- О Марукку, что открыто тебе там, в глубине бездны небытия? – неслышно прошелестел мамлюк аль-Мутамид ибн Аббад, благоговейно изучающий короткие, грубые мазки, коими Бытие когда-то писало тело Безмолвного Пророка. Древний клинок покоился на устланным атласными подушками алтаре.
Марукку дремал уже пятый век и все это время он лежал здесь, на этом самом грубом, покрытом трещинами камне. Открытый испытущим взорам, его облик давным давно утолил всеобщую жажду любопытства и ныне уже не притягивал к себе глаз страждущих и ищущих. Даже жрецы, безвольно повисшие на поясах тучных придатков, безразлично скользили по залу, словно и пред ними покоилось не воплощение истории Блистающих, а простой кусок старой стали.
Несчастные…
- Страсть делает обладание желанным, - мягкий женский голос, пьянящий прикосновением бархат, окутал рукоять аль-Мутамида. Тихо звякнули ножны, заставляя поэта обернуться. Пред ним стояла голоса Пророка.
- Привычка обладания убивает страсть, - тонким кабирским шелком прошелестел второй голос.
- А значит, и само обладание, - закончил бархат.
Бархат – Манджет, шелк – Месектет. Кривой мамлюк никогда доселе не видел Блистающих, чьими устами вещает Пророк, но не узнать их не смог. Тонкие, прямые линии, чертившие стройные станы, сами собой складывались в имена. Манджет и Месектет.
- Тогда я стану рабом этого мгновения, - в искреннем почтении склонился аль-Мутамид.
- И рабство твое обратится для тебя небом, - в один голос произнесли голоса Пророка, - а свобода тех, кто мнит себя свободным, будет цепью. О мудрец.

На объятых зноем улицах Хаффы

- Вор! Держите вора! – визжал массивный купец-тульвар, на три пальца высунувшись из грузных, расшитых жемчугом и златом ножен. Толстый Придаток нелепо размахивал короткими рученками, на чем свет стоит кляня маленького юркого мальчонку-ужа, ловко нырнувшего в бездонное людское море. Весело позвякивал изогнутый крис, притороченный к кушаку воришки.
Опоздавшие гизармы-стражники попытались было вмешаться и преследовать вора, однако вскоре отказались от этой мысли – проще найти в пустыне оброненную иголку, чем догнать ловкача в базарной толчее, где между разморенными Придатками не протиснуться даже самой юркой из луалезских шпаг.
Взволнованные людские волны бушевали между торговыми рядами, разбиваясь о прилавки тысячами звонких золотых и серебрянных брызг. Ревели нагруженные тюками верблюды, храпели истезаемые хлыстами и шпорами лошади, бранились Придатки, хватая друг друга за руки-бороды. Не отставали и Блистающие, вливая гневный звон в бурлящий хаос базарного полудня.
Подхватывая бешенный ритм, играла музыка. Под веселый барабанный гул танцевали две тонкие харзийские сабли. Алые шелковые крылья, ленточками прилаженные к изогнутым рукоятям, вились в такт танца. Чуть поодаль кружили лихую Беседу четверо мэйланьских саев. Двое Придатков, играя Малыми, крутили безумные пируэты, то припадая к земле неуловимым финтом, то взмывая к облакам воздушным сальто. Под гипнотическое пение дуд дервишей извивались в фальшивой агонии кобры. Под раскаленные небеса, словно без них не хватало жару, взвивались выдуваемые чернокожими Придатками струи огня.
Напрасно со ступеней стоящей неподалеку мечети Шейфи аль-Кхарам призывали жрецы праздную толпу ко всем возможным добродетелям. Напрасно ругались они, угрожая веселящимся горнилами восьмого ада Хракатуша, где демоны перековывают души клинков на подковы и гвозди. Никто не слышал их.
Хаффа играла всеми красками столь редкой в этих краях радуги, переливаясь тысячами оттенков на любой вкус. Поднимались огромные кожухи жизни, вращались исполинские жернова времени. Добродетель и порок - рука об руку – плавились в одном тигле, теснее тел влюбленных сплетаясь в жаркий, пьянящий союз. И сначала день, а потом и ночь разливали жгучий напиток по тысячам жаждущих душ.

Во дворце

- О высокорожденный, сияние твоего величия затмевает самую яркую из звезд на небесном склоне. Лишь твое существование, о сплетение гения Вселенной, оправдывает потребность солнца в ежедневном сне, ибо с его уходом…
- Несчастный, как ты смеешь сомневаться в том, что величие нашего сиятельного шаха сияет в стократ сильнее даже самого солнца?..
Под томный перезвон беседующих перед троном высокорожденного Хафиза аль-Рахша абу-Нарра фарр-ла-Хаффа невольниц из дальней Кимены придворные льстецы вовсю упражнялись в красноречии. Но в какие узлы не заворачивались бы их, без сомнения, лишенные костей змеиные языки, сколь обольстительными и завораживающими не были бы движения прекрасных кименок, чтоб не выдумавали обеспокоенные придворные, сиятельный фарр-ла-Хаффа все равно пребывал в подавленном состоянии.
Скучал царственный ятаган по отосланному в Хакас вместе с послом Но Двенадцать Дланей сыном. Скучал до такой степени, что готов был простить ему и спесь, и гордыню, и непослушание, за которые спесивый шах-заде был отослан разгневанным отцом в дальнюю страну.
- Не видать ли каравана у ворот? - с великой тоской прошелестел ножнами Хафиз. Царственное тело апатично покоилось на атласных подушках рядом с троном, на котором восседал Придаток шаха. На его печальном лице, словно в зеркале, отражалась тоска царственного ятагана.
- Увы, высокорожденный, - бесцветным голосом отвечала Великий Визирь. Последнее время мэйланьская нагината была вынуждена находится подле шаха, ибо апатия последнего была плохим советчиком в государственных делах. Приходилось следить за тем, чтобы в порыве случайной страсти шах не отдал опрометчивого приказа. Особенно сейчас, когда до церемонии Посвящения оставался один день.
- Он должен прибыть сегодня, - шепнул Иберра Наставник, покоившийся рядом с шахом и госпожой Юо. В отсутствие шах-заде старый учитель отдыхал, наслаждаясь компанией прилежной и послушной принцессы Айши, однако он не мог не разделять грусти Хафиза, которому исправно служил всю жизнь, - должен. Завтра - церемония.
Киненок-рабынь сменили шуты. Кувыркаясь через головы собственных Придатков и вынуждая тех корчить гротескные рожи, они выбивались из сил, но так и не сумели подобрать ключ к настроению шаха, он даже не глядел в их сторону. Его взгляд, все его внимание было приковано к массивным створчатым дверям, очерчивающим вход в тронный зал.
Казалось, можно сосредоточить всю волю в одно единственное чувство, в одно единственное желание. И, если сковать реальность узами искренности, реальность отступится и выполнит желание. Даже если поблизости не окажется ни одного из тех джиннов, о которых там, за дворцовыми стенами, простолюдины смешат друг друга в грязных пропахших смолянистым кальяном чайханах. Исполнится. Пройденные Беседы, испитые чаши, соскребенная ржавчина - все в одну точку. Исполнится, исполнится, исполнится…
И двери отворились.
- Едут! Едут!

----
Обсуждение

Кали и Чандра.
Маленькая чайхана

В кальяне ночи водой сумерек фильтрован дым речей и желаний, опьяняя изменой закаленных, голодом и нуждой выкованных гостей чайханы, хозяев Хаффы. Принцессы улиц, близняшки Кали и Чандра развалились вальяжно на мягких подушках, ненавязчиво ласкаемые руками захмелевшего придатка. Осиное гнездо, сонный гул Блистающих и их придатков, смутный лязг и невнятный говор тех, кто в деле острее кромки лунного серпа, убаюкивал катары, с сыто-довольным видом следящих за творящимся в зале.
Крис Сита соскользнула с пояса маленькой воровки, не показываясь из простых деревянных ножен, едва обтянутых коричневой вытертой кожей, и начала что-то доказывать сидящему спиной к ней иззубренному палашу. Тот не подавал виду, увлеченный игрой в кости, но Сита, оставив девчонку, настойчиво раз за разом обращалась к нему, как возвращаются, разбиваясь о стены, волны песчаного ветра, но так же, постепенно, песчинка за песчинкой, заносило терпение палаша безрассудным упорством криса, и настал момент, когда ярость алым покрывалом обернула тусклое лезвие. Палаш развернулся резко, чтобы одним плоским ударом прибить к земле нахальство воровки, только не потушить свечу, дуя слишком сильно. Зажатый и вывернутый в сторону сестрами, палаш вздрогнул стиснутой силками серной и замолчал, признавая сильного.
Сита ходила в любимчиках у сестер, как и дисциплина, крис сжалась в руках девчонки, ожидая расплаты, катары отпустили палаш, тот взлетел, освобожденный, едва не задев своего придатка.
- Так-так-так.. и снова со спины, слабого да ржавого! – из угла голос потянулся липкой струйкой пролитого дегтя. – Смех и позор ночной Хаффы.- голос скрипуче рассыпался хохотом.
- Слышишь, сестренка, в чайхане нашей остряк завелся. И в рукояти у него вместо лезвия деревянный прут, оттого он боится на свет выйти, из-под дивана кудахтает.
Над одним столом будто гора выросла – поднялся придаток, ведомый щербатым фалконом.
- От пустых слов доблести не прибавляется, - обнаженный фалкон крепко привязан был к руке придатка, в другую ночь сестры бы и плюнуть в его сторону побрезговали, но хмельна была чайхана, не остыл задор в желобках кованого узора; Кали перебросила искорку мутного света с кончика на кончик Чандры, подмигивая, мол, а послушаем, что оборванец скажет.
- Чем же тебе не нравимся, благородный странник?
- Да слышал я, живут в Хаффе близнецы Кали и Чандра, будто бы ловчее их нет в семи пустынях, пересек семь пустынь, чтобы на чудо-гурий посмотреть, а увидел лишь неповоротливые лопаты, что только и могут, что ржавчину со стариков соскребать.
- Грув тебе не для того ли кузнец ковал, чтобы слабомудрие свое в землю выливать? Не говори того, о чем жалеть будешь! А лучше вообще влагу речей не расточай, гниением смердящую, а выходи, побеседуем, сам тогда поймешь, насколько сейчас глуп!
Деревянный был у фалкона смех, словно бы и правда вместо стали из анчара клинок был сделан, черный и ядовитый.
- Слух ваш лишь фальшивым звоном собственных голосов полон, а других речей и не чует! Со стариками да с детьми любо вам танцевать. А от воинов настоящих бежите, в ножны по самое яблоко спрятавшись!
- Нет того во всей Хаффе, от кого бежали бы Кали и Чандра!- лязгнули катары, словно в кузнечном горне распаляясь. – и того нет, кого назвали бы они себя достойным!
- Неужели?
- Истинно так.
- А и сам Махра Солнцеликий вам не соперник!
- Обленился Махра, не лезвия – лепешка его древко венчает!
- ой, языки ваши шербетом смазаны, да дела от них отстают. В чайхане могу и я похвалиться, что Шахову дочку поцелую, только утром вспомню о том да посмеюсь!
- Завтра. Солнце второй раз шпиля дворца не достигнет. А Махра изваляется в пыли. Наше слово.- прошипели четко сестры, одна о другую ударяясь.
Качнулся фалкон, принимая спор. Затихшая чайхана, взбаламученная вода, долго пепел осесть на дно не мог. Хмуро вышли сестры.

Менетах

И хотя утренняя молитва самая короткая из положенных правоверным, Менетах мог и её растянуть вдвое, а то и втрое против необходимого. Старый жрец любил воспитывать в помощниках терпение и смирение судьбе. Но в этот раз даже верховный жрец был тороплив.
- Скажи: Он-Творец единый,
- Творец вечный! – вторит копешу хор жрецов - Он не был рождён!
- И нет никого, равного Ему!*
Когда последние слова легли легкими мазками, завершая молитву, а верующие в мечети и на улице последний раз опустились на колени перед Творцом, Менетах уже был в ножнах и побуждал своего Придатка быстрее подниматься, им надо было торопиться во дворец.
«- Нельзя отпускать руку с биения дворцовой жизни, - думал старик пока его Придаток забирался на коня – Безверие хуже забвения, если хоть раз дать ему расцвести, больше порядка не будет никогда, шах ослеплён завистью к Храму, это толкает его на непродуманные дела. Слава Творцу, что Очико понимает это, но надолго ли её хватит…»


- Едут! Едут!
Но первым в распахнувшиеся двери прошли не гонцы и посланники, а Менетах. Его придаток легко и спокойно ступал по мозаичным полам шахского дворца, будто пытался пританцовывать.
- Да хранит, небесный ковёр тысячезвездный милостивого владыку Хаффы и да будет вечный Творец милостив к молитвам его… - великий жрец и его тело склонились в почтительном поклоне перед владыкой.
- Я счастлив первым сообщить своему владыке, что его сын и досточтимый Но из славного рода Тамагава достигли ворот Хаффы, да хранит её Творец и его пророки, и скоро предстанут пред светлыми очами владыки!
Жрец снова склонился в поклоне.

Чайхана на окраине Рыночной площади. Мурамаса и циркачи.

Цирк-баши возлежал на подставке в оружейном углу и непринужденно поддерживал разговор с несколькими Блистающими-купцами, в основном обсуждая тяготы пути, дорожные истории, ну и конечно налоги, пошлины и цены на самые популярные товары.
- И ведь, вот, какое дело! - возмущённо звенел на полчайханы один из купцов. - Пошлину с нас за ткани Кабирские дерут такие, что сама Нюринга содрогнулась бы, а цену возводить достойную запрещают! И как, скажите мне, Блистающие, в таких условиях торговать?!
Придатки, тем временем, ели и пили, вкушали дым кальяна и вроде даже во что-то поигрывали. Мурамаса отпустил своего развеяться, но держал клинок острым, ибо прекрасно знал склонность последнего к излишнему кутежу. Были в прошлом не самые приятные моменты, когда захмелевший до того, что сам эмир не брат, Придаток Мурамасы, совершенно не подчиняясь Блистающему, начинал нести опасную околесицу, а то и выделывать вещи ещё похуже.
Тати дрогнул на подставке. отгоняя от себя неприятные воспоминания, когда его слуха вновь достиг голос того купца:
- А посол здешнего шаха, Но Двенадцать Дланей, как его прозывают, вообще гад редкий! Мы с ним, можно сказать свояки, ан нет, даже не встретил по приезду, думал у него остановлюсь, а вот тут приходится!
Мир замер для Мурамасы на мгновение, а потом снова полетел вперёд. Внешне тати остался спокоен, ни единый отблеск на клинке не выдал огненный шторм, что бушевал в его душе. И пламя этого шторма складывалось в огненные словеса на беззвестной стене.
"Но. Но здесь. Брат."

Принцесса-шамшир Айша. Дворцовые покои.
Рыжая кобылица зари уже ударила копытом в небесную зыбь, когда задрожала сталь, объятая чем-то, что Придаток назвал бы страхом, если бы слышал хоть кто-то в подлунном мире от том, что ведом Блистающим позор боязни.
Луч восходящего солнца скользнул по сияющей поверхности, но не разогнал холода, скользнувшего по золоту инкрустации, подобно тому, как патина проносится по глади серебра, чтобы своим синюшным дыхание надолго лишить его высшей красоты, даруемой чистотой. Но ведь едино песок способен избавить от позорных пятен, так только истинная и несомненная преданность может изгнать дух ужаса, вырвавшегося из подгорных глубин и воплотившегося в неслышимом голосе, что прогнал покой Блистающей.
Взметнулся легкий шелк, откинутый нежной рукой, и тонкие пальцы принялись успокаивать сотрясающийся шамшир. Но где уж было молоденькой девушке, склонившейся над узорчатой госпожой, разогнать тучи неотвратимого несчастья, в непримиримой Беседе солнцем неизменно одерживающие верх, для того чтобы пролиться кровавым дождем на склоненные головы и пропасть, истощив милосердие Творца Сущего.
-Менетах…- прозвенела Айши.- Он должен знать ответ…
И вскоре от клинка к клинку прошла весть, что Принцесса желает видеть жреца для разговора о важном.

Весть разносятся по дворцу быстро, как звон стали и шорох нужен, и трудно утаить весть от внимательного Блистающего. Тем более от того, кто, как Фахраш, хочет и умеет слушать, и знает кого. Лишь тонкое, как лезвие Блистающего, мгновение отделило время, когда шах узнал о прибытии сына, от мига, когда об этом услышал Двуязыкий. Милостиво звякнул Малому, который поторопил своего Придатка, дабы быстрее мог Высший узнать новость, и поспешил. Его собственный Придаток, послушный, как всегда, аккуратно и ловко пристегнул причудливо изукрашенные ножны к поясу и вышел из комнаты, спеша к сиятельному Хафизу.
Тому, кто хочет лечь на прежнюю подушку, положенную визирю, не следует пропускать случаев, что щедрая судьба рассыпает перед нами... Иногда. Она ведь может и передумать, если поворачивать острие в другую сторону.
Вскоре растворились передо мною двери зала, где уже были шах Хафиз, Менетах и Иберра Наставник. И... Очико, да покроет ее ржавчина и затупится ее лезвие! Двуязыкий почтительно замер в сильной руке Придатка, приветствуя согласно обычаю всех – никто не смеет заявить, что Фахраш не ведает законов вежливости.
- Да пребудет всегда острее и ярче солнечного луча твое лезвие, владыка! - на самом деле уже заметен Блистающим на теле шаха тусклый налет, что говорит о близком старении клинка, но кто посмеет сказать это... - Пришла мне радостная весть, что сын твой вернулся в Хаффу, и не мог я не прийти, чтобы созерцать его великолепие, пребывая рядом с моим шахом под сенью его отблесков.

Кали, Чандра и еще один товарищ в плаще
(с мастером))


Протяжным криком муэдзина растянулось над Хаффой утро, розовея стыдливо. Улица окраины пуста что карман бедняка, в канаве лишь валяется придаток, даже в глазах своих от ночного горшка отличающийся только тем, что горшок чистый. Сестры вышли из чайханы в задумчивости. За один день самого Махру в пыль опрокинуть! Выветрился задор, а спор остался, и отступать не умеют Чандра и Кали. Сирокко шел твердо, мало выпил он медовых вин, и не стыдно было катарам за придатка. Никогда не стыдно.
Замотанный в черный харзийский плащ-ножны путник, что покачиваясь выплыл из-за рябого угла улицы, словно углублял пустоту, объявшую мир вокруг близняшек. Также одинокая звездочка одним присутствием превращает мутную небесную тьму в бездонный океан с одним крохотным островочком света.
А путник плыл вперед и все пытался отбиться от пухлых пальцев Придатка, что неуклюже хватались за пояс, норовя поправить непослушно сползающие ножны. И сам Придаток был ему под стать – с трудом выбрасывая вперед шаг за шагом, он слепо и решительно брел вперед. Казалось, поставь перед ним стену – пройдет сквозь, даже не заметит.
Путник поравнялся с Кали и Чандрой, мазнул по ним липким взглядом и скользнул дальше. Лишь на короткое мгновение – крохотная песчинка между огромными валунами секунд – сестер кольнуло тревожное ощущение, однако тут же рассеялось, исчезло.
Кали колыхнулась на серебряном поясе, плоско ударилась о бедро придатка.
- Что такое?
Катар замялась.
- Нет, показалось, верно. Идем. Надо змееязыкого навестить, пусть долг отрабатывает, пусть эту секиру золоченую ненавидит лезвием, и рукоятью пусть придумает, как его на место поставить..
Сестры остановились у одного из смазанных углов хижины, острым взглядом улицу окидывая. Никого, если жирную спину шатуна не считать. Чандра потянулась за угол, Кали ее остановила.
- Что за колючка впилась тебе в гарду?
- Подожди пока, грувом чую, не просто жена этого неуклюжего за дверь выгнала.
Чандра согласно вздохнунла.
- Тогда?..
- да.
Они прошли еще два дома, свернули в серо-коричневую тень.
Некоторое время вокруг царила тишина. Лишь отбивало ровный ритм сердце Придатка-Сирокко, что всем телом вжимался в тьму. Наконец, когда терпение уже стало соскальзывать с острых краев близняшек, послышалось знакомое шарканье.
Сестры выжидали за барханы спрятавшимся ветром, когда вновь спина чужедея покажется, черной молнией внезапно взлетели, Кали – сверху, Чандра – снизу, в клещи дуг захватили толстого придатка, крестом рассекли пояс. Сирокко ногой наступил на упавший клинок, Кали к потному горлу подлетела, лезвие едва не испачкав.
- Ну, говори, чего дома не молится?
Казалось, ни отшатнувшийся к стене Придаток, ни барахтающийся в пыли Блистающий не успели даже удивиться. Дрогнул, встрепенулся придавленный сайгак, однако не вырваться без помощи Придатка. Увы, лишь пустота обнимала жаждущую сильной руки рукоять.
Взгляд пришпиленного Блистающего, который оказался острой чуть искривленной шашкой, натренированным усилием растерял неожиданно обретенную осмысленность и тут же расплылся гашишным дымом по нависшим над ним сестрам.
- Я?... – пьяно протянул он, - г-гуляю… вы кто?.. зач-чем? Бес-седовать не с кем, что ли?
«Второй раз себя поймать даем, неужели прав безродный фалкон?»
- В такой час правоверные не по воровским кварталам в одиночку прогуливаются, а идут если через улицу, так обратно тем же шагом не поворачивают. – нога придатка-Сирокко повернулась на носке по шашке, обнажая клинок. – да и рисунка закалки такого у простого прохожего нет. Говори, кого искал ты и для кого манну сведений собираешь столь тщательно? – Чандра поверх сестры крест силков у шеи толстого придатка завершила.
- Я… я п-просто м-мимо… - заплел было клинок старую песню, - однако как почувствовал, что Кали уткнулась в отполированную сталь и вот-вот проведет кривую царапину, так сразу сдался, - мне заплатили! – прохныкал опозоренный Блистающий, - за то, чтобы я проследил за вами. Всего за один день…
- Кто, - клинок лязгнул о каменную стену.
- Тульвар… один… имени так и не назвал! Я правду говорю!.. Пожалуй, жрецом был – одежда, как у нищего, но вот пояс – с рисунком, как у жрецов! Это все, что знаю!
Пятка Сирокко вдавила в землю скулящую шашку.
- Истинно ли?
- Творцом клянусь!
- Хорошо! – Кали и Чандра оттолкнулись от стены, выпуская толстяка. – Вели своему придатку на колени опуститься лицом к стене, и сам отвернись да Всевышнему молись. И упаси тебя Марукку обернуться ранее положенного!
Дождавшись исполнения, сестры скользнули за угол. Драгоценный песок времени, коснувшись лезвия, соскользнул в небытие, в тучам забот добавилась еще одна. Если сестры встретят сегодня закат солнца, они пообещали себе напоить всю ночную Хаффу, даже того грубияна фалкона и тупицу палаша, из-за которого все пошло кувырком.

Врата Хаффы, Баб а-Джабир
Гуань Дао
По времени – чуть раньше того, как дворца достигла новость о прибытии принца

Караван, во главе которого ехали Но Тамагава и Ашшир аль-Каби абу-Нарра, достиг стен Хаффы еще засветло. Несмотря на проклинаемую шах-заде нерасторопность, с которой ленивые верблюды переставляли ноги, они умудрились обогнать пламенную колесницу зари. Вопреки собственным ожиданиям.
И потому караван встретили не гостеприимно-льстивые объятия встречающих придворных, а наглухо запертые врата Баб а-Джабир. Массивные дубовые створки, надежно оббитые тяжелой медью, сошлись так плотно друг к другу, что меж ними не протиснуться было даже самому тонкому из рода Малых.
Это не могло не вызвать неудовольствия со стороны нетерпеливого шах-заде, страстно желавшего наконец отведать атласных объятий уюта собственных покоев. Однако сколь не трубил в рог Придаток Ашшира абу-Нарра, Баб а-Джабир оставались запертыми. Пришлось дожидаться утра.
Лишь когда на далеком горизонте сверкнула золотистая кайма зари, лишь когда ангелы решили, что пора выкатить пышущий жаром динар солнца на истосковавшийся небосвод, врата пришли в движение. По другую сторону створок огромные черные, словно джинны, Придатки приподнимали стальные засовы – один за другим, все двенадцать. Заскрипели, застонали хитроумные механизмы, что приводили створки Баб а-Джабир в движение. Подчиняясь сплетенным воедино телам Придатков и хитроумию Блистающих, врата открывались.
Вниз, с дозорной башни, спустился знаменитый Гуань Дао – недремлющий жрец-страж врат. Огромный Блистающий на вид был таким же неповоротливым и медлительным, как и врата, денно и нощно им оберегаемые. И как дивился всякий, кто видел проворство с которым жрец порхает в руках одного из своих Придатков… да, недремлющий Гуань Дао имел двух Придатков. Пока один спал, другой вместе с неутомимым стражем прогуливался между створками Баб а-Джадир. Стоило тому притомиться и возжелать сна, как пробуждался другой и сменял его на посту.
Впрочем, как умудрялся Гуань Дао обходиться без сна было загадкой для всей Хаффы.
- Приветствую тебя, о сиятельный принц, - склонился в сухом поклоне страж, ненавязчиво звякнув кольцами, украшавшими лезвие, - большая честь первому встретить тебя после долгого путешествия.
Сплетенный в одном Блистающем жрец и страж, казалось, не замечали гнева, клокотавшего в обжигающем взгляде шах-заде. Распрямившись, Гуань Дао обратился к стоявшему подле принца Но.
- Здравствуй и ты, почтенный Тамагава. Не первый и не последний раз проходишь ты сквозь Баб а-Джабир и всякий раз я рад свиданию с тобой. Надеюсь, как и обычно, после ты не откажешь мне в дружеской Беседе.

В шахском дворце
Аррак ин'Хамм

- Нюринга дернула треклятого принца вернуться так рано! – пробубнил себе в гарду главный евнух Аррак ин'Хамм, которому в награду за долгие годы служения шах пожаловал главенство над дворцовой прислугой, - скорее, кривые зубы Хракатуша, скорее!
Слуги-Малые сновали туда-сюда, гоняя нагруженных полными яств подносами Придатков. Досконально изучившему дворцовую жизнь Арраку отнюдь не явлалось тайной то, что шах устроит по поводу возвращения блудного сына пирушку.
Евнух бы и не возражал, и не ворчал, если бы не пристратился он вместе с потолстевшим и погрузневшим Придатком к долгому сну. Ой, как не хотелось ему выпутываться из сладостных объятий сна, в коих перещилась ему прекрасная гурия, тонкими медовыми пальчиками ласкавшая грубые изгибы его клинка.
- Чего повскакивали все, - все бурчал Аррак, - солнце едва поднялось…
В безумном мельтешении слуг пустующий зал для празднеств стал стремительно преображаться. Золотыми огнями вспыхивали на столе блюда, кувшины, чаши. Все еще пустые, однако до того, как яства займут положенные места оставалось совсем немного – как узнает от стражников дворцовых Аррак, что принц с послом уже у порога стоят, так сразу даст знак – и мигом оживет пустой метал.
Удостоверившись, что все к прибытию высокорожденных гостей будет готово, главный евнух неторопливой походкой направился в тронный зал. Лучше быть при шахе, ежели тому чего вздумается. Ох и капризен стал старик.
- Что за шах такой, Придаток которого чаще клинка десницой за чашу с вином хватается?.. – убедившись, что его никто не слышит, процедил сквозь ножны Аррак.
Засопел Придаток, поднимая грузное тело по лестнице. Мягкие замшевые туфли тихо шуршали по кабирскому ковру, устлавшему мраморные ступени. Аррак уже почти преодолел препятствие, как навстречу ему, едва не сбив, пугливой ланью бросилась служанка.
- Ах ты! – взревел евнух, заставляя Придатка поднять потную ладонь, чтобы отвесить неуклюжей девке пощечину.
- Не вели казнить, сиятельный! - тонко пискнул короткий кинжал с пояса испуганно отпрянувшей к стене девушки, - принцесса велела позвать верховного жреца Менетаха к себе в почивальню!..
Аррак так удивился, что едва не расплескал жгучий гнев. Но сдержался, удержал в себе огонь: раздался мокрый шлепок, охнула служанка.
- Что? Зачем?.. – переведя дух, грозно спросил евнух
- Не знаю! Ничего не сказала высокорожденная!
- Пошел прочь, я сам передам Менетаху.
Прикрывая горящие щеки, умчался Придаток неуклюжего кинжала, оставил Аррака ин’Хамма в одиночестве.
- Вот семейка, Нюринга поглоти их, - вновь оглянувшись в поисках случайного свидетеля, буркнул евнух.

Сиятельный принц Ашшир аль-Каби. Ворота Хаффы

Алеющие небеса вознаградили ожидание принца, и наконец открылись узорчатые ворота Баб а-Джабир, впуская внутрь ожидающие караваны.
После золотого песка пустыни, что гладкостью своей напоминает нежную кожу шахских наложниц, а жаром - дыхание умирающего от лихорадки Придатка, огромными показались раскрывающиеся ворота цветущей Хаффы, насмешливо нежащейся в палящих солнечных лучах. Восторженным трепетом листвы персиковых деревьев в дворцовом саду охвачено сердце шах-заде, и нетерпеливо звенят золотые ножны.
Близость Посвящения, родные стены любимой Хаффы и круговорот дворцовых дел, в коих тонешь, как в грациознейшей и опаснейшей Беседе, заставляли Ашшира торопить Придатка, раздраженно качаясь в роскошных ножнах на боку и постукивая его по ноге, как поторапливает купец на базаре разленившегося ишака.
Замер шах-заде, наблюдая завороженно за тем, как раскрываются ворота и как принимает их в свои жаркие и загадочные объятия великая Хаффа. Для Ашшира аль-Каби это был особый момент, так как ему казалось, что весь город приветствует его и радуется его возвращению.
К сожалению, спутник принца, казалось, не разделял его восторгов. Но Двенадцать Дланей был как всегда спокоен. Его прямой, чистый и строгий клинок покоился в ножнах, как в латах западные Придатки, о коих много слышал принц, и вот уже в который раз Ашшир пытался догадаться, что же происходит в душе Но, который, к слову, мог быть зол на принца за его поведение в Хакасе и как-нибудь поведать об этом шаху.
Первым приветствовал путников страж Ворот Хаффы - степенный Гуань Дао, что, казалось, не знал отдыха, и потому (по мнению принца) был вечно слишком сонным. Правда, с его мастерством в Беседе спорить было сложно.
- И тебе привет, о почтенный Гуань Дао, да будет твоя служба благословенна, а бодрствование подобно цветущему прохладному саду! - ответил довольно поспешно и, пожалуй, чересчур холодно шах-заде, нетерпеливо позвякивая ножнами, - Рад видеть тебя, но ждет нас многомудрый шах, одари Творец его еще многими веками безгорестной жизни! Потому поторопимся мы, дабы не утруждать его ожиданием!
После чего заставил он Придатка своего поторопить верблюда касанием длинного хлыстика.
Вот наконец и в Хаффе Ашшир аль-Каби. Многое беспокоило шахского отпрыска. Разумеется, в числе этого был и завтрашний обряд, однако дела государства, престолонаследия и благополучия семьи и Хаффы сейчас занимали помыслы Ашшира аль-Каби, и, проезжая по улицам родного города и вдыхая его жизнь, принц одновременно размышлял о том, что будет говорить отцу и как же развернуть то, что он замыслил, еще более удачно. Путешествие в Хакас прошло удачно, Творец был благосклонен к ним, и шах-заде в полной мере показал свое умение говорить и мастерство убеждать. Охваченный пожаром мысли упрямый изгиб клинка ослеплял всех придворных, а настойчивость и обаяние сына шаха, как он надеялся, сделали свое дело и пленили хакасских правителей. То, зачем он ехал, принц разумеется получил.
Однако и еще одно дело не было закончено, и это заставляло принца позвякивать задумчиво и таинственно сверкать ножнами на солнце, хватаясь за каждую свою блистательную мысль. Луноликая принцесса Айши, с чьей чистотой и прелестью не сравнится ни один цветок, с чьей грацией и легкостью не тягаться ни одной красавице Востока. Ашшир аль-Каби любил сестру, хотел ей счастья и знал, как совместить это желание со своим желанием соревноваться сиянием и силой не только с солнцем, но и с самим шахом. Это была еще одна цель его поездки в Хакас, где, впрочем, однозначного ответа ему не дали. Неужто не нужна им жемчужина Хаффы, неужто не хотят они породниться со знатным родом абу-Нарра?
И в размышлениях о том, как же склонить принца Хакаса на свою сторону, как убедить его и как убедить отца, который, верно, пойдет на встречу любимому сыну, шах-заде добрался с Придатком до дворца и с облегчением вступил в его заветную прохладу коридоров, украшенных витиеватыми письменами.

Но Двенадцать Дланей. Ворота Хафры.

Но привычно пребывал в ножнах и выглядел безмятежным, как само утро. На нем не сказалась бессонная ночь, проведенная под стенами города, не отразились на лезвии ни гнев, ни нетерпение подобные обуревавшим принца. Закон суров, но осмысленнен - подобно солнцу, скрытому с заката до рассвета за небесными пределами, ворота города ночью закрыты и столь же недоступен отдых для принца, сколь и для простого, но безрассудного путника. Ночь - загадка...
Не возмутила Но и привычная неспособность сынов востока произнести его имя верно, подобная небрежность не была оскорблением в чужом, хотя и ставшем близким царстве. Да и не небрежность то была, скорее - дань привычке и почитание своих правителей. Теперь уже - традиция. Вэй далеко, Вэй - в сердце... и сотня лет прошла.
- И тебя приветствую, о, страж ночных ворот благословенной Хафры. - Кивнул Двенадцать Дланей. - С радостью встречусь, лишь засвидетельствовав почтение шаху и доложив о выполнении возложенной задачи. Нам есть о чем поведать друг другу.
За неспешным разговором с Гуань Дао Но дождался, пока весь караван пройдет в город, коротко поклонился и его придаток поторопил тонконогую кобылицу, следуя за принцем во дворец.

Время беседы -
После заполненного
Заботами дня (наступает).

Шахский дворец, тронный зал
Шах Хафиз

Едва радостная новость торопливой ласточкой достигла порхнула на потускневший от ожидания клинок высокорожденного ятагана, как царственный лик, источавший печаль и тоску, тот час ожил, преобразился, засиял. Шах ткнулся рукоятью в теплую ладонь вскочившего Придатка, взволнованно взлетая с атласных подушек.
Замолкли кривляющиеся шуты, опустились алые ленты, венчавшие рукояти рабынь-кименок, замолкли льстецы. Стихло перешептывание Высших, присутствовавших в зале. Отвлекаясь от бессмысленных разговоров, Блистающие обращали сонные взгляды на сверкавшего в руках Придатка шаха. Тихо и пусто стало в тронном зале.
- Едут! – повторил в грянувшей тишине Хафиз, ложась в золоченые ножны, - право, чего же мы ждем тогда?
- О сиятельнейший, - почтительно склонилась стоявшая подле трона Очико Юо, Великий Визирь, - я уверена, несмотря на раннее утро, гостеприимство ликующей Хаффы задержит принца по пути во дворец. Ждать его у ворот дворца будет излишним.
Шах недоверчиво посмотрел на Блистающую, скользя вопрошающим взглядом по иероглифам, украшавшим ее лезвие.
- Благородная Очико права, о величественнейший, - шепнул невесть откуда объявившийся Аррак ин’Хамм, главный евнух и начальник над дворцовой прислугой, - Ваш ничтожнейший раб позволил себе смелость распорядиться приготовить к появлению златоликого шах-заде пиршество. А также выслать навстречу принцу слуг и стражей, дабы они проводили его прямо за стол к Вам, о Владыка.
Придворные оживились, шурша кисточками, тесемками и звякая ножнами. Значит, будет пир! Давно, ой, давно погруженный в наслаждение душевной болью шах не затевал знатных попоек, коими он славился в былые дни. Словно и потускнел яростный блеск роскоши, в коей утопал дворец, словно и не являлся он предметом отчаянной зависти владык Хакаса, Вэя и Мэйланя.
- Хорошо, быть по-вашему, - нехотя согласился шах, - отправимся в трапезный зал, там и дождемся Ашшира. Впрочем, Аррак, не забудь доложить принцессе Айши, что ее брат вернулся из долгой поездки. Пускай спускается к Нам как можно скорее. В праздничных ножнах.
- Будет сделано, о затмевающий солнце, - неуклюже сгорбился в глубоком поклоне Аррак ин’Хамм, - я непременно распоряжусь о том.
- И ради Всевышнего, - добавил шах, - найдите Солнцеликого. Куда запропастился Махра?
- Твоя воля закон для меня.
Растеряв первый жар и обретя душевное спокойствие, размеренным шагом Придатка поплыл шах Хафиз прочь из тронного зала. Послушным стадом вслед за ним устремились придворные, с Великим Визирем во главе. В тронном зале задержались лишь стражи-гизармы, а также Менетах-жрец и главный евнух. Последние задержались по воле неуклюжей служанки, едва не сбившей достопочтенного Аррака с лестницы и передавшей ему просьбу (или же приказание?..) принцессы.
- Высокорожденная Айши желает видеть Вас у себя, - вкрадчиво прозвенел евнух, - неотложное дело, судя по всему.
Обменявшись многозначительными взглядами оба Блистающих покинули тронный зал. Каждый – по собственному делу.

Утро простого труженника
При поддержки Армии Мертвых

Ульф пробудился от прикосновения своего Придатка - неумелый и глупый, так стоило бы называть это существо, которому выпала невиданная удача путешествовать вместе с Ульфбертом, в виду неприятного инцидента, случившегося в пустыне, когда прошлый Придаток, не выдержав тягот пути, покинул бренный мир. Его даже было немного жаль, как бывает жаль поношенной, но любимой вещи, однако все в мире меняется и даже Блистающим порой приходиться угасать, что же говорить о недолговечных Придатках. Этот новый был не так уж и плох, как могло показаться поначалу, да и приказам подчинялся, вот только - не любил Ульф, когда его вот так будили ни свет, ни заря… впрочем солнце уже давно в зените находилось, город шумный освещая лучами своими. Подумать только - покуда он забвению сладостному предавался, караван ворота миновал Хаффские, причем тихо и спокойно, коли уж не проснулся он. Сейчас же цирк шумный и многолюдный во время выступления, тих, словно ручей пересохший был - разошлись скоморохи по городу, охрана лишь сонная и скучающая рядом стояла - два ятагана старых, до блеска начищенных. Ну да к ним особых дел у Ульфа не было, а потому вызнал он, где ближайшее кузнеца именитого жилище находится и туда Придатка своего направил.
Утро только-только зачиналось. Там, где-то высоко-высоко неутомимые ангелы торопливо срывали с небес вуаль облаков, сухим южным ветром прогоняя ночную прохладу и подставляя обнаженную синеву жгучими лучами встающего солнца. Вслед мирозданию просыпалась и Хаффа. Узкие улочки, что вели прочь от базарной площади, на которой расположился цирк-караван, постепенно оживали – хлопали расписные калитки, ухали чугунные дверные кольца. Словно исушенные временем горошины из перегнившего стручка, вываливались на улицу сонные Придатки, на ходу зевая и поправляя непослушные пояса с все еще дремлющими Блистающими.
Суровый взгляд Ульфа, рыскавший по окрестностям в поисках интересного, неожиданно потеплел, смягчился – настойчиво источая аромат мирры и алоэ, мимо продефилировала невысокая стройная девушка, на округлых бедрах которой в такт мягким движениям раскачивалась грационзная шпага-скьявона.
Богата Хаффа пленительными женскими формами, да все эти хитроумные изгибы-перегибы, диковинные инкрустации, причудливые изрезы и вырезы казались простому лоулезцу неискренними, чопорными, чуждыми. Восточная красота, страстно воспеваемая в каждой чайхане, за каждым прилавком, в каждом закаулке, оставалась для лоулезского гостя загадкой. То ли дело с одного мимолетного взгляда-бабочки угадываемый стан скьявоны – тонкий прямой клинок, двумя переплетенными змеями плотно обнимающая рукоять «чашечка», простые, без излишеств ножны. Крошечный оазис понимания в пустыне чуждости.
Поэтому-то и последовал за стройной скьявоной Ульф, что родную стать в ней углядел, пусть сдобренную обильно востоком, но не столь приторную. Возможно даже поговорить хотел, дабы после, днем уже жарким, вспомнить, что не плохо утро началось, вот только быстра была незнакомка, а люду разного немало по дороге сновало и пробираться через них задачей не легкой оказалось.
Раз за разом терял Блистающий красавицу из виду, пока, наконец, оттолкнув в сторону очередного особо не расторопного прохожего, Ульф почувствовал себя не охотником, ступающим по следам желанной добычи, а скорее рыбаком, чье дряхлое суденышко с волну на волну перебрасывает шторм. Пропала скьявона.
И тут услыхал лоулезец стон наковальни до зуда в основании клинка знакомый. Раз за разом взлетал невидимый молот и обрушивался на незримую наковальню, вырывая из ее хладных недр глухое пение. Оно-то и сорвало с рукояти Ульфа невольно упавшую вуаль разочарования, обратив его внимание в сторону кузни, что, по всей видимости, находилась совсем неподалеку.
Теперь уже поиском многотрудным можно было не заниматься - слух острый был у меча простого, витиеватастями восточными не замороченного, а потому двинулся он за звук молота тяжелого, к святилищу приближаясь с каждым шагом.
Не сразу понял Блистающий, что он оказался на улице, где каждый двор ремесленнику какому-нибудь принадлежал, однако очевидность того ласточкой впорхнула в сознание Ульфа – вот горшечник ловко крутит глину, чуткими пальцами придавая ей форму, вот прядильщик ткет искуссный узор на пестром, словно одежда циркача-арлекина, ковре, вот столяр острым, но бездушным ножом рисует диковинных птиц по просмоленному дереву. Случайные прохожие, праздно плывующие мимо, словно и перестали существовать.
А вот и храм священный, кузней именуемый. Ульф провел Придатка во двор, прикрыв за собой настеж распахнутую колитку. За углом дома, сокрытая от жаркого солнца под навесом из виноградных лиан просыпалась кузня. Молчала печь, глядя потухшим угольным глазом в никуда, дремали клещи, притулившиеся боком осунувшимся мехам. Лишь наковальня пела, подчиняясь молодецким ударам тяжелого кузнечного молота.
Едва приметил молот нежданного гостя, как замер в руках, что словно канаты жилам были оплетены, огромного чернокожего Придатка. С виду – настоящий джинн, о которых так много слышал Ульф в местных пустынях и оазисах.
- Доброго дня тебе, мастер прославленный, - поздоровался лузиец.
- И тебе привет, - в ответ произнес кузнец, к земле опускаясь, - что в столь ранний час привело тебе ко мне на порог?
- Поговорить хотел я, коли время для беседы чинной найдеться среди трудов праведных.
- Найдется, незнакомец, найдется. Вот только, ежели ты жаждешь разговора, придется тебе пройтись к Харам Бейт-Мару, поскольку скоро время молитвы, и я боюсь припоздниться.
- Составить компанию в деле таком почетном для меня честью будет, - учтиво отвечал Ульф. - Но прежде скажи, как имя твое, кузнец?
- Ашаг Черный, - ухнул молот, переместившись за спину к дюжему Придатку. Имя – словно меткий бросок копья. Совсем не выглядел простой, одурманенный тысячами звонких встреч с наковальней, ошкуренный суровым восточным солнцем ремесленник чопорным, высокомерным жрецом, о которых с готовностью рассказывали нищие у походных костров, - а тебя как величать мне?
- Ульфберт, - коротко в тон собеседнику ответил меч.

Личные покои Махры Солнцеликого в шахском дворце.




* Хами-даши – однолезвийный японский кинжал с маленькой гардой, разновидность Танто, отличается присутствием рудиментарной гарды.

«- Интересно, что там такого срочного случилось – думал Менетах когда его Придаток споро шёл по извилистым коридорам шахского дворца, прислуга-Малые почтительно расступалась перед священнослужителем и спешила покинуть путь Блистающего.
Стража покоев принцессы помедлила, но также дала дорогу старцу.
«- Лестно конечно, но до чего глупо… - усмехнулся копеш, проходя мимо телохранителей.
- Да будет Творец-с-тысячей лиц милостив к высокорожденной принцессе, - Придаток низко поклонился – Я, скромный Менетах, ничтожнейший из слуг Единого, явился по зову булатнородной Айшы…
-Я рада видеть тебя столь скоро, мудрейший служитель Дарующего Свет, да не обойдет он тебя своей милостью, дабы смог ты словом мудрым изгнать печаль из моего сердца.
Лезвие тускло блеснуло и вновь тонкие пальцы Придатка скользнули по вязи узора, стремясь унять дрожь металла.
- Что беспокоит тебя, дитя? - мягко проговорил копеш - Облегчи своё сердце от тяжких камней сомнений и груза грозовых дум.
Менетах сделал несколько шагов вперед.
Альтэ подняла головку и посмотрела на Придатка-монаха. Во взоре ее читалось сомнение.
-Я слышала голос…-нараспев проговорила Айши, нанизывая слова как драгоценные жемчужины на нить воспоминаний,- он говорил страшные вещи о крови, что должна пролиться.. О пробуждении тех, что спали, хоть и думали, что бодрствовали. Что может значить это? Что за дух раздора нашептывал мне в предрассветный час. Или то глас ангельский, ниспосланный чтобы предостеречь неразумную.
- Это было во сне или же ты слышала это наяву? - голос жреца стал серьёзней.
-Я не знаю.. Я просто слышала. И не могу понять, был ли то сон или наваждение предрассветное.
- А голос, каким он был? И было ли ещё что-то кроме голоса? Видения? Образы?
-Нет, только глас... Глубокий, словно пляшущий между стенами глубокой ямы, в которую заточен.
"- Принесла нелёгкая - мысли Менетаха понеслись как породистые жеребцы на скачках - Как же всё это похоже на... но..."
- Мда... нелегкая задача выпала мне - копеш подумал и продолжил - За многие годы служения Творцу я видел и слышал многое, скороспелых пророков у которых ещё не выветрился алкоголь из крови и праведников, что были угодны Творцу, базарных кликуш, что предвещали конец света и святых, что отводили страшные беды...
- Принцесса, я боюсь ты слышала, то, что богословы зовут - "отзвук демона", из самых глубин Ада тянутся нити к людям, через демоны пытаются напугать, ослабить и заставить плясать под свою дудку и часто им удаётся достучаться до людей.
- Ты нервничаешь перед Посвящением, ты тренируешься до потери сил, и вот результат - твоя защита ослабла и шайтан попытался внушить тебе тяжелые мысли и думы! Но ты сильна и умна! И то что ты призвала меня, лишнее тому доказательство! И также как лужа высыхает под лучами солнца всякое Зло рассеется под светом Творца!
-Ты успокоил меня, мудрец! -ласково прозвенела Айши, а по полированной поверхность скользнул озорной блик. – Мы сумеем дать отпор демонским козням. Если не в Беседе, то в мыслях. Благодарю тебя за то, что ты уделил моим страхам драгоценную влагу своей мудрости.
вести и в мыслях, о достославная - темный металл копеша чуть показался из ножен - Ведь главный твой бой внутри тебя, а не на посыпанной песком арене...
Старик попятился спиной к выходу.

(Совместно с Доном)

Фахраш повел своего Придатка следом за Хафизом и Очико в пиршественный зал. Любили Придатки поесть, пока вели беседу Блистающие. И то – пусть будут довольны, о них ведь тоже заботиться надо. Долгое дело – вырастить хорошего Придатка, того, кто умеет всё, что нужно клинку. Ибо как ни велико искусство Блистающего, а если силы да ловкости не хватает его носителю – не удастся в Беседе свое мастерство как следует показать. Новый долго растет, коли постареет прежний или болезнь его постигнет.
Нет, конечно, иные берут Придатков даже необученных – низкородные да отребье всякое; а другие опытных, но разных родов. Стражники те же... Только Высшему такое неприлично: ему один род принадлежит, как следует клинком воспитанный по своим вкусам. Потому и гордятся знатные клинки, и спорят часто – у кого Придаток статью вышел, силой да одет красивее.
От размышлений задумавшегося некстати Двуязыкого отвлекло возмущенное позвякивание рядом. Он прислушался к разговору.

Пир
Я и мастер

Величием и богатством сияла трапезная. Юное солнце сквозило чрез высокие окна, ласкало драгоценную отделку залы, играло золотом приборов на длинном ковре среди кушаний, окрашивало благородные клинки прозрачно-медовым сияньем. Казалось, и теплые еще лучи его воспевали славу шаха.
Великий властитель позволил сесть своему Придатку и остальным, и начался пир. Придворные Придатки вели себя чинно, по привычке ели немного и осторожно, ибо не прибыл еще главный виновник празднества – молодой шах-заде. Мягкий говор разносился над коврами, разбегались самые замысловатые сплетни, разлетались самые невероятные слухи... Лишь вокруг шахской подушки царила торжественная тишина – высшие Блистающие ждали слова царственного ятагана.
Драгоценной змеей замерла Великий Визирь. Не давала она расслабиться своему Придатку, и стройный юноша едва дышал, прислушиваясь к приказаниям острой владычицы. Лишь пригубил он алого вина да съел медовую сладость – Очико желала, чтобы рассудок его оставался чист и податлив.
«Следи за подлецом Фахрашом, - наставляла она. – Не отрывай глаз от его Придатка, нельзя допускать их к сиятельному принцу.»
А сама ждала прелестной Айши. Солнечная дочь властителя вызвала к себе Менетаха. Надо бы разузнать чуть побольше об этом... Многого ждала нагината от принцессы, и особенно теперь, когда прибудет самый близкий ей родственник и соперник в борьбе за наследие престола – брат Ашшир.
Но вытесняли все из беспокойного сознания высокой дочери Юо мысли о том, от чьих решений зависит судьба всей Хаффы. Знать все, что делает блистательный шах, о чем он думает, чего желает – вот были первостепенные обязанности Великого Визиря. Не зря Очико им стала; она была достойна этого.
О Боги, позвольте охранить светлейшего Хафиза аль-Рахша от речей недобрых, от поступков необдуманных, горячих, от дурных клинков!..
Словно уловив журчание благоверных мыслей Блистающей, высорокорожденный ятаган отвлекся от праздного разговора и приподнялся в ножнах, устремляя испытующий взгляд на Очико. Несмотря на то, что фарр-ла-Хаффа постарел да поизносился, утерял былое сияние, не расплескал шах дарованное Творцом величие. Не любили придворные пронзающего насквозь, срывающего покровы коварства и лжи, обнажающего естество взгляда, и редко кто мог выдержать его. Но совесть Очико чище души новорожденного, чище вод горного источника, чище слез юной девы – нечего было бояться Великому Визирю, верно отдавала она долг службы роду абу-Нарра. От того начищенное до зеркального блеска лезвие нагинаты не отклонилось ни на ноготь, ни на волос, достойно приняв свет фарр-ла-Хаффа и не утаив души в ножны.
Хафиз аль-Рахш мягко качнул рукоятью, мол, не зря избрал на место коварного Двуязыкого благородную Юо.
- Иль изменяет мне зрение, - громко произнес он, устремляя обжигающий взгляд в притихший зал, - иль нет с нами ни верховного жреца Менетаха, ни принцессы Айши!..
И правда. Не только справа от высокорожденного ятагана пустовало место, но также и слева, там где полагалось сидеть луноликой дочери Хафиза, сверкала девственной наготой бархатная подушка, исшитая серебряными птицами и зверями.
Встрепенулась Блистающая и чуть склонила острый клинок. Не должен владыка ни о чем беспокоиться - пусть всё будет идеально, пусть всё и все будут на своих местах... Пусть достойные будут рядом, а коварные и подлые клинки исчезнут из жизни Хаффы...
Придаток по приказанию гордой Очико ловко развернулся.
- Стой. - Изящной рукой он остановил невысоко слугу-придатка, торопливо семенившего вглубь залы. Тотчас короткий кинжал на поясе юноши звякнул в почтительном поклоне и замер, ожидая веления сиятельной госпожи.
- Ступай в покои Ее Высочества Принцессы Айши и проси ее спуститься в трапезную, - тихо и ровно прозвенела нагината. - Если же принимает она у себя верховного жреца, передай и ему пожелание владыки. Поспеши!
Чуть дернув скромными ножнами, толкнул кинжал придатка в пояс, и слуга бросился исполнять приказ - лишь пятки засверкали.
Высокородная дочь Юо успокоенно опустилась на мягкую подушку. Нелегкие размышления увлекли Великого Визиря, и далеко унеслась она в своих мыслях о предстоящих торжествах, о приезде принца, о будущем великой Хаффы...

Пир.
Принцесса-придаток Альтэ и принцесса-шамшир Айши.

Последний скорбный блик скользнул по озероподобной глади клинка. Жрец почти уже скрылся, когда звонкая, как колокольчик на шее молоденько козочки, просьба его догнала:
-Не говори никому о том, зачем я тебя звала. Пусть только Творец будет свидетелем промеж нами.
Разговор, как это всегда бывает, поглотил тысячу временных песчинок, но стоил того бесценного золота. Однако настал момент, когда принцессе стоило быть подле отца, чтобы вместе с достославным родителем встретить возвращающегося брата. Придаток шах-заде нес на своих сапогах радость, замешанную на пыли дорог, ведущих к дому, и тревогу, таящую в себе отдаленные раскаты грома. Эта неясная опасность горчила, как порою перебивает вкус сладкой травяной настойки один единственный затесавшаяся промеж прочих стебелек полыни.
Посланник Визиря встретился с Блистающей у входа и, низко поклонившись, пропустил в зал. Гордо, не глядя ни на кого, вплыла легконогая Альтэ в Трапезную, чтобы преклонить колени перед Придатком Великого ятагана, повинуясь велению своей госпожи.

На базарной площади
Хассан ас-Сефим

Высоко в небе солнце было, легкий утренний холодок, что достаются зорям от темных ночей в наследство, уж сменился обыденной для всех жарой (разве что гости из прочих стран изнывали в тени, не смея покинуть жалкие убежища). Базарная площадь уже давно ожила, радуя тонкий слух купцов мелодичным перезвоном монет. Подобно смеху юных прелестниц пели золотые драхмы, динары, томаны, словно горный ручей журчали потоки чистейшего серебра - юани, таньга, дирхемы, рупии, и, наконец, тяжело грохотали медные данги и фулусы.
Много знатных Блистающих, имена которых с томным придыханием выговаривали красавицы Хаффы, взрастили свою славу именно здесь – за заваленными всевозможными товарами прилавками. Да, пусть в Беседах они запинались, заикались и путали вопросы с ответами, зато не было им равных на Базарной Площади, где рассудительность, расчетливость и умение навешать лапши на рукоять доверчивому покупателю куда важнее трепетного, чуткого выпада или лихого финта. А счастье подобно бриллианту, сверкающему тысячами обожженных вожделением граней, и не одними Беседами устлан путь к нему.
Хассан ас-Сефим, один из виднейших купцов Хаффы, шагал к счастью именно таким путем. Не досуг ему было тратить время в бессмысленных поединками, в которых ничего кроме царапин да зазубрин на клинке не оставалось. Уж больно драгоценный это ресурс, чтобы столь расточительно его выжигать – уж лучше обдумать детали сделки с Фахрашем Двуязыким, для коего совсем недавно он вывез из Хакаса троих прекрасных жеребцов, способных в скорости с любым ветром посостязаться.
Иначе, нежели остальные шагал Хассан ас-Сефим и каково же было его удивление, когда услащенный звоном монет, мольбами должников о прощении, страстными прикосновениями желаннейших красавиц Хаффы путь привел к собственному прилавку, вокруг которого на ночлег расположился целый караван!
Меж раскиданных то тут, то там тюков, укрытых полотнами тканей клеток (из которых доносилось попеременно то сдержанное рычание, то убаюкивающее шипение, то полусонное стрекотание) дремали в обнимку верблюды, Придатки и Блистающие.
- Что за безобразие? Что за балаган? – удивленно воскликнул Хассан, затравленно оглядываясь.
Едва прошло несколько минут, как возмущенный до глубины души купец вернулся с тремя стражниками. Гизармы сонно покачивали стальными наконечниками и, словно послушные цыплята, следовали за Хассаном.
Придаток купца одарил одного из спящих добрым пинком.
- Чего разлеглись, бродяги?! – взревел ас-Сефим, подбодренный присутствием Закона.
- Не бузи, - сонно скатываясь на плечо огромного, носорогоподобного Придатка, прогрохотал двуручный шипастый «бродяга», - зачем пришли-то? Чьих будете?
- Сворачивайте пожитки и убирайтесь! – продолжал тем же тоном не впечатленный размерами собеседника купец, - я – всеизвестный Хассан ас-Сефим! …именем Махры Солнцеликого, это мое место!
Проснувшаяся булава хотел было возразить, однако из-за спины негодующего купца выглянули стражники.
- Это место господина ас-Сефима. Передайте вашему баше, чтобы он очистил площадку, - отчеканила одна из гизарм.
- Эх, пойду доложу мастеру Мурамасе… - вздохнул циркач и, откланявшись, удалился.

Во дворце, трапезный зал

- … вы слыхали? – прошелестело в трех выпадах от гарды Фахраша Двуязыкого, - говорят, Игла наконец попалась на клинок Солнцеликому.
Судя по голосу, говорил никто иной, как дворцовый архитектор Арикан бей-Каскуш. Этот Блистающий, недавно приближенный ко двору шахом за проявленный талант, принадлежал к узкому кругу действительно осененных благодатью Творца. Кому ли, как не Двуязыкому знать это, раз он сам когда-то помог бей-Каскушу добрым советом и щедрым даром покровительства достичь того положения, которое тот занимает?
- Игла?.. – звякнуло чуть поодаль, тонким голосом главного писца, чье имя, как имя существа ничтожного и бесполезного, потонуло в глубинах памяти зюльфакара, - так Махра выловил злополучного преступника? Что ж, несомненно, это отличная новость. Величественнейший наверняка знатно вознаградит Солнцеликого.
- Вознаградит, - согласился бей-Каскуш, - вот только прежде потребует публичного наказания. Не истерся из памяти светлейшего дерзкая выходка Иглы, когда она исхитрилась выкрасть праздничные ножны принца Ашшира – и как раз перед самым его отбытием в Хакас! Говорят, ножны нашли при ней.
- Ну и что с того? Накажет, велико ли дело.
- Разве не прозрачна мысль моя? Чернота души в Игле не чает, по нраву ей озорства демоницы. Как прикажет в дегте вымазать и перьями облепить, так взбаламутится чернь, отбить попытается… не любят Солнцеликого в народе, ой не любят…

… разве не открыто вашему уму, цепкому и стремительному, что эти слухи – всего лишь слухи и не более? – лениво, словно верблюд, жующий колючку, протянул главный казначей Саим аль-Аббак ибн-Муид, ложась расписным лезвием на подушку подле Великого Визиря. Золоченный кваддар, кинжал внушительных размеров, занимал едва ли не столько же места, сколь и собеседник казначея – изогнутый саиф Аххамад Шамсу-д-Дин, старый друг и ближайший коллега – визирь, ведающий сбором налогов и податей.
- Нет, я правду вам говорю, Иберра Наставник также стар… умудрен годами, как и Сияющий, - звякнуло в ответ, - потому и решил просить у повитухи заступничества перед Творцом. Вдруг сжалится Всевышний и дарует Иберре отпрыска?
- Если и так, мой дорогой друг, то скорее Иберра возжелал молить у Хафиза милости основать собственный род. Власти жаждет учитель. А отпрыск в прошении славным аргументом выйдет.
- Может быть, может быть. Однако не стоит всех Блистающих одной ладонью мерять, многих ведут цели, для нас чуждые. Никогда не гонялся Иберра за знатностью происхождения, никогда не жаждал власти при дворе – с чего ему меняться?..

Взволновался зал, завибрировала сталь, когда луноликая Айши эфирным призраком прошелестела мимо устремивших жадные взгляды Высших. Дочь Сиятельнейшего была бы желанным украшением в любом саду, однако ж не нашлось еще таких, кто не оцарапал бы до блеска вычищенный клинок о шипы, венчающую прекрасную розу.
- А вот и первая виновница этого торжества! – воскликнул шах, приподнимаясь с атласной подушки.
Заворочался на своем месте грузный Придаток Аррака ин'Хамма, изымая из ножен главного евнуха. Солнечные лучики, свободно проникающие сквозь огромные окна зала, заиграли на золотой окантовке кинжала.
- С нами нет высокорожденного принца, однако разве не достойна божественная красота Айши абу-Нарра, попрекающая даже ангелов небесных, того, чтобы присутствующие здесь подняли кубки в ее честь?
Высшие одобрительно закивали, заставляя Придатков сводить в лестном словам Аррака звоне полные злата и вина ладони. Пусть не сталь наполнялась хмельным напитком, но лишь плоть, что подчинялась стали, но возбуждение и эйфория, владеющие поддатливыми телами Придатков, неведомым образом передавались Блистающим. Впрочем, много еще лестных слов и хвалебных тостов розовым жемчугом по мраморному полу рассыпаться должно было под веселое журчание вин прежде, чем всем клинком окунутся Высшие в сладость утреннего пира.
Только вот отсутствие Ашшира аль-Каби и Но Двенадцати дланей смущало почтенную публику.

Шах-заде Ашшир аль-Каби и Но Двенадцать Дланей.

совместно с Ри


Торопливо зашагал молодой придаток-принц под сень дворцовых стен и узорчатых переходов. Однако в какой-то момент шаги его все реже стали стучать по блестящему полу, и все тише позвякивал в ножнах Ашшир аль-Каби. Наконец обратился он к спутнику своему, что пробыл с ним все путешествие и с коим обмолвились они разве что парой слов по пути обратно.
- Скажи мне, о благороднейший Но, удачна ли была на твой взгляд наша поездка? - вкрадчиво, но довольно дружелюбно зазвучал медовый голос шахского отпрыска.
- Мы вернулись. - чуть шевельнул тяжелыми ножнами Двенадцать Дланей. - сиятельный.
Настроение Но по обыкновению не поддавалось сторонним взглядам, но, кажется, посол пребывал в благодушном состоянии. Еще бы ему не быть благодушным - дорога вдоль пустыни и беседа с Дикими, неожиданная ночевка под стенами и чуть не испорченные негодной едой и питьем Придатки. Своенравие принца, подобное взошедшему посреди ночи солнцу, во время самого посольства. Смутные разговорчики по углам уже сейчас, когда надежда и опора трона вернулся во дворец и лучился дружелюбием и радостью от скорой встречи с великим отцом. Все определенно настраивало Но на благодушный лад.
Скрипнули в ответ на слова Двенадцать Дланей ножны шах-заде, но один Творец ведал, было то выражением удовлетворения ответом или же нетерпеливое, как молодой жеребец, раздражение от его краткости и туманности, какая присуща лишь самым узким и темным улочкам Хаффы в безлунную ночь.
Ашшир все никак не мог привыкнуть к манере Но говорить и в частности отвечать. Однако сейчас не время было рассуждать об этом, и мысли принца понеслись горячими пустынными ветрами дальше.
- Да, возвращение в родной дом всегда приятно и растекается благоуханной амброй по моему сердцу. К тому же свидание с моим любимым отцом близко, и от ожидания этого клинок мой сияет еще ярче, - заговорил после короткого молчания Ашшир аль-Каби, - И все же наш визит в Хакас и разговор с их сиятельным правителем все еще занимает мои мысли. Мы многое сделали, и можем сделать еще больше. Ты согласен со мной, друг мой?
- Не слишком, мой сиятельный друг и наставник на стези справедливости. Амбра не лучшее украшение сердцу. А в остальном ваша мудрость не ведает границ, о, несравненный, сам затмевающий солнце гордился бы своим сыном. О, чем вы хотели поговорить, принц?
Но придержал своего придатка и тот принялся разглядывать картину бытописующую подвиги великих предков... не совсем понятно чьих, но древний антураж позволял предположить, что речь на батальном полотне шла именно о предках.
- Я лишь хотел принести извинения за то, что перебил твою блистательную речь там, в Хакасе, - бодро сверкнул гравировкой на круто выгнутых золоченых ножнах Ашшир, - Поверь, оно стоило того. Неужели ты не хочешь счастья нашей принцессе... И спокойствия своему клинку?
Как утреннее солнце, светящее сквозь не до конца притворенные ставни, грели искренностью слова шах-заде, однако легкая тень их подоплеки пробивалась в холодном звоне его голоса.
- Впрочем, нас ждут. Мы побеседуем позже, а пока подумай над моими словами, Двенадцать Дланей, - обронил принц, направляя придатка дальше по коридору в сторону пиршественной залы.
Вновь гулким эхом раздавались нетерпеливые шаги Ашшира. Слуги, что попадались ему на пути, учтиво кланялись и приветствовали принца, уже предчувствуя, что его возвращение опять перевернет весь дворец с ног на голову.
Наконец он и его спутник добрались до залы, где их уже ждали пирующие.
Секунда - и сиятельный принц Хаффы, неподражаемый и ослепительный в своей непокорной молодой силе, со своим придатком ступил в залу, где его уже давно ждали.
Лишь на миг он замер, окинув взглядом присутствующих, а затем поспешил к отцу, лучезарно улыбаясь и не замечая никого вокруг.
- О мудрость и опора нашей прекрасной Хаффы, отец, как тягостно было расставание! - приветствовал он шаха, зная, что тот еще больше скучал по нему и вряд ли уже сердится на него. Так что лишь сыновняя ласка и любовь заставит его уже далеко не такой прочный и гладкий, как раньше, клинок засветиться счастьем и - что главное - благодушием и добротой.

Трапезный зал, Фахраш Двуязыкий и Туракай Полумесяц

Царящий в зале гомон усилился, закружился водоворотом, поглощая отдельные разговоры, унося последние крупицы смысла в пучину льсти, лжи, клеветы, хвастовства и самолюбования. Забурлили грязные, словно помыслы старого блудника, воды.
Двуязыкий зябко дернулся, словно покоился не на ласкающем сталь атласе, а в рыбьей чешуе и потрохах. Холодной шершавой змеей заскользил взгляд Фахраша по столу, словно выискивая предлога - кого бы укусить, однако вместо жертвы натолкнулся на старого друга – Туракая Полумесяца – и вмиг втянулись отравленные клыки. Драчливый мамлюк лежал подле высокого поджарого Придатка в дальнем углу стола, заботливо огородив себя от ближайших собеседников пустыми местами. Темной тучей клубились над изогнутым клинком тяжелые мысли.
По велению Фахраша Придаток его поднялся, оставив недопитый кубок с красным, как кварц в лучах заката, вином и пересел на свободный стул возле мамлюка, дабы не мешал пустой перезвон их разговору.
- Почему тень упала на твое блистающее лезвие, друг Туракай? – зюльфакар шевельнулся, поудобнее устраиваясь рядом с мамлюком.
- О, Двуязыкий пожаловал! – Полумесяц горько скрипнул чешуйками акульей кожи, в которую была одета его рукоять, - Нюринга выжгла последние крупицы разума, а шайтан завел спесивый дух мой в западню... Небось слышал ты о прекрасной Наики из Высшего рода Ката?
- Дочь Хаммада? – уточнил Фахраш. – Доносился такой перезвон до моего слуха.
О Ката из Мэйланя, которые давно и прочно расположили свои стойки в Хаффе, он знал. О самой Наики слышал, что четкие линии клинка ее помутняет рассудок Блистающим, заставляя их то искриться чаще, то задумчиво тускнеть. Неужели и Полумесяц?..
- Да, она самая, - мешая злобу с печалью, отвечал Туракай, - однако история эта началась давно. Помнишь, перед последними скачками, что шах, да направит Творец его клинок, наш сиятельный устраивал, харзийцы прихворали?..
Фархашу припомнились вороные жеребцы Туракая, которыми тот кичился перед всем дворцом. Не зря кичился: видно было, ветер гривы заплетает, тень за копытами едва поспевает. Немало злата стоили ему харзийцы, а еще больше стоила ставка на них, которой мамлюк хотел восполнить траты. Но – увы! – неожиданно для всех слегли ретивые кони с неведомой болезнью. Пищу принимать отказывались, едва ногами переставляли. О скачках и речи не могло быть… а злато за ставку уже уплачено было!
- Помню, - удивился Двуязыкий. – Но неужто до сих пор позволяешь влаге дурных мыслей течь по твоему клинку? Да и чем связан недуг, поразивший коней, с сияющей Наики?
Сам зульфакар любил конную езду, когда мелькают мимо улицы Хаффы или ее окрестности, но не разделял страстей, что кипели вокруг скачек. Иные чуть не больше турниров о них переживали, а недостойно Беседу Блистающих с лошадями равнять! Хотя и сам иногда ставки делал, но не просто так, а чтобы спесивый блеск с рукояти кому-то сбить или повеселиться вволю.
- Так чтобы с пояса на сорваться, мне пришлось в долг у треклятого Хаммада в долг взять! – с отчаянием отвечал Полумесяц, - уж месяц прошел, как я деньги должен был вернуть. Я просил отсрочки и получил ее, однако ноги Придатка моего шайтан запутан, ибо случилось мне столкнуться с дочерью рода Ката – с прекрасной Наики... желание мой клинок до бела раскалило. Ну а дочь у Хаммада юная совсем, разве могла она устоять перед блеском Туракая Полумесяца!
Хищным огнем полыхнул мамлюк, когда Придаток его за рукоять ухватил и полоснул им воздух над столом. Неподалеку каркающие друг на друга Высшие отвлеклись, опасливо покосились на возмутителя спокойствия, однако стоило им встретить холодный взгляд Двуязыкого, как мигом вернулись к разговору.
- Все ничего б вышло, - продолжил успокоившийся Туракай, - кабы у Наики жениха бы не было, а Хаммид – перекуй его Хракатуш на подковы! – не войди в опочивальню дочери в самый неподходящий момент…
С трудом удержал себя от смеха Фахраш, понимая, что после этого трещина пройдет по их дружбе. А блики на рукояти можно было и понимающими счесть... Он чуть покачнул ножнами и замер на миг, заметив, что Придаток его, держа чашу с вином, смотрит на Придатка Двуязыкого.
- Так ты радоваться должен, - ободряюще заметил он, - что Наики твоего лезвия с радостной дрожью касается. Вот над душой никто не властен, а остальные беды пролетают мимо, как воздух, расступающийся перед выпадом. Теперь он с тебя немедленно долг требует?
- Ох, если бы проклятый мэйланец одним долгом бы обошелся! - заскрежетал клинком о ножны Полумесяц, - так ведь нет, это же вопрос чести – его собственной, его дочери и его рода! Так еще и жених у Наики тоже, выходит, в дураках. Самого Фейхина Дракона по рукоять в ослиное дерьмо окунул. Того самого Дракона, что дальним родственником роду Юо приходится… чуешь, чем тут пахнет?
- Нагината тебе пока ничего открыто сделать не может, - прошелестел парадными лентами Двуязыкий, - ибо тщится безупречность свою на виду у всех показать! Но, конечно, скрытые козни строить будет. Разве может заботиться о благе Хаффы та, что вышла из Мэйланя? Не таи в своей сердцевине тревогу, я помогу тебе отдать долг и защититься. А ты поможешь мне. Дружба ведь священна перед небом и Творцом!
- Ой, боюсь, закон есть… - с искренним сожалением возразил Туракай, - здесь, главное, честь семей сохранить. Хаммид, кочерга старая, чтобы позора избежать мог бы свою дочку и за меня отдать, чай не последний род в Хаффе. Однако покуда он обещанием Фейхину Дракону связан, не извернуться, не рассечь этот узел ему… ну и пусть закон меня покарает (кто знает, родового имени лишить могут!), так ведь Наики, а вместе с ней и весь род Ката от бесчестья не спасется. Вот ежели Дракона беззубого как-нибудь… ммм… заставить отказаться от обещания…
Полумесяц с надеждой, по клинку страстному скользнувшей, на Двуязыкого взглянул.
- Я вечным должником твоим буду, ежели поможешь мне уладить это дело! В какую бы передрягу не попал ты, всюду можешь рассчитывать на Туракая!
- Доверься мне, - властно пристукнул о ножны Фахраш.
Придаток его положил руку на плечо Туракаеву. В этот миг торжественно раскрылись створки дверей и явился взорам многочисленных Блистающих Ашшир аль-Каби во всем великолепии.

(и НекроПехота)

Дела кузнечные
С Армией Мертвых
Путь не близкий лежал по извилистым улочкам, однако же кузнец чернокожий шел уверенно, когда расталкивая столпившейся народ, когда между ними проходя, Ульф же следовал за ним, не отставая и стараясь не обращать внимания на красоты пестрые, коими изобиловала Хаффа. Все же буйство красок ярких, радуге подобных, скорее глаз резало, нежели радовало, однако же жители местные привычны были к такому положению дел, он же - гость в краях этих еще не пообвыкся.
- Ну, чужестранец, - не оборачиваясь, громыхнул молот, - покуда не исполнен долг перед Творцом, не гоже мне спрашивать тебя о причинах появления твоего. Однако же узнать о спутнике, с которым утренний намаз разделю, не будет лишним.
- Я, достопочтенный кузнец, из земель западных пришел и не первый месяц уже в пути, - ответствовал меч. - Многие города позади остались, многое еще увидать хочу.
- Хаффа любит гостей, если они знают ее законы, - коротко кивнул Ашаг Черный, - взгляни, отсюда уже можно разглядеть узор на минаретах Харам Бейт-Мару.
И правда, горделиво пронзающие облака шпили приблизились настолько, что цепкий взгляд Ульфа выхватывал из небесной синевы не только белоснежный камень, но и тонкие узоры, бессмысленной для чужестранца вязью оплетавшие высокие минареты.
- Твои стопы лишь интерес направляет? – привлекая к себе внимание заглядевшегося Ульфа, вновь спросил кузнец, - или здесь тебя ожидает дело?
- Дело и интерес для меня не раздельны, - медленно кивнул Ульф. - Мудрые говорили - великая гармония лишь в этом случае достигается, так что я, в какой-то мере, могу быть счастлив.
За разговором любой путь короче становится. Оборвался тонкий переплет улиц и переулков, превратился в многолюдную площадь, словно сплетение речушек малых обрывается говорливым водопадом. Куда ни кинь взгляд – всюду Придатки на коленях стоят, устремив жадные взгляды к величественной мечети, что в самом центре площади стояла горделиво. Рядом с людьми лежали обнаженные Блистающие, благоговейно взирая на высокие минареты Харам Бейт-Мару. Молчание объяло площадь.
Не произнося ни единого слова, Ашаг Черный вместе с исполином-Придатком опустился на раскаленный камень. Качнулась рукоять, приглашая Ульфа пасть рядом.
Тот спорить не стал - опустился медленно, обряд здешний религиозный согласившись почтить, да заставил Придатка, рядом с молотом себя положить, да всмотрелся в храм Хаффский, к небесам устремившийся. Теперь ждать лишь оставалось.
Недолгим ожиданием было. Гортанный крик муэдзина метким выпадом пронзил гробовую тишину, царившую не только на площади, но и во всей Хаффе. Мгновение спустя одиночество его пения было нарушено десятками голосов, вторивших с десятков минаретов по всему городу.
- Хайя 'аля ас-салят! Спешите на молитву!
- Хайя 'аля аль-фалях! Спешите к спасению!
- Ас-саля?ту хайру мин ан-наум! Молитва лучше сна!
Утренний воздух еще звенел от последнего слога, когда Придатки разом упали лицом ниц, словно норовя вжаться всем телом в раскаленный камень. Пение сменилось многоголосым бормотанием. Ульфу, не знавшему слов да и не слишком разделявшему странную веру Блистающих с солнечного востока, оставалось лишь надеяться, что его молчание не будет услышано кузнецом. Наконец прозвучало отчетливое:
- Прославляй хвалой твоего Творца до восхода солнца!
- Восхваляй славу Господа твоего, когда ты встаешь!
И молитва окончилась. Площадь ожила, распрямляя сотни спин и звеня сотнями Блистающих.
Ульф поднялся одним из первых, неспешно, но и не теряя времени на подобострастные поклоны. Главное, теперь можно поговорить с кузнецом спокойно, не торопять и не отвлекаясь, при наиболее благоприятном исходе - аж до вечера, когда Блистающих вновь призовут пасть ниц перед минаретами до отхода ко сну.
- Доброе дело мы с тобой сделали, - подтверждая слова кузнеца чернокожий Придаток хлопнул по плечу Придатка Ульфа. Путь обратно словно печать молчания на молот навесил, однако ж едва переступили они порог кузницы, как Ашаг Черный сразу спросил, - так за какой надобностью пришел ты ко мне, Ульфберт Чужеземец?
- Искал я кузнеца, в таинствах сведущего, - с охотою отвечал меч.
- Ты нашел такого, - громыхнул молот, на наковальню опускаясь.
- Отого радость переполняет меня, точно златую чашу добротное вино, - неуклюже попытался построить витиеватую фразу лаузиец.
- Смотри не расплескай! Жалко добротного вина-то, - хмыкнул в ответ Ашаг, - чего хвост распускаешь, вроде не павлины да и вокруг не шахские покои, а кузня. Говори прямо.
- Так даже лучше, - усмехнулся Ульф. - Скажу прямо - я пришел учиться.
- Учиться?.. - удивился кузнец, - знаешь ли ты и осознаешь ли, чему именно ты хочешь учиться?
- Да, - коротко ответил странник. - Именно поэтому я проделал столь долгий путь.
- Для какой цели надобно тебе мое знание?
- Дабы заниматься делом, достойным Блистающего, избравшего путь благородного ремесла.
- Но вдыхать душу в сталь есть дело достойное не Блистающего, а Творца, - вкрадчиво, словно проповедуя, вещал Ашаг Черный, - а мы, кузнец-повитухи, всего лишь слуги его. Ты веруешь в Творца единого, что создал землю, небеса, океаны и заселил их живыми тварями?
- Верую, - голос звучал уверенно, жестко, как и должно для меча из доброй стали откованного.
- Ой ли?.. Чужеземец, отвергнувший собственную веру ради Творца? - недоверчиво склонил рукоять молот, - раз юлил в начале нашего разговора, знать, и тут нечисто что-то. Знаешь ли наизусть Священную Книгу?
- Творец везде один, на каком бы языке его ни славили и по каким бы книгам то ни делали.
- Да, вот только законы, по которым его славят, разные. И некоторые настолько противны сущности Творца, что могут извратить его заветы.
Некоторое время Ашаг Черный молчал, словно взвешивая на незримых весах все золото "за" и чугун "против". Видимо, весы не нашли избранника, раз молот ответил:
- Я возьму тебя в подмастерья, ежели двое других кузнецов одобрят. Впрочем, ты должен понимать, что истинное знание постигается годами, веками, если угодно. Много учеников в ХАффе, а кузнецов всего трое. Уверен ли, что тебе хватит терпения и таланта?
- Для этого я миновал пустыню.
- Тогда твой путь лежит в кузни Энху Железнолапого и Хаджи аль-Мусаввира.
- Как мне добраться до них? - Вопрос действительно был насущным, поскольку города Ульф не знал в принципе.
- Кузню Железнолапого ты найдешь внутри Харам Бейт-Мару, а наковальню аль-Мусаввира - при дворце Хафиза абу-Нарра. Старый Хаджа перестал ковать еще более десяти лет назад, но покидать свою обитель все равно не желает. Затворник.
- Что мне сказать им, когда я найду их? - На всякий случай поинтересовался чужеземец.
Ответ Ашага Черного был краток.
- То же, что и мне.

(с НПехотой, а как же)

Маленькая чайхана
(чуть ранее)

Гибкая уруми* Дамаянти чутко следила за спором фалкона и тех, что приняли ее из пересохших ладоней песка много лун назад, и видела то, чего распаленные спором катары не замечали. Не стала Даяманти подливать кислого вина в хрустальные воды речи повелительниц, но оставила алмаз внимания на дерзком пришельце. Придаток ее не хмелел, сколько бы ни пил, и капюшона с головы не снимал, невидим для чужеземца оставался. А затем, по велению уруми, за ним последовал в утро Хаффы.
Когда фальчион неожиданно, одним уверенным движением разорвав цепи толпы и уверенность уруми в том, что Блистающий пьян, свернул в переулок, Дамаянти лишь благодаря счастливому случаю сумела не потерять чужестранца (лоулезец, не иначе) из вида. Нырнула под чей-то локоть, увернулась от рванувшей вперед повозки, крутанулась, обходя двух тучных Придатков со стражниками-гизармами и изголодавшимся коршуном рванула к переулку.
Успела.
Не менее часа бродил фальчион по улочкам Хаффы, словно потерянный ребенок, пока наконец не вышел к мечети Шейфи аль-Кхарам, что между базарной площадью и мостом гадателей уютно распложилась. Здесь, среди многочисленных оборванцев-дервишей, стоявших, лежавших и сидевших на широких ступеням, Блистающий остановился. Могучими плечами растолкал дервишей и сам присел подле невысокой арки, венчающей вход в мечеть.
Даяманти стрелкой полуденной тени прильнула к резной узорчатой колонне, заставив придатка стать незаметнее блохи в верблюжьей шерсти. Выводы будут делать Кали и Чандра, уруми высекает увиденное на лезвии памяти, чтобы неискаженным донести до повелительниц.
Медленно и неохотно сочились сквозь крошечный желобок полудня песчинки минут. Фальчион, казалось, обратился в статую – ни на ноготь не шелохнулся тяжелый клинок, ни блика усталости не подарил Хаффе проклятый скупец. Умеющая ждать уруми приняла предложенный поединок. Все желания и страсти, пылающие у самой рукояти соблазном выпорхнуть из ножен и силой принудить фальчиона к исповеданию, обернулись внутрь клинка. Чтобы спорить с камнем, нужно превратиться в камень.
Мгновения обернулись секундами, секунды превратились в минуты, а минуты налились тяжестью часов. Замерший вокруг мир вдруг вспыхнул сотнями новых красок и ощущений. С удивлением взирала уруми как тени, отбрасываемые колоннами, ползут, смещаясь, по растрескавшимся ступеням. Все быстрее и быстрее, быстрее и быстрее…
- …плату за труды получишь после того, как близняшки соскребут позолоту самоуверенности с лезвия Солнцеликого, - чей-то негромкий сладкий, словно курага, голос, пронзивший слишком высокую ноту, вывел уруми из оцепенения.
Уснула?.. не выдержала Даяманти, проиграла поединок с усидчивым фальчионом. Рванулось сознание уруми, выпутываясь из паутины, сотканной хитрым пауком сна. Одна за другой поддавались ее напору нити небытия, спадая с рукояти.
- В том нет сомнения, - совсем рядом прошипел знакомый голос, - катары слишком спесивы и горделивы, чтобы не исполнить обещанное. Пусть даже они узнают о нашем плане, это ничего не изменит. Они скованы цепями собственной репутации.
Говорившие были совсем рядом, за колонной, но с другой стороны, что не позволяло уруми увидеть собеседника фальчиона. Зато она отлично слышала каждое слово, словно была третьим участником разговора.
- Только после того, как выпад поразит сердце цели.
- Ты же знаешь, моему господину необходимо золото прямо сейчас, - заскрежетал о стену гардой фальчион, - Фейхин Дракон не может ждать.
- Мои руки связаны, - мягко, но уверенно отклонила просьбу курага, - я не могу отдать тебе ни таньга, пока результат не будет достигнут.
- Ржавчина сожрала твою сердцевину, - словно Придаток сплюнул, бросил фальчион, - прощай, я вскоре вернусь за деньгами.
Последнее слово еще коснулось лезвия уруми, а разговор уже растаял мягким шелестом удаляющихся шагов.

Дамаянти сдержала порыв Придатка броситься за чужеземцем, сильный, что неукротимый бег породистого скакуна, заставила смирить себя и спокойно взглядом острым фалькон проводить. Не стоило перед дервишами себя раскрывать, истинную цель прихода показывая. Да и собеседник дерзкого клинка, кинжал-бебут Шарафуддин ибн Али зорко оглядывался, горит на воре чалма, а у заговорщика – спина. Осторожно, слившись с рядами дервишей, оставила колонну уруми, выбралась на узкую темную улицу. Бебут был жрецом в Шейфи аль-Кхарам, она знала его еще до встречи с близняшками, и могла сказать, что гордилась знакомством.
Сомнения расщепляли узкий гибкий клинок, стараясь то в погоню за фалконом направить придатка, то расспросить ласково бебута. Ни того, ни другого не позволила себе сделать Дамаянти, собравшись, прочитала молитву и понеслась по городу, рассказать Кали и Чандре об услышанном.
У яркого шатра в синюю, желтую, красную полоску и с продавцом крикливым, что кошка, которой отдавили хвост, Дамаянти заметила мальчишку-кинжал, придаток которого протянул грязную тощую ручку в пирамиду медовых яблок, пока купец рассыпался драгоценным бисером по пыли невнимания прохожих, стараясь привлечь их к своим фруктам.
Уруми дала мальчику вытащить яблоко и отбежать от шатра, затем придаток ее наступил на развязавшиеся обмотки на ногах мальчишки-придатка.
- Постой-ка, Ахмет. Ты куда торопишься, будто за тобой пятьсот джиннов гонится?
- Ой, Дамаянти-джян, зачем так пугаете? Я подумал, купец заметил, лезвие испариной покрылось..
- Другим бы чем не увлажнилось. Я смотрю, пусты сегодня твои сети – снова воруешь?
- Сети телесные пусты – но духовный сундук полон доверху. – хитро блеснул кинжал. - Был я на Девичьем мосту, как и просила меня госпожа. Слышал что-то, за что от катаров золотую цепочку получу.
Монетка подлетела, на миг зависнув в ожидании, мальчик ловко поймал ее в кулак.
- Слышал я, поговаривают будто, словно бы слух прошел..
- Не стели, не шахский лизоблюд.
- Туракан Полумесяц саму Наики обесчестил, луну Хаффы, дочь Хаммада..
- В толк не возьму никак, муж ты или девка с базара, сплетни собирать?
- Обидой зачем царапаете мой клинок, Дамаянти–джян? Не все то. У Наики жених имелся, сам Фейхин Дракон, и…
- Стой, как ..?.. Фейхин?.. аха.. Вот, держи-ка! – еще одна монетка сверкнула на солнце.
- Пусть путь ваш устелен будет розовыми лепестками, Дамаянти –джян!


Базарная площадь.

Как не похожи жаркий день и холодная ночь Хаффы, так не похожи молчаливые пески пустыни и пестрые ковры базаров города, как бы близко не перевязывали их тесемки золото-розовых зорь с богатыми кистями караванов.
Ржавчина неудовольствия скребла души катаров. Змееязыкий покинул Хаффу до вечерней молитвы, вряд ли что могло поднять настроение сестрам, хоть придатка решили они потешить – страстью, достойной прекраснейших султанских дочерей и хитромудрой игры *шах-маты* пылал Сирокко к финикам – а заодно и узнать у памдао** с придатком черным, что пепел павшего города, кое-что, что их давно, с прошлой ночи, интересовало.
Лавка памдао Узакая бей-Руши находилась на краю базара, чтобы не мешались в тесной толпе катары, и принадлежала им с того самого момента, как появился в Хаффе Сирокко. Потому что придаток Кали и Чандры очень любил финики.
- Аа, сестренки, давненько что-то ветра вас в мою сторону не толкают, неужели изменяет ваш придаток мне с банановыми гуриями?
Скребнули лезвия о серебряный пояс. Памдао понимающе замолчал, упрятав веселье за подкладку ватного халата.
- А услади-ка меня прохладой весте? С чем сегодня проснулась Хаффа?
- Поговаривают, будто Махра Лавашеликий Иглу словил.
- Шакал, чтоб его дети на его могиле кучипуди сплясали!
- Еще говорят, будто ночью, едва луна присела на полумесяц минарета, постучался в город караван с циркачами. И стали верблюды их ровно на место, которое Хасан ас-Сефим своим считает с тех времен, как сотворен наш мир.
Посмеялись катары. Конкуренту беда да ссора глухой беседы, им – потеха и веселье.
- Ладно говоришь. Еще что?
- Еще на рассвете принц вернулся, Хаффа радуется, Хаффа ликует…
- Потише, две стороны у ковра, два лица у Хаффы, когда ликует одна, другая плачет. Мы тебя услышали. Сомкни же уста для остальных ушей, вот тебе для верности замок, - катары расплатились, Сирокко насовал в карманы фиников и пошел, ведомый, по улицам города. Следовало проверить еще одного знакомого, да сияет его клинок ярче звезд.


______
* Уруми - индийский очень тонкий и гибкий меч.
**Памдао - непальский широкий меч с клинком, имеющим двойной изгиб

Утро Мурамасы.
(с Некропехотой)
Ночь не нашла сил смежить веки Придатка Мурамасы, и тот до самого явления гривы Кобылицы-Зари мерил комнату на втором этаже чайханы торопливыми шагами, в то время как сам тати висел на стене всё в тех же лакированных ножнах и предавался размышлениям. Первое смятение при упоминании имени брата уже прошло, и теперь он напряженно думал, какие плюсы можно из всего этого извлечь.
- Господин Мурамаса, господин Мурамаса! - в комнату, не озаботившись стуком, ворвался Ахмед Скала - тяжеленный гердан, вечно выбирающий себе самых могучих Придатков. - Нас с площади гонят, господин!
Тати с неохотой перекочевал на пояс и двинулся разбираться с неожиданными трудностями.
- Доброго тебе утра и удачи во всём, о почтенный! - в привычной манере приветствовал несколько оторопевшего купца Мурамаса. - Какое горе замутило блеск твоего клинка и понуждает беспокоить моих Блистающих?
- Ты местный баша? – обернулся объятый гневом купец, - соизволь мне объяснить замысел свой, по которому ты держишь караван у моих прилавков? Думаешь, соблазнятся Высшие верблюжьим ревом и зловонием оборванцев всяких? Да скорее карман простого горшечника лопнет от злата с жемчугом, чем сегодня в мой кошель опустится хоть пол-таньга!
- Воистину печально недоразумение, что так тебя расстроило, многотерпимый! - слегка качнулся Мурамаса. - И я немедля велю исправить его, но скажи сперва, к кому надо обратиться бедным циркачам, чтобы получить место в этом славном городе и никого не стеснить?
- Ни к кому не надо обращаться! - рявкнул купец, - надо собрать все пожитки и прочь убераться! Где ж это видано, чтоб чернь всякая подле самого Хассана ас-Сефима, располагалась!
- Обождите, господин, - решительно выступил вперед один из стражников, - Хаффа славится гостеприимством. Не гоже отвергать желающих потешить простой народ. Поговори с Махрой Солнцеликим, ежели он примет тебя – гизарма обращался уже к тати.
- Солнцеликий?! – хохотнул купец, - скорее Нюринга раскроет чугунные врата нараспашку, чем сиятельный начальник городской стражи, да благословит его Творец и приветствует, ныне – в преддверии праздника Посвящения! – станет тратить драгоценное время на встречи с простым циркачем. Лучше не забивай ножны пустыми мыслями, чужестранец, сразу уходи.
- Благодарю за совет, многоудачливый, но как нельзя начать Беседу не покину ножен, так нельзя надеяться на поимку платка счастья, не сделав и попытки его ухватить! Так что я всё же попытаюсь обратиться к Солнцеликому.
Выяснив у стражников, где можно найти Махру, Мурамаса направил Придатка по просыпающимся улицам Хаффы и вскоре уже стоял перед стражами покоев Солнцеликого.
- Я Мурамаса из Вея, глава странствующего цирка, - вежливо представился он. - И у меня дело к Махре Солнцеликому!

Трапезный зал


Личные покои Махры Солнцеликого

Трапезный зал.
(с НекроПехотой)

- О Творец, ты услыхал мои мольбы! – воскликнул шах, срываясь вместе с Придатком с подушек. Пожалуй, лишь древний этикет и нежелание обнажать душу перед любопытными Высшими позволили Хафизу обуздать рвущих повода кобылиц желаний. Немалых трудов стоило ятагану остаться на месте, а не броситься к шах-заде и не сойтись с ним в ласкающей клинок Беседе.
Затрепетали в приветственном звоне Высшие. Все, кто присутствовал в зале, не томясь ни мгновения, порхнули прочь из ножен. Самые нетерпеливые, с душами, до краев наполненными искренностью, не удержались: перед тем как вновь одеть бархат, шелк, злато или серебро – в чем каждый явился - скользнули несколько раз по лезвию соседа и лишь тогда опустились обратно на атласные подушки. Едва стихло пение благородной стали, шах снова взял слово.
- Словами не передать насколько долгожданно твое возвращение, - ощущая давление официальности, произнес старый Хафиз, - займи свое место подле отца, шах-заде! Ликует, празднует Хаффа возвращение Ашшира аль-Каби! – последняя фраза была брошена в зал на растерзание Высшим, мгновенно отреагировавшим перезвоном опорожняемых Придатками кубков.
- И отдается ликование радостным звоном в моей душе, отец! - отозвался Ашшир, опускаясь вместе с Придатком на подушки рядом с шахом, - Однако ж ты не поскупился на пир в честь моего возвращения. Знатно, ничего не скажешь, и Высшие, кажется, в восторге едва ли не больше нас!
Принц-Придаток уже взял свой кубок и отпил из него.
- Кажется, совсем вы тут потускнели без меня в своих лишенных света и Бесед залах! Неужто ничего интересного так и не произошло, что пир вызвал такую радость?
- Разве может затмить блеск злата сияние моего клинка в день возвращения собственного сына? – картинно удивился шах, поигрывая тяжелыми кисточками, что украшали изогнутую рукоять, - что до новостей, то об этом слуги тебе еще поведают. Говорят, в Хаффе время степеннее бежит, нежели в Хакасе. Поведай-ка нам лучше о том, как встретили тебя хозяева степные.
- Не выслушать ли нам речь Но Двенадцати Дланей? – бесстрастно спросила Очико Юо.
- Уволь, Визирь, не о делах сейчас время говорить. Что до посла верховного, - взгляд шаха устремился к распахнутым створкам дверей, у которых замер Двенадцать Дланей, - то негоже ему на пороге стоять, пусть к нам присоединяется, пусть поделится впечатлениями о дальнем путешествии.
- Да, я думаю, и ему будет что рассказать, - жизнерадостно произнес принц, но холодом сверкнула полоска лезвия, на долю секунды показавшаяся из ножен, - А пока Двенадцать Дланей соизволит почтить нас своим молчаливым и оттого, несомненно, наполненным, как кубки на этом пиру, мудростью присутствием, я расскажу тебе о новостях в Хакасе.
Шах-заде утопил свое круто изогнутое лезвие в мягких подушках, когда Придаток его откинулся чуть назад, отпивая из кубка, а затем начал повествование. Он рассказал и о дороге, и о приезде в сам город, и о том, как встретили их во дворце. Не было предела его красноречию, слова его, словно вино, подливаемое расторопным слугой, незаметно опьяняли всех, кто слушал речь Ашшира аль-Каби.
- Но Двенадцать Дланей, да пошлет Творец крепость его клинку на долгие века, воистину великий Посол, ибо принял наше предложение хакасский правитель, - закончил наконец повествование принц. Отпил он еще из своего кубка, а затем добавил негромко:
- Правда, не только о том, что поручил ты, говорил я с хакассцами. Посмотрел я, как идут дела в Хакасе да что из себя представляет семья местного шаха, и родилась у меня идея, милая сердцу и не перечащая разуму.
- Впрочем, это мелочи, давайте же послушаем, что скажет Но, - снова чуть помолчав, сверкнул ножнами принц, я уверен, ему есть, что рассказать. Обрати свой сиятельный взор на него, отец!
- И правда, благородный Двенадцать Дланей, - согласно шевельнул кисточками на рукояти шах, а царственный Придаток погрузил пальцы в аккуратную бороду, обрамлявшую его подбородок, - рассказ принца будет неполон без твоих слов. Не томи же нас молчанием и присоединяйся к пиршеству.

Смущая не только присутствующих высокородных блистающих, но и самого Шаха, Но оставался в дверях, молчал, сонно жмурился и прямо таки лучился благодушием. Его придаток тоже лишь прислонился спиной к стене, но сделал это так, будто возлег на мягчайших подушках.
Почтенный после слов Шаха всеобщим вниманием Но выскользнул из ножен и мельком высказал охраняющим вход алебардам, свою радость по поводу встречи. Затем повел придатка присоединится к блистательному обществу.
- Я онемел от радости возвращения, восторг новой встречи со старыми друзьями, спешке рассказов о "что было и что видел" нет названия...
Придаток его опустился на подушки так, будто прислонился спиной к стене. Сам Но чуть-чуть потускнел.
- Принц уже рассказал главное: "правда, не только о том, что поручил ты, говорил я с хакассцами."
Но немного помолчал, давая присутствующим время насладиться ощущением дежа-вю, что где-то они это только что-то слышали, а придатку - положить рядом с подушками ножны. Затем Двенадцать Дланей спокойно продолжил.
- Принц (неуловимая пауза, пока придаток откинулся на подушки) Хакаса, достойный юноша высказал свое почтение вам, Сиятельный, и свое восхищение вашей дочерью... Шла речь о возможном родстве... духа.
Но негромко прозвенел о рождающейся в пустыне заре нового дня, а его придаток пожал плечами, укладывая меч рядом.
- Нет смысла рассказывать о возвращении. В пустыне - спокойно. Хафра ослепляет, как солнце. И... это главное, о чем стоит вести беседу...
Возможно, верховного посла утомила поездка, возможно, дело было еще в чем-то - но не было в нем заметно той бурной радости от приезда принца, что сверкала на лезвиях остальных высокородных блистающих. Впрочем, Но ведь с принцем и не расставался.
- Я верно слышал, схватили Иглу? - Негромко и не обращаясь ни к кому конкретно, спросил Двенадцать Дланей, когда празднество продолжилось своим чередом.

На мосту гадателей
Аль-Мутамид ибн Аббад

Окрыленной беседой с гласами Безмолвного Пророка, Аль-Мутамид углубился в непролазные джунгли собственного сознания, надеясь продраться сквозь дремучие заросли к тропинке, которая вывела бы его разум к звонкому бейту во славу Марукку. Не было дела Блистающему до того, куда направлена твердая поступь придатка.
- Так живи, чтоб сам ты смертью был избавлен от живых, - журчал арык, словно кровь, гоня живительную воду к неведомому сердцу.
- А не так живи, чтоб смертью от себя избавил их, - шепнул неожиданно налетевший ветер, в отместку за подсказанную строчку бросая в лицо Придатку поэта горсть дорожной пыли.
Аль-Мутамид вознес безмолвную, но искреннюю благодарность Хаффе. Самое время понять куда же забрел предоставленный себе Придаток. Взгляд мамлюка упал на тростниковую циновку, на которой тесной компанией расположились человеческий череп, глиняный сосуд с мутной водой, небольшие кусочки янтаря, сплетенные из птичьих костей и верблюжьей шерсти обереги и прочие на первый взгляд странные предметы, в которых Аль-Мутамид после легкого замешательства опознал гадательный инвентарь
Едва меткая стрела мысли поразила его понимание, как на мамлюка разом со всех сторон нахлынули волны криков и зазываний:
- Подходи! Всего за восемь таньга узнай свою судьбу!
- Эй, не робей, загляни в будущее! Десять таньга!
- Семь таньга и секреты грядущего откроются тебе!
Аль-Мутамид оглянулся – он находился на длинном каменном мосту, и вокруг него, словно жабы на болоте, толкались предсказатели и гадатели всех мастей и видов. Гадатели общей направленности и узко специализированные – кражи, торговые дела, брачные разбирательства, судебные тяжбы. У доверчивого горожанина просто не было шанса не облегчить карман.
Нет злата? Ничего, сгодится серебро или медь. Нет денег?.. не беда, гадатели – люд непривередливый, подобно шакалам и стервятникам, всеядны и принимают в качестве даров все, что представляет хоть какую-нибудь ценность.
Мост гадателей. Так называли это место в Хаффе.
- Скажи, о наимудрейший, пусть взгляд твой зоркий никогда не утеряет остроты и зоркостью, с которой, подобно чуткому выпаду, пронзает чадру будущего, - подсев к одному из мошенников, спросил Аль-Мутамид, - раскрой мне карты, которыми играет моя Судьба.
Упражняться в умении опьянять слушателей перед покрытым старым, покрытым морщинами царапин ятаганом все равно, что разливать сладкое абрикосовое вино по ночным горшкам. Однако ж Хаффа была скудна на собеседников, чьи ножны скучающий мамлюк мог бы набить жемчугом красноречия.
- Задай свой вопрос, о ищущий истину, - дребезжащим голосом произнес ятаган.
Мамлюк задумался на мгновение, подыскивая вопрос. Его взгляд случайно упал на одного из нищих, сидящего на ступенях мечети Шейфим аль-Кхарам, что располагалась сразу за мостом. Озорная мысль скользнула по кривому клинку поэта.
- Собираюсь сделать денежное вложение, - смиренно ответил он гадателю, - скажи, будут ли мои деньги во благо?
Придаток ятагана-мошенника картинно закатил глаза, его веки задрожали. Обнаженные до плеча руки напряглись, словно сведенные судорогой, и мгновение спустя сквозь сжатые губы прорвался наигранный стон.
- Я вижу! – воскликнул гадатель, - твои деньги пойдут во благо, ежели рядом с тобой в момент передачи денег не окажется Блистающего, покрытого струпьями ржавчины!
Аль-Мутамид усмехнулся про себя. Ничего иного он гадателя он и не ожидал: равзе можно узнать, поразила ли ржавчина того или иного прохожего, ежели клинок всегда сокрыт в ножнах?..
Тем не менее он с почтением ответил. То, чего желал, он заполучил.
- Вот твои пять таньга, о наимудрейший, ты облегчил мою душу.
- Да пребудет с тобой Творец.
Удовлетворив порыв души, аль-Мумамид направил стопы своего Придатка к нищему. В конце концов, раз он обронил обещание, значит, должен его исполнить. Посох-Бо качнулся в приветственном поклоне и заставил старого немощного Придатка склонить убеленную сединами голову.
- Держи, я исполняю обещание, данное себе, - произнес мамлюк, и несколько таньга звякнули о камни мостовой рядом с нищим. Аль-Мутамид и Бо с жалостью и сожалением взирали на старого Придатка, ползающего в грязи.
- У него никого не осталось кроме меня, - грустно произнес посох, - а у меня – кроме него.
- Два одиночества сплелись неразрывно, - задумчиво протянул мамлюк, на всякий случай оглядываясь – нет ли поблизости ржавого Блистающего?...

Трапезный зал => покои принца.
Фахраш Двуязыкий и шах-заде Ашшир аль-Каби
Совместно с Хигфе, да преумножит Творец его харизму)

Празднично побрякивали кубки, но звук этот был лишь слабой полуденной тенью в сравнении с чистым звоном Блистающих. То и дело поспешно отводили они своих Придатков в стороны, расчищая место для очередной Беседы, и наслаждались затем репликами. Гордость и краса Хаффы, все Высшие собрались тут, дабы почтить великого шаха и сиятельного сына его.
Ныне сиятельный покоился на атласных подушках и смотрел по сторонам. Будто сравнивал – что переменилось за время его отсутствия. Фахраш заставил своего Придатка Шемира пробиться к шах-заде и склониться перед ним и его Придатком, пьющим терпкое молодое вино. Сам Двуязыкий почтительно выпрямился в руке, сверкая безупречной полировкой.
- Счастлив приветствовать вас, блистательный принц! Хаффа ждала вашего возвращения, и ваш слуга Фахраш Абу-л-Фарах был одним из самых нетерпеливых. Не соблаговолите ли в своем милосердии уделить мне время для разговора теперь либо после этого прекрасного праздника?
- Привет и тебе, Двуязыкий, да не коснется никогда рыжая рука слабости твоего клинка! - дружелюбно отвечал Ашшир Аль-Каби. - Я вернулся домой и рад этому, впрочем, и без этой радости и ради хотя бы одного моего любопытства, что порой терзает мою душу не меньше, чем тоска по дому, когда родная Хаффа далеко, я готов поговорить с тобой хоть сейчас. Смутят ли твои речи, с изящностью и остротой которой сравнится, пожалуй, лишь твой клинок, пирующие здесь?
Почтительный тон шах-заде лишь на секунду осветил насмешливый отблеск солнца на золоченых ножнах.
Еле уловимо качнул кисточкой зюльфакар. Ему иногда казалось, что над его раздвоенным лезвием посмеиваются – что пользы, дескать? Впрочем, рука Придатка скрыла это от принца.
- Не всякий разговор должен доноситься до общего слуха, - ответил он задумчиво. Ибо лишнее знание или полузнание рождают многие беды.
Принц все еще улыбался, но те, кто умеют слышать не только слова, а видеть не только блеск, поняли бы, что от его легкомыслия и веселья не осталось следа - лишь уверенность молодой, закаленной стали наполняла его.
- Твоя правда, почтенный. Пойдем же уединимся для разговора, - шевельнулся принц, поднимаясь в месте с Придатком.
Готовясь следовать за шах-заде, Фахраш склонил лезвия в вопросе:
- Выберем ли мы подушки ваших комнат, надежда Хаффы или отдохнем на удобной стойке в моих?
- Пойдем-ка лучше в мои покои, - подумав, ответил Ашшир аль-Каби и двинулся в сторону выхода.
Вскоре он и Фахраш оказались в богато обставленных, светлых покоях принца.
- Так о чем ты хотел поговорить со мной, Двуязыкий?
- О будущем прекрасной Хаффы, цветущей среди пустыни, - все еще не оставил пышность слога Абу-л-Фарах. Придатков оба Высших отпустили пить вино, и те сидели за столом, то и дело наполняя дорогие кубки или беря изысканные явства с блюд. – Трудами вашего отца город благоденствует, и мы надеемся, что он будет полон сил еще многие десятилетия. И все же вы знаете – слухи, что скоро шах удалится на покой, имеют основания. И Хаффе нужен молодой, умный, полный сил правитель!
- Потомки сложат песни о твоей мудрости, Фахраш, - заметил принц, пытаясь поймать на показавшуюся из ножен часть золоченого лезвия солнечный луч, - И вправду, отец мой велик и Хаффа цветет его усилиями. Но и для него идет время, а клинок не становится крепче с веками. Согласись, было бы правильным не дать нашему прекрасному городу, жемчужине пустынь, придти в запустение и нищету после того, как отец уйдет на покой. И вряд ли белая, изящная, легкая, как крылья бабочки, сталь сможет и дальше продолжать доброе, но достаточно тяжелое дело управления Хаффой.

- Это правда, принц, - Двуязыкий покосился на длинное изогнутое лезвие собеседника, заточенное лучше острия бритвы. – Только вы сможете преодолеть эти трудности успешно, как хорошо снаряженный караван без потерь переходит пустыню. И разумные Высшие это понимают. Но немало в Хаффе тех, кто прельстился на обещания, и даже не столько ваша сестра расточает их, сколько мэйланьская нагината. Она хочет и дальше свивать на своей рукояти все ленты государственных дел и сохранить свой пост. Уже и сейчас взяла на себя многие дела, пользуясь усталостью правителя и его печалью, ножны которой одевало на шаха ваше отсутствие. Но мы – я и те, кто прислушивается к Фахрашу – хотим помочь сыну Хафиза аль-Рахша занять принадлежащее по праву место.
Да, Очико... Очико вполне может поддержать Айшу, когда та пожелает вступить на престол. Впрочем, если все обустроить как надо, то никакая нагината не встанет у него на пути. Впрочем, безоговорочно доверять Фахрашу значит покорно отдать власть в его руки. А разве к этому так долго шел он, сиятельный, златобокий Ашшир аль-Каби?
Эти мысли за доли секунды пронеслись в голове шах-заде.
- Я рад, что наши клинки смотрят в одну сторону,- задумчиво ответил принц, - Все же рядом с правителем должна быть не своевольная и закрытая женщина, а мудрый и закаленный в Беседах мужчина. Поэтому я согласен с тобой, Двуязыкий, и думаю, что если ты поддержишь меня, то и я тебя не позабуду, когда получу престол...
- Я тоже рад этому, - пробежало, искрясь, сверкание по узорам, выгравированным на раздвоенном клинке – не то показывая мысли, не то наоборот - скрывая их. – И верю в щедрость принца... Нет, будущего шаха, который достойно вознаградит преданных ему.
Фахраш тоже думал. Шах-заде ничего не обещал. С другой стороны, сам Фахраш намекнул, что помощь помянутых Блистающих будет оказана только через него. Так что не будет обещания поста визиря – не будет и помощи. Или будет? Назло Юо?.. Посмотрим. Начало неплохое!
- К слову, один достойный клинок нуждается в помощи и станет вашим верным сторонником, получив ее, – И Фахраш рассказал историю Туракая, стараясь выставить в как можно более выгодном свете его, и посмешней – жениха-Фейхина. Он не сомневался, что шахич, сам молодой и горячий, посочувствует Полумесяцу. – Боюсь, что Очико будет преследовать его, поддерживая родича, и хочу надеяться, что она не найдет поддержки у трона.
- О, не сомневайся на этот счет, - солнечный зайчик, отражавшийся от ножен, на который таки попал луч солнца, чуть дрогнул на стене, - Чем ближе я к трону, тем меньше у нее шансов. К слову, мое путешествие в Хакас, как я уже говорил несравненному шаху, принесло определенные плоды помимо государственных вопросов. Я думаю, было бы хорошо сосватать луноликую Айшу хакасскому принцу. И породнились бы, и она бы не мешала, занявшись делом, достойным приличной девушке. Ведь женское место на кухне и в саду, а никак не у власти, так ведь, Фархаш? Я думаю, если мы друг друга поддержим в наших намерениях, то добьемся гораздо большего, нежели если будем действовать по отдельности.
Принц немного помолчал, задумчиво играя зайчиком на стене.
- И наша взаимопомощь и обоюдная поддержка в некоторых вопросах и будет залогом того, что в ответственный момент наши клинки будут вести Беседу с одной стороны.

(с Мориан, да не падет ржавчина на ее лезвие)

В трапезном зале
Сиятельнейший ятаган Хафиз аль-Рахш абу-Нарра фарр-ла-Хаффа, величием своим затмевающий солнце и луну.

На дворцовых пирах не заскучаешь, даже если сильно захочется. Блюда и кубки не успевали пустеть – быстроногие мальчишки-Придатки носились между столами с огромными подносами, полными самых различных яств, и восполняли утраты на столе. Казалось, пригласи хоть всю Хаффу за стол, во Дворце хватит запасов, чтобы до отказа набить бездонный, словно кименский Тартар, живот городской бедноты.
Между столами порхали харзийки и кименки, чьи тонкие станы, как известно всему цивилизованному миру, наиболее желанны для взора Блистающего. Раз за разом сходились они в шуточных Беседах, мелодичным перезвоном услаждая слух Высших. Порадовали присутствующих также и несколько бродячих факиров, настолько чутких и умелых, что могли позволить Придаткам проглотить их, но при этом совершенно без вреда для мягких и податливых стали тел. Ни капельки крови не нашли пораженные Высшие на чужестранцах, когда те выскользнули из Придатков, словно Блистающие выскальзывают из ножен.
Наконец, Высшие не выдержали и стали похваляться собственными умениями, похвальба вскоре перетекла в жаркие дискуссии. Насытившись словесными поединками, спорщики вставали из-за стола и вступали в центр зала, где предавались баюкающим душу Беседам.
Не заскучаешь на дворцовых пирах.
Увы, если Блистающие, далекие от государственных дел, могли себе позволить прожигать время в праздных пирах и нескончаемых Беседах, то сиятельный шах такой роскошью не обладал. С сожалением вздохнул царственный Придаток, поднимаясь с подушек и пристегивая на пояс Хафиза. Непоседливый шах-заде уже успел пропасть куда-то, чем огорчил отца, который еще успел насытиться присутствием сына.
- Полагаю, моя верный слуга, - обратился сиятельнейший ятаган к Но Двенадцать Дланей, - самое время выслушать подробный рассказ о твоем путешствии в Хакас.
С этими словами он направился к выходу. Сей же момент за ним поспешили два шамшира-гуляма, всюду и везде сопровождавшие фарр-ла-Хаффа. Мало кто посмел бы задумать недоброе против Хафиза аль-Рахша, однако шах уважал традиции далекого прошлого и редко нарушал их без надобности.
- Продолжайте веселье без меня, - напоследок бросил Хафиз в разгоряченную толпу холодное прощание, - Хаффа не ждет.
Пир на мгновение прекратился, устилая путь высокорожденного ятагана узорчатым ковров льстивых комплиментов, изъявлений покорности и пожеланий вечной благосклонности Творца.

Там же
Луноликая Айши

Высшие не медля ни мгновения продолжили пиршество, даже не дожидаясь когда утихнут шаги шахских гулямов. Вновь полилось вино, зазвенели в праздных Беседах клинки, со всех сторон посыпались сплетни и слухи.
Высокорожденная Айши, все пиршество безмолвно сидевшая подле отца, почувствовала облегчение – уход отца освободил ее от обязательства присутсвовать на празднике в честь прибытия брата. Да и сам брат куда-то пропал…
Плавное течение мыслей высокорожденной прервало неожиданное появление Иберры Наставника. Придаток старого учителя двигался бесшумно, словно призрак, и не раз заставал принцессу врасплох – особенно во время ее путешествий по просторам собственной души, столь же необъятной и необозримой, как и пустыня за стенами Хаффы.
- Айши, - без долгих витиеватых вступлений поприветствовал ее Иберра, - мне надо переговорить с тобой. Если тебя ничего не задерживает здесь, то прошу тебя вместе со мной покинуть пиршество.

Где-то в корридорах дворца
Аррак ин-Хамм

Конечно, никто и ничто не заметило исчезновения главного евнуха из трапезного зала. За долгие годы Аррак обучился крайне полезному умению – быть тенью, исчезать и появляться незаметно даже для многочисленных шпионов, которыми, словно болото жабами, был начинен весь Дворец. По собственному же приказанию Аррака ин-Хамма.
Да, евнух, пусть даже главный и при гареме шаха Хафиза, остается евнухом, ему не сравниться с Высшими ни древностью рода, ни умением Беседовать, но не одной лишь знатностью да мастерством плясать вьется тропинка жизни. И Аррак ин-Хамм был тому лучшим доказательством.
Он был пауком, тонко чувствующим всякое прикосновение к паутине, которой был оплетен весь дворец. Ничто происходившее не укрывалось от с первого взгляда незаинтересованного, безучастного ко всему евнуха. Стоило неосторожной бабочке или мухе – зависит от того, с чьего клинка слетела жертва – увязнуть в липких нитях, как скрюченные мохнатые лапки подтягивали ее к распахнутой пасти паука. Паук был всеяден. То, что другие оставили бы без внимания, бросили бы в пыль, грязь, он бережно подбирал, старательно чистил и поглощал.
- Фахраш Двуязыкий сговорился с шах-заде, - едва ли не касаясь яблоком гарды Аррака, зашептал бебут-соглядатай, - задумали выдать высокорожденную Айши за хакасского принца.
- Еще что-нибудь?
- Поговаривают, что Хафиз аль-Рахш скоро фарр потеряет. Правда ли?..
- Не твоего клинка дело. Проваливай.
- Слушаюсь, господин.
Низко поклонившись, юный Придаток-слуга засеменил прочь от темной ниши за колонной, в которой вместе с грузным носителем Аррака скрывался от посторонних взглядов случайных прохожих. Никто не потревожил их.
Главный евнух покинул укрытие и заспешил к себе в покои. Вслушиваясь в мягкое шуршание замшевых туфель, Аррак погрузился в раздумья. Что изменится во Дворце, если фарр воссияет над головой принца?.. а как лягут тени, если божественный свет фарра заструится по клинку высокрожденной Айши? Нельзя оставлять колесницу судьбы без возницы. Уж больно резвые жеребцы мчат ее.
Чуткий, словно выпад мейланьского меча-дао, разум уже принялся плести новую паутину, когда запыхавшийся Придаток уронил пузо на бархатные подушки. Сладкий дым кальяна ласкал короткое лезвие ин-Хамма, постепенно освобождая душу от ненужных в данное мгновение забот.
- Тысяча извинений, господин, - ворвался в объятый тьмой и тишиной мир голос слуги.
- Что такое, ничтожный? – вяло поинтересовался евнух.
- Вы просили передать вам, когда шахский подарок прибудет в Хаффу! – отвечал слуга.
- Ах да, чудесно, - оживился Аррак, покидая ножны сладостной неги обыкновенного полуденного сна, - можешь быть свободен, однако позови ко мне Сакко. У меня есть к нему дело.
- Будет исполнено, господин.
Шахский подарок. Ох и заботливый отец у Ашшира аль-Каби! Арраку вспомнилась поездка в солнечный Кабир, когда он впервые увидел «подарок». Тогда Блистающий лишился покоя по меньшей мере на неделю, мучаясь грезами столь реальными, что ни о каком сне не могло идти и речи. Время – лучший лекарь – залечило рану в душе паука. Но остались шрамы…

Улицы Хаффы
С Мертвецами

После беседы чинной с умелым молотом, Ульф поспешил, дело в ножны не окладывая, иных кузнецов навестить, дабы согласием их заручиться. И так рассудил, что прежде следует поговорить с почтенным Хаджой, что при дворце расположился, ибо коли с ним все выйдет гладко - то и в мечети его нормально примут. С мыслями такими заскользил плавно по площадям базарным, да улочкам узким, да меж домов дворами - ко дворцу хаффскому Ульфберт Чужеземец, ясно цель пред собою видя, добравшись же до ворот - оробел слегка, ибо не приходилось ему ранее в столь величественных сооружениях бывать, но храбрости накопив - к стражникам направился.
- Кто такой? Чего надо? – спросил один из Блистающих-стражников, тяжеленный тульвар. За широкой спиной чернокожих Придатков тонким плетением сомкнулись створки решетчатых врат, преграждавших путь ко Дворцу. Сквозь металлическую паутину взгляду Ульфа открывался вид на ухоженный сад, полный фонтанов и статуй. Тонкие минареты пальм и акведуки аккуратно подстриженного кустарника образовывали многочисленные аллеи, в прохладной тени которых прогуливались редкие Высшие.
- Мое имя Ульф, - учтиво поздоровался иноземец. - Прибыл я по поручению мастера Ашага Черного, дабы говорить с достопочтенным Хаджой аль-Мусаввиром, да продлит Творец вечно его дни.
Стражник, на клинке которого ярче родового клейма вспыхнуло желание прогнать прочь незнакомца, еще и набросать ему слов покрепче, повитиеватее в ножны, услыхал имена кузнецов и задумался, обуреваемый сомнениями. Прочие его собратья молча стояли подле, ожидая решения. Видимо, тульвар званием выше их стоял.
- Не слыхал я, чтобы у Ашага Черного чужеземцы в подмастерьях ходили, - наконец сказал тульвар. О том, что Ульф в Хаффе лишь гостевал, нельзя было не узнать по его тяжелому акценту, - впрочем, не слыхал я также, чтобы кто-то лгал так неосторожно, ибо за такое Творец покарать может. Скажу тебе, путник, что сегодня утром вернулся сиятельнейший принц Ашшир аль-Каби, а потому нет покоя во дворе. Приходи завтра. Сегодня кузнеца все равно не найдешь.
- Если бы дело сие можно было до завтра отложить - я пришел бы завтра и не стал отрывать достойных стражей от их службы в столь радостный день, - тщательно слова подбирая, ответствовал Ульфберт. - Но промедление ныне многого стоить может.
Настойчивость страж встретил так же, как быки встречают красные одеяния.
- Это что ж, думаешь, - радуясь полученной возможности выместить дурное настроение, усмехнулся тульвар, - мы будем по Дворцу бегать да Хажду искать? Говорю тебе, подмастерье, нет его в кузне. Нет тебе ходу во Дворец! Кто знает, может, ты замыслил недоброе? С чего это мы должны верить словам чужеземца! Проваливай!
- Когда-нибудь ты придешь к кузнецу-повитухе, чтобы продлить свой род, стражник, - иноземец улыбнулся. - Молись, чтобы он не ответил тебе так же.
Ульфберт развернулся и пошел прочь от дворца.
Разговором со стражей недоволен остался Ульф, и то понятно было, что ярость, как поток горный, в нем клокотала, заставляя лезвие острое дребезжать в ножнах. Но все же, гордость смирив, направился он к мечети, дабы кузнеца третьего увидеть и с ним переговорить, поскольку не терпелось начать обучение у Ашага иноземцу - впервые столь близок был он к цели своей, так как в городах иных мастера даже таких условий не ставили ему, прочь прогоняя, ревниво, точно львица потомство свое, секреты ремесла стерегя.
Так уж вышло, что путь его вновь пролегал по базарной площади, где купцы-толстосумы о чем-то спорили с цирк-баши, славным Муромасой, и даже стражу позвали. Хотел было он вмешаться, да передумал, стороною обходя - так не ровен час и до вечера застрять было.
Едва кузнец прорвался сквозь бушующие меж торговыми рядами волны, как едва не попал под копыта.
- С дороги! – взвизгнул изогнутый саиф на поясе у облаченного в богатые одежды всадника, - прочь с дороги!
Придаток Ульфа едва-едва успел отскочить в сторону, плеть щелкнула над самым его ухом и несомненно оставила бы неприятный след на лице Придатка, окажись Ульф чуть менее расторопным.
Не так уж и гостеприимна Хаффа, как о ней толкуют!
Взору уже дважды за утро обиженного гостя предстала важная церемония: семеро конных Блистающих, обряженных в богатые парчовые ножны, сопровождали расшитый златом и серебром паланкин. Диковинные птицы и звери плясали на ткани, легкой и воздушной, словно эфир. Длинные бамбуковые шесты покоились на широких плечах чернокожих рабов-Придатков, которых, казалось, совсем не тяготила важная ноша – шагали они широко, скоро. Впрочем, несмотря на добросовестность рабов все равно подстегивали злые бичи, скучающие в руках всадников.
- С дороги, чернь! Пропустите гулямов шаха Хафиза! Расступитесь! – ревел саиф, нещадно хлеща плетью рассвирепевшего Придатка нахлынувшие воды океана базарной площади. Простой люд в страхе вжался в торговые прилавки, оставляя для всадников свободное русло. Словно Марукку, перед которым по велению Творца расступились волны моря Ша-Ахиз, следовали гулямы сквозь толпу.
Придаток Ульфа зло оскалился, ровно как и его хозяин - эта хаффская стража уже одним своим видом начинала пробуждать в Блистающем неприязнь, а ведь совсем недавно он относился к ним вполне доброжелательно. По традициям его страны, за удар плетью следовало вызвать обидчика на серьезный разговор, но - их было семеро, к тому же они исполняли какую-то важную службу. Так или иначе, Ульф присмотрелся к паланкину, пытаясь понять - кого же охраняют гулямы, но пока заметил лишь неясные, но весьма притягательные силуэты.
В это мгновение один из чернокожих носильщиков имел неосторожность споткнуться и припасть на одно колено, отчего паланкин накренился одним из углов, прерывая слаженное движение рабов. Полупрозрачные шелка мягко качнулись, и на несколько сладостных мгновений взор лоулезца обожгло – словно легендарный Феникс провел пламенным крылом. Сквозь узкую щель между занавесами хлынул ослепительный блеск тонкого изогнутого клинка обнаженной сабли, что покоилась на тонких алебастровых руках. По всей видимости, руки принадлежали небесному ангелу, раз Придаток Ульфа замер, едва дыша, когда в прорези показалось скрытое полупрозрачной чадрой личико.
И словно по самую рукоять в амброзию погрузился кузнец, когда поймал на себе печальный взгляд девы. Увы, так же скоротечно было это касание, сколь скоротечно падение песчинки мгновения в песочных часах Вечности, ибо тут же сомкнулись шелка, укрывая от страждущего взгляда Ульфа пленительную иноземку. Заскрипел зубами и Придаток лоулезца, также утерявший в мягком шепоте покрывал бездонные, словно кименский Тартар, очи прекрасной гурии.

продолжение
с Тельтом

А затем воцарившуюся на то мгновение краткую тишину разорвал свист плети и крик неуклюжего раба-придатка, посмевшего оступиться. Гулямы волю дали своей злобе накопленной, на несчастном ее вымещая... только то зрелище уже взгляда Ульфа не привлекало, а потому, поспешил он прочь, понимая - что может и ему достаться, коли узнают стражи, что он лицезреть посмел сокрытую за шелками покрывал Блистающую.
Дальше путь держа, постарался Ульф избегать оживленных улиц, дабы вновь не столкнуться с кем из высокородных сего города, да незнанием своим традиций здешних, себе же неприятностей не нажить. Потому шел он осторожно иными, узкими проулками, где Хаффа уже не походила на град сиятельный, а напротив грязны были камни дорожные, да оборванцы жалкие, что даже в придатки самым ничтожным из Блистающих не годились, сидели, милостныню выпрашивая, однако же расталкивал их крепкий Придаток Ульфа, к цели своей пробираясь. А уж к мечети он знал как пройти, жалел лишь, что сразу они не пошли с Ашагом к кузнецу второму, после молебна.
Однако же, на петляние по улочкам незнакомым, да на осмотр достопримечательностей времени ушло не мало. Даже солнце заметно сместилось в небесах, на то указывая, что пора бы и отдых дневной устроить.
Кузнец остановился у одной из местных чайхан. Несмотря на то, что солнце почти достигло зенита а значит в таверне так же пусто, как и в голове у дервиша, ни малейшего желания у Ульфа заходить в чайхану не было.
Присев на ступени, Ульф ждал пока его Придаток насытится козьим сыром и черствым хлебом, припасенным на всякий случай с собой. Несмотря на то, что с цирком Мурамасы лоулезец перешел не одну пустыню, закалился в горниле Востока, хаффское солнце его все равно донимало. Блистающий буквально чувствовал как капельки пота, покрывшие тело Придатка, ложатся испариной на спрятанный в душных ножнах клинок. Ох, давно не было не выпадало ему возможности по-Беседовать с кем-нибудь…
Неспешное течение мыслей Ульфа прервала неясная фигура Придатка, замотанная в белоснежные шелка, легкокрылая ласточка, порхнувшая из бокового переулка. Ульф вскочил, бездумно сжимая на рукояти шершавые пальцы Придатка, и... замер. Перед ним стояла та самая гурия, что в неосторожном движении раба-носильщика на несколько мгновений взволновала душу.
Пленительная харзийка, что читалось в дивном изгибе ее рукояти из слоновой кости, украшенной чистым, словно слеза младенца, алмазом, со страхом и отчаянием взирала на северянина, преградившего ей дорогу.
- Прошу, - прошептала незнакомка, и словно слеза ангела соскользнула по грубой стали пораженного Ульфа, - помогите… - харзийка бросила затравленный взгляд назад, ожидая появления из-за угла переулка чего-то ужасного.
- Проси чего пожелаешь, - решительно молвил Ульфберт, заставляя Придатка своего чуть вперед выйти и плечами широкими немного заслонить неожиданную гостью.
- Шахские гулямы! – уронила сабля, - укрой меня от них!
Взгляд лоулезца заметался по по улице – прямая и узкая, словно древко копья, без возможностей укрыться. Кроме переулка, из которого на яблоко Ульфу свалилась беглянка, свернуть больше негде. Оставалась либо бежать назад, либо попытать счастья в чайхане.
Причем решающее значение принял тот факт, что бегать от кого либой, ровно как и за кем либо, иноземец не любил, но - гулямов-то семеро... или чуть меньше, а он один, причем с вымотанным дорогой Придатком.
- Внутрь, - шикнул он, в то время как Придаток (как же его звали? Ульф никак не мог привыкнуть, что его прошлый спутник сгинул) схватил девицу за руку, и они нырнули в гостеприимно распахнувшую объятья прохлады чайханы.
Внутри оказалось пусто, словно в кармане у бедняка, лишь толстый лысый Придаток возился с камином, пытаясь подвесить над огнем чайник. Короткий кинжал, болтавшийся на поясе, с удивлением воззрился на нежданных гостей.
- Чего изволите, почтеннейшие? – не растерялся чайханщик.
- Второй выход есть? - Рявкнул Ульф, понимая, что если гулямы их догонят - разговор выйдет не из приятных.
- Следуйте за мной, - сверкнул лезвием кинжал, который мгновенно разобрался в ситуации. Видимо, особой привязанности к стражникам (а кто еще может гнаться за такой парочкой?) он не испытывал, поэтому не медля ни мгновения повел их вглубь чайханы. На встречу Ульфу бросились горшки, тарелки, чайники, ножи, полотенца, сохнущая одежда, и если бы не провожатый, северянин обязательно бы потерялся в этом хаосе.
- Удачи! – озорливо подмигнул кинжал, открывая перед беглецам выпрыгнувшую навстречу дверь.
Переулок был грязный, узкий и ко всему прочему - пустынный. Так что - то что нужно, однако - если гулямы хоть немного умнее собственных ножен, то поймут куда делась беглянка уже скоро, а значит нужно идти дальше... куда-нибудь.
- И за какие прегрешения они тебя ловят? - миновав пару домов, спросил Ульф.
- За то, что однажды повитуха выковал, - грустно качнула рукоятью харзийка, - с самого раннего детства росла я, чтобы однажды стать подарком для сына жестокого Хафиза аль-Рахша! После посвящения принца, пусть ржавчина навеки затмит его блеск, я должна стать его…
Придаток сабли, словно вторя словам хозяйки, уронила голову на тонкие руки. Шелка, объявшие плечи, вздрогнули, взволновались, словно парус под переменчивым ветром. Девушка плакала.
- Ну, это мы еще посмотрим, - хмыкнул иноземец. С одной стороны - хотелось помочь девушке, а с другой - с другой за подобные художества он может лишиться шанса стать учеником кузнеца. Возможно последнего шанса. - Ты не думала бежать из города?
- Куда? В пустыню? – всхлипнула сабля, - даже если доберусь до Блистающих, то обязательно стану их добычей. Продадут… ныне благородство не в почете.
- Вечно прятаться в Хаффе ты не сможешь, - внезапно, словно о чем-то смекнув, Придаток меча снял плащ и накинул его на спутницу. - Может так не сразу признают.
Девушка благодарно кивнула, кутаясь в грубый плащ.
- Видит Творец, одна не смогу. Может вы поможете мне, о благороднейший из воинов? Вижу, у вас душа из чистого золота кованная, с вашей помощью, возможно, мне удастся избежать позорной участи!
- Посмотрим, - после некоторого раздумья изрек Ульф.
"В цирк ее пристроить чтоли?"

После пира

НекроПехота и я

Обычно скандалы, главные роли в которых играют Высшие, распространяются по Дворцу, словно чума по городским трущобам, едва солнце успевает совершить полный небесный цикл, как каждый Блистающий уже знает все подробности случившегося. А уж на пирушках… в этот раз, впрочем, все было иначе, оскорбленный Фейхин Дракон и уязвленный Хаммид из рода Ката сделали все, чтобы удержать весть о бесчестье юной Наики в стенах дома Ката. И им удалось предотвратить мор.
Хвала Творцу! Чего стоят хотя бы эти сочувственные взгляды, от которых душа на перековку просится! Хотя бы ради того, чтобы избежать их, Дракон был готов на все.
Фейхин присутствовал на пире в честь прибытия Ашшира аль-Каби с самого начала. Появление Блистающего, казалось, было рассчитано с точностью до секунд – ни мгновением раньше, ни мгновением позже. Как раз тогда, когда сиятельный фарр-ла-Хаффа соизволил опуститься на отведенное ему ложе. Дракон, славившийся выдержкой и умением оставлять эмоции в ножных даже покидая их, веселился с другими Высшими, словно черный ворон бесчестье и не терзал душу. Ненавистный Туракай Полумесяц, да поразит ржавчина вечным проклятием его род до двенадцатого колена, сидел в противоположном конце зала – предаваясь тяжким думам.
Еще бы! Могущественна семья Като и велико ее влияние при Дворе, да и сам Фейхин Дракон не последним у трона шаха стоит – страшных противников сыскала Туракаю чрезмерная похотливость. Кривая ухмылка свилось змеею на губах драконова Придатка.
Когда сиятельнейший шах покинул пир, Фейхин без промедления направился к благородной нагинате из рода Юо, Великому Визирю. Именно у Очико, с которой Блистающего связывали узы родственной связи, намеревался Дракон просить заступничества.
- Приветствую тебя, о достойнейшая из достойных! Прошу уделить тебя мне крупицу своего внимания, да ниспошлет Творец процветание на твой род и не счесть будет колен его!
- Все мое внимание принадлежит тебе, великолепный Фейхин Дракон, - мягким шелестом отозвалась Визирь, и ее Придаток поднял узорное лезвие нагинаты навстречу родственнику.
- Отойдем же в сторону, чтобы речи наши чужого лезвия не коснулись, - почтенно склонился Дракон перед Великим Визирем, - не гоже извлекать из ножен тот клинок, что с таким трудом удалось заставить молчать.
- Ты прав. Пройдем же в сад, дабы никто не отвлек нас от беседы, - отвечала Очико. В лучах утреннего светила проскользнули они за тяжелые двери в роскошный шахский цветник, где изливали в дивные песни свою любовь к жизни яркие птицы.
- Что желал ты поведать мне?
- Склоняюсь пред тобой и прошу заступничества, благородная Юо, - ударил гардой о ножны Дракон, - все знают, что Хаммид Като обещал мне отдать дочь свою Наики в законные супруги… - далее последовал красноречивый рассказ, во всех деталях обличающий злодеяния Туракая Полумесяца, едва ли не силой сорвавший цветок невинности прекрасной Наики. Поведал также Фейхин, отравленный жгучим ядом горя, просил у него, блистательного Дракона, помощи в отмщении.
- Однако я верю, что в Хаффой правит закон и фарр, - завершая речь, произнес уязвленный Блистающий, - я прошу у тебя, воплощающей справедливость, заступничества. Прошу покарать мерзавца Туракая!
Ярко вспыхнуло солнце на коротком клинке Очико, загорелось сердце ее. Все существо Великого Визиря было возмущено.
- Туракай повел себя, как последний клинок в Хаффе... Нет, недостоин он проводить свое жалкое существование в сей великой стране! - горячо воскликнула дочь Юо, но тут же голос ее вновь похолодел, нотки стальные и уверенные вернулись в него. - Невозможно допустить, чтобы такие злодеи и бесчестные окружали Светлейшего Шаха. Горе твое необъятно, но справедливость успокоит душу твою и нашу гордость. Не печалься, О великолепный Дракон, я сделаю все, что в моих силах дабы Полумесяц получил по заслугам и познал свою вину.
Нагината склонила лезвие перед Фейхином.

Улицы Хаффы

И пнул мастер, и сказал - "выкладывай"

Дамаянти знала, где в минуту тяжелых раздумий и сумерек души можно было найти катары, и не сомневалась в том, что в этот солнечных полдень песчаная буря неудовольствия жесткими ножнами обнимает сестер. Уруми направила Придатка в квартал воров, на крышу гончарной мастерской, с которой дома Хаффы видны были лучше жемчужин на бархатной подушке.
Однако Дамаянти ошиблась, на ладонях крыши не оказалось зерен чечевицы, ни россыпи монет, лишь сухой ветер лениво подметал ее плоские жесткие длани. В раздумии уруми подошла к краю, чтобы оглядеть Хаффу неспящую, и едва удержалась от крика радости, потому что заметила близко совсем, на соседней улице, как блеснуло ленивое солнце на серебряном поясе. Дамаянти поспешно спустилась, умоляя Творца, чтобы не свернули сестры, повинуюсь причудами хитроумных узорам своих мыслей. Почти бегом догнала катарок осторожная всегда уруми, потому уже Кали и Чандра поняли, что случилось нечто, и не стали драгоценную воду времени напрасно выливать в песок.
- На крыльях каких вестей летят скакуны твоих помыслов, сестра?
- Крылья те черны, но расшиты золотой парчой, госпожи. После вашего спора с безвестным фалконом не смела я в стороне остаться и, надев ножны осторожности, последовала за ним. Да простят мне госпожи мою дерзость, ибо она себя оправдала.
- Ножны осторожности всегда на тебе, как и покрывало моего доверия. Что же ты узнала?
- Я следовала за чужеземцем через всю Хаффу, и он привел меня к мечети. Не простой задира фалькон, он ковер интриг не из собачьей шерсти ткет. У мечети говорил фалькон со жрецом из Шейфи аль-Кхарам, и вот что осело серебристой испариной на моем клинке: фалькон служит Фейхину дракону, и зачем-то нужно мейлиньскому гордецу, чтобы вы позолоту на лезвии Махры пылью заменили. Но не все то вести. – Дамаянти перевела дыхание. Катары слушали внимательно, едва заметно потемнели в хмурой сосредоточенности клинки. И процессия на главной улице, шумящая не только пустым звоном гулямов и резкими вскриками хлыстов, уже не так пленяла катары, в конце концов, вряд ли Махра выедет встречать гостей, скорее он уже на пиру приветственно махнет тяжелым древком.
- Говори.
- Знаю еще не из зыбких волн миража, что Фейхин Дракон – жених прекрасной Наики, дочери Хамада. А к ней, чуть луна за паранжу туч сокрылась, заглядывал Туракан Полумесяц.
Кали задумчиво поскребла рукоятью бляшку на поясе.
- Не вижу я пока связи. Но и под чей-то дутар плясать не собираюсь.
- Сама ты что думаешь, сестра, благословенны будут твои труды? - Чандра покачнулась.
- Не вы –цель Блистающих, осиянных властью, но орудие и рычаг.
- Да, так, пожалуй. Только у Кали и Чандры свой ум в стали закован, и собой ворота власти поднимать мы вряд ли позволим.

Мурамасу жизнь хорошо научила ждать. "Поспешишь, всех вокруг насмешишь!" - когда-то услышал он от бойкого на острые пословицы и поговорки кинжала-шута, работавшего в цирке ещё до того, как тати взял в нём верх. И мудрость эта ещё ни разу его не обманула - Мурамаса ждал, выбирал нужный момент и только после этого наносил удар, всего один, большего и не требовалось.
Но всякому ожиданию имелся предел, и когда Махра не соизволил принять или выгнать его взагарду, тати обратился к стражнику, охранявшему дверь в покои Солнцеликого:
- Почтенный, - сказал он, слегка покачиваясь, - не соизволишь ли передать сиятельному Махре, что я очень хотел бы его видеть...
- Иди в пень и там застрянь! - грубовато ответил ему протазан, чей придаток был одет в форму городской стражи. - Нечего больше Солнцеликому делать, кроме как...
- ...в Беседах участвовать? - перебил его Мурамаса. - Вот же не знал, что уклоняется сиятельный от вызовов! Или не уклоняется, а не о всех доносят ему, слуги верные? И на доброе имя ржавчины налёт невольно возводят?
Страж не стал дослушивать, и так было понятно, что пытался передать вэец, так что он резко стукнул древком об пол и вызвал слугу. Самим охранникам покидать пост не пристало ради одного лишь известия о вызове, для того специальные Малые Блистающие держались в домах Высших.

В трапезном зале
Луноликая Айши и Иберра Наставник

С Ноэль, да продлит Творец ее род в бесконечность!

Стройный клинок взметнулся тут же, дабы прозвенев, "как скажешь, Учитель" укрепиться на перевязи Альтэ, тут же направившейся к выходу из залы. Хрупкая фигурка Придатка, казалось, говорила о том, что ничего не стоит ее сопернику переломить исход Беседы в свою пользу. Но опытный боец сразу бы угадал сокрытое под обманчивой легкостью шелковых одежд.
Стражники почтительно склонились, выпуская принцессу и старого учителя из зала. Двое шахских гулямов, привыкших сопровождать принцессу, тронулись было следом, однако суровый взгляд Иберры словно пригвоздил их к стене. Разве может что-то случится, когда рядом идет один из величайших мастеров Хаффы?..
- Найдем уединенное место, принцесса, - обронил Наставник, следуя сквозь лабиринт коридоров. Вскоре гулкое эхо шагов, блуждающее под пустыми дворцовыми сводами, сменилось ласкающем слух шелестением травы. Блистающие вступили в шахский сад, что словно шелковая чадра, скрывающая лик юной девы, скрывал от посторонних глаз дворец. - Остановимся здесь, - качнул рукоятью Иберра, когда они оказались в одной из бесчисленных безлюдной аллей. Тихо журчали фонтаны, одаряя раскаленный воздух живительной прохладой. - Это будет мой последний урок, принцесса. Завтра тебя ожидает последний шаг по широкому мосту, на котором можно держаться за перила. Сделаешь этот шаг – впереди лишь туго натянутый канат, упасть с которого проще простого.
-Как скажешь, учитель.
Тонкая ручка Придатка освободила стальную деву от изукрашенного самоцветами покрова ножен. Изогнутый клинок тут же ввязался в причудливую игру солнечных лучей, преломляя их на зеркальной поверхности, острым лезвием разрезая воздух, словно прозрачную кисею. И Альтэ, изготовившись к Беседе, уже не походила на точеную фигурку из непрочного алебастра. Теперь девушка все более походила на клинок, которому принадлежала. Гибкий, непокорный и опасный.
Скупо звякнули бесхитростные ножны Наставника, выпуская старый ятаган на волю. Царапин, уродовавших потускневшую за многие годы сталь, было больше, звезд на небе. Айши знала – Иберре были дороги эти отметины, напоминания о тысячах Бесед, через которые провел учителя Творец. Каждый шрам вмещал в себя историю, которые Наставник, поддавшись редкому порыву откровения, иногда рассказывал принцессе.
Беседа началась также, как и обычно. Сначала, чтобы пальцы Придатка увереннее стиснули рукоять, следовали вопросы простые, словно приезжий гость интересуется кратчайшим путем к Харам Бейт-Мару, затем последовали сложнее, вроде тех, которыми учителя в городских медресе потчуют учеников постарше. Впрочем, отвечать на них принцесса научилась еще тогда, когда Альтэ была вдвое ниже, чем сейчас.
- Направь клинок свой к солнцу, на восходе которого тебе предстоит пройти Посвящение, Айши, - не отрываясь от Беседы произнес Иберра, - попробуй заглянуть за чадру времени. Что открывается тебе?
- Я вижу только лицо, испещренное тысячей морщин, на котором каждый Блистающий пишет свою судьбу своим лезвием.
- Плохо, принцесса, плохо, - проворчал Наставник, лихим винтом ложась на изогнутую гарду шамшира, - завтра тебе предстоит Беседа не с Судьбою, но с шах-заде. Попробуй еще раз, попробуй растянуться выпадом между этим мгновением и мгновением в будущем.
Огорченная своим промахом Айши перешла в наступление, используя свои главные преимущества- скорость и гибкость. Сияющее лезвие порхало, подобно бабочке, однако не уподобляясь безобидности сего создания.
- Я не тешу себя надеждой заглянуть в будущее. Тот, кто пытается прознать итог не начатой Беседы, вероятнее всего не выходит победителем из незавершенной.
- Звенья цепи Судьбы плетутся причинами и смыкаются следствиями. Тот, кто понимает причины и задумывается о следствиях, может предугадать какой стороной упадет монетка.
-Монеты слишком часто встают на ребро, опровергая чаянья обоих поставивших: и на герб, и на решку.
Прямолинейной принцессе чужда была вязь слов. Велеречивости словесных узоров она всегда предпочитала вязь каскадных ударов.

Иберра хмурился, лаконичными движениями раз за разом срезая крылья слишком уж вольным бабочкам. Ни одной не было суждено опуститься на плоть Придатка наставника.
- Когда палец указывает на небо, глупец смотрит на палец, высокорожденная.
- Когда умный смотрит в небо, быстрый наносит удар,- нарочито медленно прозвенела Айши, а Альтэ сделала резкий выпад.
Блистающая ожидала от Наставника чего угодно - она почти видела, как Иберра тонкой шелковой волною соскальзывает с клинка принцессы, умело отводя ее укол в сторону, или как ловкий Намахо-Придаток ланью отскакивает в сторону, занося ятаган над головой для контратаки, однако случилось то, чего она предугадать не смогла. Наставник безвольно опустился, пропустил принцессу, которая остановилась в дюйме от выцветшего правого глаза Намахо. Как и Блистающий, Придаток остался бездвижен, не дрогнув даже веком.
- Умный побежден, быстрый торжествует, - в тихом голосе Наставника смешалась горечь разочарования с ядом печали, - в этой Беседе не было противников, лишь учитель и ученик. Но твоя гордыня ослепила тебя, скрыв все, чему я учил тебя долгих восемнадцать лет. Ты предпочла победу знанию.
Грустно звякнули ножны, принимая иссеченный шрамами клинок.
- Это твой выбор, высокорожденная Айши ибн Хафиз абу-Нарра.
Никогда доселе Иберра Наставник не обращался к принцессе официально, словно та превосходит его, как превосходит дочь шаха слуг отца, Высших. Хафиз аль-Рахш поставил Учителя над принцессой и принцем, полностью вверив их закаленной в горниле веков мудрости старого Блистающего.
Придаток-Альтэ грустно покачала головой и, так и не облекая клинок в узорчатые ножны, опустилась на колени подле Придатка Иберры.
-Прости меня, Учитель, но долгие восемнадцать лет в Беседе ты учил меня Беседовать, а не пытаться прозреть сокрытое, предугадывать движения Собеседника, но не гадать о бедующем. Не ты ли говорил, что Будущее куется в горне Творца, но прокладываем его мы сами, каждым взмахом? Не тебе ли, Наставнику, знать, что я, подобно тяжелому камню, стремящемуся ко дну реки, тону в витиеватости порожних слов. Мой ум подобен моему лезвию: я не люблю экивоков. Если ты хочешь узнать, что я думаю о завтрашней Беседе, то я отвечу: завтра мне нужна победа. Победа, ибо мое поражение может оказаться гибельным для всего, что я люблю и чему обязана служить каждым своим ударом. И я не желаю гадать, скользнет ли Благословение Творца по моему клинку. Я верю, что ты учил меня всему, что я должна знать для того, чтобы мой путь не оборвался завтра на помосте Бесед. Если ты считаешь нужным сказать мне еще что-то и оградить от чего-либо, скажи. Или предоставь меня моей Судьбе. Я буду делать, что должно, а дальше пусть свершится Угодное Творцу.
Иберра Наставник непреклонностью и упрямством мог потягаться бы с ишаком Мухаммеда, легендарного Придатка Марукку Пророка: поговаривали, что легче заставить ангелов поднимать солнце не на востоке, а на западе, чем разубедить старый ятаган в решенном. Однако откровенные слова Айши размягчили душу Иберры, хоть и льды уверенности растопить им было не под силу.
- Встань, высокорожденная Айши. Больше не учитель я тебе, и нет иной власти над танцем твоего клинка, кроме слова отца, да продлит Творец его род в вечность. Однако ты просишь о совете, и я не могу отказать тебе, как лучшей из тех, чей полет мне довелось выковать. Слушай же.
Голос Наставника очистился от чуждых примесей, приняв знакомую форму. Заговорил Иберра и почудилось Айши, что словно кузнец-повитуха ставил родовое клеймо на едва вышедшего из горнила рождения Блистающего, так серьезен был учитель.
- Неведомыми тропами ложится поступь Творца в нашем мире, и нет таких, кто до конца способен понять Его и найти Его след. Однако те, что скажут себе «зачем искать то, что все равно найти невозможно? жизнь коротка и не гоже тратить ее впустую» и выберут путь торговцев с базарной площади, окончат свою жизнь в тупике, поскольку земной путь обрывается вместе с земной жизнью.
Пламень искренности бушевал на покрытом шрамами клинке – словно всю душу вкладывал Иберра в последний, напутственный совет. Не желал отпускать учитель принцессу, которая на два десятилетия заменила ему родную дочь, с пустыми ножнами.
- Не отворачивайся от Его сияния, даже если оно отразится в луже, водой из которой побрезгует утолить жажду последний ишак. Завтра тебе предстоит Беседа с братом, и эта Беседа научит вас обоих большему, чем когда-либо смог я. Пойми и прими же это знание. И отныне пусть мудрость правит рукой твоего Придатка, а не спесь и желание пустого торжества. Я сказал.

( с Мастером, да будут благосклонны к нему музы.)

Всё ещё трапезная зала.

"- О, творец пошли мне разума - думал Менетах, возвращаясь в пиршественную залу - только этого мне не хватало, да ещё в такой день, надо..."
Но что надо старый жрец не додумал, а может, просто не захотел, ибо он вошёл в зал, где уже кипел пир, придатки осушали кубки и наедались, будто их держали голодными.
Только врождённая вежливость не дала Менетаху скривиться при виде этого
"- И это до полуденной молитвы! О Творец мой, воистину говорят, что карая, ты лишаешь разума! - тем не менее жрец занял своё место, но воспретил Придатку пить вино, мягко потребовав у ближайшего слуги кувшин молока для своего "друга". Когда же желудок Придатка призывно заурчал, старый жрец только указал на блюдо с фруктами, жестко пресекая всякое неповиновение.
"- И так толстый! Пост закалят тело, также как молитва закаляет душу! - с этими словами жрец ловко выпрыгнул из потёртых ножен и лёг на личную стойку.
В красивом танце кружились в руках Придатков Блистающие, сталкиваясь и разлетаясь, задавая вопросы и получая ответы, то и дело замирая перед горлом, лицом, грудью. Немыслимой остроты металл, резавший ткань на лету, почти касался кожи. Всегда – почти. Все, кто сейчас не летал в сверкающем вихре Бесед, были веселы, как птицы в райских садах, или хотя бы оживлены.
Впрочем, нет – не все. Старый Менетах задумчиво покоился на стойке, иногда скользя клинком своего внимания по сторонам, но ни на чем не останавливаясь.
Вернувшийся Фахраш направил стопы Придатка к нему и опустил свое раздвоенное лезвие рядом.
- Здравствуй, Менетах! Я вижу, и здесь заботы обвивают твою рукоять?
- Да будет Творец-с-тысячей-лиц милостив к тебе, о Фахраш! - солнечный лучик пробежал по темному клинку копеша. - Увы мне, ибо тысячу камней всемилостивый Творец возложил на меня, чтобы я, гордец, не забывал, что я лишь ничтожный раб рабов Его.
- И даже в день радостного возвращения нашего горячо любимого принца, да будет он угоден Творцу, я вынужден думать о дне грядущем.
Старый клинок чуть наклонился к Фахрашу, имитируя поклон.

(и жаждущий ответа Хигф)

- Возвращение принца и грядущее неразрывно связано, как нити в пряже или реплики в Беседе... Или вино и Придатки, - Двуязыкий с иронией покосился на стол. – И какие мысли о нем приходят тебе сегодня? Мудрый Менетах, я тоже думаю о грядущем. Вскоре настанет скорбный и одновременно радостный день, когда шах Хафиз уйдет на покой. Как считаешь, кто должен завершить выпад его, принять дела его и сияющим клинком указывать нам всем путь?
- Вино разрушет Придатков также, как ржавчина разъедает наш разум - спокойно ответил жрец.
Его Придаток тем временем приложился к кувшину с молоком и звучно забулькал, молоко потекло на подбородок.
Менетах покачал клинком.
- Я задумался о Посвящении, к несчастью кроме великого праздника это ещё и великие заботы - смиренно продолжил старый клинок.
"- Вот ведь воистину змей-искуситель..." - подумал с некоторым удовольствием жрец, а вслух ответил:
- Я боюсь, великий Творец, в вечной своей милости и милосердии, не даст мне увидеть этот чёрный день... - копеш заперхал. - Я уже слишком стар, чтобы служить новому шаху, но хочу напомнить тебе одну мудрость, что выразил пророк Зуль-Кифль, да будет мир с ним и благодеяние. Вы спрашиваете, на что нужно полагаться в жизни? Я отвечу вам, положитесь на Господа нашего, ибо он достаточен, чтобы на него положиться!
Придаток Менетаха снова забулькал молоком.
- К сожалению, в своей великой мудрости Творец не всем отвечает прямо и понятно, - рукоять Фахраша еле заметно, но смиренно наклонилась. – Увы, не мне, недостойному и ничтожному, суждено понять его знамения. Но ведь для того и существуют высокомудрые жрецы, не правда ли? Поэтому я и полагаюсь на него посредством тебя. Если Создателю не безразлично будущее Хаффы, к нему не могут быть равнодушны и его истинные служители.
Сторона гарды, обращенная от жреца, поймала блик света и чуть насмешливо отбросила его в сторону.
- Творец всегда благоволит достойным и богобоязненным, - жрец лукаво вернул солнечный лучик. - Скажи мне, о Фахраш, какое деяние достойнее других?
- Молитва, - быстро ответил зюльфакар.
- Правильно! - придаток Менетаха поднялся. - И нет лучше конца чем, когда ты умираешь, а язык твой как бы свеж поминанием Всевышнего, но хвала ему сейчас только время полуденной молитвы..
Придаток приложил пальцы к мочкам ушей и запел:
- Тво-о-о-орец Вели-и-ик!
И словно отзываясь на оказавшийся необычайно сочным и звучным, голос жреческого "тела" над городом поплыл намаз полуденной молитвы.

(и хитро ускользнувший от ответа дон Алесандро)

Шах, да продлит Творец его годы, не мог нарадоваться возвращению сына, придворные Блистающие не могли нарадоваться возвращению принца, а еще больше тому, что можно повеселится на дармовщину, Махра же радовался и не мог нарадоваться, что удалось наконец-то улизнуть на какое-то время из трапезного зала.
Улизнуть – то улизнул, а точнее величественно удалился, и теперь рассеянно качал кистями, не зная куда направиться. Размышления прервал шорох в кустах и Махра молниеносным выпадом отбил прилетевший из кустов камешек.
– Эй, Опора порядка! – сказали кусты звонким шепотом. – Давай-давай, тащи своего Придатка сюда!
- Ты? Ты как сюда?! – шепот Солнцеликого больше напоминал звериный рык, – А ну марш домой, живо!
Изящная кханда испуганно взвизгнула и юркнула в ножны, когда кусты затрещали под напором тела Придатка Махры.
– О радость моих лезвий, давай не будем погонять кобылицу истины, ибо неторопливая беседа всегда приводит к наилучшему результату… Объясни мне, о прекраснейшая, каким образом ты смогла осчастливить мое существование и усладить мой взор своим присутствием? Как ты через забор перебралась, прелестница? – Зло закончил Махра и выудил из ножен отчаянно сопротивляющуюся кханду, тем временем Придаток Махры стальными пальцами поймал ухо ее хозяйки.

Хозяйкой была тринадцатилетняя девочка. Поэтому и кханда была немного меньше и намного легче своих родичей. «И еще намного красивее», – обреченно согласился Махра сам с собой. А еще глупая юная кханда очень хотела стать женой величественного Махры и потому старалась попадаться ему под лезвие как можно чаще, и обычно, довольно неожиданно.
Кханда тем временем уже пришла в себя и зачастила:
– Хами сказал, что ты здесь, домой сказал идти, ну я и… только на минутку… а мне туда можно? В трапезный зал? Я только кончиком острия, ну Махра, пожалуйста.

Девочка, ухо которой Фарис так и не отпустил, обиженно шмыгнула носом, а из ее глаз градинами покатились слезы.
– Та-а-ак, – тон Фариса не предвещал ничего хорошего, – сейчас ты разворачиваешься и лезешь обратно, а потом приходишь домой и рассказываешь матери, где была, ясно? А когда моя сестра выпорет тебя, я надеюсь, что в твоей прекрасной головке появятся хоть какие-то правильные мысли.
– Но…
– У тебя есть время, пока я не досчитаю до пяти, чтобы явить мне чудо исчезновения. Раз…
Девочка сорвалась с места, но на третьем шаге резко остановилась и обернувшись заявила:
– Когда я стану твоей женой, Фарис аль-Бабур, я тебе отомщу, – и, показав язык, растворилась в листве сада.

Принцесса Айши. Дворцовый сад.

Размышление луноликой Айши текли, подобно равнинной реке, огибая валуны непонятных слов и преодолевая пороги недосказанностей. Воспоминание о разговоре с Учителем бликом печали ложилось на востренное лезвия, так же как тень от чинары омрачала чело Принцессы-придатка, рассеянно проводящей длинными пальцами по глади темной воды в фонтанном бассейне. Идти на Беседу, заранее признавая поражение, значит быть повергнутым в пыль еще прежде, чем всеблагая сталь покинет ножны. Иберра взывал к гласу мудрости, так и не предупредив, не подтолкнув к важному решению. Он лишь посеял еще один росток тревоги, вплетающий свою лозу в узор дурных предчувствий, перевитый на рукояти Меча Судеб, в данный момент повисшего над принцессой. Меж тем жребий был уже брошен, и динар случая вертелся на ребре, словно дервиш в богослужебном экстазе, чтобы в нужный момент явить миру решение Творца. Айши и не думала отступать. Просто ожидание, эта коррозия чувств, пожирало спокойствие. Тревогу надобно было чем-то заглушить. Если Придатки, невоздержанные и низменные, топили дурные предчувствия в вине, то Блистающим, чтобы унять грустные думы подобало обратить свои мысли к высокому.
Спустя полчаса ворота дворца распахнулись, пропуская сопровождаемую небольшой свитой принцессу, вознамерившуюся посетить Храм.

Случайная дуэль в одной из чайхан. Неподалеку от Харам Бейт-Мару
Аль-Мутамид

Словно объятия прекраснейшей из гурии, пропахшая опием прохлада чайханы приняла в себя сморенного полуденным зноем Аль-Мутамида. Совсем немногие могли позволить себе бездельничать в разгар рабочего дня, и поэтому поэт, переступив через порог и покинув многолюдную улицу, оказался в почти полном одиночестве, чему, впрочем, не мог не возрадоваться.
- О, воистину мудр Творец, наделивший нас слабостью тела, - сладостно протянул Аль-Мутамид, окунаясь раскаленным лезвием в густую тень, укрывавшую дальний угол, - ибо лишь так способны мы, беспечные смертные, оценить насколько величественны и значимы мелочи, глубины которых нам не приметить без прямой надобности.
В ответ мамлюку из противоположного угла, также сокрытого тьмой, сквозь трели соловьев, томящихся под самым потолком в рассеребрянных клетках, донеслось мелодичное:

- Жадно пьет нектар
Бабочка-однодневка.
Осенний вечер.

Аль-Мутамид удивленно звякнул, стремясь рассечь медленно падающий лепесток смысла острым лезвием мысли. Легкий взмах, и два кусочка одной мозаики, словно мейланьские инь и янь, опускаются на циновки ответом мамлюка:

- Мы из глины, - сказали мне губы кувшина, -
Но в нас билась кровь цветом ярче рубина...
Твой черед впереди. Участь смертных едина.
Все, что живо сейчас, завтра пепел и глина.

Оперенная звонкой рифмой стрела сорвалась с кривого клинка, словно тугой тетивой натянутого. Но вечность не успела обронить ни песчинки мгновения, а обратно уже мчался ответ, жужжа в полете, словно стальная звезда-орион:

- Будь внимательным!
Цветы пастушьей сумки
На тебя глядят

Со смехом отразил удар Аль-Мутамид, смыкая на рукояти упругие пальцы Придатка и преодолевая несколько шагов, что отделяли его от невидимого Блистающего. Перед тем, как опуститься на циновку перед шершавым, словно дождивое небо, посохом-Бо, мамлюк произнес:

-"Надо жить, - нам внушают, - в постах и в труде!"
"Как живете вы - так и воскреснете-де!"
Я с подругой и чашей вина неразлучен,
Чтобы так и проснуться на страшном суде.

Казалось, внешности этого Бо и того нищего посоха, с которым свела легконогая Судьба поэта на мосту гадателей, были сходны – словно два отражения одного и того же Блистающего. Однако сходство это было сродни сходству двух сторон одной монеты. Если нищего жизнь уродовала, словно горбатого уродует горб, то незнакомцу жизнь уподоблялась прочному доспеху, верно оберегающего хозяина от любых неудач и невзгод.
- Приветствую тебя, о враг рифм и почитатель смыслов! – рассмеялся мамлюк, располагаясь рядом с посохом.
- Привет и тебе, о льстец плоти и ненавистник души! – шрамы и царапины, покрывавшие Бо, сложились в ехидную ухмылку.
- Имя странника, что пред тобой, Аль-Мутамид. Позволь узнать имя того, кому не по душе мой слог!
Придаток Бо был под стать хозяину – на вид такой же простой и скучный, избегающий в одежде ярких цветов и не признающий никаких украшений. И если речь Придатка Аль-Мутамида бежала веселой горной речкой, насмешливо журчащей на порогах и гудящей в водопадах, то его речь текла размеренно и неспешно, уверенная в том, что однажды впадет в объемлющий все океан.
- Мацуо-монах, - ответил посох, - а рифмы твои, словно выпад, который никогда не достигнет цели. Ибо, как сказал я уже, предназначено ему пронзать сердца, но не души.
- Разве не соединяются в Блистающем сталь и душа в единое, неразрывное целое? Разве, поколебав клинок, не колеблем мы душу?
- Неужто всякая царапина, что шрамом ложится на полировку твоего клинка, уродует твое нутро?
Аль-Мутамид лукаво подмигнул солнечным лучиком, отразившимся от гарды случайного прохожего на улице.
- Нет, но если вместо царапины на тебя ложится прекрасная гурия, разве ваши тела и души не сплетаются в единое целое?..
- Наслаждения тела и наслаждения души похожи, словно простая капустница и царственный махаон.
- Всех бабочек роднит страсть к пыльце, о многомудрый монах!
Посох-Бо усмехнулся, склонил бамбуковую голову, словно отдавая должное красноречию мамлюка.
- Что привело тебя в Хаффу, о многоопытный путник?..
Ох, сколько раз метили в Аль-Мутамида эти вопросы! Всякий раз он то лгал, то уровачивался, то просто отмалчивался. Однако беседуя с посохом-Бо, мамлюк с удивлением почувствовал, как желание быть искренним воспламеняет нутро.
- Слухи о прекраснейшей из гурий, когда-либо рожденных на земле! – воскликнул поэт, - луноликая Айши Абу-Нарра, чей тонкий стан смущает даже ветви ив, а клинок подобен чистейшему озеру, в котором отражается солнце!
- О, воистину твоим полетом правят твои крылья, а не ты сам.
- Если мои крылья - счастье и любовь, что может быть правильнее, нежели отдаться в их власть?
- Ты заранее знаешь мой ответ, пламенный Аль-Мутамид, так зачем ты спрашиваешь?..
- Ты зришь прямо в корень айвы нашего разговора! – вновь рассмеялся поэт, - встречу с тобой ниспослал мне Творец! Он услышал мои мольбы и смилостивился над моим одиночеством!
- Уверен, Творца ты молил о встрече с принцессой, а не со мной, - лукаво заметил Мацуо-монах, - но в этом я могу помочь тебе.
- Ты? – обомлел мамлюк, чувствуя как озноб скатывается к рукояти по изогнутому клинку, - как?
- Цветы пастушьей сумки на тебя глядят, - повторил посох, - позволь твоему слуху покинуть ножны невнимательности, о путник, и прислушайся к тому, что говорят тебе улицы. Разве не слышишь ты, как свистят нагайки? То гулямы разгоняют толпу. И разве не слышишь ты, что вместо возмущенной брани и проклятий толпа отвечает утробным урчанием, словно юный придаток, унюхавший халву? То дочь Хафиза Аль-Рахша, страстно любимая простым людом Айши направляется вознести дневную молитву к куполам минаретов Харам Бейт-Мару! Поспеши, путник!

Дворец

Оставив оскорбленного Фейхина Дракона, Великий Визирь поспешила в свои покои, чтобы быть ближе к шаху, если вдруг понадобится ему помощь его мудрой преданной Очико, да чтобы все спокойно обдумать и принять верное решение.
Легок был шаг изящного придатка гордой нагинаты, и все встречные слуги склонялись пред ними – благородной госпожой и ее безмолвным рабом. Как можно быстрей велела Очико добраться до места уединения, и, когда опустил Придаток ее на шелковую подушку, запретила она кому-либо нарушать ее покой, кроме, конечно, посланных самого властителя.
Тяжки были думы дочери Юо. Волновалась она за честь семьи Ката, ибо не чужим был нагинате суровый Хаммид – Визирь никогда не забывала, как помог он ей. Нельзя было допустить, чтобы из-за подлого и хвастливого Туракая опозорился и он, и дочь его, юный и прекрасный цветок Хаффы. И не хотелось Очико оглашать это дело, дабы все прошло мирно и тихо, дабы не расползлись по стране недобрые слухи, не очернили Хаммида в глазах Блистающих.
Если бы не жажда мести великолепного Дракона, нагината убедила бы главу Ката отдать Туракаю полумесяцу красавицу Наики, и честь благородного рода осталась бы неопороченной. Но нет сомнений, что Фейхин тоже желает обладать дочерью Хаммида; к тому же, обещана она ему. Быть может, он просто жениться на ней, забудет все, простит?
Нет, подумала Очико, Фейхин не такой. Да и Наики не так проста – раз отдалась она Туракаю, раз пошла против отцовской воли, значит, мамлюк ей мил, а не Дракон, и не будет она счастлива с Фейхином. Не стала бы наследница Ката ради забавы порочить свое имя; не только тело, но и сердце отдала она Полумесяцу.
Значит, нужно убедить Дракона, что не будет он счастлив с девой, что любит другого, лишь горе будет их уделом. Согласится ли гордец-клинок уступить красавицу другому? Насчет согласия Туракая Очико не сомневалась – и правда, станет ли мамлюк отказываться от столь соблазнительной партии, как Наики Ката? Хоть он подлец, развратник и друг предателя Двуязыкого, не последнему роду в Хаффе принадлежит, а выгоду свою увидеть сумеет.
Короткий клинок Визиря воодушевленно зазвенел – советница шаха нашла решение, крепко зацепилась за спасительную для Ката ниточку. Сначала поговорить с Полумесяцем, склонить его к женитьбе, затем убедить и Хаммида отдать дочь тому, кому она желает принадлежать, а Фейхина уговорить бросить месть, так мешающую счастью светлой Наики. В любом случае, Дракон не волновал Очико. Немало еще в Хаффе прекрасных благородных дев, достойных, чистых и душой, и телом. Нагината кликнула одного из своих слуг, юркого и быстрого кинжала.
- Вели найти Туракая и сказать ему, что я, Великий Визирь, желаю поговорить с ним! – приказала славная Очико ему. Мальчишка, придаток кинжала, поклонился в пояс и выскочил из покоев госпожи.

Базарная площадь. Шатер цирка.

Караван мыслей в тумане растерянности брел, в надежде найти долгожданный оазис; катары отпустили придатка, Сирокко брел по улицам Хаффы куда несли его худые ноги, время от времени вытаскивая из кармана и поглощая сахарные финики. На голубом шелке неба не вышито ни облачка, только ленивый апельсин солнца медленно перекатывался через макушку дня, но Махра еще не был повержен, и угнетало это Блистающих сестричек. Однако путеводная звезда озарения сокрылась за невидимыми тучами.
Сирокко тем временем заметил, что вернулся на базарную площадью но с другой стороны, и почти что носом уперся в огромный разноцветный шатер с острым шпилем.
«Да это циркачи, что Хасан ас-Сефима потеснили. А не заглянуть ли под полосатую крышу тех, что на земле спят, звездами укрываются?»
Много среди циркачей неудачливых дельцов, много и тех, чье искусство знатоки ценили на кувшин чистой воды. Катары чуть повеселели.
Под рукой Сирокко откинулся тяжелый парусиновый полог, открывая пестрый гвалт ставящего свои распорки цирка. Тут прыгали маленькие Придатки, важно ступали гибкие тонкие клинки, что могли сложиться пополам и не сломаться, и тяжелые двуручные фламберги легко рассекали тончайший, почти эфирный шарф, не задевая нежной шеи. Факиры тут наматывали на веревки змеи и гоняли придатков по раскаленным углям, а в углу непременно должен сидеть покрытый зеленой патиной и древними неразборчивыми письменами Ятаган, дрожа зловеще над *эликсирами бессмертия* и *абсолютными приворотными зельями*. Впрочем, пузырек снотворного у такого шарлатана было вполне возможно купить за пару таньга или связку полезных вестей. Чандра подмигнула сестре отблеском факела. Такого-то ятагана и пошли искать катары. Мысль снова заискрилась на клинках.

Воздав хвалу Творцу, на поясе Шемира покинул Фахраш хитроумного Менетаха. Как то, что метательный нож – не алебарда, было ясно, что имеет свое мнение копеш, но не спешит им не с кем делиться.
Двуязыкий завел разговор с Высшими и вскоре оказался в центре внимания. Разговор с Менетахом навёл его мысли на новую тему, и исчезла патина дум, как пыль, что стирают с лезвия. Он передал всем свой разговор со жрецом о молоке и принялся изображать пьяного Придатка, беспорядочно склоняясь из стороны в сторону, волнообразно покачивая лезвиями и ведя бессвязные речи, кои то и дело облекал нарочито неказистой рифмой. Гости рассмеялись неслышным для изображаемых смехом, снисходительно поглядывая на своих носителей.
А замысловатая вязь речей Фахраша перешла к другой грани радующего душу разговора, как один выпад незаметно переходит в другой, и не бывает меж ними рассекающей грани. Только что он смешил всех, и вот покачивание стало изящным поклоном рапире-дааб, и изысканный, как тонкий шелк, комплимент ее остроте и изяществу, заставил слегка вспыхнуть тонкое лезвие.
И со-Беседник отыскался – заточенный с одной стороны тачи, не слишком длинный и чуть изогнутый. Они склонились друг перед другом и скрестились.
Беседа... Вопрос-ответ, звон, воздух, что рассекаешь своим телом. Сверкание рядом, скрестились... Нет, не злой удар, высекающий искры. Прикосновение. Соприкоснулись - и разошлись. Сложный танец, не имеющий подобия. Танец-соперничество и танец-сотворчество. Дикий - и контролируемый. В этот момент не просто видишь весь мир – его видишь иначе, словно всевластное, неумолимое, равнодушное, как палач, время тоже замирает, отдавая дань восхищения и уважения. А мысль ускоряется, предугадывает будущее, прорезает пространство, как рубят многослойную ткань. Придаток послушен даже не мысли – зарождению её, намеку на мысль! Рука его движется так, как надо, и куда надо. В тесном объятии сжимая рукоять. Он – твое продолжение.
Выпад – со-Беседник отклоняет его, отклоняет ловко, легко, и сам несется вперед в радостной уверенности, и сейчас замрет перед грудью Придатка Шемира... Нет! Нет там уже Придатка Шемира, словно и не было, он ушел в повороте вслед за Фахрашем, и вернул Двуязыкого в стремительном, рубящем, неотвратимом ударе. Неотвратимом – и замершем на толщину ногтя от горла Придатка тачи.
Улыбки, поклоны... И ускользает куда-то это чувство Беседы, и забывается шальная мысль – что чувствует в миг единения танца Придаток. Им не может быть доступно такое! Но – он молодец, следует чем-то поощрить. Лошадь, что ли, пусть новую купит или женщину красивую ему подыскать? Придатки это любят.
Хороший день...
Еще царило веселье в зале, услаждая всех, как оазис в пустыне, еще сходились в разговорах и беседах Высшие, когда Фахраш покинул залу. Радостно поймал между лезвиями лениво склоняющееся к закату солнце и поспешил к себе.
Приветствовал его глубоким поклоном изогнутого лезвия дворецкий кинжал-бебут Халил.
- Слуха моего достигли вести, что должен знать мой господин, - сказал он, когда Придаток закрыл дверь кабинета. - Сабля, что везли, дабы усладить все чувства сиятельнейшего принца нашего Ашшира аль-Каби, да пошлет Творец вечный блеск на его клинок и клинок его отца, могущественного шаха, солнцеподобного Хафиза аль-Рахша абу-Нарра фарр-ла-Хаффа и укрепит руку их Придатков...
Фахраш слегка шелохнулся в руке, но перебивать дворецкого не стал, ибо отучить его от многоречивости оказалось задачей непосильной. Бебут еще некоторое время продирался сквозь восхвления и наконец сообщил:
... пропала! Гулямы ищут её, но улицы Хаффу скрыли беглянку, как песок пустыни впитывает каплю воды и скрывает ее от взоров.
- Как это произошло?
Выслушав всё, что собрали многочисленные осведомители, бравшие из кошеля Фахраша монеты, Двуязыкий сказал:
- Передай всем, чтоб искали её. Надо найти раньше, чем это сделают гулямы или кто-то ещё. Она не сможет долго скрываться среди Блистающих Хаффы!
- Я знал, что сиятельнейший господин мой соблаговолит усладить слух своего недостойного дворецкого подобными высокомудрыми распоряжениями, и посему прошу не очень строго осудить меня за великую дерзость: я уже осмелился сказать подобные слова тем, чьё предназначение – выполнять волю великолепного господина моего Фахраша абу-л-Фараха, Высшего Хаффы.
Фахраш кивнул. Именно поэтому он не сменил дворецкого.
- Пожалуй, я сам поеду в город.
Придаток покинул дом и отправился было к конюшне, но, поразмыслив, Фахраш остановил его. Скача по улицам на лошади, много не разузнаешь! Возможно, Придатку хотелось отдохнуть после празднества, но сейчас подобные мелочи Двуязыкого не волновали.

Катары и цирк.

(с котом)

Когда сёстры вошли под своды шатра, разбитого циркачами на площади, путь им тут же преградил флегматичный лоулезский эспадон, чью рукоять небрежно сжимал громадный светловолосый Придаток.
- Чего надо? - блестнул он.
- Позволь, о могучий брат горных стражей, прикоснуться к прохладному источнику радости и веселья? Ведь это цирк раскинул крылья своего шатра на площади? Ну и раздосадовали же вы одного моего друга, встав ровно на то место, где он оставляет верблюдов! Кстати, никому из вас не выпало счастья вступить любимой туфлей в наследие этих благословенных животных? - Сирокко полубоком стоял к циркачу. Кали стелила шелковое покрывало слов, а Чандра тем временем, с теневой стороны, рассматривала шатер.
- Цирк закрыт, - секунду помолчав (не иначе как варвар разбирал благословенные кружева восточной речи), ответил гигант. - Почтенного Мурамасы нет. Уходите отсюда.
Кали качнулась, будто заставляя придатка ввежливо поклониться.
- Конечно, перечить мы не смеем. Нашим таньга придется сгеодня снова звенеть в карманах вора-трактирщика, вместо того, чтобы честных циркачей порадовать, ведь устали они с дороги.. да и нашим связям в городе придется сохнуть на ветру, а не почтенному Мурамасе ковер из чистой шерсти к знати постелить
Лоулезец явно напрягся, пытаясь понять, что нужно этой парочке, которая упорно не желает уходить. Осилил, качнулся на плече могучего придатка и наконец, с неохотой сказал:
- Что вам нужно?
- Что нужно нам в этом бренном мире, нам, беспомощным и грешным? милости Творца и надежу бросить недостойный взгляд на сад Его праведников и удовольствия, воздаваемые тем, кто свято соблюдет все Его Заветы...- Чандра подтолкнула сестру, Кали повернулась под фалеками, поймав грувом маслянистый свет. - А не скажешь ли нам, гость из далеких земель, нет ли среди вас волшебника или алхимика какого?
Лоулезец явно был в изрядном замешательстве, но тем не менее взлетел над головой своего Придатка.
- Ну что там ещё? - раздалось из-за его спины, и вскоре перед весьма удивлёнными катарами появились совсем молодые кинжалы Сай, заткнутые за пояс худенькой и юной Придатка. - Бертран, что случилось?
- Хотят говорить с магом или алхимиком.
- Ну что, пойдёмте, поговорим, - качнулись кинжалы, указывая на несколько кожаных коробов и плетёных корзин
Катары перекинули эспадону ослепительный блик факела и последовали за Саями.
- Довольно часто обращаются к нам желающие получить те средства, что даёт несовершенным благословенная наука, - хором сказали близнецы Сай, когда они пришли на место. - Но чтоже нужно двум красавицам, отыскавшим недостойных циркачей столь быстро?
- А скажите нам, владеющие хвостом петуха и глазами кошки, что есть в волшебных сундуках ваших запасов? Там мы и решим, что заменить парой связок монет
- Воистину, - правый Сай хитро блеснул, - в этих неказистых навид сосудах скрываются многие чудеса и дива Запада и Востока. Красавицам следует назвать то, что они хотят, - тут в разговор вступил левый, - Или презренные братья-чародеи, увы, не смогут им помочь!
Сестры переглянулись.
Сирокко хлопнул в ладоши, улыбаясь.
- Ай, хорошо говорите, что паранжу шахской дочери ткете! Но ведь какое дело - не сведущи грубые катары в зельях да порошках, кроме зубного, и назвать ничего не могут...-сокрушалась Чандра. - Как же услугу Блистающим Саям предложить, если предлагать- сами за что не знаем?
- Так мы же не спрашиваем, какой порошок нужен прекрасным сёстрам, чьему танцу позавидуют и лунные лучи, от них отражающиеся! Поведайте скромным учёным, какое дело привело вас в наш цирк, а мы вам из ларца своего заветного для этого дела что-нибудь да найдём...
Зелья, они ведь разные бывают и не только для Блистающих сваренные. Есть и для Придатков...
Вы скажите нам своё дело, а мы и цену свою назовём!
Снова перемигнулись катары. Змеиной мудростью обладали саи, по-змеиному и хвост у них трещал.
- Есть ли среди лунной пыли и породка из рога грифона нечто, что увлечет Блистающих и их придатков в царство грез?
- Надолго ли надо дать достойным отдохновение? - спросил правый Сай

Катары и цирк, продолжение
(с Сигрид)

-Думаю, на четверть пути солнца.
- О, такое зелье достать не трудно, всего навсего надо смешать треть печени дэва сушёной, да слизи северного зверя У, развести всё это в лунной воде...впрочем, красавицам никчему такие подробности. Зелье у нас есть, вопрос в том, что есть у красавиц?
- Это зависит от размера поясного кошелька мудрых колдунов. У Красавиц есть вся Хаффа
- Всякий предмет имет больше одной стороны, подобно тому, как клинок разделён режущей кромкой надвое, - задумчиво ответил левый Сай.
- Так и у Хаффы есть два лика, - продолжил правый, - Один не разглядеть при свете солнца, а другой боится темноты. Так, какую же Хаффу могут предложить скромным циркачам две красавицы, с печатью Теней на клинке?
- Какую предпочитают саи с языками ловкими, что искусные факиры?
- Хаффа дневная придёт к нам сама, будет рукоплескать и осыпет монетами. пусть и не такими крупными, как хотелось бы, - в коротком блеске, что перелетел с одного близнеца на другой, катарам почудилась усмешка. - Но вот ночное лицо этой древней купели всех пороков и добродетелей пока от нас закрыто. Почтенный Мурамаса будет весьма доволен, если два недостойных алхимика смогут ему сказать, что обзавелись могущественными друзьями из тех, что недолюбливают Солнце, не страшась его при этом.
Улыбка понимания, хищная улыбка, отразилась от катаров на лице Сирокко.
- В таком случае, я думаю, мы найдем одного проводника верблюдам наших целей. Дайте нам зелье и еще зелье, чтобы скрыть от лишних глаз маленькую воровку - и ночная Хаффа раскроет перед вами двери
- Зелье сна вы можете взять, о пэри ночи, чья красота сравнится лишь с их неподражаемым умением скрывать себя. Но то, другое... ингридиенты для него нужны очень редкие. И найти их сейчас, увы, не удастся.
- Истинно уста ваши полны меда. Когда же сделка?
- Вот флакон с зельем, что вам так нужно, - Придаток Саев протянул небольшую бутыль зелёного стекла. - Влейте его в воду. вино или пищу любого Придатка и нужное вам время Блистающий. которому тот принадлежал, будет созерцать сны. А чтобы красавицы могли найти скромных алхимиков в этом благословенном городе, когда им понадобятся ещё зелья, в оплату мы попросим устроить так, чтобы почтенный Мурамаса получил все документы, что нужны для нахождения цирка в Хаффе.
- Хорошо. До завтрашней луны документы будут за поясом почтенного Мурамасы
- Воистину, нам проще опустить клинки в травящие кислоты. чем говорить это, но до завтрашней луны почтенного Мурамасы. как и нас всех уже не будет в городе. Времени лишь до восхода завтрашнего дня!
- До восхода? Воистину, зелья ваши из усов золотого дракона. Хорошо. Мы достанем документы. Но зелье берем с собой.
- Иначе и быть не могло! - Саи вновь перебросили отблеск света. - А теперь, не почтут ли пэри, чей клинок столь остёр, двух скромных алхимиков своей изысканной Беседой?
Катары переглянулись удивленно.
- Великая честь нам оказана, но вынуждены мы ее отвергнуть. Успех дела, ради которого куплено драгоценное зелье, утекает в песок с каждой минутой. Да поверят нам искусные саи, как только мы с сестрой вернемся с документами, Беседа непременно состоится. Сейчас же просим нижайше нас простить.
- Поверьте, мы будем ждать и считать мгновения!
Сестры поклонились, Сирокко осторожно принял из рук алхимика склянку.
- Да осияет солнце милости и щедрости Хаффы ваши дни!
Словно ветром понятый, закрылся за близняшками полог шатра.
- Ах, какие пэри здесь в Хаффе оказывается бывают! – качнулся правый Сай.
- Да, брат, а ты говорил «пухлые торговки, да мягкоклиночные неженки»! Вот, смотри, да не упускай возможностей! – ответил левый.

Стилет Игла
(с мастером)

- Шайтан заешь этого сына смердящей гиены!
Не нужно смотреть в сторону камер, чтобы узнать Алехандро. Голос своего Придатка слух Иглы, Ночной Тени, Призрака Хаффы вычленил из чужого гомона и бормотания слишком легко.
Он не был брезглив, но когда его тонкое четырехгранное лезвие коснулось стены, вора и грозу эмирата передернуло. От шероховатого камня веяло чужой болью. Кандалы, в которых раскачивался Блистающий в жалкой - вниз рукоятью - позе, подточила ржа, но они не стали менее крепки. Прости Творец, кажется, на сей раз он влип, словно жалкая муха, покусившаяся на свежий мед - окончательно и бесповоротно.
Говорили ему наставники: за все в мире нужно платить. За плащ из шерсти платят серебром, за мудрость в старости - страданиями в юности... Игла нетерпеливо мотнул рукоятью, изгоняя призраки прошлого. За все нужно платить, и медоточивый Махра уже стелет растерявшему удачу вору дорогу в Джаханнам…
- Ха, это и есть знаменитый Игла? – хохотнул один из надсмотрщиков-ятаганов, неуклюже раскачиваясь на поясе у тучного Придатка.
- Болтается словно поварешка! – поддакнул ему другой, ехидно звеня ножнами, - сразу видно, таким только похлебку мешать!
Скучающие стражники наверняка бы еще долго окунали Иглу в ушат с помоями, если бы в каземат не спустилась служанка с крытым подносом. Полдень, настало время обеда. Ятаганы смилостивились над голодными Придатками и отпустили их ко столу. Сами перекочевали на подставку в дальнем углу, откуда доносилось лишь едва слышное бормотание, в котором Игла ничего не мог разобрать.
Словно не услышав обидных слов, стилет упорно продолжил пробовать на прочность железо оков. Мысли его подобно скакунам, отпущенным на волю, резвились далеко отсюда, уводя туда, где слава клинка была в расцвете. Как удивлялся простой люд, когда у Махры Солнцеликого пропала любимая подушка для отдохновения! И как смешно скрежетал зубами маленький шахич, обнаружив утрату парадных одеяний! По лезвию Иглы пробежал блик удовлетворения. Да, нескоро еще смолкнут рассказы о его подвигах. Да только вот к чему неувядающая слава, когда сам гниешь без солнечного света на стене зиндана... Игла озадаченно покосился на кончик лезвия. Показалось, или он уже немного потукнел?!
Игла услышал как в нескольких локтях от него едва слышно царапнули шершавый камень кандалы. Влекомый звуком, стилет обернулся - бесцеремонно изучавший его взгляд был сродни лапам нищего, который ожесточенно рвет пальцами камень, надеясь выковырять монетку, случайно угодившую между плитами.
Случайно проникший в каземат сквозняк вновь шевельнул цепи, и короткий широколезвийный кименец-гладиус безропотно качнулся, скребя яблоком о камень. Невольный сосед Иглы пресытился созерцанием стилета и отвернулся к стражникам. Но молчание длилось совсем недолго:
- Значит, неуловимый Призрак Хаффы попался?
Игла сглотнул слюну. Выкрутиться не было никакой возможности, ведь стражники уже выдали его с головой. Неохотно повернувшись к соседу по несчастью, стилет процедил:
- И у призраков иногда наступают плохие времена, - "чтоб тебе Нюринга всю ночь снилась" - добавил он про себя. Для себя вор решил, что не станет откровенничать с этим забродой - еще неизвестно, не такой же подсадной ли он, как продажный пес Махмуд, шайтан его погни.
- Тогда добро пожаловать, - хмыкнул кименец, - здесь каждый - призрак, и у каждого дурные времена.
Зрение привыкло к царящей полутьме, и Игла наконец смог разглядеть еще двоих Блистающих, висевших на цепях у противоположной стены. Старый, весь в зазубринах протазан (чьи ужасающие зубья были видны даже в тени) и короткий тонко отточенный саиф. Никто из них не проронил ни слова – то ли опасаясь стражей, то ли справедливо полагая слова лишними.
Игла узнал их. Кименец – Кроциус Зуб, о чьей хитрости и изворотливости слагали легенды, большой мастер до вымогательств и шантажа. Саиф – хорошо известный стилету Фахим аль-Шаам, в основном из-за их непримиримой вражды, которая окончилась тем, что аль-Шаама Судьба подвесила рукоятью вниз, а Игла… впрочем, недалеко от саифа ушел Игла…
Лишь протазан оставался загадкой для иглы. Старость отметила потускневший в тюремной тьме клинок и ржавчиной, и царапинами, и зазубринами. Видимо, не первый год не касались солнечные лучики протазана, раз обычно всеведущий и всезнающий Игла пребывает в неведенье. Но раз повис на одной стене вместе с остальными призраками, то немало в свое время натворить успел.
Игла еще какое-то время повисел молча, раздумывая, стоит ли ввязываться в разговор. С одной стороны, природная подозрительность кричала голосом раненого ишака, что все вокруг подсадные, что даже самые умелые Тени за такое время в тюрьме должны были сломаться и поддаться сладким посулам смягчения приговора за ответную помощь. С другой, коварное любопытство подтачивало крепкую сталь и тихо шептало: что будет, если ты поговоришь с ним, парень?
Внезапно нахлынула тоска: если он сгинет тут, в этом бархатном полумраке, никто не заплачет о нем. Недаром говорили предки: Истинный друг не тот, с кем расстелил кошму радости, но тот, с кем восседал на кошме отчаяния. Разудалые подельники в воровских делах вряд ли рискнут противостоять Махре и пытаться вызволить стилет из заточения.
Балансир вора не выдержал такого испытания и обычная осторожность все-таки взяла верх. Игла надежно запер вертящиеся на кончике острия слова на замок и, чуть качнувшись, вперил взор в низкий потолок зиндана, как будто на нем вдруг засияли все звезды небес.
Ему некуда было отныне спешить.

Ульф

Чужеземец Ульфберт со своей новой спутницей добрался базарной площади, сильно удивившись, что караван Муромасы до сих пор здесь - в прошлый раз он видел, что у него возникли некоторые разногласия со стражей. Впрочем, караван-баши как всегда выкрутился - в этом меч не сомневался. Теперь оставалось спрятать у него девушку до поры, а заодно решить что с ней делать.
В какой-то миг мелькнула мысль перековать так, чтобы никто не узнал, но Ульф сомневался, что сможет при этом не изуродовать ее. Это было недопустимо, все же она ему доверилась и...
- О, Ульф, хорош ли был твой день? - Показался кривой кинжал Фархад, хитрый дрессировщик.
- Да уж получше, чем у вас, я думаю, - буркнул меч, но затем добавил уже более дружелюно: - Что у вас со стражей приключилось?
- О, эти отродья шакалов! Жалкие заржавевшие негодяи, - выдохнул Фархад. - Хотели выкинуть нас отсюда, чтобы отдать это место купцам с их второсортным товаром!
- И что ж не выкинули? - Ульфу почему-то доставляло удовольствие злить дрессировщика.
- Цирк-баши пошел побеседовать с Махрой...
- Все ясно. Как вернеться - скажешь, я ему новую акробатку нашел, - он кивнул на стоявшую позади девушку.
- А что она умеет? - Немного поостывший, Фархад оценивающе осмотрел несостоявшуюся наложницу шах-заде. Та спряталась за спину Ульфа.
- О том я думаю Мурамаса и без тебя разбереться, ступай прочь.
Кинжал проскрежетал что-то про грубых северных варваров, но все же ушел.
- Теперь тебя зовут Фатима, - шепнул спутнице Ульф. - Запомни.

Тем временем у покоев Махры Солнцеликого
Мурамаса из Вэя, как уже неоднократно отмечалось ранее, умел терпеть и ждать. Это умение стало основой его философии и жизни, но другой стороной монеты было несколько иная, пусть и родственная способность, а именно, тонкое чутьё на момент, когда ждать дальше уже бессмысленно. Именно это чутьё и подсказало тати, что раз уж слуга давно ушёл с докладом о вызове на Беседу, а Солнцеликий всё ещё не появился, то он и не выйдет вовсе.
Мурамаса молча поднял Придатка и двинул его к цирку. Необходимо было выяснить, где можно найти Но Двенадцать Дланей, а в каком месте благословенной Хаффы информации больше, чем на базаре?