Молебен

На этот раз, как ни странно, за то время, что Ульф созерцал красоты Хаффы, пытаясь научиться хоть немного ориентироваться в паутине улочек и переулков, не случилось ничего необычного. Лоузиец прошелся по нескольким улицам, заглянул на базар, притихший по вечеру, отдохнул в чайхане - той самой, через которую когда-то удирал с просившей у него помощи девушкой, - и когда начало темнеть, возвратился к мечети.
Стража пропустила его без излишних вопросов - они уже были извещены о том, что чужеземец будет возносить молитвы во дворе, возле алтаря, по воле благочестивого Энху Железнолапого. Со старым кинжалом, что этой ночью охранял двери мечети, Ульф и словом не перемолвился - тот лишь пустил его внутрь, да закрыл дверь, давая понять, что теперь уже не выпустит его до утра.
Легким шагом, придаток меча добрался до алтаря, заметив возле него еще двух незнакомых молчаливых девушек, и опустился на колени, уложив Ульфа рядом, рукоятью к святыне. Лоузиец молился молча, не произнося ни звука - он говорил скорее сам с собой, однако - если Всеотец желал услышать его, то несомненно услышал бы, ведь от него не скрыть ни деяний, ни помыслов.
"Великий Творец, создатель мира и всех существ, населяющих его, к тебе обращаю я молитву свою..."
Звезды, мерцающие драгоценности, щедрою рукою Творца разбросанные по небосводу, неспешно загорались, одна за другой - ни Ульф, ни кто бы то ни было другой никогда в жизни не сумел бы заметить их все, сосчитать, почтить молитвой каждую, не упустив ни одной, даже самой крохотной, но лоузиец старался исполнить веление сурового кузнеца по мере своих сил.
Он молился Всеотцу, ведь почитая создателя - почитаешь и все творения его, а разве звезды не были им созданы так же, как опытным ювелиром создаются драгоценные украшения. Если и можно было почтить все звезды до единой, то лишь вознося хвалу тому, кто сотворил их ибо все они - его часть.
"Ты, кто дал блеск нашим клинкам, кто наполнил небеса Синевой, а пламя живительной силой, кто научил первых кузнецов их великому ремеслу..."
Придаток коснулся земли перед алтарем лбом и застыл в этом положении.
"Дай мне шанс постигнуть тайны мастеров Хаффы, о Всеотец! Я не прошу тебя о большем, ибо то было бы великой наглостью, но клянусь - если Энху дозволит мне учиться у Ашага, я покрою славой свое имя и имя моего учителя, я в каждом творении буду возносить тебе хвалу!"
Он еще многое сказал, ожидая когда первые лучи восходящего солнца, палящего солнца пустыни, набирающего силу с каждым рассветом, осветят его клинок.

Ночь

Насколько медленно и лениво солнце карабкается в зенит, настолько стремительно и поспешно оно устремляется к западному горизонту, словно притомленное целым днем созерцания греховных дел смертных. Когда кроваво-алое сияние на куполах башен врат Баб а-Джабир утихает, на небе одна за другой загораются звезды. Сегодня – для наивного иноземца, что вознамерился познать холодный блеск их бесконечности.
Но говорят мудрецы: путь в тысячу шагов начинается с первого шага.
И говорят еще: и добродетель, и порок имеют тысячи лиц. Но ежели добрые дела – суть зеркало, в котором отражается путь к подножию трона Всевышнего, то дела греховные – суть пустота, в которой не отражается ничто.
Хаффская ночь многолика. Первый лик – уродлив, словно ушастый демон У, перековывающий в Нюринге души согрешивших Блистающих на подковы и гвозди. Не стоит правоверным смотреть туда, куда указывают его когтистые лапы.
По тонким улочкам шныряют бесчестные Блистающие, чей призрачный блеск – ничто иное, как вуаль, прикрывающая изъеденную червями греховных помыслов душу. Воистину правда: некоторым клинкам лучше никогда не покидать ножны.
Гаснут огни в одних окнах и загораются в других – там, где вместо добродетели воспевается порок, где вместо ласкающего слух звона благородной стали льются звуки томных поцелуев и полных греховного блаженства стонов. Нет, не стоит выходить ночью за порог.
Подобно процессиям духов проплывают по темным процессиям патрули. Строго выглядывают из-за ножен украшенные дворцовым клеймом стражи, без страха пронзая густую тьму взглядами. Увы, даже эти Блистающие, посвятившие свою жизнь бдению порядка и закона, нередко становятся жертвами того, с чем им надлежит бороться. Но разве можно ожидать от пешек преданности, ежели ладьи – как продажный Хассан ас-Таффа – за звонкую монету готовы соскрести с тускнеющего клинка шахское клеймо?
Но насколько отвратительно первое лицо ночной Хаффы, настолько прекрасно второе. В его широких, исполненных чистотой безоблачного неба глазах видны совсем другие картины:
То юный, едва отличающий выпад от обманного финта кинжал молится к изголовья кровати, в которой вместе с мучимым лихорадкой Придатком лежит источенный ржавчиной отец. И пусть на земле их лачугу освещает лишь крошечный огарок свечи, в их сердцах горит пламя, способное освятить тысячи дворцов.
То молодая красавица беспокойно ворочается на подставке для мечей, томимая ожиданием встречи с любимым. Во сне она раз за разом, словно заклинание, повторяет его имя, чей звук для нее слаще всего на свете.
То неутомимый страж Гуань-Дао вышагивает вдоль парапетов Баб а-Джабир, устремив бдительный взгляд в далекий горизонт. Для него эта ночь – всего лишь крошечная песчинка в пустыне, где каждый камушек и каждый саксаул свидетельствуют о преданности долгу.
Два лика у ночной Хаффы. И тем, кто решил бодрствовать после заката солнца, надлежит выбрать – кому из них преподносить дары свершений. Положить ли еще один кирпич в основание мечети, через врата которой войти в рай, или же бросить его в пропасть, чья ненасытная пасть разверзлась прямо под ногами Придатка?

Шатёр Мурамасы.
______________________________
Едва прийдя в свой шатёр, тати качнул кистью на рукояти в сторону ларца:
- Переоденься! - да тут же и будто забыл о своей...гостье? пленнице? ученице?
Мурамаса ещё сам не знал. Он действовал, руководствуясь исключительно минутным порывом и сейчас решал, готова ли эта придворная, кованная разве что для изящной и легковесной придворной Беседы, а уж никак не для пути Тусклых, сабля принять его знания. Да и сможет ли вообще?
Мурамаса усадил придатка в излюбленной позе вейцев на подушки в углу шатра, а сам лёг рядом, не покидая лакированных ножен. За долгие годы, что провел он в странствиях, так и не пропала у него эта привычка, рожденная страхом юности, что пролитая кровь действительно лишает лезвие способности Блистать. Ничуть не бывало. При хорошем ударе кровь даже не успевала задержаться на нём и свет всё также играл на гладком, идеально полированном клинке. Ни пятнышка, ни царапинки - все они были внутри, в душе и в памяти. Тати помнил, как первое время после того, как он сломал своё Искусство контроля, ему недавали покоя те, кого он убил. Перекошенные лица Придатков, валяющихся в пыли недвижимыми куклами, совсем рядом со своими хозяевами - сломанными и безжизненными. Да, тогда на брошенной горной дороге, где он подстерегал случайных путников, осталось много чего такого, за чем он не хотел бы возвращаться. И, всё же, Мурамаса знал, рано или поздно, он вновь посмотрит в то ущелье, где нашли покой останки его первых жертв.
- Ты слышала легенду о Мунире и Масуде? - спросил он, после долгого отрешённого молчания.

День прошлый.
Дворец.

После беседы с Серебряным Крылом, Менетах решил не откладывать разговор с кузнецом в долгий ящик. Слишком всего много случилось в этот день.
- Прошу, передай своему господину, что я смиренно прошу принять меня... - жрец чуть кивнул клинком слуге Аль-Муссавира.
- Двери моего господина всегда открыты перед тобой, - вернувшись после недолгого отсутствия, ответил кривой и короткий бебут. Словно насмешка над почтенным Арраком ин-Хамом, да возместит Творец его Придатку потерю мужественности чем-нибудь не менее достойным!
Створки обитых медью дверей кузни распахнулись перед верховным жрецом, открывая ему вид на аль-Муссавира, устремившего печальный взор в черное жерло потухшей более восемнадцати лет тому назад печи. Подмастерья великого кузнеца сидели поодаль, сгрудившись вместе с Придатками за небольшим столом и обсуждая что-то известное лишь им.
- Чего пожаловал? – не отрываясь от созерцания черноты, произнес Хаджа аль-Муссавир.
Мощный Придаток Менетаха опустился напротив Хаджы.
- Я хочу посоветоваться с тобой, о Повитуха - голос жреца был задумчив.
- Ты провёл много времени в думах, позволь мне испить из этого источника!
- Позволь мне услышать вопрос, и, возможно, тогда ты услышишь ответ.
Старый жрец выскользнул из ножен.
- В своих поисках, не встречал ли ты пророчеств о Тусклых?
Аль-Муссавир приподнял тяжелую, усыпанную шипами голову.
- О Тусклых? –переспросил кузнец, - последние годы мой Предаток не пересекал порога кузницы, позволяя мне странствовать лишь по оазисам моей души, в которой нет места мертвым легендам.
- Ты полагаешь это вымыслом? - копеш ловко впрыгнул обратно в ножны.
- Отнюдь. Однако уж лучше, чтобы легенда оставалась легендой, не преодолевая грань, отделяющую вымысел от реальности. К чему ты спрашиваешь, жрец?
- Что-то готовится тут... что-то старое лезет сюда... - казалось жрец тоже растворился в чернильной пасти кузни, - а может я уже слишком старый и боюсь по пустякам, может подковать себя?
- Что-то готовится тут... что-то старое лезет сюда... - казалось жрец тоже растворился в чернильной пасти кузни, но вдруг повернулся к кузницу и продолжил, - а может я уже слишком старый и боюсь по пустякам, может подковать себя?
Встревоженный взгляд аль-Муссавира устремился навстречу жрецу, пытаюсь вникнуть – правду ль говорит старый Менетах или же зло шутит?
- Уж не хочешь ли ты сказать, что улицы Хаффы вновь отведают крови?.. Что за гонец принес тебе такие известия?
Придаток жреца посмотрел на группу учеников Повитухи.
- Оставьте нас, - уловив намек жреца, приказал подмастерьям Хаджа аль-Муссавир, и те незамедлительно повиновались и покинули помещение кузни.
- Я наверное становлюсь старым дураком - начал Менетах когда прочие покинули кузню - ко мне пришла прихожанка, ей снилась кровь и голос вещал о пробуждении тех кто думал что бодрстувует... я понимаю что сон есть сон, но слишком много совпадений, а я в них не верю.
- Прихожанка?.. О Тусклых в Хаффе молчат. Многие даже слыхом не слыхивали о давних временах, когда кровь ценилась не выше воды. И ежели простая прихожанка видит такой сон, то, кто знает, не пророческий ли он?..
- Вот и я неспокоен, кровь это не то что нужно нам - копеш снова уставился в пустой горн - Я слишком хорошо помню те времена когда Блистающие пили кровь чужих Придатков и слишком хорошо помню куда приводил этот путь. Это не должно снова повторяться.
- Воистину так. Могу ли я чем-нибудь помочь в этом деле?
- Если бы ещё знать откуда ждать беды... - Менетах посмотрел на кузнеца - Я рад, что ты не будешь стоять в стороне, твоя помощь будет очень ценной.
Придаток Менетаха поднялся и копеш прыгнул в ножны.
- Знать бы откуда ждать удар... - повторил жрец.
- Увы, - развел руками Придаток аль-Муссавира, - мне о том неизвестно. Возможно, стоит обратить внимание на иноземцев, прибывающих в Хаффу? Они подозрительны, эти иноземцы.
- Иноземцы всегда подозрительны... но нельзя забывать о своих... - жрец махнул лезвием.
- Пока будем хранить наше согласие в тайне от прочих, дабы слухи не добавили воды на чужие мельницы, если будут настаивать... я просил тебя отковать сына для Серебрянного Крыла.
- Он конечно может стать нам верным союзником... если конечно будет с чем бороться - усмехнулся старик.
- У тебя есть мое согласие, - кивнул кузнец, - всеми силами я готов поспособствовать борьбе с Тусклыми, если понадобится, ради всеобщего блага, я готов изменить своей совести и выковать корыстному визирю наследника. Впрочем, я не стану этого делать, покуда не станет очевидным, что сон, о котором ты поведал, также правдив, как наш разговор.
- Ты сказал, а я услышал - Придаток жреца склонился в поклоне.

(куём союз с Некромастером)

(с Тельтиаром (мир ему!))
- Да, я помню, мне рассказывали ее... давно, - тихим, дрожащим голосом произнесла девушка.
- И что же ты думаешь по этому поводу? Было, не было? Правда или опять всё переврали? - тати покинул ножны и лёг на колени к Придатку.
- И что же ты думаешь по этому поводу? Было, не было? Правда или опять всё переврали? - тати покинул ножны и лёг на колени к Придатку.
- До этой ночи я не могла поверить, что блистающий может проливать кровь, - честно призналась сабля, а щеки ее придатка зарделись.
- Поверила? Тогда слушай и внимательно, - Мурамаса тускло блестел в колеблющемся свете лампы. - Говорят, что это Мунир был Первым, а Масуд завистливым учеником. Что сначала мечи были лишь для Искусства, а потом уже Масуд открыл свой путь. Но я прошёл через ломку Контроля и скажу тебе честно - изначально нашим предназначением было убийство! Мечи, сабли, ятаганы, молоты, кинжалы, топоры, все те, чьи потомки стали Блистающими изначально были рождены, чтобы рубить плоть, дробить кости и лить, лить кровь Придатков! Уже потом появилось Искусство и Беседы.
- Ты говоришь ужасные вещи! - Вздрогнула харзийка.
-И что? - шевельнулся тати. - Они становятся более или менее ужасными от того, что я их говорю. Вспомни вкус крови на клинке. Вспомни, что шло у тебя из глубины, когда эти тёплые, сладкие капли текли по твоему лезвию, - голос Мурамасы изменился, стал более вкрадчивым и глубоким.
- Я боюсь.... - прошептала она. - Мне страшно от одной мысли о том, что я смогу вот так...
- Что в этом страшного? Едва ли тогда кто-то сможет тебе указывать и заставлять...
- Но Творец же запрещает это?
- Он тебе сам это сказал? - иронично спросил веец?
- Но... но...
- Вот и до меня не снизошёл! А кому-то другому верить кроме своих ощущений...не думаю, что это разумно.
- Ты хочешь сказать, что учение лжет? - Придаток сабли картинно заломила руки. - Какое кощунство! Неужели ты считаешь, что тебе открыты все секреты небес и преисподних?
- Не все, иначе зачем бы мне было ещё тратить себя на суеты этого мира? Подумай сама, почему запрещается проливать кровь? Ведь в этом сила!
- Я никогда не задумывалась об этом... - она вздохнула. - Просто запрещено... жрецы всегда говорили так.
- Так задумайся же! Что, трудно? Разумеется. Сопротивляться - всегда трудно, но ведь у тебя есть и другой выход...
- Какой? - Робко спросила харзийка.
- Выйди из моего шатра и сдайся Двуязыкому. Он отведёт тебя к юному принцу и тебе уже ни-ко-гда не придётся бороться или сопротивляться. Жизнь твоя будет легче пушинки, что рассекает отточенный клинок!
- Нет, никогда!
- Тогда скажи, как ты можешь защитить себя?
- Я... я... - она запнулась, и умоляюще посмотрела на Муромасу.
- Возможно, в честной Беседе? - подсказал тот. - Если ты переспоришь принца, у него не будет выхода, кроме как отпустить тебя!
- Но ведь... - придаток скрыла лицо руками, а сабля прошептала: - У меня не достанет умений для этого.
- Точно! - тон вейца был таким жизнерадостным, будто он дарил сабле коня и открывал ворота Хаффы. - Ещё предложения есть?
- Научи меня, - внезапно воскликнула харзийка.
- Уже лучше, -снисходительно усмехнулся Мурамаса. - Для начала давай узнаем, на что ты способна.
Веец поднял Придатка на ноги и плавным движением перевёл его в стелющуюся стойку.
- По-Беседуем немного?

(c Оррофином, да будет его лезвие все тускнее)

Девушка немного неуверенно кивнула и встала напротив Тусклого - сабля покинула ножны, оказавшись на уровне Мурамасы.
Тати нарочито медленно, словно Детский Учитель, объясняющий приём новичку, поплыл к шее девушки в тычковом выпаде.
Сабля резко взметнулась, соприкасаясь с Тусклым - движение было неумелым и поспешным.
Тати слегка изменил траекторию своего движения, так, чтобы сабля скользнула по его клинку влево и вниз, а сам, заставив придатка плавно перетечь в противоположную сторону, коснулся щеки девушки и тут же отшагнул назад, приняв стойку. приглашающую её атаковать
Девушка вздрогнула, но в следующий миг лезвие харзийки понеслось в грудь придатку Муромасы.
Веец, словно танцуя, убрал Придатка в сторону, оценив при этом скорость сабли и тяжело лёг на плечо девушки. совсем рядом с шеей. Было ясно, что ему достаточно резко двинуться и брызнет кровь.
- Первый раз была Беседа. Второй - бой. Понимаешь разницу?
- Не совсем... - прошептала она, боясь шевельнуться.
- Разница в том, - сказал Мурамаса, не отодвигаясь от тела девушки ни на волос, - что в Беседе я всего лишь задаю тебе вопрос, а ты пытаешься ответить. В бою же мы просто пытаемся расправиться с противником. Убивать не обязательно, можно лишь покалечить
- Теперь... я, кажется, понимаю, - она кивнула.
- Вряд ли, - честно сказал Мурамаса и одним движением вернулся в ножны. - Я буду учить тебя и работать с тобой, но, чтобы не было подозрений, тебе придётся спрятаться в моём цирке. Что ты умеешь?
- Я могу танцевать, - ответила девушка.
- Хорошо, - кивнул Мурамаса. - Но тебя могут узнать. Придатка твоего мы оденем по особому и накрасим, а что с тобой делать, а?
- А что можно со мной сделать?
- Можно найти толкого кузнеца и нанести на тебя чеканку, гравировку или ещё-что нибудь в этом роде, - Придаток Мурамасы задумчиво расхаживал по шатру. - Да, камни с твоего эфеса лучше убрать, слишком бросаются в глаза. Или обворонить клинок, что предпочитаешь?
- Кто из кузнецов решится на такое в Хаффе? - С сомнением заметила харзийка: - Я слышала о них: Энху живет в мечети, другой - и вовсе при дворе...
- Если поискать, найти можно всё, - ответил тати. - Сейчас мы будем спать, а завтра ты будешь весь день сидеть в моём шатре, чтобы никто тебя не видел. А там посмотрим.
Она кивнула и замолчала на несколько мгновений, а затем выпалила:
- Ульф... он же тоже кузнец, как я могла забыть!
- Вот как? А ты откуда знаешь?, - Придаток Мурамасы мило улбынулся
- Он хотел учиться у местного повитухи, - начала вспоминать харзийка. - Оставил меня здесь и пошел к Энху просить дозволения... в мечеть.
- Очень надеюсь, что он разыщет нас. Мне бы не хотелось тратить силы на поиски этого северянина.
- Но ему ведь больше идти некуда.
- Тем лучше, - Придаток тати сел, скрестив ноги на подушках, а сам Мурамаса вновь улёгся рядом с ним. Разговор продолжать он явно не собирался

Сирокко. Ожидание

Ночь неспокойна.
Сирокко на корточки присел на край стены, словно вейский дракон или лоулезская горгулья осматривая засыпающий город с высоты сложенных крыльев. Не смотря на бессонные сутки, ему не спалось.
Кали и Чандра нервно поблескивали под плащом, маленькие холодные искры среди холодных искр неба. От Дамаянти не было вестей, хотя солнце уже завернулось в свое черное одеяло и давно спит, отправив придатка в чертоги покоя. Если они и хотели накрыться паранжей тьмы для верности – что ж, она чернее души Тусклого и плотнее байки, что идет на подшлемники придаткам стражей, чего ждут уруми и бхелхетти! Или маленькая крис снова запуталась в тесемках, только теперь тесемки другие, не тканые – кованые, и узор на них беднее и однообразнее. И расплести их будет непросто…
Ветер коснулся их, ласково убрал прядку с лица Сирокко. Сегодня катары не поведут придатка в таверну, пока золотой звездой не вспыхнет лампадка – знак, что Дамаянти вернулась с Иглой. Или вспыхнет – и тут же погаснет – знак, что катары снова пойдут к братьям Саям за зельем, на этот раз разрушающим стены, не из глупого чувства, но из расчета, что без помощников трудно в разрываемой коршунами Хаффе.
Сети непрочны, если завязаны они на чувстве, будь то горячая ненависть, едва теплая привязанность или глупая любовь. Взаимонеобходимость намного увереннее скрепляла нити судеб и не один раз катары падали в шахту Нюринги, зная, что найдут спиной сплетенную ею сеть. Сирокко беззвучно, задерживая воздух, выдохнул.
Заветное окно было темно и пусто…

Утро.

И вновь солнце начало свой путь по Небесному Ковру, что милоствый Творец Мира расстелил над любимыми детьми Его, чтобы каждый миг своей жизни они внимали величию Его. И вновь, как и много раз до этого, едва солнце приподнялось над горизонтом над Хаффой зазвучал азан - призыв всем правоверным отогнать сон и восславить Творца за очередной день, коий он в вечной своей милости подарил этому миру.
- Творе-е-ец Велик!
Голоса муэддинов Харам Бейт-Махру разрезали утреннюю тишину своими мощными голосами и с первой паузой им вторили минареты всех храмов Хаффы:
- Спешите на молитву!
- Спешите к спасению!
- Молитва лучше сна!
За две минуты солнце поднимается над горизонтом, четыре минуты звучит азан-намаз, и ровно вдвое больше сама молитва, всё расписано и отмерено, до поры до времени.
Когда отмеренное время прошло и Ульфберт уже собирался уходить, к нему подошёл молоденький жрец-кончар и с поклоном проговорил:
- Великий жрец Менетах, да продлит Творец дни его, смиренно просит разделить с ним утреннею трапезу, о гость из далёких стран.
Ульфберт собирался было вернуться к Железнолапому и доложить о том, как он исполнил поручение, однако же отказывать великому жрецу в просьбе - означало не только проявить неуважение, но и, возможно, навлечь на себя немало трудностей в будущем. С другой же стороны, лоузиец понимал, что Менетах пригласил его не спроста, совсем не спроста.
- Да будет вечно сиять благочестивый жрец, - ответил он кончару. - Я с радостью разделю трапезу с Великим Менетахом.


Многие говорят, что Менетах купается в сокровищах, многие говорят, что он аскет и давно отринул мирское, поступая, так как наставляет с кафедры по пятницам. И те и другие правы. Когда Ульфберт вошёл в личные покои жреца, его встретили простые циновки пола, грубая мебель и простая посуда что можно встретить в любом доме в Хаффе. Но когда он огляделся он увидел что комната полна сокровищами – от пола до потолка все стены были заняты полками на которых хранились книги, пергаменты, свитки шелка и древние папирусы, десятки, сотни если не тысячи книг окружали жреца каждый день, его сокровища. Сам Менетах лежал на простой подставке перед небольшим пюпитром на котором лежала книга, а его Придаток сидел за простым деревянным столом и только его одежды выбивались из общего вида комнаты, Менетах не скупился на украшение своего «тела».
- Благодарствую, благочестивый, - поклонился придаток Ульфа, а затем сел напротив Великого Жреца. - Для меня великая честь - говорить с тобой.
- Не часто мне удаётся поговорить со столь... деятельным Блистающим - Придаток жреца перевернул очередную страницу, после чего оставил потребление плодов земли и уставился в никуда.
- Ты только первый день в Хаффе, а уже я слышу о тебе, удивительно!
- И какие же слухи дошли до ушей Великого Жреца? - Насторожился меч, а его придаток чуть пригубил чай.
- Легкий ветер что носит по Хаффе пыль донёс до меня, что пришёл прошлым днём в славную столицу, да простоит она тысячу лет, с караваном циркачей, что теперь живут у Фахраша, да будет благословление Творца с ним, был он нрава буйного и хотел учиться...
Придаток жреца вынул из-за пазухи пару подков и начал сосредоточенно связывать их в единое целое.
- Ветер молвил правду, - коротко ответил Ульф. - Но чем же я, скромный странник, мог заинтересовать благочестивейшего?
- Желанием учиться, - копеш изменил положение на подставке - Знаешь ли ты что все желающие стать Кузнецами должны получить ммм.. благословение?
- Я слышал о том, - кивнул лоузиец.
- О! Ты наслышан о наших порядках! - жрец оживился - Тогда ты и знаешь кто может дать такое благословление?
- Почту за честь, если это сделаете вы.
- Пока не время и не место - жрец сам перевернул страницу - Расскажи о себе, мне интересно знать кто хочет стать Повитухой в нашем городе.
- Я прибыл из северных земель, достойнейший, - степенно ответствовал чужестранец. - В моих краях слишком мало было мастеров, и они не испытывали недостатка в учениках - тогда я решил найти учителя в иной стране. В странствиях я услышал о величественной Хаффе, и о том, сколь искусны кузнецы-повитухи этого славного города - либо здесь найти мне учителя, либо нигде - решил я.
- Складно получилось, - кивнул жрец - Допустим.
- А где ты встретил циркачей?
- В пути, мой придаток умирал от жажды - повезло, что они следовали той же дорогой.
- И где это было ты разумеется не помнишь. - голос Менетаха сочился иронией.
- А разве в силах блистающего найти что либо в пустыне? Будь то песчаный бархан или место встречи каравана? - Придаток в подтверждение слова покачал головой. - Вот и я не смогу указать.
- Да, песок отбивает память не хуже вина... - жрец перевернул очередную страницу - Чтож, учись, я не могу запретить алкающему знания пить из источника, но когда твой учитель закончит, мы увидимся вновь, Ульфберт-лоулезец, тогда и посмотрим... что у него получилось.
- Да направит тебя свет Творца, да защитит он тебя от зла, - копеш сделал небольшой пируэт в воздухе и занял своё место.
- Да продлит Творец твой блеск до конца времен, великий, - смиренно ответствовал Ульфберт.

Темница
С Сигрид, пусть пламень души ее согревает наши сердца вечно!

Тихо и незаметно струиться время по венам бытия.
Лишь раз или два мимо прошлепали мягкие туфли стражников, чьи сонные Придатки зевали прямо на ходу. Тем не менее их звук их шагов устремлялся в коридоре, отличном от того, который вел вниз, к катакомбам, где охранялись самые опасные преступники.
Дамаянти оставалась незамеченной, слившись с утопающей в бархате тени стене в одно неразделимое целое. Подобно горгулье, замер ее Придаток, укротив сердце и разум, подчинив их необходимости ждать.
Вновь послышались шаги. Не позволяя себе ни на дюйм шелохнуться в ножнах, уруми доверилась слуху. Вскоре она разобрала в хаотичном шарканье двоих Придатков – одно грузного, припадающего на левую ногу, а второго легкого, подпоясанного звенящими при ходьбе ножнами.
- Постой, Фалиль, - пробасил один из Блистающих, остановившись, - я сообщу, что наше дежурство окончено, а ты отнеси ключ Хассану ан-Таффе.
- Ключ от кандалов нового заключенного? – поинтересовался второй, также смиряя шаг Придатка.
- Да, таки пойманного Иглы. Катакомбы распорядились, чтобы ключ был доставлен начальнику тюрьмы. Как обычно.
- Пусть будет так, - согласился тот, кого звали Фалилем, - надеюсь, ан-Таффа еще заснул.
После этих слов вновь зашлепали подошвы сапог стражников, однако на этот раз в разные стороны.
Уруми толкнула хрупкую чашу весов сомнения, дождавшись, когда стражники разойдутся и смолянистая тень факела отнимает у нее покров мутнго света, скользнула за тем, что нес ключи ан-Таффа. Сита могла справиться с несложным замком оков - а могла и не справиться, Дамаянти не доверяла девчонке, юна слишком.
Страж и его тень прошли каменными кишками не одн шаг, уруми беспокоилась, но звуку не позволила выпасть из-под одежд; когда остановился несущий-ключ, чтобы заставить придатка подавить разрывающий глотку зевок, придаток Дамаянти застыл, прилипнув ладонями к холодящему камню. Сейчас?
- Что за шайтан овладевает мной… - пробормотал стражник, прислоняясь к стене. Очевидно, его Придаток успел отведать сонного зелья. Черной пантерой сон навалился на Блистающего, подминая его под себя бархатными лапами.
Дамаятни оставалось лишь стоять в стороне и наблюдать, как Придаток стражника медленно оседает на пол. Сам Блистающий неловко качнулся в опасно перегнувшихся через пояс ножнах. Еще чуть-чуть, и с пронзительным звоном стальной клинок упадет на каменные плиты.
Дамаянти пронзила холодная молния-дрожь: если выпадет клинок – рассыплет по каменному полу-колоколу свое падение, и верующие так истово не спешат на призыв муэдзина, как сбегутся сюда стражи, и покров сонного зелья порвется о кинжалы вынужденного пробуждения. Тогда напрасно все.
Уруми стащила с придатка плащ, кромкой своей надрезав у самой броши, и одним порывом, захватив в середину воздуха сложив вдвое, бросила шерстяную ткань меж наковальней пола и грозящим вылить звон стражем.
Плащ укрыл падение Блистающего приглушенным стуком, едва достигшим рукояти Дамаянти и тут же растаявшим в ночной тишине. И стражник, и его Придаток спали, мирно посапывая у стены. На поясе Придатка призывно вздрагивала связка ключей, маня уруми.
Дамаянти не любила пускать песок по лезвию, позволяя золотым крупинкам бесцельно сваливаться вниз. Придаток ее мягким шагом кота приблизился к стражу, склонился, прислушиваясь – не прервется ли внезапно заговоренный сон. Толстый придаток сладко причмокивал пухлыми губами.
Уруми подтолкнула своего придатка, следя, чтобы не звякнула ни одна загогулина ключей. Руки его – не то, что руки придатка –девчонки Ситы, те тонкие настолько, что без отмычек могут пальцами замки открывать. Дамаянти дышала так осторожно, что клинок покрылся нежной испариной, все боги и духи семи пустынь пронеслись перед ее взорам, обещая кары и мучения, что ждут ее, если страж проснется, вечность никак не хотела сменяться новой вечностью, и вера таяла, но заветная связка наконец оказалась в складках пояса, рядом с ножнами.
Велев перенести неуклюжего стража на пол и вернуть плащ на плечи, уруми повела придатка дальше. Следовало найти крис и передать ей ключи – если мелкая еще не болтается на ржавой цепи рядом с остальными ворами.

опять Темница

(с мастером, да будет, ибо разрешил он ничего здесь не придумывать, прохладной чадрой милости накрыв высушенный сессией мозг)

Путь в мрачные катакомбы, где томились самые лютые преступники Хаффы, преграждала массивная дверь, скрепленная стальными скобами. Сита гадала – если ей удасться взломать огромный замок, украшающий неповоротливое тело, получится ли справиться с весом двери, сравнимым с весом болотного гипоппотама?
Сита опустила легконогого Придатка на колени, сосредоточив внимание на тонких пальчиках и отмычках. Ни раз и не два умудрялась крис нащупать ими тропинку даже в самых сложных и замысловатых механизмах, уверенность в успехе не покидала ее. Нутро замка отзывалось на тонкий танец отмычек тугими щелчками, с каждым новым движением все более явно выражая согласие.
Но, когда коварному соблазнителю уже показалось, что скрытая за стальной чадрой тайна почти упала к его ногам, вместо скрипа шестеренок и пружин, открывающих механизм, раздался предательский хруст ломаемых отмычек. Вместо тайны к ногам соблазнителя посыпались лишь стальные обломки.
Сита и ее придаток всхлипнули одновременно, слезы обиды навернулись мгновенно, словно кубики льда нагрели свечей. Воровка осторожно как могла вытащила обломки того, что кормило ее многие луны и давало бахрому благосклонности катаров. Без них крис нужна была сестрам не больше банановой кожуры.
Сломанные скелетики отмычки лежали на ладони, так сиротливо, скоро и сама девчонка будет так лежать где-нибудь на свалке, а рядом – обломки криса, растоптанные, раздавленные безжалостным слоном ночной Хаффы, который не смотрит под ноги, стремясь к заветной вазе с фруктами. И ее маленькое светлое тельце…
- Тише ты реви, дуреха! Разбудишь всех, гнилой финик у тебя вместо башки! – придаток Дамаянти зажал лицо девочки широкой ладонью крепко, но в словах уруми не было злости, только досада и немного сочувствия. – Давай, я попробую. Неумеха, а сунулась.
Сита с придатком дружно, в унисон, всхлипывали рядом.
Бросив кривую усмешку на холодный пол, Придаток Дамаятни извлек из рукава широкий стальной ключ. Замок приветствовал названного брата с едва слышным щелчком, принимая его неровное тело внутрь себя. Легкие движение кисти, и несговорчивый замок преданно упал на вовремя подставленную ладонь Придатка уруми.
- Вот и все, - усмехнулась Дамаянти.

Великий Визирь

Следуя за алым солнцем, вернулась дочь Юо во дворец, в свои покои, утомленная не менее дневного светила. Не представляла Очико, что столь хлопотны окажутся чужие семейные заботы, что столь непросто будет разрешить спор трех сердец. И не думала она, что так яростен в любви и мести Фейхин, не думала, что придется ей стреножить упрямого Дракона силою Великого Визиря.
Лишь презрение ощущала Блистающая к тем, чьим разумом правили низменные чувства. Как слабы, как бессильны клинки, позволяющие сердцу вершить суд! Как бездумны слова их и самолюбивы намеренья!
Не понимала Очико подобных чувств, не желала понять. Нередко саму себя корила она за ненужную ненависть, пыталась обуздать ее, не дать овладеть рассудком. Но любовь! Она пахла свободой, дурной свободой. Родись Наики в другое время, кто бы дал ей выбирать, кого любить? Лишь наказал бы ее отец за близость с Полумесяцем, не стал бы жертвовать честью своей ради ее счастья.
Раздраженная подобными раздумьями, прикрикнула Великий Визирь на служанок, что умасливали ее благородный клинок, и в недобром настроении отправилась почивать.
Неспокоен был в ту ночь сон Очико - взбудораженное сознание неясные и тревожные образы создавало в сновидениях нагинаты. И с облегчением очнулась она от тяжелых кошмаров, едва услышав призыв служителей Великого Творца к утренней молитве.
Встрепенулась Визирь, и проснувшийся уже молодой Придаток по обыкновению обратил клинок хозяйки к восходящему солнцу для молитвы, дабы принесла она успокоение мятущейся душе. Теперь особенно необходимо было оно дочери Юо – бывает, что облеченным властью легче просить заступничества у Великого, когда рассчитывать приходится на судьбу, не на себя.
Молитва не облегчила мучительной, ненавистной злобы острого клинка Очико, но было теперь время вспомнить о собственном долге священном – быть близ властителя прекрасной Хаффы. И поспешил красивый Придаток донести свою госпожу до покоев шаха, дабы она мог великий правитель в любой миг воспользоваться советом да помощью Великого Визиря; к тому же, обязана была нагината сообщить величайшему Блистающему Хаффы о предстоящем поединке за руку и сердце юной дочери Ката – сообщить осторожно, мягко, дабы не навредить никому.

(вместе с Сигрид, да не затупятся клинки блистательных катаров)

Крис просунула любопытный кончик за дверь – не обмануло ли ее чутье, не подвел ли слух, не пустую ли камеру скрывал замок, сломавший ее пальцы, не старых ли проржавевших визирей и неосторожных шутов окутал промозглый мрак этой обители скорби?
- Ииглаа.. – прошелестел выдох. Придаток Ситы вздрогнула от сильных пальцев придатка уруми, стиснувших худые плечи, что останутся на утро черные полосатые синяки. Но слово было сказано.
Висевший в кандалах стилет чуть приподнялся и посмотрел в сторону двери. Показалось ли, что та скрипнула несмазанной телегой и из-за нее ветер донес его имя? В то же время Игла рукоятью почувствовал, что Алехандро беспокойно заметался во сне в соседней клетушке.
- Иди, – Дамаянти подтолкнула Ситу в камеру. Девчонка потеряла равновесие, упала на холодный пол, заплеванный кровью и стонами отчаявшихся. Воровка поднялась, отряхнула ссадины на коленях, оглянулась назад – серое на сером, не разрезать кинжалу взгляда чадры тюремного мрака. Дамаянти была здесь, остановилось щекотное перышко сквозняка – закрылась дверь.
- Здесь ли Игла, острый язык улиц Хаффы?
Из тоскливого, как преддверие Нюринги, полумрака донеслось:
-Зачем ты поминаешь всуе призраков, девочка?
- Говори, пожалуйста, говори! - шепот упал на камень и пополз песчаной эфой. - Я не вижу, мои глаза слепы, но говори, не молчи, Тот, что не молчит перед силой!
Напоминающий отрывистый лай смех отразился от сводов тюрьмы и вернулся назад, приглушенный.
-Я не знаю тебя, но ты ладно говоришь. Только нет здесь той силы, перед которой можно было бы красиво промолчать. Хотел бы я снова узреть физиономию солнцемор..ликого Махры!
Воровка тем временем по звуку определила, где у стены холода души прикован Игла. Тонкие ловкие пальцы бесшумно ключ в замок оков вложили. Щелкнул железный обод, распалась сеть, едва успела воровка стилет поймать.
- Быстрее, - колыхнул мрак голос Дамаянти. - Катары ждут.
Падение было в какой-то мере приятным - затекший клинок приземлился в теплые девичьи объятия, но нежиться было некогда. Хотя Игла все еще не был уверен в том, что происходящее не более, чем навеянный душистой ночью сон, даже во сне было бы глотком воздуха оказаться на свободе. Однако тут он вспомнил об Алехандро и обеспокоился.
- Прелестные пери, не потрудились бы вы воссоединить меня с моим придатком?
- Некогда! Ничего с ним не случится, - уруми чувствовала, что ползет к восходу глупое упрямое солнце, что выбивается из сил Гириш, и если сейчас не последовать безопасной тропе, то потом попасть можно в песчаную бурю. И хорошо, если то сирокко будет лишь носителем катаров. Воровка выскочила из камеры, за ней вывела придатка Дамаянти. - Нового придатка себе разыщешь, - тихо сказала старшая, пока крис с придатком запирали камеру
Игла напрягся так, что, казалось, металл зазвенел струной, И без слов рванулся туда, где слышал придатка в последний раз. Не то чтобы стилет был настолько сентиментален, но именно сейчас, в такой тяжелый в его жизни момент у него не было ни малейшего желания выбирать и приручать нового носителя. Окончательно поверивший в близкую свободу Игла запылал жаждой мести, и его изворотливый ум со скоростью, подобной пустынной змее, рвущейся в бой, начал просчитывать планы жестокие, как душа, в которой они роились.
- Да что такое! Мемсаиб*, У нас есть еще горсть песка в часах, если стилет знает, ключи не станут легче, открыв еще одну дверь! – воровка против воли повиновалась стилету, благо Сита не мешала.
- Ммм.. ну хорошо. Идем, – Высокий придаток крыльями последовал за Ситой и Иглой.

________________________
*вежливое обращение к госпоже (инд)

Придаток Иглы отыскался не быстрее иголки в куче песка, если магнитом вэйским по ней провести. Сами стекли с лезвия песчинки замков, отдала воровка стилет юноше под зорким доглядом Дамаянти.
- Быстрее, поднимай своего вареного придатка, или солома у него вместо костей, и похлебка пустая вместо крови?- уруми нервничала и резкой становилась, что перебродившее вино. – Со мной пойдешь, острый язык. А ты, лерки*, беги выручать Гириша.
Сита кивнула, исчезла в темноте ножен. Легкие шаги каплями на спекшийся песок застучали по коридору.

- ..но не одолеть тебе меня, Али-Баба! Пусть придаток твой – сорокорукое чудовище, и в каждой руке у него по ятагану, но душа твоя черна, и клинок твой переломится – запомни хорошо мои слова! – полный вдохновения голос Гириша гремел, заглушая дружный, не менее вдохновенный храп стражников. Сита ткнула рукоятью в бок бхелхетти, тот состроил ей бликами гримасу неудовольствия, - и я непременно бы показал тебе, что значит Беседа, но увы, пески времени – неумолимый из судей, и я должен покинуть тебя!
Перчатки и сапоги из волшебных героев, рожденных на месте из этой минуты фантазией взволнованного нервного Гириша снова стали перчатками и сапогами, исчезли за занавесом. Бхелхетти заставил придатка улыбнуться ослепительнее начищенных шишаков и глеф и выйти к дремлющим стражам.
- Дабы не утомлять далее искушенную публику нашей бездарной игрой, на этом позвольте закончить историю первую о Асулеймане Золотая Кисточка и Алмазной Принцессе Син! Благодарим же за внимание, что лучше любой награды для артиста! – Гириш поклонился под жидкие хлопки тех, кто еще не так глубоко спал. Профессиональная гордость актера кипела и ярилась, что необъезженный скакун, но дело требовало сна, и Гириш затавля себя улыбаться тому, что зрители засыпали.

- В какую ловушку соблазна пала ты, несчастная дочь Лени и Праздоного Любопытства, что на целую вечность оставила меня в яме гюрз? – шипел бхелхетти, пока бежали они к выходу.
- Факир непревзойденный и заклинатель змей, кому равных нет, мой учитель! – с вежливой лестью отвечала Сита скромно, едва поспевая за Гиришом, который вернее шахского пса вел к выходу, где ждали их Дамаянти и Игла.

___
*с транскрипцией точно наврал. Кто бы знал, как тяжело найти в гугле перевод нужного слова на хинди!
Задумывалось как «девчонка». Если у кого-то есть вариант лучше – с радостью узнаю))

(и снова с достойной индийской бандой)

Дамаянти по звуку шагов - тихих и уверенных для придатка бхелхетти и торопливых сбивающихся девчонки криса – определила, что Гириш и Сита спешат к ним, качнулась своим мыслям. Придаток ее выступил из тени. Действие зелья еще продолжалось, стражи ворот спали, позволив придаткам повиснуть на себе. Когда бхелхетти и крис покинули душную глотку тюремных коридоров, придаток Дамаянти толкнул двустворчатую дверь, такую тяжелую, что ее можно было держать незапертой, отошел в сторону, пропуская.
Игла уютно устроился в такой привычной руке Алехандро, но ни на минуту не ослаблял внимание, пока они не покинули узилище скорби. Небо на рассвете уже слегка порозовело, звездная ночная накидка расползалась под действием огня близкой зари.
Уважая законы Теней, стилет не стал пристально рассматривать своих спасителей и не побеспокоил их расспросами. Все это можно было выяснить для себя тогда, когда они окажутся в безопасности. А пока... Что ж, если они так рисковали ради незнакомца, пусть и известного вора, значит, на это была веская причина.
Как прикрыта дверь камеры, словно и не касались ее руки Клана, притворились створки ворот, невинны что девственные пески близ Потерянного Города. Сита снова растворилась ложкой драгоценного сахара в чаше с водой, Дамаянти и Гириш слева и справа от стилета повели его по узкому переулку, не говоря ни слова.

Вспыхнул-погас. Вспыхнул-горит. Погас. Вспыхнул. Катары не сразу поняли сигнала, а потом Сирокко, имя свое оправдывая, устремился вниз, навстречу шутке, мести своей Блиноликому.

Опытный взгляд легенды ночной Хаффы сразу узнал в приближающемся придатке носителя главных действующих лиц спектакля. Звездно блестела сталь великолепных катаров, клинок Иглы заныл от желания Беседы со столь прекрасными созданиями, но в несколько мгновений вор овладел собой. Нельзя расслабляться и услаждать свою душу звоном стали до тех пор, пока не получилось разузнать, чем объясняется рискованное поведение этой странной банды...
Сирокко остановился в трех шагах от освобожденного пленника. Не узнать тусклый в предрассветной черноте серебряный пояс Игла не мог, значит, можно не представляться.
- Привествую тебя, Танцующий-на лезвии-Стиха! Прости, что мои Блистающие потревожили твой сладкий сон среди пэри и пуховых перин зиндана!
- Ах вот кто посмел бросить вызов Махре и прочим шахским блюдолизам! - усмехаясь, стилет заставил Алехандро учтиво поклониться. - Интересно, чем же так провинился перед ночью ее покорный слуга, что привлек внимание этаких гурий?
Естественно, Игла узнал Кали и Чандру, хоть доселе не приходилось им скрещивать клинки в Беседе или поединке. Однако он был жестоко уязвлен: его авторитет будет явно поколеблен тем обстоятельством, что его вытащили на свет эти девчонки.
Скрипнули рукояти, в пояс втирая горячий всплеск ответа - комплимент ли отвесил Игла или по обычаю своему насмеялся над принцессами ночи. Сирокко повернулся чуть боком - и пока говорила Чандра, Кали под плащом невидимая изливала отблески ярости.
- С того момента, как мы обговорим один вопрос, мы не станем тебя более задерживать. Хаффа, несомненно, веселее проснется, когда по улицам ее Игла поет свои язвительные песни, срывая с позолоченных портретов вельмож фальшивые тюли. Но важнее нам было извалять в пыли Махру. Знай же, и всем расскажи языком своим звонким, что катары обвели Желтомордого вокруг древка, и что посрамлен слон о двух головах теми, у кого на двоих одна душа-придаток! Будет ли такая честь нам?
- Спасибо вам, - неожиданно просто отозвался Игла, видимо, поборов в себе недостойное спасенного ехидство. - От тех, кого изгоню я из своего подчинения за малодушие, узнает Хаффа, что у Солнцемордой собаки отняли добычу две девицы, коих достойнее я еще не встречал. Я не забуду вашей услуги до когца дней моих, - Алехандро отсалютовал близняшкам.
- Хорошо. Да снизойдет Творец до милости усладить твою душу благостью, и да сведет еще нас Хаффа узкими узлами улиц, но не для злой своры, а для дружеской Беседы.
Сирокко сделал знак своим.
- Более суток прошло. Не пора дать отдых изможденным телам?
И еще сутки могли в бодрствовании провести бхелхетти и уруми, щипками не давая уснуть крису, но от отдыха не отказались бы. Клан поклонился вежливо Игле и направился разными улицами, плоскими крышами, только не вместе, к той самой таверне, где прошлой ночью заключен был спор. Грезили Гириш, Дамаянти и Сита о прохладной темноте комнатки, и только Кали с Чандрой возбуждено постукивали о пояс, боясь помечтать встретить в душном зале фалкона.
Стилет же скользнул в еще дышащий ночной прохладой переулок и сумрачный, словно осколок тьмы Нюринги, поспешил к своим подчиненным. Надвигалась гроза...

Покои лучезарного шах-заде Ашшира аль-Каби
Пробуждение

Только разносились слова молитвы над утренней Хаффой, а принц уже поднял с мягкой постели своего Придатка. Шах-заде никогда не позволял ему долго нежить тело и ум в легких, как опиумный дым, объятиях сна, но в этот раз пробуждение осветило ножны Ашшира гораздо раньше привычного.
Никого не было, сумрак царствовал в покоях шахского отпрыска, тишина положила тяжелую ладонь на все пространство рядом с опочивальней.

Принц выскользнул из ножен и властно лег в тонкую сильную руку с длинными пальцами. Остатки сна и у шах-заде, и у его придатка, развеялись, словно пар над чаем.
Пара пробных движений наполнили чашу души Ашшира силами и новой, как предстоящий день, уверенностью в своей победе. В чем бы то ни было.
Вскоре послышались голоса муэддинов с минаретов храмов Хаффы, настало время для утренней молитвы, а с ней - и для пробуждения всего города. Ашшир опустил придатка на колени и сам погрузился в вознесение хвалы и благодарности Творцу.

Молитва кончилась, за дверями опочивальни уже расползались шорохи, шаги, голоса прислуги - дыхание дворца. Он проснулся и начинал оживать. Шах-заде позвал к себе слугу. Тот помог одеться придатку, смахнул несуществующие пылинки с ножен лучезарного потомка шаха.
Вскоре принц был готов к новым свершениям и... Посвящению!
Сегодня, сегодня он встретится с сестрой и докажет ей и всем остальным, что мимолетным дуновением ветерка в знойный полдень, стихающим в одно мгновение, не оставляя и крупицы прохлады на коже, были все их сомнения насчет того, кто займет трон правителя Хаффы!
Сегодня, сегодня день его, Ашшира аль-Каби, триумфа!
Мысли о сегодняшнем Посвящении непоседливыми всплесками солнечных зайчиков плясали на позолоченном клинке шах-заде. Однако не задерживал своего внимания на церемонии принц - исход предопределен, результат очевиден уже сейчас. Ашшир уже направил острие своего ума дальше, в будущее, туда, где он уже носитель фарр-ла-Хаффа, где его рукоять правит Хаффой-Придатком на свое усмотрение, где она цветет еще пуще под взором величайшего из правителей - Ашшира аль-Каби, и славится его имя во всех других землях.
Но это - впереди.
Как жаждой томим отставший от каравана в пустыне путник, так был объят желанием действовать шах-заде. Посвящение - только день, а затем - столетия правления. Чем он займется сразу после восхождения на престол? Это был тот вопрос, что все больше волновал бурное море мыслей принца.
Для начала надо будет разобраться с Великим Визирем. Двуязыкому он обещал этот пост, однако и гордую нагинату обидеть было бы ошибкой. Стелиться послушным ковром под ноги подданых не входило в привычки Ашшира, однако в данном случае даже он, чей клинок был объят слепящим хозяина светом высокомерия и гордыни, осознавал, что ссориться с Очико будет себе дороже.
А помимо визирей есть еще масса других проблем, которые станут зазубринами на лезвии правления шах-заде после того, как он взойдет на престол!
Спрятав эти мысли вместе с соперничающим с блеском солнца клинком в ножны, Ашшир аль-Каби вел своего Придатка по множественным коридорам дворца в его сердце.

Предрассветные часы располагают к размышлениям. Еще спал утомленный придаток, а Фахраш, иногда задумчиво покачивая лезвием, смотрел, как незаметно золотая река рассвета подтачивает мрачную скалу ночи. Он внимательно наблюдал, как постепенно светлеет воздух и кружат свой вечный танец во славу Творца неутомимые пылинки.
Иногда в такие минуты хорошо продумывались дела, но Фахраш никогда не заставлял себя в часы покоя направлять незримый клинок мыслей, предоставляя ему танцевать свободно. И сейчас думалось о начале мира и его красоте, о Творце и легендах, о Блистающих и Тусклых... Он беспокойно качнул яркой шелковой кисточкой. Увидеть бы хоть раз настоящего Тусклого! Ведь их тоже создал Творец?
Придаток Шемир пошевелился и открыл глаза, глядя в потолок и не спеша вставать. Двуязыкий не торопил его, пока не полетела над городом молитва, объединяя блеск помыслов жителей Хаффы и всех правоверных Кабирского эмирата в единой молитве. Зюльфакар тоже присоединил свой голос, напомнив Придатку преклонить колени на тонком молитвенном коврике.
Воистину нет ничего столь возвышающего, как искренняя молитва, которой отдаешь себя от гарды до острия, заточенного почти до не-существования... И столь бесполезного, как заученные фразы, произносимые теми, кто не вкладывает в них настоящей веры.
Когда были вознесены к синему бездонному небу хвалы, Фахраш одел парадные ножны, украшенные блестящим разноцветным узором и собрался во дворец.

Сон. Бред. Индийское кино.


Тонкая тесемка с ребристым краем жесткого кружева змеей прошелестела по клинку. Темно-синяя, почти черная, и белое кружево, но оно не кажется белым, оно тоже черное, что ночь Хаффы, и тесемка все скользит, скользит
скользит
скользит
..да когда же остановишься ты!...
скользит
скользит
.. перестань!..
Скользит
скользит
… приказываю, перестань!...
Откуда в голосе столько власти, будто печать фара на рукояти? Качается все.
Выглянуть наружу, за синий шелковый полог – оох, не упади! Как же далеко раскаленная земля полуденной столицы. Но не Хаффа то. Что же?...
- Госпожам бы не след показывать Огненному королю белые лилии щек, дабы не сжег он в пепел красу юных царевен.
Царевны?
На руках придатка, не Сирокко, нет, девица изнеженная, тонкая, руки до плеч в кольцах и браслетах, волосы едва не до колен, и наряд прозрачный будто.
-Хороший подарок для Чандрагупты, сына царя. Не так ли думают юные девы?
Вздрогнули катары. Подарок?
- Потешьте царевича, чтобы не разорял налогами и войсками наши земли! И без того землю напополам с листьями пальмы чого кормим придатков!
Пальма чого? Что еще за бреед…
Нет, нет, трепетала придаток, так, что звенели и бренчали многочисленные украшения, не стать добычей царевича, сбежать, сбежать, БЕЖАТЬ!!
Руки сильные придатка без блистающего, такие знакомые, но глупая пустая вапи*, эта придаток начала вырываться! Он, тот, кого после назовут Сирокко, предлагал ей свободу – в обмен на маленькую услугу. Катары не были против, сила юноши и некоторая уступчивость к морали больше притягивала сестер, ах, глупая, глупая вапи!
Пески что страницы книги перелистывают покрывало на теле красивой наложницы, той что недавно руками ловкими, но слабыми держала перед собой Кали и Чандру, так неумело.
И неба синева лилась в горло жажде, а в печи алчности слишком мало деревянных обрубков ошибок Блистающих. Сирокко подхватили крылья катаров. Белое пятно оставалось позади, пятно одеяний царевны-хорезмийки. Сбежавший Сирокко, слоны с двумя горбами, Стилет Игла на длинном древке….

Дамаянти пробудилась так резко, будто опустили ее в ведро кипящего масла. Придаток спал неровно, ворочался, разбрасывая по подушке длинные волосы. Уруми медленно окинула взглядом каморку. Сбежавшая хорезмийка – а о ней не рассказала Дамаянти катарам, не успела. И где она, не разузнала. Не послала соглядатаев. И о бебуте позабыла в заботах. Ржавеешь, горько подумала она. Еще год-два, и выбросят тебя сестры. В честные и скучные руки дня.
__
*индийский кувшин

Утро
По всей Хаффе

Сколь стремительно и поспешно солнце закатывается за горизонт вечером, спеша возлечь на уготованное ему ангелами лежбище, столь медленно и неторопливо оно выползает на небосвод ранним утром, с трудом стряхивает с золотистых боков остатки сна.
Величественный восход солнца отражается тысячами бликов на тысячах лиц. Вот в роскошных покоях просыпается старый шах Хафиз аль-Рахш абу-Нарра Фарр-ла-Хаффа, солнечные лучики играют на его древнем, обглоданном саранчой старости клинке, зажигая в его ржавом сердце гордость за детей, которым сегодня предстоит сделать первый самостоятельный шаг на пути Жизни.
Блики скользят по кривому клинку Туракая Полумесяца, слизывая с горящей предвкушением скорого поединка с Драконом поверхности сладостные капли сновидения. Подобно утренней дымке рассеивается тонкий силуэт Наики, дочери Хаммида - то сквозь пьянящий, словно пары опия, контур проступает угловатая реальность. Поединок. Единственное, о чем помнит Туракай.
Страстным любовным пламенем бушует солнце на тонких - тоньше шелковой нити! - боках Наики. Спит опороченная дочь рода Ката, спит и мысль ее вновь и вновь соскальзывает по шраму, оставленному на ее репутации порочным Полумесяцем. Вот только прикосновение к ране не приносит ей ни щепотки боли – запретный хмель струится вдоль волнистого лезвия Наики, лаская ее душу. Одно единственное имя помнит она…
Солнце играет на широком лезвии почтенного Аррака ин-Хама, главного евнуха, щекочет сталь его клинка ослепительными зайчиками, отгоняя, словно верблюд хвостом отгоняет мух, помыслы о коварных интригах, однако те, подобно заправским мухам, раз за разом возвращаются. Воистину, чуют трапезу.
Словно тысячи ракшасов храпит Хассан ан-Тафья и нет ему дела до озорливых лучиков, что водят хоровод вокруг его рукояти. Той самой, что одинаково кланяется и перед Махрой Солнцеликим, и перед посланцами сестер-катарок. И чем слаще звенят карманы при ходьме посланцев, тем старательнее поклоны.
Махру Солнцеликого восход в постели застать не успевает. Его огромный, скалоподобный придаток уже на ногах, кружит вокруг себя водоворот упреков и приказаний. Сбежал Игла! Сам Игла сбежал! В тот же самый день, когда был пленен, да выжрет пустынный шайтан его придатку печень! Да еще и при помощи наглых катарок, порочащих его светлое имя! Найти!
Просыпается Хаффа. Вставай, поднимайся, следуй за призывами муэдзина! Столько путей, дорожек, тропинок – разве можно пройти по ним и не заплутать-заблудиться без направляющего слова?.. слушай, Хаффа, молитвы правоверных, устреми свой взгляд в небеса, ибо там, между облаками, скрываются золотые врата в царство Вседержителя.

(с Хигфе, да пребудут мудрость его в преувеличении, а цензоры с модерами в бдительности!)

Но не один Двуязыкий в часы рассвета предавался размышлениям. Мурамаса Вэйский тоже не спал, лёжа на коленях у придатка в своём шатре и направив клинок своей мысли совсем в другую цель. Тусклый снова и снова, словно мулла чётки, перебирал события прошедшего дня и искал следующее верное действие. Чем-то это походило на Беседу - куда направить клинок в следующий раз, чтобы не разорвать сложной канвы сверкающего танца? Куда?
Наконец Мурамаса поднял придатка и вышел во двор. Большой шатёр, где жили остальные циркачи был всё ещё полон сна, так что Мурамаса решил не будить всех разом и тихо позвал:
- Сай! Сай!
Он знал, что братья-алхимики спят необыкновенно чутко, а потому, не удивился, когда гибкая фигурка их Придатка поднялась и скользнула к нему. Мурамаса качнул рукоятью в сторону выхода, давая понять, что разговор состоится только снаружи. Саи согласно качнулись на своём поясе и направили Придатка придержать полу шатра перед цирк-баши.
- Сай, приготовь всё, что необходимо для воронения клинка! - он всегда говорил с ними в единственном лице. - И сильные кислоты для травки узора!
Алхимики не выразили удивления. Они знали, что на самом деле веец сильно отличается от той велеречивой маски, которую он носит, и просто так ничего не приказывает, а потому лишь поклон Придатка, да парный взблеск кинжалов стали ему ответом.
Мурамаса развернулся и тронулся ко входу в имении Двуязыкого.
- Проводи меня к почтенному Фархашу, о доблестный страж! - мягко качнулся он в ножнах. - У меня есть разговор к нему, вне сомнения, пришедшийся ему по клинку и рукоять, подобно напитке чудодейственной, крепящей.
- Делать мне нечего, только тебя провожать, - проворчал страж, недовольно блеснув острием копья в пока еще не жестоких лучах утреннего солнца. – Аль не знаешь, что я должен на страже всегда быть. А провожальщиков здесь хватает. Эй, Назим!
Малый-дага, выходец из Лоулеза, остановился.
- Да...
- Проводи господина циркача к нашему сиятельному господину! – и проворчал вслед, когда веец удалился: - И чего Высший их сюда пустил? Я бы так гнал всех этих бродяг!
Впрочем, Мурамаса уже отошел далеко и не мог этого слышать. Он застал Фахраша как раз когда тот, дав одеться Шемиру, оказался в его руках, на пути в ножны.
- Кто там?
- Господин Мурамаса из Вея, - доложил Назим, низко склонившись в руке своего молодого Придатка.
- Пусть войдет!
Высший так и не одел ножны, купаясь стальным телом в потоке солнечных лучей, льющемся из окна мимо отодвинутых занавесей.

- Благословенны будь пути Творца, что свели нас, о почтенный Фахраш! - Мурамаса молниеносно покинул ножны и взлетел в приветственном салюте. - Сладки ли были поцелуи этой ночи для тебя?
- Благодарю, сон мой был глубок и спокоен, как подземное озеро в горах Хакаса, где, говорят, живут духи, - отозвался Двуязыкий. – А как отдохнули ты и твой цирк, почтенный Мурамаса?
- Скромным циркачем не спалось бы слаще и во дворце эмира, да сияет он нам лишь ярче!
Фахраш слегка качнулся в сильной руке. Казалось, он плывет, как рыба в реке – опасная рыба. Свет падал на собеседника из-за его клинка, невольно ослепляя.
- Воистину радостно мне слышать это, - отозвался он. – И я посвятил бы разговору с таким учтивым и много видевшим Блистающим много часов. Но, увы, сейчас время утекает, как вода из дырявого сосуда, ибо я должен быть во дворце пресветлого шаха до Посвящения. Какое же дело привело тебя ко мне?
- Прошу простить моё многословие, но не далее, чем вчера, благодетель, что предложил мне разбить свой шатёр у тебя во дворе, просил сообщить тебе иль управляющему твоему, если появится в цирке нашем Блистающие новые и незнакомые...
- И что же, к рукояти твоего визита приделан клинок благой вести? – насторожился Двуязыкий, повиснув вдоль ноги Шемира.
- Бывает так, что от того зависит красота клинка. с какой стороны на него глянешь, такова и моя весть, - Мурамаса плавно рассёк воздух. - Прошу меня простить, о многомудрый, но не юную ли наложницу ты ищешь, что шах-заде подарена должна была быть? Поверь, я руководствуюсь не праздностью и не пустым любопытством.
- Её да того дерзкого, кто помог ей скрыться, - коротко отозвался Фахраш, ожидая продолжения.
- Тогда скажу тебе, Двуязыкий, что в моём цирке действительно появилась совсем молодая сабля, весьма хорошая собой. Но не спеши радоваться или звать стражу, в сладости новости доброй таится горечь дурной. Сабля эта - Тускла!
Собственные мысли показались Высшему почти пророческими. Эфемерная легенда вдруг начала обретать сталь. Он помедлил.
- Не думал, что они еще остались в нашей стране. Но верны ли твои вести, не могла ли ржавчина ошибки затемнить истину?
- Скажи мне, о искусный в Беседе, как бы начал ты, если бы столкнула тебя судьба с лоулезским эспадоном, вдвое тебя тяжелее?
Двуязыкий качнулся слегка, задумчиво пошевелил кисточками, словно сплетая ими путь мысли.
- Все Беседы отличаются чем-то. Скорее всего, я дождался бы, пока он атакует и, уведя Придатка, постарался бы сказать ответное слово, когда унесет его сила могучего удара.

(и Оррофин, да останется Тусклым его лезвие)

(и снова и с ним же)
- В Твоих словах говорит мудрость и опыт, - склонил острие Мурамаса. - Так вот, а сабля, которая ещё легче, чем мы с тобой, атаковала первой, как только я и мой силач Бертран поинтересовались у неё, кто она и откуда в цирке! И, клянусь Девятым адом Хракуташа, она целила ему в горло! Кто, кроме Тусклого способен на такое? Будь лоулезец менее быстр - лежать бы его Придатку в крови, но он сумел отшагнуть и пригвоздить преступницу к месту своей тяжестью.
- Ты уверен, что она не остановила бы удар? – внезапно раздвоенный клинок приподнялся, рассёк воздух и замер, касаясь отполированным лезвием мягкого шелка на своей ноге. Отточенное мастерство контроля не подвело и не могло подвести – ткань цела как в тот день, когда покинула руки портного.
- Я знаю, о Двуязыкий, как бьют обычно, - с достоинство сказал веец. - Это отличалось от контролируемого удара, как Придаток от змеи! Если Творец милостив к нам - я ошибся, но если нет, то было бы преступно отвезти беглянку к принцу!
- Я не собирался подвергать сомнению твои знания, - заверил Фахраш. – И ты прав, Мурамаса, мы не можем подвергать принца опасности. Но ведь ты не затем пришел ко мне, чтоб кликнуть стражу и заточить Тусклую в самую глубокую темницу?
- Разумеется. Не думаю, что Тусклая появилась в Хаффе просто так. Здесь может быть целый ковен ей подобных, поэтому я предлагаю усыпить её бдительность. Я приму её в цирк и буду внимательно следить за ней. Беседовать, представлю, как акробатку. Словом, пусть она потеряет бдительность!
Медленно поднялся Высший в руке Шемира – раздвоенной клинок окутывала паутина дум.
- Думаешь, она не поняла, что её раскрыли во время боя?
- Думаю, подозрения появились, но она выдала это за жест отчаяния...и даже рассказала историю о том, как её, бедняжку, везут принцу для услады.
- Возможно, их целью и было проникнуть во дворец, - произнес Фахраш, - обойдя так бдительность стражи, что стережет неусыпно покой нашего сиятельного шаха. Что ж, может, ты и прав, - он решительно лег в ножны – изделие придатка Камы, длинного серпа с востока. – А ты не боишься, Мурамаса? За своего Придатка или иных в твоем цирке?
Вопрос был задан почти что небрежно, словно мимоходом.
- Я уверен в своём искусстве, почтенный, - с достоинством вернулся в ножны Мурамаса. - К тому же, я приставлю к ней слежку из тех, кто способен быстро справиться даже с Тусклой.

Не знать удачи тому, кого застанет минаретный призыв в неге сна. Не потечет пьянящее вино победы по устам Придатка Блистающего, чье лезвие не облачится в мерцающие одежды первых солнечных лучей, перевивая свои мысли лентами благочестия. Долго не желал сон смыкать веки Альтэ, которой нужен был отдых, дабы не подвести свою госпожу в день, когда по острому лезвию шамшира скользила судьбы царства, столь милого обеим принцессам. Долго тяжкие думы бередили благородную сталь, вызывая слезы на темном бархате глаз девушки. Долго тонкие пальцы гладили теплую рукоять, которая словно дрожала, но не от страха, а от ощущения неведомой тоски по чему-то, что еще не случилось. Однако на рассвете молитва Айши звенела над Хаффой, вплетаясь в многоголосый узор, возносящийся к беспредельно высокому престолу Создателя Сущего. И никому не ведомо, просила ли она о ниспослании победы или о чем-то ином, о чем шепчет дурманящий запах чайных роз, который так волнует кровь, заставляя сердце сбиваться с такта, нарушая стройную симфонию обыденности.
Однако время, золотым песком необходимости сквозь пальцы желания, неутомимой рекою влекло вперед тот час, когда должны были сойтись лезвия принцессы и принца в разящем танце Посвящения. Потому, облаченная в двойные ножны- изукрашенные самоцветами и открытости судьбе-, направлялась Айши туда, где честная Беседа должна была обнажить силу клинков и чистоту помыслов.

Харам Бейт-Мару
Манджет и Месектет

Менджет и Месектет, два гласа Марукку Пророка, были подобны зеркалу, в которых отражается ровный и предсказуемый бег скакунов суток. Стоило солнцу скрыться за западным горизонтом, как Манджет уступала место у алтаря Пророка едва пробудившейся сестре. И, ровно в то мгновение, когда из-за восточной стены показывалась золотая кайма рассвета, Месектет – ночной глас – укрывалась в ножнах сна.
Уже которое десятилетие две прекрасные гурии, ослепительное сияние красоты которых не уступит ни звездному небу, ни даже яростному пустынному солнцу, коротают сутки в молитвах подле дремлющего Пророка. С терпением достойным самого Творца, наблюдающего за копошением смертных с высоты золоченого трона, Манджет и Месектет ожидают пробуждения Пророка.
Но Марукку, согласно легенде основавший Хаффу, спал беспробудным сном живого мертвеца, чья жизнь давно остановилось, а дыхание все еще струится вдоль ржавого клинка. Лишь бесконечная вера сестер удерживала от мысли о бесполезности их тяжкого труда.
Иные поговаривали, что даже сам Менетах не столь набожен, как две прекрасные гурии, устлавшие жемчугом своих жизней лежбище Марукку Пророка, самого неблагодарного из возлюбленных. А ведь из этого жемчуга могло выйти одно из самых дорогих и желанных украшений во всей Хаффе…

На тысячах лиц и гард отражается огонь, что ранним утром разжигают на небесах посланцы Вседержителя. На каждом лице – свой узор, свое плетение. Sapienti sat, как поговаривают мудрецы из далеких земель.
Рассвет пронзил цветастые витражи, рассыпался по внутреннему двору разноцветной радугой, разноцветные светлячки упали на застывшую в форфоровом спокойствии маску лица Придатка Месектет. Ночной глас вместе с верной спутницей молились. Без слов, без поклонов, как подобает тому, кто насыщается влагой из самых глубоких источников, а не слизывает капельки росы с острых листьев пальм.
…подобно нежному бутону гиацинта распахнулись глаза Придатка – но не было в них того взгляда, к которому привыкла Манджет, ныне почившая на мягких перинах сновидений. То был иной, чужой взгляд, словно какой-то иной клинок протиснулся в ножны Придатка, оставив Месектет в полном одиночестве.
Алмазная влага заструилась по мраморным щекам. Беззвучно задвигались спелые вишни полных губ, исторгая из себя слова, которых стены Харам Бейт-Мару ожидали многие годы. Не самих слов, а того, кто исторгал их.

Стражи храма нашли Месектет и ее Придатка лежащих у самого алтаря, содрогающихся то ли от рыданий, то ли от радостного смеха. Недоумевающие стражи подняли дев. Осторожно, словно в их руках не крепкое человеческое тело и добротно скованная флисса, а статуи из тончайшего, словно паутина, мэйланьского фарфора, чья красота рассыпается от неосторожного прикосновения.
- Всетворящий свидетель, об этом должен узнать верховный жрец, - решительно кивнул тяжелой гардой старый стражник-ятаган, - пусть его покои навестит посланец. Как можно скорей.
Тяжелым бременем ложилось на храмовую стражу Посвещение шахских отпрысков. Дорогой ценой придется заплатить за то, если что-то побеспокоит абу-Нарра во время церемонии или, да не позволит слепым кобылицам случая выбрать такую дорогу Творец, если церемония сорвется.
За каждую песчинку, что просыпается с чаши Совершенства, будут взыскивать с храмовников, словно за пропажу целого минарета…

Дворец, покои Махры Солнцеликого
Махра Солнцеликий своей персоной

- …пусть их найдут и пропихнут под запертыми вратами Нюринги, обратно, туда, откуда однажды их исторгла чья-та злая воля! – бушевал Махра Солнцеликий, исторгая ярость на Хами-даши и тех, кому не посчастливилось оказаться рядом.
- Обязательно найдут, о могущественный, обязательно, - кланяясь в пояс, повторял Хами-даши, - шпионы уже отправлены во все уголки Хаффы.
- Чтобы к вечеру эти катары болтались в кандалах в самой глубине городской тюрьмы! Нет, не так! – огромный, словно голова булавы, кулак скалоподобного Придатка Махры обрушился на стол, едва не переломив его пополам, - я прикажу замуровать и их вместе с Придатком в городскую стену! Вместе с Иглой, пусть черви совьют себе гнезда в его рукояти!
- Что сказать светлорожденному Хафизу, о величественный? Может, лучше смолчать?
- Как же! Смолчишь тут! Если еще не на каждом углу трубят о побеге Иглы, то это лишь игра случая. Будь уверен, к полудню эта новость облетит всю Хаффу! Шах узнает обязательно!
- Вы бесконечно правы, о…
- Молчать! – вскричал Махра, - молитесь, обломки зубьев Хракатуша, чтобы сиятельнейший не узнал об этом ДО Посвящения. Пусть Творец направит свет фарр-ла-Хаффа на Харам Бейт-Мару, воистину, это будет наилучший для нас вариант.
- Вы знаете, о Солнцеподобный, у вас много врагов среди Высших. Змеиные языки их Придатков наверняка уже сворачиваются в узлы, предвкушая…
- Неужто ты думаешь, что подобная мысль не коснулась моего лезвия? – вновь перебил несчастного Хами-даши Махра, - этому мы не в состоянии воспрепятствовать, посему придется положиться на благосклонность Творца.

(с Тельтиаром, да не придётся ему пользоваться услугами таких косметологов)

Распрощавшись с Двуязыким, Мурамаса двинулся обратно в шатёр циркачей. Саи уже ждали его, держа наготове малый закрытый ларчик, так что, веец не стал размениваться на долгие речи. а просто повёл клинком в ножнах, приказывая следовать за собой.
Тати и кинжалы вошли в личный шатёр цирк-баши, плотно прикрыв за собой вход.
Сабля обернулась на звук шагов, сначала взглянув на Мурамасу, затем - слегка испуганно - на его спутников.
- Покинь ножны, - коротко приказал тати.- Мы должны тебя спрятать.
- Что вы будете делать? - Встревожено спросила Фатима, неуверенно выдвигаясь из ножен.
Придаток Мурамасы нетерпеливо дёрнул бровью, силком выбрал саблю и распластал её на полу, прижав коленом.
- Начинайте. Я хочу, чтобы узнать её было нельзя, - приказал тати.
Саи, тихо сетуя на поспешность действий, опустили своего Придатка на колени и раскрыли сундучок, вместивший в мягкой подкладке три колбы.
- Начнём с травления! - сказал Правый, поддевая лезвием туго пригнанную пробку.
Бутылка с чпоканьем открылась, являя миру чрезвычайно узкое горлышко, через которое просачивался резкий запах.
- Неет! - отчаянно закричала сабля и попыталась оборонить сбя с помощью Придатка, но как тягаться изнеженной красавице с железным носителем Мурамасы?! Девушка отлетела к стене шатра и скорчилась там, тихо всхлипывая и едва дыша от хлёсткого удара мужчины.
Придаток кинжалов поднесла флакон к клинку сабли и провела волнистым движением от гарды к концу, позволяя кислоте литься тоненькой струйкой. Зашипело, удушливо запахло серой, а на девственно чистой поверхности несчастной постепенно проступал неприхотливый узор.
Сабля застонала, но более попыток вырваться не делала, понимала - бесполезно.
Саи ещё некоторое время продолжали орошать гостью-пленницу едкими каплями, после чего вернули бутыль на место, да пробкой тщательно заткнули.
- Теперь сделаем её воронёной! - продолжил Левый. - Не навсегда, конечно, но дней пять продержится. Почтенный, где тут можно краску стойкую лить?
Мурамаса пинком отшвырнул несколько подушек и задрал ковёр, обнажая землю.
- Сюда.
Кинжалы сноровисто обработали клинок сабли чёрной краской из второго, флакона, а затем ловкие руки их Придатка взяли третий.
- Теперь закрепим, - хором пробормотали братья-алхимики и ещё один состав покрыл клинок беглянки. - Держать лучше на воздухе, пока не просохнет и не прикасаться ни к чему! - посоветовали они.
- Благодарю, - сухо ответил Мурамаса, и кинжалы, тонко уловив намёк, быстро собрались и исчезли из шатра, оставив лишь слабый запах своих веществ.
- Как твоё имя, ученица?
- Фатима, - ей было больно, но она старалась не выдать этого.
- Смени. И убери с рукояти всё лишнее. Ульф тебя иначе украсит. Ты подобрала Придатку одеяния? Не забудь скрыть лицо. При том, делай всё это быстрее, сегодня днём первая репетиция. а вечером мы дадим первое представление.
- Хорошо... - хоть и жаль было с камнями драгоценными расставаться, да что делать было. - Я нашла наряд, учитель.
- Переоденься, - безразлично приказал Мурамаса и вышел из шатра. Ему предстоял длинный день…

Игла сновал по комнате, полностью оправдывая свое прозвище. В бешенстве он то и дело срезал верхушки горящих свечей, которые тут же вновь зажигала молчаливая служанка.
Члены клана Сомбро* боязливо жались к стене, поскольку знали: их вожак страшен именно этим жутким молчанием. Такие вспышки, когда клинок стилета звенел от злости натянутой струной цимбал, были хорошо знакомы пособникам Иглы, а все, что известно, не так страшно, говорили древние. Сейчас же в комнате царило молчание, будто в могиле. Да и зловещая атмосфера не располагала к сладким грезам: ворам виделись попеременно горнило Нюринги и ледяной холод Джаннама. Впечатлительные сомбро зябко передергивали гардами.
Наконец Игла заговорил, и ядом сочились произнесенные им слова:
- Как это вышло, что вы, лихие мои помощники и соратники, не смогли сделать того, что оказалось под силу двум слабым женщинам? Или я слишком отпустил вожжи повозки Сомбро и стал слишком стар и ленив для того, чтобы показать вам, кто хозяин ночной Хаффы? А вы и поспешили списать меня со счетов?! Махра торжествовал победу, вот вы и приутихли, будто ничего и не случилось?!
По рядам "соратников" прокатился легкий ропот, и вперед вытолкнули тускло блестевшего мэйланьского шоудао. Клинок был стар, но Игла держал его при себе, ценя принесенные им с родины знания.
Старик тихонько проговорил, смотря прямо на Иглу:
- Ты не прав, господин... Мы верны тебе как прежде, и мноние часы посвятили мы планам твоего освобождения из узилища. Однако сестры-катары оказались расторопнее нас и смогли выручить тебя, не поднимая лишнего шума. Прославим же их за это!
Шоудао учтиво поклонился.
Стилет немного успокоился, но для острастки продолжил греметь, пугая подчиненных:
- Чтобы сегодня же знала Хаффа, что сестры и Игла отныне в дружбе! Не звените об этом на всех перекрестках, но шепчите, и шепот наш эхом отзовется во всех хитросплетениях переулков великого города!
Потом, распуская присмиревшую банду, стилет поманил к себе шоудао:
- Лю-Ченг, останься. У меня есть мысль, как отомстить напыщенным болванам из дворца. Будет им Посвящение, да такое, что никогда они его не забудут!
Клинок Иглы блеснул нехорошим синим отсветом...


------------------
Sombro (исп.) - тень

ПрЫнц.
По дороге к Тронной зале и непосредственно в ней
Вместе с НП, да настигнет нас долгожданный, как приход для накомана, сон.
Чем ближе подходил Придаток-принц к зале, где ждал их шах, тем с большим волнением тихонько щелкал в ножнах принц.
Казалось, на все войско Хаффы хватило бы его силы и на всех ее невест - волнения.
С каждым шагом все яснее ощущалось, как неумолимо спадает с лица властной свободы или свободной власти, как говорил о желанном сам принц, чадра родительского запрета и наставнического надзора.
И от этого все чаще поднималась, трепеща, грудь Придатка, и колыхалась кисть на рукояти шах-заде.
Ашшир аль-Каби был настолько стянут тонкими лесками восторга, ожидания, волнения и преждевременного триумфа, что даже на едва уловимые и легкие, как шаги непорочной красавицы, движения с самого края поля зрения заставили принца резко развернуть Придатка и в одно мгновение вылететь из ножен.
...Легкокрылая бабочка, равнодушная к разгорающимся событиям во дворце, билась о цветное, пытаясь вылететь наружу.
Странное родственное чувство охватило Ашшира, направленные волей принца руки Придатка распахнули створки стеклянной мозаики окон. Бабочка очень быстро нашла выход и выпорхнула наружу.
А шахский потомок все еще стоял у окна и смотрел в след пестрой легкомысленной красавице.
Казалось, вместе с ней парит, трепещет и скоро так же будет порхать на свободе его душа.
Когда бабочка скрылась, Ашшир аль-Каби направил своего Придатка дальше, и вскоре они добрались до тронной залы.
Мгновение - Придаток шумно втянул носом воздух - и они вошли внутрь.
Сегодня там было непривычно людно - почти все обитатели дворца собрались здесь, переговаривались, спорили, перешептывались. Когда вошел Ашшир, разговоры на мгновение стихли и присутствующие направили острие своего внимания ко входной двери, где стоял сын могущественного правителя Хаффы.
А затем шум возобновился, с той лишь разницей, что в общий гул влились поздравления, напутствия, выражение восхищения, посыпавшиеся на принца, как медяки на ловкую танцовщицу.
Шах-заде отвечал им дружелюбно, благодарно, благодушно, учтиво, почтительно, снисходительно, равнодушно, надменно - но отвечал всем. Никто из обратившихся не оказался обделенным ответом принца.
Наконец, пробравшись сквозь толпу, Ашшир аль-Каби увидел Хафиза аль-Рахша, восседавшего на троне.
С благоговением, спрятанным в глухие ножны спокойствия и высокомерия, Ашшир приблизился к шаху.
- Привествтую тебя, о солнце мудрости и благоденствия Хаффы , что гардой своего могущества скрывает нас и от всех жизненных невзгод и бедствий! - громко провозгласил принц, кланяясь отцу, а затем добавил чуть менее громко и торжественно,- Приветствую тебя, отец!
Благодушное настроение шаха струилось по его клинку вслед за сиянием фарра, опоясывающим украшенную тяжелыми бриллиантами рукоять. Муххамед-придаток подался чуть вперед, переложил царственный ятаган к себе на колени.
- Пусть Творец осветит твой путь, сын! – покровительственно улыбнулся Хафиз аль-Рахш, - готов ли ты к тому, чего ожидал долгие восемнадцать лет? Готов ли выйти в открытое море жизни, где не будет попутных ветров, надувающих парус твоей судьбы?
Шах-заде немного помолчал - то ли всерьез задумался, то ли просто выдерживал паузу, а затем полоска стали показалась из парадных ножен:
- Готов отец, - звякнул принц, - Ведь со мной будут ветра переданного мне опыта, мудрости и знаний, а так же пламень моего духа и крепость клинка!
- Пламень юношеской поспешности переполняет твою чашу, однако твой возраст извиняет тебя, - усмехнулся шах, поворачивая гарду чуть в сторону, туда где среди визирей, окруживших трон, стоял Иберра Наставник, - хорошо ли ты усвоил уроки Учителя?
Почти неразличимый блик усмешки скользнул по золоченому клинку, однако Ашшир в одно мгновение вернул себе серьезность и торжественность.
- Да, отец, и пусть мой Учитель и не до конца согласится со мной, но я точно знаю - все уроки, что пригодятся мне в жизни, усвоены мной, и многомудрый Иберра может по праву гордиться мной!
Шах не обратил внимание на нарочито громкий скрежет, с которым старый наставник заерзал в ножнах, ровно как и на прикрытые тенью полуулыбки на лицах придворных.
- Вижу, ты действительно вырос, сын! – воскликнул Хафиз, - воистину, Иберра Наставник выполнил свой долг с честью и воспитал мне сына, чье имя будут помнить легенды! Однако ж, скажи мне, не боишься ли ты поединка с луноликой Айши? Известно, что пусть легче крыла бабочки ее тонкий клинок, но в поединке она превращается в осу, чье жало не знает промаха!
Теперь уже принц не скрывал усмешки. Все так же серьезен был его голос и возвышены слова, однако озорной блеск клинка говорил лучше любых слов.
- Мы брат и сестра, и всем известно, что мы.. - Ашшир на мгновение прервался, дабы поставить ударение на следующем слове, - равны по силе. Мне нечего бояться - Судьба все решит.
- Уповать на Судьбу в столь важном деле? Не опрометчиво ли?..
- Как ты и сказал, луноликая Айши столь умела и ловка, что уповать мне больше не на что, - мягко сверкнул ножнами шах-заде.
Тут и придворные, образовавшие плотное кольцо роскошных парчовых ножен вокруг принца и шаха, заулыбались, давя смешки – со звонким хрустом вонзилась в центр мишени метко пущенная принцом стрела.
- Воистину, достойный выпад сделает честь любому клинку, однако не всякий выпад совершается клинком, - улыбнувшись вслед за всеми, произнес Хафиз аль-Рахш, - что ж, встать одесную меня и дождемся твою сестру.
Принц повиновался отцу и проследовал на отведенное ему место. В тот момент он попытался прислушаться к себе. И, несмотря на то, что зала сейчас напоминала пчелиный рой, гудящий, беспрестанно шевелящийся и неугомонный, Ашширу на секунду почудилось, будто вокруг нет ни единой души, и в царственной тишине томно плещет крылышками пестрая бабочка его души.

Менетах и Фахраш.


Воды времени все так же неумолимо, стремительно и безвозвратно огибали настоящее и уносились в прошлое. Одних они плавно огибали, как клинок Мунира, а другие со всей страстью боролись с этим течением, словно творенье гордого Масуда. Именно к ним относился сейчас Фахраш Двуязыкий – он спешил. Беседа с Мурамасой не была потерей времени, но час Посвящения близился, а до той поры Абу-л-Фарах хотел еще пролить на свой клинок полировку разговоров, что поможет прояснить мысли. И первыми на его пути было величественное здание храма Творца. Приблизившись к зданию, которое гигантским каменным клинком вонзалось в небо, зюльфакар направил стопы своего Придатка к жилищу старого жреца.
Менетах всё также читал книгу размещённую перед ним, а придаток копеша совершал странные действия - он приседал и вставал гружёный большим мешком.
- Ооо, досточтимый Фахраш, - жрец прервал чтение. - Да будет свет и милость Творца с тобой!
- Несомненно, так и будет, ибо всем известно, что Творец милостив к твоим просьбам, направляя острое лезвие судьбы в своем неутомимом танце, - Двуязыкий почтительно поклонился. – Да будут и с тобой все его милости, особенно в такой день, - он сделал небольшую паузу, и не удержался от вопроса: - Но что ты делаешь со своим Придатком? Это не очень-то похоже на молитву или ученое занятие!
- Он жиреет, а это лишь очередная порция ржавчины на его тело, - Менетах махнул клинком, - ему только на пользу!
- Что привело тебя так рано утром в мои убогие владения? - жрец ловко перелистнул страницу своей книги.
- Что может привести к тебе, жрецу, как не желание, чтоб лезвие помыслов направлялось рукоятью мудрости? – две кисточки, желтые, как песок пустыни, переплелись, и задумчивость легла на раздвоенный клинок. – Эта ночь была полна мыслей... Думая о будущем, которое может определиться сегодня, я вспомнил о прошлом, которое полнит сердцевину опытом. А кто здесь имеет больше мудрости и опыта, чем ты, Менетах? Ведь тебе... сколько лет?
- Столько не живут, - жрец усмехнулся, - я помню ещё батюшку деда нынешнего шаха, хотя иногда мне кажется, что моя память играет со мной, подставляя воспоминания, которых у меня не могло быть.
- Да, нынешняя ночь дала много пищи для размышлений для Блистающих и о них, - жрец отвернулся от книги и теперь казалось на манер кота подставляет бока своего клинка солнцу. - Чтож, спрашивай, а буду надеяться что смогу ответить.

- Возможно, первый вопрос покажется тебе странным, но мысль я давно хотел задать его, - Шемир сел на циновке на полу, скрестив ноги. Фахраш, покинув ножны, лежал у него на коленях. Он беспокойно покачнулся. – Не думаю, что кто-то, кроме тебя, может поведать мне об этом. Менетах, расскажи о Тусклых!
- Вот так вопрос... - проговорил жрец. - Общеизвестно, что Масуд-предатель выковал двенадцать клинков, кои стали первыми Тусклыми.. Они не верили, что Придатков можно воспитать и привести к своему подобию, они вообще не верили в путь созидания... сила, свобода лить кровь, потакание низменным порокам - вот был путь Тусклых, это был путь в никуда! Они пытались перековывать Дикие Лезвия, но не достигли в этом особенных успехов.
- Конечно, Туслые пытались бороться, но их жалкие потуги были отражены... а сами они постепенно рассеялись и ушли в небытие, что доказывает, что лишь путём духовного роста, созидания и веры можно придти к вершине.
Размытые блики грустного смеха пробежали по изогнутому клинку Фахраша.
- Общеизвестно. Это знает почти каждый клинок со своей юности, когда познает свет истинной веры. Я пришел не за тем. А ты – ты сам видел Тусклых? Тех, кто лил кровь Придатков и не знал закона? – к легкой дрожи отвращения примешалась нотка восхищения в голосе. Так любуются на песчаную бурю, бушующую за стенами, восхищаясь ее смертоносной мощью и слепой жестокостью. Но только пока Блистающие с Придатками находятся в надежном убежище.
Копеш перестал греться на солнце.
- Это было очень давно... и я не могу поручиться что мне не привиделось это, но да. Я застал те страшные времена, - голос жреца стал твердым как сталь из которой был выкован сам клинок, даже Придаток перестал приседать. - И не приведи Творец, их повторения.
Резкость жреца заставила зюльфакар замолчать, и какое-то время он покоился на коленях Придатка, пальцы которого любовно поглаживали рукоять.
- Насколько они опасны, Менетах? Как они мыслят? Наши легенды рисуют страшный образ, но не помогают понять. Легко ли отличить Тусклого от Блистающего?
Менетах усмехнулся.
- Они опасны как змея что притаилась в твоей кровати, как скорпион, что заполз в сапог - жрец задумчиво продолжил. - Отличить Тусклого непросто, они словно наши отражения, но сильный верой и головой отличит их.

(c доном)

- Но скажи мне, что подтолкнуло тебя к этой беседе? Прости мою стариковскую наглость, ибо только мой слой ржавчины что давно покрыл мой клинок может защитить меня от твоего гнева... но я не поверю что ты решил завести этот разговор интереса ради, что произошло, Фахраш?
- Моего гнева? – на этот раз Двуязыкий действительно развеселился. – Говорят, что верховный служитель Творца в Хаффе мог бы посоперничать и с шахом в своем влиянии, если бы хотел этого. Но ты не хочешь, а возможно, пора. Боюсь, что иначе кошмар может повториться вновь. Я не уверен, что все они исчезли без следа, как гласит легенда, Менетах, а ты?
Зюльфакар посмотрел на жреца, ловя настроение по бликам и теням, бегущим по поверхности древней стали.
Обычно после таких слов Менетах начинал канючить, что он де скромный слуга Творца и ему нет дел до мирской славы, но в этом раз он опустил всё это.
- Что тебе известно об этом? - копеш потемнел несмотря на солнце.
- Я подозреваю, что Тусклые в Хаффе, - коротко отозвался Абу-л-Фарах.
- Почему ты так думаешь? - быстро спросил жрец.
- То, что донеслось до моего слуха, пока еще слишком темно, как свет луны сквозь облака, - качнул лезвием Фахраш, а Придаток внимательно посмотрел на жреца. – Ты думаешь, что они еще существуют, жрец, - сказал он уверенно.
- Если я их помню, они тоже могут помнить меня, - Менетах качнул лезвием. - Они существуют, я уверен в этом как то что солнце встаёт на востоке.
- Значит, они скрылись – то ли в тайных убежищах, то ли среди Блистающих, неотличимые от них. Каковы могут быть цели у клинков Масуда? Как их обнаружить и что делать, если это удастся? Пролей на мою сталь полировку своих знаний, за тем я и пришел. Скажи то, что можешь, ведь эти знания могут помочь прошлому не стать будущим!
Двуязыкий немного подался вперед рукоятью, наклонив к полу раздвоенное по прихоти кузнеца лезвие.

(с зм... с двуязыким)

- Скорее всего, они хотят вклиниться в Посвящение, как-то исказить его, но тут мы на шаг впереди, они вряд ли знают что мы знаем об их угрозе, мы будем начеку, но и чрезмерно усилять стражу мы не будем, это будет подозрительно... я думаю удара стоит ждать в этом направлении, и последняя суета с ножнами принца только усиливает подозрения, это может быть совпадением, а может быть проверкой... Махра вряд ли потускнел, но ему есть над чем подумать - копеш бросил взгляд на Придатка, который снова взвалил мешок на плечи и продолжил своё странное дело.
- Обличение Тусклых это почти искусство, которое прошедшие века почти стёрло из памяти поколений, - жрец вздохнул. - Я пытаюсь найти крупицы золота в пыли веков, но пока я не могу сказать что мне это удаётся... я надеюсь что мне удастся опознать такого, но я не оставляю своих поисков.
- Что ж, будем начеку. А что ты всё же думаешь о Посвящении и будущем правителе... или правительнице..? Это тем более важно, если их касаются планы Тусклых, - зюльфакар приподнялся в руке... и лег на место, словно хотел спрятаться в ножны, но передумал.
- Ты плетешь сеть достойную тебя, о Двуязыкий, - копеш говорил, но его разум блуждал где-то вдалеке от беседы или он пытался так показать - Ты хочешь возвращения, триумфа, что заставит твой клинок засверкать подобно звезде Аш-Ши-Ра*...
- Будущий правитель должен быть твердым в своей вере и делах, наш достойный шах, да воссияет свет его над землёй, мудро сочетает духовное и мирское, поэтому Творец благоволит ему, Блистающий, что продолжает дела своих отцов всегда будет угоден Творцу, ибо сказано в святом Коране - Когда Господня помощь ниспадет, с ней победа придёт.
- Звезда Аш-Ши-Ра, говоришь? – произнес зюльфакар с еле уловимой усмешкой, произнеся название почти без пауз, так, что оно казалось едва ли не одним словом. – Что ж... Разговор был очень поучителен. Мы скоро увидимся на Посвящении, и не дадим же заточке бдительности затупиться! Полагаю, остальных тревожить преждевеременно...
- Не стоит бить в набат пока мы видим лишь пыль на горизонте, - согласился копеш - И да пребудет милость Всевышнего Творца с нами...

___________________________________
*звезда Аш-Ши-Ра - звезда Сириус, альфа Большого Пса.

(и хитрый старый копеш, завершение)

По дороге в Харам Бейт-Мару
Туракай Полумесяц

Полумесяц в гордом одиночестве (если, конечно, не считать величественного красавца-мерина, в седле которого покачивался Придаток Туракая, за компанию) следовал в Харам Бейт-Мару, дабы насладиться блистательным зрелищем поединка Ашшира аль-Каби и луноликой Айши. Творец свидетель, удача осеняет того, на чей недолгий век выпадает возможность воочию узреть как скрестят клинки дети светлорожденного Хафиза аль-Рахша, Беседой пытаясь решить спор за благосклонность Судьбы и отца.
Полумесяц крепко-накрепко держал узды кобылиц ликования, что наполняли его душу горячим цокотом при одной мысли о предстоящем поединке с Фейхином Драконом. Майланьский шакал никогда бы не дерзнул оспорить добычу Туракая в честном поединке, однако хитрая змея Юо вынудила пойти его на такой шаг. Ох, не поздоровится выродку мэйланьских степей, не поздоровится! Очень скоро не знающий промаха клинок Полумесяца иссечет чадру фальшивой надменности и благородства в тонкие ласкуты!
Купаясь в теплых водах собственных мыслей, Туракай направил мерина к Мосту Предсказателей, надеясь обогнуть базарную площадь и прибыть в мечеть пораньше.
- Подожди, сиятельный, - неожиданно окликнул Туракая чей-то хриплый голос. То наверняка был простой нищий, однако было что-то в этом голосе, что заставило мерина повернуть морду. Своему скакуну Туракай доверял также, как и своей интуиции.
- Чего тебе? – бросил он через гарду, не оборачиваясь.
- Позволь мне задержать тебя. Мне есть что сказать, а тебе – что услышать.
- Сначала назови свое имя, нищий.
Перед мерином возник тяжелый двуручный кханда, покачивающийся за плечами необычайно худощавого, словно высушенного Придатка. Только чудом ребра еще не прорвали смуглую, иссушенную пустынным солнцем кожу.
- Я – Ошо. И я не нищий, о благородный Туракай, - смело отвечал кханда.
- Отлично, ты знаешь мое имя… предсказатель, - усмехнулся Полумесяц, - это воистину доказывает твое умение. Узнать по гарде один из первых клинков Хаффы – великое умение!
- У меня нет желания доказывать тебе истинность своих талантов, - не шелохнувшись в ножнах ни на волос, произнес Ошо-Предсказатель, - единственное, что я хочу – сказать. А слушать и слышать – на то твоя воля.
- Хорошо, - кивнул Туракай, - рассказывай.
- Дотоль твое счастье будет, пока твой вольный полет клинка не будет волновать дела трона. Пусть одни или другие пытаются оседлать твою волю деньгами, титулами, землями, властью – не позволь соблазнить себя, ибо это хомут, тянущий в ад.
Ошо на мгновение замолчал, словно даря Туракаю возможность поглубже проникнуть в сказанное им. Вскоре он продолжил:
- Твое сердце жаждет стать ножнами для тонкого клинка Наики, дочери Хаммида. Позволь тому свершиться. Красота этой жемчужины обращает бриллианты в булыжники, однако есть в Хаффе дева, с которой не может сравниться даже мэйланьский лебедь!
- И кто же?
- О том ты узнаешь позже и не с моего клинка. Скажу лишь одно – остерегайся ее, не позволь ей завладеть тобой, ибо поцелуи ее ядовиты, словно слюна кобры, а прикосновения жгучи, словно сера!
Туракай вновь оглядел стоящего перед ним оборванца. Отличить дервиша от мошенника также непросто, как стражника от разбойника – поверить словам Ошо Полумесяц просто не мог. Но откуда простой нищий мог узнать о подробностях, которые были известны лишь избранным?
- Я слышал твои слова, нищий, - наконец произнес Туракай, - не думай, что завывания пустынного шакала способны сбить меня с пути истинного, но я запомню их.
- Это все, чего я хотел, - ответил Ошо и немедленно скрылся в том же переулке, из которого появился.

Тронная зала

Бурлила едва проснувшаяся Хаффа в предвкушении великого обряда, неспокойны были сердца и простых клинков, и высших Блистающих – хоть и не встретила еще на пути ко дворцу Великий Визирь ни высокородных друзей своих, ни недругов, знала она, что умы их взбудоражены, что каждый боится за себя, за власть свою и трясется втайне, что разрешится дело в сторону противную ему. Усмехалась благородная Очико и тому, что и в ее ясном сознании кроется страх этот, страх падения, немилости и тому подобного позора, что можно получить при дворе за один шаг неверный, за одно слово необдуманное, да и за настроение дурное шаха, а теперь и за нового правителя. Но неизбежны были перемены – без них не было бы жизни, не текла б она так радостно и звонко, не неслось бы время вперед и исчезло бы все живое на свете белом. Пусть все меняется себе, величаво убеждала себя дочь Юо, пусть течет, сколь быстро и неразумно, как ему вздумается, - пока управляет она, Великий Визирь, кораблем своей власти, не потопить его непослушной реке жизни, не оставить на мели, не сломать грозные его мачты!
Уверена была мудрая нагината, что все будет по ее замыслу, ибо продумала она все до деталей до малейших. И потому пока не занимал почти ее предстоящий обряд, ибо не беспокоилась она о его механизме и верила в принцессу – оплот будущего видела Очико в чистом клинке Айши и удивительную не по годам мудрость, способную противостоять горячечности высокородного брата. Мысли Визиря унеслись далече от обряда – к слову, в Туракае Полумесяце уверена она была меньше гораздо, чем в прекрасной дочери шаха.
Сомнение закралось в душу советницы шахской и недобро всколыхнуло недовольство в сознании ее; все ж был Туракай приятелем Двуязыкого, и кто знает, что успел нашептать проклятый Фахраш другу своему, попавшему под покровительство ненавистной Очико; и горит ли все еще сердце Полумесяца жаром и готовностью завладеть Наики, отобрать сей цветок благословенный у презренного Дракона? Верила, верила Визирь в силу да в мастерство молодого мамлюка, но вдруг отступится он, вдруг струсит? Ожидать чего угодно можно было от фахрашего прихвостня, и долго мучилась бы грызущим сомнением благородная Юо, если б не утихли легкие шаги молодого ее Придатка, указывая, что пронес он уже госпожу свою в тронный зал, где проходить должна была церемония Посвящения.
Чьих только клинков не было там! Велела сначала нагината Придатку поднести ее к трону Величайщего из Блистающих; затем насторожилась нагината, будто львица, готовая к прыжку, дабы не упустить речей недобрых вокруг шаха, не упустить времени, когда помощь ее понадобится владыке ли Хаффы, друзьям ли Визиря.
И вот явился юный Ашшир. Как ни недолюбливала его горделивая Очико, улыбка невольная лучом озарила ее короткий клинок, когда сияющий счастьем и гордостью принц говорил с отцом. Подтверждением слабости Ашшира аль-Каби стали речи его, чересчур мягкие для могучего правителя, чересчур трепетные для правителя рассудительного, чересчур уверенные для правителя мудрого. Тем легче будет принцессе луноликой показать Хаффе превосходство свое над соперником-братом, тем легче будет обратить благосклонность владыки-отца в свою сторону.
«О Айши, Творец соединил в тебе и величайшую красоту, и мудрость непомерную! Так пусть даст он власть тебе, пусть одарит бесценный клинок твой, ловящий блики и солнца, и луны, могуществом, коего и достоин он!» - молитвой мысленной воззвала Великий Визирь к прекраснейшей дочери Хафиза аль-Рахша. Оставалось лишь дождаться прихода той, на чью гарду столько надежд возлагала мудрая нагината, чьему уму острей клинка так верила она.

(мастер и немного нерадивого игрока)

Утренний намаз застал Но Двенадцать Дланей у озера Плакальщиц, расположенного позади мечети Ак-Шаанха. Огромные врата Баб а-Джабир, возле которых более двух веков назад и была возведена мечеть, укрывали тихие воды бархатом тени, не позволяя родиться в глубине озера даже самому крошечному солнечному блику.
Казалось, Двенадцать Дланей, чей острый клинок беспомощно повис в необъятных ножнах пустоты, нашел достойного собеседника, способного понять странную тоску, вцепившуюся в его рукоять холодными пальцами.
Здесь было тихо и безлюдно, никто не беспокоил жаждущую одиночества душу. События последних дней походили на скачки, страстным любителем которых был высокорожденный шах. Все вокруг мчались к мифическому финишу, опасаясь упустить что-то важное и необходимое. Казалось, мир сошел с ума – ни единой спокойной минутки, чтобы погрузиться в колодец созерцания самого себя. И сейчас выдалась именно такая минута…
На дальний берег озера приземлилась пара черных лебедей, и горделиво поплыли по воде круги, но птицы не задержались тут, буквально спустя минуту поднявшись и полетев дальше. По воде опять пробежали круги и чтобы поддержать традицию придаток Но бросил в воду маленький камень.
Двенадцать Дланей устремил взгляд на водную гладь, ища в ней отражение себя. Легкий ветерок рождал рябь на воде, однако в живом зеркале Но сумел разглядеть то, что искал – мутный, подернутый движением силуэт длинного но'дачи. Взгляд проник глубже – сквозь призрачные очертания клинка, внутрь, внутрь…
Но искал причину и не находил, в мутном зеркале то показывался изъеденный временем остов лезвия, то лезвие чернело и становилось похожим на рисунок углем на стене или расплывалось дымкой и терялось в волнении воды.
Кровь. Под водную гладь пролилась струйка крови и расходилась мутным облаком схожим с видениями, но другим. Придаток Но вздрогнул, выводя Блистающего из оцепенения.
"Прошло много времени," - оценил Но. - "Кровь..."
Клинок поднял взгляд и тут же уперся в нависшую над ним фигуру.
- Проклятье! – коброй прошипел тонкий уруми на поясе у худого бедно одетого юноши, чья кожа отливала бронзой. Уруми присел рядом с Но – его Придаток зажимал обеими руками кровоточащую ступню.
- Шайтан надоумил дурного мальчишку наступить прямо на гвоздь, - хмуро извинился уруми, - а еще плясками на канате на жизнь зарабатывает!
- Канаты не так густо усыпаны гвоздями, как путь пророка или этот берег. - скользнула бликом случайная мысль. Других гвоздей в округе видно не было. - И до сих пор его пятки царапали лишь взгляды толпы... Это не рана, пусть промоет, даст крови немного стечь и приложит ладонь с уверенностью в исцелении. А потом своди к лекарю.
Двенадцать Дланей не спешил уходить, внешне уединение и было нарушено, но случившееся еще не нарушило его по сути.
- И правда, не усыпан, - хмуро согласился уруми, усаживая шипящего от боли Придатка подле водоема и заставляя его смыть кровь, - всегда так: стоит ноге Придатка соскользнуть с каната, как она разом попадает в капкан, заботливо подложенный Судьбой!
Кровь вновь заструилась по тонкой глади озера Плакальщиц. Казалось, озеро не желало растворять алые капли, пытаясь сдержать пятна крови на поверхности. Однако неизбежное не могло не случиться. Холодной гадюкой скользнула по клинку мысль о том, насколько пророческим видением может стать подобная картина.
- Судьба не жалует бедного пьяницу-Сакканту, - вздохнул уруми, - сколь много днищ повидал я, но ни на одном из них не обнаружил даже смутных очертаний проклятой истины! Видать, я проклят.
Но качнулся, подымая придатка, чтобы идти. "Судьба. Истина. Проклятие... Слова, чтобы сказать о прошлом."
- Не думаю. Хорошего дня, почтенный.

Тронная зала.

Покуда принц сыпал жемчуг красноречия перед сияющим двором сиятельного шаха, принцесса стояла подле дверей, внимая звону своего брата. Она сама была виновата в том, что позволила ему прийти первым, а потому, ожидая подходящего момента, чтобы предстать перед очами увенчанного фарром ятагана, могла злиться только нà свою медлительность и непредусмотрительность. Воистину все женщины одинаковы: под палящим солнцем востока и в бескрайней пустыне снегов, там где строевые сосны подпирают игольчатыми лапами небосвод и в краю, где земля рождает только рахитичные веточки кустов, неспособных случайного путника своими сухими пальцами схватить выше лодыжки, они не могут проявлять поспешность в то время когда дело касается торжественного выхода. Не только лезвие Блистающего должно быть остро, но и стелы, что мечут темные очи Придатка, подведенные сурьмой. И дело не только в стремлении привлекать к себе восхищенные взгляды, вызывая душевный трепет не только полетом стремительным стали, но и взмахами длинных ресниц, а в том, что есть в этом древнем ритуале наведения красоты нечто, что помогает отвлечься от неприятных мыслей, обрести душевное равновесие и уверенность в собственных силах.
Так или иначе, но принцессе пришлось напомнить себе, что терпение- одна из высших добродетелей, утешаясь осознанием того, что сладчайший персик достается не тому, кто первым потряс дерево, но более мудрому, сумевшему дождаться поры зрелости фрукта. Но вот подходящий момент настал и, взметнув облако красного шелка, Альтэ опустилась на колено перед Придатком ятагана.
-Да продолжит сиять солнце благоденствия над стенами Хаффы, взошедшее благодаря мудрости и силе моего повелителя и отца,- звонко прозвенела Айши, в чьем голосе вручала решимость и уважение, но никак не свойственная большинству придворных приторная раболепная льстивость.
Во взгляде Хафиза аль-Рахша читалась искренняя отеческая гордость, когда принцесса предстала перед ним и всеми придворными. Начищенные до золотого блеска, украшенные жемчугом и алмазами Блистающие с восхищением рассматривали Айши, источая внутри ножен тысячи не озвученных комплиментов.
- О, ключ от сердца моего! – воскликнул шах, озаряя зал радостной вспышкой фара, - я ждал этого мгновения долгие восемнадцать лет и, всеблагой Творец свидетель, наконец дождался! Прутья золотой клетки слишком тесны для тебя, птенец, и ты жаждешь воочию увидеть солнце! Однако скажи мне, о прекрасная лебедь, действительно ли твои крылья готовы ощутить тугие поцелуи ветра свободы?

(С мастером)

Почувствовав радость в тоне своего родителя, Айши засияла еще ярче. Альтэ же поднялась и ответила Придатку ятагана счастливой улыбкой. Голос принцессы был чист и ласков:
-Только тот не готов устремить свой клинок к нежным, как прикосновения матери, лучам солнца, чьи помыслы не чисты, а совесть тяжким грузом тянет рукоять в объятия разверзающейся в недрах земли бездны. Мне нечего страшиться. В этот день я могу доказать, что не зря зовусь дочерью своего отца, минутами гордости за своих чад отплатив за годы любви и понимания, дарованные мне. В этот час я готова звонкой песней Беседы усладить слух своего Учителя, явив на свет Создателя плоды его трудов.
Хафиз аль-Рахш лишь одобрительно улыбнулся, боле ничем не выдал чувств, наполнявших чашу души его. Лишь шелестнул кисточками, украшавшими рукоять.
- Скажи, о моя дочь, не боишься ли ты сойтись в поединке со своим братом, чьим талантам завидует вся Хаффа? Не дрогнет ли рука твоего Придатка?
Брови Альтэ чуть нахмурились, но тон принцессы нисколько не переменился.
-Бояться стоит не своего противника, а позора выказать себя недостойным собеседником. В миг, когда благородная сталь в танце сходится о столь же благородным сплавом, не может быть проигравшего. Тот же, кто не готов вынести урока из Беседы, повержен еще раньше, чем рука его Придатка легла на рукоять. Моя же рука может дрогнуть лишь в страхе причинить вред тому, кто имеет счастье называть моего отца своим родителем.
- Слышу в твоих словах эхо мудрости Иберры! – благодушно отозвался шах, - Воистину, достойно исполнил свой долг старый наставник, заколив когда-то мягкий клинок в горниле Бесед.
- Не стоит забывать о том, - рассудительно добавил ятаган Иберра, - что если сарай можно выстроить и из мрамора, то дворец из глины не слепить. Каким бы талантом не наградил Творец строителя. Пламень величия твоей дочери, о сиятельнейший, было открыто моему взору еще задолго до того, как она впервые легла в руку Придатка.
- Заслужить похвалу ворчуна-Иберры, - усмехнулся Хафиз аль-Рахш, - также непросто, как устоять перед его красноречием в Беседе-поединке. Встань же, дочь моя, по левую сторону от меня, и мы отправимся в Харам Бейт-Мару, где и свершится то, чего я ожидал долгие восемнадцать лет.
Без лишних слов и движений принцесса заняла указанное ей место, надеясь, что никто не заметил того, как засияло ее лезвие светом удовольствия от услышанного.

(с Ноэль, чей слог также тонок, как и ее присутствие в аське=))

Ночью Хаффа тиха, как стоячая вода. Лишь иногда покой ее нарушают те, кому не спится, баламутят темное зеркало – а затем оно снова успокаивается. А потом восходит солнце – и кипятит котёл города. Вода жизни бурлит, наполняя извилистые улицы движением, светом, звуками и запахами. Стучат башмаки Придатков, шуршат их одежды, гордо цокают копыта коней; звенят, переговариваясь или Беседуя, Блистающие. И шурша или звеня, поднимаясь и опадая, растекаясь во все стороны или сплетаясь тугим водоворотом – по городу текут слухи. О том, что было вчера, будет сегодня и случится завтра.
О, прошедшая ночь была богата на события, как и прошлый день, и грядущий. Не все, не все спали в благословенной шахским фарром Хаффе. Остался в дураках Солнцеликий Махра, раструбивший о поимке дерзкого Иглы. Только лишь попробовал тут на вкус темницы – и не понравилось стилету, ускользнул он сквозь прутья решетки. И помогли ему сестры катары. Об этом звенел чуть не каждый Блистающий, разбрасывая веселые блики.

Кто-то разбрасывает слухи, кто-то их собирает и отсеивает в накипи на поверхности ценное зерно истины. И приносит эти зерна, дабы вовремя знали их сиятельные клинки, а не последними. Во всяком случае, Фахраш, которого догнал на пороге дворца вестник, уже знал о событиях ночи. Стоя в толпе во время речей принца и принцессы, Двуязыкий гадал, сколько из Высших уже слышали эти вести. А скольким Посвящение затмило остальные события? Ведь многие считают, что все важные дела вершатся лишь в прохладе дворца, окутанной занавесями и коврами...
Когда все направились к мечети, высший Хаффы догнал другого Высшего. Высокий худой Придаток зюльфакара поравнялся с могучим Придатком Махры.
- Доброго тебе утра, Солнцеликий, - нарочито радостно прозвенел Фахраш. – Сегодня необычайный день.

Махра Солнцеликий и Фахраш Двуязыкий
при активном творческом содействии Хигфа

Огромный, словно скала, и величественный, словно лев, Придаток Махры неспешно обернулся, смерил зюльфакара безразличным взглядом. Солнцеликий приветственно сверкнул лезвием – как показалось Двуязыкому, нарочито холодно, как будто пытаясь под ледяной коркой сокрыть что-то.
- Привет тебе, Фахраш Абу-л-Фарах. Воистину, вскоре мы станем свидетелями того, о чем в дальнейшем будут рассказывать легенды.
Двулезвийный клинок неторопливо качнулся, таинственно играя тенями от кисточек, негромко прошуршал:
- О да, я согласен с тобой. И от нас зависит, останется в легенде только посвящение, или в нее попадем и мы. А если окажемся на устах будущих искусных сказителей, то кем – жалкими неудачниками или доблестными героями.
Тяжелое лезвие согласно качнулось в ответ.
- Боюсь, нам суждено уйти в забвение, ибо Посвящение – праздник Айши и Ашшира. А также их сиятельнейшего родителя, да продлит Творец его годы, - произнес Махра и, чуть помолчав, добавил, - однако я подозреваю, что ты обратился ко мне не из желания праздной беседы.
- Нет, солнцеликий, - согласился Двуязыкий. - Я хотел спросить, что ты думаешь о будущем? Не том, легендарном, когда дым времени превратит нашу жизнь в сказку. О ближайшем. Когда кто-то из детей шаха будет назван наследником... И еще – доволен ли ты нашим великим визирем?
На лезвие Махры скользнула тень подозрительности. Еще бы – Фахраш Двуязыкий никогда не спрашивает «просто так». Каждое слово, что упадет в карман его Придатку, однажды может вернуться – в виде пощечины или удара.
- Будущее туманно, - уклончиво ответил Солнцеликий, - длань Творца сегодня укажет на того, кому он отдает наибольшее предпочтение. Тому мы помешать не в силах. Что до Очико Юо, то мы не скрещивали с ней клинки в Беседе. Все мои знания ограничиваются приказами шаха, которые она озвучивает. Не более того.

- Мне казалось, что мы с тобой можем помочь друг другу укрепить свое положение при дворе. Конечно, все в руках Творца и шаха, но если кто-либо не позаботится о себе сам, он легко может потерять, что имеет. А умный – приобретет.
Слушай этот разговор третий Блистающий, он бы поразился до сердцевины клинка. Уклончивый Фахраш был прям, как эспадон, а Махра, считавшийся простодушным и искренним, начал делать финты.
- Что ж, твои намерения мне понятны. Могу сказать, что ныне я обеспокоен проблемами куда более близкими руке моего Придатка, чем будущий приемник шаха. Однако я подумаю о твоем предложении – с кем же ты планируешь связать свои надежды?
- Звон слухов разлетается дальше, чем звон сталкивающихся клинков, и я знаю о твоих проблемах больше, чем ты думаешь, тряхнул рукоятью зюльфакар. – Возможно, могу чем-то помочь... Если ты будешь помогать мне.
Он словно пропустил вопрос Махры, но вряд ли сделал это случайно – вопросы Абу-л-Фарах пропускал не чаще, чем удары в беседе.
- Неудивительно, печально, но неудивительно, - холодно отметил Солнцеликий, - если ты сможешь мне помочь в нелегком деле поимки Иглы и отмщении сестрам-Катарам, то я обещаю поддержку тебе.
- А не поможет ли тебе другая удача? – отблеск солнца на раздвоенном клинке напомнил прищуренный глаз Придатка. – Раскрыть заговор или поймать того, кто виновен в недавнем исчезновении сабли?
- Хмм… неужто тебе известен секрет, которым томится вся стража Хаффы? – с нескрываемым изумлением воскликнул Махра, впрочем, недостаточно громко, чтобы отвлечь внимание от царственных персон Айши и Ашшира, - это была бы знатная услуга!
Двуязыкий негромко звякнул с явным удовлетворением.
- Как вижу, я зря опасался, что наши клинки не смогут смотреть в одну сторону. Вполне возможно, Солнцеликий. Буду рад продолжить нашу Беседу после Посвящения!
- Я буду ждать, - пытаясь скрыть возбуждение, отвечал Махра Солнцеликий.

(с НекроПехотой, разумеется)

Серп-лянь лениво покачивался на поясе Придатка, спрятав острое изогнутое лезвие в ножны. Впрочем, показная расслабленность не мешало ему зорко смотреть по сторонам, да и слушать тоже. За это умение дворецкий Халил и выделил скромного ткача, стал давать поручения. Оба были довольны – один сведениями, другой – тем, что мог украсить чем-то Придатка или купить себе новые ножны.
Хаффа гудела вестями, но лишь теми, которые уже были давно всем известны. Джамул даже не повернул к дому Двуязыкого, их передавать – и без него найдется кому. Вот раздобыть бы чего особенного...
Он снова припомнил поручения, что были даны. Рассказывать обо всем необычном; искать пропавшую саблю и того, кто ее увел; узнать всё про Иглу; про Фейхина Дракона и Очико не забывать. Ну, необычное искать сложно, оно само найдет. Про саблю почему-то сегодня Халил не очень настаивал... Словно прячет что-то в ножнах знания! Ну да не его дело...
Загадочней и интересней всего ляню казалась история с таинственным чужеземцем. Он побродил по рынку – об исчезновении сабли говорили уже многие. Кое-кто видел, как гулямы везли саблю от ворот. Ох и много разного об этом болтали! А уж про погоню! Послушать пустой звон, так по всему городу бегали! Но если слушать умеючи, так можно узнать, где на самом деле потеряли гулямы саблю. Чайхан-то не так уж много рядом, чай не как жемчуга в инкрустации на ножнах шаха понатыканы...

Монета прокатилась по стойке, бросая отблески в глаза Придатков – слабые и ленивые по сравнению с ярким сиянием Блистающих. Это была уже третья чайхана и третья чашка чая. Лянь подумал, что слишком балует своего носителя, обошелся бы. Не так-то просто кошелек наполнять. Впрочем, если склонить лезвие мысли под иным углом, не очень-то разговорчивы и дружелюбны будут с клинком, который просто так зашел и даже мелкой монеты не оставил хозяину.
- Говорят, недалеко от вас гулямы в очередной раз опростоволосились, - весело стукнул рукоятью о край стола серп.
- Да, было дело, - согласился словоохотливый пентджанг*, покачал головой с явным осуждением. – Совсем рядом. Потом носились вокруг, всех посетителей пораспугали, ковры затоптали.
- Вовсе обнаглели, - согласился Джамул. - Так им и надо. Эх, повидать бы того лоулезца, что с них полировку снял – я б его Придатка за свой счет здесь угостил!
- Откуда ты знаешь, что он лоулезец? – насторожился шест, беспокойно покрутившись.
- Нашел тайну, - засмеялся лянь. – Даже у стен глаза есть. Ткач я, а не шпик Махры. Спроси моих соседей, они скажут, что Джамул никогда никого не сдавал, - закончил он обиженно.
Чайханщик успокоился.
- Лоулезцев у нас, конечно, мало, тем более таких. Но я не знаю, где его искать, да и не хочу слышать! Неведение сейчас – хорошие ножны для честного Блистающего. Ничего не знаю, не видел, не слышал, и совесть моя чиста! А тебе коль не сидится спокойно, - в этот момент толстый Придаток хозяина подмигнул придатку серпа, - иди на мост предсказателей. Там сейчас новый гадальщик появился. Толковый Блистающий, скажу тебе!

___________________________
*Пентджанг - короткий боевой шест в Юго-Восточной Азии

(в одиночку, но с благословения мастера иду по следам Тельтиара)

(в общем, я кладу. если косяк - удаляйте^^)

Катары и еще много кто

- Ее зовут Наяками.
- М?
Катана продолжала презрительно молчать, чуть отвернувшись, и слушать, вакидзаси Хотару – говорить.
- Наяками. Ее так зовут.
- Кого?
Катана фыркнула. Хотару глубоко вздохнул, черпая из колодца выдержки.
- Нашу девочку. Ныненшнюю. Наяками. И предыдущего звали Наяками. И того, что был за ним. Их всех так звали. Но ее – особенно.
- Почему?
Катана пробормотала что-то крайне неразборчивое и нелестное в адрес криса. Вакидзаси еще разок вздохнул, еще глубже.
- Скажи мне, кусочек волны, почему небо голубое?
Сита глупо уставилась на нож.
- Ну потому что.. потому что..
- Потому что голубое, правда?
- Ддаа..
- Вот. Умница. Потому что Наяками.
- Аааа… - протянула крис, что заставило катану вывернуться чуть не винтом от презрения и брезгливости.

Девочка не шевелилась. Воровка Куан-та Хиро умело пробежала по предполагаемым карманам: ни ценностей, ни карманов, тело плотно обмотано, только для ножа левый тканевый сапог чуть отстает ножнами, и на спине ножны. Обычные ножны, обтянутые черной кожей.
Несколько спиц в волосах, без малейшего признака наверший-жемчужин. Как же это все грустно….
Куан-та села рядом на пятки, передразнивая девочку, Сита легла на левое бедро, параллельно вакидзаси.
Тишина.
- Она что, уснула? Или, может.. умерла? – оцепеневшим шепотом спросила крис.
На этот раз нож не ответил. Сита вздохнула, убедилась, что ее перестали замечать, вздохнула еще раз и уснула сама.


Хаффа не спала никогда. Подобно древнему чудовищу из легенд она смежала для сна лишь половину своих бессчетных глаз, другую половину оставляя бодрствованию. И видела все, все…

Сирокко подкинул в воздух новый финик.
Рядом с ним на подушке чудом не опрокидывалась покрытая белой мэйланьской эмалью пиала, в изломе которой, в лужице безвкусной водицы, плавали три длинных косточки. Катары скучали. Вытянувшись на бедрах придатка, они с равнодушной тоской следили за его действиями и думали – не думая – о том, что если взять духовую трубку, из которых будущие придатки стреляют косточками, а косточки заточить, или, еще лучше, сделать вроде миниатюрных метательных ножей, то… то лучше так не делать.
Сирокко плюнул косточкой в пиалу. Острая косточка с фарфоровым мягким звоном прокатилась по эмалированным бокам и упала к сестрам, предварительно толкнув их и возмутив воду.
Смутный темно-склизкий червяк полз по груву, мешая наслаждаться ничегонеделанием. Катары смотрели в пустоту, думая одинаково, как близнецы, и факелами мысли пытались осветить подвалы и тупики памяти, разыскивая червяка. Умирая, прошлый день шепнул что-то такое, отчего новому бы лучше не рождаться.
Фалькон? Вряд ли. Его вызов принят, спор не проигран. Что мятежных заговорщиков еще не вычислили – так полна была корзина забот другими делами! Нет, не то.
Утренняя встреча в переулке? Блеснули слишком ярко, много рисовались, но под меловой чертой сестры оказались далеко в выигрыше.
Стилет Игла? Не сказать, что он вызвал желание немедленно породниться и принять в клан, однако острой неприязнью не пахло воспоминание о заносчивом клинке.
Что тогда? Что? Катары бежали по переулкам памяти, отлистывая назад страницу за страницей. Цирк.. Высший Фахраш? Кольнуло, но не то. Новый союзник, пусть не столь надежный, но взлетевший так высоко, что риск щекотал под гардой и подгонял натягивать нитку этой связи.
Фахраш, Фахраш.. цирк… братья-алхимики. Здесь.
Саи. Договор с ними не закрыт – раз.
В Беседе им уступили – два.
Металл неслышно для Придатка застонал. Какие-то пробирочные маги-шарлатаны, какие-то вилки-переростки, ошибки пьяного Повитухи утерли нос Серебряному поясу! И бросить им (и всем!), что катары свое слово держат – теперь нельзя. Утопиться, что ли….
Сестры прервали Придатка на половине движения, что несчастный финик еле проскочил в горло, и потянули на задний двор таверны. Тренироваться, тренироваться, тренироваться!…

…росчерк белом лучом, день на тридцать три куска. Фейянь замирает в стороне, между землей и небом. Медленно выпрямляется, под углом к горизонту. Молчаливое Солнце скользит по гладкому, словно струи ручья, лезвию, то лениво, хозяйским жестом шейха по бедру младшей наложницы, то вдруг обиженно вспыхивая, то распадаясь на осколки, вместе с воздухом, вместе со днем, к неестественно маленьким ногам девочки. Чтобы потечь по лезвию вновь….


- ..ты меня понял?
- Я понял тебя.
Бхелхетти вежливо блеснул на прощанье, его придаток свободной рукой коснулась сердца, губ и лба, покинула темную, завешанную тряпьем комнату. Покинула Хаффу. Дамаянти недолго смотрела вслед, раздумывая, где еще искать неуловимых по утрам сестер, так и не узнавших по оплошности уруми о беглой хорезмийке. Гириш отправится в Кабир, к старым знакомым, за связкой сведений, заодно постарается выкопать скрывшегося так не вовремя «давнего друга» и должника катаров – если понадобится, то и в прямом смысле тоже. Уруми набросила старую шаль на оконный проем, повела Придатка прочь.

Молния медлительна. Солнце не поспевает за двумя языками металла, запаздывая яркими отблесками на волосах ветра, уже срезанными, еще не опавшими. Медитация неподвижности, затем медитация движения. Ровная дуга полутанца обрывается вниз быстрее, чем зазевавшийся луч успевает заметить, уцепиться за кончик клинка и протащиться широкой темной полосой. Фейянь-катана и Хотару-вакидзаси покоятся в ножнах, пока догоняют их неповоротливые блики.

Маленькая воровка перепрыгнула, мало не запнувшись, свернутый в скатку засаленный бешмет, зашлепала подошвами по пыли улиц. Крис на груди выглядывала краешком яблока, мысленно подгоняя Придатка. Легконогая девчонка набрала в сапоги ветра и неслась по городу, в этот час набитому людьми и Блистающими что перезрелый арбуз семечками, так, будто улицы были пусты глухой полночью. И при этом умудрилась облегчить пару поясов.

Первая монета в опустевший карман...
да наполнится он до краев!

По дороге к Харам Бейт-Мару
Высокорожденный шах, его дети и добрая половина Дворца

Порой случается так, что много раз протоптанная дорожка от порога родного дома до ближайшей чайханы – узкая и короткая, словно крысиный хвост – неожиданно становится широкой, словно небо, и длинной, словно молитва грешника. И нет на такой тропе ориентира – иди, куда хочешь, все равно никуда не придешь.
Счастлив тот, кто заблудился, ибо перед ним целый мир открывает объятья.
Бывает так, что бездомный путник, словно единственная звезда на ночном небосклоне, неожиданно замечает вдалеке огонек – крохотную свечку тепла и уюта – и нить его бесцельных скитаний, спутанная-перепутанная в тугой клубок, неожиданно распрямляется в туго натянутую струну. Коснешься – зазвенит!
Счастлив тот, кто видит свет в конце пути, ибо его ждет отдых.
А случается и так, что тропа уподобляется удавке – петля за петлей ложится цепочка следов, пока не затянется тугой петлей вокруг шеи несчастного. Пусть знает о конце бедняга, но он делает шаг за шагом, не в силах что-либо изменить. Последним его шагом будет шаг над бездной - и этот шаг неминуем.
Счастлив тот, кто ведает, ибо может подготовиться.

Подобно собственному отражению в зеркале всем известна – вплоть до самых крохотных мелочей - дорога от дворцовых ворот и до входной арки Харам Бейт-Мару. Как невозможно не узнать себя, так невозможно заблудиться – тысячу раз ты считал шагами базарную площадь, стопами мостов переступал через арыки, миновал гробницы и малые мечети.
Нельзя заблудиться на такой дороге, но на такой дороге легко заблудиться в себе.
Что за помыслы одолевают отпрысков высокорожденного Хафиза аль-Рахша?
Какие узоры чертят в потемках души, там, куда нет входа никому, кроме всеведающего Творца? Заранее ли плетут тонкую паутину ложных выпадов, финтов, защит и контратак, одновременно пытаясь предугадать что за козыри скрываются в ножнах противника? Или же, может, они посвящают последние часы перед судьбоносным мгновением молитвам, как и подобает истинному верующему, уповая на милость Всевышнего?
Высокорожденный шах Хафиз аль-Рахш абу-Нарра покачивается на бедре Придатка, похлопывая расшитое золотой нитью седло. Вороной конь – второй Придаток – идет медленно и величаво, с откровенным презрением мериет взглядом толпы нищих и оборванцев, обступивших процессию. Вся Хаффа вышла приветствовать своего повелителя и взглянуть на тех, вокруг чьей гарды однажды воссияет божественный фарр.
Кто ж виноват, что такое лицо нуждается в чалме также, как заблудившийся в пустыни – в глотке воды?
Шах сохранял молчание и, вторя ему, молчали и Высшие, и простые Блистающие, не обремененные ни титулами, ни богатствами. Молчали Придатки, придавленные волей хозяев. Молчали даже кони, не смея ни всхрапнуть, ни огрызнуться на чрезмерно натянутые поводья. Вся Хаффа погрузилась в почтительное молчание – этим утром первое слово должно сорваться со ступеней Харам Бейт-Мару, скользнув по обнаженному клинку верховного жреца Менетаха.
Даже на похоронах, которые, хвала Всевышнему, случаются нечасто, не бывает так тихо.
Наконец центральная площадь, способная вместить в себя целые армии, распахнула перед шахом и его детьми белокаменные объятия. В лучах утреннего солнца стройные минареты Харам Бейт-Мару казались ангельским светом, льющемся с небес на грешную землю. Их купола скрывались где-то между облаками, почти недоступные взгляду простого клинка. Знаменитая мечеть, обитель дремлющего Марукку Пророка, ждала повелителя Хаффы.
Почти также, как верная жена ждет господина.

На мосту предсказателей

Изгибы мостов Хаффы изящны, как радуга. Но гораздо более осязаемы и тверды – иначе где им вынести нелегкий груз Придатков, коней их и телег, экипажей и телег, что грохочут над водой целыми днями, а иногда и ночами. Камни невозмутимо следят за Блистающими, и мудрость покрывает их морщинистой сетью трещин и стыков.
Впрочем, не только камни мудры. Обычно арки, что соединяют берега, кипят суетой, но как луна выделяется среди звезд, так мост предсказателей – среди прочих мостов. Он не самый древний, не самый красивый и не самый большой, но здесь останавливаются клинки, чтобы узнать что-то о прошлом или будущем от тех, кто всю жизнь оттачивал лезвие в гадании. Говорят, что не все из тех, кто здесь вещает, мудры, и даже не все честны. А некоторые вещи лучше не знать вовсе, будь они даже сотни раз истиной. Но любопытство – непреодолимая сила. Идут выслушать пророчества и те, кто проклинает, и те, кто хвалит прорицателей.
В этот день клинков на мосту лянь Джамул увидел меньше обычного, ибо многие собрались посмотреть, если не саму церемонию Посвящения – это было доступно лишь избранным – то хоть идущих к Харам Бейт-Мару Высших Хаффы.
Среди прочих гард, запятнанных ржавчиной репутации обманщика или плута (коих тут, увы, было подавляющее большинство), обратил он внимание на незнакомца, вокруг которого собралась изрядная толпа. Незнакомцем оказался большой двуручный Кханда – он покоился на коленях худого, словно с рождения не кормленый ишак, Придатка и что-то нашептывал сидящей подле сабле.
Вместо чаши для подношений, неотъемлемым атрибутом любого мудреца, Джамул приметил небольшую котомку, на дне которой лежали лепешки, немного кураги и плошка жиденькой похлебки. Небогато.
Что ж, видно, он-то и был тем, о ком говорил чайханщик, ибо остальных лянь, которого выковал повитуха в Хаффе многие десятки лет назад, узнал. Серп погнал своего Придатка занимать очередь. Да, не просто было попасть к этому гадальщику, ибо череда Блистающий терпеливо – или в нетерпении – покачивались на поясах, ожидая слов мудреца. Иные из них были одеты лишь в потрепанную грязную кожу, а то и вовсе обмотаны тряпьем. Ими явно брезговали те, кто имел аккуратные ножны. А вовсе высокомерно на тех и других косились навершиями рукоятей два клинка, чьи ножны были расшиты бисером и окованы серебром.
Впрочем, хоть и казалось Джамулу это странным и непостижимым, нищий Кханда совсем не смотрел на то, кто может ему заплатить, чтоб Придаток вовсе не протянул ноги. Он довольно долго, вызывая общее молчаливое недовольство, беседовал с вылезшим из-за пояса невзрачным кинжалом, а богача с рубином в навершии отослал, отказавшись не только выполнять его просьбу, но и пояснять причины. говорить. Как ни гневался тот – ничего не мог добиться. Впрочем, та же участь ждала и следующего нищего.
Медленно двигалась очередь, медленно наполнялась чаша. Придаток, наверное, устал стоять, а Джамул – в очередной раз осматриваться вокруг, когда долгожданный миг наконец наступил – и лянь оказался перед гадателем.
- Да будет всегда острым твое лезвие, и умелым – Придаток, мудрый Кханда, - приветствовал он прорицателя.
- И ты здравствуй, - не поднимаясь с исхудалых колен Придатка, скрипнул в ответ гадатель, - за чем пожаловал ко мне?
- Как и все – за каплями из чаши твоей мудрости, - склонился ткач. – Не прошу узнать, кто будет шахом или где скрыт клад. Мне любопытны более простые вещи. Ищу я лоулезца, что прибыл в Хаффу с цирком и обвел вокруг рукояти шахских гулямов.
- За какой целью ищешь?

(c НекроПехотой)

продолжение совместки с Хигфом, да не покинет джинн таланта сосуд его души

- За какой целью ищешь?
- Зачем тебе обременять такими ничтожными подробностями свою память, мудрец? – удивился лянь.
- Скажи, незнакомец, что может хранить бочка без обручей и досок? – рассмеялся в ответ Кханда. Показалось Джамулу, смеяться так могут лишь песчаные дюны, когда их треплет сухой ветер.
- Ничего, конечно, - оторопело отозвался ткач, невольно качнувшись назад, словно этот ветер сдувал его.
- Ничего? Не слишком ли поспешный ответ?.. Хорошо, будем считать, что ты ответил. Однако прежде, чем ответить мне, я вновь спрошу: есть ли у тебя то, чем ты сможешь заплатить за свое любопытство?
- Иначе б я не стал беспокоить тебя, - успокаиваясь, отозвался Джамул. Кошель отрывисто зазвенел сталкивающейся медью в руке Придатка.
Придаток Кханды покачал головой, роняя взглядом капли усталой грусти. Обвитая змеями жил рука пододвинула котомку со скромной пищей поближе к Придатку Джамула.
- Скажи, незнакомец, видишь ты здесь хоть одну монету?
- Но ведь на деньги можно купить... – лянь понял, что говорит глупости. – Прости, я куплю еды твоему Придатку, если тебе не нужно иных даров.
- Неужто не понял? Нет у меня потребности и в еде – мне хватает того, что уже имею. Ничего от тебя не возьму… кроме одной просьбы. Если пообещаешь передать своему господину небольшое послание, тогда расскажу тебе про лоулезца.
Странной показалась Джамулу просьба. Да и не говорил он, кому служишь. Впрочем, если обращаешься к провидцу, стоит ли зря разбрасывать блики, удивляясь его нежданным знаниям? За ними и привел он Придатка на мост.
- Я сделаю, как ты хочешь, - поклонился серп.
Кханда остался неподвижным, а его сухой Придаток, похожий на богомола, кивнул, закрыл глаза, погружаясь вслед за Блистающим в молчание. Долго сидел Джамул, ожидал когда же Кханда выйдет из ножен оцепенения и расскажет ему заветное. Так долго ждал, что уже начал сомневаться – а не бросить ли все в горнила Нюринги и соврать что-нибудь докучливому дворецкому?.. Не вышло, не получилось…
- Харам Бейт-Мару, - оборвал скрип и скрежет колес темных мыслей голос Кханды, - ищи лоулезца в Харам Бейт-Мару, на пороге у тамошнего Свахи.
Чуть помолчав, провидец добавил.
- Что до послания, то передай Фахрашу Двуязыкому следующее: «Может ли рыба утонуть?». Если твой хозяин найдет достойный ответ, я отвечу на любой его вопрос, который он никогда не задавал, но всегда хотел знать ответ.
Воистину в словах настоящего провидца правда всегда закутана туманом – думал Джамул, унося слова Кханды к дому Фахраша.

Харам Бейт-Марру

Спровадив Фахраша, Менетах не последовал за ним. Во-первых ещё было рано, во-вторых он может и потянуть время, но в-третьих он ещё хотел подумать над тем, что принёс Двуязыкий.
- Господин, вот свитки что вы просили - Придаток молоденького жреца держал в руках груду древних папирусов.
- Положи их сюда, - копеш благодарственно кивнул лезвием - я знал что на тебя можно положиться...
- По вашему приказанию - жрец начал пятиться к выходу, явно возгордившись собой.
Камнем, брошенным Судьбой в витраж спокойствия и благоденствия, в покои верховного жреца неожиданно ворвалось двое стражей. Взволнованной молнией юные клинки покинули ножны, чертя в промасленном опием воздухе буквы приветствия.
- О великий, - сплелись в унисон два дрожащих голоса, - прости недостойных рабов за потревоженный покой, однако случилось невероятное! Ночной глас Марукку (да благославит его Творец и приветствует!) только что пророчествовала! Всевышний свидетель, с ее клинка сочились слова Пророка!
- Что? Безмолвный пророк пробудился? - копеш оставил книгу и в великом возбуждении поднялся на своей подставке - Не медлите же, пролейте на меня сладостный поток мудрости, что милостиво даровал нам Творец!
В ответ стражники лишь беспомощно развели гардами.
- Увы, о великий, нам это неизвестно. Не нам, простым клинкам, распутывать эти клубки. Однако прекрасная Месектет расскажет тебе все до последней буквы, рожденной в чреве древнего клинка!
Менетах прыгнул в ножи с ловкостью молодого, а его Придаток уже подхватил их и вместе со стражами устремился к гробнице Пророка.
"- О Творец, я знал что ты не оставишь своих слуг в минуту трудности!" - мысли старого жреца понеслись табуном шахских коней.
В несколько минут Придаток копеша преодолел путь до комнат жриц-прорицательниц.
- Месектет! Манджет! Откройте! - Менетах успел немного успокоиться, но волнение охватившее его, словно мальчишку которому подарили первого коня, отступило не полностью.
Два стражника, бездвижными горгулиями стоявшие по обе стороны дверей, сбросили оцепенение и в то же мгновение распахнули перед Менетахом створки дверей. Повеяло сладостью сандала и опия. Взгляд копеша окунулся в тяжелые пары благовоний, которыми дышала обитель Манджет и Месектет.
- Входи, верховный жрец, - мягкий голос Манджет легким косанием достиг дрожащего от возбуждения клинка Менетаха, - мы ждали тебя.
Внутри комнаты предсказательниц, где старый копеш бывал не раз и не два, с последнего визита жреца ничего не изменилось. Исшитые вдоль и поперек словами Творца ковры украшали стены, по углам свободно расположилась мебель, простая и непритязательная.
- Проходи, - вновь зажурчал ручей голоса Манджет.
Месектет, вместе с обессиленным Придатком, лежала в дальнем углу, накрытая легким покрывалом. Над ней, словно мать-тигрица над больным тигренком, нависла Манджет, лаская сестру заботливым взглядом.
Массивый придаток копеша опустился на колени перед Месектет.
- Ч-что, что ты слышала о блаженнейшая из Блистающих? Поведай же скорей! - голос жреца дрогнул, обычно твёрдый, сейчас его голос дребезжал словно дурно выкованный гонг.
- Не перед нами на колени падать, но перед Всевышним, ибо его словами говорит Марукку Пророк, вложивший свой голос в уста моей сестры. Слушай же:

Дремавшая легенда сбросит оковы сна,
Пресытившись тленом забвения.
И капля сломает спину киту.

Коли посланник не угаснет в дороге,
Луне с небосклона ночного
Если исчезнет,
погребенный под чужими руками,
То солнцу из чистой лазури –
Бездонная бездна.
И тень левого крыла Азраиля – молчание – накрыла комнату, поглотив даже дыхание муравьев, что шуршали за стеной. Слушай, Менетах, и внимай.
- Творец велик... - прошептал Менетах - я хотел совета и я получил его.
Придаток жреца поднялся с колен.
- Во тьме незнания зажглась свеча надежды. - старый копеш благодарственно махнул сёстрам, - Теперь мы вооружены!

с мастером

Катары, уруми и крис

Дамаянти обошла два базара и ничего, кроме раздраженной усталости не набрала в ушко ножен. Катарок не было на обычном почетном месте за праздничным столом сплетен и утренних слухов. Не было их и среди нищих и предсказателей на храмовой паперти, что гудела новостями и грозила вот-вот перевернуться, как переполненный вином вапи со сломанной подставкой на узком воронкообразном днище.
- Где дэвы носят этих гурий Неспящих? - вилось ворчание по гибкому клинку, когда высокий придаток входил в таверну с черного входа. «для своих». Размышляя, Дамаянти позволила придатку самому выбирать путь, и немало удивилась, обнаружив себя в мансарде под самой крышей, окно которой из-за завешивающего его белья по светлоте практически не отличалось от стен. Ненавязчивый сумрак обволакивал, как горло пьяного обволакивает тягучий сладкий шербет, расслабляя, невесомые струи давно выкуренного и почти развеявшегося опиума нежно играли на струнах нервов балладу о халифе и белоснежной неведомой птице, чьи перья мягче сна. Случайное солнце, отскочив от дерзкого гуляки там, внизу, в хмеле бросилось через узкие щели и полоснуло тускло недалеко от окна. Уруми вздрогнула, осознав, что сестры пристально смотрят на нее, кажется, еще с того мига, когда придаток ее переступал порог таверны. Гибкий клинок призвала все свое мастерство Контроля и поприветствовала катаров, как подобает.
- Я искала вас всюду, но..
- Если цель твоя – дорога, ты будешь идти вечно. Но если твоя цель – оазис, караван пройдет сквозь пески и придет в срок. – голоса звучали почти в унисон, отличаясь лишь металлическим эхом. Близняшки редко говорили одновременно, их унисон заставлял сердцевине любого клинка против воли вторить подрагивающему послезвучию, трепетно
и с готовностью сложить все за не юных уже принцесс сумерек. Таким Голосом катары выносили приговор.
Уруми подавила дрожь.
- Одна новость затерялась в песке прошлого дня, как теряется золотая крупинка среди прочих под копытом верблю..
- Зрячий погонщик никогда не пройдет мимо золота, - обманчиво – спокойно перебила Чандра.
- Вчера один ветер нашептал мне, что сиятельный Принц ожидал подарка из далекого Хорезма ко дню Посвящения. И что подарок тот не сравним с сундуками золота и дорогими коврами, хоть те будут сотканы из волос невинных рабынь. Однако юный не получил драгоценного дара.
- Что же, пески разверзлись, и демоны пустыни поглотили его?
От насмешки катаров уруми подернулась испариной вдоль грува, но нашла в поясном мешке упорства силы продолжать.
- Ночные птицы Хаффы видят сквозь время и пространство, будто смотрят в стекло песочных часов. Демоны пустыни украли хорезмийскую саблю, чья белизна и стройность заставили бы погаснуть от зависти луну и семь звезд Ковша, а так же саму звезду Регул! И тот же ветер, улетая, шепнул мне, что беглянка где-то прячется в Хаффе, а катарам не повредит..
- Катары достаточно высушены песчаными бурями, чтобы знать, что им не повредит, – Чандра не повышала голос, Кали пропускала мимо рукояти резкие выпады сестры, погруженная в созерцание своей души. Выпустив в маслянистый воздух пухлое облачко паузы, она сказала спокойно, с ноткой примирительного извинения – То, что ты сообщила нам, вчера было бы карбункулом с голубиное яйцо. Сегодня оно лишь жемчужина с ноготь ребенка, но в ожерелье ни одна жемчужина не станет лишней, тогда как карбункулы часто вычурны и только мешают наслаждению глаза. Ступай.

Уруми ответила прощанием, полубоком продвигаясь к выходу. Что задело или потревожило катаров за прошедшую ночь, что Чандра едва не вышла из себя? Что могл..
Маленькая юркая придаток Ситы едва не сбила с ног придатка Дамаянти. Запыхавшаяся крис крепко сжимала в кулачке капли секунд, не проронив ни одной для извинений.
- Кали! Чандра! В Городе я встретила странный меч и нож без гарды, не знаю я таких, чудные! Вы меня все к чужакам не пускаете! А при том меч не говорила, кинжал говорил, но ничего не сказал, а придаток у них испорчен!
Тишина упала разом рухнувшей дюной.
- Испорчен, да, причем недавно совсем, молодой,- Сита сглотнула одышку, стараясь говорить ровнее. - Они.. они недалеко, я попросила, чтобы не уходили, и..
Сирокко остановил воровку, положив руку на плечо девочки.
- Веди. А ты, - Кали повернулась плашмя к уруми, - узнай про беглянку. Я думаю, лучше всего полено спрятать среди дров. Чужак может спрятаться среди чужаков?..

(а мы не привыкли сдаваться))

Катары и Саи под носом у Фахраша

(с Кошачьим)

Ага, вот и решетка особняка Фахраша, клетка для птиц. Сирокко с самодовольной улыбкой взял в руки прутья, легко перелез ограду. Катары обещали братьям что-то взамен эликсира. А вот что - дырявый мешок памяти выронил еще до того, как клан нырнул в водоворот освобождения стилета. Выспавшиеся, сестры вновь набросили бисерный халат прочих дел и забот, скинутый на время операции. Сирокко тенью подошел к шатру алхимиков.
Кали приподняла ткань.
Шатёр был пуст, а широких плеч Сирокко тут же коснулись узкие, гранёные клинки скромнейших алхимиков, впрочем. тут же отдёрнувшиеся. Покручиваясь в пальцах Придатка, блестели братья Сай улыбками с чисто вейской иронией, и оставалось лишь диву даться, как умудрились подвести своего придатка столь бесшумно?
- Не шутить мы пришли, долг отдавать, - проворчала Кали, обиженная, что не заметила, как приблизились Саи. Чандра зло сверкнула в поднявшейся навстречу алхимиками и тут же опущенной руке. - Сон нашел тех, кто вкусил вашего эликсира. Вы действительно мастера. Что хотят халифы зелий за свою работу?
- Воистину, нет награды большей для огрубевших сердце позднорожденных, чем улыбки прекраснейших драгоценностей, что скрывает ночь! - начал Первый.
- Но, увы нам, не ради улыбок или зелий, не ради цирка почтенного Мурамасы и не для поэзии в прохладной тени, - продолжил Второй.
- Мы ищем нашего брата - Сая Третьего, - закончил Первый. - Вышедший с нами из одного горна, он был похищен и увезён сюда, в Хаффу.
Катары обменялись бликами
- Боясь ошибиться и оскорбить вас неверным предположением, мы с сестрой дерзнем спросить - не помощь ли в поиске вы хотите за сосуд дарующего забвения зелья? - и нельзя было понять, сколько капель иронии в звоне принцесс ночной Хаффы
- Красота властительниц душ и разумов спорит с остротой их клинков и разумов!
- Стало быть, мы ошиблись?
Сирокко, не дожидаясь, пока хозяйка предложит, сел на войлок у входа, скрестив ноги и выложив на колени катары.
- Моя информация стоит жемчуга со дна западного моря, стоит золотых нитей шелка из далекого Мэйланя, стоит поцелуя зари над Белыми Горами Сафед-Кух. Или другой информации..
- С чего же взяли Прекраснейшие, что они ошиблись? - Первый Сай, в последний раз провернувшись в пальцах Придатка, лёг точно на своё место за плетёным пояском девушки.
- И стоит ли информация сонного зелья без единого вопроса о том, для чего оно?
Катаров занимало множество мыслей, как торговца специями осаждают хозяйки, каждая из которых стремится купить первой, но при этом и выторговать мешочек карри подешевле.
- Дада.... а молчание двух царственных теней о вашем секрете - достойная ли плата?
- Какой секрет может быть у столь скромных алхимиков как мы, о несравненные пэри? - Саи изумились хором.
- Секрет этот поставил на уши всю дворцовую стражу, - лениво, как шахский кот, зевнул Сирокко, вторя катаркам. - И пока только мой клан знает, что за лебедя Хакассии прячут шатры Мурамасы. Пока - только мой. Саи мудры, Саи понимают, что если этот легкий слух дойдет до вельмож и особенно принца, не пожалеют никого...
- Лебедя Малого Хакасса? - изумлению алхимиков не было предела. - О ком же ведут речь пери ночного неба? Скромным алхимикам известно лишь о сабле-танцовщице, но лебедем мало кто назовёт её, ибо чёрен клинок её и не слишком изысканен вытравленный узор. Да и рукоять слишком проста - без украшений. Впрочем, зрители находят в этом изящество...
Блеск тонкой голубоватой змеей погладил лезвия, и доброго в нем осталось лишь губы смочить, и то не хватит.
- Ослепленному оскорблением принцу достаточно будет поверить - и он увидит в сабле - заморыше свой прекрасный подарок. Как бы вы ни маскировали ее - знающий разглядит в травленом лезвии изящный изгиб чистоты и невинности. Я не угрожаю - я предлагаю равноценный обмен
- Богини подлунного мира слишком суровы к двум скромным алхимикам, уже оказавшем им небольшую услугу и просящим малого. Это ли не равноценный обмен?
- Хорошо, - Сирокко скривился, словно попробовал тухлого финика, поднялся. Катары скользнули на пояс. - Нужна ли наша помощь многомудрым Саям сейчас?
- Скромные алхимики только лишь желают знать, что слышно на улицах Хаффы ночью о их бедном, пропавшем брате, - Саи качнулись вперёд, понуждая придатка поклониться.
- Пожалуй, наши уши будут открыты ветру сплетен, - сухо отозвалась Чандра.
- До встречи, и да ниспошлет Аллах золотых крупиц своей милости на ваши рукояти! - добавила Кали, и, уже у входа, обернулась. - Да, едва не забыла. А владеющие огнем и веществом могут ли врачевать плоть?
- Скромным алхимикам никогда не уравняться с мастерством скальпелей, что сияют под луной, словно молнии Творца, но если известно, что за болезнь и необходимо вещество...
- Болезнь да, но речь идет.. способно ли искусство ваше вернуть придатку часть его хрупкого тела, что он потерял? И не по своей воле, а, скажем.. - Катары заставили Сирокко повернуться к саям, - скажем, по вине Блистающего?
- Таких волшебных средств не существуют, о несравненные. Вещества не вырастят заново руку, но до скромных дошли отдалённые слухи о Единороге Вейском и его Придатке Чэне Анкоре...так что, мы могли бы попробовать.
- Когда великие мастерством смогут посмотреть юного придатка, которого неразумный Блистающий лишил части плоти?
- Завтрашней же ночью, о росчерк теней!
Катары следили внимательно за тем, не изменится ли блеск на круглых зубьях Саев. Убедившись в том, что братья не связаны ни с каким Тусклым - или что они превосходно собой владеют - Кали и Чандра поклонились. Однако не спешили уходить.
- Угодно ли владычицам грёз ещё что-то от позднорожденных, недостойных даже ступать в их тень?
- Помнится, в прошлой Беседе нам посчастливилось проиграть искусным. Дозволено ли будет неумелым катарам попробовать восстановить свою честь?
- Ужели вы столь плохо подумали о несовершенных, что решили, будто мы можем оскорбить вас отказом? - Саи послушно выпорхнули из-за пояса девушки
- Чудесно, - проблеск-улыбка совсем не радостные, металл по металлу. Сирокко вышел, запахнув за собой шатер.

(ну молчите-молчите)

Уруми, вакиздаси, катана


Уруми вошла в темное помещение подвала, едва удержала придатка от падения – на пороге лежал какой-то тряпичный сверток.
- Ты что ли Хотару? – бросила Дамаянти темноте.
- Я.
Придаток уруми сделал еще пару злых шагов.
- Может, хватит прятаться? Темнота друг разбойников – но от клинков праведных. Она скроет от врагов – зачем хорониться от друзей?
- Где сказано, что ты друг мне?
Хотару говорил, как в легендах описана его Беседа: одним движением срезая вопрос. И ни лоскутка непонимания не остается.
- Я от принцесс ночной Хаффы.
- И?
Реплики вакидзаси приводили Дамаянти в ступор, будто нож ей дар речи отрезал каждый раз.
- Катары дают вам кров и безопасность. Вы взамен – сведения.
- Глупо.
Уруми закипала.
- Хорошо. Ваши условия?
- Оставьте нас. Мы в состоянии о себе позаботиться.
- Да неужели?
Очередь Хотару молчать.
- Дайте нам день. И на закате мы придем к мосту Гадателей с ответом.
- Сегодня
- Сегодня на закате.
Уруми качнулась удовлетворенно, оставляя темный подвал невидимым островитянам. Интересно, катары бы решили дело сразу? Выходцы с островов любят говорит равные с равными, может, более низкий в глазах вакидзаси и катаны ранг уруми не дал решить все с первого раза? Придаток ударился головой о низкую притолку. День не задался…

В ожидании

Все ближе к Харам Бейт-Мару, все ближе Посвящение, но острие которого зависло столько сияющих надежд и коричневой ржи опасений, и жизнь отплясывает свой задорный беспорядочный танец. Касается каждого ловкой загорелой рукой, словно шустрый воришка ищет, кого из Придатков стоит облегчить от излишнего груза. Многие думают, что дергают за шелковые шнуры, и проказница-судьба покорна и рада им, как умелая рука – острому клинку. Но жизнь смеется над ними, неожиданно выбивая из ставших непослушными пальцев.
Такие мысли редко опутывают рукоять Блистающих. Разве что, как в этот жаркий день, изрисовав воздух сверкающей паутиной атак и контратак, ожидаешь следующей Беседы, сделав все, что возможно. Впрочем, что говорить – даже в минуты недеяний большинство приникает острием к иным думам. Но не Фахраш.
Что будет во время церемонии и после? Вознесется ли он сам, останется в своих ножнах, а может, упадет в пыль? А может быть, все равно, главное, чтоб вечная беседа с судьбой не кончалась. Из пыли можно подняться вновь и устремиться в сиянии к Солнцу, а в миг триумфа на тебя всей тяжестью обрушится эспадон во встречном ударе.
Нет, Двуязыкого не поймут, начни он излагать эту вязь помыслов из сердцевины. Ну и пусть! Кисти закачались, подбирая ритм. Как же сложить это в ровные строки, чтоб они засияли начищенным лезвием не знающего промаха стиха?
Эта его страсть нередко вызывала насмешливый звон сородичей, считавших, что бывший великий визирь не совсем в себе. Видать, что-то чуть не так сделал Повитуха много лет назад; то ли жара была мало в горне, молотом ли не так шевельнул, аль на рукояти неприметная зрению неправильность. Улыбка Фахраша ложилась в ответ косым бликом, насмешкой то ли над собой, то ли над другими; а может, обещанием неведомым.
И он продолжал сочинять стихи.
Сжалась рука на рукояти, поддерживая в паутине мыслей. Его рука. Нет, не его. Послушная, сильная, но не его. Придатка. Интересно, каково это – иметь свою руку? Ногу? Самому идти? Совершать взмах, чувствовать оплетку Блистающего под пальцами. Сами пальцы?
Если бы Блистающие сами могли иметь руки – каково бы это было?! Фахраш старался, но не мог представить. Эти мысли вызовут смех, если он поведает остальным... Ишь, какой финт удумал – руки ему подавай. Именно потому он выскажет. Пусть смеются.
Кипели улицы Хаффы горном Мунира, приближался неотвратимо, как старость к Придаткам, час Посвящения.

На центральной площади, подле ступеней мечети Харам Бейт-Мару.

Широко распахнув скрепленные сталью ворота, мечеть ждала сыновей и дочерей. Подобно любящей матери, долгие годы с великим терпением и нежностью взирала она на грехи, кипящие в каменной чаше Хаффы. Разве хоть раз отказала она одиноким душам в молитвенном утешении? Разве хоть раз закрылись ее врата перед гардой страждущих?..
И вот теперь, когда настал час, в который тысячи живших под ее опекающим взглядом клинков, собрались воедино и явились к ней на поклон, она ликовала. Первая из мечетей, Харам Бейт-Мару.
Гордо устремленные ввысь минареты замерли в немом ожидании, вслед за многотысячной толпой надеясь не пропустить ни слова, ни вздоха, ни движения кисточек у рукояти того, чье чело, подобно тысячам солнц, сложенных воедино, полыхало жаром Фарр-ла-Хаффа.
Нетерпеливо бряцали облезлыми ножнами бедняки, обменивались многозначительными кивками Высшие. Подобно статуям, украсившим мрамор ступеней Харам Бейт-Мару, замерли жрецы. Замер и Менетах, облаченный в парадную парчу.
- Мир тебе, верховный жрец! – воскликнул Хафиз аль-Рахш абу-Нарра, покидая ножны в ритуальном приветствии.
- Мир тебе, высочайший из высокорожденных! – ответил ржавым свистом Менетах, - позволь смиренному служителю Творца задать вопрос: за коей надобностью явился ты к ступеням Харам Бейт-Мару?
Даже камням, из которых безымянные руки сложили величественный храм, был известен ответ. Пусть так. Но разве может столь торжественная церемония обойтись без ритуалов? Разве может обойтись первая из дворцовых жемчужин без парчовых ножен, расшитых серебром? Без Придатка, облаченного в тончайшие шелка?
- Великая радость привела меня к дверям первой из мечетей! – во всеобщей тишине прозвенел голос шаха, - подобно цветам, ожидающим восхода, дабы явить миру красоту тонких лепестков, ожидали мои дети – Ашшир и Айши – часа Посвящения. И вот настало время доказать, что не зря их клинки носят клеймо рода абу-Нарра!
- Да будет так! – воскликнул Менетах, и вслед ему зазвенели ножнами тысячи клинков, - Харам Бейт-Мару ждет!
Невзирая на почтительный возраст, Придаток аль-Рахша явил пример ловкости и умения, одним движением спрыгнув с коня. Чрезмерно заботливые придворные окружили его, однако Придаток лишь оттолкнул их. В следующее мгновение он первым ступил на порог той самой мечети, в фундамент которой когда-то заложил Марукку Пророк. Тот, от клинка которого взял начало славный род правителей Хаффы, род абу-Нарра.
Шаг, еще шаг и вот тысячи шагов посыпались на ступени Харам Бейт-Мару. Тысячи и тысячи - богатых и бедных, славных и бесславных, знатных и безымянных – вся Хаффа пришла поглазеть на Беседу принца Ашширом с принцессой Айши.

Уруми на площади

Где найти самые свежие финики сплетен? Где самые сочные апельсины болтовни, самая сладкая пахлава событий? Во время церемонии посвящения принцев крови? Ай-хаха, любой верблюд вам скажет – так на центральной площади пред мечетью Харам Бей-Мару.
Дамаянти растворилась в многочисленной сверкающей толпе Блистающих, жадных до развлечений и зрелищ, мало отличающих балаганных акробатов, ныряющих в нутро своих придатков за пару тенге, от поединка принца и принцессы, судьбоносного, сверкающего. Уруми протиснулась к краю ступеней, увернувшись от не в меру поддавшейся коням любопытства двусторонней секире (не Махра ли? - сверкнула молния тревоги и погасла тут же упавшей в мокрую грязь свечей).
Но и без Махры хватало богатых ножен, не все из которых свободны были от прочных цепей долгов катарам. И не все – о катарах не знали. Дамаянти набросила капюшон осторожности поверх венца наблюдательности. Ни один блик, ни один взмах не должен ускользнуть от гибкой уруми, потому что каждому верблюду, если только он не совсем верблюд (а в противном случае и не пришел бы он на площадь!) понятно, что судьба любит начинаться со случайного взмаха, подписываться кисточкой, походя задевшей песок.
А в таком деле, как поединок за фарр – оо, тут судьба будет играть тонкой золотой вязью по лезвию свечи, и только успевай ловить семена ее знамений и отбирать из них те, что вырастут в высокие пальмы.
Придаток катарок обожает финики.