Наследник виноторговца переждал еще немного (для верности) и приподнялся. Сестра, подперши голову могучей рукой, возлежала рядом и любовалась только что законченным побоищем. Кадзума постучал кулаком по голове: baka!
- Сам такой, - благодушно отозвалась Хитомэ.
- Я не про тебя.
Сестра понимающе хмыкнула, подобралась, села на пятки. Огляделась на всякий случай.
- Отдавай монеты, забирай свое добро, - сказала она, глядя снизу вверх на чужеземца.
- И доплату за риск! - внес свою лепту Кадзума, вытряхивая из волос траву.
- А отец у вас, судя по всему, торговлей промышляет, - усмехнулся чужак. - Не теряетесь, я смотрю. Ladno, вот вам две монеты еще, а взамен расскажите мне, по какой дороге проще и быстрее будет добраться до горы... - он замолчал, припоминая точное название. - Исидзути.
Брат с сестрой посовещались. Несмотря на то, что диспут время от времени переходил в легкую родственную драку, в процессе которой монеты неоднократно меняли владельца, он не затянулся. Дети уселись перед взрослым и одинаково приоткрыли рты.
- И-ишидзучи? – уточнил Кадзума, привычно уклоняясь от подзатыльника. – А зачем вам на крышу Шикоку?
- Может, он паломничество совершает, не подумал?
- В эту сторону?!

- Ишидзучи? – удивился бродяга.
- Ма-о!
Оборванец почесал в спутанных волосах коротким тяжелым ножом-кунаи. Второй точно такой же клинок торчал из глаза теперь уже мертвой змеи. Вокруг было тихо.
- Ма-о, - настойчиво повторил тощий кот.
- Я что, спорю?

Среди односельчан виноторговец слыл зажиточным человеком и жил чуть-чуть на отшибе. Не так уж совсем далеко, чтобы не считаться членом здешней общины, и не так уж и близко, чтобы словоохотливые женщины не принимались судачить, будто "эти выскочки Сакамото зазнались, купив ранг и фамилию и забыв про свое низкое происхождение". Сплетничали, что их дети не спят вместе со всеми, а в пристройке, в собственной комнате, словно знатные. А жена деревенского старосты, которой приходилось бывать в гостях у жены виноторговца, утверждала, что своими глазами видела, как наследник семьи читал книжку вместо приличествующих занятий.
Наказание в этот раз было непродолжительным. То ли отец оказался в благодушном настроении после выгодно проданной большой партии товара. То ли мать заступилась; она всегда вставала на защиту своего любимца. То ли, отловив Хитомэ у пропахшего кислятиной погреба, в крохотное оконце которого она ловко (что рождало подозрение о длительном опыте) просовывала рисовые сладкие колобки для "арестанта", родители сумели лишь развести руками. И к наступлению ночи Кадзума опять наслаждался свободой, хоть и был непривычно тих и покладист.
И опасно задумчив. Даже на угрозы отца выпороть наследника так, чтобы спина горела неделю, а спать тот мог бы лишь на животе, а затем отдать послушником в любой храм (пусть узнает смирение!) Кадзума покладисто кивнул в ответ. Мать за ужином упрекала и мужа – привычно, и сына - за несносный характер. Перепало и Хитомэ - за компанию.
- Оне-сан, почему я не умер при рождении? Все только и говорят, что меня надо было отнести в лес.
Старшая перевернулась, чтобы лежать лицом к нему (скрипнули половицы под ее дородным телом), и грозно посмотрела на брата. Получилось бы удачнее, если бы тот мог видеть выражение ее лица.
- А кто бы тогда был наследником и моим братом? Спи лучше.

По жаркой погоде все перегородки раздвинули, но даже так в комнате было душно, и дети виноторговца вытащили футоны на веранду. В глубине сада журчал ручей, и где-то неподалеку ему вторил соловей. Свет тонкого месяца посеребрил верхушки деревьев, но не смог пробраться дальше, и сад лежал в глубокой тени.
- Наверное, всем было бы лучше, - проворчал младший брат, забираясь под тонкое одеяло. - Оне-сан...
- Ну чего тебе?
- А ты не боишься, что за нами явятся демоны?
Сестра молча ткнула крепким (толщиной в два пальца Кадзумы) пальцем под притолоку, где с полочки на детей виноторговца благодушно взирала фигурка Джюроджина..
- Спи давай, - повторила старшая.
И заснула первой, как обычно.

Косой прямоугольник голубоватого света неторопливо полз по тростниковым циновкам, на ближайшем болоте перекликались лягушки. Едва слышно шелестели бумажные змейки, привязанные к шнурку на камидана, сладко посапывала Хитомэ.
Сам Кадзума лежал с открытыми глазами и боялся дышать. На веранде кто-то сидел; собственно, он и проснулся от ощущения, что за ним наблюдают. В лунном свете длинные волосы казались особенно черными. Женщина наклонилась и положила неестественно белую ладонь Кадзуме на грудь. Тот хотел отодвинуться, но огромная тяжесть придавила его к футону, а шуршащая масса распущенных чужих волос залепили лицо и рот, мешая позвать на помощь.

Хитомэ пробудилась от того, что рядом с ней возились, скребли чем-то по гладко струганным доскам пола и кашляли с надрывом. Выдернутая из сна, она резко села и начала озираться, готовая вскочить и давать отпор – или бежать, смотря по обстоятельствам. Сообразив, откуда идут звуки, подползла на четвереньках к брату, посадила, стукнула по спине в надежде, что тот всего лишь поперхнулся. Какое там, кашель продолжал сотрясать щуплое тело.
- Кадзума! Эй, бака!
Задыхаясь, тот царапал скрюченными пальцами по горлу, как будто пытался сорвать с шеи невидимую удавку.
- Оне-сан... прогони ее...
Хитомэ лихорадочно огляделась. Чем прогнать-то невидимую тварь? Джюроджин молча улыбался с полочки. Небо посерело, кусты в саду проступили четче, и оттуда веяло свежестью. Поодаль шел вверх горный склон, а там святилище, онмиёджи...
- Держись!
Накинула на узкие плечи брата первое косодэ, что подвернулось под руку. Не ради приличий, чтоб не замерз. Кое-как подняла на ноги.
- Идем.

Эта ночь у монахов Кийотаки-джи выдалась беспокойной, и ничего удивительного, что даже у них лопнуло терпение, когда под утра в запертые ворота святилища принялись колотить с такой яростью, будто все демоны острова собрались для того, чтобы вытребовать законную добычу. Заспанный привратник, оставленный на посту с наказом не смыкать глаз именно на такой случай, растолкал клевавшего носом настоятеля.
Больше на помощь звать было некого, кроме Будды Амиды, поэтому створку ворот хранители мира и спокойствия приоткрыли с его именем на устах. А для защиты тел прихватили крепкие увесистые посохи.
- Демоны хитры и коварны, - произнес более искушенный в этих вопросах настоятель, задумчиво разглядывая неожиданных гостей. - Но сомневаюсь, чтобы им хватило наглости на подобный поступок.
- А может быть, сейчас как раз тот случай, когда они ни перед чем не остановятся? - осмелился возразить привратник, который, будучи закоренелым практиком, замахнулся посохом.

В его защиту нужно сказать, что в голове его мелькнула мысль о бочонках рисового вина, которые по праздникам доставляли сюда из деревни Камимачи. И о том, что поставки могут и прекратиться в случае их ошибки. Но его опередил настоятель.
- Что стряслось, Хитомэ?
Девчонка запыхалась так, что едва могла говорить – дорога к храму большую часть пути шла круто вверх, и даже тем, кто преодолевал ее неторопливо, требовалось обычно время, чтобы восстановить дыхание.
- Кадзума... – отчаянный вдох. - Ему... плохо! – Шумное втягивание воздуха. - Помогите!
В свете фонаря хорошо видны были свежие разводы и потеки на круглощеком лице. На коленях красовались большие грязные пятна, да и руки были не чище. Дочь виноторговца дернулась, поправляя тяжелую, все норовящую соскользнуть, ношу за спиной. Облупившиеся деревянные фигуры охраняющих вход воинов грозно хмурились, словно чувствовали, что вместе с детьми в храм чистых водопадов может войти тьма. По кронам сосен прогулялся ветер, умчался дальше, опережая монахов, вверх по лестнице и запутался в мандариновых деревьях. Настоятель, человек недюжинного телосложения и по упорным сплетням попавший сюда не за кротость духа, подхватил мальчишку, словно малого ребенка, взвалил на плечо и зашагал вверх по каменной лестнице, ведущий к основным постройкам, которые уютно примостились на горном уступе под присмотром огромного – в пять дзё ростом – Будды.
Оставшийся один на один с возможным демоном привратник вздохнул и запер ворота.
- Пойдем, - он взял зареванную девицу за руку. – Тебе надо умыться.
Та нетерпеливо вырвалась и, спотыкаясь, ринулась вверх по лестнице за настоятелем. Раз-другой поскользнулась на покрытых тонким мхом высоких каменных ступенях.
- Это демон! – крикнула она так звонко, что слышно было во всем храме.
С ближайших кустов шумно вспорхнула большая стая сонных воробьев. Хитомэ остановилась, согнувшись пополам, и выкрикнула удаляющемуся куда-то в вышину пятну света от фонаря в руке настоятеля.
- Кадзуме делает плохо женщина-демон!
- Же-енщина? – удивился привратник, кое-как догнав шуструю девицу. – Расскажи поподробнее.

РАЗВИЛКА

Имя ему дали не только по отцу. Деревенские сплетницы любили обсудить, что его мать («а вы слышали, что когда ее выловили, то она уже захлебнулась, так и не откачали, спросите у Ягуры или у его приятеля Курабэ, так вот она-то умерла, а вот ребенок смеялся и играл складками ее одежды...»), должно быть, выкликала у моря имя своего пропавшего без вести мужа... вот и докричалась. Но, несмотря на имя, Мидзуро не любил воду. Хотя не испытывал перед ней благоговейного ужаса и при случае охотно убегал со сверстниками купаться на берег, когда мальчишки забывали про запреты родителей подходить к отпрыску изгнанного клана.
Правда, если остальные больше плескались на мелководье, Мидзуро забирался на скалы и прыгал с них с них, не обращая внимания на белое кипение прилива. Неуклюжий и слишком тощий, как будто его смастерили из бамбуковых планок, но не завершили работу, выбросив с потерей интереса, в воздухе на короткий миг он обретал уверенность и грацию большой морской птицы. Все сходились на том, что ему больше нравится сам прыжок, чем логическое его завершение.
Ноги скользили по влажной с утра траве, а большая связка валежника за спиной (Мидзуро и в этот раз забыл бы дома веревку, если бы хозяйка не послала за ним вдогонку младшего из своих многочисленных сыновей) не придавала устойчивости. Мальчишка лет десяти семенил за ним хвостиком, ему не хотелось возвращаться домой и получить там новое задание. О чем поговорить со старшим, он уже придумал, но никак не мог сообразить, с чего начать. Он долго обдумывал этот вопрос, глядя, как высокая трава сгибается и распрямляется, когда он ведет по ней прутиком. Наконец, решил, что можно подойти к делу прямо.
- Мидзу-ни-сан, правду говорят, что твои родители верили в чужих ками?
Долговязый тощий, как жердь, Мидзуро нес поклажу легко, хотя не был особенно сильным на вид, разве что очень жилистым. Он сначала рассеянно кивнул и лишь потом сосредоточился на вопросе.
- Только в двоих, - сказал он. – Дэусу Киришито и Бирудзэн Марию, его мать.

Паренек некоторое время переваривал информацию, глядя снизу вверх на большую связку и покачивающийся над ней растрепанный пук волос на затылке старшего. Наконец:
- А что они... – Оборвал себя и начал с другого места: - Вот Сусаноо-но-микото приносит шторм и защищает, Аматэрасу дает свет, тепло и умения... А что умеют эти ками?
Похоже, мальчонка всерьез вознамерился узнать, не надо ли почитать и этих двоих тоже, на всякий случай.
- Не знаю, - Мидзуро дернул острым плечом, перекидывая ношу поудобнее, чтобы острые сучки перестали дырявить ему спину. – Мне никто не рассказал.
От родителей ему не осталось ничего, кроме имени.
Они долго шли в молчании, лишь похрустывали камешки под ногами.
- Мидзу-ни-сан, - опять не выдержал мальчишка, - а ты сам веришь в них?
Смотрел он опять вверх – вдруг старший решит обмануть, водится за ними такое, - и не видел ничего впереди.
Узкая и прямая, точно копье, дорожка шла по узкой земляной перемычке между залитыми водой полями. В желто-зеленых глубинах лениво обмахивались плавниками сизо-серые кои, напоминая сельских мамаш на летнем празднике. Огромные скользкие рыбины разевали широкие рты, обмениваясь подводными беззвучными новостями. На поверхности играли водомерки и солнечные зайчики.
- Я... – начал ученик точильщика мечей.
Но так никто никогда не узнал, что же он собирался сказать, потому что Мидзуро все-таки оступился, и чтобы не свалиться, подняв фонтан брызг и перепугав карпов, в воду, ухватился за сухую ветку, будто деревянный меч, торчащую из ствола почерневшего от старости дерева.
Младший только раскрыл рот. Застыл маленькой статуей с вытянутой рукой и указующим пальцем.
- Ого! – наконец произнес он. – Мидзу-ни-сан открыл лицо божества!
Завеса из веток со скрипом отошла в сторону, когда Мидзуро дернул одну из них, и теперь спрятанное в стволе дерева изображение оказалось на виду. Можно было подумать, что причудливо ударившая молния начертила лик, что взирал великодушно на земных людей перед собой.

何時までも
Itsumademo

ДО КАКИХ ПОР?..

Было душно, а ветер с моря не приносил желанной свежести, как бывало еще месяц назад. Хандзаэмон, управитель от имени сёгуна опустевших после изгнания клана Арима земель, вышел на натертую с утра веранду и, промокая большим цветастым платком пот с аккуратно выбритого лба, с кислым неудовольствием окинул хозяйским взглядом серый, словно засыпанный пылью, двор. Даже искривленные ветки сосен как будто припудрились, даже молодая хвоя лиственниц не радовала юной зеленью глаз. В душе гнилостным червячком заворочалось раздражение: еще несколько лет назад он стоял бы не здесь, где тяжелый густой и просоленный воздух можно было резать ножом, а на верхней площадке замка Хиноэ высоко на горе Ундзен, где атмосфера чиста и прозрачна, и беседовал бы с тестем о торговле шелком с порутогару. А не размышлял, какие еще неприятности доставят ему местные жители.
Как выяснилось, сегодня неприятности явились – вернее, были бесцеремонно притащены на веревке, - в образе юнца, настолько тщедушного, что он мог показаться ребенком. Крестьяне шумели и зло требовали смерти. Удивительно, как не забили палками по дороге. В стороне от толпы невозмутимо вперевалочку шел неизвестный самурай. Когда кто-нибудь из крестьян особенно расходился, самурай охаживал его прутом и что-то внушал; тогда страсти утихали немного.

Толпа нерешительно застряла в отдалении, а на поклон отправился староста. Он опустился на колени перед ступенями, что вели на веранду, и начал держать речь. Он выбрал, наверное, самые выспренние фразы, какие были ему известны. Смысл тонул в этом проникновенном потоке. Хандзаэмон терпеливо пережил извержение слов, но, как ни старался, не отыскал в них ни крупицы мысли. Он с надеждой посмотрел на самурая, тот достал веер и обмахивался им с выражением человека, который недоволен даже тем, что дышит. Зажав платком нос, управитель подошел к краю веранды, чтобы повнимательнее разглядеть преступника.
- И что он натворил?
Староста уже раззадорил себя собственными речами до того, что вскочил на ноги и, попеременно тыча в оборванца и заглядывая в глаза управителю, сообщил:
- Он вор!
- Он украл у меня двух куриц, - донеслось из толпы.
- Его много раз заставали за кражей! – продолжал староста
- А третьей свернул шею и бросил.
- Но на этот раз он совершил ужасное злодеяние. Он убил человека!
Во взгляде Хандзаэмона появилось страдание, на лбу выступил пот, как только управитель вышел на солнце, но чтобы вытереть лоб, пришлось бы отнять платок от лица. Даже злоумышленник в этой несчастной деревне не был похож на преступника... впрочем, щелкнул зубами исправно, едва не прокусив руку одного из крестьян. Пожелание утопить нечестивца прозвучало бы понапрасну, толпа жаждала крови. Хандзаэмон жаждал, чтобы кровь была не его.
Задача решалась до смешного просто, надо было только принести побольше мешков с песком, чтобы на дворе не осталось пятен. По крайней мере, так казалось Хандзаэмону – до тех пор, пока оставленный на секунду без присмотра злоумышленник не дал деру. Насилу поймали.

Вот тут-то и вмешался самурай. Он предложил вбить в землю несколько связанных между собой бамбуковых ствола. И сразу без перехода встал на защиту злоумышленника, чего от него ожидать было нельзя никак. По лицу видно было, что ему столь же жарко и противно находиться здесь, как и Хандзаэмону, но убедительности ему было не занимать.
- Разве суд выслушал вторую сторону? – начал он, дерзко глядя в глаза управителю, хоть и снизу вверх. – По мне так крестьяне пытаются обвинить невинного. Они ничего не понимают в ранах. Но господин управитель ведь гораздо умнее, не так ли?
Хандзаэмон брезгливо поджал губы. На его искушенный взгляд неопрятный измазанный в грязи юнец был причастен ко всему, что могло – или не могло стрястись в этой деревне. В конце концов, кто он такой, чтобы лишать людей законного развлечения? Управителю хотелось поскорее вернуться в прохладу гор.
- Что он может нам сказать? – полюбопытствовал он, но - без энтузиазма.
Слова хлынули из тощего преступника потоком, как будто проделали дырку в плотине. Крестьяне – кроме тех троих, что деловито трудились над кольями, - зашумели, стараясь утопить любое его возражение в общем гаме.
- Это не я! Это собаки его загрызли, неужели вы не видите?!
- Достаточно, - Хандзаэмон раздосадовано взмахнул рукой; становилось все жарче, дышать уже было нечем. – Принесите меч.
- Вы даже не посмотрите на труп того, в чьем убийстве его обвиняют? – небрежно поинтересовался самурай. – В столице так не делают. Там судьи рассматривают все детали прежде, чем выносить суждение.
Видно было, что ему, столичному, тоже жарко и противно, и веер не помогает, что ему так же, если не больше, не хочется находиться здесь, как Хандзаэмону. Но он терпит. То ли ради справедливости, то ли ради каких-то неизвестных своих целей.

- Разглядывать мертвеца? – скривил губы посланник сёгуна. – Вот еще. Позовите священника, если сыщется в этой глуши, пусть отслужит все нужные службы.
Сколько пленник ни отбивался, но крестьян было больше, и суммарное желание увидеть голову преступника отдельно от его тела превысило его стремление к свободе. Часть осталась сторожить и подслушивать разговор самураев, остальные принялись таскать мешки с песком. Сбивчивые объяснения вперемешку с покаянием (куры все-таки оказались на его не первой чистоты совести) никого не заинтересовали. Хотя староста все же попытался засунуть пленнику в рот кляп и чуть не поплатился за неразумность собственными пальцами.
Но выяснилось, что подслушивать особенно нечего. Никаких тебе споров и противостояний. Вопреки общему – передаваемому соседу шепотом – мнению крестьян, Андо не стал проявлять упорство.
- Я сделал все, что мог, - констатировал он.
Сел на край веранды, сунул в рот травинку и принялся обмахиваться веером, как будто его более не интересовало ничто во дворе. Хандзаэмон окинул его кислым взглядом, кривя тонкие, в ниточку губы.
- Самурай-доно, - улыбнулся он, и во дворе стало тихо; даже пленник оставил попытки обрести свободу. – Не окажете ли услугу?
Андо повернул голову так, чтобы оказаться к управителю ровно на три четверти оборота. И даже соизволил остановить руку с веером.
- Какую же услугу могу оказать вам я, скромный мастер меча из Киото, что приехал сюда лишь найти учеников?
Управитель решил убить двух куропаток одним камнем. Выслушав его, Андо окинул взглядом подсудимого, чересчур быстро ставшего осужденным, крестьян.
- Ну, раз больше сделать ничего нельзя... Воды мне.

Кто-то из вертевшихся поблизости слуг юркнул в дом и принес маленький бамбуковый ковшичек. Почтительно подал его самураю.
- Да не пить, - вздохнул тот.
Омытое лезвие меча показалось живым существом. Крестьяне, одинаково разинув рты, следили, будто завороженные, как поднимается – неторопливо и точно – изящный клинок. Хандзаэмон отвернулся и промокнул взмокший лоб; равнодушный взгляд управителя скользил по кривым веткам сосен, по серой гальке, которой был выложен двор, по требующей починке крыше дома, по двум местным мальчишкам (один долговязый и тощий, как жердь, второй маленький и упитанный, словно медведь), которые нерешительно топтались у самых ворот.
Ветер принес оттуда обрывок едва начатой фразы:
- Не надо...
Солнечный блик каплей масла стек по хищно изогнутому клинку, отразился зелеными огоньками в глазах пленника.
Такие мгновения всегда длинны, они становятся тягучей патокой для того, чью судьбу вот-вот изменят. Они дают иллюзию, что можно что-то сделать, пока не кончилось гибельное движение.
Пока острое, в волос, лезвие не коснулось человеческой шеи.
Самурай и осужденный смотрели друг на друга и говорили о чем-то без слов.
Безудержное направленное падение. Свист рассеченного воздуха.
Удивленный вдох, когда вместо разрубленной плоти на мешках остались лишь рыжевато-бурые волоски. Срезанные идеально ровно.
Вопли напуганных крестьян заставили Андо поморщиться – ему захотелось избавить мир от них и их глупостей. Выкосить, как сорную траву на лугу. Он взглянул вслед удирающему со всех лап тощему остроухому зверьку; у ворот молодой поджарый лис задержался на миг, показал людям длинный язык и шмыгнул на волю между ног застывших детей – тот, что был старше зажмурился, прижав к себе младшего, чтобы тот тоже не видел казни.
Управитель же с тоской смотрел туда, где над тяжелой влажной пеленой облаков поднималась вершина безымянной для него горы, и вновь подумал о том, что скажет тесть про цены на шелк и пряности.

(продолжение следует)

高山守
Takayama-mori

СТРАЖ ВЫСОКОЙ ГОРЫ
(продолжение)

Времена наступили такие, что ни два, ни полтора. Содержать большой гарнизон в замке накладно, а маленький - несолидно. Да и ложась спать в одной провинции, нельзя быть уверенным, что тебя не разбудят гонцы Токугавы (сын продолжил начинания отца) с приказом немедленно переселяться в другую. При Грозном старце хотя бы было понятно, радоваться неожиданному назначению или не печалиться, потому что сохранил голову на плечах. А нынешний правитель... да такой же, как времена.
- Ну-у, не скажи! - возразил первый стражник второму. - Зато не воюем.
Второй бросил на первого пренебрежительный взгляд, оставшийся незамеченным, поскольку над замком висела непроглядная ночь, а старший каро даймё Хиды был чуть-чуть скуповат.
- Войны прекратил Микава-но ками-доно*, - просветил скептически настроенный страж своего простодушного товарища. - А нынешний сёгун лишь мямлит и мямлит, а что хочет сказать - непонятно.
Спор их продолжался уже не первую ночь, и, что примечательно, они никогда не вели его при дневном свете. Днем есть чем занять себя, кроме пустой болтовни, а если не знаешь, куда приложить руки, господин Хисао, старший каро Такаямы, быстро подыщет лентяю занятие.
Чпок! Стражники недоверчиво переглянулись: звук они узнали, только не могли понять, кому же понадобилось обстреливать замок. Второй поднял единственную лампу повыше, чтобы рассмотреть застрявший между камнями нежданный подарочек. И не обнаружил никаких особых примет.
- Наверное, кто-то упражнялся с луком и промахнулся, - предположил самый простодушный из двоих стражей. - В такой темноте немудрено.

Короткий свист. Новая стрела сбила с его головы шлем и пришпилила к стене, будто трофей.
- А-кх... э! – только и сказал бедолага, чьи ноги начали подкашиваться от переизбытка воображения.
- Надо бы известить господина Хисао, - неуверенно предложил его практичный приятель.
Как человек циничный он боялся показаться романтиком, а еще больше не хотел признавать, что во-он тот слабый огонек в тени черной стены может оказаться именно тем, в чем лично он, стражник, его подозревает.
- Сначала надо проверить, что там, – столь же неуверенно возразил второй, втайне храня надежду, что напарник откажется. – Если мы скажем господину Хисао, что испугались неизвестно чего, он...
Возможные последствия казались слишком неприятными, чтобы высказывать их вслух. Но мысли о них придали обоим стражникам решимости. Подталкивая друг друга и выставив перед собой нагинаты для острастки неведомого врага, они двинулись на разведку, на манящий свет блуждающего огонька. Сначала им показалось – сама ночь заговорила с ними. Низкий обволакивающий голос произносил нараспев непонятные слова, и от того ноги сами несли стражников вперед. Глазам – по крайней мере, так сразу – стражники не поверили. Тот, что был попрактичнее, сделал отгоняющий злые силы жест, выставив указательный и мизинец. Его простодушный товарищ взмахнул нагинатой, но ночной гость сидел далеко, и клинок просвистел шагах в пяти от него. Длинные волосы, что растекались по широким плечами незнакомца, были чернее ночи, все – кроме широкой седой пряди, которая почти светилась в темноте.
- Кто таков? – придушенно воззвал первый стражник.
Ночной гость улыбнулся, продолжал монотонно бубнить заклинания. В полосу неверного лунного света за его спиной выступил еще один. Скрипнул бамбуковый лук – этот звук ни с чем не перепутаешь. Стражники переглянулись, гадая, сколько еще неприятностей может быть впереди. Тускло блестел наконечник стрелы, направленный старшему из них прямо в сердце. Лучник прищурил левый глаз, и возможно от этого его лицо с древними чертами показалось демоническим.
- Хе-хе, - сказал он и легкомысленно подмигнул.

В замке

Ночью в темной комнате было холодно. Пахло травой, рисом и тушью. Молодая женщина сидела у стены, обняв живот. Даже несмотря на многослойные одежды и три пояса, ей не удавалось скрыть явственную округлость. Женщина не дрожала, но напряжение не отпускало ее. Будущей матери полагалось бы спать, но она сидела, не смыкая глаз, и прислушивалась к малейшему шороху. Никто не должен был заглянуть сюда: что делать ночью в помещении для писарей и учетчиков? Но на случай, если бы нашелся кто-то неудачливый, под рукой у женщины лежал нож. Гладишь наточенное лезвие, и приходит спокойствие.
Шаги. Будущая мать сжалась в тугой комок. В лунном свете, падавшем сквозь незакрытое ставнями окно, блестели ее глаза. Не было страха, лишь решимость тигрицы защитить свое потомство.
Шум затих вдали.
Женщина позволила себе вдохнуть полной грудью. Погладила большой живот, как будто хотела успокоить нерожденных еще детей. Или убедиться, что с ними все в порядке.
Весь замок переполошился, когда родила ее подруга – совсем еще юная, неосторожная и, откровенно говоря, бестолковая девчонка. Позавчера. С тех пор О-Кари и пряталась. Как любая мать, она не желала, чтобы ее детей постигла такая участь. И хорошо, что быстро сообразила, что к чему. Едва она успела наказать молчать старухе, с которой делила комнату, и захлопнуть снаружи перегородку, как явились солдаты. Камнем застывшая О-Кари выслушала приказ даймё взять под стражу всех беременных женщин.
Нет, она так просто не дастся!

Второй страж переложил нагинату в потных ладонях и вдруг икнул звонко и пискляво.
Но неприятности поджидали их сзади. Казалось бы, что там могло быть? Земля во дворе плотная, утоптанная; если кто и вздумает сделать подкоп, это сразу сделается всем заметно. Стены прочные, ворота крепкие... стражники растерянно переглянулись. Что-то не складывалось в расписанной, привычной и ранее такой надежной картине мира.
Aum amrte hum phat...*
- Старший брат ошибается, - хмыкнули там, где до этого был лишь пустой двор. – Небесного нектара им какое-то время не пить...
Второй стражник попятился и лопатками ощутил прикосновение к кому-то. Ему показалось, будто вокруг его шеи обвилась змея, холодная, влажная, скользкая, он хотел заорать от внезапного ужаса, так как с детства боялся этих тварей, но что-то влажно причмокнуло, он подавился собственной кровью, хлынувшей из перерезанного горла, закатил глаза и упал. Третий ночной гость с почти детской улыбкой повернулся к уцелевшему хранителю покоя в спящем замке.
- Не откажи в удовольствии убить тебя очень медленно, - мягко попросил незнакомец.
Молодой стражник икнул и шагнул назад. Наступил в растекшуюся лужу крови и, словно обжегшись, заплясал на одной ноге. Хотел заорать, но вышло только сипение. Трясущимися руками выставил вперед нагинату. Отражение лунного света в остром лезвии дергалось и прыгало бесконтрольно.
- Ну нет, с этим дай поиграть мне, - с долей детской капризности возразил лучник.
Что-то теплое потекло по ногам защитника замка. Он судорожно, чуть не плача, ощупал тело в поисках ран, но быстро сообразил, в чем дело и зарделся. Посмотрел в глаза по очереди каждому из ночных гостей и увидел лишенные эмоций и тепла взгляды демонов, готовых прикончить жертву. Воображение дорисовало страшную картину. Остатки сознания дали команду бежать. Куда угодно, лишь бы подальше.
Три стрелы одна за другой пронзили его тело, не нанеся смертельных ран. Четвертая догнала в падении, и земли стражник коснулся уже мертвым.
- Еще успеешь насладиться, Докки.

___________________
*мантра Гундари мьё-о, одного из пяти хранителей мудрости Амрита.

(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)

何時までも
Itsumademo

ДО КАКИХ ПОР?..

Двор был выложен мелкой речной галькой, отполированной течением, а затем бесчисленными ногами всех людей, которые ступали здесь многие столетия. Прохладные и гладкие камешки резали ступни в кровь, каждый шаг отдавался болью. От обуглившихся лохмотьев валил пар, многослойная тяжелая одежда давила на плечи.
Мидзуро прижал ладонь к груди, чтобы унять зачастившее сердце, - боль в нем мешала дышать, - и непривычно широкие рукава раскрылись крыльями огромной птицы.
Почему-то страх пришел только сейчас и именно поэтому; он всю жизнь донашивал чужую одежду и считал, что так правильно. Что иного ему не положено. Даже когда слишком вытянулся, и ему стали коротковаты обноски и с плеча точильщика, чья жена любила обменяться мнениями с другими женщинами о том, что понятно, почему бедная женщина хотела утопиться, кто же станет жить с таким позором? И вовсе не из-за мужа отверг ее клан, а потому что нагуляла ребенка неизвестно от кого. Дома она тоже все это повторяла, когда думала, что подмастерье не слышит ее. Обычно Мидзуро пропускал ее слова мимо ушей, а сейчас, на пустом незнакомом дворе, выложенным сине-черной речной галькой, обжигающей босые ноги, они прозвучали отчетливо... и чужеродно.
Давным-давно в другой стране одновременно вспыхнули на одном небе десять солнц. И приказали человеку по имени И выстрелить и сбить стрелами девять из них, чтобы не испепелилось на земле все живое и мертвое, прозвучал другой голос, и хоть слушать его было так же невыносимо, но он казался здесь уместным. И так же было в нашей стране, когда на троне сидел Коноэ, было приказано Минамото-но Йоримасе подстрелить птицу нуэ, что плакала в облаках. А раз так, то найдите среди Генджи кого-нибудь, что собьет эту странную птицу, которая похожа на солнце и которая плачет: «до каких пор? до каких пор?»
- До каких пор?.. – беззвучно повторил Мидзуро.
Он чувствовал, как при каждом вдохе наконечник застрявшей между ребрами стрелы скребет по кости, крепко сжал ее за древко и, зажмурившись, дернул что было сил...
...и собственный крик выхватил его из тягучего, вязкого сна. Мидзуро взбрыкнул, как опрокинувшийся на бок жеребенок, и кое как сел на тощей дырявой подстилке. Сквозь затянутую плотной, с темными заплатами, бумагой перегородку по капле сочился молочно-белый свет полной луны.

В доме чего-то не хватало. Мидзуро прислушался, но все было тихо, только кто-то дышал надсадно и сипло. Долговязый подмастерье потер ладонью все еще саднящие ребра; кожа была влажной, липкой и очень горячей. Осторожно, чтобы не потревожить спящих рядом с ним людей, он вышел на двор. Деревянная бадья смотрела круглым немигающим глазом отраженной в воде луны.
Ученик точильщика мечей поежился, теплая ночь не согревала, как будто он заболел впервые в жизни. В густом воздухе повис хриплый смешок: мастер Сутэроку шутил, что болезням не зацепиться за костлявое тело, так как на них все не нарастет достаточно плоти.
На середину двора вышла маленькая серая кошка. Она принюхивалась к пыли, но смотрела не вперед, и даже не на человека - на что-то за ним, пристально и тревожно. Потом в два легких прыжка взлетела на деревянный пол веранды, окаймляющей дом. Копнула дерево лапой и жалобно, скорбно... Мяукнула? Из маленькой пасти не донеслось ни звука. Мидзуро протянул к ней руку, он не помнил, чтобы у соседей водился зверушка подобной расцветки. Кошка посмотрела на руку, потом - в глаза человека. Медленно отвернулась, глядя в упор на бумажные стены дома. Изнутри тянуло холодом. И тяжелым сладковатым запахом свежей крови. Подмастерье вытер ладонь о штаны, на ткани остались темные влажные пятна. Кошка легла, подвернув под себя передние лапы и ткнувшись в пол носом.
И тогда Мидзуро догадался, почему в доме было так тихо.
- Это... я? – спросил он. – Это я сделал?
Кошка передернула плечами и убралась подальше от человека, к стене дома, где снова приняла позу скорби.

(SonGoku и Кысь, а я только помогаю)

Ночь выдалась душной, а на улице стоял безумолчный треск цикад. Словно там поселилась армия музыкантов и каждый норовит переиграть соседа на биве. Крестьяне, которые поднимались вместе с солнцем – а порою и раньше, - в такую пору предпочитали не высовываться из дома. Управитель, наверняка, безмятежно спал, и снились ему пряности и шелка, что угодно, кроме этой дыры. А его свита была рада, что никто их не тревожит, и можно бездельничать. Что еще ждать от провинциалов? Андо не ждал ничего. Ранним утром перед самым рассветом все казалось серым, и ближайшие кусты в тумане представали фигурами, явившимися с другой стороны Желтой реки. Самурай шел по лесной тропинке, позевывал без особенного смака и размышлял, где же в этой глуши найти достаточно мальчишек для обучения и как потом среди них опознать нужного. Нелегкая задача, когда вокруг сплошь трусливые деревенщины, а приметы нужного юнца не известны. Столичный самурай как раз доставал веер, чтобы хоть как-то возместить отсутствие ветра, когда впереди из кустов высунулся длинный нос. В таком тумане он мог принадлежать кому угодно, от домашней собаки до волка. Андо замедлил шаг и положил ладонь на рукоять меча. Незнакомый нос подергивался, быстро и настороженно, его владелец не нюхал – впитывал запахи, выхватывал их из общей сложной сети, сортировал. Затем в кустах кто-то вежливо кашлянул.
Звук был совсем человеческий.
Самурай остановился и опустил руку. Посмотрел на нос с укоризной.
- Если хочешь поговорить, выходи. Я не буду вести беседы с тем, кто прячется в листве и ветках.
На тропинку выбрался тощий всклокоченный лис. Он уже потерял присущую щенкам толстолапость, вислоухость и общую пухлость тельца, но и заматереть не успел – лис-подросток с вопросительным взглядом. Для полноты картины к тонкому прямому носу прилип желтый, обгоревший по краям на солнце листик. Андо, не подходя, чтобы не спугнуть, сел на корточки, развернул платок и протянул лесному недоразумению сладкий рисовый шарик.

Лис вытянул острую лопоухую морду, еще раз втянул запах и – ловко, стремительно цапнул угощение. Уволок недалеко, на пару шагов в сторону, где и проглотил, не разжевывая. Затем сел, слизнул последние рисинки и внимательно посмотрел на человека. На одном боку его шерсть была как подбрита. На одном боку его шерсть была как подбрита. Андо усмехнулся, глядя на этот «боевой шрам».
- Ты прыткий. Но рисковал, дожидаясь последнего момента. Впредь не попадайся так глупо.
Самурай выпрямился, сунул платок обратно за пазуху и собрался продолжить путь. Лис вскочил, коротко тяфкнул. Человек недоуменно свел брови.
- Еды больше нет.
Собаки, когда зовут куда-то хозяина, вертятся и бегают взад-вперед, всем видом излучая необходимость идти к цели и немедленно. У лиса движения были более мелкие, но делал он почти то же самое.
- Пойти с тобой?
Рыжий тощий зверь радостно вывалил язык, ухмыльнувшись почти до ушей. Потом развернулся и затрусил по дорожке.

Мидзуро не смотрел, куда бежит, ноги, ками или проведение сами привели его к разбитому молнией дереву, а потом воздуха не хватило, и злосчастный подмастерье рухнул без сил на колени. Он упал бы еще раньше, если бы не страх, что крестьяне поймают его. Мидзуро сомневался, что у него будет шанс дожить до минуты, когда его привяжут к столбу и обложат мешками с песком. Ему быть хоть капельку той злой отваги, с которой сражался за жизнь незнакомый воришка.
На тощей шее дернулся острый кадык. Точильщик мечей был прав: в Мидзуро всего доставало на молодого мужчину, кроме решительности. Подмастерье упал на колени, вцепившись пальцами, точно когтями, в кору дерева.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...

青木ヶ原の戦
Aokigahara no ikusa

ВОЙНА В АОКИГАХАРЕ


Если вырасти там, где женщинам дозволяют болтать, можно услышать множество разных историй. О знатных семьях, обернувшихся лисами, о том, как по вырезанным деревням ходят безликие призраки, о том, чем может закончиться женитьба на неизвестной красавице, о крабах с лицами мертвых и о женщинах со змеиными шеями. Здесь, неподалеку от Эдо, редким был тот рассказ, где не поминался лес у порога горы. Говорили об искривленных деревьях, о черных зевах пещер, о тишине, сером небе и о тропинках, которые скачут с места на место, но больше - о белых костях, устилающих впадины, о безнадежной тоске того шепота и тех песен, что иногда можно услышать, если поднести ухо к деревьям, о блуждающих тенях и о том, что, раз забравшись в глубину леса, человек никогда не вернется назад собой. Кто-то тогда добавил, что последнего вышедшего убили свои же домочадцы, от страха, не разбираясь.
Потому то, что развернулось вокруг, не стало сюрпризом. Темные плети мха, свисающие с деревьев, превращающие булыжники в диковинные сады, тишина, в которой было отчетливо слышно, как медленно облетает кора с деревьев, а собственные шаги отпечатывались с почти болезненной громкостью. Тропинки здесь не было, только пустое русло высохшего ручья. В самой середине его земля была еще влажной, но вскоре и это пропало. Небо в просветах листвы набрякло тучами так, что, казалось, покачивалось над головой. В неподвижном воздухе остро стояли запахи: земли, гнили, коры, пыли, пота.
Ноша, что поначалу была легче перышка, словно набрала вес. Не сразу, но с каждым шагом становилась тяжелее и тяжелее. Она вела себя тихо, не роптала, не жаловалась; должно быть – приняла свою участь и приказ господина.
- Бабушка, может быть, хотите отдохнуть?
Вздох за спиной был едва слышен, ветер в вершинах сосен, и тот свистел громче. Между лопаток защекотало то ли от чужого дыхания, то ли от струйки пота.
- Доберемся вон до тех камней, и отдохнешь.
В россыпи валунов путников ждало открытие - из-подо мха по неровной поверхности камня неслышно текла вода. Не подставишь чашку, но, если прислонить руку, ладонь становилась влажной, а соль утекала в землю. В уютной впадине между булыжным нагромождением и замшелым стволом давно упавшего дерева кучкой лежали желтоватые кости какого-то зверя. Под ними натекла целая лужа.
Там и сделали привал. Шигеру усадил старуху, подстелить было нечего, пришлось стянуть с плеч безрукавку-катагину. Бабка сидела неподвижно, словно уже превратилась в каменное изваяние, только по легкому колыханию накидки становилось понятно, что она пока еще не умерла. Шигеру наклонился к воде, чтобы ополоснуть лицо, отшатнулся, молитвенно сложив ладони. Из-под муши-но тарегину* донесся смешок:
- Рановато молишься, вакамоно*.
______________
*mushi-no tareginu –虫の垂れぎぬ - длинная полупрозрачная вуаль, которая крепится к широкополой женской шляпе и защищает в путешествии от москитов (яп.)
*wakamono –若者 - молодой человек (яп.)

(Кысь mo)

В ручье отражалось не пойми что. Еще не лис, уже не лисенок. Глаза на пол морды, уши врастопырку, тощие лапы и непропорционально длинный пышный хвост. К тому же белый на кончике. Айка мотнул головой: все говорили, что таким хвостом надо гордиться, но гордиться не получалось. Получалось – цепляться за что попало и сажать колючки, которые так трудно потом выгрызть из шерсти.
У Айки была большая проблема. Нет, не блохи. Имя.
Тьфу! Несъедобный жук, жаль...
Так вот, имя. Оно было женским. Но Айка точно знал, что он мальчик.
Поскрести землю под корнем, убедиться, что червь уполз, и продолжить бег рысцой по тропинке...
Весь клан над ним смеялся за спиной, он был уверен. Почти. И даже если не смеялись, все равно позор: «Орхидея любви», такое вот написание*. Кошмар. Айка сменил бы имя, но он слишком уважал родителей, которые дали его, и не смел. И потому был ужасно застенчив.
Битва с муравьями закончилась пожранным десятком их и покусанным носом. Юный лис ретировался под дальний куст и залег там.
Можно было избавиться от проблемы... Да нет же, не с муравьями и не с носом! Единственное решение: стать главой клана. Тогда все будут видеть в нем только главного и не замечать ни смешного имени, ни застенчивости. Но тут было препятствие: брат и сестра. Каждый тоже хотел стать главой. И клан примет любого из них. А значит...
Ветер донес запах человека. Лис смел хвостом сухие листья. Поднялся на лапы, похожий на собранную из палочек и шишек игрушку. И рысцой отправился на запах. Его вел не охотничий инстинкт, лисий: человек всегда означал возможность сыграть шутку.

- Не в обиду будет сказано, - прошамкала прямо в ухо старуха. – Только вакамоно вновь торопится, а разве не говорится, что поспешность есть...
Вот пристала, неугомонная бабка! Мало того, что он тут лошадь изображает – не скаковую, конечно, но все ж таки и не клячу! – так еще и слушай нравоучения. Глаза заливал пот, а вытереть было нечем, руки заняты. Шигеру с тоской вспомнил крохотный ручеек в валунах, но при мысли о чьем-то скелете в ямке под рухнувшим деревом, жажду напрочь отшибло. Старая госпожа все бубнила, перешла, кажется, к рассуждениям о пробелах в воспитании нынешней молодежи. Интересно, что они там знают, на женской половине дома? Интересно, знает ли эта старуха, как его зовут? Свое первое взрослое имя – Томонори – Шигеру получил не очень давно, с его гемпуку* не торопились, посчитав, что не к спеху.

______________
* 愛蘭. Точно так же пишется в японском языке «Ирландия», но этого Айке знать неоткуда.
*genpuku – 元服 – букв., «начало повиновения», церемония «принятия во взрослые», когда ребенку давалось новое, взрослое, имя, новая одежда и оружие.


(всей толпой)

Везение иногда было на его стороне (говоря честно, почти всегда), но не сегодня. На пути к человеку его опередили, и когда Айка выбрал удобное местечко для засады и отважно съехал туда с довольно крутого склона, выяснилось, что место уже занято. Там лежали. Хуже того – там возлежали в красивой позе. И чуть раскосыми желтыми глазами наблюдали за возможной жертвой. Улыбался, но не явно; только чуть-чуть подрагивали уголки пасти. Косо упавший сквозь густую крону солнечный луч золотил густой мех, так что казалось, будто юный сын леса купается в теплом свете, оставаясь угольно черным. Вот кому повезло с именем... и не только с ним. Рико* знал себе цену и никому не позволил бы забыть о ней.
Незамеченная ими Осана обиженно тряхнула лапой и перебралась за другой куст, выше по склону. Братья были сильнее и больше, и каждый имел свои поводы злиться. Вспугнутое вчера из-под носа семейство летяг, покусанный под шумок в общей драке хвост, старательно перетащенная с места на место коряга, так, что щенячьи охотничьи метки оказались в аккурат на границе соседней семьи... Считать, что младшая Ран сделала это случайно — означало вовсе ее не знать.
Она родилась последней, болезненной, хилой, и, после двух самцов, уже совершенно не долгожданной. Даже имя не дали толком: то Осаной звали, то вовсе «Кими». Значение для себя младшая Ран отыскала сама. Сама нашла и слова похвалы для того, что другие считали грязно-коричневым цветом или осанкой больной собаки. Даже драться выучилась сама, и не хуже братьев — хотя, может быть, совсем не так благородно. Сейчас обоим бы веселье испортила, да только и людей хотелось оставить себе.
Нет, она вовсе не завидовала их красоте и осанке... Горло пушистым хвостом не перегрызть.
Рико изящно повел острым ухом:
«Ты один? А где наша замарашка?»

_______________
*利光 – Имя брата Айки Рико записывается кандзи со значением «выгода» и «яркий свет».


(по большей части Кыська)

Его брат окинул недовольным взглядом сосны, мох, едва покрывающий многолетнее нагромождение веток, хвои и сосновых шишек, полусгнившее дерево ниже по склону. Показалось, на соседней скале мелькнул знакомый хвост. Хотя, может, это был солнечный зайчик.
«Где-то здесь. Я чуял ее совсем недавно»
Айка справедливо опасался, что сестра тоже обнаружила людей и хотя бы из чистой вредности хочет поиграть с ними сама. Брат ведь наверняка тоже. Иначе с чего он лежит именно здесь? Черный с серебристым налетом лис вздыбил загривок:
«Люди внизу – мои».
Рико удивленно приподнял одну подвижную бровь:
«По какому праву? Я первый их обнаружил».
Брат дернул носом:
«С чего ты взял, что первый?»
«С чего ты взял, что второй?»
...Или стоило чуть-чуть помешать? Самую малость, только чтобы одной остаться на этом склоне. Братья собирались всерьез увлечься беседой, а значит, проказа прошла бы совсем безнаказанно... Осана еще раз проверила надежность своего укрытия - не должно быть видно, да и ветер дует в нужную сторону. Наконец, иллюзия безопасности пересилила осторожность. Лисичка вжалась в коричневую землю и почти перестала дышать. Прямо за спинами спорщиков из воздуха сгустился большой черный девятихвостый лис. Какая-то сорока панически заверещала и рванула прочь, чуть не врезавшись в ствол ближайшего дерева.

(всем скопом)

Под ногами захрустела и сломалась толстая ветка, что была переброшена через канаву, полную прелых листьев, что копились здесь с прошлого года. Или больше.
- Извините, обаа-сан!!!
Шигеру усадил старуху на край неожиданного препятствия.
- Вы не пострадали?
Она заперхала, и понадобилось несколько секунд, чтобы молодой человек догадался: она смеется.
- Пусть вакамоно меня извинит, - прошелестела старуха. – Но он задает смешные вопросы тому, кто отправлен в Аокигахару.
Юнец попятился, споткнулся о вдруг подвернувшиеся под ноги корни.
- Что такое?
- Там... – он ткнул пальцем. – Смотрите, там...
С уступа невысокой скалы за людьми пристально наблюдал черный лис с девятью хвостами.

Рико вновь дернул ухом. Чернильный фантом потерял резкость, начал таять, словно дым, свиваясь в черные жгутики. Лис-подросток оскалился, демонстрируя иголки острых клыков.
«Недалекий какой-то, такого скучно дурачить», презрительно фыркнул он. «Но все равно он – моя добыча. Можешь себе взять старуху».
Ну вот, ему сдают бабку. На что она нужна? Мало того, что скоро умрет, так еще и мудра, а значит, веселья с ней никакого. Одни хлопоты. Нет, Айка хотел обоих. Но... Если имя женское, наверное, и сам он все-таки больше девчонка... И не выстоит в прямом противостоянии с братом. Хоть они и ровесники. А магической силы... он никогда не был уверен, сколько ее у него и хватит ли на соперничество. Потому заранее считал, что не хватит, на всякий случай. Зато Рико всегда и всем показывал, что его уверенность ничто не перешибет. И заражал ею всех.

(minna)

Вместо ответа Айка дернул хвостом, показав белый кончик, отвернулся и перескочил на погруженный в мох древний пень, который чудом не провалился под ним. Затем на лежачее дерево ниже по склону. Обернулся, вздернул нос:
«Вот увидишь, я заставлю пугаться и блуждать обоих».
В своем укрытии оскалила иголки зубов Осана. С Рико ей было не тягаться. Зато можно было здорово испортить ему удовольствие. Второй лис появился не сразу – юная кицунэ нервничала и постоянно ошибалась - но все-таки встал там, где его не могли видеть братья. Это был не самый лучший лис, и потому стоял он достаточно далеко от путников.

На краю поляны громко откашлялись. Среди деревьев, скромный и почти незаметный, стоял невысокого роста щуплый монах. На бритой голове плясал солнечный блик. Ветер слегка колыхал его одежды. Блестящие глаза с любопытством изучали незваных гостей: Шигеру и старуху при нем.
- Прошу прощения, не заблудились ли вы? Так далеко от селений... Уже темнеет. Не согласитесь ли воспользоваться на ночь моим скромным домом около святилища милостивой Каннон?
Храм возник будто бы ниоткуда. Только что – ничего, кроме бурелома и кривых, косматых ото мха деревьев, а в следующее мгновение в зеленовато-бурую мглу лесной чащи уводят каменные ступени. Лестница была узкая и почти отвесная; непохоже, чтобы ею пользовались слишком часто. Тоненькие корешки веревками закручивались вокруг щиколоток, норовили спутать ноги. Деревянные ворота-тории охраняли ухмыляющиеся до оттопыренных ушей изваяния. Тот лис, что сидел справа, крепко сжимал в пасти резной шар. Тот, что слева, - ключ.

(веселая компания)

Он и подмигнул монаху, этот лис, тот, что слева. Если бы Шигеру не вздумал именно в это мгновение, вытереть мокрое лицо платком, то – возможно, а может, и нет, - заметил бы, как их щуплый проводник оскалился, будто звереныш, а затем подмигнул каменному стражу в ответ. Впрочем, юный самурай плелся сзади. Одежда липла к влажной горячей коже, будто компресс. Шигеру подумал: вдруг старуха вздумает добраться до храма, не слезая с его спины, все-таки высоко и подъем непростой? В таком случае первые похороны будут совсем нее. Очень нелепая смерть, но ежели разобраться – как раз для него. В клане над ним все смеются; в зеркало не надо смотреть, чтобы понять – почему. Мать ворчит, что с женитьбой возникнут проблемы. А старшая сестра – крепко ухватив за оттопыренное, совсем как у этих каменных лисиц, ухо, - таскает, будто куклу, приговаривает, что сейчас сделает братца привлекательным.
- О, какое чудное место! – восхитилась старуха (с закорок она так и не слезла).
Шигеру споткнулся, чудом удержался на ногах, и тут его – несмотря на жару – прошиб холодный пот.
Спину одной из лис, той, что держала ключ, рассекла глубокая рана, из пореза сочилась темная кровь. Где-то дальше и выше по склону, зло прикусила тонкими клыками ветку маленькая копия каменного зверька. Храм, укрывшийся в густой тени леса, вдруг подернулся рябью, но его деревянные стены вновь окрепли в следующее мгновение, обещая защиту и кров этой ночью. Самурай забормотал молитву. Монах посторонился, пропуская его вперед; он вообще вел себя странно – краснел и смущался, ловя на себе чей-то взгляд. Шигеру запнулся, что-то мешало вспомнить слова, язык заплетался и приклеивался прочно к гортани. В довесок ко всему на воротах-тории появилась глубокая трещина. Зато рана на статуе затянулась, будто и не было. Сухой мох и прошлогодние листья осыпали гостей храма, густые, почти черные капли, будто смола, выдавились из щели. Шигеру протянул руку, чтобы прикоснуться к ним. В кустах кто-то удовлетворенно хихикнул.

(minna)

- Не надо!
Монах торопливо, почти суетливо, втиснулся между юным самураем и столбом. Улыбнулся смущенно, как будто уже жалел, что пригласил путников. Метнул негодующий взгляд куда-то в сторону.
- Ранова... Я хотел сказать, не стоит трогать ничего снаружи. В этих древних местах, никогда не знаешь, что может причинить вред. Вы согласны?
Круглые глаза, длинный острый нос, полудетская улыбка и безграничная простодушная честность во взгляде. Если бы этот монах жил в деревне, его бы считали юродивым, решил Шигеру. И старались бы держаться от него подальше. Но сейчас деваться было некуда, разве что оставаться на ночь в дышащем сыростью и тяжелым сладковатым запахом разложения лесу. Сумерки опускались чересчур стремительно, и уже не было видно нижних ступеней лестницы, по которой они поднялись сюда. Кажется, там даже начинал клубиться туман. Шигеру показалось, что день кончился раньше времени, но обдумать этот вопрос он предпочел бы под крышей; может быть, ветхой и ненадежной, но все ж таки – над головой.
Каменные хвостатые стражи как будто придвинулись ближе, молодой самурай торопливо кивнул и ускорил шаги. Удивился, добравшись до самого верха, что выжил. Он был мокрый, как мышь, что выудили из колодца, в боку сильно кололо, глаза выедал жаркий пот, но пусть с трудом, но он продолжал дышать. Хотя ноги и чувствовали себя неуверенно. Кто бы мог подумать, что в почтенной старухе чересчур много веса? А еще умирать собралась...

(все-все)

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...

高山守
TAKAYAMA-MORI

СТРАЖ ВЫСОКОЙ ГОРЫ
(продолжение)

Каменная плита в форме трехъярусной пагоды стояла на самом краю кладбища. Под ней не было человеческих останков, но имя, высеченное на ней, было настоящим. И оно было женским. Без имени клана, просто: «Азака». Высеченное несколько неумело, но с любовью. Тот, кто к недоумению одних и недовольству других установил здесь ненастоящую могилу, регулярно счищал нарастающий мох, приносил свежие цветы и благовония. Порой он приходил сюда и подолгу сидел рядом. Когда его не могли найти в доме, прежде всего смотрели здесь.
Он приходил к могиле не просить совета, не поделиться трудностями или рассказать об успехах. Он едва ли вообще произносил хоть слово, кроме положенных молитв, которые читал безошибочно. Покой. Вот то, что тянуло его сюда. Возможность побыть немного хотя бы в иллюзорном отдалении от вечной суеты и шума большого дома.
Ведь Азака ушла.
Тесть был недоволен, но после единственного разговора больше не поднимал эту тему. Жене было труднее всего, но она молчала, не желая огорчать ни отца, ни с таким трудом приобретенного мужа. Рождение детей немного вывело ее к другим горизонтам, но всегда оставалась неизменная тень той, кого когда-то любил мужчина, который принадлежит теперь ей. Тень умершей. Соперницы, с которой невозможно бороться.
Потом пропал Садаро. Никто не знал, откуда пришел этот ребенок, но Мирэй было достаточно, чтобы связать имя женщины на надгробии и отсутствие у ребенка матери. Она настояла, чтобы ребенка не приняли в семью, не из злости, а больше из смутного ощущения, что так будет правильно, перемешанного с болью от собственного положения вечно второй.

А потом появилась Амэ и женщина много дней провела в уязвимом теле змеи. И каждый день — ждала, что сверхъестественная соперница передумает и удушит ее изящной ступней. В Никко Мирэй снова получила свой облик, но между ней и мужем словно навсегда поставили стену. Слишком много женщин, слишком мало места среди них отводилось законной жене. О ком по-настоящему думает Такамори, когда приходит по вечерам?
Этой ночью перед рассветом Мирэи стояла на веранде, закутавшись в шелковую накидку, словно шелкопряд в кокон, и смотрела, как при свете единственного фонаря ее муж сидит у той самой могилы. Один. Задумчивый и молчаливый, укрытый налетом грусти и близкой старости, как покрывалом. Ведь он состарится гораздо раньше, чем она, разница между ними целых пятнадцать лет.
Топот ног по гравиевой дорожке грубо разрушил меланхоличную тишину. Мирэи не шевельнулась, когда мимо нее промчался кто-то из стражи, хотя вдруг почему-то захолонуло сердце. Гонец упал на одно колено перед хозяином дома, который встретил его уже стоя.
- Доно, беда! Неизвестные ворвались в замок, убили ночных стражей и устроили резню в казармах!
Время ночных дум и воспоминаний прошло, поняла Мирэи, глядя на резко выступившие скулы, складки на лбу и поджатые губы мужа. Началась война, и пока замок Такаяма не будет в безопасности, не будет и спокойствия.
- Кое-кто говорит, что это были демоны! – закончил доклад гонец.
Небо над вершинами дальних гор посерело, скоро выглянет солнце.
- Они еще здесь?
- Нет, доно, ушли. Растворились. Все ворота закрыты. По приказу господина Хисао послали людей к деревенскому священнику.
- Покажи мне убитых.

Тела положили возле конюшни на соломенные циновки, накрыли такими же старыми и протертыми до дыр - дайгоро замка Такаяма мертвых, разумеется, чтил, но человеком был разумным и хозяйственным. По той же причине никого не послали в ближайший храм; господин Хисао рассудил, что до решения доно нет смысла тратиться дважды. Будь его воля, молодежь послали бы и в храм Шон-джи и за камунуши*, а для верности - еще и в город, поспрашивать, не видели ли по близости ямабуси. Когда к тебе в дом ломятся демоны, ничья помощь не будет лишней. Вот в чем-чем, а в этом дайгоро Такаямы был крепко уверен.
- Обычному человеку, доно, не под силу такое, - в ответ на вопросительный взгляд господина он присел на корточки возле первого трупа, откинул циновку. - У убийцы в руке был не меч. Нагината, - Хисао взглянул на хозяина замка снизу вверх. - Многие ли нанесут подобный удар одной рукой?
- Со вторым мертвецом, доно, еще хуже.
Простая, короткая церемония повторилась у соседней циновки, только прежде, чем продмонстрировать труп, дайгоро зажал нос рукавом. Многие последовали его примеру, стоило убрать соломенное покрывало. Тело несчастного стражника раздулось и почернело, а воняло оно - аж темнело в глазах.

_____________

* kamunushi - 神主 - (букв. «хозяин богов»), человек, который отвечает за порядок в синтоистском храме и проводит там ритуалы, в его обязанности входит общаться с богами и передавать их волю другим людям.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...

一期一会
Ichi go ichi e*
ЕДИНСТВЕННЫЙ ШАНС

Четвертый год эпохи Бунмэй*

Случаются неудачные дни, а в случае Тома Тэри, скорее, неудачные ночи. Или поздние вечера. При свете солнца он не грабил; не потому, что боялся не справиться, а из разумной предосторожности и расчета. Ловчее него в округе еще поискать, и поэтому нападал он лишь на тех, кого так просто не возьмешь. Крестьяне, торговцы и странствующие монахи его не интересовали. Даже купец в предпраздничные дни, чьи короба ломятся от товара, растерявший охрану где-нибудь на перевале, не заставил бы его продрать глаза. Сильный противник и эффектность, вот что заставляло действовать Тома. Все остальное навевало скуку.
Под именем Тома Тэри его знали в тех кругах, где вращаются разбойники, воры и прочие сливки дна общества. Он его сам придумал, и хотя разводил руками всякий раз, когда просили написать - мол, неграмотный, - на самом деле, прекрасно знал, как оно пишется. И знал также, что напиши он его хоть раз, и все узнают настоящую его фамилию.
Сегодня Тома затаился на ветке дерева около дороги, словно большая макака, а за спиной его болталась лисья маска. Странно было бы ожидать, что на дороге от храма Мацуо к лодочной станции у моста Тогецукьё кто-то появится в такой час, но разбойник знал точно: сегодня здесь пройдет богатый купец со слугой. Поправка: с трусливым слугой, который убежит, едва почует опасность. Нюх на нее у него острый. А купец, бедняга, думает, что попадут на представление. Но в том виде, как его оставят, едва ли он посмеет показать там нос. Тома захихикал в предвкушении.

___________
*Ichi-go ichi-e - 一期一会 – (буквально: «один отрезок времени, одна встреча») термин, описывающий концепцию, которую часто связывают с мастером чайной церемонии Сен-но Рикью. Можно перевести как «никогда больше», «только на этот раз», «единственный шанс в жизни». Он означает, что действовать в каждое мгновение надо так, словно второго шанса у тебя уже не будет никогда.
*1472-й год

Показался далекий пока и медленный, как ленивый жирный светляк, фонарь в руке слуги. Он раскачивался при каждом шаге. Купец не торопился, да и к чему, до представления еще целый час. Когда блик скрылся за ближним поворотом, Тома скользнул на землю.
Круглый, желтый фонарь плыл по воздуху, будто маленькая луна. Уже можно было различить на его боку лепестки темно-алой глицинии, что намекала, кому он принадлежит*. На другой стороне красовалось солнце в воротах. Тут хор-джиутай* поведал бы затаившим дыхание зрителям, как притих в ожидании лес. И как сгустился белесый туман, нагоняя тоску и тревогу. И как ухнула гулко сова, когда хитрый грабитель, пропустив мимо слугу и добычу, нанес сзади коварный удар... Тома передернуло от отвращения.
Ночь стояла достаточно темная, это верно. Зато в полной влажного мха ложбине неистово зудели комары, голосили лягушки в ручье, а неподалеку с хрустом ломился через сухой валежник молодой, полный сил кабанчик.
Пятно блеклого света легло на дорожку меж сосен.
Тома опустил на лицо маску, вынул меч. По законам жанра тот должен был зловеще сверкать, пока разбойник демонстрирует его зрителям. Но звездного света не хватало, а луна еще не вышла из-за гор. Скудно одетый, чтобы ничто не мешало двигаться в зарослях, грабитель выскочил на поляну сбоку. Издал воинственный крик, когда до освещенного фонарем силуэта было рукой подать.
Здесь положено было ударить барабанам. Тэри мысленно поблагодарил ками за их отсутствие.

________________
*Имя владельца труппы Фуджима записывается через кандзи fuji (藤), "глициния" и ma (間) "пространство"
*jiutai - 地謡 – (буквально: «земное песнопение») хор из восьми человек, который сопровождает пояснениями представление Но.

А слуга должен был со страху бросить фонарь и бежать, куда глаза глядят.
Между грабителем и добычей висела миниатюрная рукотворная луна, родившаяся в руках мастера из Гифу. И освещала босые ноги путника – в чешуйках засохшей глины, старых и свежих царапинах, длинный белый от времени шрам опоясывал правую щиколотку и ярко выделялся на темной от грязи и загара коже.
- Это кого ты собрался убить? - с веселым интересом спросили разбойника сверху из темноты.
Да, сегодня определенно была неудачная ночь. Но Тома не был бы собой, отступи он на середине пути. Даже, когда в звуке чужого голоса слышится что-то не совсем обычное... для человека.
Храбрый герой должен броситься в атаку под барабанный бой и пение хора, несмотря ни на какие страхи. В ближайшем болоте лягушка издала особенно заливистую серенаду.
- Никто не умрет, если сам отдашь что там у тебя есть ценного! – получилось даже бодро.
Собственный голос из-под маски звучал искаженно и глухо. Обычно его, неожиданности и вида меча хватало, чтобы заставить купцов растеряться. Этот не испугается, но воду-то помутить можно, нет?
Фонарь перекочевал из правой руки в левую, стало видно, что цветастые лохмотья некогда дорогой плотной ткани перепоясаны толстой конопляной веревкой, какую используют в храмах для ритуальных очищений. За веревку были небрежно заткнуты два меча. Ладонь правой руки незнакомца привычным движением легла на рукоять.

- Этот клинок создан великим мастером из Ямато, - большим пальцем прохожий ласково погладил вытершуюся кое-где оплетку. – Если тебе повезет
разглядишь на клинке коши-хи*. Говорят, он точно такой же, как на мече у Фудо мьё-о.
Лягушки притихли, заслушавшись. Смолкло даже вездесущее комарье. Прохожий добродушно хмыкнул.
- Хочешь взглянуть?
- А то ж!
Все, пора атаковать, понял Тэри. И громко засмеялся, чтобы заглушить ощущение, что собрался потягаться силами не с человеком, а с неудержимой горной рекой. Либо будь ловок, либо прощай голова. Он будет ловок как никогда! Тома резко оборвал смех и ринулся на незнакомца с обнаженным мечом. Клинок несколько раз вспорол пустой воздух – словно противник точно знал, куда придется очередной удар, и исчезал оттуда в последний миг. Сам он не нападал, но сколько еще будет длиться его миролюбие? Тома зажмурился и отчаянно ткнул мечом наугад. Он услышал сердитый возглас и открыл глаза. И увидел перед самым носом острие чужого меча. Все, с миролюбием точно покончено, время уносить ноги.
Но не без добычи же!
Разбойник метнулся к незнакомцу, хватанул первое, что оказалось под пальцами – амулет на кожаном шнурке вокруг шеи. Дернул. Краем глаза заметил что-то выпавшее на землю и нырнул за этим как раз вовремя: чужой клинок срезал лишь прядь волос. Откатился в кусты, пересчитав ребрами все камешки по дороге. Уцепившись за ветки, поднялся и точно вспугнутая лиса помчался прочь. Оглянуться он боялся.

________________
*имеется в виду легендарный кузнец Амакуни, который создал первые японские мечи с односторонней заточкой.
*koshi-hi - короткий желобок с округлыми торцами

Этим вечером в монастыре Небесного дракона* не спали. Вокруг площадки для танцев полыхали светильники, а гром барабанов, свист флейт и голоса хора слышно было, наверное, и по ту сторону реки. Сегодня давала представление знаменитая труппа Фуджима, да не что-нибудь, а одну из лучших пьес своего репертуара: «Любование осенними листьями»*. Первый ряд занимали почетные гости, дальше кто на соломенных подстилках, а кто и прямо на земле разместились остальные. Некоторые даже принесли скамеечки, чтобы сидеть с удобством.
Под вдохновенное пение хора о приближении ночи и обещаниях, что дают друг другу мужчина и женщина, служанки подносили сакэ. В медленном, похожем на кружение падающего листа, двигалась госпожа – искусно сделанная маска изображала юную деву.
Один из зрителей повел затекшим плечом. Смотрел он с таким вниманием, будто женщина эта была предназначена ему.
- Сегодня особенно хороша, - пробормотал он.
Его приятель покосился на него с улыбкой задумавшей каверзу лисы и протянул плоскую сакадзуки* девочке, которая как будто только и ждала этого жеста, чтобы наполнить опустевшую чашечку. Второй рукой он поднял открытый веер к груди, прикрывая им сердце*.
- Господин Хиромаса этим вечером вновь в романтическом настроении.
Девочка негромко захихикала, пряча лицо за рукавом.
- Я наслаждаюсь искусством! - с негодованием ответил первый зритель, но тут же рассмеялся вслед за девочкой. – Смотри, сейчас он упьется и заснет. Нельзя же пить так много. Особенно из рук женщины.
И в противоречие собственным словам тут же протянул девочке чашечку, чтобы та вновь наполнила ее.
Прочие зрители, кроме первого ряда, сидели плотно друг к другу, иногда даже плечом к плечу. Но эти двое и их прислужница оказались отдельно, как будто вокруг них сам собой образовался пузырь отчуждения. Никто не косился на них, никто не ворчал, просто садились подальше.

_______________

* Tenryū-ji (天龍寺) – монастырь на западе Киото.
* Momijigari (紅葉狩り) – известная пьеса театра Но.
* Sakazuki – плоские, похожие на лепесток, чашечки для сакэ.
* Прикрытое веером сердце означает, что кто-то находится в сильном романтическом волнении.

Второй сделал глоток, сложил веер и что-то шепнул, поднеся его к самым губам; над головой «задремавшего» ваки*, придавая сцене должную нереальность, принялись водить хоровод светлячки.
- Особенно из рук демона, - шутник наблюдал, как медленный и элегантный танец актера в маске юной девы сменяется такой стремительной пляской, что многослойные яркие одеяния взметнулись, точно осенние листья при ветре, и его улыбка медленно таяла, уступая место сосредоточенности.
Первый опрокинул чашечку в рот, довольно причмокнул, напоминая сытого кота. Чудом не задев длинным шелковым узорчатым рукавом выстроенные в ряд еще не открытые кувшины, указал веером на ваки.
- Он куда спокойнее, чем был в первых сценах, не ерзает, будто ему не сидится на месте, даже не отбивает пальцами на досках ритм барабанов, а они так и не догадались. Разве они слепые?
- Если бы люди видели так же, как это делают собаки, мне пришлось бы уйти на покой, - отозвался его приятель, складывая из листа бумаги птичку; в прорезях рукавов его белого каригину* темный плотный шелк хитоэ* переливался при тусклом свете.
Напутствия запущенной в полет игрушке никто не расслышал, зато все увидели, как над храмом закружилась белая цапля. Взмахнув крыльями, неизвестно откуда возникшая птица улетела к реке.
- Любопытно, не правда ли?

______________
*waki - 脇 – (букв. «сторона»), актер на второй (вспомогательной) роли, обычно появляется на сцене первым и описывает сюжет и историю «шитэ», главного актера; часто изображают странствующих священников, придворных, гонцов. Ваки никогда не носит маску. В конце своей первой сцены садится в стороне, уступая место шитэ.
*kariginu - 狩り衣 – (букв. «одежда для охоты») длинная одежда, застегивающая у ворота на пряжку, с длинными рукавами, не сшитая по бокам. В рукава продергивался шнурок, чтобы можно было их стянуть у запястья при надобности. Каригину носили придворные эпохи Хэйан в дороге, на охоте или отправляясь по различным поручениям. Позднее ее стали носить старшие военные чины.
*hitoe - 単衣 – (букв. «одежда без подкладки») короткая одежда, которую носят, заправив в штаны, под каригину; традиционно оранжево-красного цвета, в редких случаях бледно-зеленого цвета. Боковых швов нет, рукава пришиты лишь частично.

Хор как раз закончил петь о приближении ночи, а актер в маске дзо* удалился переодеваться в «зеркальную комнату», а вместо него на площадку вышел адо-ай* в ощетинившейся жесткими по-кошачьи встопорщенными усами маске нобори-хигэ*, чтобы рассказать собравшимся на представление людям, как Тайра-но Корэмочи был послан на гору Тогакуши и как доблестно он победил обитавшего там демона, и...
- Сакэ глоток за глотком растопило его сердце, и то, что казалось преградой, сделалось мостом, - рассмеялся зритель в белом каригину, протягивая опустевшую чашечку смешливой девочке.
От удара пяткой высокий помост загудел барабаном, и не сразу стало понятно, что стучат еще и в ворота. Дождя не было, но человек, который ворвался во двор и, едва дыша, рухнул на колени, промок до нитки. От соломенного плаща остались жалкие ошметки, что торчали, как пакля, в разные стороны и делали бедолагу похожим на петуха, который только-только спрятался от проливного дождя.
- Демон... – прохрипел человек, тыча пальцем в сторону «зеркальной комнаты». – Демон...


Что-то звонко щелкнуло по распрямившемуся колоску подмаренника, вторая капля скатилась беззвучно в траву, земля впитала ее - и покрылась сухой коркой на этом месте. Оборванец, неудавшаяся жертва незадачливого разбойника, с подозрением поднял взгляд к небесам, но не нашел там ни дождевых туч, ни даже безобидных облаков. Зато там, куда на удачу полоснул клинком Тома, цветные лохмотья намокли, прилипли к коже. И едва заметно дымились, запахло паленым тряпьем. Странный путник прижал ладонь к ране, недоуменно вскинул выгоревшие на солнце брови. Догадка пришла быстро, надо было лишь провести по шее кончиками грязных пальцев. Амулет, что висел там на кожаном шнурке, пропал, а вместе с ним - что выяснилось в ту же почти что секунду - исчезла еще одна вещь.
Оборванец процедил сквозь зубы проклятие, опустился на корточки, подцепил коротким мечом размокший в ночной росе забытый всеми фонарь. По-собачьи склонив голову набок, прочитал размашистую надпись на нем.
- Расщелина?*.. – тонкая рисовая бумага с алыми лепестками цветка расползалась под пальцами; прохожий смял ее в кулаке и оскалился, бок саднил, мешал думать.

-------------------
*zo – маска молодой женщины, которую носит первый актер (шитэ).
*ado ai – второй актер в интерлюдии между двумя актами.
*nobori hige – маска «нобори-хигэ» носит второй актер в интерлюдии-кьёген, исполняющий роль бога небольшого храма. Иногда украшенная усами маска отличается открытым беззубым ртом и больше напоминает доброго старика, чем священного хранителя.
*Японская кандзи «kan/ken» (間), означающая «пространство, промежуток» по-китайски читается как «jian» и может означать так же «расщелина, щель».

Тома, задыхаясь от бега, влетел в закуток храма, отведенный актерам. Здесь одевались и раздевались, хранили и надевали маски, наносили грим – все вместе, толпой, но никто не толкал друг друга, хотя порой по чьей-то недоброй воле маски оказывались не там, где им следовало. Внешнему человеку ни за что не сориентироваться, где искать нужной встречи. Тома не искал, он знал точно. Он лавировал. Он прикрывал лицо, второй рукой придерживая добычу за пазухой. Сходу тряхнул за плечо актера-ваки, нырнул ему за спину. Выдохнул на ухо:
- Давай, вываливайся из шмоток.
Лицо, похожее на его собственное, как две капли воды – спасибо отцам-братьям, тщательно положенному гриму и кое-чьей страсти к подражанию – повернулось к Тома.
- Гинносукэ!
- Я. А ты кого ждал?
Юный глупыш-кузен рад несказанно. Про себя Тома... да нет, пора становиться собой и забыть принятое для темных дел имя. Про себя Фуджима не может сказать, что он рад. Ни тому, что забрал какую-то мелочь у чересчур сильного противника и даже времени нет посмотреть, что именно. Ни тому, что сейчас придется идти на сцену и медленными, вбитыми, заученными и отточенными до оскомины на зубах движениями изображать давно умершего героя старой пьесы. На сцене не бывает азарта и возбуждения ночных грабежей. Впрочем, возбуждения на сегодня как раз достаточно. Чему он рад, так это собственной способности унести ноги. Живым и здоровым. Ссадины и занозы от кустов не считаются!
Шуршащие слои одежд он торопливо натягивал при помощи все того же кузена. Грим наносили впопыхах, прислушиваясь к голосам хора со сцены. Закончится интерлюдия, все, время представать снова перед публикой.
- Грим смой, - велел Гинносукэ, когда сделали основное.
- Ага, - кивнул младшенький.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...

開甘露門
Kai Kanromon
ОСВОБОЖДЕНИЕ ДУШ

Храм Амида-джи, Акамагасеки
4 день 2 месяца 6 года эры Кейчо*

- Оставьте их мне, - глухо сказал монах. – И уходите.
Превращенный в лохмотья кьютай казался дряхлым облачением древнего горного отшельника. Обманчивый образ – тело под ним было молодым, здоровым и сильным. Мощным, как натянутая тетива лука. Это оружие должно было быть пущено в ход.
Безмолвная женщина под покрывалом, мокрый насквозь юноша-сацумец, управитель, согнанный с места прибытием нового владыки земель, и его юная нареченная жена с чужим младенцем на руках, смятенный молодой человек, чью природу выдавал торчащий из-под штанов хвост, согбенный годами давно облысевший настоятель и простоватый прислужник – все ушли. И тогда лишь Тайкан пробормотал те слова, которые жгли язык с тех пор, как он произнес свое пожелание-приказ:
- Ну спасибо тебе, удружил.
Ответный голос, которого не могли слышать другие, звучал мертво, в нем не было эха жизни, не было звона. Не было и дружелюбия.
- А кто, по-твоему, должен заниматься всем этим?
- С чего ты решил, что я?
Лодыжки подневольного, того, кто не сумел справиться с овладевшим им призраком даже в нескольких монастырях, окоченели от холода, и шаги получались короткими, неуклюжими. Ноги путались в длинных липких от влаги и соли полах одеяния. Красные колонны покрылись изморозью, словно их облили водой в очень холодную зиму.

---------
*Начало марта 1601 года

- Ты – монах, - прозвучало как издевательство.
- В лучшем случае, послушник.
- И чему тебя только учили в храме... – вздохнул призрачный ненавистный голос.
- А тебя? – зло парировал задетый за живое Тайкан.
- Будь повежливей, деревенщина!
- На себя посмотри, захватчик чужих тел.
Воцарилось молчание, ледяное, как течение горной реки.
Плотный алый туман достиг колен и все прибывал, идти в нем становилось все труднее. Казалось, ноги вязнут, и внизу уже не деревянный настил, а зыбкая трясина, что вот-вот утянет в мрачные топи, откуда нет спасения.
- Ты-то знаешь, что делать, или просто решил угробить нас обоих? – без пиетета вслух поинтересовался Тайкан; он вспомнил, что когда-то был Такамори и когда-то был хорошо знаком с Мицуке.
- Невежа! – рыкнул бесплотный голос. – Пусти, я все сделаю как надо!
По спине пробежал холод, будто коснулись ледяными пальцами позвоночника.
- Нет уж, рассказывай, что помнишь, а сделаю я!
Противно даже представить, что этот лед охватывает всего тебя, что твое тело больше никогда не будет принадлежать тебе. И страшно. Страх подобен удару плетки: ранит и отрезвляет.
- Нет. Точка.
- Тогда читай сам, - обиделся «захватчик».
Йошицунэ умер в молодости – вдруг вспомнил Тайкан. И вряд ли повзрослел за четыреста с небольшим лет. Он же еще так молод, почти ребенок... А сам-то, старик, что ли?!

Прямо в воздухе перед ним возникли вдруг столбцы символов, впечатались в глаза – не выморгаешь, как попавшую ненароком ресницу. Старинная скоропись читалась с трудом, и недо-монах прищурился, разбирая призрачные знаки. Моргал, чтобы избавиться от жжения, от чувства, что знаки вжигают в глазницы. Он никогда не видел этого текста, но сейчас будто вспоминал давно забытые, но выученные когда-то наизусть слова.
- «Если думаете, что все пройдет легко, то лучше побыстрее убирайтесь прочь», - процитировал он вслух.
- Ну и беги, как первый трус на поле боя, - гаркнул призрачный голос; от него заложило уши.
Туман поднимался все выше. В мутной пелене мелькали тени. Казалось, вот-вот кто-то из войска Тайра, вызванного в мир живых, поднимется на ноги, обретет плоть и кровь.
- Выступать против превосходящих сил противника, не имея заготовленной уловки, глупо, - с вызовом обреченного выкрикнул в воздух Такамори.
Он держался рукой за колонну – хоть что-то материальное! – и, кажется, впивался в лак чересчур отросшими за последние дни ногтями.
- Тогда придумай ее, - парировал нечаянно доставшийся ему соседом по телу военачальник.
Недо-монах огляделся шальным взглядом в поисках хоть какой-нибудь подсказки.
Надо же, слепец не послушал ни приказа, ни просьбы. Он остался стоять и, склонив голову набок, прислушивался к шорохам, бормотанию, еще не явным угрозам, наполнявшим небольшой зал. Затем протянул руку:
- Покажи мне, где край бассейна.

Все мигом переменилось, живой человек стал будто якорем к настоящему миру. Якорем куда лучше холодной и скользкой от влаги колонны. Тайкан подошел к нему, уже почти взял протянутую ладонь...
- Ты что делаешь?!
Перед усталыми глазами, словно горящее на бумаге, возникло предостережение из второй части свитка: «Ни от кого не принимайте помощь, не доверяйте словам ни людей, ни призраков».
Монах нехотя, чуть не споткнувшись, отступил, опустил руку.
- Твоя стрела повергла Истумадена, теперь уходи отсюда, - сказал он бива-хоши. – Здесь опасно.
Тайкан предпочел бы иметь хоть одного помощника, кроме бесплотного голоса откуда-то изнутри себя, этого капризного недоразумения.
Призраки, обретая плоть, протестующее взвыли, слепой музыкант с улыбкой покачал головой.
- Я не брошу свой клан, - сказал он. – Не раньше, чем тот, кто виновен в их гибели, понесет наказание.
Такамори повернулся к нему спиной. Лопатки так заледенели, что всади музыкант меж ними нож, он не почувствовал бы. Наверное, было бы лучше так.
Не случилось.
- Слышишь? Это он о тебе, - едко подначил Такамори призрачного собеседника.
Молчание.
- Сделаешь вид, что тебя нет?
- Очерти место действия, - холодно посоветовал Йошицунэ; от его скрытой ярости закололо в пальцах.
Прямоугольный кусок у стены показался самым подходящим. Неизвестно почему, Тайкан не задумывался. И не спрашивал. Но границу нарисовать было нечем.

- А кровь тебе на что?
Действительно... Укусить палец достаточно глубоко не получилось, и Такамори вынул меч, провел пальцем по острию. Боли не было, кровь показалась ненастоящей. Он залюбовался быстро растущей каплей. Представил: вот она становится ручейком, течет по пальцу, срывается и падает в туман, застывает в нем причудливой фигурой или впитывается в доски... в землю... Из полутранса его вывел неожиданно сильный удар сердца.
- А знаешь, я ведь могу и остановить его, - вкрадчиво пояснил голос.
- Неужели ты покинешь этот мир так быстро? – он, живой обладатель тела, не был уверен, что действительно язвит.
Линия. Он вспомнил, нужно нарисовать линию. Пришлось постараться, чтобы тонкая полоса на полу не оказалась прерывистой.
- Вдоль стены тоже, - обронил невидимый советчик.
Уловки для победы над Тайра все еще не было. Ни идеи, ни намека на идею. Их много, Такамори один. Их лица одно за другим становились настоящими, словно оживали древние легенды. Как будто сражение при Данноура произошло только что, и он лично принимал в нем участие. Видел погибших. Был на чьей-то стороне...
Волны бились о борта лодок...
- Да не было меня там! – крикнул он опять вслух. - Все это давно прошло! Понимаете вы или нет?!
- Но ты был здесь, - мягко возразил слепой.

Он сидел на самом краю бассейна, так что туманные жгуты, которые поднимались от взбаламученной зеленой воды, прикасались, словно заботливые руки, к его одежде. Призрачные белесые пальцы гладили украдкой колени музыканта, прижимаясь к ним в надежде на ответную ласку. Голос у бивы оказался на удивление глубокий и мощный, без легкого дребезжания; звук был такой, словно волны ударили в щиты, укрепленные вдоль бортов корабля для защиты от вражеских стрел.
- И был в Ичи-но тани, разве не помнишь?
Тайкан обернулся к нему, сделал нетвердый шаг вперед, как будто ноги вязли в предательской трясине, и ему приходилось выдирать их. Оперся о колонну, тряхнул обритой, с уже отросшими волосами, головой.
- Кто ты? Откуда? У тебя... – он долго подбирал слово, - диковинная бива. Мне не встречались такие... – и понял, что почти соврал, что видел такую однажды. Или даже не раз...
- Часть войск оставить на берегу, остальных посадить на лодки, - командовал голос, далекий и гулкий, как эхо в пещере. Знакомый голос, почти собственный. - Не опускать флаги!
- Такое яростное сражение... – едва слышно пробормотал Тайкан, как во сне.
- Ты прав, - улыбнулся слепой. – Тускло светила луна, помнишь?
На потемневшем от времени дереве инкрустированная перламутровая луна, которая проглядывала сквозь зелень листвы, казалась ярче той, о которой давным-давно забыли все участники прежних событий.

- Ты спустился с крутого обрыва, - продолжал музыкант. – Мы не ждали тебя, потому что не думали, что кому-то под силу одолеть тот склон.
- Со мной было три тысячи воинов, еще семь тысяч шли снизу, с запада. Под командованием Дои Санэхира, доверенного друга Йоритомо... этого палача! Но тогда я верил ему и был готов действовать неожиданно и безрассудно, и со мной был...
Чужая улыбка на собственном лице показалась наложенной принудительно маской. Кто-то растягивал его мускулы насильно. Ощущение собственного тела медленно уплывало в туман – знакомый, холодный и темный. В этом тумане жила она, пока не отпустила его продолжать эту жизнь и не ушла сама.
- Со мной был Бэнкей.
Голос пользовался его легкими, его связками, производил те же звуки, но был чужим. Или все-таки своим? Ведь это он звался когда-то Минамото-но Йошицунэ, участвовал в войне Гэмпей... Такамори – лишь приобретенное имя. Никогда не было такого человека.
- Была Азака! Моя ушедшая Азака! – он и не думал, что способен на такой пронзительный вопль. – Она была в моей – моей! – жизни. И Амэ. И ребенок тоже!
На ладонях остались полумесяцы кровоточащих ранок.
Туман заволок все, в его мокрой жадной тьме едва виднелись алые колонны.
- Я расставлю камни и представлю, что они – живые люди, - безнадежно предложил вязкой пустоте Такамори.
Вряд ли его слышал кто-то. Или что-то. Хотя бы боги.

Неопределимое время прошло прежде, чем он начал чувствовать свое тело вновь. И пожалел о том. Будто кто-то запустил тараканов под кожу: мертвый военачальник все еще был с ним. Если бы он мог двинуться, разнес бы все вокруг на клочки, включая самого себя. Миг, и охватило бессилие, словно так он и сделал, не оставил ничего.
- Но как заставить их поверить? – безнадежность внутри, в самой сути себя, ласково шепчет о смерти.
- Главное, чтобы верил ты, а я скажу нужные слова.
- Хорошо.
Каждое движение – усилие, каким можно сдвинуть горы. Шаг против волн бушующего прибоя. И вот смешное войско из разномастных камней, нашаренных вслепую, расселось между колонн. Такамори встал посередине, запомнил их местоположение и закрыл глаза, чтобы не видеть их настоящую форму. Пробормотал, убеждая себя:
- Они – люди, они – мое войско... Отличные воины в прекрасных прочных доспехах...
Незнакомые слова нараспев звучали поначалу едва приметным фоном, затем вырвались на первый план. И вот он уже повторяет их, не имея понятия об их значении. Тайкан распахнул глаза. Вокруг него сидели в ряд воины в полных доспехах, кое-кто держал белые флаги с черным вороном.
В очерченном кровью прямоугольнике возникла зыбкая фигура, чье лицо менялось беспрестанно. Как будто Тайра по очереди вступали в освященное место.
«Отстранитесь от собственного я», - так гласил свиток.

Потребовалось невероятное усилие, чтобы отдалиться от всего, что составляло его личность, чтобы отринуть память ребенка, рожденного в Нагойе и принявшего генпуку в Киото. И бежавшего из дома после убийства соперника и любимой девушки. Десять лет в скитаниях, бесконечных наймах на работу – охрана и убийства, здесь он преуспел, - десять лет сакэ и женщин, в медленном угасании, с призраком, что стоял за плечом и час за часом выпивал дух и жизнь. Еще труднее было отстраниться от Азаки и событий последних двух лет. Перестать волноваться за маленький пухлый комочек, который вот-вот готов был освоить первые в жизни слова. Забыть Амэ и полные жизни и страсти ночи, проведенные с ней. Забыть Шиобару. И череду монастырей после нее. И страх отдать себя Йошицунэ – тоже.
От выворачивающей наизнанку пустоты хотелось выпустить рвущийся наружу безумный крик. Может быть, не получилось удержать.
Человек опустился, скрестив ноги, на невидимые его глазу влажные доски. Наверное, их не было там, этих досок, он просто выдумал их. Теперь он погрузился в холодный туман с головой. Перед глазами метались сцены отчаянной битвы, разило железо, текла кровь, и волны хлестали хрупкую древесину лодок.
Человек сложил руки так, как подсказывало ему внутреннее чувство. Нет, они сами сложились так.
- On amirite on koro dan on zaku sowaka...

Туман заволок хондо так, что не видно было движения человеческих фигур внутри, сколько ни приглядывайся. Прислужник, молитвенно сложив руки, бормотал воззвания к Будде. Даже ничего не сознающий младенец затих. Настоятель напоминал столетнюю черепаху, потерявшую разом все свое потомство. О-Санго кусала ногти и сдерживалась, чтобы не накричать, не побить – кого-нибудь, что-нибудь – не кинуться внутрь с палкой наперевес. Она оглянулась на Кураи: тот стоял монолитной глыбой в ожидании прибоя. И не было никого, кто пойдет внутрь, кто прекратит все это. Тануки вдруг пропал куда-то. Мицуке исчез и его семья вместе с ним. И даже те два самурая ушли в неизвестном направлении. Девушка зло топнула гэта по камням дорожки. Нареченный муж положил тяжелую твердую руку ей на плечо, и О-Санго вдруг сдалась. Потеряла силу и обрела тепло и уверенность.
Ребенок сидел в жухлой прошлогодней траве и заворожено смотрел на храм. В округленных глазах не было и капли осмысленности, там царило отражение тьмы.

Прошло время. Холодный февральский ветер остудил головы, заставил пошевелиться.
Пришлый монах возник на веранде хондо с закрытыми глазами. Осунувшийся и серый, как будто им завладели все духи Тайра одновременно; с окровавленными пальцами левой руки; капли все еще падали на доски. О-Санго отшатнулась, споткнулась, упала бы, но Кураи не обнял ее и прижал к себе. Старик-настоятель скорбно поджал губы, стиснул руками подол одеяния. Тайкан открыл глаза и без слов посмотрел ему в лицо.
- Йокичи! – окрикнул настоятель и уже совсем тихо добавил что-то.
Слуга метнулся прочь, но быстро вернулся с подносом с едой и напитками, поставил на край веранды. Тайкан медленно, словно во сне, забрал поднос и растворился во мраке, что царил внутри хондо.

Он не заметил, откуда взялась пища. Желудок сводило от голода, но Такамори не взял себе и кусочка. Почтительно, двумя руками подвинул поднос к воинам Тайра, суровым воинам в полных доспехах; их лица говорили о страдании и гордости.
- Ya jin nyu ryo shi. San shi... – завел он, вкладывая все чувства, какие еще остались в душе.
- Что ты читаешь? – потребовал Йошицунэ.
- Кай канромон*, - написал Такамори пальцем в тумане; иероглифы повисели секунду и медленно расползлись, как песок в воде.
- Их надо изгнать, а не кормить! – взвизгнул «захватчик».
- Тебя тоже.
Показалось, внутри тела кто-то мечется, бьется, стремится вырваться наружу. Показалось, внутренности взбунтовались и сейчас лопнут. От боли расслабленная отрешенность ускользала, как вода сквозь пальцы. Хотелось сжаться в клубок и выть.
- ...o mi ri to bi gya ra chi... – Тайкан вложил желание, чтобы духи насытились, в слова, в тон.
Стало легче, чуть-чуть. Пусть же они возьмут еду, пусть насытятся ей и снова утихнут, заснут на столетия! Может, когда-нибудь проснутся снова, но тогда это будет не его забота, тогда уже не будет самого Такамори. А сейчас – пусть примут подношение и забудут жажду мести, погрузятся в милосердный сон.
- «Прощай».
Кто, он сам или Йошицунэ, сказал это? Почему-то хотелось думать, что оба.

---------------
*Kai kanromon - молитва, произносимая в храмах для освобождения голодных духов.