, с какой целью Артемий Бурах стал бы наряжаться в костюм Исполнителя иначе как для похищения тела Бессмертного, - Даниил сделал шаг вперед, чтобы оказаться почти вплотную к Артемию. - Да, это в любом случае останется между нами - потому что мне еще нужна будет твоя помощь.
- Ты идешь вперед, - Данковский посторонился, сделал приглашающий жест ладонью. - Вдруг ты прячешь за спиной еще парочку тяжелых фонарей.
Гаруспик усмехнулся, припомнив, с чего началось их знакомство, и красноречивым жестом развёл руки в разные стороны, демонстрируя, что в них ничего нет.
- Пойдём рядом.
Они тронулись дальше по путям, через склады мимо ржавеющих вагонов, которые стояли здесь, должно быть, с десяток лет, так что поросли мхом, затем по мосту…
- Значит, это все же был ты, Бурах? – продолжил разговор бакалавр.

- Кто знает, ойнон, кто знает, - Гаруспик пожал плечами. - Люди видели, что двое клювоголовых трупоноса тело из Горнов вынесли, а уж кто под маской был - то только слова.
- Так их было двое. Надо же, Каин не сказал мне об этом, - он помолчал немного, нарочно не глядя в сторону собеседника - И чего только не говорят люди...
- Всякое, ойнон, всякое, - Бурах покивал. - А тебе-то зачем знать, какая судьба тело Симоново постигла?
- О, это даже не одно "зачем", а целых два. Во-первых, Георгий просил его найти - он считает, что похищение предпринято, или по крайней мере спланировано Ольгимским в корыстных целях. Во-вторых - и это то, о чем я думал с тех пор, как узнал о болезни, - я охотно исследовал бы ткани тела Симона. Если он прожил столь долгую жизнь, не содержится ли в его крови особых тел, каковые могли бы помочь бороться с Песчаной Язвой? Но на этот вопрос ответа я, кажется, так и не получу.
- Знаешь, ойнон, мы, менху, не только лини раскрываем, мы ещё и советы даём иногда, - тут Гаруспик несколько покривил душой, но не объяснять же столичному доктору, что вскрыть линию тела скальпелем и линию судьбы словом - одно и тоже. - Хочешь один такой? - Грех отказываться, раз предлагаешь.
- Найдём Рубина, ойнон. Думается мне, что втроём мы сделаем больше, чем каждый по отдельности.
- Идет, - согласился бакалавр. - Да, я хотел попросить твоей - или вашей со Стахом помощи. Собираюсь исследовать Термитник - есть подозрения, что болезнь берет начало оттуда...
- Я уже говорил тебе, ойнон, - они почти пересекли мост, - так оно и есть, скорее всего, но, ты прав, проверить не помешает.
Железобетонные опоры вгрызлись в берег Жилки, и Гаруспик понял, что тела одонга - нет! Просто нет и всё. Он прикинул, сколько прошло времени.
- Ты умеешь быстро бегать, ойнон?
- Умею, - усмехнулся Даниил. - Юля Люричева научила.
"Вот только не очень ясно, куда бежать и за кем. Или от кого?"
- Тогда, за мной! - Артемий глубоко вздохнул и сорвался с места так, словно ему в спину вонзила когти Шабнак.
Дождевая пелена летела ему навстречу, лезла в глаза и с размаху колотила в лоб, но Гаруспик не сбавлял темпа и не менял пути. Где-то рядом, наверное, бился крылатой тенью змеиный плащ ойнона, а может и нет - пусть. Секунды стекали по лицу, мешались с ударами сердца.
Рельсы извивались в мокрой степной траве двумя серебристыми дождевыми червями, вылезшими на свет в предчувствии небесной влаги, а шпалы мелькали, так и норовя попасться под ноги, но он не замечал. Он бежал.
Даниил старался не оставать, хотя дыхание сбивалось все больше, и приходилось глотать этот странный, до сих пор непривычный воздух, в котором смешалось все - близость степи, осень, прохлада дня, пыль... и, быть может, витающий здесь дух болезни.
Железнодорожные пути привели их в Землю - туда, откуда бакалавр начал сегодня свой путь.
Все замыкается в круг...
- Куда... дальше? - на выдохе спросил-выкрикнул он.
Гаруспик метнулся ему наперерез, свернул в глубь квартала к месту, где совсем недавно он стоял один, против толпы одонгов и говорил с ними, чуствуя, что древние обычаи трещат и шатаются. Его глаза пылали яростью, а рука лежала на ноже. Как бы там ни было, бешеный менху был готов кормить своим гневом одонгов досыта. Всех. Но Пустырь оправдал своё название. Он был пуст

(Маски вдохновенным дуэтом)

Шепот мокрых трав был задумчив и горек, словно в каждом чуть слышном шорохе свивались грусть и желание тепла. Но разве травам может быть грустно? Разве может быть холодно жгучей твири? Не верится. Скорей уж ветер ловит ниточки настроения шершавыми лапами, ловит и сплетает их в плотную сеть с твириновыми стеблями, источающими пряный аромат. Вот и она, Мишка, увязла намертво в этих сетях. Грустно, одиноко, холодно – плакать хочется. Дождь же плачет, а ей – нельзя? Она вздохнула и зябко обняла себя за плечи. Степь колыхалась слева и справа, рельсы стальной нитью тянулись в неизвестность. Кукла смотрела темными пуговичными глазами и все-все понимала.
- Знаешь, ходит она тут каждую ночь, - склонившись близко-близко к тряпочной голове, шептала Мишка. - Вот вчера я только проснулась ночью, как слышу, кругами ходит... и стучит глиняными пальцами, так тихо-тихо.
Кукла понимающе смотрела на нее, и в блестящих глазах было совсем пусто, как будто она ничем не могла помочь. Поежившись от налетевшего ветра, девочка прижала игрушку покрепче к себе, положив голову ей на плечо и рассеяно глядя куда-то в степь, в сторону убегавших от города рельс. Где-то за холмом тупиковая ветка. А наверху большой странный камень, который постоянно обходят одонги.
- Там, наверное, она и живет, - она подтянула ноги, усадив куклу на колени и махнула рукой в сторону менгира. - Прячется в земле, закапывается железными когтями, а ночью выбирается наверх и бродит всюду.
Кукла чуть заметно кивнула головой, хотя она и не понимала толком, о чем говорит девочка. Ну бродит. Ну скребет железными когтями. Ветер вон тоже бродит и скребет, что ж теперь – бояться его?
- Угу, - девочка мрачно кивнула в ответ на невысказанные мысли куколки. – Когда ветер скребет – тоже... неуютно. Но он – свой. Я привыкла уже. А она – откуда она взялась?!
Слабое движение тряпичного тельца, будто кукла пожала плечами. Откуда ей, набитой, знать, что здесь откуда берется? Хозяйка умная, ей виднее.
- А вчера, ты помнишь? – Мишка плотнее запахнула ветхое пальтишко. – В дверь царапалась, войти хотела. А если опять придет?..
Все тот же молчаливый, понимающий взгляд в ответ. Бедная ты моя, милая... И странно ведь - почти не страшно. Только плохо. Плохо от того, что эта никак не успокоится и не уснет в своем холме под камнем, от того, что Дед больше не позовет их послушать сказки (тут она не удержалась, и украдкой, чтобы кукла не видела, шмыгнула носом). И люди где-то там бегают, в своем городе. И далеко, и совсем близко. А здесь, рядом с железкой и вагонами твирь начинает сохнуть, проступает кровавыми каплями наутро вместо росы...
- Интересно, а этот новый, Гаруспик, знает какие-нибудь сказки? Или нет, он ведь из города. Там, наверное, не говорят. Или что-то совсем другое... - снова налетевшие струи ветра треплют волосы и назойливо дергают за размотавшийся шарф. Мишка аккуратно опустила ноги на подставленную под вагончик пустую бочку и сползла, зябко поежившись от прикосновений травинок к голым ногам. Взяла куклу за руку - и пошла, вяло передвигая ноги, прочь мимо камня на холме и куда-то в сторону болот...
- А говорят, - бормотала она едва слышно, - что если идти в степь, идти и не оглядываться, то можно что-нибудь увидеть. Вот тот, из Театра, увидел маски. А Дед увидел смерть, и Оюн тоже увидел смерть. А Гаруспик ничего не увидел, только отца. А пойдем с тобой?..
Кукла не кивнула в ответ, но и возражать не стала. В степь? Что ж, ничем не хуже, чем сидеть на рельсах возле вагончика. Осенний ветер, что пробирает до костей, нипочем тряпичному тельцу, холодая морось, которая сыплет небо вот уже который день – тоже не страшна. А мокрая твирь пахнет так горько, так маняще…
Девочка поднялась медленно, будто нехотя, сжала в ладони тонкую кукольную руку – она казалась теплой, и от этого было удивительно спокойно. Будто не одна уходишь в степь, а с добрым другом, который и приободрит, и поддержит, и в беде не бросит.
Мишка шагала по мокрым шпалам, то перепрыгивая через одну, то наоборот мелко семеня, чтобы наступить на каждую. Город за спиной растворялся в дымке дождя, очертания его словно стирались мягким ластиком – вроде бы и виден контур, но какой-то размытый, зыбкий, нереальный.
И осталась одна дорога со шпалами, выложенными кое-как, так что приходилось постоянно менять шаг. То размашисто, придерживая растрепавшийся шарф, чтобы не улетел, а то мелко семенить, бережно придерживая под руку свою подружку...
Здесь повсюду плыл чуть мокрый, оттененный дождем сладковато-терпкий запах твири. Бежевую дымку словно видно в воздухе - или это туман спустился? Так или иначе, чуть кружилась голова, и было совершенно не страшно даже когда рядом с ней, по другую сторону дороге, шел непрошенный попутчик, неловко перебирая короткими деревянными ножками. Шел, не глядя на Мишку, и не мог перейти на другую сторону дороги - это она знала точно. Не мог, и все. Было даже немного жалко его, обреченного вот так следовать до самого конца ветки...
- Ты с той стороны, да? - осторожно спросила его девочка, продолжая зачаровано ступать по шпалам. Вперед, и вперед, и еще вперед. - А ты видел там Деда? Или шабнак-адыр?
- Нет, - отвечало оно, не поворачивая головы. Голос у него оказался низким и глухим, как будто трещотка бычьего пастуха из сухой бузины. - Нет, там никого нет...
- Но ты же – оттуда? – полушепотом спросила Мишка. Шелестящим эхом откликнулась кукла, кивая лоскутной головой: - Оттуда…
А существо не ответило, только еще быстрее принялось перебирать короткими ножками, чтобы не отстать от спутницы. А что отвечать, когда и так все ясно?
Минуты сыпались на землю холодным дождевыми каплями, незаметно, мелко, невесомо, и оттого время, что впитывалось в красную степную почву, казалось бесконечным.
- Ну что ты идешь за мной?! – в вопросе и злость, и отчаяние, и обида. Не этого ведь искала, нелепого, ни на что непохожего. Ну что за судьба? Кому маски, кому смерть, кому твириновые сказки, а ей – бочонок на ножках… Как будто в насмешку.
И снова молчание, будто это, странное, чует, что не ждет девочка ответа на свой вопрос.
Как хоть звать-то тебя? – невысказанное обидное слово ”чучело” повисло на нитях дождя.
Оно как будто не слышало - так и шло, покачиваясь из стороны в сторону, маленькое, какое-то все мертвое, с высохшим лицом, размалеванным отшелушивающейся белой краской... Идет, перебирая ножками, идет, и - останавливается.
- Здесь река, - глухой шепот едва-едва слышен в свисте ветра и каплях дождя. - Река из оставленной позади крови. По ней идут только мертвые, а по бокам их сопровождают живые, касаясь теплыми телами и прыгая через реку то туда, то обратно. Теперь мертвые перестали уходить, а живые куда-то исчезли... Я не знаю, куда мне идти...
На миг Мишке стало его жалко. Почудилось вдруг, что они похожи, что они родные, что они – одно целое. Несчастное это существо совсем как она - такое же неприкаянное, никому не нужное. Иди куда хочешь – вся степь твоя, никто не окликнет, никто не бросится вдогонку, никто не заплачет, если сгинешь. У нее-то, ладно, хоть кукла есть, а оно?
- Но ты же приш… - Мишка замешкалась, не зная, как обратиться к созданию, – пришло откуда-то? Значит, тебе есть куда возвращаться, - и украдкой вздохнула, вспомнив свой вагончик. Почему-то он показался вдруг удивительно уютным и желанным. И очень-очень далеким.
- Раньше было по-другому, - оно, казалось, совсем не слышало тонкий голосок Мишки. Для него здесь все еще звучал оглушающий грохот стальных колес, бегущих куда-то бесконечных поездов железной реки. - Раньше не было ничего... Смотри, осторожней, за тобой идет. Когда встретишь его, спроси, не сможет ли он перевести через эту реку...
Кажется, только протянуть руку. Его уже нет - ветер рвет в клочья туманную фигуру из глины и костей, разбрызгивая ее по мокрым шпалам и унося в сторону дымящих труб на Задворках. Был он на самом деле? Или привиделся? Только цепочка следов - маленьких, кукольных - одиноко вьется дальше вдоль нескончаемой ветки, уводящей в Степь.
И сразу стало по-настоящему страшно. Идет? Кто идет?! Девочка оглянулась назад – никого, только ветер играет верхушками трав, треплет и клонит их к земле. Чего еще искать, куда идти? И город уже почти растворился в тумане, словно его и не было никогда и нигде, словно Мишка придумала его, чтобы не было совсем уж тоскливо жить на этом свете. Но если очень быстро побежать – наверное еще можно вернуться? Быть может, маленький, мокнущий под дождем вагончик еще ждет?..
Девочка бежала. Гибкие стебли стегали по ногам. Вагончик, приросший к рельсам неподалеку от станции, ждал. Дождь стучал по его крыше замерзшими пальцами.

Гаруспик и Бакалавр. Поиски.
(вместе с Оррофином, да воздастся ему за труды)

Даниил наконец-то перевел дыхание, пусть оно оставалось судорожно глубоким и рваным, но все же - более спокойным.
- Зачем нас сюда занесло, Бурах? - поинтересовался он, тоже оглядывая Пустырь. - Забыл тут что-то?
- Забыл, - ответил Гаруспик, не оборачиваясь. - Кого-то. Как же я сразу не понял, что они меня слушать не будут и сделают по-своему?! Ах, чего там! Ты знаешь, где находится городское кладбище, ойнон?
Бакалавр кивнул.
- Приходилось как-то прогуливаться мимо. Мрачное место...
- Тогда бежим туда. Быстрее! - последнее слово донеслось уже из-за дождевых капель, старательно заращивающих прорванную очередным броском бешеного менху пелену дождя.
Артемий не проявлял к своему несчастному, категорически недовольному такой жизнью, телу никакого снисхождения. Поэтому сапоги снова погружались в полужидкую грязь, поэтому стылый осенний воздух почти вколачивался в лёгкие, поэтому секущий дождь в глаза. Гаруспик бегал наперегонки со временем.
- Издеваешься? - только и успел воскликнуть Данковский, как ему тут же пришлось догонять менху, сорвавшегося с места подобно ужаленному... куда-нибудь.
Покинув двор (и подивившись заодно тому, как можно запутать две улочки с помощью нескольких поставленных в нужных местах заборов), они свернули к Бойням и дальше к южной черте города, мимо низеньких, каких-то испачканно-кирпичных домов, изгородей (опять!), серой громады Заводов, гудящей и звенящей железом...
Там, за путями, было кладбище - высокие каменные стены вокруг, деревянные ворота, даже не ворота - Врата!.. В царство мертвых.
- Стой, ойнон, - Гаруспик обнаружился застывшим в неестественно прямой позе у самых ворот кладбища. - Ты чувствуешь?
- Нет, - признался Даниил. - Что именно?
Ничего не ощущалось - ни в небе, ни в воздухе, ни где-либо еще. Разве что теперь, после вопроса Бураха, пришла легкая настороженность.
Артемий отступил на шаг и содрогнулся так, что это стало видно. В глубине кладбища, как раз там, где туман клубился над неровной кучей со смутными очертаниями, было что-то. Ужас. То самое, что выкинуло их с Самозванкой из Термитника.
Гаруспик уже почти сдался. Почти ушёл, но вдруг всё исчезло. Туман стал просто туманом, куча - просто кучей тел. Бурах вздохнул и шагнул вперёд. Он сделал это так, словно ожидал наткнуться на препятствие, но этого не случилось: менху вошёл на территорию кладбища и тут же двинулся к трупам одонгов.
Бакалавр зашагал следом за ним, но остановился на большем расстоянии от сваленных вместе тел.
Да, те же будто бы тряпичные неправильные фигурки, что так пугали его в опустевшем доме Кожевенного ночью... Черви. Собиратели трав. Едва не сочтенные им за мистических чудовищ, пришедших из кошмаров, впрочем, в дрожащем свете одного-единственного тусклого фонаря...
- Их убила Язва?
- Не всех, - ответил Бурах, двигаясь параллельно Данковскому. - Я надеюсь, во всяком случае.
Даниил смутился.
- Тогда... Какого дьявола мы тут вообще делаем?
- Ищи Червя с раной в животе, - Гаруспик обогнул кучу трупов и присмотрелся внимательней. - Мне нужно его сердце.
Ученый поперхнулся.
- Зачем?
Подходить к мертвецам желания не было. Ни малейшего - одонги и живыми вызывали у Данковского не самые приятные чувства.
- Затем, что один из них должен мне своё живое, ещё тёплое сердце. Он должен был умереть пятнадцать минут назад, - ответил менху совершенно спокойно, словно говоря о долге в пару монет. - Я поищу среди тел, ойнон, а ты иди спроси у смотрителя, приносили его сюда вообще или нет.
- Ладно, - уж лучше так, чем копаться в трупах.
Смотритель, скорее всего, находился в сторожке - где, должно быть, и жил. Довольно мрачно, представил Даниил, одному, на погосте, изо дня в день…

Постучав в дверь, потрескавшуюся и уже начавшую заваливаться набок, он потянул на себя большое железное кольцо, служившее ручкой. И увидел девочку, лет пятнадцати, не больше, удивительно бледную и с пронзительными глазами.
- Здравствуй, - произнес бакалавр. - Не знаешь, где смотритель кладбища?
Девочка, тоненькая и бледная до прозрачности, внимательно посмотрела в лицо Данковскому и склонила голову к плечу:
- Зачем я тебе, приезжий?
- Ты? Это ты... следишь за кладбищем? - удивлению не было предела, но скоро оно уступило место возмущению. Как девочка, почти ребенок, может... ?!
Но посмотрев еще раз в ее глаза, он понял - может.
- Я хотел узнать про одного... усопшего. Да, меня зовут Даниил. Даниил Данковский, врач.
- Я знаю. В городе такие вести быстро расходятся, - девочка продолжала смотреть на него, не моргая и не двигаясь. - О ком из моих гостей ты хотел бы знать?
- Одонг. С раной на животе.
Девочка задумалась. Это никак не отразилось ни на её узком личике, ни даже в глазах, продолжавших цепко держать взгляд Бакалавра, но что-то в атмосфере сторожки изменилось, словно помещение дышало в ритм с хозяйкой.
- Нет, - наконец последовал ответ. - Такого гостя у меня не было.
- Ты уверена? - нахмурился бакалавр.
- Конечно, - девочка впервые улыбнулась. - Я всех своих гостей помню, а этого – нет.
- Хорошо... - протянул Данковский. - Спасибо тебе. До... до свиданья.
"Надеюсь, нескорого", подумал он про себя. Слишком странное впечатление произвела на него смотрительница.
- Артемий, - окликнул он гаруспика, выйдя из сторожки. - Говорят, такого мертвеца не было.
- Чего орёшь? - голос Служителя раздался совсем рядом и чуть сзади. - От таких воплей и мёртвый проснётся, ойнон.
Гаруспик, как выяснилось, сидел на корточках, привалившись спиной к стене сторожки, и медленно набивал трубку.
- Если одонга здесь нет, значит, его унесли в Степь. Мы его там не найдём.
- Я надеюсь, мы и не собираемся искать. Может, объяснишь, наконец, для чего тебе сдался несчастный Червь? Это ты его убил?
- Я. Его сердце должно было быть свежим. Рубин нашёл, что Песчаная Язва распространяется именно там, потому и находят её в крови, - трубка была набита, вспыхнул огонь, и клуб пахнущего свежестью дыма поднялся к серому небу. - Будь у нас свежее сердце, мы смогли бы изучить живую бактерию.
Даниил помолчал немного. Да, видимо, Бураху удалось продвинуться в своих исследованиях куда больше, чем ему.
- Жаль, - произнес он. – Можем предпринять что-нибудь еще?
- Можем, - Артемий утвердительно качнул трубкой. - Мой род из поколения в поколение передаёт не только тайны линий, но и составы целебных снадобий, что готовят степняки из твири. Пожалуй, это может нам помочь.
- И ты знаешь, как готовить эти составы? Они могут остановить развитие болезни?
- Не знаю, ойнон, отец не успел передать их мне, но он мог записать, хоть что-то. В любом случае, если что-то и есть, то оно спрятано в моём доме.
- Quaerite et invenietis, - усмехнулся бакалавр. И увидев выражение лица гаруспика, спешно добавил: - Ищите да обрящете. Почему до сих пор не отыскал?
- Я не был дома, ойнон.
- Почему? Ты же... ты уже несколько дней здесь, верно? Не дыми так, у меня и от травы здешней голова кругом.
Артемий с некоторым удивлением взглянул на Данковского и выдул струю дыма противоположным уголком рта.
- Не до того мне было, чтобы вещи разбирать. Но, мы можем пойти прямо сейчас.
- Тогда пойдем. Я бы и сам не отказался взглянуть на эти составы.

(очередное долгожданное продолжение, Хакэ & Оррофин)

Осталось позади кладбище, легла под ноги двух врачей железная дорога, а потом и набережная, ушли назад застывшие шеренги домов, и вот обиталище рода Бурахов, наконец, явилось из-за дождевой пелены. Гаруспик тихонько вздохнул. За всю дорогу он не произнёс ни слова, мерно шагая, и думая о чём-то таком, что он не смог бы выразить словами.
- Мы пришли, - он раскрыл тишину так же резко и решительно, как линию на теле больного. - Это мой дом.
Показалось Артемию или он действительно выделил слово "мой" сильнее, чем хотел?
Даниил кивнул, скорее в ответ собственным мыслям, нежели словам гаруспика. Надо же, ведь мясники и одонги под началом маленькой Таи гнездятся совсем рядом.
Сейчас было странно... Он будто не домой сейчас шел, этот Бурах, а куда-то в незнакомое место, где не рады, не ждут - впрочем, кому здесь радоваться, особенно в эти дни, будь трижды проклята эта чума.
"Он ведь давно здесь не был". Неужели это сочувствие, мэтр Данковский? Что делает с вами этот пряный степной воздух? Вы ведь собирались уехать как можно быстрее, вам ведь совершенно не стоит здесь оставаться и заниматься тем, чем вы собираетесь заниматься. Это ведь кто-то другой в вашей голове, марионеточник, захвативший нити куклы в свои руки.
- Что за бред, - произнес он одними губами. И после добавил, уже в голос: - Ключ ведь у тебя есть, да?
- Есть, - они подошли к двери, и Артемий, стянув с правой кисти мокрую перчатку, достал из кармана ключ, отданный ему Сабуровым, и отпер дверь. - Заходи!
Из дома пахнуло чем-то затхлым и одновременно острым, мазнуло по лицу Гаруспика, шевельнуло волосы Данковского... и исчезло, вобралось обратно, затаившись по тёмным углам и многочисленным щелям. Дом приветствовал гостей на свой лад.
Доски скрипнули под ногами идущих. Коридор был слишком узким, чтобы двое взрослых мужчин могли пройти плечом к плечу, и бакалавр пропустил Бураха вперед. В конце концов, он теперь тут хозяин, а уж чего именно хозяин - это им и предстоит выяснить.
Сырость, свойственная домам, заброшенным хотя бы на несколько дней, мешала вдыхать полной грудью - да и не хотелось. Слишком темно, слишком мрачно, - и удивительно острое ощущение собственной чужеродности. Не просто гость в этом Городе - чужак. Лишний. Во всяком случае, когда-то, а теперь пытающийся вплестись в узор этих мест... и все равно Даниилу было здесь неуютно.
Артемий прошёл по коридору несколько шагов, остановился и повёл плечами, словно сбрасывая что-то, и обернулся к Данковскому.
- Вот мы и на месте, - он неопределённо развёл руками. – Будем искать.
Даниил огляделся. Коридор переходил в небольшой кабинет с письменным столом, тумбой и входом в следующую комнату.
- Ты туда, - кивнул он Бураху, - а я посмотрю в ящиках. Как я понимаю, мы ищем бумаги, тетради и прочее в этом роде?
Обозревая то, чем была завалена поверхность стола, он уже понял – разобраться тут будет непросто. Карты и обрывки карт, книжка, раскрытая на странице с рисунком какого-то здания, череп… череп? Коровий, судя по виду. Чего еще ожидать в доме сельского знахаря?
Исидор всегда виделся Данковскому человеком несколько не от мира сего. При неоспоримом факте его учености, он был слишком подвержен предрассудкам, суевериям, и казался куда ближе к традиционной – для этих областей, с далекими от столичных нововведений порядками, - медицине. И связанным с ней культам, мысленно вздохнул бакалавр, отодвигая череп.
- Или пучки высушенной травы, - отвечал Артемий из другой комнаты. – Если найдёшь такие, ойнон, не трогай – это рецепты.
В двёрном проёме было видно, что Бурах опустился на одно колено перед тумбочкой, сделанной, судя по размерам, великаном. Внутри, увы, не оказалось ничего нужного – пара смен постельного белья и объёмистый бумажный мешок с курительной смесью. Проверив бельё, Гаруспик поднялся и посмотрел на Данковского:
- Нашёл что-нибудь?
Тот пожал плечами, поворачиваясь:
- Несколько анатомических рисунков, не думаю, что тебе пригодятся, – если ты уже умеешь отличать пясть от плюсны. Может, он хранил рецепты в каком-нибудь тайнике? Под половицами или внутри стен…
Но от их затеи с поисками уже сейчас так и сквозило провалом.
- Гмм, - Гаруспик оценил перспективу вскрытия полов и стен в родовом гнезде, и она ему пришлась совсем не по нраву.
В задумчивости он запустил руку в карман с трубкой и кисетом, но его пальцы натолкнулись на какие-то бумаги. Артемий запоздало вспомнил о записях, переданных Спичкой, и пробежал глазами первую страницу.
«Два стебля бурой, один чёрной, один лист савьюра», - было выведено в самом верху, а ниже шли зарисовки каких-то приборов, более всего напоминающих самогонный аппарат, во всяком случае, змеевик и фильтр явно присутствовали.
- Ойнон… кажется, я нашёл рецепты отца, - проговорил менху несколько растерянно.
Даниил помолчал некоторое время.
- Чудесно, - сказал он наконец. – Я рад. Мне и не припомнить, когда я в последний раз тратил драгоценное время так бездарно, - побарабанив пальцами по столешнице, бакалавр тяжело вздохнул. - Теперь у тебя есть с чем работать.
- Осталось малое – найти… это, - Артемий ткнул пальцем в странный агрегат, изображённый на листе. - Впрочем, это уже моя забота. Ты хотел узнать о теле бессмертного, ойнон? Что же, слушай. Симон Каин действительно был заражён Песчаной язвой, но очень странно. Его сердце, гортань и верхняя треть трахеи поражены очень сильно, словно ему сделали прямую инъекцию в эти места. В остальном же, даже малые линии его организма не затронуты. Более ничего тебе сказать не могу – Рубин исчез вместе с телом, наказав искать его через мальчика по имени Спичка.
- Значит, тело у Стаха? – Даниил нахмурился. – Каины хотели, чтобы я нашел его. Они-то подозревали, что похищение – часть заговора, во главе которого стоит почтенный негоциант Ольгимский-старший. И что мне сказать Георгию? Наверное, не стоит разубеждать его в подозрениях?
Гаруспик нахмурился. Он знал, что три семьи, являющиеся опорами, на которых покоится город, вечно ведут сложную интригу, направленную друг против друга. Пока всё оставалось в относительном равновесии, но кто знает, что станется, если одна из фамилий вдруг падёт?
- Скажи, ойнон, что не нашёл ни подтверждений, ни опровержений этого. Если Каины ударят по Ольгимским сейчас… нет, такого допускать нельзя.
- Ты прав, - согласился Данковский. – Однако, сударь Бурах, при всем уважении – и при все моей бескорыстности – ваша сегодняшняя беспечность даром вам не пройдет! - он кивнул на удивительным образом обнаруженные записи. – Завтра отправишься со мной в Термитник. Будем искать источник заразы.

(Здесь были Маски. Если кто-нибудь еще помнит, кто это)

Дорога от речных ворот Горнов вилась вдоль каменной ограды, почти пропадая из глаз, забросанная мокрыми палыми листьями. Впрочем, видеть свой путь Георгию было совершенно необязательно – ноги сами помнили, куда поставить следующий шаг, выполняя ритуал, затверженный годами. Беззвучные струны дождя шептали в воздухе латинские заклинания, сопровождающие вызов духов – но здесь, в пределах склепа Каиных, в этом месте, огражденном тишиной от безумствующего города, они звучали тем, чем и должны были быть – всего лишь шелестом капающей с неба воды.
Темную ломкую фигурку (резко очерченный угольный контур волос, мраморно вскинутая голова) впереди Судья видел издалека – и рассеяно думал, кивая в такт своим шагам – знает ли она, как похожа в такие моменты на устремленный в небо лик бронзовой статуи, Алой Хозяйки?
Мария коснулась бронзовой ручки на двери склепа, задумчиво постояла, глядя под ноги. Ладно соскользнула вниз. Почему-то не хотелось туда, в мрачную сырость склепа, хотя его атмосфера была давно привычна, а иногда – желанна. Но и уходить не хотелось тоже. Влажный воздух, пахнущий травами – здесь, возле семейного захоронения Каиных они были густы, как в самой степи – дразнил ноздри. Она вдохнула – глубоко, полной грудью, впитывая не только сам воздух, не только резкие запахи, но и тревогу, которую всегда хранит это место. Всегда, а сейчас – особенно.
Затем она ощутила, что не одна. Ее не часто тревожили здесь, а оттого чужое присутствие казалось странным. Взгляд через плечо.
- Дядя? – в голосе звучал не то вопрос, не то удивление. – Не думала, что ты любишь приходить сюда…
- Не люблю, - Георгий покачал головой, остановившись перед спуском, словно перед раскрытой пастью. – Но события последних дней таковы, что мертвые зовут нас – и мы приходим.
Некоторое время он молча смотрел, запрокинув голову, в лицо статуи Нины – как всегда, бесстрастное и словно бы оплавленное.
- Совсем недавно, - ответил он, ловя невысказанный вопрос в устремленном на него взгляде. – Эта Память еще не успела покрыться следом времени, да и немудрено, когда голос Нины звучит все ярче. Скажи, Мария… что ты слышишь?
- Я видела сон, - задумчиво и словно бы совсем о своем заговорила Мария. - Просто сон, удивительно, правда?. Маму и себя – совсем маленькой. Была весна, степь расцветала – ты знаешь, как она прекрасна, когда трава еще не жесткая, высушенная солнцем, когда она мягче шелка, и твирь пахнет тонко, вместо тяжелого дурмана даруя легкую дымку. Я бежала, трава щекотала босые пятки. Мама смеялась.
Мария прозрачно улыбнулась своим воспоминаниям, запрокинула голову вверх, ловя капли дождя. Продолжила:
- Это было... волшебно. Потом я проснулась. За окном была осень. Ах, если бы только осень…
- Осень, - с горечью повторил Георгий. – Дурные предзнаменования слетаются, как стая воронов… хотя что они теперь, после того, как Симона нет? Я видел знаки. Я не могу чувствовать это, как ты, но я знаю, что их голоса становятся сильнее. Они уже рядом с нами, они протягивают тебе руку и пытаются направить… но куда?
- Я думал, что все еще может вернуться, - слова удивительно тяжело давались ему, падая на землю, как свинцовые листья. – Думал, что это просто очередной необходимый шаг для них, новая форма. Если тело брата не будет найдено, я, наверное, смирюсь с тем, что его забрал сам город в знак того, чтобы мы не пытались превратить бабочку обратно в куколку. Они звучат болью и торжественностью, как будто заранее предвидели все это…
- Не говори так, дядя, - в ее глазах загорелся тот же огонь, что отличал взгляд неистовой Нины. – Эта «куколка» могла перекраивать законы самой жизни по своему желанию. Для него не существовало слова «невозможно». Это он диктовал свою волю городу, пространству, миру! И не городу решать, так ли ему нужно оставаться бабочкой. Не городу. Только ему самому, слышишь! Только Симону.
- Я боюсь… что мы все будем обмануты, - с трудом произнес Судья под огненным взором Марии. – Возвращение назад – еще одна ловушка. Невозможно примириться к удару, ставящему нас на колени, и бессмысленно - пытаться вернуть все как было, просить воду в реке вернуться на прежнее место. Я не знаю, что нам делать. Тот, кто обещал спасти город, запутался в противоборстве; он готовился к дуэли, а оказался в лабиринте. Я буду слушать слова брата и звать его Память, пока еще могу кричать в темноту... А ты? Ты, которая скоро поведешь нас – что ты собираешься делать, Мария?..
- Я протяну тебе руку, если это будет в моих силах, - мраморное лицо, будто подсвеченное внутренним огнем, казалось невыразимо прекрасным. – И если за пределами моих сил – тоже. Но я нужна еще и городу. Он тоже молит о помощи, слышишь?..
Горькое завывание ветра и впрямь напоминало мольбу – полную отчаяния, боли, тоски. Безысходностью шелестели травы. Страдальчески всхлипывала приоткрытая дверь семейного склепа. Город плакал дождем.

Самозванка. Мэллон.
(Навык persuade повысился на три пункта. Level up. Благодабря сиему человеку.)

Мальчик мчался так быстро, как только мог, больно впечатывая подошвы в мощеную дорогу. Он не знал, почему было так важно поскорее рассказать Кларе об увиденном, и что потом делать, но был уверен – времени совсем немного.
- Что? - Только и смогла спросить девушка, вглядываясь в изумленное и немного испуганное лицо Ужа. Сам факт того, что он мог увидеть там нечто похожее на... То что было в Термитнике, заставляло Клару содрогаться от холодных мурашек. - Что ты видел?
- Там… - он запыхался от быстрого бега и говорил теперь прерывисто, делая паузы, чтобы вздохнуть, - Там... чума. Страшно. Но это еще что! – он набрал воздуха и выпалил на едином дыхании: Я там твою сестренку видел - недалеко совсем, гуляет себе среди всего этого ужаса…
Клара вздрогнула. Чума. Ужас. Холод. Грязь. Она словно бы почувствовала смрадный запах гниющих тел, и услышала стоны, увидела омерзительно мокрые, влажные язвы на коже и кашель, и крики, и...
И посреди всего этого она - Клара. Вернее... Нет, не она, другая, близнец, сестра, отражение, вещь из степи.
- Где она?
- Там, в Створках, - он махнул рукой в сторону моста. - Неподалеку от Омута, мы бы могли ее догнать, наверное, она медленно так идет, как будто и вправду гуляет. Только…
Мальчик замялся. Как сказать, что туда не пройти? Что на пути к цели, к той цели, которая нужна Кларе, не только страшная чума, не только похожие на порождение кошмара фигуры в балахонах, но и вполне осязаемая преграда? Патрульный, которого обойти будет ничуть не проще.
- Только туда не пускают, вот, - и понуро опустил голову.
- Не пускают? Тогда как же прошел ты? - Чисто машинально спросила Клара, все еще глядя в сторону зараженного квартала. Понимание того, что она сейчас попусту теряет драгоценное время, а та, другая, уходит, исчезает... А еще был страх. Страх перед лицом самой себя. Два этих странных, диаметрально противоположных ощущения мучали её. Но поделать с этим она ровным счетом ничего не могла.
- А я не прошел, - мальчик виновато вздохнул. – С патрульным на мосту препираться бесполезно, я издали посмотрел и бегом к тебе.
- В любом случае, это неважно, - Несколько рассеяно ответила девушка, а затем продолжила, уже более жестким тоном. - Знаешь, мне кажется, что на этот раз, именно тебе лучше подождать здесь. А я... Найду как договориться с этой... Преградой.
- Вот еще! – вскинулся Уж. – Не пущу я тебя одну туда! А прогонишь – следом пойду. Проскользну, хоть под мостом проплыву, не сомневайся!
- Нашла провожатого. На свою голову, - пробормотала Самозванка, уже было направив стопы в сторону патрульного. - Делай что хочешь.
Последняя её фраза была своего рода белым флагом. Уже поняв, что препираться с Ужом - терять время, которого и так слишком мало, она быстрым шагом двинулась к жутковатому "тотему".
Мальчишка, не отставая, зашагал рядом.
Патрульный стоял на прежнем месте, покуривая и лениво стряхивая пепел в воду.
- Опять ты?! – недокуренная сигарета полетела с моста, мужчина шагнул навстречу. – Сказал же, не суйся!
- На этот раз не только он, - Довольно громко ответила Клара, с легким раздражением оглядывая помеху на пути к своему двойнику. Время утекало сквозь пальцы, и девушка почти слышала как тихонько тикают какие-то неведомые часы, отсчитывающие мгновения между "еще успеешь" и "уже поздно".
Мужчина смерил девчонку неприязненным взглядом - еще одна морока на его голову. И не ребенок вроде уже, а мозгов, видать, не больше, чем у пацана. Все им кажется, что в игрушки играют. С чумой в игрушки. Ох, лучше бы со спичками...
- Тебя тоже касается, - коротко откликнулся патрульный. - Шли бы вы, ребята...
- А ты пропусти - и мы пойдем, - с нажимом и легким вызовом промолвила Самозванка в ответ, - А лучше, знаешь что... Лучше сам иди, добрый человек. Честное слово. Место-то здесь гиблое. Не чувствуешь, пахнет? Да нет, уже и не "пахнет", а смердит откровенно, мил человек. А живое такие запахи не разносит - только мертвое. Которое совсем недавно было живым. Каких-то два-три часа назад, наверное...
Не отводя взгляда от лица патрульного, Клара продолжила после короткой паузы:
- Чувствуешь, мил человек? А это - только начало. Вслед за запахом и его причина может появиться. И не спасут тебя никакие таблеточки и настоечки, и куртка твердая, дубленая, тоже не спасет. Не страшно тебе, а, служивый? А за родных и близких? На кого их оставишь, если сам сейчас на корм костяной хозяйке пойдешь? Слышишь - она уже почти рядом...
Патрульный сглотнул – нервно как-то, неуверенно. Было видно, что слова девочки производят на него впечатление, затрагивают что-то в душе, словно тонкие девичьи пальцы осторожно, робко пока перебирают струнки-нервы, подкручивают колки – натягивают здесь, ослабляют там, чтобы вновь попробовать сыграть свою мелодию, уже чисто, без фальши, без ошибки. Он еще сопротивлялся, еще находил в себе силы помнить о долге, но страх мутным ядовитым дымом уже проникал в разум и застил глаза.
- У меня-то служба, - хриплым голосом проговорил он. – А вам что, жить надоело?
- Служба? А грязи и язвам есть до неё дело? И чем ты служишь, чем помогаешь? Эта зараза уже просочилась, уже ползет по улицам, медленно-медленно, но ползет, сжирает дома, людей, отравляет воздух и воды, гниль за собой несет, ядом разъедает - что ты со своей службой сделаешь? Кого спасешь? Или ты думаешь, что также легко сможешь сказать чуме "стой" и она остановится? А если нет? Что ты тогда будешь делать, служивый? Спасайся сам, семью спасай - беги, беги, по шпалам, в степь, куда угодно - но отсюда подальше. Беги пока не остановили, беги пока еще можешь, потому как смерть от усталости, изнеможение, голода или даже пули - все легче чем медленная погибель в корчах и в язвах. Кашлять будешь своею кровью, то жариться как на костре, то замерзать как в стужу, и дышать не сможешь, и сам просить будешь чтобы закончилось все поскорее. А если все еще не веришь, то зайди в дом, откуда стоны слышны, походи там - и когда найдешь кого-нибудь, посмотри ему в глаза. Чем ты от них отличаешься? Такая же плоть и кровь. Для язвы разницы нет - что человек на службе, что без неё...
Патрульный смотрел в глаза этой странной девочки, и ему казалось, что его затягивает вязка болотная жижа. Щиколотки, колени, бедра… Вот уже по грудь провалился, по шею, и все труднее дышать, и паника охватывает сознание - ничего нельзя сделать. Не вырваться, не спастись, так и утонешь в этом болоте… Мужчина стал совсем бледным, лицо приобрело землистый оттенок, на лбу выступили бисеринки пота. Клара все говорила и говорила, а он все барахтался в ее глазах, улавливая лишь интонации голоса – смысл слов терялся, ускользал, утекал, как туман в решето. Никогда в жизни ему еще не было так страшно. Никогда в жизни не было такого ощущения безнадежности, обреченности – так, должно быть, чувствует себя приговоренный к повешению за минуту до того, как выбьют из под его ног грубую скамью. А потом вдруг резко отпустило, трясина расступилась, позволяя вдохнуть, пошевелить рукой, рвануться. Патрульный судорожно дернулся и нелепо заковылял прочь – быстрее, быстрее, пока, наконец, не перешел на неровный сбивающийся бег.

(продолжаем. С Дженази и Чероном)

Странное ощущение. Да, я – Клара. Да, я – Чудотворница, Вестник… Мне известно, что суть моя полна добра и сострадания, но почему тогда…Почему тогда мне, Кларе, мне, Чудотворнице, кажется, будто бы впервые я… Испытываю страх за кого-то, кроме себя? Ведь мой путь был долог, и немало мест я видела до этого – вот только вспомнить никак не могу, будто туман – серый, рваный, искажающий память. Я с такой уверенностью принимала факт того, что существовала где-то и до этого момента, но где - неизвестно. Или известно, но… Туман. Везде туман.

И медленно нарастающая неуверенность, будто из под ног исчезает опора, будто растворяется все, на чем зиждется само «я» Самозванки, её эго. И, когда растворялись эти недосказанности, условности, недовоспоминания - возникло ощущение, будто бы…

Стоп. Потом. Все потом…

- Мне страшно.
Он только кивнул – к чему слова, когда и так все ясно, а время ускользает проворной змеей? Нужно идти.
Первый шаг за границу зараженного квартала дался непросто – словно пришлось переступить незримую черту не только на брусчатке, но и внутри себя, оттолкнуться от страха, брезгливости, нерешительности, броситься в неизвестность, как в обжигающе холодную прорубь.
Ржавая плесень на камнях, ржавая плесень на стенах – все здесь было исписано этим жуткими разводами, все здесь выло и стонало – наверное, это изнемогали от боли зараженные люди, но казалось, что это сама улица заходится в предсмертном крике.
- Я видел ее возле Омута, значит пока идем прямо, - Уж шагал чуть впереди, указывая путь и аккуратно лавируя меж бурых пятен, разбрызганных по дороге, - осторожно, не встань в эту дрянь.
Чем дальше они шли, тем больше Клара удивлялась собственной глупости. И тем сильнее разгоралось где-то внутри неё тихое раздражение. Все. Абсолютно все кричало о бессмысленности и заведомой неправильности любого её поступка. Шаг влево – ошибка. Шаг вправо – ошибка. Вперед – это просто непростительный промах. Но куда же тогда идти? Назад? Убежать?..
А, собственно… Почему нет? Почему нельзя? Или лучше тихонько кашлять кровью где-то в уголке?
Вопросы оставались без ответов, раздражение перешло в тупую и ноющую боль. Когда же все это закончится? Ответов как нет, так и не было.
Лишь только странный, покачивающийся, зыбкий и размытый силуэт виден чуть поодаль. Клара не знала что или кто это, но на её самозваную сестру это явно было не похоже.
Она моргнула, мутная пелена расступилась, и силуэт приобрел отчетливые очертания человеческой фигуры, закутанной в грубую мешковину. Человек брел, словно сомнамбула, медленно, неуверенно, не глядя по сторонам, и от странной размазанности его движений бросало в дрожь. Он казался неотъемлемой частью истекающей болью улицы, одной из ее душ – еще не мертвый, но принадлежащий уже совсем другому миру. Человек плыл – мимо, ему не было дела ни до Клары, ни до ее маленького рыцаря – какое может быть дело этому потустороннему существу до детей, бродящих по городу?.. Никакого. И все же, почти поравнявшись с ними, он вдруг вскинулся, будто чья-то рука дернула его за невидимые нити. Резко поменял направление и шагнул навстречу. Из-под темного балахона на миг мелькнуло покрытая язвами рука – и тут же скрылась вновь.
Язвы. Гниющие кусочки тела, мокрая буровато-серая корка, которая еще совсем недавно была кожей – упругой и теплой. И запах, странный запах, который что-то переклинивает в разуме, заставляя тебя испытывать дикий, хоть и вполне осознанный, страх.
- Н-не… не подходи.
А за темным провалом балахона – ничего. Словно бы и нет лица, нет блеска глаз – совсем ничего. Человек… Человек ли это вообще?
- Не подходи!
Он не замер, не дрогнул даже, руки, укрытые грязной мешковиной, все так же тянулись навстречу, будто в немой мольбе; только шаг, один единственный, короткий, как жизнь, шаг – и покрытые коростой пальцы коснутся лица… Чувствительный, почти болезненный тычок прервал эту неприятную, вязкую мысль. И тут же, окончательно разбивая оторопь, Клару бесцеремонно дернули за локоть – это Уж поволок ее на себя, испугавшись странного оцепенения.
- Ты чего?! – мальчишка ошарашено перевел взгляд с Клары на фигуру в балахоне и обратно. – Он же наверняка заразный! Пошли, не стой! – и, не дожидаясь ответа, потащил девочку за собой, уже не выпуская ее руки.
Притормозив на миг напротив черной витой ограды, задумался.
- Вот тут она была, возле Омута. А потом... – Уж растерянно оглянулся, - могла, наверное, во дворы уйти.
Еще несколько поворотов; одинаковые дома – не серые теперь, а багровые, словно кровоточащие лепестки каменной розы; теплая рука, сжимающая запястье… Мальчик вел Клару за собой, постоянно что-то бормоча – не для спутницы, а словно разговаривая с собой, рассуждая вслух. И вдруг замер, резко оборвав себя. Так и стоял, глядя на девочку, что стояла впереди, небрежно прислонившись к перепачканной сукровицей стене. Непонимающе глядел, удивленно – словно и не ее они искали все это время.
Странно. Это было действительно странно. Наблюдать за кем-то (чем-то?) настолько похожим на тебя, что… Нет, это не иллюзия. Нет такого ощущения, будто бы это твой близнец, нет такого ощущения, будто бы это не ты сама.
Движения, наклон головы, одежда, все от начала и до конца настолько похоже, что…
С чем это сравнимо? На что это похоже? Если бы Клара сама могла понять, если бы она могла сравнить… Но никакие сравнения, никакие попытки сказать что-то наподобие «Это похоже на...» не срабатывали. Потому что это ни на что не было похоже.
Очень несмелый шаг вперед. Еще один. И еще.
Мир вокруг исчез – исчез вместе с заразой, вместе с тенями людей в балахонах, вместе с Ужом. Остались только две девочки. Или все же одна?
Мгновение – и шаг срывается на бег.
Она не поменял позы, не повернулась даже, только чуть приподняла голову, да рассеянный взгляд стал выжидающим, цепким. Тонкие пальцы поигрывали с краем шарфа, ласковая, печальная полуулыбка, застывшая на губах, казалась почему-то приклеенной. Намертво.
Самозванка бежала, но время и расстояние словно играли с ней в какую-то нелепую игру – девочка-близнец не становилась ближе. Несуществующий – для Клары – мир застыл каплей крови, сорвавшейся с острия да так и не долетевшей до земли. Потом мальчик, оставшийся за спиной, сделал шаг. Мир-капля с глухим шлепком ударился о мостовую, разбрызгиваясь на тысячи мелких брызг, возвращая краски, звуки, запахи окружающему пространству. И сразу оборвалась игра. Всего-то несколько шагов, и вот уже Клара смотрит в свои же глаза – серые, пронзительные, и слышит сбивчивое дыхание – чье? Свое? Или той, что напротив? Ах нет, это мальчик Уж стоит рядом, хотя лучше бы ему сейчас оказаться на другом конце города. А еще лучше – в другом мире.
- Здравствуй… сестренка, - приклеенная улыбка двойника лучилась любовью.
Ну вот и все. Они встретились – мир не разрушился, не искривился, не исчез, не отреагировал совершенно никак. Словно обычная встреча, обычных людей, в обычной обстановке. «Здравствуй-здравствуй-как живешь?». Вот только встреча была не самой обычной. Да и все что окружало нормальным не назовешь. А люди…
Клара хотела что-то ответить, но язык, словно каменный – ни звука не вырвалось. И подойти бы поближе, рассмотреть повнимательнее, прикоснуться – нет, не удается. Морская фигура замерла.
Три шага до своей копии – казалось бы, какой пустяк? Но воли не хватает приблизиться, сил не хватает прикоснуться.
- Что же ты молчишь, милая? – теплый голос обволакивал, баюкал, струился ласковой рекой. – Разве ты не искала меня, разве не шла по моему следу?
Блеснула в глазах острая стеклянная крошка, блеснула и спряталась, будто и не было. И снова она смотрит, ждет ответа – обычная девочка, почти ничем не отличимая от сотен других. И уж точно неотличимая от Клары.

Самозванка. Диалоги с зеркалом.
Он мне угрожал, чесна-чесна.

- Искала. Но что нашла? – Спросила Клара у самой себя. Спросила бесцветным, монотонным голосом, все еще не придя в себя, все еще не до конца осознав эту странную, абсурдную ситуацию. И даже несмотря на понимание того, что всего этого следовало ожидать, что все это правильно… Шок отступал медленно. А следом за ним появлялось волнение. Что сказать? Что сделать? Что спросить?
- Меня? – невинно улыбнулась вторая Клара. – Или себя? Мы ведь одно как одно целое, сестренка, сестренка. Ты все время хочешь согреться – и я тоже. Ты не знаешь, где проведешь следующую ночь – и я тоже. Тебя ненавидит это город – и меня тоже. Как много общего, правда?..
- Тоже… - Каким-то совершенно невообразимым усилием воли Кларе, наконец, удалось совладать со своим волнением и отвратительно липким страхом. Сердце медленно успокаивалось, переходя с бешеного ритма на более спокойный, еще прерывистый, но уже почти неслышный, тихий.
- Да, тоже. Мы так похожи с тобой, и если бы я не была уверена полностью, то могла бы подумать, о зеркале и отражении… - Голос её изменился. Уже не взволнованный, еще не спокойный, но то и дело в нем проскальзывали те самые нотки, от которых сознание и разум иных людей невольно обращались в вязкую и тягучую массу.
- Непременно бы подумала. Но даже отражения разнятся: правое становится левым, и облик человека неизменно искажается в этой глади… Почему я думаю о том, что здесь ситуация точно такая же… Сестра моя?
- Страх сам приходит к тому, кто одинок среди людей, - голос сестры звучал неподдельно-грустно, как будто - вдруг подумалось - эта маленькая девочка несла мир (или... полмира?) на своих плечах. - Но ты же видишь, я блуждаю в этом городе так же, как и ты. Его кривые, окольные тропы съели меня, я не могу найти выход, и только и иду что на твой голос, едва завидев край твоего платья промелькнувшим в лабиринте. Мы ведь даже не знаем собственных имен, правда, сестра моя?.. Так есть ли хоть что-то, доказывающее нашу близость лучше, чем это? Ты все еще боишься меня?..
- Ты продолжаешь говорить о сходстве, когда более важными мне видятся различия, - Промолвила ей Клара в ответ, благоразумно миновав своим вниманием вопрос. Было ли разумным, было ли рациональным, было ли правильным признаваться в своем страхе, перед живым воплощением этих страхов?
- Даже принимая нашу близость, я не скажу о том, что эта близость… Правильна. Потому что…
«Потому что я вижу твои глаза и, кажется, узнаю то, что за ними, в их глубине» - Скользкая мысль просилась обратиться в звук. Но почему-то, уже зная кого назвать виновным, зная, как ей казалось, причины и следствия… Почему-то вместо того, чтобы обвинить, она лишь спросила. Как будто бы это могло что-то изменить.
- Не важно. Это все не важно. Ты и так достаточно спросила у меня, сестра, и я ответила тебе даже больше чем нужно. Ответь же мне: почему во всех случаях неприятных и двусмысленных, случаях непрерывно связанных со смертью людей и проявлениями этой заразы, люди видят причину именно во мне, сестра? Почему они говорят о том, что видели меня там, где меня не было никогда?
- Разве тебе мало различий? - был ответ. - В этом вселенском театре и без того хватает масок, и каждая не похожа на другую... и вот здесь, посреди чумного карнавала, вдруг встретились двое с одинаковыми лицами, замерли друг напротив друга - и дрожат в страхе. Почему, почему ты меня боишься?.. Разве не я обнимала тебя во сне? Разве не я всюду следовала за тобой, и разве не моя любовь проросла в тебе возможностью исцелять?.. да, так же, как и убивать, потому что ты боишься. Видно, такова судьба моя, что пожелав прикоснуться к страждущему, я делаюсь твоим страхом, тем, что называют здесь болезнью... Не знаю. Не знаю, сестра моя. Не ищи виновных. Все, все в этом городе пропитано отчаяньем и виной перед самим сущим...
- Даже если это так… Даже если я на секунду поверю в то, что город и его жители виновны перед ликом тех, кто взял на себя смелость вынести приговор, и привести его в исполнение... Думаешь ли ты, что я соглашусь с ним? – В голосе девушки появились нотки раздражения, тихой злости, что постепенно нарастает и нарастает.
- Нет, сестра моя. Даже если маски одинаковы, даже если они схожи до последней черты – думаешь ли ты, что это скрасит то разочарование, которое непременно возникнет тогда, когда придет час эти маски снять? Не тешь себя мыслью о сходствах, здесь и сейчас, в этом месте, в этом городе именно различия определяющи.
- Ты явь, и ты - сон, - вздохнула девочка-близнец, подходя ближе, ступая легко, едва касаясь земли. - Ты ищешь осязаемое, твердое, плотное, вцепляешься в эту землю, чтобы тебя не снес грохочущий поток... Ты, как брошенный в колодец, не знаешь, где ты, и что тебя ждет, и не можешь проснуться. А я с самого начала знала, что ты, моя милая сестренка, что всю эту дорогу, уставленную силками и западнями на тебя, прохожу я ради тебя одной, и маски мне - не важны...
Она протянула руку - детскую, худую и угловатую - и коснулась пальцами лба мальчика, рыцаря Клары. Едва-едва, почти невесомо. Он глядел на нее, словно завороженный, не решаясь сделать шаг назад.
- Скажи, малыш, неужели я лгу? - мягкий голос. Теплый, как патока. - Скажи, кто из нас настоящая?..
Он молчал, не шевеля и пальцем, и так же зачарованно глядя прямо ей в лицо, где медленно расцветала мягкая, под стать голосу, улыбка.
- Видишь, - кивнула она, - ты тоже не можешь солгать. Прямо как Хозяйка... До встречи, сестрица. Ты тоже скоро не сможешь лгать, ты тоже увидишь...
Она легко взъерошила мальчику волосы, пройдясь узкой ладошкой по макушке, и повернувшись, побежала по улице - маленькая, печальная фигурка, растворившаяся в тенях.
Клара еще смотрела ей вслед, когда Уж судорожно всхлипнул и осел на на отмеченные кровью камни мостовой.

Бакалавр. Преступление и наказание.
(с Чероном в нескольких ролях)

Договорившись с Бурахом насчет завтрашней экспедиции Термитника, бакалавр направился в Горны. Предстоял нелегкий – он это предчувствовал – разговор с Георгием.
Что может быть выгоднее сделки с собственной совестью? Выдавать Артемия и Стаха было бы по меньшей мере глупо с его стороны – это лишило бы его лаборатории, редких рецептов и многих сведений о заболевании. К тому же, эти двое сделали то, чего ему самому не удалось – а он бы не стал переживать из-за древних суеверий, окажись под его микроскопом плоть Бессмертного Симона. А уж за ловкость и хитрость, с которой похитители совершили свою аферу, оставалось только молча аплодировать им.
Если бы не Марк Бессмертник- ниточка, потянув за которую, даже Даниил смог распутать этот клубок. Главное, чтобы больше никто не догадался постучать в гостеприимные двери Театра с этим вопросом…
Площадь Мост. Много открытого, свободного пространства, двумя громадами на нем торчат «Горны» и мрачный собор, не то в готическом, не то в барочном стиле – Данковский разбирался в архитектуре довольно дурно. Здесь должен был быть широкий мост, на котором проводили бы ярмарки, устраивали балаганы, выступали бы какие-нибудь бродячие циркачи – но теперь тут была площадь, а почему, бакалавр так и не догадался спросить у встреченного пару дней назад мальчишки. Теперь направо, знакомые двери, коридор – и кабинет Судьи.
Обстановка комнаты носила следы долгого отсутствия хозяина - погасший камин, мокрый плащ, висящий на крючке над полкой. Обиталище Георгия было погружено в полутьму - только горела, дрожа на легком сквозняке, оплавившаяся свеча на столе, щедро разбрасывая по стенам неверные отсветы вперемешку с игрой теней.
- Да? - Судья вскинул голову, отрываясь от перелистывания разложенного перед ним альманаха, и в его взгляде промелькнуло беспокойство - нечто, разбавляющее этот отрешенный покой, взвесью заполнивший дом Каиных. - Добро пожаловать, бакалавр Данковский. Удалось разузнать что-нибудь?
Даниил замялся.
- Как сказать... Я, в общем-то, с печальными новостями. Похитители не найдены, тот, кто поручил им это гнусное дело - тоже не найден, если он вообще есть, - бакалавр вздохнул. - Что же конкретно до Ольгимского-старшего... прямых указаний на него нет. Да и косвенных. В Театре замкнулись все звенья едва начавшей появляться цепочки.
Лицо Судьи на миг исказилось, перечеркнутое словно судорогой - странное выражение, в котором в равных алхимических пропорциях смешано разочарование, потерянная надежда и мрачная уверенность.
- Это точно? - сухие пальцы, дрогнув, смяли кончик лежавшего на столе пера. - Я не стану вас расспрашивать, разумеется, но прошу, перед тем, как вынести окончательный вердикт... не было ли намека, зацепки? Хоть чего-нибудь, что указывало бы на похитителя?
- Абсолютно, - он покачал головой, прикрыв глаза. - Я надеялся, что существуют ответственные лица, которые распределяют балахоны Исполнителей и следят за теми, кто их носит. Но, увы, получилось так, что узнать, кто скрыт под клювоголовой маской, совершенно невозможно.
Молчание длиной в несколько секунд и ладони, раскрывшиеся и снова сжатые в кулаки.
- Я сожалею, Судья.
- Что ж... - пауза, растянулась на мучительно долгую минуту, звеня в воздухе, как натянутая струна.
Наконец Георгий прикрыл глаза и качнул головой, отложив в сторону перо.
- Мы продолжим поиски. Хоть это не удалось вам, руки опускать рано, - последовал бесстрастный ответ. - Со своей стороны я прошу прощения, что поручил вам это дело, которое может казаться для вас бессмысленным... поверьте, это далеко не так.
- Благодарю вас за попытку помочь, - Георгий коротко пристукнул по столу ладонью, подводя безнадежный итог разговору. - Надеюсь, в борьбе с вашим противником удача будет сопутствовать вам в большей степени.
- Благодарить пока не за что, - покачал головой Данковский. - Но вы всегда можете на меня рассчитывать. Я постараюсь помогать, насколько это в моих силах.
Попрощавшись, он снова вышел на площадь.
Хотелось остаться равнодушным, но ощущения были скверные. Даже если бы Каин в лицо заявил ему, что все его слова - ложь, и то было бы легче. "Забудь", приказал себе Даниил, "мир от этого не стал хуже, чтобы бороться с Песчанкой, надо располагать хоть каким-то оружием, а без Бураха какое было бы оружие?" Пересекая мост и направляясь к кварталу Седло, он почти уже не беспокоился.
Несмотря на слухи о промышлявших под покровом темноты бандитах-бритвенниках, ночной город все же набрасывал на себя некое покрывало спокойствия. Если не замечать наскоро возведенных ворот перед зараженными областями, можно даже поверить, что никакой чумы нет, все это - не более чем дурной сон...
От города остались тени. Тени домов, отшатнувшиеся от одинокого уличного фонаря, тени деревьев, раскидывающие по мостовой сеть из переплетенных ветвей, тень самого бакалавра - бестолковый попутчик, всякий раз старающийся то убежать вперед, то задержаться подальше...
И сгорбленная тень уже знакомого клювоголового силуэта, преграждающая дорогу.
- Почтеннейший бакалавр, - насмешливый скрипучий голос звучал в тишине гулко и словно несколько неестественно. - Радостная встреча... не так ли?
- Куда уж радостней, - криво улыбнулся Даниил, останавливаясь. И делая полшага назад, чтобы оказаться подальше от мерзкого клюва, так напоминающего острый коготь, направленный прямо на него. - Чем обязан, таинственный сударь в маске?
Неожиданное столкновение вряд ли предвещало что-то хорошее.
- О, никакой таинственности, - если бы балахон Исполнителя позволял, он бы, наверное, развел бы руками. - Ее у вас было в избытке в вашем преследовании похитителей в масках... Время разбрасывать камни ушло в прошлое, отныне время камни собирать. Довольны итогами ушедшего дня? Что потеряли, а что приобрели?
- Почему тебя это так интересует, непрошенный гость? - Данковский нахмурился. - Я сам прекрасно знаю, что приобрел. И что потерял, если потерял вообще.
"Какого черта", подумал он с усталой злостью, "надо мной в этом городе как будто все смеются".
- Потому что я несу вам новость, почтеннейший бакалавр, - голос Маски звучал непередаваемым сарказмом. - Знайте, что вы совершили ошибку, и возможно - непоправимую. Судьба разочарована вашим движением по доске, поэтому она жертвует одну из соседних фигурок - видимо, питает к вам некоторую привязанность. Однако за свой неверный выбор вы расплатитесь жизнью одного из Приближенных. Кого именно?.. Этого не знаю даже я.
Бакалавр опешил. Эта игра - какой забавной игрой казалось происходящее, словно актеры играют актеров, которые знают о том, что они актеры, и смеются друг над другом! - перестала быть смешной.
- Жизнью одного из... кого? Ты что имеешь в виду, птица?
- Ах, вы не осведомлены о подобном... круге лиц? - клювоголовый понимающе покачал головой. - Что ж, не стану лишать вас прекрасной возможности разобраться в сплетении этих людей самому. Этот круг... объединен вокруг вас. Признательностью, сходными убеждениями, порой - ненавистью, часто - иррациональным доверием... впрочем, последнее - не в вашем случае, о нет. Кто именно? Расспросите об этом любезную Алую Хозяйку. Одно имя вы завтра точно, хе-хе, узнаете... по вестнику у его дверей!
Кто бы ни послал этого шутника, он еще поплатится. Смутное подозрение падало на Марка Бессмертника, за которым Данковский с первого взгляда увидел нездоровую любовь к тонким насмешкам и трагикомическому фарсу. Впрочем, и с самим субъектом под маской нечего было церемониться.
- Алую Хозяйку, значит, - Даниил сощурился, шагнул вперед, вскинув правую руку. - Прочь с дороги, демон. Ударю.
Хриплый смех был ему ответом. Безмолвно, чуть покачивая клювастой головой, фигура развернулась - и растворилась в темноте, будто ее и не было.

Театр сумрачно смотрит в ночь единственным зрачком приоткрытой двери - жалобно скрипя, покачивается створка, создавая еще большую иллюзию сходства с трепещущим оком. Иногда ветер вскрикивает особенно сильно - и тогда изнутри доносятся едва слышные звуки приглушенно рыдающей, захлебывающейся тростниковой флейты.
Сцена освещена дрожащим, призрачным пламенем свечей, которые актеры держат в ладонях. Мужские куклы изображают сиамских близнецов, словно пришитых друг к другу. Их как будто бросила на сцену неаккуратная хозяйка - вывернутые колени, нелепо разбросанные руки, безвольно склоненный на грудь подбородок. Чуть в стороне стоит девочка, раскрашенная пополам углем и мелом - стоит робко, озираясь по сторонам, словно остерегаясь каждой тени.

Мрачные фигуры демиургов взирают на это издалека, заключенные в круг сияющего света.

- Что ты об этом скажешь? – Клювоголовый насмешливым взглядом окидывает фигурки, чьи кукольные ладони обжигает расплавленный воск. – Ангельские создания, ты только взгляни на них.
- Трогательная преданность, - усмехается Трагик, отстраненно следя за трепещущими на ветру язычками пламени. - И не менее трогательное стремление узнать истину направлений и различий. Пожалуй, я слишком часто на этой сцене говорил слова "им еще предстоит", так что - просто полюбуюсь ситуацией. Все это выглядит... передышкой, после которой уже звучат аккорды бурного потока, сметающего все на своем пути. А нет - так болота, поглощающего с не меньшей охотой.
- О, трясина уже явила свою необоримую власть. На этот раз их спасли ниточки. Но ниточки так непрочны… Вот у одной – не из этих, помельче, - они лопнули. Цена ошибки, друг мой, цена ошибки. Ошибки тех, у кого есть не только вага, но и твоя драгоценная Воля.
- Так вот как ей пришлось проявиться... Должно быть, ты не разочарован, друг мой? Кто так твердил об отсутствии этой категории, как не ты? Однако в недеянии тоже видится некий... крик в небо. Ах, воля все-таки существует. И когда она падет - значит, Неизбежность уже делает шаг с полотна нашей сцены в зрительский зал. Скажи, не этого ли мы добивались?..
- Не знаю как ты, мой прекраснодушный собрат, а я ощущаю взгляд этой прекрасной дамы – Неизбежность! Воистину прекрасное имя – уже давно. Она – главный наш зритель, для нее танцуют, срываясь с ниточек, наши наивные подопечные, для нее поет эта визгливая скрипка… И я счастлив наконец увидеть не тень ее присутствия, а исполненный таинственной горечи лик.
- Счастлив? Скажи еще раз, друг мой?.. Мне почудилась в твоем голосе нотка горечи. Впрочем, это, должно быть, эхо виновато... Впрочем, взгляни на наших добрых подопечных! Вступившая в зал гостья своим присутствием только заставляет их - о, как это трогательно! - покрепче прижаться друг к другу в поисках поддержки. Девочка ищет свою сестру и наконец находит, врачеватели успешно объединяются в борьбе против общего врага - только враг оказывается не там, где они ожидают...
- И к лучшему друг мой, к лучшему, думаю, даже ты не станешь со мной спорить в этом. Найди они врага сегодня – что сумели бы противопоставить ему? Чем уязвить? Сплетенными в дружеском пожатии руками? Увы, увы – этого слишком мало. Потребуется нечто большее. И во имя большего, быть может, придется пожертвовать рукопожатиями.
- Что ж, понаблюдаем, решатся ли они разомкнуть цепь. Ослабить себя, встать в одиночку против врага, с которым они могли бороться вместе? Но иногда цепи только крепче душат то, что пытаются удержать...
- Пусть так, зато третья наша подопечная, рвется из любых цепей с яростью, удивительной для столь хрупкого создания. Что там дружеские – даже родственные узы оказались слабы. Скажи, какая из двух сестер тебе больше по нраву? И есть ли разница?
- Я, право, в замешательстве. Сходства и различия порой оказываются столь равнозначны, что впору допустить то, что подобный вопрос и впрямь разрешается слепой верой. Так уж ли много родства между нашими гостьями?.. А может, наоборот - ближе, чем думают даже они сами?
- И я тоже не дам на этот вопрос однозначного ответа. В конце концов, даже нам открыто не все, и в этом есть своя прелесть – иначе эта пьеса была бы невыразимо скучна. Надеюсь, они определятся… к финалу. Будет слишком обидно, если такие смышленые куколки умудрятся запутаться в собственных ниточках.
- Итак - играем, друг мой.

Играем – молчит Клювоголовый. Играем – безмолвствует жадная тьма оркестровой ямы за сценой. Играем – гаснут мощные прожектора, пряча в тени скорбные лики Масок.
Ярче вспыхивают свечи, горят – стремительно, ярко, пылают маленькими кострами в кукольных ладошках. Струйками стекает горячий воск, и в отблесках пламени можно разглядеть, как кривятся от боли тряпичные лица. Свечи догорают. Театр погружается в пахнущую церковным дымом тьму.

Шаг в не-настоящее.
(По традиции с Чероном)

..А первое, о чем она подумала тогда – наконец-то в этот город вернулось солнце. Наконец-то залитые промозглой осенью улицы вспомнят, что бывает не только дождливая серость, что есть еще и другие цвета – дрожащая синева небес, яркое золото, льющееся с высоты, теплая зелень оживающей степи… Она все ждала, ждала – синевы, золота, зелени, но что-то случилось с глазами. Глаза лгали, ведь не могло же и в самом деле быть - так?!

Небеса нависают багровым пологом, солнце обжигает россыпью алых отблесков, степь прорастает бурой твирью – самой злой, самой страшной, самой горькой из трав. Два цвета вместо одного отныне: серый – привычный, уютный, почти родной и красный - цвет человеческой крови и боли. Цвет ошибки и вечного искупления. Не чужеродными пятнами на мостовых, не бутонами плесени на жилых домах – внутренней сутью, основой основ. Кровь впиталась в ткань этого города, серые стены отсвечивают алым – как на закате. Для города нет теперь другого времени суток, только вечный закат. Для города нет теперь другого цвета и имени другого нет – Алтарь. Алтарь всегда пропитан кровью. И застарелый, тяжелый дух ползет по улицам, и черные лоснящиеся крысы лижут булыжники мостовых. И дети строят замки из влажного песка - дети почти привыкли, только все страшнее смотреть на руки, что не отмываются уже никаким мылом.

Страха не было. О нет. Что угодно, только не это. Порой хотелось звать его, распахивать застегнутую крест-накрест душу и пригоршнями швырять в нее холод до тех пор, пока не исчезнет чувство тупой покорности. Всего и вся. Кажется, даже Та, в откуп от которой и был возведен алтарь, страшная гостья однажды наклонилась над городом, дохнула… и отшатнулась в страхе от увиденного.
Осажденные – обреченные, сломленные, уверенные в том, что им нечего терять – открыли ворота завоевателю, и медленно, наслаждаясь каждым моментом своей наконец-то обрывающейся боли перерезали себе глотки. Раскрасили свой дворец цветами – багровым, алым, карминовым… Мор испугался маски чумного доктора. Смерть – устрашилась безумия обреченности. То, что ждало у порога, ушло, а они, готовые умереть – остались. Последним ударом приговоренные к жизни.

А она все вспоминала и вспоминала свой сон, все больше понимая, что ошиблась. Доверилась призрачному дару и выбрала из двух зол – единственную. Фальшивая пророчица, поддельная Хозяйка не сумела различить в нежности вымученной улыбки оборотную сторону беды, стала первой овцой, добровольно согласившейся на заклание. Жертвой во имя Чумы – ибо как еще назвать эту жертву? Чума победила. Чума не просто собрала обильную жатву, она стала властительницей душ – навеки. Один лишь шаг в сторону от положенного ритуала, одна лишь вольная мысль в головах тех, кто покорно ожидает своей участи, и она вернется. Явит свой исковерканный язвами лик городу – захваченному, оставленному на время, но не забытому.
А может быть, она никуда и не уходила…
Неизбежность просто выбрала себе подходящее лицо. Устроила игру для собственного развлечения, тасуя две одинаковые карты в колоде, а потом, когда выбор, казавшийся мучительным, был совершен – рассмеялась в лицо победившей. Та, кто своими руками соорудила этот алтарь – страдает ли она, глядя на дело рук своих?.. Каково ей – ей, почитавшейся за святую! – понимать, что она своими детскими пальчиками разрушила утопию, стала чумой – и держит жизнь агонизирующего города за горло, отрешенно наблюдая за конвульсиями. Милосердие? Это – милосердие?!
Алое, серое, багровое и темное…

Душно!..
Давит на грудь приторный запах крови, держит за глотку ощущение неизбежности, водят призрачные хороводы те, кому выпало уйти раньше. И уже не порвать цепь – иначе все прошлые жертвы будут напрасны.
Нас, грешников, искупающих свою вину – какой бы призрачной она не казалась – почти не осталось. Что станет с городом, когда пористый камень впитает последние капли нашей крови? Что станет с людьми, живущими этой кровью? Не думать. Не думать об этом сейчас – иначе не хватит решимости идти до конца. Только в вере мы черпали силу, только вера была залогом успеха – хотя бы такого. Без веры наша жертва – ничто. Пшик. Спектакль. Самоубийство на потеху девочкам-близнецам - смешное, нелепое, никчемное.
…в конце концов, мы обрекли себя на заклание с самого начала. Каждый из нас втрое охотнее отдаст себя на алтарь, если будет знать, что его жертва не напрасна.
Но иногда, стоит только взглянуть в лицо города – и в страшных пророческих снах наяву просыпается другая обреченность, щедро сдобренная болью где-то в области сердца.
Мы лишь вгоняем костяной зуб глубже в его огромное живое тело.
Мы продлеваем его агонию.
Когда-нибудь это кончится, когда-нибудь Чума вернется – не гостьей, полноправной хозяйкой, и не найдется того, кто захочет лечь на алтарь, подставить горло кривому лезвию, стать очередным даром для Неизбежности. И вот тогда мы поймем – все было напрасно. Мне хотелось бы верить, что этого мы – умершие во славу ее - уже не увидим. Мне хотелось бы верить. Хотелось бы, но…

Ночью тёмной сны всё ещё опасны.


Одонг.
Одонг.
Одонг.


«Ты убил меня, - говорят его неподвижные глаза. – Убил и не принёс в жертву.»
«Ты бы всё равно умер через два часа», - Гаруспик отвечает прямо и твёрдо, так, как и надо принимать долги. Любые.
« Я бы жил эти два часа.»
«В мучениях!»
«Но жил!»
«Мы сочтёмся, одонхе.»
«Мы сочтёмся, менху.»

Бакалавр. День все-таки четвертый.
(с Чероном, который очень долго думал, какой же это день)

Утро, ухмыляясь, протянуло сквозь ставни свои блеклые серые щупальца, пахнущие плесенью, сыростью и смертельной болезнью. Вздохнув по исчезнувшему (должно быть, навеки) солнцу, Даниил поднялся. И не сразу вспомнил, где он находится.
Бесконечно добродушная Лара Равель не отказала в приюте гостю, который не принес ей, кажется, еще ни одной радостной вести. Не отказала и в ужине, от чего ему стало еще более совестно, как бывало и всегда, если он чувствовал, что относятся к нему незаслуженно хорошо. Но не идти же ему было вчера через три квартала посреди ночи... а она еще не спала, свет горел в одном окошке. "Впрочем", подумал, он, "все это оправдания перед самим собой". Решив, что надо будет чем-нибудь помочь девушке, бакалавр оделся и вышел в кухню.
Лара и еще один ее гость - сумрачного вида молодой человек, которого она представила как давнего друга и назвала только прозвище "Арфист" - раскладывали коробки с продовольствием, доставшиеся по карантинным ценам наверняка немалой ценой. Промасленные свертки копченой рыбы, тощие окорока, извлеченные из спешно опустошаемых погребов... Казалось удивительным, что изможденная работой Лара, которой и раньше, словно птичке, было достаточно глотка воды и куска хлеба, вдруг обзавелась содержимым целой лавки. Баклаги молока, ключевой воды из городских источников, сухие лепешки, сыр, с десяток лимонов...
- Доброе утро, - хозяйка, услышав шаги, подняла взгляд и устало улыбнулась гостю. Только сейчас стало заметно, как на ней отозвались все эти переживания: бедняжка Лара сама выглядела словно чумная. Бледные руки, впалые щеки и круги под глазами... еще пару дней без сна, и наверняка свалится.
Заметив вопросительный взгляд, она пояснила:
- Зараженных с каждым днем становятся все больше, их придется где-то размещать... Я решила отдать для этого "Приют". Соберем снеди на несколько дней, запрем двери и заклеим щели вощеной бумагой - получится изолятор. Сегодня известим Сабурова...
- Доброе, - Данковский поморщился: прозвучало фальшиво. Впрочем, сейчас, пока по телу еще не пошли кровоточащие язвы, а внутренности не выжигает невидимым огнем, то каждое утро, когда глаза еще открываются - доброе.
Изолятор, значит.
- Лара, а где поселишься ты? - спросил он. - Это очень... - нужное слово никак не хотело отыскиваться, - это важно и очень хорошо, что появится изолятор. Но если здесь будут больные, то тебе никак нельзя остаться. Вероятность заражения более чем высока.
- Не волнуйся, - она покачала головой, отбросив со лба упавшие волосы. - У меня останется комната, в ней станут жить те, кто будет ухаживать за больными... Арфист обещал найти плащи и повязки, а если сможем достать иммуников, то продержимся достаточно, чтобы поставить на ноги многих.
Продержимся.
- Тебе, наверное, не получится здесь остаться. Прости, мне жаль... но каждое лишнее место, может быть, спасет чью-то жизнь. А ты наверняка не захочешь помогать сестрам милосердия...
- И рад бы. Но у меня будет другая задача. Предотвратить распространение Песчанки, а уже потом заниматься больными. Впрочем, если я смогу быть вам полезным, то бакалавр Данковский к вашим услугам, - произнес он серьезно. - Тебе сейчас еще нужно что-нибудь? Пока я еще здесь...
Бедная, бедная Лара, замыслившая совершить подвиг во имя милосердия! Даниил был почти уверен - это смертный приговор.
- Нет-нет, - Лара вновь мотнула головой, выдавив изможденную улыбку. - Ты иди. У тебя свой враг, Даниил. Если только сможешь где-нибудь найти немного лекарств для нас... ты не думай, я заплачу!
Она потянулась к кошелю на столе - когда-то изрядно набитой, а сейчас порядком прохудившейся сумке - и черпнула пригоршню монет, быстро перебрав их в ладони.
- Вот, возьми. И скажи, пожалуйста, чтобы в Дом Живых привезли еще. У нас будут деньги. Если конечно, - Лара опустила взгляд, - санитарный поезд вообще приедет...
Данковский ссыпал монеты во внутренний карман плаща. Вернее, половину монет.
- Это оставь, - покачал он головой. - На всякий случай. Я заплачу, у меня еще есть деньги... Иммуники, да?
"Пусть не столь много", мысленно добавил он, "зато здесь не будут умирать с голоду".
- Только прежде чем я пойду, расскажи мне - кого у вас в городе называют Алой Хозяйкой?
- Алой?.. - Лара наморщила лоб, бросив косой взгляд на еще не разобранные корзины. - Алая Нина - это жена Виктора. Она умерла несколько лет назад. Ты, может быть, видел фреску в Театре, где изображена она... а еще в склепе Каиных стоит статуя Хозяйки. На самом деле это не имя одной только Нины... Алая Хозяйка - это, скорее, титулование... После смерти Нины ей должна стать Мария, дочь Виктора. Но говорят, она еще слишком молода. А почему ты спрашиваешь?
- Как странно, - пробормотал Даниил. - Нет, это просто так... ну почти. Мне вчера посоветовали расспросить именно ее, Хозяйку эту, о некоторых людях. Ерунда, по-моему, - добавил он в сердцах.
Выходит, Мария. Не фреску же эту спрашивать, что за Приближенные такие. А что, той женщине на изображении весьма и весьма подходил этот "титул" - алая Хозяйка. Рубиновые шелка, кровь, власть, страсть, безумие... интересно будет посмотреть на ее дочь.
- Спасибо тебе.
Птицу-падальщика в маскарадном костюме вспоминать не хотелось, но бакалавр чувствовал, что не выдержит, и сперва пойдет к Марии, а не Бураху. Во-первых, ближе, во-вторых, тот все равно никуда не денется.
- Будь осторожнее, Даниил. - напоследок сказала Лара, провожая его у двери. - Я мало знаю о Марии, но не говори с ней так, как со мной и прочими. Может статься, она даже не заметила этот мор - а может быть, он и вовсе питает ее. Смерть и пожирающий огонь, - она зябко поежилась - то ли из-за ветра, тоскливо свистящего в дверях, то ли от произнесенных слов - в их ореоле Каины жили всегда...

Город четвертого дня от начала эпидемии был словно вымершим. Неужели больше не осталось живых, способных выйти из дома туда, где тоскливо бродит, одергивая подол, смерть в лице людоедки-шабнак или смертоносной бактерии? Не сразу и скажешь, чье лицо страшнее - нарисованное сказками степняков, или то, настоящее, увиденное в прозекторской Рубина...
Идти по кварталу было жутко. Над ним словно висело плотное мутно-зеленое марево, отбивающее желание дышать здешним воздухом, пропитанным новым, крайне коварным ядом. Даниил почти кожей ощущал, как яд этот стремится пробраться внутрь через поры, раствориться в крови и заполнить сердце едкой чернотой.
- Постой... - хриплый, надломленный голос, измученный болью. Даниил обернулся. У ступенек, выводящих к Сердечнику, сидел... да, это все же был человек, облаченный в какие-то ужасные одежды. Приглядевшись, Данковский понял - драпировки. Чумной.
Уже ничем не поможешь. Поспешно отвернувшись, он сделал шаг - нет, еще не успел сделать шага, - как тот встал на колени, медленно-медленно поворачиваясь, как сломанная игрушка.
- Помоги мне...- гортань, наверняка иссохшая и изможденная криком, выплевывала слова вместе с болезнью, засевшей внутри, захлебывалась, давилась. - Помоги мне! - это уже не просьба, а яростное требование, но требующий стоял на коленях; нет, уже не стоял, полз за возможным избавителем, надеясь не то на исцеление, не то на более скорую смерть.
Бакалавр зашагал прочь, быстрее, быстрее, едва не доходя до бега, и скоро, стон вдали затих, хотя человек в коричневых одеждах продолжал ползти, до границы зараженного квартала, где патруль заметил его.
Звук выстрела Даниил услышал, перейдя мост.

В районе вокруг Горнов заколотили дома, и теперь окна были слепы, только иногда в щели между закрывавшими их отныне досками показывался... кто-то. Больные ли, здоровые, мародеры ли, решившие разжиться ценностями и не брезгующие предметами из зараженного квартала - кто знает. Без труда найдя крыло, принадлежавшее Марии, Даниил постучал.
Дома ли ты, Алая Хозяйка, или забыла вернуться из мира своих алых грез?
Спустя минутную паузу из глухой глубины дома донеслось властное "входите". Женский голос, не разобрать на слух - одновременно и юный, и напитанный, словно кровью, чем-то мрачным, сродни вибрирующим звукам виолончели.
Дверь оказалась незапертой.

(...прямое продолжение - с Марией. Нет-нет, все идет по плану)

Шелково-гладкое, скользящее по коже и щекочущее губы алое марево рассеивалось дымкой, снова открывая мир. Казалось, стоит закрыть глаза - и снова провалишься в этот омут из обрывков будущего, прошлого, иногда, редко - настоящего... а закрывать глаза было приятно. Пелена видений обнимала ласково, как родная мать.
Холод по коже. Если бы ложь...
Однажды - Мария мечтала - она закроет глаза, а проснется вместо нее другая. Та, которая узнала о приходе гостя, пусть незваного, задолго до того, как он сам решил пойти сегодня именно этой дорогой и постучаться именно в эту дверь. Ах да, гость.
- Эн-Даниил, - будущая Хозяйка поигрывала жемчужной нитью, перебирая в пальцах перламутр. - Да, ты именно такой, каким я видела тебя.
Алое и черное. Этот дом больше всего почему-то походил на спящего дракона - резкие, нарочито грубые тени изломанной мозаикой по стенам, мрачные карминовые мазки краски. Казалось - неуместная сейчас мысль - что болезнь сюда проникнуть просто не сможет. Вспыхнет, изойдет едким дымом и сгорит в прах. Здешняя хозяйка (и кажется, становится понятно, за что ее именуют с почтением большой буквы) не боится.
- Здравствуй, Мария, - Даниил коротко поклонился, пытаясь при этом соотнести этот огненный взгляд, плещущиеся нитями тьмы волосы и облик королевы-ведьмы с Виктором или Георгием. Не выходило. - Так значит, ты ждала меня?
- Ждала, - согласилась девушка, улыбнувшись - но улыбка эта не вызывала ощущения ни добродушия, с которым встречают желанного гостя, ни насмешки, которую почти не пытаются скрыть под маской.
Скорее так - подчеркивание своего превосходства, некой тайны, доступной только ей одной. И - необычной, дикой красоты, которую так дополняет эта улыбка.
- Или даже знала, - добавила Мария. - А вот зачем придешь - этого не знала. И зачем ты пришел, врач, похожий скорее на коварного соблазнителя?
- Это... странная история, Мария, - Даниил покачал головой, припоминая неясную фигуру клювоголового возвестника, которая за прошедшую ночь почти стерлась в памяти, превратившись в деталь сна.
- Один из демонов-трупоносов сказал мне, что за мое поражение в бою с чумой каждый день будет уплачиваться жизнь... он назвал их "Приближенными". Я первый раз слышу об этом, - бакалавр развел руками, - и все это не особенно вызывает доверия... Клювоголовый сказал, что Хозяйка сможет объяснить все это. И назвал мне твое имя.
Тонкие пальцы, держащие за жемчужную ниточку, напряглись - та лопнула, бусины рассыпались по ковру.
- Это было очень глупо, эн-Даниил, - девушка посмотрела на него с укоризной, - почему ты сразу не пришел ко мне? Если бы я успела тебя предупредить!.. Впрочем, ничего уже не изменишь.
Она кивнула гостю на стул - беседа предстояла слишком долгой для того, чтобы слушать ее стоя, - сама же присела на край кровати. Острый носок туфельки задумчиво катал по полу жемчужинку, а Мария рассказывала:
- Наш город удивил тебя, - утверждая, не спрашивая, - но ты еще не видел и половины чудес, которые в нем скрыты. Надеюсь, некоторых и не увидишь. А вот с людьми которых у нас называют Приближенными (только запомни, чтобы правильно говорить - как "блаженные")... При-бли-жен-ны-ми, или Кругом Города, или, на местном наречии, Таглур Гобо. Их всего около двадцати, но они очень важны. На них Город и держится. К тому же, с несколькими из них связана твоя судьба - или это их судьба связана с твоей?.. Ты сам это узнаешь - ведь у тебя будет шанс вмешаться в течение жизни каждого из них, предотвратить какие-то события, или ускорить их - на твой выбор. И этот выбор непременно скажется на тебе самом, - глаза Хозяйки словно сверкнули. - Нельзя допустить, чтобы кто-то из Приближенных погиб. Иначе - конец всему.
Она помолчала немного, разглаживая складки на шелковом покрывале, застилающем кровать.
- Я назову тебе их имена: некоторые ты, возможно, уже слышал, - это сын Влада Ольгимского, Младший Влад, куда больше похожий на отца, чем сам бы того хотел.
Братья Стаматины, последние годы находящие источник счастья не в творчестве, как было раньше, а в горьком твирине и жестоких пирах. Красавица Ева Ян, готовая отдаться первому встречному, - Мария едва заметно усмехнулась, - но чистая душой. Марк Бессмертник, господин марионеток, безраздельно властвующий на единственной нашей сцене. Старшие члены моей семьи - отец и дядя. И, конечно, я. Разные, как снежинки в вечернюю метель - у каждой свой узор, но их несет вперед один и тот же ветер. Так и нас объединяет вера в чудо. Мы верим в чудеса, эн-Даниил - и умеем их творить.
Некоторое время он молча слушал, только иногда открывая рот, чтобы задать вопрос - и проглатывая его. Все это звучало как отменная бессмыслица, но...
- Постой, - Даниил простер перед собой ладони, пытаясь украсть минуту для всех этих проглоченных вопросов, которые вздумали вдруг попроситься наружу. - Как может быть связана судьба?.. Да ведь всех этих людей - кроме Андрея, с которым мы вместе учились, и то виделись едва ли несколько раз - я впервые знаю!
- И что с того? - Мария подняла бровь, изогнувшуюся дугой. - Так и должно быть. Ведь все они - именно здесь, здесь и сейчас. Ты будешь решать их судьбу, стараясь победить заодно и болезнь, а в это время решаться будет и твоя судьба. Ты обязательно заметишь.
- Судьба... - бакалавр помотал головой, стараясь стряхнуть наваждение, - Мне все больше кажется, что это она, а не болезнь - ее маска - пришла и расположилась в этом городе. Или это мы трое привезли ее с собой, и не будь нас - не было бы и этих противоестественных ниточек, повязавших людей... Но скажи, Мария, - он рывком поднял взгляд, - обещание клювоголового - это правда? Неужели за прошедшую ночь кто-то из этих людей на самом деле умер?
- Никто не умер.
Девушка прикрыла глаза, вцепившись пальцами в кровавый шелк.
- Заболел дядя. Ты принес нам горе, эн-Даниил, а я ведь наперед знала, что начнется с твоим приездом дурное. Видишь, Шабнак-адыр уже протянула к нам руки, зовет успокоиться в ее смертельных объятьях...
- Георгий?!.. - Даниил приподнялся в кресле, не скрывая охватившего его волнения - на глазах страшный сон становился правдой... - Как это случилось? Он выходил в зараженные районы? Или к нему кого-то впускали?..
- Судья не выходил и никого не принимал вчера после тебя. Может, это ты заражен? Но нет, ты стоишь на ногах, язвы не раскрываются на твоем теле, ты не мечешься в бреду. Значит, ты не болен. Болен он, потому что платит за твою ошибку. Ты сделал вчера что-то такое, Даниил, чего нельзя оправдать. Солгал? Был дерзок с кем-то, с кем не стоит быть дерзким? Пошел на поводу у чьей-то прихоти, хотя душа твоя возмущалась? - она пожала плечами. - Тебе это лучше знать. Я не хочу заглядывать в твою душу.
- Не может быть... - в отчаянии Даниил почувствовал, как опускаются руки. Болезнь, распространяющаяся сама собой... проклятье, после того, что он видел на Площади Собора, можно поверить во что угодно, даже в это.
- Словно игра, в которой мне отвели роль, не озаботившись выдать текст, - он сжал кулаки. - Что-то, что нельзя оправдать... Как бы то ни было - я сражаюсь с болезнью, и видит небо, сделал вчера для этого все, что мог. И каждый неверный шаг - это еще один обреченный... Я могу увидеть Георгия? Или скажи мне по крайней мере, какова стадия поражения? На антибиотиках можно продержаться достаточно долго - когда-нибудь мы должны создать сыворотку...
- Я не знаю, - выдохнула Мария, - ты спрашиваешь странное. Я ведь не выхожу отсюда... так, чтобы видеть глазами и трогать руками. Но я чувствую его боль и жар, ощущаю, как стены его комнаты пульсируют ядом, и это отвратительное чувство, поэтому я решила, что больше не буду к нему заглядывать. Ты ведь не дашь ему умереть, - и снова не вопрос, а утверждение, если не приказ. - Но двери больных Приближенных охраняют, лекарства придется передавать через стражей, - она тихонько рассмеялась, - мрачных стражей с железными клювами и, наверное, вырванными когда-то крыльями - чтобы не вздумали покинуть поста и вернуться в небо.
- Я достану лекарства, - мрачно кивнул он в ответ. - Если хоть так я смогу искупить неведомую ошибку... Жди меня к вечеру, Мария. Я не дам ему умереть. И спасибо, что открыла мне глаза... Хозяйка. Твоя правда темна и странна - но теперь я, по крайней мере, знаю, кто режиссер в этой пьесе, где играют в человеческую жизнь.

Преемственность поколений

(с Клювом)

Нежданный никем лучик солнца, видимо переняв вкрадчивость у своей почтенной предшественницы-темноты, пробрался сквозь не очень чистые стёкла, брезгливо потемнев, потянулся к ложу Гаруспика и изумился, не обнаружив оного на месте. Артемий Бурах, чадящий трубкой, как подбитый паровоз, обнаружился несколько правее и дальше в комнату, за монументальным письменным столом Исидора, вчитываясь в полученные вчера бумаги при свете старой керосинки.
Листы, покрытые тонкой вязью знакомого почерка, тревожно вздрагивали под пальцами, сплетали строки в хитрый узор, нехотя поддающийся чужому взгляду. Подробные описания трав, снабженные эскизами, сделанными умелой рукой, Гаруспик просмотрел бегло – их наверняка стоило прочесть внимательнее, но позже, позже. Коротенькие заметки на полях «савьюр – кладбище, бурая – курган, кровавая – станция» тоже могли пригодиться в будущем. Сейчас же внимание Гаруспика привлекла схема, начерченная наспех, - так кто-то, стремясь запомнить с чужих слов незнакомый маршрут, штрихами бросает на бумагу здания, дороги, повороты, путеводным пунктиром обозначая путь к цели.
Артемий поморщился, когда любопытный солнечный луч, явно требуя внимания, ткнулся ему в глаз, и с силой потёр лицо. Керосин в лампе уже заканчивался, и не было никакого смысла её выключать, так что Гаруспик вернулся к чтению, а точнее, к разбору карты.
Пунктир разрезал надвое Кожевенники, пронзал насквозь Жильники и Сырые Застройки и заканчивался жирной точкой, прорвавшей бумагу, на одном из заводских цехов. Никаких пометок, подсказок – ни намека на то, для чего здесь была начертана эта схема. Но резкие, торопливые штрихи не просто говорили – кричали: это важно, важно, важно!
- Гмм, - невнятно пробурчал Гаруспик, обнаружив, что табак прогорел и трубка погасла. - Что бы это могло быть?
Ответа, естественно, не было. Артемий понимал, что оставлять подобного рода записи без внимания, как минимум, не осмотрительно, но и с ойноном они уже договорились.
Поразмыслив и взглянув на часы, он нашёл среди бумаг отца чистый лист, нацарапал на нём свинцовым карандашом несколько строчек и покинул дом. Записку ойнону он тщательно сложил и засунул в замочную скважину, так, чтобы можно было легко её заметить.
Хмурые дома Кожевников смотрели на спешащего Бураха равнодушными окнами. Их каменные души, корнями вросшие в землю, не понимали суеты, но суть двуногих, чей век так короток, успели изучить уже давно и оттого не удивлялись. Дождь, что всю ночь отстукивал по крышам свое монотонное соло, к утру наконец-то стих, и тревожащий отзвук быстрых шагов стихнет тоже – нужно просто подождать. Но бессонное эхо множило и множило отголоски – будто назло.
Гаруспик не заглядывал в записи, чтобы свериться со схемой, вспомнить, где пролегает линия пути – он сам был сейчас этой линией, вектором, он сам рвал улицы города размашистым пунктиром шагов.
Линии жизни, линии вселенной, линии судьбы...или просто пунктир на карте. Менху следовал им всю свою жизнь, так что, сейчас всё было так же. Дорога под ногами, встающее солнце бьёт в глаза, и вдруг всё прерывается. Линия кончилась, и Гаруспик поднял глаза. Металлический ангар, запертая дверь, вытоптанная трава у входа. Несомненно, это то самое место, отмеченное рваной точкой на схеме в записях отца. Гаруспик задумчиво толкнул дверь, обошел вокруг ангара, вернулся.
- Эй, парень, - раздался заинтересованный голос из-за плеча, - ищешь кого-то?
Артемий резко обернулся, одновременно отшагивая чуть назад - спиной к стене.
Работяга смотрел изучающе и спокойно, без тени неприязни - словно искал знакомые черты. Искал и находил.
- Ты, стало быть, Исидора наследник будешь?
- Стало быть, - согласился Артемий. - А что, так похож на него?
- Да не сказать, что очень, - протянул рабочий, – лицом-то вроде и не в него удался, а только родство все равно видать. Во взгляде, что ли? В повадках?.. Не застал, значит, батю, - он сочувственно покачал головой. – Ты подожди-ка здесь минутку, ключ-то у меня от этой его… лабуратории.
Он быстро пересек пустырь и нырнул в проем соседнего цеха.
Бурах удивился. Он подозревал, что отец нарисовал карту к чем-то важному, но чтобы лаборатория...в складах, да ещё и рабочие об этом знают.
"Интересно, а кто ещё в курсе?" - скользнула нехорошая мысль, но развиться ей Гаруспик не дал. Он привалился к стене, только что избранной надёжным тылом и погрузился в ожидание, наслаждаясь теплом рождающегося дня.
Ждать пришлось недолго. Когда работяга показался вновь, в руке его болтался ключ на коротком витом шнурке.
- Держи вот, - ключ перекочевал в ладонь Артемия, замер в пальцах серебристым кузнечиком. – Ну, удачи тебе. Пойду, а ты обращайся, если что.
-Погоди, - ключ крутанулся меж крупных, но неожиданно ловких пальцев Гаруспика. - Скажи лучше, часто ли...папа тут бывал?
- Да по всякому случалось, - пожал мужчина плечами уже на ходу. - Бывало, неделями не показывался, а иногда – наведывался чуть не каждый день. И ночевал даже временами, но это нечасто. Ну бывай… Работать мне надо.
Артемий проводил работягу взглядом, вздохнул, преодолевая невольную робость, и вставил ключ в скважину. Раздался ржавый лязг, внутри двери что-то зловеще заскрипело, пришло в движение и смолкло. Бурах потянул на себя, вдохнул затхлый, немного сыроватый воздух, ударивший в лицо и перешагнул через порог. Наследство отца ждало.
Дверь скрипнула, качнулась за спиной, будто подталкивая – иди. Он сделал шаг. Полоса свет, что проникал в дверной проем, становилась все уже, пока не превратилась в узкую желтоватую ленту, брошенную на пыльный пол. Сумрак старого ангара пах не просто сыростью, теперь Гаруспик отчетливо это ощущал. Особый, горьковатый дух увядающей степи касался губ, щекотал ноздри и горло. Пряной дурманящей твирью пахло в лаборатории отца и печалью осеннего дождя.
Зачадила, разгораясь, керосиновая лампа – бледная лента, тянущаяся от двери, давала слишком мало света. Тусклый огонь осветил нехитрое убранство: письменный стол, старенький топчан да допотопного вида конструкция из затертого, местами помятого алюминия. На стенах, отбрасывая мохнатые тени, чуть заметно покачивались пучки засушенных трав.
Артемий прошёлся вдоль стены, узнавая разные сорта твири и листья савьюра, провёл пальцем по пыльной столешнице и осмотрел письменный стол. Отец мог оставить какие-то документы, и Гаруспик не хотел соваться наобум во что-то, что было - он чувствовал это! - очень важным.
Стол неприветливо оскалился пустыми ящиками, лишь в нижнем сиротливо белел испещренный цифрами листок. Листок насмехался – ну и что ты надеялся здесь разобрать, Гаруспик? Цифры, цифры, цифры, без каких-либо пометок - тому, кто это писал, они были не нужны. Очевидно, он не думал, что черновая, рабочая запись может пригодиться кому-то еще.
Артемий подумал, сдержался от искуса помянуть папу тихим, незлым словом и закрыл ящик. Было ясно, что здесь старый менху делал что-то с твирью, но что...
Бурах достал из нагрудного кармана бумаги, ещё раз внимательно их изучил, сравнил набросок с реальным агрегатом и понимающе кивнул. Следующие полчаса, сняв куртку и поминутно почёсывая отросшую щетину, он со всех сторон, снаружи и изнутри изучал агрегаты отца, в конце-концов, поняв, как примерно они работают и для чего нужны.
- Ага, - Артемий выбрал на стене пару пучков чёрной твири и пару бурой, - Твирь - сюда. А спирт сюда. Открыть этот кран, завинтить это винт, сюда поставить бутыль...да, это так.
Вскоре пыльная, найденная им под столом бутылка была полна твирина, причём, судя по запаху, крепчайшего. Пробовать Гаруспик не решился, инстинктивно чувствуя, что ник чему хорошему это не приведёт.
Воткнув в бутылку найденную под столом же пробку, Гаруспик снял ещё несколько пучков твири и, сверяясь с рецептами отца, наполнил ещё три бутылки. От дальнейших экспериментов его остановила вполне простая вещь: тара кончилась, так что, на настоящий момент в руках Артемия были четыри тёмно-зелёные бутыли с разными настоями.
"Ну, и на ком проверять? - подумал он, почёсывая подбородок. - Хмм, кто-то, кто разбирается в твирине. Кто-то...хм. Нет, кое-кто."
Собрав бутыли и едва уместив их по карманам, Гаруспик покинул подвал, тщательно закрыв за собой дверь и двинулся в сторону набережной. Он шёл в кабак.

Самозванка. Ты - это точно ты?

Где-то на улицах города таяли следы бегущей девочки. Сестра растворилась в отражениях оконных стекол, рассыпавшись дождем, оставив после себя исключительно странные слова - и оставив Самозванку в одиночестве.
Впрочем, в одиночестве ли?.. Взамен неверной сестре Клару приходила навестить другие: ночь, темнота, усталость, и холод - приемный братец. Единственные верные друзья, готовые обнять девочку и не отпускать до тех пор, пока она не свалится в дорожную пыль. Они, да еще скорчившийся у ног слабо стонущий Уж.
Руки едва заметно подрагивали.
Таинственная, непонятная и пугающая. Странная девочка, словно бы каким-то неведомым чудом сумевшая пронзить, сломать тот прозрачно-серебристый барьер, разделяющий тех, кто смотрит в зеркало и тех, что смотрят из зеркала.
Что сумела бы прояснить, какие двери приоткрыть, если бы достало ума у Клары задать хотя бы один правильный вопрос? А так – не ответила, только запутала, смутила, вскружила голову и исчезла. Мара…
Самозванка опустилась на колени, чувствуя озябшей кожей ног холодные и гладкие камни. Чуть рассеянным взглядом окинула умирающего человечка, что почти уже не дышал.
Рука, совершенно инстинктивно, дернулась к лицу прокаженного, пальцы аккуратно откинули со лба омерзительно влажную прядь волос и.... остановились, дернулись в нерешительности.
Настоящая. Настоящая Клара может исцелять людей прикосновением, может видеть правду и ложь, может цеплять людские сердца словами-крючками. Если все так – то все просто. Или нет?
- Я спасу тебя… Спасу… Все просто.
Язык не слушается, а пальцы скользят со лба на впалые щеки, оттуда – к шее, на которой чуть вздрагивают, останавливаются в нерешительности… А потом, резко, словно испугавшись, хватаются за худые плечи и переворачивают на спину.
- Да, все просто. Все просто не может быть по-другому. Пожалуйста…
Сложенные дрожащей лодочкой руки опускаются на солнечное сплетение.
- Пожалуйста.
И дрянная мысль промелькнувшая в голове: «Прошу не за него ведь»
...а на ощупь - как странно! - мальчик был горячим, как будто кровь кипела в жилах. От неожиданности она дернулась, едва не упав, словно могла обжечься о его вдруг побледневшую кожу.
Снежная королева, вдруг почему-то подумалось. Не вдохнуть жизнь, а наоборот - вдуть в него холод, заморозить, чтобы не лопнула кожа, брызгая горячей кровью из трещин... Тише, тише, глупый, спи...
Кажется, он успокаивался. И дышал тихо. Спокойно. С каждым разом - все медленнее. Размеренно... еще медленней, пока не вдохнул совсем глубоко - и тут черты его лица заострились, стали сухими, как будто небрежно обрисованные карандашными штрихами - неужели все?!
Нет. Живой... И сердце бьется, как обычно, а не колотится птицей о реберную клетку. Только глаз не открывает.
«Устал. Он просто устал. Наверное. Надеюсь» - думала Клара, облегченно переводя дыхание. Но даже в этом вдохе все еще чувствовались маленькие и липкие крупицы страха – необъяснимого и оттого более неприятного.
Мальчик жив. Сейчас жив. А потом? Смогла ли Самозванка выгнать, сжечь, уничтожить ту заразу? И если смогла, то до конца ли? И что делать сейчас с ним, все никак не просыпающимся?
- Эй… Уж… Проснись.
Клара легонько толкнула мальчика в плечо.
- Эй.
Уж тихонько простонал и открыл глаза, щурясь от неяркого света фонарей. Что бы он ни увидел, выглядел мальчик явно испуганным.
- Ты... - он поперхнулся и сделал попытку отползти. - это ты - или другая?..
Вполне возможно, Клара бы ответила нечто вроде "Да, я - это я" или "Да, это та Клара, которую ты знаешь". Но ни сил, ни желания отвечать на подобные вопросы не было. А и были бы... Посему, Самозванка просто кивнула, сохраняя на лице усталое выражение, которое обычно возникает у человека, который уже и так слишком сильно вымотался, чтобы еще и что-то там говорить.
- А-аа... - слабо донеслось в ответ, и Уж, цепляясь за стену и скребя ногтями, кое-как поднялся на ноги, проявив несколько меньшую подозрительность во взгляде. Его едва заметно трясло.
- Пойдем отсюда, а?.. - жалобно спросил он. Рыцарю-защитнику святой девы был нанесен удар в самое сердце, но он все еще держался. - Или ты хочешь ее догнать?..
Очередной вопрос растворился в пустоте, чем-то похожий на выстрел в воздух. Отвечать Кларе не хотелось, не хотелось размыкать слипшиеся губы, не хотелось в очередной раз говорить совершенно "пустые" фразы. Хотелось уйти куда-то, где её никто не найдет, где не нужно будет куда-то идти, что-то делать... Хотелось спать. Отдохнуть. Перевести дух. Не двигаться. Уснуть и проснуться тогда, когда все уже кончится. А как - дело уже десятое.
- Идем, - наконец ответила она, ладонью потирая занемевшую шею. - Идем. Скорее.
В наброшенной на город полутени их было едва заметное - двое, которые шли сюда как воин и королева, а возвращались, как двое измученных детей, едва не держась за руки.
Уже было совсем темно, когда Уж, продравшись сквозь вывернувшиеся откуда-то кусты терновника, постучался в дверь, выбранную словно по какому-то наитию среди десятка таких же.
Перед тем, как она открылась, Клара успела понять - "Вербы". Дом Анны.
А потом - кажется, тишина.

Суровые мужские посиделки суровых степных мужиков

(В роли сурового Стаматина не менее суровый Трагик)

Подвальчик Стаматина, прибившийся на самом краю Земли и косо поглядывающий в ее сторону зрачком разбитого сердца на вывеске, был не тем местом, куда сегодня - да и пожалуй, за все время с начала эпидемии - стремились люди. Эта чума зорко приглядывалась к тем, кто пировал в ее время, и властно входила в дом незванной гостью, присаживаясь за стол.
После пира поднимались немногие. Впрочем, Андрей Стаматин был, не иначе, из числа этих любимчиков судьбы.
Скрипнула входная дверь, душный запах гнили с улицы сменился приторно-сладким твириновым ароматом... почти пусто, усталый бармен, танцовщица, одетая как Травяная Невеста, за дальним столиком - хозяин, топящий очередное безумство в кружке с пьяным, дымящим, дымным...
Гаруспик толкнул тяжёлую дверь и размашисто шагнул в вязкий, пропитанный твириновым духом воздух кабака. Хозяина было заметно сразу: словно исполин из древних легенд, он почти лучился бешеной пляской, которой тяжко в тесной человеческой груди, так тяжко, что она иногда вырывается наружу.
Огненный вихрь, а не человек, и к нему сейчас через всю комнату, не обращая внимания ни на кого, шёл не Артемий Бурах, а степной ветер, всей своей массой обратившийся в человека.
- Здравствуй, - слово легло на стол, как карта, вытесанная из гранитной плиты.
Андрей, оторвавшись от наполовину опустошенного бокала, рассеяно поднял взгляд навстречу гостю. Глаза у хозяина были черные, полные плещущегося и мутного, сродни тому же, что плескалось в бокале.
- А! Гаруспик пожаловали! - преувеличенно-торжественно изобразив поклон кивком, Андрей изобразил левой, здоровой рукой тост в честь посетителя. - Наслышан, как же. Выпьешь?
Менху кивнул на оба вопроса разом. Да, дескать, пожаловали, и, да, буду, причём слова у него с делом не разошлись: огненный твирин даже не из желудка, сразу изо рта бросился в голову, сделав мир горячим и ярким и отступил, оставляя звенящуюю лёгкость. Гаруспик опустился на стул рядом со Стаматиным и молча выставил три бутылки, свежеполученного экстракта.
- Продать хочешь? - отпив краем рта, Андрей отставил бокал и сощурился, смерив оценивающим взглядом бутылки и выражение лица Бураха. - Отчего же, возьму. Мастер по твирину у меня вот только пропал, так что - если сподобишься перегнать, заплачу и поболее. Или что другое надо?..
- Другое. Я по отцову рецепту эти сделал, а ты здесь в городе после менху первый, кто в экстрактах наших понимает. Что скажешь про них?
Вместо ответа Андрей потянулся к бутылочкам, не без натуги откупорил одну, принюхался к прянувшему терпкому запаху и сморщился. Затем отпил немного, покатал на языке, затем смешал еще одну порцию с недопитым твирином, но пить не стал - едва пригубив - и наконец, отставив, вынес вердикт:
- Вытяжка и есть. Ничего, крепкая... Почище можно было, но и так неплохо. С черной поаккуратнее, стеблей не клади, а белая плеть - она хоть и не твирь, но, как еще Исидор, память ему, рассказывал - мертвятину из настоя гонит. Да, зачем тебе вдруг?
- Думаю, не спроста отец записал эти рецепты. Как бы не оказалось лекарством, - Гаруспик тоже понюхал бутылки, сравнил с запахом из бокала и кивнул. Его экстракты были крепче. Куда крепче! - А тебе, Андрей, спасибо за знания. Чем-то кроме слов отблагодарить могу?
- Да ладно тебе, - отмахнулся Стаматин, вытаскивая откуда-то из-под стола с ловкостью заправского фокусника еще одну бутылку. - Вот, выпей еще лучше... Да, погоди, пока не ушел - расскажи, что творится в городе? Про то, что мясники встали вокруг Костного Столба я слышал, конечно... но вот знакомец-Червь тут передавал, что Термитник-то, оказывается, чист! А с ним и прилежащие кварталы... Неужели правда?
Менху аккуратно приложился к бутылке и, чуть пристукнув, поставил её обратно. Понимание, что если он глотнёт ещё, то до вечера отсюда уже не выйдет, невзначай поскреблось в уже несколько замутнённый разум Артемия и он решительно мотнул головой.
- Не знаю точно! Сегодня и проверю. А что до мясников...странно у них. Очень странно.
- Ну! - Андрей, прищурившись, воззрился на Гаруспика. - И как? И впрямь городских к себе не пускают?
- Не удивлюсь, если так. Со мной, и то говорили постольку-поскольку.
- И как только Сабуров терпит, - покачал головой архитектор. - Впрочем, пусть их. Думается, от чумы они далеко не уйдут, что в Термитнике, что в Земле... пропащие души, дети степи. А лекарство, говоришь, так и не нашли? Был у меня в гостях старый друг, Данила, однокашник - но последние три дня я о нем только с чужих слов и слышу. Но похоже, не преуспел.
- А что Сабуров? Если Сабуров дёрнется резче, чем надо, мясники с одногами просто вынесут его на тот берег Жилки вместе со всеми волонтёрами! А Данила твой...вместе мы теперь работаем, с ойноном Данилой. Может чего и преуспеем.
- Ну это ты, друг, хватил... Не люблю его, паскуду, конечно, но дело он свое знает. Да и патрульные у него сильны и организованы... А там, глядишь, день, два - и санитарная армия, как слухи говорят. И тогда уж точно, - вздохнул Андрей, - шаг за порог дома без разрешения - расстрел на месте. Уж и не дожить бы до тех счастливых дней. Но ты, верно, торопишься? - спохватился он, отставляя в сторону бутылку.
- Верно, - Артемий кивнул, рассовал бутылки с экстрактом обратно по карманам и протянул Стаматину руку, - тороплюсь. Хорошо у тебя тут, Андрей, но меня, скорее всего уже ждут. Доброго тебе дня.
"Если конечно теперь дни могут быть хоть сколько-нибудь добрыми", - додумал он, пожав руку кабатчика и двигаясь к выходу. До складов было десять минут ходьбы, так что,, Гаруспику стоило поторопиться. Его ждал Данковский.

Всю ночь под окном, как большой бездомный пес, ворочался ветер – шуршал опавшей листвой, устраиваясь поудобнее, пытался свернуться в клубок и поскуливал от холода. Всю ночь, словно откликаясь на тоскливый зов, вздрагивала земля, шелестела травами – будто кто-то снизу дергает тонкие корни-струны, выводя горькую мелодию. Всю ночь тревога гладила сердце неприятными влажными пальцами. Кто там, под землей, пробует играть на белесых нервах увядающей твири? Кому не спится ночью под уютную колыбельную дождевых капель? Никому – скулил под окнами продрогший ветер. Никому – тяжело вздыхала вымокшая земля. Ни-ко-му – усмехалась тревога, выводя коготком узоры на маленьком сердце.
Она поднималась, дрожащими руками отодвигала запор, выходила - босыми ногами по мокрой траве - глухое утробное пение, вой из разбухших, вздутых животов спящих под землей. На разные голоса - одно и то же, до дрожи тоскливое, шепчущее, причмокивающее - скользкие, соленые от земли губы слабо шевелятся, вторя песне без слов. Съежиться, лечь рядом, обняв руками холодное - заворочается в полусне. Плеснуть, не глядя, пьяным твирином на упокой - и говор зашепчет еще громче, обнимая за ноги пальцами, вырастающими вместо травы.
Обезумевшая, она возвращалась, чтобы через час, не выдержав, проснуться вновь.
Сегодня все покрывало мертвых устлано ее прядями, которые она рвала из волос, бросая к изголовьям погостов.
Спите, шептала она, скорчившись на жестком топчане и подтянув колени к подбородку. Спите, баю-бай. Сон не шел – ни к ним, несчастным, измученным бесконечной ночью, ни к ней, приросшей сердцем к умершим. Утром, шептала она. Утром вам станет полегче, мои бедные. Утром уйдет это собачий ветер или заснет наконец – и вы тогда сможете поспать тоже. Ветер и правда утих к рассвету, но это не принесло покоя мертвым. Напротив, зашевелились, заворочались еще сильнее, вот-вот вскроют ветхую ткань погоста…
Оставив в лавке последние монеты, Ласка вернулась с тремя бутылками молока и пошла вдоль могил по кругу, орошая надгробья белыми каплями. Баю-бай - тихая песня вплеталась в кладбищенскую тишину, проникала в поры земли. Баю-бай – стекало молоко невыплаканными слезами. Баю-бай – послушно повторяли мертвые, даже не думая засыпать.
Их разбудили шаги другой, новой смотрительницы, тенью следовавшей за девочкой, водившей с ней хороводы. Скоро, шептала та, другая, скоро вы уснете навечно, и не придется ворочаться в мерзлой земле, просыпаться от холодных, завораживающих снов с той стороны. Опадут туго натянутые ниточки, что не отпускают вас даже во сне. Не раздастся сверху шороха и шепота, никто не потревожит вас - ни стук шагов по каменным плитам, ни карканье ворона, ни тоскливый, захлебывающийся вой собаки.
Скоро все замолчит.
И Ласка, беспокойно оглядываясь назад, на тень, скорбно следившую ее путь среди могил, увидела только, как капли молока, пролитые на камень, становились черными в неверном свете восхода.
Бессильно дрожали тонкие, прозрачные руки – даже пустые бутыли казались неподъемной тяжестью. Она не знала, что еще можно сделать. Чем помочь им, нашедшим здесь свой последний дом – многолюдный, тесный, промозглый. Неуютный, да другого-то нету, и куда им идти, коли не спится?
Ежась от колючей сырости осеннего утра, Ласка вернулась в сторожку. Оставить бы беспокойство за порогом, хлопнуть тяжелой дверью – погуляй пока… Пусть приляжет среди могилок, задремлет хоть ненадолго, растворяя свое дыхание в горьком воздухе.
Тревога просочилась в дом запахом прелых листьев и сбивчивым пульсом.
Шептала - не беги, девочка, не надо. Зря.
Расстели себе постель из прошлогодней травы, окуни руки в землю и закрой глаза. Перекрести руки, как велено, скажи себе не дышать. Да не забудь спеть колыбельную.
И тогда они уснут – вместе с тобой.

(Письма с того света. Мертвые пишут вместе с Лаской)

Бакалавр. Улица, аптека, фонарь Стержень.
(и героический Вуззл)

Он шел молча, опустив голову и спрятав руки в глубоких карманах плаща.
Повторяя про себя имена
Абсурд, глупость, нелепица, находящая себе такие неопровержимые подтверждения, что впору завыть волком, смиряясь с необходимостью и отсутствием выбора. Что за роль в этой пьесе твоя, бакалавр? А может, ты и не актер вовсе, а драматург?
Вон сколько персонажей, в чью жизнь вмешивайся - не хочу.
И правда не хотелось. Как насмешка… ну что здесь может зависеть от него? А вот зависит же, у дверей Георгия – черная птица, падальщик-Исполнитель. Беседовать с ним Даниилу не хотелось, и он свернул к аптеке, чтобы выполнить обещания – Ларе, Марии…
Мария. До безумия прекрасная, до прекрасного безумная, как раз для этого города. Хозяйка? Алая? А ведь и правда хозяйка. Есть у нее что-то, чего у других нет, и очень важное это «что-то», непонятное только, как и сама Мария... бакалавр не видел таких никогда. И сейчас был уверен: он придет к ней еще не раз.
Расплатившись с аптекарем (как меняются цены изо дня в день!), Даниил направился в Кожевенный квартал. Надеясь, что Гаруспик не забыл об их уговоре.
До Кожевников он не дошел всего ничего – похоже, этот город, находил особое удовольствие в том, чтобы вмешиваться в планы молодого бакалавра Данковскго самым бесцеремонным образом. Неподалеку от пустыря, где среди густой травы одиноко торчала нелепая лестница, пронзающая небеса, его окликнули. Даниил не поручился бы, что это был тот же самый патрульный, который конвоировал его два дня назад к дому местного коменданта, но лицо показалось смутно знакомым. Смотрел он, впрочем, куда благосклоннее – на сей раз столичного гостя не подозревали во всех мыслимых и немыслимых грехах.
Патрульный был лаконичен и деловит: передав на словах пожелание господина Сабурова как можно скорее увидеть бакалавра Данковского, он откланялся и поспешил по каким-то служебным делам. Очевидно, приказа тащить бакалавра к начальству хоть на аркане не поступало, а потому на это раз Даниилу была оставлена возможность проделать короткий путь до Стержня без наручников и почетного караула за спиной.
Посещение коменданта не входило изначально в планы Данковского - его ждал Артемий. Но то ли любопытство, свойственное натуре, то ли сам факт того, что просьба исходила от главы одной из правящих семей (что определенно предвещает или нечто дурное, или нечто важное) - одно из двух этих обстоятельств, а то и оба сразу, заставили Даниила несколько изменить путь.
Бакалавр направился в Стержень, надеясь зайти к Бураху потом. А также на то, что гаруспик догадается его подождать, не пойдя куда-нибудь по своим делам.
Дом Сабуровых взирал на гостя с мрачной решимостью, но за стеклянной мутью окон, где-то в самой глубине занавешенных глаз, нервно вздрагивала тревога. Та же самая тревога дохнула бакалавру в лицо, едва он переступил порог. Казалось, неуверенность, плененная, связанная по рукам и ногам, но не утратившая норова, тонко улыбалась из угла комнаты.
Александр поднялся из-за рабочего стола навстречу гостю, протянул руку для приветствия, кивком указал на стул.
- Вас быстро отыскали, - лицо Сабурова странно осунулось за последние дни и казалось сейчас затвердевшей маской, надежно укрывающей любые проявления слабости. – Хорошо. Дело не терпит отлагательств. Чем скорее мы разберемся с этой проблемой, тем быстрее сможем победить эпидемию. Или хотя бы не допустить распространения заразы.
- И что это за дело? - спросил Даниил, садясь. - Не поймите превратно, но на сегодняшний день у меня уже были планы, так что... Это, видимо, первостепенно, если от сего вопроса зависит победа над чумой.
- Понимаете, Даниил, - Сабуров пытливо всматривался в лицо собеседника, - ничего не появляется из ниоткуда. Ничего. И если несколько дней назад чумы не было, а сегодня она есть, значит кому-то это было нужно, кто-то за этим стоит. Впрочем, выяснять это – не ваша задача. А вот поискать корни проблемы вы, как человек науки, человек с особым, аналитическим складом ума вполне бы могли.
- Этим и занят, комендант, - откликнулся бакалавр. Каины, должно быть, не поставили Александра в известность о том, чем он тут занимается... впрочем, Данковский и сам уже забыл, давал ли знать об этом Каиным. - Пока у меня есть версия, что началось все с Термитника, но версия, как и подобает любому, даже самому наивному предположению, требует проверки.
Он сцепил кончики пальцев и подался вперед, чувствуя, что почему-то вместо того, чтобы расслабиться, удобно усевшись, он только ощущает большее напряжение под взглядом Сабурова.
- Но у вас, возможно, есть другие варианты?.. - вопрос повис в воздухе оборванной нитью.
Комендант не спешил отвечать. Молчал, выстукивая несложный ритм по затертой столешнице. Та откликалась охотно, будто тугой барабан.
- Термитник… - сбивчивая дробь перекатывалась по комнате, выдавая замешательство хозяина. – Да, это выглядит правдоподобным. Слишком правдоподобным, как мне кажется, но вы правы, исключать нельзя ни самых невероятных версий, ни самых простодушных. Проверьте, Даниил. Термитник проверьте, Гнилое поле, кладбище. В Бойни вам не попасть, и я тут помочь бессилен. Что еще? Да что угодно! Водопровод или колодец этот, что младший Ольгимский выкопал. А может, реки из болот заразу разносят.
- Колодец? - насторожился бакалавр. - А чем примечателен именно колодец Ольгимского, что вы о нем вспомнили? Разве в городе не полно других колодцев?
- Не полно, - пальцы выдали новую серию отрывистых звуков. – Собственно, это колодец – единственный источник, ведущий под землю. И вырыт совсем недавно. Заставляет задуматься, не так ли?
- Черт возьми, - согласился Данковский, хмурясь, - в самом деле. Нужно будет потолковать с ним. Подземный источник заражения... это может быть вполне реально, vae*. Вы знаете, как найти этого господина?
- Знать – это моя работа, - Сабуров скрипнул зубами.
Вот только в последние дни я выполняю ее не слишком успешно – невысказанная мысль повисла в воздухе горькой пылью.
- Ольгимский-младший живет в домишке возле станции, - Александр встряхнулся, треснувшая было маска уверенности обрела былую твердость, - с тех пор, как их разногласия с отцом стали… неразрешимыми.
- Благодарю. Думаю, с него мы и начнем. С вашего позволения...
Даниил поднялся, подхватив саквояж.
- Если, конечно, это все, что вы хотели сказать, комендант, - рядом с эти человеком хотелось говорить таким же чеканным, твердым армейским тоном, держать осанку и... избегать встречаться глазами. Сейчас Сабуров казался жестче, злее, чем в первую встречу.
И более уставшим.
- Это все, - Александр отрывисто кивнул. – Не буду больше задерживать, и вам, и мне есть чем заняться. Если будут новости, - он проглотил вертящееся на языке “немедленно доложить”, - дайте знать.

-----
* - увы (лат.)

Бака и Гару
(с Хелькэ)

С некоторым облегчением, что Сабуров не только не помешал его планам, но и добавил пищи для размышлений, Даниил Данковский продолжил путь в Кожевенный квартал. Надеясь вместе с тем, что Артемию не пришло в голову покинуть дом, раз уж бакалавр не явился в условленное время.
Заглянуть в окно не вышло - ставни предупредительно-глухи. Даниил, как и подобает приличному человеку, отправился к двери, пробормотав: "Mihi janua frequentes..."*
Стук вышел, однако, неприлично громким.
Гаруспик, не очень торопясь шёл к дому отца. Нет, он шёл к своему дому, к родовому гнезду семьи менху, который сейчас был всего-навсего местом встречи.
Аретмий невольно улыбнулся, когда понял, насколько его мысли торжественны и неуместны. Он свернул от Костного столба и увидел, нет, сперва услышал, что ойнон Данковский уже на месте. Грохот, который издавала обманчиво изнеженная рука Даниила встречаясь с дверью разносился по всему переулку, так что, Гаруспик подошёл к нему незамеченным, хотя и не скрывался.
- Доброе утро, ойнон, - негромко сказал он.
Тот резко обернулся, насторожившись, но успокоился, узнав Бураха.
- Доброе. Я тут несколько припозднился по милости коменданта Сабурова, и уже не думал застать тебя. Кажется, вполне оправданно... однако случайность снова свела нас. Что выманило менху из дома в такую рань?
- Наследие отца, - коротко ответил Артемий. - А что от тебя хотел комендант?
- Как выяснилось, того же, чего хотел я сам, - пожал плечами Данковский. - Поиск источника, Бурах... и он назвал многие из возможных, о которых я не имел представления. Гнилое поле (ты знаешь, что это?), кладбище, тот же Термитник, и, что самое любопытное - колодец, который выкопал Младший Влад.
- Колодец? Об остальном я знаю и уже думал, но что это за колодец, ойнон?
- Вроде бы его недавно прорыли, - припомнил бакалавр. – И Сабуров, как мне показалось, несколько обеспокоен из-за этого колодца – вроде бы у вас их не принято копать, или что-то в этом роде, - Даниил вздохнул, всем своим видом говоря: «Дремучая все-таки провинция!», и передразнил гаруспика: - Но что это за суеверие, менху?
- Это не суеверие, ойнон. Даже степные духи, и те не причём. Просто источники можно копать только там, где указала Хозяйка Земли, иначе воды нормальной не будет - одни неприятности. Раньше такого бы вообще не допустили, а сейчас... сейчас я даже не могу понять, есть ли в Городе Хозяйка!
- Есть, - уверенно сказал Данковский. - Мария же, Алая Хозяйка. Я с ней утром беседовал. Правда, эти ваши Хозяйки, те еще... - он махнул рукой. - Загадочные очень.
Артемий зачем-то оглянулся, потом молча отпер дверь и почти втолкнул Данковского внутрь.
- Марию эту, ойнон, я не видел ещё, но чувствую - не вошла она в силу! Она же Алая, власть такой пропустить трудно будет.
"А вообще, надо бы узнать, кто тут в наследницах ходит, и поговорить с ними. Всё же, вместе жить потом... возможно."
- Тебе виднее, - отозвался бакалавр, шагая по коридорчику. Дойдя до кабинета, он поразмыслил секунду, затем присел на край стола, кинув на пол саквояж, и вопросил: - Так что, куда отправимся? Я бы предложил сначала к Владу. Кстати, что ты думаешь об этом, Гнилом поле и кладбище? Стоит искать там истоки заражения?
- На гнилое поле свозят отходы из Боен. Я был там недавно и видел, как в выгребную яму бросают туши заражённых быков. Болезнь там может и есть, но источник её где-то ещё, ойнон. Что до кладбища...да, может и там, - Гаруспик на несколько секунд задумался, поднеся руку к подбородку и поглаживая уже изрядно отросшую светлую щетину. - Если мы пойдём к Владу, то потом сможем пройти через склады и добраться до Термитника по железной дороге, а по пути завернём на кладбище. Проверим всё, ойнон, но идти придётся быстро. Готов ли ты?
- Конечно.
"С того самого дня, что я тут появился", с горечью подумал он, "я постоянно бегаю. То за кем-то, то от кого-то. Или вместе с кем-то. Fata mea, за что?!"**
Артемий повернулся было к двери, но кое-что вспомнил и остановился.
- Попробуй, ойнон, - на стол рядом с Данковским были выставлены бутыли с экстрактами.
- Попробовать..? - Даниил изумленно поднял брови. - Ты же не имеешь в виду, чтобы я это выпил?
- Почему нет? Это спиртовая настойка сочетания сортов твири по рецептам моего отца. Улучшает сопротивляемость болезни, а это, мне кажется, лишним не будет.
Гаруспик прикинул, стоит ли ему показать пример и решил, что нет - не стоит. Нехватало ещё опьянеть...

- А ты уверен, что все правильно приготовлено? Побочные эффекты есть? Еще и спирт... Бурах, ты не шутишь?
Жидкость в бутылках доверия не вызывала.
- Нет, ойнон, я не шучу. Это уже пили я и Андрей Стаматин, побочных эффектов не заметили.
Данковский дернул плечом.
- Это еще ни о чем не говорит. Ладно, допустим... - он протянул руку к одной из бутылочек. - Везде одинаковые, да?
- Да, - Бурах решил не тревожить тонкую нервную систему столичного гостя и несколько покривил душой. В конце концов, там всюду настой твирина...
Откупорив священный сосуд (и внутренне содрогнувшись), бакалавр все же поднес его ко рту и сделал пару глотков. Уже от первого глаза его округлились, и третий глоток стал последним, к счастью, не буквально.
Настойка отдавала свежими травами и не совсем свежим алкоголем.
- Хуже коньяка, - пожаловался Даниил. - Иммунитет, значит, повышает?
- Повышает, - кивнул Гаруспик, покопался в кармане и извлёк на свет половину сухаря. - Закусишь?
- Хвалю твою предусмотрительность, - проворчал врач, покорно "закусывая". - Учти, Бурах, если через несколько часов я скончаюсь в страшных муках, оставив город на произвол судьбы, это будет на твоей совести, буде таковая имеется.
- Как скажешь, - покладисто кивнул Артемий и протянул Данковскому одну из бутылей. - Возьми и носи с собой. Я потом ещё сделаю.
- Спасибо, - убирая "лекарство" в саквояж, Даниил подумал: как было бы славно, если бы некоторые из необходимых вещей были бы... не такими необходимыми. - Ну что, к Ольгимскому?
- К Ольгимскому, - кивнул менху. - Путь знаешь?
- Знаю. Сабуров подсказал. К Станции нам, и искать домик рядом с ней.
- Тогда двинемся.
"Нехорошее место выбрал Младший Влад!" - подумалось Гаруспику вслед. - "Чую."

__________
*- «двери мне часто открывались»
** - «судьба моя»

Самозванка. Письма на тот свет.
(..а пока игроки занимаются всякой фигней учатся, мастера развлекаются сами.)

Когда пелена липкого, обессиленного забытья неохотно потянулась вверх, выпуская Клару из объятий сна - открыв глаза и слабо сощурившись, она увидела:
Кошка.
...совсем не напоминающая милого домашнего зверя: хищница-альбиноска, навострившая когти, и казалось, озирающаяся из картинной рамы, где были заперта, по сторонам - кто здесь? нет ли опасности? прыгнуть?!
Завораживающий блеск багрово-алых глаз. Кошка была ей знакома, но память капризно морщилась, стоило только попробовать вспомнить, в чьем доме висит эта картина, неуловимо похожая на саму хозяйку дома. Такие же гордость, оскал, напоминающий улыбку, и примятый в душе, упрятанный поглубже страх чего-то вокруг.
- Слава богу, ты очнулась!.. - взволнованный, чуть резкий голос, изобилующий нервными скрипичными вскриками, откуда-то сзади. - Хочешь пить? Ты совсем бледная, не заболела ли, девочка? Ах, и почему я не осталась дома...
Хозяйка обошла диван, на котором под грудой пестрых одеял была устроена девочка, и сразу же сходство с кошачьим портретом на стене получило немедленное подтверждение: Анна Ангел, певица из Каравана... Так значит, меркнущее сознание не подвело, и дом, до порога которого они едва доползли, действительно оказался "Вербами".
Клара помнила, каким вязким был воздух – будто город всерьез задался целью помешать ей добраться сюда. Помнила, как мучительно давался каждый шаг. Как отзывался резью в правом подреберье и накатывающей волнами тошнотой. Как саднило пересохшее горло. Как кусачим жуком-древогрызом боль ввинчивалась в висок и забиралась все глубже и глубже. Помнила мысль – единственную – добраться, дойти, доползти. Не помнила только одного. Зачем?.. Что тянуло ее сюда – именно сюда, в «Вербы», что заставило проделать весь этот путь? И.. что-то еще? Клара прикрыла глаза, силясь вспомнить, что же она упустила из виду.
Мальчик. Ну конечно же, мальчик, Уж. Рядом его не было, а разглядеть всю комнату не позволял ворох одеял, навалившийся душной тяжестью на грудь.
- А я… - голос не подчинился, сорвался иссохшим листом. – Разве я была одна?..
- Я возвращалась из лавки с продуктами, - Анна всплеснула руками, едва не уронив предложенную девочке кружку с чем-то дымящимся, пристроенную на трюмо. – И увидела вас двоих на ступенях; тогда еще подумала, такие маленькие - и песчанка… Позвала патрульных. Того мальчика они унесли, сказали, что он болен. А тебя оставили, помогли занести внутрь… Ты правда не чумная? – хозяйка непроизвольно отшатнулась. – Что с тобой случилось? Ну не молчи!
Тяжелое молчание, должно быть, действовало на Анну угнетающе - процарапывая иглами горло, наружу рвались слова - бессвязные, дрожащие, взволнованные...
Все-таки болен… Будто чьи-то холодные, жесткие пальцы сжали Кларино горло. Жалость? Страх? Не то, нет. Обида – горький лед. На того, кто вкладывал силу в ее руки, на того, кто решал, разить она будет или исцелять. Но чтобы вот так… Душу вынуть, все жилы вытянуть, перевить их в жизнь для другого – так ли важно, для него ли старалась, для себя ли, для своей совести – и все зря?!
- Кто же знает, не чумная ли? – бескровные губы сложились в узкую полосочку. – Да ты не бойся, милая, теперь ведь уже поздно бояться… если что.
Казалось, Анна сейчас не остановится и побежит - подальше от неумолимой, быть может, смерти, которую она сама обогрела и укрыла. Но всплеснувшийся волной страх в глазах все-таки успокоился темной водой омута, и Ангел поникла:
- Ах, и правда, девочка... Почему-то я тебе верю... тебе, слышишь? Сама не знаю, взглянешь на тебя - и слова против не сказать. Ты пей, пей, не стесняйся! - чуть дрогнувшая рука махнула в сторону остывающего чая. - Или тебе принести чего-нибудь?
Не дождавшись ответа, Анна, помедлив, присела на краешек кресла напротив - и замерла, глядя на Клару. Изредка по-птичьи наклоняя голову, то вправо, то влево, будто рассматривала красивую и опасную игрушку.
- Может и правду говорят, что ты из святых? - восковой змейкой прокрался вопрос, обращенный вроде бы в пустоту. - Рассказывали, видели тебя в чумных кварталах, как ты шла среди больных, касаясь их рукой, и выходила оттуда живой и здоровой, как ни в чем не бывало...
- Рассказывают, - устало кивнула головой Клара. – Чего только не рассказываю про меня, милая. Поверишь ли – уже и сама не знаю, где правда, где ложь. Была я в чумных кварталах, и вышла, видишь… живой и здоровой. Вот только не скажу, что как ни в чем не бывало.
Тонкая рука выбралась из-под одеяла, потянулась к стакану. Первый глоток подарил вместо желаемого облегчения новый комок боли, ощетинился иглами, прокатился по пищеводу. Потом стало легче. Теплый чай, казалось, разливался по всему телу, согревая, баюкая, унося горькие мысли.
- А из святых ли, - девочка откинулась на подушки, - это людям виднее. Уж лучше бы – из простых, из обычных. Святым-то не в пример тяжелее живется…
- С них и спрос другой, - Анна дернула подбородком, отводя взгляд. - Совсем другой, милая... Знаешь, я тебе соврала. Не из лавки я шла, с кладбища. Не могу больше - как во сне вижу этих, кричащих, так что-то тянет идти, шептать им молитвы и провожать... Видно такова судьба всех нас, кому отвратителен этот пир во время поветрия - не оставаться в стороне...
Знакомые, окрепшие нотки - голос актера, почувствовавшего под собой спасительные подмостки. Легкая взвесь приправ, придающих голосу трагической убедительности и сладкой горечи.
- Знаешь, я только тебя попрошу, когда окрепнешь - ты пей, я еще заварю!.. - поможешь мне, правда? Не за себя ведь прошу, за других. Мне-то ничего не нужно, уж ты знаешь, милая...
Самозванка не удивилась. Чему удивляться - тут ведь все просто, в этом городе… Для одних она, Клара, - шабнак, проклятая ведьма, и костер уже давно выплясывает жгучий танец, ждет не дождется, мечтает обнять, закружить в вихре огненных искр. Для других – святая, а значит – нужная, полезная. Если и привечали ее здесь, кров ли давали, пищу, стакан чая – то только в расчете на помощь. А впрочем… Нет, не только. Вспомнился глупый храбрый мальчик Уж, который не побоялся пойти и в чумной квартал. Вспомнился угрюмый юноша Ноткин и горсточка подаренного им арахиса. Вспомнилась прозрачная девочка Ласка, отломившая для нее краюху от каравая и ничего не попросившая взамен - с кладбища девочка.
- Не так много я могу, - дрогнули ресницы, скрывая мелькнувшее в глазах сожаление. – Не так много, как ты думаешь. И не так много, как мне хотелось бы. Но ты расскажи, что там, на кладбище, может и сумею чем помочь…
- Думаешь, я за свою помощь расплачиваться тебя буду заставлять? - Анна вспыхнула, краска прильнула к лицу мягкими мазками невидимой кисти, - Ложь, все ложь! Я только хотела помочь, мне стало так жалко тебя... Неужели никто, совсем никто в этом городе мне не верит? Кому как не тебе знать это, чудотворица? - последнее слово она едва ли не выкрикнула Кларе прямо в лицо. - Ты, которую клеймят за твоей спиной и называют виновником всех бед; я-то думала, ты поймешь меня...
Опустив голову изваянием скорбящей души, Анна едва заметно искоса метнула взгляд на Клару и отвернулась.
- Веришь, нет, - глухо раздалось из-за спины, - ничего мне от тебя не надо. Хотела только попросить, чтобы ты навестила бедняжку Ласку. Ей так одиноко там, а со мной она не говорит... Придешь? Я тебе хлеба и молока там, поднести мертвым. И цветов на могилы. Видишь, ничего мне не жалко…
Ах, какой искренней она казалась, какой настоящей обидной звенел ее голос – будто чистая, прозрачная душа плакала хрустальными слезами. Подлинная, неподдельная скорбь – без единой ноты фальши, правильная, как… идеально сыгранная роль. В каждом жесте Анны, в каждом ее слове сквозила отточенность, натура актрисы, впитавшаяся в кровь, въевшаяся в кости, неотделимая теперь от естества. Наверное, она даже сама верила в то, что говорила. И Самозванка поверила тоже – с опаской, с оглядкой, но все же поверила.
- Схожу, - кивнула она и попыталась подняться, но тут же обессилено опустилась обратно. – И цветов отнесу, и молока, и Ласку утешу. Вот только посижу… еще минутку…
Девочка одним глотком допила холодный чай и закрыла глаза.
- Конечно, отдыхай, милая!.. Сколько угодно, сколько пожелаешь. - оказавшись рядом, Анна набросила ей на плечи плед, отпустив чуть позже, чем можно было. Ее руки были словно кукольные - белые, ломкие и жесткие, не привыкшие к тяжелой работе или уходу за больным. - Мой дом всегда для тебя открыт. Я буду в зале. Не хочу тебе мешать. Вот корзинка для Ласки, и знаешь что - не говори ей, что это от меня. Хотя бедная девочка и так почти не спрашивает...
Звук шагов вкупе со затихающим голосом скоро растворился в тишине коридора, и в комнате Самозванки долгое время было слышно только потрескивание дров в камине. Тихий, едва слышный звук заставил ее вздрогнуть, вспомнив такой же - только в несколько раз больше - костер перед столбом, к которому привязывали ведьму, злодейку, шабнак-адыр... Но жар, исходящий от очага, был совсем другим – не злым, жадным, норовящим пожрать все вокруг, а ласковым, томным, убаюкивающим. Клара, которая и правда собиралась отдохнуть совсем чуть-чуть, сама не заметила, как комната растворилась в этом тепле, оставив лишь маленький кокон-плед. Кокон, ставший для нее целыми миром – уютным и любящим.

(...и продолжают развлекаться)

Потом она проснулась – резко, как от толчка. Нахлынуло странное, невесть откуда взявшееся ощущение – время, время утекает, как вода в сухой песок, нужно куда-то идти, что-то делать, торопиться жить. Она судорожно отбросила плед – как липкую паутину, сковывающую движения.
На этот раз ровная поверхность пола не норовила выскользнуть из-под ног, и Кларе без особого труда удалось сделать несколько шагов. Хищная кошка-альбинос с картины пристально следила за каждым жестом – наверное, точно так же она провожала бы взглядом убегающую из комнаты мышь.
Корзинка для Ласки оказалась довольно увесистой – не поскупилась Анна в трудные времена, видать и впрямь от всего сердца помочь хотела.
Паркет под ногами отзывался глухим стуком на каждый шаг.
- Зря ты не разбудила меня, милая, - тонко улыбнулась Клара, выходя в зал. – Так ведь и всю жизнь проспать можно… Пойду я - к Ласке, как обещала. А за чай тебе спасибо. И за приют.
Анна рассеянно смотрела на огонь. Когда шаги Самозванки разбудили хрупкую тишину, повисшую в доме, она встрепенулась и сделала несколько шагов навстречу девочке, все еще стараясь не встречаться с ней взглядом.
- Глупости какие, - бледная улыбка, которая очень старается, но так и не может быть искренней, - Кто угодно сделал бы так же... Разве можно было тебя бросить на улице, такую несчастную? Ты иди, не бойся. Ласку утешь... добрая девочка. Заходи как-нибудь еще? Я буду очень ждать...
Дверь на цепочке Анна приоткрыла едва на столько, чтобы можно было протиснуться - и тут же захлопнула, словно боялась, что с первым же дуновением ветра в дом прокрадется вездесущая Песчаная Язва, иссушив горло на вдохе. Гулкий удар, раскатившийся по полупустой набережной - и "Вербы" застыли мертвым обликом, ничем не отличаясь от заколоченных, покинутых домов.
Потом и в самом деле подул ветер. Но сейчас он не казался таким холодным – должно быть огонь камина подарил Кларе маленькую частичку себя, поселился в ее груди и теперь горел, слабо вздрагивая в такт дыханию девочки. Дорога сама ложилась под ноги – ровной, гладкой лентой, не петляя, не запутывая, не насмехаясь щербинками и выбитыми булыжниками. Иди, девочка, там твой дом. Небо пристально смотрело сверху - не заблудилась бы, не свернула с пути; подстегивало упругими нитями дождя. Клара покорно брела, стараясь лишь сберечь частицу тепла внутри себя, но чувствовала, как она тает, тает с каждой минутой. Там твой дом – монотонный мотив, что нашептывал город, что мурлыкал ветер и бессвязно бормотал дождь, накрепко засел в голове. И правда – где же, если не там?.. Черная яма – твоя колыбель, даже первый твой кусок хлеба одолжен у мертвых. Клара ежилась – от этих мыслей и от капель, ледяной сталью скользящих по щекам. И от страха, царапающего нутро – все сильнее с каждым шагом, приближающим ее к кладбищу.
Деревянная створка ворот, спрятавшаяся за горизонтом железнодорожной насыпи, безвольно полуоткрыта. Она жалобно скрипела, когда безжалостный ветер мотал ее туда-обратно, и этот тоскливый стон высохшего дерева оставался единственным звуком, взрезающим - во всех смыслах - повисшую вокруг могильную тишину.
За воротами - расчерченное невидимыми линиями шахматное поле с одинаковыми серыми каменными клеточками. Фигуры уже съели друг друга, партия окончена, игроки - огромный иссушенный силуэт женщины-демона, и коленопреклоненная девочка, чьи растрепавшиеся волосы дергает вездесущий ветер - замерли с обеих сторон доски.
На которую падали все новые и новые фигуры.
Ласка безлично брела между рядов надгробий, едва различимая среди шелестящего моря травы. Остановилась - бледные, холодные пальцы легли на камень и замерли на длительность утекающего момента.
Хлесткий порыв ветра бил по щекам, отрезвляя - и обход продолжался вновь.
Смотреть на хрупкую фигурку, кружащую по кладбищу в ритуальном шествии, было жутковато, но Клара не могла отвести глаз. Так и стояла в проем приоткрытых ворот, взявшись за тяжелую створку – чтобы тягучий скрип не прервал обряда, не отвлек маленькую смотрительницу, не сбил с положенного круга. Казалось, стоит ей отвлечься лишь на минуту, вернуться из своего зыбкого полузабытья в мир живых, и мир рухнет. Задрожит бездушное небо над головой, расколется надвое, рассыплет хлопья серого пепла – на кладбище, взбухшее гнойным нарывом, на обессиленный город, на увядающую степь. Клара даже дышать перестала, и только дождь беззастенчиво стучал по крыше маленькой сторожки.
...кажущеся-равнодушные шаги измеряют землю, перед глазами движутся каменные маски уснувших в земле - все, как одна, неотличимые на вид. Кто придумал хоронить таких разных людей под одной личиной?.. Земля молчит. Только едва слышно отзывается стоном под ногами - под дрожащими лучами прозрачного солнца ей душно, она снова зовет ночь, под покрывалом которой ее спящие дети смогут петь. Снова камень с навершием в виде бычьих рогов. И еще один. Нелепое, робкое подношение каплей оставшегося еще собственного тепла - если привычные дары вы отказываетесь принимать, то возьмите этот, настоящий!..
Казалось, в своем исступленном шествии Ласка и не заметит - пройдет мимо, не разобрав, как будто вместо живой плоти перед ней сухой гранитный лик, требующий подношения.
Но все-таки - нет.
Она замерла, запнувшись на полушаге, и медленно подняла взгляд, не сразу встретившись глазами с Самозванкой. На смотрительницу было страшно смотреть - разметавшиеся волосы словно побледнели и выцвели, впавшие щеки, заострившийся нос...
Только тогда Клара почувствовала, как мучительно не хватает воздуха – почувствовала и тут же вдохнула полной грудью. Легкие обожгло холодом – будто не водной взвесью наполнено все вокруг, а колкой ледяной кошкой. Светлые до прозрачности глаза Ласки все еще выжидающе смотрели в лицо, и Клара заторопилась, опасаясь, что девочка, так и не вымолив ни слова, двинется дальше, вернется к своим мертвым…
- Здравствуй, милая, не знаю, помнишь ли меня… А я сердечности твоей не забыла, - Самозванка неловко протянула корзину. – Возьми вот – тут молоко, и хлеб, и цветы еще, говорят. Нет, не от меня это все – люди добрые передали…
Молчание. Тоненькая, исхудавшая ручка едва удерживала перенятый гостинец, словно кукольная. Сухие губы вдруг треснули горизонтально, скупо плеснув на свободу словами - такими же мертвенными и пересохшими:
- Спасибо... Только зря. Они ничего не хотят, только все время шепчутся и зовут что-то... или кого-то. Может быть, тебя?
Клара отшатнулась. В ноздри вдруг ударил острый запах свежей земли, щедро перевитый с терпким духом кладбищенских трав. Здесь твой дом, девочка. И колыбель уже вырыта.
- Что ты говоришь такое, - голос звенел показной беззаботностью, выдавали глаза, затуманенные суеверным страхом, – зачем я им, скажи на милость?
- Не знаю, - Ласка безвольно мотнула головой, оборачиваясь через плечо назад - к своим, едва ли не родным, тех, которого нельзя было оторвать от себя даже на минуту. - Говорят, все люди зовут смерть. Но им-то звать ее незачем... не знаю... Помоги мне, - вдруг вспыхнуло едва сдерживаемым, прорвавшимся наружу отчаянием. Девочка ломко наклонилась вперед, едва не выронив корзинку из рук. - подойти к ним... Скажи им в ответ то, что они хотят услышать. Мне почему-то кажется, что ты сможешь... а если нет - помоги поискать, что их беспокоит. Если еще одна такая ночь...
Уже не робким туманом - бешеным вихрем – метнулся по нутру страх. Подойти к ним? Ощутить их неслышное дыхание, что колышет землю под ногами? Позволить стеблям трав обнять лодыжки, вытягивая силы, волю, жизнь? Нет-нет, она ничем не может помочь!
Губы Ласки шевелились, но Клара уже не слышала ее бледного голоса – вместо него визгливыми колокольчиками звенели в ушах слова Анны Ангел – говорят, что ты из святых...
Нет, тряхнула головой Клара. Не из святых, нет. Жаль – молчала в ответ маленькая смотрительница кладбища. Без укоризны молчала, с горькой бесцветной обреченностью. А Кларе вдруг снова вспомнился свежий каравай в ее ладонях и ноздреватая краюха, роняющая теплые крошки.
- Ну хорошо, - против воли Клара шагнула вперед. – Посмотрю, что у тебя за напасть.

(..и все еще продолжают..)

Безликое серое поле, уставленное менгирами - каждый посвящен всего лишь самому себе, маленькому богу - молчало. Стоило положить руку на камень, однако, как становилась понятна причина беспокойства Ласки - под пальцами ощутимо чувствовалась дрожь, отзывающаяся надсадной болью где-то в области сердца.
Еще один удар хлыста-ветра по качнувшимся вершинкам травы.
Даже здесь - в месте, где должно было закончиться все, терзавшее этих несчастных при жизни - и даже здесь им нет покоя...
Дрожь земли отдавалась дрожью во всем Кларином теле – а может быть, это пробирающийся под одежду холод делал свое дело, выгрызая из девочки остатки тепла. Того тепла, которое она унесла из дома Анны Ангел, которое бережно хранила весь неблизкий путь.
Пустая могила под ногами заставила сердце сжаться в ледяной комок. Та самая могила, что, наверное, хранит еще отпечаток ее, Клариного тела, - ждет ее, не хочет принять никакой другой жертвы. Нет. Не та. И совсем в другой стороне даже, как можно было так обознаться?..
Клара помотала головой, прогоняя навязчивый липкий страх, отвернулась от пустующей ямы и склонилась к надгробью. Серый гранит, тонкая вязь букв по поверхности, выбитый рисунок – птица, парящая над степью. Бледные ладони с траурной каймой под обломанными ногтями легко коснулись камня – чуть шершавого и неожиданно теплого на ощупь. Клара не знала, что еще делать. Как говорить с ними – давно умершими, укрытыми земляным одеялом от всех ветров.
- Что же не спится тебе?.. – ветер подхватил тихие слова и отшвырнул в сторону.
Нет ответа. Да и какой может быть ответ, когда вся суть, тело земли дрожит, словно наполненная гноем рана, которая грозится вот-вот треснуть по затянутому шву?.. Так и представлялось, как поперек степи проходил рваный разрез, захлебываясь толчками истекающей кровью - как будто мертвые каким-то чудом удерживали ее в своих телах, даже будучи похоронены десятки лет назад.
На плечо Самозванки - легко, почти невесомо, как высушенная, легла холодная рука.
- Я пойду вокруг ограды, - прошептала Ласка. - Может быть, дождем вымыло камень, и их ложе пересеклось водой... Ты пойдешь - тоже?
Не дождавшись ответа, смотрительница невесомо, силуэтом из веточек и сухих травинок, подхваченных ветром, подалась назад, отстранившись из каменного кольца кладбища. Она пошла по краю, держась руками за ограду - словно боялась упасть.
Зря, твердила внутренняя уверенность.
Зря.
Но Клара покорно шагала за Лаской – след в след, не отставая. Рассеянно скользила взглядом по спине с острыми лопатками – тонкой и хрупкой, как болотный камыш. Как же ее не колышет ветром, подумалось невзначай.
Рука скользил по грубой каменной кладке кладбищенского забора, будто вторя движениям смотрительницы. Щекотливым комом в груди шевелилось непонимание – зачем? Зачем она здесь? Чем она может помочь?..
- Послушай, - тишина треснула, как первый лед под тяжестью стопы. – Если бы ручей пробил себе путь на погост, это было бы заметно?
- Наверное... - слабо кивнула Ласка. Странно - но казалось, что здесь, отгороженной кладкой стены от запертых за ней могил, девочке становилось только хуже. - А почему ты спрашиваешь?
Минутное молчание - передышка, возможность собраться с мыслями, облечь смутные предчувствия в слова. Еще часть ограды, оставшаяся за спиной – без единой выбоины.
- Это трудно объяснить, - наконец заговорила Клара, - но думаю, ты меня поймешь. Ты ведь тоже умеешь чувствовать то, что неподвластно другим. Просто вот здесь, - девочка приложила ладонь к груди, - бьется что-то, будто выстукивает – «не то, не то, не там». Я еще не знаю, можно ли ему верить, все это так… непривычно. Наверное, все-таки нужно дойти до конца.
- Не знаю... - юная смотрительница выглядела совсем удрученно-потерянной. - Наверное, одна Хозяйка Земли и может сказать. Не сможем помочь - пойду к Катерине, поклонюсь и взмолюсь, чтобы поговорила с ними...
Ограда растянулась неожиданно далеко. Изнутри она казалась намного меньше, а сейчас - все длилась, не собираясь заканчиваться, глухой стеной разделяя степь пополам на два мира - живой, опустевший и бескрайний, и сдавленный в каменных оковах мертвый мир.
И второй собирался стать первым.
- Смотри, - Ласка вытянула руку, указывая куда-то вглубь степи. - Что это такое?..
- Что? – степь была подернута туманной дымкой, и Клара, сколько ни вглядывалась, не могла рассмотреть ничего необычного. – Разве там что-то есть? Трава… Камень какой-то…
Самозванка осеклась. “Камень” вдруг приподнялся и, неуклюже ковыляя, направился к девочкам. Немая оторопь зашила губы грубыми стежками, повисла на плечах, корнями проросла в ноги.
Чем ближе существо подходило, тем более странным казалось. Странным? Нереальным, невероятным, невозможным. Порождение нелепого бреда на грани сна и яви, когда муть дремоты еще не отступила до конца, и едва пробудившееся сознание бродит впотьмах, натыкаясь на углы и рисуя безумные картины по ломким очертаниям предметов.
- ...к-кто ты? - первой не выдержала Ласка. Она едва стояла на подкашивающихся ногах, округлившимися глазами следя за приближением степного существа. Толстые ножки-обрубки мерно перебирали шаги, подтаскивая округлое, словно бы глиняное тело ближе - глаза отказывались верить, подернувшись маревом, рассудок твердил "все это сон, подобного не может быть"...
Существо не ответило. Беззвучно поводя в воздухе гибкой шеей, оно повернулось - если у нее на самом деле имелось лицо - в сторону Самозванки. И застыло, покачивая головой, словно змея перед гипнотизером.
Робость холодной шелковой лентой скользнула вдоль позвонков и растаяла без следа. Странно, но Клара больше не ощущала страха – то ли уже устала бояться, то ли привыкла к причудам этого невозможного города. То ли просто осознала, что порой тот, кто выглядит точь-в-точь как ты, бывает стократ опаснее самого нелепого из чудовищ.
В глазах странного существа Клара видела себя – чумазую девочку с усталым взглядом, и на миг ей показалось, что это не просто отражение.
А вот слов – нужных слов – не было. Молчание становилось неприятным и вязким, как прогорклое масло.
- ..или что ты? – продолжила Самозванка вопрос смотрительницы.
- Я ищу хозяев, - глухой, продолжающий непрошенную мысль о змее шелест в ответ. Как будто с треском пересыпаются высушенные зерна... да звучит ли на самом деле этот голос, или он появляется в голове?
- Ты знаешь их, девочка без лица?..
- Откуда же мне знать, если я тебя не видела никогда?..
Ответ прозвучал раньше, чем Клара успела задуматься, и лишь потом каленым жалом в висок вонзилось понимание – девочка без лица. Пальцы неуверенно скользнули по линии скул, по глазам, по подбородку, будто проверяя – есть ли? Не оплавилось ли огарком отгоревшей свечи, не смялось в комок бездушной глины? Есть. Не смялось.
- Почему ты назвал меня так? – голос тлел недоумением и еще – чуть заметной обидой.
- Потому что я вижу тебя такой, - был ответ. Такой же свистящий и мертвенный, но вдруг едва блеснувший - или это только казалось? - затаенной интонацией сожаления... или сострадания? - Ты ломаешь пальцами кукол и собираешь из обломков новых. Как они. Уходи отсюда, - существо, чуть завалившись, качнулось назад, всплеснув глиняными ручками. - Эти люди не любят безлицых. Они прогонят и тебя.

(...и вы не поверите...)

Неожиданно оборвав речь, пришелец из степи развернулся и поспешно, переваливаясь, зашагал в сторону канатной дороги, откуда и явился. Словно и впрямь морок, сотканный ветром - только что был, а сейчас протираешь глаза, пытаясь понять - на самом деле? или дымная твирь, ударившая в голову, заставила пригрезиться?..
- Подожди, постой! – окрик рассыпался пылью по верхушкам трав.
Клара все еще вглядывалась в степь – до рези в глазах, ожидая, что он вернется, расскажет больше, объяснит. Тщетно.
- Странное оно, - в долгом взгляде, впившемся в Ласку, дрожала настороженность. – Странное и непонятное. Ты ведь видишь мое лицо?
- Вижу, - после заминки кивнула Ласка, и зябко повела плечами. - Кто оно такое?.. Может, это был дух? Как тот, про которых рассказывал дед Исидор?..
- Какого же хозяина может искать дух? – возразила Клара, без особой, впрочем, уверенности. – Кем бы оно ни было… Может быть, это оно тревожит погост? Плачет, зовет, печалится… Вот они и не спят, бедные, слыша его шелестящую поступь, чувствуя его смятение?
- Я не думаю, - смотрительница медленно, неуверенно покачала головой. - Ты слышала, как оно говорило?.. Мне кажется, оно само - несчастно и покинуто. Как будто оно уже очень давно живет в степи, и вместе с тем вышло блуждать совсем недавно... может, хозяева - это Нина и Виктория, которые умерли?
- Вот оно и ищет своего хозяина – среди мертвых, не умея различить их, не зная, как позвать, - Кларе казалось, что слова Ласки даже подтверждают ее случайную мысль.
- Может быть... - она снова мотнула головой. - Только разве можно не узнать Хозяйку? Даже мертвых, их слышат все, кто только подойдет к склепу, они оставляют свой след везде - в воздухе, земле, как будто там другой город. И... - тонкие губы чуть скривились, с сомнением выпустив на свободу недосказанную фразу, - это существо сказало "моих хозяев", а ни разу в жизни не было, чтобы Нина с Викторией владели чем-то вместе. Может быть только людьми, - совсем тихо добавила Ласка, - Всеми людьми вместе. Городом.
Самозванка не стала спорить. Даже если и правда это неуклюжее создание будит своей скорбью тех, кто должен спать вечно – сейчас оно ушло, растворилось в терпком степном тумане, и правды спросить не у кого.
- А время уже, наверное, к полудню, - рассеянно обронила она. – Пойдем дальше? Обойдем ограду, быть может и отыщем что…
Не произнося ни слова в ответ, смотрительница последовала за Кларой - так же отрешенно, придерживаясь руками за поверхность стены... но взгляд ее все чаще испуганной птицей бросался в сторону - туда, где простиралось море шелестящей твири.
Оставленный было в ворохе трав след таинственного скитальца в считанные минуты выровняло ветром - и действительно казалось - может и вправду не было здесь никого?..
Тоскливые шепоты лежащих под землей были ответом.
Каменная стена все длилась и длилась – казалось, что ей не будет конца, что она просто рассекает степь надвое. Там, за этой стеной, остался холодный серый город – с визгливым лаем дворовых собак, с оголтелыми криками фанатиков, с черными крысами, снующими по мостовым. С пятнами алого пульсирующего мха на стенах домов в зараженных кварталах… Здесь – отныне и навсегда – только ветер, плещущий запахом твири, только небо, прожигающее холодным взглядом, только тихие голоса неупокоенных из-под земли. Да две девочки, в молчании бредущие вдоль ограды – до конца времен. От этих мыслей сначала сделалось тревожно и зябко, а потом вдруг повеяло уютным усталым безразличием – в самом деле, если уж не суждено согреться, может и лучше вот так идти неизвестно куда, не просить помощи и не возвращать долгов, не ждать ничего и ничего не обещать… Не быть святой и не быть ведьмой.
Клара уже смирилась с этой долей, она плыла в туманном полузабытьи, сминая тугие травы, но бесконечная стена - будто назло – вдруг завернула влево. Впереди замаячила насыпь, по которой стальным ручьем текли рельсы.
Не быть.
Содрать опостылевшую маску собственного лица...
- Спасибо тебе, - обернувшись, Ласка поклонилась ей - так, что хотелось сорваться с места и поддержать, чтобы ее, как бумажную, не уронил ветер, - Не знаю, станет ли от этой стражи лучше... Все-таки, наверное, нужно говорить с Хозяйкой. А это... существо, - снова чуть неуверенная пауза, слова ледяными каплями жгут губы, - оно приходило к тебе. Мне кажется, я когда-то видела его, но только издалека. А с тобой оно заговорило... Знаешь, - смотрительница чуть склонила голову набок, - вы как будто похожи...
- Похожи? Чем же? – вспомнив несуразное создание, его безжизненный голос и прозрачный взгляд, Клара зябко передернула плечами. – Я ведь хозяев не ищу, я сама себе хозяйка.
Последние слова прозвучали с вызовом – слабым, чуть заметным, как дыхание спящего ребенка, но от щекочущей двусмысленности сказанного Самозванка почувствовала себя неловко. Однако глаз не опустила и поправляться не стала.
- Кто знает, - дрогнули, чуть опустившись, белесые веки. - Не зря ведь он заговорил с тобой... Куда же ты теперь пойдешь, милая? Если ты сама себе хозяйка - есть у тебя, где укрыться от холода и дождя? Я бы с радостью приютила тебя, только негде...
Податься и впрямь было некуда – только обрюзгшее небо верно служило ей крышей над головой все эти дни, да иногда укрывала от непогоды случайная милость горожан – ненадежная, как первый ледок на речке.
- А я еще не решила, милая, - и даже душой кривить не пришлось. Клара сорвала гибкий стебелек и рассеянно повертела его в пальцах, думая о своем. Затем, чуть улыбнувшись, добавила: - Я ведь помочь тебе обещала, верно? Хочешь, схожу к Катерине, расскажу ей о твоей беде. Чтобы не оставлять тебе их, сирых, надолго…
- Правда? - Ласка вскинула голову, в глазах льдистой крошкой недоверие перемешалось с надеждой, - Зачем тебе это делать?.. Или ты хочешь замолвить словечко перед Катериной? Впрочем, как бы то ни было... - помявшись, девочка коротко склонилась; тяжелые, спутанные волосы спадали едва ли не до земли, - спасибо тебе. Я думала, чудотворицам нет дела до мертвых, и их заботят одни только живые, но оказалось, все совсем не так...
- Так ведь горько им там, слышу я их шепот – и сердце заходится. Как будто в ладонях холодных качается – вверх и вниз, вверх и вниз, - бледные губы сложились в тонкую линию. – Уж не знаю, как ты это выдерживаешь…
- Привыкла я, милая, - узкие плечи снова дрогнули, словно по ним пробежал холодок. - Всегда. С самого детства, как мой папа... Они мне теперь все родные. - Ласка коротко обвела рукой могильное поле, скалившееся гнилыми каменными зубами. - И мама с папой давно умерли, а я все равно их слышу... И они меня.
- Бедная ты… И семья рядом, а совета не попросишь и от невзгод не укроешь… разве что колыбельную на ночь споешь… - слова прозвучали горьким шелестящим выдохом. – Пойду я – может, Катерина что и подскажет. А ты бы отдохнула, милая. Ты ведь как колосок в бурю – того и гляди вырвет с корнем.
Клара не стала дожидаться ответа – что проку в пустых словах? Тяжелые створки, провожая гостью, скрипнули с затаенной надеждой.
Силуэт смотрительницы, смотревшей ей вслед, казался почти окаменелым.
Застывший посреди кладбищенского поля еще одним надгробием, чуть повыше прочих - и в отличие от них, прижизненном.
Ветер насмешливо хлопал по плечам тонкую фигурку – на фоне ярких палых листьев она казалась серой, вырезанной из мятой газетной бумаги.

В глубины

(с Бакалавром)
Дорога от дома Бурахов до убежища Младего Влада не заняла много времени. Сейчас, подставив бока лучам нежданного солнца, на первый взгляд Город уже не напоминал смертельно больное животное. Но то - на первый. Артемий содрогался, каждой жилкой чувствуя, как что-то чужое пропитывает улицы, заглядывает невидимо в глаза прохожим, тянется невесомыми щупальцами в самые отдалённые уголки. Даже там, где пока не было видно никаких следов болезни, Бурах подозрительно озирался, так что, когда два врача миновали небольшой парк и их взглядам предстал дощатый забор, менху пребывал в не самом лучшем расположении духа.
- Надеюсь, мы застанем его, - высказал опасения бакалавр, поглядывающий на кирпичный домик с заколоченными окнами. "Он там что, этот Влад, без света живет?" - Бурах, а ты знаком с ним?
- Не могу вспомнить, - качнул головой менху. - Хотя мы примерно одного возраста и видеться когда-то могли.
- Понятно, - вздохнул Даниил. Попытка получить хоть какое-то представление до непосредственного знакомства благополучно провалилась.
Он постучал в дверь, и сразу ему захотелось воровато оглянуться по сторонам - не видит ли их кто-то из прохожих? Это место, расположитьяс в котором Влада побудили некие весьма странные с точки зрения бакалавра стремления, вызывало исключительно подозрения. Небольшой домик, окна забиты, на самой окраине да еще и рядом со станцией, которую Даниил принял бы за заброшенную уже много лет как, не приедь он сюда на поезде... сколько-сколько? Четыре дня назад!
Целая вечность.
Отзвук раскатистой дроби уже давно растворился в горьковатом осеннем воздухе, а дом с глухими окнами по-прежнему хранил тишину. Ни ответа, ни стука шагов, ни случайного шороха – ничего. То ли ошибся Сабуров, и тут, на отшибе, никто не жил кроме вездесущих крыс, то ли хозяин попросту отправился куда-то по делам. Чуть слышно шуршало время, облетевшими листьями отмеряя свой бег. Тоскливо взирали заколоченные ставни, неподкупным стражем молчала заколоченная дверь – здесь никого нет. Один лишь колодец казался неподвластным всеобщей меланхолии. Подставлял новенькие кирпичные бока редким солнечным лучам и с любопытством косился на гостей.
- Кажется, наследник Проекта Быков нас не ждёт, - хмуро произнёс Гаруспик и подошёл к колодцу. - Впрочем, он подождёт. Не о нём речь. Ойнон, у тебя есть носовой платок? Или какая-нибудь тряпка?
- Пожалуйста, - Даниил вытянул из кармана безобразно белый платок и протянул Бураху. - Интересно, для чего.
- Спасибо, - Артемий принял платок, достал из кармана бутыль и в считанные секунды пропитал платок твирином. Всё это было проделанно аккуратно, с хирургической чёткостью и точностью, так, что на кожу перчаток не попало ни капли.
- Я хотел бы узнать, как глубоко копал землю Младший Влад, - пояснил он, чиркнул спичкой и бросил моментально вспыхнувший платок вниз.
Бакалавр задумчиво проводил взглядом вещицу и мрачно взглянул на гаруспика.
- Видимо, фонаря тебе было мало, - ядовито произнес он. - А на нем была красивая вышивка.
Огонек стал совсем крошечным где-то далеко внизу...
- Метров тридцать, - констатировал Данковский. - И что дальше?
- Глубоко, - констатировал менху и сел, привалившись спиной к колодцу. - Раньше такие копать не осмеливались. Эх, Влад, что же ты наделал...
Он закрыл глаза и с силой вжал затылок в холодные камни. Было во всяём этом море что-то неправильное. Что-то ошибочное, изначально искажённое, как если бы причина, породившая его была бы лишь следствием совсем другого гниения, того, что внутри.
- Ойнон, нам надо найти очень длинную верёвку с грузом и спустить её вниз., - сказал Бурах спустя несколько мгновений и открыл глаза. - Посмотрим, что за воду собирался достать Ольгимский. Куда там мы собирались дальше?
Бакалавр вздохнул, присев на край колодца и машинально проводя пальцем по блестящему, чуть шероховатому кирпичу.
- Потом, наверное, кладбище, - "как символично", подумал он тут же, "особенно если что-нибудь пойдет не так". - Тут прямо по рельсам, не очень далеко. Потом через город сразу к Термитнику, а по пути... впрочем, погоди, я посмотрю вокруг дома, вдруг повезет, - тут Даниил вдруг запнулся. – Стой, ты что же, Бурах, лезть внутрь собрался?!
- Именно так, а ты мне поможешь, - кивнул Гаруспик. - Так что там с верёвкой?
Он понимал, что спускаться вниз при условии, что источник болезни там - почти самоубийство, и сейчас продумывал методы предосторожности.
- И ещё, одолжи шарф. Верну.
- Жечь не будешь? - Данковский уже возвращался с веревкой, которую, видимо, хотели опустить в колодец, но не успели надстроить верх, и потому повесили на гвоздь с обратной стороны дома. - Надо привязать к чему-нибудь... сколько весишь, Бурах? Вдруг оборвется.
- Не оборвётся, - он поднялся, немного подумал и стащил с себя куртку. - И жечь не буду, честное слово.
Бакалавр размотал кроваво-алую ткань и протянул гаруспику.
- Пожалуйста.
Затем он привязал один конец веревки к столбику, торчащему из земли (видимо, заготовка для какой-то будущей пристройки), а второй бросил в колодец.
- Если ты не вернешься оттуда, - печально сказал он Артемию, - я буду очень переживать из-за шарфа.
Курткой Бурах не ограничился. Следом за ней к ногам Данковского легло всё содержимое его карманов и сапоги с портянками в придачу.
- Верю, - так же серьёзно покивал он, принимая шарф. - Но я не собираюсь отвязывать от себя верёвку. Вытащишь тело если что.
Бутылка с твирином перекочевала в его пальцы так непринуждённо, что момент, когда её содержимое переместилось на шарф Данковского был абсолютно неуловим.
- Ну, я пошёл, - сказал Гаруспик, невозмутимо завязывая благоухающей твирином тканью нижнюю часть лица, затянул верёвочную петлю вокруг пояса и встал на край колодца. - Готов?
- Готов, - откликнулся Даниил, придерживая веревку. - Тебя подтолкнуть, менху?
Искоса глядя на Бураха, бакалавр подумал, что и сам бы не прочь спуститься туда - детство и юность его прошли без подобных авантюр (возможно, потому он и стоял сейчас здесь, целый невредимый), но что-то странное и непривычное внутри так и подначивало наверстать упущенное.
Впрочем, Данковский сразу же списал это на чувство легкого опьянения, явно вызванное настойкой гаруспика.
Менху молча лез вниз. Особых трудностей это не вызывало - ни силой ни выносливостью его природа не обидела, так что единственной проблемой был чрезвычайно узкий лаз, за который он вечно задевал плечами и головой.
А ещё света становилось всё меньше и меньше. И от запаха твирина начинала кружиться голова, но на последнее он предпочитал не жаловаться, понимая, что это может спасти ему жизнь.
- Ойнон, - позвал он погромче. - У тебя фонарь с собой есть?
- Издеваешься? - крикнул ему вниз Данковский. - Хотя, вообще-то есть!
Похвалив свою предусмотрительность, бакалавр дотянулся одной рукой до саквояжа, открыл его и извлек наружу средних размеров масляный фонарь.
- И как прикажешь его спустить? - задумчиво вопросил он у черноты, в которой все-таки виднелись широкие плечи и задранная вверх голова Артемия..
"Бросай!" - хотел было саркастически ответить Гаруспик, но вспомнил некоторые подробности их первой встречи и решил не рисковать.
- Сейчас я поднимусь, - отозвался он и принялся двигаться вверх.
Через несколько минут, его торс вновь показался над краями колодца.
- Привяжи её к верёвке рядом со мной.

(продолжение)

- Как будет угодно моему дорогому коллеге, - пропел Данковский, улыбнувшись, но тут же посерьезнел. - Как там, внутри? Глубоко спустился?
- Обычный колодец пока, - Артемий уселся на край и тщательно проверил узел у себя на поясе. - Только щели очень плотно замазаны.
- Воды еще не видно? - скоро привязывание фонаря завершилось. - Спички у тебя есть, можешь продолжить изыскания.
- Воды нет. А спички в куртке.
Даниил смерил его мрачным взглядом, нашарил коробок в одном из карманов и сунул Артемию.
- Знаете, сэр Ланселот, - сообщил он с кислой миной, - вам скоро придется поискать нового оруженосца по причине преждевременного износа прежнего.
- Отдохни, ойнон, - серьёзно ответил менху, одновременно возясь с разжиганием лампы. - Может быть, скоро придётся меня вытаскивать.
С этими словами Гаруспик снова двинулся вниз. На этот раз к списку неудобств прибавилась ещё и лампа, медленно, но верно нагревающая и постоянно прикасающаяся к животу.
"Надеюсь, колодец кончится быстрее, чем запахнет палёным", - подумал Артемий, и, словно в ответ на его мысли, лаз стал сужаться, пока окончательно не превратился в шкуродёр. Это, впрочем, длилось не долго - ноги менху коснулись глинистой почты.
- Ойнон, ты меня слышишь? - прокричал он , подняв голову вверх.
- Слышу, слышу, - слышно было, конечно, плохо, поэтому Данковский ответил как можно громче. - Тебя что, уже назад тащить?
- Неет! Я ещё осмотрюсь!
Он отвязал лампу и поднял её повыше. Подрагивающий, желтоватый луч света выхватил из темноты глинистые стены, покрытые багряными прожилками. Запаха менху ощутить не мог, но кожей чувствовал, что воздух тут влажный, тёплый, будто в кишечнике гигантского животного. Это вызывало оторопь.
- Тут тоннель! - прокричал он. - Я пойду дальше!
Лампа нещадно чадила, добавляя к затхлому запаху подземелья едкую нотку гари. Свод тоннеля нависал склизкими наростами, заставляя мощного Бураха все больше сгибаться – будто тяжесть многих метров земли, оставшихся сверху, непосильной ношей давила на плечи. Тонкой иглой непонятное беспокойство сверлило висок. Причины для тревог, несомненно, были, но то, что именно сейчас царапало душу, оставалось пока туманным и неясным. Невнятная мысль надоедливой мухой билась о стенки черепной коробки, но не давалась в руки. Зачем Младшему Владу колодец такой глубины? И этот странный тоннель?.. И сколько сил было потрачено, чтобы прокопать его?.. Стоп. Рука с фонарем метнулась в сторону, вверх, снова в сторону, вырывая у темноты куски стен, будто обрывки землистого пергамента. Бугристая, спрессованная почва, набухшие вены матери Бодхо, странные наросты-опухоли, истекающие влагой – полно, да разве это может быть создано человеком?!
А пока гаруспик пробирался по подземному тоннелю, Даниил стоял над колодцем, нагнувшись, и кричал в безответную глубину:
- Куда это – «дальше»?! Какой тоннель, черт тебя дери? А ну возвращайся!
Артемий не спешил ни вернуться, ни хотя бы ответить на вопросы, и бакалавр так и представлял себе, как тот злорадно ухмыляется, скрываясь в темноте и слушая его возмущенные вопли.
- Эй! Если ты сейчас же не вернешься, мне придется оставить твои вещи и лезть за тобой!
Но угроза не подействовала, и Данковский принял решение спуститься. Вытянув веревку и обвязав ее вокруг пояса, в точности как Бурах, он подергал за нее («Держится вроде крепко») и начал спуск. Ему, человеку скорее научной, нежели физической, деятельности, было довольно трудно, и иногда он упирался ногами в стены колодца и останавливался, чтобы дать отдохнуть рукам. Затем путь в глубину продолжался; воздух становился все более спертым, а светлый круглый кусочек неба где-то над головой все уменьшался и уменьшался… Еще было удивительно темно, а лампу утащил в коридор Бурах.
Наконец, когда сил уже почти не осталось, он достиг земли – и поразился тому, что было вокруг. Стены – если можно было их так назвать – напоминали скорее чьи-то внутренности, чем пласты земли, багровые, алые, с редкими прожилками. И, кажется, даже сочились кровью.
Находиться тут было откровенно неприятно… тем более, в одиночестве.
- Гару-у-успик! – крикнул он, уже идя по туннелю. – Я надеюсь, ты не ушел далеко?
Артемий подпрыгнул от неожиданности, когда сзади раздался истошный, явно нечеловеческий вопль. Последствия такого акробатического этюда представить легко: потолок радостно приветствовал его затылок, а горячая лампа так и прильнула к груди.
- Аррргх, ойнон?! - с трудом подавляя проклятия, Гаруспик смог обернуться и узреть долговязую фигуру Данковского.
- Ойнон, ты идиот!
- Вообще-то, я бакалавр, - оскорбился Даниил. - И я подумал, что раз ты не отвечаешь, с тобой случилось что-нибудь плохое. Например, эта... шабнак-адыр вылезла и утащила тебя в свое логово. Или оползень. Или ты просто заблудился.
- Я тебя сейчас сам вылезу и утащу в своё логово! И оползнем там заблужу!!! - фонарь в руке бушующего Гаруспика качался с явной угрозой, свет метался по его лицу, повязка колыхалась. Всё это придавало менху облик скорее хтонического чудовища, чем человека.
- А если здесь Песчаная Язва?! Я зачем, по-твоему, лицо завязал?! А ну, живо наверх, и пока не сделаешь себе такой же намордник, чтоб не возвращался!
Он перевёл дух и добавил, уже спокойнее:
- Возьми мою портянку, вылей на неё половину из любой бутылки - и будет нормально. Эх, теоретик ты, ойнон, сразу видно.
- Да в гробу я видел твои портянки, менху, - радостно отвечал Данковский. – Сам-то ты почему-то шарф у меня взял вместо того, чтобы их на себя намотать. Или это у вас такие обычаи установления дружбы в степи – я одену на голову твои портянки, ты мои, и пока Песчаная Язва не разлучит нас? И потом, кто мне утром сказал, что настойка повышает иммунитет и сопротивление болезни?
- Так что я, совсем дурак что ли с ног на лицо мотать, если ещё что-то есть? - удивился Артемий. - А настойка, конечно, иммунитет повышает, но если здесь источник, то лишняя осторожность нам не повредит.
- А я, по-твоему, выходит, совсем дурак? - снова оскорбился бакалавр. - Замечательно. И какое может быть сотрудничество в таких условиях?
В порыве он взмахнул рукой и задел стену, после чего с содроганием отдернул руку и обеспокоенно принялся ее рассматривать. Стена была неприятно теплой и влажной, и словно пульсировала...
- Не совсем, всё же, - вздохнул Гаруспик. - Но у тебя что, есть выбор? Или ты таскаешь с собой смену шарфов?
- Лучше умереть от Песчанки, - с кривой улыбкой произнес Даниил. - А ты и так достаточно надо мной поиздевался. Кстати, у тебя в руке фонарь и я за ним слежу. Пусть он только попробует сделать неосторожное движение в мою сторону.
Артемий долго собирался что-то ответить, подбирал слова, потом взглядом прикинул расстояние от фонаря до головы Данковского, понял, что вытащить оглушённого бакалавра он отсюда не сможет, и со вздохом развернулся лицом к тоннелю.
- Идём. И учти, завтрашнее утро станет для тебя кошмаром, ойнон!
- Я выпил не так много настойки, - попытался протестовать бакалавр.
- Да, но когда мы отсюда выберемся, я в тебя волью ещё бутылку крепчайшего, что смогу сделать, - мрачно пообещал грозный менху. - И не думай сопротивляться - это в лечебных целях!

Самозванка. Волны гасят ветер.
... И крыса в цили... Вуззлы.

Идти вперед. Идти вперед, бережливо отмеривая порции тяжелого воздуха, что медленно стекая в легкие, застывает в каждом их пузырьке капелькой хладно-душного студня.
Идти вперед. Идти вперед, малодушно подумывая то ли о самоубийстве, то ли просто об убийстве, все еще тоскливым голосом спрашивая у себя самой: а с какой стороны зеркала, собственно, находится враг?
Идти вперед. Идти вперед, стараясь не замечать проходящие мимо размытые фигурки-гестальты, что то тут, то там, застывают в различных позах, изображая то ли ужас, то ли благоговение.
Идти вперед. Просто идти вперед.
…

Имение Сабуровых, издалека напоминало скорее католического покроя церковь, нежели жилое помещение. Нечто очень строгое, мрачное и серое – похожее на те самые виды церквей, в которые прихожане ходят не из интереса, или какой-либо надобности, а скорее из страха перед зданием, и тем, что оно олицетворяет – Божественный Закон, никак не меньше. Впрочем, чем ближе Клара подходила к дому Сабуровых, тем слабее становился морок, покрывавший глаза, из церкви-инквизитора превращаясь в тусклый и унылый дом, от которого словно бы веяло усталостью и гнетом долгих лет.

…

Девичий ободранный кулачок дробно стучится в дверь. Тук-тук-тук, Катерина. Это опять я.
Голодная тишина в ответ. Тишина, в которую, как в ненасытное брюхо, уходят звуки, чтобы раствориться без следа. И стук костяшек о потрескавшееся дерево, и сбивчивое дыхание, и склочный ветер, воющий из-за плеча – все сгодится на корм ненасытной утробе.
От случайного движения всхлипнула и подалась дверь – входи, девочка, утроба примет и тебя.
Дом, затаившись, ждал.
Самозванка только лишь улыбнулась, открывая дверь шире, и пронизывая тьму тусклыми лучами солнечного света – уж она-то видела слишком много, чтобы теперь бояться какой-то там темноты. Ну, или того, что за нею скрывалось.
Гулкий отзвук шагов рассыпался по светлому паркету деревянной дробью. Плотно зашторенные окна гильотинным ножом отсекали комнату от остального мира – будто для той, что жила здесь, сегодня было невыносимо даже то блеклое солнце, что изредка выныривало из туч.
Взгляд бегло скользил по неброским деталям интерьера. Пробежался по обитым малахитовой зеленью стенам, коснулся маленького столика, зацепился, как за досадную помеху, за бокал, перекатывающий по полу. Двинулся дальше – к спинке кресла, развернутого от двери, и застыл, не в силах оторваться от руки, безжизненно свисающей с подлокотника.
Первая же, самая простая, самая очевидная мысль, что возникла в голове Клары, как только она увидела эту руку, прошибла девушку холодным потом и стайкою острых игл, что легко пробежались по спине, исчезая где-то под лопатками.
Глядя на эту руку, сейчас больше похожую на вялую плеть, Самозванка с ужасом прокручивала перед глазами образы обвиняющих взглядов судий, что едва ли поверят «проходившей мимо и заметившей случайно» девочке, на которой и так уже полным полно подозрений. А теперь еще и это…
Душные кольца страха сомкнулись на тонкой шее, постепенно стягиваясь, становясь все уже, наполняя дыхание дрожью и хрипами.
- Госпожа?.. – наконец тихо спросила она, осторожно прикоснувшись к обтянутому черною тканью плечу.
Тело, обвисшее в кресле, дернулось, будто прошитое острой судорогой, и на Кларином запястье больно сомкнулась рука, больше похожая на высохшую птичью лапу. Катерина медленно обернулась, из ее глаз на Самозванку – в самую душу – глянула застывшая пустота. Страдальческий излом губ дрогнул, силясь выпустить царапающие горло слова.
- Отыскала ты… - сбивчивый хриплый выдох прервал вопрос, - своё зеркало?..
Мутная волна ужаса отступила, впрочем лишь для того, чтобы уступить место страху иного толка. Этот страх, возникший от одного лишь пугающего взгляда этих глаз, в глубине зрачков которых, плескалась темно-серая, слепая пустота, проникал, казалось было, в сами кости, замораживал движения и мысли, оставляя несчастную жертву тщетно пытаться сказать хоть что-нибудь осмысленное.
- Я… Да, - медленно ответила Хозяйке Клара, все еще не в силах оторвать взгляда от этой тянущей пустоты. – Да, я отыскала.
- Хорошо, - почти беззвучно выдохнула Катерина, выдохнула так, будто совсем не была уверена в том, хорошо ли. – И что же увидела?
- А что я должна была увидеть? – вопросом на вопрос ответила Клара, глядя в глаза уже смелее – та пустота, что так пугала девушку, на проверку оказалась не более, чем стылым осадком усталости, уже знакомым ей, Самозванке, по взглядам большинства женщин, что жили в трущобах.
Цепкие пальцы, что по-прежнему стискивали запястье, сжались сильнее, бескровное лицо Хозяйки будто бы стало еще ближе.
- Значит, ничего, - холодно кивнула она. - Зачем же явилась тогда?
Глаза же Клары сузились, превратившись в две щелки, с неприязнью изучающие лицо Катерины:
- Осторожнее с выводами, Госпожа. Вдруг, да невзначай соврете?.. Каждое ваше слово стоило бы взвешивать на трех весах, и только потом облачать его в реальную оболочку...
- Ты ведь за помощью пришла, девочка, - все тот же обжигающий лед в голосе, все та же болезненная муть в глазах. – Ты бы спесь свою за дверью оставила – глядишь, и выветрилась бы на холодке.
- Да неужели мне помощь нужнее, чем вам, Хозяйка? – ответила Клара, и во взгляде её виднелись лезвийно-острые осколки от короны той, что когда-то звали Чудотворницей.
- Ты пока и себе-то помочь не можешь, Чудотворница, - змеиное шипение обожгло губы.
Клара, еще некоторое время внимательно изучала искаженное в гневной гримасе лицо, отпечатывая в памяти гневно сощуренные глаза и сжатый в змеиную линию контур бледных губ. И на долю мгновения, ей показалось, что лик этот не выглядит яростным, перекошенным ненавистью – скорее обиженным. Разочарованным.
Эдакая замесь усталости, уныния и непрерывной боли, что вспыхнула от нечаянного прикосновения.
- Вам наверное будет приятно слышать, но я это прекрасно понимаю. Более того, понимаю яснее и четче, чем кто бы то ни был… - ответила она, отведя взгляд в сторону. – Другой вопрос, чем это может нам помочь…
И тут же, будто напор волны, что остервенело бьется в случайную преграду, но вновь обретает плавность, едва устранив ее, иссякла озлобленность Катерины. Оставила после себя лишь привычную чуть отрешенную усталость да горечь на языке.
- Что в этом может быть приятного, - ресницы дрогнули, прикрывая утомленные глаза, - когда мой город, мой дом, на пороге смерти…
- Вы забыли упомянуть о себе, госпожа, - обронила Клара, теперь уже спокойно и почти безразлично глядя на свою собеседницу. – Но об этом ли сейчас нужно говорить? Это ли вы хотели мне сказать с самого начала?
- Разве это я пришла в твой дом, нарушила твое уединение, впустила в твой отрешенный покой колючие звуки? – слабо усмехнулась Катерина. – Что хотела сказать ты, Клара?
- Девочка Ласка, - сказала только Клара, и остановилась, словно поток слов-мыслей, готовый превратиться в звук, бессильно ударился о стены плотины и застыл. – Кладбище…
Взгляд Самозванки приобрел некую отрешенность – девушка прокручивала в памяти образ странного, непонятного и жалкого существа, что видела сегодня. Как назвать то, чего прежде не видел никогда? Какое имя подарить тому, что никогда не должно было существовать?
- Сегодня я видела нечто странное. На кладбище. Нечто, похожее то ли на духа, то ли на демона, то ли на уродливую куклу…
Губы её теперь еле двигались, голос стал почти неслышен, приобретая некие странные нотки, что можно было наречь «потусторонними».
- Так вот это нечто искало своих хозяев. И, мне кажется, что именно это беспокоит тех, что опекает Ласка.
- Кладбище неспокойно? - Катерина прикоснулась пальцами к вискам и долго, медленно их массировала. – Это дурной знак. Как странно, как пугающе начинает сбываться мой сон. Скоро кладбище будет повсюду… Дух этот... Чую его, но не могу разглядеть его сути. Не так быстро. Не так просто, девочка. Ты вот что – сходи пока, найди для меня кое-кого, а как вернешься – будет тебе ответ. А может быть, и сама разгадаешь все свои загадки.
- И к кому же вы хотите меня отправить, госпожа? – смиренно, хоть и несколько вымученно, вопросила Клара. Однако это было почти незаметно - только лишь чуть нервно дернулась сжатая в кулак ладонь.
- К чему такой страдальческий тон? Я оказываю тебе услугу, давая возможность свести знакомство с этим… - Катерина на миг запнулась, - существом. Ты найдешь его в Театре, или где-нибудь около.
Какое-то время Хозяйка молчала, словно подбирая слова. Пальцы механически скользил взад-вперед по подлокотнику кресла.
- Его зовут Крысиный Пророк. Да, это крыса, - наконец закончила она.
Взгляд Самозванки был столь красноречив, что и слов не нужно было для полного выражения всего того, что она думает о подобном предложении:
- К-крысу?.. – наконец спросила она, чуть отступив назад.
- Не совсем обычную крысу. То есть совсем необычную. И сотри, пожалуйста, это выражение с лица, - легкий ветерок раздражения вплелся в голос и тут же растаял без следа. – Чему ты удивляешься? Разве ты не видела в этом городе вещей более странных, чем крыса в сюртуке и цилиндре?
«Видела. Немолодую уже женщину, просящую найти ей крысу в сюртуке и с цилиндром» - подумала Клара, глубоко вдохнув.
- Хо-хорошо… - наконец сумела сказать она, - И что мне передать этой… крысе?
- А ничего. Привет передай. От Земляной Хозяйки, - коротко откликнулась Сабурова.
… Когда дверь дома Катерины захлопнулась за спиною Самозванки, та вдруг вспомнила старую сказку, где герою предлагают «найти то, не знаю что, пойти туда, не знаю куда». Клара знала куда ей нужно идти, и кого искать, но легче от этого явно не становилась.
Впустив в легкие душный воздух улиц, она еле слышно пробормотала:
- Крыса… В цилиндре?
Крыса - подтвердили скрипуче ступени. В цилиндре - зло хохотнул неугомонный ветер. Этот город привык не удивляться ничему.

Самозванка. Крысиный Вергилий.
Вот теперь - и правда крыса. Нет, это я не про Дженази, хотя он тоже здесь есть.

Сомнения и странные мысли поглощали её целиком и полностью, вытесняя ощущение времени, а образ канализационной крысы во фраке и при цилиндре, что вот уже минут двадцать мелькал перед глазами, казалось, скоро доведет её до нервного тремора.
Дома, улицы, люди – все это превратилось в одно большое буро-серое пятно, и цепляющееся за реальность сознание не могло зацепиться, соскальзывая взглядом неприметным стенам домов. Только лишь на горизонте виднелся жирный, отвратительно живо выглядящий, словно клещ-паразит… Только лишь на горизонте виднелся Многогранник.
Клара так засмотрелась на эту невозможную махину, что, завернув в очередной раз, едва не врезалась в знакомое уже сооружение – мрачное чумное чучело с дохлыми крысами, подвешенными за длинные хвосты. Ветер трогал плешивые тушки, покачивал их взад и вперед – будто не мог найти себе другой, более увлекательной игры. Крысы скалили белые зубы – злорадно и весело, им уже давно все было безразлично.
Разом вспомнились все неурядицы вчерашнего дня. И долгий, выматывающий, тянущий силы разговор с постовым, и стены домов, поросшие кровавой плесенью, и крики обреченных, рвущиеся из заколоченных окон. И люди – совсем не похожие на людей – бездумно плывущие в этом океане боли и горечи.
Постовой, впрочем, не бросился наперерез - остановить, задержать, как тот, давешний. За минувшие сутки работы у них прибавилось, хотя идиотов, желающих проникнуть в зараженный район стало куда меньше. Останется чумазая девчонка по эту сторону заграждения или рискнет, чтобы стать одной из скомканных страданием кукол – какая право разница?..
Пугающе абсурдная, кажущаяся нереальной, картина – хлипкая деревянная перегородка, что, будто бы обладая неведомой и чудодейственной силой, отделяла мир живой, но тусклый, от мира мертвого, но исполненного красок и запахов. Это место играло на контрастах и противопоставлениях – чистые, пыльные стены незримо соперничали с влажно-бурыми наростами на своих менее удачливых соседках. Пряный, тяжелый воздух превращался в холодную, неповоротливую и отвратительную массу, которую, казалось, можно резать ножом на аккуратные порции и подавать на стол своим врагам…
Жаль, что врага, который мог бы распробовать это блюдо, все еще не предвидится. А вот другой, что змеится злорадной ухмылкой силуэтами чумного квартала – слишком близок, слишком реален, слишком…
Клара сделала шаг.
Ничего не изменилось – как будто. Пульсирующая, казавшаяся жадно-живой бурая поросль на стенах домов не выбросила гибкие щупальца, чтобы скрутить нарушительницу, тяжелый, наполненный терпким тленом воздух не обжигал горла и не застревал в легких, ворохи перепачканных тягучим кармином листьев под ногами отзывались горьким шелестом – точь-в-точь таким же, как всегда. Только извечный задира-ветер взметнул впереди клубы зловонной мусорной пыли и затаился – до поры.
Шаг за шагом, вперед, до боли сжимая напряженные ладони, ногтями впиваясь в кожу - скрывая постыдную дрожь в руках, словно давя в кулаке маленький страх, что мелко пакостит, нашептывая на ухо патетичные позывы к спасению тела, прокручивает перед глазами образы мертвых девичьих тел, превращает ноги в сырые глиняные трубки.
Но в подобном сравнении кроется мелкое, но явное заблуждение – ибо страх не был порождением разума Клары.
Являясь существом более грозным и могущественным, он проявлял себя извне – словно экспериментатор-садист, он наводил мороки, иллюзии, обращая дома в клетки, из которых вот-вот выпрыгнут бесплотные звери, вгрызающиеся в плоть ядовитыми зубами. Он давил на сознание, то тут, то там являя полуразмытые фигурки, будто бы специально слепленные для того, чтобы помогать делу страха – безглазые, безносые, еще не мертвые, но уже не живые, словно самоходные куклы одетые в жутковатые одежды…
Все это пульсировало в странном ритме, выделяя неприятно-мокрую, хладную субстанцию, что, проникая через беззащитные поры кожи, стекала в кости, замораживая, иссушая, грозя обратить в еще одну деталь картины – закономерную, правильную.
Живому здесь не должно быть – оно портит гармонию из грязи, стонов и воющих ветров, что катят беспорядочно мелкие крупицы яда вперемешку с обрывками мертвой материи.
Живому здесь быть не должно – и Клара стремилась покинуть эту юдоль скорби так быстро, как только могла – хотя каждый шаг приходилось делать с оглядкой. Не тронуть липких багровых стен, не ступить в облако серый пыли, взвивающейся из-под ног, не коснуться покрытых язвами рук, что тянутся со всех сторон – истово, будто молят о помощи. Беги, чудотворница. Как поможешь им, если и одного мальчишку, верного своего рыцаря спасти не сумела?..
Клара бежала. Когда впереди показалась очередная криво сколоченная крестовина с наспех накинутым балахоном и строгие силуэты патрульных, облегчение захлестнуло ватной, поглощающей волной.
И вместе с облегчением, вместе с радостью и осознанием того, что ловушка захлопнулась, оставив жертву вне своей клетки – вместе со всем этим Клара чувствовала нечто вроде стыда. Стыда и сомнения – такое чувствует арестант, принимающий свою вину, но тем не менее, сбегающий из хладной темницы.
Но ощущение это было так мимолетно, что таяло по мере того, как зона свободы и жизни становилась все ближе…
Ни взгляда на патрульного, что неуклюже пытался не заметить её, ни взгляда на мерзкие чумные знаки, что служат гораздо более эффективным заслоном от невольных самоубийц – только облегчение…
Клара сделала шаг. И сразу стало легче дышать – будто граница, отделяющая владения госпожи Чумы, была не просто чертой, проведенной людьми, но стеклянной стеной, за которую нет хода страшной хозяйке зараженных домов. Даже дождь, который осыпал хрупкие плечи колючими каплями, казался здесь иным – живым, отдающим запахом мокрой шерсти и прелых листьев, а не жгучим смрадом гниения. Словно там, за незримой стенкой, остались все страдания города, вся его боль, здесь же бурлила жизнь. Бодро шагали по своим делам рабочие, опасливо оглядываясь, спешили домой усталые женщины, на лавочке возле Театра пьянчуга любовно разглядывал бутыль с мутным пойлом.
Театр. Большое, и немного пугающее здание, здесь, в тесном захолустном городишке выглядевшее… Немного странно. И эта странность заключалась не в архитектуре, не в размерах и даже не в его предназначении – совсем нет. Скорее, в неком ощущении отличности ото всех остальных зданий. Ощущении чуждости этого строения, даже несмотря на какую-то общность, и…
Путающиеся мысли, глупые, неуместные мысли. Какое ей, Кларе, дело до какого-то там театра? Важно то, что находится внутри него. Ну, или где-то около.
С опаскою оглянувшись на пьянчугу, Клара быстрым шагом направилась к дверям дома представлений. Ладонь немного неуверенно ткнулась в прохладное и шершавое дерево.
Можешь сразу продолжить еще чуть-чуть: дверь закрыта)
Ладонь немного неуверенно толкнула прохладную и шершавую поверхность. Затем чуть сильнее. Затем – уже в полную силу и с некоторым напряжением.
Закрыто.

... Крыса. Крыса-крыса... Но кто сказал что крыса? Зато Вуззлы тут есть действительно.



«Ну что ж – видимо это судьба» - торопливо откликнулась пугливая частичка разума, все еще считающая затею с крысами, фраками и Хозяйками-морфинистками, немного глупой. Ну, или много глупой – смотря как посмотреть.
«Ну что ж – видимо придется идти другим путем» - ответила ей другая часть, которую все еще мучило немного брезгливое любопытство.
- Эй, многоуважаемый! – окликнула она пьяницу, что все еще гипнотизировал мутным взглядом бутылку. – А давно ли закрыт театр?
Бродяга поднял на нее глаза – воспаленные, больные, в сеточке мелких красных прожилок-нитей. Казалось, смысл заданного вопроса доходит до него с трудом – он сосредоточенно морщил лоб, ожесточенно тер пальцами небритый подбородок и грыз пересохшие губы.
- Да кто ж его знает, Театр этот, когда его открывают, когда закрывают, - наконец флегматично изрек он. - Ить собственной жизнью живет, как хочет.
Ехидно каркнув, будто подтверждая слова мужчины, с крыши здания серным смерчем сорвалась ворона. Сделала круг над площадью и, тяжело вспарывая вязкие небеса, улетела прочь. Пьяница проводил ее тоскующим взором.
- Водички не найдется у тебя, деточка?.. – мутный взгляд вновь прицепился к лицу Самозванки. – Пить хочется, сил нет.
- А если я скажу нет – ты не сильно обидишься? – Самозванка чуть рассеянно развела руками. – У самой в горле пересохло, да так, что дыхание горло дерет.
Все еще озираясь на двери театра, словно бы ожидая, что они вот-вот откроются сами собою, она отстраненным тоном спросила:
- А не видел ли ты здесь… Крысу? Ну, особенную крысу?
- Да тут полно крыс, - он отчетливо поморщился. – И все, как на подбор, особенные. Черные, здоровые. Гадость.
Проследив за Клариным взглядом, пьянчуга тоже покосился на мрачное здание театра и хрипло добавил в пространство:
- А там, на задворках, ить фонтан был. Передохну вот еще немного и доковыляю не спеша…
- Работающий? – Клара встрепенулась – Может, мне стоит сходить - заодно и тебе попить принесу, м? Только вот в чем…
- А вот я сейчас… - пьяница полез во внутренний карман видавшей виды куртки и извлек на свет бутыль – точь-в-точь такую же, что сжимал в руке, но пустую. – Спасибо тебе, деточка. Добрая такая. Святая ить, не иначе, - он вытер ладонью глаза и громко сглотнул.
- «Святая», значит? - повторила почти неслышно Клара, прислушиваясь к звучанию слова, катая его на языке, пробуя на вкус. Неприятно-незаслуженное, чуть горьковатое, но вместе с тем приторно-сладкое слово.
«Удивительно, как легко некоторые разбрасываются не то, что словами, даже целыми титулами…» - подумала она, уже направившись прямиком к фонтану – бутылка в её руках была неприятно липкой, а стеклянные бока её были заляпаны следами чьих-то грязных пальцев.
Чуть живая струйка обтрепанного уличного фонтанчика заворчала, наполняя бутыль. Медленно, тягуче, будто нехотя – так, должно быть, бежит время, заполняя мутный сосуд жизни. На четверть, на половину, на две трети – все кажется, что ему не будет конца. Остается ждать, переминаться с ноги на ногу да смотреть по сторонам. Не пропустить бы только момент, когда захлестнет, хлынет из горлышка, смывая налет с зеленоватого стекла, холодом окатит пальцы. Вода перельется – не страшно, девочка, а вот если время…
Пустырь позади Театра порос колючей травой, вторя ветру и ворчливому фонтану, она шептала на разные голоса. Низкий свистящий тон перевивался с высоким и ласковым, горькому возражал случайно-теплый… Не разобрать смысла, да и не нужно – пусть шепчутся.
- Никак по воду пришла, Чудотворница? – от общего месива шепчущих голосов вдруг отделился один, насмешливо-едкий.
Какими-то обрывками здравого смысла, что еще не до конца успел уничтожить ядовитый воздух этого города, Клара поняла, что в страхе оглядываться по сторонам и спрашивать «кто здесь!?» - явно не самый лучший выход их ситуации. Кроме того, что-то подсказывало девушка, что обладатель голоса и являлся…
- По воду, конечно по воду. Что еще здесь может быть полезного, кроме воды? – спокойно ответила Самозванка, чувствуя как холодная вода, захлестнув, морозит чуть дрожащие пальцы влажным прикосновением.
- И правда – что же еще. Смотри не пролей, когда обратно понесешь, бутыль уж больно велика, - тихий, но выразительный смешок в ответ – тот, кто задал вопрос, явно наслаждался ситуацией. – Да что же ты ручки свои чудодейственные морозишь?.. Живой воды из этой затхлой струйки даже ты не сотворишь.
- Тут бы обычную было бы где получить… - Клара вздохнула, а затем медленно, затаивая дыхание, словно бы наугад пуская стрелу в темноту. – Земляная Хозяйка просила передавать привет.
- Мне? – деланно удивился голос. – И ведь нашла кого прислать, право. А впрочем, так и есть: кому еще быть девочкой на посылках, как не Вестнице, - снизу донеслось отчетливое хихиканье.
- Вестница, да. Только обрадуешься ли ты этим вестям в следующий раз, франт во фраке? – вспылив, спросила Клара, опуская взгляд.
Крыса и правда выглядела заправским щеголем. Отутюженный, с иголочки фрак, цилиндр, изящная трость, едва касающаяся земли. Статуэтка из сувенирной лавки, да и только - если бы не хитрая звериная мордочка с остро поблескивающими черными глазками да пришептывающий ехидный голосок.
- Как невежливо, - ухмыльнулся Пророк, обнажив ряд острых зубов. – А что же за вести ты несешь нынче? Ведь не считать же вестями привет от бессильной Катерины…
- Бессильной?.. - эхом отозвалась Клара, что все еще внимательно разглядывала каждую деталь костюма странного существа. До сих пор не верилось в живость этой искусно вылепленной куколки, ибо даже в то существо что было на погосте... Даже его можно было назвать живым без сомнений. Но это... - Катерины?
- Я сказал бессильной? Ах, какая оплошность, - Крыса продолжала скалиться так многозначаще, что само слово «оплошность» казалось насмешкой. – Конечно же я имел ввиду – болезненной. Бедняжка, она так страдает. Я навещаю ее иногда. Ну так что – поделишься своими вестями?
- Но я очень ясно слышала, как... – Клара замерла, а затем, вздохнув и не закончив предложение, ответила. – Впрочем, ладно. Не слышал ли ты, любезный собеседник, о тех недавних событиях, что произошли на кладбище? Просто, мне почему-то кажется, что твои собратья давным-давно все тебе рассказали…
- Неспокойное кладбище – не лучшее место для добропорядочной крысы, - Пророк картинно покачал головой, увенчанной цилиндром. – Продуктовые лавки, погреба и мусорные баки – вот тут есть чем поживиться, а что, скажи на милость, делать крысе рядом с перешептывающимися покойниками?
Самозванка пожала плечами:
- Даже если взять в учет то, что там оставляет юная смотрительница? Или у крыс с некоторых пор появились моральные принципы, касающиеся еды и мертвых?.. Да и склады как раз рядом – что-то вы точно должны были слышать, скажешь нет?
- Моральные принципы, - покрытая шерстью мордочка сморщилась, усы мелко задрожали – Крыс смеялся так, будто услышал очень удачную шутку. Наконец, отерев свободной лапкой заслезившиеся от смеха глаза, он продолжил: Конечно же, нет. Но воровать у мертвых покойников и у покойников живых – не одинаково безопасно. А ты, значит, успокоить их хочешь? Знаю, как же. И кто виноват знаю, и как найти виновника.
- У меня такое ощущение, что скажешь ты мне это отнюдь не задаром, так ведь?
Клара вздохнула, и, сама того не замечая, приложилась к грязному горлышку бутылки. Слабая волна тошноты пришла прямо после осознания того, что эта бутылка, возможно, многое видела...
- Кха!.. Ффф... Впрочем, это не так важно. Так скажешь, или нет?
- Совершенно задаром, - довольно сощурился Пророк, - в конце концов, крысиному народу это только на пользу, ведь подарки маленькой смотрительницы пропадают зря. Идем, покажу тебе кое-что.
Крыс чинно прошествовал вперед, почти скрывшись среди густой травы, затянувшей пустырь. Несколько шагов вслед за ним, и Кларе открылся люк, прикрытый тяжелой чугунной крышкой.
- Спускайся, - скомандовал Пророк. – Пройдя сквозь землю, найдешь то, что ищешь. Да смотри, не упусти снова, - напутственная речь закончилась язвительным смешком.
Тяжелая крышка медленно и со скрипом смещалась с отверстия, открывая Кларе неуютную темноту, что слепо глядела не девушку из под земли.
- Ммм… Жаль что со мною нету клубка. Хотя, едва ли ты согласишься его подержать, или согласишься, но… Впрочем, к чему об этом думать? На роль Ариадны ты явно не годишься, сударь.
Пальцы Самозванки коснулись влажного и холодного металла лестницы. Но прежде тело её полностью скрылось в плещущейся в отверстии темноте, она успела сказать кое-что еще.
- А, и да… Я никогда не видела такой прелестной маски. Правда, тебе следует её чуть переделать – я видела твои уши.

Дальше они шли молча - по крайней мере, некоторое время. Даниил был обижен, мрачен и всячески пытался показать это Артемию (ох уж это коренное население!..), но выходило не очень успешно. Чем глубже уводили коридоры в эти зловещие багровые пещеры с потеками на стенах, тем труднее - и просто неприятнее - становилось дышать, но, к скорому удивлению бакалавра, тем быстрее выветривался хмель.
"Впрочем, наверное, твирь не стоит именовать хмелем - абсолютно ничего общего", подумал Данковский и все-таки нарушил молчание:
- Бурах... мы все еще надеемся здесь что-то найти?
Гаруспик продолжал шагать, время от времени поводя плечами, как борец перед схваткой. Он кожей чувствовал какую-то запретность, инаковость этого места, и всё его естество убеждало убираться отсюда, но линия пути менху не давала ему свернуть.
- Думаю, ойнон, да, мы надеемся здесь что-то найти.
- Мне кажется, самого вида этих подземелий вполне достаточно, чтобы назвать этот колодец источником... - тут Даниил осекся.
Заразы? Здесь ничто не указывало на Песчаную Язву, хотя эти туннели и являли собой средоточие мерзости. Как ни прискорбно было признать, но возвращаться им, действительно, было еще рано - вот если бы обнаружить здесь нечто такое...
"Может, просто почва?" - бакалавр снова осторожно дотронулся до стены, теплой, чуть влажной и липкой. Следов на пальцах не осталось; это вселяло некую уверенность.
И все-таки в воздухе – в вязком, душном воздухе подземелья – дрожала тревога, неотступной тенью следуя за огнем, рассекающим темноту. В липкие сети эха ловила отзвуки уверенных шагов, подбирала оброненные слова и повторяла их ядовитым шепотом, щекотливыми пальцами мягко перебирала волосы на затылке. Заглушить ее вкрадчивый голос не могла нервная бравада недавнего разговора, а уж сейчас, когда воцарилась тишина, она и вовсе почувствовала себя хозяйкой положения.
Шли медленно - неровный пол тоннеля услужливо бросал под ноги кочки и впадины, любой неосторожный шаг мог закончиться падением. Слабеющий отсвет керосиновой лампы метался по стенам, не в силах охватить сколь бы то ни было значимого отрезка пути. Лучом скользнул по полу, дернулся вперед и вместо ожидаемой черноты тоннеля уткнулся в багровую стену. Тупик? Луч нервно рванулся влево – проход был. Узкий, дышащий жаркой влагой.. Пройти по нему в рост смог бы разве отощавший подросток. Фонарь нервно дернулся, луч ушел правее, высветив еще один проем – тоже не слишком просторный для взрослого мужчины, но все же обещающий хоть какую-то возможность пробираться вперед иначе, чем ползком.
Артемий прислушался к своим ощущениям, поскрёб щетину на подбородке и решительно вручил фонарь Бакалавру.
- Держи, ойнон. Я поползу туда, - сказал он, опускаясь на корточки и втискиваясь в узкий лаз.
Почему наследник менху сделал именно такой выбор? Он не мог бы объяснить этого даже себе. Это было наитие, подобное тому, что вело его нож по линиям тела. Гаруспик спокойно и без лишней суеты шёл по своему пути, пусть даже для этого приходилось встать на колени и протискиваться, отвоёвывая каждый миллиметр у враждебного пространства. Струйка пота влажными змейками стекали по его лбу и спине, падали на пол, и казалось, что багряная масса жадно впитывает солёную влагу, тихонько дрожа в ответ.
- Опять полез грудью на амбразуру, - усмехнулся Даниил, даже не заботясь, услышит его еще не успевший достаточно удалиться гаруспик или не услышит.
Была в этом человеке какая-то необъяснимая тяга к геройству, и даже не совсем к геройству - просто он первым шел вперед, не думая, что его место мог занять и кто-то другой; и даже, наверное, не совсем тяга - просто он не умел по-другому. И за это, несмотря на презрение к провинции и ее методам, копившееся годами, бакалавр все же уважал Бураха.
Хотя иногда - вот как часом ранее, к примеру, - это и бывало сложно.
- Есть там что? - через некоторое время окликнул Даниил.
- Там много чего есть, Бакалавр, - раздалось откуда-то сбоку тихое и чуть отстраненное. – Правда, никогда не думала, что человеку науки, ученому, потребуется что-то из здешних катакомб. Зачем ты здесь, столичный гость?
Голос был задумчив, и казалось, что говорящий сам же задает себе точно такой же вопрос.
Данковский резко обернулся, едва не расплескав все масло из фонаря.
- Ты? - он нахмурился. - И какая на этот раз?

Кого тут только нет! Много кого нет, но вот Хелькэ, Woozle, Джен-кун и некий скромный я здесь точно есть!

Неровный, дрожащий свет фонаря вычертил из тьмы худенькую девушку, почти девочку, что внимательным, тяжелым взглядом следила за лицом Даниила.
- Какая?.. Я? Бакалавр, что с тобою? Лицо у тебя… Странное. К чему хмуришься, к чему злишься? – девочка, названная Кларой, подошла к собеседнику чуть ближе, все еще не сводя с него взгляда, словно бы что-то выискивая на дне темных зрачков «столичного доктора»
- Что ты так смотришь на меня? Я не кусаюсь.
- Кто тебя знает, - бакалавр дернул плечом. - Я все никак не могу забыть одну из наших встреч. Не слишком радостную для меня... даже если ты и другая, ты поймешь, о чем я.
Он поднес свет поближе к ее лицу - рассмотреть внимательней, словно истинная сущность должна была яснее проявиться вблизи от фонаря.
Нет, та же Клара, что и всегда - проблема лишь в том, что Клара бывала... разной.
- Я здесь ищу источник мора. Со мной Бурах... а вот что ты здесь делаешь?
Клара покачала головою, закусив, кажущуюся бледной в свете фонаря, губу.
- Нет, все не так. Ты же сам говоришь, что видел. Другую, что принесла тебе проблемы, верно? Я могу только догадываться, что именно она сделала, но многие в последнее время обвиняют меня в этой эпидемии, пусть ложно, но все же… Если ты поверил своим глазам, поверил, что это – правда, тогда что ты делаешь здесь, ища… Причину мора? Где твоя логика, столичный доктор?
Данковский усмехнулся.
- А твоя? Видишь, я искал здесь источник болезни - а нашел тебя. Это подтверждает или опровергает слухи о том, что чума и ты - одно лицо, как думаешь?
Впрочем, почти сразу после того, как он произнес эти слова, его лицо посерьезнело:
- Однако я пока склонен искать причину заражения в другом. Не в тебе.
- Не играйся со словами, Бакалавр, - ответила ему Клара, внезапно посерьезнев. – Ты надеялся найти здесь ту причину, с которой тебе будет сподручней расправиться – с мелким, невидимым глазу, существом, которое вгрызается в плоть и загрязняет кровь – так ведь? Если так, то тогда перестань делать такое лицо, будто бы увидел чумную кухарку. Я же здесь… По причинам, которые раскрыть тебе не могу. В этом месте у каждого есть свои секреты, и руки каждого из держащих эти секреты связаны цепочками слов и обещаний. Твои руки. Мои руки. Руки Гаруспика.
Она быстро, словно бы выжидая момент, цепко схватила Даниила за запястье. Прохладная, немного влажная и грязная ладошка была худенькой, почти неосязаемой.
- Чувствуешь? Руки у меня теплые. Похожа ли я на степное отродье, на вещь мертвую, с соком травы вместо крови? Верь мне, верь, Даниил Данковский.
Бакалавр внимательно посмотрел на Клару - и отнял руку, убрав ее за спину.
- Верю. Но ты не трогай. Эти кровавые цветы на стенах мне постоянно снятся.
Снились не только они... еще были губы, растрескавшиеся и спекшиеся, которые с трудом выговаривали "Воды...", кожа, покрытая струпьями и гноящимися язвами, был человек в бинтах и холщовых тряпках, скрывавших лицо, и человек полз на коленях по переулку, умоляя убить его, взывая к милосердию...
Мор прорывался в сознание. Впрочем, там у него почти не было шансов победить бакалавра Данковского.
- Да, я ищу другой источник. Микроб. Клетку. Вирус. Дело не может быть в одной шабнак-адыр и ее отравляющем прикосновении.
- И все же, Бакалавр, ты опять обманываешь сам себя, - Клара вздохнула, с невольным отвращением изучая свои руки. Человеческие. Обычные, немного худые… Но все же человеческие! – Ища микроба, ища научное объяснение этой загадки, ты все еще «на всякий случай» поддаешься суеверию. Если ты так и будешь делать, то ничего у тебя не получится. Это как гнаться за двумя волками…
Клара опустила руки и улыбнулась.
- И в конечном итоге, быть убитым обоими. Выбери себе врага, Бакалавр. И когда выберешь, затачивай свое оружие только под него. Те средства, которые ты готовишь для микроба – не подойдут для девочки-чумы. Равно как и то, чем ты будешь бороться против чумы в человеческом обличье, может не сгодиться для мельчайшего существа в крови.
Сказав это, она направилась в сторону туннеля, из которого пришли Данковский и Бурах.
- Разумеется, можно бороться и с тем и другим, видеть обе стороны одной монеты, - Клара остановилась, - Но чаще всего, для этого требуется зеркало, Данковский. Зеркала у тебя нет. По крайней мере…
Девочка кивнула в сторону дыры, в которой исчез Гаруспик:
-По крайней мере, не искривленного. Удачи тебе, столичный гость.
- Чем богаты... - пробормотал Даниил, не то озадаченный, не то смущенный. - До свидания, Клара. Мы наверняка встретимся еще.

Человеческая жизнь – валюта, поверженная сезонным колебаниям рынка, кому как не Ольгимским было в этом разбираться. Не имело значения, продается ли его рабочая сила, руки мясника или мастерового, ум инженера, или же дружеское расположение определенных людей в городе (которое подчас значило больше, чем десяток оттягощенных револьверами крепких рук) – все имело свою цену. И цена эта дрожала и билась в судорогах, словно тоже подхватила смертоносный тремор Песчанки.
Обычно жизнь измеряется годами.
Сейчас, сопровождаемая несмолкаемым ораторием умирающих, она перевела счет на часы.
И вечерний час, отмеченный глухим раскатом колокола, застал Младшего Влада врасплох не хуже подкравшегося из-за угла бритвенника.
– Проклятье, – повторил он, в третий раз оглядываясь по сторонам в поисках кого-нибудь из прохожих. Увы, желающих в сумерки забрести в почти заброшенную окраину Станции не находилось.
Вновь переведя взгляд на издевательски свисающую с края колодца веревку, он попытался рассуждать логично. Итак, если рабочие спустились в колодец в неурочное время и ни один из них не отзывается, значит...
Воображение услужливо рисовало картины одну страшнее другой – во время работ Ольгимскому пришлось наслышаться сказок о детях Суок, пожирающих незванных гостей ее недр (степняков, должно быть, удивило бы то, что их наниматель знал в подробностях и различных версиях каждую из передаваемых шепотом легенд), и разумеется, обладал достаточной долей разума, чтобы относиться к этому с приличествующим исследователю скептицизмом. Но стоило наклониться над провалом поглубже...
– Кто-нибудь меня слышит, черт возьми?!
Глухое эхо вернуло его голос россыпью расколотых слов. Из колодца повеяло теплой сыростью, будто огромный зверь, укрывшийся в глубине, вздохнул – осторожно и тихо, стремясь не выдать своего присутствия.
Ответ – настоящий, а не отраженный от бурых земляных стен провала – прозвучал из-за спины.
– Земля может и не вернуть того, что забрала, – знакомый, чуть отрешенный голос мягко коснулся слуха. – Да и просишь ты неправильно…
Влад рывком обернулся.
– Ты здесь?.. – и сразу же заметил Капеллу, как всегда в одиночестве, сумрачно улыбающуюся каким-то своим грустным мыслям. Он успел поймать промелькнувшую против воли нотку участия и задушить несчастную в зародыше. Вместо этого пришло легкое раздражение. Как всегда – когда нужно действовать, принимать решения и выполнять, приходится выслушивать туманные возвестия...
– Ну, в таком случае, почему бы не попросить тебе? – слегка смягчившись, предложил Ольгимский. – Что до Земли, то раз уж она позволила вырыть этот колодец... не поздно ли одумалась?
Прозрачный, будто бы невидящий взгляд Капеллы рассеянно скользнул по его лицу, затем метнулся дальше – к колодцу.
– Зато ты бы мог одуматься вовремя, – несколько шагов, разделявшие их, растаяли, и тонкая ладошка Капеллы коснулась руки брата. – Зачем тебе эта яма? – она, поежившись, взглянула вниз.
– Мне не нравится, что мои люди сгинули неизвестно где, – честно ответил Влад, слегка вздрогнув от неожиданного прикосновения. Немного помедлив, он успокаивающе накрыл своей рукой ладонь сестры – та едва заметно дрожала. – По крайней мере, уберечь их я должен был, пусть даже и от гнева Земли – в конце концов, это был мой замысел...
Он вздохнул, опираясь локтями о парапет и устало глядя вниз.
– Я же рассказывал тебе. Это просто разработки. Нельзя же вечно зависеть от источников, половина из которых сейчас еще и считается чумными... – младший Ольгимский старательно пытался не смотреть сестре прямо в глаза, спасаясь в темном провале колодца. – Как думаешь... кто-нибудь из детей мог залезть сюда поиграть? Если они знали о колодце, то надеюсь, были достаточно умны, чтобы спускать на веревке хотя бы кошку, а не друг друга...
– Кошку они бы не стали, – без улыбки ответила Капелла. Тихие слова размеренно падали в черную глубину и где-то далеко внизу застывали мелкими камушками. – Спичку я сегодня не видела… – коротко, словно бы невпопад.
Порыв ветра растрепал волосы, бросил на лицо медную прядь, взметнул под ногами клуб рыжих листьев и умчался прочь.
– Беспокойно, – недолгое молчание оборвалось едва различимым шепотом. – Что там, на дне?
"Песок, красная глина, соляной пласт, уходящий на юго-запад. Вода... Песчаник, мергель..."
– Не знаю, – после долгого молчания ответил Влад, мотнув коротко остриженной головой. – Людей там не едят, точно тебе говорю... – шутка вышла натянутой.
– Во всяком случае, я спускался почти до конца, – продолжил он после заминки. – Мы пробились в какие-то старые ходы – судя по глубине, они будут старше Симона. Глухо, сыро... и тепло. Странно, но так. Один из рабочих клялся, что приложил руку к стене, и она была горячей. Проклятье, что же теперь делать... если обращаться за помощью к Сабурову, слухи о моем колодце сразу расползутся по всей округе, а ты знаешь, как здесь относятся к подобным вещам. Может быть, – в его глазах мелькнула слабая надежда, – никто и не спускался? Хотя ума не приложу, кому понадобилось скинуть веревку и оставить ее так...
– Шила в мешке не утаишь, – тонкие девичьи пальцы выбрались из теплой ладони, и коснулись чуть влажной кирпичной кладки. – Да и как утаить, когда все на виду?
Капелла смотрела странно. Пытливо, напряженно, будто силясь отыскать что-то в лице брата, который все так же старательно избегал ее взгляда. Она всегда была такой – не по-детски серьезной, не по-детски рассудительной – той особой пронзительной рассудительностью, которая заставляет взрослых чувствовать себя неуютно.
– Помощи просить все равно придется, – девочка коротко вздохнула. – Если, конечно, ты не собираешься отправиться туда сам. Ты ведь не собираешься?
– Не хотелось бы, – передернул плечами брат, отворачиваясь от безмятежной пустоты в провале. – Но просить об этом Сабурова – все равно что самому рыть себе могилу... Он ведь готов ухватиться за любое, пусть даже сфабрикованное обвинение, чтобы сбросить с себя тот груз ответственности, который на него возложен. Он ведь на самом деле боится их – Влад горько усмехнулся, махнув рукой в сторону реки, за которой прижалось к берегу мрачное тело "Стержня". – всех тех, кого оберегает и хранит...
– Но даже к нему ты пойдешь скорее, чем… – Капелла не договорила, горечь тронула уголки губ, заставив их дрогнуть. – Может быть, все-таки попросишь папу? Он мог бы помочь. Он ведь все равно тебя любит, хотя вы и спорите все время.
– Ни за что. – резкий ответ оборвал Викторию на полуслове. – Я уверен, что он с большой радостью воспримет новость о том, что у меня что-то не так – если все еще тешит себя надеждой, что его наследник наконец "возьмется за ум"...
Тягучее, отравленное молчание некоторое время висело, разлитое в воздухе.
– Попробую упросить кого-нибудь из знакомых одонхе, – скорее для себя, чем для сестры, пробормотал Влад. – Других вариантов нет. Ты-то зачем сюда пришла?.. Отец не любит, когда ты бегаешь в, – он делано-страдальчески оттянул уголки рта, – грязных кварталах получеловеков.
– Вы такие разные, – хрупкие плечи опустились, рука скользнула вниз, даже голос, казалось, сник, стал тише и глуше, – но в чем-то совсем одинаковые. И ни один не хочет переступить через свое упрямство.
На вопрос брата она так и не ответила. Замолчала, вскинула голову и долго смотрела в небо – привычно угрюмое, вспухшее свинцовыми тучами в прожилках дождевых вен. Небо копило воду, чтобы вновь выплеснуть ее на измученный город.

(и Клювоголовый под маской Капеллы)

В глубинах Бодхо

С Чероном

Тем временем, Артемий продолжал пробираться всё дальше в глубины подземного лабиринта. Он уже полностью разуверился в гипотезе, что всё это прорыл Ольгимский. Менее всего это место походило на нечто рукотворное. Тёплые, мягкие и чуть пульсирующие стены, пронзительные шёпоты темноты, далёкое, басовитое биение, заставляющее внутренности вибрировать, всё это создавало впечатление нахождения в громадной утробе.
"Как младенец в лоне матери, - подумалось Бураху. - Или, как комочек пищи в желудке..."
Тоннель уводил вперед, извиваясь и то ныряя глубже, то закручиваясь спиралью. Иногда на пути попадались небольшие пещеры, словно вздутия на пищеводе Бодхо - из них уводили в стороны лазы поменьше, и создавалось впечатление, что все пространство под городом пронизано этими ходами - как, в конце концов, центральные кварталы еще не рухнули под землю?
Неожиданно ход, изогнув свой хребет вправо, обнажил в стороне одну из таких пещер, выдающуюся в сторону еще дальше обычного. Но внимание Гаруспика привлекло не это - а то, что полумрак пещеры освещала неприкаянная четверка факелов в кольцах, вбитых в стену.
Пламя чадило и давало совсем немного света - похоже, кто бы тут ни был, навещал это место он довольно давно.
Артемий опустил лампу и поморгал, привыкая к свету факелов. Когда пляшущий и извивающийся под пальцами пламени полумрак вновь стал прозрачен для его глаз, менху взялся за рукоять ножа и медленно пошёл по кругу пещеры, внимательно рассматривая всё на своём пути.
Под ногой неприятно хрустнуло: череп. Воображение спешно нарисовало картину узника, прикованного к стене, но поторопилось - через оказался всего лишь крысиным. Чуть поодаль валялся еще один.
Истлевшие доски, покрывающие пол. Глиняный черепок. Пригоршня рассыпанных и изрядно проржавелых гильз, как навскидку определил глаз - пистолетных. Какая-то куча тряпья... Глина здесь плотнее, чем в тоннеле - только вот следов не разобрать...
Пещера сделала небольшой изгиб, не пытаясь, тем не менее, перерасти дальше в тоннель - однако в конце ее все равно было на что посмотреть. Во-первых, со стены свисала довольно крепкая на вид лестница из просмоленной веревки, уводившая в еще один прокопанный недавно, гораздо более грубый, чем основные тоннели, колодец.
Где-то там наверху виднелся закрытый люк. А почти под ним, на полу глиняной пещеры, там, куда опускалась лестница, была свалена еще одна куча тряпья - но эта, в отличие от первой, выглядела гораздо основательней.
А еще она была свалена не из одних только тряпок.
Из-под скомканой грязной рубахи торчала неестественно согнутая рука, застывшая в попытке процарапать глиняный пол. Сведенные судорогой пальцы. Серая, покрытая струпьями кожа... Хотя эти наблюдения были даже не обязательными - от кучи несло так, что запах заставлял морщиться за пару десятков шагов.
Гаруспик поправил на лице шарф, закрываясь запахом твирина от вони разлагающегося тела и подошёл ближе. Руки действовали словно сами по себе: перевернуть труп, достать нож, аккуратно разрезать тряпьё, быстро, еле касаясь раскрыть линию на плече.
"Всё зависит от цвета крови, - вспомнилось наставление отца. - У больного не бывает яркой крови"
Лужица алой ртути послушно, хоть и несколько неохотно, расплылась на плече, медленно стекая по предплечью. Темная и загустевшая, она все-таки не напоминала цветом о Песчанке, вторя другим признакам - отсутствию язв, гнойников, и в целом более-менее здоровому состоянию тел. Правда, беглый осмотр позволил заключить, что ран - во всяком случае, открыто видимых - на телах тоже не было. У некоторых были сломаны кости, но если они и правда были сброшены через люк сверху, то это могло случиться и после смерти...
Вытаращенные глаза мертвеца обреченно смотрели в потолок, сквозь склонившегося над ним Гаруспика, словно игнорировали бледную тень жизни. Ты умрешь, говорили они. Мы умерли, и уже давно (несколько дней назад, не меньше), скоро твоя очередь. А потом - всех остальных.
Выражение на лицах покойников - если посмертную маску можно наделить какими-то чувствами, кроме боли и ужаса - вызывало к жизни весьма неприятные мысли. В частности, о том, что чума - это далеко не все, из-за чего продолжают умирать люди.
Глаза Артемия встретили с глазами покойного, и труп содрогнулся бы, если бы мог: живой не испытывал никакого трепета перед картиной краха чьей-то личной Вселенной. Он просто делал своё дело, шёл по своей линии, исполняя предназначение, и многие поколения Бурахов, поступавших так же, одобрительно смотрели на последнего представителя рода, глядя в его широкую спину.
Гаруспик резал, аккуратно, точными движениями, он раскрывал тело сегмент за сегментом, стараясь определить причину смерти. И конечно же, в полном соответствии с медицинской наукой, он проверял внешние признаки: нет ли странгуляционной борозды, как располагаются трупные пятна, как шло окоченение и так далее. Менху работал и не замечал, что губы его шепчут Слова Прощания, настолько древние, что даже память об их истинном смысле истёрлась о жёсткие жернова эпох.
Есть!
Предчувствие не обмануло служителя - мягкие ткани вокруг легких были выжжены Песчаной язвой. Это не было похоже на то, что случилось с Симоном или отцом - здесь зараженные клетки едва присутствовали, как будто болезнь, едва укоренившись внутри, убила человека на ранней стадии и сама остановила развитие. Или смерть все-таки наступила по иным причинам... которые упорно не желали открываться менху. Как будто убитый и впрямь был сброшен головой вниз в колодец и свернул себе шею.
"В конце концов, а почему бы и нет? К тому же, это легко проверить", - Артемий ещё раз перевернул труп и внимательнейшим образом осмотрел тёмные следы под кожей трупа. Гематомы, пятна, слежалости, чуткие пальцы хирурга не пропускали ничего. Для опытного практика мёртвое тело подобно книге, написанной на иностранном языке. Вчитайся в хитросплетения непривычных оборотов и конструкций, и смысл текста станет тебе понятен. Если человек умер до того, как его сбросили в колодец - следы будут располагаться иначе, чем если бы он погиб от удара. Причём, сразу ли он погиб или медленно испускал дух - тоже будет отражено.
Окоченевшее тело с трудом поддавалось пальцам; мертвое дерево. Следов от ударов, во всяком случае, не наблюдалось - только неприятно двигались под кожей переломанные позвонки.
"Убили?" - спросили пальцы менху, нажимая на каждую косточку. - "Свернули шею?"
Ответ вырисовывался неутешительный. Люк, виднеющийся в колодце, внезапно стал выглядеть более угрожающим, чем казался на первый взгляд. Кто бы ни вырыл этот колодец, сделал он это явно не с той же целью, что и Младший Влад...
Гаруспик немного подумал, потом достал из кармана пустой пузырёк и поместил туда образцы поражённых песчанкой тканей. Затем он тщательно отчистил нож о лохмотья умершего и убрал его в ножны. Бурах припомнил неудачные вчерашние опыты с кровью Исидора, и у него сложилась интересная гипотеза: Песчаная Язва гибнет со смертью носителя. Это обстоятельство давало надежду, слабую и трепетную, освещённую лишь мрачными факелами тяжёлых решений, но единственную.
Бурах бросил последний взгляд на тело, давшее ему столь многие знания. По совести, долгу и правилу, эти останки следовало похоронить верным образом, но, увы, мгновения утекали и проносились мимо, безжалостные и краткоживущие. Времени было слишком мало, а потому, Артемий, сознавая свою неправоту, развернулся и пошёл обратно. Следовало поделиться узнанным с ойноном Данковским.

( С Чероном, а как же)

- ...в городе гуляет бред, - коротко, отрывисто бросил он. - Рассказывали историю о горбатом водовозе, который тянул вдоль по рукаву Жилки бочку якобы из Сугага, а вода, которую он продавал, через час начинала свертываться и загустевать в кровь. Каково, а? Сказание об Улгое-Хромце, чуть ли не слово в слово... Сугуг Хадуг едва не разнесли по камушку, теперь на улице даже произносить это слово небезопасно. Тебе не кажется, сестра, - Влад коротко усмехнулся, - что этим людям уже не нужна никакая чума?
- Ты думаешь, это смешно? Ты думаешь, люди выдумывают себе сказки для развлечения? – Виктория смотрела без улыбки – прямо и будто бы сквозь. – Только ведь это не люди. Это все страх. Он в каждом доме – бродит по пятам, скрипит половицами, поет колыбельные на ночь. Потом их пересказывают друг другу на улицах, а страх идет следом и слушает – все ли так? Не упустили ли чего?..
- Страх, страдание, вина, - не оборачиваясь, Влад отрешенно кивнул, - В любой поэме, в любой самой примитивной детской сказке их ты обнаружишь с избытком. И даже не столько страх... Степное общество всегда поражало меня своей монолитной иерархией беспрекословного подчинения, роли в которой могут не меняться десятилетиями. Как будто каждый из них рождается не собой, а частью роя, поддерживающегося жизнедеятельность матки - Земли.
Пальцы, судорожно стискивающие каменный парапет, побелели.
- Я был во временном круге, который обосновался у Костного Столба. Поговорить с кем-нибудь из Уклада оказалось едва ли не сложнее, чем присутствовать при церемонии соларной жертвы! Впрочем, отец... - поджатые губы искривились горькой усмешкой, - ему, как видно, по-прежнему позволено все, словно он выторговал у нынешнего старшины душу. Неважно. Они не боятся, сестренка, - Влад обернулся, встретив бездонный взгляд юной Хозяйки, - Они даже не используют слово "болезнь". Кажется, они не вполне понимают, что началась чума - хотя это ерунда, обязаны понимать, только не показывают... Их "забирает Бодхо", и они уходят. Безропотно.
- Таков Уклад, - девочка печально кивнула. – Да и что они могут сделать? Роптать – много ли проку... Та, что бродит сейчас по улицам – неприкаянная, чужая, страшная - не услышит проклятий. А Смиренники говорят – кара. Судьба. Но и они своей судьбы боятся - и тоже не показывают. Как будто это можно скрыть.
Сумерки серым полотном стелились по крышам домов, спадали вниз, клочьями повисая на незрячих фонарях. Капелла поежилась – промозглый ветер привычно гладил по щекам, а странный, горчащий разговор оставлял зябкое чувство где-то глубоко внутри.
- Мы все одинаковые, видишь, - в отрешенном, прозрачном голосе звучала недетская усталость. – Мы не хотим звать ее по имени, словно все еще надеемся, что она уберется прочь. А она пришла насовсем. Какое имя дадите ей вы?
- Мы? - нотки непонимания напоминают интонацией опасный хруст тонкого льда; разве может быть теперь какое-то "мы" перед лицом неминуемой смерти? - Я не знаю. И не уверен, что хочу знать. Кажется, последнее, о чем я думаю, так это о том, что отсутствие имени - как страха перед смертью - тоже является частью какой-то исполинской ловушки, предусматривающей все. Когда тебя занимает работа, не слишком-то успеешь испугаться судьбы - время давит сильнее, чем страх. Но мне кажется... - его голос дрогнул, впервые сломив мерзлое напускное спокойствие по-настоящему, - что по этому городу бродит гостья страшнее костяной людоедки. Она еще не стучалась в мою дверь, но звуков ее имени мне хватило, чтобы во мне зародилось сомнение...
Аккомпанемент слов все медленнее сопровождает наступающую ночь, как монотонная речь погонщика - зверя, ведомого на убой. Солнце, вспыхивая последним беззвучным криком, увядает к горизонту.
- Ты знаешь, о ком я говорю.
- Знаю, - в слабом выдохе – шелест опавших листьев. - А ты, выходит, тоже сказки слушаешь? Откуда ж иначе тебе знать о ней. Но имя у нее хорошее, тут ты сплетням не верь. Ясное имя, светлое, да и сама она… - сомнение рассыпалось короткой дробью – тонкие пальчики пробежались по каменной кладке и застыли, не завершив движения. – И сама она не злая. Несчастная. Одинокая. Странная. Только в глазах у нее – метель, и растопить некому.
- Сказки... - голос плеснул едва прорывающимся наружу отчаянием. - Такие сказки, что подходят на улице и властно берут за руку - их попробуй не услышь!.. Ты, конечно, видишь людские души насквозь. Вот только она - не человек. Несчастная, одинокая... и с каждым ее словом к ней тянутся другие такие же, несчастные, не объединенные ничем, кроме боли... Чем не знамя для легиона? - в сильном волнении, невольно сжимая кулаки, он вновь метнулся к колодцу, словно ища спасения в слепой черноте провала, - Я знаю, что она опасна... но не могу остаться в стороне. Что-то словно тянет меня, и хорошо, если это всего лишь проклятое любопытство исследователя.
Чуть дрожащие руки сами по себе, невольно, перехватили веревку и принялись наматывать поперек ладони, где сразу же залегла красная полоса.
- Тебе ведь ведомо будущее, сестра.
- Нет сейчас будущего, - светлое небо в глазах Виктории сделалось хмурым, совсем таким же, как то, другое, что тревожно смотрело с высоты и грозило обрушиться на город мириадами дождевых капель. – Все повисло на ниточках, на тоненьких паутинках, и они рвутся одна за другой. Когда-то их было много, теперь – только три. Та, что окажется прочнее других, станет будущим. А может быть, ни одна не выдержит. Подумай только – вся жизнь на одной ниточке. Твоя, моя, каждого. Это ведь такой груз…
На ниточке, эхом повторяет ветер, завывающий где-то неподалеку в железных нутрах Станции – и непрошенной иллюстрацией к этом грозному пророчеству покачивается веревка, вытянутая из колодца.
- Уж не околдовала ли она и тебя?.. - сумрачно поинтересовался Влад, перебирая в пальцах моток, словно змею. – Иногда твое всеобъемлющее милосердие кажется мне… почти равнодушием. Мы должны спасать тех, кого можем… пока еще можно бороться. Если это и неизбежность, чей удар нельзя отразить – то можно хотя бы уйти из-под удара! И увести…
- Ты – не ниточка, - странное спокойствие в голосе Капеллы и впрямь можно было принять за равнодушие – если бы не побледневшие губы да лед пальцев, коснувшихся ладони брата. – Ты не знаешь, как это – держать все и не сметь оборваться. А потому не понимаешь до конца. Уйти из-под удара можно, если тебя бьют плетью. А если небо падает сверху? Куда ты убежишь от него, где спрячешься? Кого сумеешь спасти?..
- Уехать. - брат осторожно сжал пальцы маленькой Виктории, заглядывая в глаза-омуты, - Ты не можешь, да и я нужнее здесь – но другие?.. Падает не небо – это разрушаются узлы нашего города. Хтонические места, здания – Бойни, Многогранник, еще Театр, который, кажется, накопил для себя смерти с избытком, но все еще стоит... Право, иногда мне кажется, что моя Станция – ничуть не менее значимое место силы, чем прочие. По крайней мере, - тихий невеселый смешок, - только она может подарить спасение.
Капелла отвернулась от черного провала колодца и бросила горький взгляд в сторону Станции. Неуклюжая махина будто бы стала от слов Влада изящнее и горделивее.
Вновь начавшийся дождь рассыпал унылую дробь по вековой ржавчине металлической крыши.
- Ты ведь понимаешь, - тихие слова сплетались с порывами ветра и улетали прочь, едва коснувшись слуха, - скоро этот путь закроют. И не будет спасения ни для кого. Вот разве что ниточки спасут. Ты вспомни об этом, если в твою дверь однажды постучатся. Она или кто-то другой – кто мог бы выдержать всю тяжесть.
Молчание: шепоток травинок, прислушивающихся к разговору. Ветер, бредущий из Степи одноногим калекой, наконец добрался и сюда, плеснув холодом вперемешку со сладкой горечью трав – должно быть, именно так пахнет моровое поветрие… Тянется, жадно пытаясь обнять рукой живое, теплое – и в ужасе отдергивается, обнаруживая на теле своего Искомого стремительно разрастающуюся язву – еще не смерть, но предвестник скорой.
Двое - мужчина и девочка, уходили от жилы в земле, от края города, обрывающегося в степь. Двое - чем-то неуловимо похожи, но каждый словно шествовал по собственному стеклянному коридору.
Сладковатый запах неизбежности крался по пятам.

В недрах.
(С Оррофином)

После того, как девочка растворилась во тьме тоннеля, исчезнув вполне привычно и оставив после себя больше вопросов, нежели ответов (что также было привычно), бакалавр Данковский снова погрузился в тишину. Ничем не нарушаемую... даже подземный гул, ощущавшийся прежде, перестал слышаться из глубин земли.
Смущало, однако, то, что от Артемия тоже ничего не было слышно. Куда же вел этот маленький коридорчик, в который так опрометчиво направился гаруспик? Тишина только казалась мирной... это обманчиво звучащее Ничто...
Шорох! Бакалавр встрепенулся. Звуки из ответвления постепенно становились все громче и громче, и не было никаких сомнений, что Бурах возвращается ("Если только это не подземные демоны степей", скептически подумал Даниил). Демонам, что и говорить, тут было самое место.
- О... назад тем же путем? - усмехнулся врач, когда из лаза показались босые ноги Артемия. - Что-нибудь есть?
Толи лаз неким мистическим образом изменил свою ширину, то ли протискиваться из широкого в узкое всё же проще, но вернуться, повторив путь наоборот у Артемия не вышло. Каким образом решение проблемы пришло в его голову - решительно не ясно, однако, потомок рода Бурахов опустился на колени спиной к отверстию и пополз назад, изо всех сил отталкиваясь руками. Видимо, тот факт, что бёдра у него оказались уже, чем плечи сыграл свою роль: сантиметр за сантиметром Гаруспик втиснулся в лаз и медленно двинулся обратно, к ойнону. Выбравшись, он встал, расправил изрядно затёкшие плечи и, наконец, ответил:
- Да, ойнон, кое-что я нашёл. У тебя есть микроскоп?
- C собой? - брови Данковского поползли вверх. - Нет, конечно! А вот наверху - да, есть.
- Тогда пошли. Я кое-что нашёл, - Бурах поднял лампу на уровень глаз, проверил количество керосина и качнул головой. - Плохо. До выхода может не хватить. Пойдём быстрее.
- Да уж не заблудимся, наверное, - махнул рукой Данковский. Остановился на пару секунд. - Или..? Слушай, Бурах, угадай-ка, кого я встретил, пока ты ползал по норам?
- Шабнак-адыр, - честно попытался менху, сосредоточенно топающий к выходу и время от времени задевающий плечами стены.
- Почти, - мрачно посмотрел на него бакалавр. - Девочку, Клару.
- Ну, почему же тогда почти? - пробормотал себе под нос Артемий и спросил, уже громче: - И что же она тут позабыла?
Даниил пожал плечами. Его тень на стене, почти сливающаяся с темным багрянцем почвы, задрожала.
- Она так и не сказала, хотя я спрашивал. Как обычно, говорила что-то малопонятное. О болезни. Обо мне... о тебе.
- Что она говорила? Попробуй вспомнить, это важно, ойнон. Ты можешь в такое не верить, но оно может быть важнее всего, что мы узнали до этого момента, - Гаруспик темпа не снизил, но его голос зазвучал напряжённо, слова проскакивали быстрее, а предложения стали более пространны.
- Ерунду, - фыркнул врач. – Знаешь, эта ее привычка говорить загадками к добру для нее же самой не приведет, так я считаю. Посоветовала мне выбрать врага и не поддаваться суеверию «на всякий случай». Или микроб, или шабнак-адыр. Вроде как у песочной Язвы может быть только одна причина… вернее, бороться я должен только с одной. Ибо слаб вельми для того, чтобы супротив двух бороться! – мрачно продекламировал он. – Ну как?
- Она была бы мудра, - отозвался менху задумчиво, - если бы хоть на секунду взглянула бы на мир глазами не с высоты. Впрочем, истины в её словах это не умаляет. Тебе действительно стоит разобраться, во что на самом деле ты веришь: в Мор или в Песчаную язву. Сможешь ответить сейчас?
Они уже добрались до верёвки, и Гаруспик остановился, развернувшись лицом к Данковскому и пристально глядя ему в глаза. Или ещё куда-то, Бакалавр вряд ли мог этого разглядеть из-за слепящего света лампы.
Даниил пожал плечами.
- Верю в болезнь. В то, что люди умирают. В смерть верю. А в причину этого всего надо не верить - искать ее надо, Бурах. И бороться с ней, какой бы она ни оказалась. Впрочем, я могу сказать, что мне было бы привычнее бороться с микробом... а тебе, должно быть, со всякими демонами, да? Не подумай, что я издеваюсь, - уточнил он, - но если мы вздумаем объединиться, то обязанности придется разделять.
- Вера часто определяет реальность, потом преломляется в ней, рождая изменчивость. Ты ещё поймёшь это, ойнон, а пока, да, давай объединимся и разделим обязанности. Но для начала давай выберемся отсюда, а то масло скоро закончится. Ты первый.
Бурах посторонился и сделал приглашающий жест.
Данковский в недоумении остановился - на том самом месте, куда попал, едва спустившись, не так давно.
- Э... Конечно. Разумеется, сейчас. Вот только найду новую веревку... потому что старая исчезла.
- Это плохо, - менху не сразу поверил, но потом убедился, что путь наверх действительно был закрыт. Он со степняковской обстоятельностью проверил, нельзя ли выбраться из колодца без неё и лишь после этого подытожил: - Это очень плохо, ойнон!
Лампа с шипением погасла.

Продолжение похождений бравых Бакалавра и Гаруспика под землёй

Темнота. Вязкая и непроницаемая, не разгоняемая даже серым маревом сверху, она превращала глаза в ненужный атавизм, в бессмысленную роскошь, но вместо утраченных картинок сознание моментально наполнялось звуками и запахами. Капает где-то далеко вода. Тихое, басовитое гудение. Влажный шелест и еле различимый скрип. Пахнет странно. Стоячей водой? Нет, не то. Уксусом? Тоже не то. Терпкий, одновременно и мягкий и пробирающий до костей запах ненавязчиво наполнял лёгкие с каждым вздохом.
- Это очень плохо, - в третий раз повторил менху. - Знаешь, ойнон, похоже, что наша линия готовится к рубцеванию. Странно это, когда дела идут хуже и хуже с такой плавностью. Нам придётся идти обратно.
- Похоже, что... о небо, ну куда могла деться эта треклятая веревка? - Данковский с силой и злостью ударил кулаком по стене, наконец-то не испугавшись ее странного тепла и влажности. - Какой умник мог ее втащить наружу?! Когда мы отсюда выберемся, я найду его и собственноручно...
Бакалавр осекся. Свод над головой начал неприятно давить, создавая ощущение собственной хрупкости - здесь, в недрах земли, где над тобой тонны и тонны камней и песка, а заодно и пара-тройка домов, может статься.
- Если мы отсюда выберемся, - поправился он. - Обратно - это куда, по-твоему?
- Туда, откуда сейчас пришли. Поищем иной выход. Их всегда больше, чем два, - в полной темноте Гаруспик как можно более аккуратно начинял свою трубку, извлечённую из кармана штанов. Получалось не очень.
Травяная смесь просыпалась и падала на пол туннеля, сама трубка так и норовила вывернуться из пальцев, а когда дело дошло до закуривания, менху сломал несколько спичек, прежде чем смог добыть огонь.
- Хоть как-то свет, - пояснил он, озаряя своё лицо багровым всполохом от затяжки. Получилось инфернально.
- Еще и дымить здесь будешь? У меня и от вашего надземного воздуха голова кругом, так ты еще тут, в духоте, собираешься трубочку курить? - Данковский поморщился. - Да и света-то не ахти как много.
Ситуация получалась сомнительная. Даниил, например, совсем не был уверен, что выходов обязательно два. Хотя Клара же откуда-то пришла... или спустилась по их веревке?
"Да нет", подумал он, "девчонка же..."
Впрочем, если она все-таки смогла по ней спуститься, почему ей не подняться тем же путем и не забрать веревку с собой по каким-то мистическим причинам? Мысли становились все мрачнее.
- А там, куда ты ползал, нет второго выхода - по какой-нибудь счастливой случайности? Подарок фатума, милость степных богов или еще что?..
- Вполне может быть, что есть, - туманно ответил менху. - Идём, ойнон и посмотрим, каково это место в темноте.
- Посмотрим в темноте, да, - кивнул Даниил. - Наверняка разглядим все до мельчайших подробностей.
- Ты можешь не прикрываться щитом неверия, ойнон, это не была метафора. Мир теней отличается от привычного нам. Здесь выход может и найтись.
Огонёк трубки проплыл мимо Данковского, а его локтя коснулась выставленная вперёд рука Бураха. У менху слова не расходились с делом, и он снова шёл в глубины катакомб, как к себе домой.
Бакалавр удивленно посмотрел на него.
- Хочешь сказать, при нормальном освещении выход мог не найтись?
Идти вперед за огоньком, в то время как самого "факелоносца" видно почти не было, казалось Даниилу... довольно забавным. Правда, лишь до такой степени, чтобы вызвать на лице кислую улыбку.
- Fiat lux, - пробормотал он себе под нос, стараясь нигде не споткнуться.
- И да, и нет, ойнон, - голос менху гулял и дробился, обрастая обертонами и отражаясь от стен, он приобретал мистическое звучание, покрывающее маревом и без того не слишком понятные слова. - Скажи мне, ойнон Данковский, приходилось ли тебе студентом гулять по ночной Столице?
- Конечно, - хмыкнул Даниил. - Да еще как гулять... и на столах плясали, и драки устраивали, и... ночью в Столице друга жизнь. Не такая, как днем.
Пожалуй, он скучал по тем временам. Ведь именно им он был обязан своим выбором - бороться не с болезнями, не со старостью, не с редкими видами микробов, а с самой смертью. Что означало - бороться со всеми проявлениями вышеперечисленного включая также причины их появления.
Почему неизлечимая болезнь выбирает именно этого человека?
Почему кто-то находит у себя седые волосы в пятьдесят лет, а кто-то - в тридцать?
Можно ли дать научное объяснение любому облику, в котором смерть является людям? Или есть что-то выше, что-то "над", что-то...
- Хорошее было время, - прервав свои мысли, добавил он.

(все те же и там же... и такие же бравые)

- Тогда ты понимаешь. Другая жизнь. Другие люди. Другие места. Темнота меняет всё, - спереди донеслось тихое хмыканье. - Впрочем, ойнон, прости и продолжай не верить в суеверия. Ведь я не смогу вместо тебя выстраивать ровные теории, так? Кстати, мы дошли обратно до сужения. Придётся ползти.
Странный он был человек, этот доктор из Столицы, последний раз видевший живого пациента во время практики в Университете. Теоретик, высоколобый и хладный, что сердцем, что разумом, на поверку он оказывался удивительно чувствительным духовно, способным понять линии мира если не во всей полноте, то хотя бы сердцем. Одна жалость - сильно мешал ему разум, на всякое, что не соответствовало книжной мудрости, ставящий клеймо: "Не бывает". Интересно, приходило ли ему в голову, что теоретическая наука - вещь куда более эфемерная и основанная на вере, чем любое "суеверие"? Менху этого не знал, но очень надеялся, что да.
Второй раз за этот день (или там, наверху, уже вечер?..) Данковский воззрился на лаз, чернеющий своей глубиной.
- Ты ползи первым, - кивнул он вперед, - источник света у тебя, о Люцифер.
«Сколько же трубок», подумал вместе с тем Даниил, «тебе придется выкурить до того, как мы выберемся наружу? И хватит ли табаку?»
А Бурах уже скрывался в лазе, успевшим стать почти привычным. Трубку он держал в зубах и очень скоро пожалел об этом из-за едкого дыма, раздражающего глаза. Секунды тянулись одна за одной, лаз вновь стал шкуродёром и наконец прекратился. Артемий отполз в сторону и сел прямо на землю, протирая безбожно слезящиеся глаза.
- Неприятно, - сдержанно высказался бакалавр, вылезая, вставая на ноги и отряхиваясь. Попытался оглядеться в темноте: трубка давала мало света, но глаза уже привыкли.
Груда тряпья на полу, что-то свисает со стены… вроде лестницы.
- А вот и вых… - начал Даниил, шагнув вперед, но тут же осекся, увидев, что это было за тряпье. – М-мать… здесь трупы?! Какого черта здесь делают трупы?!
- Лежат, - совершенно серьёзно ответил Бурах. - И мумифицируются, судя по отсутствию вони.
Даниил перевел дыхание. В пещере стало намного неуютнее.
- Это что же, их Младший Влад сюда собирает?.. Как думаешь?
- Может, и не он. Зачем тогда два хода рыть?
- Откуда мне знать? Может, это вообще все те, кто до нас спускался в колодец и тоже не смог вернуться тем же путем, что спустился.
- Ойнон, неужели ты и вправду последний раз настоящее тело видел во времена студенческой скамьи? - Артемий последний раз протёр глаза и подошёл к одному из трупов. - Смотри, у этого слизистая начала разлагаться лишь недавно, мягкие ткани, опять же, ещё не ссохлись, да и следы болезни, мной найденные не могут быть старыми. Нет, во всяком случае некоторых бросили сюда недавно.
- Неужели ты думаешь, я вижу так прекрасно, что мне отсюда видно слизистую? - огрызнулся Данковский. - А ты вообще герой, Бурах, ни слова мне не сказал о том, что тут нашел, и видимо, нарочно. От чего они умерли?
- От Песчаной Язвы, - не понятно почему, но слова менху дали необычно гулкое эхо, обратившись из констатации неприятного факта в окончательный приговор. - Я взял образцы тканей. Потому и спрашивал тебя про микроскоп.
- Понятно, - вздохнул Даниил. Обратил взгляд к лестнице, ведущей наверх, в темноту. - Не пора ли нам выбираться отсюда? Хотя бы для исследования этих тканей... впрочем, я не оставляю надежды заглянуть еще и в Термитник. Если все пойдет нормально.
- Пойдём, ойнон, - согласился Артемий и как всегда первым подверг прочность лестницы серьёзному испытанию. Несмотря на немалый вес крепкого, пусть и низкорослого менху, путь наверх затрещал, но выдержал.

(на этот раз маски - собачьи)

Винтовая лестница, отмеченная цветами ржавчины на древнем кружеве металла, аукалась с раскатистым эхом: частые отзвуки шагов вспыхивали дробью, чтобы слиться в равномерный монотонный гул. Так же монотонно, в такт, поскрипывала дужка старенькой лампы, плещущей неровными сполохами. Темнота, привыкшая к уютному, тихому одиночеству в заброшенной башне, испуганно жалась к углам.
- Не скачи! – возмущенный шепот вклинился в звучную мелодию железных ступеней, прервав маленького виртуоза, отбивающего ритм стоптанными подошвами. – Топаешь так… так…что тебя даже в Бойнях слышно, вот!
Мальчишка, похожий на тонконого жеребенка, остановился и обиженно засопел. Эхо, лишившись ведущего голоса, разочарованно смокло.
- Ну и что такого! – насупленный взгляд из-под бровей. - Башня-то на отшибе, кругом степь… Ничего и не слышно.
- Сказано тебе – дело секретное. А ну как сюда двоедушники заявятся, да не вдвоем, а целой бандой? Объясняй им потом, чего мы тут забыли…
- Так уж и явятся... - проворчал в ответ мальчик, меняя ритм шагов на осторожное легато. - Откуда им знать? Разве что души доносят...
Темнота промолчала: как знать, может и вправду чья-то беззвучная душа затаилась в ее теле, прислушиваясь к торжественному шепоту разговора? Мгновение - и ее разделило пополам бабочкой огня: одна часть темноты осталась безмолвной и безликой, а другая - одетые в тень силуэты, украдкой переговаривающиеся между собой - двинулась по лестнице вслед. Выше и выше по ржавым ступеням.
- Говорят, схрон недавно нашли?
- Пытали пленного бандита. Раскололся на третий день, но не обманул...
Голоса смолкли, словно почувствовав, что нутро старой башни напряженно прислушивается, внемлет каждому слову – схрон? Двое, принесшие с собой свет, явились не просто так?.. Не стучать каблуками по проржавевшему металлу, не перекликаться с одичавшим эхом, не разглядывать потрепанную кладку стен. Двое явились за сокровищем, спрятанным здесь давным-давно и бережно хранимым долгие годы. Тьме не было дела до сокровищ, тьма не цепной пес, несущий вечную стражу, но привычка к заведенному порядку вещей, заставляла ее мягко красться по пятам, выжидая, когда двое потеряют осторожность и продолжат разговор. Привычка, а еще – любопытство.
- Почему нельзя сделать еще?..
- Ш-шш, - тень прижала палец ко рту, вернее - к пасти, потому что ночные гости собакоголовы. Плюшевые уши напряженно ловили эхо осторожных шагов. - Секрет безнадежно утрачен. Теперь - война за оставшиеся тайники. И хорошо, что дело еще не дошло до оружия...
Песьи головы торжественно-мрачно переглянулись: за то, что хранится здесь, каждый был готов рискнуть жизнью без лишних слов. Темнота наблюдала. Ей неведома была ценность сокровища - но она знала ценность крови.
Лестница мертвой змеей выгнула витую спину вверх.
- От восточного окна пятый камень. Где здесь окна?
- На самом верху. Тише...
В воздухе ощутимо пахло сыростью и – предвкушением. С каждой минованной ступенью, с каждым шагом вверх запах сырости становился слабее, зато предвкушение расплескивало свой особый будоражащий дух щедрыми волнами.
В окна тоже заглядывала тьма – пришлая, незваная, охочая до чужих тайн, и раздраженная хозяйка башни поневоле отвлеклась от силуэтов, скользящих вдоль стены.
Схватка была короткой и незаметной для чужих глаз – лишь пламя в тонком стекле яростно вскинулось, ощутив движение потоков. Две тьмы слились в одну; она все так же силилась заглянуть через плечо, но опасалась оскаленной пасти огня.
- Может быть, потушить? – собачья морда вопросительно указала на лампу. – Свет-то, поди, далеко видать...
- А как потом нужное место искать? - шикнули из темноты, приближая фонарь к стене: по кладке нехотя разбежались бледные тени. - Ничего, окна высокие, из города не увидят...
За годы, в течение которых это место было покинуто, темнота, как червь, проточила ходы сквозь стены, спасавшие от дождя, холода и любопытных глаз - но не от времени. Крошево разбитого стекла еще хрустело где-то на подошвах, сквозь ослепленные рамы порывом ворвался ветер - и замер, завороженный таинственностью момента. Короткопалая детская ладошка (неожиданно: где же когтистая собачья лапа?) коснулась стены - камень, второй, третий...
- Здесь шатается.
- Выбивать? - пламя лампы дрогнуло, потревоженное боязливой репликой. - А не развалится?..
Выбивать! – непременно бы откликнулась темнота, но душа, оживившая ее, была безголосой. Так и стояла за спинами, немо глядя на замурованный тайник.
Но ответа и не ждали. Звуки осторожных ударов, подхваченные заскучавшим было эхом, звонкими градинами покатились вниз по лестнице – подпрыгивая, ударяясь о перила, отражаясь от стен.
Испуганная этой сумасшедшей дробью, темнота металась по башне, и огонь, жадно облизываясь, следил за ее нервным танцем.
Камень шатался, но не спешил явить незваным гостям свои тайны.
- Ты не так стучишь! Дай мне!
Тени на миг переплелись, меняясь местами. Короткие, точеные удары вновь обрушились на заветный кирпич.
В конце концов он поддался, провалившись в нишу в стене и взметнув облачко пыли, искрящееся в неровных отсветах лампы. Благоговейно замершие руки вытащили его наружу, освободив тайник, в который тут же заглянул любопытный огонь - впервые за пять лет.
- Это правда оно?..
- Похоже… - шепот звучал теперь совсем иначе: трепетно, восторженно, на одном выдохе.
Картонная коробка, извлеченная из беззубой каменной пасти, не выглядела таким уж сокровищем. Ветхая, местами подгнившая, перетянутая разлохматившейся бечевкой – она, казалось, готова была развалиться от неосторожного движения, рассыпаться прахом, исчезнуть вместе со всем своим содержимым.
Торжественно опустив добычу на пол, силуэты склонились, как пред древним идолом – почтительные, немые, готовые свершить обряд. Бечева, покорная движениям пальцев – почти ритуальным – опала, свернувшись петлей. Крышка с тихим шорохом отошла, открывая пыльное нутро клада.
Пальцы благоговейно скользнули по маленьким перевязанным коробочкам внутри, осторожно вскрывая, размешивая ровную серую смесь порошка, пробуя на вкус - чуть-чуть, на кончике... Чудотворное снадобье, над созданием которого годами бьются ученые и целители, панацея, извлеченная не сквозь увеличительные стекла и колонки цифр, а протянутая на ладони детской игры. Это ведь так просто - возьми немного этого, затем другого, смешай с закрытыми глазами, ни в коем случае не подглядывая, добавь третьего... Это лечит от простуды, это утихомиривает боль, это от желудочных колик а взятое вместе - вытащит из рук смерти. Костяных цепких коготков, от которых не может не быть спасения, в конце концов разве смерть - не просто еще одна болезнь?..
Темнота потеряла дар речи вместе с охотниками, против воли влившись в потрясенное созерцание. Впрочем, это ненадолго - уж ей-то, вседлящейся и всеобъемлющей, удивляться детским играм?
- Теперь главное не попасться врагу, - хриплым голосом трепещет пламя лампы. - Обратный путь вдвойне рискованней...
Тени уходили медленно, будто став разом взрослее на целую сотню лет. Давил на плечи груз ответственности, ценность обретенной ноши, заставляя нервно коситься по сторонам и вздрагивать от малейшего движения воздуха. Опечаленное эхо робко перекатывало редкие шорохи, и тут же теряло их в черной, смолистой тишине.

Самозванка. "Скажи 'друг' и войди"
(мелом на стене: здесь был Черон)

Темнота свивалась в упругие жгуты и струилась меж пальцев - легкая, как бесконечная шелковая пряжа, и такая же мягкая. Клара ощущала эти тонкие нити каждой клеточкой и шла по ним, не ведая других знаков. Выставленная перед собой ладонь – слабо белеющая звезда, бессильный охранный знак. Ни тьму рассеять, ни отогнать порождение подземного мрака - если таковое вдруг пожелает полакомиться девчонкой, забредшей в глубину тоннелей. Порождений, впрочем, не было. И тревоги, привычно угнездившейся в груди, не было тоже. Даже холод, вечный спутник, здесь, в этом странном месте отступил, съежился, будто придавленный тоннами камня – городом, оставшимся над головой. Рука касалась стен, чуть влажных особой испариной – теплой и дышащей, и эти прикосновения были на удивление приятны. Так, уютно и ласково, встречают ладонь хозяина стены родного дома, покинутого надолго, дождавшегося возвращения и вновь предощущающего разлуку.
Тоннель вел Клару, петляя и извиваясь, бросая под ноги мягко пружинящую почву без камней и выбоин – ты только верь, девочка. Верь и следуй – вперед, за своей рукой, скользящей по бесплотным нитям.
Нить оборвалась внезапно. Не было больше дороги, и Клара в растерянности озиралась – не видя ничего в колючей тьме и не смея вновь поверить своему осязанию, намагниченной стрелке, запрятанной в ладони. Дом обманул, обернулся непролазной чащобой – как забрела, как выбраться обратно?.. Пальцы лихорадочно ощупывали стены – несколько мучительно долгих секунд, тяжелыми ртутными каплями падающих на сердце. Все та же едва заметно пульсирующая земля – слева, справа – и ничего кроме.
Клара закрыла глаза, веками-шторами отгородившись от подступающей паники. Намагниченная стрелка дернулась вверх. Слепо, будто во сне, девочка потянулась за ней – рука коснулась истертой веревки. Лестница.
Клара уцепилась, неловко подтянулась и все так же, не открывая плотно сомкнутых век, медленно двинулась вверх. Нависающий свод становился все ближе – незримый, но ощущаемый, как давящий груз. Ближе и ближе, пока наконец не лег на плечи. Клара набрала в грудь воздуха и открыла глаза. Квадратный контур над головой был слабо подведен желтоватым светом, пробивающимся в тонкую щель. Оставалось только толкнуть люк – и встретить того, кто зажег лампу над ним. О том, как он отнесется к незваной гостье, явившейся из подземелья, Клара старалась не думать.
Блики неровного света вырезали из темноты совершенно неожиданную в этих подземельях фигуру - Клара беззвучно вскрикнула, едва не выпустив веревки из рук - в тусклом пламени огня змеилась аспидно-черная звериная голова, поблескивая огромными глазами. Собака вроде тех вестников - пугающие воспоминания сами прыгнули в голову - что выли вокруг кладбища, когда она проснулась первый раз...
- Т-ты кто такая? - вдруг обескураживающе вопросил человеческим голосом зверь. Вместо собачьего рыка у него оказался тонкий, мальчишеский срывающийся голосок - конечно же, маска, какие любят носить здешние дети... от облегчения она чуть не выпустила веревку второй раз.
- А ты всегда так радушно гостей встречаешь, песья твоя голова? - отголоском пережитого страха явилась дерзость – еще более едкая, чем обычно.
- А ты молодец! - неожиданно развеселился дозорный песиглавец, протягивая незваной гостье руку, - Отчаянная!.. Лезь сюда давай, так и быть - мы тут в Башне внизу никого не бросаем. Обет такой дан, - уточнил он, когда Клара оказалась рядом с ним. - Даже двудушников, хотя их звери в темноту обычно боятся. Ты часом, не из них будешь? Не из зверей, понятное дело...
- Не из них, - успокоила мальчишку Клара, не став уточнять, что знать не знает, кто это такие. – А что за Башня? Мне сказали… - и прикусила язык.
«Крыса сказала. Пойди туда, не знаю куда, найди то… В который уже раз?»
- Что у вас здесь? - взгляд бегло скользил по обветшалым стенам, исчерченным резкими тенями в отсвете керосиновой лампы.
- Сейчас, разбежалась, - хмыкнул дозорный, по-мальчишески вежливо, но упрямо подталкивая Клару в сторону от люка, который вслед за этим немедленно закрыл. - Ты кто такая вообще? Откуда здесь взялась? А если ты шпионка? Мы тебя выпустим, а ты побежишь Ноткину доносить, что песиголовцы раскопали схрон Башни Алхими... ой! - парень зажал себе рот руками поверх маски, и точь-в-точь с человеческим страхом на плюшевой собачьей морде покосился в сторону Клары.
- Ну и что вы со мной сделаете? Замуруете здесь навсегда?
Внутри колючим кустарником прорастало раздражение. На мальчишку с его глупыми играми. На Пророка с его подземными лабиринтами. На Хозяйку с ее немощью. На Ласку с ее беспокойными покойниками. На весь этот город, который вот уже который день то гнал Клару из одного капкана в другой, то вдруг отпускал на все четыре стороны, но на каждой из дорог подсовывал нелепицу за нелепицей. Клара резко дернула за собачье ухо, и голова-маска, бессильно оскалившись, повисла у нее в руке.
- Т-ты чего?.. - под маской парень оказался белобрысым и растерянным донельзя - в его голове, казалось, не укладывалось, что эта девчонка совершенно его не боится. Пятясь в сторону от Клары, он нащупал за спиной ржавую дверь, толкнул ее, и выбежал по ступеням наверх, что-то отрывисто крича - расслышать мешало эхо.
Оно же донесло Самозванке топот ног откуда-то сверху.
Клара вздохнула и подняла повыше плюшевую морду. Та равнодушно усмехалась – вот так, мол.
- Что же ты за зверь такой, хозяин сбежал, а ты ухмыляешься…
Маска не устыдилась. Подумав, Самозванка бросила ее на пол – не на себя же натягивать?..
Торопливое стаккато шагов по лестнице громыхало раскатисто и гулко, и девочке вдруг стало неуютно – кто знает, кого там принесет на смену белобрысому дозорному, чья отвага оказалась не длиннее собачьего носа сорванной маски? Люк поглядывал темным глазом, обещая приютить, укрыть, спасти, и Клара не спешила шагнуть от него к распахнутой двери.
В проем после кратковременного затишья сунулась еще одна голова. Увидев гостью и маску у ее ног, она тихо ойкнула и подалась назад, скрывшись из виду. Однако, та еще гвардия у песиголовцев... Впрочем, причина заминки открылась Кларе почти сразу - вместе с яростным глухим шепотом, донесшим слово "Самозванка!.."
Помедлив, железная дверь подвала скрипнула еще раз, впуская на этот раз троих визитеров - вернее, хозяев - на этот раз без собачьих масок. Угрюмые настороженные лицо, совсем не детские взгляды исподлобья... с приходом ли мора здесь разучились улыбаться?..
Предводитель, коротко стриженый хмурый парень, сухо и демонстративно по-мужски протянул гостье руку:
- Станек. Ты и правда чудотворица?
Клара чуть не поморщилась в ответ, как от зубной боли. Легкокрылые, яркие бабочки слухов разлетались быстро – никаким сачком не отловишь.
- А что же – тебе чудо сотворить нужно? – Клара улыбнулась, но в голосе за обманчивой мягкостью сверкнуло – и спряталось – стальное острие.
- А что, - немедленно заинтересовавшись, Станек вскинул голову, - сделаешь? И дорого берешь?
Кто-то за спинами приглушенно хихикнул. "Говорят, она с Ноткиным", прозвучало затем - и осталось без внимания.
- А все-таки, как ты сюда забралась? - глаза главаря песиголовцев пылали жгучим интересом. - Ты не думай, мы тут не в игрушки играем. Не расскажешь - и впрямь замуруем. Сама спасибо скажешь - здесь у нас как в Мгногограннике, никакой мор не достает...
Клара не стерла с лица улыбки. Напряжение отступало. Обычные мальчишки – такие же как те, что бродят по улицам, такие же, как Уж, и Нотктин, и вся его ватага. Было бы кого бояться...
- Так ведь я же чудотворица, - тонкая ладонь потянулась вперед и замерла, почти касаясь впалой мальчишеской щеки. – Я в другие игры играю. Что мне ваши затворы? Как сюда пришла – так и уйду, не тебе меня удержать.
- Ты правда творишь чудеса?.. - несмело спросили откуда-то сзади.
- И правда можешь лечить болезнь?
- А правда, что пятеро бандитов умерли от твоего взгляда? - пискнул самый маленький мальчик, на которого немедленно зашикали, но так и не избавили от пылающего любопытством взгляда. Обитатели башни почти вмиг превратились из суровых привратников, казавшихся неуместно повзрослевшими, в тех, кем являлись на самом деле - маленькую толпу совсем еще детей, которые тянули к ней руки, одновременно боясь и желая коснуться, как какой-то диковиной вещи - настоящая чудотворица, про которую столько рассказывают...
Они не боялись ее и не падали на колени. Удивительная, загадочная, интересная... вещь. И Клара, привыкшая к другим интонациями, к другим взглядам растерялась. Не нее смотрели уже без всякой неприязни, но и неприятного заискивающего блеска – тоже знакомого – в глазах здешних обитателей не было. Так – любопытно и живо – смотрели случайные знакомые со складов. Так смотрел смешной маленький мальчик, которого она потеряла на мозаичных ступенях Верб. И так никогда не смотрят враги.
- Да я бандитов-то не видела, - Саамозванка вздохнула – без особого, впрочем, сожаления. – А болезнь лечить… Могу, наверное. Только не всегда выходит.
- А почему?.. - разочарованно выдохнул Станек, словно переживал разрушению образа всемогущей святой, как самому себе, и непонятно, было, о к чему это относилось - к болезни, или все же к бандитам. - Ты откуда, кстати, сюда забралась? И что ищешь?..
- У нас здесь старая водонапорная башня, - разъяснила рыжеволосая девочка постарше. - Форпост Зеркальной Крепости в городе, мы тут собираем новости и присматриваем за Двудушниками.
- А о тебе говорил Хан, - непоследовательно добавил вслед за ней один из троицы парламентеров. - Погоди, выходит, ты была в Многограннике?..
Вопросов было так много, казалось, они рухнули сверху мягким сугробом, погребая под собой остатки самоуверенности. Клара переводила взгляд с одного лица на другое: курносый нос, ехидный прищур глаз, коротко стриженный ежик, собачья маска, жесткая медь девчоночьих волос – все это мелькало цветастым калейдоскопом; такими же яркими осколками пересыпались чьи-то голоса и обрывки слов. Кому отвечать? И отвечать ли?
- Там лестница, - наконец кивнула она на люк, - веревочная. Прошла по тоннелю и залезла. А кто такой Хан? И что вы с Ноткиным не поделили?
- А тоннель?
- От Театра, наверное, - кивнул все тот же мальчик, осведомленный о Хане. - В доме у Горхона сейчас карантин и не пускают.
- Ты не знаешь, кто такой Хан? - округлил глаза Станек. - Он предводитель Песиголовцев, военачальник и главнокомандующий... по-настоящему его зовут Каспар, его отец - Виктор Каин, чернокнижник и колдун. Но Хан действительно передавал о тебе, говорил всем детям, чтобы... - тут он смутился, отведя взгляд, что не совсем вязалось с его обликом. - Чтобы не чинили препятствий и не вставали на пути.
Не обо мне он говорил. Не обо мне. Клара теребила воспоминания, будто ворох шерстяных нитей – подбирала одну к другой, связывала концы прочными узелками, сматывала пряжу в клубок. Многогранник и девочка, что похожа на нее, как отражение в самом искреннем из зеркал, переплетались все плотнее – не разорвать. Все-таки придется навестить эту стеклянную громадину – не сейчас, позже, но обязательно придется.
- А вы, значит, предводителя не слушаете? Дверь загородили да еще замуровать грозились, - беззлобно усмехнулась Самозванка. - Где у вас тут выход?
И куда дальше?.. Из головы не шли слова Пророка. Пройдя сквозь землю, найдешь то, что ищешь. Посмеялась Крыса, обманула? Не этих же... собакомордых Клара искала, в самом деле...
- Мы думали... - Станек было пытался оправдаться, но осекся, отведя взгляд и посторонившись. Невысказанное так и осталось скрытым, и чувствовалось, что правды уже не вытрясешь даже руками, творящими чудо - единственное, наверное, чего они не могли добиться. Думали... ее ли в самом деле здесь ждали?
- Проходи, чудотворица, - они кланялись ей, махая на прощание. Девочка поднялась по скрипучим железным ступеням, ведя за собой Клару, остальные следовали за ней, переговариваясь. Подвал действительно вырастал в башню - старую, проржавелую изнутри, пересохшую и давно не видевшую воды. Потолок истончился, и сквозь рваную дыру сюда осторожно заглядывали звезды, не подозреваемые в доносительстве на двоедушных. В самом деле, куда далеким светилам…
- Вот дверь, - повозившись с ключами, Станек отпер железную створку, отворив ее наружу так, чтобы можно было пролезть - дальше старые петли не поворачивались. Снаружи пахнуло горьким ветром и запахом трав. - Иди куда пожелаешь. Только смотри, до города далеко. Скажи... - помявшись, задал он вопрос перед тем, как выпустить ее, - правда, что тебя изгнали из Башни?
- Неправда, - с легким сердцем ответила Клара и шагнула в темноту, оставляя за спиной все незаданные вопросы. – Я там даже не была.
Шепчущий сумрак трав ласково обнял ее лодыжки.

Наверх - к мордобою.

(с Хелькэ и Чероном)

Артемий не стал торопиться и откидывать люк полностью. Чуть приподняв его, менху осмотрелся, одновременно чутко прислушиваясь, и пытаясь разобраться в волне нахлынувших запахов.
Медленно, осторожно, безо всякого доверия к окружающему, он разбирался в том, куда же ведёт люк и, что самое главное, есть ли там кто-нибудь живой.
Помещение снаружи казалось безлюдным - какой-то хозяйственный склад, каких много на южной окраине города... Он был полуосвещен - откуда-то из-за груд ящиков, между которыми был расчищен проход, мерцали отблески слабого света, как от свечи - но никаких звуков или голосов.
Бакалавр, поднимавшийся следом, нетерпеливо постучал по крышке люка с той стороны.
- Дай мне вылезти, Бурах. Или уже задумал оставить меня тут навеки?
- Молчи. Я не знаю, куда мы выберемся и есть ли там кто-то, - едва-едва слышно прошипел Артемий. - Скажу, когда можно будет, а пока, сиди тут тихо.
С этими словами он приподнял люк и быстро выскользнул наружу, опустив за собой крышку так, чтобы она не хлопнула.
Тени, разбросанные по стенам мягкой кистью, вздрогнули, точно порыв воздуха из люка потревожил скрытое где-то пламя свечи... и успокоились. Где-то вдалеке послышалось попискивание крысы - мелькнула еще одна тень, быстрая и юркая, пробежавшая вдоль стены, и напомнила о новом страхе, который охватил город только прошлым днем - домовые зверьки и степные мыши, которые сначала стали первыми жертвами чумы, оказались разносчиками, от которых не спасали ни заколоченные двери, ни занавешенные окна.
От нашествий крыс, словно обезумевших перед эпидемией и сбивавшихся в стаи, страдали в первую очередь продовольственные склады. Впрочем, эту охотницу сюда занесло, видимо, случайно...
Артемий потянулся к ножу. Оставлять крысу в живых у него не было никакого желания, но достаточной сноровкой в метании он не обладал, да и широкий клинок мало подходил для этой цели. Так что, Гаруспик сосредоточился. Весь мир был одной Линией, но она состояла из других, много меньших. Их было много, очень много. Бесконечность, объединённая в монолит, и пресечь одну из них было можно. Оставалось только выждать момента, когда эта линия окажется поближе к его. Ну или кинется.
Усатый зверек, видимо, счел Гаруспика слишком устрашающим противником - пискнув, крыса скользнула в норку за ящиками и пропала. Данковский тем временем (наконец-то!) выбрался наружу и стал оглядываться. Ощущение легкой тревоги, хотя самое дурное, казалось бы, уже осталось позади, почему-то легонько царапало изнутри грудную клетку.
Маленькими и острыми коготками.
- Ты знаешь, где мы? - шепотом спросил Даниил.
Интересно, зачем ход из колодца прорыт именно сюда? Или это отсюда прорыт ход к колодцу?
- Мы не уходили далеко и я не слышу реки, значит это либо станция, либо склады. Причём второе вероятнее, - прошептал менху. - В остальном же...чувствую, люди стремились под землю, а не что-то из-под земли к людям. Последний вариант, он вообще редок...химеры слишком устали и хотят только покоя.
Он покачал головой и убрал нож. Ему казалось, что что-то невидимое и старое до полной неощутимости схватило его там, внизу, за горло и держит, не отпускает до сих пор, заклиная вернуться. Алкая толи крови, греющей его вены, толи духа, тлящего огонёк на дне зрачков. Менху потряс головой и расправил плечи, так, что бисер на его куртке сверкнул доспехами. Ощущение отступило...отступило, но не ушло окончательно. Древнее что-то всё равно было рядом.
- Мрачно, - пробормотал Даниил. Здесь не хотелось даже глубоко дышать, чтобы не выдать себя присутствием... но кому? На первый взгляд, непохоже было, чтобы кто-то здесь находился.
Разве что крысы, но крысы не в счет. Хотя могут быть и опаснее многих людей - например, тем, что сейчас это первые разносчики заразы.
- Выбираемся? - он кивнул Артемию. - Ума не приложу, сколько времени мы провели в этих пещерах... у меня еще полно дел.
- У нас полно дел, ойнон. И, знай, я не забыл обещание, - мрачно произнёс Гаруспик, как-то уж очень многообещающе усмехаясь. - Идём, поищем выход. Оставайся чуть позади.
Он шагнул вперёд, чуть согнув ноги и ссутулив плечи, набычившись и собравшись в кулак, в визжащую от силы натяга пружину. Двигался он медленно, осматриваясь, прислушиваясь и принюхиваясь, не снимая руки с ножа.
Этот склад, кажется, последний раз открывался едва ли не со времен ухода Гаруспика из города - внутри он был почти пуст, партии ящиков сгрудились в самом конце, у дальней стены, невзначай прикрывая и так достаточно потайной люк в подземье. Судя по легкому осадку пыли, он пустовал уже очень давно... и тем не менее, факелы внизу кто-то зажигал - а тела были сброшены как минимум несколько дней назад.
Ответ на невысказанный вопрос последовал незамедлительно - совсем рядом с дверью обнаружился и источник тусклого света в виде тлеющего фонаря.
Когда до выхода оставалось едва ли десяток шагов, тронутая ржавчиной железная дверь душераздирающе скрипнула и распахнулась, впуская в полумрак четверых изумленных людей, единственный взгляд на которых мог предоставить исчерпывающие сведения по поводу из взаимоотношений с религиозными запретами на пронзание человеческих тел железом.
Запреты у публики были явно не в фаворе.
- Господа-а, - удивленно протянул самый низкий, худощавый, по виду - предводитель. - Да к нам, никак, забралась сама шабнак-адыр с дружком! Замки нетронуты, а тут внутри - гляди-ка...
- Ваша дырка? - вместо ответа поинтересовался Гаруспик, выпрямляясь и разглядывая вошедших очень неприятным, волчьим, взглядом, которым во все времена славилась семья Бурахов. Пальцы замерли на ножен, и менху замер, балансируя на хрупкой паутинке сплетающихся Линий. Большая часть краснели в ближайшем будущем, но ему было всё равно. Путь будет пройден.
"Из огня да в полымя", подумалось бакалавру, остатки радости которого испарились окончательно. Счастливое возвращение на поверхность, да...
- Бурах, друг мой,- шепнул он гаруспику, - тебе не кажется, что вот это, насчет дырки, было несколько... чересчур?
Рука скользнула в карман - может, хотя бы скальпель?
Предводитель переменился в лице - едва заметно мягкие скулы обострило чем-то вроде раздраженного беспокойства, разом делая из безобидного горожанина голодного пса, который только и задумывается о том, как бы ловчее разодрать загнанной жертве горло.
- Вот оно как, значит, - протянул он, поигрывая тонкими пальцами в воздухе. - Славно бы побалакали, жаль, спешу... хотел, чтобы вы тут посидели, но вижу, не выйдет. А ну не упрямиться и больно не будет, - шипяще прозвучало отрывистой командой, и вслед за ним - Свяжите-ка их, ребята! Недосуг мне с каждым кротом сегодня разбираться...
Троица оставшихся бандитов, видимо, над приказами раздумывать не привыкла. Блеснули непонятно откуда вынутые лезвия, и заслонив спинами главаря, который на их фоне казался совсем тщедушным, громилы молча, как цепные собаки, бросились вперед.

(продолжение, те же)

...И скальпель нашелся. Пообещав себе поблагодарить фатум, рок, судьбу и иные виды предопределений, в том случае, если останется жив и здоров, Данковский выхватил оружие из кармана и, держа его перед собой, стал отступать к ближайшей стене.
Вот когда пригодится университетская наука Андрея Стаматина... надо будет и его поблагодарить, опять же, если выпадет удача.
Правда, если дать им себя связать, намного хуже не станет - но бакалавру очень не хотелось терять и без того ценное время. Да и неизвестно, как тут поступают с пленными.
Линии дружно перепутались, сплетаясь новым узором, но Бурах уже не думал, он летел влево, туда, где стояли два особо крупных ящика, образуя между собой довольно узкий проход. Там практически квадратным амбала не удастся его окружить... ойнона, конечно, жалко, но тут уж ничем не поможешь.
Попутно менху выхватил нож, слёту "расписываясь" в воздухе замысловатым зигзагом. Лезвие встретило сопротивление, но он уже двигался дальше, вглубь склада.
...Сегодня господам приезжим наконец выпал шанс познакомиться с негостеприимной стороной этого города. Вдобавок к пренебрежению правилами приличий, вооруженные господа, похоже, не ценили и правила ножевого фехтования - удар Гаруспика встретил под собой грубую ткань куртки, и прорезав ее, едва дотянулся до кожи - во всяком случае, рассмотреть повреждения поближе было невозможно по единственной причине: на плечи отпрыгнувшегося в дальний угол склада Гаруспика обрушился чуть ли не центнер веса, сбивая его на грубо утоптанный земляной пол и падая вместе с ним.
Бакалавру пришлось не слаще - у одного из бритвенников в руках оказался какой-то ящик, который незамедлительно был запущен метким броском с ближней дистанции, выбивая из рук скальпель - и в следующее мгновение неулыбчивый собрат метателя уже очутился рядом, пусть безоружный, но не менее опасный...
В такой ситуации о спасительной стене можно было на некоторое время забыть. О скальпеле - тоже, до тех пор пока не попадется на глаза сам собой, а отвлекаться, чтобы поискать его - вообще дело гиблое. Положиться на силу своих кулаков?
Ученому? Бакалавру?
Если больше ничего не остается, то - да. Защищаясь, но не нападая, и в то же время пытаясь поймать противника в самый уязвимый для него момент.
"Не упасть на нож!" - успел подумать Гаруспик и обезопасил себя от этого печального исхода наиболее простым способом: молниеносно оный перехватив и вонзив куда придётся повисшему. Останавливаться на этом менху не собирался и в падении изо всех сил пнул нападающего в колено, до предела выведя собственную ногу вперёд. Сзади что-то хрустнуло, а потом на него навалилась тяжёлая туша. Что-то оказалось рядом с лицом и Бурах немедленно вцепился в это зубами, тихо надеясь, что оно не сапог. Попутно он извернулся и очень старался найти пальцами горло врага.
Данковского смели почти сразу, отбросив плечом к стене и пару раз приложив о листовое железо. Противнику Гаруспика повезло меньше - сзади что-то приглушенно взвыло, и хватка на поясе сразу же ослабла. После удара в горло (пальцы безошибочно нашли выступ кадыка и ударили в мягкое) бандит скорчился, разом позабыв о каком-либо сопротивлении.
"Запрещено раскрывать тем, кто не познал линий", - вспомнил менху и тут же что-то ледяное хрустнуло у него внутри, отразившись под пальцами. Ойнон на его месте мог бы долго теоретизировать, что случилось, но махровый практик Артемий Бурах знал, по многочисленным телам в морге, что сейчас адамово яблоко бугая мягко, почти нежно оказалось интубированно в его же трахею, начисто перекрыв доступ кислорода.
Потом всё рвануло дальше на прежних скоростях. Быстро, одним движением руки тянущейся к другой освободить нож от враждебной плоти и вывернуться. Секунды летели, а Гаруспик уже, прямо с пола, толкнувшись правой ногой, бежал, по ходу распрямляясь к тщедушному главарю, по своей ошибке оставшемуся без прикрытия. Свободная рука стрельнула ему в лицо, а та, что с ножом так и осталась наготове.
Стратегия была бы удачной, но увы, главарь оказался не так прост - он молниеносно вскинул руку от бедра, тусклый полумрак разодрала рваная вспышка, и правую ногу Бураха обожгло невыносимо острым так, что она, не выдержав, подкосилась. Подоспевшие бритвенники быстро скрутили его, вывернув руки за спину и упершись в спину коленом.
- Ай как нехорошо, - покачал головой главарь, показно дуя на дымящийся ствол. - Зачем мне материал портишь, мил человек?.. Уж не взыщи, придется тебя того, придержать...
Гаруспик молчал. Молчал, не дёргался и очень внимательно смотрел на этого плюгавца, каким-то образом получившим власть над бритвенниками. Волчий взгляд приговаривал. Впрочем, играть в гляделки Артемий не стал: хорошенько запомнил лицо и отвёл глаза, не забыв, как бы ненароком, напрячь мышцы и чуть-чуть развести руки в тот момент, когда их стягивали.
- Нехорошо, - поцокав языком, прорезюмировал тот, и развернулся, бросив через плечо, - Заприте-ка их в Чумке - мы же не хотим лишней крови, правда?.. И суньте того несколько раз в бочку с холодной водой, - последний жест был в сторону все еще корчащегося бандита, зажимавшего горло. - Утром расспросим.
Железная дверь простонала еще раз - душный воздух склада сменился легким ветром с едва заметным привкусом твири - перемена, которая обрадовала бы любого, выбравшегося из тесного подземья... Если только его не выносили, спеленутого, на руках.
Путь со связанными руками предстоял недолгим - насколько Гаруспик успел заметить, их вели где-то в районе приречных складов, похожих один на другой как две капли воды - и через несколько одинаково-серых домиков втолкнули в ничем с виду не примечательную дверь. Глухой лязг замка, грохот замкнувшейся двери - и тишина, вместе с вечером обрушившаяся на город, наконец приняла в свои объятия двух пленников.

Самозванка. "Я прошу всего только руку. Если можно..."
По ночной степи бродили вместе с Вуззлом.

Ночная степь. Что бы отдали вы, мастера пера и холста, только лишь за одно мгновение, только лишь за кусочек картинки между смеженными веками, за один обрывок этой темной панорамы? Молчите – все ведь ясно и так.
И хотя купол неба нельзя было назвать хрустальным, пусть звезды не сияли блестящими шляпками серебряных гвоздиков, и луны почти не было видно за мертвенно-серыми, похожими на клоки грязной ваты, облаками – неизменное, тягучее, обволакивающее очарование таилось в этой ночи.
Жутковатое такое. Тихое, безразличное само по себе – оно проходилось по коже будоражащей, покалывающей волной страха. И ветер не пел – он шипел и шептал. И травы не шелестели под его ладонью – только беззвучно покачивались, пригибались к земле, словно показывая «туда иди, туда, Самозванка».
И Самозванка шла – а что ей оставалось делать? Луна уже скрылась за грязными тучами, оставляя девочку наедине с ветром и травами. И на минутку, на секунду, совсем на чуть-чуть захотелось ей обернуться, возвратиться – да только путь назад уже не виден, и ветхая башня растворилась в сумраке, словно и не было её вовсе. И ругать себя поздно, да уже и не хочется – сил хватает на то, чтобы только идти вперед, то и дело спотыкаясь о камни да кочки. Колют кожу бурые стебли, словно бы не желая давать ей проходу. С тихим треском-стоном, прогибаются под подошвами стебли черные. И только лишь легкие стебли багровые, словно кровью крапленые, сами клонятся вниз, будто расступаясь перед дорогою Клары.
А может быть и правда – расступаясь, указывают путь. Ведут куда-то - ведь обещал же Пророк, что найдется искомое, нужно лишь пройти подземными жилами города… Вот только стоит ли верить – крысе?
После слепой тьмы тоннелей, степная ночь казалась мягкой, будто разбавленной – закрашенного углем горизонта не разглядеть, но видно пушистые метелки, гнущиеся по ветру, видно волны, расходящиеся по траве от медленных, усталых шагов, видно… Видно, как неуклюже переваливаясь, выныривает из этих волн давешний знакомец, глиняное порождение вязкого кошмарного сна. И как застывает его лик, как идет мелкими трещинами удивления – тоже видно.
- Теперь я знаю, почему у тебя нет лица, - сухой, надтреснутый голос смял тишину, перерезал шорохи трав, только шипение ветра не захлебнулось, не смолкло, на растворилось в этом странном говоре.
Вот и стой перед этой забытой, сломанной игрушкой, Самозванка – стой и думай, что тебе делать теперь. Бороться со страхом, выплевывая слова вместе с волной тошноты? Собраться, и грозно спросить, он ли тревожит и без того беспокойных подопечных Ласки? Вглядеться в линии уродливого лица, искать окончание странного, теребящего нервы «он ведь чем-то похож на…»?
Стой и думай, почему это грустное существо так чуждо и так близко одновременно. Стой и думай, какие слова должны быть сказаны, чтобы разом вскрылись все тайные линии, чтобы все стало ясно и просто – как решенная функция, как подобранная рифма, как чистый аккорд. Как наконец пойманная рыбка, соблазнившаяся пустым крючком.
Треснувшие губы шершавые, неприятные, сухие – такими губами сложно двигать, и слова выходят какие-то хрупкие, ломкие, словно пластинки застывшей грязи:
- Почему у меня нет лица?
Упала дробно на землю первая пластинка, расколовшись напополам.
Неловкое, скомканное молчание в ответ. Обвивают твириновые стебли короткие ножки, словно спеленать хотят, утянуть под землю, не видит их, не чувствует, стоит, покачивает головой на гибкой шее – болван глиняный, бессловесный.
- Ты – степь, - трещина рта разошлась, выпуская слова-обрубки. - Куда не поверни – ты будешь везде. У степи много лиц – так много, что они смазываются.
Губы вновь сомкнулись – намертво, будто были немы вечно. Существо переступило с ноги на ногу, и травы опали с разочарованным змеиным шелестом.
И на секунду Кларе показалось, что не разомкнется эта щель никогда, и что не жив он – мертв давно уже, камень причудливый, вросший в землю и ветром отесанный. И что не будет больше ни ответов, ни вопросов, а только крючок, на который сама же она попалась, острием пробила легкое – вон, дыхание уже с хрипом, с легким стоном, тяжелое, словно тяжесть всех твириновых паров свернулась в груди.
- Не верю, - сказала она, выдохнув.
Сказала, словно обернулась невидимой стеной – и нету ничего за нею, нету странных, пугающих слов, нету пахнущей травами степи. Но знала, что достаточно малейшей прорехи, мельчайшего отверстия, въедливого «А ты уверена?» чтобы...
Не верь, равнодушно промолчало оно. Не верь, мне-то что, я и сам не верю. Вот она – степь, куда не пойди. И вот она – ты. Лица-то нет.
Первым не выдержал заклубившейся тишины ветер. Налетел – с визгом, ударил наотмашь, закачалась маленькая голова на гибкой шее, того гляди оторвется.
Существо снова помялось, огляделось растерянно и, развернувшись, засеменило прочь – к кладбищу. Медленно, будто нехотя. Будто все еще надеясь – остановят, хоть тонким девичьими руками, хоть корнями, пришивающими к степной глине.
- Зачем тебе туда? Что ты там потерял? Что тебе там нужно? – вопрос за вопросом задавала Клара, следуя за глиняной фигуркой, не спуская глаз, не закрывая век – будто лишний раз моргнет и все, исчезнет, истает, оставит наедине с ветром. Шла по пятам, но на два шага позади – боялась. Чего боялась и почему – неизвестно. Но страху не нужны были причины, страх жил привольно и без них, омерзительным холодным слизнем проползая по спине и вышибая пот на посеревшем лбу.
- Оставь их. Добром прошу.
- Нет дорог, - монотонно бормотало существо, не останавливаясь, но и не спеша прибавить шаг, избавиться от надоедливой девчонки. – Нет дорог, некуда идти. По одну сторону – капкан в каменных крышах, по другую – степь канатом оборвана. Впереди – скала, пропитанная мертвым духом босов, куда идти?! Позади… - существо обернулось, в темном безжизненном взгляде мелькнуло и растаяло сожаление, оставив после себя лишь зябкую дымку обреченности. – Позади вода.
Лицо Самозванки чуть-чуть изменилось – слегка прояснился взгляд, храня на дне зрачков облегченное понимание – странное существо что-то чувствует! Не просто холодная и безразличная куколка, на которую не хватило ткани, а из валявшейся без дела глины сделали тело, да позабыли про сердце – нет, что-то там было, ведь не просто же эта тень в глазах, мелькнувшая так быстро, что можно было и не заметить, но…
- Тебе ведь нужно туда? – она оглянулась в сторону еще не болота, но уже не реки, про себя гадая, что же он там потерял, и что бы искал. А, может быть, даже «кого»? – Да?
Показалось, или лик его – неподвижный, перекошенный лик – и вправду вдруг потеплел, откликнулся на произнесенное слово не выкрикнутым, но рвущимся изнутри “Да!”?
Он запнулся. Пустые глаза пристально следили за Самозванкой – не видя лица, но пытаясь разглядеть скрытые за ним чувства и помыслы.
- Хозяева, - медленно и словно опасливо кивнуло существо. – Здесь их нет. Ни здесь, – рука взлетела, широким жестом обведя степь, - ни там, - взгляд метнулся в сторону кладбища. – А вода – черная, быстрая, страшная. Не перейти – размоет, утащит, смешает с болотным илом…
Клара отвернулась от двух маленьких внимательных глаз, что напоминали сейчас дырки на не особо-то искусной маске – её взгляд был направлен в сторону вод. Ночью, пусть не через топкое, но все же болото. Идти вместе с глиняным уродцем, ищущим своих… Хозяев.
Думая об этом, она чувствовала внимательный взгляд стылых, застывших глаз.
- Хорошо, - сказала она, бросив на него краткий взгляд через плечо. – Но взамен, ты расскажешь мне, почему так боятся тебя мертвые.
- Не боятся, - сухой шепотом запутался в стеблях травы и повис невнятными клочьями слов. - Чуют... родство? Живое-не-живое, принадлежащее земле – ходит, ищет, чувствует. Они завидуют. Они ведь такие же – почти. Зовут, просят, тянут жилы: открой секрет, научи, как встать с холодного ложа, как разорвать корни, проросшие сквозь землю – в тело.
И сразу же поникли плечи, будто назначенная – и отданная - плата была непосильной ношей для обожженной глины.
С каждым звуком монотонного, ровного голоса все сильнее и сильнее тяжелеют веки – ночь, пусть даже и степная, создана для того, чтобы убаюкивать, говорить «смотри, нет никакой разницы между открытыми глазами и закрытыми - так что лучше спи, отдохни». Ноги наливаются свинцом, а рот наполняется горькой слюною, и кажется, будто можно лечь прямо здесь – ведь разницы особой нет… Степь во плоти ни один зверь не примет, ни одна птица не клюнет.
- И все-таки не соврал крыс, - пробормотала Клара тихо, на секунду забывшись – перед закрытыми глазами промелькнула серая вытянутая морда. Выглядела она довольно ехидно. – Идем.
Куда только делась вся его неуклюжесть? Колченогое, нескладное создание скользило над степью и травы едва колыхались под его стопами. Лишь когда впереди забрезжила черная гладь воды, оно спотыкнулось и застыло на месте. Поднялась и слепо зашарила в воздухе беспалая рука, ища опоры. И ей не могли стать ни гибкие стебли твири, ни ветер, послушной собакой бредущий следом. Только Кларина ладонь – живая, теплая, полная той силы, что может преодолеть не только текущую реку, но даже горный поток.
И эта беспомощно машущая рука испарила в небольшом огоньке жалости последние крохи страха – вот он, маленький, пытающийся найти её ладонь в темноте. И она даже может отойти в сторону, убежать к городу, чтобы глиняный человечек остался один, безразлично выглядящий, но раздавленный изнутри. Постоит он, наверное, тогда у потока, безмолвно качая стебельком шеи, а потом медленно развернется на дорогу к кладбищу, чтобы снова беспокоить мертвых, изводя их осклизлой, трупной завистью.
Мысль мерзкая, холодная промелькнула, да исчезла все в том же огоньке – осторожно, все еще подавляя почти неощущаемую, инстинктивную то ли брезгливость, то ли просто осторожность, она обхватила ладонью руку-палочку, похожую на те, что рисуют дети – без пальцев, словно какой-то обрубок, копытце.
А затем пошла вперед, потянув за собою спутника, чувствуя, еще не войдя в реку, влажное её дыхание.

Самозванка. "Значит, нету разлук. Значит, зря мы просили прощенья у своих мертвецов."
(С Дженази, который мур)

Неспешное течение мягко обхватило щиколотки, затем – икры, колени…
Скользил по рябой поверхности блеклый серп луны, скользило под ногами илистое дно.
Он ступал осторожно, след в след, ежесекундно боясь оступиться, этот страх дрожал, тек по руке-обрубку, и Клара ощущала его под пальцами как сбивчивое, нервное биение пульса. Но шаг за шагом, преодолевая страх, как вялый холодный поток, он все-таки шел - черпая силы из ладони хрупкой девочки, у которой и у самой-то их было негусто. Редкие кочки – островки спокойствия – манили шатким равновесием, каждый раз ступая на них, он замирал, желая прекратить наконец эту пытку. Но, покорный своей худенькой проводнице, обреченно двигался дальше, едва ощущал требовательное движение ее руки. Берег приближался.
Когда черная лента реки осталась за спиной, когда ноги-палки ступили на твердую почву, голова на гибкой шее благодарно качнулась.
А Клара чувствовала неуверенность. Часто прощание несет неловкость, странное ощущение искусственности – ведь нельзя же просто сказать «Ну, я пошла. Пока!». Казалось, будто есть какие-то слова, что наиболее правильно вплетутся в узор событий, но… Нет, только холодный ветер студит мокрые ноги и отвратительно влажно чавкает в ботинках.
- И где же твои Хозяева?
Внимательный взгляд в ответ. Существо зябко передернуло плечами – казалось, ему, глиняному, тоже холодно на ветру. Или это вода, вкрадчиво мурлычущая рядом, напоминает о себе, тянется мокрыми коготками к упущенной добыче?..
- Они близко, - трескучий голос, нарочито громкий, будто тщащийся заглушить мурлыкание кошки-реки. – Травы пахнут ими, ветер говорит о них, даже небо наполнено ими. Земля хранит след – давний, но все еще теплый. Нужно идти. Искать. Снова искать… - печаль струилась меж слов, переплетая их ажурной нитью.
- И кто же они, эти твои Хозяева, раз они слышны везде? – спросила Клара торопливо, облизнув вновь ставшие сухими губы. – Кто они такие, если земля таит след их шагов, а травы собирают запах?
- Не знаю, - выгнутая шея клонилась под тяжестью нелепого ответа - все ближе и ближе к земле, будто существо и впрямь пыталось идти по следу, ориентируясь на нюх, как собака-ищейка. – Нужно искать.
Колыхнулись стебли твири, расступилась в стороны тьма и сомкнулась за спиной уходящего. Прянул в лицо горький степной ветер, принес с собой сухое, чуть слышное спасибо. Или послышалось?..
Оставшись одна, девочка неуверенно оглянулась – казалось ей, будто что-то осталось недосказанным, скрывшись в ночи вместе с глиняным человечком. Но, это ощущение испарилось так же быстро, как и появилось – в последний раз она взглянула в ту сторону, где исчез её спутник.
Ночная степь, быть может, и очаровательна, но… Как же холодно иногда здесь. Обернувшись в сторону реки, она пошла вдоль берега – найти хоть какое-нибудь подобие моста, лишь бы не погружаться в стылые воды опять. А в голове вертелись неизменно соблазнительные образы сухой, теплой комнаты и горячего питья.
Над землей стелилась белесая туманная дымка, и Клара шагала, утопая в ней, как в молоке – прочь от топкого месива болота.
Вскоре из темноты проступил громоздкий скелет железнодорожного моста – отполированные временем ребра гиганта-аврокса, нависшего над узкой речушкой да так и застывшего до скончания времен. А сквозь них – стальные нити рельс. Онемевшие, но еще помнящие лязг колес, несущих тяжелые составы - дань города большому миру.
За мостом тревожно и чутко спал город; тягучие, горчащие сны бродили по его улицам, крадучись, пробирались в дома, гладили лица людей бесплотными ладонями.
И знала Клара, что если увидит её кто-нибудь из бессонных жителей, что решили вдруг прогуляться по ночному городу – не хорошее он о ней подумает, если узнает кто она. Пророки и самозванцы гуляющие во время воров и грабителей вызывают особенные подозрения.
Но ничего другого ей не оставалось – не идти же опять через холодную реку, а потому – она только вздохнула и, держась за морозящие пальцы ребра моста, пошла вперед. Ласка ждет. Интересно, сможет ли весть об успокоении мертвых высечь хоть искру радости на её вечно грустном лице?
Смолистые шпалы откликались на прикосновение подошв гулким стуком; шагать по ним было неудобно – прыгать через одну не хватало сил, приходилось семенить, ступая на каждую.
Рельсы казались границей, межой, отсекающей город от великой степи. И Клара, скользящая по этой черте, не принадлежала сейчас ни бескрайним, источающим пряный запах травам, ни каменным зданиям, тающим в тусклом мерцании фонарей. Только самой себе – как в тот день, когда она открыла глаза и увидела вокруг земляные стены свежей могилы. Только самой себе – своим чувствам, мыслям. Своим страхам.
Ветер подталкивал в спину: скоро полночь, девочка, и неспешно брести по рельсам – все равно что прогуливаться по тонкой нити, натянутой над пропастью. Или ты до сих пор не знаешь?!
Но куда идти, если нигде не ждут Самозванку? В какую сторону упасть, если город неодобрительно смотрит за каждым твоим движением, а степь голодно обвивает ноги травами, желая поглотить, утянуть в сырую землю?
Именно поэтому она шла по единственному пути, что был у неё – между, по рельсам. Подрагивать на грани, словно медная монетка вот-вот готовая упасть, но все еще держащаяся на ребре.
Впереди медленно проявлялись первые, смутные очертания кладбищенских стен.
А возле стен – Самозванка скорее угадала по тонкому контуру, чем разглядела – стояла, вглядываясь в степь, маленькая смотрительница. Чем ближе подходила Клара, тем четче проступал силуэт: недвижимая, будто выточенная из камня Ласка, напряжение прошивает тонкую фигурку насквозь, ветер бросает на лицо спутанные светлые пряди…
- И кого же ты ждешь так поздно? – спросила Клара, еще за несколько метров до смотрительницы, невольно повышая голос. – Темно ведь. Холодно.
Ласка вздрогнула и медленно повернулась на голос.
- Тебя жду, - просто ответила она; в глазах мелькнуло облегчение и быстрая, пугливая, как белка, радость, но улыбка не тронула бескровных губ. – Темно ведь. И холодно.
Омерзительно наигранная радость, легкость давила изнутри еще сильнее, чем безропотный, но в чем-то требовательный взгляд: «Помоги мне! Дай мне тобою согреться!». И Клара знала, что не позволит сейчас себе говорить о том, как она устала, и как ей холодно, что в ногах слабость, что в глазах песок, что в руках дрожь, а в голове – туман.
Поэтому она наклеит на лицо растянутую невидимыми ножами улыбку, что колет щеки, и скажет:
- Вот как? А я все думала у тебя согреться – а ты вон и сама дрожишь. Пойдем что ли в сторожку? Чего здесь студиться почем зря?
- Уснули они… - невпопад ответила Ласка, прозрачным взглядом сдирая фальшивую улыбку с Клариного лица. – Уснули наконец, бедные. Спасибо тебе, родная.
Качнулась вперед, тонкими руками – неожиданно теплыми - обняла Клару за плечи; дыханием обожгла щеку.
И Самозванка немного расслабилась, поддаваясь невольно теплу исходящему от девочки-смотрительницы. После холодных объятий ветра, после стылого копытца Альбиноса - тепло было жизненно необходимо.
- Есть за что, - тихо сказала девочка, прикрывая усталые глаза. Зачем отказываться от «спасибо», когда не знаешь, как скоро его придется услышать опять? – Ушло оно. Не будет теперь дразниться.
Клара осторожно отстранилась, сняв с плеч теплые тонкие руки – неохотно, но решительно.
- Знаешь, - продолжила она, с ноткой грустного смеха. – Если бы он остался в свете последних событий, шум и гомон наверняка свел бы тебя с ума.
- Это оно, то самое? Как же ты отвадила его? А если вернется? – бесцветный голос налился тревогой.
Ласка беспокойно вглядывалась в Кларино лицо, ожидая ответа и ища его – в глазах, в случайном движении губ, в тени, коснувшейся гладкого лба… А видела - холод, усталость, улыбку, натянутую как лук – на пределе сил.
- Как же ты на ногах-то держишься, - тихо выдохнула она, - пойдем, пойдем… У меня нет огня, но я тебя укрою, согрею. Топчан узкий, ну да ничего, как-нибудь…
Теплый браслет пальцев сомкнулся на запястье Самозванки.
Сон это второй ужин. Правда, первого-то и в помине не было.
- Не вернется. Не сейчас, - ответила ей девочка, неохотно шевеля сухими губами, сонно двигаясь вслед. – Но уж если придет… Ты его не бойся. Не подходи, подходить не стоит, но и не пугайся слишком.
Клара говорила медленно, почти не заботясь о смысле своих слов – сознание не желало работать, вяло отбрыкиваясь, порождая бессвязные обрывки фраз:
- А цена была не так уж высока, знаешь. Ничего особенного мне делать не пришлось, ты не беспокойся. Правда, холодно было.
Ветер остался за оградой. Кладбище встретило тишиной – утомленные его постояльцы спали крепко, травы, укрывающие могилы и густым ковром лежащие у ворот, чуть колыхались от их глубокого мерного дыхания. В этом не было больше никакой угрозы – лишь величавый, наполненный скорбью покой. Маленькая смотрительница окинула заботливым взглядом свою вотчину и дернула деревянную скрипучую дверь.
В сторожке царила все так же промозглая осень, разве что укрытая от дождя камнем, вдоволь напившимся воды. Ломоть вчерашнего хлеба, кружка молока - жалкая подачка для голода, грызущего нутро, но больше у Ласки ничего не нашлось.
- Я ведь все им отдаю, - виновато вымолвила она, протягивая Самозванке нехитрую снедь. – А самой мне много не надо.
Пару секунд Клара даже чувствовала некоторое смущение – словно отбирала последнее у нищего на улице. С нынешними ценами, с нынешней ситуацией каждый кусок хлеба, каждая кружка с молоком может оказаться последней. Да и сама Ласка - худенькая, бледная, тонкая, словно ветка осенью…
Впрочем, сжавшийся желудок быстро расставил акценты и приоритеты по местам, заставив Самозванку почти вырвать еду из рук смотрительницы – вырвать, а затем голодно вгрызться в чуть черствое угощение, запивая чуть кислым молоком.
- А людям? Живым, настоящим? Скажи, Ласка – если бы к тебе заявился голодный человек, нищий, бездомный… Кого бы ты обделила – себя, мертвых? Или, может, его самого? – Клара бросила внимательный взгляд на хозяйку сторожки, поневоле чувствуя тихую злость и раздражение.
Взволнованная, Ласка прошлась по сторожке, сцепив в замок побелевшие пальцы и прижав их к губам. На бледных щеках проступил лихорадочный румянец обиды.
- Ты ведь тоже сегодня видела, как им плохо? – горькое непонимание тонкой ленточкой переплело голос. – Неужели мне их обделить, у них забрать последнее? Разве мало им невзгод – даже там, за последней чертой?..
Клара закрыла глаза. А затем взорвалась. Она чувствовала, что совершает нечто неправильное, она чувствовала, что нельзя ей, Самозванке, так говорить, что нельзя ей, Ласке, так говорить, но…
- И что ты будешь делать, если их станет слишком много? Что ты будешь делать, когда те, которым еще помочь, превратятся в тех, кому уже не помочь? Разорвешься от жалости на тысячу кусочков, напитаешь их всех своей кровью, чтобы они только на секунду вернулись, а потом, раздразненные твоей подачкой, ушли обратно? – Холодные пальцы с силою сжали бока кружки. Взгляд Чудотворницы встретился с серыми, немного водянистыми глазами смотрительницы. – Ласка…
Имя повисло в тишине, и казалось, будто голос Клары напоролся на невидимую стенку, оборвался, готовый сказать что-то важное, или что-то страшное:
- Ласка. Я знаю… - Каждое слово срывалось с губ девочки словно через силу, будто через сомнение. – О тебе, что ты веришь, будто все мы обречены, будто все это – наказание за чьи-то грехи, и спасаешь мертвых, потому что не веришь в спасенье живых. Погрузишься ли ты в Глубину? Ответишь ли на мои вопросы честно и беспристрастно?
С минуту висело молчание – жадное, в ожидании хоть каких-нибудь слов выхватывающее дыхание прямо из губ, и растворяющее в себе. Молчала, ожидая, Клара, молчала маленькая смотрительница, застигнутая врасплох этим неожиданным напором.
- Не поэтому, - наконец ответила Ласка – неожиданно звонко, и голос ее заметался в тесных стенах сторожки, ища выход. – Я забочусь о них, потому что… кто же еще? Если даже тебе их не жаль. Но я отвечу на твои вопросы – честно, как сумею. Ты ведь спасла их сегодня. Всех.
Молчание ведь тоже может звучать. Подавленно. Пусто. Напряженно. Оно может звучать, но слышим мы его не ушами. Это молчание было больше усталым, чем каким-либо еще.
- Все обо всем заботятся. Кто-то о химерах, кто-то о конструктах, кто-то об укладе, кто-то о чем-то... Ты о мертвых. А кто будет сторожить самих сторожей? – Клара поставила на пол кружку, а затем поднялась на ноги. – Спасибо за хлеб, смотрительница. Теперь я могу сказать, что у меня был ужин.
- А о сторожах позаботится небо, - слабая, чуть заметная, улыбка спряталась в уголках губ – не понять, серьезно говорит маленькая смотрительница или не хочет продолжать пустой спор. – Сегодня вот прислало тебя… Только ты совсем измучалась, родная, - теплота, притаившаяся на дне светлых Ласкиных глаз, робко выглянула из своего убежища. – Ты ложись, поспи. Вдвоем нам здесь не поместиться, но это ничего, я посижу. Посторожу, - и невольно улыбнулась еще раз, уже смелее.
Шерстяной плед, густая звериная шкура сверху – уютная тяжесть придавила Самозванку к топчану, даря долгожданное тепло.
Ласка, примостившись на краешке, мягко поправила одеяло.
- Отдыхай. А я буду отгонять дурные сны, - и застыла немым изваянием – до утра.

Полночь

На сцене, скупо освещенной пульсирующими сгустками багрянца, безмолвно застыли куклы. Сгорбившись, сидит на краю сцены мужчина в щегольском кожаном плаще. Рядом, устало привалившись к его плечу – второй; выпавший из его руки нож рассекает острием алые блики, превращая их в мелкие кровавые брызги. Позади, опустив хрупкие ладони на плечи сидящих, возвышается девочка – юная, тонкая, с отрешенной ласковой улыбкой.
Маски наблюдают за картиной издали, разгоняя тягостную тишину Театра эхом гулко падающих слов.

- Невероятно, - насмешка скользит в хриплом голосе, вспыхивает колючей искрой и гаснет на дне немигающих желтых глаз. – Как переплелись судьбы этих троих. Из всех путей – даже под землей! – они выбирают тот, что приведет их друг к другу. Боюсь, их нити уже не распутать. Впрочем, всегда можно взять в руки ножницы…
- Примирить непокорные нити судьбы ради того, чтобы одержать верх над невозможным! - высокий, взволнованный голос торопится составить партию первому, - Поддаться, затем победить... Они умны, это бесспорно. Но знают ли они, что болезнь в первую очередь поражает важнейшие места пересечения линий, уязвимые центры, клубки?.. Человеческое сердце. Мозг. Рассудок.
- Умны? Рассудок?! Право, ты ищешь его не там, где следовало бы. Совершить столько глупостей за один короткий день, и все-таки выжить – пока… Впору вспомнить пословицу о везении и тех, кому оно сопутствует. Впрочем, не будем оскорблять слух наших подопечных. Но все же – не странно ли, что сама земля доверяет им свои тайны?..
- Боюсь, у госпожи Удачи появилась серьезная соперница. Вот она, безглазая, уже бредет среди могильников; вот она уже по пояс в земле. Фортуне придется потесниться со своей благосклонностью... Ах, земля, друг мой? Что нам до этой мертвой плоти! Она охотно покоряется тем, кто раскрывает ее глубину колодцами, пытаясь добраться до ее секретов - все равно право увидеть получит лишь тот, кто умеет смотреть.
- Умение смотреть и умение видеть – воистину неразделимы. Но много ли можно разглядеть, блуждая на ощупь? Больше того, не зная, что ищешь? Это все равно что сделать шаг и лишь затем открыть глаза – нет ли под ногами пропасти. Сегодня стопы коснулись твердой почвы, но кто поручится за завтра?
- Ш-шшш... Тише! А может быть, как знать - завтра вообще не наступит? Невидимый враг коварен, и кто знает, когда он нанесет свой удар?.. Болезнь обнаружена. Уже известны обстоятельства и симптомы. Но попробуйте сказать, что теперь наши глаза открыты - и она тут же нанесет удар оттуда, где его будут ждать менее всего. Поистине, этот мор словно обладает разумом...
- Ну что ж, тем интереснее – одна сторона в этой схватке разумна, зато другая может взять числом. В противном случае, эту пьесу было бы слишком скучно смотреть. А впрочем… Исход предрешен в любом случае. Или, быть может, ты сожалеешь об этом?
- Да. Смотри, они уже поднимаются вверх, из чрева бездны к свету! И разве то, что создано одним человеком, не может сохранить другой, сберечь от жадной хватки слепых сил разрушения и распада? Твой Закон жесток и беспощаден.
- То, что создано вопреки Закону, не может существовать. Не может выжить уродец, сочетающий несочетаемое. И тот, кого они пытаются спасти сейчас – гомункул, преступный по природе своей - должен исчезнуть. Закон не жесток, Закон разумен. Справедлив.
- Что ж... я умываю руки. И все-таки даже Закон можно переписать.
- Кто бы мог подумать… Под равнодушной белизной этой маски – змеящийся клубок крамольных мыслей. Переписать – и как же?
- Как знать, друг мой - может, тебе еще удастся увидеть это! Увидеть, как огненные слова сжигают пыль ветхих страниц, слова той же природы, что и гибель утопий... Ведь разве Закон - не утопия?!
- Утопия – это фантом! Причудливая иллюзия, лживая фата-моргана, существующая лишь в воображении. Закон же – единственная реальность, существующая во плоти.
- Ах... конечно, друг мой. Конечно, это было всего лишь допущение. Фантазия. Закон объявляет начало следующего акта?

Весомое, тягучее движение клюва – вместо ответа. Гулким кашлем в повисшую тишину врезается голос проснувшегося за сценой барабана. В такт его ритмичному, хриплому дыханию вздрагивают куклы. Багровые отблески мечутся по сцене, скользят по молчаливым фигурам, язвами раскрашивают нарисованные лица. Маски, неспешно стелясь над сценой, нисходят к ступеням. Софиты приглушенных взглядов скользят по залу, рассеивая сумрак голодных глаз. Занавес, скрипнув лебедкой, на миг провисает, словно в сомнениях - опуститься? пасть?! снизойти?..
Шепот барабана достигает агонии, утробно всхлипывает, и захлебывается еле слышным перестуком брошенных костей.

Шаг в не-настоящее

Мне было предречено принести великую жертву и пролить реки крови. Не стараясь обмануть судьбу - потому что она меняет правила с легкостью завзятого игрока - я предпочитал туманным предсказаниям биение говорящих линий под моими пальцами и слово "долг". Кукловод перехитрил сам себя. Жертва - красивая и бесполезная игрушка, которую забросили даже ее создатели. Ребенок будет плакать, когда узнает, что остался без любимой игры - но это ничтожная цена рядом с теми, что грозилась взыскать Земля с его родителей. Кровь пролита, как и было обещано - но не из-за убийства, а наоборот, в дар и спасение всем.
Мне было предречено стать убийцей.
Ей - убитой.
Словно в насмешку, ей были вручены власть и знание, превосходящие мои десятикратно. Ей было обещано, что каждый шаг, ведущий к победе, приблизит ее поражение. Каждый удар в плоть невидимого врага отзовется ликованием толпы на ее казни. Она поддалась мести - не из жажды отыграться на давно мертвой сопернице, о нет! - а лишь для того, чтобы забыть хоть на миг о своих узах.
Линии, связывающие кукольника с марионеткой - единственные, которые неподвластны ни мне, ни отцу, ни кому-то из живущих.
Ни даже судьбе, потому что связь эта обоюдна.
Нам было обещано умереть.
Мы выжили.
Наперекор всему.
Судьба, что вечно жульничает, играя в орлянку, постаралась - монетка встала на ребро. Мы выжили. Потому что иначе было бы слишком просто. Слишком просто умереть, зная, что сделал все возможное и даже немного больше. И слишком скучно – для тех, кто следит за рваными движениями подвешенной на нитях куклы.
Пытка жизнью – стократ изысканнее. Дыши! Смотри, как осыпается замок из песка, как холодные волны, накатывая с неотвратимостью самого фатума, слизывают стены, оставляя на месте твердыни изувеченный остов.
Я дышу. Хрипло, с трудом, выталкивая из легких сгустки боли, но все еще дышу. Ради того, чтобы дойти до конца и увидеть – все. Увидеть, как город, вырванный из чумных когтей-крючьев, теряет память и душу. Увидеть, как расплескивают остатки детства, остатки тепла и радости мои маленькие Приближенные. Увидеть, как нити, связавшие меня с лучшей из женщин, становятся цепями – тягостными, неподъемными, мучительными.
Правящие молчат, не осмеливаясь ни отвергнуть меня, ни признать стоящим над ними. Я знаю, что мне достаточно войти во Врата Скорби, пройти коридором, отмеченным тавро, воззвать - и они склонятся. Все, как один, несмотря на ропот и недовольства, несмотря на шепотки о невыполненном обязательстве и так и не принесенной жертве. Они знают цену настоящей жертвы - это не стеклянная игрушка, и тем более не женщина, которая любит меня.
Настоящая жертва - это судьба, которая встала передо мной на колени, улыбаясь волчьими глазами, и вложила в руку нож, указав на себя.
Кто еще может сказать про себя, что раскрыл по линиям собственную предопределенность?
Но я молчу. Потому что даже здесь у меня не было выбора. Быть обреченным на настоящую свободу - значит быть скованным по рукам и ногам.
Отец мой, иногда в воспаленном бреду мне грезится, что ты умер не зря...
Мы восседаем на плахе, переделанной на скорую руку под двойной трон - и понимаем, что были обречены на победу.
Нам было предсказано дышать.
Вдох.
Воздух полон холодной серой мороси - небо не простило нас.
Выдох.
Не вырвать из груди колючего чувства вины, хоть раскрой себя, выпотроши, выверни наизнанку.
Вдох.
Не вырвать, не заглушить, как не заглушить горестного стона искореженной земли, трубного гласа Боса Туроха.
Выдох.
А если бы знать – тогда?
Разгадать ловушку, расставленную хитроумной судьбой. Принять путы, как должное. Выполнить предначертанное.
Каким был бы город? Каким был бы камень, придавивший душу? Тот, что сейчас – давит могильной плитой. Ледяной мрамор надгробия – при жизни.
Нам было предсказано умереть. Нам было предсказано жить. Мы оказались сильнее - застыли в липкой паузе между.

(с многоликим Трагиком)

Клара видела сон.

Смотри.
Это бык-исполин раскрывает от горизонта до горизонта свою пасть, поглощая, погребая в чреве своем вещь, что пришла из мерзлой пустоты.
Смотри.
Это мириады ядовитых крупинок разлетаются горьким, удушливым ветром по улицам забывшегося в лихорадке города.
Смотри.
Это небо и земля на секунду слились в союзе, порождая хрупкое, полуживое существо из каменных костей и земляной плоти.

Не смей закрывать глаза. Ибо слепая Вестница не сможет рассказать о том, где искать причины этого Мора. Не пытайся отвернуться. Ибо малодушная Чудотворница не сумеет сотворить настоящее Чудо. Не пытайся слезами размыть свой взгляд. Ибо орудие Закона, вопреки недалеким толкам и ядовитым насмешкам, не может быть слепо.

Слушай.
Это кричит от боли и гнева великий Бык, пожираемый изнутри вещью, что пришла из холодной бездны.
Слушай.
Это хрипит в предсмертной агонии жертва, чья кровь превратилась в кипящую смолу, а чрево – в исходящий кровью сосуд.
Слушай.
Это стонет неслышно больная химера, которую оттолкнуло небо, и не приняла земля.

Не смей закрывать уши. Ибо глухая Вестница не сможет изречь правды. Не пытайся забыть. Ибо равнодушная Чудотворница не имеет силы над материей Чуда. Не пытайся кричать. Ибо орудие Закона, вопреки злым наветам и досужим сплетням, не может быть глухо.

Действуй.
Иначе разорвутся линии, иначе порвется чрево быка-исполина, а из окровавленного брюха вылезет вещь, порожденная пустотою.
Действуй.
Иначе умолкнут все дома, превращая город спящий в город мертвый – огромный памятник мелкой твари, что нельзя увидеть глазом.
Действуй.
Иначе разобьется с хрустальным звоном химера, чьи осколки не станут звездами, чьи осколки не будут алмазами.

Не смей бояться. Ибо трусливая Вестница не узнает правды. Не пытайся бездействовать. Ибо тогда Чудотворница превратится в шарлатанку. Не пытайся отказаться от решения. Ибо орудие Закона, вопреки смешной обиде и пустому пренебрежению, не может не исполнить предназначения.

Действуй, иначе на что тебе были даны твои руки?

Самозванка. День пятый.
"Мимо"
(С Дженази, который - всем срочно брать пример! - сам пнул мастера)

Утренний холод вместе с теплом вытянул и остатки тяжелых, душных снов – Клара проснулась, и долгим, немигающим взглядом смотрела на паутину тонких трещин, что неряшливым рисунком покрыла потолок её пристанища.
Посиневшие ладони и озябшие ноги затекли, и девочка знала, что стоит ей только пошевельнуть пальцем – как мигом десятки маленьких, острых иголок пройдутся по коже, а мышцы сведутся судорогой. Именно поэтому она просто лежала, стараясь не двигаться, стараясь отдалить тот миг, когда ей придется встать, и, с давящей тяжестью в голове, войти в объятия Города утреннего.
Словно чувствуя ее желание отдалить встречу, Город явился к ней сам, разрушив хрупкую тишину холодного убежища. Пока еще деликатный, стеснительный, как незваный гость, Город напомнил о себе унылым скрипом двери, клубом влажного воздуха, вползшего в проем, и прорвавшимся следом лаем дворняг. А еще - тихим звуком шагов.
- Ты проснулась… - знакомый мягкий голос растворил в себе оттенки интонаций – вопрос? Удивление? Просто слова. – А там снова дождь. Как будто небо прохудилось и совсем не держит воду – как решето.
Кларе не хотелось говорить – пересохшее горло, чью нежную кожу царапают любые неосторожные звуки, меньше всего располагало к какой бы то ни было беседе. Но промолчать сейчас - значит выказать неуважение к единственному, наверное, человеку в этом городе, что приютил её по доброй воле. Пусть даже если этот человек – всего лишь маленькая и молчаливая девочка-смотрительница.
- Знаешь, я даже не удивлена, - Не сказала, а почти каркнула Самозванка, - Мне еще вчера казалось, что утром будет что-то обязательно… неприятное. Опаляющая жара, обжигающий холод, может даже землетрясение. Признаться честно, я даже разочарована – всего лишь ливень.
Девушка вздохнула и, закрыв глаза, одним резким движением скинула тяжелые, словно чужие, словно мертвые ноги с топчана. Впрочем, едва ли мертвые члены могут чувствовать это омерзительное ощущение.
Ласка грустно улыбнулась; уголки бледных губ, искривившись, придали ее тонкому лицу горькое, даже болезненное выражение. Она видела полчище крыс, шныряющих меж могилами - наглых, упитанных, не спешащих брызнуть в стороны при ее появлении. Она выходила в город. Она видела мертвых, которым нет и не будет упокоения, она видела живых с мертвыми глазами; наверное сейчас и землятресение не показалось ей бедой более страшной.
Тонкие руки дрогнули, тут только Клара заметила, что девочка цепко обнимает пальцами большую кружку с островками отбитой эмали. Она и сама, казалось, совсем об этом забыла и вспомнила вот только сейчас, едва не выронив.
- Я ходила в лавку, - как-то обреченно вздохнула она. – Только купить ничего не смогла… Но лавочник дал кипятку. Остыл, конечно, пока шла, но все равно…
Она быстро шагнула вперед, и прогретый металл кружки коснулся замерзших Клариных ладоней.
Почти теплая вода. Не горячая, не холодная. Теплая. Слегка отдающая ржавчиной и еще чем-то почти неуловимым, но все же неприятным. Клара никогда не считала себя особо привередливой, но после пары глотков этой воды, она почувствовала легкую тошноту, предупредительный спазм сонного и недовольного желудка. Впрочем, сильной жажды девочка не чувствовала – только лишь царапающую сухость во рту и горле.
- Спасибо, Ласка, - пробормотала Клара, утирая рукавом влагу с губ. – А в лавках… Вообще ничего нет?
- В ближней нет ни хлеба, ни молока, - глаза – прозрачная голубая вода - не выражали почти ничего, лишь на самом дне колыхались водоросли усталой горечи. - Мясо есть. Сырое. Только стоит оно… так, наверное, раньше целый бык стоил – хотя я никогда не покупала быков. Да и не приготовить его здесь, даже если бы деньги были.
Ласка убрала с лица мокрые пряди и стерла ладонью влажные дорожки со щек. Она была так потусторонне бледна, что казалось, уже начала растворяться в этой воде. Или всегда принадлежала ей? Маленькая несчастная русалка, сменявшая рыбий хвост и морское царство на пару ног да пост вечного стража при мертвом принце.
В глаза Ласке девочка старалась не смотреть. В них, конечно, не увидеть и капли упрека, но… эта давящая обреченность, эта усталая бледность. Одним лишь своим видом смотрительница служила немым укором тем, что так неосторожно играется с нитями их судеб. Возможно, именно поэтому, Клара поставила на край топчана полупустую кружку и, поднявшись, слабо улыбнулась.
- Пожалуй, я тогда пойду – узнаю, нет ли какой-нибудь… Помощи. В конце концов, должны же они помочь вам хоть чем-нибудь?..
В глаза Ласке девочка старалась не смотреть.
Ласка кивнула – молча, вдруг пожалев последних отзвуков Клариного голоса, желая сохранить эхо ее слов в стенах своего дома, словно маленький кусочек тепла. Другого очага здесь не было никогда и никогда не будет, и оттого простое человеческое тепло сырые камни сторожки ощущают куда острее и ценят куда больше, чем другие дома.
Она вышла за порог – проводить. Вскинула тонкую ладонь, да так и не решилась прикоснуться.
- Ты… береги себя, - слова-напутствие, слова, привычные и обыденные для кого-то, лишенные для кого-то особого смысла, Ласка произнесла как молитву – короткую и кроткую, исполненную мольбы. И больше не смогла проронить ни слова.
И на секунду, на краткий миг, Кларе вдруг захотелось крикнуть ей, непутевой, маленькой девочке, что дарит остатки своего тепла мертвым, поет им колыбельные, студя и без того еле живое тело… Хотелось крикнуть, что она-то, Самозванка, воровка, сама за собою присмотрит, перехитрит кого угодно, запутает всех, выживет несмотря ни на что, а вот ты, беззаветная, тихая хранительница спящих, останешься в живых едва ли, коли сама себя беречь не хочешь, да и не можешь. Хотелось крикнуть, да не крикнула. До боли закусила бледную губу, молча кивнула. И ушла, не прощаясь.
Город, казалось, обрадовался Кларе, но не тепло и искренне, а с ноткой ехидства – явилась! Не смогла навеки укрыться за прочной кладкой кладбищенских стен, не смогла убежать от дождя и ветра - которые будто только ее и ждали: прянули в лицо со страстью влюбленного, заскучавшего в разлуке.
Впрочем, особой злобы в приветствии Города не было, утешив первый порыв, он притих вопросительно и чуточку насмешливо – какую дорогу выберет прекрасная чумазая мадемуазель сегодня? Подземные лабиринты, могилы и прочие норы – все у твоих ног! Даже дождь примолк, заинтересованно ожидая ее ответа.
Клара выбрала дорогу. Самую обычную, мощеную грубым булыжником, истоптанную тысячами сапог. Сейчас – влажно блестящую, покрытую то тут, то там, небольшими лужицами и тонкими ручьями мутной, грязной влаги.
А вот куда по ней идти – вопрос уже другой. Пойти ли прямо – чтобы найти чету Сабуровых, рассказать Земляной Хозяйке о том, кого видела, и что сделала? Испросить совета у знающей, но усталой до безразличия женщины о том, что ей делать дальше? Правда, ценою за помощь будет, скорее всего, ненавидящий, колючий взгляд Катерины, что желает только одного – остаться, наконец, в одиночестве.
Или вернуться назад, через угрюмые Заводы, идя к штабу Двудушников, во главе с Ноткиным? Вернуться, чтобы спиною чувствовать тяжелый взгляд Города и мрачных, полуслепых Боен? Вот только Клара не знала, что и как сказать этому юноше, чтобы не чувствовать больше острых уколов стыда и сожаления, за… Несдержанное обещание.
А может, стоит свернуть налево – долгим путем, через Жилку и Глотку, идя к огромной Башне, чьи угловатые, грубые очертания видны даже отсюда? К Башне, из которой не так давно, по слухам, выгнали кого-то дивно напоминающего её, Клару?..
Самозванка втянула носом прохладный утренний воздух и, потирая озябшие руки, направилась в сторону дворов, стараясь не смотреть лишний раз на застывший вдалеке Многогранник.
Мимо угрюмых заспанных домов, только-только продравших глаза-окна. Мимо чумных крестовин с плешивыми крысами, грозно возвышающихся над кварталами. Мимо патрулей, косящихся на шагающую девочку без особого интереса. Мимо редких прохожих, озирающихся в страхе – кто знает, из какой подворотни мелькнет серебристый блик ножа, брошенного умелой рукой?.. Мимо неторопливых вод мелкой речушки, мимо мостов, мимо… Мимо, мимо, мимо – так проходит вся ее жизнь. И только кажется, что цель – Многогранник, гигантским комаром вонзившийся в тело города – уже прямо перед тобой. В конце концов он так же останется в стороне – промежуточная веха, незначащая точка, метка на карте сгоревших дней. Один из пунктов маршрута ”мимо”.

Самозванка. А почему у тебя такие большие уши?..
C Woozzle, которая читер мастер.

Уже подходя к ступенькам странной, словно сделанной из какого-то неведомого материала, лестнице, Клара внезапно осознала, почему вокруг этой Башни ходит столько разговоров. И дело не столько в причудливой форме, или непонятной насмешке над законами притяжения, нет…
Словно кусочек плоти, с кровью выдранный из другого, непонятного мира, и приживленный миру этому – так возвышался над Городом Многогранник. Подняться по лестнице цвета старой, желтой бумаги, что испачкана чернилами и покрыта вязью неровных букв – значит забыть на время о Море, о чумных улицах, что полны удушливого дыма и стонов умирающих. Идти, стараясь ступать, как можно легче, по пролетам – значит растворить в памяти гору разлагающихся трупов Термитника, что становится все выше и выше, и стереть воспоминания о тревожных взглядах и пальцах липкого ужаса, что гладят тебя по лицу.
Этот маленький мир, отрывок чьей-то фантазии, не пустит в себя и мысль о заразе – он просто выветрит её, высушит прохладным дыханием.
По-крайней мере – именно так сейчас казалось Кларе. Пролет за пролетом – сначала легко, будто несомая незримыми крыльями, затем медленнее, словно ощущая груз всей земли на своих подошвах… Когда же она закончится, эта невообразимо длинная лестница? И – чем? Вопрос не просто зарождался в сознании, он вползал в ноздри вместе с воздухом: и хотелось бы легко шагать вверх, беззвучно отсчитывая ступени, но попробуй-ка не дышать… А башня отвечать не собиралась. Площадка с непонятными, будоражащими душу чертежами, ступени, снова площадка… теперь воздух нес в себе подозрительность – а кончается ли эта лестница? Есть ли там, вверху хоть что-то или это самая страшная, сама изощренная ловушка города, и Клара теперь обречена вечно болтаться между небом и землей, вечно шагать по этим ступеням?..
- Стой, ты! – голос, испуганный до звонкости, взрезал прозрачную тишину.
Он стоял чуть выше, на очередной площадке – еще один пленник бесконечный лестницы или ее страж. Знакомая уже собачья голова, будто насаженная на тело подростка, чутко водила носом по ветру. В глазах метался нешуточный страх, но бежать мальчишка не спешил.
- Зачем опять явилась? Уходи! Убирайся, тебе нет сюда хода! Нет здесь твоей власти, понятно, - тонкая мальчишечья рука, выставленная вперед, вряд ли смогла бы остановить Клару. Но за спиной у стража вырастали новые и новые собачьи головы.
Здесь нет твоей власти, здесь нет твоей власти, здесь нет твоей власти – повторяли они на разные голоса, как заклинание; слова сливались в монотонный гул.
Не зря это чудо-строение напоминало Кларе огромный улей – первые встревоженные осы уже вылетели встречать её. Осы с собачьими головами… Забавный образ. До жути забавный. Особенно сейчас, когда они пусть и испуганно, но с каждым разом все четче и четче повторяют «волшебную» фразу-оберег.
- Я не знаю, кого вы намеревались этим отпугнуть, - как можно громче, стараясь перекрыть гул, сказала Клара. – Но если вы уже встречались с той, другой… с самозванкой, вы должны знать, что это не поможет.
Девочка закусила губу. Кажется, вот так просто ей не поверят. Но ведь всегда же можно попытаться:
- А что до меня – то я здесь не была раньше, псиноголовые.
Монотонный гул продолжался. Ей не верили. Ее боялись. Не для нее – для себя повторяли сейчас одни и те же слова, словно из кирпичиков строя из них призрачную стену. Стену, которая на деле была тоньше промокашки.
Потом в гуле послышался новый, непонятный пока тон, пришли в движение песьи головы – они расступались в стороны: сначала те, кто стоял сзади, потом ближе, еще ближе – будто пропускали кого-то невидимого. Или очень маленького - запоздало поняла Клара, когда, бесцеремонно отодвинув ближайшего песигоолвца, перед ней возникло белокурое создание лет пяти. Девочка сжимала в кулаке увядший цветок, и он казался задушенным маленькой рукой: безвольно поникшая головка бутона, свисающие синие языки лепестков…
- Тихо, - обычный голосок обычного ребенка. В меру звонкий, в меру живой, в меру теплый. Но мальчишки – вечно ощетиненные подростки! – послушно смолкли, будто признавая за ней право решать. И говорить от их имени.
Девочка между тем неторопливо спустилась по ступеням. Остановилась – теперь от Клары ее отделяло всего две ступени. Она смотрела. Обычные глаза обычного ребенка. В меру пытливые, в меру заинтересованные… Не в меру проницательные, впрочем.
- Может быть, ты и не врешь, - цветок в кулаке печально качнул головой. – А может быть и врешь, откуда нам знать? Уж больно похожа, хотя та была не такая вредная.
- Что похожа – знаю, спорить не буду, - миролюбиво согласилась с девочкою Клара, ловя себя на мысли о том, что слишком уж много необычных детей в этом городе. – Но поскольку сама с нею виделась, знаю и то, чем мы с нею отличаемся. Жаль, что для твоих… друзей это не так очевидно.
Самозванка вздохнула. Доказывать что-то окружающим начинало входить в привычку – не особо приятную, но, тем не менее, необходимую.
- Мне всего-то нужно узнать – что она делала здесь, эта «не-такая-вредная» и зачем приходила. А потом я уйду.
- Так это тебе только Хан может сказать, - мигом поскучнело ангельское создание. – А к Хану тебя так просто не пропустят, хоть ты та, хоть не та. Тут ведь все друг друга знают, кто-то свой, кто-то чужой, все ясно. А вот с тобой… Впрочем, если хочешь пройти… - она замолкла и вопросительно посмотрела из-под ресниц. Взглядом невинного ягненка, поймавшего прекрасного откормленного волка и решающего – съесть его сразу или отпустить погулять.
Улыбнувшись настолько мило, насколько это только было возможно в её нынешнем настроении, Клара чуть опустила голову к малышке и, ласковым голосом промолвила:
- Конфеток достать или цветочков на венок нарвать?..
Девочка улыбнулась. Обычной улыбкой обычного ребенка. В меру лукавой, в меру застенчивой. В меру демонстрирующей острые белые зубки. Ягненок был явно доволен своим волком.
- К Хозяйкам сходить, - а вот голосок был серьезным донельзя. - К Алой и к Белой. А к Земляной можешь не ходить, она нам не указ. Впрочем, - улыбка заструилась медом, - конфеты тоже приноси. Если найдешь.
- Если найду, то да, обязательно, - кивнула Клара в ответ. – Но скажи мне лучше, кого в этом Городе зовут Хозяйками? Я слышала о них пару раз, вскользь… То что Катерину Сабурову зовут Земляной Хозяйкой – знаю. Но кто остальные?
- Алая – Мария Каина, она сестра Хана, - благосклонно разъяснил ангелочек. - Живет тут неподалеку, напротив Собора – мимо не пройдешь. А Белая – Капелла, дойдешь до Утробы, там расспросишь, где найти.
Самозванка только лишь кивнула, вспоминая кем-то оброненную недавно фразу. О чем теперь говорить?
И действительно – о чем теперь говорить... Здесь? Ясно как день то, что без августейшего решения двух особ, у неё, Клары, будут связаны руки.

И, уже спускаясь вниз, по узкой лестнице, она пробормотала тихо, только лишь для себя:
- Мария, Капелла… Я ведь умею творить чудеса. И вы развяжете мне руки.
- Или завяжут узлом язык… - невинно прокомментировали за спиной. Если бы голос не лучился такими знакомыми интонациями, было бы очень трудно поверить, что последние слова сказаны милой девочкой с трогательным цветком в руке. Маленькая паршивка в довершение ко всему обладала очень острым слухом.
Мальчишки хихикнули, почувствовав мстительное удовольствие - звание псиноголовых явно не пришлось им по вкусу.