Самозванка. Горны и стержни.
(и Дженази - скромный, но наглый))

Спускаться вниз было ничуть не легче, чем подниматься вверх – высокие, узкие лестницы, без каких-либо признаков перил, заставляли пригибаться, неловко вскидывать тонкие руки в подобии балансира. От подобной пытки в голове начинали плодиться невеселые мысли, что говорили не столько о сумасшествии архитектора сего здания, сколько о его злонамеренности и склонности к садизму.
Тем не менее, сквозь сдавленные, с шипением пролезающие между сжатыми зубами, проклятия и судорожные вдохи, Клара все-таки спустилась на твердую, надежную землю, и с нескрываемым облегчением притопнула – ответом ей был глухой, но теперь такой приятный отзвук каменного пола. Она простояла так еще некоторое время, ощущая как слабеют волны головокружения и легкой тошноты – все-таки, люди не созданы для того, чтобы находиться на таких высотах.
А затем, наконец, полностью успокоившись, она медленно пошла в сторону тех мрачных строений, что здесь зовутся Горнами.
Внешне они вполне соответствовали своему названию, в них и правда было что-то от огромных закопченных печей, грозных, мощных, уверенных в своей силе. В них плавится даже сталь, а уж тебя-то, девочка, они переплавят без малейшего усилия…
Дверная ручка, вопреки ожиданиям не обожгла ладонь – напротив, встретила равнодушным колючим холодом. И таким же холодом – только властным и надменным – откликнулся голос из-за двери. Женский голос. Под его повелительным хлыстом растаяли последние сомнения – дом, выбранный наугад, оказался тем самым домом. И его Хозяйка не просила – приказывала – войти.
Обжигающий, колющий сотней иголок холод протек через сосуды на пальцах к сердцу, и, достигнув его морозным ветром, свернулся, пронзив судорогой тело. А на шее часто-часто забилась жилка, словно вторя непререкаемому эху в сознании, что отбивало раз за разом - «Войди!». Клара зажмурилась, пытаясь развеять хотя бы отголоски этого приказа, пытаясь растворить его под волной лихорадочных, глупых мыслей о том, что ей делать и как себя вести – пусто. Он, не утихая, прорывал слои наносной чепухи, становясь все медленнее и медленнее с затихающим, успокаивающимся сердцем. Когда же он, наконец, истаял, оставив после себя только неявный, мутный страх и тягостную неуверенность, Самозванка, глубоко вдохнув, открыла дверь и осторожно ступая, зашла внутрь.
Голос молчал, но что-то такое висело в воздухе – эхо, незримая нить, бесплотная рука, тянущая Клару за собой – через пустой холл в комнату, посреди которой…
Она была потрясающе красива. Надменно вскинутый подбородок, смоль волос, небрежно отброшенных с высокого лба. Пронзительный синий взгляд – оценивающий, резкий, лишенный всякого тепла. Хозяйка молчала, не спеша завести разговор, лишь внимательно разглядывала незваную гостью. Молчала так, будто заранее знала все о Кларе, о том, кто она такая и зачем явилась.
Была эта красота особенной – не столько услаждаешь себя одним лишь видом этого слепящего, холодного великолепия, сколько понимаешь – насколько ты сам уродлив, ущербен по сравнению с ней. Напротив теплого сияния иных красавиц, этот свет был яркий, выжигающий, словно бы выделяющий жирным контуром все твои изъяны и недостатки – именно поэтому Клара острее почувствовала неряшливость своего наряда, грязь на пальцах и коричневые мазки земли на сбитых своих коленках. Мария, Алая Хозяйка, пока только куколка, кризалида… Уже сейчас могла заставить трепетать даже тех, перед кем трепещут все остальные. Что же с нею будет, когда она войдет в зенит своей страшной силы? И что еще интереснее, таким, нехорошим, жутковатым интересом – найдется ли кто-нибудь, кто сможет противостоять ей?
- Здравствуй, - начала Клара, легким усилием подавив предательское «те». – Та, о которой говорят как об Алой Хозяйке. Меня зовут Клара, я пришла от… От детей Многогранника.
- Здравствуй, - ее голос вполне мог бы покрыть ледяной коркой небольшое озерцо, - та, о которой говорят больше, чем она того заслуживает. Каспар так стремится досадить отцу, что… Впрочем, нет. Ты еще не была в Многограннике?..
Вопрос, звучащий как утверждение. Мраморное, неподвижное лицо. Взгляд, будто бы проникающий за глазные яблоки и без смущения перебирающий там нечто скрытое, потаенное, личное.
Это ведь простейшая игра, простейшая и примитивная. Тебе глядят в глаза – а ты не моргай, сделай зрачки черными дырами, в которых утонет давящий тебя взглядом. Преврати их в два слюдяных зеркальца, в которых отразится твой противник – маленький, безвольный, совсем ничтожный. Взглядом отвечай на взгляд, будь волной, морем принимающим удар глупых царей и божков этого искаженного мирка. Пытайся… Что-то ведь должно получится, ведь верно?
- Нет, меня в нем не было, - ответила ей Клара, не отводя взгляда. – Хоть некоторые и считают иначе. Именно поэтому я сейчас здесь.
- Они боятся тебя, - со странным оттенком удивления отметила Мария. – Потому и прислали. Боятся. Но почему?..
Хозяйка и не думала тонуть в черных дырах, которыми стали Кларины глаза. Только теперь уже не казалось, что ее взгляд пронзает насквозь – он просто заключал в себя весь мир, и Клара была частью этого мира - маленькой, хрупкой куколкой, затертой полярными льдами.
И все-таки что-то было не так. Не так, как ожидала гордая Мария. Хрупкая куколка под тонким фарфором прятала стальной стержень, да такой стали, что не всякий горн справится.
- Почему? – на этот раз вопрос действительно был обращен к Самозванке.
Клара глубоко вдохнула, чувствуя где-то в груди неприятное, давящее ощущение того, что она уже проиграла. И не столько этой красивой оболочке, этой девушке, что известна под именем Мария Каина, нет. Сколько той силе, непонятной сущности, что сгущается за её спиной и глядит на неё, Самозванку, через темные зрачки будущей Хозяйки. Еще не вошедшая в зенит, но уже ясно чувствуемая в воздухе этой комнаты – уже сейчас смогла задавить на корню слабые попытки защититься, отгородиться, не быть в её власти. И страшно даже подумать, что будет, когда сила Алой Хозяйки достигнет своего расцвета.
- Наверное, обжегшись на молоке, решили дуть на воду, - наконец, ответила Клара, стараясь как можно безразличней пожать плечами. - Ты ведь будущая Хозяйка, и должна знать, что я в этом городе не одна.
- Пожалуй, - Хозяйка снисходительно кивнула. - Вы совсем не похожи – в тебе нет никакой силы, но, если смотреть только глазами, вас было бы нетрудно спутать. А видеть глубже может не всякий. Каспар и его воинство, - усмешка чуть заметно искривила красивые губы, - могли не узнать. Но если они и правда боятся - значит, уже встречались со второй. В Многограннике?!
Темнокрылая тень удивления коснулась лица Марии – на миг, чтобы тут же укрыться в надежном убежище непроницаемых глаз. Под синим жестким льдом.
- Они хотят, чтобы я поручилась за тебя? – она вновь вспомнила о гостье и подарила Кларе еще один острый взгляд. - Думаешь, я умею читать мысли?.. Увы – только те, что написаны на лбу. Иначе знала бы, отчего Каспар счел нужным скрыть столь впечатляющее знакомство.
- Это так, - смиренно ответила Клара, опуская взгляд. Самодовольство этой девушки навевало мысли о том, что она - всего лишь ребенок, которому, волею судеб, была отдана в руки власть. Но думать так было бы опрометчиво, опасно. В особенности – когда глядишь объекту своих мыслей в глаза. – Но, если во мне нет никакой силы, этот вопрос уже не столь важен?
- Если и важен – то только для тебя, - в царственном движении плеч скользнуло равнодушное недоумение. – Ты не опасна для Многогранника, я это ясно вижу. Ступай. Встретишь братца – передай мое приглашение.
- Всенепременно, - ответила Клара, почтительно отступая. Треснул, с легким хрустальным звоном один из двух замочков, преграждающих путь в Многогранник.

О киноцефалах, договорах со связанными руками и звучной кодой в конце.

Серое небо над Городом и над Степью, как ни крути его, как ни разгоняй облака и не пытайся замазать праздничной лазурью - серое. Прорывается этот мерзкий цвет через незаметные щёлочки, просачивается и постепенно вновь занимает почти всю полусферу, которой кто-то когда-то накрыл мир.
"Опять ночью дождь будет. Совсем почву размоет", - отстранённо думал Артемий Бурах, пока его на руках несли куда-то. Нет-нет, он не сопротивлялся и не пытался осложнить процесс транспортировки его бренного тела, нет. Просто позволял нести себя неведомо куда, изучая небо и то, что проплывало мимо. Вот крыши складов, одинаковые, чуть скошенные. Серые. Вот старый вагон, грязно-бурый от ржавчины, чуть покосившийся. Вот опоры моста, снова серые, но со стальным отливом. Впрочем, не долго их несли, видимо, не хотели трудиться лишний раз. Дощатая дверь, бетонные ступени, сырость подвала и довольно болезненный удар спиной об пол, когда его, не очень-то церемонясь, сбросили вниз. Артемий скрежетнул зубами, но смолчал. Рядом глухо шлёпнулся ойнон Данковский.
Когда тупая боль (подумалось вдруг, что тупая боль бывает, когда незажившую еще рану ковыряют тупым ножом) в ушибленных местах до поры до времени унялась, Данил прислонился к холодной стене, добравшись до нее на манер змеи с переломанным позвоночником - ползком, неловко, будто собираясь замереть и испустить дух в любую секунду.
Самое время, чтобы проклянуть себя за опрометчивое вступление в драку с неравным противником. И что ему в голову ударило?..
Впрочем, сейчас-то особенно хорошо ощущалось - самым существенным, что ударило ему в голову, была пара чьих-то крепких кулаков. Ничего более неподходящего, решил бакалавр, с ним в этот день случиться не могло - он же обещал Ларе сходить за лекарствами. Да и Георгий... о нем тоже нужно было позаботиться.
Вряд ли кто-то из них вспоминает в этот момент Даниила Данковского теплыми словами... вряд ли кто-то вспоминает вообще. А если таковой человек найдется и обеспокоится судьбой бакалавра - то уж, конечно, никакие намеки фортуны не приведут этого человека к мысли, что столичный доктор попал в руки бандитов.
Подумает Лара, что он сбежал с деньгами, или не подумает?..
Он тихо выругался сквозь зубы, надеясь, что гаруспик не поймет, кто является адресатом короткого, но емкого проклятия.
Артемий то ли действительно не понял, то ли понял, но не принял близко к сердцу.
- Ты жив, ойнон, - сказал он спокойно. - Это хорошо. Ничего не сломали тебе?
- Вроде нет, - Даниил скривил улыбку, которую с трудом можно было разглядеть в еще не столь привычной темноте помещения. - Славно повоевали-то, коллега... Разбойники эти, наверное, до сих пор насмеяться не могут.
Злость на самого себя боролась где-то глубоко внутри со злостью на спутника; и вспомнилось, что спутник этот, составлявший поначалу вполне добрую компанию, принес за все время знакомства куда больше бед, чем истинной пользы.
Вторая злость была чернее, злее - возможно, потому что была менее обоснованной, чем первая?
- Хорошо, - менху несколько раз напряг и расслабил все мышцы, проверяя собственную целостность, и нашёл её вполне удовлетворительной. - Ойнон, я сейчас к тебе подползу. Попробуй перегрызть верёвку у меня на руках, выше запястий.
Слова с делом у него не разошлись: в полумраке зашуршало, Бурах изогнулся гусеницей и таки смог переползти выше и в сторону так, что очень скоро перед благородным профилем Данковского оказались крупные кисти Гаруспика, обмотанные плотной верёвкой.
Выяснение отношений прервал неожиданный шорох, раздавшийся откуда-то справа. Крысы - была первая напрашивающаяся мысль, омрачающая и без того достаточно тяжелое положение - было бы воистину изощренной шуткой судьбы подхватить здесь песчанку.
Изломанные тени, разбросанные по дальней стене пробивающимся сквозь единственное окошко тусклым светом утра, дрогнули, и после краткого раздумья от них отделилась одна, напоминающая контуром звериный лик. Впрочем, привычка к здешним маскам, которые без разбору носили и дети, и взрослые, успевала сработать быстрее страха. Еще один пленник импровизированной тюрьмы оказался песиголовцем.
- Хей, - осторожно донеслось от стены. - Очнулись?
Даниил непроизвольно вздрогнул, потом мотнул головой (внутри отозвалось все той же тупой болью) и бросил гаруспику:
- Отойди, - и повернул голову к новому знакомцу. - Очнулись... и хорошо бы узнать, где. А ты кто будешь, неведомая скрытная личность?
Артемий сохранил молчание, лишь убрал руки от лица Данковского
- Плюха, - мальчик с собачьей головой хмыкнул, оставив без объяснений собственное не то имя, не то кличку. Когда он подошел поближе, стало видно, что руки у него связаны спереди. - Я уж думал, опять трупы носят... Это какой-то из складов Грифа, раньше мы с мальчишками воровали здесь патроны, но сейчас все разобрали... - он коротко сплюнул. - Вас-то за что сюда?
- Не понравились, - нейтрально ответил Бурах. - А скажи, Плюха, это Грифа склад, значит и люди его?
- Чьи же еще, - делано по-взрослому усмехнулся он, сплевывая еще раз. - Что, бритвенников ни разу не видел?
- А я недавно приехал. Бритвенники, говоришь? Что, лезвия для форсу носят или действительно порезать могут?
- Ты как будто не понял, что могут, - снова скривился Данковский. - А ты, Плюха, чего тут забыл?
- Поймали, - не менее лаконично ответил тот, обходя высвеченный участок пола. Собачья маска смешно сползала с головы влево, норовя упасть, и Плюха, как мог, поправил ее связанными руками. - Слышали штуку? Недавно нашли схрон порошочков, переправляли в Башню, и какая-то крыса подстроила засаду. Не иначе из Двудушников, чтоб их. В темноте кто разбежался, кого смогли - похватали... вот и меня. Пытать собирались, - уточнил Плюха. - Только я им пока ничего не сказал. И не скажу. Пусть хоть насмерть забьют. А вообще, - оживился он, - я тут только вас и ждал... видите окошко?
Окно, на которое показывал сцепленными запястьями песиголовец, выглядело достаточно сомнительным для побега. Крохотное, узкое, едва ли не под потолком, куда самому мальчишке было не дотянуться... Для взрослого человека протиснуться было невозможно, но вот ребенку...
- Можно, - немного подумав, согласился Бурах. - Только, раз уж ойнон не хочет, ты сперва перегрызи мне верёвки на руках или разрежь, если есть чем, и скажи: резали кого уже бритвенники или нет. Это важно. Очень.
- Хочешь меня без зубов оставить? - предложение перегрызть веревку, похоже, подействовали не слишком ободряюще. - Вон хотя бы дверные петли, на них ржавчины всяко больше, чем на мне... А про бритвенников - как будто по твоей ноге не видно, - хмыкнул он. - Говорю же, сам трупы видел, хотя не присматривался. Может и задушили, здешние на это запросто. А с другой стороны, зачем-то же носят с собой заточки... - Плюха сглотнул, ощутимо побледнев, и перешел на быстрый шепот: - Хей, меня бы только подсадить, а? Я-то ничего им не отдам, даже если резать будут, но Хану без бойцов никак, а уж каждый порошочек вообще смерть как важен. - его рука дернулась, сжимая что-то за пазухой. - Он же песчанку лечит, значит... кого угодно вернуть может!

(с Кошкой и Чероном, да пребудет их ва нерушимой)

Данковский вскинул брови.
- Порошочек... который лечит песчанку? Ты уверен?
- А то, - последовал ответ. - Ты что, про Первую Вспышку ничего не знаешь? Погоди-ка... - собачья маска наклонилась поближе, словно собираясь сощуриться, - Что-то я тебя не знаю, а одежда приметная... и друга твоего тоже... Вы откуда-то взялись?
- Я Артемий Бурах, сын Исидора, наследник рода Знающих Линии, - заученной, пришедшей из далёкого детства формулой, понятной каждому жителю Степи, ответил Гаруспик. - Со мной Даниил Данковский, ойнон. Расскажи нам, что это за порошочки и какова была Первая вспышка?
Плюха присвистнул.
- Доктора... Как же вы про порошочки-то не знаете! Это ж единственное средство против чумы, больше ни одного не изобретено. Слушай, - снова зашептал он, оглядываясь по сторонам, - они утром обещали придти, если я сейчас начну рассказывать, то совсем без языка останусь, только подсадите... Обещаю, потом выручу, подмогу приведу!
- Обещание - это слова, - качнул головой бакалавр, - а пустые слова уносятся ветром так же легко, как произносятся. Откуда мы узнаем, вернешься ты или нет? Я совсем не против помочь тебе, мальчик, но мне и самому хотелось бы выйти отсюда целым... У тебя с собой нет ничего ценного? Такого, за чем ты вернулся бы обязательно?
Глаза его прищурились, глядя на руку парнишки, придерживающую за пазухой что-то небольшое, но интригующее.
- А в том, что вернём потом, не сомневайся. В том моё слово, - всё так же спокойно поддержал Данковского Артемий.
Нога его болела всё сильнее, сделалась горячей и будто наливалась свинцом. Бурах терпел и старался не думать о том, как придется промывать рану крепчайшим твирином, а после шить по живому.
Из-под маски раздалось шипение, Плюха несколько раз дернул головой, переводя "взгляд" плюшевых глаз то на окно, то куда-то в пол...
- Ладно, ладно, идет, - в сердцах произнес он, вытаскивая из-за ворота рубашки небольшую коричневую коробочку и кидая ее на пол. - Может, у вас хоть так просто не отберут, побоятся, небось, прикончить столичного доктора и Дедовского наследника... Ну теперь-то верите?
- Теперь верим, - подтвердил Даниил. - Давай теперь подумаем, как тебя подсадить...
- Верим, - Гаруспик поспешил успокоить Псиглавца, подбираясь к заветному порошочку и от греха подальше пряча его в ладонях
Бакалавр презрительно хмыкнул, глядя на Бураха. "Ну-ну, менху... припасешь, наверное, для спасения своего степного народа?"
- Ты отойди, - сказал Даниил, поднимаясь - медленно, все так же упираясь спиной в стену. - И не дергайся сильно, и так крови сколько вылилось... Парень, иди сюда.
С ощутимым усилием передвигая ноги, Данковский подошел под самое окошко, опустился на колени. Руки, связанные за спиной, создавали еще больше неудобств.
- Залезай на плечи.
- Другое дело, - ухмыльнулся Плюха, напоследок с сожалением скользнув взглядом по Гаруспику, завладевшему маленьким сокровищем. - Может и хорошо, что я вам его отдал. Вас, небось, обыскивать не станут...
Примерившись, он одним прыжком подтянулся, опираясь на плечи и цепляясь за край проема. Данковский пошатнулся - парень был явно постарше и потяжелее встреченных ранее песьеголовых собратьев, или же потасовка на складе не прошла даром. Впрочем, уже через мгновение Плюха перегнулся через раму, напоследок успев крикнуть "Я мигом, к Сабурову!" - и, извиваясь ужом, пролез сквозь тесное окошко.
Топот ног, приглушенный травой и коробочка в руках Бураха - все, что осталась от их сокамерника.
- Интересно, его там никто не услышал? - скривился Даниил, выпрямляясь.
Знать бы, где точно они находятся, тогда было бы спокойнее ждать возвращения мальчишки, прикидывая время и вычитая секунды из минут, а минуты из четвертей часа.
Оглянувшись на гаруспика, он неопределенно кивнул куда-то в сторону.
- Пробу бы взять... из порошочка этого.
- Для начала его надо вынести отсюда, - Гаруспик пожал плечами и попытался переместится ближе к стене, но потревожил ногу и остался неподвижным. - А для этого надо выбраться. Ойнон, ты сможешь развязать на мне верёвки, если твои руки будут свободны?
- Конечно. Главное, чтобы не зубами.. ты не видишь тут ничего острого?
- Не вижу. Иди сюда, поднеси руки к моему лицу и потерпи немного.
- Как скажешь, - вздохнул бакалавр.
Сейчас ему, пожалуй, больше всего хотелось сесть где-нибудь в углу и, уронив голову на грудь, покориться неизвестной судьбе. Ничего не делать. Никуда не идти. Только он и его боль.
Но - нельзя.
Подойдя к Артемию, он развернулся спиной, вытянул руки, насколько мог - плечи тут же отозвались ломотой.
Гаруспик приступил к делу без лишних слов. Верёвки были жёсткие, горькие, но терпения Бураху, видимо, было не занимать. Дело спорилось медленно, несколько раз он случайно прихватывал необычно острыми зубами белую кожу Бакалавра, но постепенно верёвка ослабевала.
Даниил кривился, но терпел. Было в этом что-то унизительное - и в том, что связаны руки, и в том, что освобождаться приходится таким путем, и в том, что теперь они всецело отдали свою судьбу в руки неизвестному мальчишке.
Скоро Данковский смог окончательно избавиться от веревок, рванув запястья в стороны. Он размял затекшие руки, опустился перед Артемием на одно колено и кивнул ему:
- Теперь ты.
Бурах, морщась из-за того, что пришлось беспокоить начавшую отекать ногу, перевернулся и подставил свои путы пальцам или зубам Бакалавра.
Даниил, предсказывая самому себе, что окончательно заслужит за это репутацию "столичного неженки", грызть грязные веревки не стал, а попытался развязать их руками. В конце концов, если их завязали узлами такие же люди, как и он, особого труда это не должно составить... помогало и то, что гаруспик догадался напрячь мышцы перед тем, как быть связанным, и путы не столь плотно прилегали к коже, не были затянуты совсем уж туго.
"Не потеряй я скальпель..." - с тоской подумал он.
Артемий помогал, что было сил: тёр запястья друг о друга и попеременно то разводил руки, насколько это возможно, то сводил их опять. Вскоре, путы не выдержали совместного натиска и со скользнули с ободранных кистей менху.
- Спасибо, ойнон, - Бурах развёл руки и принялся растирать запястья, гоня кровь по капиллярам. - Теперь будем искать выход.
- Нет, - покачал головой бакалавр. - Сначала еще кое-что.
Он взглянул на свои ладони, с ободранной тыльной стороной, потом сжал их в кулаки.
- Я должен извиниться, Бурах, но попробуй понять. Если бы я не внял тебе, не последовал за тобой, сейчас я уже успел бы сделать то, о чем меня очень просили. Я обязательно должен был успеть сегодня. Но я доверился тебе, и я здесь, возможно, без надежды на спасение, в то время как там, снаружи, возможно, умирают люди, которых я не в силах спасти. Я признаю то, что это моим решением было полезть за тобой в тот люк. Но если бы ты не ввязался в драку, все могло кончиться иначе. Поэтому… я не питаю к тебе личной неприязни, Артемий, и вряд ли когда-нибудь буду, но повторяю – извини. Вот за это.
И, размахнувшись, Данковский ударил гаруспика кулаком в лицо – не с силой, но зло.
- Извини, - повторил он.
- Справедливо, - немного подумав, осторожно качнул головой менху. - Заслуженно.

Самозванка. Иммолекулярная микроконцепция.

Чем дальше Самозванка удалялась от негостеприимных Горнов, тем бледнее и незаметней становилось то давящее, стягивающее легкие в тисках, ощущение - отступая неохотно, отступая медленно, легким покалыванием в груди давая знать, что стоит только тебе, Самозванка, вернуться, как вновь окажешься связанной, безвольной, подчиненной чужой и явно недоброжелательной воле.
Впрочем, страх слабел, шаги становились тверже, очертания улиц виднелись четче, и даже вроде бы, гостеприимней. Правда, напрасно обманываться Клара не собиралась, изредка озираясь по сторонам - быстрым, чуть тревожным взглядом вора... Или просто испуганной девушки, что невольно оказалась вплетена в ткань разыгрываемой трагедии.
Когда за поворотом показалось громада Сгустка, чье раздувшееся брюхо выглядело едва ли не еще одной формой поразившей город язвы - на этот раз в проявлении болезни стен - она сразу же увидела худую фигурку Капеллы, остановившуюся по ту сторону витой решетки дома. Ворота в ее крыло были заперты, и девочка-Хозяйка ждала, сжимая в ладонях железные прутья - незваного гостя, порыва дождя, или людоедку-шабнак, подступавшую к кварталам Узлов.
Сумрачное лицо младшей Виктории казалось от этого одиночества неестественно взрослым - даже когда она заметила Клару и улыбнулась ей через улицу, подняв приветственно ладонь.
- Здравствуй, милая, - и голос. Может быть, всего лишь простужен... - Отец закрыл дом на карантин, боится беженцев из Земли... так что я не смогу сегодня принять тебя, как хозяйка, - вольно это было сказано именно так или невольно, но на последнем слове девочка слегка запнулась. - Что привело тебя сюда?..
Это грустное лицо, эти пальцы с силой сжимающие прутья ворот... Создавали образ кого угодно - наказанной дочери, запертой принцессы или, быть может, жертвенного агнца, что будет с мрачным спокойствием наблюдать за пришествием невидимой мары. Кого угодно - но не Хозяйки. Не той, что сможет одним взмахом руки превратить звезды в пыль, а другим - пыль в звезды. Не той, чье дыхание даже после смерти будет превращать сны жителей в изысканнейшие грезы или же отвратительные в своей утонченности кошмары. Не той...
Клара на миг зажмурилась, стирая из памяти образ Марии Каиной. Нет, представительница семьи чернокнижников и укротителей химер не могла бы сделать этого тоже, но, глядя на неё верилось, что когда-нибудь... Здесь же Клара ощущала лишь слабый, тускловатый, словно бы от гнилушки-лампадки, огонек свечки.
- Здравствуй, Капелла, - ответила девушка мягко, подходя ближе - так, чтобы лучше разглядеть лицо. Так, чтобы понять - кого же здесь, и главное - заслуженно ли, нарекают Белой Хозяйкой. - Я...
Клара смолкла, собираясь с мыслями, а затем, словно бы оценив некую иронию, улыбнулась:
- ...Пришла к тебе как просительница - к Хозяйке.
Голос её невольно выделил последнее слово - почти незаметной паузой и легким нажимом.
- Хозяйка, - легкая улыбка на веснушчатом лице была омрачена грустью - так же, как дыхание косого дождя подернуло водянистой поволокой окна дома, что за спиной Капеллы. - Полно, милая, я ведь не Мария, не ты, и даже не Катерина, чей призрак былого величия до сих пор бродит по душам ее последователей. Души - они ведь достаточно тяжелые, чтобы в них обитали и призраки... А я - просто щепка во всем этом водовороте. Только в отличие от всех остальных, я знаю, что мне суждено выплыть из него невредимой - и послужить соломинкой, за которую схватится утопающий...
Она замолчала на миг, безошибочно находя глаза Клары.
- Ты знаешь, как тяжело принимать... это?
Она тряхнула головой, и намокшие волосы разметались по худым плечам.
- Тебе нужно слово, чтобы войти в Многогранник, - юная Виктория не спрашивала, она утверждала, легонько кивая головой в такт своим словам. - Я помню, ты просила меня об этом не один раз... Сейчас, должно быть, время настало.
Слишком много людей в этом городе утверждают, что видели её и... Сил возражать уже нет.
Тот максимум эмоций, что можно было бы себе позволить, не показав при этом колющего кончики пальцев раздражения - усталая полуулыбка пополам с тенью тревоги:
- Просила? Когда?
Задержав свой взгляд, Капелла вдруг улыбнулась - открыто, той самой улыбкой, которая заставляла детей ради нее устраивать игрушечные войны - как будто улыбалась ребенку, который решил, что ему не достанется подарка.
- Не словами, - добавила она, не отводя глаз. - Я видела это каждый раз, как говорила с тобой. В самые первые дни... мне казалось, словно ты сама родом оттуда - поэтому тебя здесь никто и не знал. Скажи только... зачем? Ты думаешь найти там то, отчего пришла чума?
"Ты думаешь найти там то, отчего пришла чума" - какая же все-таки изящная формулировка. Клара прикусила губу.
"Ты думаешь найти там свою блудную сестру, под ладонью которой земля превращается в гниль, а стены покрываются розами язв".
Прикрыла глаза.
"Ты думаешь найти там свое кривое отражение, что пугает тебя одним лишь только фактом собственного существования"
И сделала медленный вдох.
"Ты думаешь найти там то, чего сама боишься, но все же, с упорством смертника, ищешь, ищешь, ищешь..."
И ответила:
- Да, Хозяйка. Я... Ищу то, отчего пришла чума.
Капелла покачала головой.
- Башня - бессильная жертва во всей этой игре. Те, кому действительно есть дело до этой земли, собрались у ее подножия... А те, кто внутри - играют с собственными отражениям. Хан ослеплен, он все еще считает происходящее игрой... - пальцы в немом отчаянии сжались так, что побелели. - Ты пройдешь - кто здесь сможет препятствовать тебе... Но можешь ли ты хотя бы помочь мне - пройти через эту зеркальную галерею не как зритель, которому нет дела ни до чего? Поговори с Ханом. Расспроси его... у тебя наверняка накопилось много вопросов. И передай ему, что время игры кончилось... и скоро настанет время власти.
Она вскинула голову.
- Сделаешь?
Последнее предложение, последние слова сказанные юной Капеллой, заставили Клару вздрогнуть, а затем, внимательно и с легким недоверием посмотреть на бледное, веснушчатое лицо :
- Капелла... Значит ли это, что ты хочешь заставить детей... выйти из Башни? Сюда, в Город? Из обманчивого, но безопасного убежища - в место, где умереть так же легко, как сказать "раз"?
Эта догадка, еще ничем не подкрепленная, слабая догадка казалась девушке чем-то совершенно немыслимым - да нет, невозможно, зачем же Капелле, той, рядом с которой всегда чувствовалась ласка и забота, той, что вскорости примет бармы Белой Хозяйки, зачем ей хотеть... подобного?
Ее улыбка, перечеркнутая прутьями решетки, словно у узника, как никогда казалась улыбкой человека, не властного над обстоятельствами.
- А ты взгляни вокруг, милая Клара, - тихо произнесла она. - И спроси себя - много ли ты видела заболевших детей с того самого первого дня?..
На этой загадочной фразе Виктория умолкла, осторожно протянув сквозь железо ладонь, сжимавшую покачивающееся на цепочке простое медное кольцо, потускневшее от касаний пальцев.
- Вот, возьми это. Будет тебе пропуском, а потом... отдашь его Хану. Он поймет.
Цепочка с тихим, почти нерегистрируемым перепонками, звуком упала в протянутую горсть, приятно холодя чуть влажную кожу ладони.
- Я надеюсь, Капелла, ты знаешь что делаешь, - сказала девушка, опуская подарок-пропуск в карман. - И да... Я передам Хану твои слова.
"Да, я надеюсь. Но мне все чаще кажется, что надежда в этом городе - лишь разновидность самообмана" - подумала она, и, кивнув на прощание, направилась в сторону Башни - дела этого дня, требующие незамедлительного решения, должны быть закончены так или иначе... Даже если мотивы их совершения еще не совсем ясны.

Бакалавр, Гаруспик как декорация и Гриф, птица вещая.
(вдвоем с Вуззлем)

В оконце, под самым потолком распахнувшее свой узкий зев, нехотя вливалось серое, безрадостное небо. Стелилось по полу рваными обрывками теней, брезгливо огибая пятна подсыхающей крови.
Бессонная ночь въелась в уставшие веки сухой резью, и даже на этот робкий, невзрачный свет, смотреть становилось все больнее.
Город оживал. Звуки за стенами склада сплетались в бессмысленный хоровод – невнятные голоса и стук подошв по тротуару, далекий лай, разбавленный монотонной моросью… Резкий, разрывающий эту блеклую пелену скрежет ключа в замке, а затем – тяжелый железный грохот.
Свет, хлынувший в раскрытую дверь, на миг обжег глаза, перечеркивая вошедших людей, оставляя лишь размытый бесформенный контур.
- Так, и что у нас тут за птички?.. – голос, источающий глумливую надменную самоуверенность, втек в темницу, и дверь захлопнулась вновь.
- И тебе доброе утро, - отозвался чуть хрипло бакалавр. Он закрыл глаза - свет был слишком ярким для того, кто за ночь вынужденного бодрствования привык к темноте.
Кроме того, рассматривать вошедшего даже и не хотелось. Если мальчишка сбежал и решил забыть про спасителей - так тому и быть, и теперь уже всё равно. Всё равно...
Печальные размышления Даниила о дальнейшей их судьбе были неожиданно прерваны глухим стоном Бураха.
Будто забыв о явившемся разбойнике (а это несомненно был разбойник!), а заодно и о том, что было сказано им гаруспику этой ночью, бакалавр повернулся к раненому и спросил вполголоса:
- Нога?..
Тот не ответил - лицо его мучительно исказилось, закатились глаза, и Артемий как-то расслабился, обмяк, прислонившись к стене. "Обморок", понял Данковский, "болевой шок". Слишком много крови потерял менху... тем опаснее было для них обоих теперешнее положение.
- Боюсь, вам, сударь, придется иметь дело только со мной, - кисло улыбнулся Даниил.
- Это очень, очень прискорбно… сударь, - издевательски копируя интонации Данковского, откликнулся голос от двери. И тут же, меняя тон, становясь одновременно вкрадчивым и неприятно-резким, приблизился вплотную. – Ты кто же такой будешь? Что-то рожа мне твоя незнакома. Да и плащик… Хороший плащик, приметный. Я б такой запомнил…
Теперь, когда говорящий стоял, нависая над пленниками, его можно было разглядеть – для этого вполне хватало зыбкого сероватого света, что впускала разинутая пасть окна.
Человек не внушал особого трепета, весь он был какой-то пегий, тусклый и невыразительный, вот только блеклые голубые глаза смотрели колко, оценивающе, пристально. Ощупывали лицо Бакалавра, словно пальцы скульптора, лепящего посмертную маску.
Даниилу стало откровенно тягостно находиться здесь и сейчас в обществе именно этого человека; он чувствовал, что будь на его месте кто угодно другой, посмотреть в ответ было бы не в пример легче.
Словно попал в липкую, клейкую паутину, если шевельнешься - запутаешься в ней еще больше.
И захотелось почему-то умыться, словно взгляд незнакомца мог испачкать.
- Твоя рожа мне тоже незнакома, - заверил его Бакалавр. - Суть в том, что я прибыл в Город четыре дня назад, и по случайности вышло так, что я не успел познакомиться с каждым его жителем. Во всяком случае, с каждым из здравствующих... а вот большинство чумных известны мне в лицо. Я врач. А моего коллегу ты наверняка знаешь - это сын Исидора Бураха, Артемий, - голос его, спокойный, размеренный и твердый, вдруг обратился резким. - Полагаю, ты соизволишь представиться в ответ?
Не соизволил – лишь криво ухмыльнулся.
- Наследник Уклада, стало быть, - цепкий взгляд на миг отпустил Даниила, чтобы бегло скользнуть по бесчувственному телу Бураха – и вновь вонзиться в лицо. – И заезжая шишка. Известный, поди, врач-то?.. Модный? По плащику видать. Ну, ребятки, задали вы мне задачку…
Последние слова он процедил с заметным отвращением; кому адресовалось опасно-ласковое «ребятки» - самим пленниками или громилам, маячащим за спиной – осталось загадкой.
- А скажи-ка мне, доктор, - бандит прищурился, - что ты в моих тоннелях забыл? По подземельям-то только крысам шастать вольготно, а докторам - ой как не к лицу. Да и здоровью не на пользу, - и сочувственно прищелкнул языком.
Данковский дернул плечом. Если он выйдет отсюда в плаще, ему повезет. Впрочем, с другой стороны, ему повезет, даже если он выйдет без него.
- Это я уже понял, - скривился Даниил. - Только ты мне, приятель, тоже задачку задал не из легких. Зачем я, собственно, в Городе?.. источник заразы этой ищу. И посоветовали мне... нам с наследником Уклада пискать у Младшего Вллада в колодце - а то, говорят, примета нехорошая - колодцы в здешних места копать, - говорил Бакалавр словно бы и простодушно, а все же чувствовалась в этом некоторая... угроза? не может быть, слишком уж смешно, слишком неправдоподобно для жалкого пленника. - И вот спустились мы в этот колодец - а там, оказывается, целая система подземных ходов налажена. Тоннели эти, опять же... ты уж поверь, мы бы на складе вашем ни за что не оказались, если б некий добрый человек веревку не вытащил, по которой мы вниз спустились. Пришлось другой выход искать - вот и нашли.
С деланно безразличным видом Данковский уставился в потолок.
- В общем-то, плевать и мне, и Бураху, что там трупы лежали. Вот другое дело в том, что они все Язвой больны. Чем же тебе Город этот не угодил, что ты заразу по нему распространяешь?
- Слышь, Гриф, да чё ты с ним возишься! Финку между рёбер – и все дела! - развязно хохотнули из переплетения теней.
- Тихо, - лениво выплюнул пегий, не оборачиваясь.
На складе повисла тишина, растворившая в себе шепотки и шорохи, лишь прерывистое дыхание Бураха резало ее на тягучие неровные отрезки.
- Ну ты ж не дурак, доктор, - всё с тем же прищуром укоризненно протянул тот, кого назвали Грифом. – Дураков-то в докторах не держат. Вот и подумай - какой мне резон чумой город травить? К рукам ее не приберешь, прыгать по щелчку на заставишь, тапочки приносить не научишь. А явится по твою душу – ножом-то, небось, не отобьешься. Так что промахнулся ты, голубок залетный.
Данковский присвистнул. Свист получился приглушенный, даже с каким-то шипением, и оттого жутковатый.
- Как же я мог допустить такой промах? - он покачал головой. - Впрочем, может, это не я промахнулся, а? Скажи-ка, Сабуров тоже твердо в тебе уверен, знает, что ты не станешь Песчаную Язву под землей разводить? Хотя, даже если ты и не нарочно... вдруг случайно так получилось? Прирезали кого-нибудь, а он внезапно больной оказался; сбросили труп в яму, а оттуда уж микроб все тела поразил, а потом чума и саму землю пропитала - да наружу и выползла... Вдруг ты нечаянно шабнака приманил, а, Гриф? И вдруг об этом узнают? Скверно ведь получится, не так ли, друг мой?
- А вот угрожать мне не нужно, - премерзкая улыбка будто приклеилась к губам Грифа. – Не в том ты положении, чтобы угрожать, ох не в том. Шкура, небось, одна, и не казенная, не Сабуровская... А ну как спустят шкуру-то? Укоротят язык на целую голову. И тебе, и дружку твоему, - он несильно поддел Бураха носком сапога. - А концы в воду. Страшно тебе, доктор?
- Нестрашно, - буркнул Данковский. - Когда концы, с позволения сказать, в воде будут - уже всяко будет все равно. Это раз. А два, сударь Гриф... вы же со своими дружками не думаете, что потом сухими из той воды выйдете.. куда концы-то, ага? Не знаю, кто станет менху искать, а вот меня и Каины станут, и Сабуровы. Потому что уже знают, где искать. Не договориться ли нам в таком случае по-хорошему?
Гриф флегматично крутанул невесть откуда извлеченный нож. Серебристый блик метнулся меж пальцев, взлетел вверх и аккуратно опустился в ладонь. Неприкрытое пижонство – уж конечно он не собирался резать пленников прямо сейчас, да еще и собственноручно.
- Договориться? – белесая бровь выгнулась вопросительным знаком. – По-хорошему? Это я тебя по-хорошему отпускаю, а ты по-хорошему ищеек науськиваешь?
В картинной задумчивости Гриф прошелся взад вперед. Вдруг вскинулся, огляделся и резко шагнул к бакалавру.
- Куда щенок делся? - бесцветное лицо приблизилось почти вплотную, сузившиеся глаза неприятно выцеливали переносицу.
- О, заметил наконец, - хмыкнул доктор. - Вот теперь смотри, Гриф. Если до полудня мы с Бурахом не вернемся в Город, вас накроют. Парнишка об этом позаботится. А если вернемся, то никто ни о тебе, ни о трупах у тебя в тоннелях не узнает. Ты, конечно, спросишь, чем я могу сие гарантировать... может, слышал ты про такую вещь, как "слово чести"? Если существует в вашей среде понятие "честь", то пусть она мне порукой и послужит. Ну как?
...почему-то показалось Даниилу, что если сердце у него сейчас станет биться сильнее, то Гриф непременно услышит и начнет над ним насмехаться. Поэтому он на всякий случай задержал дыхание - вдруг замрут предсердия и желудочки, вдруг случится все-таки чудо, в которое ученым верить не положено?
- Уж больно гарантии ненадежные, - Гриф ухмыльнулся. – Я и тебя-то самого знать не знаю, а уж чести твоей и вовсе в глаза не видал. Вот наглости тебе хватает, не отнимешь, а с честью вопрос неясный – то ли есть она, то ли нет, поди разбери.
Свинцовое утро, подглядывающее в оконце, брызнуло слезами; несколько мелких капель коснулось щеки бандита. Поморщившись, он отер их ладонью и отступил назад, в тень, подальше от колючей мороси.
- Отпустить тебя, говоришь? А что – и отпущу, я ж себе не враг, таких редких пташек в клетке держать, - он разом потерял к пленникам интерес и отвернулся к громилам, ожидающим распоряжения главного. – Жбан, Рыжий, Боров… Проводите гостей. Только чтоб быстро, тихо и чисто.
Выразительно почесав кадык, Гриф вышел. Железный лязг двери оглушительно ударил по перепонкам.
"Быстро, тихо и чисто?" С ощущением ледяного ртутного холода внутри Даниил толкнул Гаруспика - очнись, мол, всё, приехали. "Ну теперь точно - конец".

Самозванка. Изнутри и снаружи.
(*монотонно* Вуззззззззззззззззл... Вуззззззззззззл... Вуууузззззззл)

Предвкушение. Нетерпеливое ожидание заставляет сердце гнать тяжелую, вязкую кровь по венам и легкую, алую – по артериям… быстрее. Быстрее, отрывистей делать вдохи и выдохи, быстрее, резче делать шаги, почти срываясь на бег – скоро, она, Самозванка, прикоснется, увидит изнутри одно из самых странных мест этого города. Узнает, что именно прячется в чреве этого бумажно-хрупкого паразита.
И это ощущение заставляло Клару идти быстрее, размывало, смазывало в серое пятно улицы и дома, оставляя неизменно-четким только одно – Многогранник.
Не это ли чувствует бабочка, что летит на огонек?
А что чувствует сам огонь, ожидая, когда мотылек ворвется в его изменчивый, плюющийся жаром чертог? Что чувствует пламя за миг до того, как легкие крылья потеряют краски, оплывут податливым воском и наконец осыплются золой? Жаждет первого прикосновения и слияния в агонии смертельного танца – или боится его? Когда сгорает мотылек – огонь умирает вместе с ним. Раз за разом оставляя в сером пепле обрывки своей души. И вновь расправляя залатанные крылья навстречу чужому полету – в тщетной надежде поймать бабочку, которая сумеет жить в пылающей клетке.
Многогранник, впрочем, не был огнем, расставившим силки на беззаботного мотылька. Если он и ждал Клару – то спокойно и гордо, не распахивая горячих объятий и не вспыхивая фейерверком искр.
Спокойно, гордо, и немного надменно: воплощенное в бумаге и камне чудо ожидало прихода чуда из плоти и крови, и Кларе невольно казалось, что ожидало со скепсисом. Впрочем, это уже издержки фантазии – если вид Многогранника о чем-то и говорил ей, то только о странном чувстве прекрасного у его создателя. И только легкое напряжение в груди вкупе с чуть дрожащими пальцами убеждали её в том, что все это лишь внешнее, наносное, словно серая и невзрачная крышка ракушки, скрывающая нежный, переливающийся перламутр внутри.
И чем ближе Клара подбиралась к Многограннику, тем сильнее становилось это напряжение – уже поднимаясь по бесконечным ступеням наверх, она почти слышала монотонный, резонирующий с туго-натянутыми нервами, звук.
И на каждой площадке ожидала увидеть живую стену, ощетиненную собачьими мордами. Горящую недобрыми (и изрядно напуганными) взорами сквозь прорези на плюшевых масках. Звенящую возмущением и гневом, неразделимым на отдельные голоса.
На котором пролете они встретили ее в первый раз? Казалось, что сейчас она забралась выше, много выше – но лестницы оставались пусты, будто обитатели Башни, отправив незваную гостью к Хозяйкам, забыли о ее существовании. Или уверовали в то, что вернуться сюда она уже не сможет.
Холодный воздух – свежий и чуточку горчащий, как после грозы, царапал горло. Бесконечные ступени ложились под ноги – покорно, как смертник ложится небритой щекой на задубевшую от пролитой крови плаху. Безразлично – как лист бумаги ложится под коверкающее движение пера.
Затем бумажная лестница кончилась – внезапно и резко, бросив к носкам стоптанных Клариных ботинок круглую углубленную площадку с жадно распахнутой пастью воронки в центре. Входи, милая. Теперь – можно.
Теперь можно, задержав дыхание, и делая мелкие шаги, спускаться по наклонной – к входу. Холодный, пронизывающий ветер дул в спину, словно бы и ему хотелось, чтобы она, Клара, поскорее исчезла в чреве непонятного здания. Поскорее встретилась с тем, ради чего бросили внешний мир дети этого города. Ради чего они, оскалив нарисованные на масках зубы, шипели «Нет тебе хода», по всей видимости, защищая нечто им дорогое.
Быть может, в какой-нибудь другой день Самозванка почувствовала бы некий азарт, колкое любопытство, что породили те особые интонации, которыми здешние жители выделяют слово «Многогранник»…
Но сейчас – только сжатые в кулак пальцы, сейчас – только судорожный вдох и широкий шаг в сторону центра воронки-входа. Сейчас – только медленно расплывающиеся перед глазами очертания бумажных арок и серого-серого неба.
Потом…
Потом – миг, когда размытые контуры дробятся на осколки и складывается вновь. Миг бесконечно короткий, но длящийся и длящийся, затягивающий в вязкий водоворот изломанных линий и мелькающих темных пятен. И воздух, твердеющий под рукой.
Когда раздробленный мир стал цельным, вместо мутного неба над головой нависал потолок.
- Молчит, - ехидный девичий голосок, прозвучавший из-за спины, был смутно знакомым. – Может, ей и правда язык прищемили?..
- Даже если и так, руки мне, во всяком случае, оставили, - Не оборачиваясь, промолвила Клара. – И это была почти угроза.
Мозаика, расколотый витраж перед глазами собрался вновь, явив Самозванке более или менее четкую картину окружающего её пространства. И она даже почувствовала легкий укол разочарования – слишком… Неподходящим выглядело это место. Оно было странным, это так. Чуть-чуть пугающим. Но…
Мысль оборвалась, когда Клара встретила холодный и недоверчивый взгляд юноши, что стоял, перекатываясь с носка на пятку, в двух шагах от неё.
- Это вы зовете Многогранником? – Спросила она, стараясь пропускать в голос как можно меньше ноток скепсиса.
- Мы зовем? – парень слегка недоуменно пожал плечами. – Он есть – Многогранник. Как бы ты его не назвала, суть не изменится. Внутренняя суть. Грань – это ведь не только то, что можно увидеть глазами, верно?
- Думаешь, она тебя понимает? – маленькая бестия, что так ловко уняла толпу мальчишек на лестнице, нахальства явно не потеряла. Она выплыла из-за спины, театрально обошла Клару по кругу и, картинно покачав головой, продолжила: - Внутренняя суть, внутренние грани… Большинству бывает довольно и внешних – благо их тоже хватает.
- Полагаю, создатель этой конструкции будет польщен, узнав, что наиболее ярым ценителем его труда стала, - Клара вздохнула, и, пожевав губами, продолжила. – Некая юная госпожа, что, возможно, понимает его творение даже лучше, чем он сам. Но то создатель, а я… пришла сюда с несколько иной целью.
Улыбнувшись, и чуть отодвинув девочку, что во время своего эффектного шествия успела встать между ней и Ханом, Клара сделала шаг вперед:
- Итак, это ты – Хан, брат будущей Алой Хозяйки и «атаман» этого… места?
- Он самый, - юноша ухмыльнулся, словно звание «атаман» чем-то его позабавило. – Но со мной-то все понятно, догадаться не трудно.. А вот ты откуда взялась?
- Ах, сейчас она всю правду и поведает, - сочащийся ядом голосок не заставил себя ждать, Клара и рта раскрыть не успела.
- Мелочь, уймись, а? – беззлобно посоветовал нахалке Хан. – Хватит задираться. Ее пропустили.
«Мелочь» тихонько фыркнула, но сочла за благо промолчать.
- Так откуда? – внимательный взгляд юного Каина вновь обратился к Самозванке.
- Из могилы, - лаконично ответила Клара, не отводя взгляда. – Из грязной ямы, вырытой на дальнем краю кладбища, под печальный шепот оберегаемых Лаской, я вышла в этот Город. Но, не думаю, что это действительно столь важно. В отличие от слов той, от которой я пришла прямо сейчас.
Против воли, девушка бросила взгляд на «мелочь», что, храня молчание, внимательно следила за происходящим здесь. Интересно, как она воспримет подобные новости?
- Время игры кончилось, сказала она. И пришло… - Самозванка смолкла, а затем протянула Хану раскрытую ладонь, на которой покоилось тусклое медное кольцо перевитое серебряной цепочкой, - Время власти.
- Капелла… - похоже, это имя вызывало у Хана не самые приятные мысли – выдыхая звонкие, весенне-певческие звуки, он прикусил губу; гладкий лоб прорезали глубокие продольные складки. – Она все думает, что мы здесь играем. Хозяйка! Где ее хваленая проницательность? Что же - Стаматин игрушку сделал? Симон – в игрушки играл?!
Он резко сгреб кольцо с Клариной ладони – на миг показалось, что безделушка с размаху полетит в стену. Но нет - сжал в кулаке так, что побелели костяшки пальцев. Помолчал.
- Хорошо, - рука, сжимающая кольцо опустилась в карман, да так там и осталась. Голос звучал почти спокойно, только легкая заминка на первом слоге выдала внутреннее напряжение. – Я обдумаю ее слова. Но мне трудно поверить, что Виктория не нашла посыльного… попроще. Так что… ты ведь не за этим пришла? Выкладывай.
- Тогда ответь мне, Хан, что же такого, целиком и полностью отличного от игры вы здесь творите? – спросила Самозванка, сжимая и разжимая оцарапанную резким движением ладонь. – Что же делают здесь дети, спрятавшись от взрослых, от своих отцов и матерей, что, вполне возможно, задыхаются в Молчащих Домах, сдирая кашлем язвы с легких? Готовят чудесную панацею? Зовут с той стороны Грезы сказочных фей, что излечат страждущих касанием волшебной палочки? Или…
Самозванка прищурилась, подойдя чуть ближе к властителю этого места:
- Или до сих пор играются в песочницах собственной фантазии? – Она улыбнулась, и, повернувшись, обратилась к маленькой язве с ангельским голосом. – А может, вы просто прячетесь? Давайте, признайтесь, в этом нет ничего зазорного. В этом нет ничего плохого. Песочная грязь ведь не видит разницы между ребенком и взрослым – от её гнилого дыхания умирают все. А здесь ведь так… безопасно. Возможно, именно из-за этой безопасности кое-кто не смог сдержать вовремя свою… Уязвленную гордость.
- Ты зря смеешься, - Каспар одарил ее угрюмым взглядом. – У нас здесь, в городе, игра – это всегда больше, чем игра. Все настоящее творится только играя. Порошочки – слышала? Капелла тоже все твердила – ах, опасная игра. Но Песчанку-то они убивают, а? А с Башней еще сложнее. Фея с той стороны Грезы, может и явится, вот только знать бы заранее – добрая? Злая? А может быть в одной фее тоже… граней много? Внутренних. Одной гранью блеснет – добрая фея. Другой – беги без оглядки. Может быть ты тоже – фея многогранная, а?
- Да уж, - не выдержала в своем углу притихшая было малявка, для которой роль бессловесного манекена, очевидно, была сложна и непривычна, - от этих ее граней аж в глазах рябит.
- Кстати о гранях, - вставила Клара, вновь повернувшись к Хану. – Вернее, о грани, той, которая была здесь совсем недавно. Такая…
Пальцы её невольно сжались в кулак, а вслед за ними почти незаметно начало дергаться левое веко:
- … Похожая на меня. Она говорила о том, что ей здесь было нужно? Говорила о том, зачем пришла? И из-за чего ушла от вас?..
Подвижное, выразительное мальчишеское лицо застыло. Белая, искусно вылепленная алебастровая маска, на которой лишь глаза - живут, плещут испугом и еще чем-то, что никак не удается поймать и рассмотреть повнимательнее.
Кое-как совладав с собой, Хан отвел взгляд.
- Я… расскажу, - он вытащил из кармана и принялся вертеть на тонкой цепочке Капеллино кольцо. Руки заметно подрагивали. – Расскажу. Только, знаешь… Ты сначала осмотрись в Башне. Так будет лучше. Тебе будет проще понять, а мне – объяснить.

Бакалавр, Гаруспик и несколько бритвенников.

(Хелькэ, Клюв и некий кот)

Гаруспик не открывал глаз. Толкнуть его сильнее? Данковский опасался потревожить раненую ногу.
- Ну, тут уж ничего не поделаешь, - пробормотал Бакалавр, размахнулся и влепил Бураху порядочную оплеуху.
На этот раз - против собственного желания, но вынужденно, покоряясь судьбе. Судьба уже распахнула гостеприимные врата свои и ожидала странников, только вот не показывала пока, что там за вратами - ад ли, рай... или, может статься еще одни врата...
- Гаруспик! - окликнул он. - Если сейчас не придешь в себя, получишь еще раз!
Пробуждение не было ни простым, ни быстрым. Артемий выползал из вязкой, мутной слизи забытья, как муха из приторного сиропа. Чувства возвращались постепенно, и первой явилась Госпожа Боль. Она пауком сидел на его ноге запустив жвалы в пулевое отверстие и временами пошевеливая ими. Будто проверяла, сволочь, жив ли он. А ещё кто-то превратил его щёку в уголь, вынутый из костра. Интересно, кто бы это мог быть? Всё прочее вернулось быстрее и как-то сразу. Менху закашлялся резким, холодным воздухом, сощурил глаза, пытаясь защититься от безжалостного света, и дерзнул встать. Госпожа Боль резко ему возразила.
- Ойнон, тебе не надоело? - выдавил Артемий, морщась от того возражения.
- Прости, - покачал головой Даниил, - это было необходимо. Дело в том, что нас сейчас ждет... нечто, - он оглянулся на бандитов.
Это определенно было "нечто", настолько не предвещающее хорошего, что даже мысли о страхе куда-то исчезли.
- Хватит чирикать, птенчики, - один из бандитов, обладатель медно-рыжей шевелюры, скроил задумчивую мину, будто всерьез размышляя – помочь пленнику окончательно прийти в себя хорошим пинком, либо же прекратить его мучения прямо сейчас.
Бурах огляделся, смерил взглядами конвоиров и вновь попытался встать.
- Помоги, ойнон, - тихо попросил он, понимая, что нога снова подламывается.
Даниил подхватил его под руку, потянул вверх, поднимая.
- За шею держись, - сказал он, перехватывая Артемия сзади, - так легче будет.
Посмотрел на громил, вздохнул, улыбнулся краешком губ.
- Ну что, господа, будем прощаться?..
Бурах молчал. Он опёрся на подставленное плечо Бакалавра и смотрел на бритвенников так, как смотрят в прицел перед тем, как спустить курок. Спокойно, почти безразлично. Целясь.
Ответом на холодный взгляд Бураха стал другой взгляд, такой же безразличный, бестрепетный, жесткий – черный взгляд револьверного ствола.
- Не терпится? – глумливо ухмыльнулся рыжий. – Успеем еще попрощаться-то.
Второй бандит шагнул к двери, высунулся. Фигура его, перечеркнутая серым дождем, казалась размытой и какой-то нездешней.
- Здесь все чисто, Жбан, - а вот голос был груб и почти осязаем.
- Давай, на выход, - мертвый зрачок ствола недвусмысленно качнулся, указывая путь.
- Как прикажешь, - фыркнул Данковский и потащил Артемия к дверям. Было не слишком удобно, но сейчас Даниил старался максимально облегчить положение менху.
Воздуха в легких не хватало, и самый затылок почти физически сверлило ощущение чего-то ввинчивающегося, острого, палящего. "Вот сейчас", думал он, "непременно сейчас".
Вился под ногами Путь, вихлял и истончался. Волосок рядом с ним - широкий мост, паутинка - несокрушимая твердь. Вился Путь взбесившейся змеёй, плясал, скользил из-под ног.
Бурах шёл. Не прямо и гордо - качаясь и оскальзываясь, но шёл и вовсе не думал о том, когда Путь оборвётся. Быть может - сейчас. А может, завтра или через сто лет. Разницы-то, в общем и нет, разве не так?
Путь не кончался. Лающий звук выстрела не рвал стылый, загустевший воздух за спиной. Не била под левую лопатку злая железная птица. Высасывающий душу револьверный взгляд, ощутимый затылком, стал рассеяннее и снисходительнее. Их – обоих – уже списали со счетов, в них не видели угрозы, и черное дуло лениво поглядывало в пол, уверенное в своей абсолютной власти.
- Слышь, Жбан? – просительно протянул бандит от дверей. - Вы ж без меня справитесь? У Рыжего вон пушка, а этот, - небрежный кивок в сторону Бураха, - считай, уже покойник. Да и до стоков рукой подать. А мне бы сбегать кое-куда. Позарез нужно, а?
- Приспичило, - обходя пленников, огрызнулся третий разбойник, доселе молчавший и скрытый тенью. Остроносый, верткий, он походил на крысу, жесткая щеточка редких усов топорщилась над губой, придавая еще большее сходство. – Вечно тебе позарез нужно, когда работка неприбыльная.
- Да брось, Жбан! - просительные нотки в голосе сменились нажимом. - Тут двоим-то делать нечего. А за мной не заржавеет, ты ж знаешь. Будет улов – поделюсь.
- Ладно, вали давай. Пока я не передумал, - он сплюнул на пол и усмехнулся, глядя, как в дожде тают очертания подельника. – Ну? - последнее предназначалось Данковскому.
- Не нукай, не запряг, - пробормотал Даниил себе под нос: слышать мог только Артемий. И уже громче добавил: - Да иду я. Не бегом же, в самом деле...
"Их стало меньше", думал он, "стало, но это нас разве спасет? Их двое, вооруженных, а я не просто с пустыми руками, но и с раненым товарищем; впрочем, даже будь у меня оружие, успел бы я?.."
Было, впрочем, еще одно - даже если бы не успел, у одного из них был бы, наверное, шанс. Какой-нибудь ничтожный, но все-таки...
Интересно, мальчишка не добежал до Сабурова или Сабуров не пожелал помочь? Все-таки, у них с гаруспиком этот таинственный "порошочек", спасение от чумы. Не может быть, чтобы оно никому не было нужно!
А если может, то они, скорее всего, обречены.
Артемий начал приволакивать ногу чуть сильнее.
- Ойнон, - это был почти не шёпот, скорее без двух минут чревовещание, - я могу прыгнуть на одного и повалить. Справишься со вторым? Кивни, если да.
Он громко закашлялся, и сухой, похожий на карканье звук заметался меж складов.
Данковский задумался. Если сразу хватать за ту руку, в которой револьвер... не успеет ведь выстрелить?
Почти неуловимый кивок был ответом менху.
- Налево, - коротко скомандовали сзади, и несильно, скорей для порядка, ткнули Даниила в спину.
Убогие, мрачные складские стены петляли лабиринтом. Налево, направо, снова направо – от однообразия окружающего пейзажа уже рябило в глазах. Даже мокрые булыжники мостовой, льнущие к подошвам, казалось, отличаются друг от друга больше, чем окружающие постройки.
Под ноги шарахнулась лоснящаяся черная крыса, глянула ошалело и метнулась прочь – подальше от опасной компании.
Бакалавр стиснул плечо Бураха покрепче - чтобы удобнее было придерживать. Нет, наверное, он все-таки слабоват... они оба.
А выбор обычно бывает минимум из двух вариантов.
- Господа, - сказал он негромко, - как вы считаете, нет ли нам резона договориться?
- Договориться? – бандит, небрежно сжимающий револьвер, обошел пленников и глумливо уставился на Бакалавра. Спадающие влажные пряди расчертили его лоб темно-рыжими штрихами. – И что ж вы такого предложить можете, чтобы ради этого стоило Грифу дорогу переходить?
Показалось – или злую насмешку в тоне и впрямь разбавил бледный, призрачный интерес?
- Кое-что можем, - через силу улыбнулся Данковский. Улыбка все равно вышла кривая, неправильная; неважно. - Допустим, вы нас убиваете. И живете потом долго и счастливо... впрочем, нет, я ошибся. Счастливо, но недолго. Потому что чума распространится по всему городу очень быстро и пожрет каждого из вас. Даже вашего всесильного главаря; это не шутки, вирус изучить я успел. Хотя, я могу снова ошибиться, и окажется, что чума вам не страшна. Или страшна, а?
Чуть понизив голос, он добавил:
- Если соображаете, то должны понимать - я не просто так говорю именно об этом.
Ухмылка рыжего стала шире, обнажив выбитый зуб и придав своему владельцу совершенно пиратский вид. Прекрасно соответствующий сути, впрочем.
- Понял, понял, к чему клонишь, - он презрительно сплюнул, - без тебя мы тут все умрем, а ты – спаситель наш, ага?
- Нет, ты не понял, - поморщился Данковский. - Без меня вы... необязательно умрете. А вот без лекарства подохнете. Кстати, не забывай, что мы с приятелем вылезли из подвала, где горкой были сложены зараженные трупы. Чума передается воздушно-капельным путем. Хочешь, выдохну в твою сторону? - тут ему стало по-настоящему смешно. - Не исключено, что ты уже заражен. Но есть лекарство, которое точно помогает. Вот только от трупа вы его не получите.
Бурах молчал. В нём кипела тяжёлая ярость к этим...бритвенникам и он понимал, что лучше дать красноречивому ойнону попытаться договориться с ними. Так будет проще, а уж потом он, менху, своего не упустит.
- Я аж дрожу весь, - проникновенно выдохнул бандит, глядя в глаза Данковскому. – Но лекарство - это хорошо... Его продать можно. Выгодно. При себе? - он качнулся вперед, приблизившись почти вплотную.
- Так я тебе и сказал, - в тон ему ответил Даниил. - Вот если оружие положите - тогда поговорим.
Рыжий заржал. Громко, заливисто, демонстративно: запрокинув голову и обнажив ряд гнилых зубов.
- Ну ты шутник, - фыркнул он, отсмеявшись. – Я так думаю, нет у тебя никакого лекарства, а то бы с Грифом ты по-другому разговор вел. Так что – давай, пошел! - Он махнул рукой с зажатым револьвером в переплетение складских проходов.
- Ага, - печально вздохнул Данковский. И кивнул.
И в этот момент Гаруспик прыгнул. Это было нелегко, он не мог верить простреленной ноге, и приходилось толкаться лишь одной, уцелевшей, но бандит был совсем рядом. Правый кулак Артемия вошёл ему в челюсть со всей силы ненависти потомственного менху к тем, кто нарушил главнейший запрет, а левая рука клещами впилась в запястье и кисть с револьвером. Бурах наседал, пытаясь обрушить своего врага на землю, а в голове вертелось почти бессмысленное: "Давай же, ойнон! Давай!"
Одновременно с гаруспиком Данковский прянул в сторону, бросаясь на второго бандита. Расчет был, кончено, не на схватку, что там - просто сбить с ног или хотя бы лишить равновесия. Ударить, словно приобнимая, но приложив всю силу, что могла найтись в теле... не забыть и двинуть коленом в пах - противник вряд ли будет думать о том, чтобы защитить эту часть тела... да противник вообще не должен думать сейчас ни о чем!
Помогла бы старая наука Андрюхи Стаматина. Сколько раз ведь было, в кабаках...
Потом, почти сразу, накатило чудное ощущение почти звериной жестокости - когда врагу хочется вцепиться в горло и рвать прямо зубами, захлебываясь кровью. И он уже был готов - и вцепиться, и рвать, и захлебываться.
Выстрел раздробил звенящую тишину – это рыжий, силясь стряхнуть с себя гаруспика, нажал на курок. Пуля ушла в небо, раня его серую туманную плоть. Небу все равно. Небо опухло от слез, и несколько лишних капель уже не заметит никто.
Затем воздух наполнился звуками. Заскулил, сложившись пополам от резкого удара, остроносый противник бакалавра, грязно выругался рыжий, не зная, как освободиться от бульдожьей хватки Бураха, а эхо все вертело и вертело звонкую игрушку – уходящий в небеса гром.

Самозванка. Вверх по лестнице, ведущей вниз.

В Многограннике не растет твирь. Проверено Кларой.
Там растет что-то другое. Проверено Клювом.

Курили вдвоем с Дженази.

Бессмысленный рисунок под ногами, истершиеся линии – переплетение хищных лиан. Ждут, манят, извиваются. Кажется, шагни – взметнутся гибкими руками, обовьют лодыжки, нежно, трепетно. Утянут за собой. Куда?
- Ну что же ты? – мальчишеский голос за спиной, удивленный, нетерпеливый голос. И взгляд, ощущаемый седьмым позвонком, как тонкая игла, едва прикоснувшаяся к коже – вроде бы не чувствительно, но не заметить?!
- Не бойся, - а в девичьем нет знакомого ехидства. Так – спокойно, серьезно, уверенно – могла бы сказать сестра. Чтобы разделить ношу.
Сестра? Холодная дрожь по телу от случайно всплывшего слова, и ноги сами делают шаг. А гибкие стебли линий и впрямь тянутся к щиколоткам, а затем – выше, выше, скользят по ногам, по бедрам, к талии, груди, льнут к щекам… Растворяют Клару в себе. Где-то за гранью остается насупленный юноша с властным прозвищем Хан и притихшая девочка, его верный наперсник. Где-то вне граней остается промокший до костей город и его верные жители. И только Клара – пока еще на грани, но уже через миг…
Темнота. Или вспышка?
Потом возвращается зрение – тревожит оттенками фиолетового и желтого, то мелькающих, то свивающихся в холодный розовый. Блики дрожат на ресницах и щекочут веки. Глаза придется открыть.
Голые стены – будто бумажные, исписанные чьим-то убористым почерком, а затем щедро омытые водой. Не разобрать надписей, струящихся от пола до потолка. Фонари, свисающие с цепей и бросающие неяркий свет. Лестница, спиралью уходящая вверх. И там, высоко-высоко, журавлики из тонкой бумаги. Нежны, хрупки, трогательны – и огромны. Птицы, на которых можно улететь прочь.
На краткий миг Кларе захотелось раствориться в этом ощущении, позволить ему просочиться сквозь поры и чуть расширенные зрачки – внутрь, туда, где все еще держится колючее недоверие. Недоверие, и понимание того, что все это – чуждое, может быть, даже неправильное, этому миру не принадлежащее. Что-то такое, правда, чуть более сильное, испытывает посетитель паноптикума, разглядывая наиболее противоестественного, наиболее причудливого уродца.
Дыхание, от волнения, становится прерывистым, теряет размеренный ритм и вместе с этим – становится страшно. Страшно сделать хотя бы шаг – настолько хрупок, настолько неустойчив этот мир. Смогут ли рукописи мечтателя удержать, выдержать шага девочки, что совсем недавно видела, как расползаются по каменным стенам кровавые цветы о стеблях из сукровицы? Насколько крепка и прочна здешняя мечта?
Клара вновь закрыла глаза, и, борясь с желанием по-детски зажмуриться и сжать кулачки, шагнула вперед.
По венам растекся пульсирующий жар. Весь этот город – старый, продрогший каменный пес над последней костью – прятал от Клары свое тепло, скалил зубы, гнал от бледных очагов. Здесь же, в Башне, ей стало по-настоящему тепло – жарко! - без всякого огня, словно пылающий цветок пробивался из груди. Клара видела его так ясно: слепящий багрянец лепестков, рваных, изменчивых и нервных; червонное золото тонких прожилок, наполненных силой; запах пепла – не привычно горький, а ласковый, с оттенком ванили. И обугленная дыра вместо сердца.
Гори! – пляшет цветок, лижет горло – Гори, только так и стоит жить!
И возможно, только сейчас она понимает, почему и ради чего местные дети, словно обозленные волчата, кричали ей вслед «нет тебе хода». Почему вышли из хрупкого, но прочного убежища, к той, что вполне возможно, могла оказаться костяным уродцем, прикрывающимся маскою чудотворницы.
Да – это понимание цветет в груди, словно бы причащая её, Клару, к тайне детей-заговорщиков. Согревающий детский секрет – я знаю, а ты – нет. Секрет, тщательно охраняемый от промозглых улиц, от грязных подворотен, от нестройных лестниц в никуда и пожухших осенних листьев. Но более всего – от взрослых.
Известное, старое правило: если есть секрет, если есть тайна – взрослым, надменным, всезнающим – ни слова. Иначе тайна сломается – доверительно шептали ей надписи на бумажных стенах. Иначе игра не получится – заговорщицки добавляли угловатые птицы. Иначе волшебство развеется – говорили ей затуманенные, подернутые серебристой поволокой, глаза грезящих детей.
Клара шагнула вперед, неуверенно, чуть покачиваясь. А затем, прикрыв глаза, и стряхнув с подметок последние крупицы городской пыли, она полетела вниз по кривой, закрученной в ломаную спираль, лестнице – зная, что упасть и разбиться ей не грозит. Не сейчас.
Лестница тянулась к звездам. Неважным, а значит, не существующим стало знание о том, что никаких звезд здесь, в этой огромной стеклянной колбе, попросту не может быть. Неважным, а значит, не существующим стало воспоминание о настоящем небе - безрадостном мутном мареве, норовящем пригвоздить тебя к земле, не позволить поднять головы, расправить плеч - какие уж тут звезды...
Змеясь, скручиваясь в узлы-платформы, выбрасывая тонкие невесомые отростки, текли вверх не ступени – живые искры млечного пути. Текли – и рассыпались пылью под ногами, оставляя после себя глубокую, упругую темноту. Но даже она держала надежно, как чьи-то заботливые, ласковые ладони.
Разрезая черный бархат пространства, плыли рядом журавли, мерно взмахивали крыльями из клетчатой бумаги, рождая ветер. Ветер пел. Там, за гранью этого мира, ветер мог выть, реветь, стонать. Здесь его голос был чист и светел, и тонкие его руки вплетали в Кларины волосы атлас шелестящих лент.
Кто сказал, что нельзя дотянуться до звезд?..
И она поверила. Здесь и сейчас, все еще девочка, все еще ребенок - верящий, что можно оттолкнуться от грязи и боли, ступая по крышам молчащих домов - вверх, к звездам. Коснуться, сгрести в ладонь горсть ярко-сияющих небесных драгоценностей и спуститься вниз, спрятав их за пазухой.
Вниз. К городу, где живут и умирают, где боятся и ждут, желают и не хотят. Где хлещет кровь из рассеченного горла быка, где горькие запахи твири и погребальных костров смешались в один, а по улицам, улыбаясь, бредет девочка с легким, неслышным, почти невесомым шагом воровки.
Вниз. К городу, где нет времени поднять взгляд на звезды, где небо - замесь свинца и ржавчины, а дома, что недавно были кричащими, стонущими и плачущими, становятся молчащими.
"Вниз, к городу" - прошептала Клара, до боли закусывая губу, впиваясь ногтями в ладони. Не хотела, не желала. Но... Сама не зная, почему, повторяла про себя, тихо, смаргивая непрошенные слезы - "Вниз, к городу".
А звезды плавились. Растекались вокруг патокой и застывали – холодными осколками зеркал. Клара ловила в них свои отражения – размытые и невозможно четкие. Улыбалась себе с одних граней и хмурилась с других. Сильная, гордая, властная – держала на ладони город. Ничтожная, маленькая, испуганная – жалась к холодной стене. Летела – белая чайка, вольно раскинувшая крылья. Бежала. Задыхаясь, спотыкаясь, падая – загнанная крыса в лабиринте. Умирала, сжимая в горсти сухие, испачканные алым листья. Жила – назло всему и всем.
Лицо – свое собственное, знакомое до мельчайшей черточки, но каждый раз новое, чужое, всплывало из ниоткуда, чтобы тут же раствориться, уступая дорогу новой Кларе, рвущейся из звезд. Ты – это я, говорила каждая Клара. Смеясь или плача, мягким шепотом или криком на грани истерики. Ты – это я! Выбери? Возьмешь меня за руку? Протягивали тонкие ладошки – обломанные ногти, царапина на запястье – точь-в-точь, как собственные. Которая я – это ты?.. Карусель вращалась. Лица сливались в одно и рассыпались на десятки, сотни, тысячи…
Которая из тысяч? Которая из сотен, разных и одинаковых, летящих к небу и падающих к земле - ты? Находящая и теряющая, закрытая ото всех и понятная всем же - ты, настоящая, ты, единственно верная... Где ты?
Растворяются, просачиваясь сквозь пальцы звезды, гниют в руках янтарные листья, разбиваются зеркала - и в осколках - плачущая, потерявшаяся среди бессчетных отражений Клара, разрывающая на сотни мелких кусочков свое "я".
На перекрестке сотен дорог стояла девочка, сжимаясь в комок и глотая слезы, не зная куда идти, не зная, что именно выбрать.
Выбрать себя, одну единственную, забывая всех остальных - это ли не ловушка?
Разорваться на сотни кусков, пытаясь стать всеми - это ли не ловушка?
Оставить выбор в стороне, и закрыть уставшие, покрасневшие от слез глаза - это ли не ловушка?
Выбирать, зная, что все равно придется чем-то пожертвовать... Это ли не ловушка?
Испарялись, слой за слоем, границы между "я не знаю" и "должна ответить". Все быстрее и быстрее двигались осколки - и из каждого отражения смотрели на неё чьи-то глаза. До тех пор, пока с тихим хрустальным звоном не рухнула последняя из преград.
После нескольких секунд тяжелого молчания, грезу прорвал дикий, полный страха и отчаяния, крик.
Треснули зеркала. Черные надломы вскрыли сияющую поверхность звездных граней, исковеркав отражения девичьих лиц. Эхо билось в осколках, дробя их в мелкое крошево. Пыль осыпалась к ногам и складывалась в лестницу. Не к небу – от него.
- Выбирать трудно, да? – вкрадчивый голос, знакомые интонации. И никого вокруг. Словно сама Башня, впитав в себя души не выбранных, разбитых Клар, шепчет на ухо.
- Замолчи! - резко, громко и в то же время глухо. Так говорят те, что станут умолять и скулить, если не помогут угрозы. Так говорят почти сломленные, но все же - еще живые, пусть и порядком потрепанные. - Не говори. Молчи. Исчезни.
Смеется. Горько. Так смеются те, кому невыносимо больно. Так смеются те, кого предали, растоптали, выбросили. Так смеются те, кому завтра умирать, нет – кто уже умер.
- Ты забрала отсюда кое-что. Горсть блестящих безделушек, - она и правда исчезает. Голос все тише, и приходится ловить перекатывающие по ступеням отзвуки, чтобы различить слова. – Вспомни о них завтра. И у тебя будут крылья. Звезды. Только завтра. Вспомни…
Уже не голос, но выдох. Мертвые бумажные птицы вокруг. Отблески фонарей. Дети, счастливые в своем зазеркалье.
Огненный цветок, умирающий в груди, серым пеплом затягивающий обугленную рану над сердцем.
И шаги. Тяжелые, будто каждый из них - последний. Вверх по лестнице, ведущей вниз. К городу.

Похождения Баки и Гару
(Оррофин, Хелькэ, и Черон на вспомогательных ролях)

Сухое эхо выстрела еще слышалось в звенящем воздухе, спугнув доверчивую птицу с крыши ближайшего склада, но скоропостижная схватка уже оборвалась - так же стремительно, как и началась. Скорчившийся силуэт, скребущий пальцами грязь мостовой, одинаково-безразличные складские стены... Серое на сером. Нет крови. Как будто ничего и не произошло - всего лишь очередные жертвы, застигнутые в подворотне госпожой Песчанкой, только двоим по какой-то загадочной иронии судьбы на этот раз повезло.
Карканье одинокой вороны, вспорхнувшей в небо наперегонки с револьверным выстрелом, наконец растаяло в тишине.
Гаруспик тяжело дышал, его ногу пронзала крутящая, сверлом ввинчивающаяся в плоть и кости боль, но менху держался. Не спеша выпускать запястье вооружённой руки врага, он сильно и резко ударил кулаком под челюсть, туда, где за рябой, покрытой щетиной кожей рельефно проступал кадык. Лишь после этого выпускник столичного медицинского университета позволил себе пощупать пульс.
Почувствовав слабое биение под пальцами, он поморщился и вцепился свободной рукой в шею бритвенника, одновременно приподнимаяясь на колени.
"Умирай, умирай, умирай!" - билось в голове Гаруспика, а губы поперёк воли произносили древние слова:
- Преступивший, нарушивший, взявшийся за недозволенное, уходи Путём извилистым, неровным, иди по равнинам каменистым, по степи выженной, по болоту беспощадному. Сгинь навеки и забери с собой грехи свои и память о себе.
Обмякший бритвенник выгнулся, захрипев и пытаясь судорожно вцепиться в руку, перехватившую ему горло, но спустя несколько томительно долгих ударов сердца пальцы разжались и он бессильно повалился у ног Бураха. Мертв, в этом не было никаких сомнений.
Когда остроносый бандит согнулся от боли, Данковский, не задумываясь, ударил его правым предплечьем по шее, у основания черепа. В голове между тем само собой всплыло: «Первый шейный позвонок – атлант, второй – осевой, после семи шейных идут грудные»…
Vertebra. Позвонок.
Если подумать, человек – ужасно хрупкое создание. Все эти косточки, хрящики, тонкий кожный покров, легко рвущиеся мышцы… Дитя странных прихотей природы. Дитя, быстро научившееся убивать других ее детей. И себе подобных – тоже.
Мысли никак не согласовались с движениями, но так было с бакалавром всегда в те моменты, когда рядом с ним совершалось нечто крайне важное.
Противник, издав полусвистящий-полухрипящий звук (или то был вздох?), весь обмяк и повалился под ноги Даниилу. Пощупав пульс, врач убедился – всё.
Вопреки ожиданиям, никаких особых ощущений не возникло. Оглянуться – справился ли гаруспик (конечно, справился), одним взглядом спросить – что дальше?
Нужно было уходить отсюда. И как можно скорее.
Артемий, не вставая, быстро и как-то безразлично-деловито обхлопал карманы бритвенника, но ничего, кроме нескольких монет не нашёл. Впрочем, оно особо и не надеялся, потому что главное, на настоящий момент сокровище нарушитель закона сжимал уже начавшей холодеть рукой. Револьвер был старым, но вполне рабочим, вычищенным и смазанным.
- Помоги встать, ойнон, - попросил менху, проверяя барабан и предохранитель. - Выстрел могли слышать.
- Могли. Просто этим выстрелом должны были убивать кого-то из нас, а не наоборот.
Данковский подставил Бураху плечо, вытянул его наверх, стараясь быть как можно аккуратней.
- Знаешь, куда идти?
- Нет. Куда-нибудь подальше, сначала, а потом разберёмся.
Даниил пожал плечами - вернее, одним, так как второе было занято гаруспиком. Огляделся, кивнул в сторону дощатого забора.
- Попробуем пока вдоль ограды?.. Может, попадется выход. Перелезть ты, верно, не сможешь.
- Не смогу, - кивнул Бурах. - Но где-то в углу должна быть дыра, проделанная детьми, которые не могут перекарабкиваться поверху.
- Думаешь, детям нравится играть там, где полно бандитов? - скептически поднял бровь бакалавр.- В любом случае, хорошо бы ты знал, где именно находится этот угол...
- Не знаю. Давно не был в городе, - пламя, всё это время пожиравшее ногу, постепенно превращалось в свинец, неведомым образом заполнявший всё тело. Мысли делались тупыми и тяжёлыми, рука на плече бакалавра наливалась дурным весом, прижимая обоих к земле. - Идём, ойнон. Если что, пусть скажут тебе, как пройти к дому Бураха. Там всё. Там есть. Там...
- Если - что? - холодно, резко спросил Данковский.
- Если я лишусь сознания. Например.
- Попробуй только, - процедил бакалавр сквозь зубы.
Забор все тянулся и тянулся вдаль, и единственным жланием Даниила было, чтобы он кончился как можно скорее. И еще - чтобы тот склад, откуда их вывели под прицелом, оказался как можно дальше от них... или они - от него.
Артемий полностью сосредотчоился на револьвере в собственной руке. Его тёплая, тяжёлая рукоять помогала хоть как-то зацепиться за мир и не дать ускользающему сознанию окончательно провалиться в тёмную и клокочущую пучину.
Погони слышно не было. Возможно, лишь пока?.. Бакалар предпочел об этом не думать. Подумать следовало, скорее, о том, что он скажет Сабурову, когда окажется в Стержне. Сказать нужно было многое. И не очень приятное.
Но это будет потом... а сейчас - доски, доски...

Бакалавр и Гаруспик. Конец злоключений.

(Оррофин, Хелькэ и далее – великий и ужасный Исполнитель. В преданном ожидании второго мастера и третьей куколки)

- Ойнон, какой самый тяжелый вес тебе приходилось носить на себе? - тихо и как-то задумчиво спросил Бурах, когда они миновали дыру в заборе и углубились в сплетение городских переулков. - Это важно.
- Самый?.. Помню, я как-то тащил на себе Андрея Стаматина после одной из университетских пирушек. Правда, он был не ранен, а мертвецки пьян, да и я был... не в лучшем состоянии. Но это было давно. Почему ты спрашиваешь, менху?
- Это хорошо, - мудрым голосом изрёк Артемий. - Опыт, как известно, лучший учитель.
С этими словами он повалился на Даниила, выронив револьвер. Глаза Гаруспика закатились.
- Спасибо, друг, - с чувством произнес Данковский. Чуть тише добавил: - Как же я тебя сейчас ненавижу...
С трудом нагнувшись, подобрал револьвер и сунул в карман плаща. Затем, стараясь не упасть вместе с Артемием (а он оказался достаточно тяжелым), перекинул его руку себе через шею, покрепче прижал в поясе другой рукой.
Если он правильно представлял себе дорогу к дому Исидора Бураха, идти нужно было прямо до моста, а перейдя его, поворачивать во дворы. Неблизко.
Главное - чтобы не было погони...

...погони не было. Ключа от дверей - тоже, а двери были заперты. Ну и задачку задал ему менху, врагу не пожелаешь!
Кое-как устроив того на крыльце и прислонив к двери (плечо, на котором он тащил Артемия, ужасно ныло), бакалавр с наслаждением отвесил ему пару пощечин.
- ...! - простонал менху. - Ойнон, ты...нехороший человек. Зачем по голове-то?
- Ты не лучше. Не мог сознание не терять? Чем я дверь открою, не тобой же?
- Нехороший ты человек, - повторил Артемий и начал медленно шарить по карманам. - Вот ключ. Да.
Даниил вздохнул, отпер замок... поблагодарил фатум за то, что дверь открывалась внутрь.
- Идти уже можешь, нет?
- Встать помоги.
- Конечно, мой повелитель, - фыркнул Данковский. Потянул Артемия вверх, не стал дожидаться от него инициативных проявлений и втащил в дом. - Где тут ближайшая кровать? Ага, не здесь, а дальше, вижу...
Заниматься комфортным устройством Бураха ему не хотелось, поэтому гаруспик оказался буквально сброшен на постель - но все же с некоторой предусмотрительностью. Простреленная нога все-таки не была виновата в том, что такой у нее дурной обладатель.
- Порошочек где? Не потерял? - буркнул Данковский.
- Не потерял. Ойнон, мне сейчас нужен скальпель, зажим, игла с нитками и твирин. Всё это либо в столе, либо на столе в соседней комнате. Принесешь?
… когда бакалавр наконец вышел из дома и по глазам резануло светом, перед взором невольно понеслась недавняя картина: затхлый воздух, полутьма, и этот сумасшедший, безрассудный человек разрезает скальпелем собственное бедро; достает пулю, затем сшивает наживую – и использует в качестве обезболивающего и антисептика горький, дымный твирин. Льется кровь, гаруспик чертыхается и старается не морщиться от боли. Отказывается принимать помощь.
«Варвар», подумал Данковский. «Безумец».
И с горечью подумал, что не сможет перестать уважать этого человека, как бы ему ни хотелось.

(то самое "Далее". C Хелькэ.)

Даниилу казалось, что его телом управляет кто-то другой. Он шел, глядя на носки ботинок, перемазанных в грязи, и явственно ощущал, что ноги слушаются не его нервных импульсов, а идут сами по себе. Медленно-медленно, покачивая тело, как заводная игрушка, как бычок из детского стишка по тонкой деревянной дощечке.
Как будто ноги вообще не его. Какие-то чужие. Идут, потому что не умеют ничего другого, а не потому что он, бакалавр Данкосвский хочет, не потому что ему нужно попасть к Сабурову, и скорее, скорее..!
Ноги не хотели идти скорее. И голова, словно наливаясь изнутри плавленым чугуном, норовила опуститься совсем низко, уронить веки. Забыть обо всем, предаться спасительному сну, где не будет ничего и где - самое главное! - ничего не было. Четырех.. или пяти, шести?.. дней в проклятом городе, с проклятой болезнью, выползшей на улицы, со страшными сказками. Со смертью, постоянно протягивающей костлявые пальцы из-за угла - ладошкой двенадцатилетней девчонки с голыми кленками, или крепкой, затянутой в кожаную перчатку рукой, сжимающей револьвер.
"Стержень", выросший прямо перед ним, показался смешны кукольным домиком. Бакалавр заколотил в дверь, втайне желая увидеть, как игрушечный домик складывается, рассыпается под ударами его кулаков.
Дверь поддалась напору кулака, проем дохнул затхлым теплом комнат и колючим раздражением возникшего на пороге мужчины. Выглядел комендант не лучшим образом. Воспаленные глаза, сухие, сжатые в тонкую линию губы, но самое главное - казалось, что внутренний стержень, который заставляет этого человека держаться прямо, готов рассыпаться. Словно позвоночник господина Сабурова изъеден молью, и лишь привычка – да остатки силы воли – не позволяют ему согнуться под тяжестью давящего на плечи неба.
- Что вы, черт побери!.. – комендант осекся, напоровшись взглядом на изможденное лицо Бакалавра. Раздражение вспыхнуло спичкой и потухло, затаившись в жесткой складке на переносице. – Данковский. В какую авантюру вы ввязались?
Ворох ссохшихся листьев с крыльца метнулся за порог – к теплу, к свету, подальше от промозглости каменных ступеней.
- Зайдите в дом, - Сабуров посторонился. – Разговор предстоит долгий.
- Это точно, - скривился бакалавр. Прошел вперед, в комнату, упал в кресло, не дожидаясь приглашения... Теплая шероховатость обивки заключила его в объятья, заставила расслабиться, стать мягким и беззащитным. Наконец-то можно никуда не идти, не тащить никого на себе, не спускаться по жестким веревкам, обдирая ладони, и не убивать незнакомых людей.
Интересно, а убил он того все-таки?.. Или есть крохотный шанс, что бандит жив? Бывают же и в медицине чудеса.
Правда, постфактум и их возможно научно объяснить.
"Хотя", подумал он, "если и не убил, ничего это не меняет".
- Александр, я посылал к вам мальчишку, - прикрыв глаза и обращаясь таким образом скорее к внутренней стороне собственных век, чем к коменданту, произнес Даниил. - Видимо, он так и не дошел до вас?
- Мальчишка, - он кивнул, нависая над бакалавром. – Пылающий, в бреду, все бормотал про какие-то склады, порошочек… Его отвели в изолятор. У него песчанка, Данковский. Вы, врач, куда вы смотрели, о чем думали, когда отправляли с заданием больного ребенка?!
Буравящий взгляд Сабурова, проникая даже сквозь закрытые веки бакалавра, обжигал глазные яблоки.
Тот стиснул зубы, выругался про себя - стало легче.
- У него песья морда была на голове. Разглядишь на ней песчанку, как же. А о чем вы думали, когда приняли его слова за бред? Я не просто отправлял его с заданием - мне и молодому Бураху, который был, к слову говоря, ранен, угрожала смертельная опасность. Поверьте, это не красивая метафора.
Сабуров подобрался, как перед прыжком. Бледные впалые щеки тронул лихорадочный румянец.
- Младший Бурах был с вами? Когда вы разговаривали с мальчиком? – даже тон его голоса резко изменился. Вместо звенящего металлом возмущения в нем теперь ворочалось глухая невнятная тревога.
- Ну да, - насторожившись, ответил Данковский. - Он вас как-то особенно волнует?
- Сходится… - широкие доски пола зашлись нервным скрипом, Сабуров, как и всегда в минуты волнения, резал комнату четкими мерными шагами. – Это вам угрожает смертельная опасность, Данковский. Впрочем, всем нам – чума не делает исключений. Но сейчас не об этом. Моя жена –провидица, вы ведь уже знаете?
Даниил негромко кашлянул.
- М... Да-да. Разумеется.
"Увертюра "Беспокойный комендант" окончена. Начинается ария "Сон Кассандры в летнюю ночь", мрачно подумал бакалавр.
- Ей, позвольте угадать, поме... явилось нечто важное?
- Она утверждает, что за вашим другом идет чума – по пятам, след в след. Вы можете усмехаться сколько угодно, бакалавр, - Сабуров дернул плечом, словно отбрасывая сомнения, – но мальчик - болен. Мальчик, который совсем недавно разговаривал с вами и с Бурахом. Он был достаточно бодр, чтобы вы отправили его с поручением. Вы не заметили болезни, и не песья маска тому виной. Мальчик был здоров.

- Вас там не было, или я ошибаюсь? - нахмурился Даниил. - Вы... можете уверять меня в своей правоте сколько угодно, но вам не может быть известно больше моего. Свидетельство вашей супруги - фактом не является, уж извините. Что бы там ни шло по пятам за Артемием, оно еще не догнало его. И не догонит, надеюсь, - он дернул плечом. - Вообще-то я пришел сообщить некую новость, которая суть несомненный факт и наверняка прольет свет хотя бы на один из источников заразы. Выслушаете? Или мне усмехнуться и уйти?
- Вы скептик, Данковский, - лихорадочное возбуждение Сабурова погасло, лишенный этой поддержки, этого внутреннего огня, он выглядел усталым и выжатым. Опустошенным. – Советую вам все же быть осторожнее и предупредить Бураха. В том городе нельзя жить одним лишь разумом – ваш друг гаруспик со мной согласился бы. Но как знаете. Что вам удалось выяснить?
- Предупредить-то не жалко, - кивнул бакалавр. - Так вот, колодец младшего Влада имеет одно интересное ответвление, ведущее в пещерку. Пещерка эта находится под одним из складов, где обосновались ваши местные бандиты во главе с неким Грифом. И набита она трупами, притом - зараженными песчанкой. Что думаете по этому поводу?
- Гриф… - комендант поморщился, будто глотнул неразбавленного уксуса. – Вопросов у меня к нему и так предостаточно, вот только ответов пока получить не выходит. Скользкий, все равно что угорь. Колодец проверим. Ольгимский сам что об этом говорит?
- Ничего... потому как с ним никто по этому поводу не говорил, - признался Данковский.
Раздражение, встретившее бакалавра на пороге и сокрывшееся в морщинках Сабуровского лица, всколыхнулось. Дернуло вверх ровные брови, набухло жилкой у виска, заставило коменданта сжать зубы.
- Данковский. Вы… в игрушки играете? – Сабуров тяжело облокотился на стол и взглядом вдавил собеседника в кресло. – Лезете под землю, потом на склад к бандитам, посылаете ко мне чуть живого гонца, И все это – до того, как поговорить с хозяином колодца? Я не просил вас геройствовать, бакалавр! Я не просил вас засовывать голову в петлю, дергать тигра за усы, играть в русскую рулетку. Я просил вас побеседовать с Ольгимским. Я просил вас подумать о причинах эпидемии... – комендант сглотнул, загоняя внутрь вязкий комок недовольства, и закончил ровно, почти спокойно, привычным чеканным тоном: И я прошу вас быть осмотрительнее впредь. У нас не так много врачей, доктор Данковский.
- Если прикинуть, людей в городе тоже не так много, - бакалавр посмотрел на него исподлобья. - Во всяком случае, не так много для того, чтобы о причинах чумы можно было лишь думать. Нужно было делать, комендант, а не думать, иначе... почему нам тогда не запереться у себя на чердаках и не подумать хорошенько, пока какие-то люди, лиц которых мы даже не помним, будут умирать на улицах? Если вы до сих пор не заперлись, значит, вы тоже уже играете в русскую рулетку. А что до Ольгимского, так его не было дома, я не был настроен бегать по всему городу в его поисках. Я решил действовать. И, смею напомнить вам, небезрезультатно. Займитесь лучше бандитами, Сабуров, это принесет много пользы. Тела под землей следует предать огню, тем паче что пробу тканей мы взяли, - он пробарабанил пальцами странную мелодию по подлокотнику кресла, подался вперед, чтобы встать, но прервал движение, вспомнив кое-что. - Да, еще мы достали один из так называемых "порошочков".
- Дьявольская смесь… - Александр, полностью вернувший самообладание, передернул плечами.. – Я видел тех, кто принимал это… с позволения сказать, лекарство во время первой вспышки. И я не знаю, что было бы для них лучше – умереть от песчанки, отнюдь не легко, но по-крайней мере быстро, или жить, медленно выгорая изнутри. Мучительно, страшно. И очень долго. На какое-то время им помогает морфий, потом приступы боли становятся такими, что и наркотик оказывается бессилен. Но все же… Вы бы могли понять, почему эти порошочки, эта невероятная мешанина, размолотая в песочнице из десятка каких-то таблеток – работает?
- Нет. Я надеюсь на более детальное исследование... может, совершенно случайно оказались подобраны нужные компоненты, или произошла реакция между составными частями. Не могу ничего сказать, но хотел бы, поверьте. Есть надежда, что на основе этих порошочков получится изготовить настоящее лекарство, - Данковский понизил голос, - которое не будет выжигать внутренности.
- Если такое и правда возможно, ваша находка может стать спасением для города, - настроение господина Сабурова сегодня менялось, как погода. Совсем еще недавно раздосадованный самодеятельностью Данковского, сейчас он готов был поверить в то, что эта самодеятельность обернется большой удачей. – Займитесь этим безотлагательно, - и, помедлив, добавил: - пожалуйста.
- Конечно, - кивнул Даниил. Поднялся, протянул руку коменданту. - Думаю, на этом стоит счесть мой визит оконченным.
Александр коротко кивнул, пожимая протянутую ладонь.
Тихо скрипнула, приоткрываясь, дверь – замерзший город ждал бакалавра, чтобы поделиться своим дождем.

Бакалавр. Приют героев. Трое, не считая массовки.
(с Хелькэ)

Ливень пах имбирем.
Имбирные капли струились по кожаному плащу серебристыми змейками... впрочем, в некоторые мгновенья бакалавр готов был поклясться, что видит в этих каплях кровавые отблески.
"Imber - ливень", повторял он про себя. "Imber - имбирь. Почему они так похожи?"
Мысли, лезшие в голову непрошеными гостями, сбивали с толку, но лучше было думать о глоссах, чем о том, что ему скажет Лара Равель, когда он вернется. Нет, даже не вернется - придет. Вернуться можно, если ушел недавно. Или - если покинул место, с которым связан слишком крепко; у Данковского не было ни того, ни другого, а были - какое счастье, что он нигде не выронил плоскую коробочку! - лекарства, обещанные женщине. Если только еще не слишком поздно...
Несколько тонких блистеров с таблетками – сокровище по нынешним временам. Сокровище, которое никого не может спасти, только лишь отсрочить неизбежный конец. Несколько лишних часов жизни для обреченного, священная ноша бакалавра.
А дом Лары Равель – жил. Выбрасывал в дождь негромкие голоса и привычно ежился под размеренными касаниями капель. Ждал.
- Здравствуй, - просто сказал Лара. Так, будто проводила его час назад, будто не было этих суток в мучительной тревожной неизвестности. – Я знала, что ты придешь.
Люди – первые постояльцы этого скромного приюта – смотрели на бакалавра без особого интереса. Госпожа Чума вытравила в душах любопытство – важным было только то, что помогало выжить.
- И ты здравствуй, - он был рад ее видеть. Живой, здоровой, что сейчас было редкостью. - Мне бы хоть каплю твоей уверенности, Лара. Прости, что не смог прийти вчера - я был... пожалуй, в серьезной беде.
Даниил протянул женщине лекарства.
- Я надеюсь, они спасут чью-нибудь жизнь. Жаль, что не могу пока сделать больше... Как идут дела в твоем "убежище"?
Мельком оглядеть лица собравшихся в доме, словно невзначай. Словно - простое любопытство, а не попытка определить наличие болезни по внешним признакам. А лица – уставшие, обреченные, мертвые лица. Мертвые лица живых людей. Они уже не верят – ни в силу лекарств, ни в силу этого дома, пока еще хранящего их от самой страшной из напастей.
- Спасибо, - короткий кивок в ответ. – Спасибо, мы… справляемся. Мне помогают, кто чем может. Кто лекарствами, кто советом, кто продуктами. Рубин приходил совсем недавно… И Влад еще – вы знакомы? - Лара бросила взгляд на молодого широкоплечего мужчину поодаль. – Не знаю, что бы я без него делала…
Данковский вздрогнул, проследив за этим взглядом.
- Это Влад? Младший...? Ольгимский? - он нахмурился. Не отступать, не отступать ни на шаг, ни на полшага, несмотря на то, что хочется сейчас отступить, или вообще - уйти, повернувшись, скорей.
"Почему чувствую себя зверем, загнанным в угол железной клетки? Почему боюсь, что обернется ко мне?"
Не поверить ли тебе, бакалавр, сейчас в судьбу?
А мужчина, словно назло немой мольбе бакалавра – или повинуясь его жадному ищущему взгляду? – уже поворачивался. Медленно, будто персонаж немого фильма, вплавленный в черно-белую пленку. До тех пор, пока глаза – темные, чайного цвета и серые, стальные – не скрестились в безмолвной схватке.
"Смотри!"
Он вскинул подбородок, чуть нахмурил брови - и смотрел, изучая. Ольгимский был... вероятно, сильным человеком, волевым, смелым. Угадывалось за чернотой его зрачков нечто стальное, несгибаемое.
Но бакалавр нарушил молчание первым.
- Добрый день, - произнес он, - мы не представлены. Я Даниил Данковский, врач. Возможно, вы слышали.
Бакалавр нарушил молчание первым, а Ольгимский – первым сделал шаг навстречу. Протянул ладонь – широкую, мозолистую, крепкую, сдержанно кивнул, не опуская глаз.
- Наслышан, как же. Удача для нас, что вы здесь. Боюсь только, что вы для себя не назовете это удачей.
Данковский пожал протянутую руку, ощутив легкую шероховатость кожи. Впрочем, его собственные ладони - после вечерних злоключений - были едва не грубее.
- Я не жалуюсь, - он дернул плечом. - Раз уж я здесь, делаю все, что могу.
- Как и все мы, - согласился Влад. – Что толку жаловаться – ничего не изменить. Разница в одном – это наш город, наше будущее. Наша жизнь. А вы – как солдат на чужой войне. Рискуете и подставляетесь под пули без всякой выгоды для себя.
- Поступить иначе означало бы сразу сдаться врагу, без надежды на помилование... - будто вспомнив что-то важное, Данковский встрепенулся. - А знаете, Влад, я как раз хотел с вами поговорить, и удивительно, что вы оказались тут именно в этот самый момент.
- Со мной? – бровь удивленно приподнялась, но не слишком, самую малость. Этот человек твердо стоял на земле и очевидно был готов к самым разным неожиданностям. - О чем же, простите? Чем я вообще мог заинтересовать такого человека, как вы?
Данковский сделал пригласительный жест в комнату.
- Лара, ты не возражаешь, если мы у тебя побеседуем?
Лара, которая до этого с молчаливым спокойствием наблюдала за разговором двух мужчин и всем своим нутром ощущала растущее, словно сжимаемое в тугую пружину напряжение, улыбнулась. Почему-то любая ее улыбка казалось вымученной.
- Конечно. Пройдите в спальню, там вам никто не будет мешать. А я пока займусь моими… гостями.
Влад шагнул в комнату первым, оставив бакалавра сверлить взглядом его широкую, обтянутую замшей спину.
- Спасибо, - Данковский кивнул ей, стараясь, чтобы жест этот вышел... теплым.
Сейчас, когда дождь барабанил в стекла, желая прорваться в дом, это казалось особенно важно.
- Так вот, - начал он, когда они с Ольгимским остались наедине, - заинтересовали меня не вы напрямую, но тот колодец, что прорыт у вас во дворе.

(...и пернатый друг Бакалавра...)

- Ах, это… - лицо Младшего Влада приобрело выражение человека, уставшего от однообразности жизни. - Ну что ж – вы вероятно уже знаете, что здешние… порядки, – слово было выплюнуто с плохо скрываемым отвращением, – говорят на сей счет. Но не думал, что человек просвещенный, каким вы без сомнения являетесь, будет разделять эти суеверия.
- А по-вашему, трупы в колодце - это хорошая примета? - удивился Данковский.
- Что вы несете, какие трупы! – Ольгимский дернулся, растеряв изрядную часть своей невозмутимости. – Мы наткнулись на тоннели – невесть кем прорытые тоннели под городом. Разветелвенная система ходов – мои люди не успели обследовать их до конца. Но трупы?!
- Так, значит, тоннели не вы прорыли... это успокаивает, - Данковский поморщился, вспомнив свои блуждания в липкой, пахнущей кровью темноте. - За одним из поворотов - пещера, где свалена целая гора мертвых тел, притом зараженных Песчанкой. Если подняться из пещеры наверх, попадаешь на склад, где квартирует некий Гриф сотоварищи, возможно, вам знакомый. Да-да, вы совершенно правильно смотрите на меня с таким выражением - я там был.
Ольгимский невнятно выругался. Вспомнилась веревка, безжизненной змеей свисающая в черный зев колодца.
- Какого дьявола вы туда полезли? – он устало опустился в кресло. – И как вам – в одиночку! – удалось обшарить больший отрезок тоннелей, чем моим людям за несколько дней?.. Все эти развилки, тупики – вы смогли бы начертить схему?
- Ну, положим, не совсем в одиночку, - бакалавр почувствовал укол стыда. - Вообще, это было нужно. До меня дошел слух как раз из того рода суеверий, о котором вы толковали, мол, негоже в теле матери-земли дырки проковыривать... Вот я и решил проверить, что там, в теле матери-земли. Серьезно, Влад, я не сделал бы этого без вашего спросу, окажись вы дома. Но дело было срочное и важное - как видите, результат вышел вполне... ошеломляющий. Но на ту самую пещеру мы наткнулись едва не случайно. Думаю, примерный план нам удалось бы восстановить в памяти вместе с моим, если можно так сказать, компаньоном.
Легкая тень пробежала по лицу Даниила.
- Хоть я и пообещал себе больше не связываться с ним, - вполголоса добавил он.
Жесткая усмешка перечеркнула лицо Ольгимского.
- Да уж… ошеломляющий… - он задумчиво потер подбородок, взъерошив аккуратную бородку. – Я начинаю понимать смысл выражения – «жить как на пороховой бочке». Логово бандитов, чумное захоронение… И выход к моему крыльцу. Может быть, ну его, этот план? Завалить колодец, и дело с концом. Но какие тоннели, Даниил, какие тоннели! У меня дух захватывает, когда я думаю о том, кем они были прорыты. Уж точно не ребятами Грифа – если это вообще работа человека.
- А чья же, если не человека? - Данковский был озадачен. - Если у вас, конечно, есть гипотезы...
- Пустоты природного происхождения? – неуверенно предположил Влад. – Версия, конечно, невероятная, но еще труднее согласиться, что некто в силах – тайно! – проделать систему ходов такого масштаба под городом. Впрочем, вряд ли выход на склад к бандитам может иметь естественное происхождение, а следовательно моя гипотеза терпит сокрушительный крах. Увы, - он развел руками. – Да не так уж это и важно в свете последних событий.
- Кто знает, сколько лет этим подземным лабиринтам. Выглядят они, признаюсь, достаточно недавними - но только потому, что стенки коридоров влажные, липкие и... словно сочатся какой-то мерзостью, - от воспоминания, еще свежего, бакалавр поморщился. Захотелось погрузить руки по локоть в дезинфицирующий раствор. - В любом случае, откуда бы ни взялись эти туннели, вам нужно подумать о дальнейших действиях. Свяжитесь с Сабуровым. Я рассказал ему про яму с трупами и, надеюсь, он придумает, как ликвидировать этот рассадник заразы. Вместе с тем рассадником заразы, который находится над этой ямой.
Глухая напряженная тишина взяла комнату в кольцо. По-прежнему дробился о стекла дождь, звучали шаги и разговоры за стеной – но звуки покорно осыпались, словно напоровшись на штыки безмолвных часовых.
- Вот уж с кем я хотел бы связываться в последнюю очередь, - наконец нарушил молчание Ольгимский. Голос отчетливо сочился неприязнью. – И насколько я его знаю – рассадник заразы будет «ликвидирован» простейшим из способов. Сабуров попросту прикажет завалить колодец. Исследовать тоннели сейчас у него возможности нет – ни людей, ни времени, а с бандитами он и на поверхности никак не совладает.
Но он же комендант, - нахмурился Даниил. - Представитель исполнительной власти. Это его обязанность - разобраться с бандитами... разве нет? Хотя, я не исключаю, что у вас некая личная неприязнь, как это говорится, "idi:a echtra:", и в это мне лезть не стоит.
"В колодец - тоже не стоило", почувствовал он еще один укол совести.
- Личная неприязнь тут ни при чем, - пожал плечами Влад, - хотя и не буду скрывать – она есть. И я не стану говорить, что Сабуров не делает ничего, чтобы справиться с ситуацией. Но он оказался не готов – да и кто из нас встретил госпожу Чуму во всеоружии? Я стараюсь быть объективным, Даниил, только и всего. И трезво оцениваю положение вещей.
- Если оценивать положение вещей трезво, то... не лучшим ли вариантом будет засыпать колодец? Если совсем уж по совести - залить раствором бетона, но столько бетона мы не найдем. Я серьезно опасаюсь, что чума может распространяться через почву, и этот ход для нее следует закрыть. Хотя бы этот.
- Я и сам об этом думаю, поверите ли, - кривая усмешка, раскрашенная горечью. - Тем более, что использовать колодец по прямому назначению невозможно, и пользы от него никакой. Как быть с другими ходами, правда, остается неясным.
Даниил прикрыл глаза, вспоминая что-то важное, но постоянно ускользающее - как слово, что вертится на кончике языка, но никак не желает слетать с уст.
- А ведь был там еще один ход, и правда, - сказал он наконец. - Не тот, что к бандитам. Узнать бы, куда он ведет. Впрочем, пустое... мне не остается ничего, кроме как оставить это на ваш откуп. Хотел еще поинтересоваться - почему вы здесь? Тоже помогаете Ларе?
- Тем малым, что я могу, - кивнул Влад. – Признаться, я скептик и не верю в спасительный борт ковчега посреди всеобщего потопа. Но не подать руку помощи тому из немногих, кто пытается хоть что-то делать?.. Как знать, быть может для кого-то Приют и правда станет спасением.
- Я тоже надеюсь на это, - Даниил улыбнулся. - Пусть я тоже скептик, но я упорно хочу верить и знать, что у нас есть хотя бы малый шанс в этой неравной борьбе с чумой. И то, что Приют просто есть - это делает наш шанс уже не столь малым.
- Вы правы, бакалавр, без сомнения… - несколько рассеянно произнес Ольгимский – так, словно был уже не здесь. И, встряхнувшись, продолжил: Боюсь, меня ждет встреча куда менее приятная – тем предпочтительнее поскорее ее закончить. Я вас покину – если у вас нет больше вопросов.
- Нет вопросов, - эхом отозвался Данковский. - Удачи вам, Влад. Я рад, что случай свел нас сегодня.
Случай беззвучно рассмеялся – он мог позволить себе быть щедрым. Иногда.

(И кто бы вы думали - волшебный кро- Исполнитель!)

На перекрестке неподалеку от Костного Столба праздновали маленькую смерть.
- Почтеннейшая публика!..
Неслышный ветер, изредка выдающий свое излишнее любопытство шелестом пожухлой травы и запахом едва уловимой едкой горечи, подкрался к кругу людей, желая подслушать, о чем говорят между собой живые. Медленно, не дыша, вздымая от нетерпения крохотные вихри кружащейся листвы, он змейкой бродил среди хоровода, забирался в растрепанные волосы, шепча подслушанные заклинания степных Червей, вслушиваясь в ответы - но не понимал. Люди занимались бессмыслицей. Семеро, или около того - детей, с непривычно-серьезными глазами, внимали собравшему их здесь взрослому - если его на самом деле можно было причислить к лику людей. Ветер недоуменно затих, оставив в воздухе только взвесь пряного запаха и оглушающий звон тишины - оратор был тощ, как плетеная фигурка из стеблей тростника, черен, а лицо его полностью скрывала белая маска.
- Почтеннейшая публика! - с губ актера непрестанно срывались слова, он говорил взахлеб, словно в любой момент мог забыть нетвердо выученный текст. - Позвольте представить вам замысел пьесы, господа, замысел, овеществленный во плоти; идею, которая не была порождена ни одним умом режиссера - которая зародилась сама собой, и поэтому, почтеннейшая публика, является и гениальнейшим сценарием, и самым талантливым из всех присутствующих здесь актеров, коих мы, скромные статисты, дерзнули сопровождать и поддерживать в начинаниях. Многие, и не без основания, с опаской относятся к подобным бродячим идеям - тем, что пускают корни в рассудках и умах, и существуют без спроса на моду, необходимость и потребности зрителя, тем, что дремлют, дожидаясь своего часа, в каждом из нас - везде и нигде. Многие, и не без основания, считают, что подобные самозародившиеся творения суть скверна и выживают человеческий разум, как выживает кроветворную жизнь опасная бактерия. Но, господа, позвольте разубедить вас в этом примитивном суеверии...
Ветер вновь поднялся, заглушая слова безумного актера, донося из-за реки шум лязгающих машин и отзываясь в поредевших кронах деревьев. Ветру было скучно. Он хватал детей за одежду, дергал трепещущие в воздухе полосы ткани, но те, как завороженные, не отрывали взгляд от куклы-оратора, сопровождавшего свою речь заламываниями рук, будто бы исполненных боли.
- В чем же сущность этого дьявольского, но гениального замысла, господа? Несомненно, вам знакомо высказывание, будто гениальное суть просто, и присмотревшись, вы без труда распознаете в витках замысловатой фабулы нехитрый драматический прием, недоступный ранее никому. Прием, который низвергает сцену, который уравнивает в правах актеров и зрителей, делая всех одинаково беспомощными - перед чем?..
Актер запнулся на полуслове, словно почувствовав, что сказал лишнее, и на него обращено некое гневное и рассерженное внимание. Если это было бы возможно - то казалось бы, что мраморно-белая маска побледнела еще сильнее.
Ветер встревоженно умолк, чувствуя чье-то присутствие. Шаги. Почти неслышные шаги со стороны Костного Столба.
Ближе. Отчетливее. Громче. Шелест листьев под тяжелой поступью – сливающийся в заунывный траурный шепот. Будто мертвое, давно окоченевшее тело волокли по припорошенной желтым иссохшим крошевом брусчатке.
Равнодушное небо наблюдало, как мнутся у подножия импровизированной сцены маленькие зрители скорбного клоуна, поделенного кистью на две неравные половины – угольная тьма силуэта и слепящая белизна вместо лица. Детям отчего-то было зябко, и выступление лицедея растворялось в этом ознобе, не оставляя после себя ничего. Аркан завораживающего голоса, мистерия гипнотически ломких движений – все рассыпалось в миг. Остались лишь тающие под осенним дождем слова. Незначащие, зыбкие, не способные ни согреть – ни защитить. Небо вздернуло косматые брови туч – удивленно? настороженно? – и серая морось стихла, каплями набухая вдоль края неожиданной синевы над головой.
Как будто мало здешние дети слышали шагов, приносящих беду, чтобы не узнать их издали. Узнать - по шипящим вскрикам палых листьев, по горькому запаху боли, стелящемуся окрест, по дрожащему в тягучем воздухе предчувствию.
Всего несколько секунд - капли, зависшие в вышине, уже срывались и вновь летели к земле, а стайка детей бусинами с порванной нитки разбегалась по ближайшим подворотням. Звонким стуком подошв оповещая таких же, как они сами - умеющих слушать и слышать – берегись! Улицы пустели, внемля предостережению. Зоркие окна пристально глядели с высоты – кто?..
Он вышел к домам, тяжело переступая, словно бы волоча свой немалый вес, используя подпорки-ноги. Один из детей Бодхо, носящих неприятное скользкое имя. Червь. Изодранный в клочья, как когтями Шабнак-адыр; сочащийся темной нутряной кровью. Почти мертвый, но все-таки шагающий вперед, будто ведомый чьей-то волей. Хриплое дыхание бритвой взрезало жесткую кромку рта.
Он прошел в шаге от мраморноликого кривляки в черном; скользнул мутными бельмами глаз – не видя, и продолжил свой мучительный путь. К дому Исидора Бураха, куда уже вела одна цепочка окрашенных алым листьев-следов. К дому зализывающего раны наследника-менху.
Подойдя к двери, он тяжело замер, скособочившись узлами перетянутых мышц и жил, словно борясь с желанием опереться на створку всем изодранным телом и замереть. Уродливые пальцы проскребли по дереву нечто, отдаленно напоминающее стук в дверь - звук, изданный раненым животным в последней попытке дотянуться до спасительного выхода из змеиной норы.
Черно-белый комедиант несмело попятился, скрываясь из виду в переплетении перекрестка.
Ветер сбежал еще раньше.
В полной тишине мертвенный скрежет повторился еще раз.

А Артемий Бурах не спал. Праотцовское искусство в его руках приносило долгожданное облегчение самому менху - нож в его руках, прокалённый и омытый спиртом, с обманчивой лёгкостью гулял по бедру. Линии были видны столь чётко, что почти пульсировали на бледной коже. Они оплетали место раны, будто пауки, тщащиеся заткать дыру в своей паутине. Они мешали друг-другу. Им нужно было помочь.
Всё это было не слишком сложно - вскрыть рану заново, выдавить пулю, отвести дурную, порченную кровь. А то, что обезболивающих нет, так то не слишком высокая цена за исцеление. Оставалось только перевязать, чем менху и занялся. Чистая марля и бинты в доме были, практические навыки его рук не покинули, а потому повязка была вскоре готова.
Нужно было отдохнуть, но сон бежал глаз Бураха, прятался по тёмным углам, танцуя с тенями от керосиновой лампы. Артемий устроился в старом, добротном кресле своего отца, примостил раненную ногу на табурет и принялся тщательно изучать трофейный револьвер. Оружие находилось отнюдь не в худшем состоянии - предыдущий владелец его явно недавно чистил, смазывал и перебирал. Пистолет был полностью готов к бою, что было весьма кстати.
Артемий убрал револьвер в карман и погрузился в мутное, дремотное полузабытье. Его взгляд блуждал по комнате не останавливаясь ни на чём, и менху чудились диковинные. Время исчезло. Пространство подёрнулось пеленой болезненной ясности. Такой резкой, что можно было заметить тонкое дрожание призрачных нитей, срывающихся с кистей и лодыжек.
"Линии, - подмуал кукла-гаруспик. - Что будет если их раскрыть?"
Мысль застряла в голове, заметалась в ней, отскакивая от стенок черепа с тихим, сухим постукиванием. В себя его привёл скрежет. На первый взгляд звук был вполне обычен, но почему-то душу пронзало ощущение его неестественности и неправильности.
Артемий поднялся. Револьвер самостоятельно ткнулся рукоятью в его ладонь, а нож скользнул за пояс. Менху поднялся. Опухоль с бедра спала, и хотя нога отзывалась на попытки использовать её в качестве опоры ноющей болью, подламываться и отказываться повиноваться она перестала. Прохромав в коридор, противоположный конец которого заканчивался входной дверью, Гаруспик поднял пистолет и громко поинтересовался:
- Кто здесь?

(и Гаруспик)

В ответ - тишина. Словно тот, кто рискнул постучаться в дверь дома Исидора (который события последних дней успели облечь краткой, но на редкость недоброй славой) одумался и выбрал более безопасное место, чтобы просить подаяния.
Молочно-вязкая, завораживающая тишина - в звенящем воздухе растворились и пропали детские голоса, которые еще недавно доносились с пустыря, даже шум ветра и то притих, словно боялся вспугнуть что-то. Осталось только собственное дыхание, отзвуки шагов и едва слышный лязг курка револьвера.
Стук повторился еще раз, совершенно внезапно, разбив вдребезги застывший момент - и звучал на этот раз короче и словно бы рваным.
- Дверь открыта, - всё так же громко сказал Гаруспик, большим пальцем взводя пистолет.
Она очень медленно подалась внутрь, отворяясь и пропуская существо снаружи. Против ожидания, не было ни подходящего моменту скрипа, ни скрежета - незванный гость вобрался внутрь почти неслышно.
...и чего это ему стоило - оставалось только гадать. Это был Червь, изуродованный до состояния, при котором - наметанный глаз хирурга быстро подметил глубокую рану под ребром, по-птичьи скошеную набок шею - вряд ли можно было добраться до обиталища Гаруспика даже ползком. Однако этот - добрался. Темная, почти черная кровь сочилась из открытых ран, кожу его покрывали язвы, опасно напоминающие о вездесущей Песчанке... и мутный взгляд глубоко посаженых глаз смотрел сквозь, словно этот сын Бодхо пребывал уже в другом мире, не имеющем никакого отношения к живым.
- Ты... - хрипло проклокотало откуда-то из нутра гостя. - Кровный...
Артемий опустил пистолет.
- Я сын Исидора Бураха, - кивнул он. - Кровный наследник рода менху. Кто ты, сын Бодхо и чего хочешь?
Револьвер он держал в руке опущенным, но в карман не убирал.
- Меня прислал тот... кто страшнее твоей воли, - отсутствующим, неживым голосом бормотал степняк. - Он прислал меня, чтобы передать тебе... весть. И забрать меня отсюда. Забрать навсегда. Его пальцы... - он вздрогнул, словно от боли, - пальцы вложены в мои раны. Помоги. Помоги, Кровный... Не дай... умереть.
- Кто тебя прислал и что за весть? - спросил Артемий, но одёрнул себя. - Нет, подожди. Оставайся у входа, я сейчас.
Менху быстро, почти бегом, насколько позволяла раненная нога заковылял в комнату. Отцовский шкаф с одеждой был подвергнут жестокому потрошению, после чего Бурах вернулся в коридор. Он был с ног до головы закутан в какую-то матерчатую хламиду, лицо прикрыл каким-то шарфом, а на руках были тканевые перчатки. Револьвер скрылся где-то в недрах его одеяния, а на смену ему пришёл нож.
- Выйди за дверь и ложись на землю, - приказал Гаруспик, приближаясь.
- Ты не равен... - жадный глоток воздуха. Он неожиданно замолчал, продолжая смотреть куда-то мимо. - Теперь я понимаю... о чем мне говорилось. Слушай. Сначала слушай... я могу не дожить... до последнего звука.
- Меня спасла она, - монотонным речетативом начал гость, закрыв глаза - и в поток запинающихся слов изредка как будто льдинками вспыхивал знакомый чужой голос. - Она знала, что я умираю. Я был... может быть, я уже был мертв. Она шла мимо и остановилась. Она протянула мне руку. Сказала, что даст мне жизнь в обмен на услугу. Тебе. Передать весть... Бураху. Сказала, что если я захочу жить - то смогу попросить у тебя жизнь. Но я...
- Говори, - нож коснулся тела одонхэ, будто бы в нерешительности, а потом наискось чиркнул его через грудь.
когда первый разрез был сделан и выступило немного крови, менху заработал быстрее. Руки, торс, нога - он раскрывал линии тела дитя Бодхо и знал: сейчас тому становится легче. Страдания, боль, изжигающий жар - это всё отходит на второй план, уменьшается, скрывается в туманной дымке.
- Она, - очередной сдавленный хрип вырвался из груди степняка, словно высвобожденный ножом, когда он подался навстречу боли. Он заговорил быстрее, торопясь, - Тот, кому ты доверяешь, уничтожит твое дело. Он сам не знает, что распространяет ту смерть, от которой берется лечить. Другой. Холодный демон. В нем - чума, и каждый кого он коснется, обречен на смерть, не зная причины. Берегись. Берегись сам и... спаси их...
Голос Червя упал до неразличимого шепота - он упал на подломившиеся колени, впиваясь пальцами в стены и стараясь удержать дрожащий взгляд.
- Я... больше не нужен... Не прикасайся, Кровный. Подхватишь... заразу. Ты должен оставаться чист, должен...
- Кто с тобой говорил, - менху поднялся с колен и поймал взгляд одонхэ своим взглядом. Как за горло взял. - Отвечай.
Остекленевшие глаза не отзывались.
Червь еще дышал - израненная грудь еле заметно вздрагивала (или то были судороги?) - но сознание покинуло его.
Есть вещи, которые делать нельзя. Есть те, которые делать нельзя ни в коем случае, как бы не вилась Линия. Увы, есть узлы, которые нельзя рассекать, а потому Гаруспик возблагодарил Бодхо, за то, что крошечная точка на шее в число таких не входила. Нож коснулся её быстро и тут же отдёрнулся. Так цапля бьёт клювом, стремясь изловить лягушку. На желтушной коже одонхэ выступила единственная капелька крови.
"Должен придти в себя. Пусть ненадолго, но должен!"
Тело одонга скорчило судорогой - он выгнулся, запрокинув низко посаженную голову. Мертвый взгляд уставился в потолок. Казалось невероятным, но жизнь покинула его почти мгновенно - как будто почувствовала, что некто собирается ее позвать.
...тишина вернулась.
Мягкая, обволакивающая, звенящая в ушах и свистящая змеиным шепотом. Она всегда была здесь - наблюдая, слушая, впитывая каждое слово. Казалось, она смеется - и смех ее был голосом умирающего одонга.

(не без Клювика, за что ему огромное)

«Куда теперь?»
Вопрос донимал бакалавра Данковского назойливой мухой, из тех, что нахально садятся на страницы книги, что ты читаешь, и отвратительно медленно переползают со строчки на строчку. И ровно в тот момент, когда уже думаешь: «Ну погоди, вот сейчас!» - она стремительно взлетает с издевательским жужжанием.
Вопрос донимал — а ответ никак не давался. Одно Даниил знал точно — к молодому гаруспику (вот еще выдумали профессию; назовись Бурах знахарем, это ничего бы не изменило) он не пойдет. Пусть у него этот целебный порошок... ах да, столь же целебный, сколь и убивающий, выжигающий внутренности... но это вечером. А сейчас — к кому? Куда?
Совсем, казалось бы, некстати, он вспомнил, что когда собирался в Термитник, так и не смог туда попасть. А ведь говорили, что источник болезни может быть и там.
Тень прошедших дней набежала на его лицо, обрамляя мягкие, но отнюдь не спокойные его черты. Бегущие Черви... мясники с татуировками... маленькая Тая, королева поганого, зараженного язвой муравейника, нелепая карикатурка на взрослую, которой, тем не менее, подчиняются все как один...
Решено -Термитник.
Мелкий дождь растекался слезинками по щекам. Смешно,должно быть, это выглядит, подумал бакалавр невпопад, - светило столичной медицины, ученый муж (как там? Не мальчик, но муж?), он идет по насквозь больному городу... и будто бы плачет.
Кисло улыбнувшись, Даниил зашагал по Кожевенному кварталу.
Дорога уныло плелась среди домов, ноги бакалавра вязли в месиве бурой листвы – будто жадная топь льнула к ступням, отчаянно цепляясь за заблудшего путника.
Ты мой – бормотала влажным горячечным шепотом. Ты мой, ты уже опоздал – всюду.
Хлесткие удары подошв дробили шепот в труху бессмысленных звуков. Ветер сметал их прочь, расчищая путь.
Термитник встречал гостя знаменами развевающейся ветоши, изодранными крыльями из мешковины, развешенной между зданиями. Тяжелые бараки прочно вросли в землю, и крылья бились на ветру, не в силах совладать с якорными корнями.
Мягко, крадучись отошла дверь, впуская бакалавра…
В темноту.
В удушающее зловоние гниющего мяса.
В гулкий кошмар, множащий звуки его – и только его – шагов.
Аве, бакалавр Данковский! Ушедшие на смерть приветствуют тебя.
Дышать было страшно. Идти было страшно, слушать, как раскатами грома раздается стук от подошв его ботинок, - еще страшнее.
И совсем жутко - остановиться, за-мереть... у-мереть?
Помещение, что открылось за дверью, было поистине огромным, и половину его занимала... темнота. "Как же здесь работают люди?" - подумал Даниил удивленно. Потом вспомнил: ах да, не люди, одонги. Впрочем, много ли разницы? Разве что они лучше видят в таком вот полумраке.
Термитник был похож, представилось ему, на большой гроб. Уже заколоченный. Старый, ветхий гроб, присыпанный землей. Вместо тела - когда-то живые мясники и Черви. Бегали здесь, должно быть, сновали муравьями ("Термитами!"); сейчас вот - уже не бегают.
Разоренный муравейник. Разоренный не мальчишками-хулиганами - чумой.
Покинутые лабиринты комнат нехотя, будто стесняясь, обнажали пред бакалавром свое неприглядное нутро. Немо вздыхали – зачем?.. Зачем тревожить гробницу, последний приют несчастных, замученных песчанкой или растоптанных рвущейся к жизни толпой? Знаешь ли ты сам, бакалавр Данковский, чего ты ищешь здесь, попирая подгнившие доски перекрытий и осторожно огибая нелепые исковерканные тела? Несуществующих ответов на вопросы? Небесного озарения? Собственной смерти? Чего?!
И так же безмолвно, не ожидая ответа: ищи. Вскрывай – как скальпель вскрывает плоть – уставшие от молчания двери, разбивай дыханием застоявшийся воздух, корми голодные лестницы отпечатками подошв – первый этаж, второй, третий… Ищи!
- Ищущий да обрящет.
Тишина обрела голос. Давящийся насмешкой голос простуженной вороны.
Даниил замер на месте соляным столпом. Оглядываться не стал, удивив даже самого себя – просто остановился во времени, остановив время.
- Кто здесь? - спросил он.
- Три десятка издохших крыс, полсотни трупов одонхе, несколько бычьих туш… - насмешка сочилась из стен, играя с тенями в прятки. – Ты собирался беседовать с кем-то из них?
- Скорее, с кем-то, кто мне ответит, - усмехнулся бакалавр. - Доброго... времени, мой неведомый собеседник; насколько оно сейчас может быть добрым.
Поза его стала менее напряженной - позвоночник, будто вытянутый струной, чуть изогнулся, руки легли в карманы "змеиного" плаща; на губах блуждало подобие улыбки.
- И тебе не хворать, - тень выступила их тьмы птичьим клювом. - Это каких же ответов ты собрался искать у здешних убогих?
Тяжелая маска-клюв выразительно качнулась, обводя невидимых и неслышимых обитателей Термитника.
- Ты, - улыбка изломала тонко очерченный рот бакалавра. превратившись в гримасу боли. - Или не ты? Вас, трупоносов, вроде бы много, и все вы одинаковые, но отчего-то у меня чувство, что на самом деле есть лишь один.
Прищурившись, он смотрел, как играют на заостренной меди золотистые блики - совсем крошечные. Свет едва пробивался сюда сквозь доски заколоченных окон.
- Ответ же я ищу примерно такой - не отсюда ли пошла Песчаная Язва? Я помню, что творилось в Термитнике несколько дней назад.
- А ты умнее, чем кажешься, - ухмыльнулся голос под маской. – Глядишь, и выживешь. Хотя нет, это вряд ли. Не тех ответов ищешь. Тебе какое дело, где она началась? Искал бы лучше, где и как она закончится.
Клювоголовый одарил бакалавра колким, вызывающим взглядом.
- Науке известно, - проникновенным голосом начал Данковский, - что у некоторых вещей, прошу простить мою вульгарность, конец там же, где и начало. Известны науке и, скажем, мифы про Мирового Змея, пожирающего собственный хвост. А еще известна шутливая поговорка... в духе опального архитектора Стаматина, как мне кажется... "выход из безвыходной ситуации там же, где и вход".
Даниил развел руками, будто бы извиняясь.
- Не что чтобы я всецело доверял змеям и подобным присказкам, но я надеюсь, что, обнаружив источник, я скорее смогу понять, как закончить всё это.
- Источник, - понимающе покивал Исполнитель. – Не то чтобы я всецело доверял трупам, - передразнил он Бакалавра, - но об источнике они молчат… молчат, я бы сказал, как мертвые.
Он придвинулся ближе, сминая расстояние в комок.
- Она сбежала, - голос Клювоглового растерял изрядную часть желчи и звучал теперь жестким металлическим скрежетом. – Сейчас здесь чисто, но что ты сможешь сказать о прошлом?
- Ну... - Даниил приподнял одну бровь в искреннем недоумении, - когда-то в прошлом здесь тоже наверняка было чисто. Если может быть чисто в таких антисанитарных условиях, какие просматриваются здесь даже без учета болезни. Сколько здесь было рабочих? Большинство - одонги... не думаю, что они имеют представление о гигиене труда. Если ты, конечно, об этом.
Язвительный хриплый смех был ему ответом. Темнота старательно ловила звуки, горстями бросала их о стены и возвращала обратно – россыпью ядовитых стрел.
- Шутник, - отсмеявшись, фыркнул Клювоголовый. – Или шут?.. Ты знаешь, о чем я. Ищи источник. Ищи, пораспрашивай местных – может, они захотят тебе ответить?
Эхо еще бросало в Бакалавра последние стрелы, а клювоголовая тень уже слилась с промозглым сумраком - было? Не было?
- Вот так, да?.. - растерянно спросил у темноты бакалавр Данковский. - Ищи? Расспрашивай?
От внезапно нахлынувшего отчаяния хотелось заломить руки, впиваясь пальцами в глазницы, вскинуть лицо к небесам, пусть здесь вместо неба - дощатый потолок, подгнивший, в кровавых потеках...
Скажите мне, кто-нибудь, что мне делать?!
Поздно.
Невозможно.
Ответа нет.
Ссутулив плечи, Даниил зашагал вниз по лестнице.

("отныне и вовек". Кто?)

Ступени Собора, словно изуродованные геометрией конечности застывшего каменного тела, нависали над опустевшей площадью. Пепельный лабрадорит источал молчаливое, покорное спокойствие - единственное из всех тел, кому не была страшна правившая бал чума. Совершенное тело, как назвали бы его степные жители, загадка, которую не раскрыть.
Что ж, еще бы - как отнять жизнь у того, кто мертворожден изначально?
Окна Собора, бесстрастный взгляд холодного исполина, смотрели на Горны. Это противостояние - творения и мастера, мертвого и живого - длилось долго, обещало длится вечно, и оборвалось несколько дней назад, когда окна дома Каиных, не выдержав, застлались тканью - они сдались другому врагу, который не тратил время на вызов, а бил сразу - и насмерть.
Тонкая фигура, стоящая у самого входа нефа, сама казалась сошедшей с пьедестала статуей - ветер не осмеливался коснуться ни складок пурпурой ткани платья, ни тем более, агатово-черных прядей волос. Словно его отгонял взгляд - тяжелый, стальной, сосредоточенный, и в то же время рассеяно устремленный в никуда.
Пальцы иногда срывались, нетерпеливо пробегая по камню - но даже и тогда он не отвечал ничем.
Камень был холоден и не чувствовал таящегося под кожей жара; камень был нем – и стертый булыжник тротуара выводил свое звонкое стаккато соло. Резкий, отрывистый, четкий речитатив мальчишеских шагов. Так идут на казнь. Так идут на войну – каждым шагом отсекая себя от прошлого, отчаянной показной бравадой стирая грань. И вязкое, томительное «не хочу» плавится, теряет контур, сбивается с пульса. Становится беспощадным колючим «могу».
- Ну здравствуй, сестрица, - взъерошенный подросток смотрел на алую красавицу настороженно и хмуро, слова ворочались, выставляя острые ребра напоказ. – Что же ты сама в гости не зашла? Или цепи взлететь не дают?..
- Ты слишком увлекся своим игрушечным замком, - стоило Марии повернуть голову и ответить, как ветер, воспользовавшись моментом, взвихрил волосы в змеином танце. - Хочу, чтобы ты увидел, где твое настоящее место. Или корона из листьев и перьев пришлась тебе по нраву?
- Из листьев и перьев, говоришь? А хоть бы даже из терновых веток! – вскинулся мальчик. – Не всем же звезды ладонями черпать, Хозяйка!
Слепые окна Собора безразлично взирали на хрупкие фигурки, трепещущие на ветру.
- Игрушечный, значит, замок? – он нахмурился, брови сошлись к переносице. – Но рыцарей-то своих верно бережет. Где ты сейчас еще найдешь такие стены?
- Вот значит, как король намерен беречь своих подданных? - тонко очерченные брови дрогнули, нахмурившись. - Запереться в четырех стенах, разложить себя на отражения... И ты намерен отсиживаться там вечно? Плохо ты усвоил урок... Каспар, - приглушенные блики в оконных витражах при звуках имени дрогнули - или показалось?
- А я твоих уроков и учить не собираюсь!
Ты мне не мать! – перехватило дыхание, застряла в горле непрошенная горечь, колкое воспоминание о той, которую он так мало знал – и на которую так была похожа неистовая Мария.
- Ты мне не нянька, – вместо проглоченных истинных слов выдохнул Хан. – Ну, выйду я, и что? Кто нас спасет – здесь?! Может быть, тебе поклониться, просить о помощи?
Последний вопрос остался без ответа. Хозяйка рывком отвернула голову - впрочем, ее гнев можно было ощутить с закрытыми глазами, кожей.
- У меня нет времени успокаивать тебя, - остужающие слова резали, как бритвой, и можно было поклясться, что сестра не вкладывала в них и капли сочувствия. - Если считаешь себя взрослым - то не жди помощи, а действуй. Ты знаешь, что Виктория назначила тебе главную роль в своем плане - после того, как нынешний город, по ее мнению, погибнет? - Мария вновь в упор взглянула на брата, чуть теплее, оценивающе. - От тебя ждут многого. Большего, чем мог сделать сейчас даже Симон...
- Ошибаешься, сестрица, - горько усмехнулся Хан. Вся его ощетиненность, ядовитые колючки слов, нацеленных в Марию, казались сейчас бессмысленными и глупыми – как когти новорожденного котенка, вздумавшего сразиться с рысью. Плечи устало поникли, но в глазах еще дрожал упрямый огонек. – Ошибаешься. Главную роль она назначила себе. Точно так же, как ты. Вы ведь – обе – Хозяйки. И сходство на этом не заканчивается. Зачем же вам обеим так нужно, чтобы Башня была пуста?
В непроницаемых глазах Марии на миг словно дрогнул и погас едва уловимый огонек. Она опустилась на одно колено, касаясь детского плеча ладонью, и отвела взгляд - словно какая-то чудовищная метаморфоза заставила исчезнуть Хозяйку, оставив усталую, измученную бессонными ночами совсем еще девочку.
- Никогда и никто из Хозяек не будет править здесь, - тихо произнесла она. - Нина попыталась - то, что сейчас съедает до основания дома, вырвало ее власть дуновением ветра. Маленькая Виктория, как и ее мать, никогда и не мечтала о большем, чем держать руку на плече правящего, а я... - горькая усмешка на миг трещиной раскалывает выражение лица - а я, может быть, просто умнее матери. Так или иначе, - она выпрямилась, - Виктория ждет, что на твоих плечах будет лежать судьба города. Я считаю иначе, но как бы то ни было, Башня для тебя - ловушка. Хотя бы потому, что еще день или два - и озверевшая толпа не выдержит, и бросится линчевать то, что по их мнению, навлекло на них чуму. И ты знаешь, что первым привлечет их - когда в горячке отчаяния они позабудут, что внутри и их собственные дети тоже. Тем более когда они не откликнутся на зов извне.
Молчание упало плотной сетью, накрыло, отрезало от города, от чумы, от злых застывших туч. Редкие звуки – теплое дыхание, пунктир бьющегося сердца, шелест багряного платья – мотыльками рвались сквозь тишину, бились, ломая крылья, и умирали, так и не увидев неба.
Насупленный мальчишка грыз губу и смотрел в сторону – не умея ни втянуть проросших шипов, ни воспользоваться ими.
- Значит, мы будем защищаться, - коротко, сухо, отрывисто будто стремясь спрятать нарастающий в груди металлический звон. Зачем – разве она услышит, как болит под ребрами сердце?.. Не сердце - траурный медный колокол, поющий последнюю битву. – Мы добудем оружие, и пусть попробуют нас достать.
- Ты собираешься защищать свою крепость отрядом из сотни мальчишек? С арбалетами и рогатками? Против озлобленной толпы людей, которым нечего терять - против санитарной армии, которая непременно прибудет сюда?
- Это уже наше дело, с какими рогатками мы будем защищать свой дом, - на последнем слове Хан на миг запнулся, а после выговорил его с вызывающим нажимом. – А про санитарную армию – так и вовсе вилами на воде писано, что они к нам полезут. Заболевших у нас нет и не было – ни единого! – а большего военным знать неоткуда…
Медный колокол в груди бухнул и испуганно замер, немо отсчитывая мгновения.
- А что будет потом? - Мария склонилась ниже, как будто пытаясь заглянуть по другую сторону человека, стоящего перед ней. - Ради чего вы будете умирать и убивать? Пусть даже вы отстоите свое сокровище - что будет потом, если вы, единственные, переживете мор в хрустальном замке? Захотите ли выйти наружу?
Мертвая, обезображенная земля. Иссохшие тела на дорогах, на ступенях зданий, у основания Многогранника. Ветер, скитающийся меж опустевших домов, заглядывающий в окна в тщетной надежде отыскать не-мертвых. Город, в котором одна лишь стеклянна Башня – живет. Хан зажмурился и замотал головой, будто пытаясь вытрясти из нее страшное видение. Он никогда не думал о происходящем – так. Пережить, переждать, сохранить тех, кто признал его старшим – только это казалось важным, только в это стоило верить. Но если город умрет…
- Потом - суп с котом, - надтреснутым голосом огрызнулся он. Хотелось сесть на ступени Собора и ни о чем больше не думать. Вообще. – Мы выйдем только тогда, когда не останется выбора. Или когда от нас будет что-то зависеть. Это ведь глупо – умереть только затем, чтобы разделить чью-то участь?..
Она долго смотрела на него.
Ветер успел облететь Собор, закружился на опустевшей площади, вздымая вихри пыли. Ветер пробрался холодными пальцами под кожу, застывая, перерастая в тишину - гнетущую и пробирающую льдом еще сильнее.
- Что ж, ты выбрал, - кивнула она.
Он хотел спросить – и что это значит… для тебя? Он хотел сказать – я хотел бы, чтобы ты ошиблась. Он хотел – впервые за долгое время – обнять ее и молчать, уткнувшись носом в родной запах.
Вместо этого он кивнул – и не оглядываясь пошел к своей хрустальной тюрьме. Надсмотрщик и узник, слитые воедино.

Гаруспик. Незапертые двери.

Король умер, да здравствует король
В роли Гаруспика отныне и впредь - Хигф.


Молчал старый дом Бурахов – дом, который помнил шаги Исидора, голос его, слова, тени его мыслей, брошенные торопливым пером на лист бумаги… Ни подсказки, ни упрека, ни затаенного вздоха сожаления – лишь пристальный, давящий взгляд в затылок. Молчал. Оценивал.
Кругами расходилась тишина: по комнате, по улице, и в центре круга – он, Гаруспик. Он да еще – тело одонга, перечеркнутое по линиям. Тусклым рубином на горле – последний подарок гаруспикова ножа. В тесной клетушке ребер – еще теплое, еще вздрагивающее сердце. И остывающий вопрос в затянутых мутью глазах: что теперь, менху?.. Что теперь?!
Артемий подбросил в руке отцовский нож, словно надеясь прочитать в его бликах подсказку от прежнего владельца. Увидеть, где нанести новый разрез, который укажет путь, разгонит тишину. Разрез... Постой-ка! Червь больше не скажет ни слова – но его тело еще может кое-что ответить Служителю. Те раны, которые нанесены не Гаруспиком, те, что с виду должны были убить сразу, но как будто спрятали в себе смерть до нужного момента – не покажутся ли знакомыми? Не так ли делал бы он сам, будь подобная нужда? Молодой менху склонился над телом – знающий линии поймет, если их вскрывал другой знающий.
Нет. Тот, кто изувечил одонга – не думал о линиях. Не было в ранах холодного векового знания, не было родства руки, совершающей ритуал, живой, передающей биение пульса стали и открытого, как книга, тела. Эти раны – были нанесены не ножом. Страшные были раны, немые - такие же немые, как и сам умерший червь. Зато язвы, сплошь покрывающие его лицо и тело – красноречивее некуда. Говорили – кричали! – с этим не живут, не ходят, не выталкивают окровавленных слов из сведенного горла!
Кто вдохнул немного жизни в мертвое уже тело? Как волки, что пятятся, завидев волкодава, и бросаются, лишь собравшись стаей – неизбежность на время отступила. Чья рука отогнала ее? Не узнаешь – смеется тишина. Поздно – вторит неподвижность мертвых губ. Отсечены нити.
Воля страшнее воли Гаруспика погнала больного одонга с вестью. Воля, оказавшаяся на целый час, пусть – полчаса, превыше смерти – заставила его дойти. Не много ли затрачено сил, чтоб Артемий узнал, что чума идет след в след за ойноном? Ой много... И добра ли ему хотят?
Но это потом. Сейчас у него другая линия.
Тряпки, которыми укутывался Гаруспик, пошли в дело. На скорую руку захлестнув петлей из них Червя, Бурах, стараясь упираться только здоровой ногой и часто ругаясь, вытащил его из своего дома и прислонил к стене соседнего. Будет работа Клювоголовым!
Затем он вернулся к себе. Оставшиеся настои – в один карман, пробы из колодца найдут себе место в другом, вместе с револьвером и некоторыми из бумаг отца.
Прихрамывая, Артемий обогнул соседний дом и двинулся к Горхону. Спичка должен знать, где искать Стаха... если, конечно, беспокойный мальчишка у себя.
Дорога горячим пульсом отзывалась в простреленной ноге. Каждый шаг – раскаленная игла, прошивающее бедро. И серый город по обочинам – мутным монотонным маревом, нитью, продетой в ушко. Безликий. Тягучий. Усыпанный узелками домов, почти неотличимых друг от друга.
И дом Спички – такой же узелок. Последний – ткнулось в ноги укрытое листьями крыльцо. Пока последний – откликнулось раскаленное шило чуть выше колена.
Дверь словно ждала легкого толчка, отошла с легким шорохом, поманила теплом из проема. Мальчишки никогда не меняются. По городу может бродить чума, шайки бандитов и мародеров; маленький Спичка по-прежнему будет считать, что он бессмертнее самого Симона. В тот день, когда он научится запирать двери – он станет взрослым. И, быть может, судьба, что хранит паренька, отступит в тот день прочь, растворится в тенях, оставив его самому себе.
Не сваливай все на рок, Гаруспик! Ты тоже не должен забывать о Приближенном. Быть может, именно сейчас, делая то, что должен, ты отводишь от него касание шабнак. А время, неумолимое и лишенное даже намека на чувства, идет за тобой. Отсчитывает часы. Катит солнце к горизонту. Множит жертвы. Не медли!
Запустение в этом доме показалось знакомым и родным – может быть, потому, что его не принес мор, оно было раньше, оставалось клочком прошлого. Здесь легче идти, чем на улице. Можно опираться о давно небеленую стену, оставляя в пыли отпечатки ладоней. А вот и комната самого Спички. Хоть бы оказался на месте!
Холодная серость, льющаяся из затянутого паутиной окна, очертила серые неструганные ящики, смятый контур матраса поверх, облупившуюся штукатурку стен, дощатый пол, украшенный ржавыми шляпками гвоздей... Мальчика не было.

- Шабнак крадется за тобой следом… - замогильный змеиный шелест за спиной. – Костяная шабнак уже совсем рядом…
Бурах рванулся, поворачиваясь – и его шипение, от боли в который раз потревоженной ноге, было бы не менее страшным, дай только ему вырваться! Не дал. Стиснул зубы. Рука уже была в кармане, сжимала теплую рукоять револьвера.
Взгляд нащупал пустоту. И лишь скользнув ниже, уткнулся в конопатую мальчишечью физиономию.
- Здорово я тебя напугал, а? – Спичка довольно ухмылялся. - Ты аж подпрыгнул от неожиданности!
Еще миг глаза Гаруспика смотрели, как в прорезь прицела, а потом черты лица медленно приняли обычное выражение – тоже, впрочем, не самое благожелательное в городе. Сделав глубокий вдох, он сурово сообщил, глядя вниз:
- Здорово. Знаешь, когда я был в твоем возрасте, мы в таких случаях говорили – за такие шутки в зубах бывают промежутки.
Тень улыбки – оттуда, из детства, - все-таки на миг прорвалась, чуть приподняв уголки губ.
- И сейчас так же говорят! – радостно сообщил мальчуган. – Но ты ж со мной драться не будешь?
Он оценивающе, с чуть заметной опаской, окинул Гаруспика взором. Будто и правда прикидывал – а ну как полезет сейчас вихры драть?.. Удовлетворенный осмотром, кивнул:
- Не, не будешь. Воспитывать меня все равно уже поздно, да ты небось и не за этим пришел.
- Поважнее дела есть, - согласился Артемий. – Что ты про Стаха знаешь?
- Залег на дно, - отрапортовал Спичка, едва не раздуваясь от важности. – Чем-то он Каиным насолил, вроде. А он тебе зачем?
«Меньше знаешь – спокойней спишь» явно не успокоило бы мальчишку. Не для таких сказано.
- Дело у нас с ним было важное, - Бурах говорил доверительно, словно тайну сообщал. – Он мне записку оставил – к тебе обратиться, ежели понадобится.
- Где он скрывается, я тебе не скажу – сам не знаю, - в голос лисицей скользнуло сожаление, мелькнуло пушистым хвостом и затаилось. – Не сказал он мне. Не потому что не доверяет, ты не думай! Для безопасности, говорит. А вот записку в условленном месте оставить могу. Что передать-то нужно?
Как бы не доверить предательнице-бумаге, одинаково дружной со всеми, лишних деталей?
- Напиши - видеть его хочу. Лучше всего там, где я в первый раз ночевал, как сюда приехал, и поскорее. Если нет - пусть меня найдет или даст знать. Есть что спросить, есть что рассказать. Договорились?
«А где ты ночевал?» - любопытный чертенок выглянул из светлых мальчишеских глаз, но смолчал. Понял – ответа все равно не дождется.
- Договорились, - солидно сказал, весомо, по-детски копируя интонации Гаруспика. – Прямо сейчас и побегу. Если повезет, Стах послание уже сегодня найдет.
Спичка уже пританцовывал на месте, как тонконогий, нервный жеребенок, готовый сорваться с места и помчаться, ловя упругое течение ветра.
- Ты погоди, - остановил его Бурах. Улетит ведь – не догонишь. – Скажи, что в городе нового слышно? Важного.
- Да какое там важное… Сейчас каждый день только одна новость – то здесь песчанка буйствует, то там. А хотя… - задумчиво протянул Спичка. – Склады, говорят, оцепили – не ночью, как водится. Днем уже. Вот не повезло Грифу!
Он хихикнул без всякого сочувствия.
- У Ноткина-то в штабе чисто, разведчики донесли, а у Грифа все доверенные люди разом слегли. Да и сам он, по слухам, неважно себя чувствует. Сам не видел, врать не буду. За что купил, за то и продаю. А склад с порошочками у него прямо из-под носа увели. Псиглавцы. Эх, жаль не нашим достался…
Так-так – пронеслось в мыслях. Так-так – выбили пальцы на стене. Будто пытались достучаться до смысла, соединить в один мотив хрип Червя и слова конопатого мальчишки. Сплести в одну линию. Правда? Совпадение?
- Поделом ему... Ты еще одну огромную услугу можешь оказать. Если найдешь трость или что-то похожее.
- Трость – это вряд ли, - Спичка виновато передернул плечами, - но что-нибудь поищу.
Залихватски развернувшись на пятках, он скрылся в изломанном коридоре дома.
- А я сразу заметил, что ты хромаешь! Очень болит, да? А где это ты так? – голос переплетался с грохотом, звоном, металлическим лязгом, словно там, в полутемных проходах дома, мальчишка сражался с железным драконом. Исключительно большим и сердитым.
- Вот! – сияя веснушками, зубами и глазами, он вновь возник на пороге комнаты, сжимая в руках добытый в битве трофей – крепкую лыжную палку. – Сгодится?
- Болит, конечно. Неудачно познакомился с нехорошими людьми, - не стал отпираться Артемий. – Спасибо, Спичка! Сгодится.
Сейчас ему было абсолютно все равно, на что опираться. Лишь бы не ломалось.
- Пойду я, пожалуй. Жду вестей! - Бурах поднял руку в прощальном жесте.
- А я следом. Вот только найду, откуда листок для записки выдрать – и сразу.
Провожая гостя, Спичка неумело насвистывал бодрый мотивчик, в предвкушении важного дела. А что дело по совместительству – еще и увлекательная игра в шпионов, так кому от этого хуже?
Мальчишки никогда не меняются. Дверь, салютуя Гаруспику, оглушительно хлобыстнула – и осталась незапертой.

(лыжную палку вручал Клюв в роли Спички)

Бакалавр. Шипы и розы.
(и прекрасный Клюв в роли Таи Тычик)

Даниил Данковский, бакалавр, исследователь-танатолог, столичная знаменитость, не раз в своей жизни испытывал на себе, что значит "земля уходит из-под ног". Там - когда закрыли "Танатику", здесь - когда он узнал, что бессмертный Симон Каин погиб... и еще не рез, не раз в этом Городе этот печальный опыт повторялся.
Даниил Данковский был уже готов привыкнуть. Перестать удивляться, следовать течению, создавая иллюзию борьбы... для кого - не понять, но ему было все равно.
Какое-то время.
Но сегодня, сейчас, в эту самую минуту, когда он сделал третий шаг с порога Термитника, ему показалось, что мир закончился. Просто закончился, и больше ничего уже не будет. Даже не нужно опускать руки, они почему-то уже опущены.
И насмешливый блеск медного клюва где-то за кулисами...
- Ну нет, - сказал себе Даниил твердо, - вот уж дудки.
Крепко сжал кулаки, так что скрипнула кожа старых уже перчаток. "Это я... я подумал, что можно сдаться?!" Нет, пожалуй, это был кто-то другой, на краткий миг захвативший власть над его разумом и нашептавший эти мысли, пропитанные обреченностью. Больше этот другой не вернется. Бакалавр Данковский ему не позволит.
Значит, порасспрашивать местных? Прекрасно, Маска! Трупы мясников и Червей, конечно, молчат, но ведь есть еще живые мясники и Черви. Каким же олухом он был, что не спросил у Таи Тычик сразу, не добился от каждого из беглецов, с кем встретился на второй день своего пребывания в Городе, подробного рассказа о том, как именно все началось...
Время собирать камни. Даниил возвращался в Кожевенный.
Неуверенным пунктиром между домами. Если так пойдет дальше, он выучит этот район до последнего сарая, но пока приходилось оглядываться, вспоминая – здесь свернуть? Или чуть дальше? И здесь ли до сих пор беженцы, или в тех домах, где обосновался во второй день степной табор, теперь живет только эхо? А может быть, госпожа Чума сейчас единоличная хозяйка здешних мест?..
Ветер принес горсть звуков, стекляшками бросил в ладони – играй, доктор. Глядишь, и выиграешь у сомнений несколько лишних минут. Скрип открывающихся ставень, гортанный отрывистый говор, тягучий монотонный напев… Хороши безделицы? – смеется подсказчик-ветер. Недурны, - сомнения отступают в тень. Степняки все еще здесь, и звуки насаживаются на нить, протянутую меж домов. Путеводную – ухватив кончик, уже не свернешь с верной дороги, не заплутаешь в подворотнях.
Не заплутал - несмотря на то, что дома вокруг (да и не только вокруг, во всем Городе) казались ему совершенно одинаковыми, уныло-коричневыми, с желтоватой мозаикой окон, бакалавр сразу узнал нужную дверь. Он уже входил в нее, уже выходил... ему показалось, что порог приветствовал его скрипом, как старого знакомого.
А вон там, из-за плеча - обернуться, бросив взгляд в сторону, - стоит еще один знакомец. Дом в два этажа, глядит окнами прямо в душу. Тогда (позавчера! не позже!) стены его были в маслянистых кровавых цветках, а внутри умирали люди. Он был там.
Где сейчас тот человек, что просил у него воды? Должно быть, уже на погосте.
- Где... - вопрос, который он хотел задать мяснику, попавшемуся навстречу в коридоре, задержался на языке. - Где я могу найти Мать?
На смуглом обветренном лице не промелькнуло ни тени. Узнавания, удивления, хоть чего-нибудь?! Словно маска из крашенного папье-маше, жесткая, негнущаяся маска, намертво приклеена к коже.
- Зачем? – слово гирей ударилось об пол.
- Нужно поговорить с ней, - развел руками бакалавр, не ждавший встречного вопроса, - зачем же еще. Я уже был здесь, приносил вам лекарства. Я врач... ойнон.
Папье-маше качнулось, обозначая согласие. Врач. Ойнон. Слышал. Живыми на лице по-прежнему казались только глаза да чуть кривящийся рот.
- Наверху, - а вот голос поменялся, стал мягче и будто теплее. Или показалось?
Выразив коротким кивком благодарность, Данковский поднялся по лестнице. Поднялся быстро, запоздало заметив, что в этот раз не сработала старая привычка считать про себя ступени.
В какой же комнате... недолго думая, он толкнул первую от себя дверь, заглянул внутрь.
Три пары глаз скрестились на вошедшем, и Бакалавр на миг почувствовал себя мишенью.
Таи здесь не было.
Затем была следующая дверь, и еще одна, и еще. За каждой Даниила ждал острый, оценивающий взгляд-прицел, а затем - молчаливое признание: свой.
Наконец ему повезло.
- Тая! - воскликнул он, снова поражаясь очевидному несоответствию между возрастом этой хрупкой кареглазой девочки и властью, которой она была наделена. - Здравствуй... я вернулся, чтобы поговорить.
Он ступил в комнату, прикрывая за собой дверь - не хотел, чтоб помешали, - и остановился перед Матерью.

(продолжение с Хелькэ. В роли Бакалавра, само собой)

- Что же, ты хочешь рассказать мне сказку? – она смотрела без улыбки, требовательно, чуть склонив голову набок.
- Как-нибудь обязательно расскажу, - пообещал Даниил. - Но мне сейчас надо чтобы ты рассказала. Не сказку, а несколько важных вещей. Ты помнишь, с чего в Термитнике началась болезнь?
- Не забудь, - кротко вздохнула Тая. – Клара вот тоже пообещала – когда-нибудь. А я жду…
Заглянул в окно любопытный ветер, прильнул к щелям – секретничать? Без меня?!
- А болезнь… Кто же знает, с чего она началась, - Тая задумчиво крутила темную прядь. Вспоминала. Думала. – Просто вернулись люди – а вскоре жар у них. Дед приходил, осматривал. Головой качал – плохо дело. Потом велел заболевших в дальнее крыло отселить и не подходить к ним. Потом ушел и больше уже не вернулся.
"Не вернулся", эхом откликнулось в голове Даниила. Мертвого Исидора он тоже помнил.
- Откуда вернулись? - настороженно нахмурился бакалавр. - Куда они ходили?
- В Бойни, в город, в степь, - Тая дернула плечом, словно дивясь странным вопросам. – Я ведь не пастух им! Хотя постой-ка… - она сосредоточенно прикусила губу. – Кажется те, кто заболели первыми, накануне работали в Бойнях. Да, я теперь точно уверена. Ну… почти.
"Доступ в Бойни закрыт". Так говорил Сабуров. Интересно, кто может...?
- В Бойни ведь нельзя попасть сейчас, верно? - уточнил Данковский.
- Что ты! Бойни отрезаны, и сейчас, сегодня, даже я не могу открыть для тебя ворота.
- Так-так... - он постучал себя указательным пальцем по подбородку. Скверная выходила история. - А что там, собственно, происходит сейчас? И как долго такое продлится? Если, конечно, об этом можно судить...
- Да ничего. Бойни встали – какая уж тут работа, если боос Влад велел всех быков забить и отдать матери Бодхо, - темные, тепло-карие глаза Таи стали почти черными. Жесткими. Злыми. - А Старшина не посмел открыто перечить, но младших детей Боса Туроха пожалел. Будь даже и правда взрослые быки больны – у телят отдельный загон. А чтобы слухи не ходили и чума не просочилась – ворота в Бойни заперты.
Бакалавр кивнул.
- Разумное решение. Правда, со стороны Ольгимского странно... ладно, не моего ума дело. Скажи, Тая, а что за место у вас называют Гнилым полем?
- Это в степи, неподалеку от кургана Раги… Если мимо Боен идти – до самой канатной дороги, то в него и упрешься. А почему ты спросил? Ведь как раз там босы упокоились. В тесной яме, едва присыпанные землей. Мать плачет над ними – и роса на листьях савьюра там теперь красного цвета.
- Как я понял, существует версия... - Даниил поймал себя на том, что говорит с девочкой, как, скажем, говорил бы с коллегой-ученым. Поправился: - Словом, болезнь могла оттуда начаться. Или с кладбища. Мне бы все осмотреть, а где это Поле искать, я и не знал.
Тая с сомнением покачала головой, но возражать не стала. Отвернулась, откинула крышку старой коробки – бережно, будто не потертого картона касалась, а тонкого стекла, готового пойти морозными трещинами от случайного вздоха.
- Ты… знаешь что? Если пойдешь туда, передай вот это детям Боса? – она протянула маленький замшевый мешочек. – Просто рассыпь. Дождь вобьет семена в землю, может быть, весной там взойдут цветы…
Даниил кивнул, принимая мешочек.
- Хорошо. Обязательно сделаю. А теперь, Тая, слушай сказку... Видела когда-нибудь такие цветы - розы?
- Конечно! – Тая и сама расцвела как та самая роза. Печальная серьезность глаз сменилась недоверием, а затем – искрами радости. – Они такие… красивые. И пахнут, даже когда сухие.
- Так вот, розы когда-то давным давно создала одна волшебница. Она взяла цвет у первого снега, чистого-чистого, взяла запах у пьянящего и легкого вина, ровно столько, чтоб хватило на миг забыться, взяла нежность для лепестков у утреннего тумана... в общем, брала она понемногу и отовсюду - так она хотела, чтобы цветок получился самым прекрасным. И взяла еще кое-что - капельку своей любви. Был у волшебницы возлюбленный, - Данковский на секунду призадумался, - отважный и смелый рыцарь. И свои чувства к нему она тоже вложила в эти цветы. Вышли они и правда чудесные. Белые-белые. А потом волшебница узнала, что ее любимый рыцарь погиб на войне. Тогда она пошла в свой сад, сорвала розу, не боясь колючих шипов, и крепко-крепко прижала ее к груди. И прижимала так, пока шипы не проникли глубоко в ее тело, а лепестки розы - не окрасились ее кровью. С тех пор розы бывают и белые, и красные... говорят, что красные - это те, что растут на земле, где когда-то пролилась кровь.
- Скажи, а из чего же получились шипы у этой прекрасной розы? Неужели, это ее любовь?
- Нет, конечно, нет. Шипы - это боль. Когда уколешь пальцы, ведь больно, так? Это чтобы цветок мог себя защитить.
- Это так… неправильно, - губы снова сложились в скорбную линию, как до этого, когда Тая говорила об убитых быках. – Всем нужны шипы, даже цветам. Только ранят они вечно не тех, кого нужно. Спасибо тебе. Хорошая сказка, только очень печальная. Так всегда бывает, я знаю. Самые хорошие сказки – всегда грустные.
"Интересно", задумался бакалавр, "моя сказка выйдет плохой или грустной?"
- Ты права, - сказал он, - но это ничего. Есть разные сказки. Я пойду - туда, где еще не был, а должен был. Спасибо и тебе, Тая... Мать. Ты заслужила называться так, теперь я это ясно вижу.
Он улыбнулся и... в самом ли деле? - поклонился ей.
- Когда-нибудь ты расскажешь мне сказку про нас? Чтобы хорошая – и не грустная… Иди, и пусть степь будет добра к тебе.
Тая глянула в окно, и ветер, что подслушивал разговор и плакал над сказкой мелким дождем, отпрянул прочь. В детских глаза плескался космос.

Гаруспик. Наследники
(с Woozzle, которая так и не закурила трубку)

Небо продолжало быть дождем.
Оно неспешно роняло себя каплями на крыши, разбивалось вдребезги о камни, впитывалось в землю. А та, казалось, готова было поглотить сколько угодно, словно Бос Турох задыхался от жажды этой осенью. Сможет ли он выпить все небо?
Артемий постоял, вспоминая дорогу. Когда-то мальчишкой он мог чуть не с закрытыми глазами пробежать в любой уголок города, но годы слегка подтерли память о детстве. И вечный дождь тоже стерли. Неужели так всегда было в месяц цветения твири?
Он узнавал и не узнавал, сличая то, что представало перед глазами и то, что виделось в памяти. А может, тому виной, что сейчас все ежедневно менялось? После алых цветов даже камни кажутся изменившимися.
Самый краткий путь пролегал между домами, наискосок. Не заходя, менху миновал вывеску лавки, торгующей всякой всячиной, и вскоре вышел к ограде «Стержня». Свернул к реке. Неплохо было бы пойти другой дорогой, ближе к Термитнику и сперва заглянуть в лабораторию отца, пополнить запасы настоев. Раньше он так и сделал бы, но не сейчас.
Гаруспик вспомнил, как в первый после приезда день бежал-летел над Степью, метался между домом отца, Термитником, болотами. Вспомнил, как ругался и задыхался позже спешивший за ним ойнон, и усмехнулся. Теперь главным было просто дойти, стуча о камни лыжной палкой. С ней было легче, и боль из выстрелов превратилась в тупое нытье.
Дом Сабуровых казался расчерченным по линиям странным узорам решетки, будто гигантское тело.
И между смыкающихся ребер, возле самых ворот, истово спорили двое. Дождь вбивал их резкие отрывистые реплики в землю, в серые камни, разбивал на сотни бессмысленных капель.
- Это… Это не просто недосмотр, это не просто глупость! Это преступная глупость, вы понимаете?! Вас нужно арестовать, как пособника!
Прямая напряженная спина, обтянутая темным форменным сукном, даже лопатками выражала негодование. Сабуров. Не нужно было видеть лица говорящего, даже голоса можно было не слышать, чтобы узнать эту выправку, эти четкие, рубленые жесты… Не нужно было видеть лица говорящего, чтобы понять – комендант находится в крайне дурном расположении духа.
- Не стоит мне угрожать. Я прекрасно изучил Ваши повадки - если бы Вам доставало улик обвинить меня хоть в чем-нибудь, я бы уже сидел за решеткой. Заметьте, я пришел сюда сам. Добровольно. Я дал согласие засыпать колодец, который стоил мне столько сил и средств, я согласился оказывать посильное содействие – но это не значит, что я намерен сносить клевету и угрозы.
Второй собеседник стоял к Гаруспику лицом, и оно казалось смутно знакомыми, но дождь смазывал мысли. Не давая сосредоточиться, смешивая черты лица, произнесенные слова и опавшие листья в бурую шуршащую кашу.
- Улики?! Колодец, прорытый в Вашем дворе, ведет прямиком в логово бандитов – у меня нет причин не доверять человеку, который проделал этот путь лично. Не думайте, что сегодня вас спасает от ареста Ваш отец и подвластный ему Уклад. Я борюсь с преступниками, но не с глупцами. Только поэтому вы до сих пор на свободе.
Голос Сабурова отчетливо полыхнул льдом. Он не стал дожидаться ответа – печатно, гулко, так и не заметив подходящего Гаруспика, пошел к дому.
Значит, ойнон уже известил коменданта. Если бы того не требовалось догонять, Бурах сам сказал бы пару слов о не пришедшей помощи.
Теперь уже не нужно было вглядываться, чтобы понять кто перед ним, почему оказались знакомы черты – родовые. Собственник колодца и наследник семейного предприятия стоял, словно бы не зная, что дальше делать и, похоже, не замечал Артемия.
- Влад? – спросил тот, оказавшись рядом.
Долгий взгляд в ответ - глубокий, темный, с оттенком... узнавания?
- Артемий? Бурах?! – выдохнул изумленно, ошарашено, рвано.
Так бывает - ветер приносит слухи. Ты отмечаешь их на полях сознания тонкой галочкой, едва видимой чертой, и тут же забываешь. Чтобы в день, когда слухи встанут пред тобой во плоти, смотреть вот так.
- Слышал, слышал, что вернулся, - кивнул головой младший Ольгимский, - но как-то все… мимо прошло. Сигарета есть?
Нервно ударила дверь Стержня, впустив хозяина в дом; так же нервно оглянулся Влад.
- Или револьвер… - странно добавил он, сжав побелевшие пальцы в кулак.
- Лучше уж закури, - неразлучная теперь трубка покинула карман, за ней – кисет, который прикрыла от воды ладонь, отчего он стал похож на маленький домик. И без предисловий менху продолжил: - А в колодце я был.
Ольгимский вертел в руках трубку, не спеша поднести огонь к чашке.
- Колодец, - поморщился он. – Из колодцев обычно… воду берут. Черт меня дернул его копать. Но кто ж знал, что там вместо воды – дыры подземные?!
- Странные дыры, - перед глазами встали стены в красных прожилках, рука будто снова ощутила легкое тепло. – А ты там был, Влад?
- Я спускался, - Ольгимский задумчиво прикусил мундштук и вновь сжал трубку в пальцах. – Да не знаю я, что это, Бурах, не знаю! Я уже и с приятелем твоим столичным говорил, и Сабуров ярится... Я, признаться, даже рад, что тоннели эти еще выход имеют – хоть у бандитов на складах, хоть у черта на рогах. Если там дрянь какая-то таилась, то не мой колодец ей выход в город дал.
Гаруспик с некоторым сожалением посмотрел на трубку в чужой руке. Скажи ему о таком кто пять дней назад – не поверил бы.
- Сдается мне, если там дрянь и есть, то лишь та, что люди принесли. А то, что до них было... Хотел бы я знать, да у кого спросишь?.. Скажи, а что сейчас с Укладом?
- Бардак, - коротко выразился Влад. Трубка сделала замысловатое движение, просыпав часть табака. – У отца сейчас власти, считай, никакой. Оюн из Боен не высовывается, будто и нет его. Беженцами из Термитника заправляет Тая. Тычика помнишь? Так он три года как помер, а на дочку его там все чуть не молятся. Каждое слово ловят и выполняют немедля. Впрочем, кабы не она – был бы не просто бардак. Вакханалия.
Гаруспик помотал головой. Услышанное плохо укладывалось в голове. Ветер бросил в лицо капли, словно насмехаясь, повторяя – бардак. Вакханалия. Он, ветер, казался довольным, словно уже прошелся по опустевшим комнатам строгого здания с фундаментом из векового порядка.
- Подожди. Тычика – помню. Так не было у него никакой дочки, когда я уезжал! Он вообще женат-то был уже? И сколько ж ей лет тогда?
- Да малявка совсем, - отмахнулся Ольгимский. – Точно не скажу, но вроде около семи, не больше. Удивлен? Вот то-то. У нас теперь так. Что в Укладе, что на кладбище – тоже дочка смотрителя на себе все держит. Прозрачная, того гляди от ветерка переломится. А сестрица моя, Виктория – Хозяйка. Дети… Страшно за них.
- Да, - менху коротко кивнул. – Рано им. Будто нарочно кто старшее поколение выкосил... А потом – чума! А что отец-то твой не так сделал? И Оюн – разве может Старшина прятаться, когда такое творится?!
Он помнил огромного главу Уклада. Тот казался воплощением мощи, столпом, на который можно каменный свод Боен опустить – удержит. Поговаривали, что в нем текла кровь быка – и тот, кто видел, не стал бы отрицать такую возможность. Далеко не слабый парень, Артемий слегка завидовал могучей силе Старшины. Правда, линии, как отец говорил, Бурахи все равно знали лучше.
- Я Оюна не видел, как всё это… - Влад выразительно повел головой, - началось. Может, ему в Бойнях забот хватает…
Словно исчерпав запас слов, Ольгимский с недоумением уставился на трубку, которую так и не закурил. Щеки его пылали все тем же лихорадочным румянцем, нервными, колючими казались потрескавшиеся губы, но пальцы, сжимавшие чубук, как оружие – расслабились, стали мягче, кричащая, яростная белизна костяшек поблекла и сжалась в мелкие точки.
- Ну, бывай, - он вернул трубку Артемию. – Да… Слышал про Исидора.. Ты держись.
Тяжелая ладонь ободряюще коснулась плеча Бураха.
- Ты – тоже.
Гаруспик в ответ хлопнул Влада-младшего по предплечью, задумчиво уставился на трубку, будто от этого зависело что-то важное. Потом спрятал ее, так и не задымившуюся, обратно и зашагал дальше по набережной Жилки. Наверное, он забавно выглядел сейчас, хромающий, с дурацкой лыжной палкой под падающим каплями небом. Вот только раненому чумой городу и его жителям было не до смеха.

Гаруспик. Сердце в ладони
(с Хигфом, который скоро сделает боевую пику из лыжной палки)

Неглубокое дно Жилки мелькало справа, потом, когда горбатый мостик остался позади – слева. Дождь почти затих, будто остался на том берегу, а впереди неприветливыми жестяными коробками вырастали склады. Все-таки трость была бы лучше, и не только из-за удобства. Гаруспик убедился в этом, когда ударил шмыгнувшую к нему черную крысу, но, похоже, не причинил заметного вреда – она издала неприятный звук, отскочила, но тут же кинулась вперед вновь. То ли одурела от боли, то ли привыкла к безнаказанности. Крысы чувствовали себя хозяевами города, и это было даже не страшно – противно. Опершись на здоровую ногу, Артемий с силой ударил носком тяжелого ботинка прямо в острую мордочку. В ране словно провернули лезвие, но зато животное, отлетев на несколько шагов, осталось лежать неподвижно.
Менху оскалился, постоял немного неподвижно, пока не уляжется в мышцах жгучая волна, не рассосется по телу – и достал из-за голенища нож. Случайный прохожий кинулся в сторону – то ли не узнал, то ли просто, на всякий случай. В первый день никому и в голову не приходило шарахаться, но сейчас страх прочно поселился в городе. Выглядывал из-за углов крысиными мордочками, расцветал на стенах и телах багровым, играл на ножах бандитов.
Или преграждал дорогу, повиснув грязным полотнищем – именно такое болталось на ветру у входа на Склады.
Покосившееся чучело, скорбный символ, врастающий в зараженную землю у самой границы – будто безмолвный страж, стерегущий чуму. Там, за невидимой чертой, веселился обезумевший ветер. Хлестал наотмашь бесформенные фигуры, укрытые мешковиной. Хохоча, всплескивал крошево листьев, орошенных порченной кровью. Искал, кого закружить в смертельном танце, к чьей щеке прильнуть влажными губами, кому подарить на память алый цветок песчанки. Там. Здесь же воздух был акварельно чист, и небо пахло прелой осенью, горьким шуршащим тленом. Словно чумной балахон стража-чучела и оскаленные морды плешивых крыс были для ветра непреодолимой преградой.
Для тех, кто недавно считался людьми, а теперь – доживающими отмеренные часы покойниками, чучело преградой не было. Они рвались из липких объятий ветра – дотянуться до неба, вдохнуть акварели, найти людей… Рвались и умирали, настигнутые крепкими кулаками патрульных. Мертвым не место среди живых.
Зато живым есть место среди мертвых. Каждый имеет право войти в ад – и даже вернуться, если найдет дорогу, если жадная преисподняя не отметит его кровавыми печатями. Если...
Гаруспик прошел мимо пограничного столба-крестовины невозмутимо, не позволяя себя колебаться, хоть и шел не вдоль линии сейчас, а поперек, разрывая границы ветра собой. Твириновый настой из откупоренной бутылки хлынул в горло. Рецепты отца – ненадежная защита от безумия ада, но лучше, чем никакой. Он свернул к ограде, влево, уходя от нескольких качающихся фигур и из поля зрения патрульных.
Воздух был тягуч и вязок. Болото, не воздух – липкими руками обнимал за щиколотки, обжигал кожу, забивался в ноздри смрадной ватой. Каждый шаг – за три. Каждый вздох – за три. Каждый миг – за целую жизнь.
Ветер колючим смерчем взвинтил горсть мелкого мусора, осклабился, швырнул, метя в лицо. Промахнулся.
Плечо вскользь коснулось железа, вспышкой явилось воспоминание: кровавая плесень, ползущая по стенам домов. Здесь стены были чисты. Словно холодный металл складских коробок был губителен для этих страшных цветов. Только камень. Древний, живой, впитавший дым очага и тепло человеческих рук.
Мор. Живое, голодное и злое существо, которому хоть частичка живой души. А выпив до дна, он, похоже, покидал тело. Умереть – значит спастись. Но спастись – не значит умереть. Берегись, шабнак! Ему, Бураху, тоже сейчас нужна была живая плоть, чтобы сразиться с врагом на его территории.

Артемий продолжает опираться на палку, но шаг его становится более упругим. Внутри – легкий холодок напряжения. Взгляд обегает стены, слух ловит отзвуки стонов – те, что не унес ветер. Опасность дышит в лицо, заставляя его окаменеть. Менху сейчас – зверь, обложенный флажками. Менху сейчас – охотник.
Менху сейчас – судьба.
И тот, кто сгорбившись шагает навстречу - человек, мертвец, воплощение мора, которому хоть частичку живой души - тянет в молитвенном жесте руки. Менху, судьба – позволь припасть к тебе, напои ледяные ладони своим теплом. Подари последний огонь перед дальней дорогой.
Рок не знает выбора. Затравленный зверь не сомневается. Охотник не колеблется. Необходимость сама по себе право. Шаг вперед, быстрый, плавный, несмотря на то, что нужна дополнительная опора. И движение – такое же плавное. Грубая ткань не мешает видеть линии. Одним движением вскрывается горло – и тело, миг постояв, падает.
Жертва. Это слово значит больше, чем думают те, кто затер его.
А Гаруспик не думает – он проводит черту на груди, стараясь не дышать. Другую. Быстро, гораздо быстрее, чем когда вскрывал Симона или отца. Ему сейчас нужно только изуродованное заразой сердце – и оно бьется в объятиях черной перчатки. Еще бьется. Теперь – быстрее, плевать на боль, быстрее к заветной двери, затерявшейся среди десятков других!
Ржаво стонет ключ в замочной скважине. Всхлипывают петли, впуская чужака в святая святых. Беснуется за стенами ветер, упустивший потеху, рычит, колотится, грозится – и, устав, убирается прочь.
Темнота прозекторской Стаха тяжело опускается на плечи, дышит в лицо запахом спирта и застарелой крови. Оглушает.
Гулко постукивает палка, выверяя путь к рабочему столу. Где-то здесь должна быть лампа – вырезанное сердце жжет ладонь, но не дает света.
Огонь вспыхивает – тревожный, неровный. Ему тяжело гореть в этом вязком воздухе. Он тоже вдохнул глоток яда снаружи. Гаруспик первым делом бросает взгляд на колбу, которую заполнил позавчера. Ничего не вышло, и так ясно.
Перчатки летят на пол, он достает из шкафа другие. Последние? Предпоследние. Твириновый настой и отравленная язвой кровь смешиваются – и раздается наконец знакомое шипение. Едкий запах, после всего остального, уже не заставляет сморщиться. Добавить еще и того, и другого, на этот раз должно получиться! Гаруспик работает лихорадочно быстро, не замедляясь даже, когда нужно шагнуть от стола. Сейчас не до опоры, нужны обе руки. И не до боли. Еще крови – смешать с живой, чистой. Другого материала нет – и скальпель, взятый из дезинфицирующего настоя, бесстрастно проводит линию на руке. Наполняется ярко-алым, чистым пузырек. Жгут, повязка – стремительные движение. Но только после того, как капля больной крови упала в пробирку со здоровой. Жаль, что сердце боса уже не годится для опыта.
Микроскоп ждет, тускло поблескивая стеклом. Побольше света. Пламя в лампе взлетает – хватило бы керосина! Живая Песчанка выглядит иначе, чем мертвая. Древовидные бактерии не искривлены. как мертвый кустарник. Они густо раскидывают ветви, хватая эритроциты, и те становятся кроной. Это деревья питаются от листьев, не от корней. Вот прямо на глазах одно из них, набрав силы, делится на два, поменьше. Редкие антитела походят на одиноких воинов, которые редкой цепочкой пытаются остановить армию.
Вот ты какая...

Капля заразы, добавленная в пробирку с кровью Гаруспика, подтвердила – язва в живых тканях смертоносна. Ветвистые хищники быстро умножались в числе, готовя свой триумф и свою гибель.

Гаруспик. Сны опасны не только ночью

Крупные буквы ложились на бумагу неровными рядами. На рисунках ломкие ветви болезнетворных образований казались не такими уж страшными. Цифры – примерное время от добычи образца до опыта, интервалы между проверками. Буквы – короткие, емкие слова, только самое нужное. Стах поймет, ойнон тоже, если записи попадут им в руки. С ним самим может приключиться многое, но результаты не должны пропасть.
Снятые и отброшенные куртка и перчатки так и остались лежать в углу комком. Надо было стереть с черной кожи кровь, но не хотелось вставать.
Нога мстила за минуты пренебрежения, теперь пытаясь сосредоточить на ране все внимание, непрерывно напоминая о себе то короткими жгучими вспышками, то упорным громким нытьем. Он сжимал зубы и, примостившись на лежанке, делал заметки. Ручка становилась все тяжелее, норовя выпасть из рук, в глазах то и дело воцарялась ночь. Лампа гаснет? Да нет, просто веки слипаются.
Рядом умирала болезнь. Ничтожный, мелочный, но столь важный реванш за то, что творится снаружи. Жаль, что нет часов, но ничего, секунды здесь не так важны. Десять минут, двадцать... Плотоядный лес чах. Минут через сорок зараженное сердце мертво полностью, в нем нет отголосков жизни человека, тянувшего руки к менху-судьбе, в нем нет живой Песчанки. Только скукожившиеся останки чумы, которым никогда не воскреснуть.
Это важно, очень важно, это поможет организовать карантин, об этом должны знать городские власти. Только поможет ли? Патрульные и так тщатся сдержать болезнь, сдержать ветер. И все же...
Но сама мысль о том, что надо еще куда-то идти, отозвалась новым приступом боли. Веки налились кровью. Кажется, что они превратились в два тяжелых театральных занавеса с пропитанными пылью складками, и когда силишься поднять – немилосердно царапают глаза. Гаруспик не спал этой ночью, если не считать сном провалы в беспамятство от боли и потери крови. Хотелось есть, хотя он пообедал до прихода Червя, но голод сейчас был готов подождать, уступая усталости права на пытающегося поднять непосильную ношу человека.
Надо бы... еще одну копию записей – мелькнула мысль, следуя за размазанной в кляксу точкой. Но чуть позже.
Гаруспик откинулся назад, вытянулся во весь рост, и нога ответила благодарным ноющим облегчением. Глаза закрылись. Человек спал, обессиленный. Доберись до него, сумасшедший ветер! Коснись липкими пальцами заживающего пореза на руке, впрысни смертельный яд – и он твой! Менху сейчас – беззащитен.
Вязкие, холодные порывы жадно толкнулись в обитую сталью дверь, проверяя ее на прочность, заставили заскрипеть. Еще чуть-чуть!.. Нет, петли не изменят, створка не приоткроется, предавая человека. Они несут свою службу. Он не твой, ветер.
Смерч понял: отступил, притаился. Или принялся искать иной путь?

Ночь еще не наступила в Степи, но что сну часы? Гаруспик сидит посреди Степи у костра, пылающего так, что даже сквозь одежду доходит непрекращающаяся волна жара. Вокруг него смеется темнота, а по самой границе светового круга, осторожно и медленно, как по канату над пропастью, двигаются тени.
Сегодня они держатся дальше, прячутся, не желая, чтобы служитель видел их лица. Только одна приближается и смотрит сквозь огонь. Медно-рыжие волосы почти сливаются с языками пламени.
– Ты убил меня, – в голосе больше удивления, чем ненависти. Как же это могло случиться?
– Вы все заслуживаете смерти. Вы нарушили запреты, – а в словах Гаруспика только отменное равнодушие.
– Твой запрет слишком стар. Ваше время прошло! – как-то не по-человечески шипит рыжий бритвенник, и лицо его плывет. Из глаз смотрит вязкий серый ветер.
Тени раздаются в стороны, разливается холодок, костер, встрепенувшись, припадает к ветвям, а Бурах, сжав рукоять ножа, готовится к схватке. Здесь он здоров, а обе ноги – послушны. Бандит выхватывает пистолет, тот самый, что в действительности лежит в кармане молодого менху. Выстрел гремит в тот же момент, что над испуганным огнем мелькает навстречу стальное лезвие. Все исчезает в яркой вспышке, а когда костер опадает – рана ноет, как наяву, но противник пропал. На его месте, покачиваясь, стоит одонг, которого Артемий оставил возле своего дома.
– Ты не подарил мне жизнь, служитель.
– Ты уже не был жив, – нож вновь греет руку, но острие опущено к терпеливой земле, запуталось среди наполнявшего ночь медовым дурманом ковыля.
Червь не уходит, смотрит с укоризной, но другая фигура отодвигает его – в рассеченной по линиям мешковине. Медленно скрещивает руки на груди и благодарно склоняет голову.
– Я и тебе не мог подарить жизнь, – Гаруспик твердо смотрит в глазные прорези. – Дал, что мог.
– Ты подарил мне смерть. Этого достаточно, – голос глух, неузнаваем, безлик.
И тени уходят дальше и дальше в ночную Степь, а когда они исчезают вовсе – пламя разрастается взрывом, поглощая Артемия целиком.
Но это еще не конец.
В почерневшей пустоте появляется сцена. Одна сцена, и ничего вокруг. На ней стоит, смеясь, мужчина в щегольском костюме и вертит в руках куклу. Марк Бессмертник. Он все ближе, то и дело переворачиваясь – или это менху летит сквозь черноту, где нет ни верха, ни низа, кувыркаясь? – и вот видно, что кукла очень похожа на Гаруспика, на ней даже набросаны черты лица...

Гаруспик. "Иди куда хочешь"

(С кем?
У Бакалавра - сессия. Самозванка сгинула в застенках Многогранника. Трагик улетел, но обещал вернуться.
С Хигфом!)

Вечер сползал на город густым туманом. Тронул острый шпиль Многогранника – укололся, отпрянул прочь, окрасил багрянцем потертый бархат небес. Вновь заскользил вниз – осторожным, умелым вором, мягко обтекая опасную Башню. Спрятал от лишних глаз замершие часы на вершине Собора и резные решетки стрельчатых окон. Укрыл грозный колокол, не потревожив даже дыханием, не пробудив глубокого голоса бронзы. Огладил тяжелой ладонью исполинские Бойни. Ступил на замшелые ступени разбитых Лестниц в небо, величественных и жалких одновременно; спустился вниз и заструился по улицам. Между домов – серых или тронутых красной плесенью, между деревьев, вздрагивающих от зябких прикосновений, между безликих складских коробок.
Гаруспик проснулся рывком, будто украденные туманом башенные часы отбили для него – и только для него – обжигающий, зовущий сигнал.
Время вышло!
Часы солгали.
Время еще было – зыбкое, прозрачное, трусливое время, убегающее прочь. От Гаруспика. От всего этого города с его крысами, шныряющими повсюду, с его бандитами, готовыми всадить нож за десяток резко обесценившихся монет, с его проклятой, безжалостной чумой.
Время еще было – но это «было» стремительно утекало сквозь пальцы. Оно беспрепятственно просачивалось сюда, сквозь запертые двери, как не умели ни ветер, ни вечер – ибо вокруг царила мгла, давно не тревожимая светом лампы – керосин отдал себя огню целиком.
Еще несколько секунд Артемий лежал, вспоминая, что было перед сном и там, возле костра в Степи. Еще несколько секунд оттягивал необходимость потревожить ногу – но не больше. Он протянул руку, и коробок спичек зашуршал под ней пойманной мышью. Заиграло крошечное пламя, высвечивая комнату, в которой относительный порядок был только на операционном столе. Еще нескольких крошечных факелов хватило на то, чтобы залить лампу из бидончика, дать фитилю зажить огоньком.
Гаруспик отмыл спиртом перчатки от бурых пятен, натянул куртку и огляделся. Так, записи остались здесь. Может, сделать еще копию?
Нельзя, толкнуло в плечо время, а то я обижусь и уйду вовсе.
Артемий подумал и махнул рукой. Главное можно было сказать вслух в несколько слов...
Когда он, опираясь на ставший уже привычным импровизированный костыль, выбрался наружу, угасающий свет неба был таким же бурым, как пятна на камнях. Неужели еще вечер? Или он проспал сутки? Нет, не может быть... Гаруспик уже решил, куда идти – обратно, к выходу из ада, в который он окунулся. Карманы рядом с остатками настойки оттягивала склянка с мертвой кашей. Нож, подумав, он пока заткнул за пояс.
Туман расходился волнами. Захваченный Песчанкой район складов тонул в этих волнах, как потерпевший крушение корабль. Из темной глубины доносились всхлипы, стонали те, кто еще держался на поверхности, скулили дверные петли, не в силах сдержать безумия, мечущегося из двери в дверь.
Устилающие мостовую листья принимали колючие удары карикатурной гаруспиковой трости, как избавление. Благодарили молитвенным шепотом – и умирали второй, истинной смертью.
Чумное чучело взглянуло на покидающего скорбный предел сверху вниз – равнодушно, бессмысленно. Ступай, Служитель. Даже если в тебе затаился здешний безумный ветер – мне ли бежать за ним? Безногому не догнать даже хромого…
Смолчали патрульные, признавая за уходящим – Право. Право входить в ад, покидать его или уносить его в себе – по своему усмотрению.
И за линией, которую он снова пересек, осторожный туманный вечер встретил тишиной. Боль, которая сначала играла рваный мотив на нервах, немного отступила. Почти тишиной – если забыть о том, что за плечами, не слышать царапающих спину криков, которые все слабей и слабей. Вот позади осталась груда бочек, угрюмо глянул из-за решетки «Сгусток». Его ограда не походила на линии тела, как у Сабуровых – прямые, острые копья-часовые. Гаруспик прошел мимо, толкнул дверь жилища бооса.
Ольгимский, казалось, за минувшие дни еще более обрюзг, лицо его, хранившее вечный отпечаток недовольства, тронула усталость – темной кистью прошлась по векам, расчертила алыми прожилками глазные яблоки, тяжким грузом повисла на уголках губ.
– А, мастер Бурах, – голос сочился бодростью, но в глазах отражалась все та же усталость – и ничего больше. – Сказал бы, что рад видеть, да в нынешние времена радость – роскошь из недоступных. С чем пожаловали?
Казалось, оба не замечают лыжную палку. Все правильно, все так и надо. Похоже, хозяин не поразился бы, опирайся Гаруспик хоть на телескоп. Удивление тоже стало роскошью.
– У меня есть важные новости. И чем скорее их узнают все, кто отвечает за порядок, тем лучше, а вам легче известить, боос Влад. Песчанка живет в мертвом теле чуть меньше часа, и становится безопасной и нежизнеспособной.
Кивнул. Не спросил, откуда новости, и чем пришлось младшему Бураху пожертвовать, что совершить ради них. Праздное удивление было для Ольгимского роскошью уже давно.

(на этот раз Клюв прятался под маской Тяжелого Влада)

– С этим бы к Сабурову, – с видимой неприязнью обронил он. – Карантином занимается комендант, хотя, похоже, что недостаточно... занимается. Но у вас травма... Понимаю. Я отправлю человечка. Хотя... – он нарочито скорбно покачал головой – настолько правдиво и естественно, что поневоле возникали сомнения в его искренности, – хотя догадываюсь, что сие будет воспринято превратно. Дорвавшиеся до власти Сабуровы сейчас более чем когда-либо склонны видеть во всем интриги. Никто не верит в прямодушие и бескорыстие.
Гаруспик ненадолго перевел взгляд с хозяина на единственное украшение его комнаты – картину с разливающейся из Врат Скорби кровью. Бойни, приземистые и угрюмые, своим видом очень подходили дому. Комнате. Хозяину.
– А вы – верите? – он посмотрел прямо в лицо.
Было заметно, что под прямым, будто раскрывающим по линиям, взглядом менху, босс Влад почувствовал себя неуютно. Крайне неуютно. Суетливо скользнул взгляд, дернулся кадык, пальцы, сложенные в замок, несколько раз расплелись и сплелись вновь.
– Конечно, мальчик мой, – Ольгимский сбился на покровительственный тон. – Когда и верить в это, если не сейчас? Когда и открывать – в других и в себе – лучшие черты? Сегодня кому-то поможешь ты, завтра протянут руку тебе... – фальшь искрилась и пряталась в блестящих зеркалах слов.
– Тогда скажите прямо и бескорыстно, – тон Артемия был ровен, как площадь перед Театром. Добавить бы немного беспечности – и можно подумать, послушав, будто давние знакомые беседуют за чаем. Но откуда ее взять – беспечность... – Почему одонгами и мясниками в одиночку заправляет Мать-Настоятельница? Что делает Старшина?
– Старшина, – прямо и бескорыстно взвился Ольгимский, – заперся в Бойнях, а маленькая мерзавка делает все наперекор!
Дернулся уголок глаза, задрожала обвисшая бульдожья щека Ольгимского – тема оказалась болезненной для хозяина Сгутска.
– Впрочем, – Тяжелый Влад взял себя в руки, – оно и к лучшему. – Вы понимаете, в таких условиях... Даже лучше, когда решения принимаются на местах. Для безопасности людей. Да. Старшина вместе с частью рабочих находятся в Бойнях, таким образом изолировав себя от опасности. А девочка, нужно признать, несмотря на юный возраст и строптивый нрав, неплохо управляется с остальными.
– Оюн – хороший Старшина? – Артемий задавал вопросы, и тень сомнения в своем праве посещала его не более, чем в тот миг, когда нож прорезал мешковину и раскрыл больную плоть...
– О, безусловно, – на сей раз ответ последовал без заминки, и, похоже, вполне искренний. – Если не принимать во внимание некоторые недоразумения последних дней (а недоразумений теперь хватает везде), я был вполне им доволен. Бойни работали без сбоев, распоряжения выполнялись беспрекословно. Как же все это будет непросто вернуть на круги своя, когда все закончится... – последние слова Ольгимский проговорил скорее для себя, чем обращаясь к собеседнику.
Эта похвала царапнула Гаруспика. Кое-что здесь было неправильно, не так, как должно быть. Линия раскрыта не по правилам.
– Сейчас надо думать о том, чтоб все закончилось благополучно, – хмуро произнес он. – А что вы не поделили с Укладом в последние дни?
Раздражение стерло черты Ольгимского, нарисовав лицо заново. Раздувающиеся ноздри, прищуренные глаза, искривленная линия рта – все в нем сейчас говорило, рычало: Берегись! Сам Каин когда-то назвал меня яростным – остерегись дергать зверя за усы!
– Вы злоупотребляете моим гостеприимством и добрым отношением к вашей семье, – демонстративно холодно проронил боос Влад. – Но я отвечу. Мне нечего делить с Укладом – кроме самого Уклада. Который и так принадлежит мне.
Лицо Гаруспика стало еще более спокойным. Словно бы черты Ольгимского вобрали напряженные складки у рта, прищур глаз – и не заметили мелкого притока в бурном течении.
– Я спрашивал не за себя, боос – за отца. Вы бы ответили Исидору Бураху? Мне нужно лишь то, что необходимо знать Служителю. Спросите меня, если хотите что-либо знать – и я отвечу так же прямо.
– Ответьте мне, когда это закончится, – неожиданная горечь раскрасила голос Ольгимского в тона меланхолии. – Как по мне – это единственный вопрос, заслуживающий ответа. Не знаете? Вот что я вам скажу, мастер Бурах... Не туда вы копаете. Я ведь всегда и отцу вашему помогал, чем мог, и вас помню бойким мальчуганом с вечной ссадиной на коленке… Не туда копаете… – повторил Влад и тяжело, по-стариковски вздохнул.
– Честно – пока не знаю, когда... – такого Ольгимского было непривычно видеть. Его нельзя было в эту минуту назвать Тяжелым, скорее – отяжелевшим, обмякшим. И бесстрастие покинуло голос Артемия, уступив место горячности, которая иногда так сродни горечи – и прозвучала отголоском тона собеседника, только не усталым – порывистым. – А хочу знать! И то, что отец хотел сказать, зачем звал. Я опоздал всего на день...
За рыбьей холодностью глаз Ольгимского еще виднелась дымка прорвавшейся горечи – но все бледнее, слабее, призрачнее.
– Нужно не опоздать в другом, мой мальчик, – раковина, приоткрывшая на миг эмоции Ольгимского, захлопнулась, слова вновь покатились крашеными безделицами. – Я верю в ваши способности, как всегда верил ваш отец. Если кому и под силу разобраться во всем этом – то только вам.
Бурах только кивнул и сказал отрывисто, словно бы спеша – не опоздать.
– Мне пора. Не забудьте известить Сабурова, боос.
Флегматично качнул головой Ольгимский; давняя неприязнь отпечаталась складками в уголках губ, но осталась нема.
Рваная дробь шагов Гаруспика рассыпалась было по плитке, но утонула в мягком ворсе ковра у дверей.

Бакалавр. Сны опасны не только для менху.
Все права на название поста, впоследствии одобренное Данковским как единственно верное, принадлежат Клюву, с которым этот пост и.

Не придумав, как бы срезать путь через дворы (да и что греха таить, не знал Данковский этих дворов в Земле, кроме Кожевенного), бакалавр отправился к Термитнику. «Мимо Боен», сказала Тая. Значит, обходить вокруг.
Громада Термитника уже не поражала воображение, как в первый раз. Это тоже завод, в конце концов, такой же, какие бывают в Столице, пусть и немного… архаизированный. Да, это слово подходило по смыслу (Даниил усмехнулся своим мыслям), но лишь формально. Какой-нибудь вид каллиграфического письма может быть «архаизированным», или, скажем, язык поэмы, или архитектурный стиль. То, что заведомо представляет из себя некую упорядоченность, то, что имеет свод правил.
Но не Термитник, нет. Его корпуса, вздувшиеся от болезни и пропитанные ядом, были древними, варварскими, хтоническими; они напоминали о тех временах, когда человек еще не знал огня и верил, что молния – это знак, ниспосланный неведомым богом… напоминали о временах, когда человек боялся темноты и не знал еще ни письма, ни речи.
«Одонги умеют говорить», вспомнил бакалавр. «Интересно, умеют ли писать?»
Сейчас эта нелепая постройка уже не удивляла его, нет. Она выглядела подходящей для Города. Очень.
Для Города, украшенного вспухшими наростами Песчаной язвы на стенах. Для Города, тонущего в беспробудном тянущем дожде. Для Города, который в наплывающих сумерках сам казался чудовищем – старым, несчастным, неизлечимо больным. Неприветливым.
Сейчас, острее чем когда-либо прежде, казалось, что он так и не признал Даниила. Так впускают в дом нелюбимого пасынка – выделяя кров, но не принимая сердцем. Попрекая куском жесткого хлеба. Шпыняя на каждом шагу.
Ветер – беззлобный городской дурачок – толкнул Даниила в грудь. Темнотой хлестнул по глазам сгустившийся вечер, разошелся кругами, обухом ударил по темени. Качнулся тротуар, насмехаясь, грозя выдернуть из-под ног свою серую ленту.
- Эй, чего это с вами, а?
Маслянистые темные пятна медленно растворялись в окружающем сумраке, прорисовывая мальчишескую физиономию, густо усыпанную веснушками.
Тонкая рука сомкнулась на запястье. Странно, но эта ненадежная опора остановила скольжение убегающей прочь мостовой. Даниил стоял. Не слишком твердо, нутром еще ощущая колышущуюся внутри дурноту, но все же – стоял.
- Ну и вид у вас, не позавидуешь… - сочувственно продолжал мальчишка, не дожидаясь ответа. - Как будто три дня в засаде сидели – не ели, не спали и… - он хихикнул, – и вообще.
- Особенно "вообще", - хмыкнул Данковский. Тряхнул головой, отгоняя морок (и что такое, в самом деле?), смерил изучающим взглядом паренька. - Вот и не завидуй. Ты откуда такой?
И подумал про себя "А ведь поесть-то, и правда, забыл". Да и спал он последний раз... давно уже. О чем следовало бы вспомнить раньше; но почему же не вспомнилось?!
- Как это, откуда? - вздернул нос конопатый. - Живу я здесь недалеко. Ну то есть.. не очень далеко. Меня Спичкой звать. А вы – доктор из Столицы, да? Про вас все говорят, что вы чуму победите.
Любопытные светлые глаза беззастенчиво изучали Даниила. Взгляд миновал изрядно запачканные ботинки, скользнул по щегольскому плащу и надолго остановился на лице.
- Я доктор, из Столицы, - послушно согласился бакалавр. - А что говорят... это уж я не знаю, потому как мне эти говорящие люди не говорили, видимо, ничего. А победить я бы рад, конечно...
От взгляда мальчика ему почему-то стало не по себе. Не из-за обыкновенного мальчишеского интереса Спички, конечно, чему тут удивляться, чего бояться? Но Даниил словно увидел себя сейчас чужими глазами, подумал, что глупо, должно быть выглядит в этом городе столичный ученый, и всегда будет выглядеть глупо, что бы ни делал.
Победить чуму?
Ха-ха!
Куда как глупо, бакалавр. И взгляд Спички... Спички?!
- Минуточку, - Данковский поднял вверх указательный палец. - А ведь и я про тебя слышал что-то. От кого-то.
- Ух ты! – восхитился мальчишка. – это что же… я, значит, известная личность, так? Вообще-то у нас небольшой городок, и многие друг друга знают. Но если вам рассказали… - он засиял от гордости, - наверное, я должен что-то важное сделать? Вы будете чуму побеждать, а я…
Гладкий мальчишеский лоб прочертили две складки, каждая из которых в полной мере отражала размышления о грядущих подвигах.
- А я буду помогать побеждать, - закончил он, так и не определившись, как именно будет помогать. – Да?
- Точно, - серьезно кивнул Данковский. Задумчиво потер подбородок и несказанно удивился, обнаружив на нем щетину.
Как же это он утром не побрился?
Горькой улыбкой - несмотря на то, что побывали на складе у банды бритвенников.
- Будешь помогать информацией. Скажи мне, Спичка, ты ведь Станислава Рубина знаешь?
- Рубин всем сегодня нужен, - не удивился Спичка. – Знаю, конечно. Говорю же – городок небольшой. Только не спрашивай, где его искать, ага?
- Издеваешься? - Данковский вымученно посмотрел на паренька. - Ты думаешь, я почему спрашиваю, просто так, что ли? А в чем дело, и кто еще его ищет?
- Бурах... Ну то есть не Дед, а его сын, знаешь?.. - паренек запнулся. - Ой. Вообще-то это дело секретное. Но тебе-то можно доверять! Вы ведь с ним заодно? – Спичка пытливо вглядывался в осунувшееся лицо Бакалавра.
- Определенно заодно, - уверил его Даниил. - Можешь не сомневаться. Так что, Артемий его, стало быть, тоже искал и не нашел?
- Искал, - откликнулся успокоенный мальчуган. – А уж нашел ли – не знаю. Это вы у него сами спросите.
Он как-то неуверенно оглянулся вокруг. Ночь кралась по улицам, заглядывала в подсвеченные окна, сверкала в тайных подворотнях острыми клыками бандитских лезвий.
- Ну я побегу. Поздно уже, бритвенники небось повылезали. Это ничего, я их не боюсь, честно! – он уже отвернулся, готовый скользнуть в ближайший переулок, но вдруг остановился, обернулся, взглядом протянул нить вдоль боен – вдаль, прочь от непрочного уюта городских домов. – А вы-то куда, неужто в степь на ночь глядя? – неприкрытый восторг рванулся из глубины зрачков. – Ну вы отчаянный! Я бы, наверное, побоялся – ночью, один... да места вам еще незнакомые!
"Вот пока ты об этом не заговорил", мрачно подумал бакалавр, "я в себе ничуть даже не сомневался".
- Мне до Гнилого поля, - произнес же он вслух, - и обратно. Что про бритвенников, с ними сегодня комендант Сабуров обещал разобраться...
Впрочем, встретить кого-нибудь из бандитов Данковскому все равно не хотелось.
- Скажи-ка, пока не ушел - ты Бураха где видел? Он не у себя дома сейчас? Мне бы и его тоже найти не помешало.
- Видел-то я его давно, днем еще, он сам ко мне приходил, так что где он сейчас… - Спичка выразительно пожал плечами. – А на Гнилое поле… Вы бы лучше завтра, а? Вас и так вон мотает.
Будто в подтверждение этих слов, Данковского вновь ощутимо повело в сторону.
- Дождитесь утра в Кожевниках, здесь сейчас хватает пустующих домов... А утром уж идите куда хотите.
- Дело говоришь, - согласился бакалавр, морщась от поскребшейся изнутри рези в желудке. - Слушай... тут еды где-нибудь достать можно? Я ведь и правда этих дворов совсем не знаю.
- Вон за тем углом, - мальчик махнул рукой, указывая направление, - продуктовая лавка. Только там, наверное, закрыто уже. А хотите яблоко?
Движением заправского фокусника (и с такой же отменно хитрой физиономией) он извлек из кармана курточки зеленое яблоко, подбросил его, поймал – и протянул Бакалавру.
Данковский одобрительно кивнул и показал мальчишке большой палец.
- За мной должок, - сказал он. - Отдам, когда будет, чем. Спасибо, парень.
Яблоко хрустело, брызгало соком и казалось воистину райским. С тоской Даниил подумал о том, что сейчас, впрочем, любая еда - хоть жареная крыса - пришлась бы кстати.
Может, повезло, и лавка все-таки работает?..
Лавка работала. Скудный ассортимент оказался в сговоре с изрядно отощавшим кошельком Бакалавра; несвежий хлеб да ряды консервных банок с этикеткой, надежно укрытой ржавчиной – вот все, чем мог похвастаться засаленный прилавок.
Поздний завтрак Данковский устроил прямо на ступеньках, выйдя из лавочки. С сокрушением представил, что сказали бы, увидев сию картину, его столичные коллеги, покачал головой (тихо радуясь, что они этого не увидят), и отправился на поиски ночлега где-нибудь поблизости.
Соседний с бакалеей домик, с высоким крыльцом, показался ему в достаточной мере опустевшим. Бакалавр дернул на себя дверь, надеясь, что не столкнется ни с хозяевами, ни с возможными мародерами...
Заскучавшее в отсутствие хозяев эхо встретило Даниила звучно и радостно. Сметая с пола отзвуки шагов, провело по коридору, проводило в дремлющую комнату, торопливо приглушило скрип кровати. Притихло рядом, оберегая покой случайного гостя.
Стены и слепой зрачок окна напротив растворились, впуская в сон Данковского сумасшедшую карусель - гротескную, изуродованную копию той, что вертелась перед его глазами весь прошедший день.

Ржавые стены бандитского склада подступают, сходятся, оставляя все меньше пространства, все меньше воздуха, все меньше жизни.
Подросток с собачьей мордой вместо лица затравленно оглядывается в поисках выхода – тщетно, сжимающаяся клетка выпускает пленников только в смерть. Данковский кладет на щуплое мальчишеское плечо руку – успокоить, утешить, подарить хоть немного сил; вторая ладонь – тяжелая, мозолистая ладонь Артемия Бураха – опускается на другое плечо. Подросток вздрагивает и, обмякнув, оседает на пол. В застывших глаз – мертвый, ледяной ужас, по собачьей маске ползут гнойные струпья язв, разъедая ее, сжирая без остатка. На это страшно смотреть, и Данковский на миг отводит глаза.
Сходящиеся стены складов прорастают хищными стальными шипами.
- Мальчишка... – голос Сабурова взвивается из-под ног. – Вы не заметили болезни, и не песья маска тому виной. Мальчик был здоров.
Мальчик был здоров! Был! – взвизгивает эхо, мечется меж стен и умирает, напоровшись на растущие из них шпаги.
Даниил опускает взгляд – на тело мертвого ребенка, говорящего голосом коменданта.
Язвы обглодали собачью маску дочиста, оставив вместо плюшевой морды – восковое женское лицо. Заострившийся подбородок, впалые щеки, взгляд безумной вороны. Екатерина Сабурова – вспоминает Бакалавр ту единственную встречу, когда видел это лицо.
- След в след, - механически двигаются губы, выпуская слова. Слова и голос Александра. – За вашим другом идет чума. По пятам.
- След в след! – истерично повторяет Катерина и поднимается, глядя прямо перед собой.
Рывком сдвигаются стены, сплющивая пространство в слепящее ничто.
Даниил не может видеть ничего, кроме обжигающей белизны; но белизна обладает голосом. Хриплым, злым, насмешливым.
- Как символично, - насмехается ничто. – Ты бегаешь за чумой по всему городу, и отпускаешь, когда она так близко, что можно схватить рукой.
Бакалавр разлепляет веки, сквозь яростную резь проступает маска-клюв. Он тянется, чтобы содрать наконец эту бесстрастную личину, увидеть, что скрывается под ней; тянется, даже не веря, что это возможно. Пальцы сжимаются на неожиданно горячей меди клюва.
Рывок. Из-под сорванной маски на Даниила смотрит изъязвленное лицо Артемия Бураха.
Белизна расплавленным металлом льется в глаза, Даниил больше не может видеть. Единственный звук, который раскрашивает наступившую слепоту – хриплый удаляющийся хохот.

Гаруспик. Право судить
(о высших материях и куклах беседовали с Вуззль)

Серп растущего месяца вскрыл острием тучи, протиснулся в сочащуюся густой синевой рану на теле небес, горьким взглядом окинул уплывающий в ночь город. Город разучился спать ночами – если только не считать сном тот рваный кровавый бред, что охватывал улицы с приходом темноты. Безмятежность, верный спутник сна подлинного, таяла в вое одичавших собак, в стонах людей, умирающих от чумы и от бандитского ножа, в карканье пирующего воронья. В словах прощания и в надсадном скрипе дверей, выпускающих уходящего в неизвестность – быть может, в последний раз.
Неизвестность, что ждала Гаруспика на этот раз, по крайней мере не смотрела в его глаза колючим зрачком револьверного ствола.
Неизвестность имела смуглые скуластые лица, пристальные темные глаза и угрюмую схожесть повадок. Мясники. Дети Бодхо, явившиеся за своим непризнанным Служителем.
– Мать Настоятельница велела отыскать тебя. Идем, она ждет.
Темнота делала схожие лица совсем одинаковыми, особенно после того, как глаза привыкли к освещению в доме. Косой взгляд на вторую дверь, до которой он так и не добрался, пожатие плечами, кивок. Вопрос, не передала ли она чего-нибудь, был сдержан. Это Уклад. Если бы они должны были что-то добавить, сказали бы.
– Идем.
Сопровождающие менху мясники шли неторопливо, в тон коротким неровным шагам Гаруспика. Молчание переплеталось с цоканьем острия палки по камням и с далекими отзвуками ночи.
Темнота струилась плавной рекой, вливалась в неглубокие воды Жилки и вытекала из них влажной и обновленной. Качнулся в волнах болезненно бледный месяц, протянул тонкие лучи к выгнутому мостику – и торопливо отдернул их из-под ног шагающих людей. А потом воровато крался следом – до самых Кожевников.
Кожевники не спали, и окна захваченных Укладом домов разгоняли темноту нервным светом.
– Это ты, выходит, наследник Исидора? – в слабо очерченный светлый круг шагнула девочка, качнула головой, и двое сопровождающих Бураха детей Бодхо бесшумно отступили в тень.
Гаруспик невольно проводил их взглядом. Может быть, они стояли напротив два дня назад, и эти лица были кирпичиками в стене, вдруг отгородившей тогда Артемия от Уклада? Кто знает... Слишком многое требовалось запомнить. Не удержишь воду событий в горсти, с ручейками вдоль мостовых уплывают детали, расползаются плохо сотканными нитями подробности...
Не забыть бы о главном.
Тая Тычик была совсем крошкой, и Бурах невольно подавил возникшее на миг желание опуститься перед ней на коленки. Не преклоняясь, а как иногда делают взрослые, говоря с ребенком. Но даже не представляй это сейчас труда – перед ним была Мать Настоятельница, и с ней надлежало держаться, как с равной. Как минимум.
– Я, Мать.
– По глазам узнают их, хирургов... – задумчиво протянула она ритуальную фразу, вглядываясь в лицо Гаруспика. Так, словно и правда могла узнать – по глазам. – По делам судят их, знающих линии. Вот тебя – по каким делам судить?
Маленькая Тая смотрела на Бураха снизу вверх, но в ее прищуренных глазах не было ни тени сомнения в своем праве судить Служителя.
– Обычно тот, кто собирается судить, выбирает это сам.
Ухмылка Гаруспика не была снисходительной. Он будто втихомолку смеялся, но не над собеседницей – над собой. И горечь привкусом миндаля делала смех невеселым.
– Все правильно, – Тая кивнула. – Выбирать каждый должен сам – не только тот, кто собирается судить. Только если каждому воздать по делам его, каждому – только то, что он заслужил, мир, наверное, рухнет.
Желтые отсветы окна касались темных прядей, вплетались золотистым ореолом, делая ее облик невозможно прозрачным. Нездешним.
– Впрочем, – взгляд Таи смягчился – или это отблески света оттенили глубину карих глаз? – тогда и время можно выбирать. Пока еще можно, Служитель. Вот и решай сам, по каким делам Уклад станет судить тебя.
Артемий плотно сжал губы, посмотрел прямо перед собой. Когда хотят разорвать взгляды, чтобы на мгновение обрести иллюзию уединения, часто смотрят вниз. Сейчас было наоборот, и потому возникало странное ощущение.
Слова Таи кольнули острой иглой под ноготь. Как будто близкий человек смотрит в лицо, обдавая внутренним холодом, и все равно больно – неважно, прав ты или виноват. Уклад, которому его готовили служить все детство, Уклад, в котором он должен был заменить отца, двигал губами этой девочки, говоря о суде. Это слово имеет много оттенков, но все равно встает стеной, барьером, канатом – между тем, кто судит и тем, кого судят.
Вновь он посмотрел вниз.
– Я всегда готов давать ответ за свои ошибки и свои дела, Мать. Но лучше было бы перед этим успеть их закончить.
Молчаливым согласием – движение век и неприметный изгиб губ. Еще не улыбка, но – признание.
– Исидор готовил для нас настои из трав, – совсем уже буднично поделилась Тая. – Еще до того, как Песчанка взялась за серп и отправилась на жатву. Чтобы болезни, говорил, стороной обходили. Если ты принял его ношу, то должен знать.
Вместо ответа менху опустил руку в карман, выбрал из двух бутылочек ту, что была побольше, с экстрактом – и протянул девочке.
– Возьми. У меня есть рецепты и травы, могу сделать для вас еще. Только трав может не хватить, – тут он не то чтобы покривил душой – просто не прикидывал, насколько велики запасы отца.
Она приняла из его рук бутылочку, покатала в ладони, согревая. Протянула обратно, будто не зная, куда еще деть.
– Не нужно последнюю. Ее слишком мало для нас всех – и может оказаться слишком много для тебя одного. Твирь сейчас в самой силе, а одонхе хорошо знают травы. Они отправятся в степь с рассветом, и принесут все, что смогут собрать, на Заводы, в убежище твоего отца.
Бурах медленно кивнул. Встреча со Стахом отодвигалась – но ведь не проводить же целые дни и ночи в прозекторской? Он выплеснет болезни в ее покрытое язвами лицо все, что может. И пусть она хотя бы отступит на шаг, пока Гаруспик ищет смертельный для Песчанки состав.
– Я заберу оставшиеся в моем доме бумаги, – на этот раз «в моем доме» прозвучало уже почти привычно, – и приду туда. Скажи, Тая, – вдруг в памяти всплыл недавний сон и так и не заданный после него Капелле вопрос, – ты не слышала про куколку, которая, – как же там говорил Бессмертник? Плохо помнится, – чем-то похожа на меня?
– Куколку, похожую на тебя? – интерес вспыхнул румянцем на щеках, с головой выдав в могущественной Матери Настоятельнице не просто ребенка – девочку. – Нет, такой я не видела. У меня в Термитнике была кукла, но... – она скептически оглядела Гаруспика, – совсем не похожая на тебя. Красивая... А зачем тебе? Ты разве маленький – в куклы играть?
– А я некрасивый? – Артемий снова отвел взгляд – на этот раз чтобы сдержать улыбку. Просто улыбку – без едкости сарказма, без горечи, занозой колющей сердце, без пустоты за скривившимися губами, которые пытаются скрыть боль. В последние дни не хватало возможности улыбнуться – так. – Нужна не мне. Ее просили в благодарность за одну услугу.
– Не знаю, – серьезно ответила Тая. – Но куколка из тебя бы вышла зловещая. Как у Мишки – а может быть даже лучше. Я бы от такой не отказалась – жаль, что ты ее уже обещал кому-то.
Вспомнилась девочка, что молчаливой тенью шла за ними к Складам, волоча тряпичное чудище. А потом так стремилась вернуться назад, в свой вагончик. Одинокий призрак, порожденный границей между бескрайней Степью и станцией, пронзившей равнину лезвиями рельсов. Как там она сейчас?
– Не знаешь, как она? – повторил Артемий вслух.
– Сейчас только плохие вести доходят быстро. Скоро люди научатся радоваться тому, что не услышали сегодня ничего нового, – вздохнула девочка. – Я давно не слышала о Мишке. Наверное, это хорошо.
Менху кивнул, склонив голову еще ниже.
Тая говорила так, будто кто-то вдохнул в малышку все, что положено знать на ее месте, все, чему нельзя научиться за семь коротких лет. Где она постигла это, как? Ребенок прятался где-то в глубине, лишь иногда выглядывая наружу. Была ли для нее оболочка Матери Настоятельницы одеждой – или тюрьмой?
– Мне пора идти, чтобы успеть вовремя. Береги... – он хотел сказать – себя, но поправился. Ребенок сейчас был слишком глубоко, – Уклад.
– Пора, – тихим эхом откликнулся ветер.
– Пора, – кивнула Тая.
Окно за ее спиной, заключавшее говорящих в круг теплого золота, погасло. Ночь дышала в висок.

Полночь
(Традиционно - с Че)

Тревожный свет, зарождаясь в пространстве над сценой, скользит по куклам, охваченным незримой дуэлью. Застывшие в противоборстве, смертоносном танце покоя, оба напряженно и с вызовом вглядываются в своих визави - Масок. Резаные тени из черной бумаги облегают их лица, и можно уловить только глубоко затаенную тревогу в глазах куклы, облеченной плащом - ответом ему непроницаемый взор Исполнителя - и мрачную решимость в облике второго. Трагик отводит пустой взгляд дырочек маски - словно ловит промелькнувшую тень за кулисами.
Третья кукла участвует в своем поединке наравне со всеми. Потерянно сгорбившись, она стоит в одиночестве между актерами, незамеченная.
Ее восковые пальцы сжимают осколок зеркала.

- Вот так и расходятся дороги… - колючий голос, укрытый маской-клювом, вспарывает сухую тишину сцены. Желтый огонь в прорезях глаз все так же прожигает лицо куклы-бакалавра, но слова обращены во тьму, сжавшуюся под другой маской – белой. – Смотри, их подгоняет время – и вряд ли они в силах противиться ему. Сегодня они бегут в разные стороны, полагая, что гонятся за одним врагом. А враг смеется, глядя в удаляющиеся спины.
- Враг безжалостен, а потому справедлив, - был ответ. - Ему не нужны жизни изгоев, пришельцев, гонимых ветром, как осенние листья. Он пришел сюда за тем, что принадлежит ему по праву, и в бегстве нет необходимости - можно обернуть лицо к творящейся гекатомбе, и наблюдать в спокойствии. Вместе ли, поодиночке - все едино. Но не видя настоящего противника, они обращаются к ложным, построенным механически. Право, мне обидно лишь одно - что они упустят происходящее соло примадонны.
- Будь спокоен, когда она начнет свою главную арию – ее заметят все. Блаженные, стремящиеся к познанию механизмов и начал, и даже влекомые зеркалами – все вынуждены будут взглянуть в ее глаза. Взглянуть – и увидеть судьбу. Но до того дня они вольны бежать хоть вспять, хоть по кругу, вольны питать иллюзии. Ах, эти сладчайшие призраки! В конечном итоге они работают на руку ее величеству Чуме - ибо туманят разум. Воля – пособник Неизбежности, как тебе это нравится?
- Она всегда была им. Прежде чем проникнуть в тело больного хирургическим ножом, не задев здоровых тканей, необходимо узнать тайну его устройства. Раскрыть его разумом, изучив каждую жилку - куда глубже и точнее, чем можно это сделать стальным орудием. Некоторые тела - подобные этому - столь хрупки, что познание устройства разрушает его. Поэтому задача предстает сложнейшей - работать вслепую, по наитию. Пусть намерения тех, кто умеет резать, устремляют их в погоню за призраками. Меня куда больше беспокоит та, что умеет сшивать разделенное.
- Ты все еще веришь, что это возможно? Искромсать живое на части, превратив его в мертвое - несложно. Отрезать кусок от целого, и оставить обрубок жить – такое случается. Но если сшить раздельное, результат будет плачевен. Чудовище Франкенштейна, воплощенный ужас – это ли предел твоих мечтаний?! Право, друг мой, я лучше бы положился на чуткие руки прозектора.
- О, я слежу за ней с нарастающим интересом, друг мой. И неужели ты затеял этот спектакль, не допуская даже крошечной надежды на победу?
- Победы игр воображения над непреложными законами? Если я и возжелал бы проявить милосердие - здесь негде укрыться надежде. Даже самой безумной из них нужно нечто материальное. Почва, плоть – а не досужие вымыслы доброхотов!
- Тогда почему, друг мой, если тебе известен конец спектакля - ты все еще здесь?
- К концу можно идти разными путями. Любопытство не порок, не так ли?
- Чего же ты ждешь от них? Полностью покорных твоей воле?

Смеется Клювоголовый, рассыпая по сцене хлесткие отзвуки. В такт смеху резко, рвано всхрипывает за сценой барабан. Вздрагивают черные бумажные тени – взгляды кукол ловят движения Масок, будто приклеенные.
Паутиной трещин покрывается зеркало в пальцах у девочки и крошится в мелкие острые осколки. Она вглядывается в них, силясь разглядеть свое лицо – но кукольные пальцы пятнают отражения кровью.
Наползает темнота. Сглатывает безмолвных, бездыханных зрителей театра, укрывает подмостки, приглушает отголоски смеха.
В зал приходит молчание.

Шаг в не-настоящее
(с Вуззль)

Они спрашивали меня - зачем я сражался. Немые, безглазые резаные лица, они спрашивали - почему я пытался ниспровергнуть то, что неотделимо от природы человека. Даже если я преуспею, скрипуче смеялись они, какова будет награда? Не окажется ли исцеление страшнее болезни?
Я не слушал их - потому что они были уже мертвы. Их было уже не вернуть - подобно тому, как ничто не может сделать главным героем пьесы раскрашенный деревянный манекен-статист, чья роль - прятаться в тени, выдавая себя за человека.
И именно поэтому я - единственный из всех - понял, что проиграю.
Другие были полны надежд: перед ним был враг, которого можно было остановить, пусть тяжелой ценой утраты себя - но что такое, в конце концов, восхождение на алтарь во имя столь великой цели? Для меня не существовало даже этой жертвы: позор жизни был брошен мне небрежно, как должное, не отягощая чувством вины за то, что я сделал с этим городом.
Я не мог поступить иначе. Потому что однажды город рассмеялся мне в лицо - рассмеялся, как смертельно больной под скальпелем в дрожащих от напряжения руках хирурга.
Он знал, что умирает. Знал, что та жизнь, которую я мог - я мог! - ему подарить, невозможна для него. Город смеялся, не чувствуя боли, как будто она существовала только для меня.
И тогда я убил его.
Не в милосердии, не как смертельного больного, знающего, что он безнадежен - нет. В тот момент я ненавидел город.
Я хотел заставить его почувствовать то, что он должен был чувствовать.
Я проиграл и в этом. Он снова обманул меня - что может чувствовать пепелище?!
Но когда огонь вгрызался в податливую плоть города, когда рушился мир, возомнивший себя живым, – ненависть горела и корчилась во мне. Осыпалась пеплом, оставляя после себя дыру. Дождь, это ненавистный серый плакальщик, боялся коснуться моего лица – и навсегда перестать быть.
Я уезжал, оставляя руины за спиной.
Я уезжал, унося руины в себе.
Я уезжал в руины – но еще не знал этого.
Мертвая, разрубленная рельсами степь провожала молчанием, заполняя дыру внутри меня лишь монотонным перестуком колес. И это было куда страшнее, чем клокочущая пена ненависти.
Я вернулся домой. Столица встретила меня разрушенной лабораторией, стыдливо отводимыми глазами, дверями, захлопывающимися перед носом.
Дыра внутри меня поглотила и это.
Пытаясь справиться с величайшей болезнью человечества, я, повинуясь скрежещущим жерновам фатума, сам встал на острие ее удара, выполняя доверенную роль палача. Я проиграл - потому что все это время спасал не их, а себя.
Потому что их смерть называлась Судьбой. Потому что она объяла их еще раньше, чем болезнь принялась за их тела, она вела их все это время сквозь череду заготовленных событий и спектаклей, а мы - кем для них были мы? Назойливые мухи, бьющиеся по ту сторону стекла, тщащиеся разбить его и прервать представление, которое мы не могли даже ощутить.
Этот город был построен, чтобы умереть. Он был воздвигнуть на древних костях теми, кто знал, что мертвое веками стоит на мертвом, и через сотню лет еще один исполинский скотомогильник присоединится к своим предшественникам. Этот город не жалел никого - ни собственное тело, равнодушно отданное на заклание, ни нас.
Обманутых.
Поверивших, что все вокруг - настоящее.
Поэтому, когда декорации наконец сорвали, у меня опустились руки.
Я согласился играть дальше. Играть, повинуясь движению чьей-то руки – и все чаще ощущая пустоту на том конце нитей-нервов. Быть куклой, поначалу избранной, вершащей волю – а после заброшенной в пыльный ящик. И захлебываться, как дымным пьянящим твирином, воспоминаниями о тех двенадцати днях жизни.
Жизнь закончилась с истечением срока. Но игра – продолжается.

Гаруспик. День шестой. Удар в спину
(неожиданно и коварно нанесенный Вуззль)

Темнота проводила Артемия по извивам улиц, темнота встретила дома, вездесущая и безразличная. Он решил не гнать настойчивую гостью. Тело само вспоминало, сколько шагов нужно сделать, чтоб не наткнуться на стенку, как не задеть ногой тумбочку. Гаруспик торопливо разделся и почти рухнул на кровать. Недавний краткий отдых казался перед навалившейся усталостью двух последних суток горстью песка, которой пытаются запрудить быстрый ручей.
Бурах думал, что уснет теперь мгновенно. В детстве отец не раз брал его на несколько дней в степь, а годы странствий и учебы добавили умения не только чутко спать под шелест трав, но и провалиться в беспамятство под галдеж товарищей-студентов. Тем не менее, раненая нога, которую так бесцеремонно нагружали, брала свое при первой возможности. Гаруспик успел повернуться на правый бок, на левый, на спину и даже на живот, прежде чем боль угомонилась на время, достаточное для того, чтоб забыться беспокойными видениями.
На этот раз не было никакого костра – друг друга сменяли тревожные видения, которые менху не смог бы связно вспомнить, даже если б от этого зависело прекращение эпидемии. За ним гнались тени без лиц, он гнался за ними, голос Стаха вещал о скором экзамене, а смутно знакомый студент сидел за столом Сабурова в его мундире, но это не казалось в тот момент смешным и нелепым. Нити тревоги сшивали все в единое полотно, по которому метался непризнанный Служитель – и не успевал.
Потом он увидел свет – и не сразу понял, что это наяву. Утро уже вытеснило темноту и начало строить мостик ко дню. Повернув голову, Бурах сквозь строгий четырехугольник рамы увидел небо. Оно, казалось, не могло решить, каким стать сегодня. Прямо на глазах подернулось серой пеленой, которая даже издалека дышала влагой, а потом распалась и унеслась за каменную кромку видимости, сменившись голубыми и белыми лоскутками.
Артемий еще несколько минут полежал так, а потом сел и принялся осматривать ногу. За ночь краснота и отек спали – уже хорошо, пусть даже ненадолго. Он, морщась, сменил повязку и принялся за сборы. Вакантные места в коричневой кожаной сумке заняли все бумаги отца, которые удалось отыскать, и две склянки. Неожиданно Бурах наткнулся на взятый у мальчишки порошочек, и, поколебавшись, присоединил его к прочим лекарствам. Револьвер остался в кармане, а нож привычно занял место за голенищем. Последним предметом экипировки была уже неразлучная лыжная палка – и менху, заперев за собой дверь, двинулся через Пустырь Костного столба.
- Эй! Подожди! – звонкое эхо мягко толкнулось в спину. – Подожди!
Торопливо шагая от отцовского дома, то и дело сбиваясь на бег, Гаруспика нагонял незнакомец. Взъерошенный, запыхавшийся, тощенький незнакомец, едва ли разменявший дюжину лет.
- Уф, как здорово, что я успел тебя перехватить. А то ушел бы по делам, и бегай потом, ищи по всему городу! А Капелла просила срочно, - мальчишка частил, говорил без перерыва, лишь изредка хватая ртом воздух – похоже, он бежал от самого Сгустка, и теперь никак не мог угомонить сердце, тикающее взбесившимися часами. – Вот, записку передала. И на словах еще сказала, что это очень серьезно. Очень важно.
Тонкая, похожая на птичью лапку, рука гонца выудила из-за пазухи сложенный вчетверо лист бумаги. Любопытный ветер встрепенулся, резко дернул за край – тщетно. Пальцы держали послание крепко. Сказано же – важно.
Сердце кольнуло тревогой – беда? Быть может – достаточно было зайти вчера, чтоб ее предотвратить... Прочь гадания и сожаления! Гаруспик протянул руку. Ему можно, он – не гуляка-ветер. Листок раскрылся сам, словно ждал, когда попадет в нужные руки.
Торопливые тонкие буквы, безжалостно подгоняя друг друга, бежали по разлинованному листу – и казалось, что они задыхаются так же, как и мальчишка-посланец.
«Случилось кое-что очень плохое. Пожалуйста, приходи скорее.»
Всего несколько слов. Несколько слов, способных опрокинуть небо в хлюпающую под ногами грязь, а в душу человека плеснуть едкими каплями горечи. Ошибся. Не успел. В который раз. Что скажешь, менху?
А что можно сказать небу? Что ответить ветру? Какие слова подобрать для этого мальчишки?
Никаких. Дела ответят красноречивее.
Сжалась в кулак рука.
- Спасибо. Мне надо спешить.
Серьезно, по-взрослому кивнул быстроногий гонец Капеллы. Обиженно фыркнул ветер, отчаявшись дотянуться до листка, зажатого в каменном кулаке менху. Смятая записка пульсировала колючей обжигающей тревогой.
Арками Собора встал проход между домами, скрывая за собой алтарь. Ничем и никем не замеченный на усыпанной листьями улице. Самый древний и правильный алтарь выбора: с двумя дорогами – направо и налево.
К лаборатории отца, где надо разобрать бумаги и начать готовить смеси – и к мосту, к «Сгустку». Налево – и скоро одонги начнут приносить траву и забирать целебные, полные твириновой горечи настои. А девочка, которая накормила его в первый день и рассказала о Приближенных, останется без помощи. Направо – чтобы отогнать беду от той, кому почему-то хочется верить, просто поглядев в глаза; и кто знает, не придут ли Черви к закрытой двери?
Шагнешь – и листья захрустят под ногами, рассыпаясь в крошево и смешиваясь с грязью. Другие, на которые пока не наступил, останутся целыми. Куда ни пойди – будет так. Хрустят под ногами осколки судьбы, и весь выбор – какое из возможных будущих уничтожить.
Выбирай, менху, и не бойся убивать. Кто из нас не поразил насмерть чужие надежды, не вскрыл чье-то сердце, не пресек линии судьбы? Просто сделав шаг.
Мысли кружились вокруг, словно ветер стремился завести хоровод в голове, лишить решимости. Гаруспик не пустил их к себе. Остановился на миг – и принес одно будущее в жертву. Повернул направо.
Боль уже стала привычкой. Отступила, дожидаясь минуты покоя, еще раньше, чем показался «Сгусток», раньше, чем он постучал в знакомую дверь.
Казалось, маленькая Виктория ждала его на пороге - дверь распахнулась, едва костяшки пальцев коснулись шероховатого дерева, чтобы ударить. Прежде, чем эхо успело подхватить звук.
- Ты пришел… - выдохнула Капелла, отступая вглубь комнаты. Тихо выдохнула, бледно, будто сил хватило только на сами слова – а наполнить их жизнью уже не достало воздуха. – Ты еще не знаешь?..
Она смотрела требовательно и вместе с тем жалобно, выискивая ответ на непрозвучавшее – в складках на лбу, в рисунке бровей, в изгибе губ. В глубине зрачков – и в самом сердце.
Казалось, что даже колючие ветви степного кустарника в кадках напряглись в ожидании ответа, трепеща красными каплями цветков.
- Нет, - твердо ответил Гаруспик. – Скажи.
Ничто из того, что он знал, не могло повергнуть будущую Хозяйку в такое состояние. Только сама чума – а она началась не вчера.
- Так легко поверить, что с теми, кто тебе дорог, не случится ничего плохого. Что именно их обойдет беда, не коснется, отвернется в нужный момент. Кажется – до тех пор, пока ты делаешь, что должен, твоя любовь и твоя вера хранят их. А все не так. Совсем не так… - тоскливый твириновый шелест трав звучал в ее голосе. Не для Артемия – просто горечи было тесно внутри, горечь рвалась наружу и выплескивалась словами.
Гаруспик покачал головой. Нельзя сейчас дать ей уйти в сожаления, и лучшее лекарство в таких случаях – действовать. Или хотя бы думать над действиями, а не пить собственную боль. Это поможет, даже если не принесет больше никакой пользы.
- Кто знает... С кем стряслась беда, Капелла?
Виктория кивнула невпопад, словно все еще была не здесь, а где-то далеко, в затягивающей глубине своих мыслей. Но все-таки подняла взгляд – светлое небо в ее глазах казалось обжигающе холодным. Одиноким. Слепым.
- Брат заболел… - дрогнул воздух, сорвав с потрескавшихся губ тихие слова. – И Тая. И Спичка.
Мягкий голос девочки прозвучал раскатами грома. Неожиданный удар был так страшен, что каменные плитки пола качнулись под ногами, норовя выскользнуть из-под человека, рука вцепилась в палку. И первое слово, которое сорвалось с губ, было не из тех, что должны звучать в этих стенах. После этого понадобилось несколько долгих секунд, чтобы справиться с собой – и то не до конца. Голос был низок и хрипловат:
- Не может быть! Я видел Таю несколько часов назад. Насколько это точно и правдиво?
- Я бы тоже хотела не верить – хоть несколько лишних минут… Но я знаю наверняка. Это вот здесь, - она приложила сжатую в кулак ладонь к груди. – Это в воздухе. Кажется, даже стены шепчут об этом. Воздух, стены – разве они могут ошибаться? Даже если люди, принесшие весть – ошиблись.
Он обещал беречь своих Приближенных, тех, от чьи судьбы переплетены с его; детей – и не сберег. Кулаки снова сжались – до боли в натянувшейся на костяшках коже.
- Хорошо, - тяжело кивнул Бурах. – Ты Хозяйка – значит, ты знаешь. Им нужно помочь.
- Я ведь для этого и позвала тебя, - встрепенулась Капелла. – Чтобы помочь. Вот смотри, здесь антибиотики… Ты отнеси им, пожалуйста? Может быть, тогда болезнь не сожжет их сразу… И скажи, что жизнь не кончилась, что все еще будет – тебе поверят, я знаю. Если кому и поверят – то только тебе.
- У меня еще по рецептам отца средство есть, на твири. Но я его не проверял, - Гаруспик принял лекарства и уложил их в сумку. – Я буду искать лекарство, Капелла. И я его найду.
Он спокойно посмотрел девочке в глаза, повернулся и пошел к двери.
Ему поверят. Поверить бы еще самому.

Бакалавр. День шестой.
"Драгоценные семена сердца..."
(с нашим пернатым другом Исполнителем)

Когда Даниил Данковский проснулся, в ушах у него все еще звучал насмешливый, издевательский хохот, а перед глазами стояло лицо Бураха - в крови и язвах.
Раньше бакалавр считал, что выражение "проснуться в холодном поту" - так, всего лишь метафора. Холодный пот, покрывший лоб и сгибы рук крупными каплями, явился красноречивым опровержением. С неявным пока ужасом Даниил думал о том, что ему нужно будет сегодня найти гаруспика, обязательно найти... и понимал, что ему совсем не хочется с ним теперь встречаться.
- Брось, - сказал он себе вслух. - Просто сон. Это всё Катерина.
Кто бы унял безумную пророчицу...
За ночь в доме ничего не изменилось. Владельцы не вернулись. Чума не прокралась внутрь, разукрасив жиром и маслянистой кровью обшитые деревянными панелями стены - если судить по этой комнате. Данковский решил на всякий случай осмотреть и остальные. Вдруг да найдется что-то полезное.
В комоде за стенкой обнаружилась пара упаковок альфа-таблеток, которые местные дети метко прозвали аскорбинкой. Пользы от них было не много, но все-таки лучше, чем ничего – иммуники перекочевали в карман кожаного плаща.
Найденный в буфете подсохший батон стал Даниилу завтраком – роскошным по нынешним временам. Увы, дом больше ничем не мог порадовать своего нежданного гостя, хотя и старался угодить изо всех сил: плескал серым, бессолнечным утром в запыленные стекла, отзывался теплым скрипом половиц на широкие шаги, распахивал нутро покинутых комнат – как в последний раз.
Задерживаться дольше необходимого не было смысла. Выйдя наружу (тускло, полутемно, почему-то немного сыро), бакалавр заспешил туда, куда так и не смог дойти вчера – к Гнилому полю. Обойти кругом Термитник, сначала по мощеной улочке, затем по твердой степной земле, поросшей грязно-желтой травой.
Город переходил в Степь очень легко. Нельзя было остановиться, ткнуть пальцем, мол, вот здесь-то и проходит граница... о нет, границы не было. А было – какое-то безумное, гротескное смешение двух противоположностей; одна выглядывала из-под другой, сквозь другую, так что и не поймешь, какая главнее. И есть ли вообще она, главная.
Впрочем, это уже перестало удивлять. Вся жизнь здесь была такой, это бакалавр понял.
Однако, когда свой черный зев разверзли перед ним Врата Скорби, Данковскому волей-неволей пришлось удивиться.
Замереть на месте, вглядеться в черноту. Прислушаться к звукам, что – как ему показалось – шли из глубины туннеля, негромкие, но раскатистые и гулкие, словно далеко-далеко кто-то ударял в гонг.
- О господи, - сказал вслух бакалавр, давно уже бывший атеистом. И заспешил дальше, к канатной дороге, стараясь не смотреть назад.
Бездна, в которую он вглядывался, тоже смерила его взглядом на прощанье, с нескрываемой насмешкой.
Бездна смотрела вслед, и дыхание ее было смрадным. Оно отравляло путь – воздух, казалось, был тягучим, как масло. Воздух пах смертью. Не горячей, стремительной, сиюминутной – с отблеском стали или гортанным криком старой винтовки, нет. Застарелой, уставшей, беззубой смертью, плетущейся по пятам – но не смеющей обнажить клыков.
Пустующий загон - огороженная плешь среди степных трав, вытоптанная, обнаженная, скорбная.
Едва присыпанный землей холм – пахнущий той же смертью, что и черный зев Врат.
Натянутый нерв канатной дороги, уходящий от боен в зелено-желтую колышущуюся неизвестность.
И ветер, играющий на этом нерве свое тоскливое адажио. Струна отзывалась болью.
Здесь не было ничего, что могло бы дать ответы на вопросы. Ничего - выводил смычок ветра, заставляя скрипку плакать дождем. Ничего – плакал дождь, и степь принимала острые капли слез, как должное. Ничего – молчала пронзенная дождем земля, безмолвно склоняя непокорные стебли твири.
Степь была безжизненной. Ни зверька, ни птицы, ни единого звука, кроме шороха трав, ударяемых мелкими каплями и колеблемых дуновением, дыханием ветра.
Здесь живет только твирь. Куда же ушло все остальное, что жило?..
Даниил подошел к насыпи – под ней упокоились быки, забитые по решению Старшины. Были ли больны, не были… теперь уже неважно, теперь уже поздно.
«Интересно», подумал бакалавр, «а для нас – еще не поздно?» Может, они все уже заражены? Или не так – все они обречены? Бороться со смертью – это ли не безнадежнейшая из всех битв, заранее обреченная на поражение?
Жизнь предлагает ему проверить, так он решил. Хочешь бороться со смертью – вот тебе расклад, Данковский, вот твои карты: город (трефовый туз), чума (бубновый туз), и ты сам, не хуже любого пикового валета (почему валета? почему пикового?). Ну как, найдутся в твоей колоде козыри?
Бакалавр решил – какой-нибудь да сыщется. Развязал полотняный мешочек, данный маленькой Таей.
«Передай это детям Боса» - прозвенел капелью ее голосок.
Семена упали на мокрую землю.
Степь приняла подарок благодарно. Земля, черным покрывалом укутавшая последнее пристанище босов, бережно укрыла семена в себе – до весны.
Тепло, по-дружески коснулся виска ветер, стирая капли дождя. И в горьком шепоте твири почудилось что-то новое – монотонный, невнятный шелест распадался на мягкие звуки и осыпался словами, молитвой уходил в небо. Даниил не знал языка, но молитвенный говор трав оседал под сердцем ноющим терпким смятением.
Небеса молчали. Небеса были глухи – и отражали молитву вечным зеркальным дождем.

Гаруспик. Дом на отшибе
(с Woozzle)

Город вдыхал осень, словно дымок из трубки, в которой вместо табака были мокрая земля, твирь и болезнь. Тяжелый воздух давил на плечи.
Как могли заболеть его Приближенные? Еще полчаса назад он считал, что это невозможно, пока его шаги вскрывают по линиям долга этот город. Он, гаруспик, сбился с пути? Не оправдал тех надежд, которые впитались вместе с чернилами в скупые строки отцовских писем?
Или дело в другом?
Отчаяние стервятником кружило в воздухе, примеривалось, ждало момента, но пока не могло угнездиться в душе человека. Пока воля заставляет побыстрее ковылять к Станции, пока не опустились руки – еще не могло.
Короткий путь был усыпан молчанием. Молчали тротуары, сжимаясь под колючими ударами палки. Молчал сквер, безлюдный, замерзший, сонный. Молчали дома, приоткрывшие веки ставень и встречающие утро подозрительным взглядом.
Молчал и темный силуэт, застывший у дверей жилища Ольгимского-младшего. Клювастый силуэт – немой укор всем, кто еще мог ходить по этим улицам и вдыхать вязкую горечь осеннего воздуха.
– Что ты здесь делаешь, Маска? – требовательно спросил Артемий.
– Сторожу Смерть, – голос под медным клювом дробился в мелкие насмешливые брызги. – Даже сейчас хватает безумцев, желающих войти в ее чертог.
– Влад действительно болен?.. – Это прозвучало полувопросом, полуутверждением самому себе. И беспощадным приговором надежде на ошибку. – Тогда мне тем более нужно к нему – я принес лекарства.
– Мое дело – предупредить безумцев, а не удерживать их. Входи, – посторонился Исполнитель. – Но имей в виду: если даже воля и делает любой выбор правильным, вряд ли она может послужить щитом.
Гаруспик задумчиво кивнул, соглашаясь:
– Это ты верно напомнил.
Перед тем, как отворить дверь, он извлек из кармана последнюю бутылочку. Спасибо Тае – не взяла. А может, тогда была бы здорова... как он. Горький вкус и возникший на время шум внутри черепа был уже привычен. Бурах помотал головой – редкая гадость, однако, куда там Андрееву твирину! Защитит ли?
Дом встретил влажной, горячей затхлостью. Еще не ползли по стенам багровые бутоны Песчанки, но воздух вокруг был наполнен ее жарким дыханием. Будто клейкая паутина свисала с потолка, покачиваясь, касалась кожи, укрывала плечи, липла к рукам.
Влад лежал на тюфяке в углу, метался в липких сетях – осунувшийся и лишь отдаленно напоминающий человека, которого Гаруспик видел вчера. Человека, смотрящего сквозь закрытую дверь Стержня, как в прицел. Человека, сжимающего трубку, словно револьвер.
Есть в этом какая-то несправедливость: во сне, в бреду, в обмороке волевые и умные люди ничем не отличаются от прочих. Утраченное, поврежденное сознание сразу почти стирает отпечаток личности. Наследник Ольгимских, заболев, ничем не отличается от простого мясника. Спящяя Хозяйка так же бессильна и беспомощна, как спящий ребенок.
Обстановка вызвала знакомую дрожь, желание сделать шаг назад, спрятаться от горячего поцелуя Песчаной Язвы за спасительную дверь и бежать, бежать!
Вместо этого Артемий поискал и нашел стакан воды, придвинул его ближе к больному и достал упаковку таблеток.
– Влад! – оклик был попыткой разорвать удушливую тишину.
Дрогнули веки – и застыли, не в силах совладать с неподъемной тяжестью. Короткая судорога прошла по вытянутому телу, рваной мелодией боли тронула мышцы, обняла пальцы каменной нежностью.
– Кто?.. – треснула маска лица, разошлась черным провалом по линии рта. Напряжение проступило крупными каплями на лбу.
Смотреть на это было тягуче-жутко. Гаруспик поспешно протянул затянутой в перчатку рукой таблетки и воду.
– Бурах. Я принес лекарства, прими.
Несколько болезненно-долгих мгновений комната полнилась тишиной – плотной, густой, целительной. Неподвижный человек впитывал молчание по капле и возвращал его – ломаным пунктиром дыхания. Затем, будто набравшись решимости, сел – в движениях сквозила болезненная, скомканная угловатость. Нащупав взглядом лицо Гаруспика, Влад какое-то время сидел так, свыкаясь с иглами, прорастающими в тело, ожидая, когда притупятся жгучие острия.
Рука, принявшая стакан и лекарство из ладони Бураха, почти не дрожала – лишь все та же рваная медлительность выдавала напряжение, да побелевшие пальцы слишком сильно сжались на стеклянных гранях.
В маленькой комнате не было удобного места, чтобы присесть – кроме того, что занимал хозяин. Но Гаруспик все равно бы не сел. Казалось, стоит этой тишине дать принять в себя человека – и не выберешься.
– Пей, – повторил он. – Где это тебя угораздило?
Говорить менху старался небрежно, будто речь шла о насморке.
Влад поморщился – то ли от вязкой горечи таблеток на языке, то ли от прозвучавшего вопроса.
– Да кто ж его знает… – голос был чужой. Незнакомый хриплый голос, разрывающий стенки гортани. Непокорный, он подводил владельца, то срываясь в жутковатый свистящий шепот, то обретая странную глубину. – В оцепленные кварталы не совался, а так… не взаперти же сидеть.
С губ менху чуть не сорвалось, что, возможно, это было бы самым мудрым, но кривая усмешка перекрыла путь словам. А он-то сам?
Гаруспик отвернулся, рассматривая жилье ушедшего из дома наследника и пытаясь угадать, чем оно дышало до болезни. Первым, что ему бросилось в глаза, были кривые змеи черных штрихов, рассекавшие стены, потолок, заколоченные окна. Дом будто готовился ко вскрытию по линиям, напрашивался на лезвие судьбы. Как и хозяин?
Скупая обстановка – вода, какие-то ящики и тюки – то ли осталось от прежних владельцев, то ли вещи Ольгимского. Подобие столика, на котором стоит лампа, еще одна – перед полочкой с аккуратно лежащими коробками и пакетами. Это уж точно – нынешнего жильца. И криво, наперекор порядку, повешенный лист бумаги с контурами быка. Они что-то напомнили Гаруспику, но освещение было слишком тусклым, а дыхание чумы мешало сосредоточиться.
Вот протрубят сбор – и человек быстро соберет вещи и двинется дальше. Нет ничего, пустившего здесь корни. Влад Ольгимский жил, как в походе.
– А мы над лекарством работаем, – сказал менху ни к чему не обязывающую правду. – Чтоб Песчанку исцелять. Не так, как порошочком.
– Ну я-то уже не доживу... – кривая усмешка чиркнула по лицу. – Хотя чем шабнак не шутит… Жаль, врачей в городе – ты да Рубин. Да еще приятеля твоего столичного, бакалавра – Д…Данковский, кажется? – видел вчера. Серьезный мужик, основательный.
Душный воздух внезапно будто превратился в горячую воду – больно плеснул в лицо воспоминанием. Сквозь трещины-линии проступил на мгновение пол родного дома. Обварил лицо горячечный шепот умирающего – мертвого! – Червя: «... и каждый, кого он коснется...» Язык ворочался во рту неохотно, будто его и впрямь обожгли кипятком.
– Да, основательный... Доживешь, Влад, обязательно доживешь. Это скоро будет. Может, через три дня, может, завтра. Пей таблетки – с ними долго продержишься.
– Спасибо, – Влад откинулся на жесткую подушку и зашипел сквозь зубы – от неловкого движения притаившаяся боль вновь полоснула изнутри когтями. – Ты… иди. Знаю, минуты считаешь. Иди. А я отдохну.
Заострившийся профиль Ольгимского отливал воском. Песчанка пила его силы, припав жадным ртом к прокушенной вене. Принесенный Бурахом антибиотик – яд, растворенный в крови, – не мог убить ее, не мог заставить прервать пиршество и лишь оттягивал неизбежную развязку.
Выйти из этого дома было облегчением. После комнаты больного тяжелый дух цветущей твири казался почти невесомым. Гаруспик втянул его полной грудью – и достал из кармана трубку. Словно табачный дым мог изгнать из легких частички смерти, из памяти – лицо Влада, а из мыслей – водоворот сомнений и предположений. Дымок вился, стремясь к небу, но вряд ли ему суждено было достигнуть облаков, какими бы низкими те ни были.
Докуривая на ходу, Гаруспик, решительно направился к складам. Дома, мимо которых он проходил, молчаливо ждали – когда их вновь коснется алая плесень, заставляя неслышно стонать камень. Им некуда было бежать. Всему городу некуда было бежать.

Гаруспик. Больное сердце Уклада.
(в качестве кардиолога - Хигф)


Склады после вчерашней агонии походили на покойника. Мертвая тишина легла на них ватным одеялом, лишь за забором журчала речка, да иногда попискивали крысы. Одна метнулась под ноги, но Артемий был настороже – на этот раз он не стал бить ее палкой, а просто приподнял ту, а затем с силой насадил противную тварь, как на копье. Серая крыса дернулась несколько раз и издохла. Остальных это, кажется, впечатлило.
Ветра сейчас не было – вчерашний, дышавший слизкой отравой, уже наигрался с жестяными коробками, а обычный, осенний – не смел еще просочиться туда, где недавно царил его собрат. Чистому дыханию Степи тоже было страшно.
В прозекторской ничего не изменилось, и Гаруспик, черканув еще несколько коротких слов, направился дальше.
Который раз он идет от Складов к мосту через Жилку? Начиная с того, самого первого, когда Артемий направлялся домой, еще надеясь вопреки всему застать там отца... Не первый, не второй – и наверняка не последний. Наверное, можно было бы уже сосчитать количество шагов от лестницы в несколько ступеней до каменного горбика, соединяющего берега. Можно, только зачем? Тогда он шел быстрее и легче, а кому нужно считать неровные шаги, в тихий звук которых ритмичным постукиванием боли вплетается звук палки?
И дальше, к знакомому дому, где был только вчера. Тоже с тайной надеждой обмануться в худшем. Нет, с тенью ее. За пять дней менху привык – худшее неизменно сбывается, будто не чума захватила город, а злая судьба.
Но и тень надежды истаяла, бежала прочь, испуганная другой тенью, стелящейся с крыльца, по брусчатке – к самым ногам подходящего Гаруспика. Тенью Клювоголового, несущего свою скорбную стражу.
Медленно, весомо повернулась маска. Прорези глаз обожгли насмешливым пониманием. Узнаванием. Колючим и зябким ощущением - это уже было.
Словно не два разных Исполнителя заслоняли двери Влада и маленькой Таи, а один и тот же желтоглазый демон, подчинивший себе пространство. Пронзающий собой искалеченный город – от Каменного двора до Боен. И слова, которые он произнесет сейчас – будут точным эхом тех, что уже звучали сегодня. «Я сторожу Смерть».
Не сказал. Не стал сотрясать воздух – полоснул еще раз понимающей желтизной взгляда, усмехнулся беззвучно и отступил в сторону. Ровно на шаг.
Вновь скрипнула тяжелая дверь дома, который был одним из многих, а стал сердцем Уклада. Зараженным сердцем. И вновь то же ощущение горячего дыхания – «Здравствуй, менху. Ты всегда будешь приходить ко мне. И я буду ближе с каждым разом, пока однажды ты не останешься в жарких объятиях. Моя страсть – последняя».
Бред! Полный бред. Надо бы меньше пить твиринового настоя – да нельзя.
Гаруспик двинулся в глубь помещения.
Ряд запертых дверей вдоль длинного прохода; каждая из них отзывалась на легкий толчок угрюмой неподвижностью. И только лестница, извиваясь, манила в разверстый зев второго этажа.
Жалобно всхлипывали под ногами ступени. Кованые перила, напротив, принимали тяжесть затянутой в перчатку руки, как должное – немо, безропотно, покорно. А в плач старой, усталой лестницы все отчетливее вплетался еще один голос. Негромкий, ломкий, рисующий несколько горьких нот – заунывный степной напев.
Голос бескрайнего простора, из которого вырос Уклад, служил маяком для служителя. Он бы сейчас с удовольствием ушел в Степь и бродил там. Собирал травы, слушая их голоса и ловя запахи; смотрел в далекое небо...
Узкая лестничная клетка открылась в большую комнату, откуда вели еще три двери. Гаруспик прислушался и пошел на голос, который был уже совсем близко.
Тая смотрела в окно, прижавшись лбом к запыленному стеклу. Пела – себе, опустевшему дому, городу, который не мог ее слышать. И немного – Гаруспику, стоящему на пороге комнаты.
– Я и не думала, что увижу тебя так скоро, – закончив песню, девочка повернулась к Артемию.
Чума обошлась с ней милосерднее, чем с Ольгимским. Мазнула по векам темной кистью, плеснула в глаза воспаленным блеском, исчертила белки розовыми прожилками. Выбелила до прозрачной синевы кожу. Высушила губы до мелких трещин. Вытянула жилы из тонких рук, оставив взамен противную слабость. Но не тронула голоса, не отняла ног, не впрыснула в тело скручивающей, невыносимой боли. Пока – не впрыснула.
До сих пор Гаруспику не встречались больные дети – казалось, Песочная Язва обходит их. Нет, менху, конечно, слышал и знал, что болезнь не щадит и детей, но не видел. Смотреть на маленькую Таю было страшно. Особенно – в силу того, что она все понимала. Если Влад был солдатом, раненым в безнадежном бою, то крошечная Тая – случайной, безвинной жертвой.
– По такому поводу лучше бы и не встречаться, – угрюмо произнес он, раскрывая сумку. – Тая, я тебе тут лекарство принес.
– Что за лекарство? – Тая недоверчиво наморщила лоб, черные брови изогнулись дугой. – Не верю я в них… Вот аскорбинки или настои на травах – они, конечно, полезные. Но сейчас-то уже поздно, от Песчанки все равно не вылечат.
– Хорошее, – успокоил Артемий. В глубине души он сам верил, что против этой чумы, казавшейся больше, чем болезнью, твирь поможет лучше антибиотиков. Верил, хотя логика и годы учебы твердили обратное. - Это Капелла передала. Вылечить оно – не вылечит, врать не буду, а вот дотянуть до тех пор, как найдем то, что болезнь убивает – поможет.
Тая все еще хмурилась. Недоверие ко всему, что плохо сочетается с привычным укладом – и что не является привычным Укладу – давно пустило корни, и выкорчевать его было не так-то просто.
– Капелла… – звонко повторила девочка певучее имя будущей Хозяйки. – Ну если Капелла – то ладно. Выпью. Давай.
Зажмурив глаза, Тая положила таблетку на язык и сморщилась.
– Горькое…
– Твирь тоже горькая, – пожал плечами Артемий. – Тая, у меня к тебе будут просьба и вопрос. Просьба – пошли кого-нибудь к убежищу моего отца. Мне еще надо к Спичке сходить, так что если одонги траву принесут – пусть оставляют там да кто-то покараулит. А вопрос... – он помедлил лишь секунду, сам не зная, чему удивляется больше – своим подозрениям или нежеланию вскрыть лезвием слов линию сомнений. – Ты вчера с ойноном Данковского встречалась?
– Конечно! – ее бледное, полупрозрачное лицо, вспыхнуло изнутри теплым светом. – Он был здесь. Сказку мне рассказал – красивую очень, только грустную… Не здешняя сказка, не степная – я такой я не знала.
Она смолкла на минуту, улыбнулась, прикрыла глаза, будто купаясь в воспоминаниях о нечаянной сказке. Потом встряхнулась, возвращаясь из мира, где растут прекрасные розы, впитавшие нежность утренней зари и искрящуюся белизну снега, и которым тоже приходится носить шипы – потому что не бывает жизни без боли. Встряхнулась. Вспомнила о мире, который – здесь. О котором все еще нужно заботиться – пока хватает сил.
- А насчет одонхе ты не беспокойся. Они будут ждать столько, сколько нужно.
- Хорошо. Мы еще встретимся при лучших обстоятельствах, Мать. Не забывай про таблетки.
Лестница отсчитывала стуком его шаги. Что-то внутри отсчитывало время. Растраченные слова по крупицам отсчитывали веру в будущее. Словно выдавая надежду за уверенность, внушая ее другим – он забирал ее у себя, по капле заменяя упрямством.
Держись, Мать-Настоятельница, выполняй свой долг. Кто еще удержит Уклад?
Живи, маленькая Тая!..
Клювастая тень зловещим силуэтом накрыла следы уходящего от дома Гаруспика.

Бакалавр. На тот свет.
(спускались в Аид вместе с Клювоголовым)

Дождь, мелкий и серый, дробно стучал по коже плаща. Как старого друга хлопал по плечу - эй, ну как ты здесь? Устал, наверное?
А у нас, знаешь, небо. Широкое, все в облаках. Тучи, конечно, зачастили последнее время, но это ведь так, ненадолго.
Данковский не отвечал дождю. Шел дальше, ссутулив плечи, глядя строго перед собой. Не озираясь - он уже понял, что в степи, такой просторной, такой бескрайней, ему ничего нового уже не увидеть.
Впереди все вырастала и вырастала стена городского кладбища, выложенная светло-коричневым камнем. Ворота, чуть приоткрытые, гостеприимно впустили бакалавра.
Добро пожаловать на погост.
Сразу у входа оказалась сторожка, крошечная по сравнению с размерами всего кладбища. Подумав немного, Данковский постучался, толкнул дверь.
В сторожке было холодно – словно та же промозглая, дрожащая степь укрылась от вечного дождя под крышей. Укрылась, да так и не смогла согреться. Здесь не было очага – и единственный блеклый огонь, дышащий сыростью каменных стен, бился о прозрачные стенки керосиновой лампы. И тонкое, хрупкое стекло было надежнее любой клетки.
Ветер, ворвавшийся вместе с Даниилом, заскулил, заскребся в дверь – ветру было тесно здесь. Прозрачный, похожий на дождь, взгляд девочки-смотрительницы скользнул мимо ветра. А вот бакалавра – не миновал.
- Здравствуй, Ласка, - кивнул Даниил, заходя. - Я бакалавр... помнишь меня?
- Помню, – девочка кивнула головой – медленно будто воздух был вязок и тягуч. – Конечно, помню. Ты доктор. Искал здесь кого-то из своих знакомых, да так и не нашел.
- Не нашел, - откликнулся эхом Данковский. Печальным, задумчивым эхом. - Много-много покойников тому назад. Ласка, как же ты тут живешь? Тебе здесь... не плохо?
- Отчего же мне должно быть плохо? - прозрачно, в тон взгляду, выдохнула Ласка. – Сколько себя помню – вокруг шепот трав и шепот мертвых. Раньше мой отец присматривал за ними, а с тех пор, как его не стало – я. Им ведь нужен… кто-то. Кто будет помнить о них – что бы ни случилось. Приносить хлеб и цветы. Петь колыбельные.
"Забавно", подумал Даниил, не видя, впрочем, тут ничего действительно забавного, "обычно ведь кто-то смотрит за могилами, не за мертвыми".
- Это правильно, - кивнул он. - Память... обязательно должна быть. Оставаться. Если больше ничего не осталось... Ласка, я пришел спросить тебя кое о чем. Ты в последнее время не замечала здесь, у себя, ничего необычного? Может, хоронили больных, или крысы появлялись... в последние пять дней. Не помнишь?
- Крысы… - поникшим цветком качнулась голова. – В последние дни совсем страх потеряли. Воруют подношения с надгробий, а замахнешься на них – усы топорщат. Во всем городе так – я в лавку ходила, видела. А больных теперь не хоронят, - голос, и до этого дождливый, наполнился тоскливой горечью. – Сначала они в Театре лежали, а теперь вот…
Ласка сглотнула рвущиеся слова, сжавшиеся губы перечеркнули лицо скорбной линией. В глазах плескалась неподдельная боль.
- Теперь просто в яму сбрасывают, здесь неподалеку. Говорят, места на кладбище все равно не хватит, и могилы некому рыть, - она отвернулась, пряча влажные дорожки на бледных щеках.
Данковский ощутил, как комок подступает к горлу - отвращение. И немного злости.
- Посмотреть бы... на того, кто приказ такой отдал, - процедил он. - Зараженные тела в яме... В таких случаях - предают огню! Что о себе возомнили...
Бакалавр помотал головой.
- А еще, Ласка? Еще что-нибудь?
Она задумалась, честно пытаясь вспомнить. Вздрагивали бледные губы, пересчитывая события минувших дней, билась голубая жилка на виске, отсчитывая мгновения, молчание мерило шагами тесную клетушку сторожки.
- Ничего, - наконец мотнула головой Ласка. – Мертвые вот беспокоились… Шептались, звали, плакали – все никак уснуть не могли. А не знала, чем им помочь. Им шабнак мешала, но Клара ее прогнала – теперь мертвые спят спокойно. Только вы ведь не о том спрашиваете?..
- Шабнак? Клара? - бакалавр нахмурился. - Расскажи-ка, что они обе тут делали... А потом - проведи меня по кладбищу. Тебе не трудно будет?
"Ох уж эта Клара", мысленно вздохнул он. "Многогранник - она, колодец - снова она, кладбище... вот вам опять, пожалуйста".
Это уже не было совпадением. Не могло.
- Шабнак… Ее здесь не было, - Ласка нахмурилась, сомнение затаилось в морщинках возле глаз – и в уголках губ. – Она бродила за оградой, а мертвые слышали, как твирь стонет под ее шагами – и не могли спать. Я ведь тоже ее видела. Я раньше думала, что она как живая женщина, только из глины, но эта была похожа на бочонок с ногами-спичками и длинной шеей. А Клара – она пришла мне помочь. Мне – и им. Потому что тоже слышала их боль и их тревогу. Она очень хорошая…
- Клара... разная, - Даниил чуть поморщился, вспоминая прежние встречи с этой странной девчушкой. Огромные глаза, куртка с чужого плеча, голые коленки - и абсолютное несоответствие внешности ее речам.
Так бывает с людьми. Снаружи одно, внутри другое.
Или, как сказал бы один его знакомый хирург, как раз внутри-то все одинаковые.
- А что это за шабнак такая странная, на бочонок похожая? Мне про такую даже Катерина не рассказывала.
- Оно из степи пришло, - вздохнув, пояснила Ласка. В светлых глазах мелькнула тень – горькое воспоминание о несуразном существе. – Вот почему-то про шабнак все говорят – она, а это… про него так не скажешь. Оно – и все тут. Неуклюжее, непонятное… Грустное. Появилось из степного марева, в марево и ушло. Как будто и не было.
Мысленно Даниил усмехнулся. "Здесь что угодно может исчезнуть так, как будто и не было".
- Ну ладно, - пожал он плечами, - может, и к лучшему, что оно ушло. Чудной, – мелькнуло на грани сознания -"чумной", – у вас Город. Если ничего больше мертвых не беспокоило - пройдешься со мной по кладбищу?
Экскурсия в мир иной. Что-то скажут о тебе мертвецы, бакалавр?
Ласка услышит. А ты - не услышишь.
- Пойдем, - она толкнула дверь и первой шагнула в мелкую морось. Следом вырвался ветер, все это время жавшийся к углам.
Надгробия молчали – величественно и скорбно. Точно так же, как молчали небеса, глухие к степным молитвам.
Ласка шагала меж поросших травой холмиков, склоняясь то там, то здесь, одаривая то тихим словом, то виноватой улыбкой. Травы под ее стопой не сминались – а лишь склонялись, чтобы тут же выпрямиться вновь. Словно она и впрямь была не живым человеком из плоти и крови, а духом, отпущенным на землю заботиться о своих братьях.
Даниилу нечего было сказать тем людям, что лежали под землей.
Кроме, разве что...
Впрочем, этого он никогда не скажет вслух.
"Простите меня за то, что я жив. Жив, и еще не придумал, как избавить от смерти других живых. Я не успел, пока вы были еще живы. Я не успел, пока жива была моя лаборатория. Я безнадежно, отчаянно не успеваю сейчас, когда живых вокруг, кажется, уже несравненно меньше, чем мертвых... но шанс еще есть. Я постараюсь победить смерть, обещаю".
Может, лишь ветер, что сопровождал их, услышал его мысли.

Бакалавр. Оковы.
(Скованные одной цепью с Хелькэ)

У дверей Горнов стояла черная птица.
Бакалавр заметил ее еще издали - черная метка, напоминание о собственных ошибках. О том, что решил пойти на поводу у... у чего же? У жалости, у совести, у минутного проявления дружелюбия?
Нет. Гаруспик не заслужил того, чтоб его выдали Каиным. Он, Даниил Данковский, сам принял это решение, и если судьба велела расплачиваться за это, будет расплачиваться.
Собирать камни, разбрасывать камни... ай, нет, наоборот. Даниилу не хотелось говорить с Исполнителем. Опять. Поэтому, подойдя к углу ограды, он свернул - направился в крыло Хозяйки. Ждет ли его Мария, помнит ли?
Должна. И должна знать, что он явится - поэтому вошел бакалавр без стука. Только скрипом половиц дал знать о себе, только звуком шагов, что не приглушали ковры.
Мария потянулась ему навстречу и замерла, не завершив движения. Словно наткнулась на стеклянную, невидимую – но оттого не менее крепкую – стену.
- Эн-Даниил… - в голосе птицей билась радость – и мука. – Я уже хотела посылать за тобой. Дядя совсем плох – порой, проходя мимо его окон, можно слышать, как он мечется и бредит.
Даниил опустил глаза. Кивнул, и за изломанными бровями, за искривленными губами не скрылось чувство вины.
- Я принес лекарства, - он открыл саквояж, вытащил оттуда пузырек с капсулами. - Должен был вчера. Прости меня, если сможешь.
- Ты успел, - просто ответила она. – Для жизни существует только одна грань, за которой будет безоговорочно поздно. Теперь ему станет лучше. Я скоро вернусь, дождись меня, пожалуйста.
Тонкие пальцы сомкнулись на темном стекле; вздрогнули от случайного движения капсулы в склянке – но их шорох затерялся в дробной россыпи шагов.
Дождь отбивал секунды по стеклу, слагал в минуты; они тянулись мокрыми струйками и не кончались, не кончались – пока не хлопнула дверь.
Мария и правда вернулась – скоро.
Глубокие, дышащие синевой бездны глаз скользнули по лицу Бакалавра – словно не узнавая. Выискивая в осунувшемся, небритом, усталом человеке черты столичного щеголя, возникшего на пороге этого дома всего лишь несколько дней назад.
- Неважно выглядишь, эн-Даниил, - Мария отводила взгляд, но он вновь и вновь касался впалой щеки, виска с тонкой царапиной, пересохших губ. – Не спишь?..
- Редко. И ем не чаще, - признался он, разводя руками. - Была тут одна история...
Стараясь не касаться подробностей, он обрисовал позавчерашнее приключение с бритвенниками, растянувшееся до вчерашнего - и не принесшее ни сытости, ни отдыха.
- ... вот так, - бакалавр, опершийся о косяк, прислонился к нему и лбом, словно голова стала вдруг тяжелее. - Сегодня только выспался. Знаешь, я уже забываю, что я живой человек, что мне надо... ну... есть, спать. Помню только - надо бороться с Язвой. Искать, изучать; остального как будто нет. Глупо, наверное.
- Тебе, должно быть, покажется странным… - в звучном, властном голосе Хозяйки мерцала странная неуверенность, – но ты и правда больше, чем живой человек. Ты – символ. Знамя. Ты – тот единственный, в чьих силах выиграть это сражение, я все отчетливее вижу это в своих видениях.
Мария шагнула ближе – так, что тепло ее дыхания ощущалось кожей. Ладонь – неожиданно холодная – легла на пылающий лоб.
- Но отдыхать все-таки нужно, эн-Даниил.
Он прикрыл глаза на миг, и эта комната представилась по-другому, как в прошлый раз. Мария, загадочная и такая волшебная, смотрит сквозь него, и под острыми каблуками ее рассыпаются красные бусины с оборвавшихся четок.
Сейчас она была... живее.
Данковский сказал совсем не то, что хотел:
- Ты странно называешь меня, Хозяйка. И когда называешь, вот так - будто к себе приковываешь. Потому что больше никто... - не договорил. Вместо этого поднял руку и кончиками пальцев коснулся ее запястья, чувствуя себя так, словно делает что-то запрещенное.
Нервно вздрогнула голубая жилка под прозрачной кожей, откликаясь на зов его пальцев. Вспыхнула рваным пунктиром, будто сердце зашлось – пойманное, спрятанное в ладони сердце.
Холодная тонкая рука скользнула по виску – наискосок, задержалась на колючей щеке, мельком, случайно тронула губы, ловя щекочущий выдох. Отдернулась, словно обжегшись.
- Разве можно тебя приковать? – синяя вода взгляда захлестнула, обняла, потянула в безбрежную глубину. – Разве можно заставить тебя поступить против воли, против совести? Это мы все прикованы к тебе, но мало кто ощущает эти оковы. Они прозрачны и бесплотны – легче тончайшей паутины.
- Легче ли? - на секунду он нахмурился. - Я иногда как в кандалах себя чувствую, потому что знаю - многим что-то должен, а что - не понять.
Потом его взгляд прояснился. Ветер разогнал набежавшие облака, и едва заметная улыбка просияла лучиком солнца.
- Но не сейчас. Сейчас - никаких оков... почему с тобой так свободно, Мария?
Темные глаза щурятся, веселые морщинки появляются в уголках глаз. Даниил боялся сделать шаг вперед, и шаг назад - тоже боялся; стоял, не шевелясь, ловя ее дыхание.
- А с тобой? Почему с тобой – так, словно в груди поселился ветер? - Мария впитывала и отражала его улыбку – и улыбалась тоже. Иначе – так улыбается тайна, пойманная сачком. Тайна, которая никогда не будет раскрыта. Тронь ее, коснись холодным скальпелем познания – рассыплется мерцающей пыльцой.
- Может, потому что я нездешний? - предположил Даниил. - Другой, непохожий на вас. Чем-то, наверное, чужой.
Замолчать на секунду, и повторить потом, превратив в вопрос:
- Чужой?
"Если да", говорили его глаза, "я пойму. Это ничего. Наверное, иначе не может быть. Или невозможное все-таки возможно, Хозяйка? Невозможно... возможно ли то, что я сейчас делаю?"
Кладу руки ей на плечи. Мягко, легко - она нежная и тонкая, но в то же время хлесткая и гибкая, как ивовая ветка. Может ударить, оставляя вспухший рубец. А может скользнуть в пальцах, поддаваясь...
Вопрос висел в воздухе. Кроме вопроса между ними почти ничего не было сейчас. Даже расстояния.
“Нет”, - ответила бездонная синева, накрывая с головой, отрезая от мира, от воздуха, от всего, что осталось вовне.
Колкий воздух сомкнулся коконом.
“Нет”, - взлетели волосы вороным крылом, скользнули по лицу, дурманя запахом трав.
Растворились в черном скользящем шелке звуки, будто в беззвездной ночи.
“Нет”, - безмолвно повторили губы. Мягкие, жаркие, пряные.
И совсем не пришло мыслей о том, что всё это, быть может, лишь наваждение, волшебство Хозяйки, призванное безумить непосвященных и морочить им головы.
Есть чары, которым воспротивиться нельзя.
Как знать, вероятно, позже бакалавр и скажет себе, что не сошел бы с выбранной дороги, если бы ранее он не сошел с ума... а сейчас было так, что даже сойти с ума - хотелось.
Мыслей не пришло. Совсем. Ни одной. Змеиная кожа шуршала, сползая.
И в тон, мягким шелестом, откликался атласный пурпур платья – теплый, впитавший жар раскаленных плеч. И слепящая белизна кожи, сбросившей оковы одежд, казалась тоньше того атласа.
Где-то в переплетении рук билось пойманное сердце – одно на двоих. Билось, задыхалось от счастья – и разрывалось от боли, оставаясь - единым.
И губы пили хмельную улыбку, похожую на тайну, и дарили в ответ – свою.
Где-то на другом краю света, другом краю мира, вселенной, застывали сверкающие песчинки в песочных часах. Потом, позже, струйка песка снова побежит вниз, и они вдвоем вернутся в этот мир, словно вынырнув из-под толщи воды всех мировых океанов, и задохнутся воздухом, которого внезапно станет для них слишком много...
Но это будет потом и позже.
За спиной словно бились невидимые крылья. В такт.
... а закончилось все поцелуем в висок, ласковым, чуть робким. Вот так, вместо всяких признаний, обещаний и покаяний. Он не знал, что сказать - у него не осталось слов.

Бакалавр. "Я слышу твое сердце"
(и чудесный Вуззль)

…когда обессиленное время, задыхаясь, вернулось в колею…
…когда сердце, вспыхивая медленными толчками, перестало быть общим и разделилось на два, соединенные тонкой нитью…
… когда атлас и змеиная кожа беззвучно обтекли два силуэта, возвращая им облик – и имена…

Дождь отпрянул от окна – поспешно, будто опасаясь быть замеченным.
- Теперь я всегда буду слышать, как бьется твое сердце… - Мария тронула прядь волос, глянула вскользь, вновь обжигая беспроглядной синевой.
- Для тебя. Оно бьется для тебя. Но ты ведь и так знаешь.
Внутри, показалось Даниилу, было теперь еще что-то, кроме сердца. Такое же - а может быть, и более, - важное. И оно нашептывало в ухо: "теперь все будет иначе, все изменится... теперь есть, зачем жить здесь... зачем выживать..."
Да. Но осталось еще то, что не изменится.
За дверью по-прежнему ждала чума.
И почувствовал – почти услышал – как эхом, резонансной горькой нотой отдалась эта мысль у нее внутри – глубоко, звонко, болезненно.
Чума. Чума ждет – ах если бы. Чума не ждет.
- Тебе нужно идти? – за натянутой струной вопроса – полынная горечь знания.
- Да, - идти не хотелось, отвечать на вопрос этот - тоже... хотелось забыть о нем сразу же, будто и задан не был, и по-прежнему была тишина, и покой, но идти было нужно.
Правда - горькая вещь.
- Мне надо найти Артемия Бураха, знать бы только, где искать. У него порошочек, который мы достали вчера.
- Порошочек… - улыбка на ее лице отдавала оскоминой. – Какие пришли времена – столь высокие ставки принимаются даже на детские игры. Смертельно опасные игры.
Тихо скрипнула дверь, Мария первой вышла на крыльцо. Заскучавший в одиночестве дождь обрадовано прянул навстречу – россыпью мелких капель.
- Я не буду тебя учить, эн-Даниил, но… Прежде чем ты отправишься искать Бураха – ты бы мог выполнить мою просьбу?
- Конечно, - "и она могла в этом сомневаться?".
Секундой позже - осознание. Нет, не могла. Это на самом деле не вопрос. Вернее, он из тех, которые иногда хочется произнести вслух, чтобы услышать ответ, который и так знаешь.
- Что за просьба?
- Произошло нечто… странное. Странное - и страшное, - Мария невесело усмехнулась, поняв, что этим словами можно было бы описать все события последних дней. – Куда более странное, чем обычно. Заболели люди, нет, не перебивай!
Ладонь взлетела вверх, резким жестом отсекая недоумение.
- Не обычные люди. Из круга Таглур Гобо, те, чьи судьбы связаны с городом крепче всего… - она на миг запнулась, подбирая слова. – Спичка, мальчишка, которого водила за руку судьба, оберегая его, куда бы он ни пошел. Тая, душа Уклада, хранящая его и хранимая им. Младший Влад, Харон – и одного его прозвища достаточно, чтобы понять, что смерть смотрит на него сквозь пальцы. Гриф – проныра, сумевший подчинить себе разбойничью вольницу – в дни, когда любой другой, посягнувший на эту роль, всплыл бы в Горхоне с ножом в спине. Это невозможно, эн-Даниил, но это – есть. Узнай – не для меня, для города – как?
- Спичка? Гриф?.. - Данковский заморгал. - Подожди, они же все...
"Постой", шептал внутренний голос.
"Не делай поспешных выводов".
"Как же Тая, как же Влад? Ты про них ничего не знаешь".
- Нет. Не стоит, наверное, говорить, если я не уверен.
- Ты мудр, - синий взгляд скользнул за ветром, клубящим листья от крыльца к ограде, - и вернулся к Даниилу, теплый, но пронзительно печальный. – Конечно, это слишком сложно, чтобы дать ответ сразу – иначе я не просила бы твоей помощи. Возможно, если поговорить с ними, станет понятно, что соединяет звенья – в цепь.
Кривая улыбка на лице - один уголок рта поднимается, второй неподвижен.
- С Грифом поговорить вряд ли получится, - бакалавр серьезен. - Он меня пристрелит, не иначе.
- Грифу теперь не до этого, - тонкая, понимающая улыбка в ответ. – Но если уравнение решается и без него – кто станет жалеть? Нужно найти ответ. А какой неизвестной станет Гриф – первой, последней или отсутствующей – велика ли разница?
- Ты права, - кивок. - Хорошо, я навещу их всех; мы обязательно узнаем, в чем дело.
Замереть на секунду, еще не сойдя с последней ступени... взять за узкую ладонь и прижать к губам, на прощание.
- До встречи, Мария.
Она долго молчала, не отнимая руки. Ветер бездомным псом жался к ее ногам.
- До встречи, эн-Даниил. И помни - я слышу твое сердце.
Беззвучно закрылась дверь. Ветер, оставленный за порогом, обиженно заскулил - и отправился следом за Данковским.

Гаруспик. По следам болезни
(и везде встречающий меня Клюв)

Петля канатом заборов и каменными узелками домов захлестнула участок бывшей Степи, да так и не заковала его в пластинчатую броню мостовой. Город оставил небольшой кусочек земли, поросший травой – невысокой, уступающей вольным собратьям. Смоченные дождем листья падали между темными стеблями, ложась пятнами недолговечного червленого золота.
Идти было совсем недалеко – между хмурых жилищ, большей частью занятых Укладом. Здесь никого не было, и в этой пустоте казалось, что жизнь уже покинула город. Первый ее признак, впрочем, не обрадовал Гаруспика.
Темный нахохленный силуэт Исполнителя ждал Артемия – последним узлом на протянутом канате пути.
Беззвучно хохотало небо – уж не думал ли ты, увечный, обогнать его на этой дистанции? Не надеялся ли успеть первым и увидеть мальчишку не задетым обжигающим дыханием Чумы?
Беззвучно хохотало небо – до слез.
Вестник беды, укрывший под вороньей маской воронью душу, равнодушно взирал, как шагает по дороге фигурка-менху, нелепо припадая на правую ногу.
Дошагала – словно во сне, где шаги – единственное, что отмеряет время. Прошла мимо, стряхнув резким движением головы на темный балахон капли воды с волос. Скрипнула дверью – все еще незапертой. Да и чего уже бояться – теперь?
Холодом кольнул желтый взгляд, напомнив, как в затылок дышало смертью вороненое дуло ствола, заставляя вздох за вздохом ожидать вспышки. Кольнул – и остался с той стороны двери, закрывшейся с хриплым кашлем.
Хозяин выбежал навстречу, звонко щелкая подошвами, – быстрый, порывистый, совершенно обычный Спичка. Лишь веснушки словно бы выцвели на ярком лице – превратив мальчишку в глазастую тонконогую тень. Тень, отмеченную алыми пятнами на шее – и клювастым знаком у дома.
– Вот здорово, что ты пришел! – обрадовался Спичка. – Скучно одному сидеть, сил нет! На крыльцо сунулся, а там… этот. Как зыркнет!
Мальчик сумрачно шмыгнул носом, вспоминая неприятный взгляд клювоголового сторожа.
Улыбка осветила хмурое лицо Гаруспика – вызовом всему увиденному сегодня. Пускай птица-смерть – казалось, одинаковые Исполнители проклюнулись из яиц ее огромной кладки – свила гнездо в доме Влада. Пускай грустный напев протекает рекой через обиталище Таи. Но Спичка все еще прежний, словно язва зацепила его когтем, но дух ее не в силах пройти сквозь незапертую дверь. Пока не в силах. И за это пока – стоит бороться.
– Пусть зыркает, – хмыкнул Артемий. – Ничего, не клюнет. Но ты действительно лучше дома посиди. Книги какие-нибудь откопай, что ли – все веселее. А я тебе лекарство принес. Как положено – горькое, но ты же не боишься?
– Боюсь, придумал тоже! Я даже без воды могу, спорим?
Не дожидаясь ответа, Спичка сграбастал пузырек, выкатил на ладонь глянцевую капсулу и мужественно положил на язык. Несколько мгновений лицо его выражало довольство и гордость, затем брови сложились домиком, переносица отчаянно сморщилась, округлился рот, силясь залить вязкую горечь хотя бы воздухом.
– Фу, гадость! – прочувствованно выдохнул он, сглотнув отдающую хиной слюну, и хихикнул: – Я раньше думал, что лекарства специально такие противные. Ну... Чтобы никто не говорил, что заболел, а сам таблетку выпил и вместо школы – гулять до вечера... Правда, это давно было.
– Давно, – согласился Гаруспик. Все, что случилось до того дня, когда он встретил Стаха у Станции – было давно. – Не знаешь, как там дела у столичного доктора? Я его со вчерашнего утра не видел.
– А я видел вечером! – с бесхитростной радостью поделился Спичка. – Голодный он был и измученный, чуть с ног не валился. Но живой. А сейчас это, сам понимаешь, уже немало. Я его яблоком накормил, чтоб совсем не помер... – мальчик помолчал, вспоминая подробности. – Он, кстати, тоже про тебя спрашивал. Где ты можешь быть.
Подозрения слипались в уверенность, как рыхлый снег – в снежок. Вот только рука все не хотела его метать. Вот только точило, вопреки всему, неясное сомнение.
– Встретимся. А когда ты... Почувствовал себя неважно? – почему-то не хотелось произносить – заболел.
Тоскливая болотная зелень колыхнулась на дне карих мальчишеских глаз, словно Гаруспик задел тему, о которой было не просто неприятно или болезненно – невыносимо говорить.
– А я... нормально себя чувствую, – неуверенно выдавил паренек. – Ничего не болит, но... как будто внутри личинка зреет. Ты еще не ощущаешь, что она тебя ест, но точно знаешь, вот она, внутри. Можно накормить ее этой гадостью, – он кивнул на пузырек с капсулами, – и она будет спать. Но это ничего не меняет.
Время выдохами отмеряло секунды молчания. Спичка все глубже уходил в топкую тину своих мыслей. Затем, будто резко выныривая на поверхность, вздохнул:
– Ну так вот, – привычный золотистый оттенок глаз понемногу теснил муть из глаз, – засыпал я – личинки еще не было. А проснулся – сидит.
Артемий почувствовал себя неловко – будто нечаянно коснулся человеческой кожи раскаленным железом. И поспешил сменить тему.
– Пора мне. Надо идти – зелья из твири делать, – он подмигнул мальчишке. – Когда мы с неприятностями разберемся и появится время, я тебе как-нибудь покажу, как я это делаю.
Веснушчатое лицо вспыхнуло: сначала тоской, затем – интересом.
– Ладно, – Спичка вздохнул, шагнул к двери, провожая гостя. – Ты заходи еще? А то я от скуки раньше, чем от Песчанки, помру.
– Буду рядом – обязательно. Как же я без тебя? – менху усмехнулся.
Уходя к заводу, он впервые за этот день не чувствовал, что, подавая надежду больному, расплатился за это своей. Наоборот – после разговора с самым жизнерадостным из его Приближенных к нему вернулась уверенность. И даже оставленный позади мрачный страж сейчас не казался воплощением безысходности. По его маске скатывались обычные капли дождя.

Самозванка. Я-ты. Ты-я.
(А мы напоминаем, что экскурс по замечательным местам нашего города проводят Вуззл и Дженази)

”И когда нас выловят между строк, и когда нас выучат наизусть, и когда нас выговорят взахлеб, перепишут в ноты и станут играть – все закончится. Я им скажу, что скоро найду тебя и вернусь. Знаешь, им в голову не пришло бы, что я тоже могу соврать.”



Хорошо тебе в этом городе, сестра. Смотреть на лица и не замечать глаза, не слышать голоса, и смотреть куда-то… А они все ко мне тянутся, протягивают пальцы холодные, взглядами пугливыми меня сверлят, а все ведь из-за тебя. Все ведь из-за тебя – сладко, сладко говорится.
Все из-за тебя, сестра – видишь, вот я вскидываю руки и спускаюсь вниз, и по следам моим не растет гнилая трава, камни не ест язва, неживая вода не течет.
Все из-за тебя, сестра! Видишь, вот я поднимаю к небу глаза, и ночные облака не покрываются янтарной, гниющей коркой.
Все из-за тебя, сестра. Видишь, вот я иду вдоль улиц, и шаги мои тихи, и пусто, и никто не видит. И мне даже можно улыбнуться, так, как это сделала бы ты, но нет никого – кому уж мне тут улыбаться?
Если ты вдруг меня слышишь, если ты вдруг меня видишь, сестра – вот мои слова. Я обязательно найду тебя. Чтоб оставить след на правой щеке, и, если справедливость есть, ты повернешься ко мне левой.
Найдешь – шепчет в ответ листва. Горько шепчет, понимающе, без насмешки. Или я найду тебя, но это не важно, ведь я – это ты.
Важно, чтобы раньше тебя не нашла ночь. У нее острые пальцы – стальные, они тоже ищут тепла. Как ты. Как я. У нее острые глаза – они тоже могут видеть насквозь. Как я. Как ты. У нее острый нюх – она чует самую слабую – самую сладкую – дичь. Как мы.
Колышется туман, бросая к ногам сухие шкурки звуков, вырванных из паутины дворов: хриплое дыхание города, дробный топот, перекатывающийся по брусчатке, короткий вскрик. И вновь тишина, но уже другая. Оглушительная, зябкая, путающая шаги ватной тяжестью.
Куда же ты пойдешь в этой тишине, такой страшной, такой хищной?.. Слепо улыбается улица пятнами редких фонарей. Все улицы этого города давно знают – некуда идти девочке с улыбкой Мадонны.
Тишина, вязкая, холодная, выступающая ледяным потом впитывается в одежду, скрадывает дыхание. Слева шаг. Справа дыхание. Позади чей-то тяжелый взгляд. Впереди… нет, впереди пусто. Все еще, или пока только.
Я знаю, сестра – это только в твоих силах, идти вдоль улиц неслышной поступью. В твоих только силах отводить им глаза одним лишь взмахом ладони, дуть в лоб ядовитым дыханием, смешанным с ветром. Я не прошу твои тайны, мне не нужны твои силы – кроме одной. Позволь мне спрятаться.
Затаиться в тенях больших домов, стать частью местной промозглой ночи и закрыть глаза, чтоб не видели блеска глаз.
Позволь мне спрятаться. Я забьюсь в угол, я закрою глаза, я сожмусь в клубок. Пусть этот дом станет твоей ладонью, пусть эта тень станет твоим взглядом, пусть запах этой земли станет твоим дыханием.
Я не требую большего. Я не прошу твоей крови, мне не нужна твоя улыбка и кроющееся за ней бесстрашие.
Мне страшно. Но это нормально. Ты ведь и сейчас со мной рядом, правда?
Охрани меня этой ночью.
- Чем же мне укрыть тебя, сестра? – голос прорастает из тени, вкрадчивый, мягкий голос, знакомый до колкой дрожи в горле.
Следом за голосом тьму размыкает тонкая ладонь, плечо, лицо – и вот уже Клара смотрит в глаза той, кого звала, чью щеку грозилась отметить отпечатком ладони, чьей защиты просила.
- Чем же мне укрыть тебя? - повторяет она, и голос дышит безмятежностью. – Под этим небом не спрятаться ни тебе, ни мне. Зря ты ушла из Многогранника, Сестрица. Там ведь не бывает ночи.
- Если я возьму тебя за руку – ты исчезнешь, - почему-то понимание этого приходит так просто, так легко. Так исчезает сон, если ты пытаешься удержать его, так проходит сквозь пальцы туман, если ты пытаешься сжать его в горсти. – Ведь верно?
Пальцы тянутся к её ладони – взять с собой, увести в Многогранник, спрятать и спрятаться, чтобы не нашли. Сжать до боли свою-чужую ладонь и сказать глазами: «Пойдем со мной, только будь тихой, прошу, иначе - прогонят». Только бы дотянуться, только бы схватиться покрепче – все остальное будет потом, а сейчас…
- Меня не пустят, - качает головой не-Клара, но не отдергивает руки. Ладонь не растворяется в пальцах, гибкая, живая ладонь, из плоти и крови – только очень холодная. – А если бы и пустили – я теперь сама не вернусь. Нет мне там места, в этом фальшивом Зазеркалье. Но ты не бойся, я провожу тебя до самых ступеней.
Она отводит лицо, и темнота покорно сминается, готовая выстилать путь – ей и той, кого она поведет за собой.
Не пустят, я знала, конечно. Но если бы рядом была я, если бы мое слово против их, если бы мой взгляд и голос, и перезвон крючков на груди, то… Хотя, чего уж тут думать. Можно только покрепче сжать ладонь.
- Ты ведь его убила, тогда, - голос мой глух, и слышен как будто бы только мне. Вернее, так хотелось бы, чтобы только мне. – А я не могу тебя винить. Не могу разозлиться, и сжать ладонь так, чтобы пальцы твои, живые пальцы хрустнули, душу вытянуть крючками из тела…
И ведь все это нужно говорить себе – вот она, рядом, можно достать, порвать глотку себе-чужой. Где же ты, злость моя, холодная, поднимающаяся из глубин, сжимающая, душащая?
- Ты ведь его убила тогда, - голос мой сух, пуст, полый камешек стучащий по дереву. – А он ни в чем не виноват был, смелый маленький мальчик... Ты вообще слышишь меня?!
Крик тоже может быть тихим, и ладонь сжимается – и рука холодная и рука горячая, обе ведь должны стать теплыми… Но не становятся.
Ты (я?) ведь его убила тогда. Ты-я ведь его убила тогда. Ты и я его ведь убили тогда.
Взгляд скользит по улицам, пока не останавливается на каменном уродце, неживом Соборе, высоком и неприступном.
- Туда?
Улыбается. Смотрит. На мрачные гранитные стены Собора. На Клару. На мертвые листья, целующие цепочку следов. Улыбается и идет по ступеням, не отпуская руки, не позволяя остановиться, передумать, вновь повернуть к игле Многогранника с чудовищно раздутым ушком.
- Туда, - и в голосе отражается, переворачивается, обретает второй смысл и второе дыхание колючий тон Клары. Сухость – ласковым шелестом. Пустота – гулкой глубиной. – Я-ты убила его, - улыбка не тает в глазах. – А ты-я его спасла. Теперь твой глупый маленький рыцарь – навсегда твой.
Я тебе верю. Не хочу, не могу, но верю. Все дело в том, что себя можно обмануть хоть сотню раз – это ничего не изменит. Потому что ты – это ты. Верно?
- Рыцарь без принцессы – это грустно, знаешь, - я не оборачиваюсь, не смотрю по сторонам. Когда-нибудь, верю, ты обманешь меня, а я обману тебя. Но, наверное, не сегодня. – Зато он всегда сможет различить нас.
Она толкает дверь – и это завораживает, так легко, беззвучно поддается огромная створка касанию ее ладони. Будто мягким шелком выстелен ход, а петли пропитаны розовым маслом.
Темнота Собора – пустая, величественная, бездушная – принимает их в себя. Вздыхает на крыльце вороватая ночь, упустившая добычу. И руки – горячая и холодная – становятся теплыми.
Добрых снов, сестра.

Гаруспик. Разговор с прошлым
С Вуззль в формате дневника, и не только

По обе стороны узкого прохода дома впитывают с водой шелест листьев под ногами. Справа поднимается то ли обелиском, то ли надгробием башенка «Стержня». Мостовая отбрасывает неровный стук каблуков и палки. Раскрыло объятия перил навстречу крыльцо «Верб» – заходи, укройся от дождя. Дышит сыростью падающая листва, пахнет травами и тоской падающая вода.
Мимо.
Мимо побуревших кустов, мимо редких прохожих, мимо нахохлившихся домов, радующихся, что не их пока коснулась отпечатками кровавая рука мора.
Только в лавку заглянул Гаруспик, купил себе хлеба – перекусить в лаборатории, а заодно пожалел, что не прихватил ничего из дома. Кошелек его не отличался не то что толщиной, но даже припухлостью.
И снова в узкий проход мимо покосившегося забора, навстречу лязгающему даже сейчас заводу, навстречу железнодорожной насыпи.
Гулкие прежде рельсы встречали молчанием – они давно не слышали скрежещущей песни тяжелых составов, и эхо, хранимое в знойной прогретой стали, ушло. Выстудилось мелкой моросью, бежало, гонимое колючим ветром – ищи его теперь в степи. Ищи, не найдешь.
Меж заводских цехов-исполинов шептались травы. Впитывали маслянистый дух железа, качали его на тонких стеблях, сплетая со своим терпким, чуть горчащим ароматом, – и отпускали дальше. Гаруспик мог уловить в этой смеси ноту подсыхающего ковыля, пряную мелодию давно отцветшего шалфея, тонкое дыхание увядшей таволги – и в этой музыке гулким рокочущим барабаном звучал аромат твири. Твири, почти покинувшей предел, занятый человеком, нашедшей приют за чертой выросшего города – расплескивающей свой тяжелый дурман волнами, рождающимися далеко в степи и тающими к жиле Горхона.
Сейчас и здесь этот дух был силен – кто-то принес саму степь сюда, к железным чудищам заводов. Кто-то, кого очень ждал Гаруспик, и кто, хотелось бы верить, все еще ждал его.
Ждал не так, как безликие тени в одинаковых накидках, вездесущие, насмешливые и равнодушные. Иначе – с даром этой земли. Некоторые из менху, как говорил отец, гадали – была трава, которая не росла нигде более, проклятием Суок или благословением Боса Туроха. А может быть, подарком Матери Бодхо. Исидор не гадал – она просто была. Не гадал сейчас и Артемий – он вбирал дыхание твири, выравнивая собственное – перебраться через насыпь оказалось неожиданно трудно... Еще несколько шагов – из пелены дождя выныривают у исцарапанных дверей связки, укрытые куском плотной ткани. Это они распространяют запах, который в сентябре затапливает городок.
Уже достав ключ, Бурах обернулся и увидел одонга, стоящего неподалеку. Тяжелая, как запах цветущей Степи, коренастая фигура.
– Мать прислала травы, – и такой же, как Степь, безбрежный голос – гулкий, ровный. Ни вызова, ни покорности, ни различимой теплоты. – Земля уже обещала себя осени, и твирь не так густа – но мы принесем все, что сможем собрать.
Гаруспику всегда казалось, что пучины глаз одонхе глубже, чем у людей. Может быть, потому, что на гладком лице в них сосредотачивается почти вся индивидуальность?
– Я принял травы, – в тон Червю ответил Бурах. – Пусть кто-нибудь будет здесь – если понадобится передать настои.
Он не ждал ответа – заскрежетал ключом в замке. Дверь открылось легко, будто ждала.
Сухая, пыльная, пахнущая спиртом и травами тьма лаборатории приняла его жадно – впитывая и влажное дыхание улицы, и аромат свежей, только что срезанной степи, и звуки, несущие жизнь – скрипучий голос ключа, колкое шарканье, нервное постукивание палки… Зачадила лампа, добавляя к сплетению запахов тонкую струйку гари, а в негромкий спор звуков – трескучее ворчание разгорающегося огня.
Язычок забился в ней маленьким голодным зверьком, жадно поглядывая на сухие охапки в углу и еще влажные – с улицы. Но он был надежно заперт за стеклом.
Артемий аккуратно повесил просыхать вечно мокрую сейчас куртку и принялся подтягивать к перегонному аппарату пустые ящики, соорудив из них некое подобие табурета и тумбочки. Нога недвусмысленно указывала, что не собирается терпеть стояние в несколько часов.
Вскоре на втором ящике уже были разложены рецепты, а еще через некоторое время загруженное на полную мощность изобретение Исидора работало вовсю, а его наследник перелистывал бумаги. Он уже отметил несколько подходящих сочетаний трав, и сейчас скользил взглядом мимо записей «белая плеть – одна доля, черная твирь – две...», пытаясь отыскать нечто иное. Следы того, зачем звал Исидор своего блудного наследника – строки, предвещающие случившуюся беду. Следы трагедии пятилетней давности – строки, запечатлевшие беду. Следы на тропинках судеб Уклада, которые привели к тому, что вся тяжесть его судьбы легла на плечи Таи Тычик.
А еще он просто хотел вырвать у времени и судьбы то, чего лишился навсегда – последний разговор с отцом. Через невнятицу путаных строк, под бульканье в трубках – пусть.
Хоть так.
Ненумерованные листы бились в ладонях, как замерзшие птицы – Артемий согревал их своим теплом, касаясь тонких крыльев, изукрашенных отцовской рукой. Клокотали, заключенные в белую бумажную клетку, ломкие строки, метались меж страниц, не в силах найти себе место.
Где начинается полет этой стаи – и куда он ведет?
Гаруспик не знал ответа.
Листок, будто выхваченный из середины, обжег горячечным бредом:
"Чума пропитала Землю и пожирает людей горстями. Безжалостный, черный карантин – единственное оружие на сегодняшний день. Но он должен выжить. Выжить во что бы то ни стало. Сколько же мертвой каши придется сварить, чтобы это гигантское сердце продолжало биться?"
Казалось, что на слове «он» ручка впилась в бумагу сильнее, словно спеша продавить. Он? Кто?
Артемий провел рукой по лбу, стирая едкие капли пота, и попытался оживить воспоминания десятилетней давности – где еще можно нащупать ответ? Прошлое играло в театр теней, смеясь над менху. Нет, не было, пожалуй, в городе человека, ради которого Исидор Бурах пошел бы на все. Гигантское сердце... Сказал бы так отец о ком-то?
Особенно сильное бурление прервало мысли. Гаруспик поднялся и сменил ведерко, куда стекал готовый состав, поменял травы. Все это время оставленный листочек неслышно звал, пытался что-то шепнуть. Он мог бы о многом рассказать, если бы знал иной язык, кроме начертанных человеческой рукой символов.
Если бы.
Вернувшись к записям, Артемий принялся искать дальше – продолжения ли, начала...
Следующая страница целиком была исчерчена короткими, скомканными пометками: знакомые уже названия настоев, каждое из которых тянуло за собой цепочку имен и – приговор. Заражен. Заражен. Заражен. И редкими проблесками надежды – Здоров. Неуверенно, бледно, без нажима – с проглядывающим сквозь буквы бессильным “пока”. Тогда, во время первой вспышки, отец оценивал действенность сочетаний трав единственным возможным путем – и люди становились его добровольными подопытными, и ложились в журнал сотнями горьких отметок.
Артемию повезло хотя бы в этом. Ему не пришлось долго тыкаться вслепую, отметая настои, которые больше калечили, чем защищали, выискивая единственно верное. Тот листок, что он нашел несколько дней назад – скупая выжимка, зерно истины – содержал только те рецепты, что отец счел подходящими. Сегодня, перебирая взглядом цепочки имен, намертво связанных с отцовскими рецептами, он видел, какой состав действительно давал серьезную защиту.
Стебель черной твири. Стебель бурой. И два – савьюра.
В другое время он проверил бы многое сам, поискал новые сочетания, но сейчас не было этого – другого – времени. Даже то, единственное, которое есть у каждого, утекало вместе с падающими из змеевика каплями.
Савьюр кончится раньше – и пусть. Еще много, и не время отмерять запасы. Каждый листок, возможно, равен жизни. Каждый не заболевший – живое звено цепи, ограждающей очаги болезни. Чумы, рвавшейся к чьему-то гигантскому сердцу.
Мог ли отец сказать так об Укладе? Сомнение прочертило морщину на лбу, но другие предположения были еще дальше от его собственного сердца.
Новый лист обжег пальцы нервными крючками букв.
“Я совершил ошибку.
Я добился отсрочки, но какой ценой?!
Удург выживет – на этот раз – и люди перестанут умирать. Язва отступит, и яд ее впитается в землю. Язва отступит – чтобы вернуться. Потом, когда нам уже нечем будет ей возразить.”
Следующие строки были вымараны, и за вязью резких росчерков Гаруспик сумел разобрать лишь несколько слов. Вновь повторяющееся, странное, звучащее утробной степной памятью – удург. Знакомое, отдающееся ритуальной болью в подреберье – Жертвенная кровь. И отчаяние, перед звучанием которого оказалась бессильная вязкая мешанина росчерков: Безнадежно.
Дальше почерк становился рваным и злым, будто вызов – самому себе, всему миру.
“Не важно. Время еще есть. Мы немало заплатили за отсрочку, и должны – обязаны! – ей воспользоваться. Я буду искать, чем встретить ее.
Если же не найду… Прости меня, сын мой. Эта тяжесть ляжет на твои плечи. Вся тяжесть моей ошибки. Весь груз моего….»
Белизна кромки отрезала окончание фразы.
Вот так.
Разговор, которого хотел Артемий, состоялся. Долгожданный – и неожиданный. Невольно он закрыл глаза – и увидел отца. Исидор Бурах, менху и целитель, сидел на ящике у стола совсем рядом, за спиной. Он только что обронил ненужный листок, и тот чудом удержался на краю, не спорхнув в скопившуюся пыль. Низкий голос звучал глухо из-за того, что знающий линии уронил голову на руки, глядя вниз, на грубо оструганные доски. Спина его сгорбилась – сын никогда не видел отца таким, и не слышал неровного скрежета с трудом перебарываемого страха перед будущим в голосе.
Наследник ловил слова – роняемые тжким грузом, неразборчивые, затихающие. Умиравшие в воздухе и во времени. Удерживал каждый звук, пытался разглядеть лицо, но мешала туманная дымка перед сомкнутыми веками.
Не выдержав, Артемий вскочил и обернулся. За столом никого не было. Ниточка оборвалась.

Бакалавр. Нити сходятся.
(Клюв в роли себя и Младшего Влада)

Мир изменился.
Неуловимо, тонко, словно надорвалась одна ниточка в затейливой паутинке, - муха все равно попадется, но узор уже другой. Ветер пел иначе, захлебываясь переливами невидимой флейты. Мостовая под каблуками ботинок отзывалась по-другому, приветливо прогибаясь навстречу.
Уже не чужой, не незнакомый город. Почти родной. Самую малость.
Всего лишь потому, что где-то там – она, и теперь все не так, все лучше, обязательно будет лучше.
Осталось победить чуму – и все будет хорошо. Такая мелочь. Бакалавр Данковский улыбнулся – не горько, не насмехаясь над самим собой, но искренне. Все будет хорошо.
Первым делом Даниил решил навестить младшего Влада Ольгимского – его странный дом, с забитыми наглухо ставнями, был совсем близко, через мост. Проходя мимо колодца, бакалавр не удержался от вздоха. Их с Артемием крестовый поход по тоннелям представлялся сейчас невообразимо глупым.
Ветер, что всю дорогу брел за Даниилом, заметая его следы рыжим хвостом листьев, отстал. Завертелся у колодца, заглянул в слепой зрачок бездны – все лучше, чем взлететь на крыльцо и увидеть…
Черная птица.
Казалось, Клювоголовый явился сюда, чтобы настоять на встрече – крайне неприятной встрече - которой Бакалавру удалось избежать раньше, возле дома Каиных.
- Парад планет, - странно прокомментировал мрачный вестник появление Данковского. Желтый взгляд блестел колючим удовлетворением. – Зачем пришел? Позаботиться о страждущем? Опоздал, до тебя позаботились.
- В самом деле? Да быть не может, - в голосе бакалавра угадывалась ирония. - Впрочем, я не заботиться пришел, а так, повидаться. Побеседовать. Порассуждать на философские темы, если угодно...
Он пригляделся к сверкающей клювом маске, с прищуром - не проглядывает ли где часть лица. Не проглядывала.
- А я все думаю, - добавил он потише, - это ты один такой на весь город, просто шустрый, или вас много, но все одинаково нахальные? Тоже философская тема, между прочим.
- В твоем положении, - клюв доверительно приблизился, прозрачным медленным дымом выдыхая насмешку в лицо, - беседовать на философские темы - непозволительная роскошь. Песок-то бежит, часики тикают…
- Вот и подвинься, - нетерпеливо взмахнул рукой Даниил, - не задерживай. Мне сегодня еще двух таких же, как ты, повидать придется.
- Не задерживаю, - Исполнитель отступил, склонив увенчанную маской голову – с шутовской подчеркнутой почтительностью; прорези глаз источали яд. – Не смею.
Вздрогнула дверь от ледяного дыхания, текущего словами. Вздрогнула и поспешила закрыться, оставив за спиной насмешку и холод, небо и листья – всё.
Бакалавр огляделся, войдя в дом: одна комната, не разделенная никакими перегородками, довольно унылая, деревянные балки тут и там, как остов разрушенного корабля – или как скелет давно мертвого животного, с голыми ребрами. Недострой (и почему это наследник Ольгимских обитает здесь?). Запах штукатурки.
И болезни. Запах, который невозможно разложить на составляющие. Запах, который невозможно спутать ни с каким другим.
На тумбочке возле кровати - распечатанный пузырек с антибиотками и ополовиненный стакан.
Сам хозяин спал рваным, тяжелым сном, оттеняемым резкими свистящими выдохами - словно легкие пытались вытолкать, вышвырнуть из себя чуму.
Данковский нашарил во внутреннем кармане пузырек с таблетками, найденный утром. Там было всего несколько желтых капсул - и одну он немедленно извлек, вытряхнув из упаковки, и проглотил.
Теперь предстояло сделать то, чего совсем не хотелось...
- Влад, - позвал он. Сначала тихо, потом повторил уже громче: - Влад! Очнитесь...
Ладонь осторожно легла на плечо больного.
Ольгимский открыл глаза. Взгляд его, против ожидания не затянутый мутной пеленой боли – тревожный и цепкий взгляд – скользнул по комнате и остановился на госте.
- Даниил, - а вот голос звучал простуженной трубой. Влад закашлялся, прогоняя колючий хрип. – Мы не все обсудили... вчера?
- Прости, что тревожу, - бакалавр поджал губы, выказывая искреннее сожаление, - мне надо узнать, как ты заболел. Я не отниму много времени... давай, подам воды?
Влад мотнул головой, то ли отказываясь, то ли благодаря.
- Не надо воды, - потрескавшиеся губы выцеживали слова медленно, по капле. – В горло не лезет. Я дотянусь сам, если будет нужно.
- Значит, ты не так плох, - усмехнулся Даниил. - Слушай вопрос. Когда впервые почувствовал себя дурно? И с кем общался до этого?
"Давай", думал врач, "скажи, что не он". Была одна вещь, слышать которую он не хотел.
- Как заболел… - горькая усмешка надорвала натянутую кожу возле рта. – Как заболевают этой гадостью – все?! На сотни счет идет, скоро за тысячу перевалит…
За внезапной вспышкой – пепел молчания. Словно силы сгорели тонким хворостом, и теперь, чтобы запалить огонек – даже самый слабый – нужно найти лучину. Сухую лучину в насквозь промокшем лесу.
- Ночью проснулся, подумал, воздух вокруг горит. Ан нет, не вокруг. Внутри. Сразу понял – она, - Влад все-таки потянулся к стакану, пергаментные пальцы сомкнулись на грубом стекле. – Общался… да много с кем. В лавку ходил, затем к Ларе. Со столичной знаменитостью познакомился, кстати, - короткий кивок Бакалавру и такой же короткий глоток, комком прокатившийся по горлу. – Потом навестил С..Сабурова… - свистящий выдох на последнем слове можно было бы принять за спазм, скрутивший связки – если бы не бешенство, полыхнувшее в глазах. – Артемия там же повстречал. Всё, пожалуй.
Утомленный длинной тирадой, Влад прикрыл глаза.
- Артемия, значит, - Данковский поморщился, потом прикрыл глаза и заставил себя сосчитать до пяти, медленно.
Не делать поспешных выводов. Это не напоминание, это закон. Однако сон и пророчество пани Катерины настойчиво убеждали бакалавра в том, в чем он и сам уже давно готов был убедиться.
- И... как выглядел Бурах? Он был здоров? Или, может, несколько не в себе?
- Здоров? - дрогнули сухие веки, взгляд кольнул удивлением. – Думаешь, у него тоже?.. Да нет, не может быть. Он заходил сегодня... Таблетки принес.
- Похвально с его стороны, - кивнул Данковский, - но у меня есть серьезные опасения, что он разносчик заразы. Из тех, кто встречался с ним в последние дни заболели как минимум трое, включая тебя - а я ведь еще остальных не проверил.
"Минуточку!" - попросил назойливый внутренний голос.
"Да ведь ты сам с ним встречался!" - напомнил внутренний голос.
"Интересно, здоров ли ты, Даниил?"- насмешливо спросил он. И Данковский невольно вздрогнул.
- А почему ты сказал "не может быть"? Когда я тебя видел, тоже не подумал бы, что на следующий день сляжешь.
- Не знаю, - Влад устало мотнул головой, тяжело сглотнул вязкую слюну. – Это как-то… не укладывается. Не знаю.
Рука Ольгимского, все еще сжимающая стакан, дернулась.
Расплескавшаяся вода расходилась по темной одежде пятном – будто кровь.
В глазах все отчетливее колыхалась туманная пелена.
- Хорошо... я узнал, что хотел. Спасибо тебе, - Даниил помолчал немного. - Помощь точно не нужна?
- Точно.
Хриплое обессилевшее эхо обронило отголосок слова под ноги, покатило к дверям, замерло у порога – выпустишь? - просительно, немо.
- Тогда поправляйся, - бакалавр кивнул на прощанье. - Уж ты-то сможешь, я верю.
И вышел наружу. Клювастый страж на крыльце не снизошел до беседы. Нахохлившись, ловил капли дождя, поглядывал в небо – и привычная желтизна в прорезях глаз казалось потухшей. Пустой.
Мертвой.

Гаруспик. Смерть по линиям
(С кем? Клюв - он и есть Клюв)

Настоящее напомнило о себе требовательным всхлипом настаиваемой твири. Тряхнув головой, Гаруспик перелистнул еще несколько страниц, но там были лишь заметки по лечению, и отнюдь не только Песчаной Язвы. Этого следовало ожидать... Отец вряд ли вел дневник в обычном смысле слова, и то, что часть мыслей вырвалось на бумагу, показывает, как Исидор был потрясен тогда.
Ведерко почти наполнилось, и Артемий поковылял с ним к двери, открыл ее, проверяя, на месте ли одонг.
Ветер гонял по Заводам мелкий мусор и забавлялся со стебельками, пробивающими утоптанную землю. Червь метнулся навстречу, будто и он был игрушкой ветра – легкой, послушной игрушкой.
– Травяной настой? – взгляд странных, нечеловечески круглых глаз, прильнул к ведру, словно уже пил эту пряную целительную горечь.
– Да.
Артемий оставил палку прислоненной к столу, и теперь с полным ведром удерживал равновесие, почти на одной ноге. Не хватало еще менху шлепнуться перед одонгом. Степь не любит слабых, лишь иногда терпит. Обычно недолго.
– Будет еще, – продолжил он. – Приходите. Этого – нельзя пить много и не пей по дороге. Передай Матери – разлить по бутылочкам и выдавать понемногу. Не забудешь?
Строгий вопросительный взгляд уперся в Червя, казалось, даже чуть надавил.
Одонг кивнул, легко принимая драгоценную ношу. Тяжелый взгляд менху увяз в его невозмутимости, как в зеркале – не царапая, не пугая, отражаясь равнодушно и холодно. Следующий порыв ветра сдернул червя с места – большими скачками он несся прочь, и железнодорожная струна гудела, откликаясь на его бег.
Гаруспик проследил, как темная фигура мелькнула на фоне подпирающих серое небо труб и, уменьшившись, растаяла. Он медленно, не спеша вдыхал прохладный воздух. Ветерок из Степи смахнул капли пота с небритых щек и затих, опасливо заглядывая в город через насыпь.
Где-то здесь билось гигантское сердце того, кого отец называл удургом. Сколько же травяного настоя придется сварить, чтобы...
С кривой усмешкой Артемий вернулся в пропитанное паром помещение.
Гаруспик шел к столу, и тишина ползала вокруг него на брюхе, ежеминутно вздрагивая – от неровного звука шагов, от гулкого дыхания, от редких капель, которые ронял остывающий дистиллятор.
Когда за спиной открылась дверь, тишина взвизгнула и выскользнула вон. Наполняя убежище влажным шелестом плаща, гость проводил беглянку коротким взглядом. Хмурый клювоголовый гость.
Бурах обернулся на шум, и рука невольно скользнула к лежавшему на столе ножу прежде, чем он заметил блеск на медном клюве. Потом с неохотой отпустила рукоять, и та тихо стукнула деревом по дереву. Тебе надоело меня встречать, и ты пришел сам? – хотел спросить он. Что тебе нужно? – хотел спросить он. Ты решил занять пост у моих дверей? – хотел спросить он. А еще хотел знать, почему несущие вахту Исполнители говорят так, словно им диктует слова кто-то один. Почему они непохожи на волонтеров в костюмах, который носил и он сам. Почему?.. Но все это, не в силах уместиться в словах, вылилось в один вопрос:
– Ты кто?
Глаза Гаруспика невольно сузились, а черты лица окаменели, словно тоже пытались уподобиться маске.
– Не узнал? – гулко хмыкнул гость. – И хорошо. Не ты один.
Рука, появившаяся из складок плаща-накидки, не без труда стянула с головы клювастую маску. Под маской обнаружилась взъерошенная голова Станислава Рубина.
– Как они в этом дышат, ума не приложу, – свободной рукой Стах откинул волосы со лба, усыпанного мелким бисером пота.
– Может, им не надо дышать, – Гаруспик коротко засмеялся собственной невеселой шутке, разряжая мгновенно возникшее напряжение. – Стоят себе... и не дышат. Представляешь?
К концу фразы собственные слова уже не были смешны, и Артемий поспешил добавить:
– А я тебя искал, Стах.
– Я знаю, – кивнул Рубин, продолжая избавляться от надоевшего костюма. Маска полетела на пол, намокший плащ небрежно накрыл нагромождение ящиков, – получил записку от Спички. Еще до того... – он на мгновение смолк; рот искривился горькой ломаной линией. – Шабнак задери, ну как же так?! Ведь заговоренный же мальчишка, в любую щель пролезет, из любой петли вылезет!
Рубин нервно метнулся по тесной клетушке лаборатории – два шага вперед, два шага назад. Затем зло тряхнул головой, остановился.
– Я был у себя, смотрел записи, что ты оставил. Если в мертвых тканях бактерия сохраняет активность не больше часа... – Стах криво усмехнулся, – выходит, самое безопасное место нынче – мортуарий?
– Выходит, так, – сжал правую руку в кулак Артемий. – Только не превратишь же город в одно... «безопасное место». Здоровых можно переселять туда, где накануне прокатился мор. Не знаешь – сегодня были вспышки?
Гаруспик ничего не ответил на слова о Спичке – ему не хотелось делиться с Рубиным своим тяжелым подозрением. Да он и сам хотел бы, чтоб эта история оказалась нелепой ошибкой.
– Видел, что оцеплено Седло. Наверняка и еще где-то есть, но расспрашивать мне, сам понимаешь, с таким маскарадом не с руки, – Стах качнул головой в сторону валяющейся неподалеку маски. – Переселять... Не уверен, что это выход. Болезнь может быть неразличима на ранних стадиях, а при сильном иммунитете – организм способен сопротивляться достаточно долго. Долго, разумеется, по общим меркам – но тем не менее. И даже если предположить, что мы найдем способ отделить здоровых от кажущихся здоровыми – запереть их? Это же люди, менху... – то ли горечь в словах, то ли гордость. – Люди. Они не могут сидеть в загоне. А оцепить каждый район, засадив в резервации отдельно больных, здоровых и вероятных носителей, перекрыть каждую улицу, каждую дыру в заборе – у Сабурова не хватит патрульных.
– Отец ведь смог изолировать заразу, – возразил Бурах, продолжив про себя – «А я – нет». Не упреком – упрекать было поздно. Просто факт.
– Смог, – кивнул Рубин. – Он многое мог, твой отец, но что-то из этого – приходит только с годами. Опыт. Мудрость. Но порой мне кажется... – неуверенная дробь пальцами по столешнице заполнила паузу, – что тогда было еще что-то. Какой-то груз, который Учитель нес в одиночку. А карантин – оставил печать на всех нас.
Гаруспик не стал спрашивать Стаха об удурге. В нем окрепла уверенность, что ученик отца ничего не знает об этом. Он не пытался подкрепить это чувство – просто видел, что не по этой линии нужно вскрывать словом. Присев на заскрипевший ящик, Бурах кивнул гостю в сторону другого.
– Что-нибудь узнал? Каины до сих пор ищут тебя?
– Ищут... наверное. Не очень хочу проверять. Не сейчас. Там кое-что важное, особенно в свете твоих последних выводов. Смотри, – Рубин не стал садиться. Шагнул к Артемию, склонился, доставая записи. – Вот твои пробы зараженной крови: живая и мертвая. А вот это – Симона Каина. Сравни.
Рядом с набросками, сделанными вчера рукой Бураха, лег другой лист. Жадная ветка бактерии, густо облепленная эритроцитами в образце живой крови и съежившаяся, размагниченная, пустая – в образце крови мертвой, на рисунке Рубина выглядела иначе. Некоторые щупальца-отростки еще тянули к себе красные кровяные тельца, но большая часть – топорщилась иглами в пустоту.
Пальцы Артемия с неожиданной силой сжали край бумажки. В душном, густом воздухе ему вдруг стало холодно – будто зима властной ледяной рукой отстранила осень. Глаза не хотели верить увиденному
– Постой... Что ты хочешь сказать – он не живой, не мертвый?! Я ведь сам... – Гаруспик сглотнул, вспоминая запятнанный блеск ножа и извлеченную печень.
– Он был не живой и не мертвый, – с тоскливой обреченностью поправил Стах. – Теперь-то уж – какие сомнения... Моя вина. Моя затея.
Избегая взгляда Гаруспика, он отошел к ящику, грузно опустился.
– Не понимаю, как такое возможно: дыхания – не было, сокращения сердца – не было. Но кровь выглядит так, словно организм все еще борется с болезнью. Я вчера проверил образцы с ледника – до сих пор! – Рубин снова смолк, усмиряя бушующее внутри пламя.
Гаруспик работает, как одержимый. Красные линии будто сами появляется на теле, и оно раскрывается навстречу стали. Руки в перчатках рассекают густую сеть вен и артерий и выдергивают остановленное Песчанкой сердце. Небьющееся. Не живое.
Не мертвое.
– Это я его убил, Стах, – холодная рука сдавила горло, превращая голос в хрип. – Я убил бессмертного Симона Каина. По линиям.
Кулаки вновь инстинктивно сжались.
Он привык бороться. Умел постоять за себя в студенческой потасовке или врезать по зубам мерзавцу, пытавшемуся обидеть девушку. Отлично орудовал скальпелем, вскрывая загноившуюся рану или вырезая аппендикс. Можно было потерпеть поражение, да, но совсем иное – когда твои же дела оборачиваются против тебя.
Куда здесь нанесешь удар, и кто будет сплевывать кровь после него?
– Вина... – в пространство проговорил Стах. – Вот тот груз, что каждый несет в одиночку. По каждому – своя плеть.
Вязкое молчание текло по воздуху, впитывая оседающий твириновый пар.
– Пусть, – Рубин вскинулся. – Я готов ответить, но не раньше, чем сделаю все, что смогу. Действовать надо, действовать! – он вскочил. Снова зашагал, рассекая широкими шагами комнату. – Она борется с болезнью... Его кровь до сих пор борется. Что же в ней такого особенного? А что если...
Рубин замер, боясь спугнуть случайную мысль. Глубоко вдохнул, медленно повернулся, взглядом прожигая перегонный куб.
– Что если добавить ее в это твоё пойло?..
– Мертвая каша? – на ходу поймал мысль Артемий. Пружинистым движением, опираясь не левую ногу, встал. – Да, такой еще не было! У тебя кровь с собой?
– Немного, – пробирка с плотно притертой пробкой блеснула алым. – Если что-то выйдет, к вечеру принесу с ледника остатки.
Пальцы Гаруспика осторожно и плотно сомкнулись на стекле. Он бережно поставил бутылочку рядом со вторым агрегатом отца, поменьше. Маленьким черпачком он аккуратно зачерпнул дымящуюся жидкость и слил в воронку. Через другую трубочку добавил половину крови, смерил на глаз и решительно влил остальное.
– Пусть настаивается. У меня есть мертвая каша из крови обычного зараженного, – плотное стекло стукнуло донышком о стол, – потом сравним. – Ты где обосновался, кстати, если не секрет? А то прежним путем уже не сыщешь, – Артемий нахмурился, вспомнив визит к Спичке.
– Знать бы еще, как сравнивать, – лоб Станислава разрезали две глубокие морщины. – Обосновался... Не поверишь – на Станции. Народу там мало, спокойно. Холодно только ночами, ну и лабораторию не устроить. Все равно приходится к себе наведываться.
– Как сравнивать... По науке, как говорили наши профессора, и сказал бы ойнон Данковский, наверное, – в голосе Бураха прорезалась ирония студенческих времен, – надо проводить лабораторные исследования тканей, химический анализ, опыты на крысах... А сейчас я скажу – проверять надо, – и тяжело добавил: – На людях.
– Опытным путем, значит? Впрочем, не до сантиментов. Только много ли из этой пробирки получится – на одного-то хватит? Я схожу за... материалом.
Рубин закутался во все еще влажную робу, с видимым отвращением поднял маску.
– Скоро буду, – голос, искажаемый медью, звучал незнакомо и жутко, словно даже само облачение Исполнителя накладывало незримую печать на того кто, рискнул его надеть.
– Не закрывай дверь, – Бурах сделал глубокий вдох. – А то воздух сейчас такой, что хоть Андрею продавай.
Клювоголовый – сейчас его невозможно было назвать иначе, так велико было сходство, сквозившее в каждом движении – оглянулся на пороге. Кивнул и медленно растворился в дожде.

Бакалавр. Цветы смерти.
И меня пролистав, ты под утро уснешь; что ты мне запоешь, от заразы устав?...(с)
и Вуззль


А город жил. Истерично, взвинчено и будто бы напоказ. Люди спешили куда-то – так, словно и вправду еще оставалось куда спешить. Словно не лопнули разом все нити в тот день, когда была объявлена чума. Словно мир не рухнул – и чтобы он продолжал стоять, нужно заполнить его повседневностью до краев. Ходить на прогулку и в лавку, на работу и к соседке за солью. Не запирать детей, не прятать от страшной участи – пусть бегают, играют в свои непонятные игры, наполняют переулки птичьим гомоном. Лишь бы она не подумала, что уже победила.
Слезы дождя то высыхали на бугристых щеках мостовых, то вновь чертили влажные дорожки; день переглядывался с сумерками. Город – жил.
От Влада Данковский отправился к маленькой Тае - прошел по рельсам, поросшим густой травой. Ее тяжелый запах давно уже стал привычным, однако в голове все равно начало гудеть. По пути навестил ту лавку, у которой его поймал давеча Спичка...
Страшно было видеть детей - больными. Страшно был думать о том, что если вдруг Язва одержит верх - они никогда уже не станут взрослыми.
И этого допускать было нельзя.

- А семена я сегодня бросил в землю , - сказал Матери бакалавр. - Дождь прибил их к земле - надеюсь, прорастут.
- Спасибо, - улыбнулась кареглазая Тая. – Хорошо бы там получился настоящий ковер из цветов! Но ты ведь… пришел не для того, чтобы меня порадовать?
- Нет. Я пришел задать очень важный вопрос. С кем ты общалась до того, как заболеть?
- С тобой. С Укладом. Со Служителем. Но почему ты спрашиваешь?
- Потому что, если только я не ошибся, заболели все, кто недавно общался с сыном Исидора Бураха. Влад, Гриф, мальчишка-песиголовец, ты, Спичка... - он потер переносицу двумя пальцами. - Понимаешь, что это значит?
"Только плохое", - ответил он на свой вопрос мысленно, но вслух того не сказал.
- Может, значит что-то, а может быть, и нет. Ниточки так запутались – никак не поймешь, - вздохнула она тогда.

Когда Даниил уходил, окна дома смотрели вслед – печально и понимающе. И так же – печально и понимающе – смотрела из-за стекла Тая. Как будто у нее и у этого мрачного дома была одна душа на двоих.
К Спичке ему идти не хотелось. Была на свете одна вещь, которой бакалавр Данковский боялся, - война, - и две вещи, которые он ненавидел.
Слабость, болезнь, - и смерть.
Веселый, живой, мальчишка (вспомнилось сразу: "Вы будете чуму побеждать, а я… я буду помогать побеждать, да?"), который только вчера выглядел совершенно здоровым - в чем у Даниила не возникало никаких сомнений - теперь носит в себе Песчанку.
Даниил, наверное, готов был уже поверить в Бога - лишь бы не видеть, как умирают эти люди. И дети.

- Как умудрился-то? - качал головой Даниил, разглядывая заострившиеся, будто подточенные чумой черты мальчишеского лица. - Выкладывай, где лазил, что делал, с кем разговаривал.
- Ну вы и спросили, - снисходительно фыркнул в ответ Спичка. - Проще сказать, куда не лазил. В бойни вот не лазил… Не пускают потому что. И на кладбище еще не ходил, чего там делать. В чумные районы старался без нужды не соваться. А так – везде побывал. А уж с кем разговаривал – и до утра не перечислить!
- Вот что скажи - с Артемием сегодня разговаривал? - бакалавр замер в ожидании ответа.
- Ага. Он мне вон таблетки принес. А вы что же – так и не нашли его?
- Не нашел. Вот решил, может, ты мне поможешь. Куда он отправился?
Знать бы еще, мысленно сокрушался он, что делать с менху и что говорить ему при встрече.
- А я что-то не спросил, - казалось, Спичка и сам удивился подобной оплошности. Как это, он – и не спросил?.. – Если дома его нет – может, на заводах? Там у Деда была эта… Лаборатория, вот.
- На заводах... - машинально повторил Данковский. - Ладно. Схожу и туда, и туда - тут по дороге. Спасибо, парень. Ты тут... держись, понял? Что-нибудь еще нужно?
- Хм... – хитреца, выглянувшая из глаз, подсветила веснушки, сделав мальчишеское лицо шкодным донельзя. – Есть одно дело... Хотя нет, вряд ли. Вы же не сможете незаметно подсунуть шутиху под плащ тому зануде, который у дверей? Вот была бы потеха!
- Совершенно согласен с вами, коллега, - Данковский еле сдержался, чтоб не прыснуть, - но боюсь, что не смогу. Ростом я для этого великоват... вот тебе в самый раз было бы - так что ты поправляйся, возьмем с собой шутих побольше и пройдем по Городу - эти птицы у меня самого уже в печенках сидят!..

Когда бакалавр выходил из домика Спички, на душе у него было совсем погано.
Три дома, отмеченных черными галочками клювастых вестников. Три сердца, тронутых дыханием чумы. Три разговора, наполнивших душу полынной горечью.
Сколько их будет еще?
Усмехнулось небо, бросив в глаза сотканную из капель картинку: умирающий город. Красная плесень повсюду. И у каждого – у каждого! – крыльца темный силуэт Исполнителя. Даниил идет сквозь их мрачный строй, как по живому коридору, и желтые взгляды прицелом скрещиваются на его затылке. В этот прицел не выстрелит никто и никогда, потому что – зачем?.. Кто казнит тебя лучше, чем ты сам, живой в мертвом городе?
Дом Исидора Бураха был наглухо заперт - ни малейшего следа чьего-либо присутствия. Он стучал в дверь, в окно, но никто не вышел, не отозвался.
Значит - дальше, к Заводам.
"Иди", шептал дождь, "иди".

Самозванка. Хлеб насущный.
(Хрррр...)

Тонкие нити снов сплетались в черное глухое беспамятство – одна к одной. Тонкие нити дыхания перевивались упругим жгутом, не разобрать уже – одно, два, или это и вовсе холодные губы Собора мерно роняют хрупкие выдохи.
Ночь отступала. Огрызаясь, скаля зубы в рассвет, медленно ползла по улицам, припадая к брусчатке. Утро било по оскаленной черной морде жгучим хлыстом. Утро настигало в низких подворотнях и в тесных комнатах домов, щуривших сонные окна – всюду. Задыхаясь на пологих ступенях Собора, изодранная в клочья темнота, проскользнула под дверью и затаилась меж каменных скамей.
Спи, шептала ночь. Спи, утро никогда не настанет – не для тебя, не здесь.
Где-то над степью за громоздкой грядой туч катилось солнце - и его мутный, почти слепой взгляд пророчил полдень.
Где-то. Но здесь – ночь баюкала Клару, и тонкие нити снов плели и плели свое беззвездное полотно.
Это несправедливо, что лекарство ото сна еще не придумали. Это несправедливо, что ночь лживыми посулами уговаривает тебя отдать ей драгоценные кусочки своего времени, и даже более того – своей жизни. И даже более того – своих возможностей.
Стеклышко изумрудное – ты могла бы вставить его в витраж, и Город пророс бы зеленью, пробились бы сквозь камни мостовых первые стебли, увенчанные стеклянными бутонами.
Стеклышко пурпурное – ты могла бы посмотреть сквозь него, и увидеть кровь и плоть этой Клетки, почувствовать мерное и тяжелое дыхание земли под твоими ногами.
Стеклышко янтарное – положив его под язык, ты услышала бы, о чем шепчутся листья и почему плачут здешние деревья.
Это несправедливо, что лекарство от времени еще не придумали. Ведь возможно, тогда бы ты нашла то самое стеклышко, которое можно сжать в кулаке до боли и выступившей из разреза кровью исцелить мучимых, успокоить испуганных, утереть глаза плачущим.
Клара проснулась - сон не принес ей отдохновения, оставив после себя лишь смутное желание сделать что-то. Хоть что-нибудь…
С тихой улыбкой встала напротив та, что обняла вчера холодной ладонью жаркие пальцы; та, что вывела из страшной ночи в ночь пустую и спокойную - Сестра.
- Что же, ты готова уже бежать куда-то, гнаться за этим своим ускользающим временем, исцелять страждущих своей кровью?.. А о тебе и позаботиться некому – даже ты сама не умеешь. Только я, я одна. Я ведь люблю тебя, Сестрица, - слова иссохшими травинками шелестели по полу.
Самозванка оглянулась на двери Собора – уходящее время, исчезающие возможности требовали от неё бежать прямо сейчас, искать выходы и находить решения, но…
- Я голодна, - невпопад ответила она, прижимая руку к пустому животу. – Меня мучает жажда. Наверное, и тебя тоже. Пойдем. Скорее.
Мысли её путались, речь поневоле становилась обрывистой – длинные фразы и сложные предложения вытеснял краткий и сжатый императив. Пойдем. Скорее. Быстрее. Сделаем. Сейчас. Прямо сейчас.
Заворочалась под ногами тьма, встрепенулась тревожно – куда? Из благословенного одиночества - в пасмурно-колючий день, наполненный беготней, голосами, серым вязким светом? Не ходи, не надо, зачем! Встрепенулась и улеглась, собачьими глазами глядя вслед – потому что не-Клара уже к дверям, и каждое ее движение сквозило прозрачной звенящей легкостью. Как удержать того, кто уходит – так?
- Конечно. Пойдем, - пальцы-веточки сомкнулись на запястье, даруя часть этого легкого звона, этой воздушной дрожи – так вибрирует натянутая струна, рождая звук.
День сворой разъяренных гончих хлынул в проем, схватил за глотку притаившуюся волчицу-ночь. Тьма умирала – беззвучно, яростно выгрызая клочья бесплотной клубящейся шерсти, но двое, спускающиеся со ступеней, этого уже не видели.
- Ты видишь, как они безжалостны… - голос воспринимался не слухом – рукою, плотно обхваченной кольцом холодных пальцев. – Как надменны, видишь?!
Неумолимо приближались холодные Горны, пронзая память вчерашним разговором, презрительным взглядом гордой Марии, мерзлыми ледышками слов.
- Разве предложат они кров или кусок хлеба безродной бродяжке вроде тебя? Если только кто-нибудь столь же одинокий и обездоленный, как ты сама… - Горны остались позади, и теперь не-Клара влекла ее за собой через маленькие дворики, между домов и замерзших деревьев, немо глядящих в горькие небеса. – Это все потому, что своих мертвых они любят больше, чем живых. Мертвым они приносят дары, но для живых – не найдут и доброго слова.
Несколько шагов по увядшему разнотравью – к высокой каменной ограде и в раствор неплотно закрытых ворот.
- Это место… Ты здесь часто бываешь? – спросила Клара, и голос её звучал прерывисто – измученное тело изо всех сил пыталось подстроиться под скорый ритм Сестры, но голод и общая слабость сказывались тяжелым дыханием и саднящей болью в легких, – Я вот – ни разу, так что…
Признаться честно, Самозванка совсем не жалела о том, что не была здесь раньше – как не жалела бы, если б могла забыть Город и все, что его населяет. Не проходящее чувство тяжести, не исчезающее наваждение – кажется, будто время здесь остановилось, захваченное в каплю янтаря.
Об этом говорили пустые скамьи, об этом шептали сухие и голые деревья и каменные стены склепа. Об этом молчала каменная статуя, дева замершая на долгое, долгое время…
Время. Время здесь почти не чувствовалось. И Кларе это не нравилось.
- Сердцем вижу, как тебе тревожно, Сестрица. Отчего это – разе не спокойно здесь, не тихо, не безопасно? Даже дождь стих, будто небо стало зонтом. - Не-Клара шла вперед, к изваянию, и стебли трав почти не сминались под ее стопами. Остановившись у подножия, она подняла глаза и без всякого трепета посмотрела в слепое лицо, едва тронутое рукой резчика. - Если в гранит можно заключить душу – как ей должно быть холодно в этом вместилище…
Клара шла след в след – поступью человека, поступью девушки, девочки, но никак не той, под чьими стопами земля начинает прорастать бурыми стеблями.
- Если бы кому-то и пришло бы в голову заточить душу в камне, то едва ли его попытка оказалась успешной. Дух в состоянии неизменности умирает. А что до моих ощущений, то да – здесь тихо, но…
Клара оглянулась. Стены, быть может, укроют их от чужих глаз, но прутья ворот…
- Вот что касается безопасности… Зачем мы сюда пришли, сестра?
- Потому что мертвым они приносят дары, - с непонятной улыбкой повторила она свои слова и скользнула прочь от статуи – к склепу.
На гладких мраморных ступенях дожидалось своего языческого бога – богиню! – царское подношение. Крынка молока и свежий каравай, не тронутый крысиным воинством. Крысам тоже было неуютно здесь - это время, текущее расплавленным янтарем, падало на шерстинки, заставляя бежать прочь – бежать без оглядки.

Бакалавр и Гаруспик. Ты или я?
(с Кошколавром)

Вечернее небо казалось тяжелым и будто давило на плечи. Металлические громады Заводов, выросшие с боков и впереди, усиливали ощущение замкнутости – ты пойман, нет никакой возможности бегства.
Сейчас Данковскому казалось, что он загоняет себя в ловушку. Дорожка, по которой нельзя не идти, но заведомо знаешь, что в конце ждет нечто дурное, страшное. Что же он скажет, когда найдет Артемия? Может, правду? Может, признается?
Для начала следовало признаться самому себе – иду туда, не потому что хочу, а потому что так нужно. И об этом – о просьбе Марии – пришлось еще раз напомнить себе, чтобы не повернуться спиной и не уйти... куда-нибудь.
Бакалавр не знал, где искать ту загадочную лабораторию Исидора, о которой рассказал Спичка – но приоткрытую дверь в одном из зданий, через рельсовые пути, заметил. Спустился с насыпи, заглянул внутрь – небольшой пятачок пространства и темный коридорчик, уходящий вбок.
Без приглашения, пожалуй, не стоит, решил он.
– Эй! – негромко позвал Данковский. – Есть кто?
Голос почти растворился в парах твири. Почти – но все же остался достаточно узнаваем, чтобы заставить перебирающего бумаги Артемия вздрогнуть и подняться на ноги. Мерещится?
– Кто там? – откликнулся он.
– Бакалавр Данковский, – голос звучал уже громче. – Бурах, это ты? Я зайду?
Больше всего Даниил боялся встретиться глазами с тем Артемием, что приснился ему этой ночью – с язвами, рассыпавшимися по лицу безобразным узором, ввалившимися глазами, тянущим к нему руки...
"Только сон" – твердо сказал он сам себе.
– Заходи, ойнон.
Молчание предшествовало этим двум словам – недолгое, но такое глубокое, что в нем можно было утонуть вернее, чем в болоте. Полное попыток собрать все мысли, слова и события, наслоившиеся после недавнего, вроде бы, расставания.
Артемий стоял, глядя в сторону входу и не опираясь ни на стоявшую неподалеку палку, ни на стол.
Перегонный аппарат продолжал бурлить, понемногу наполняя новое ведро.
Приглушенный стук шагов; чуть поскрипывают под ногами деревянные половицы, нехотя принимают незваного гостя.
Данковский спустился по коридору, берущему вниз – и не стал проходить дальше, в комнату. Так и встал – ни там, ни здесь, то ли решаясь на что-то, то ли, наоборот, не решаясь.
– Я... второй день тебя ищу, – неловко заговорил Даниил. – Ну, насчет того порошочка.
– Порошочка? – неуклюжесть слов повисла в воздухе между ними гуще запаха Степи. – Зачем тебе?
– Для анализа. Собственно, я и за несколько крупиц буду благодарен – мне бы проверить на компоненты, на то, как он действует на бактерию... – бакалавр развел руками, предлагая гаруспику самому предположить все остальное. – Вот...
Давно он не терялся – настолько.
Бурах, в свою очередь, вглядывался в лицо столичного гостя, будто пытаясь там отыскать подтверждение или опровержение своих догадок. Нет – все то же лицо человека, который на себе вытащил его от складов, с которым вместе дрались с бандитами.
Он открыл сумку и порылся в ней. Прихрамывая, приблизился к гостю, подавляя желание отшатнуться. Раскрыл ладонь, на которой темнела упаковка.
– Возьми, – сжал зубы и продолжил глухо, – я верю, что ты не замышляешь плохого, ойнон. Я хотел бы ошибаться. Но... держись подальше от моих Приближенных.
Бакалавр не протянул руки – наклонил голову, в свою очередь присматриваясь к Бураху. Вдруг да проступит из-под его личины страшная маска шабнак?
– Что? – спросил он, щурясь. – Подальше?.. И это мне ты говоришь?
Непонимание проступило на лице Гаруспика.
– Я думаю, должен пояснить. Ко мне пришел... вестник. И предупредил, что ты можешь быть опасен. Нет, не как Гриф и его подручные – иначе, сам не ведая того. Приближенные, с которыми ты виделся вчера – больны, ойнон.
Даниил не выдержал, отступил на полшага.
– Нет, – сказал он, – ты ошибся. Или вестник ошибся – потому что больны те люди, с которыми виделся ты. Этого не оспоришь, они сами сказали, что встречались с тобой накануне...
"А сейчас мы стоим друг напротив друга, дышим одним воздухом", мелькнула мысль, "и что же с нами случится потом?.."
– Если все это не чья-то глупая шутка, – добавил бакалавр. – Это Катерина сказала, что за тобой идет чума.
И менху тоже хотел отступить – но остался стоять, на месте, только пальцы сомкнулись, скрывая пакет с порошком. Лицо залила бледность. Ему впервые пришла в голову подобная мысль, слишком странно и страшно было самому предположить такое. Бумага зашуршала и смылась кулаке, и в голове промелькнула мысль – как бы не порвать упаковку, не рассыпать то, что может принести кому-то спасение.
– Мы. Оба. Виделись. С. Ними. Оба, – наконец произнес он глухо. – Вот этого – не оспоришь.
Данковский сунул руки в карманы плаща, поджал губы. Наиболее правильное сейчас решение проступало перед ним, словно из тумана – еще мгновение, и вот...
– Да. Поэтому знаешь-ка что?
Он прошел к столу, осторожно поставил на край саквояж и щелкнул замком. Уж в одном из карманов наверняка... не может быть, чтобы он не взял с собой...
Даниил протянул гаруспику упаковку со шприцами.
– Возьми у меня кровь, – сказал он, – проверь. Если найдешь микроб, значит, я болен.
Не колеблясь, Артемий аккуратно извлек один шприц из упаковки. На лбу пролегла морщина.
– Давай руку. Потом ты у меня возьмешь. Пробирки-то есть? А то у меня здесь больше бидоны и ведра, сам видишь, – он невесело улыбнулся и продолжил: – Только знаешь, что я думаю? Проверить надо, но не решит это ничего, хоть десять раз анализируй! Если б кто из нас был просто болен – друг друга той ночью у Грифа наверняка бы заразили. Эта болезнь, странная она. Может, нам просто не надо с одними и теми же людьми видеться? Не думай, что я спятил. Доказать не могу, но поверь, ойнон, не все пробирками и микроскопами исчерпывается, по крайней мере в нашем городе. Здесь не Столица.
– Так, может, мы друг друга и заразили? А Песчанка прячется до поры до времени... – Даниил пошарил еще в саквояже. Пробирки нашлись, но было их всего две. – Знаешь, это все глупо звучит – как это мы можем не видеться с одними и теми же людьми? Здесь совсем не Столица, ты прав, а Город ведь маленький. Хочешь не хочешь, а только если у меня есть дело к Тае Тычик, я к ней пойду, если к Спичке есть дело – к нему пойду.
Данковский закатал рукав и протянул гаруспику руку. Уже не боясь – почему-то.
– От чего болеют Приближенные, менху? Разве от чужих ошибок?
Игла пронзила кожу – она давно ждала этого часа в коробке. Ждала, чтобы выполнить свое предназначение. Человек выполнял свое.
– Я так думал. Теперь – не знаю. Но не верю, что все просто. Посмотри на Влада. На Спичку. У нас уже были бы внешние признаки, если бы мы заразили друг друга тогда. Полагаю, что в этом мы не опасны друг для друга, – голос Артемия был тих и нетороплив, будто он сидел за костром в степи и рассматривал тени между искрами. – И – ты хочешь, чтобы это продолжилось? Да, должен тебе, но только свою жизнь, и не позволю в счет долга забирать чужие.
Последние слова были будто вбиты молотком в землю, – тяжело и глухо. Кровь потекла по стеклянной стенке. Бурах закатал измазанный рукав.
Данковский извлек из упаковки второй шприц – острие угрожающе блеснуло в полусвете.
– Я не хочу, чтобы в этом Городе вообще кто-то заболевал. Неважно, Приближенные это или обычные люди. Я хочу только того, чтоб Язва ушла и смерти прекратились.
Цилиндр потихоньку наполнялся темно-красным, поршень медленно выползал наружу. Бакалавр был очень осторожен.
– Если я не болен сам, то слова загадочного вестника, что явился к тебе, равно как и слова Катерины – не имеют под собой достаточного основания, чтобы слепо им верить. Если только ты не хочешь сказать мне что-то еще... Знаешь, Георгий Каин заболел, как мне сказали, из-за того, что я поступил неправильно. Может, мы поступаем неправильно единственно тем, что доверяемся ложным наветам?
Менху поглядел насмешливо.
– Может, ты действительно болен или наглотался твиринового дыма, ойнон? И начал путать местами причины и следствия? Они заболели раньше, чем возникли подозрения. Но... в чем-то ты прав. Кто может желать поссорить нас? Знаешь, тот, кто позаботился, чтобы одонг с предупреждением добрался до меня, был очень силен. Он уговорил подождать смерть.

(с... эээ... Хигфенху?)

– Раньше? – Данковский хмыкнул. – Может, тебе лучше знать – во всяком случае, про твои подозрения. Но не раньше, чем Катерина изрекла свое пророчество, это точно...
Он перевел взгляд на колбы, перегонный аппарат, капельки жидкости, падающие в ведро и разбивающиеся о гладкую поверхность.
Странные же опыты, пожалуй, были тут у Исидора. А теперь вот у Артемия.
– Поссорить нас? Давай-ка вспомним, кому невыгодны твои или мои... а может, здесь даже не "или", а только "и"... наши действия. Кому-то третьему, кто добивается того же? Со странными, но действующими здесь силами, природа которых неизвестна...
Гаруспик протер руку чистой тканью, смоченной твириновым настоем.
– Катерина? – предположил он.– Или... сдается мне, ты думаешь о том же, о ком и я.
– О девочке с голыми коленками и талантом оказываться в самых неожиданных местах, – подытожил бакалавр. – Так?
– Именно, – Артемий наконец присел. – Она, пожалуй, могла, хотя заморочить голову Хозяйке... – Бурах покачал головой. – Надо бы разузнать о ней побольше. Но есть и не менее важные вещи. Ты знаешь, что бактерия недолго живет без пищи?
И он в двух словах пересказал итоги своих исследований – умолчав, впрочем, об исследованиях Рубина.
– То есть заразиться от мертвых тел уже невозможно? – заключил бакалавр. – Отлично. Я-то хотел было идти к Сабурову, жаловаться на то, что трупы сваливают в яме, в черте города – буквально в двадцати метрах от кладбища.
– Через час покойники уже безопасны, – подтвердил Гаруспик, аккуратно вскрыв-таки упаковку и заворачивая несколько крупинок детского порошка в чистую бумажку. – Хотя тебе не помешало бы поостеречься. Возьмешь моего настоя?.. Слушай, а где ты кровь собрался смотреть? Здесь микроскопа нет.
– У меня с собой, – не без гордости сообщил Даниил. – Можно сказать, что в моем саквояже всё, что осталось от лаборатории "Танатика". В том числе и вот это...
Из сумки были извлечены несколько деталей, свинтив которые, в самом деле, возможно было получить микроскоп.
– Ты про какой настой, кстати? – стеклышко с каплей крови из первой пробирки легло на предметный столик, напротив объектива. – Опять твирин?
Бурах усмехнулся – впрочем, не без гордости. Казалось, его не очень волнуют результаты анализа – или он все для себя решил.
– А что ж еще! Рецепт отца. Почки не радуются, конечно, но не больше, чем с Андреева кабака, а шансы заболеть Язвой сильно уменьшаются.
На миг взгляд менху наполнился тревогой – время идет, а сейчас не хотелось, чтобы Рубин и Данковский встретились здесь. Но этого гость не видел.
– Так, – сказал Данковский, подкручивая винт наводки, – ты здоров. Абсолютно точно. Смотреть будешь?
– Нет, – небрежно отмахнулся тот. – Гляди свою.
Даниил заменил стекло, снова покрутил винт – прищурился, глядя в окуляр.
– Что-то я не...
И вдруг отодвинулся. Лицо его резко изменило выражение, с сосредоточенного на растерянное.
– Бурах. Посмотри теперь. И скажи, что там только клетки крови, а я просто переутомился, иначе... – он как-то беспомощно развел руками и подвинул микроскоп к Артемию.
На ноги менху буквально вскочил и зашипел от боли. Впервые за все время тяжелого разговора, который то и дело повисал на коротком поводке молчания, грозившем задушить, на его лице проступило изумление.
– Ч-черт!
Бурах сделал два шага и прильнул к микроскопу, глядя в зрачок, словно в прорезь прицела. И, словно в прорези, на перекрестье прицела оказался враг. Еще не торжествующий полную победу, как вчера, в пробе из зараженного сердца, но зато и далекий от гибели.
Артемий был потрясен до глубины души. Он готов был поверить, что чума стоит за плечом Данковского и ступает по его следам, как шабнак-адыр, в ночи. Но был абсолютно уверен, что медицине никогда не установить этого, что любой анализ покажет – оба здоровы.
– Если мы с тобой только что не пили, то... Ты болен.
– Значит, не переутомился, – как-то сухо и отстраненно сказал Даниил. – Вот оно как. Ясно.
Взглядом он был словно "не здесь", хотя речь была вполне осмысленной.
Ровно до того момента, как Данковский выпрямился, стиснул зубы и ударил кулаком по столу так, что микроскоп подскочил.
– Черт! – почти прорычал он. – Черт, черт, черт! Как такое может быть?!
Быстрый взгляд на Бураха:
– Не подходи. Я сейчас уйду. Выпей своего настоя, прими таблетку, если есть, проветри помещение или что там положено делать... – предупреждающе вытянув руку вперед, бакалавр двинулся назад, к коридору.
– Стой, Даниил! – ударило ему в спину.
Менху не обдумывал решения – но уже принял его где-то в глубине души. Обернувшийся Данковский видел, как он зачерпнул настой из ведра и залпом сглотнул его. На миг глаза Артемия подернулись мутной пленкой, и он чуть не закашлялся, но затем яростный и ясный блеск в зрачках сорвал твириновую поволоку.
Протянув руку, Гаруспик щелкнул чем-то и извлек из недр второго агрегата, поменьше, небольшую плошку.
– Выпей, – сказал он. – Что такое «мертвая каша» – слышал?
– Не слышал, – мотнул головой Даниил. – Но... зачем мне пить? Разве что это убьет меня на месте.
"Как же так?" – билось в висках. "Я ведь уверился, что победа близко! Я ведь решил – все налаживается!" Впору было сойти с ума от одного только осознания: ты теперь не один, вас двое – ты и болезнь внутри тебя. Ехидная, едкая, колкая, вот она смеется где-то у тебя под сердцем.
Умрешь, говорит, обязательно умрешь. Готовься.
– Обязательно умрешь, – вторил Гаруспик его мыслям и глаза по-волчьи сверкнули. Его голос был резок и насмешлив, но никак не зол. – Дело твое, если твердо решил, я мешать не буду. Только тогда уж пользу принеси сперва. Мертвая каша – вроде антибиотика, полностью не лечит, но заразу сбивает. Готовится на основе твири и... неважно сейчас чего. У меня тут новый состав есть, очень важно узнать его силу, и не будь тебя – пришлось бы ловить добровольца для опытов.
– Ах вот оно что, – бакалавр едва не выхватил у него плошку, потом снова отступил на несколько шагов; должно быть, боялся... – Ладно. Как думаешь, мне есть что терять?
На бледном – только сейчас он понял, что это не от недосыпа или усталости, это же Язва точит его изнутри! – лице Данковского мелькнула такая улыбка, что впору было усомниться, сохранил ли он рассудок.
Не присматриваясь даже к содержимому посудины, он опрокинул ее в себя целиком; и в глазах его мелькнул ужас.
– Ну... и... дрянь же, – сообщил он едва слышно.
– А как же, – подтвердил Гаруспик все тем же тоном. – Это ты еще не знаешь, что там, ну да ладно. Еще бы твириновые ванны, но столько настоя у меня нет. Знаешь, жаль, что язвы еще не пошли – результат был бы очевидней. А так придется тебе через полчасика еще один анализ своей крови сделать. Или еще какие идеи есть?
– Твириновая ванна – это к Андрюхе Стаматину, – отдышавшись, усмехнулся Даниил. – Полчаса, значит. Попробую.
Он посмотрел Бураху в глаза, как-то уж слишком серьезно, и добавил:
– Свою потом посмотреть не забудь. Знаешь, тебе рядом со мной быть... не надо. Никому не надо – теперь.
Гаруспик только кивнул. Предупреждения держаться подальше от его Приближенных теперь были не нужны.
– Не забудь известить, как подействовало. А ты сам узнал-то чего?
– А ничего, – дернул плечом Данковский. – Я собирался порошком этим заняться. Потом Мария, – под сердцем что-то больно укололо, – сказала – узнай, почему Приближенные заболели. Я ведь на тебя думал, думал, что права Катерина... оказалось, всё я.
Мария.
Как громом ударило.
– Мне надо найти лекарства, – пробормотал он, поднимая голову. Взгляд его снова перестал быть ясным. – Я... я пойду. Пришлю записку... да, записку...
Артемий кивнул и, порывшись в сумке, вынул бутылку настоя, которая пропутешествовала с ними по подземельям – последнюю из старого запаса. Шагнул к бакалавру и рукой в перчатке протянул ему.
– Возьми, ойнон. Только не злоупотребляй. И – удачи!
Даниил лихорадочно кивнул, принимая бутыль.
– Спасибо, – выпалил он через плечо, уже взбегая наверх по доскам, – спасибо за все!
Ночь проглотила его тень, едва та оказалась за порогом.

Самозванка. Скорбная помощь.
(Манч? Это не манч. Это Мо-о-о-о-о-ор! И вообще, невиноватая я, она сама пришла.)

Поразительное ощущение – голод. Казалось бы, совершенно прозаическое чувство, незначительное, неприметное. Но, тем не менее, набрав достаточную силу, оно может затмить все или почти все – табу, моральные догмы, волю и разум…
Ярче всего голод вспыхивает прямо перед началом трапезы – так тлеющие уголья охватывает огонь под сильным порывом ветра. Но, как и любой огонь, голод следует обуздывать. Последствия безграничного потакания своему желудку Клара смутно понимала, а потому все же удержалась от недостойных действий – только лишь шумно сглотнула вдруг подступившую слюну.
Нравственная же сторона вопроса Самозванку не столь волновала – сейчас ей казалось, что наиболее важным является не столько сам предмет подношения, сколько действие. Чувства и мысли подносящего, его воля, его…
- Ведь не ее ты боишься разгневать? – не-Клара небрежным кивком указала на окаменевшую деву. – Она и взглядом не одарит эту землю, на что же ей пища земная?..
Легкие шаги по граниту, изукрашенному сетью светлых прожилок. Тонкие руки, переломившие каравай надвое.
Как ей дается эта легкость во всем; чем наполнено ее тело – сухой, невесомой твирью?!
- Ешь, - хлеб будто сам лег в ладонь – дышащим теплом сердцем.
Клара старалась есть медленно. Клара пыталась насыщаться с толком, чувствуя вкус своей трапезы. Нельзя сказать, что ей это совсем не удалось, ведь несмотря на то, что еда исчезала быстро, сам вкус она ощущала в мельчайших подробностях – чуть сладковатое, теплое молоко и солоноватый хлеб с легким привкусом пыли и запахом земли. Странное сочетание.
И так же медленно тек здешний горчащий воздух. Время, плененное тягучим янтарем, не хотело быть единственной пойманной мошкой. Пусть Клара разделит с ним драгоценные минуты, часы… Пусть. Куда ей спешить?
Мягко улыбалась Сестра, присевшая у подножия склепа.
И только ветер, странный, беспокойно-заботливый ветер, теребил подол. Заглядывал в глаза, тянул за пальцы – будто звал куда-то.
Клара чуть слышно вздохнула – голод поутих, стал почти не ощущаем, но явно ненадолго. Через пару часов от мимолетного чувства насыщения не останется и следа, а значит… Думать, о том, что же будет дальше, Самозванка не хотела.
- Кого мне благодарить – даже не знаю, - сказала она, поднимаясь на ноги и отряхиваясь. – То ли тебя, сестра, то ли того, кого уважили свежим хлебом… Или же вовсе – того, кто уважил. На всякий случай, благодарю всех.
Улыбка её казалась неуверенной. Все же, чувствовалась в этом всем некая нотка фальши. Почти незаметная и почти неслышная. Почти.
- Спасибо, - на лице Клары мелькнуло странное выражение – так выглядят люди, которые должны сделать что-то не слишком-то нужное, но все же необходимое – по некоторым причинам. – Спасибо.
Ветер не желал ждать – он уже почти гнал Самозванку из этого места.
- Пойдем?
Не-Клара не шевельнулась.
- Зачем? Разве есть тебе, куда идти, сестрица? – все та же ласковая улыбка в глазах и в голосе, и только нить, протянутая от сердца к сердцу, дрожит напряжением. - Разве ждут тебя хоть где-нибудь?
Есть – волновался ветер стебельками трав. Ждут. Я покажу, я напомню, ну же?
- Нет, - ответила девушка, и улыбнулась. Чуть шире, чуть свободнее. – Но ведь меня же зовут Самозванкой. Я прихожу сама, не спросившись.
«Нет», - ответила Клара сама себе. – «Никто меня не зовет и не ждет. Кроме, разве что, ветра. Но тебе об этом знать и вправду не обязательно».
Ответила – и шагнула к воротам.
Помедлив, поднялась со ступеней Сестра, пошла позади прозрачной тенью – непривычно молчаливая, строгая. Чужая.
А ветер бесновался. Швырял в лицо крошево листьев – острыми осколками недавней грезы.
”И у тебя будут крылья. Звезды. Только завтра…” – шептал исчезающим голосом слова из вчерашнего дня.
Словно на аркане, тянул за собой, ухватив за конец шарфа - по прежней дороге, через дворики, к колючим Горнам. К крыльцу, возле которого застыл зловещий клювастый силуэт.
Вспомнила? Поняла? – и осторожно подтолкнул в спину.
Мерцающая щекотка тронула лопатки – будто там, под перепачканной ветхой курткой, и правда пробивались сквозь кожу слабые, покрытые пухом крылья.
Ветер труслив – он бросил Клару, затих, стоило ей только зайти за ограду. Та не обиделась – не заметила. Мир вокруг неё тускнел, становился размытым и нечетким, оставляя в поле зрения только крыльцо и скорбную, сгорбленную фигуру Исполнителя – вскоре и она исчезла, став частью чего-то совершенно ненужного, лишнего здесь.
Неизменным, единственно важным оставался только почти неощущаемый запах тления и пыли. Клара шла, следуя этому запаху – он тянул её за собой, тянул к себе, ближе и ближе. И Самозванка следовала.
- Уходи отсюда. Тебе здесь больше нечего делать, - голос её звучал без надменности, без намека на какую-либо враждебность – только констатируя факт, что гораздо обидней, возможно. – Уходи, уходи быстро, и не оглядываясь.
Пальцы девушки сжались на дверной ручке.
- Уходи отсюда, - повторила она неизвестно кому и толкнула дверь.
И насмешливый клювоголовый демон не ответил колкостью. Острым взглядом коснулся лопаток – незримых пробивающихся крыльев! – и отвернулся. Неспешно, будто бы невзначай – что на нее смотреть, на эту девчонку с тощими коленками?..
Дверь подалась под пальцами ускользающим мороком. Колыхнулся в лицо острый запах немощи – напугать, прогнать чужака, посмевшего нарушить зыбкий, наполненный горечью покой этого дома.
Шагнула следом Сестра, оглянулась вокруг, зябко передернула плечами – и пошла по комнатам. Будто не в первый раз, бродяжкой с улицы – а добрым другом, желанной гостьей. Заглянула в кабинет, затем - в спальню. Шагнула к кровати, где метался в неспокойном сне измученный болезнью старик. Коснулась холодной ладонью лба, покрытого бисеринами пота. Кольнула Клару боязливым взглядом.
Самозванка осторожно прикрыла дверь за собою и последовала за Сестрой. Шла держась стен, стараясь не оглядываться по сторонам, шла, следуя становящемуся все сильней, запаху.
Подошла к Сестре, остановившейся у изголовья кровати – и сжала руку на её запястье, отводя холодные пальцы в сторону.
- Что тебе до него? – в голосе не-Клары пробивался нервный росток. – Он платит за чужие ошибки. Поступивший неверно - не осознает вины, если не увидит последствий своих решений. Так почему же ты гонишь меня отсюда – ведь я несу добро!
- Смерть ничему его не научит, – ответила Клара, обнимая-удерживая Сестру, всматриваясь в заострившиеся черты лица Георга Каина, известного как Судия, оставшегося в памяти иных как «Брат Симона». – Он ведь не мистик, он не поймет, не захочет поверить в такое наказание. Смерть для него – событие, за которым не кроется ничего, кроме стечения обстоятельств – и никакого рока, никаких последствий, за которые он якобы должен платить. Как ни странно – он прав. Расплата за ошибки найдет его чуть позже. Не сейчас. Я напомню ему об этом случае…
Кларе вдруг показалось, что стоит ей чуть глубже вдохнуть этот воздух – и она умрет, непременно умрет. Но наваждение исчезло так же быстро, как и появилось.
- А ты, Сестра, остерегайся таких речей, – Клара сжала руки крепче. – Не добро ты несешь, а наказание. Закономерность. Которую, я собираюсь нарушить. Наверное, как-то так и происходит Чудо.
- Пусти, - сухие жесткие ладони толкнулись в плечи. – Любишь ли ты меня или только свои чудеса? Мы разные, но я ведь сестра тебе! Разве он тебе роднее?
Не-Клара вырвалась из крепких объятий Самозванки, взглянула ощетиненным волчонком. Губы ее дрожали.
Короткая судорога прошла по лицу Георгия Каина, дернула веко, исказила линию рта. Сестра наблюдала за ним со странной жадной печалью.
- Что же, - кивнула она, не отрывая взгляда от перекошенного лица Судии. – Пусть будет по-твоему. На этот раз – пусть.
Клара кивнула – молча, отсекая от своего восприятия образ Сестры. Так надо, так необходимо. Чтобы перед глазами остались только искаженные черты лица, чтобы слышалось только судорожное дыхание. Вот она – один на один с Законом.
И чуть теплые пальцы касаются лба, и узкая ладонь ложится на грудь. Кто сказал, что чудо – это всегда надрыв? Кто говорит, что чудо – это прыжок выше головы?
Можете верить им, они почти не лгут. Можете верить им, они просто видели другие чудеса. Но здесь – не так.
Просто однажды приходит девочка в грязной куртке и с чумазым лицом – заглядывает в глаза и качает головой.
К тем, кто отчаялся, к тем, кто не ждет уже, к тем, кто не помнит, что надо ждать. Приходит и смотрит печально, может быть, даже не зная, кто они, может, не зная за что это им, ей, впрочем, даже не надо знать.
Она не всегда такая, конечно, просто бывают особые дни – когда можно и даже нужно придти. Без крика, без шума, спокойно и тихо… Совершить чудо.
И вот ломается что-то в воздухе, исчезает что-то с лица – и будто бы дышится легче, и будто в глазах светлее.
Вот так скучно и просто, совсем неинтересно.
Мы ведь не знаем, как это, не сможем понять. А она не сможет рассказать. Или не захочет.
И только пальцы дрожат, только губа до крови закушена, а жилка на шее бьется часто-часто. Но никто этого не увидит, потому что некому на это смотреть. Да и не нужно.
…когда Клара выходила из дома Георгия Каина, клювоголового стража у дверей не было. Что ему сторожить здесь теперь?
Прянул навстречу ветер – обрадовано и чуточку виновато, обдал влажным, пахнущим прелой листвой дыханием. Снова потянул за собой – время, время!
Странно идти вот так, не зная ни цели своего пути, ни длины его – просто шагать за ветром, слушаясь его невнятного шепота да намагниченной стрелки под сердцем, указывающей направление. Дернется стрелка вперед и немного вправо – шагай через Створки к неуклюжему мостику над Глоткой. Крутанется резко, едва не срываясь с резьбы – поворачивай к грузной махине Станции. Вздрогнула и замерла, направив нервное острие на очередного вестника, мортуса, караулящего смерть – заходи в дом, твори свое непонятное чудо. Только не заглядывай в глаза той, что всю дорогу тенью следует за спиной. Лучше – не смотри.
Быстро и не оглядываясь, спряталась Клара за дверью неказистого домика. То ли домика, то ли сторожки – непонятного жилища неизвестного Кларе человека.
И первое что заметила она – запах. Изменившийся, не такой затхлый, не такой тяжкий, более… Молодой запах. Клара могла бы улыбнуться, ведь сейчас ко всем её ощущениям так трудно было приклеить ярлыки-слова. Но Клара не улыбнулась. Спиною чувствовала её дыхание, затылком ощущала взгляд.
- Не коснись его. Я пришла сюда первой, а значит – тебе остается только наблюдать, - сказала Самозванка, шагнув к лежаку, где в тяжком забытье метался Младший Влад.
- Значит, надо мне бежать вперед, чтобы успеть первой – всюду, куда ты захочешь войти?
Сестра не сделала последнего шага, не тронула осунувшейся щеки больного, только взгляд ее нежно, лаская, скользил по его лицу. Отвечая на этот взгляд, дрогнули сухие пергаментные веки. Влад смотрел молча – напряженно, цепко и, вместе с тем, беспомощно. Словно не мог понять, что происходит с ним – странный сон, в котором две девочки спорят о праве коснуться его, или изувеченная болезнью реальность, двоящая в глазах случайную гостью, пропускающая обыденные слова сквозь призму бреда...
- Можешь попытаться, да только вряд ли это поможет, - ответила Самозванка, склонившись над Хароном, - А ты спи. Мы тебе снимся.
Пальцы её легли на влажный лоб – мягко, почти не касаясь.
- За что ты их так ненавидишь? Что они тебе сделали, Сестра?
- Я умею только любить, - эхом откликнулась не-Клара. – Ты возлагаешь ладони на лоб его, потому что должна, для меня же это – счастье. Я приросла к нему сердцем – к нему и к каждому, кто встречался на моем пути.
Глаза, ловящие каждое движение рук Самозванки, обжигали жаждой. Казалось, она не выдержит, облизнет пересохшие губы, бросится на Клару – оттолкнуть, помешать, вырвать из тонкой паутины пальцев этого человека. Нет. Сдержалась. Вздохнула горестно и отвернулась – лишь бы не видеть.
- Скажешь, есть такой долг – совершать чудеса? - Клара закрыла глаза. – Значит, есть такой долг – идти против Закона?
Клара втянула носом холодный воздух и судорожно выдохнула. «Это ли не ловушка?» - незаданный вопрос стучит в висках. Вырвать холодный комок из груди, сжать в руках вены и артерии, рассечь все линии тела, чтобы потом зарастить их вновь – есть такая обязанность? Посмеяться над табу и правилами, непреложными условиями и причинами, Гордиев узел развязать касанием – есть такая профессия?
Страх и неуверенность подбираются вновь. И снова перед глазами – дороги, тропинки, пути, по которым могла бы пойти, но не стала. Бегут, извиваются – и обрываются еще до линии горизонта. Или просто растворяются в туманном мареве? Остается только одна. Только одна дорога рассекает даль, насколько хватит взгляда. Та, что под ногами.
Восковая бледность схлынула с щек Ольгимского – и будто перетекла на серьезное лицо Сестры. Она шагнула к дверям; привычная скользящая легкость в жестах поблекла.
Остановилась на пороге, глянула вопросительно – идешь?..
И снова стрелка, дергающаяся в такт ветру. Флюгер?.. Компас.
Вдоль заборов, мимо жестяных складских коробок, сквозь подступившие вплотную сумерки. Куда?
Исполнитель, несущий вахту возле одного из складов, на этот раз покосился с насмешливым сочувствием.
- И сюда не побоишься войти? – ухмылка от уха до уха была надежно скрыта медью маски, но отчетливо читалась в голосе. – Полагаешь, бандит, подцепивший песчанку, в придачу заражается милосердием?
- А ты, в свою очередь, считаешь, что бандит подцепивший песчанку, в придачу заражается глупостью? – в тон Исполнителю ответила Клара, хоть и в голосе помимо её воли проскользнула нотка страха. – В любом случае, может тогда зайдешь вместе со мной, храбрая маска? Защитишь, встанешь стеной, покараешь своим острым клювом осмелившихся напасть? Если нет – то уходи уже.
«Может быть, я тогда тоже поостерегусь», - трусливенькая, скользкая мысль мелькнула в районе затылка и исчезла. – «И может быть, ему поможет кто-нибудь другой».
А может и нет. К тем, кто отчаялся, к тем, кто не ждет уже…
Клара сделала шаг.
Острые оценивающие взгляды, скользкие усмешки, двусмысленные шепотки где-то за гранью сознания. Если идти сквозь них, не позволяя просочиться за границу обтекающего тебя кокона – их будто бы и нет. И осекаются, будто срезанные холодным безразличием нездешней девочки, гадкие слова, и дробятся об отрешенную улыбку сальные взгляды.
Рядом шла Сестра, рука об руку, не отставая ни на полшага.
- Он ведь отверженный, - обогнала, заступила дорогу. – Преступник. Спроси любого за пределами этих стен – обрадует ли кого-нибудь твое чудо?! Или на этот раз даже они, ненавидящие меня, признают, что именно мое чудо – истинно?
- Твое чудо? – откликнулась Самозванка, - Чудо – это всегда выбор, и его последствия. Чудо – это миллион дорог, где каждая – неверна и неправильна, но ты… Непостижимым образом находишь одну единственную, ведущую к спасению. Я бы многое тебе сказала, но о чем теперь говорить, если ты везде и всегда видишь только одну дорогу… По которой пойдешь в любом случае?
Не оглядываясь, Клара шла вперед – к тому, что зовется Филином, но который называет себя Грифом.
- У тебя и выбора-то нет, Сестра, - пробормотала она, подходя к недужному бандиту и душегубу. – А значит, нет и чуда.
Гриф дернулся под ее ладонями, выгнулся дугой, хрипло застонал. Болезнь уже пустила корни глубоко в сердце, и вырвать - выполоть - ее оттуда было не так-то просто. Пена выступила в уголках рта, рука скрюченной птичьей лапой сомкнулась на запястье Самозванки. В распахнутых глазах бурлило безумие.
Сестра смотрела с отчаянной жалостью, немо говорила что-то – звуки засыхали на ее губах коркой.
- Ты заставляешь его страдать, видишь?! – шептала она, но воздух не слышал слов. – Так кто же из нас двоих жесток?..
- А я и не говорила, что любезна, - со злостью прошипела Самозванка, все теснее сжимая зубы - И никогда не ставила жалость во главу всего. Воспринимай… это… как искупление. Ты же сама еще минуту назад хотела убить его, Сестра.
Пальцы сжимаются, словно бы собирая в горсти зараженные вены, отравленные артерии, загубленные нити. Пальцы скрючиваются, будто бы сжимаясь на горле болезни, на стебле ядовитого сорняка.
Чтобы одним сильным рывком вырвать из тела нечто невидимое, нечто неосязаемое.
И одновременно с рывком вспыхнула пелена безумия на глазах. Вспыхнула и сгорела – дотла. Взгляд менялся – от бесцветного непонимания к неуверенной надежде и зыбкому осознанию. И дальше – к немой отчаянной восторженности. Так не смотрел на Клару никто и никогда.
А Сестра – глаза прятала. Прятала, пока шла мимо ошалевших бритвенников, пока шагала между складских коробок, пока следовала за Кларой – и за ее зовущей стрелкой – по темным улицам, в дома, занятые Укладом. Туда, где когда-то очень давно – всего несколько дней или целую жизнь назад - Самозванку приютила маленькая принцесса одонгов. Кареглазая Тая Тычик.
Клара шла все быстрее, почти бежала – если позади Сестра, а впереди Тая, девочка с хитрым взглядом, маленькая хозяйка Уклада, то у неё, Самозванки, не остается почти ничего, кроме как спешить изо всех сил. Которых почти не было.
Бесцветным пятном она скользнула мимо Исполнителя, не удостоив того даже мимолетным взглядом – ветер подгонял, ветер давал сил на последний рывок.
- Ты отбираешь у меня всех, - не-Клара поднималась по лестнице следом за Самозванкой, и слова ее острыми льдинками кололи спину. – Хочешь оставить меня в одиночестве. Может быть ты и не Сестра мне вовсе? Может быть, ты… костяная шабнак, которой в этом городе пугают детей?
Клара не ответила. Время дорого.
Ступени перекатывались под ногами кубиками из звонкого дерева – наверх, наверх, к Тае.
Девочка не металась в беспамятстве, не обжигала безумием, рвущимся из глаз, не сжималась в зыбкий комок от боли, распирающей грудь. Она просто ждала – спокойно и тихо.
- Здравствуй, - эхо играло ее словами, как детской погремушкой. – Я все ждала, когда же ты придешь рассказать мне сказку… Ждала, ждала – и… Не дождалась. Ты ведь и сегодня не сможешь, верно? Ты очень спешишь, я вижу. Запыхалась, и шарф сбился.
- Какую сказку ты хочешь? – хрипло спросила Клара, подходя к девочке, что держала в хрупком кулачке весь Уклад – за горло. – Ту, где все кончилось хорошо, или ту, где все кончилось плохо?
- Конечно ту, где хорошо! Где все плохо – хватает и без сказок.
- Тогда слушай. Жила на свете одна девочка, по имени Мара, - ладонь Самозванки чуть сжала тонкие пальчики Смотрительницы. – Не в землянке жила и не в доме маленьком, а в настоящем дворце с огромными цветными окнами и длинными коридорами. Дворец тот был чудесным – были в нем комнаты с расписными птицами, которые пели только по ночам, были в нем комнаты с красными цветами, что цвели раз в десять лет и вместо сердцевины у них были алые рубины. Много всяких чудес там было, много всяких комнат, но нравилась Маре только одна – комната с множеством зеркал. Ведь во дворце было так одиноко, так пусто… А в комнате с зеркалами наоборот – было очень людно. Много-много девочек так похожих на неё. Но не точь-в-точь – создатель комнаты сделал так, чтобы каждое зеркало отражало глядящего в него немного по-другому. Самую малость. Были там девочки с огромными носами, были там девочки с разноцветными глазами и девочки с узкими губами. И когда Мара улыбалась, они улыбались ей в ответ.
Клара перевела дыхание. Рассказывать сказки, плести нити. Можно ли так спеленать чуму? Можно ли так спасти от настоящей Шабнак?
Тая, чуть склонив голову набок, слушала - внимательно и чутко. Но куда более жадно ловила слова Самозванки стоящая за плечом Сестра.
- И что же с ней случилось потом? – поторопила Клару хранительница Уклада, когда та ненадолго смолкла. Любопытство плескалось рыбками в омутах глаз.
- И что случилось со всеми ее отражениями? – молча, одним лишь затаенным дыханием, спросила Сестра.
-Так шло много дней и много ночей – иногда Мара смеялась, и девочки заливались хохотом вместе с ней, иногда она топала ногами и злилась – и девочки кривили свои лица в страшных гримасах. Так и жила бы Мара, если бы не заметила, в один из дней, что все девочки – с красными руками, с синими глазами, с белыми губами, все-все… Смеются ей в ответ, и плачут когда она плачет. А только одна всегда поступает наоборот. Стоило Маре улыбнуться, и этастранная девочка хмурилась чернее тучи. А стоило Маре заплакать, как девочка по ту сторону зеркала заливалась звонким смехом. И сказала тогда Мара: «Все мои подруги злятся со мною, а ты не злишься!» и топнула ногой. И ответила девочка-отражение с улыбкой: «А я не злюсь». И сказала тогда Мара во второй раз: «Все мои подруги веселятся со мною, а ты не веселишься!» и топнула ногой еще пуще. И ответила девочка-отражение хмуро: «А я не веселюсь». И сказала тогда Мара в третий раз так громко, что зазвенели все зеркала в комнате: «Все мои подруги плачут со мною, а ты не плачешь!» и топнула ногой так, что некоторые из них упали и разбились. И ответила девочка-отражение спокойно: «А я не плачу».
- Потому что вредная? – серьезно предположила Тая.
- Потому что живая, - безмолнво возразила Сестра. – Единственная из всех.
- Разъярилась тогда Мара, завизжала страшно и замахала руками – злость её была столь сильна, что не заметила она, как случайно порезалась об один из осколков зеркала. И так больно ей стало, так обидно, что крикнула она громко девочке-по-ту-сторону: «Все из-за тебя, глупое отражение! Ты ведь даже не половинка меня, ты еще меньше, совсем ничего – я накрою тебя покрывалом и ты исчезнешь, я сломаю тебя камнем и ты исчезнешь!». А девочка-по-ту-сторону лишь улыбнулась: «Правда? Давай, попробуй».
Выбежала Мара в сад, взяла самый грязный и тяжелый камень, и вернулась обратно в комнату. А там её уже ждала девочка-по-ту-сторону, сжимая в руках точь-в-точь такой же камень. «А, испугалась?» - обрадовалась Мара, - «Ничего у тебя не получится, ведь я – настоящая! А значит, я всегда буду тебя лучше». А девочка по ту сторону сказала: «Правда?». И они обе кинули камень. Разбилось зеркало, с грохотом упали на каменный пол осколки. «Вот так, глупое мое отражение» - довольно сказала Мара, отряхивая ручки, - «Будешь знать, кто из нас настоящий!». «Так кто же?» - спросила насмешливо девочка-по-ту-сторону, отряхивая руки и смотря на Мару уже из другого зеркала.
- Вот здорово! - Тая захлопала в ладоши. – Только как бы они совсем не перепутались. Что же будет, если по улицам пойдет бродить отражение, а настоящая девочка – затеряется в зеркалах?
Тонко улыбнулась Сестра. Улыбнулась, ничего не ответила – ни рассказчице, ни восторженной Тае. Молча обошла Клару, встала перед ней, положила ладони на плечи. В ясных глазах тоненькой девушки с перепачканными коленками отражалась тоненькая девушка. Точь-в-точь такая же. Поди разбери, которая настоящая. Та, в чьем взгляде больше горечи, а в улыбке – растерянности? Или та, в чьих жестах сквозит ветер? Или обе они – всего лишь отражения в фальшивом зеркале глаз?..
- И говорила Мара: «Настоящая – я!», плача и тыча себя пальчиком в грудь, - продолжала Клара одними глазами. – И отвечала ей девочка-по-ту-сторону «Настоящая – я!» касаясь пальцем груди. Пока в один из дней, заплаканная и разбитая, Мара не увидела, что отражение улыбается ей. Но не злобно, мягко и ласково. Догадка пришла к ней так внезапно, что Мара даже не сразу поняла, когда подняла руку и ткнула пальцем в холодную гладь зеркала. А девочка-по-ту сторону кивнула, и ответила ей тем же… Но об этом, пожалуй, никому знать не нужно.
- Какая странная сказка, - проговорила Тая побледневшими губами. – Нет, хорошая, очень хорошая, но у меня так жжет внутри… Как будто огонь. Очистительный, я знаю, я чувствую! То, что во мне поселилось – это оно горит и корчится, оно плачет, не я! Вот какие твои сказки, выходит… Непростые.
Сестра отвела взгляд и обреченно шагнула к лестнице. И в этом доме для нее больше не осталось места.
Клара кивнула – что ей еще сказать? Сказка закончена, маленькая Тая Тычик скоро останется без кампании Исполнителя. Не отнять, не прибавить – жили они долго и счастливо. Может быть.
Ветер стукнулся в окно, ненавязчиво напоминая о себе. Мол, не расслабляйся, иди, девочка. И Самозванка пошла.
Хищной кошкой по пятам кралась усталость. Только замешкайся, позволь себе остановиться в бесконечной погоне за ветром – прыгнет на плечи, переломит хребет, ударом когтистой лапы разобьет хрупкий компас… Нужно идти – пока вертится стрелка, пока в голосе ветра слышится слабый зов.
Клара шла – и темнота шарахалась от ее тени. Или это распластавшаяся впереди тень Исполнителя заставила темноту жаться к стенам домов?..
- Опять ты?.. - каркнул Клювоголовый, одарив Самозванку колючим взглядом.
Только теперь она заметила, что не ощущает дыхания за плечом.
Неизвестно откуда взялись силы – только лишь поняв, о чем говорит Исполнитель, Клара опрометью кинулась к двери. Чтобы услышать голоса – тонкий мальчишечий и ласковый девичий, знакомый до дрожи в коленях.
Несколько шагов по коридору - по удару сердца на каждый - длиннее бесконечности.
А в комнате – Спичка, мальчишка-солнышко, конопатый, улыбчивый, протягивал тонкую ладошку сестре, и та уже касалась пальцев.
- Зря ты пришла сюда, Сестра, - улыбка не таяла на губах – но застывала, покрываясь ледяной коркой. – Ему хорошо со мной, посмотри сама.
«В той сказке, Маре не удалось совсем изгнать девочку по ту сторону» - рассеянно подумала Клара, срываясь на бег. – «Но в тот короткий момент, когда осколки зеркала падали на пол – она была одна. А мне большего и не нужно».
Едва ли в уставшем теле девочки нашлись бы силы для достойного удара. Максимум – слабая оплеуха, чуть ли не толчок. Но и этого ей было достаточно.
Не-Клара отшатнулась, так и не сомкнув кольцо пальцев на запястье мальчика – он так и замер, протягивая руку своему чарующе-странному видению.
- Вот она какая, твоя сестринская любовь! - глаза Сестры плеснули нешуточной обидой. – Я уступаю тебе раз за разом, лишь бы не обидеть, не увидеть твоих слез, но ты не ценишь моей жертвы. И его ты заберешь тоже, а я снова не смогу воспротивиться тебе – пока не смогу. Но подумай, стоят ли они все – меня?..
- Ты постоянно путаешься, Сестра, - отвечала Клара, кладя руки на плечи мальчика. – То говоришь мне, что любишь их, то заводишь разговор о цене. И уж коль скоро ты задаешь такие вопросы, то пожалуй да – стоят.
- Хорошо же, - как-то разом сникла она. - Будь по-твоему. Забирай и его тоже, но потом я уйду – и посмотрим тогда, чего стоят твои чудеса без меня. Много ли ты сможешь, если меня не будет рядом. Ты поймешь, станешь звать меня, искать в этих каменных дебрях - только я уже не откликнусь.
Она вышла в коридор; повисшая тишина поглотила легкие шаги и тягучий скрип дверных петель.
- За все приходится платить, паренек, - пробормотала Самозванка, чувствуя слабый укол неуверенности. – В особенности – за чьи-то жизни. И я даже не знаю, чем же мне пришлось заплатить за твою.
Ладони её легли на щуплую грудь Спички, все еще холодные, но начинающие теплеть:
- Потерпи еще немного. Скоро станет лучше.
Когда мальчик заснул спокойным и светлым сном, Клара вышла на пустынную улицу – мрачный клювогловый мортус уже покинул свой пост.
Ночь упала сверху, сминая незримые крылья. От горсти обжигающих звезд, подаренных Многогранником, осталась только жгучая пыль на пальцах. Даже ветер-предатель умчался куда-то – и не позвал за собой. Только намагниченная стрелка бешено вращалась внутри – иди себе, девочка. Все дороги открыты.

Полночь

За сценой всхлипывает заунывный, монотонный варган. Сумрак сцены, едва разбавленный слабым дыханием прожекторов, дрожит напряжением. Молчат, обжигают друг друга глазами куклы: та, что сжимает нож в опущенной руке, могла бы сейчас и взглядом раскрыть по линиям; не менее острый, скальпельный, взгляд у куклы, облаченной в кожаный плащ.
Кукла-девочка замерла, раскинув руки, будто растянутая незримыми канатами.
Клювоголовый демон стоит над ними – без всякой опоры, и рассеянные взоры софитов, скользя, избегают его мрачного силуэта.
У края сцены застыла изломанная тень, скрывающая под белой маской отсутствие лица.

- Кто бы мог подумать – половина пути позади, а они все еще живы… – голос больной, простуженной меди падает на подмостки, не задевая замерших кукол. – Еще барахтаются, еще плывут к берегу – не зная, что вожделенная полоска на горизонте – всего лишь цепочка безжизненных скал. Возможность умереть на суше, не более. Молчишь?..
- Или возможность вздохнуть и плыть дальше? – помедлив, откликается черная фигура без лица. – Посмотри, в них еще жива надежда, в каждом! Не она ли – огонь в ночи и источник сил?
- Надежда! Самообман, иллюзия, отражение в кривом зеркале, сродни тем, которых полно в этой нелепой башне, – вот что она такое. Впрочем, одного у них не отнимешь. Упрямство. Разве же не оно не позволяет опустить руки, не дает погрузиться в покойное безветрие? Вот уж воистину неиссякаемый источник! Вода точит камень – ибо что ей еще остается?
- Пусть так. Но если путь будет пройден, а выход – найден, так ли важно, к каким ручьям приходилось припасть, чтобы напиться? Взгляни – вот тот, на кого обрушилась безжалостная весть. Он не сломлен, он прям, он горд – словно в позвоночнике у него стальной стержень.
- Слишком рано судить, что там у него вместо хребта – стальной стержень или огарок свечи. Застывший воск тоже тверд, но огонь шутя заставит его плакать. Быть может, завтра от него останется лишь талая лужица?
- О нет! Ведь он не одинок. Ему протянут руку знание и чудо. Признай, и первое, и второе одержали сегодня, пусть небольшую, но победу – и Чума не покарала их. Не нашла, чем ответить.
- Не обольщайся - у этой дамы всегда найдется козырь в рукаве. Она припрятала его сегодня – тем больнее будет удар завтра. В конце концов – будем оптимистами – стакан наполовину полон. Первый акт завершен, зато второй едва начат – и до падения занавеса шесть долгих дней. Объявляй окончание антракта.
- Приветствуем наших актеров аплодисментами?
- Я воздержусь.

Одинокие хлопки белолицей тени бессильно осыпаются – темнота глотает их, растворяя в себе, обращая в ничто. Варган плачет, заливается тоской, все протяжнее, все громче, все горестнее.
Куклы слепо смотрят в зал – ждут прихода чудовища, затаившегося вне сполохов софитов. А тьма крадется сзади, невидимая, неслышимая – и накрывает их собой.
Прожектора задыхаются под плотным пологом.
В переплетение звуков змеей вползает шелест плаща, вбиваются странно-грузные шаги – Исполнитель покидает сцену. Только тогда умирает варган.