На улицах Хаффы
С Ноэль, да будет выстлан шаг ее шелками и бархатом!
В этот день Хаффа предстала перед принцессой совсем иной. Казалось, что город вырезан из толстой бархатной бумаги и наклеен на золото бескрайних песков. Эта выпуклая аппликация радовала глаз буйством красок, вычурностью узоров изящностью очертаний, но в то же время Айши ощущала себя отделенной от этого мира, сторонней наблюдательницей, на лезвии которой лежала нить благоденствия этого города. Только от шемшира в этот момент зависело, будет ли она перерезана. Но победа в этом случае означала вечное отчуждение.
Все эти думы отвлекали принцессу от ее извечного неприятия одного из навязанных ей спутников. С необходимостью повсюду таскать собой шлейф из гулямов, уподобляясь павлину, которому опротивел собственный хвост, она смирилась, но вот их командир, возглавляющий сборище охраняющих ее мясников, вызывал у Айши крамольную мысль, что некоторые лезвия не заслуживают иного узора, нежели багрянец ржавчины. Сейчас же даже широкая спина покачивавшегося в седле придатка Азакбая-бердыша, казалось, уже не столь явно навевала желание украсить ее парой десятков плеточных ударов. Альтэ же не испытывала соблазн плюнуть в узкие глазки этого лицемерного защитника, который не столько пекся о ее безопасности, сколько следил, чтобы она не приблизилась к кому бы то ни было.
И если принцесса сдерживала пламень гнева, оставляя на дне сосуда души лишь тлеющие угольки, то вот гулямы позволяли себе куда больше: без надобности они хлестали случайных нищих, не успевших убраться из-под копыт их коней, одаряя их вдогонку бранью и насмешками. Лишь строгий взгляд Азакбая смог призвать стражу к порядку, поскольку не желал гулям-баша, чтобы излишняя жестокость его подручных пала тенью недобрых слухов на сверкающий клинок принцессы.
Голубые, словно небо Хаффы, купола Харам Бейт-Мару были уже отчетливо видны впереди. Процессия, въехавшая в одну из узких улочек, продвигалась медленно – зеваки со всех сторон обступили кортеж принцессы, громогласно выражая любовь к луноликой дочери Хафиза. Простой люд преклонялся перед Айши, чуя в ней жалость к нелегким судьбам бедняков, которым принцесса иногда помогала монетой или же пособничеством в нелегких делах.
Плавное течение мыслей принцессы было прервано копошением в толпе. Рядом с какой-то чайханой возникла короткая возня, со всех сторон посыпалась ругань, и гулямы уже было приказали Придаткам обратить нагайки на толпу, но буря неожиданно утихла, исторгнув под копыта жеребца Айши разгоряченного Блистающего.
- Принцесса! О пламень, объявшую душу жалкого раба! Айши! – ловко увернувшись от брошенного вдогонку горшка, воскликнул безумец, - обрати очи к ногам своим, ибо там мое сердце!
Перейти к полной версии: Путь Меча
<% AUTHURL %>| Прикл.орг > Словесные ролевые игры > Большой Архив приключений > забытые приключения | <% AUTHFORM %> |
Возмутителем спокойствия оказался изогнутый, словно рога ифрита, чужестранец-мамлюк. Видно, жарко ему было в ножнах, поэтому он весело порхал у правой руке невысокого меднокожего Придатка, пляшущего между удивленными конями.
Белая лошадка под Альтэ заплясала, нервно перебирая тонкими ногами. Незнакомец не производил впечатления умоляющего о милости несчастного, для которого заступничество Айши было бы последней надеждой, но все же отогнать его прочь на глазах у народа было бы непозволительной глупостью.
- Что тебе нужно, пляшущий на ремне плети?- звонко крикнула принцесса.
- Ничего, о госпожа моих помыслов! Всего, чего хочу я – отдать тебе мою трепещущую душу, воспевать твою дивный лик, пронести сквозь все жемчужины Востока весть о желаннейшей из дев и умереть – подле твоих ног, а если откажешь, то где-нибудь в песках, чтобы Смерть навеки запечатала именем луноликой Айши страждущие уста поэта!
Если подобные слова и могли вызвать в ком восторг, то только в продажной девке из придорожной чайханы, но никак не у гордой дочери повелителя Хаффы. Альтэ мимолетным движением перестегнула ножны с другой стороны, памятуя о том, что не пристало благородному клинку вступать в Беседу с низкопробной сталью, блистающей не лезвием, а патиной, так же как внимать непотребным речам, походящим на вопли не способной разродиться ослицы. От внимания грозных гулямов не ускользнуло недовольство госпожи, хотя вне зависимости от мнения шемшира их долг состоял в том, чтобы оградить принцессу от столкновений подобного рода. Осознание же тяжести совершенной оплошности делало их еще более неприветливыми, а их намерения- кровожадными
Однако Айши не намерена была допускать неприятных сцен на глазах у толпы, потому повелела сделать так, чтобы "этот сумасшедший" не лез под копыта кобылы и прекратил осквернять слух ее и мирных горожан мерзоснейшими речами. Белая лошадка стегнула себя по боку хвостом и, издав короткое ржание, двинулась вперед.
Неизвестно понял ли несчастный павлин, что не перед той Блистающей распустил цветной хвост, поскольку подскочившие гулямы тут же вырвали его из рук отбивавшегося Придатка и немедленно оттащили от светлорожденной. О том, что за подобную выходку, дурного мамлюка ожидает по меньшей мере порка, никто даже и сомневался.
На толпу это крошечное происшествие не произвело никакого впечатления. Как будто редко у Блистающих, в чьей душе недостаточно крепка вера, шайтан отнимает рассудок и швыряет их в объятия безумия! Пожали плечами зеваки и продолжили славить принцессу, словно ничего и не случилось.
(с Мастером. Да ниспошлют ему высшие силы терпение)
Белая лошадка под Альтэ заплясала, нервно перебирая тонкими ногами. Незнакомец не производил впечатления умоляющего о милости несчастного, для которого заступничество Айши было бы последней надеждой, но все же отогнать его прочь на глазах у народа было бы непозволительной глупостью.
- Что тебе нужно, пляшущий на ремне плети?- звонко крикнула принцесса.
- Ничего, о госпожа моих помыслов! Всего, чего хочу я – отдать тебе мою трепещущую душу, воспевать твою дивный лик, пронести сквозь все жемчужины Востока весть о желаннейшей из дев и умереть – подле твоих ног, а если откажешь, то где-нибудь в песках, чтобы Смерть навеки запечатала именем луноликой Айши страждущие уста поэта!
Если подобные слова и могли вызвать в ком восторг, то только в продажной девке из придорожной чайханы, но никак не у гордой дочери повелителя Хаффы. Альтэ мимолетным движением перестегнула ножны с другой стороны, памятуя о том, что не пристало благородному клинку вступать в Беседу с низкопробной сталью, блистающей не лезвием, а патиной, так же как внимать непотребным речам, походящим на вопли не способной разродиться ослицы. От внимания грозных гулямов не ускользнуло недовольство госпожи, хотя вне зависимости от мнения шемшира их долг состоял в том, чтобы оградить принцессу от столкновений подобного рода. Осознание же тяжести совершенной оплошности делало их еще более неприветливыми, а их намерения- кровожадными
Однако Айши не намерена была допускать неприятных сцен на глазах у толпы, потому повелела сделать так, чтобы "этот сумасшедший" не лез под копыта кобылы и прекратил осквернять слух ее и мирных горожан мерзоснейшими речами. Белая лошадка стегнула себя по боку хвостом и, издав короткое ржание, двинулась вперед.
Неизвестно понял ли несчастный павлин, что не перед той Блистающей распустил цветной хвост, поскольку подскочившие гулямы тут же вырвали его из рук отбивавшегося Придатка и немедленно оттащили от светлорожденной. О том, что за подобную выходку, дурного мамлюка ожидает по меньшей мере порка, никто даже и сомневался.
На толпу это крошечное происшествие не произвело никакого впечатления. Как будто редко у Блистающих, в чьей душе недостаточно крепка вера, шайтан отнимает рассудок и швыряет их в объятия безумия! Пожали плечами зеваки и продолжили славить принцессу, словно ничего и не случилось.
(с Мастером. Да ниспошлют ему высшие силы терпение)
Мурамаса из Вея.
Тати вёл своего Придатка в сторону базара, когда тот неожиданно споткнулся на ровном, вроде бы месте.
"Что случилось? - с возмущением подумал цирк-баши. - Ах да, ведь я так долго сидел на солнце. Воистину, мы многих преград не замечаем, когда стремимся к цели!"
Он свернул в сторону и завернул в небольшую чайхану из тех, что пусть и не дают вошедшему всех благ Рая, но зато и цены имеют соответствующие.
Мурамаса усадил Придатка на кошму и велел принести ему освежающего зелёного чая. Сам он ни к разговору, ни к Беседе сейчас не стремился, а жаждал лишь обдумать происходящее, потому не пошёл в оружейный угол, а остался рядом с Придатком, лишь переместившись с пояса последнего на кошму рядом с ним.
Тати вёл своего Придатка в сторону базара, когда тот неожиданно споткнулся на ровном, вроде бы месте.
"Что случилось? - с возмущением подумал цирк-баши. - Ах да, ведь я так долго сидел на солнце. Воистину, мы многих преград не замечаем, когда стремимся к цели!"
Он свернул в сторону и завернул в небольшую чайхану из тех, что пусть и не дают вошедшему всех благ Рая, но зато и цены имеют соответствующие.
Мурамаса усадил Придатка на кошму и велел принести ему освежающего зелёного чая. Сам он ни к разговору, ни к Беседе сейчас не стремился, а жаждал лишь обдумать происходящее, потому не пошёл в оружейный угол, а остался рядом с Придатком, лишь переместившись с пояса последнего на кошму рядом с ним.
Покои Махры Солнцеликого.
Как только дверь обреченно захлопнулась за Мурамасой, в прихожую из противоположной двери удовлетворенно хлопая по бедру своего Придатка вошел Хами-даши.
– Ушел, значит, не дождался… О позор на мое лезвие! – Хами хищно блеснул огромным рубином, вправленным в рукоять. – Ходят тут: то кханда-недоросток, то глава странствующего цирка, тоже мне, сиятельные вельможи! Делать мне нечего, как господина по пустякам отвлекать. А ты чего лангеты развесил? Подслушиваешь? – накинулся было Хами на Протазана-стражника, но, против обыкновения, быстро отошел, так как жертва в лице появившегося на пороге Малого показалась ему привлекательнее.
– А ты что тут без дела шастаешь, неблагодарный сын неизвестных родителей?! Я тебе найду работу, внук шайтана, выкормыш нюринги, я тебе!
– Но… сиятельный!
– Я-то сиятельный, а на тебя без отвращения не взглянешь. Ты когда полировкой в последний раз пользовался, а?
– Я вчера, высокородный, я… – Малый вжался в ножны и постарался скрыться с глаз разъяренного Хами-даши, что ему, впрочем, удалось без особого труда. Впервой что ли?
Как только дверь обреченно захлопнулась за Мурамасой, в прихожую из противоположной двери удовлетворенно хлопая по бедру своего Придатка вошел Хами-даши.
– Ушел, значит, не дождался… О позор на мое лезвие! – Хами хищно блеснул огромным рубином, вправленным в рукоять. – Ходят тут: то кханда-недоросток, то глава странствующего цирка, тоже мне, сиятельные вельможи! Делать мне нечего, как господина по пустякам отвлекать. А ты чего лангеты развесил? Подслушиваешь? – накинулся было Хами на Протазана-стражника, но, против обыкновения, быстро отошел, так как жертва в лице появившегося на пороге Малого показалась ему привлекательнее.
– А ты что тут без дела шастаешь, неблагодарный сын неизвестных родителей?! Я тебе найду работу, внук шайтана, выкормыш нюринги, я тебе!
– Но… сиятельный!
– Я-то сиятельный, а на тебя без отвращения не взглянешь. Ты когда полировкой в последний раз пользовался, а?
– Я вчера, высокородный, я… – Малый вжался в ножны и постарался скрыться с глаз разъяренного Хами-даши, что ему, впрочем, удалось без особого труда. Впервой что ли?
Немного позже.
Солнечная дорожка петляла между деревьями сада и уходила куда-то вверх. Махра следил за солнечными бликами с высоты подоконника, иногда ловил их лезвием и отбрасывал вглубь комнаты. Прямо в глаза своему Придатку. Тот жмурился как большой сытый кот, но не отворачивался и не закрывался рукой, и Солнцеликому это обстоятельство доставляло какое-то особое, садистское наслаждение.
В глубине коридора рассыпался площадной бранью вездесущий Хами-даши, Малые прятались по углам, безуспешно стараясь казаться незаметными, а Махра Солнцеликий высочайше изволил отдыхать, что и делал с превеликим удовольствием.
На задворках сознания, то появляясь, то исчезая, мелькала какая-то мысль, не дающая полностью расслабится и окунуться в себя.
– … дитя порока, ножнами которому служит поганая тряпка… – приглушенно доносилось из коридора.
Мысль-блудница напоследок игриво взмахнула хвостом и вынырнула на поверхность.
– Хами-и-и! – взревел Махра, даже забыв воспользоваться колокольчиком для вызова прислуги.
Крик в коридоре мгновенно прервался и через несколько секунд в проеме двери показалась широкая лоснящаяся физиономия Придатка Хами-даши, сам Хами тоже показался, проскользнув между дверью и ногой Придатка.
– Входи, Хами.
– О Опора порядка и Оплот спокойствия…
– Заткнись и слушай. Отряди кого-нибудь потолковее в покои принца, да хранит его Творец, нужно вернуть ему ножны, украденные Иглой.
– Ну вот еще, солнцеподобный господин мой, разве можно доверить этим растяпам такую важную вещь? Мир, увы, несовершенен и мне по воле Творца выпало испытание командовать этими разгильдяями, но такое поручение я выполню лично. И тогда сиятельный принц сможет по достоинству оценить верность рода аль-Хасим. Мой благородный господин не только поймал этого подлого Иглу, да потеряется его имя в веках, но еще и послал вернуть украденные ножны не кого-нибудь, а старого преданного Хами.
– Пусть будет по-твоему, старый интриган, – сверкнул гравировкой Махра, – иди и поторопись, Ашшир аль-Каби не отличается терпением, а ножны надлежало вернуть сразу же после того, как они оказались у меня.
Солнечная дорожка петляла между деревьями сада и уходила куда-то вверх. Махра следил за солнечными бликами с высоты подоконника, иногда ловил их лезвием и отбрасывал вглубь комнаты. Прямо в глаза своему Придатку. Тот жмурился как большой сытый кот, но не отворачивался и не закрывался рукой, и Солнцеликому это обстоятельство доставляло какое-то особое, садистское наслаждение.
В глубине коридора рассыпался площадной бранью вездесущий Хами-даши, Малые прятались по углам, безуспешно стараясь казаться незаметными, а Махра Солнцеликий высочайше изволил отдыхать, что и делал с превеликим удовольствием.
На задворках сознания, то появляясь, то исчезая, мелькала какая-то мысль, не дающая полностью расслабится и окунуться в себя.
– … дитя порока, ножнами которому служит поганая тряпка… – приглушенно доносилось из коридора.
Мысль-блудница напоследок игриво взмахнула хвостом и вынырнула на поверхность.
– Хами-и-и! – взревел Махра, даже забыв воспользоваться колокольчиком для вызова прислуги.
Крик в коридоре мгновенно прервался и через несколько секунд в проеме двери показалась широкая лоснящаяся физиономия Придатка Хами-даши, сам Хами тоже показался, проскользнув между дверью и ногой Придатка.
– Входи, Хами.
– О Опора порядка и Оплот спокойствия…
– Заткнись и слушай. Отряди кого-нибудь потолковее в покои принца, да хранит его Творец, нужно вернуть ему ножны, украденные Иглой.
– Ну вот еще, солнцеподобный господин мой, разве можно доверить этим растяпам такую важную вещь? Мир, увы, несовершенен и мне по воле Творца выпало испытание командовать этими разгильдяями, но такое поручение я выполню лично. И тогда сиятельный принц сможет по достоинству оценить верность рода аль-Хасим. Мой благородный господин не только поймал этого подлого Иглу, да потеряется его имя в веках, но еще и послал вернуть украденные ножны не кого-нибудь, а старого преданного Хами.
– Пусть будет по-твоему, старый интриган, – сверкнул гравировкой Махра, – иди и поторопись, Ашшир аль-Каби не отличается терпением, а ножны надлежало вернуть сразу же после того, как они оказались у меня.
Кали, Чандра, неписи и помощь мастера
Как любимое дитя прижав к сердцу склянку, еще хранящую тепло изящных рук алхимика, бежал Сирокко по ночной Хаффе, а катары задумчиво переговаривались, рассуждая.
То ли ветер сам служил сестрам, то ли тонкая связь меж ними и верными их соратниками существовала, но встретили на любимой крыше катаров Кали и Чандра и Ситу, и Дамаянти, и бхелхетта Гириш с Придатком стройной как побег и сильной, как три Шивы. Катары кивнули приветственно и без долгой бахромы предисловий, что пристала богатым подушкам шаха, но не речи вора, рассказали план развенчивания Махры Зазубренного тем, кто вернее собственной рукояти. Сита и Гириш первыми в ночи растворились, за ними катары исчезли в грезящей ночи. Уруми некоторое время Хаффу обнимала рассеянным взглядом, но и ее тень скоро покинула вырезанный из черной бумаги контур города.
Причудлив узор теста на пахлаве, тонкая полоска за тонкой полоской, цепляются друг за друга. Еще причудливее тонкая роспись сводов мечети, одна за другой вьются тонкие разноцветные нити, завитками друг за друга цепляясь. И ни одна поперек другой не лезет, оттого вместе они как одно полотно, и отдыхает глаз, за беззвучным журчанием их наблюдая.
Так и соратники сестер действовали, друг за друга цепляясь, друг в друга перетекая. Первыми по драгоценной лазури предприятия ступали сами катары.
С сухим перестуком маленьких круглых косточек колыхнулась завесь на входе. Государственный служащий, чиновник, слуга верный шаха и народа Хаффы Файсулла Нам-ад-Дин аль Шафир недовольно вздрогнул на подушках, от дел важных и срочных не отрываясь. Только прикрикнуть сердито хотел на секретаря, что бесцельно стаптывает казенные туфли и его, Файсуллу Нам-ад-Дина, отвлекает. Но на подушки, скользнув по лезвию, упали маленькие лоулезские четки.
Чиновник нервно сглотнул.
- Чего хотят прекрасные звезды Хаффы, коснуться лезвия которых мечтает луна?
- Звезды Хаффы хотят возвращения части долга. – Голос из-за спины звучал спокойной, но оборачиваться Нам-ад-Дину не хотелось.
- И.. сколько мешков серебра нужно сиятельным?
- Серебро оставь тем, кому нечем покрыть ножны. А нам нужен шелковый шнурок, которым ты призываешь слуг. И шнурок этот должен предупредить господина Тюремного начальника, чтобы он не смущался, что к нему сегодня придут уруми, бхелхетта и маленький крис. Пусть встретят их, как подобает, и охрана пусть их не боится. Они принесут почтенному господину тюремному начальнику письмо от меня с некоторыми важными сведениями, которые сильно продвинут его по службе. Понятно ли тебе?
- Да, о отражающие звезду Альтаир!
- Но почему тогда все еще полны твои уста плоской лестью, но не приказами слугам?
Файсулла засуетился, хрипло окликнул секретаря. Взволнованный голос срывался на фальцет, но секретарь прибежал, шлепая стоптанными туфлями.
Катары дождались окончания приема и довольно покинули покои чиновника. Первая вязь сплетена.
Как любимое дитя прижав к сердцу склянку, еще хранящую тепло изящных рук алхимика, бежал Сирокко по ночной Хаффе, а катары задумчиво переговаривались, рассуждая.
То ли ветер сам служил сестрам, то ли тонкая связь меж ними и верными их соратниками существовала, но встретили на любимой крыше катаров Кали и Чандра и Ситу, и Дамаянти, и бхелхетта Гириш с Придатком стройной как побег и сильной, как три Шивы. Катары кивнули приветственно и без долгой бахромы предисловий, что пристала богатым подушкам шаха, но не речи вора, рассказали план развенчивания Махры Зазубренного тем, кто вернее собственной рукояти. Сита и Гириш первыми в ночи растворились, за ними катары исчезли в грезящей ночи. Уруми некоторое время Хаффу обнимала рассеянным взглядом, но и ее тень скоро покинула вырезанный из черной бумаги контур города.
Причудлив узор теста на пахлаве, тонкая полоска за тонкой полоской, цепляются друг за друга. Еще причудливее тонкая роспись сводов мечети, одна за другой вьются тонкие разноцветные нити, завитками друг за друга цепляясь. И ни одна поперек другой не лезет, оттого вместе они как одно полотно, и отдыхает глаз, за беззвучным журчанием их наблюдая.
Так и соратники сестер действовали, друг за друга цепляясь, друг в друга перетекая. Первыми по драгоценной лазури предприятия ступали сами катары.
С сухим перестуком маленьких круглых косточек колыхнулась завесь на входе. Государственный служащий, чиновник, слуга верный шаха и народа Хаффы Файсулла Нам-ад-Дин аль Шафир недовольно вздрогнул на подушках, от дел важных и срочных не отрываясь. Только прикрикнуть сердито хотел на секретаря, что бесцельно стаптывает казенные туфли и его, Файсуллу Нам-ад-Дина, отвлекает. Но на подушки, скользнув по лезвию, упали маленькие лоулезские четки.
Чиновник нервно сглотнул.
- Чего хотят прекрасные звезды Хаффы, коснуться лезвия которых мечтает луна?
- Звезды Хаффы хотят возвращения части долга. – Голос из-за спины звучал спокойной, но оборачиваться Нам-ад-Дину не хотелось.
- И.. сколько мешков серебра нужно сиятельным?
- Серебро оставь тем, кому нечем покрыть ножны. А нам нужен шелковый шнурок, которым ты призываешь слуг. И шнурок этот должен предупредить господина Тюремного начальника, чтобы он не смущался, что к нему сегодня придут уруми, бхелхетта и маленький крис. Пусть встретят их, как подобает, и охрана пусть их не боится. Они принесут почтенному господину тюремному начальнику письмо от меня с некоторыми важными сведениями, которые сильно продвинут его по службе. Понятно ли тебе?
- Да, о отражающие звезду Альтаир!
- Но почему тогда все еще полны твои уста плоской лестью, но не приказами слугам?
Файсулла засуетился, хрипло окликнул секретаря. Взволнованный голос срывался на фальцет, но секретарь прибежал, шлепая стоптанными туфлями.
Катары дождались окончания приема и довольно покинули покои чиновника. Первая вязь сплетена.
На базарной площади
С Хигфом, пусть ножнами ему послужат счастье и удача!
В Хаффе, как и всегда, было шумно и тесно. Однако совсем иначе, нежели во Дворце сиятельного шаха, где от обилия готовых блеснуть остротой языка и древностью рода простым слугам протиснуться негде. Двуязыкий, успевший изрядно подустать от Бесед с Высшими, наслаждался каждым мгновением, проведенным в давке на одной из главных улиц.
Жизнь бурлила, кипела – искренне, без многоликой дворцовой изворотливости: загонщики яростно хлестали упирающихся ишаков, караванщики гнали к базарной площади навьюченных верблюдов, простые путники пытались не попасть под копыта разъезжающим вельможам, что-то выкрикивали горланистые жрецы. И чернейшая брань, которую щедро изливала в небеса клокочущая жизнью Хаффа, была для Фахраша слаще щербета, звонче злата, желаннее прикосновения красавицы. Изголодался Двуязыкий по простоте, незатейливости и искренности.
Воистину все дороги ведут на базар: Фахраш сам не заметил, как оказался в гуще между торговыми рядами. Толпа разверзла безразмерную пасть, собираясь проглотить его и унести в утробе пыльных и потных халатов в самое сердце базарной площади – к факирам, к колдунам и танцовщицам, однако Двуяыкий вовремя приметил опасность. Чтобы спастись, пришлось вцепиться руками Придатка в чей-то прилавок.
- А, вижу тебя, о сиятельный вельможа, да продлится твой род в бесконечность, заинтересовали мои финики? – окликнул Фахраша чей-то звонкий голос, - воистину, нет ничего слаще фиников Узакая бей-Руши, путник!
Лишь теперь заметил Высший финики, что лежали перед ним, лаская взор и обоняние. Заметил – и чуть повёл кисточками, а Придаток в тот же момент, словно вторя своему клинку, пожал плечами.
- Так ли хорош твой товар, как ты нахваливаешь, почтенный Узакай? – усмехнулся он. – Пока я вижу лишь, что сладок, как шербет, твой голос.
Торговец-памдао усмехнулся, покачиваясь за широкими плечами чернокожего Придатка.
- Так ты попробуй, высокорожденный! – подмигнул он, - али не за финиками ты на базар пожаловал? Узакай много знает, много рассказать может!
Придаток Фахраша взял в руку финик и захрумкал сочной мякотью.
- И плодов сладких, и новостей побольше, - весело произнес он. – Так о чем же ведает почтенный Узакай?
- Финик – знак гостеприимства, однако негоже гостю злоупотреблять дарами. Облегчи кошелек почтенный.
Звенящим смехом ответил Двуязыкий.
- Разве можно брать товар, не попробовав? - три полновесных таньга, благородно блестя серебром, покатились по дереву прилавка со стуком, ласкающим слух торговца. - Неужто и на новости ты так же прижимист, как на плоды?
Черная ладонь прервала танец серебра, прижав монетки к столу. В глазах чернокожего Придатки и на остро отточенном лезвии памдао вспыхнул жадный, изголодавшийся по добыче блеск.
- Воистину, щедрость украшает мужей также, как скромность – женщин! – воскликнул торговец, - вот твои финики, а вместе с ними и новости.
Ох и пожалел Фахраш, что заплатил говорливому торговцу, который в ближайшие несколько минут исторгнул все, что знал о каждом торговце на базаре – у кого что протухло, скисло, прогнило, недошито, недоподковано, недоварено и недожарено. И прочее, и прочее. Двуязыкий ощутил, словно по самую рукоять окунулся в ушат с рыбьей требухой. Наконец монолог торговца оборвался.
- Этого ли ты хотел услышать, о сиятельный вельможа?
- О нет, меня не интересуют дрязги торговцев, - легкая тень от ветки морщинкой коснулась ножен, когда Придаток пожал плечами. – А что говорят в городе о шахе, его семье и ближних, о Высших Хаффы?
- Немного говорят. Сиятельный принц вернулся – Хаффа ликует. Все в ожидании церемонии посвящения детей шаха, да дарует Творец им долгие годы счастья и процветания! Те, кто ползает по дну в поисках павших звезд, искренне, надеется, что свет фарра однажды достигнет их мрачного царства и разгонит тьму, опутавшую его.
Торговец замолчал на несколько мгновений и принялся покачиваться из стороны в сторону – точно чаши весов, взвешивая что-то.
- Скажу тебе одно, почтенный. Хорошо торговать финиками, - наконец произнес он, лукаво глядя на Двуязыкого, - их продавай – хоть самому шайтану, да проклянет Творец их поганый род, хоть целыми телегами, если совесть позволит. А так – никто тебе слова не скажет. Жаль только, что вести да новости – не финики.
С Хигфом, пусть ножнами ему послужат счастье и удача!
В Хаффе, как и всегда, было шумно и тесно. Однако совсем иначе, нежели во Дворце сиятельного шаха, где от обилия готовых блеснуть остротой языка и древностью рода простым слугам протиснуться негде. Двуязыкий, успевший изрядно подустать от Бесед с Высшими, наслаждался каждым мгновением, проведенным в давке на одной из главных улиц.
Жизнь бурлила, кипела – искренне, без многоликой дворцовой изворотливости: загонщики яростно хлестали упирающихся ишаков, караванщики гнали к базарной площади навьюченных верблюдов, простые путники пытались не попасть под копыта разъезжающим вельможам, что-то выкрикивали горланистые жрецы. И чернейшая брань, которую щедро изливала в небеса клокочущая жизнью Хаффа, была для Фахраша слаще щербета, звонче злата, желаннее прикосновения красавицы. Изголодался Двуязыкий по простоте, незатейливости и искренности.
Воистину все дороги ведут на базар: Фахраш сам не заметил, как оказался в гуще между торговыми рядами. Толпа разверзла безразмерную пасть, собираясь проглотить его и унести в утробе пыльных и потных халатов в самое сердце базарной площади – к факирам, к колдунам и танцовщицам, однако Двуяыкий вовремя приметил опасность. Чтобы спастись, пришлось вцепиться руками Придатка в чей-то прилавок.
- А, вижу тебя, о сиятельный вельможа, да продлится твой род в бесконечность, заинтересовали мои финики? – окликнул Фахраша чей-то звонкий голос, - воистину, нет ничего слаще фиников Узакая бей-Руши, путник!
Лишь теперь заметил Высший финики, что лежали перед ним, лаская взор и обоняние. Заметил – и чуть повёл кисточками, а Придаток в тот же момент, словно вторя своему клинку, пожал плечами.
- Так ли хорош твой товар, как ты нахваливаешь, почтенный Узакай? – усмехнулся он. – Пока я вижу лишь, что сладок, как шербет, твой голос.
Торговец-памдао усмехнулся, покачиваясь за широкими плечами чернокожего Придатка.
- Так ты попробуй, высокорожденный! – подмигнул он, - али не за финиками ты на базар пожаловал? Узакай много знает, много рассказать может!
Придаток Фахраша взял в руку финик и захрумкал сочной мякотью.
- И плодов сладких, и новостей побольше, - весело произнес он. – Так о чем же ведает почтенный Узакай?
- Финик – знак гостеприимства, однако негоже гостю злоупотреблять дарами. Облегчи кошелек почтенный.
Звенящим смехом ответил Двуязыкий.
- Разве можно брать товар, не попробовав? - три полновесных таньга, благородно блестя серебром, покатились по дереву прилавка со стуком, ласкающим слух торговца. - Неужто и на новости ты так же прижимист, как на плоды?
Черная ладонь прервала танец серебра, прижав монетки к столу. В глазах чернокожего Придатки и на остро отточенном лезвии памдао вспыхнул жадный, изголодавшийся по добыче блеск.
- Воистину, щедрость украшает мужей также, как скромность – женщин! – воскликнул торговец, - вот твои финики, а вместе с ними и новости.
Ох и пожалел Фахраш, что заплатил говорливому торговцу, который в ближайшие несколько минут исторгнул все, что знал о каждом торговце на базаре – у кого что протухло, скисло, прогнило, недошито, недоподковано, недоварено и недожарено. И прочее, и прочее. Двуязыкий ощутил, словно по самую рукоять окунулся в ушат с рыбьей требухой. Наконец монолог торговца оборвался.
- Этого ли ты хотел услышать, о сиятельный вельможа?
- О нет, меня не интересуют дрязги торговцев, - легкая тень от ветки морщинкой коснулась ножен, когда Придаток пожал плечами. – А что говорят в городе о шахе, его семье и ближних, о Высших Хаффы?
- Немного говорят. Сиятельный принц вернулся – Хаффа ликует. Все в ожидании церемонии посвящения детей шаха, да дарует Творец им долгие годы счастья и процветания! Те, кто ползает по дну в поисках павших звезд, искренне, надеется, что свет фарра однажды достигнет их мрачного царства и разгонит тьму, опутавшую его.
Торговец замолчал на несколько мгновений и принялся покачиваться из стороны в сторону – точно чаши весов, взвешивая что-то.
- Скажу тебе одно, почтенный. Хорошо торговать финиками, - наконец произнес он, лукаво глядя на Двуязыкого, - их продавай – хоть самому шайтану, да проклянет Творец их поганый род, хоть целыми телегами, если совесть позволит. А так – никто тебе слова не скажет. Жаль только, что вести да новости – не финики.
- А ты хваткий купец, Узакай бей-Руши, - засмеялся Фахраш. – Только что слова, худые али добрые? Они повиснут в воздухе и исчезнут без следа, как пропадает навсегда дневной свет в мраке ночи, а потом тьма – в сиянии нового дня. Творец ценит дела, а купец... – прокатилась еще монета. – Кого бы хотели горожане видеть шахом, кого визирем? Что говорят о нынешнем правлении?
- Нет у горожан единого мнения, - ответствовал купец, пряча монету в кармане халата, - беднота любит принцессу за ее доброту и снисходительность, торговцы же, памятуя ее излишнюю набожность, предпочтут принца. Всем известно, что набожность – пятое колесо в телеге, что везет товары на базар. Клинки ушлые да закон не почитающие… ну, впрочем, кому до них дело, верно?..
Придаток Узакая, словно подчеркивая пренебрежительность слов хозяина, выцепил с прилавка гнилой финик и бросил его пробегавшему мимо мальчишке. Мальчишка, отбросив брезгливость, вцепился зубами в плод.
- А о Великом визире: купцы хаффские (и я вместе с ними) хотят, чтобы Фахраш Двуязыкий вернулся, поскольку уж больно много развелось мейланьцев всяких на базаре. Ты только прислушайся, достопочтимый, - фыркнул торговец финиками, тряся кошельком, - слышишь? То ихние юани звенят. Поглядишь, скоро не вместе драхм, динаров и таньга будем расплачиваться рожей чужого императора. Где это видано?.. Чернота тоже за Двуязыкого – иноземцы и им не по душе. Впрочем, Блистающие состоятельные скорее нагинату Великим Визирем видеть захотят. Побаиваются они своеволия Двуязыкого.
Решил Фахраш не показываться из ножен. Весело качнулся он под рукой Придатка, ибо радовало услышанное. А еще забавляло слушать про самого себя. Потому, прежде, чем перейти к другим вопросам, Высший позволил придатку съесть еще плод и подтвердил:
- Да, характер у него уж никак не мёд или твой финик!
- А то. Говаривал один мой друг: нет страшнее времени, чем время перемен. Для горожан – иноземная Очико старый порядок воплощает. И тот, кто доволен этим порядком, ей усыплет дорогу лепестками роз да устелет шелками. Но вот толку от их стараний – все равно все во Дворце шахском решается.
- А ты Фахраша не боишься? – склонился к прилавку зюльфакар.
- А чего его бояться то? – рассмеялся торговец, - Двуязыкий во Дворце, а – тут. Я хоть весь род его до колена последнего проклинать стану, он все равно не услышит. Если, конечно, не донесут, - тут Узакай подозрительно покосился на зюльфакар, однако богатые одеяния последнего сняли все подозрения. Не носят шпионы подобных одеяний, - да и нет ему до меня дела.
Высший окончательно развеселился, радуясь, словно хорошей Беседе или полировке умелой рукой, покачнулся на поясе, смеясь вместе с купцом. Словно они были давними друзьями...
Потом замолчал, и еще одна монета повторила путь своих предшественниц.
- А говорят, шахские гулямы оплошали, потеряли одну саблю...
- Да, и правда, - протянул Узакай, дивясь осведомленности Двуязыкого, - сам всего час назад узнал… говорят, заморскую красотку везли в подарок сиятельному принцу да потеряли в дороге. Как такое случилось – неизвестно, но поговаривают, какой-то чужеземец ее приютил. Новость эта от трактирщика досталась, что помог сабле с ее спасителем от гулямов сбежать… Всюду чужеземцы, всюду. Заполонили Хаффу, не продохнуть!
- Может, и больше тебе ведомо, бей-Руши, да будет Творец всегда благосклонен к тебе – где искать можно того чужеземца или как он да его Придаток выглядели? – ни следа не осталось от веселья Фахраша, как не остается влаги под жарким солнцем пустыни, что окружает достославный город Хаффа. Напоминал он теперь хищную птицу, что нацелилась на добычу.
- Не знаю, сиятельный, - ответил он, - иноземцев в городе ныне много, кто с караваном приезжает, кто одиночкой сквозь пустыню проходит. За всеми не уследить. Творец видит, здесь я тебе не помощник.
- Жаль, - качнулся зюльфакар, и еще одна монета покинула кошелек на поясе Придатка. – Подскажи мне, куда направить свои стопы, чтоб найти этого трактирщика.
- Увы, почтенный. Хаффа – клубок, распутать который под силу лишь Творцу. Имя трактирщика мне неизвестно. Впрочем, - хихикнул бей-Руши, играя монеткой, - возможно, тебе стоит навестить циркачей, что прибыли совсем недавно. С ними много иноземцев пришло. Кто знает, может, Судьба будет благосклонна к тебе.
- Я последую твоему совету, почтенный Узакай. А еще запомню тебя... и твои финики, - усмехнулся Фахраш, и на этот раз позволил толпе унести себя к центру площади.
(с мастером, да блестит всегда полировкой его лезвие)
- Нет у горожан единого мнения, - ответствовал купец, пряча монету в кармане халата, - беднота любит принцессу за ее доброту и снисходительность, торговцы же, памятуя ее излишнюю набожность, предпочтут принца. Всем известно, что набожность – пятое колесо в телеге, что везет товары на базар. Клинки ушлые да закон не почитающие… ну, впрочем, кому до них дело, верно?..
Придаток Узакая, словно подчеркивая пренебрежительность слов хозяина, выцепил с прилавка гнилой финик и бросил его пробегавшему мимо мальчишке. Мальчишка, отбросив брезгливость, вцепился зубами в плод.
- А о Великом визире: купцы хаффские (и я вместе с ними) хотят, чтобы Фахраш Двуязыкий вернулся, поскольку уж больно много развелось мейланьцев всяких на базаре. Ты только прислушайся, достопочтимый, - фыркнул торговец финиками, тряся кошельком, - слышишь? То ихние юани звенят. Поглядишь, скоро не вместе драхм, динаров и таньга будем расплачиваться рожей чужого императора. Где это видано?.. Чернота тоже за Двуязыкого – иноземцы и им не по душе. Впрочем, Блистающие состоятельные скорее нагинату Великим Визирем видеть захотят. Побаиваются они своеволия Двуязыкого.
Решил Фахраш не показываться из ножен. Весело качнулся он под рукой Придатка, ибо радовало услышанное. А еще забавляло слушать про самого себя. Потому, прежде, чем перейти к другим вопросам, Высший позволил придатку съесть еще плод и подтвердил:
- Да, характер у него уж никак не мёд или твой финик!
- А то. Говаривал один мой друг: нет страшнее времени, чем время перемен. Для горожан – иноземная Очико старый порядок воплощает. И тот, кто доволен этим порядком, ей усыплет дорогу лепестками роз да устелет шелками. Но вот толку от их стараний – все равно все во Дворце шахском решается.
- А ты Фахраша не боишься? – склонился к прилавку зюльфакар.
- А чего его бояться то? – рассмеялся торговец, - Двуязыкий во Дворце, а – тут. Я хоть весь род его до колена последнего проклинать стану, он все равно не услышит. Если, конечно, не донесут, - тут Узакай подозрительно покосился на зюльфакар, однако богатые одеяния последнего сняли все подозрения. Не носят шпионы подобных одеяний, - да и нет ему до меня дела.
Высший окончательно развеселился, радуясь, словно хорошей Беседе или полировке умелой рукой, покачнулся на поясе, смеясь вместе с купцом. Словно они были давними друзьями...
Потом замолчал, и еще одна монета повторила путь своих предшественниц.
- А говорят, шахские гулямы оплошали, потеряли одну саблю...
- Да, и правда, - протянул Узакай, дивясь осведомленности Двуязыкого, - сам всего час назад узнал… говорят, заморскую красотку везли в подарок сиятельному принцу да потеряли в дороге. Как такое случилось – неизвестно, но поговаривают, какой-то чужеземец ее приютил. Новость эта от трактирщика досталась, что помог сабле с ее спасителем от гулямов сбежать… Всюду чужеземцы, всюду. Заполонили Хаффу, не продохнуть!
- Может, и больше тебе ведомо, бей-Руши, да будет Творец всегда благосклонен к тебе – где искать можно того чужеземца или как он да его Придаток выглядели? – ни следа не осталось от веселья Фахраша, как не остается влаги под жарким солнцем пустыни, что окружает достославный город Хаффа. Напоминал он теперь хищную птицу, что нацелилась на добычу.
- Не знаю, сиятельный, - ответил он, - иноземцев в городе ныне много, кто с караваном приезжает, кто одиночкой сквозь пустыню проходит. За всеми не уследить. Творец видит, здесь я тебе не помощник.
- Жаль, - качнулся зюльфакар, и еще одна монета покинула кошелек на поясе Придатка. – Подскажи мне, куда направить свои стопы, чтоб найти этого трактирщика.
- Увы, почтенный. Хаффа – клубок, распутать который под силу лишь Творцу. Имя трактирщика мне неизвестно. Впрочем, - хихикнул бей-Руши, играя монеткой, - возможно, тебе стоит навестить циркачей, что прибыли совсем недавно. С ними много иноземцев пришло. Кто знает, может, Судьба будет благосклонна к тебе.
- Я последую твоему совету, почтенный Узакай. А еще запомню тебя... и твои финики, - усмехнулся Фахраш, и на этот раз позволил толпе унести себя к центру площади.
(с мастером, да блестит всегда полировкой его лезвие)
Придаток уруми пытался пронзить взглядом Хаффу. Где-то недалеко загорелась лампада, тут же погасла, снова загорелась. И снова пропал огонек, чтобы еще на миг блеснуть и исчезнуть насовсем. Придаток кивнул товарищам, Дамаянти, Гириш и Сита подошли к воротам городской тюрьмы.
Патина сонливости облепляла лезвия стражников, суровая маска спадала с лезвия. Увидев клинки, о которых предупреждал командир, стражники и вовсе расступились, открывая железную решетку с обвитыми коваными виноградными листьями прутьями. Три придатка вошли на территорию тюрьмы.
Вторая вязь всегда сложнее первой, второй слой наносится, затаив дыхание, вам это кажет любой гончар. В два раза осторожнее художник, не должен он задеть предыдущий рисунок, ни непрошенной фантазией не нарушить гармонии.
Дамаянти шла впереди, по вытертой дорожке, по тусклому коридору обители страха и страданий, Гириш и Сита – крыльями за ней, как верные стражи. Крис вздрагивала внутренне, задумавшись вдруг, что может она еще раз оказаться в этих стенах, но далеко не те вести принесут коменданту…
У покоев начальника тюрьмы их остановил очередной стражник, однако придаток Дамаянти знаком отстранил его.
- Тебе докладывали о нас. Нас ждут.
Стражник с поклоном освободил путь. Дамаянти вступила под узорчатый полог, бхелхетти и крис остались снаружи.
- Что же не войдете вы, о те, кого велено пропускать не спрашивая?- зевая, спросил стражник
- Новости, что мы принесли, столь секретны, что даже нам, сопровождающим Хранителя их, не дозволено коснуться их драгоценного сияния, только ухо господина Начальника Тюрьмы примет их из уст нашей госпожи. А вот скажи-ка, любезный, многому ли учат стражей шаха?
Патина сонливости облепляла лезвия стражников, суровая маска спадала с лезвия. Увидев клинки, о которых предупреждал командир, стражники и вовсе расступились, открывая железную решетку с обвитыми коваными виноградными листьями прутьями. Три придатка вошли на территорию тюрьмы.
Вторая вязь всегда сложнее первой, второй слой наносится, затаив дыхание, вам это кажет любой гончар. В два раза осторожнее художник, не должен он задеть предыдущий рисунок, ни непрошенной фантазией не нарушить гармонии.
Дамаянти шла впереди, по вытертой дорожке, по тусклому коридору обители страха и страданий, Гириш и Сита – крыльями за ней, как верные стражи. Крис вздрагивала внутренне, задумавшись вдруг, что может она еще раз оказаться в этих стенах, но далеко не те вести принесут коменданту…
У покоев начальника тюрьмы их остановил очередной стражник, однако придаток Дамаянти знаком отстранил его.
- Тебе докладывали о нас. Нас ждут.
Стражник с поклоном освободил путь. Дамаянти вступила под узорчатый полог, бхелхетти и крис остались снаружи.
- Что же не войдете вы, о те, кого велено пропускать не спрашивая?- зевая, спросил стражник
- Новости, что мы принесли, столь секретны, что даже нам, сопровождающим Хранителя их, не дозволено коснуться их драгоценного сияния, только ухо господина Начальника Тюрьмы примет их из уст нашей госпожи. А вот скажи-ка, любезный, многому ли учат стражей шаха?
(с мастером, да будет путь мастера усыпан постами =))
На балу духа и пиру разума Но уклонялся от предложенных бесед. Прохладная безмятежность клинка и придатка, улыбка в тишине, блик жемчужины со дна волнующейся на поверхности воды. Двенадцать Дланей пребывал подобно скале вдалеке от берега - вроде и тут, его видно, но не принадлежит ни берегу, ни морю.
Факиры вызвали у него сонливость, и спутник с радостной вежливостью хлопал в ладоши и кричал "браво!" Реки вина разбередили воспоминание о сакэ. И знающие характер посла слуги доставили Но удовольствие, приготовив для спутника кувшин с горячим напитком из северных стран и кувшин с водой. И ведь вроде все то же - и вино, и специи, все здешнее, а совершенно другой вкус. Похвала придворному повару. Жарко в Хафре. Слишком много власти и нет места долгу...
Появилась молчаливая принцесса. Удалился беседовать с Двуязыким гордый принц. Сиятельная визирь почтила беседой... Многие Высшие появлялись и исчезали никем незамеченные. Танец теней.
Наконец поднялся сиятельный шах, сиянием фарра ослепляя праздных Высших. Произнеся краткую прощальную речь и наказав Но идти вслед, он удалился, позволив Блистающим продолжать пиршество. Напоследок скользнула мысль-блик по широкому лезвию посла – ни шаха, ни принца, ни принцессы, а праздник, знай, идет. Для них ли затевался?
- Немного изменилось в Хаффе, - произнес шах, покачиваясь в такт неторопливому шагу царственного Абдаллаха ибн Мухаммеда ас-Саффаха, - уж и не знаю ныне, когда сияние моего солнца уже почти померкло, уперлось золотистым боком в горизонт, что на западе последним порогом очерчен, во благо это или нет. Веками Хаффа блистала сиянием того совершенства, которое завещал моему роду Безмолвный Пророк. Но времена изменились. Много иноземцев ныне в Хаффе, да и сам город разросся, изменился. Кто знает, какое оно ныне – совершенство…
- Что и всегда. - Парировал посланник Хаффы. - без рода и без племени, зато с пророком... Власть вечна, совершенство мимолетно, повелитель.
Стражники-гизармы распахнули двери тронного зала, впуская шаха и посла в сопровождении гулямов внутрь. Тишина и покой, царившие здесь в отсутствие праздной толпы, бальзамом пролились на душу Но, которому так и не дали шанса исцелить усталость путешествия коротким полуденным сном.
Абдаллах опустился на вырезанный из слоновьей кости и украшенный драгоценностями различными трон, разместил на коленях Хафиза.
- Итак, какие новости принес ты на конце клинка своего?
Двенадцать Дланей вновь почтительно склонился перед сиянием фарр-ла-Хаффа.
- Все просто, повелитель: Хакас обеспокоен, агрессивен, беспокоен, о повелитель, - порывисто, словно парус, которого треплет озорной ветер, бежала речь Великого Посла, - пустыня тиха и обманчива, к тому же как-то уж обманчиво тиха. Принц много говорит и хорошо, но больше слушает... принцесса. Принцесса, о которой вдруг заговорили - ваша дочь. И принцы будут рады. Брат - за сестру, хакасский будущий правитель - за опору трону. Но брат спешит, а будущий правитель... ждет. Удачного момента можно было бы дождаться с этой свадьбой.
- Значит, сын мой пытался сосватать Айши за хакасского принца? – усмехнулся Хафиз, - а хан Хакаса решил подождать?.. Ну что же, сие к лучшему, поскольку нет в душе моей решимости о судьбе луноликой принцессы. Лучше поведай мне, Но Двенадцать Дланей, исполнил ли ты мое поручение, с которым я посылал тебя в Хакас, и выторговал ли земли, исконно принадлежавшие Хаффе, у жадного хана…
- И да, и нет... Неважный из меня посланец, повелитель. - Опять парировал Но, но что-то похожее на юмор проскочило по его лезвию. - Усталость накопилась. Принцессами не торгую. И мой придаток снова незаметно постарел. Но новый ждет у входа в зал...
- О, по чести собрать свору придворных, позвать старого Менетаха и бросить тебя им всем на растерзание, однако, уверен, ты устал не меньше моего, - произнес шах, - поэтому я готов смилостивиться и обойтись без лишних языков.
Представление царственному придатку нового посла Хаффы не заняло много времени. Прежнему придатку посла пора было на покой, и он собирался "отстраниться от дел", иначе говоря, поручить скакать из одной страны в другую тем, кого подготовил себе на смену и у кого ноги помоложе, а самому почти безвылазно находится в поместье "Двенадцать Дланей". Политика не слишком терпит суету. Тем временем Но рассказал о выполненном порученье. - И да, и нет. Это земли Хаффы, нельзя же торговать своей землей? Особенно, когда она захвачена довольно жадным ханом, что не способен сам толково ею управлять. Я подарил ее Хакасу и... выиграл на спор в три поединка. Хакас сегодня будет ждать, что случится в Хаффе после смены власти и с той землей ничем пока что нам не помешает. А вот когда решится вопрос преемника, тогда Хакас попробует и землю отыграть обратно... и от принцессы не откажется, и от того, чтоб сделать Хаффе собственный подарок. Сложно судить, к кому они попробуют найти дорогу из взаимных обещаний.
Еще на успел договорить Но, а Абдаллах вместе с Хафизом аль-Рахшем вскочил с трона, оба объятые яростным пламенем гнева.
- Да как ты посмел торговать моей смертью и фарром на чужом челе – пусть и на челе моего сына – скреплять договор?! – воскликнул шах, - смены власти в Хакасе ждут?! Проклятые стервятники, да сожрёт Нюринга их души, ждут, когда зайдёт солнце Хаффы, и тогда… и тогда… не дождутся, вот, что я скажу!
Немногочисленные слуги, что находились в тронном зале с укоризной глянули на Но Двенадцать Дланей. Разве можно перед фарр-ла-Хаффа новости, словно монеты на залитый вином стол бросать? Следует сначала расстелить ковёр красноречия, украсить его дарами-подношениями, а потом, аккуратно, словно мать укладывает новорожденного младенца, преподнести известие.
- Владыка, буду только рад.
Новый спутник Но распростёрся ниц, прежний улыбнулся и сделал то же самое - и шах мог вспомнить, что делал это он совсем не уж так часто, как подобало... но, привилегии... Но...
Сам Но молчал, затем сказал.
- Владыка, как всегда прав, на счёт стервятников... Я презираю их. Прости, секи и будь...
На балу духа и пиру разума Но уклонялся от предложенных бесед. Прохладная безмятежность клинка и придатка, улыбка в тишине, блик жемчужины со дна волнующейся на поверхности воды. Двенадцать Дланей пребывал подобно скале вдалеке от берега - вроде и тут, его видно, но не принадлежит ни берегу, ни морю.
Факиры вызвали у него сонливость, и спутник с радостной вежливостью хлопал в ладоши и кричал "браво!" Реки вина разбередили воспоминание о сакэ. И знающие характер посла слуги доставили Но удовольствие, приготовив для спутника кувшин с горячим напитком из северных стран и кувшин с водой. И ведь вроде все то же - и вино, и специи, все здешнее, а совершенно другой вкус. Похвала придворному повару. Жарко в Хафре. Слишком много власти и нет места долгу...
Появилась молчаливая принцесса. Удалился беседовать с Двуязыким гордый принц. Сиятельная визирь почтила беседой... Многие Высшие появлялись и исчезали никем незамеченные. Танец теней.
Наконец поднялся сиятельный шах, сиянием фарра ослепляя праздных Высших. Произнеся краткую прощальную речь и наказав Но идти вслед, он удалился, позволив Блистающим продолжать пиршество. Напоследок скользнула мысль-блик по широкому лезвию посла – ни шаха, ни принца, ни принцессы, а праздник, знай, идет. Для них ли затевался?
- Немного изменилось в Хаффе, - произнес шах, покачиваясь в такт неторопливому шагу царственного Абдаллаха ибн Мухаммеда ас-Саффаха, - уж и не знаю ныне, когда сияние моего солнца уже почти померкло, уперлось золотистым боком в горизонт, что на западе последним порогом очерчен, во благо это или нет. Веками Хаффа блистала сиянием того совершенства, которое завещал моему роду Безмолвный Пророк. Но времена изменились. Много иноземцев ныне в Хаффе, да и сам город разросся, изменился. Кто знает, какое оно ныне – совершенство…
- Что и всегда. - Парировал посланник Хаффы. - без рода и без племени, зато с пророком... Власть вечна, совершенство мимолетно, повелитель.
Стражники-гизармы распахнули двери тронного зала, впуская шаха и посла в сопровождении гулямов внутрь. Тишина и покой, царившие здесь в отсутствие праздной толпы, бальзамом пролились на душу Но, которому так и не дали шанса исцелить усталость путешествия коротким полуденным сном.
Абдаллах опустился на вырезанный из слоновьей кости и украшенный драгоценностями различными трон, разместил на коленях Хафиза.
- Итак, какие новости принес ты на конце клинка своего?
Двенадцать Дланей вновь почтительно склонился перед сиянием фарр-ла-Хаффа.
- Все просто, повелитель: Хакас обеспокоен, агрессивен, беспокоен, о повелитель, - порывисто, словно парус, которого треплет озорной ветер, бежала речь Великого Посла, - пустыня тиха и обманчива, к тому же как-то уж обманчиво тиха. Принц много говорит и хорошо, но больше слушает... принцесса. Принцесса, о которой вдруг заговорили - ваша дочь. И принцы будут рады. Брат - за сестру, хакасский будущий правитель - за опору трону. Но брат спешит, а будущий правитель... ждет. Удачного момента можно было бы дождаться с этой свадьбой.
- Значит, сын мой пытался сосватать Айши за хакасского принца? – усмехнулся Хафиз, - а хан Хакаса решил подождать?.. Ну что же, сие к лучшему, поскольку нет в душе моей решимости о судьбе луноликой принцессы. Лучше поведай мне, Но Двенадцать Дланей, исполнил ли ты мое поручение, с которым я посылал тебя в Хакас, и выторговал ли земли, исконно принадлежавшие Хаффе, у жадного хана…
- И да, и нет... Неважный из меня посланец, повелитель. - Опять парировал Но, но что-то похожее на юмор проскочило по его лезвию. - Усталость накопилась. Принцессами не торгую. И мой придаток снова незаметно постарел. Но новый ждет у входа в зал...
- О, по чести собрать свору придворных, позвать старого Менетаха и бросить тебя им всем на растерзание, однако, уверен, ты устал не меньше моего, - произнес шах, - поэтому я готов смилостивиться и обойтись без лишних языков.
Представление царственному придатку нового посла Хаффы не заняло много времени. Прежнему придатку посла пора было на покой, и он собирался "отстраниться от дел", иначе говоря, поручить скакать из одной страны в другую тем, кого подготовил себе на смену и у кого ноги помоложе, а самому почти безвылазно находится в поместье "Двенадцать Дланей". Политика не слишком терпит суету. Тем временем Но рассказал о выполненном порученье. - И да, и нет. Это земли Хаффы, нельзя же торговать своей землей? Особенно, когда она захвачена довольно жадным ханом, что не способен сам толково ею управлять. Я подарил ее Хакасу и... выиграл на спор в три поединка. Хакас сегодня будет ждать, что случится в Хаффе после смены власти и с той землей ничем пока что нам не помешает. А вот когда решится вопрос преемника, тогда Хакас попробует и землю отыграть обратно... и от принцессы не откажется, и от того, чтоб сделать Хаффе собственный подарок. Сложно судить, к кому они попробуют найти дорогу из взаимных обещаний.
Еще на успел договорить Но, а Абдаллах вместе с Хафизом аль-Рахшем вскочил с трона, оба объятые яростным пламенем гнева.
- Да как ты посмел торговать моей смертью и фарром на чужом челе – пусть и на челе моего сына – скреплять договор?! – воскликнул шах, - смены власти в Хакасе ждут?! Проклятые стервятники, да сожрёт Нюринга их души, ждут, когда зайдёт солнце Хаффы, и тогда… и тогда… не дождутся, вот, что я скажу!
Немногочисленные слуги, что находились в тронном зале с укоризной глянули на Но Двенадцать Дланей. Разве можно перед фарр-ла-Хаффа новости, словно монеты на залитый вином стол бросать? Следует сначала расстелить ковёр красноречия, украсить его дарами-подношениями, а потом, аккуратно, словно мать укладывает новорожденного младенца, преподнести известие.
- Владыка, буду только рад.
Новый спутник Но распростёрся ниц, прежний улыбнулся и сделал то же самое - и шах мог вспомнить, что делал это он совсем не уж так часто, как подобало... но, привилегии... Но...
Сам Но молчал, затем сказал.
- Владыка, как всегда прав, на счёт стервятников... Я презираю их. Прости, секи и будь...
Tрапезный зал
Пламебокий динар солнца уже перекатил через зенит и, хоть до вечерних сумерек еще далеко было, постепенно к горизонту стал клониться. Для Высших, осушивших до дна чашу веселья, что преподнесло им возвращения сиятельного принца, незаметно минул и полдень, и полуденный намаз.
Однако всему наступает предел. Несмотря на то, что слуги продолжали разносить лакомства и разливать вина, животы Придатков были полны, а сладострастность Блистающих пресыщена. Усталые музыканты и танцовщицы покидали зал вместе с Высшими, которым более всего хотелось найти во Дворце местечко потише и предаться душеспасительному сну. Потом, ближе к залитому закатным багрянцем вечеру, можно будет отправиться в ближайшую мечеть и замолить утренние грехи, но будет только вечером.
Опустел трапезный зал. Под строгими взглядами стражников, ожидавших у дверей, слуги неторопливо уносили блюда, разбирали столы, счищали с выложенного мраморной плиткой пола грязь и остатки еды.
Один из Малых попытался стянуть с подноса виноградную лозу, соблазнительно манившую янтарным блеском спелых ягод, однако тут же получил по рукояти от сурового ятагана.
- Ишь чего выдумали, черви! Воровать! – зло прикрикнул на кинжалы стражник, - чей Придаток надумает грязными руками коснуться шахского имущества, того плетьми совесть разом на место поставим!
Слуги сочувственно переглянулись, скользя по полированным клинкам друг друга голодными взглядами. Один из них - длинный, до середины бедра, нож - прошипел, склоняясь над залитой вином скатертью:
- Да разве обнищает шах без одной лозы?.. Высших бы, в чьих прогнивших душах свили гнезда черви, плетьми вразумить. Вот уж кто прожорливее пламени Нюринги!
- Тише, - шепнула сочувствующая служанка, случайно оказавшись рядом, - если кто-нибудь донесет Пауку-Арраку, в зиндан отправят, тускнеть и ржой покрываться.
- Не оправят. Стараниями Махры под землей толпа такая, что базарная площадь в полдень безлюдней пустыни покажется.
- Молчи, глупец!..
Грозный, словно гнев Пророка, грохот упавшего на пол блюда отозвался дрожью в клинках. Жалобно на пол шлепнулись роскошные гроздья, давя друг друга. Тонкая струйка, что крови ручеек, потекла из-под перевернутого подноса.
- А за воровство, как смертный грех, отвечать будешь перед Творцом и шахом!, - стражник, наступил атласным сапогом на травленое дно блюда. – Собирайся, немедленно поведу тебя в казематы.. нечем ведь оборванцу откупиться?
Слуги проводили сочувствующими взглядами неосторожного кинжала, который, словно упорный ишак, до конца не желал признавать грех и, повиснув на руках стражей, услаждал их слух отборнейшими ругательствами. Воистину, глупец сам себе яму роет.
- Уведите его! - несколько сник задира, рассчитывавший на пару золотых. Однако блестящая вышивка торжества держалась на его ножнах. - и бросьте туда, где сидят презренные воры! к Игле его!
В ответ кинжалы-слуги лишь беспомощно скрипнули ножнами. Причем так, чтобы стражники, тащившие буяна, не услыхали ненароком. И вновь вернулись к работе.
Во дворце, тронный зал
трое визирей и сиятельный шах
Шах, проявив милость, отпустил Но Двенадцать Дланей и обоих его Придатков. Неожиданно вспыхнувший гнев потух, погребенный под песком государственных дел, которые тут же обрушились на увенчанную фарром рукоять Хафиза аль-Рахша.
- Повелитель, да выложит звездами Творец твой лик на ночном небе, дабы запечатлеть твою нескончаемую мудрость перед потомками и потомками потомков! – по обыкновению многословно начал Закария аль-Мусташид, визирь, ведающий хозяйскими вопросами, - не вели казнить, дурные новости пришли с пахот!
Абдаллах-придаток скривился, словно раскусив черную жемчужинку тарабского перца. Облаченная в золоченую парчу рука опустилась на эфес Хафиза, словно ища в знакомом с раннего детства прикосновении опору.
- Говори, Закария, - молвил сиятельный ятаган.
Саиф-визирь хлопнул по бедру невысокого смуглого Придатка, уроженца Харзы, поднимая его на ноги. Глубокая печаль была столь выразительно изображена на темном живом лице, что искуснейший из джиннов позавидовал бы.
- Творец послал на нас суровое испытание, повелитель. Ужасная засуха погубила посевы на юге, по побережью бурного Дияла-реки, обрекая нас на неурожай. Моя душа в смятении, ибо это означает, что поставки хлеба уменьшатся на четверть.
- Что ж… значит, беднякам придется купить пояса потуже, - произнес Хафиз, безмятежно щурясь на солнце, проникающее сквозь огромные окна тронного зала.
- Боюсь, о могущественнейший из Блистающих, - выступил вперед Саим аль-Аббак ибн-Муид, верховный казначей, - ты наверняка не забыл, что сундуки, что еще год назад были полны злата и драгоценных каменьев, ныне пустуют. Строительство мечетей по всему халифату обернулось нам большими затратами.
- Так и что?.. Я совершаю богоугодное дело! Скажи мне, ничтожнейший, должно ли оставлять державу без сияния проповедей слов Марукку Пророка, чьими устами говорил сам Творец? - нахмурился Хафиз.
- Не должно, о величайший, - подал голос Аххамад Шамсу-д-Дин, ведающий налогами, - однако помнишь ли ты последнюю подать, введенную тобой?..
- Помню, визирь, - кивнул шах, - разве не ты посоветовал нам заставить крестьян платить за каждую скотину, которую они содержат?
- Именно я. Однако ныне народ, коему придется покупать тугие пояса, обязательно взропщет.
- Сиятельнейший, мы всегда можем попросить взаймы у Кабира, - подсказал Закария аль-Мусташид, - именно таким образом мы справились с неурожаем три года назад.
- Увы, о светоч мудрости и милосердия, - покачал рукоятью аль-Аббак, обращаясь к шаху, - мы до сих пор не вернули долг. И не сможем вернуть в этом году, ежели Творец не пошлет нам джинна, что превратит узников в зинданах в златые статуи.
- Воистину, Махра Солнцеликий приведет нас к расточительству, - вклинился Шамсу-д-Дин, - скоро некому будет платить подати…
- Молчать! – рявкнул Хафиз аль-Рахш, едва ли не побагровев от злости вслед верному Абдаллаху, - что вы галдите, словно вороны над падалью! Разве можно управлять Хаффой при таком-то шуме?..
Воцарилась тишина. Трое визирей молча склонились, обмениваясь многозначительными взглядами.
Пламебокий динар солнца уже перекатил через зенит и, хоть до вечерних сумерек еще далеко было, постепенно к горизонту стал клониться. Для Высших, осушивших до дна чашу веселья, что преподнесло им возвращения сиятельного принца, незаметно минул и полдень, и полуденный намаз.
Однако всему наступает предел. Несмотря на то, что слуги продолжали разносить лакомства и разливать вина, животы Придатков были полны, а сладострастность Блистающих пресыщена. Усталые музыканты и танцовщицы покидали зал вместе с Высшими, которым более всего хотелось найти во Дворце местечко потише и предаться душеспасительному сну. Потом, ближе к залитому закатным багрянцем вечеру, можно будет отправиться в ближайшую мечеть и замолить утренние грехи, но будет только вечером.
Опустел трапезный зал. Под строгими взглядами стражников, ожидавших у дверей, слуги неторопливо уносили блюда, разбирали столы, счищали с выложенного мраморной плиткой пола грязь и остатки еды.
Один из Малых попытался стянуть с подноса виноградную лозу, соблазнительно манившую янтарным блеском спелых ягод, однако тут же получил по рукояти от сурового ятагана.
- Ишь чего выдумали, черви! Воровать! – зло прикрикнул на кинжалы стражник, - чей Придаток надумает грязными руками коснуться шахского имущества, того плетьми совесть разом на место поставим!
Слуги сочувственно переглянулись, скользя по полированным клинкам друг друга голодными взглядами. Один из них - длинный, до середины бедра, нож - прошипел, склоняясь над залитой вином скатертью:
- Да разве обнищает шах без одной лозы?.. Высших бы, в чьих прогнивших душах свили гнезда черви, плетьми вразумить. Вот уж кто прожорливее пламени Нюринги!
- Тише, - шепнула сочувствующая служанка, случайно оказавшись рядом, - если кто-нибудь донесет Пауку-Арраку, в зиндан отправят, тускнеть и ржой покрываться.
- Не оправят. Стараниями Махры под землей толпа такая, что базарная площадь в полдень безлюдней пустыни покажется.
- Молчи, глупец!..
Грозный, словно гнев Пророка, грохот упавшего на пол блюда отозвался дрожью в клинках. Жалобно на пол шлепнулись роскошные гроздья, давя друг друга. Тонкая струйка, что крови ручеек, потекла из-под перевернутого подноса.
- А за воровство, как смертный грех, отвечать будешь перед Творцом и шахом!, - стражник, наступил атласным сапогом на травленое дно блюда. – Собирайся, немедленно поведу тебя в казематы.. нечем ведь оборванцу откупиться?
Слуги проводили сочувствующими взглядами неосторожного кинжала, который, словно упорный ишак, до конца не желал признавать грех и, повиснув на руках стражей, услаждал их слух отборнейшими ругательствами. Воистину, глупец сам себе яму роет.
- Уведите его! - несколько сник задира, рассчитывавший на пару золотых. Однако блестящая вышивка торжества держалась на его ножнах. - и бросьте туда, где сидят презренные воры! к Игле его!
В ответ кинжалы-слуги лишь беспомощно скрипнули ножнами. Причем так, чтобы стражники, тащившие буяна, не услыхали ненароком. И вновь вернулись к работе.
Во дворце, тронный зал
трое визирей и сиятельный шах
Шах, проявив милость, отпустил Но Двенадцать Дланей и обоих его Придатков. Неожиданно вспыхнувший гнев потух, погребенный под песком государственных дел, которые тут же обрушились на увенчанную фарром рукоять Хафиза аль-Рахша.
- Повелитель, да выложит звездами Творец твой лик на ночном небе, дабы запечатлеть твою нескончаемую мудрость перед потомками и потомками потомков! – по обыкновению многословно начал Закария аль-Мусташид, визирь, ведающий хозяйскими вопросами, - не вели казнить, дурные новости пришли с пахот!
Абдаллах-придаток скривился, словно раскусив черную жемчужинку тарабского перца. Облаченная в золоченую парчу рука опустилась на эфес Хафиза, словно ища в знакомом с раннего детства прикосновении опору.
- Говори, Закария, - молвил сиятельный ятаган.
Саиф-визирь хлопнул по бедру невысокого смуглого Придатка, уроженца Харзы, поднимая его на ноги. Глубокая печаль была столь выразительно изображена на темном живом лице, что искуснейший из джиннов позавидовал бы.
- Творец послал на нас суровое испытание, повелитель. Ужасная засуха погубила посевы на юге, по побережью бурного Дияла-реки, обрекая нас на неурожай. Моя душа в смятении, ибо это означает, что поставки хлеба уменьшатся на четверть.
- Что ж… значит, беднякам придется купить пояса потуже, - произнес Хафиз, безмятежно щурясь на солнце, проникающее сквозь огромные окна тронного зала.
- Боюсь, о могущественнейший из Блистающих, - выступил вперед Саим аль-Аббак ибн-Муид, верховный казначей, - ты наверняка не забыл, что сундуки, что еще год назад были полны злата и драгоценных каменьев, ныне пустуют. Строительство мечетей по всему халифату обернулось нам большими затратами.
- Так и что?.. Я совершаю богоугодное дело! Скажи мне, ничтожнейший, должно ли оставлять державу без сияния проповедей слов Марукку Пророка, чьими устами говорил сам Творец? - нахмурился Хафиз.
- Не должно, о величайший, - подал голос Аххамад Шамсу-д-Дин, ведающий налогами, - однако помнишь ли ты последнюю подать, введенную тобой?..
- Помню, визирь, - кивнул шах, - разве не ты посоветовал нам заставить крестьян платить за каждую скотину, которую они содержат?
- Именно я. Однако ныне народ, коему придется покупать тугие пояса, обязательно взропщет.
- Сиятельнейший, мы всегда можем попросить взаймы у Кабира, - подсказал Закария аль-Мусташид, - именно таким образом мы справились с неурожаем три года назад.
- Увы, о светоч мудрости и милосердия, - покачал рукоятью аль-Аббак, обращаясь к шаху, - мы до сих пор не вернули долг. И не сможем вернуть в этом году, ежели Творец не пошлет нам джинна, что превратит узников в зинданах в златые статуи.
- Воистину, Махра Солнцеликий приведет нас к расточительству, - вклинился Шамсу-д-Дин, - скоро некому будет платить подати…
- Молчать! – рявкнул Хафиз аль-Рахш, едва ли не побагровев от злости вслед верному Абдаллаху, - что вы галдите, словно вороны над падалью! Разве можно управлять Хаффой при таком-то шуме?..
Воцарилась тишина. Трое визирей молча склонились, обмениваясь многозначительными взглядами.
Если бурлящая площадь была морем, что колышется под напором ветра, то цирк был островами. Загадочными островками, про которые рассказывали купцы, доходившие до южных морей и плававшие по ним - с торчащей скалой шатров, свисающими лианами лент, таинственными, не похожими на обычных людей обитателями. И когда очередная приливная волна выбросила Двуязыкого на берег, где кончалась суета торговцев и покупателей и начиналась иная жизнь, он с любопытством огляделся, ощущая себя настоящим путешественником.
Блистающие смотрели на него вопросительно, но мало их было, и казались они настороженными, словно стража. Не хватало веселья и беззаботности, что должны быть сверкать и переливаться в цирке, словно ручей, бегущий по скалам...
Никто не остановил его, и рукой Шемира откинул Высший ткань, входя в большой шатер, как в пещеру.
Не успел проделать и пары шагов, как с деревянного ящика поднялся громадный, обнажённый до пояса Придаток-северянин, на плече которого возлежал столь же внушительный эспадон.
- Чего надо? - спросил он неприязненно.
- Неужто в цирке не рады будущим зрителям? - удивление метнулось бликом с шарика на конце гарды, как выпад. – Не ждал я такого, ища встречи и разговора с теми, кто готовится поразить жителей Хаффы своим искусством!
Лоулезец вымучено блеснул.
- Ещё один языкатый! Да что же у вас за манера тут такая, из простого разговора Беседу на словах делать?! Цирк пока не открылся! Почтенного Мурамасы нет!
Фахраш насмешливо хмыкнул.
- О суровый сын Лоулеза, есть у меня нечто, что открывает дорогу на представления... да и не только! – в тонких сильных пальцах Шемира завертелась, показывая то одну, то другую грань монеты – родной сестры ушедших к торговцу Узакаю. – Хотел я усладить свой слух вестями, что вы принесли... Но, может, мне лучше поискать почтенного Мурамасу?
Серебряный крутнулся и скрылся в ладони с ловкостью, что сделала бы честь и самим циркачам. Лишь краешек его остался виден эспадону.
- Вестями поделиться могу, отчего нет? - эспадон качнул эфесом в сторону ящика. - Садись, почтенный, да скажи, про что знать хочешь?
Не чинясь, Двуязыкий усадил своего Придатка, но сам по-прежнему не покидал ножен.
- Говорят, да и сам я вижу, много людей из чужих земель пришло с вашим караваном... Не бывавших прежде в прекрасной Хаффе? Но, кажется, вы не спешите ее осмотреть, не покидая цирка?
- Почтенный Мурамаса велел не покидать шатра, покуда он сам не вернётся с разрешением для нас. - сказал эспадон, поёрзывая на плече Придатка. - А то ведь нас и погнать отсюда могут!
- Странно, - звякнул-удивился Фахраш. – А мне говорили про чужеземцев, пришедших с цирком, которых видели в городе. Неужто снова напутали, заплетя язык узлом собственной выдумки?
- Может ушёл кто, запрет почтенного нарушив, а может и врут, - качнул гардой лоулезец. - Я знаю, что сейчас в городе сам Мурамаса разве что.
- А вместе с вами не путешествовал кто-нибудь еще? – настаивал Фахраш. Его кисточки разочарованно зашуршали нитями – так тихо, что только сам Двуязыкий слышал это...
- Был один, - эспадон слетел с плеча Придатка и упёрся острием в землю, задумчиво покручиваясь. - Выглядел так, словно его в морской воде варили, но со-Беседник знатный! Сам только что не ломается, но до конца не сдаётся! Но он через этот выход не проходил. Разве что отвлечь меня как-то смог.
- Всё просто, - вкрадчив был голос Высшего. – Если не выходил он, так и сейчас должен быть среди вас...
- Я конечно могу позвать того, кто вам ответит, но это почтенные мудрецы, да к тому же маги... не так-то безопасно их беспокоить!
(и Оррофин в двух лицах... то есть Блистающих)
Блистающие смотрели на него вопросительно, но мало их было, и казались они настороженными, словно стража. Не хватало веселья и беззаботности, что должны быть сверкать и переливаться в цирке, словно ручей, бегущий по скалам...
Никто не остановил его, и рукой Шемира откинул Высший ткань, входя в большой шатер, как в пещеру.
Не успел проделать и пары шагов, как с деревянного ящика поднялся громадный, обнажённый до пояса Придаток-северянин, на плече которого возлежал столь же внушительный эспадон.
- Чего надо? - спросил он неприязненно.
- Неужто в цирке не рады будущим зрителям? - удивление метнулось бликом с шарика на конце гарды, как выпад. – Не ждал я такого, ища встречи и разговора с теми, кто готовится поразить жителей Хаффы своим искусством!
Лоулезец вымучено блеснул.
- Ещё один языкатый! Да что же у вас за манера тут такая, из простого разговора Беседу на словах делать?! Цирк пока не открылся! Почтенного Мурамасы нет!
Фахраш насмешливо хмыкнул.
- О суровый сын Лоулеза, есть у меня нечто, что открывает дорогу на представления... да и не только! – в тонких сильных пальцах Шемира завертелась, показывая то одну, то другую грань монеты – родной сестры ушедших к торговцу Узакаю. – Хотел я усладить свой слух вестями, что вы принесли... Но, может, мне лучше поискать почтенного Мурамасу?
Серебряный крутнулся и скрылся в ладони с ловкостью, что сделала бы честь и самим циркачам. Лишь краешек его остался виден эспадону.
- Вестями поделиться могу, отчего нет? - эспадон качнул эфесом в сторону ящика. - Садись, почтенный, да скажи, про что знать хочешь?
Не чинясь, Двуязыкий усадил своего Придатка, но сам по-прежнему не покидал ножен.
- Говорят, да и сам я вижу, много людей из чужих земель пришло с вашим караваном... Не бывавших прежде в прекрасной Хаффе? Но, кажется, вы не спешите ее осмотреть, не покидая цирка?
- Почтенный Мурамаса велел не покидать шатра, покуда он сам не вернётся с разрешением для нас. - сказал эспадон, поёрзывая на плече Придатка. - А то ведь нас и погнать отсюда могут!
- Странно, - звякнул-удивился Фахраш. – А мне говорили про чужеземцев, пришедших с цирком, которых видели в городе. Неужто снова напутали, заплетя язык узлом собственной выдумки?
- Может ушёл кто, запрет почтенного нарушив, а может и врут, - качнул гардой лоулезец. - Я знаю, что сейчас в городе сам Мурамаса разве что.
- А вместе с вами не путешествовал кто-нибудь еще? – настаивал Фахраш. Его кисточки разочарованно зашуршали нитями – так тихо, что только сам Двуязыкий слышал это...
- Был один, - эспадон слетел с плеча Придатка и упёрся острием в землю, задумчиво покручиваясь. - Выглядел так, словно его в морской воде варили, но со-Беседник знатный! Сам только что не ломается, но до конца не сдаётся! Но он через этот выход не проходил. Разве что отвлечь меня как-то смог.
- Всё просто, - вкрадчив был голос Высшего. – Если не выходил он, так и сейчас должен быть среди вас...
- Я конечно могу позвать того, кто вам ответит, но это почтенные мудрецы, да к тому же маги... не так-то безопасно их беспокоить!
(и Оррофин в двух лицах... то есть Блистающих)
(c Хигфе многомудрым, да облагодетельствуют его Небеса юзерами правила читающими!)
- А можешь ты получше описать его? – поинтересовался зюльфакар, придвинувшись с помощью Придатка поближе.. – А если понадобится помощь ваших мудрецов – Блистающие ведь должны помогать друг другу? Может быть, путь ваш станет легче, если смогу я оказать достойную помощь, убрав камни преткновений с пути вашей колесницы.
Лоулезец задумался.
- Он одноручный прямой меч, для вас, жителей Востока, тяжёлый и крупный. Очень трёпанный. Жизнь его явно не только в масло макала, но и кислотами не обошла!
- Думаю, такой будет легко узнать, - задумался Двуязыкий. – А что за разрешения вы ищете?
- Бедным циркачам в этом великом городе, чья слава может сравниться лишь с его красотой, нужно место, где бы они могли поставить свой скромный чертог радости и веселья. Но, увы, пока я, недалёкий, не смог добыть разрешение на постановку шатра хотя бы и в трущобах у стены. - раздался вежливый и мягкий звон со стороны входа. - Видимо, придётся нам до вечера сниматься и уходить. Да. Бертран, сиди не вставай. Я вижу, что вреда от твоей беседы с сиим сиятельным господином нет.
На пороге стоял среднего роста и телосложения, раскосый, как все вэйцы Придаток с тати в лакированных ножнах на поясе.
Фахраш склонился в приветствии вошедшему.
- Полагаю, судьба, что так добра ко мне сегодня, подарила радость встречи с владельцем цирка, почтенным Мурамасой?
- Воистинну, острота разума твоего не уступит остроте клинка, о почтеннейший, - низко склонив кисть отвечал Мурамаса. - Правду прозреваешь ты, подобно тому, как луч благословенного солнце проникает, сквозь мельчайшую росинку, на стебле травы.
- Я назову своё имя чуть позже – прости меня, почтенный, - очередной блик отразился улыбкой. Я спрашивал о чужеземце, что пришел с вами. Хотел бы знать, куда судьба и собственные желание повели острее его клинка. Но прежде скажу об ином, что важнее для меня. Не хочу, чтоб ты считал негостеприимной славную Хаффу и ее жителей. Не коричневый цвет ржавчины должен проступать в мыслях при воспоминании о нашем городе, а истинное сияние, достойное его. Я знаю место, откуда не прогонят магов и мудрецов, ловких и сильных...
- Воистину, судьба, что кость игральная, - ответил Мурамаса, - никогда не знаешь, выпадет ли единица или все шесть!
- Не ждите же, когда вас будут гнать. Снимайте шатер и идите сами к усадьбе Фахраша Двуязыкого, Высшего Хаффы. Велик его дом, просторен его сад. А дворецкий его, бебут, коего зовут Халил, будет рад принять гостей – об этом я позабочусь до вашего прихода.
- Благодарю тебя, о скрывший своё имя, - поклонился Мурамаса, не покидая ножен. - ЧТо же ты хочешь в замен?
- Говорят, что у вас есть те, кто много видят острым зрением. Те, чьи магические знания помогают увидеть то, что нельзя видеть просто так. И мудрецы, что осмысливают увиденное. Если кто-то из них узнает что-то о пришедшем с вами чужеземце из Лоулеза, или о иных чужеземцах, недавно появившихся в Хаффе, особенно если будет кто-то из них сопровождать юную прекрасную саблю – пусть услышит об этом Халил или я. Мы еще увидимся. Ты ведь, наверное, догадываешься, кто я?..
Фахраш весело легонько прихлопнул по ноге Шемира.
- Всенепременнейше дам тебе знать, о... незнакомец, - Мурамаса лукаво прищёлкнул о край ножен. - Я и мой цирк благодарны тебе за твою доброту и приглашение, которым мы не замедлим воспользоваться. Бертран! - обратился он к лоулезцу, - Вели собираться, мы переезжаем. Проследи, чтобы ничего не забыли!
- А можешь ты получше описать его? – поинтересовался зюльфакар, придвинувшись с помощью Придатка поближе.. – А если понадобится помощь ваших мудрецов – Блистающие ведь должны помогать друг другу? Может быть, путь ваш станет легче, если смогу я оказать достойную помощь, убрав камни преткновений с пути вашей колесницы.
Лоулезец задумался.
- Он одноручный прямой меч, для вас, жителей Востока, тяжёлый и крупный. Очень трёпанный. Жизнь его явно не только в масло макала, но и кислотами не обошла!
- Думаю, такой будет легко узнать, - задумался Двуязыкий. – А что за разрешения вы ищете?
- Бедным циркачам в этом великом городе, чья слава может сравниться лишь с его красотой, нужно место, где бы они могли поставить свой скромный чертог радости и веселья. Но, увы, пока я, недалёкий, не смог добыть разрешение на постановку шатра хотя бы и в трущобах у стены. - раздался вежливый и мягкий звон со стороны входа. - Видимо, придётся нам до вечера сниматься и уходить. Да. Бертран, сиди не вставай. Я вижу, что вреда от твоей беседы с сиим сиятельным господином нет.
На пороге стоял среднего роста и телосложения, раскосый, как все вэйцы Придаток с тати в лакированных ножнах на поясе.
Фахраш склонился в приветствии вошедшему.
- Полагаю, судьба, что так добра ко мне сегодня, подарила радость встречи с владельцем цирка, почтенным Мурамасой?
- Воистинну, острота разума твоего не уступит остроте клинка, о почтеннейший, - низко склонив кисть отвечал Мурамаса. - Правду прозреваешь ты, подобно тому, как луч благословенного солнце проникает, сквозь мельчайшую росинку, на стебле травы.
- Я назову своё имя чуть позже – прости меня, почтенный, - очередной блик отразился улыбкой. Я спрашивал о чужеземце, что пришел с вами. Хотел бы знать, куда судьба и собственные желание повели острее его клинка. Но прежде скажу об ином, что важнее для меня. Не хочу, чтоб ты считал негостеприимной славную Хаффу и ее жителей. Не коричневый цвет ржавчины должен проступать в мыслях при воспоминании о нашем городе, а истинное сияние, достойное его. Я знаю место, откуда не прогонят магов и мудрецов, ловких и сильных...
- Воистину, судьба, что кость игральная, - ответил Мурамаса, - никогда не знаешь, выпадет ли единица или все шесть!
- Не ждите же, когда вас будут гнать. Снимайте шатер и идите сами к усадьбе Фахраша Двуязыкого, Высшего Хаффы. Велик его дом, просторен его сад. А дворецкий его, бебут, коего зовут Халил, будет рад принять гостей – об этом я позабочусь до вашего прихода.
- Благодарю тебя, о скрывший своё имя, - поклонился Мурамаса, не покидая ножен. - ЧТо же ты хочешь в замен?
- Говорят, что у вас есть те, кто много видят острым зрением. Те, чьи магические знания помогают увидеть то, что нельзя видеть просто так. И мудрецы, что осмысливают увиденное. Если кто-то из них узнает что-то о пришедшем с вами чужеземце из Лоулеза, или о иных чужеземцах, недавно появившихся в Хаффе, особенно если будет кто-то из них сопровождать юную прекрасную саблю – пусть услышит об этом Халил или я. Мы еще увидимся. Ты ведь, наверное, догадываешься, кто я?..
Фахраш весело легонько прихлопнул по ноге Шемира.
- Всенепременнейше дам тебе знать, о... незнакомец, - Мурамаса лукаво прищёлкнул о край ножен. - Я и мой цирк благодарны тебе за твою доброту и приглашение, которым мы не замедлим воспользоваться. Бертран! - обратился он к лоулезцу, - Вели собираться, мы переезжаем. Проследи, чтобы ничего не забыли!
В темнице
вместе с Иннельдой, да не остынет пламень ее духа во хладной тьме зиндана!
Сколько времени минуло с тех пор, как глумливые стражники подвесили Иглу на цепях, неизвестно. Час? День? Ничто не менялось в этом царстве тьмы и сырости – тень не шелохнется, крыса не пробежит, даже стражники притихли в углу, видимо, сморенные послеобеденным сном. Не привыкший к ожиданию Игла, душа которого была подобна пламенной плоти Феникса, томился, терзая самого себя тревожными мыслями и видениями. Бездействие, скука были страшнее любого наказания.
Остальные заключенные висели тихо, бездвижно, словно неживые. Лишь иногда вздрагивал Фахим аль-Шаам, свербя злым взглядом ненавистный стилет, однако вскоре и он успокоился, смирившись с присутствием того, по чьей милости ему приходится гнить в зиндане. Воистину, смирение – великая добродетель.
Но тут в мертвую тишину, разрывая ее в клочья, ворвался громкий звук: лязгнули невидимые засовы, скрипнула дверь и по каменным ступенькам загрохотали тяжелые стопы Придатков-стражников. На несколько мгновений камера до краев наполнилась шумом и гамом невидимой борьбы, в шторме которой отчетливо звенел чей-то гневный голос:
- Пустите, шакалья отродья! В чем виновен я?!.. Пустите, чтоб вас створками врат Нюринги напополам переломило!
Последовало несколько глухих ударов, и что-то серое мягким, бесформенным кулем скатилось по лестнице вниз. Тут же подскочивший силуэт распахнул перед стонущим мешком двери камеры, пинком бросил его внутрь и тут же захлопнул дверь.
- Кто таков? – спросил один из стражников, пробудившихся от неожиданного вторжения.
- Да пес иноземный, принцессу, говорят, оскорбил, шельмец.
- Чего сюда-то?.. у нас тут для других кандалы приготовлены, не для всякой швали.
- Так стараниями Махры Солнцеликого, бес ему под топорище, там наверху яблоку негде упасть, шпаге не протиснуться – до того много узников. Пусть у вас повисит.
Через несколько мгновений рядом с Иглой повис кривой мамлюк. Словно выброшенная на берег рыба, забился он в холодных объятиях кандалов. Однако поняв бесцельность усилий прекратил, пал духом, позволил цепям качать туго скрученную отчаянием рукоять.
- Ну пусть повисит, - согласился надсмотрщик, кивая в спину уходящих Придатков.
Стилет при всей своей горяности наплевать был готов на терзания аль-Шаама, пусть хоть весь он покроется ржой от возмущения.
Игла незаметно для того посмотрел на новоиспеченного соседа. Казалось бы, что ему дела до заброды-мамлюка? Однако с недавних пор стилет в некотором роде интересовало все, что было связано с именем принцессы Айши. И что этот недотепа мог сделать такого, что задело бы прекрасную Благородную настолько, что незадачливый Блистающий оказался в тюрьме?
Любопытство, сгубившее не одного из Блистающих, возобладало над осторожностью, и Игла, качнувшись в кандалах, чуть слышно прошелестел:
- Эй...
Мамлюк поднял затуманенный печалью взгляд. Клинок его пламенного духа не преломился о колено невзгоды, однако тень зиндана уже простерла над ним черное крыло.
- Чего тебе? – буркнул новый заключенный.
- Не слишком-то ты вежлив, любезный, - вкрадчивый голос Иглы, подобно меду, пролился на благодатную почву беседы. - И за какие грехи ты попал в эту юдоль скорби?
- За тягу к прекрасному! – горестно воскликнул мамлюк, - за то, что не смог сдержать порыв, сковавший душу! Проклятие мне на рукоять, рассудок потерял в одночасье – едва принцессу увидел. Словно ребенок, свистнул вон из ножен и прямо под плети гулямов!
вместе с Иннельдой, да не остынет пламень ее духа во хладной тьме зиндана!
Сколько времени минуло с тех пор, как глумливые стражники подвесили Иглу на цепях, неизвестно. Час? День? Ничто не менялось в этом царстве тьмы и сырости – тень не шелохнется, крыса не пробежит, даже стражники притихли в углу, видимо, сморенные послеобеденным сном. Не привыкший к ожиданию Игла, душа которого была подобна пламенной плоти Феникса, томился, терзая самого себя тревожными мыслями и видениями. Бездействие, скука были страшнее любого наказания.
Остальные заключенные висели тихо, бездвижно, словно неживые. Лишь иногда вздрагивал Фахим аль-Шаам, свербя злым взглядом ненавистный стилет, однако вскоре и он успокоился, смирившись с присутствием того, по чьей милости ему приходится гнить в зиндане. Воистину, смирение – великая добродетель.
Но тут в мертвую тишину, разрывая ее в клочья, ворвался громкий звук: лязгнули невидимые засовы, скрипнула дверь и по каменным ступенькам загрохотали тяжелые стопы Придатков-стражников. На несколько мгновений камера до краев наполнилась шумом и гамом невидимой борьбы, в шторме которой отчетливо звенел чей-то гневный голос:
- Пустите, шакалья отродья! В чем виновен я?!.. Пустите, чтоб вас створками врат Нюринги напополам переломило!
Последовало несколько глухих ударов, и что-то серое мягким, бесформенным кулем скатилось по лестнице вниз. Тут же подскочивший силуэт распахнул перед стонущим мешком двери камеры, пинком бросил его внутрь и тут же захлопнул дверь.
- Кто таков? – спросил один из стражников, пробудившихся от неожиданного вторжения.
- Да пес иноземный, принцессу, говорят, оскорбил, шельмец.
- Чего сюда-то?.. у нас тут для других кандалы приготовлены, не для всякой швали.
- Так стараниями Махры Солнцеликого, бес ему под топорище, там наверху яблоку негде упасть, шпаге не протиснуться – до того много узников. Пусть у вас повисит.
Через несколько мгновений рядом с Иглой повис кривой мамлюк. Словно выброшенная на берег рыба, забился он в холодных объятиях кандалов. Однако поняв бесцельность усилий прекратил, пал духом, позволил цепям качать туго скрученную отчаянием рукоять.
- Ну пусть повисит, - согласился надсмотрщик, кивая в спину уходящих Придатков.
Стилет при всей своей горяности наплевать был готов на терзания аль-Шаама, пусть хоть весь он покроется ржой от возмущения.
Игла незаметно для того посмотрел на новоиспеченного соседа. Казалось бы, что ему дела до заброды-мамлюка? Однако с недавних пор стилет в некотором роде интересовало все, что было связано с именем принцессы Айши. И что этот недотепа мог сделать такого, что задело бы прекрасную Благородную настолько, что незадачливый Блистающий оказался в тюрьме?
Любопытство, сгубившее не одного из Блистающих, возобладало над осторожностью, и Игла, качнувшись в кандалах, чуть слышно прошелестел:
- Эй...
Мамлюк поднял затуманенный печалью взгляд. Клинок его пламенного духа не преломился о колено невзгоды, однако тень зиндана уже простерла над ним черное крыло.
- Чего тебе? – буркнул новый заключенный.
- Не слишком-то ты вежлив, любезный, - вкрадчивый голос Иглы, подобно меду, пролился на благодатную почву беседы. - И за какие грехи ты попал в эту юдоль скорби?
- За тягу к прекрасному! – горестно воскликнул мамлюк, - за то, что не смог сдержать порыв, сковавший душу! Проклятие мне на рукоять, рассудок потерял в одночасье – едва принцессу увидел. Словно ребенок, свистнул вон из ножен и прямо под плети гулямов!
(С мастером, да не ослабеет его перо.. ой.. пальцы, целующие клавиатуру 
Стилет присвистнул:
- Что-то суровы нынче стали гулямы... За единый порыв - и в зиндан? - он покачал головой. - Неужели они подумали, что ты мог оскорбить прекрасную действием?
- Творец свидетель, и в мыслях не было! Но разве это объяснишь доблестным блюстителям шахского правопорядка, да родятся их потомки до четырнадцатого колена гнутыми! Воистину, нет справедливости на этой земле! Нет, не было и не будет!
Мамлюк перевел дух, и Игла ощутил кончиком клинка взгляд, неожиданно обретший четкость форм осмысленного любопытства.
- А ты сам, почтейннейший, чем прогневал Судьбу, чтобы вверить себя цепи?
Если бы металл мог внезапно уподобиться гибкому каучуку и из тонкой, стремительной иглы сжаться до размеров мяча - именно это случилось бы со стилетом после вопроса мамлюка. Он насторожился и напрягся так, будто следовал по тонкому волоску над самой жаровней Нюринги. Неспешно, проверяя под ногами зыбкую опору волоска, повел он свой разговор.
- Подвел меня под зиндан презренный Махмуд. Позавидовал он рыжей, как ржавчина, завистью, что смел я и у красавиц успех имею. Подбил он меня достать одну вещь... - тут Игла, заметив неподдельный интерес собеседника, внезапно осекся и ощерился. - В общем, нечем тут бахвалиться!
- Коли начал рассказ, так не тяни, - хмыкнул мамлюк, - продолжай! Коли тяготит тебя то, что не знаешь имени моего, так не буду томиться – харзиец Аль-Мутамид, звонкий слагатель бейтов и касыд!
- Да дело плевое...- буркнул Игла, не желая особо вдаваться в подробности, но и кипя от возмущения, что попался в искусно расставленную собеседником ловушку - не ответить было бесчестно. - Ахаммада Шамсу-д-Дина решил оставить с носом. Привезли ему из Хакаса двух великолепных жеребцов. Золотые станы, серебряные гривы, из-под копыт при беге искры вылетают, словно из-под молота кузнеца-повитухи... Увидев красавцев, возжелал я стать их обладателем...
- Согрешил, да? – хмыкнул мамлюк, - мало тебе своего Придатка, так еще и животинку возжелал?
- А что? - взвился Игла. Насмешка в словах собеседника задела его за живое. - Хороший конь еще никому не повредил! А Придаток мой с ними возиться учен - еще в детстве... - и снова стилет снова прикусил язычок. Не стоило откровенничать с незнакомцами, дольше не преломится блистающий клинок. Хотя не так уж долго грозило ему оставаться блистающим: зиндан набрасывал вуаль тусклой ржавчины и не на таких, как он.
- Что ж, не мне тебя укорять. Твое присутствие, о незнакомец, ибо, видит творец, твои друзья не шибко разговорчивы.
С этими словами Аль-Мутамид качнулся в сторону других заключенных, которые отвечали лишь хмурыми взглядами. Молчаливо, словно в могиле, и с презрением, словно перед вратами во Дворец.
- Воистину Удача и Неудача разделяются лишь гранью, на которую изредка падает динар Судьбы. Так как мне называть тебя, о достойный сосед?
- Другие зовут Иглой, - прозвучал не лишенный достоинства ответ.
Мамлюк, плавно покачивающийся в такт словам, случайно зацепил кончиком клинка стену, словно натолкнулся на ответ, которого не ожидал.
- Иглой? Неисповедимы пути Творца, чей клинок чертит наши жизни! – воскликнул он, - поэт и вор. Стражникам следует опасаться, ибо такая смесь взрывоопасна. Я готов поставить собственную репутацию на то, что не пройдет и дня, как Фортуна пошлет нам лучик надежды.
Стилет посмотрел на соседа, как на умалишенного. Какой может быть лучик здесь? Разве что отблеск пламени Нюринги на одном из клинков-палачей... Поэты...
Стилет присвистнул:
- Что-то суровы нынче стали гулямы... За единый порыв - и в зиндан? - он покачал головой. - Неужели они подумали, что ты мог оскорбить прекрасную действием?
- Творец свидетель, и в мыслях не было! Но разве это объяснишь доблестным блюстителям шахского правопорядка, да родятся их потомки до четырнадцатого колена гнутыми! Воистину, нет справедливости на этой земле! Нет, не было и не будет!
Мамлюк перевел дух, и Игла ощутил кончиком клинка взгляд, неожиданно обретший четкость форм осмысленного любопытства.
- А ты сам, почтейннейший, чем прогневал Судьбу, чтобы вверить себя цепи?
Если бы металл мог внезапно уподобиться гибкому каучуку и из тонкой, стремительной иглы сжаться до размеров мяча - именно это случилось бы со стилетом после вопроса мамлюка. Он насторожился и напрягся так, будто следовал по тонкому волоску над самой жаровней Нюринги. Неспешно, проверяя под ногами зыбкую опору волоска, повел он свой разговор.
- Подвел меня под зиндан презренный Махмуд. Позавидовал он рыжей, как ржавчина, завистью, что смел я и у красавиц успех имею. Подбил он меня достать одну вещь... - тут Игла, заметив неподдельный интерес собеседника, внезапно осекся и ощерился. - В общем, нечем тут бахвалиться!
- Коли начал рассказ, так не тяни, - хмыкнул мамлюк, - продолжай! Коли тяготит тебя то, что не знаешь имени моего, так не буду томиться – харзиец Аль-Мутамид, звонкий слагатель бейтов и касыд!
- Да дело плевое...- буркнул Игла, не желая особо вдаваться в подробности, но и кипя от возмущения, что попался в искусно расставленную собеседником ловушку - не ответить было бесчестно. - Ахаммада Шамсу-д-Дина решил оставить с носом. Привезли ему из Хакаса двух великолепных жеребцов. Золотые станы, серебряные гривы, из-под копыт при беге искры вылетают, словно из-под молота кузнеца-повитухи... Увидев красавцев, возжелал я стать их обладателем...
- Согрешил, да? – хмыкнул мамлюк, - мало тебе своего Придатка, так еще и животинку возжелал?
- А что? - взвился Игла. Насмешка в словах собеседника задела его за живое. - Хороший конь еще никому не повредил! А Придаток мой с ними возиться учен - еще в детстве... - и снова стилет снова прикусил язычок. Не стоило откровенничать с незнакомцами, дольше не преломится блистающий клинок. Хотя не так уж долго грозило ему оставаться блистающим: зиндан набрасывал вуаль тусклой ржавчины и не на таких, как он.
- Что ж, не мне тебя укорять. Твое присутствие, о незнакомец, ибо, видит творец, твои друзья не шибко разговорчивы.
С этими словами Аль-Мутамид качнулся в сторону других заключенных, которые отвечали лишь хмурыми взглядами. Молчаливо, словно в могиле, и с презрением, словно перед вратами во Дворец.
- Воистину Удача и Неудача разделяются лишь гранью, на которую изредка падает динар Судьбы. Так как мне называть тебя, о достойный сосед?
- Другие зовут Иглой, - прозвучал не лишенный достоинства ответ.
Мамлюк, плавно покачивающийся в такт словам, случайно зацепил кончиком клинка стену, словно натолкнулся на ответ, которого не ожидал.
- Иглой? Неисповедимы пути Творца, чей клинок чертит наши жизни! – воскликнул он, - поэт и вор. Стражникам следует опасаться, ибо такая смесь взрывоопасна. Я готов поставить собственную репутацию на то, что не пройдет и дня, как Фортуна пошлет нам лучик надежды.
Стилет посмотрел на соседа, как на умалишенного. Какой может быть лучик здесь? Разве что отблеск пламени Нюринги на одном из клинков-палачей... Поэты...
А тем временем...
Если бы Ульф более внимательно следил за событиями, происходившими на площади - от его взгляда не укрылось бы, что караван собирается перебираться на другое место стоянки, однако мысли лоузийца были заняты иным... и даже не очаровательной спутницей, которую он укрыл от шахских гулямов. О нет, спрятав ее в своем фургоне и объяснив кинжалу, что это новая акробатка, захотевшая присоединиться к их цирку он вновь решил отправиться к мечети и завершить начатое утром. Конечно, где-то в самом дальнем уголке сознания вспыхнула мысль, что если Муромаса найдет девицу и начнет ее расспрашивать, то быть беде, но желание стать учеником настоящего кузнеца пересилило осторожность.
Он вновь петлял по уже ставшим знакомыми улицам, ловко огибал прохожих, иногда здоровался с теми, с кем сталкивался лицом к лицу и не мог молча обойти. Впрочем, таких было не очень много, и они не слишком обращали внимание на его неуклюжие попытки следовать восточному этикету. Один раз он даже увидел гулямов, рыскающих в поисках беглянки - но те его не признали, да и не могли признать.
И вот, наконец, со второй попытки, его путь завершился именно там, где он хотел, а не на пороге чайханы, как в прошлый раз - перед Ульфбрехтом вновь стояла мечеть, упираясь минаретами в небеса. Подумать только - он мог поговорить с кузнецом еще тогда, когда пришел сюда во время намаза, но разве он тогда знал, что ему придеться возвращаться?
В любом случае меч решительно шагнул на порог священного строения.
Если бы Ульф более внимательно следил за событиями, происходившими на площади - от его взгляда не укрылось бы, что караван собирается перебираться на другое место стоянки, однако мысли лоузийца были заняты иным... и даже не очаровательной спутницей, которую он укрыл от шахских гулямов. О нет, спрятав ее в своем фургоне и объяснив кинжалу, что это новая акробатка, захотевшая присоединиться к их цирку он вновь решил отправиться к мечети и завершить начатое утром. Конечно, где-то в самом дальнем уголке сознания вспыхнула мысль, что если Муромаса найдет девицу и начнет ее расспрашивать, то быть беде, но желание стать учеником настоящего кузнеца пересилило осторожность.
Он вновь петлял по уже ставшим знакомыми улицам, ловко огибал прохожих, иногда здоровался с теми, с кем сталкивался лицом к лицу и не мог молча обойти. Впрочем, таких было не очень много, и они не слишком обращали внимание на его неуклюжие попытки следовать восточному этикету. Один раз он даже увидел гулямов, рыскающих в поисках беглянки - но те его не признали, да и не могли признать.
И вот, наконец, со второй попытки, его путь завершился именно там, где он хотел, а не на пороге чайханы, как в прошлый раз - перед Ульфбрехтом вновь стояла мечеть, упираясь минаретами в небеса. Подумать только - он мог поговорить с кузнецом еще тогда, когда пришел сюда во время намаза, но разве он тогда знал, что ему придеться возвращаться?
В любом случае меч решительно шагнул на порог священного строения.
Дворец
Я и мастер
Не успела благородная Очико погрузиться в размышления – расторопный слуга, маленький юркий кинжал из Малых дома Юо, вернулся с Туракаем Полумесяцем. На объятом тенью недоверия клинке вспыхнули блики удивления, когда Высший увидел Высшего Визиря в полном одиночестве.
- Приветствую тебя, о благородная Юо, - коротко качнув рукоятью, поприветствовал нагинату мамлюк, - я прибыл по твоей просьбе.
Вздрогнул короткое лезвие Очико, и, очнувшись от дум своих, она обратила взгляд к Полумесяцу. Чуть приподнял ее на бархатной подушке стройный Придаток, и Великий Визирь кивнула гостю, не сводя глаз с его клинка.
- Да, есть у меня к тебе беседа, - негромко, по-змеиному прошелестела нагината, и в уверенном голосе ее мелькнула насмешка. - Не довелось нам с тобой говорить дружески, не довелось разделить одних убеждений... Ты все дружен с Фахрашем. А жаль. Ведь ты, наверное, такой замечательный клинок, раз прелестнейший бутон Хаффы, юная Наики, отдалась именно тебе...
Не отрывала она хищного, гордого взгляда с Туракая. Словно ждала, примет тот вызов или нет.
- Дружен, но разве дружба – грех? Листья, гонимые бурными водами Судьбы, цепляются лишь за те камни, что хоть чуть-чуть показались над водой, - уклончиво ответил Туракай, после чего гордо задрав рукоять, добавил, - а что до Наики, так на ее клинке пылает огонь любви, и нет преступления в том, что я раздул это пламя
- Но и за пламенем нужно следить, - мягко возразила Очико, - иначе возгорится оно сверх меры и погубит юную деву. И лишь брак сможет спасти ее. Разве не таков закон великой Хаффы?
- Брак?.. – удивленно звякнул Полумесяц, готовый ко всему, но не к подобному исходу, - но… но разве Хаммид, связанный обещанием Фейхину, отдаст мне Наики?.. Да и сам Дракон... да и ты, благородная, разве не их интересы защищать должна?..
- Благодарна я Хаммиду, многое он совершил для моего рода. Важны мне его да детей Ката благополучие и честь. Фейхин жаждет отомстить тебе, но болью и бесчестьем обернется его месть для благородного Хаммида. Нельзя допустить подобного позора, - сурово проговорила Великий Визирь, и вдруг сверкнул ее клинок мягкой печалью. - Да и будет ли Наики счастлива с нелюбимым? И не толкнет ли ее нелюбовь к измене, наказание за которую понесет уже она, прекрасное и горячее сердце?
Соскользнула нагината с подушки, и белая рука придатка поднесла дочь Юо чуть ближе к мамлюку.
- Иль боишься ты связать себя, свободу свою узами священными?
Дерзкий Полумесяц, привыкший поднимать кончиком лезвия любую перчатку, брошенную в лицо его Придатку, на этот раз опустил взгляд. Тяжесть сомнений объяла потухший клинок, склоняя его к бренной земле.
- Не боюсь, - наконец произнес он. Словно старый зазубренный тульвар, что выползает из ножен, цепляясь каждым заусенцем, - не боюсь, Визирь.
Легкой улыбкой скользнул по благородному лезвию Очико окрепший солнечный луч.
- Надеюсь, понял ты, что долг твой - спасти Наики. И никакой Дракон не помешает тебе; усмирю я его пыл, успокою горячее сердце, мести жаждущее. Не стоит откладывать ваш брак - немного времени надобно мне для беседы с Хаммидом да с Фейхином...
Сурово и властно зазвенел голос Великого Визиря - скрыть она хотела свое волнение за исход непростого этого дела.
- Ты подыскала ключ для оков, опутавших мое сердце, Великий Визирь, - склонился вместе с придатком Туракай, - если все случится по твоим словам, то я и Наики будем вечно благодарны тебе, мудрая.
- Я лишь исполняю свой долг, - возразила нагината, и юноша, Придаток ее, властно поднял руку, - ступай, о Туракай Полумесяц. А я позабочусь о преградах на пути к твоему счастью.
Как только захлопнулись легкие узорные створы дверей покоев Визиря, советницу шаха вернул на бархатную шитую подушку Придаток.
- Правильно ли поступаю я? - печально прошелестело острое лезвие, и тревожные мысли вновь захватили сознание Блистающей.
Я и мастер
Не успела благородная Очико погрузиться в размышления – расторопный слуга, маленький юркий кинжал из Малых дома Юо, вернулся с Туракаем Полумесяцем. На объятом тенью недоверия клинке вспыхнули блики удивления, когда Высший увидел Высшего Визиря в полном одиночестве.
- Приветствую тебя, о благородная Юо, - коротко качнув рукоятью, поприветствовал нагинату мамлюк, - я прибыл по твоей просьбе.
Вздрогнул короткое лезвие Очико, и, очнувшись от дум своих, она обратила взгляд к Полумесяцу. Чуть приподнял ее на бархатной подушке стройный Придаток, и Великий Визирь кивнула гостю, не сводя глаз с его клинка.
- Да, есть у меня к тебе беседа, - негромко, по-змеиному прошелестела нагината, и в уверенном голосе ее мелькнула насмешка. - Не довелось нам с тобой говорить дружески, не довелось разделить одних убеждений... Ты все дружен с Фахрашем. А жаль. Ведь ты, наверное, такой замечательный клинок, раз прелестнейший бутон Хаффы, юная Наики, отдалась именно тебе...
Не отрывала она хищного, гордого взгляда с Туракая. Словно ждала, примет тот вызов или нет.
- Дружен, но разве дружба – грех? Листья, гонимые бурными водами Судьбы, цепляются лишь за те камни, что хоть чуть-чуть показались над водой, - уклончиво ответил Туракай, после чего гордо задрав рукоять, добавил, - а что до Наики, так на ее клинке пылает огонь любви, и нет преступления в том, что я раздул это пламя
- Но и за пламенем нужно следить, - мягко возразила Очико, - иначе возгорится оно сверх меры и погубит юную деву. И лишь брак сможет спасти ее. Разве не таков закон великой Хаффы?
- Брак?.. – удивленно звякнул Полумесяц, готовый ко всему, но не к подобному исходу, - но… но разве Хаммид, связанный обещанием Фейхину, отдаст мне Наики?.. Да и сам Дракон... да и ты, благородная, разве не их интересы защищать должна?..
- Благодарна я Хаммиду, многое он совершил для моего рода. Важны мне его да детей Ката благополучие и честь. Фейхин жаждет отомстить тебе, но болью и бесчестьем обернется его месть для благородного Хаммида. Нельзя допустить подобного позора, - сурово проговорила Великий Визирь, и вдруг сверкнул ее клинок мягкой печалью. - Да и будет ли Наики счастлива с нелюбимым? И не толкнет ли ее нелюбовь к измене, наказание за которую понесет уже она, прекрасное и горячее сердце?
Соскользнула нагината с подушки, и белая рука придатка поднесла дочь Юо чуть ближе к мамлюку.
- Иль боишься ты связать себя, свободу свою узами священными?
Дерзкий Полумесяц, привыкший поднимать кончиком лезвия любую перчатку, брошенную в лицо его Придатку, на этот раз опустил взгляд. Тяжесть сомнений объяла потухший клинок, склоняя его к бренной земле.
- Не боюсь, - наконец произнес он. Словно старый зазубренный тульвар, что выползает из ножен, цепляясь каждым заусенцем, - не боюсь, Визирь.
Легкой улыбкой скользнул по благородному лезвию Очико окрепший солнечный луч.
- Надеюсь, понял ты, что долг твой - спасти Наики. И никакой Дракон не помешает тебе; усмирю я его пыл, успокою горячее сердце, мести жаждущее. Не стоит откладывать ваш брак - немного времени надобно мне для беседы с Хаммидом да с Фейхином...
Сурово и властно зазвенел голос Великого Визиря - скрыть она хотела свое волнение за исход непростого этого дела.
- Ты подыскала ключ для оков, опутавших мое сердце, Великий Визирь, - склонился вместе с придатком Туракай, - если все случится по твоим словам, то я и Наики будем вечно благодарны тебе, мудрая.
- Я лишь исполняю свой долг, - возразила нагината, и юноша, Придаток ее, властно поднял руку, - ступай, о Туракай Полумесяц. А я позабочусь о преградах на пути к твоему счастью.
Как только захлопнулись легкие узорные створы дверей покоев Визиря, советницу шаха вернул на бархатную шитую подушку Придаток.
- Правильно ли поступаю я? - печально прошелестело острое лезвие, и тревожные мысли вновь захватили сознание Блистающей.
Молитва подобна Беседе: чтобы к ней приступить, надо очистить голову от сторонних мыслей. Но после последнего восхода с принцессой творилось нечто необычное. Разум, подавленный метающимся духом, как за спасительную соломинку хватался за самое незначительное воспоминание, за самую захудалую мыслишку, не достойную внимания даже ленивого прислужника, сомлевшего в знойное утро под кустом вонючего розмарина. Однако же принцесса неизбежно возвращалась мыслями даже не к разговору с Учителем, а к произошедшему на базарной площади. Айши следовало думать о достойном или, на худой конец, о насущном, но она была слишком молода, чтобы в самый ответственный момент не отвлечься. Никто не знает, где спрятан ключ, отпирающий в один из дней девичье сердце. Но любому понятно, что вне зависимости от того, стальное оно или хрупкое, оно рано или поздно распустится, подобно цветку, ожидающему сладости чужой пыльцы. И совсем не обязательно, что нежные лепестки раскроются, повинуясь ласковому мановению солнечных лучей. До давешнего человека девушке не было дела. Но пронзительное оидание чего-то тревожило и манило.
Что творилось с луноликой Айши, сторонний наблюдатель, буде такой мог оказаться поблизости, не смог бы догадаться. Причудливая вязь на клинке не выдавала неожиданного узора помыслов Блистающей. Время молитвы истекло. Еще минута и дочь шаха уже покидала обитель Всевышнего, дабы вернуться во дворец Всемудрейшего и Милостивого правителя Хаффы.
Что творилось с луноликой Айши, сторонний наблюдатель, буде такой мог оказаться поблизости, не смог бы догадаться. Причудливая вязь на клинке не выдавала неожиданного узора помыслов Блистающей. Время молитвы истекло. Еще минута и дочь шаха уже покидала обитель Всевышнего, дабы вернуться во дворец Всемудрейшего и Милостивого правителя Хаффы.
Во дворце
Мадхат Серебрянное Крыло Сала-хад-Дин
Медленно и величаво плыл по дворцовым холлам Мадхат Сала-хад-Дин, прозванный Серебрянным Крылом. Эскорт слуг, наряженных едва ль не богаче личных телохранителей самого Хафиза аль-Рахша, окружили его кольцом тяжелых парчовых халатов, позолоченных ножен и усыпанных жемчугом тюбетеек.
Дворцовые стражники почтительно склонялись перед Визирем Торговли, ведающим всеми караванами, что когда-либо проходили сквозь врата Баб а-Джабир и останавливались на базарной площади в самом сердце Хаффы.
Воистину предкам Сала-хад-Дина в далеком прошлом удалось поймать и поставить себе на услужение джинна – иначе как еще объяснить не меркнущее сияние рода серебреннокрылых, чей чарующий блеск способен затмить разве что фарр, опоясывающий рукоять Хафиза аль-Рахша?..
Если собрать с прилавков на базарной площади все горшки, сундуки, мешки и до краев наполнить их звонкими динарами, алым жемчугом и чистыми, словно слеза младенца, алмазами, то этого богатства все равно будет недостаточно, чтобы бросить упрек состоянию Серебрянного Крыла. Лишь сиятельный шах, которому Творец даровал власть над всем, на что распространялся свет фарр-ла-Хаффа, мог потягаться с ним.
Ничем не обделила судьба Сала-хад-Дина – ни вниманием красавиц, ни древностью рода, ни вниманием шаха. Единственное, чего не хватало – потомства, на которое можно было бы возложить бремя богатства, по крупице собираемого с начала времен родом среброкрылого. И мысль эта, словно горошина, сокрытая тысячью самых мягких перин, но все равно ощущаемая, не давала покоя.
Именно поэтому Придаток Серебрянного Крыла направлялся в дальнее крыло Дворца, в покои Хаджи аль-Мусаввира, легендарного кузнеца, сковавшего Айши и Ашшира из шахского рода абу-Нарра. Ведомый сладостной надеждой, Блистающий предвкушал разговор с Хаджой. Даже в мыслях Среброкрылый не допускал отказа со стороны кузнеца, несмотря на то, что прошло восемнадцать лет с тех пор, как Придаток легендарного Повитухи в последний раз брался за кузнечный молот.
- Подожди здесь, о великолепный, - старательно кланяясь, пробормотал подмастерье аль-Мусаввира, что стоял у двери в кузню, - я спущусь к мастеру и сообщу ему о твоем прибытии.
- Поторопись, ничтожный, - лязгнул тяжелым лезвием Среброкрылый.
Волнистый крис на несколько томительных минут скрылся за дверью, после чего вновь предстал перед испытующим взглядом Сала-хад-Дина.
- Мастер велел передать, что он готов выслушать вас.
- Прекрасно.
Слуги ринулись вперед, отстранили прочь подмастерье и распахнули двери. Среброликий проследовал внутрь. Покои аль-Мусаввира оказались не такими скромными и аскетичными, как рисовало воображение. Умеренная роскошь, плавно перетекающая в уют, царила под низкими сводчатыми потолками. В самой середине комнаты на мягком кабирском ковре покоился хозяин – тяжелая булава-кузнец. Рядом с ним, потягивая травяной чай из нефритовой пиалы, примостился меднокожий Придаток.
- Визирь Мадхат Среброкрылый Сала-хад-Дин, да будет благосклонен к не!.. – начал было чеканить один слуг, однако Хаджа аль-Мусаввир перебил его.
- Приветствую тебя, почтенный Мадхат. Зачем пожаловал?
- Приветствую тебя, почтенный Хаджа, да не потухнет пламень твоего таланта, - учтиво поприветствовал кузнеца Серебрянное Крыло, - пришел я к тебе, чтобы просить об услуге.
- Тебе нужен преемник? – спросил кузнец.
- Вскоре мой клинок покроется ржавчиной и душа моя вознесется в Джаннам, некому будет наследовать все богатства моего рода, ежели ты не наградишь меня сыном, Хаджа-Повитуха. Повзоль мне показать подарки, что я принес тебе.
Придаток Сала-хад-Дина взмахнул рукой и четверо чернокожих гиганта вынесли вперед два тяжелых сундука. Их могучие тела, словно вырубленные из агата, дрожали от напряжения. Все вздрогнуло, едва цепкие пальцы отпустили кольца и сундуки упали на ковер.
- Прими это в знак крайнего признания твоего таланта, - поклонился Серебрянное Крыло.
Звякнули замки, бессильно соскальзывая с петель, и комната наполнилась яростным золотым сиянием, словно два маленьких солнца неожиданно взошли в покоях аль-Мусаввира. Однако кузнец даже не взглянул на богатства, собранные в сундуках.
- Зачем тебе сын, почтенный Мадхат? – холодно спросил он.
- Как зачем? – удивился Сала-хад-Дин, - я же объяснил: хочу завещать передать все, что скопил мой род, приемнику. Пусть он приумножает славу и богатство нашего рода!
- Так тебе нужен сын или преемник?
- И то, и другое.
После недолгого молчания Придаток аль-Мусаввира поднес к тонким губам нефритовую пиалу. Кузнец терпеливо подождал, пока он сделает глоток, и лишь потом произнес:
- Ежели тебе нужен тот, кто сможет продолжить твое дело, то выйди на улицу, возьми первого нищего мальчишку, что встретится тебе, забери с собой в имение. Там пусть он учится премудростям торговым, дворцовому этикету и умению Беседовать. Воспитай его в уважении к себе и Творцу. Тогда однажды, когда придет время ангелам на небесах решать судьбу твоей души, он займет твое место и станет достойным наследником, о почтенный Мадхат.
- Нищий?! – воскликнул Сала-хад-Дин, и обожженные гневом слуги отпрянули прочь, - чтобы какой-нибудь побирайка заполучил то, что принадлежит одному из древнейших родов Хаффы?!
- А почему нет? – спокойно возразил кузнец, - все, что принадлежит тебе, и все, о чем ты беспокоишься, суть злато да каменья. А злато, что должно быть тебе известно лучше, чем другим, не чурается даже самых грязных рук.
- Мне нужен сын! Я хочу, чтобы ты сотворил мне сына.
- Тебе нужен преемник, ты сам сказал. Ступай, я не возьмусь за работу.
Среброкрылый, придавленный грузом нежданного отказа, не сразу обрел дар речи.
- Кузнец, ты совершаешь ошибку, - прошипел Сала-хад-Дин, - я не хочу вражды с тобой. Зачем зачинать пламень ненависти в наших душах, если можно развести его в кузнечной печи? Прими мои дары, почтенный, и выполни то, ради чего Творец наградил тебя талантом Созидания.
- Нет в моей души места для ненависти, - невозмутимо отвечал аль-Мусаввир, - не тебе судить о призвании моего таланта. Уж не думаешь ли ты, что твое золото откроет пред тобой все врата?.. внемли моим словам, почтенный Мадхат. Иной ключ к вратам в Джаннам, не тот, которым ты сейчас меня соблазнить пытаешься.
- Зря ты отказал мне, кузнец, - зло бросил Сала-хад-Дин, разворачиваясь и направляя дрожащего от злости Придатка к двери. Вслед за хозяином последовали и слуги, и сундуки. Не слышал прощальной фразы аль-Муссавира Визирь. Потонули слова кузнеца в жидком пламени ярости, что струилась по тяжелому клинку палаша.
- Ты пожалеешь. Я обещаю, - клокотала тьма в душе Мадхата Среброкрылого Сала-хад-Дина.
Мадхат Серебрянное Крыло Сала-хад-Дин
Медленно и величаво плыл по дворцовым холлам Мадхат Сала-хад-Дин, прозванный Серебрянным Крылом. Эскорт слуг, наряженных едва ль не богаче личных телохранителей самого Хафиза аль-Рахша, окружили его кольцом тяжелых парчовых халатов, позолоченных ножен и усыпанных жемчугом тюбетеек.
Дворцовые стражники почтительно склонялись перед Визирем Торговли, ведающим всеми караванами, что когда-либо проходили сквозь врата Баб а-Джабир и останавливались на базарной площади в самом сердце Хаффы.
Воистину предкам Сала-хад-Дина в далеком прошлом удалось поймать и поставить себе на услужение джинна – иначе как еще объяснить не меркнущее сияние рода серебреннокрылых, чей чарующий блеск способен затмить разве что фарр, опоясывающий рукоять Хафиза аль-Рахша?..
Если собрать с прилавков на базарной площади все горшки, сундуки, мешки и до краев наполнить их звонкими динарами, алым жемчугом и чистыми, словно слеза младенца, алмазами, то этого богатства все равно будет недостаточно, чтобы бросить упрек состоянию Серебрянного Крыла. Лишь сиятельный шах, которому Творец даровал власть над всем, на что распространялся свет фарр-ла-Хаффа, мог потягаться с ним.
Ничем не обделила судьба Сала-хад-Дина – ни вниманием красавиц, ни древностью рода, ни вниманием шаха. Единственное, чего не хватало – потомства, на которое можно было бы возложить бремя богатства, по крупице собираемого с начала времен родом среброкрылого. И мысль эта, словно горошина, сокрытая тысячью самых мягких перин, но все равно ощущаемая, не давала покоя.
Именно поэтому Придаток Серебрянного Крыла направлялся в дальнее крыло Дворца, в покои Хаджи аль-Мусаввира, легендарного кузнеца, сковавшего Айши и Ашшира из шахского рода абу-Нарра. Ведомый сладостной надеждой, Блистающий предвкушал разговор с Хаджой. Даже в мыслях Среброкрылый не допускал отказа со стороны кузнеца, несмотря на то, что прошло восемнадцать лет с тех пор, как Придаток легендарного Повитухи в последний раз брался за кузнечный молот.
- Подожди здесь, о великолепный, - старательно кланяясь, пробормотал подмастерье аль-Мусаввира, что стоял у двери в кузню, - я спущусь к мастеру и сообщу ему о твоем прибытии.
- Поторопись, ничтожный, - лязгнул тяжелым лезвием Среброкрылый.
Волнистый крис на несколько томительных минут скрылся за дверью, после чего вновь предстал перед испытующим взглядом Сала-хад-Дина.
- Мастер велел передать, что он готов выслушать вас.
- Прекрасно.
Слуги ринулись вперед, отстранили прочь подмастерье и распахнули двери. Среброликий проследовал внутрь. Покои аль-Мусаввира оказались не такими скромными и аскетичными, как рисовало воображение. Умеренная роскошь, плавно перетекающая в уют, царила под низкими сводчатыми потолками. В самой середине комнаты на мягком кабирском ковре покоился хозяин – тяжелая булава-кузнец. Рядом с ним, потягивая травяной чай из нефритовой пиалы, примостился меднокожий Придаток.
- Визирь Мадхат Среброкрылый Сала-хад-Дин, да будет благосклонен к не!.. – начал было чеканить один слуг, однако Хаджа аль-Мусаввир перебил его.
- Приветствую тебя, почтенный Мадхат. Зачем пожаловал?
- Приветствую тебя, почтенный Хаджа, да не потухнет пламень твоего таланта, - учтиво поприветствовал кузнеца Серебрянное Крыло, - пришел я к тебе, чтобы просить об услуге.
- Тебе нужен преемник? – спросил кузнец.
- Вскоре мой клинок покроется ржавчиной и душа моя вознесется в Джаннам, некому будет наследовать все богатства моего рода, ежели ты не наградишь меня сыном, Хаджа-Повитуха. Повзоль мне показать подарки, что я принес тебе.
Придаток Сала-хад-Дина взмахнул рукой и четверо чернокожих гиганта вынесли вперед два тяжелых сундука. Их могучие тела, словно вырубленные из агата, дрожали от напряжения. Все вздрогнуло, едва цепкие пальцы отпустили кольца и сундуки упали на ковер.
- Прими это в знак крайнего признания твоего таланта, - поклонился Серебрянное Крыло.
Звякнули замки, бессильно соскальзывая с петель, и комната наполнилась яростным золотым сиянием, словно два маленьких солнца неожиданно взошли в покоях аль-Мусаввира. Однако кузнец даже не взглянул на богатства, собранные в сундуках.
- Зачем тебе сын, почтенный Мадхат? – холодно спросил он.
- Как зачем? – удивился Сала-хад-Дин, - я же объяснил: хочу завещать передать все, что скопил мой род, приемнику. Пусть он приумножает славу и богатство нашего рода!
- Так тебе нужен сын или преемник?
- И то, и другое.
После недолгого молчания Придаток аль-Мусаввира поднес к тонким губам нефритовую пиалу. Кузнец терпеливо подождал, пока он сделает глоток, и лишь потом произнес:
- Ежели тебе нужен тот, кто сможет продолжить твое дело, то выйди на улицу, возьми первого нищего мальчишку, что встретится тебе, забери с собой в имение. Там пусть он учится премудростям торговым, дворцовому этикету и умению Беседовать. Воспитай его в уважении к себе и Творцу. Тогда однажды, когда придет время ангелам на небесах решать судьбу твоей души, он займет твое место и станет достойным наследником, о почтенный Мадхат.
- Нищий?! – воскликнул Сала-хад-Дин, и обожженные гневом слуги отпрянули прочь, - чтобы какой-нибудь побирайка заполучил то, что принадлежит одному из древнейших родов Хаффы?!
- А почему нет? – спокойно возразил кузнец, - все, что принадлежит тебе, и все, о чем ты беспокоишься, суть злато да каменья. А злато, что должно быть тебе известно лучше, чем другим, не чурается даже самых грязных рук.
- Мне нужен сын! Я хочу, чтобы ты сотворил мне сына.
- Тебе нужен преемник, ты сам сказал. Ступай, я не возьмусь за работу.
Среброкрылый, придавленный грузом нежданного отказа, не сразу обрел дар речи.
- Кузнец, ты совершаешь ошибку, - прошипел Сала-хад-Дин, - я не хочу вражды с тобой. Зачем зачинать пламень ненависти в наших душах, если можно развести его в кузнечной печи? Прими мои дары, почтенный, и выполни то, ради чего Творец наградил тебя талантом Созидания.
- Нет в моей души места для ненависти, - невозмутимо отвечал аль-Мусаввир, - не тебе судить о призвании моего таланта. Уж не думаешь ли ты, что твое золото откроет пред тобой все врата?.. внемли моим словам, почтенный Мадхат. Иной ключ к вратам в Джаннам, не тот, которым ты сейчас меня соблазнить пытаешься.
- Зря ты отказал мне, кузнец, - зло бросил Сала-хад-Дин, разворачиваясь и направляя дрожащего от злости Придатка к двери. Вслед за хозяином последовали и слуги, и сундуки. Не слышал прощальной фразы аль-Муссавира Визирь. Потонули слова кузнеца в жидком пламени ярости, что струилась по тяжелому клинку палаша.
- Ты пожалеешь. Я обещаю, - клокотала тьма в душе Мадхата Среброкрылого Сала-хад-Дина.
Покои принца Ашшира аль-Каби
Совместно с мастером, да прольют небеса целомудрие на его.. голову. Да.
Задумчиво покачиваясь на шелковом поясе Придатка, Хами-даши даже не заметил, как оказался перед двумя суровыми гулямами, помеченными клеймом рода абу-Нарра. Ятаганы скрестили волнистые лезвия, преграждая путь. Придаток Хами-даши заскрежетал зубами. Увы, Махра Солнцеликий не имел власти над гвардией Хафиза аль-Рахша, поэтому его посланник не мог просто приказать проклятым выскочкам-гулямам пасть ниц и царапать эфесом холодный пол.
- Я пришел от Махры Солнцеликого, - усмирив бушующего льва гордыни, произнес Хами-Даши, - у меня дело к светлорожденному принцу Ашширу аль-Каби.
- Принца, чей блеск затмевает солнце, без дела не тревожат, - равнодушно скрежетнули ятаганы, Придатки коих лишь пренебрежительно скользнули взглядом по посетителю, - уверен ли ты, что твои дела действительно заслуживают того, чтобы весть о них коснулась ушей несравненного шах-заде?
Хами-даши, доселе равнодушно изучавший рисунок мозаичного пола, поднял хмурый взгляд.
- Коли не был бы уверен, не стал бы тревожить столь занятых господ, - змея сарказма, шипя, обвила рукоять посланника Махры Солнцеликого, ядовитая слюна заструлась по лезвию.
Один из стражников взглянул на Придатка Хами-даши.
- Ладно же, - тон гулямов был все холоден, как клинок под усыпанным сапфирами-звездами небом пустыни, - Если ты и вправду считаешь, что твои новости заинтересуют принца, то можешь, пользуясь минутой нашего свободного времени, поведать их нам, чтобы мы сообщили их светлорожденному принцу. Только побыстрее – даже шорох одежды Придатков не должен отвлекать нас от столь важного дела, как охрана надежды Хаффы – принца Ашшира аль-Каби.
Через лицо Придатка Хами-даши пробежала кривая ухмылка. Из глубин парчового халата, тяжелого, словно доспех, вынырнул сверток.
- Доблестные стражи надежды Хаффы не смогли уберечь парадные одежды принца, - процедил посланник, разворачивая ткани, - мы, доблестные слуги Махры Солнцеликого, не только обнаружили пропажу, но также и нашли преступника, бросившего тень на честь светлорожденного Ашшира.
Оба гуляма разом уставились на роскошные ножны в руках посланника Махры. Прошло несколько минут, прежде чем ятаганы-гулямы с яростным скрежетом разошлись и лишь скрипнули, скрываясь в ножнах:
- Проходи.
Вторя лучезарной улыбке Придатка, Хами-даши прошествовал мимо гулямов. Пропитанная опием тьма опутала Блистающего бархатными объятиями прохлады. Сделав несколько шагов, он отодвинул шелковые занавесы и столкнулся с двумя тонкими саблями, что вторили плавным формам бедер наложниц. Тонкие руки скользили по обнаженной спине Придатка принца, услаждая ее маслами и, по всей видимости, готовя к массажу.
- Приветствую тебя, о солцнепободный шах-заде, - склонился Хами-даши, - прости, что потревожил тебя, однако у меня неотложное дело.
- Ну если это твое неотложное дело меня порадует, - мягко прошелестел принц, расположившийся на атласных подушках неподалеку от своего расслабленного и благоухающего придатка, - То моя тревога может даже обернуться для тебя вознаграждением, в противном же случае… - принц замолк на мгновение, нежа изогнутое лезвие в мягких тканях, - Впрочем, что там за дело?
- Подарок от Махры Солцнеликого, о величественный, - вновь извлекая сверток, произнес Хами-даши. В полутьме злато и жемчуга, украшавшие ножны, когда-то подаренные принцу самим Хафизом аль-Рахшем, ответили лишь матовыми бликами, однако ценность подарка заключалась отнюдь не в злате, - я счастлив вернуть то, что Судьба несправедливо отняла у тебя, о сиятельный.
Одно движение изящной, но сильной кисти – и сабли-наложницы скрылись за ширмой. Не позволяя и крошечному блику скользнуть по лезвию от благоговения, Ашшир аль-Каби подвел Придатка к ножнам.
- Да прольет Творец моря славы, богатства и долголетия на Махру Солнцеликого и на тебя, дражайший Хами-Даши! – воскликнул Ашшир аль-Каби, с трепетом погружая золоченое лезвие в роскошные ножны, - Воистину чудный подарок принес ты, вот уж порадовал душу!
Придаток-принц все еще осторожно водил ладонью по инкрустации, принц же обратился к посланнику Махры:
- Радости моей нет пределов, ибо дорог был этот подарок моему сердцу. Теперь иди, а моя благодарность, облаченная в драгоценные одежды, найдет тебя и твоего господина.
Совместно с мастером, да прольют небеса целомудрие на его.. голову. Да.
Задумчиво покачиваясь на шелковом поясе Придатка, Хами-даши даже не заметил, как оказался перед двумя суровыми гулямами, помеченными клеймом рода абу-Нарра. Ятаганы скрестили волнистые лезвия, преграждая путь. Придаток Хами-даши заскрежетал зубами. Увы, Махра Солнцеликий не имел власти над гвардией Хафиза аль-Рахша, поэтому его посланник не мог просто приказать проклятым выскочкам-гулямам пасть ниц и царапать эфесом холодный пол.
- Я пришел от Махры Солнцеликого, - усмирив бушующего льва гордыни, произнес Хами-Даши, - у меня дело к светлорожденному принцу Ашширу аль-Каби.
- Принца, чей блеск затмевает солнце, без дела не тревожат, - равнодушно скрежетнули ятаганы, Придатки коих лишь пренебрежительно скользнули взглядом по посетителю, - уверен ли ты, что твои дела действительно заслуживают того, чтобы весть о них коснулась ушей несравненного шах-заде?
Хами-даши, доселе равнодушно изучавший рисунок мозаичного пола, поднял хмурый взгляд.
- Коли не был бы уверен, не стал бы тревожить столь занятых господ, - змея сарказма, шипя, обвила рукоять посланника Махры Солнцеликого, ядовитая слюна заструлась по лезвию.
Один из стражников взглянул на Придатка Хами-даши.
- Ладно же, - тон гулямов был все холоден, как клинок под усыпанным сапфирами-звездами небом пустыни, - Если ты и вправду считаешь, что твои новости заинтересуют принца, то можешь, пользуясь минутой нашего свободного времени, поведать их нам, чтобы мы сообщили их светлорожденному принцу. Только побыстрее – даже шорох одежды Придатков не должен отвлекать нас от столь важного дела, как охрана надежды Хаффы – принца Ашшира аль-Каби.
Через лицо Придатка Хами-даши пробежала кривая ухмылка. Из глубин парчового халата, тяжелого, словно доспех, вынырнул сверток.
- Доблестные стражи надежды Хаффы не смогли уберечь парадные одежды принца, - процедил посланник, разворачивая ткани, - мы, доблестные слуги Махры Солнцеликого, не только обнаружили пропажу, но также и нашли преступника, бросившего тень на честь светлорожденного Ашшира.
Оба гуляма разом уставились на роскошные ножны в руках посланника Махры. Прошло несколько минут, прежде чем ятаганы-гулямы с яростным скрежетом разошлись и лишь скрипнули, скрываясь в ножнах:
- Проходи.
Вторя лучезарной улыбке Придатка, Хами-даши прошествовал мимо гулямов. Пропитанная опием тьма опутала Блистающего бархатными объятиями прохлады. Сделав несколько шагов, он отодвинул шелковые занавесы и столкнулся с двумя тонкими саблями, что вторили плавным формам бедер наложниц. Тонкие руки скользили по обнаженной спине Придатка принца, услаждая ее маслами и, по всей видимости, готовя к массажу.
- Приветствую тебя, о солцнепободный шах-заде, - склонился Хами-даши, - прости, что потревожил тебя, однако у меня неотложное дело.
- Ну если это твое неотложное дело меня порадует, - мягко прошелестел принц, расположившийся на атласных подушках неподалеку от своего расслабленного и благоухающего придатка, - То моя тревога может даже обернуться для тебя вознаграждением, в противном же случае… - принц замолк на мгновение, нежа изогнутое лезвие в мягких тканях, - Впрочем, что там за дело?
- Подарок от Махры Солцнеликого, о величественный, - вновь извлекая сверток, произнес Хами-даши. В полутьме злато и жемчуга, украшавшие ножны, когда-то подаренные принцу самим Хафизом аль-Рахшем, ответили лишь матовыми бликами, однако ценность подарка заключалась отнюдь не в злате, - я счастлив вернуть то, что Судьба несправедливо отняла у тебя, о сиятельный.
Одно движение изящной, но сильной кисти – и сабли-наложницы скрылись за ширмой. Не позволяя и крошечному блику скользнуть по лезвию от благоговения, Ашшир аль-Каби подвел Придатка к ножнам.
- Да прольет Творец моря славы, богатства и долголетия на Махру Солнцеликого и на тебя, дражайший Хами-Даши! – воскликнул Ашшир аль-Каби, с трепетом погружая золоченое лезвие в роскошные ножны, - Воистину чудный подарок принес ты, вот уж порадовал душу!
Придаток-принц все еще осторожно водил ладонью по инкрустации, принц же обратился к посланнику Махры:
- Радости моей нет пределов, ибо дорог был этот подарок моему сердцу. Теперь иди, а моя благодарность, облаченная в драгоценные одежды, найдет тебя и твоего господина.
Там же
Преимущественно Мориан, да укроет Творец ее добродетелью от скользких лап греха
Оставшись один, принц, облаченный в парадные ножны и погруженный в прекрасное настроение, схожее с негой путника, что посреди палящей пустыни нашел оазис с тенистыми деревьями и прохладным источником. Вернулись прекрасные сабли, снова заблагоухали масла и ловкие пальцы наложниц задвигались в причудливом танце на смуглой спине Придатка шах-заде. Сам принц, погруженный в дрему, вернулся в объятия атласа и бархата.
Однако покой Ашшира аль-Каби снова был потревожен.
Следующим в его покои вошел Шаккури-джамбия, глаза и уши принца на улицах Хаффы. Шах-заде, будучи в благостном расположении духа, принял его дружелюбно.
- О, я, кажется, слышу шепот всех закоулков солнечной Хаффы! – зазвенел клинок принца, как только Шаккури вошел в его покои, - Видать, в кармане моего друга Шаккури теперь тихо, и он пришел обменять перезвон чужих клинков на перезвон чужих монет!
- Приветствую тебя, о сиятельнейший и мудрейший принц, солнце и луна Хаффы! – хрипло зашелестел, чуть показавшись из загнутых ножен, джамбия.
- Солнце и луна Хаффы мой великий и многомудрый отец, - наставительно щелкнул ножнами принц, - по крайней мере пока. Так ты принес мне новостей?
- О да, мой господин..
- Они добрые и порадуют меня, верно? – будто легкая лента по руке капризной красавицы, скользнуло пробившееся сквозь занавешенное окно солнце по роскошным ножнам.
- Э.. – с шорохом спрятал Шаккури лезвие, - Не каждая из них…
Тень упала на сверкающее тело принца, облаченное в причудливо украшенные ножны.
- Говори же, - чуть показался из ножен клинок шах-заде.
- По улицам Хаффы ходил перезвон, что ваш великий отец, да одарит Творец его дни благоденствием, приготовил вам подарок. И что подарком этим являлась прекрасная сабля, красота которой сравнится лишь с красотой вашей луноликой сестры Айши, ибо стан ее строен и гибок, как ствол молодой пальмы, чей только вид уже радует утомленных путников, ибо блеск нежнее, чем все лилии в шахском пруду, а ее движения..
- И? – нетерпеливо скрипнул Ашшир.
- Не имея желание испытывать ваше терпение, скажу лишь, что эта красавица стала бы любимейшим украшением ваших покоев, однако, прибыв в Хаффу, она пропала.
- Пропала?
- Таков перезвон слышен пока на улицах Хаффы. Кто причина пропажи вашего прекрасного подарка и где ныне он находится – мне неизвестно. Но Творец, я уверен, будет благосклонен к принцу, и поиски подарка увенчаются успехом! – закончил Шаккури, заискивающе сверкая из-под грязной одежды своего Придатка.
- Можешь даже не сомневаться, - звякнул принц, пряча клинок в ножнах, - Можешь идти.
- А.. – начал было Шаккури, но тут Придаток-принц достал из мешочка несколько таньга, и придаток-шпион, кланяясь, попятился к выходу, оставляя шах-заде на растерзание мраку комнаты и мыслей.
Принц переместился ближе к своему Придатку, подперевшему подбородок рукой и ожидающего кальян, который было приказано принести, и тоже погрузился в раздумья.
Через какое-то время вдруг блеснули хитросплетения узоров на ножнах, и велел Ашшир аль-Каби слугам разыскать и позвать к нему одного из его более смышленых и менее корыстных помощников.
Преимущественно Мориан, да укроет Творец ее добродетелью от скользких лап греха
Оставшись один, принц, облаченный в парадные ножны и погруженный в прекрасное настроение, схожее с негой путника, что посреди палящей пустыни нашел оазис с тенистыми деревьями и прохладным источником. Вернулись прекрасные сабли, снова заблагоухали масла и ловкие пальцы наложниц задвигались в причудливом танце на смуглой спине Придатка шах-заде. Сам принц, погруженный в дрему, вернулся в объятия атласа и бархата.
Однако покой Ашшира аль-Каби снова был потревожен.
Следующим в его покои вошел Шаккури-джамбия, глаза и уши принца на улицах Хаффы. Шах-заде, будучи в благостном расположении духа, принял его дружелюбно.
- О, я, кажется, слышу шепот всех закоулков солнечной Хаффы! – зазвенел клинок принца, как только Шаккури вошел в его покои, - Видать, в кармане моего друга Шаккури теперь тихо, и он пришел обменять перезвон чужих клинков на перезвон чужих монет!
- Приветствую тебя, о сиятельнейший и мудрейший принц, солнце и луна Хаффы! – хрипло зашелестел, чуть показавшись из загнутых ножен, джамбия.
- Солнце и луна Хаффы мой великий и многомудрый отец, - наставительно щелкнул ножнами принц, - по крайней мере пока. Так ты принес мне новостей?
- О да, мой господин..
- Они добрые и порадуют меня, верно? – будто легкая лента по руке капризной красавицы, скользнуло пробившееся сквозь занавешенное окно солнце по роскошным ножнам.
- Э.. – с шорохом спрятал Шаккури лезвие, - Не каждая из них…
Тень упала на сверкающее тело принца, облаченное в причудливо украшенные ножны.
- Говори же, - чуть показался из ножен клинок шах-заде.
- По улицам Хаффы ходил перезвон, что ваш великий отец, да одарит Творец его дни благоденствием, приготовил вам подарок. И что подарком этим являлась прекрасная сабля, красота которой сравнится лишь с красотой вашей луноликой сестры Айши, ибо стан ее строен и гибок, как ствол молодой пальмы, чей только вид уже радует утомленных путников, ибо блеск нежнее, чем все лилии в шахском пруду, а ее движения..
- И? – нетерпеливо скрипнул Ашшир.
- Не имея желание испытывать ваше терпение, скажу лишь, что эта красавица стала бы любимейшим украшением ваших покоев, однако, прибыв в Хаффу, она пропала.
- Пропала?
- Таков перезвон слышен пока на улицах Хаффы. Кто причина пропажи вашего прекрасного подарка и где ныне он находится – мне неизвестно. Но Творец, я уверен, будет благосклонен к принцу, и поиски подарка увенчаются успехом! – закончил Шаккури, заискивающе сверкая из-под грязной одежды своего Придатка.
- Можешь даже не сомневаться, - звякнул принц, пряча клинок в ножнах, - Можешь идти.
- А.. – начал было Шаккури, но тут Придаток-принц достал из мешочка несколько таньга, и придаток-шпион, кланяясь, попятился к выходу, оставляя шах-заде на растерзание мраку комнаты и мыслей.
Принц переместился ближе к своему Придатку, подперевшему подбородок рукой и ожидающего кальян, который было приказано принести, и тоже погрузился в раздумья.
Через какое-то время вдруг блеснули хитросплетения узоров на ножнах, и велел Ашшир аль-Каби слугам разыскать и позвать к нему одного из его более смышленых и менее корыстных помощников.
Дамаянти на приеме у начальника тюрьмы
(с мастером)
Предметом особой гордости как Хассана ас-Таффа, начальника тюрьмы, так и его Придатка были длинные и толстые, словно корабельные канаты, усы. Покуда тяжелый палаш, вальяжно откинувшись в мягких ножнах, беседовал с уруми, его Придаток сосредоточенно накручивал на украшенный перстнем палец то левый, то правый ус.
- Значит, у тебя есть ко мне предложение? – спросил Хассан ас-Таффа, скользя притворно незаинтересованным взглядом по стенам, укрытыми дорогими кабирскими коврами. Покои хозяина городского зиндана совсем не походили на те покои, что доставались узникам. Резная мебель из красного дерева, позолоченные подсвечники, серебряная посуда. В искусно сплетенной ювелиром клетке томился сладкоголосый соловей.
Придаток уруми устроился на предложенных подушках напротив, в меру расслабленно, в меру гордо, в меру закрыто. Блики шелков и каменьев комнаты тускло отскакивали от гибкого лезвия клинка.
- Есть, - Дамаянти повернулась к начальнику тюрьмы немного боком, чтобы случайная эмоция, скользнув, не разрушила столь тщательно свиваемую тесьму плана. – почтенный Файсулла Нам-ад-Дин аль Шафир, да выткет судьба жемчугом ножны его жизни, просил тебя, чтобы заботился ты о стражниках, что преступников охраняют, чтобы радел о них, как о собственных сыновьях. Известно ему, что забота твоя и без того теплым пологом охватывает тех, что за тебя пошлют придатков зубами прутья железные грызть, однако и свою помощь предлагает. Вот это, - Придаток с величайшей осторожностью вынул из-за пазухи сосуд. – Силы им придаст. – Даяманти отбросила с кромки надоедливый отблеск. Старый ас-Таффа не глупый верблюд, имя чиновника должно было ему рассказать лучше слов, чего хотят от него пришельцы. Однако свои принципы мог накрутить на ус придаток почтенного палаша.
Воистину, те, кто отдает свою жизнь на служение Хаффе, охраняя ее покой от грязных преступников, словно сыновья мне, - задумчиво протянул палаш, лаская взглядом пузырек с загадочной жидкостью, - о них я позабочусь. Однако есть вопрос: кто позаботится обо мне?..
не могу я отказать почтенному Файсулле Нам-ад-Дину аль-Шафиру, однако ж могу отказать тебе. Однако я бы стал гораздо сговорчивее, если бы не одна маленькая мелочь.
Таинственная жидкость в сосуде замерла неподвижно, притягивая взгляд.
- Конечно. Хаффа свободна, и Жителям ее указ лишь Совесть. И не смею я настаивать, принуждая столь уважаемого Блистающего. Однако позволь узнать, что останавливает тебя?
- Есть одна досада: кошелек, что с другого бока на поясе висит, уж больно легкий для того, чтобы уравновесить тяжелые ножны. Пояс тугой при ходьбе мешает, да и мысли вслед за клинком тяжелым постоянно к земле утягивает. Если бы кто смог помочь мне, то мой дух разом бы воспарил к небесам, исполнившись благодарности к избавителям.
Придаток уруми с трепетом поставил сосуд на мягкие подушки, чтобы неловким движением его не пролить, достал с ухмылкой кожаную сумку, стянутую ремешком, опустил на пол перед палашом.
- Воистину, не стоит благородным помыслам валяться в грязи и пыли низменного и суетного, должны они заполняться чаяниями о Хаффе, о благе ее и расцвете.
Придаток Хассана ас-Таффа взвесил на ладони сумку и кивнул с сытой улыбкой, исполнившись удовлетворения.
- Замечательно! – воскликнул начальник тюрьмы, - мое сердце открыто для тебя и твоего господина, кем бы он не являлся. Скажи, когда ты хочешь, чтобы это чудесное зелье наполнило силой желудки моих славных стражей?
- Я знала, что слухи о мудрости Хассана ас-Таффы не пустые блестки на безвкусном паланкине проигравшегося франта, а истинные искры правды. Чем скорее зелье достигнет желудка стражников, тем скорее нальются их тела силой, тем больше мы приблизим момент торжества и расцвета Хаффы, не так ли? - придаток ненавязчиво пододвинул сосуд к палашу.
- Воистину так! В то мгновение, когда утомленное дневным бодрствованием солнце исчезнет за западной грядой стен, так разнесут доблестным стражам еду, а вместе с ней и твой эликсир. Я исполню свою часть сделки, почтенный.
- Да будет день твой ясен и беспечен, о сиятельный Хассан ас-Таффа, - уруми поднялась. - позволь же до заката спрятаться мне и моим спутникам в прохладе этих стен от невыносимого зноя? - Дамаянти вздрогнула, осознав, о чем просила Начальника тюрьмы, но дрожь ее была столько призрачна, что незаметней осталась для ослепленного наживой палаша.
После недолгого молчания, исполненного сомнений, начальник тюрьмы кивнул:
- Стены, несмотря на обилие глаз и ушей, останутся глухими и слепыми. Ступай.
Уруми покинула покои.
(с мастером)
Предметом особой гордости как Хассана ас-Таффа, начальника тюрьмы, так и его Придатка были длинные и толстые, словно корабельные канаты, усы. Покуда тяжелый палаш, вальяжно откинувшись в мягких ножнах, беседовал с уруми, его Придаток сосредоточенно накручивал на украшенный перстнем палец то левый, то правый ус.
- Значит, у тебя есть ко мне предложение? – спросил Хассан ас-Таффа, скользя притворно незаинтересованным взглядом по стенам, укрытыми дорогими кабирскими коврами. Покои хозяина городского зиндана совсем не походили на те покои, что доставались узникам. Резная мебель из красного дерева, позолоченные подсвечники, серебряная посуда. В искусно сплетенной ювелиром клетке томился сладкоголосый соловей.
Придаток уруми устроился на предложенных подушках напротив, в меру расслабленно, в меру гордо, в меру закрыто. Блики шелков и каменьев комнаты тускло отскакивали от гибкого лезвия клинка.
- Есть, - Дамаянти повернулась к начальнику тюрьмы немного боком, чтобы случайная эмоция, скользнув, не разрушила столь тщательно свиваемую тесьму плана. – почтенный Файсулла Нам-ад-Дин аль Шафир, да выткет судьба жемчугом ножны его жизни, просил тебя, чтобы заботился ты о стражниках, что преступников охраняют, чтобы радел о них, как о собственных сыновьях. Известно ему, что забота твоя и без того теплым пологом охватывает тех, что за тебя пошлют придатков зубами прутья железные грызть, однако и свою помощь предлагает. Вот это, - Придаток с величайшей осторожностью вынул из-за пазухи сосуд. – Силы им придаст. – Даяманти отбросила с кромки надоедливый отблеск. Старый ас-Таффа не глупый верблюд, имя чиновника должно было ему рассказать лучше слов, чего хотят от него пришельцы. Однако свои принципы мог накрутить на ус придаток почтенного палаша.
Воистину, те, кто отдает свою жизнь на служение Хаффе, охраняя ее покой от грязных преступников, словно сыновья мне, - задумчиво протянул палаш, лаская взглядом пузырек с загадочной жидкостью, - о них я позабочусь. Однако есть вопрос: кто позаботится обо мне?..
не могу я отказать почтенному Файсулле Нам-ад-Дину аль-Шафиру, однако ж могу отказать тебе. Однако я бы стал гораздо сговорчивее, если бы не одна маленькая мелочь.
Таинственная жидкость в сосуде замерла неподвижно, притягивая взгляд.
- Конечно. Хаффа свободна, и Жителям ее указ лишь Совесть. И не смею я настаивать, принуждая столь уважаемого Блистающего. Однако позволь узнать, что останавливает тебя?
- Есть одна досада: кошелек, что с другого бока на поясе висит, уж больно легкий для того, чтобы уравновесить тяжелые ножны. Пояс тугой при ходьбе мешает, да и мысли вслед за клинком тяжелым постоянно к земле утягивает. Если бы кто смог помочь мне, то мой дух разом бы воспарил к небесам, исполнившись благодарности к избавителям.
Придаток уруми с трепетом поставил сосуд на мягкие подушки, чтобы неловким движением его не пролить, достал с ухмылкой кожаную сумку, стянутую ремешком, опустил на пол перед палашом.
- Воистину, не стоит благородным помыслам валяться в грязи и пыли низменного и суетного, должны они заполняться чаяниями о Хаффе, о благе ее и расцвете.
Придаток Хассана ас-Таффа взвесил на ладони сумку и кивнул с сытой улыбкой, исполнившись удовлетворения.
- Замечательно! – воскликнул начальник тюрьмы, - мое сердце открыто для тебя и твоего господина, кем бы он не являлся. Скажи, когда ты хочешь, чтобы это чудесное зелье наполнило силой желудки моих славных стражей?
- Я знала, что слухи о мудрости Хассана ас-Таффы не пустые блестки на безвкусном паланкине проигравшегося франта, а истинные искры правды. Чем скорее зелье достигнет желудка стражников, тем скорее нальются их тела силой, тем больше мы приблизим момент торжества и расцвета Хаффы, не так ли? - придаток ненавязчиво пододвинул сосуд к палашу.
- Воистину так! В то мгновение, когда утомленное дневным бодрствованием солнце исчезнет за западной грядой стен, так разнесут доблестным стражам еду, а вместе с ней и твой эликсир. Я исполню свою часть сделки, почтенный.
- Да будет день твой ясен и беспечен, о сиятельный Хассан ас-Таффа, - уруми поднялась. - позволь же до заката спрятаться мне и моим спутникам в прохладе этих стен от невыносимого зноя? - Дамаянти вздрогнула, осознав, о чем просила Начальника тюрьмы, но дрожь ее была столько призрачна, что незаметней осталась для ослепленного наживой палаша.
После недолгого молчания, исполненного сомнений, начальник тюрьмы кивнул:
- Стены, несмотря на обилие глаз и ушей, останутся глухими и слепыми. Ступай.
Уруми покинула покои.
"Но впал в немилость", "Он сошёл с ума", "Так дерзко вдруг ничтожнейший послишка вдруг заговоривший с солнцем Хаффы... вдруг...", "Чтоб это значило?.."
Шах не разгневался, но удалил посла и нового его придатка прочь с глаз своих сияющих всей Хаффе. Двор сделал вид, что "не заметил".
- Это тревожное время, Дарт. - два посла - прежний, умудрённый опытом и внимательный к мелочам и новый, только что назначенный шахом молодой и горячий - прошли по дворцовым коридорам, отвечая на ехидные приветствиям и вышли в город.
- Я понимаю, Янг.
- Нет-нет, пока ещё не понимаешь. Приходит время обновления и время молодой, горячей крови - это происходит... иногда.
Пожилой посол в отставке, крупный пожилой человек родом откуда-то с востока пожал плечами, молодой - вида скорее северного, белобрысого, худощавого и европейского хмыкнул.
- Но ведь миссия была выполнена?
- Думаешь, её выполнение было кому-то нужно?
- Но... как иначе?!
- Вот... - пожилой вдруг заметил, что больше не говорит это слово. - Посланец Солнца Хаффы первые задания должен быть в опале, тебя сожрут иначе с потрохами... И, веришь, не подавятся.
- Но...
Сам Но тем временем молчал, смена придатка - это странное ощущение, будто сам вдруг становишься моложе и поспешней. Хотелось действовать, но...
- Поздравляю, Дарт. Шах утвердил твое предназначенье, теперь - все за тобой, а я - в поместье "Но". И завтра-послезавтра жду первого отчёта. Дерзай...
- Благодарю вас, Янг.
Повинуясь воле Но, новый придаток поклонился, высказывая дань уважения отслужившему свое спутнику. Тот хмыкнул и, взяв коня, уехал. Тогда как новый Но остался.
"В Храм? В город? Пройтись по чайханам?.. Хм... Вечереет..."
Сложно было Дарту входить в новую, теперь уже самостоятельную жизнь и принимать свои первые решения.
Шах не разгневался, но удалил посла и нового его придатка прочь с глаз своих сияющих всей Хаффе. Двор сделал вид, что "не заметил".
- Это тревожное время, Дарт. - два посла - прежний, умудрённый опытом и внимательный к мелочам и новый, только что назначенный шахом молодой и горячий - прошли по дворцовым коридорам, отвечая на ехидные приветствиям и вышли в город.
- Я понимаю, Янг.
- Нет-нет, пока ещё не понимаешь. Приходит время обновления и время молодой, горячей крови - это происходит... иногда.
Пожилой посол в отставке, крупный пожилой человек родом откуда-то с востока пожал плечами, молодой - вида скорее северного, белобрысого, худощавого и европейского хмыкнул.
- Но ведь миссия была выполнена?
- Думаешь, её выполнение было кому-то нужно?
- Но... как иначе?!
- Вот... - пожилой вдруг заметил, что больше не говорит это слово. - Посланец Солнца Хаффы первые задания должен быть в опале, тебя сожрут иначе с потрохами... И, веришь, не подавятся.
- Но...
Сам Но тем временем молчал, смена придатка - это странное ощущение, будто сам вдруг становишься моложе и поспешней. Хотелось действовать, но...
- Поздравляю, Дарт. Шах утвердил твое предназначенье, теперь - все за тобой, а я - в поместье "Но". И завтра-послезавтра жду первого отчёта. Дерзай...
- Благодарю вас, Янг.
Повинуясь воле Но, новый придаток поклонился, высказывая дань уважения отслужившему свое спутнику. Тот хмыкнул и, взяв коня, уехал. Тогда как новый Но остался.
"В Храм? В город? Пройтись по чайханам?.. Хм... Вечереет..."
Сложно было Дарту входить в новую, теперь уже самостоятельную жизнь и принимать свои первые решения.
Кали и Чандра
Время после полудня общепризнано самым скучным и нудным временем за весь путь солнца от вершины минарета до городских ворот на западе. Особенно же нескончаемо оно для того, кто перед сухим бассейном фонтана ждет урочного часа, облизывая потрескавшиеся губы, когда начальник караула даст сигнал, и живительная влага побежит несмело, что дочь визиря, по трубам, наверх, к догорающему дню и алчным странникам, уже склонившим к ней свои кувшины.
Кали и Чандра направились на базар, хоть финиками утешить придатка и тоску со скукой разбавить новыми слухами. Новый цирк давал новые возможности, плата же за услуги была невысока.
Каково же удивление было катаров, когда вместо большого купола узрели они покрытую верблюдами площадку! Не показывая волнения, небрежно подошел Сирокко к одному из торговцев, оценивающе взвесил на ладони апельсин, спросил о ценах, о погоде, о новых погонщиках, о юных красавицах.
- А скажи-ка, любезный, - лениво протянула Кали между делом, - с сестрой мы хотели сегодня развлечься и отдохнуть, только чайхана опостылела двум старым катарам. Не знаешь ли, может, посетил Хаффу какой заезжий факир? Или труппа обманщиков-предсказателей?
- Как, неужели не слышали вы? На рассвете приняла Хаффа в свое лоно целый цирк какого-то вэйца, они как раз воон там остановились, только суровы и справедливы законы Хаффы, и погнали пришельцев с торговой площади, чтобы не воровали у честных людей!
- Смотри-ка, как интересно. А куда их увели, не известно ли тебе?
- Известно отчего нет? Только молчание, оно золото, а слово – серебро?
- Верно. И промолчу я перед всем народом, что апельсины у тебя только сверху сочные да свежие, а внутри гнилье гнильем, - Сирокко задумчиво покрутил на ладони яркий фрукт.
- Неправда! Никто не поверит!
- Пусть так. Но услышит. Что же, куда циркачи направились?
Торговец поскрипел гардой в поясной петле, но наконец сдался.
- Говорят, у усадьбы Фахраша их видели.
- Благодарю, - катары качнулись на серебряном поясе, Сирокко подкинул апельсин, ловко поймал его и поставил на самый верх пирамиды фруктов. Пока торговец, не дыша, снимал круглое солнце, чтобы не рассыпать по пыли площади остальной товар, сестры уже исчезли в толпе.
Время после полудня общепризнано самым скучным и нудным временем за весь путь солнца от вершины минарета до городских ворот на западе. Особенно же нескончаемо оно для того, кто перед сухим бассейном фонтана ждет урочного часа, облизывая потрескавшиеся губы, когда начальник караула даст сигнал, и живительная влага побежит несмело, что дочь визиря, по трубам, наверх, к догорающему дню и алчным странникам, уже склонившим к ней свои кувшины.
Кали и Чандра направились на базар, хоть финиками утешить придатка и тоску со скукой разбавить новыми слухами. Новый цирк давал новые возможности, плата же за услуги была невысока.
Каково же удивление было катаров, когда вместо большого купола узрели они покрытую верблюдами площадку! Не показывая волнения, небрежно подошел Сирокко к одному из торговцев, оценивающе взвесил на ладони апельсин, спросил о ценах, о погоде, о новых погонщиках, о юных красавицах.
- А скажи-ка, любезный, - лениво протянула Кали между делом, - с сестрой мы хотели сегодня развлечься и отдохнуть, только чайхана опостылела двум старым катарам. Не знаешь ли, может, посетил Хаффу какой заезжий факир? Или труппа обманщиков-предсказателей?
- Как, неужели не слышали вы? На рассвете приняла Хаффа в свое лоно целый цирк какого-то вэйца, они как раз воон там остановились, только суровы и справедливы законы Хаффы, и погнали пришельцев с торговой площади, чтобы не воровали у честных людей!
- Смотри-ка, как интересно. А куда их увели, не известно ли тебе?
- Известно отчего нет? Только молчание, оно золото, а слово – серебро?
- Верно. И промолчу я перед всем народом, что апельсины у тебя только сверху сочные да свежие, а внутри гнилье гнильем, - Сирокко задумчиво покрутил на ладони яркий фрукт.
- Неправда! Никто не поверит!
- Пусть так. Но услышит. Что же, куда циркачи направились?
Торговец поскрипел гардой в поясной петле, но наконец сдался.
- Говорят, у усадьбы Фахраша их видели.
- Благодарю, - катары качнулись на серебряном поясе, Сирокко подкинул апельсин, ловко поймал его и поставил на самый верх пирамиды фруктов. Пока торговец, не дыша, снимал круглое солнце, чтобы не рассыпать по пыли площади остальной товар, сестры уже исчезли в толпе.
Улицы Хаффы
каруд Абдульалим Назир
Знойными и душными, как полдень в пустыне, кажутся улицы Хаффы после прохладных коридоров шахского дворца и погруженных в тень, словно мысли мудрой женщины, покоев принца Ашшира аль-Каби.
Абдульалим, молчаливый каруд, в сталь которого вот-вот вгрызутся ржавые пятна, плавно следовал по улицам, улочкам и площадям прекрасной Хаффы на поясе у своего чуть располневшего и одряхлевшего, но все еще сильного Придатка.
Снова Творец послал ему возможность показаться из ножен, снова дал его клинку работу шах-заде. Хоть и мог все еще Назир принимать участие в Беседах, но с каждой новой все слабее и слабее чувствовал он себя.
Силы его уходили, но оставались годы, прожитые в Хаффе, за которые он изучил ее, как свои ножны, и опыт, который никакая сила не заменит.
Поэтому с радостью принялся кинжал-каруд за поручение Ашшира аль-Каби разузнать, куда пропал его подарок, и кто должен отвечать за эту пропажу.
И теперь, чтобы сбросить с себя ложащуюся на клинок, будто тяжелая ткань, беспомощность, он спешил найти еще нескольких помощников принца, дабы сообщить им о приказе шах-заде, а затем и сам отправиться на поиски нужного перезвона, скрипа, шороха.
И вот несколько кинжалов и ножей, глаз и ушей принца, отправились по всей Хаффе узнавать о таинственной красавице, предназначавшейся принцу.
Сам же каруд направился в небольшую чайхану неподалеку от базарной площади, ибо где как не там жители и гости Хаффы могут обсудить новости и поделиться их сладостным звоном? Там, усадив Придатка и позволив ему наполнить несколько драгоценных минут наслаждением от вкуса пусть недорогого, но ароматного чая, Абдульалим стал прислушиваться к разговорам окружающих, а затем поманил к себе блестящий из-под грязных одежд Придатка кинжал-хозяина чайханы.
- Чего еще изволит господин? - без особого рвения поинтересовался кинжал, видя, что посетитель вовсе не собирается оставлять здесь большую часть содержимого кошелька. Недаром мудрецы говорят, что торговцу лишь транжира друг!
- А скажи-ка мне, любезнейший, - начал Назир, тускло сверкая полоской стали, показавшейся из ножен, - много ли нового случилось в последнее время в Хаффе? Стар я стал, скучно мне. Развлеки меня новостями, а я в долгу не останусь...
Увы, не был каруд богат, чтобы швыряться златом и серебром, будто камнями в преступников,но вознаграждение принца, которое превзойдет все траты, ежели будет исполнено поручение, желанным оазисом сверкало перед взором Назира.
Хозяин чайханы чуть оживился, звякнул ножнами, чтобы помощники-ножи были порасторопнее и обслуживали посетителей без его участия, а затем усадил тучного Придатка поближе к каруду.
- Ну что рассказать тебе, почтеннейший? Хаффа велика, в ней много людей, и новости есть всегда. Цены на чай упали, говорят, а лошади для Придатков наоборот подорожали. Цирк, слыхал я, приехал, да что там - еще никто толком не рассказывал...
- Я вижу, и впрямь много новостей, - перебил его Абдульалим, - А вот скажи мне, не слыхал ли ты про загадочную красавицу-саблю, что затмит блеском луну, очарованием - любой цветок, а красотой, говорят, может поспорить с нашей прекрасной принцессой Айши? Не говорил ли кто про то, куда же пропала эта жемчужина и кто приложил свой ржавый клинок к ее пропаже?
Задумчиво блеснул кинжал и отвечал лениво:
- Слыхал я, что привезли в наш славный город прекрасную саблю, да вот про ее пропажу только слабое шуршание и уловил. Кажется, украл ее кто, а кто точно - мне не ведомо, и куда он уволок красавицу - тоже. Вроде как какой-то иноземец увел ее, мэйланьский, чует мой эфес! Ведь они повсюду, цены нам портят, жить не дают!- посетовал под конец он.
- Благодарю тебя, любезнейший, - звякнул, прячась в ножнах, каруд, и заставил Придатка выложить на стол пару серебряных монет, которые тут же исчезли в плотной руке Придатка-хозяина.
Большего ожидал Абдульалим, однако отчаиваться раньше времени не хотел. Только он задумался о том, где еще можно узнать о пропавшем подарке, как кто-то окликнул его негромко:
- Все наврал старик-хозяин, да я знаю, как есть!
Внимание каруда молниеносным выпадом переключилось на источник слов, что обещали новые крупицы сведений.
Голос принадлежал старому кукри, уже покрывавшемуся ржавчиной, но все еще жадно поблескивавшему из потертых ножен.
- Так поведай мне, о всеведающий, в чем же ошибся прошлый рассказчик? - спокойно звякнул Назир, пытаясь получше разглядеть говорившего.
- О, пусть сначала пара твоих монет поведают мне более интересную повесть о надвигающемся ужине! - сверкнул выгнутый кинжал.
- Серебро всегда говорит правду, а вот скажешь ли мне ее ты, я не уверен, - тень легла на показавшийся было клинок каруда.
- Не заплатишь - не узнаешь, любезнейший! - настойчиво звякнул кукри, не желая так просто отдавать то немногое, что знал сам, ибо больше нечем ему было заработать себе на ужин.
- Лови же, - нехотя заставил Назир Придатка кинуть мелкую монету собеседнику, - Еще получишь, если твой рассказ будет правдив и полезен мне.
- Ты не пожалеешь, - заверил его кинжал, а затем зашуршал ножнами,- слыхал я от одного своего знакомого, что сабельку ту вовсе не украли, а сама она сбежала, не желая к принцу Ашширу аль-Каби, да будет путь его освещен солнцем благодати и луной добродетели, в покои попадать.
- Но не сама ж сбежала она от могучих охранников шаха?! - изумленно скрипнул ножнами Абдульалим.
- Нуу, на сей счет могу смело сказать, что всему виной чужеземцы. Вся Хаффа уже стонет от них - на каждом углу чужая речь! Вот и с нашими порядками да обычаями уже не считаются и владык наших ни во что не ставят, будто не Блистающие то благородные, а ножи кухонные, что лишь для фруктов и пригодны! - уверенно зашелестел кукри.
- А какой стороны те чужестранцы, что помогли сбежать красавице?
- Этого я не знаю, почтеннейший, - покачнулся кинжал, но видя, как Придаток его собеседника завязывает мешочек с деньгами, торопливо скрипнул, - Но ты можешь на базарной площади или у циркачей местных спросить, поди знают - сами пришли издалека!
- Ты будто в Хаффе выкован, - негромко зашуршал ножнами каруд, заставляя Придатка кинуть еще пару монет Придатку кинжала,- однако ж сведения твои будут мне полезны, а благодарность моя уже звенит в твоем кошеле.
Теперь хоть что-то было известно, и потому Абдульалим, подождав, пока Придаток поднимется и расплатится с хозяином за чай, повел его вон из чайханы по узким улочкам в сторону базарной площади.
каруд Абдульалим Назир
Знойными и душными, как полдень в пустыне, кажутся улицы Хаффы после прохладных коридоров шахского дворца и погруженных в тень, словно мысли мудрой женщины, покоев принца Ашшира аль-Каби.
Абдульалим, молчаливый каруд, в сталь которого вот-вот вгрызутся ржавые пятна, плавно следовал по улицам, улочкам и площадям прекрасной Хаффы на поясе у своего чуть располневшего и одряхлевшего, но все еще сильного Придатка.
Снова Творец послал ему возможность показаться из ножен, снова дал его клинку работу шах-заде. Хоть и мог все еще Назир принимать участие в Беседах, но с каждой новой все слабее и слабее чувствовал он себя.
Силы его уходили, но оставались годы, прожитые в Хаффе, за которые он изучил ее, как свои ножны, и опыт, который никакая сила не заменит.
Поэтому с радостью принялся кинжал-каруд за поручение Ашшира аль-Каби разузнать, куда пропал его подарок, и кто должен отвечать за эту пропажу.
И теперь, чтобы сбросить с себя ложащуюся на клинок, будто тяжелая ткань, беспомощность, он спешил найти еще нескольких помощников принца, дабы сообщить им о приказе шах-заде, а затем и сам отправиться на поиски нужного перезвона, скрипа, шороха.
И вот несколько кинжалов и ножей, глаз и ушей принца, отправились по всей Хаффе узнавать о таинственной красавице, предназначавшейся принцу.
Сам же каруд направился в небольшую чайхану неподалеку от базарной площади, ибо где как не там жители и гости Хаффы могут обсудить новости и поделиться их сладостным звоном? Там, усадив Придатка и позволив ему наполнить несколько драгоценных минут наслаждением от вкуса пусть недорогого, но ароматного чая, Абдульалим стал прислушиваться к разговорам окружающих, а затем поманил к себе блестящий из-под грязных одежд Придатка кинжал-хозяина чайханы.
- Чего еще изволит господин? - без особого рвения поинтересовался кинжал, видя, что посетитель вовсе не собирается оставлять здесь большую часть содержимого кошелька. Недаром мудрецы говорят, что торговцу лишь транжира друг!
- А скажи-ка мне, любезнейший, - начал Назир, тускло сверкая полоской стали, показавшейся из ножен, - много ли нового случилось в последнее время в Хаффе? Стар я стал, скучно мне. Развлеки меня новостями, а я в долгу не останусь...
Увы, не был каруд богат, чтобы швыряться златом и серебром, будто камнями в преступников,но вознаграждение принца, которое превзойдет все траты, ежели будет исполнено поручение, желанным оазисом сверкало перед взором Назира.
Хозяин чайханы чуть оживился, звякнул ножнами, чтобы помощники-ножи были порасторопнее и обслуживали посетителей без его участия, а затем усадил тучного Придатка поближе к каруду.
- Ну что рассказать тебе, почтеннейший? Хаффа велика, в ней много людей, и новости есть всегда. Цены на чай упали, говорят, а лошади для Придатков наоборот подорожали. Цирк, слыхал я, приехал, да что там - еще никто толком не рассказывал...
- Я вижу, и впрямь много новостей, - перебил его Абдульалим, - А вот скажи мне, не слыхал ли ты про загадочную красавицу-саблю, что затмит блеском луну, очарованием - любой цветок, а красотой, говорят, может поспорить с нашей прекрасной принцессой Айши? Не говорил ли кто про то, куда же пропала эта жемчужина и кто приложил свой ржавый клинок к ее пропаже?
Задумчиво блеснул кинжал и отвечал лениво:
- Слыхал я, что привезли в наш славный город прекрасную саблю, да вот про ее пропажу только слабое шуршание и уловил. Кажется, украл ее кто, а кто точно - мне не ведомо, и куда он уволок красавицу - тоже. Вроде как какой-то иноземец увел ее, мэйланьский, чует мой эфес! Ведь они повсюду, цены нам портят, жить не дают!- посетовал под конец он.
- Благодарю тебя, любезнейший, - звякнул, прячась в ножнах, каруд, и заставил Придатка выложить на стол пару серебряных монет, которые тут же исчезли в плотной руке Придатка-хозяина.
Большего ожидал Абдульалим, однако отчаиваться раньше времени не хотел. Только он задумался о том, где еще можно узнать о пропавшем подарке, как кто-то окликнул его негромко:
- Все наврал старик-хозяин, да я знаю, как есть!
Внимание каруда молниеносным выпадом переключилось на источник слов, что обещали новые крупицы сведений.
Голос принадлежал старому кукри, уже покрывавшемуся ржавчиной, но все еще жадно поблескивавшему из потертых ножен.
- Так поведай мне, о всеведающий, в чем же ошибся прошлый рассказчик? - спокойно звякнул Назир, пытаясь получше разглядеть говорившего.
- О, пусть сначала пара твоих монет поведают мне более интересную повесть о надвигающемся ужине! - сверкнул выгнутый кинжал.
- Серебро всегда говорит правду, а вот скажешь ли мне ее ты, я не уверен, - тень легла на показавшийся было клинок каруда.
- Не заплатишь - не узнаешь, любезнейший! - настойчиво звякнул кукри, не желая так просто отдавать то немногое, что знал сам, ибо больше нечем ему было заработать себе на ужин.
- Лови же, - нехотя заставил Назир Придатка кинуть мелкую монету собеседнику, - Еще получишь, если твой рассказ будет правдив и полезен мне.
- Ты не пожалеешь, - заверил его кинжал, а затем зашуршал ножнами,- слыхал я от одного своего знакомого, что сабельку ту вовсе не украли, а сама она сбежала, не желая к принцу Ашширу аль-Каби, да будет путь его освещен солнцем благодати и луной добродетели, в покои попадать.
- Но не сама ж сбежала она от могучих охранников шаха?! - изумленно скрипнул ножнами Абдульалим.
- Нуу, на сей счет могу смело сказать, что всему виной чужеземцы. Вся Хаффа уже стонет от них - на каждом углу чужая речь! Вот и с нашими порядками да обычаями уже не считаются и владык наших ни во что не ставят, будто не Блистающие то благородные, а ножи кухонные, что лишь для фруктов и пригодны! - уверенно зашелестел кукри.
- А какой стороны те чужестранцы, что помогли сбежать красавице?
- Этого я не знаю, почтеннейший, - покачнулся кинжал, но видя, как Придаток его собеседника завязывает мешочек с деньгами, торопливо скрипнул, - Но ты можешь на базарной площади или у циркачей местных спросить, поди знают - сами пришли издалека!
- Ты будто в Хаффе выкован, - негромко зашуршал ножнами каруд, заставляя Придатка кинуть еще пару монет Придатку кинжала,- однако ж сведения твои будут мне полезны, а благодарность моя уже звенит в твоем кошеле.
Теперь хоть что-то было известно, и потому Абдульалим, подождав, пока Придаток поднимется и расплатится с хозяином за чай, повел его вон из чайханы по узким улочкам в сторону базарной площади.
Всё ещё во дворце
(потихонечкуплетём сеть интриг помогаем ближним, вместе с мастером, разумеется)
«- Этот Фахраш думает что самый умный, - мысли старого жреца текли размеренно, молитва, да ещё общая его успокаивали, - он конечно остр как и положено клинку, но иногда и ржавчина может удивлять»
Вот и последний поклон. Дождавшись когда уже полуразморенные, успевшие принять вина, придворные повторили его движение, старик выскользнул из бездны пороков в которую превратился трапезный зал.
Что главное в служении Творцу? Многие скажут – смирение. И будут правы, но только наполовину. Прочие скажут – познание! И тоже будут правы. Малая часть скажет – помощь ближнему, и даже они будут правы. Но старый жрец Менетах полагал, что как неразделимы мед, лепешка и горшок, так и эти три качества должны направлять жизнь каждого верного служителя Его. Смиренно познавать тайны окружающего мира славя Творца за это и помогать ближним обрести смысл и направление движения.
- Да будет милостив Творец к молитвам твоим, достославнейший Мадхат! – старый копеш шёл на встречу Визирю Торговли.
Слуги остановились вместе с хозяином и, словно опасаясь случайно оказаться у него на пути, поспешно сгрудились за спиной его Придатка. Мадхат Среброкрылый Сала-хад-Дин вырвал из рассеянной задумчивости тяжелый взгляд и устремил его на Менетаха. Всякий, даже слепец, мог заметить пламя ярости, бушевавшее на остро отточенном лезвии.
- Почтенный Менетах, - буркнул Визирь, - пусть оберегает Творец тебя до скончания века твоего и после.
- Умирать не страшно, когда есть кому продолжить твой путь, - жрец сразу успел сложить два и два, да и не нужно бежать к Мосту Гадателей чтобы прочесть то, что пободно сундуку выпирает из переполненного тюка, - Но я вижу что наш дорогой Хаджа... иного мнения?
Придаток жреца подошёл ближе к визирю.
Крепче клешней голодного скорпиона, ухватившего добычу, стиснули рукоять Сереброкрылого украшенные дорогими перстнями пальцы. Брошенное жрецом копье попало в цель.
- Иного мнения, - медленно, словно по слогам повторил Сала-хад-Дин, обуздывая гнев, - аль-Мусаввир отверг мою просьбу.
- Но ведь Блистающие могут и изменить своё мнение, - жрец махнул клинком слугам визиря, мол оставьте нас на минутку.
Голос старика был мягок словно шелк и спокоен словно гладь дворцового пруда в жаркий полдень.
Многоликий эскорт Среброликого, дождавшись подтверждения с его стороны, мгновенно исчез, оставив двух Высших наедине с интересами друг друга.
- Воистину, почтенный жрец зрит в самое сердце моих желаний, - стараясь не расплескать переполненный противоречивыми чувствами кувшин души, отвечал Визирь, - ты можешь помочь мне, многомудрый Менетах?
- Силы мои ничтожны, но я попытаюсь, о сиятельный. - придаток Менетаха воздел руки к небесам, - Ведь это мой прямой долг, помогать жаждущим и облегчать страдания душ.
- Твои слова вселяют в меня радость. Однако прожитые годы говорят мне о том, что за словами всегда скрывается то, что недоступно слуху, но раскрывается лишь перед испытующим взором разума. Итак, зачем, о почтенный, нужно тебе помогать мне и что ты хочешь за помощь?
- Разве благодарность рода Сала-хад-Дин сама по себе ничего не стоит? - улыбка осветила тёмный метал копеша. - Я хочу помочь тебе, чтобы род твой длился бесконечно и не угас словно ручей попавший в знойную пустыню, ужели это не лучшая из причин?
- Воистину, разве не обязал нас Творец помогать ближнему своему? – усмехнулся многоопытный Визирь, - что же, почтенный Менетах. Нет тяжелее бремени, чем долг, о котором неизвестно ничего кроме того, что однажды его придется отдать. Однако ради продолжения своего рода я готов пойти на все. Пусть аль-Мусаввир передумает, и я буду вечно благодарен тебе, о служитель Творца.
(потихонечку
«- Этот Фахраш думает что самый умный, - мысли старого жреца текли размеренно, молитва, да ещё общая его успокаивали, - он конечно остр как и положено клинку, но иногда и ржавчина может удивлять»
Вот и последний поклон. Дождавшись когда уже полуразморенные, успевшие принять вина, придворные повторили его движение, старик выскользнул из бездны пороков в которую превратился трапезный зал.
Что главное в служении Творцу? Многие скажут – смирение. И будут правы, но только наполовину. Прочие скажут – познание! И тоже будут правы. Малая часть скажет – помощь ближнему, и даже они будут правы. Но старый жрец Менетах полагал, что как неразделимы мед, лепешка и горшок, так и эти три качества должны направлять жизнь каждого верного служителя Его. Смиренно познавать тайны окружающего мира славя Творца за это и помогать ближним обрести смысл и направление движения.
- Да будет милостив Творец к молитвам твоим, достославнейший Мадхат! – старый копеш шёл на встречу Визирю Торговли.
Слуги остановились вместе с хозяином и, словно опасаясь случайно оказаться у него на пути, поспешно сгрудились за спиной его Придатка. Мадхат Среброкрылый Сала-хад-Дин вырвал из рассеянной задумчивости тяжелый взгляд и устремил его на Менетаха. Всякий, даже слепец, мог заметить пламя ярости, бушевавшее на остро отточенном лезвии.
- Почтенный Менетах, - буркнул Визирь, - пусть оберегает Творец тебя до скончания века твоего и после.
- Умирать не страшно, когда есть кому продолжить твой путь, - жрец сразу успел сложить два и два, да и не нужно бежать к Мосту Гадателей чтобы прочесть то, что пободно сундуку выпирает из переполненного тюка, - Но я вижу что наш дорогой Хаджа... иного мнения?
Придаток жреца подошёл ближе к визирю.
Крепче клешней голодного скорпиона, ухватившего добычу, стиснули рукоять Сереброкрылого украшенные дорогими перстнями пальцы. Брошенное жрецом копье попало в цель.
- Иного мнения, - медленно, словно по слогам повторил Сала-хад-Дин, обуздывая гнев, - аль-Мусаввир отверг мою просьбу.
- Но ведь Блистающие могут и изменить своё мнение, - жрец махнул клинком слугам визиря, мол оставьте нас на минутку.
Голос старика был мягок словно шелк и спокоен словно гладь дворцового пруда в жаркий полдень.
Многоликий эскорт Среброликого, дождавшись подтверждения с его стороны, мгновенно исчез, оставив двух Высших наедине с интересами друг друга.
- Воистину, почтенный жрец зрит в самое сердце моих желаний, - стараясь не расплескать переполненный противоречивыми чувствами кувшин души, отвечал Визирь, - ты можешь помочь мне, многомудрый Менетах?
- Силы мои ничтожны, но я попытаюсь, о сиятельный. - придаток Менетаха воздел руки к небесам, - Ведь это мой прямой долг, помогать жаждущим и облегчать страдания душ.
- Твои слова вселяют в меня радость. Однако прожитые годы говорят мне о том, что за словами всегда скрывается то, что недоступно слуху, но раскрывается лишь перед испытующим взором разума. Итак, зачем, о почтенный, нужно тебе помогать мне и что ты хочешь за помощь?
- Разве благодарность рода Сала-хад-Дин сама по себе ничего не стоит? - улыбка осветила тёмный метал копеша. - Я хочу помочь тебе, чтобы род твой длился бесконечно и не угас словно ручей попавший в знойную пустыню, ужели это не лучшая из причин?
- Воистину, разве не обязал нас Творец помогать ближнему своему? – усмехнулся многоопытный Визирь, - что же, почтенный Менетах. Нет тяжелее бремени, чем долг, о котором неизвестно ничего кроме того, что однажды его придется отдать. Однако ради продолжения своего рода я готов пойти на все. Пусть аль-Мусаввир передумает, и я буду вечно благодарен тебе, о служитель Творца.
Улицы Хаффы=> Дом Фахраша => Шахский Дворец
Сиятельный Ашшир аль-Каби и Многомудрый Фахраш Двуязыкий
Тонкие ножки гнедой кобылки торопливо отбивали замысловатую дробь на пыльных улицах цветущей Хаффы. Молодой саиф нетерпеливо постукивал о бедро Придатка, согнувшегося в седле. Шах-заде просил как можно быстрее выполнить его поручение, и заставлять светлорожденного ждать было чревато для его слуги.
- Дорогу, дорогу! - раздраженно звенел голос посланника шахского сына. Блистающие Хаффы торопливо уводили своих придатков порой из-под самых копыт изящной лошадки, что пугало ее и сердило седока.
Саиф все подгонял и подгонял молодого юношу-Придатка, спеша быстрее добраться до места - обиталища Фахраша Двуязыкого, который зачем-то понадобился принцу.
Вот наконец всадник остановился около ворот богатого дома, в котором жил Высший, спрыгнул с разгоряченной лошади и постучал в ворота.
С достоинством и неторопливостью идущего по бескрайней пустыни верблюда ворота отворились, позволяя взгляду проникнуть внутрь. А тут и бебут Халил застыл на дорожке на поясе Придатка, как будто в землю тут врос, а не случайно очутился. А хоть и очутился – отворял-то всё равно слуга, малый крис, ибо не пристало дворецкому Высшего Хаффы самому к входу бегать. Разве сам шах пожалует, тогда уж разговор иначе пойдёт.
- Какое дело заставило достойного человека торопиться в столь погожий теплый вечер, который более пригоден для неспешной прогулки по улицам города, чтобы услаждать свой слух и зрение его красотами?
Заставив все еще тяжело дышащего после скачки Придатка поклониться, саиф и сам почтительно качнулся на поясе юноши.
- Город наш, без всяких сомнений, красив, и да пошлет ему Творец процветания еще на долгие годы, но срочные дела не дают ушам слушать, а глазам видеть что-либо, к приказу не относящееся. А приказ не от кого-нибудь, а от самого светлорожденного принца Ашшира аль-Каби, да ниспошлют ему небеса сил и мудрости на долгие годы! Он хочет немедленно видеть многомудрого Фахраша Двуязыкого.
- Весьма сожалею, что не могу выполнить повелений пресветлейшего шах-заде, да ниспошлет ему Создатель многие века, но моего господина нет дома. Кокинул он свои чертоги вскоре после возвращения с великолепного празднества по случаю приезда вашего господина, что возвышается над Блистающими, как Хаффа над пустыней!
Однако не успел гонец растеряться, как сзади раздался голос Фахраша:
- Что там, Халил?
Гонец оглянулся и увидел высокого Придатка Шемира, вид коего был усталым, а по лицу катились капельки пота.
- Прибыл гонец от светлорожденного принца, и хочет видеть вас, господин! – торжественно возвестил бебут.
Придаток на миг возвёл глаза к небу, но Фахраш ответил сразу же.
- Конечно, я немедленно явлюсь. Коня!
(С Хигфом, да будет благословенен Творцом его отыгрыш
Сиятельный Ашшир аль-Каби и Многомудрый Фахраш Двуязыкий
Тонкие ножки гнедой кобылки торопливо отбивали замысловатую дробь на пыльных улицах цветущей Хаффы. Молодой саиф нетерпеливо постукивал о бедро Придатка, согнувшегося в седле. Шах-заде просил как можно быстрее выполнить его поручение, и заставлять светлорожденного ждать было чревато для его слуги.
- Дорогу, дорогу! - раздраженно звенел голос посланника шахского сына. Блистающие Хаффы торопливо уводили своих придатков порой из-под самых копыт изящной лошадки, что пугало ее и сердило седока.
Саиф все подгонял и подгонял молодого юношу-Придатка, спеша быстрее добраться до места - обиталища Фахраша Двуязыкого, который зачем-то понадобился принцу.
Вот наконец всадник остановился около ворот богатого дома, в котором жил Высший, спрыгнул с разгоряченной лошади и постучал в ворота.
С достоинством и неторопливостью идущего по бескрайней пустыни верблюда ворота отворились, позволяя взгляду проникнуть внутрь. А тут и бебут Халил застыл на дорожке на поясе Придатка, как будто в землю тут врос, а не случайно очутился. А хоть и очутился – отворял-то всё равно слуга, малый крис, ибо не пристало дворецкому Высшего Хаффы самому к входу бегать. Разве сам шах пожалует, тогда уж разговор иначе пойдёт.
- Какое дело заставило достойного человека торопиться в столь погожий теплый вечер, который более пригоден для неспешной прогулки по улицам города, чтобы услаждать свой слух и зрение его красотами?
Заставив все еще тяжело дышащего после скачки Придатка поклониться, саиф и сам почтительно качнулся на поясе юноши.
- Город наш, без всяких сомнений, красив, и да пошлет ему Творец процветания еще на долгие годы, но срочные дела не дают ушам слушать, а глазам видеть что-либо, к приказу не относящееся. А приказ не от кого-нибудь, а от самого светлорожденного принца Ашшира аль-Каби, да ниспошлют ему небеса сил и мудрости на долгие годы! Он хочет немедленно видеть многомудрого Фахраша Двуязыкого.
- Весьма сожалею, что не могу выполнить повелений пресветлейшего шах-заде, да ниспошлет ему Создатель многие века, но моего господина нет дома. Кокинул он свои чертоги вскоре после возвращения с великолепного празднества по случаю приезда вашего господина, что возвышается над Блистающими, как Хаффа над пустыней!
Однако не успел гонец растеряться, как сзади раздался голос Фахраша:
- Что там, Халил?
Гонец оглянулся и увидел высокого Придатка Шемира, вид коего был усталым, а по лицу катились капельки пота.
- Прибыл гонец от светлорожденного принца, и хочет видеть вас, господин! – торжественно возвестил бебут.
Придаток на миг возвёл глаза к небу, но Фахраш ответил сразу же.
- Конечно, я немедленно явлюсь. Коня!
(С Хигфом, да будет благословенен Творцом его отыгрыш
Высокие стены дворца снова раскрыли свои прохладные объятья, впуская туда слугу принца и зюльфакар. Не успевая даже на миг насладиться красотами внутреннего убранства, прошли они к покоям шах-заде.
Гулямы без вопросов пропустили их, и саиф, остановив Придатка возле занавесей, закрывающих часть личных покоев Ашшира, громко звякнул:
- Ваше поручение выполнено, мудрейший Фахраш Двуязыкий прибыл!
Через пару мгновений сам Ашшир аль-Каби и его стройный Придаток появились из-за занавесей. Шах-заде снял любимые парадные ножны и облачился в менее пышно украшенные, но более удобные. Печать мрачных мыслей коварной змеей обвила клинок Ашшира аль-Каби, да он и не скрывал своей тревоги.
- Рад видеть тебя, о Фахраш, чей клинок украшен не только прекрасной гравировкой, но и прекрасной душой! - обратился к Двуязыкому шах-заде, жестом отпуская посланника. - Я потревожил тебя, так как дело одно не дает мне покою, а обдумать и сделать предстоит очень многое! Надеюсь, ты окажешь мне честь недолгим разговором?
- Я тоже рад видеть тебя, о мой принц, удар которого не остановит никакая преграда, а острота клинка может сравниться лишь с остротой ума, - почтительно склонив рукоять, так что кисточки повисли в воздухе, отвечал Двуязыкий. – Чем могу быть полезен?
- Ты верно помнишь наш прошлый разговор? - начал Ашшир аль-Каби, подводя своего придатка к стрельчатому окну, - Так вот, Двуязыкий, мне нужна твоя помощь, ибо в горниле красноречия ковался твой клинок, а закалялся в красноречии. Никто с тобой в этом не сравнится, и потому обращаюсь я к тебе.
Принц замолк ненадолго, позволяя Придатку съесть несколько виноградин.
- Отец мой, великий шах, сталь которого годы покрыли славой, а Беседы - силой и опытом, и да блистает его клинок еще многие века, несомненно, любит нас с сестрой и желает нам обоим лучшего. Я с ним еще не говорил о том, что счастье ее не на троне, а в гареме любимого мужа, коим может стать принц Хакаса, если клинок его покрыть золотой пылью слов и подарков. Но я уверен, что отец поддержит меня в этом.
Шах-заде снова умолк. Тишина, легкой танцовщицей пронесшаяся по покоям принца, обволакивала клинок зюльфакара, заставляя подумать над уже сказаным.
- Но сколь бы велик и могуч не был мой отец, годы берут свое, и ржавчина сомнений начинает разъедать благородную сталь, - снова зазвенел клинок принца, и в звоне том тонкой коброй плясало глубокое сожаление и печаль, - И потому принять решение ему сложнее. Если же мы оба приложим усилие, то он будет решительнее, и тогда вскоре все встанет на свои места: принцесса будет счастлива под опекой мужа, а нагината - безгласна под властью Фахраша...
(и Мориан в лице светлейшего принца; или наоборот)
Гулямы без вопросов пропустили их, и саиф, остановив Придатка возле занавесей, закрывающих часть личных покоев Ашшира, громко звякнул:
- Ваше поручение выполнено, мудрейший Фахраш Двуязыкий прибыл!
Через пару мгновений сам Ашшир аль-Каби и его стройный Придаток появились из-за занавесей. Шах-заде снял любимые парадные ножны и облачился в менее пышно украшенные, но более удобные. Печать мрачных мыслей коварной змеей обвила клинок Ашшира аль-Каби, да он и не скрывал своей тревоги.
- Рад видеть тебя, о Фахраш, чей клинок украшен не только прекрасной гравировкой, но и прекрасной душой! - обратился к Двуязыкому шах-заде, жестом отпуская посланника. - Я потревожил тебя, так как дело одно не дает мне покою, а обдумать и сделать предстоит очень многое! Надеюсь, ты окажешь мне честь недолгим разговором?
- Я тоже рад видеть тебя, о мой принц, удар которого не остановит никакая преграда, а острота клинка может сравниться лишь с остротой ума, - почтительно склонив рукоять, так что кисточки повисли в воздухе, отвечал Двуязыкий. – Чем могу быть полезен?
- Ты верно помнишь наш прошлый разговор? - начал Ашшир аль-Каби, подводя своего придатка к стрельчатому окну, - Так вот, Двуязыкий, мне нужна твоя помощь, ибо в горниле красноречия ковался твой клинок, а закалялся в красноречии. Никто с тобой в этом не сравнится, и потому обращаюсь я к тебе.
Принц замолк ненадолго, позволяя Придатку съесть несколько виноградин.
- Отец мой, великий шах, сталь которого годы покрыли славой, а Беседы - силой и опытом, и да блистает его клинок еще многие века, несомненно, любит нас с сестрой и желает нам обоим лучшего. Я с ним еще не говорил о том, что счастье ее не на троне, а в гареме любимого мужа, коим может стать принц Хакаса, если клинок его покрыть золотой пылью слов и подарков. Но я уверен, что отец поддержит меня в этом.
Шах-заде снова умолк. Тишина, легкой танцовщицей пронесшаяся по покоям принца, обволакивала клинок зюльфакара, заставляя подумать над уже сказаным.
- Но сколь бы велик и могуч не был мой отец, годы берут свое, и ржавчина сомнений начинает разъедать благородную сталь, - снова зазвенел клинок принца, и в звоне том тонкой коброй плясало глубокое сожаление и печаль, - И потому принять решение ему сложнее. Если же мы оба приложим усилие, то он будет решительнее, и тогда вскоре все встанет на свои места: принцесса будет счастлива под опекой мужа, а нагината - безгласна под властью Фахраша...
(и Мориан в лице светлейшего принца; или наоборот)
- Как мудр мой принц!
Ясна, как лунный свет сталь, что легла на подушку; чист её блеск; твёрд голос Двуязыкого, ответившего почти мгновенно, без запинки. Не видны под этой оболочкой мысли и сомнения, что легли на изворотливый ум, перебирающий варианты событий, словно возможные реплики в Беседе. И быстро принято решение, по крайней мере никто не скажет иначе.
- Вы безусловно правы, светлейший Ашшир! Я поддержу вас. Но надо быть готовым к тому, что Творец не наделил женщин свойственной нам ясностью ума. И ваша любимая сестра Айши может не понять своего счастья. Сможет ли быть тверд с ней шах, направляя к будущему замужеству? Вы знаете отца.
- О да, в последнее время твердых движений не хватает его клинку, - качнулся, соглашаясь, шах-заде, - А прекрасной Айши не хватает порой дальновидности. Но и меня отец любит, а звон моего клинка порой заглушает все остальные в его ушах. К тому же я недавно вернулся, и он, быть может, будет более сговорчивым после долгой разлуки. Так или иначе, для начала необходимо, чтобы решение выдать мою прекрасную сестру, да охранит ее Творец от всех несчастий и бед, стало для отца так же ясно и очевидно, как то, что солнце восходит и заходит каждый день. А там уж к твердости клинка шаха присоединится и моя твердость и, я надеюсь, твоя мудрость.
"И ничто тогда не помешает пламенному шах-заде занять должное ему место," - скользнула невидимкой-бликом по клинку Ашшира мысль.
- Что ж, - согласно прошуршал мягкой тканью подушки зюльфакар. – Тогда нам нужно как можно скорее поговорить с окаймленным мудростью Хафизом аль-Рахшем!
- Я думаю, нам стоит говорить с ним по очереди, дабы наши слова не сыпались беспорядочным ворохом, а плавно отпечатывались стройной полировкой, - предложил принц, погружаясь в раздумья, - Желаешь поговорить с ним первым или тебя ждут другие неотложные дела?
- Есть ли дела, которых нельзя отложить ради шаха? - позвав придатка, Фахраш скрылся в одежде ножен. В его голосе была ирония, столь легкая, что принц мог и не уловить её. – Если есть возможность – лучше сейчас.
Золотой молнией скользнул блик по крутому, как и нрав, клинку Ашшира.
- Тогда разыщи его и поговори с ним, а затем и я чуть позже пролью шербет убеждений на его лезвие.
Фахраш и его Придаток склонились перед принцем, и Двуязыкий на поясе Шемира покинул комнату.
И снова с Хигфе
Ясна, как лунный свет сталь, что легла на подушку; чист её блеск; твёрд голос Двуязыкого, ответившего почти мгновенно, без запинки. Не видны под этой оболочкой мысли и сомнения, что легли на изворотливый ум, перебирающий варианты событий, словно возможные реплики в Беседе. И быстро принято решение, по крайней мере никто не скажет иначе.
- Вы безусловно правы, светлейший Ашшир! Я поддержу вас. Но надо быть готовым к тому, что Творец не наделил женщин свойственной нам ясностью ума. И ваша любимая сестра Айши может не понять своего счастья. Сможет ли быть тверд с ней шах, направляя к будущему замужеству? Вы знаете отца.
- О да, в последнее время твердых движений не хватает его клинку, - качнулся, соглашаясь, шах-заде, - А прекрасной Айши не хватает порой дальновидности. Но и меня отец любит, а звон моего клинка порой заглушает все остальные в его ушах. К тому же я недавно вернулся, и он, быть может, будет более сговорчивым после долгой разлуки. Так или иначе, для начала необходимо, чтобы решение выдать мою прекрасную сестру, да охранит ее Творец от всех несчастий и бед, стало для отца так же ясно и очевидно, как то, что солнце восходит и заходит каждый день. А там уж к твердости клинка шаха присоединится и моя твердость и, я надеюсь, твоя мудрость.
"И ничто тогда не помешает пламенному шах-заде занять должное ему место," - скользнула невидимкой-бликом по клинку Ашшира мысль.
- Что ж, - согласно прошуршал мягкой тканью подушки зюльфакар. – Тогда нам нужно как можно скорее поговорить с окаймленным мудростью Хафизом аль-Рахшем!
- Я думаю, нам стоит говорить с ним по очереди, дабы наши слова не сыпались беспорядочным ворохом, а плавно отпечатывались стройной полировкой, - предложил принц, погружаясь в раздумья, - Желаешь поговорить с ним первым или тебя ждут другие неотложные дела?
- Есть ли дела, которых нельзя отложить ради шаха? - позвав придатка, Фахраш скрылся в одежде ножен. В его голосе была ирония, столь легкая, что принц мог и не уловить её. – Если есть возможность – лучше сейчас.
Золотой молнией скользнул блик по крутому, как и нрав, клинку Ашшира.
- Тогда разыщи его и поговори с ним, а затем и я чуть позже пролью шербет убеждений на его лезвие.
Фахраш и его Придаток склонились перед принцем, и Двуязыкий на поясе Шемира покинул комнату.
И снова с Хигфе
Тронный зал
Найти шаха во дворце так же легко, как увидеть солнце на небе в погожий день. Мало того, что ощущаешь божественное сияние фарра, даже когда стены становятся преградой к его обладателю. Мало того, что любой слуга знает это и шепнет тебе. Но даже без этого, как все лучи идут от солнца, так все дела и люди кружатся вокруг шаха в сложнейшем танце. Спешат Малые туда и обратно, дабы мог Хафиз и те, кто имеет честь его лицезреть, не отказывать себе в удобствах; ждут в парадных ножнах просители, нервно покачиваясь на поясах; тянутся быть неподалеку Высшие – обитатели дворца, даже те, у которых вроде бы нет сейчас никакого дела к властителю Хаффы.
Почему так? А почему рубит острый клинок? Такова власть, в которой заключена тайна - даже помимо разлитого творцом на сталь правителей Хаффы сияния фарра.
У дверей Фахраш узнал, что сейчас правитель совещается с визирями. Конечно, он предпочел бы говорить с клинка на клинок, но аль-Рахш редко когда снисходит до приватных разговоров. Мелькнула мысль, что принц мог бы и позаботиться о такой возможности для Двуязыкого. Не хватает сиятельному пока опыта.
- Фахраш Двуязыкий из рода Абу-л-Фарах просит разрешения присутствовать на совете, - заявил он слуге в меру гордо, в меру смиренно.
Cлуга молчаливо склонился в нижайшем поклоне и тут же исчез, проскользнув под треугольной аркой скрещенных стражей-алебард. Вечность едва успела отсчитать минуту, как Блистающий вернулся. Все также не произнося ни единого слова, он махнул стражникам и те распахнули перед Фахрашем массивные двери тронного зала.
Едва Двуязыкий пересек порог, уже ожидая, как круговерть тяжелых золотых перстней, дорогих парчовых халатов и тонких шелковых поясов поглотит его, закружит, вдавит в чрево ожидающей шахского внимания толпы, но, к немалому удивлению Фахраша в тронном зале было сравнительно пустынно.
Кроме Визирей, чьи рукояти Двуязыкий знал так, словно те были отражением его собственной, присутствовало лишь несколько гулямов, что безмолвными недвижными статуями замерли по обе стороны от трона. Несколько Высших, принадлежавших к самым влиятельным родам Хаффы, тихо беседовали в отдалении по углам, иногда бросая взгляды на Визирей.
Низко склонил свою рукоять перед шахом Фахраш; затем Высший заговорил:
- Приветствую сиятельнейшего и могущественного шаха и верных советников его. Прошу прощения, что пыль дерзости осела на мой клинок, и рискнул я потревожить тех, что мудрыми речами творит будущее Хаффы. Однако я тоже пекусь об этом будущем. Однако прежде чем сказать что-либо, я хотел бы послушать речи других или же узнать, какой разговор осмелился прервать, ибо только глупец смотрит лишь на блеск собственного красноречия, не обращая внимания на собеседника.
(С сиятельным шахом-мастером, да пребудет с ним фарр)
Найти шаха во дворце так же легко, как увидеть солнце на небе в погожий день. Мало того, что ощущаешь божественное сияние фарра, даже когда стены становятся преградой к его обладателю. Мало того, что любой слуга знает это и шепнет тебе. Но даже без этого, как все лучи идут от солнца, так все дела и люди кружатся вокруг шаха в сложнейшем танце. Спешат Малые туда и обратно, дабы мог Хафиз и те, кто имеет честь его лицезреть, не отказывать себе в удобствах; ждут в парадных ножнах просители, нервно покачиваясь на поясах; тянутся быть неподалеку Высшие – обитатели дворца, даже те, у которых вроде бы нет сейчас никакого дела к властителю Хаффы.
Почему так? А почему рубит острый клинок? Такова власть, в которой заключена тайна - даже помимо разлитого творцом на сталь правителей Хаффы сияния фарра.
У дверей Фахраш узнал, что сейчас правитель совещается с визирями. Конечно, он предпочел бы говорить с клинка на клинок, но аль-Рахш редко когда снисходит до приватных разговоров. Мелькнула мысль, что принц мог бы и позаботиться о такой возможности для Двуязыкого. Не хватает сиятельному пока опыта.
- Фахраш Двуязыкий из рода Абу-л-Фарах просит разрешения присутствовать на совете, - заявил он слуге в меру гордо, в меру смиренно.
Cлуга молчаливо склонился в нижайшем поклоне и тут же исчез, проскользнув под треугольной аркой скрещенных стражей-алебард. Вечность едва успела отсчитать минуту, как Блистающий вернулся. Все также не произнося ни единого слова, он махнул стражникам и те распахнули перед Фахрашем массивные двери тронного зала.
Едва Двуязыкий пересек порог, уже ожидая, как круговерть тяжелых золотых перстней, дорогих парчовых халатов и тонких шелковых поясов поглотит его, закружит, вдавит в чрево ожидающей шахского внимания толпы, но, к немалому удивлению Фахраша в тронном зале было сравнительно пустынно.
Кроме Визирей, чьи рукояти Двуязыкий знал так, словно те были отражением его собственной, присутствовало лишь несколько гулямов, что безмолвными недвижными статуями замерли по обе стороны от трона. Несколько Высших, принадлежавших к самым влиятельным родам Хаффы, тихо беседовали в отдалении по углам, иногда бросая взгляды на Визирей.
Низко склонил свою рукоять перед шахом Фахраш; затем Высший заговорил:
- Приветствую сиятельнейшего и могущественного шаха и верных советников его. Прошу прощения, что пыль дерзости осела на мой клинок, и рискнул я потревожить тех, что мудрыми речами творит будущее Хаффы. Однако я тоже пекусь об этом будущем. Однако прежде чем сказать что-либо, я хотел бы послушать речи других или же узнать, какой разговор осмелился прервать, ибо только глупец смотрит лишь на блеск собственного красноречия, не обращая внимания на собеседника.
(С сиятельным шахом-мастером, да пребудет с ним фарр)
Визири, наградив ножны Двуязыкого мимолетным взглядом, вернулись к горячему спору, пылающему между ними и шахом. Лишь почтенный Саим аль-Аббак ибн-Муид, сверкнув жемчугом, щедро рассыпанным по эфесу, отделился от сгрудившихся над троном Блистающих.
- Приветствую тебя, почтенный сын рода Абу-л-Фарах. Как и всегда, нет единства между Визирями, - устало пробормотал главный казначей, - ох, Творец, будь милосерден. Воистину, мне жалко высокорожденного Хафиза, который вынужден выслушивать их трения с рассвета и до заката.
- Не в бесконечном споре многих сокрыта истина, - согласно кивнул Фахраш, впитывая речи о денежных трудностях, что бились вокруг трона, как море вокруг одинокой скалы. – Воистину до шаха должно доходить лишь главное, а не это многословье.
- С другой стороны, ежели управление Хаффой и прилежащими землями возложить на одного Блистающего, то преломится его клинок, не важно сколь прочным и гибким выковал его Повитуха… - заметил аль-Аббак, подставляя полированные бока вниманию Двуязыкого, - советники нужны и важны, вот только подбирать советников необходимо с осторожностью, присущей ювелиру, что из золотых нитей, жемчуга и драгоценных нитей сплетает ожерелье.
- Еще их нужно направлять, - блеснул Фахраш. – Ибо что проку, если они повторят шаху десять раз? Наполнится ли казна? Да и зачем нужен тогда великий визирь, которой здесь нет? Неужто не для того, чтобы эти занимались делом, да вместе – а не мольбами у трона?
- И правда, где скрывается Очико Юо, когда ее место – у трона шаха? – кивнул казначей, известный противник иноземцев, - воистину, неисповедимы пути мейланьские, одно лишь известно: для нас, хаффийцев, Творец уготовил свою тропу. К чему нам чужие дороги?..
Тем временем вокруг трона пришло движение. Придатки визирей кивали, поглаживая длинные бороды, а сами визири безмолвно покачивались, стараясь не упустить ни слова, соскальзывающего с клинка Хафиза аль-Рахша.
- … по таким вопросам необходимо весь совет собрать, но многих средь вас я не вижу. Так или иначе, дела государственные подождать могут, ибо завтра всех нас ждет великий день. После же я велю Очико собрать у трона всех вас сызнова. Тогда и решим.
Зашелестели халаты. Все также молчаливо визири склонились, едва ль не касаясь рукоятями мозаичного пола.
- А теперь прошения. Позовите Фахраша из рода Абу-ль-Фарах, - распорядился сиятельный ятаган, не поднимаясь с мягких подушек, - в благодарность за службу, которую он когда-то нес, я готов выслушать его прямо сейчас.
продолжение с Хигфом, да не оступится он на пути праведном!
- Приветствую тебя, почтенный сын рода Абу-л-Фарах. Как и всегда, нет единства между Визирями, - устало пробормотал главный казначей, - ох, Творец, будь милосерден. Воистину, мне жалко высокорожденного Хафиза, который вынужден выслушивать их трения с рассвета и до заката.
- Не в бесконечном споре многих сокрыта истина, - согласно кивнул Фахраш, впитывая речи о денежных трудностях, что бились вокруг трона, как море вокруг одинокой скалы. – Воистину до шаха должно доходить лишь главное, а не это многословье.
- С другой стороны, ежели управление Хаффой и прилежащими землями возложить на одного Блистающего, то преломится его клинок, не важно сколь прочным и гибким выковал его Повитуха… - заметил аль-Аббак, подставляя полированные бока вниманию Двуязыкого, - советники нужны и важны, вот только подбирать советников необходимо с осторожностью, присущей ювелиру, что из золотых нитей, жемчуга и драгоценных нитей сплетает ожерелье.
- Еще их нужно направлять, - блеснул Фахраш. – Ибо что проку, если они повторят шаху десять раз? Наполнится ли казна? Да и зачем нужен тогда великий визирь, которой здесь нет? Неужто не для того, чтобы эти занимались делом, да вместе – а не мольбами у трона?
- И правда, где скрывается Очико Юо, когда ее место – у трона шаха? – кивнул казначей, известный противник иноземцев, - воистину, неисповедимы пути мейланьские, одно лишь известно: для нас, хаффийцев, Творец уготовил свою тропу. К чему нам чужие дороги?..
Тем временем вокруг трона пришло движение. Придатки визирей кивали, поглаживая длинные бороды, а сами визири безмолвно покачивались, стараясь не упустить ни слова, соскальзывающего с клинка Хафиза аль-Рахша.
- … по таким вопросам необходимо весь совет собрать, но многих средь вас я не вижу. Так или иначе, дела государственные подождать могут, ибо завтра всех нас ждет великий день. После же я велю Очико собрать у трона всех вас сызнова. Тогда и решим.
Зашелестели халаты. Все также молчаливо визири склонились, едва ль не касаясь рукоятями мозаичного пола.
- А теперь прошения. Позовите Фахраша из рода Абу-ль-Фарах, - распорядился сиятельный ятаган, не поднимаясь с мягких подушек, - в благодарность за службу, которую он когда-то нес, я готов выслушать его прямо сейчас.
продолжение с Хигфом, да не оступится он на пути праведном!
Полы одеяний Шемира колыхнулись вокруг Двуязыкого, когда направил зюльфакар своего придатка к трону. Низко поклонились они оба, как приличествует перед тем, кто держит в своих ножнах судьбы как безродных, так и Высших.
- Пресветлый шах! – начал Двуязыкий. – Мудрое правление твое достойно любой поэмы, но я не возьму на себя смелость её сложить, ибо ни одна поэма недостойна тебя! Я слышал, как визири говорили об оскудении казны, хотя должны были печься об этом раньше. Позволь верному слуге своему Фахрашу высказать мысль. Возможно, она поможет наполнить казну и укрепит власть, хотя судить об этом тебе, светлейший! Говорят, что в Хакасе хороши нынче урожаи винограда, да и скот отменно жирен, и потому полна их казна... Но не это главное. Они хотят заполучить в свой дом принцессу Айши. Не гневайся, но думаю, что ей понравится Хакас и пойдет на благо семейный союз, свой дом и душевный покой.
Сиятельный шах приподнялся с подушки, позволяя костлявым пальцам Муххамеда-придатка обвить золоченую рукоять. Хафиз молчал. В его затуманенном старостью, но все еще не утерявшем остроты взгляде вспыхнула оброненная долгими спорами с визирями искра гнева.
- Ты не первый, кто осмеливается мне намекать замужество луноликой Айши, - холодно произнес он, - таков мой ответ: род абу-Нарра платит долги золотом и невольниками, а не собственными отпрысками, коих, Творец свидетель, всего двое.
Прежде, чем продолжить речь, шах позволил покрывалу безмолвия опуститься на тронный зал. Наконец, когда Высшие уже с опаской стали поглядывать на Хафиза и с сочувствием на Фахраша, он произнес:
- Айши еще лишь дитя. Пусть обманчив ее пленительный лик, но до тех пор, пока пламень Посвящения не закалит булатное тело, я не позволю даже мысли о замужестве коснутся ее клинка! Шагай с миром, Двуязыкий, и не гневи своего господина понапрасну.
- Лишь мысль о благе твоем и Хаффы руководила мной, - поклонился Фахраш, сохраняя достоинство, словно и не было шахского гнева.- Прости, великий, не буду более я, недостойный слуга, отнимать твое время, повторяя просьбы по многу раз, как делают иные.
Вновь почтительно склонилась рукоять, прозвучали приглушенные коврами шаги, и покинул зал Двуязыкий. Направил он свои стопы к покоям принца, но не зашел туда, а лишь позвал одного из доверенных Малых того, и попросил передать Ашширу три слова: до Посвящения – рано. После чего покинул дворец.
(завершение... Знать бы еще, какой путь праведный!)
- Пресветлый шах! – начал Двуязыкий. – Мудрое правление твое достойно любой поэмы, но я не возьму на себя смелость её сложить, ибо ни одна поэма недостойна тебя! Я слышал, как визири говорили об оскудении казны, хотя должны были печься об этом раньше. Позволь верному слуге своему Фахрашу высказать мысль. Возможно, она поможет наполнить казну и укрепит власть, хотя судить об этом тебе, светлейший! Говорят, что в Хакасе хороши нынче урожаи винограда, да и скот отменно жирен, и потому полна их казна... Но не это главное. Они хотят заполучить в свой дом принцессу Айши. Не гневайся, но думаю, что ей понравится Хакас и пойдет на благо семейный союз, свой дом и душевный покой.
Сиятельный шах приподнялся с подушки, позволяя костлявым пальцам Муххамеда-придатка обвить золоченую рукоять. Хафиз молчал. В его затуманенном старостью, но все еще не утерявшем остроты взгляде вспыхнула оброненная долгими спорами с визирями искра гнева.
- Ты не первый, кто осмеливается мне намекать замужество луноликой Айши, - холодно произнес он, - таков мой ответ: род абу-Нарра платит долги золотом и невольниками, а не собственными отпрысками, коих, Творец свидетель, всего двое.
Прежде, чем продолжить речь, шах позволил покрывалу безмолвия опуститься на тронный зал. Наконец, когда Высшие уже с опаской стали поглядывать на Хафиза и с сочувствием на Фахраша, он произнес:
- Айши еще лишь дитя. Пусть обманчив ее пленительный лик, но до тех пор, пока пламень Посвящения не закалит булатное тело, я не позволю даже мысли о замужестве коснутся ее клинка! Шагай с миром, Двуязыкий, и не гневи своего господина понапрасну.
- Лишь мысль о благе твоем и Хаффы руководила мной, - поклонился Фахраш, сохраняя достоинство, словно и не было шахского гнева.- Прости, великий, не буду более я, недостойный слуга, отнимать твое время, повторяя просьбы по многу раз, как делают иные.
Вновь почтительно склонилась рукоять, прозвучали приглушенные коврами шаги, и покинул зал Двуязыкий. Направил он свои стопы к покоям принца, но не зашел туда, а лишь позвал одного из доверенных Малых того, и попросил передать Ашширу три слова: до Посвящения – рано. После чего покинул дворец.
(завершение... Знать бы еще, какой путь праведный!)
Тронный Зал
Аххамад Шамсу-д-Дин и Мустафа аль-Шайам
Аххамад Шамсу-д-Дин уже собирался покинуть тронный зал, рассудив, что проку от дальнейшего спора с шахом и визирями не будет, когда обрывок речи Фахраша Двуязыкого зацепился за край крестовины. Заинтересованный Аххамад замедлил шаг нетерпеливого Придатка и прислушался к словам бывшего Великого Визиря.
- Ах, значит, вокруг Айши абу-Нарра водят хороводы черные тучи, - легким дуновением ветерка коснулся слуха Шамсу-д-Дина голос Мустафы аль-Шайама.
Мустафа аль-Шайам, давний его товарищ, чье семейное древо восходило корнями к самому основанию Хаффы, принадлежал к кругу визирей-советников и ведал вопросами соседних халифатов, чьи интересы нередко пересекались с интересами фарр-ла-Хаффа.
- Воистину так, друг Мустафа, - согласился Аххамад, наблюдая как Фахраш покидает тронный зал, - впрочем, шах отверг советы Двуязыкого.
- Отверг. Но кто знает, возможно, найдется умелец, что расстелет перед шахом ковры сладких речей, ступая по которым, мысли шаха однажды воплотятся в решении о хакасском замужестве принцессы Айши.
- Вижу, не мне одному слышно, как скребутся под половицами крысы, - тихо произнес Шамсу-д-Дин, следуя вместе с аль-Шайамом в дальний угол зала, где не было иных свидетелей их разговора, кроме безмолвных теней.
- Отбросим же чадры таинственности с лиц наших помыслов, друг Аххамад, - звякнул ножнами Мустафа, - мы знаем друг друга с самого рождения. Не стоит утаивать друг от друга то, что нам обоим принесет процветание, а нашим врагам – погибель.
- Твои слова подобны чистому пруду, в котором плещется отражение моей души, - кивнул Аххамад, - если и есть двое в этом дворце, кто не помышляет друг против друга, так это мы.
Блистающие обменялись теплыми улыбками, а их Придатки – крепкими рукопожатиями, словно подтверждая, что узы, скреплявшие их души, также прочны, как и декады назад.
- В моем сердце нет веры в то, что Творец продлит дни сиятельного Хафиза аль-Рахша в бесконечность, - осторожно, словно прощупывая почву, произнес Аххамад Шамсу-д-Дин, - что будет, когда трон опустеет?..
- Если рукоять шах-заде украсит сияние божественного фарра, то его безумные амбиции, чуждость помыслов и порочность погубят Дворец, а вместе с ним и всю Хаффу, - ответил аль-Шайам.
- Верно мыслишь, друг Мустафа, - согласился Аххамад, - мы не можем позволить случаю короновать принца. Куда желаннее на троне для нас принцесса. Она юна и всем сердцем предана традициям Хаффы. Рассудительная неопытность заставит луноликую Айши опираться на нас, на визирей. Мы не только обеспечим себе прочные места подле трона, но также и свернем Хаффу с дороги, ведущей в бездну.
- Значит, нужно заставить шаха забыть об Ашшире аль-Каби, - кивнул аль-Шайам, - но это будет непросто, ибо разум Хафиза помутнен почтенным возрастом. Несмотря на все, он души не чает в змее, что дремлет в ножнах принца.
- Сначала предупредим принцессу о сетях, что плетет вокруг нее Двуязыкий.
- Предупредим. Впрочем, думаю, еще до заката солнца сам принц явится к подножию трона Хафиза, чтобы нашептывать отцу чужеродные мысли. Да и не один один - одному Творцу известно сколь много союзников у принца.
- Испокон веков шах доверял мне в делах, касавшихся соседних Халифатов. Покуда я занимаю свой пост, я не позволю мысли о хакасском замужестве проникнуть в ножны Хафиза аль-Рахша, - пообещал Мустафа, скользнув взглядов в сторону сиятельного ятагана, покоившегося на мягком атласе.
- Я доверяю тебе, друг. Держи колесницу мыслей шаха вдали от шатра хакасского принца. Я же тем временем обращу стопы моего Придатка в покои принцессы, чтобы предупредить о надвигающейся опасности, ибо Творец свидетель, одним замужеством шах-заде не ограничится и в скором будущем извергнет из глубин своей черной души еще не одну каверзу.
- Воистину так. Однако не будем откладывать семя наших планов до следующего лета, ежели они могут пустить корни прямо сейчас, - с железной решимостью, словно кузнец, раз за разом поднимающий молот, произнес Мустафа аль-Шайам, - еще до того, как солнце покинет небо и взойдет вновь, до часа церемонии Посвящения, принцесса должна услышать о коварстве своего брата.
- Значит, мы пришли к решению, - кивнул Аххамад Шамсу-д-Дин, - я отправлюсь к луноликой Айши, а ты не позволяй тени Ашшира аль-Каби пасть на разум сиятельного шаха.
- Да будет так.
Аххамад Шамсу-д-Дин и Мустафа аль-Шайам
Аххамад Шамсу-д-Дин уже собирался покинуть тронный зал, рассудив, что проку от дальнейшего спора с шахом и визирями не будет, когда обрывок речи Фахраша Двуязыкого зацепился за край крестовины. Заинтересованный Аххамад замедлил шаг нетерпеливого Придатка и прислушался к словам бывшего Великого Визиря.
- Ах, значит, вокруг Айши абу-Нарра водят хороводы черные тучи, - легким дуновением ветерка коснулся слуха Шамсу-д-Дина голос Мустафы аль-Шайама.
Мустафа аль-Шайам, давний его товарищ, чье семейное древо восходило корнями к самому основанию Хаффы, принадлежал к кругу визирей-советников и ведал вопросами соседних халифатов, чьи интересы нередко пересекались с интересами фарр-ла-Хаффа.
- Воистину так, друг Мустафа, - согласился Аххамад, наблюдая как Фахраш покидает тронный зал, - впрочем, шах отверг советы Двуязыкого.
- Отверг. Но кто знает, возможно, найдется умелец, что расстелет перед шахом ковры сладких речей, ступая по которым, мысли шаха однажды воплотятся в решении о хакасском замужестве принцессы Айши.
- Вижу, не мне одному слышно, как скребутся под половицами крысы, - тихо произнес Шамсу-д-Дин, следуя вместе с аль-Шайамом в дальний угол зала, где не было иных свидетелей их разговора, кроме безмолвных теней.
- Отбросим же чадры таинственности с лиц наших помыслов, друг Аххамад, - звякнул ножнами Мустафа, - мы знаем друг друга с самого рождения. Не стоит утаивать друг от друга то, что нам обоим принесет процветание, а нашим врагам – погибель.
- Твои слова подобны чистому пруду, в котором плещется отражение моей души, - кивнул Аххамад, - если и есть двое в этом дворце, кто не помышляет друг против друга, так это мы.
Блистающие обменялись теплыми улыбками, а их Придатки – крепкими рукопожатиями, словно подтверждая, что узы, скреплявшие их души, также прочны, как и декады назад.
- В моем сердце нет веры в то, что Творец продлит дни сиятельного Хафиза аль-Рахша в бесконечность, - осторожно, словно прощупывая почву, произнес Аххамад Шамсу-д-Дин, - что будет, когда трон опустеет?..
- Если рукоять шах-заде украсит сияние божественного фарра, то его безумные амбиции, чуждость помыслов и порочность погубят Дворец, а вместе с ним и всю Хаффу, - ответил аль-Шайам.
- Верно мыслишь, друг Мустафа, - согласился Аххамад, - мы не можем позволить случаю короновать принца. Куда желаннее на троне для нас принцесса. Она юна и всем сердцем предана традициям Хаффы. Рассудительная неопытность заставит луноликую Айши опираться на нас, на визирей. Мы не только обеспечим себе прочные места подле трона, но также и свернем Хаффу с дороги, ведущей в бездну.
- Значит, нужно заставить шаха забыть об Ашшире аль-Каби, - кивнул аль-Шайам, - но это будет непросто, ибо разум Хафиза помутнен почтенным возрастом. Несмотря на все, он души не чает в змее, что дремлет в ножнах принца.
- Сначала предупредим принцессу о сетях, что плетет вокруг нее Двуязыкий.
- Предупредим. Впрочем, думаю, еще до заката солнца сам принц явится к подножию трона Хафиза, чтобы нашептывать отцу чужеродные мысли. Да и не один один - одному Творцу известно сколь много союзников у принца.
- Испокон веков шах доверял мне в делах, касавшихся соседних Халифатов. Покуда я занимаю свой пост, я не позволю мысли о хакасском замужестве проникнуть в ножны Хафиза аль-Рахша, - пообещал Мустафа, скользнув взглядов в сторону сиятельного ятагана, покоившегося на мягком атласе.
- Я доверяю тебе, друг. Держи колесницу мыслей шаха вдали от шатра хакасского принца. Я же тем временем обращу стопы моего Придатка в покои принцессы, чтобы предупредить о надвигающейся опасности, ибо Творец свидетель, одним замужеством шах-заде не ограничится и в скором будущем извергнет из глубин своей черной души еще не одну каверзу.
- Воистину так. Однако не будем откладывать семя наших планов до следующего лета, ежели они могут пустить корни прямо сейчас, - с железной решимостью, словно кузнец, раз за разом поднимающий молот, произнес Мустафа аль-Шайам, - еще до того, как солнце покинет небо и взойдет вновь, до часа церемонии Посвящения, принцесса должна услышать о коварстве своего брата.
- Значит, мы пришли к решению, - кивнул Аххамад Шамсу-д-Дин, - я отправлюсь к луноликой Айши, а ты не позволяй тени Ашшира аль-Каби пасть на разум сиятельного шаха.
- Да будет так.
Саи-алхимики, Кали и Чандра в саду Фахраша Двуязыкого
(с Оррофином, да осияет его благодать..м.. чего-нибудь))))
Остаток дня циркачи переезжали в усадьбу Двуязыкого. Ревели звери, цветасто ругались носильщики, коротко и тихо распоряжался Мурамаса, всё это перекрывал могучий Бертран, костерящий всё, что видит, творчески сочетая родной язык с гибкой восточной речью, а близнецы Сай с философским спокойствием наблюдали всё это из повозки, где их Придаток, удобно расположившись на ларце с зельями и порошками, потягивала чай из пиалы.
Вечером, когда весьма удивлённый дворецкий таки пустил циркачей во двор усадьбы и выделил им там место, Саи выбрались под яркие восточные звёзды и засверкали, заблестели в воздухе, отражая их удивлённый свет в лихом и быстром танце, словно в Беседе в незримым противником.
Кали и Чандра коротко переговаривались, пока придаток их песчаной эфой скользил по песку толпы, ни разу не столкнувшись плечом с каким-нибудь особенно внимательным к окрестным красотам прохожим. Цирк вейца помог бы не только развить связи и укрепить положение катаров. Через него можно влиять на многих и многих; возможно, при огромной доле удачи, удастся приподнять шелковый полг и вытащить на солнечный свет задиру-фалкона и его нанимателя. Ах, изящные Саи, колдуны зелий, как бы хотелось сестрам пристегнуть их к серебряному поясу дружбы!
У кованой ограды усадьбы Фахраша Сирокко остановился. Расшитый гомоном и шумом шатер цирка виднелся оттуда, но и луну видит каждый, однако никому не удавалось прикоснуться к ней и кончиком лезвия. Кали потянула сестру и придатка к стражникам.
- Позволь, не здесь ли цирк почтенного Мурамасы нашел свой приют? Мы с сестрой отлучились с площади, чтобы отнести поручение одному другу нашего господина, однако, когда вернулись, нашли стоянку пустой, что плошку бедняка в месяц Рамадан.
- Здесь, только почему поверю я такому, как ты? Может, проникнуть ты хочешь в покои Двуязыкого и вред нанести сиянию его?
- Ооох, бедствия семи пустынь, зачем мне обижать твоего господина? Хорошо же! будь любезен, расточи немного бисера своего времени и позови моего господина.
Придаток замер в высокой боевой стойке, когда от ворот раздались звуки разговора.
- Брат мой, не ослышался ли я? - спросил Правый
- Возможно, брат мой, но тогда и меня тоже уже слух подводит! -сверкнул в ответ Левый и повёл Придатка по направлению к звукам
Чандра, предоставившая сестре вести кобылу разговора, насторожилась.знакомая фигура приближалась к ним. Возможно, следовало оставить путь терний и пойти более легким?
- Послушай, сестра, не стоит отнимать у почтенного господина стражника минуты его жизни, он и без того отдал нам их достаточно. Посмотри, вот идут не те ли, кто привечает нас между представлениями?
- Во имя всех пророков, сёстры! - провозгласил Правый Сай ещё издали. - Что за дело задержало вас столь долго вне стен нашего родного шатра?- Братья! Как же радостно видеть вас! Пожалуй, глоток вина в жаркий полдень не столь желанен! - Чандра крикнула Саям, Кали подмигнула копью, который со вздохом посторонился, открывая перед катарами узорные ворота. С благодарностью Сирокко вошел под сень владений Фахраша и поспешил к алхимикам, прочь от любопытных, хоть и безучастных внешне, ушей стражника-копья.
- Можем ли мы просить о милости разговора с клинка на клинок? - почти шептала Чандра, когда до Саев оставалось меньше двух шагов.
- Как могут скромные алхимики отказать столь блистательным красавицам? - игриво сверкнул Левый Сай.
- Если, конечно, беседа не будет значить предательства Мурамасы или цирка, - добавил Правый
- О,вряд ли серые птицы наших мыслей залетят так далеко, - пробормотала Кали, позволяя сестре остепительно улыбаться, не скрывая радости от встречи. - Мы лишь пришли уточнить цену. Как видно, разрешение властей вам не нужно больше?
- Узоры на ковре судьбы сошлись именно так, о сияющие в свете луны! - качнул острием Правый Сай. - Так что, давайте будем считать ту ничтожную скляницу...ну скажем знаком наших тёплых чувств к той Хаффе, что скрывает своё лицо чадрой теней!
- О, чародеи слов, блаженной вестью осчастливили вы ничтожных. Но и в долгу не могут оставаться катары. Хорошо, пусть это остается на бархате нашей совести алмазной брошью напоминания. Но расскажите, как случилось, что цирк ваш здесь?
(с Оррофином, да осияет его благодать..м.. чего-нибудь))))
Остаток дня циркачи переезжали в усадьбу Двуязыкого. Ревели звери, цветасто ругались носильщики, коротко и тихо распоряжался Мурамаса, всё это перекрывал могучий Бертран, костерящий всё, что видит, творчески сочетая родной язык с гибкой восточной речью, а близнецы Сай с философским спокойствием наблюдали всё это из повозки, где их Придаток, удобно расположившись на ларце с зельями и порошками, потягивала чай из пиалы.
Вечером, когда весьма удивлённый дворецкий таки пустил циркачей во двор усадьбы и выделил им там место, Саи выбрались под яркие восточные звёзды и засверкали, заблестели в воздухе, отражая их удивлённый свет в лихом и быстром танце, словно в Беседе в незримым противником.
Кали и Чандра коротко переговаривались, пока придаток их песчаной эфой скользил по песку толпы, ни разу не столкнувшись плечом с каким-нибудь особенно внимательным к окрестным красотам прохожим. Цирк вейца помог бы не только развить связи и укрепить положение катаров. Через него можно влиять на многих и многих; возможно, при огромной доле удачи, удастся приподнять шелковый полг и вытащить на солнечный свет задиру-фалкона и его нанимателя. Ах, изящные Саи, колдуны зелий, как бы хотелось сестрам пристегнуть их к серебряному поясу дружбы!
У кованой ограды усадьбы Фахраша Сирокко остановился. Расшитый гомоном и шумом шатер цирка виднелся оттуда, но и луну видит каждый, однако никому не удавалось прикоснуться к ней и кончиком лезвия. Кали потянула сестру и придатка к стражникам.
- Позволь, не здесь ли цирк почтенного Мурамасы нашел свой приют? Мы с сестрой отлучились с площади, чтобы отнести поручение одному другу нашего господина, однако, когда вернулись, нашли стоянку пустой, что плошку бедняка в месяц Рамадан.
- Здесь, только почему поверю я такому, как ты? Может, проникнуть ты хочешь в покои Двуязыкого и вред нанести сиянию его?
- Ооох, бедствия семи пустынь, зачем мне обижать твоего господина? Хорошо же! будь любезен, расточи немного бисера своего времени и позови моего господина.
Придаток замер в высокой боевой стойке, когда от ворот раздались звуки разговора.
- Брат мой, не ослышался ли я? - спросил Правый
- Возможно, брат мой, но тогда и меня тоже уже слух подводит! -сверкнул в ответ Левый и повёл Придатка по направлению к звукам
Чандра, предоставившая сестре вести кобылу разговора, насторожилась.знакомая фигура приближалась к ним. Возможно, следовало оставить путь терний и пойти более легким?
- Послушай, сестра, не стоит отнимать у почтенного господина стражника минуты его жизни, он и без того отдал нам их достаточно. Посмотри, вот идут не те ли, кто привечает нас между представлениями?
- Во имя всех пророков, сёстры! - провозгласил Правый Сай ещё издали. - Что за дело задержало вас столь долго вне стен нашего родного шатра?- Братья! Как же радостно видеть вас! Пожалуй, глоток вина в жаркий полдень не столь желанен! - Чандра крикнула Саям, Кали подмигнула копью, который со вздохом посторонился, открывая перед катарами узорные ворота. С благодарностью Сирокко вошел под сень владений Фахраша и поспешил к алхимикам, прочь от любопытных, хоть и безучастных внешне, ушей стражника-копья.
- Можем ли мы просить о милости разговора с клинка на клинок? - почти шептала Чандра, когда до Саев оставалось меньше двух шагов.
- Как могут скромные алхимики отказать столь блистательным красавицам? - игриво сверкнул Левый Сай.
- Если, конечно, беседа не будет значить предательства Мурамасы или цирка, - добавил Правый
- О,вряд ли серые птицы наших мыслей залетят так далеко, - пробормотала Кали, позволяя сестре остепительно улыбаться, не скрывая радости от встречи. - Мы лишь пришли уточнить цену. Как видно, разрешение властей вам не нужно больше?
- Узоры на ковре судьбы сошлись именно так, о сияющие в свете луны! - качнул острием Правый Сай. - Так что, давайте будем считать ту ничтожную скляницу...ну скажем знаком наших тёплых чувств к той Хаффе, что скрывает своё лицо чадрой теней!
- О, чародеи слов, блаженной вестью осчастливили вы ничтожных. Но и в долгу не могут оставаться катары. Хорошо, пусть это остается на бархате нашей совести алмазной брошью напоминания. Но расскажите, как случилось, что цирк ваш здесь?
(с Сигрид, да будет хвост её пушист, а нос холоден)
- Случилось так, - охотно начал Правый
- Что к почтенному Мурамасе пришёл незнакомец, желающий услышать новости о землях и сынах Запада, что в Хаффе иногда обретаются, а в овтет за то предложил обустроиться на его, ну тоесть, я хотел сказать, Двуязыкого, да сияют его клинки вечно, дворе! - охотно продолжил Левый
Переглянулись сестры и рассмеялись негромко.
- Да простят великодушные наш нескромный смех, предметом которого не является щедрость Двуязыкого, равная разве его благородству да необъятной пустыне, - подавив судорогу, попыталась Чандра пояснить, - но представили мы мину Махры, Чье-Лицо-Что-Верблюжья-Лепешка, когда бы он принял – никак не раньше, чем через неделю! – посла, согласился дать цирку регистрацию – на площади бы уже только ветер перекатывал клочки подшерстка из угла в угол!
- Неисповедимы пути Пророка, уберег он нас от ненужных хлопот, - серьезно добавила Кали, - но, видит он, чтобы поставить на место тупицу-Махру, хватило бы и случая с циркачами, - почти неразборчиво пробормотала она.
- ..но теперь вам не грозят ночные воры и лиходеи! – перебила сестру Чандра. Саи-алхимики внушали симпатию, но не сладок ли яд? Катары не торопились доверяться до конца. – Когда же первое представление?
- Думается нам, что завтрашний день, лишь взойдёт солнце, будет полнится заботами и хлопотами по приготовлению, словно казан в чайхане пловом, ну а а на третий день мы дадим своё первое выступление. Впрочем, точно это ведомо лишь почтенному Марамасе, - ответил Левый Сай.
Виноградины сведений цепко ощипывал взгляд Кали с томного вечера в саду Двуязыкого. Не наигранно, кажется, была суета, действительно обустраивались усталые циркачи. Значит, не постановкой-ловушкой был и договор на площади. Не проник еще сюда скользкий тулвар.
- Хотели бы мы с сестрой хоть краем лезвия поймать сияние чудес ваших представлений! – вздохнула Чандра. – Но скажите, о творцы вещества, зачем вы помогли нам с сестрой? и можем ли мы теперь имена ваши узнать, чтобы в утренней молитве славить их?
- Сай! - хором ответили братья. - По традиции нашей семьи так зовут всех, пока не заслужат деяниями себе настоящих имён. Мы молоды, потому пока что я - Правый, а я - Левый.
- Какого же величия должно быть деяние, что вы, благороднейшие из детей Повитухи, еще не заслужили имена? Уж не месяц ли надо поймать и посалить на шпиль минарета?
- Возможно и так, - качнул гардой Левый. - И имя тогда будет воистину славным! Что до меня, то я пока ищу прозвания Травы Постигший.
- А я, - подхватил Правый, - Составитель Зелий. Это достойные прозвания и в них наше любимое дело.
-Именем Марукку, кажется мне, недолго вам ходить безымянными. А что, любые зелья составить можете?
- Ограничивает нас лишь сила веществ, да пределы знаний Блистающих, - серьёзно ответил Правый.
- А нужны ли вам самоцветы Хаффы, той истинной Хаффы, что днем прячется под глухой паранжой и лишь ночью показывает посвященным свой прекрасный лик, - вдруг вмешалась Кали, серьезно и немного взволнованно, закатные лучи румянцем багрили клинок.
- Нужны, - не менее серьёзно ответил Правый. - Однако, о блистательные сёстры, если вы собираетесь просить о составлении серьёзного зелья. выслушайте сперва непременное условие...
- Брат, это ведь просто традиция! - перебил Левый.
- Случилось так, - охотно начал Правый
- Что к почтенному Мурамасе пришёл незнакомец, желающий услышать новости о землях и сынах Запада, что в Хаффе иногда обретаются, а в овтет за то предложил обустроиться на его, ну тоесть, я хотел сказать, Двуязыкого, да сияют его клинки вечно, дворе! - охотно продолжил Левый
Переглянулись сестры и рассмеялись негромко.
- Да простят великодушные наш нескромный смех, предметом которого не является щедрость Двуязыкого, равная разве его благородству да необъятной пустыне, - подавив судорогу, попыталась Чандра пояснить, - но представили мы мину Махры, Чье-Лицо-Что-Верблюжья-Лепешка, когда бы он принял – никак не раньше, чем через неделю! – посла, согласился дать цирку регистрацию – на площади бы уже только ветер перекатывал клочки подшерстка из угла в угол!
- Неисповедимы пути Пророка, уберег он нас от ненужных хлопот, - серьезно добавила Кали, - но, видит он, чтобы поставить на место тупицу-Махру, хватило бы и случая с циркачами, - почти неразборчиво пробормотала она.
- ..но теперь вам не грозят ночные воры и лиходеи! – перебила сестру Чандра. Саи-алхимики внушали симпатию, но не сладок ли яд? Катары не торопились доверяться до конца. – Когда же первое представление?
- Думается нам, что завтрашний день, лишь взойдёт солнце, будет полнится заботами и хлопотами по приготовлению, словно казан в чайхане пловом, ну а а на третий день мы дадим своё первое выступление. Впрочем, точно это ведомо лишь почтенному Марамасе, - ответил Левый Сай.
Виноградины сведений цепко ощипывал взгляд Кали с томного вечера в саду Двуязыкого. Не наигранно, кажется, была суета, действительно обустраивались усталые циркачи. Значит, не постановкой-ловушкой был и договор на площади. Не проник еще сюда скользкий тулвар.
- Хотели бы мы с сестрой хоть краем лезвия поймать сияние чудес ваших представлений! – вздохнула Чандра. – Но скажите, о творцы вещества, зачем вы помогли нам с сестрой? и можем ли мы теперь имена ваши узнать, чтобы в утренней молитве славить их?
- Сай! - хором ответили братья. - По традиции нашей семьи так зовут всех, пока не заслужат деяниями себе настоящих имён. Мы молоды, потому пока что я - Правый, а я - Левый.
- Какого же величия должно быть деяние, что вы, благороднейшие из детей Повитухи, еще не заслужили имена? Уж не месяц ли надо поймать и посалить на шпиль минарета?
- Возможно и так, - качнул гардой Левый. - И имя тогда будет воистину славным! Что до меня, то я пока ищу прозвания Травы Постигший.
- А я, - подхватил Правый, - Составитель Зелий. Это достойные прозвания и в них наше любимое дело.
-Именем Марукку, кажется мне, недолго вам ходить безымянными. А что, любые зелья составить можете?
- Ограничивает нас лишь сила веществ, да пределы знаний Блистающих, - серьёзно ответил Правый.
- А нужны ли вам самоцветы Хаффы, той истинной Хаффы, что днем прячется под глухой паранжой и лишь ночью показывает посвященным свой прекрасный лик, - вдруг вмешалась Кали, серьезно и немного взволнованно, закатные лучи румянцем багрили клинок.
- Нужны, - не менее серьёзно ответил Правый. - Однако, о блистательные сёстры, если вы собираетесь просить о составлении серьёзного зелья. выслушайте сперва непременное условие...
- Брат, это ведь просто традиция! - перебил Левый.
(с Оррофином)
- В ней мудрость, - отрезал Правый. - Так вот, после того, как назовёте вы нужное вам зелье, должно будет нам задать друг другу множество вопросов и получить хитроумных ответов в изящном танце сверкающей Беседы!
Вновь безмолвный диалог бабочкой порхнул меж сестрами, и вновь тихий дружный смех сорвался с их клинков.
- Настойчивость ваша достойна вашей искусности! Будь по-вашему, по-Беседуем. Для нас это честь.
Саи взлетели вверх, а потом опустились, замерев на разных уровнях. Правый Застыл над головой Придатка, словно клюв некой хищной птицы, Левый же плавно извивался и перетекал у пояса, словно змея, готовая к броску.
Придаток - гибкая и худенькая, застыла в узкой задней стойке - правая нога упирается в землю мыском, левая опорная и чуть согнута, центр тяжести сзади.
Сироко скинул на сгиб левой руки плащ, повесил на шатерную растяжку, встал прямо и с виду расслабленно, ладонями обняв рукояти катаров. Сестры выжидали.
Саи ударили одновременно - Правый отвесно рухнул сверху, целя в голову. а левый всё тем же змеиным движением снизу вверх устремился к груди. Айги, а именно так звали Придатка братьев, двигалась быстро и плавно - словно вода перетекла из одного сосуда в другой
Чандра взлетела вверх, вклиниваясь меж зубьев Правого сая, Кали замкнула крест, скребнув по зубьям Левого. Сирокко позволил Саям по инерции секунду продолжать движение, сестры брали запас для разгона, а затем будто раскрыли круглый вейский зон-тик, распахнули винт, отбрасывая Саи в стороны.
Придаток гибко крутанулась, словно исполняя танец с веерами и неожиданно присела, в то время как Саи, использовав вращательное движение, на мгновение ощутили теплоту тела Сирокко, прорезав его шатнины с внешних сторон. Перекат назад, изящное движение, и Блистающие вновь готовы к атаке. на этот раз танцуя перед Придатком в паре
Сирокко остановился, будто решался на что-то, будто катары разные приказы давали ему. Сделал короткий шаг вперед. Чандра вновь взвилась вверх, по широкой, что шарф принцессы, дуге, от колена до макушки Айги, за самые кончики отводя Саи, спутывая их. Придаток сделал выпад, Кали устремилась в живот алхимика.
Айги изогнулась, но недостаточно быстро и Кали быстро коснулась живота девушки, однако, и Саи не дремали. Правый хитрым, несколько игривым движением зажал Чандру между своих зубьев, а Левый ловкой змейкой скользнул к горлу Сирокко.
- Благодарим вас, о блистательные пэри ночи! - тихо звякнул Правый и Айги плавно отшагнула назад. - Это была честь для скромных алхимиков!
Кали и Чандра коснулись друг друга накрест ,выражая почтение и благодарность за Беседу, Сирокко поклонился, подбирая свалившийся от неосторожного движения - или от ветра - плащ, накинул его, скрыв голову под капюшоном.
- О Знающие голоса трав, Беседа ваша изящна и сладостна, что шербет. Но садится солнце, а чаша переговоров не полна и наполовину. есть ли у вас еще условия?
- Золотая пыль древних традиций легла стала нам плащом, а потому, больше не станем мы подобно жукам-термитам точить ваше, о несравненные, терпение и лишь спросим, какой состав вам нужен? - блеснув улыбкой в луче закатного солнца ответил Правый
Кали и Чандра вернули улыбки, синхронно, словно отражения друг друга.
- Сейчас мы говорим о совершенно особенном составе. Дерзки как никогда наши помыслы, однако не прыгнув с минарета, не познаешь полета. Зелье, которое просим мы у вас, не так легко приготовить, а приготовив, очень сложно сохранить, и все же. Нужен нам эликсир союзничества. Настоенный на взаимном уважении и лишенный осадка измены.
- Есть зелья такие, что на воздухе испаряются за считанные мгновения, - задумчиво ответил Левый. - И держат их в сообых сосудах, запечатанных особыми составами. Какой же печати хватит вам, о улыбки этой прекрасной ночи?
- Циркач подобен волнам ветра в лоулезских степях, ни одна сеть мира его не удержит. Посему нам хватит вашего слова чести - да вспыхнут уголья былой веры Блистающих друг другу.
-Но, возможно, волшебники мудрые, как Саи, предложат печати более верные?
- Нет печати вернее, чем доверие, - отвечали алхимики. - Оно прочнее любой скалы и перестоит время. Лишь червяк сомнений может подточить его крепость, а потому, мы не дадим ему отложить свою личинку в нашей печати. Мы готовы стать вам союзниками. Слово чести!
- В ней мудрость, - отрезал Правый. - Так вот, после того, как назовёте вы нужное вам зелье, должно будет нам задать друг другу множество вопросов и получить хитроумных ответов в изящном танце сверкающей Беседы!
Вновь безмолвный диалог бабочкой порхнул меж сестрами, и вновь тихий дружный смех сорвался с их клинков.
- Настойчивость ваша достойна вашей искусности! Будь по-вашему, по-Беседуем. Для нас это честь.
Саи взлетели вверх, а потом опустились, замерев на разных уровнях. Правый Застыл над головой Придатка, словно клюв некой хищной птицы, Левый же плавно извивался и перетекал у пояса, словно змея, готовая к броску.
Придаток - гибкая и худенькая, застыла в узкой задней стойке - правая нога упирается в землю мыском, левая опорная и чуть согнута, центр тяжести сзади.
Сироко скинул на сгиб левой руки плащ, повесил на шатерную растяжку, встал прямо и с виду расслабленно, ладонями обняв рукояти катаров. Сестры выжидали.
Саи ударили одновременно - Правый отвесно рухнул сверху, целя в голову. а левый всё тем же змеиным движением снизу вверх устремился к груди. Айги, а именно так звали Придатка братьев, двигалась быстро и плавно - словно вода перетекла из одного сосуда в другой
Чандра взлетела вверх, вклиниваясь меж зубьев Правого сая, Кали замкнула крест, скребнув по зубьям Левого. Сирокко позволил Саям по инерции секунду продолжать движение, сестры брали запас для разгона, а затем будто раскрыли круглый вейский зон-тик, распахнули винт, отбрасывая Саи в стороны.
Придаток гибко крутанулась, словно исполняя танец с веерами и неожиданно присела, в то время как Саи, использовав вращательное движение, на мгновение ощутили теплоту тела Сирокко, прорезав его шатнины с внешних сторон. Перекат назад, изящное движение, и Блистающие вновь готовы к атаке. на этот раз танцуя перед Придатком в паре
Сирокко остановился, будто решался на что-то, будто катары разные приказы давали ему. Сделал короткий шаг вперед. Чандра вновь взвилась вверх, по широкой, что шарф принцессы, дуге, от колена до макушки Айги, за самые кончики отводя Саи, спутывая их. Придаток сделал выпад, Кали устремилась в живот алхимика.
Айги изогнулась, но недостаточно быстро и Кали быстро коснулась живота девушки, однако, и Саи не дремали. Правый хитрым, несколько игривым движением зажал Чандру между своих зубьев, а Левый ловкой змейкой скользнул к горлу Сирокко.
- Благодарим вас, о блистательные пэри ночи! - тихо звякнул Правый и Айги плавно отшагнула назад. - Это была честь для скромных алхимиков!
Кали и Чандра коснулись друг друга накрест ,выражая почтение и благодарность за Беседу, Сирокко поклонился, подбирая свалившийся от неосторожного движения - или от ветра - плащ, накинул его, скрыв голову под капюшоном.
- О Знающие голоса трав, Беседа ваша изящна и сладостна, что шербет. Но садится солнце, а чаша переговоров не полна и наполовину. есть ли у вас еще условия?
- Золотая пыль древних традиций легла стала нам плащом, а потому, больше не станем мы подобно жукам-термитам точить ваше, о несравненные, терпение и лишь спросим, какой состав вам нужен? - блеснув улыбкой в луче закатного солнца ответил Правый
Кали и Чандра вернули улыбки, синхронно, словно отражения друг друга.
- Сейчас мы говорим о совершенно особенном составе. Дерзки как никогда наши помыслы, однако не прыгнув с минарета, не познаешь полета. Зелье, которое просим мы у вас, не так легко приготовить, а приготовив, очень сложно сохранить, и все же. Нужен нам эликсир союзничества. Настоенный на взаимном уважении и лишенный осадка измены.
- Есть зелья такие, что на воздухе испаряются за считанные мгновения, - задумчиво ответил Левый. - И держат их в сообых сосудах, запечатанных особыми составами. Какой же печати хватит вам, о улыбки этой прекрасной ночи?
- Циркач подобен волнам ветра в лоулезских степях, ни одна сеть мира его не удержит. Посему нам хватит вашего слова чести - да вспыхнут уголья былой веры Блистающих друг другу.
-Но, возможно, волшебники мудрые, как Саи, предложат печати более верные?
- Нет печати вернее, чем доверие, - отвечали алхимики. - Оно прочнее любой скалы и перестоит время. Лишь червяк сомнений может подточить его крепость, а потому, мы не дадим ему отложить свою личинку в нашей печати. Мы готовы стать вам союзниками. Слово чести!
Длинны и извилисты, как коварные мысли, улицы Хаффы. Но тот, кто знает город многие десятки лет - с тех пор, как повитуха окунул раскаленную сталь в протестующе зашипевшую воду – найдет дорогу и жарким днем, и темной ночью.
Когда утомившийся Фахраш с еще более усталым Придатком подъехал к воротам своей усадьбы, то их встретил страж-копье, изменивший обычной невозмутимости и иногда нервно покачивающийся.
- Тут цирк прибыл. Пустили, как велено.
Зюльфакар ничего не сказал, а Шемир в это время спрыгивал с коня, вручая поводья юному Придатку бови*. А страж продолжил, подозрительно блеснув лезвием:
- А еще катары с ними затесались, не похоже, что цирковые, кажется. Да вон они! Беседовать горазды, кажется...
Хотел Двуязыкий разгневаться, спросить, как попали сюда подозрительные клинки, да почему остаются до сих пор, коли непохоже, что они среди тех, кому подарил он ножны своего покровительства. Но передумал, заинтересованно посмотрел в ту сторону и направил Придатка в ту сторону. Кажется, Шемир здорово вымотался за день... Ничего с ним не станется, ночью отоспится!
Катары разговаривали о чем-то возле высокого шатра с братьями Саями – те были явно из цирка. Это ощущалось – и даже не в одежде Придатка, а как-то неуловимо, непонятно - но вольные странники-циркачи не были похожи на горожан, даже если бы ковал по одному образцу один мастер.
Он подошел ближе – разговор затих, словно бы и катары, и Саи ждали, что зюльфакар пройдет мимо, но нет. Фахраш остановил стопы своего Придатка в двух шагах и произнес:
- Приветствую вас в этом доме, уважаемые. Рад видеть, что цирк уже устроился. А вы, кажется, прибыли не с ними и, наверное, по делу?
Последние слова адресованы были уже одним катарам.
Сестры выдержали паузу, последним холодным отблеском завершая разговор с Саями, затем только повернулись к зюльфакару, почтительно и без суеты вернулись на серебряный пояс придатка, еще секунду потратив на рассмотрение богатых ножен и благородных линий Двуязыкого.
- Никогда еще истины чище не проливалось в душный воздух Хаффы больше! - сказала Кали, легко качнувшись в уважительном поклоне.- Дело привело нас сюда, что погонщик непокорного верблюда. И наивно с сестрой полагали мы, что не потревожит наше маленькое дело покой великих – как не тревожат Творца скорби кухарки по разбитому горшку!
Фахраш задумался на миг – разглядел он в сестрах острый ум, быстрый язык и твердость духа. Не так уж часто эти качества сочетались вместе.
- Чаще разбитый горшок так и останется грудой черепков, которые сметут на помойку, - произнес он задумчиво, - но иногда по воле Творца может привести к основанию целого города через цепь событий. Мы можем лишь пытаться разгадать пути его промысла, - чуть шевельнул кисточкой Двуязыкий, словно поднимая ее к небу. Он говорил возвышенно, как поэт, который читает стихи, а потом вдруг добавил – гораздо проще. - А потому хотел бы поговорить с вами один на один... Точнее, один на двоих.
________________________
*Бови - нож с широким клинком, выемкой на пяте и ограничителем.
(с Сигрид)
Когда утомившийся Фахраш с еще более усталым Придатком подъехал к воротам своей усадьбы, то их встретил страж-копье, изменивший обычной невозмутимости и иногда нервно покачивающийся.
- Тут цирк прибыл. Пустили, как велено.
Зюльфакар ничего не сказал, а Шемир в это время спрыгивал с коня, вручая поводья юному Придатку бови*. А страж продолжил, подозрительно блеснув лезвием:
- А еще катары с ними затесались, не похоже, что цирковые, кажется. Да вон они! Беседовать горазды, кажется...
Хотел Двуязыкий разгневаться, спросить, как попали сюда подозрительные клинки, да почему остаются до сих пор, коли непохоже, что они среди тех, кому подарил он ножны своего покровительства. Но передумал, заинтересованно посмотрел в ту сторону и направил Придатка в ту сторону. Кажется, Шемир здорово вымотался за день... Ничего с ним не станется, ночью отоспится!
Катары разговаривали о чем-то возле высокого шатра с братьями Саями – те были явно из цирка. Это ощущалось – и даже не в одежде Придатка, а как-то неуловимо, непонятно - но вольные странники-циркачи не были похожи на горожан, даже если бы ковал по одному образцу один мастер.
Он подошел ближе – разговор затих, словно бы и катары, и Саи ждали, что зюльфакар пройдет мимо, но нет. Фахраш остановил стопы своего Придатка в двух шагах и произнес:
- Приветствую вас в этом доме, уважаемые. Рад видеть, что цирк уже устроился. А вы, кажется, прибыли не с ними и, наверное, по делу?
Последние слова адресованы были уже одним катарам.
Сестры выдержали паузу, последним холодным отблеском завершая разговор с Саями, затем только повернулись к зюльфакару, почтительно и без суеты вернулись на серебряный пояс придатка, еще секунду потратив на рассмотрение богатых ножен и благородных линий Двуязыкого.
- Никогда еще истины чище не проливалось в душный воздух Хаффы больше! - сказала Кали, легко качнувшись в уважительном поклоне.- Дело привело нас сюда, что погонщик непокорного верблюда. И наивно с сестрой полагали мы, что не потревожит наше маленькое дело покой великих – как не тревожат Творца скорби кухарки по разбитому горшку!
Фахраш задумался на миг – разглядел он в сестрах острый ум, быстрый язык и твердость духа. Не так уж часто эти качества сочетались вместе.
- Чаще разбитый горшок так и останется грудой черепков, которые сметут на помойку, - произнес он задумчиво, - но иногда по воле Творца может привести к основанию целого города через цепь событий. Мы можем лишь пытаться разгадать пути его промысла, - чуть шевельнул кисточкой Двуязыкий, словно поднимая ее к небу. Он говорил возвышенно, как поэт, который читает стихи, а потом вдруг добавил – гораздо проще. - А потому хотел бы поговорить с вами один на один... Точнее, один на двоих.
________________________
*Бови - нож с широким клинком, выемкой на пяте и ограничителем.
(с Сигрид)
Отсвет луны улыбкой лег на клинок возле гарды – Шемир чуть потянул его из ножен, а потом уронил обратно.
Ни один слуга себе не купит таких одежд и ножен, рыбкой в фонтане мелькала мысль меж сестрами, а купив, спрячет под семь тысяч покровов и покажет только жене в великий праздник. И ни один гость не станет в доме хозяина расспрашивать столь свободно и уверенно незнакомых, если только на место хозяина не метит. Усадьба же эта, насколько катарам известно было, только одного знала хозяина, хоть и о двух языках.
- Коли к недостойному приходит пророк – в уме ли Блистающий, отказавшийся от его милости? И в уме ли гость, перечащий хозяину? Мы последуем за тобой, о высокородный, будь сама Нюринга местом твоего приглашения, – подтверждая слова катаров, Сирокко сделал шаг вперед.
Еще более утвердился Фахраш, что верным путем пошли его мысли, сподвигнув на разговор. Они покинули большую остроконечную тень циркового шатра и прошли по дорожке – песок поскрипывал под ногами Придатков.
- Пути мудрости привели вас к верной догадке, - заметил Двуязыкий, и наконец покинул ножны. Неяркий свет луны на миг приласкал блестящую сталь, тут же вновь вернувшуюся в свои одеяния. – Но могу ли я теперь узнать, как называть своих гостей?
Он посмотрел на сестер и Придатка. До слуха бывшего визиря доносились многие слухи – слишком многие, и сейчас он пытался вспомнить и соединить из них те, что вели повесть о катарах и приметном серебряном поясе.
- Творец наделяет высокородных не только парчой на одеяния придаткам и вейской яшмой для ножен – проницательность и дальновидность их ножны. Понимает поэт судеб многих, что имена наши раскрывать опасно, чтобы разговор наш не стал вскоре разговором палача и узника: слишком известны наши имена, - говорила Кали, как ближняя к Двуязыкому, осторожно, будто по маленьким камушкам переходила бурный ручей. Чандра тем временем вниманием обнимала просторный сад и дворик.
- Но дабы не обижать невежеством, скажем, что многие зовут нас просто Катарами. Многие из тех, что шелком устилают свои ложа.
- И, дабы не тревожить напрасно стражников, - вставила Чандра, - скажем, что никакой злой умысел не кроется в нашем приходе, но лишь зов долга и привязанность сердца.
Лесть была приятна Двуязыкому, как полировка умелыми руками Шемира, но вместе с тем не позволял он себе забывать, что за ней могут крыться и лезвие вражды, и гарда безразличия, и рукоять дружбы.
- То, что кому-то верность долгу, другому покажется угрозой его блеску, - с усмешкой произнес он, - но воистину я верю в сверкающую чистоту ваших намерений и, - Фахраш вспомнил наконец слухи о имеющих власть в ночи катарах, - клинки, чьим острием является ум, всегда могут помочь друг другу, если злая необходимость судьбы не заставит их противостоять, выщербляя чужое лезвие.
- В любом случае, долг наш исполнен. Но смогут ли помочь друг другу тигр и серая мышь из гнилого подвала мечети?
___
(с Хигфом-самой)
Ни один слуга себе не купит таких одежд и ножен, рыбкой в фонтане мелькала мысль меж сестрами, а купив, спрячет под семь тысяч покровов и покажет только жене в великий праздник. И ни один гость не станет в доме хозяина расспрашивать столь свободно и уверенно незнакомых, если только на место хозяина не метит. Усадьба же эта, насколько катарам известно было, только одного знала хозяина, хоть и о двух языках.
- Коли к недостойному приходит пророк – в уме ли Блистающий, отказавшийся от его милости? И в уме ли гость, перечащий хозяину? Мы последуем за тобой, о высокородный, будь сама Нюринга местом твоего приглашения, – подтверждая слова катаров, Сирокко сделал шаг вперед.
Еще более утвердился Фахраш, что верным путем пошли его мысли, сподвигнув на разговор. Они покинули большую остроконечную тень циркового шатра и прошли по дорожке – песок поскрипывал под ногами Придатков.
- Пути мудрости привели вас к верной догадке, - заметил Двуязыкий, и наконец покинул ножны. Неяркий свет луны на миг приласкал блестящую сталь, тут же вновь вернувшуюся в свои одеяния. – Но могу ли я теперь узнать, как называть своих гостей?
Он посмотрел на сестер и Придатка. До слуха бывшего визиря доносились многие слухи – слишком многие, и сейчас он пытался вспомнить и соединить из них те, что вели повесть о катарах и приметном серебряном поясе.
- Творец наделяет высокородных не только парчой на одеяния придаткам и вейской яшмой для ножен – проницательность и дальновидность их ножны. Понимает поэт судеб многих, что имена наши раскрывать опасно, чтобы разговор наш не стал вскоре разговором палача и узника: слишком известны наши имена, - говорила Кали, как ближняя к Двуязыкому, осторожно, будто по маленьким камушкам переходила бурный ручей. Чандра тем временем вниманием обнимала просторный сад и дворик.
- Но дабы не обижать невежеством, скажем, что многие зовут нас просто Катарами. Многие из тех, что шелком устилают свои ложа.
- И, дабы не тревожить напрасно стражников, - вставила Чандра, - скажем, что никакой злой умысел не кроется в нашем приходе, но лишь зов долга и привязанность сердца.
Лесть была приятна Двуязыкому, как полировка умелыми руками Шемира, но вместе с тем не позволял он себе забывать, что за ней могут крыться и лезвие вражды, и гарда безразличия, и рукоять дружбы.
- То, что кому-то верность долгу, другому покажется угрозой его блеску, - с усмешкой произнес он, - но воистину я верю в сверкающую чистоту ваших намерений и, - Фахраш вспомнил наконец слухи о имеющих власть в ночи катарах, - клинки, чьим острием является ум, всегда могут помочь друг другу, если злая необходимость судьбы не заставит их противостоять, выщербляя чужое лезвие.
- В любом случае, долг наш исполнен. Но смогут ли помочь друг другу тигр и серая мышь из гнилого подвала мечети?
___
(с Хигфом-самой)
Фахраш разразился смехом, чистым и негромким, как лунный свет.
- Неужели не приходилось видеть столь умным катарам ни тигров, ни мышей, что задают они такой вопрос? Сможет ли мышь сражаться против хищника. Она будет съедена в момент, если вместо храбрости не проявит изворотливость, скрывшись в спасительную тьму норки. А сможет ли тигр прокрасться незаметно в узкую нору и увидеть и услышать многое из того, что доступно чутким мышиным ушам?
Сестры синхронно кивнули с удовлетворением. Слухов о заносчивости Фахраша не ходило, но разве можно верить слухам? Оказалось, что можно иногда.
- Думаю, тигру нужны мышиные норки? А мыши никогда не помешает спрятаться за широкой и сильной лапой того, чей голос приводит в трепет Хаффу на многие кварталы.
- Наверняка некоторые из мышиных нор ведут не только в дома Безродных, - задумался Двуязыкий. - И мыши пищат о том, что увидели и услышали, интересуясь делами домов и дворцов. Я хотел бы знать о Высших, но с особенной радостью услышал бы каждый шорох о пресветлом властителе нашем и достойных детях его, и о Великом Визире, - насмешка ядовитой змеей скользнула в голосе, - и об их маленьких слабостях – увы, никто из нас несовершенен. И еще – успела ли достичь вашего слуха весть о неудаче шахских гулямов, что не довезли саблю для шах-заде?
- Не все мыши живут в одной стае, не все норы связаны одной сетью. Но за горсть пшена и защиту от котов, думаю, возможно прорыть недостающие ходы и договориться с другими мышами. Мы услышали тебя, Блистательный Фахраш. Но что получат за работу смиренные катары, дочери ночи?
- Пусть их нужда сама подскажет им, - качнулась рукоять Фахраша, - что нужнее катарам сейчас – звенящее серебро или ответная помощь?
Казалось, что деревья, подобно Блистащим, переговариваются между собой в ночи на непонятном шуршащем языке, склоняя друг к другу свои ветки – черные узоры на темном небе. Впереди поблескивающей гладью разлегся в каменном ложе сонный пруд.
- Кому же не ласкает слух негромкий звон серебра? Сейчас ни в том, ни в другом мы не нуждаемся, однако ветра переменчивы в это время года, – Сирокко остановился. Силуэты деревьев и придатков таяли в сумерках. - Как только драгоценные крупицы падут в наши ладони, мы снова посетим гостеприимство твоего сада. Однако звезды скоро выглянут из своих убежищ, и дела неотложные цепями окутывая наши гарды, утягивает на улицы просыпающейся Хаффы, да простит катаров хозяин.
- Что ж, вы хотите прибегнуть к помощи в час нужды – достойное решение не растрачивать ее впустую. Многие хотят получить слишком много и сразу, но обычно главная цель ускользает от них, как вода.
Шемир присел на берегу, зачерпнул ладонью воду и сжал кулак, словно демонстрируя слова Блистающего, кивнул Сирокко. Фахраш продолжил. – Вы знаете, где меня найти, Катары. Если же что-либо позовёт меня в путь, то ушами моими останется дворецкий этого дома, достойный бебут Халил. Да будет удача вашими ножнами!
(с ней же, завершение)
- Неужели не приходилось видеть столь умным катарам ни тигров, ни мышей, что задают они такой вопрос? Сможет ли мышь сражаться против хищника. Она будет съедена в момент, если вместо храбрости не проявит изворотливость, скрывшись в спасительную тьму норки. А сможет ли тигр прокрасться незаметно в узкую нору и увидеть и услышать многое из того, что доступно чутким мышиным ушам?
Сестры синхронно кивнули с удовлетворением. Слухов о заносчивости Фахраша не ходило, но разве можно верить слухам? Оказалось, что можно иногда.
- Думаю, тигру нужны мышиные норки? А мыши никогда не помешает спрятаться за широкой и сильной лапой того, чей голос приводит в трепет Хаффу на многие кварталы.
- Наверняка некоторые из мышиных нор ведут не только в дома Безродных, - задумался Двуязыкий. - И мыши пищат о том, что увидели и услышали, интересуясь делами домов и дворцов. Я хотел бы знать о Высших, но с особенной радостью услышал бы каждый шорох о пресветлом властителе нашем и достойных детях его, и о Великом Визире, - насмешка ядовитой змеей скользнула в голосе, - и об их маленьких слабостях – увы, никто из нас несовершенен. И еще – успела ли достичь вашего слуха весть о неудаче шахских гулямов, что не довезли саблю для шах-заде?
- Не все мыши живут в одной стае, не все норы связаны одной сетью. Но за горсть пшена и защиту от котов, думаю, возможно прорыть недостающие ходы и договориться с другими мышами. Мы услышали тебя, Блистательный Фахраш. Но что получат за работу смиренные катары, дочери ночи?
- Пусть их нужда сама подскажет им, - качнулась рукоять Фахраша, - что нужнее катарам сейчас – звенящее серебро или ответная помощь?
Казалось, что деревья, подобно Блистащим, переговариваются между собой в ночи на непонятном шуршащем языке, склоняя друг к другу свои ветки – черные узоры на темном небе. Впереди поблескивающей гладью разлегся в каменном ложе сонный пруд.
- Кому же не ласкает слух негромкий звон серебра? Сейчас ни в том, ни в другом мы не нуждаемся, однако ветра переменчивы в это время года, – Сирокко остановился. Силуэты деревьев и придатков таяли в сумерках. - Как только драгоценные крупицы падут в наши ладони, мы снова посетим гостеприимство твоего сада. Однако звезды скоро выглянут из своих убежищ, и дела неотложные цепями окутывая наши гарды, утягивает на улицы просыпающейся Хаффы, да простит катаров хозяин.
- Что ж, вы хотите прибегнуть к помощи в час нужды – достойное решение не растрачивать ее впустую. Многие хотят получить слишком много и сразу, но обычно главная цель ускользает от них, как вода.
Шемир присел на берегу, зачерпнул ладонью воду и сжал кулак, словно демонстрируя слова Блистающего, кивнул Сирокко. Фахраш продолжил. – Вы знаете, где меня найти, Катары. Если же что-либо позовёт меня в путь, то ушами моими останется дворецкий этого дома, достойный бебут Халил. Да будет удача вашими ножнами!
(с ней же, завершение)
Ночь. Караван...
С Оррофином, да будет вечно сиять его клинок
Когда солнце село, цирк готовился ко сну. Предстоял хлопотный день, и циркачи старались отдохнуть, урывая лишний час для сна.
Мурамаса обходил стоянку с проверкой. Педантичный, обстоятельный характер всегда был присущ егос емье, а потому цирк-баши всегда делал вечернюю проверку сам. Заглянув в одну из телег, он увидел среди тряпья и прочего реквизита чью-о фигуру, сжавшуюся в комок при его появлении.
- Ты кто? - спросил он, кладя руку Придтка себе на рукоять.
- Я - Фатима, сиятельный господин, - тихим, дрожащим голосом отвечала сабля.
- Я непомню тебя, Фатима, - спокойно отвечал тати. - Кто ты в моём цирке?
- Меня привел Ульфбрехт, да не угаснет никогда блеск его клинка, - после некоторой заминки, сказал девушка. - Я хотела стать акробаткой.
- Выходи, -Мурамаса отвёл Придатка на полшага, не сомневаясь в своей скорости и реакции. - Покажешь мне, что ты умеешь
- Конечно, господин, - поспешила следом за ним Фатима, выбираясь из вагона. - Но разве ночная мгла не укроет от твоих глаз большую часть моего выступления? Быть может лучше дождаться утра, когда свет солнца зальет двор сиятельного Фахраша Двуязыкого?
- Рад, что ты о нём мне напомнила, - жёстко блестнул Мурамаса.- Как раз сегодня один Блистающий просил меня в качестве награды за место здесь сообщить, если я увижу у себя в цирке молодую красивую саблю, ранее мне незнакомую. Потому Фатима, я спрошу ещё раз, кто ты такая и почему почтенный Двуязыкий тебя ищет. Ответь правдиво и, может быть, я оптущу тебя!
- Разве он может искать меня? - Девушка испуганно дернулась, словно собиралась юркнуть обратно в вагон.
- Может, -- Мурамаса с тихим шелестом покинул ножны и упрёся в грудь её Придатку. - Впервые небо над Хаффой увидело его клинок и в блеске его чудилось что-то зловещее. - Зачем ты ему?
- Не надо, господин! - Взмолилась девушка, а в глазах ее придатка читался животный ужас.
- Зачем? - повторил Мурамаса вопрос и, легко пройдя сквозь ткань, упёрся в нежную кожу на груди Придатка.
Та вскрикнула, и отстранилась. Мурамаса приблизился. Лопатками девушка упиралась в повозку и отступать ей было некуда.
- Мне ничего не стоит позвать стражу, - спокойствие тати лишь сильнее пугало, а красная луна, поднимающаяся за спиной его Придатка красила его кровью. - Но я тогда ничего не узнаю, так что лучше расскажи мне всё.
- Тогда ты не отдашь меня жестокому Фахрашу? - Жалобно простонала Фатима.
- Возможно, - ответил Мурамаса, но тон его смягчился, давая надежду.
- О милосердный господин, сжалься надо мной, - взмолилась харзийка, едва не плача. - Я сбежала от шахских гулямов, не для того, чтобы попасть в сети Двуязыкого!
- Почему же тебе пришлось от них бежать?
- Меня... из меня... - всхлипнула она. - Меня привезли в Хаффу как подарок, для сына Хафиза аль-Рахша! Чтобы я стала игрушкой жестокосердного принца!
- Вот оно что, - Мурамаса усмехнулся. - Так почему же ты не убила тех, кто хочет тебя достать?
- Убила?! - Вскрикнула Фатима, вжавшись в стену кибитки.
- А что в этом такого? - ухмыльнулся веец, сейчас выглядящий демоном Масуда. - Или может...тебе всё же не так отвратителен сиятельный принц, да полнятся чресла его силой? - манера разговора обычно обходительного и гибкого Мурамасы разительно изменилась. Сейчас это был звонкий, хлёсткий шёпот клинка. рассекающего воздух отнюдь не в дружеской Беседе, полный злой насмешки над всем миром.
- Нет! - Воскликнула сабля. - Я ни за что не вернусь туда!
- Ты так думаешь? - поинтересовался Мурамаса и упёрся в землю - Тогда немедленно вспори горло моему Придатку, иначе он позовёт стражу...
Сразу за этими словами Придаток цирк-баши демонстративно набрал в грудь воздуха и открыл рот
- Но... но... как... - глаза придатка Фатимы расширились от ужаса. Сабля медленно показалась из кожанного чехла, которым Ульф заменил ее узорчатые ножны. - Я не...
Мурамаса резко взлетел рукоятью вперёд и ударил её Придатка в челюсть. Не сильно, но достаточно, чтобы девушка упала. Три коротких взмаха и на её груди расцвели красным три крохотные полоски. Царапины, не более, но всё же..
- Вот примерно так, - спокойно сказал он. - Только глубже. Это проще. чем ты думаешь.
Девушка заплакала, зажимая рану.
- Хочешь мочь также? Быть себе хозяйкой? Владеть тем, для чего тебя и твоих предков ковали?! - Мурамаса прижался своим слегка окровавленым клинком к той части лезвия сабли, что высунулась из ножен, давая ей почувствовать вкус крови её же Придатка. Кровь, капля за каплей падала на землю, исчезая в ее недрах. Лик луны скрылся за облаками и в воцарившемся молчании тягучим медом прозвучало тихое "да" входящей во вкус харзийки.
- Тогда иди за мной, - Мурамаса одним движением стряхнул кровь в траву и скрылся в ножнах. - Прикрой раны, а в моём шатре разберёмся.
Она покорно кивнула, и запахнулась в плащ, подаренный ей Ульфом, а затем засеменила за караван-баши.
С Оррофином, да будет вечно сиять его клинок
Когда солнце село, цирк готовился ко сну. Предстоял хлопотный день, и циркачи старались отдохнуть, урывая лишний час для сна.
Мурамаса обходил стоянку с проверкой. Педантичный, обстоятельный характер всегда был присущ егос емье, а потому цирк-баши всегда делал вечернюю проверку сам. Заглянув в одну из телег, он увидел среди тряпья и прочего реквизита чью-о фигуру, сжавшуюся в комок при его появлении.
- Ты кто? - спросил он, кладя руку Придтка себе на рукоять.
- Я - Фатима, сиятельный господин, - тихим, дрожащим голосом отвечала сабля.
- Я непомню тебя, Фатима, - спокойно отвечал тати. - Кто ты в моём цирке?
- Меня привел Ульфбрехт, да не угаснет никогда блеск его клинка, - после некоторой заминки, сказал девушка. - Я хотела стать акробаткой.
- Выходи, -Мурамаса отвёл Придатка на полшага, не сомневаясь в своей скорости и реакции. - Покажешь мне, что ты умеешь
- Конечно, господин, - поспешила следом за ним Фатима, выбираясь из вагона. - Но разве ночная мгла не укроет от твоих глаз большую часть моего выступления? Быть может лучше дождаться утра, когда свет солнца зальет двор сиятельного Фахраша Двуязыкого?
- Рад, что ты о нём мне напомнила, - жёстко блестнул Мурамаса.- Как раз сегодня один Блистающий просил меня в качестве награды за место здесь сообщить, если я увижу у себя в цирке молодую красивую саблю, ранее мне незнакомую. Потому Фатима, я спрошу ещё раз, кто ты такая и почему почтенный Двуязыкий тебя ищет. Ответь правдиво и, может быть, я оптущу тебя!
- Разве он может искать меня? - Девушка испуганно дернулась, словно собиралась юркнуть обратно в вагон.
- Может, -- Мурамаса с тихим шелестом покинул ножны и упрёся в грудь её Придатку. - Впервые небо над Хаффой увидело его клинок и в блеске его чудилось что-то зловещее. - Зачем ты ему?
- Не надо, господин! - Взмолилась девушка, а в глазах ее придатка читался животный ужас.
- Зачем? - повторил Мурамаса вопрос и, легко пройдя сквозь ткань, упёрся в нежную кожу на груди Придатка.
Та вскрикнула, и отстранилась. Мурамаса приблизился. Лопатками девушка упиралась в повозку и отступать ей было некуда.
- Мне ничего не стоит позвать стражу, - спокойствие тати лишь сильнее пугало, а красная луна, поднимающаяся за спиной его Придатка красила его кровью. - Но я тогда ничего не узнаю, так что лучше расскажи мне всё.
- Тогда ты не отдашь меня жестокому Фахрашу? - Жалобно простонала Фатима.
- Возможно, - ответил Мурамаса, но тон его смягчился, давая надежду.
- О милосердный господин, сжалься надо мной, - взмолилась харзийка, едва не плача. - Я сбежала от шахских гулямов, не для того, чтобы попасть в сети Двуязыкого!
- Почему же тебе пришлось от них бежать?
- Меня... из меня... - всхлипнула она. - Меня привезли в Хаффу как подарок, для сына Хафиза аль-Рахша! Чтобы я стала игрушкой жестокосердного принца!
- Вот оно что, - Мурамаса усмехнулся. - Так почему же ты не убила тех, кто хочет тебя достать?
- Убила?! - Вскрикнула Фатима, вжавшись в стену кибитки.
- А что в этом такого? - ухмыльнулся веец, сейчас выглядящий демоном Масуда. - Или может...тебе всё же не так отвратителен сиятельный принц, да полнятся чресла его силой? - манера разговора обычно обходительного и гибкого Мурамасы разительно изменилась. Сейчас это был звонкий, хлёсткий шёпот клинка. рассекающего воздух отнюдь не в дружеской Беседе, полный злой насмешки над всем миром.
- Нет! - Воскликнула сабля. - Я ни за что не вернусь туда!
- Ты так думаешь? - поинтересовался Мурамаса и упёрся в землю - Тогда немедленно вспори горло моему Придатку, иначе он позовёт стражу...
Сразу за этими словами Придаток цирк-баши демонстративно набрал в грудь воздуха и открыл рот
- Но... но... как... - глаза придатка Фатимы расширились от ужаса. Сабля медленно показалась из кожанного чехла, которым Ульф заменил ее узорчатые ножны. - Я не...
Мурамаса резко взлетел рукоятью вперёд и ударил её Придатка в челюсть. Не сильно, но достаточно, чтобы девушка упала. Три коротких взмаха и на её груди расцвели красным три крохотные полоски. Царапины, не более, но всё же..
- Вот примерно так, - спокойно сказал он. - Только глубже. Это проще. чем ты думаешь.
Девушка заплакала, зажимая рану.
- Хочешь мочь также? Быть себе хозяйкой? Владеть тем, для чего тебя и твоих предков ковали?! - Мурамаса прижался своим слегка окровавленым клинком к той части лезвия сабли, что высунулась из ножен, давая ей почувствовать вкус крови её же Придатка. Кровь, капля за каплей падала на землю, исчезая в ее недрах. Лик луны скрылся за облаками и в воцарившемся молчании тягучим медом прозвучало тихое "да" входящей во вкус харзийки.
- Тогда иди за мной, - Мурамаса одним движением стряхнул кровь в траву и скрылся в ножнах. - Прикрой раны, а в моём шатре разберёмся.
Она покорно кивнула, и запахнулась в плащ, подаренный ей Ульфом, а затем засеменила за караван-баши.
(С Ноэлью вот такое сновидение о драгоценностях и гранях мира =))
"С чего начать?"
Но и не знал, что Мурамаса нынче в Хаффе. Про цирк он слышал, но Но услышал за сегодня столько, что цирк оставил на потом.
"Сначала к ювелиру."
Толковый камень на застёжке от плаща заметно подымает дух придатка. Но считал, что любому, даже самому толковому придатку, почти как драгоценному камню, нужно время и огранка, чтобы сделаться спутником. Но не объяснил бы в чем разница, но... отчётливо её понимал. Но в частности - придаток туп. И в точности как лезвию блистающего, придатку требуется полировка и шлифовка.
Дарт вышел в город, намереваясь просто пройтись, хотелось уложить в сознании случившееся, все слегка смешалось - участие в поездке, дворец, шах, назначение на пост... но внезапно завернул в лавку самого известного и почтенного ювелира Хаффы. Требовалась какая-нибудь безделица, наглядно подтверждающая, что все это ему не сниться.
Так сплетаются лучи бытия на клинке Хозяина судеб и ни одному Блистающему не под силу развязать завязанное, начертав на песке Бедующего иные письмена, нежели уже выведенные рукою Создателя Сущего. Ничто не изгоняет тревогу из женских мыслей лучше, нежели восхищение в мужских глазах или блеск драгоценных камней. Лишённая возможности утешится первым, Айши прибегла ко второму средству, потому в лавке почтенного криса, таланты Придатка которого были столь же разнообразны, сколь извилисто было его лезвие, Но увидел принцессу. Альтэ аккуратно перебирала тонкими пальцами плетёные цепочки и браслеты, любуясь игрой света на безупречных гранях и не замечая ничего вокруг.
Убедив себя, что ювелир за выбором безделицы вполне может рассказать что-нибудь интересное, Дарт дошёл до лавки и, не глядя по сторонам, вошёл внутрь.
Когда ему преградил путь опустившийся гулям, Но на ладонь вышел из ножен, блеск его был гневным. Но Дарт увидел Альтэ. Но молча ушёл в ножны и выбил гуляма из рук его придатка. Дарт, кажется, этого даже не заметил.
- Почтенный, - Но коротко поклонился крису, - я видимо не вовремя. Добрый день, сияющая. Позвольте мне похвастаться? Вот новый мой придаток. Вы были так грустны сегодня...
Но не то чтобы растерялся, но придаток что-то чуть не перестал его слушаться, Но и не вспомнил бы, когда подобное с ним происходило раньше.
Альтэ подняла голову, и тёмные глаза на мгновенье полыхнули отблеском сияющих камней. Но стоило девушке понять, кто перед ней, как на нежных губах заиграла приветливая улыбка.
-Я рада возможности уловить сияние солнца на твоём клинке, о Высокородный. И подобно тому, как родниковая вода наполняет жизнью пробивающийся к свету росток, так радость встречи шёлком наслаждения покрывают мою душу. Мне приятны слова заботы, но клянусь, что нет такой печали, что могла бы омрачить моё чело в день возвращения моего возлюбленного брата. И безмерна была бы моя благодарность, если бы слух мой усладил рассказ о путешествии, что окутало палью дорог ножны Блистающего и покрыло славой его клинок.
Под молчаливое пыхтение гулямов поведал Но о тревогах и опасностях подстерегавших неопытных путников в пустынях, о клубке интриг в недрах дворца Хакаса, где будто змеи сплелись интересы тамошних власть имущих и о проявленной принцем-братом заботе о будущем сестры-принцессы. Вообще-то Но был немногословен, но рассказ все-равно затянулся на многие минуты. Сравнение придворных с разными камнями-драгоценностями были краткими, но очень ёмкими - к примеру, принц в рассказе оказался огненным топазом.
"С чего начать?"
Но и не знал, что Мурамаса нынче в Хаффе. Про цирк он слышал, но Но услышал за сегодня столько, что цирк оставил на потом.
"Сначала к ювелиру."
Толковый камень на застёжке от плаща заметно подымает дух придатка. Но считал, что любому, даже самому толковому придатку, почти как драгоценному камню, нужно время и огранка, чтобы сделаться спутником. Но не объяснил бы в чем разница, но... отчётливо её понимал. Но в частности - придаток туп. И в точности как лезвию блистающего, придатку требуется полировка и шлифовка.
Дарт вышел в город, намереваясь просто пройтись, хотелось уложить в сознании случившееся, все слегка смешалось - участие в поездке, дворец, шах, назначение на пост... но внезапно завернул в лавку самого известного и почтенного ювелира Хаффы. Требовалась какая-нибудь безделица, наглядно подтверждающая, что все это ему не сниться.
Так сплетаются лучи бытия на клинке Хозяина судеб и ни одному Блистающему не под силу развязать завязанное, начертав на песке Бедующего иные письмена, нежели уже выведенные рукою Создателя Сущего. Ничто не изгоняет тревогу из женских мыслей лучше, нежели восхищение в мужских глазах или блеск драгоценных камней. Лишённая возможности утешится первым, Айши прибегла ко второму средству, потому в лавке почтенного криса, таланты Придатка которого были столь же разнообразны, сколь извилисто было его лезвие, Но увидел принцессу. Альтэ аккуратно перебирала тонкими пальцами плетёные цепочки и браслеты, любуясь игрой света на безупречных гранях и не замечая ничего вокруг.
Убедив себя, что ювелир за выбором безделицы вполне может рассказать что-нибудь интересное, Дарт дошёл до лавки и, не глядя по сторонам, вошёл внутрь.
Когда ему преградил путь опустившийся гулям, Но на ладонь вышел из ножен, блеск его был гневным. Но Дарт увидел Альтэ. Но молча ушёл в ножны и выбил гуляма из рук его придатка. Дарт, кажется, этого даже не заметил.
- Почтенный, - Но коротко поклонился крису, - я видимо не вовремя. Добрый день, сияющая. Позвольте мне похвастаться? Вот новый мой придаток. Вы были так грустны сегодня...
Но не то чтобы растерялся, но придаток что-то чуть не перестал его слушаться, Но и не вспомнил бы, когда подобное с ним происходило раньше.
Альтэ подняла голову, и тёмные глаза на мгновенье полыхнули отблеском сияющих камней. Но стоило девушке понять, кто перед ней, как на нежных губах заиграла приветливая улыбка.
-Я рада возможности уловить сияние солнца на твоём клинке, о Высокородный. И подобно тому, как родниковая вода наполняет жизнью пробивающийся к свету росток, так радость встречи шёлком наслаждения покрывают мою душу. Мне приятны слова заботы, но клянусь, что нет такой печали, что могла бы омрачить моё чело в день возвращения моего возлюбленного брата. И безмерна была бы моя благодарность, если бы слух мой усладил рассказ о путешествии, что окутало палью дорог ножны Блистающего и покрыло славой его клинок.
Под молчаливое пыхтение гулямов поведал Но о тревогах и опасностях подстерегавших неопытных путников в пустынях, о клубке интриг в недрах дворца Хакаса, где будто змеи сплелись интересы тамошних власть имущих и о проявленной принцем-братом заботе о будущем сестры-принцессы. Вообще-то Но был немногословен, но рассказ все-равно затянулся на многие минуты. Сравнение придворных с разными камнями-драгоценностями были краткими, но очень ёмкими - к примеру, принц в рассказе оказался огненным топазом.
Слова Но, казавшиеся поначалу забавой, подобной легкому дуновению ветра, дарующего прохладу в знойный предполуденный час, уподобились рокоту вышедшей из проложенного же ею самою русла реки, предвещающему беду и влекущему уже не свежую и животворящую воду, но мутную жижу вперемешку с обломками скал. Шемшир молчала, покуда собеседник ее говорил, блистая красноречием, но не наблюдательностью, иначе смена в настроении слушательницы не ускользнул бы от его внимания, подобно тому, как стремительная наложница выскальзывает из рук нерасторопного старца, за немощью своею не способного удержать юное тело в своих объятиях. Стоило только Но умолкнуть, как едва сдерживаемым гневом зазвенела сталь:
- Да как посмел он, загубленный ошметок работы криворукого Повитухи, распоряжаться моей судьбой. Кто позволил этой ржавчине на благородном лике клинка говорить от лица владыки Хаффы. И как смел ты способствовать в этом заговоре против своей принцессы!
Лицо принцессы-придатка полыхало румянцем, а темные глаза метали молнии.
- Взгляните, принцесса. - Если б Дарт еще понимал, что из его слов о драгоценных и не очень камнях вызвало такую реакцию. Он почтительно взял одно из украшений и поднес его к окну, чтобы подсветить лучами заходящего солнца. Не очень крупный бриллиант в окружении нескольких рубинов на браслете смотрелся чуть странно - чуть раньше он был незаметнее серой мыши в сумерках, но и сейчас рубины сверкали ярче, и было непонятно, почему вдруг эта искорка помещена в центр. Подождав пару секунд, Дарт убрал браслет из под солнечных лучей в тень. Рубины погасли, но такой невзрачный чуть раньше бриллиант, оказалось, сам светится глубоким алым светом. Секунд через пять и бриллиант погас, снова скрывшись среди своего тускло-багрового окружения.
- Настоящий, надо же. - Качнулась кисточка на рукояти Но. - Вы слишком поспешно судите, принцесса.
"Шаха разгневал, теперь вот принцесса, а уж в каком бешенстве будет принц... Осталось разгневать всех поочередно визирей и даже не замечу, как опять окажусь даже не в зиндане, а сразу в кузнице..." - Решил Но.
Легкие пальчики Альтэ легли на сияющее яростью лезвие, как и утром пытаясь успокоить дрожащую госпожу, но помогало это мало.
-И в чем же моя поспешность? Не в том ли, что я не плету узоры предательства за чужими спинами и не помогаю недостойным называться Блистающими в их гнусных интригах?
- Скажите, вы хотите пребывать в неведении? И, чтобы все происходило само собой? Конечно, я плету узоры... вам тоже надо этому учиться, но – не предательства. Узоры - наша жизнь... в беседе.
Подобно тому, как искра мгновенно заключает сухой хворост в пламенные объятья, гнев мгновенно охватывал принцессу. Но в отличие от безжизненных веток молодая лоза ее мыслей никогда не пылала долго, а потому Айши, глухо прошелестев, вновь облачилась ножнами спокойствия.
-Прости мои злые слова, Блистающий. Я забыла, что покрывало ночи и белую кобылицу превращает в вороную. Так отблеск темных помыслов того, кто по воле Создателя Сущего называется моим братом, бросил тень и на твой клинок. Я благадарна за предупреждение. И надеюсь, что обрету друга там, где мне готовили врага.
Не дожидаясь ответа, Альтэ порывисто поднялась и, на ходу пристегивая ножны к поясу, покинула комнату. Только черные глаза еще раз сверкнули матовым опаловым блеском.
(совместо с Ri)
- Да как посмел он, загубленный ошметок работы криворукого Повитухи, распоряжаться моей судьбой. Кто позволил этой ржавчине на благородном лике клинка говорить от лица владыки Хаффы. И как смел ты способствовать в этом заговоре против своей принцессы!
Лицо принцессы-придатка полыхало румянцем, а темные глаза метали молнии.
- Взгляните, принцесса. - Если б Дарт еще понимал, что из его слов о драгоценных и не очень камнях вызвало такую реакцию. Он почтительно взял одно из украшений и поднес его к окну, чтобы подсветить лучами заходящего солнца. Не очень крупный бриллиант в окружении нескольких рубинов на браслете смотрелся чуть странно - чуть раньше он был незаметнее серой мыши в сумерках, но и сейчас рубины сверкали ярче, и было непонятно, почему вдруг эта искорка помещена в центр. Подождав пару секунд, Дарт убрал браслет из под солнечных лучей в тень. Рубины погасли, но такой невзрачный чуть раньше бриллиант, оказалось, сам светится глубоким алым светом. Секунд через пять и бриллиант погас, снова скрывшись среди своего тускло-багрового окружения.
- Настоящий, надо же. - Качнулась кисточка на рукояти Но. - Вы слишком поспешно судите, принцесса.
"Шаха разгневал, теперь вот принцесса, а уж в каком бешенстве будет принц... Осталось разгневать всех поочередно визирей и даже не замечу, как опять окажусь даже не в зиндане, а сразу в кузнице..." - Решил Но.
Легкие пальчики Альтэ легли на сияющее яростью лезвие, как и утром пытаясь успокоить дрожащую госпожу, но помогало это мало.
-И в чем же моя поспешность? Не в том ли, что я не плету узоры предательства за чужими спинами и не помогаю недостойным называться Блистающими в их гнусных интригах?
- Скажите, вы хотите пребывать в неведении? И, чтобы все происходило само собой? Конечно, я плету узоры... вам тоже надо этому учиться, но – не предательства. Узоры - наша жизнь... в беседе.
Подобно тому, как искра мгновенно заключает сухой хворост в пламенные объятья, гнев мгновенно охватывал принцессу. Но в отличие от безжизненных веток молодая лоза ее мыслей никогда не пылала долго, а потому Айши, глухо прошелестев, вновь облачилась ножнами спокойствия.
-Прости мои злые слова, Блистающий. Я забыла, что покрывало ночи и белую кобылицу превращает в вороную. Так отблеск темных помыслов того, кто по воле Создателя Сущего называется моим братом, бросил тень и на твой клинок. Я благадарна за предупреждение. И надеюсь, что обрету друга там, где мне готовили врага.
Не дожидаясь ответа, Альтэ порывисто поднялась и, на ходу пристегивая ножны к поясу, покинула комнату. Только черные глаза еще раз сверкнули матовым опаловым блеском.
(совместо с Ri)
Дела духовные
С Пехотой, да будет благославен его путь
Никто не препятствовал Ульфберту, когда его Придаток размашистым шагом прошествовал внутрь священной мечети Харам Бейт-Мару, где, как утверждали на каждом углу, покоилось спящее тело Марукку Пророка. Внутри, между тонкими колоннами, под высокими сводами, вопреки ожиданиям северянина, лишь редкие жрецы, отстраненно болтаясь на поясах обряженных в церемониальные одежды Придатков, шуршали туфлями по дорогим коврам.
Вежливо поприветствовав одного из служителей и узнав у него путь к покоям многомудрного кузнеца Энху Железнолапого, Ульфберт покинул главную залу. Внутренний двор Харам Бейт-Мару был подобен небольшому городу, словно миниатюрной Хаффе, что огородился от многолюдных будней священными стенами древней мечети. Массивное здание храмовой библиотеки соседствовало с крохотными кельями, затерянными во многочисленных виноградных садах. Сквозь шарканье туфлей, шуршание халатов и неразборчивое бормотание Ульф с удивлением услыхал
журчание арыка – не иначе, как через подземные русла, хитроумные жрецы подвели воды внутрь мечети.
Трудно не запутаться в паутине, сплетенной хаффийскими архитекторами, иноземному мотыльку. Однако лоулезца вел подробный рассказ жреца, объяснявший дорогу к кузне Харам Бейт-Мару, потому, немного поплутав, он наконец вышел к кузне. Покои Железнолапого прятались за высокой изгородью из виноградных лоз, опутавших торчавшие из земли жерди. Казалось, жар, что исходил от мехов, запрятанных где-то в утробе кузни, совсем не смущает прихотливое растение.
Ульфберт отыскал калитку и уже собирался было войти внутрь, как его путь преградил криво загнутый килидж. Приветственно брякнув ножнами, он смерил северянина внимательным взглядом и спросил:
- Хей, иноземец. Чего забыл ты в гостях у Энху Железнолапого, величайшего из кузнецов Хаффы?
- Я пришел к достопочтенному кузнецу Энху от собрата его, прославленного Ашага Черного, - с достоинством произнес Ульфберт. Иноземец надеялся, что упоминания покровителя будет достаточно, чтобы праведный Энху принял его.
- Уверен ли ты, что дело твое достаточно важно для слуха Железнолапого? – с сомнением произнес незнакомец.
- Да, кроме достопочтимого кузнеца никто не способен решить этого дела, - придаток Ульфа важно кивнул при этих словах.
- Хорошо, проходи, иноземец, - Придаток кривого килиджа пожал плечами и поспешил посторониться, освобождая путь, - но учти, Энху ныне занят важным заказом. Не навлеки на себя гнев Повитухи.
Ульфберт поблагодарил стражника и вошел внутрь, поразившись увиденному: по сравнению с пышной мечетью, прославленный кузнец жил очень скромно: лишь небольшая лачуга, укрывшаяся в тени храмовых стен, да тесный дворик, на котором едва ли смогли развернуться четверо мужчин (видимо поэтому страж и не стал сопровождать его). Через открытую дверь хижины страннику увидал кузнечные меха, тщательно раздуваемые молотом-подмастерьем и самого Энху, что-то рассматривающего на наковальне (что именно - лоулезец не видел, поскольку кузнец заслонял это своей спиной).
- Приветствую тебя, славный Энху Железнолапый, - подойдя ближе громко сказал Ульф, желая привлечь внимание кузнеца.
Повитуха поднял взгляд - тяжелый, словно украшенная острыми шипами голова булавы. Пристально оглядев пришельца, кузнец произнес:
- День добрый, иноземец. Что привело тебя к моему порогу?
- Я прибыл из дальних земель, о кузнец, чье мастерство славят по всей Хаффе, - отвечал Ульф, надеясь, что речь его звучит достаточно плавно. - Прибыл для того, чтобы постичь великое кузнечное искусство.
- Ты хочешь стать моим учеником? – растворив усмешку в вежливости хозяина, принимающего гостя, спросил Энху, - знай же, Железнолапый не принимает в ученики иноземцев. С этим тебе лучше обратиться к другим кузнецам, возможно, тебе повезет.
- О нет, господин Энху, - в такт словам меча, придаток покачал головой. - Ашаг Черный, ваш собрат по ремеслу, согласился взять меня в ученики, если вы одобрите это.
- Одобрю?.. – глухо повторил кузнец, скользя по булатному клинку Ульфа внимательным взглядом, - ты, поди, иноверец? Разве может Повитуха, кующий в Харам Бейт-Мару одобрить того, чье сердце не осенено светом истинной веры в Творца?
- Я верю в Творца, - спокойно, с достоинством ответил Ульф.
Кузнец смерил лоулезца недоверчивым взглядом.
- Все верят. Жизнь без веры, словно ножны без клинка, ничто. Только вот вера, подобно водам реки, должна течь по верному руслу. Не должно ей орошать бесплодную пустыню, ибо лишь саксаулы растут в песке, пища верблюдов и ишаков. Скажи, чужестранец, какую почву питает твоя вера?
- Благодатную, мудрый кузнец, благодатную, - немного удивившись вопросу, произнес меч. - Более всего жажду я обучиться сокровенному ремеслу, чтобы каждым созиданием возносить хвалу Творцу.
- Коли так… доверюсь я словам твои и прозорливости Ашага Черного, - после долгого раздумья, ответил Энху, - однако прежде чем я одобрю твое ученичество, однако с одним условием. Должен будешь всю ночь провести у подножия алтаря, на котором дремлет Марукку Пророк, празднуя появление каждой новой звезды молитвой Творцу. Утром, когда жар солнца поглотит холодное мерцание ночного неба, я хочу знать сколь щедро сыплют ангелы небесный жемчуг. Почти молитвой каждую, и я скажу Ашагу то, что ты жаждешь услышать.
- Да будет так, благочестивый Энху, - склонил голову придаток Ульфа.
- Ступай тогда, благородный иноземец. После заката, когда Хаффа уснет, возвращайся. Пусть хранит тебя Творец на пути твоем.
С Пехотой, да будет благославен его путь
Никто не препятствовал Ульфберту, когда его Придаток размашистым шагом прошествовал внутрь священной мечети Харам Бейт-Мару, где, как утверждали на каждом углу, покоилось спящее тело Марукку Пророка. Внутри, между тонкими колоннами, под высокими сводами, вопреки ожиданиям северянина, лишь редкие жрецы, отстраненно болтаясь на поясах обряженных в церемониальные одежды Придатков, шуршали туфлями по дорогим коврам.
Вежливо поприветствовав одного из служителей и узнав у него путь к покоям многомудрного кузнеца Энху Железнолапого, Ульфберт покинул главную залу. Внутренний двор Харам Бейт-Мару был подобен небольшому городу, словно миниатюрной Хаффе, что огородился от многолюдных будней священными стенами древней мечети. Массивное здание храмовой библиотеки соседствовало с крохотными кельями, затерянными во многочисленных виноградных садах. Сквозь шарканье туфлей, шуршание халатов и неразборчивое бормотание Ульф с удивлением услыхал
журчание арыка – не иначе, как через подземные русла, хитроумные жрецы подвели воды внутрь мечети.
Трудно не запутаться в паутине, сплетенной хаффийскими архитекторами, иноземному мотыльку. Однако лоулезца вел подробный рассказ жреца, объяснявший дорогу к кузне Харам Бейт-Мару, потому, немного поплутав, он наконец вышел к кузне. Покои Железнолапого прятались за высокой изгородью из виноградных лоз, опутавших торчавшие из земли жерди. Казалось, жар, что исходил от мехов, запрятанных где-то в утробе кузни, совсем не смущает прихотливое растение.
Ульфберт отыскал калитку и уже собирался было войти внутрь, как его путь преградил криво загнутый килидж. Приветственно брякнув ножнами, он смерил северянина внимательным взглядом и спросил:
- Хей, иноземец. Чего забыл ты в гостях у Энху Железнолапого, величайшего из кузнецов Хаффы?
- Я пришел к достопочтенному кузнецу Энху от собрата его, прославленного Ашага Черного, - с достоинством произнес Ульфберт. Иноземец надеялся, что упоминания покровителя будет достаточно, чтобы праведный Энху принял его.
- Уверен ли ты, что дело твое достаточно важно для слуха Железнолапого? – с сомнением произнес незнакомец.
- Да, кроме достопочтимого кузнеца никто не способен решить этого дела, - придаток Ульфа важно кивнул при этих словах.
- Хорошо, проходи, иноземец, - Придаток кривого килиджа пожал плечами и поспешил посторониться, освобождая путь, - но учти, Энху ныне занят важным заказом. Не навлеки на себя гнев Повитухи.
Ульфберт поблагодарил стражника и вошел внутрь, поразившись увиденному: по сравнению с пышной мечетью, прославленный кузнец жил очень скромно: лишь небольшая лачуга, укрывшаяся в тени храмовых стен, да тесный дворик, на котором едва ли смогли развернуться четверо мужчин (видимо поэтому страж и не стал сопровождать его). Через открытую дверь хижины страннику увидал кузнечные меха, тщательно раздуваемые молотом-подмастерьем и самого Энху, что-то рассматривающего на наковальне (что именно - лоулезец не видел, поскольку кузнец заслонял это своей спиной).
- Приветствую тебя, славный Энху Железнолапый, - подойдя ближе громко сказал Ульф, желая привлечь внимание кузнеца.
Повитуха поднял взгляд - тяжелый, словно украшенная острыми шипами голова булавы. Пристально оглядев пришельца, кузнец произнес:
- День добрый, иноземец. Что привело тебя к моему порогу?
- Я прибыл из дальних земель, о кузнец, чье мастерство славят по всей Хаффе, - отвечал Ульф, надеясь, что речь его звучит достаточно плавно. - Прибыл для того, чтобы постичь великое кузнечное искусство.
- Ты хочешь стать моим учеником? – растворив усмешку в вежливости хозяина, принимающего гостя, спросил Энху, - знай же, Железнолапый не принимает в ученики иноземцев. С этим тебе лучше обратиться к другим кузнецам, возможно, тебе повезет.
- О нет, господин Энху, - в такт словам меча, придаток покачал головой. - Ашаг Черный, ваш собрат по ремеслу, согласился взять меня в ученики, если вы одобрите это.
- Одобрю?.. – глухо повторил кузнец, скользя по булатному клинку Ульфа внимательным взглядом, - ты, поди, иноверец? Разве может Повитуха, кующий в Харам Бейт-Мару одобрить того, чье сердце не осенено светом истинной веры в Творца?
- Я верю в Творца, - спокойно, с достоинством ответил Ульф.
Кузнец смерил лоулезца недоверчивым взглядом.
- Все верят. Жизнь без веры, словно ножны без клинка, ничто. Только вот вера, подобно водам реки, должна течь по верному руслу. Не должно ей орошать бесплодную пустыню, ибо лишь саксаулы растут в песке, пища верблюдов и ишаков. Скажи, чужестранец, какую почву питает твоя вера?
- Благодатную, мудрый кузнец, благодатную, - немного удивившись вопросу, произнес меч. - Более всего жажду я обучиться сокровенному ремеслу, чтобы каждым созиданием возносить хвалу Творцу.
- Коли так… доверюсь я словам твои и прозорливости Ашага Черного, - после долгого раздумья, ответил Энху, - однако прежде чем я одобрю твое ученичество, однако с одним условием. Должен будешь всю ночь провести у подножия алтаря, на котором дремлет Марукку Пророк, празднуя появление каждой новой звезды молитвой Творцу. Утром, когда жар солнца поглотит холодное мерцание ночного неба, я хочу знать сколь щедро сыплют ангелы небесный жемчуг. Почти молитвой каждую, и я скажу Ашагу то, что ты жаждешь услышать.
- Да будет так, благочестивый Энху, - склонил голову придаток Ульфа.
- Ступай тогда, благородный иноземец. После заката, когда Хаффа уснет, возвращайся. Пусть хранит тебя Творец на пути твоем.
Дамаянти, Гириш и Сита в тюрьме
Гириш одернул придатка, зевнувшую так, что стражник увидел бы ее завтрак. Дамаянти посмотрела на полоску тусклого факельного света под дверью, засиявшую ярче от добавленного масла: первая смена стражей, возблагодарив Творца, отпускали придатков на трапезу и сами опускались в прохладные шелка сумеречного отдыха. Немногие еще охраняли темницы столь же страшные, сколь скрытые в них преступники – душегубы, богохульники, грабители.
Придаток Гириша вновь растянула глотку в зевке. Бхелхети нетерпеливо постукивал ее по бедру, бросая взгляды в сторону Дамаянти, но уруми обратилась в статую, нет же, статуи менее неподвижны!
- Пора, - будто прошептала тень. Бхетхети и крис вынырнули из ниши, чтобы нырнуть в тюремную ночь. Придаток Дамаянти прислонился к стене, добровольно принимая дозор. Бдительность еще никого не подвела.
Гириш с лязгом задел угол, негрубо витиевато выругался. Двое стражников-пилумов, снисходительно посмеиваясь над неуклюжим клинком, оставили чадящие усталостью посты и подошли к гостям.
- Никак цирк посетил Хаффу, а, почтенные?
-Эй, девка, я тебя для того кормлю, чтобы ты тратила крупицы времени на сон и праздную лень? – бхелхети прикрикнул на крис, Сита сообразила сразу и подхватила игру, смиренно и услужливо помогая Гиришу и его придатку привести себя в порядок. – Да простят меня стражи того, что скрыто, и неловкую мою служанку. Девчонка совсем обленилась, едва научила придатка держать рукавицы да плясать над простыней…
Гириш тайком подмечал, как обмениваются взглядами пилумы. До сего момента ни одной фальшивой ноты не сыграли соратники Катаров, оставалось трещотку выпеть на хвост змеи – и не получилась бы трещотка деревянным бубенцом, что вешают на шею верблюду!
- А ладно ли пляшет твоя служанка?
- А не сойдет ли милость воинов уделить несколько минут ? тогда мудрость их сможет вынести девчонке приговор! Только нужна простыня, - Гириш отмахнулся кончиком от смущенной полетом его мысли криса, спохватился, - или плащи ваших придатков сгодятся. Повесьте же их так, чтобы от моего придатка были видны лишь звезды глаз и моего Придатка! И перчатки ваших придатков нужны будут сей юной прелестнице для танца..
Пилумы, привыкши по приказу смирно вставать в рука придатков и перекрещиваться по приказу, что слепые верблюды от властного голоса бхелхети растеряли искры разума и кинулись стаскивать плащи и вешать их навроде завеса, затем поснимали перчатки и сапоги. Гириш с придатком запахнули плотнее ткань, проверили, хорошо ли закреплены концы за фа
Сита скрылась за занавесом, отгородившим темный угол и коридорный проход к камерам для особенно ловких и опасных преступников. Гириш подал ей перчатки. Придаток криса присела так, чтобы ее не было видно, лишь забрала руки, одетые в перчатки стражей. И представление началось!
Жесткие полукольчужные кисти превратились в кукол, Сита двигала ими, не очень умело, но старательно, Гириш же завел рассказ, один из своих любимых.
- Когда-то, в те далекие времена, когда Марукку еще бродил по земле на поясе молодого придатка..
- подожди! – воскликнул один из стражников, вскакивая. – Ты хочешь рассказать о Святом пророке, но ветер пустыни наверняка много носил вас по городам? А Махмуд собирает рассказы о Марукку! Подожди, клинок, вели своей служанке передохнуть, я его позову…
Гириш одернул придатка, зевнувшую так, что стражник увидел бы ее завтрак. Дамаянти посмотрела на полоску тусклого факельного света под дверью, засиявшую ярче от добавленного масла: первая смена стражей, возблагодарив Творца, отпускали придатков на трапезу и сами опускались в прохладные шелка сумеречного отдыха. Немногие еще охраняли темницы столь же страшные, сколь скрытые в них преступники – душегубы, богохульники, грабители.
Придаток Гириша вновь растянула глотку в зевке. Бхелхети нетерпеливо постукивал ее по бедру, бросая взгляды в сторону Дамаянти, но уруми обратилась в статую, нет же, статуи менее неподвижны!
- Пора, - будто прошептала тень. Бхетхети и крис вынырнули из ниши, чтобы нырнуть в тюремную ночь. Придаток Дамаянти прислонился к стене, добровольно принимая дозор. Бдительность еще никого не подвела.
Гириш с лязгом задел угол, негрубо витиевато выругался. Двое стражников-пилумов, снисходительно посмеиваясь над неуклюжим клинком, оставили чадящие усталостью посты и подошли к гостям.
- Никак цирк посетил Хаффу, а, почтенные?
-Эй, девка, я тебя для того кормлю, чтобы ты тратила крупицы времени на сон и праздную лень? – бхелхети прикрикнул на крис, Сита сообразила сразу и подхватила игру, смиренно и услужливо помогая Гиришу и его придатку привести себя в порядок. – Да простят меня стражи того, что скрыто, и неловкую мою служанку. Девчонка совсем обленилась, едва научила придатка держать рукавицы да плясать над простыней…
Гириш тайком подмечал, как обмениваются взглядами пилумы. До сего момента ни одной фальшивой ноты не сыграли соратники Катаров, оставалось трещотку выпеть на хвост змеи – и не получилась бы трещотка деревянным бубенцом, что вешают на шею верблюду!
- А ладно ли пляшет твоя служанка?
- А не сойдет ли милость воинов уделить несколько минут ? тогда мудрость их сможет вынести девчонке приговор! Только нужна простыня, - Гириш отмахнулся кончиком от смущенной полетом его мысли криса, спохватился, - или плащи ваших придатков сгодятся. Повесьте же их так, чтобы от моего придатка были видны лишь звезды глаз и моего Придатка! И перчатки ваших придатков нужны будут сей юной прелестнице для танца..
Пилумы, привыкши по приказу смирно вставать в рука придатков и перекрещиваться по приказу, что слепые верблюды от властного голоса бхелхети растеряли искры разума и кинулись стаскивать плащи и вешать их навроде завеса, затем поснимали перчатки и сапоги. Гириш с придатком запахнули плотнее ткань, проверили, хорошо ли закреплены концы за фа
Сита скрылась за занавесом, отгородившим темный угол и коридорный проход к камерам для особенно ловких и опасных преступников. Гириш подал ей перчатки. Придаток криса присела так, чтобы ее не было видно, лишь забрала руки, одетые в перчатки стражей. И представление началось!
Жесткие полукольчужные кисти превратились в кукол, Сита двигала ими, не очень умело, но старательно, Гириш же завел рассказ, один из своих любимых.
- Когда-то, в те далекие времена, когда Марукку еще бродил по земле на поясе молодого придатка..
- подожди! – воскликнул один из стражников, вскакивая. – Ты хочешь рассказать о Святом пророке, но ветер пустыни наверняка много носил вас по городам? А Махмуд собирает рассказы о Марукку! Подожди, клинок, вели своей служанке передохнуть, я его позову…
Покои принцессы во дворце
С Ноэль, да не потухнет пламень ее красноречия
Чуть не сбивая прохожих, неслась на своей белолунной кобыле принцесса, не замечая, следуют ли за ней ее гулямы, стремясь в песнь свистящего ветра вплести ноты своего гнева, чтобы развеять его в бескрайнем просторе, освободиться от жгучих крыльев ярости. Перед закрытыми воротами дворца пришлось остановиться. Нетерпеливая всадница на дрожащей кобыле посмотрела на тяжелые створки так, словно именно они были причиной всех ее сегодняшних расстройств.
Впрочем, не подумавшие слишком уж отстать телохранители быстро поведали страже, что луноликая Айши вернулась в свой дом и объяснили с какой именно скоростью нужно предоставить ей возможность оказаться внутри. На счастье привратников их печень так и не составила десерта базарным псам, а принцесса вскоре уже вбежала в свои покои. Впрочем, как оказалось, прохлада комнат уже укрывала в себе очередного гостя.
-Какому чуд я обязана за ниспосланную мне радость лицезреть сиятельного Аххамада Шамсу-д-Дина в этот час, когда солнце скрывает свой лик за чадрой ночных сумерек?
Визирь поднял Придатка и вместе с тюбетейкой последнего учтиво склонил тяжелую от обилия злата рукоять.
- Душа моя возрадовалась, едва я услыхал звук шагов дивной Альтэ, - повел речь Шамсу-д-Дин, ибо привело меня в твои покои искреннее желание предупредить тебя о надвигающейся опасности, о высокорожденная! Ядовитый змей коварных замыслов смыкает вокруг твоего клинка тугие кольца!
Девушка вздрогнула и опустилась на подушки.
-Звон иного клинка уже поведал мне о том, что не достойно называться поступком Блистающего. Однако я желаю слышать, что за весть стремишься поведать ты.
Визирь, не спрашивая позволения, опустил Придатка подле.
- Значит, луноликая уже ведает, что вероломный брат ее скрывает под мягкой периной заботы отравленный шип! Увы, это не все. Ашшир аль-Каби собирает вокруг себя союзников, для которых жар фарра, что украсит твою рукоять, злее полуденного зноя в сердце Калханский песков. Одному Творцу ведомо сколько их, однако одна один из них уже успел расстаться с чадрой тайны.
Аххамад Шамсу-д-Дин выразительно замолчал, и молчание то было подобно магниту, притягивающему к себе злато внимания.
Его имя Фахраш Абу-аль-Фарах, прозванный во дворце Двуязыким. Ныне сей недостойный пытался склонить сиятельного шаха, да благословит Творец его деяния, к мысли о твоем замужестве с принцем Хакаса.
Альэ все же не выдержала и, повинуясь порыву своей госпожи, вскочила на ноги:
Значит все, что я слышала правда! Что же, тем хуже. Я раньше полагала принца всего лишь незакаленным клинком, не слишком тесно соприкасающимся с собственной рукоятью, но ныне я вижу, что яд тщеславия и злобы застыл на нем, став гардой, застящей ему свет благородства.
Принцесса-придаток сделала несколько шагов по комнате и резко оборотилась к собеседнику:
-Но что привело тебя ко мне, о сияющий?
С Ноэль, да не потухнет пламень ее красноречия
Чуть не сбивая прохожих, неслась на своей белолунной кобыле принцесса, не замечая, следуют ли за ней ее гулямы, стремясь в песнь свистящего ветра вплести ноты своего гнева, чтобы развеять его в бескрайнем просторе, освободиться от жгучих крыльев ярости. Перед закрытыми воротами дворца пришлось остановиться. Нетерпеливая всадница на дрожащей кобыле посмотрела на тяжелые створки так, словно именно они были причиной всех ее сегодняшних расстройств.
Впрочем, не подумавшие слишком уж отстать телохранители быстро поведали страже, что луноликая Айши вернулась в свой дом и объяснили с какой именно скоростью нужно предоставить ей возможность оказаться внутри. На счастье привратников их печень так и не составила десерта базарным псам, а принцесса вскоре уже вбежала в свои покои. Впрочем, как оказалось, прохлада комнат уже укрывала в себе очередного гостя.
-Какому чуд я обязана за ниспосланную мне радость лицезреть сиятельного Аххамада Шамсу-д-Дина в этот час, когда солнце скрывает свой лик за чадрой ночных сумерек?
Визирь поднял Придатка и вместе с тюбетейкой последнего учтиво склонил тяжелую от обилия злата рукоять.
- Душа моя возрадовалась, едва я услыхал звук шагов дивной Альтэ, - повел речь Шамсу-д-Дин, ибо привело меня в твои покои искреннее желание предупредить тебя о надвигающейся опасности, о высокорожденная! Ядовитый змей коварных замыслов смыкает вокруг твоего клинка тугие кольца!
Девушка вздрогнула и опустилась на подушки.
-Звон иного клинка уже поведал мне о том, что не достойно называться поступком Блистающего. Однако я желаю слышать, что за весть стремишься поведать ты.
Визирь, не спрашивая позволения, опустил Придатка подле.
- Значит, луноликая уже ведает, что вероломный брат ее скрывает под мягкой периной заботы отравленный шип! Увы, это не все. Ашшир аль-Каби собирает вокруг себя союзников, для которых жар фарра, что украсит твою рукоять, злее полуденного зноя в сердце Калханский песков. Одному Творцу ведомо сколько их, однако одна один из них уже успел расстаться с чадрой тайны.
Аххамад Шамсу-д-Дин выразительно замолчал, и молчание то было подобно магниту, притягивающему к себе злато внимания.
Его имя Фахраш Абу-аль-Фарах, прозванный во дворце Двуязыким. Ныне сей недостойный пытался склонить сиятельного шаха, да благословит Творец его деяния, к мысли о твоем замужестве с принцем Хакаса.
Альэ все же не выдержала и, повинуясь порыву своей госпожи, вскочила на ноги:
Значит все, что я слышала правда! Что же, тем хуже. Я раньше полагала принца всего лишь незакаленным клинком, не слишком тесно соприкасающимся с собственной рукоятью, но ныне я вижу, что яд тщеславия и злобы застыл на нем, став гардой, застящей ему свет благородства.
Принцесса-придаток сделала несколько шагов по комнате и резко оборотилась к собеседнику:
-Но что привело тебя ко мне, о сияющий?
Меднокожий Придаток визиря сладко улыбнулся. В улыбке этой, словно в зеркале, принцесса увидела готовность, с которой Шамсу-д-Дин ожидал прозвучавшего вопроса.
- Преданность твоему отцу и забота о собственном благе, о высокорожденная. Я и мой близкий товарищ Мустафа аль-Шайам верим в то, что сияние фарр-ла-Хаффа должно исходить от тебя, а не от принца. Ежели шайтан коронует Ашшира, то он обречет Хаффу на разруху и забвение во имя сластолюбия и невоздержанности. Разве можем мы, верные слуги Хафиза аль-Рахша, что возложил свою жизнь на алтарь этого великого города, позволить чьей-то порочности перечеркнуть все, ради чего жил и живет шах?
-Во мне же вы видите возможность удержать воздвигнутые столпы? Или надеетесь стать ножнами на моем клинке, управляя моими поступками?
- И то, и другое, о принцесса, - доверительно произнес Шамсу-д-Дин, - только не управлять, но направлять. Твоя юность и непорочность суть добродетели для Творца, но порок для правителя. Для того, чтобы выпад твой поражал сердце противника, руки наших Придатков будут поддерживать твою рукоять. Конечно, как подметил твой острый ум, мы также жаждем и выгоды, однако нет в нас желания наживаться на несчастье целой Хаффы. Да и храним мы в глубине наших ножен надежду, что принцесса, оценив по достоинству нашу преданность, не забудет о тех, чьими усилиям устлан ее путь к трону.
Девушка наклонила голову. Несколько мгновений только трели заморской птицы наполняли звуками покои дочери шаха.
-Мы делим шкуру еще не загнанной косули, -зазвенел голос Айши.-Как бы то ни было, только моему отцу решать, чья рукоять будет освещена сиянием фарра. Покуда не свершился поединок, рано говорить об иных средствах. Но я выслушала тебя, сияющий, и уже те слова, что черным жемчугом легли на мою душу, стоят моей благодарности. Ты предупредил меня о змее, а потому имеешь право рассчитывать на то, что я защищу тебя от ее яда. Чего ты желаешь в благодарность?
-Ничего, - разведя руками Придатка, отвечал визирь, - по крайней мере, сейчас. Однако, чую, грядет время перемен. И не раз мне придется ради защиты чести и имущества обращаться к тебе. Но это будет в будущем. А пока, принцесса, позволь мне пожелать тебе благосклонности Небес в предстоящем поединке, ибо, видит Творец, он будет первым камнем, заложенным в здание новой Хаффы.
Принцесса-придаток склонила голову в знак того, что Айши услышала обращенные к ней слова и более не задерживает визиря.
(С предводителем мертвых и нас)
- Преданность твоему отцу и забота о собственном благе, о высокорожденная. Я и мой близкий товарищ Мустафа аль-Шайам верим в то, что сияние фарр-ла-Хаффа должно исходить от тебя, а не от принца. Ежели шайтан коронует Ашшира, то он обречет Хаффу на разруху и забвение во имя сластолюбия и невоздержанности. Разве можем мы, верные слуги Хафиза аль-Рахша, что возложил свою жизнь на алтарь этого великого города, позволить чьей-то порочности перечеркнуть все, ради чего жил и живет шах?
-Во мне же вы видите возможность удержать воздвигнутые столпы? Или надеетесь стать ножнами на моем клинке, управляя моими поступками?
- И то, и другое, о принцесса, - доверительно произнес Шамсу-д-Дин, - только не управлять, но направлять. Твоя юность и непорочность суть добродетели для Творца, но порок для правителя. Для того, чтобы выпад твой поражал сердце противника, руки наших Придатков будут поддерживать твою рукоять. Конечно, как подметил твой острый ум, мы также жаждем и выгоды, однако нет в нас желания наживаться на несчастье целой Хаффы. Да и храним мы в глубине наших ножен надежду, что принцесса, оценив по достоинству нашу преданность, не забудет о тех, чьими усилиям устлан ее путь к трону.
Девушка наклонила голову. Несколько мгновений только трели заморской птицы наполняли звуками покои дочери шаха.
-Мы делим шкуру еще не загнанной косули, -зазвенел голос Айши.-Как бы то ни было, только моему отцу решать, чья рукоять будет освещена сиянием фарра. Покуда не свершился поединок, рано говорить об иных средствах. Но я выслушала тебя, сияющий, и уже те слова, что черным жемчугом легли на мою душу, стоят моей благодарности. Ты предупредил меня о змее, а потому имеешь право рассчитывать на то, что я защищу тебя от ее яда. Чего ты желаешь в благодарность?
-Ничего, - разведя руками Придатка, отвечал визирь, - по крайней мере, сейчас. Однако, чую, грядет время перемен. И не раз мне придется ради защиты чести и имущества обращаться к тебе. Но это будет в будущем. А пока, принцесса, позволь мне пожелать тебе благосклонности Небес в предстоящем поединке, ибо, видит Творец, он будет первым камнем, заложенным в здание новой Хаффы.
Принцесса-придаток склонила голову в знак того, что Айши услышала обращенные к ней слова и более не задерживает визиря.
(С предводителем мертвых и нас)
Принц Ашшир аль-Каби
Слова мудрого зюльфакара лишь шелковой тканью скользнули с крутого клинка принца. Не послушал его Ашшир, сам направил стопы Придатка к тронному залу. Однако стоило ему войти и взглянуть на шаха, как на рукоять шах-заде снизошел свет понимания - клинок шаха чуть померк от усталости за день, так что вряд ли он склонен был уступить убеждениям принца. Скорее он действительно даст отказ, и более его уговорить не удастся. Лучше уж выждать более подходящий момент... Или придумать еще что-то более эффективное.
Так что сиятельный принц лишь кивнул нескольким придворным, перекинулся парой слов в одним из чиновников, почтительно поклонился отцу и отправил Придатка обратно в покои, дабы отражение Ашшира на шахском лезвии не пробудило в самом шахе лихорадки раздражения.
Вернувшись в свои покои, принц приказал приготовить ему постель и стал сам готовиться ко сну.
Пока расторопные слуги, прекрасно знающие, как страшен в гневе блистательный принц, торопливо готовили постель его Придатку, а самому Ашширу любимые ножны и мягкие подушки, шах-заде присел у окна с кальяном, который подавали ему каждый вечер.
Ароматный дым клубами разлился по комнате, к нему присоединились тонкие нити чужестранных благовоний, погружая золотой клинок в негу размышлений.
Посвящение. Что принесет оно? Победу, это ясно каждому. Принц не сомневался - он и представить не мог, что проиграет. Да и слыхано ли такое - златоликий принц Ашшир аль-Каби и потерпит поражение! Ножам кухонным на смех! Но что будет там, за победой? Какие старые враги окажутся новыми друзьями и от каких друзей поползет в траве бесшумно змея вражды?
В какие ножны погрузится новая, обличенная фарром жизнь Ашшира?
Все это казалось ему бесконечно прекрасным и захватывающим, как вечная пляска в Беседе с достойным соперником. Еще не прошел он Посвящения, еще не украсил свой клинок победой, но уже ткал в воображении пестрые гобелены будущего.
- Принц, постель готова, - тихо прервал размышления шахского отпрыска один из слуг. Две тонкие сабельки серебристыми змейками скользнули в опочивальню шах-заде, готовясь к ночному сопровождению принца.
Ашшир задумчиво блеснул и проследовал за ширму.
И во сне сладостные видения будущих побед и успехов не покидали его.
Слова мудрого зюльфакара лишь шелковой тканью скользнули с крутого клинка принца. Не послушал его Ашшир, сам направил стопы Придатка к тронному залу. Однако стоило ему войти и взглянуть на шаха, как на рукоять шах-заде снизошел свет понимания - клинок шаха чуть померк от усталости за день, так что вряд ли он склонен был уступить убеждениям принца. Скорее он действительно даст отказ, и более его уговорить не удастся. Лучше уж выждать более подходящий момент... Или придумать еще что-то более эффективное.
Так что сиятельный принц лишь кивнул нескольким придворным, перекинулся парой слов в одним из чиновников, почтительно поклонился отцу и отправил Придатка обратно в покои, дабы отражение Ашшира на шахском лезвии не пробудило в самом шахе лихорадки раздражения.
Вернувшись в свои покои, принц приказал приготовить ему постель и стал сам готовиться ко сну.
Пока расторопные слуги, прекрасно знающие, как страшен в гневе блистательный принц, торопливо готовили постель его Придатку, а самому Ашширу любимые ножны и мягкие подушки, шах-заде присел у окна с кальяном, который подавали ему каждый вечер.
Ароматный дым клубами разлился по комнате, к нему присоединились тонкие нити чужестранных благовоний, погружая золотой клинок в негу размышлений.
Посвящение. Что принесет оно? Победу, это ясно каждому. Принц не сомневался - он и представить не мог, что проиграет. Да и слыхано ли такое - златоликий принц Ашшир аль-Каби и потерпит поражение! Ножам кухонным на смех! Но что будет там, за победой? Какие старые враги окажутся новыми друзьями и от каких друзей поползет в траве бесшумно змея вражды?
В какие ножны погрузится новая, обличенная фарром жизнь Ашшира?
Все это казалось ему бесконечно прекрасным и захватывающим, как вечная пляска в Беседе с достойным соперником. Еще не прошел он Посвящения, еще не украсил свой клинок победой, но уже ткал в воображении пестрые гобелены будущего.
- Принц, постель готова, - тихо прервал размышления шахского отпрыска один из слуг. Две тонкие сабельки серебристыми змейками скользнули в опочивальню шах-заде, готовясь к ночному сопровождению принца.
Ашшир задумчиво блеснул и проследовал за ширму.
И во сне сладостные видения будущих побед и успехов не покидали его.
Дом Фахраша
Разошелся Двуязыкий с сестрами катарами, как расходятся Блистающие, встретившись в Беседе – далеко и стремительно, чтобы вскоре встретиться снова. Он задумался о путях провидения. Бесчисленные лезвия многоликого Творца чертят каждому путь: прямой или запутанный в сложных приемах. Но никто не видит этих линий, ибо милосерден Создатель и знает, что не дано смертным выдержать груз знания о грядущем. Впрочем, лишь кто может сказать, запечатлевается ли дорогу судеб до или после того, как сам Блистающий сделает решающий выбор? Пути одних засыпает равнодушный желтый песок пустыни, как следы заблудившегося каравана. А после других остается дороги и города.
Фахраш усмехнулся – вот за такие мысли, высказываемые вслух, и считали многие, что чересчур умничает зюльфакар. И он строил, специально для них, из слов и мыслей все более сложные и менее осмысленные конструкции – смеясь над ними, в то время, как они думали, что смеются над Двуязыким. Почему бы визирю, тем более бывшему, не побыть немного и шутом?
Он ощущал усталость от этого дня – хоть и не ведает металл телесных нужд Придатков, но все живое нуждается в передышке. А Шемир, похоже, и вовсе чуть не валился с ног, наконец позволив себе расслабиться. Он почтительно повесил зюльфакар на его любимое место на стене и с облегчением скинул дорожную одежду, сменив на домашний халат после омовения. Не стал звать к себе, чтоб украсить ночь, ни одну из прекрасных, как молодая луна девушек – Придатков наложниц Фахраша, чтоб скрасить ночь. Оставшись один в опочивальне, Шемир уснул мгновенно.
Клинок же думал, как закончили этот день шах и его дети, сестры катары, циркачи и Очико. Да, интересно, что поделывает этой ночью нагината... С этой мыслью Абу-аль-Фарах позволил ласковому касанию ночи вплести нити сна в свои кисточки.
Разошелся Двуязыкий с сестрами катарами, как расходятся Блистающие, встретившись в Беседе – далеко и стремительно, чтобы вскоре встретиться снова. Он задумался о путях провидения. Бесчисленные лезвия многоликого Творца чертят каждому путь: прямой или запутанный в сложных приемах. Но никто не видит этих линий, ибо милосерден Создатель и знает, что не дано смертным выдержать груз знания о грядущем. Впрочем, лишь кто может сказать, запечатлевается ли дорогу судеб до или после того, как сам Блистающий сделает решающий выбор? Пути одних засыпает равнодушный желтый песок пустыни, как следы заблудившегося каравана. А после других остается дороги и города.
Фахраш усмехнулся – вот за такие мысли, высказываемые вслух, и считали многие, что чересчур умничает зюльфакар. И он строил, специально для них, из слов и мыслей все более сложные и менее осмысленные конструкции – смеясь над ними, в то время, как они думали, что смеются над Двуязыким. Почему бы визирю, тем более бывшему, не побыть немного и шутом?
Он ощущал усталость от этого дня – хоть и не ведает металл телесных нужд Придатков, но все живое нуждается в передышке. А Шемир, похоже, и вовсе чуть не валился с ног, наконец позволив себе расслабиться. Он почтительно повесил зюльфакар на его любимое место на стене и с облегчением скинул дорожную одежду, сменив на домашний халат после омовения. Не стал звать к себе, чтоб украсить ночь, ни одну из прекрасных, как молодая луна девушек – Придатков наложниц Фахраша, чтоб скрасить ночь. Оставшись один в опочивальне, Шемир уснул мгновенно.
Клинок же думал, как закончили этот день шах и его дети, сестры катары, циркачи и Очико. Да, интересно, что поделывает этой ночью нагината... С этой мыслью Абу-аль-Фарах позволил ласковому касанию ночи вплести нити сна в свои кисточки.
Великий Визирь
С мастером
Гордо ступал молодой Придаток Великого Визиря, оставалась холодна Очико к почтительным поклонам слуг, и высокомерно отвечала она на приветствия Блистающих. Мальчишка-кинжал семенил, спотыкаясь и постукивая маленькими ножнами, за госпожой, чуя, что неспроста так сурова высокородная дочь Юо.
- Здесь ли наслаждается заслуженным отдыхом благородный Дракон? – вопросила Очико, когда поднес ее Придаток к высоким окованным дверям, прятавшим солнечный молочно-золотой свет, который тонкими драгоценными лучиками пробивался меж створами.
- Здесь, госпожа, - колокольчиком серебряным звякнул кинжал. - Проси же его принять меня, - грозно повелела Визирь.
Миротворцем была она, желавшая покоя и чести другу доброму своему Хаммиду. Теперь лишь горделивый Фейхин был тому препятствием, и хотела Очико, дабы отпустил он дивную Наики.
Очевидно, ждал высокую гостью Дракон, и скоро открылись двери в покои великолепные перед клинком нагинаты.
Вместо прислуги, чьи тусклые клинки ожидала увидеть Очико, появился сам Фейхин Дракон. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять - беспокойство и нетерпение свили гнезда на его рукояти, лишив Блистающего положенного покоя.
- О, благородная Юо почтила мое скромное обиталище своим появлением! – приветствовал Дракон, почтительно склонив рукоять перед высокой гостьей, - есть ли новости о деле с преступником-Туракаем?
- Поведай мне сначала, о Фейхин, правда ли есть в твоем сердце любовь к Наики? Или жаждешь ты обладать ею лишь как драгоценностью Хаффы, в чьих жилах течет древняя кровь Ката да за чьей спиной стоит столь благородный, богатый и могущественный Блистающий, как Хаммид? - прошелестела Визирь, и был голос ее мягок и едва слышен, будто воздушное перышко райской птицы, что поет гимн солнцу в шахском саду.
- Воистину так, я люблю дочерь Хаммида так, как люблю собственную жизнь! - взволнованно отвечал Дракон, даже не заметив того, что Юо так и не преступила порога его дома, - ради обладания ею я готов пойти на все, что угодно.
- И ужели не пугает тебя, о Дракон, что Наики уж цветок сорванный, плод надкусанный? Хоть ты первым и возжелал ее, не ты обуздал ее беспокойное сердце, не твой образ лелеет она в юных мечтах, - охладила пыл Блистающего Очико. - Пусти же меня в свой дом да спокойно обсудим мы судьбу вашу, дабы не подслушали ничего случайные уши, и не распространилась история твоя по всей великой Хаффе.
- О что же это я? Проходи, дорогая гостья, проходи! – с этими словами Фейхин посторонился от дверей, позволяя Очико пройти внутрь. Как Великий Визирь и предполагала, внутренние убранства дома Дракона не отличались излишним богатством, однако были насквозь пропитаны тоской по оставленной в далеком прошлом родной мейланьской земле.
Фейхин отослал назойливых слуг, самостоятельно проводив высокую гостью в просторную комнату, украшенную причудливыми статуэтками, в которых Очико распознала многочисленных божков и духов, оберегающих дом от незваных гостей и приносящих его хозяину удачу. Многочисленные фонарики, искусно сделанные из тонкой бумаги, изливали мягкое красноватое свечение, погружая комнату в блаженное спокойствие, немыслимое в безумной Хаффе.
- Располагайся, если необходимо, слуги принесут чай и сладости, - пригласил Фейхин, опускаясь вместе с Придатком на пол, - что касается вероломного поступка Туракая, да расстелет Творец под ним ковер из пауков и скорпионов, то скажу следующее: мы с Наики связаны узами данного слова, разрубить которые, как известно, не может даже сама Смерть. Разве могу я изменить Наики?.. А сердце… я открою дочери Хаммида глаза на истинную сущность подлеца-Полумесяца, взращу в ней ненависть и презрение к шакальему пасынку!
- Ненависть? Презрение? - усмехнулась Блистающая. - Не хочешь ли ты для начала дать раскрыться бутону любви, что прячется в сердце Наики? Не полюбит она тебя, нареченного - и никакие слова, никакие речи сладкие не удержат ее с тобою, о Фейхин!
- Полюбит, обязательно полюбит! – упрямо возразил Дракон, - как вольная канарейка смиряется с прутьями, что препятствуют ее полету, вдруг обнаруживает, что они созданы из чистейшего злата, так и Наики однажды распахнет дверь в свое сердце, впустив меня. У нее не будет выбора! Да и почему волнует тебя любовь дочери Хаммида? Разве не должна ты печься о соблюдении закона, который был нарушен?
- Ко всем придет наказание за совершенные злодеяния, никто не избежит возмездия. А я лишь пытаюсь постичь, отчего же было совершено преступление. И вижу я, что высокое чувство толкнуло юную деву к Полумесяцу. Птица не сможет мириться с прутьями, и нет ей никакого дела, из злата они сделаны, али из простого тростника. И неужто загубить желаешь ты птичку вольную Наики, загубить сердечко ее любящее? Дорога мне честь ее и Хаммида, но важно ли мщение, если несчастной оно сделает и тебя, о Фейхин, и дочь Ката?
- Разве может справедливое возмездие сделать меня несчастным?.. – отвечал Дракон, - тем паче, если жажда мщения во мне подогревается жгучей любовью к Наики. Я не позволю этому нечестивцу порочить ее чистую сталь, излечу ее дух от недуга привязанности к этому демону и наполню его чистой любовью к себе. Тем паче, не забывай, мы с ней родня. Позволь спросить тебя, Очико, отчего ты так ратуешь за Полумесяца, коий врагом тебе является?
- Враг он мне, но не Наики. Внемли же, о Фейхин! - звонко и величественно воскликнула Очико. - Мщение твое обесчестит и деву юную, и отца ее, и род весь их! Неужто позора жаждешь ты возлюбленной? Не за Полумесяца болит сердце мое, нет. Хаммида и честь его оберегаю я.
- Так в чем урон его чести, ежели Наики станет моей женой? – вспыхнул удивленно голос Дракона, - в чем будет позор Наики, ежели ее бесчестье будет скрыто под крылом заботы и любви? Ее позор – ошибка молодости, которую надо исправить, а не возводить на ее месте целый храм!
С глубоким вздохом наклонила рукоять Великий Визирь. Голос Очико прозвучал глухо и печально.
- Вижу я, ярко пылает огонь возмездия в сердце твоем, о Дракон. Не стану более противиться желанью этому. Раз так жаждешь, дабы получил Полумесяц по заслугам, то скоро надо решать, как поступишь ты. Иль забудешь все, что произошло, иль вызовешь преступника на поединок. Пусть же решает судьба и мастерство за вас, кто достойней Наики, цветка Хаффы!
- Но… но… - скрежетнул кривым лезвием опешивший Фейхин, - как так! Почему осквернителя юных дев не накажут согласно закону?.. Разве не нарушил он одну из основных заповедей Творца? К чему прибегать к суду Небес, ежели подобное дело можно решить и клинками смертных?
- Просил ты у меня совета - вот мой ответ. Можешь ты сам стать судьей Полумесяцу, сам повергнуть его, отмстить за честь свою и Наики! - Придаток Очико резко поднялся с подушек бархатных, и гневом сверкнул короткий клинок Юо. - Прости, Фейхин, но это последнее слово мое. Не желаю я более выслушивать речи подобные. Лишь поединком сумеешь ты очистить имя свое!
И Визирь с Придатком своим немедля покинули покои упрямого Дракона.
Сердце нагинаты пылало возмущеньем, но холоден был разум ее. Быстро изгнала Блистающая мысли о недостойном женихе Наики из сознанья. Хаффа ждала свою служительницу.
- Во дворец! - властно приказала она слуге. - Да поскорей - вдруг владыка желает видеть меня!
С мастером
Гордо ступал молодой Придаток Великого Визиря, оставалась холодна Очико к почтительным поклонам слуг, и высокомерно отвечала она на приветствия Блистающих. Мальчишка-кинжал семенил, спотыкаясь и постукивая маленькими ножнами, за госпожой, чуя, что неспроста так сурова высокородная дочь Юо.
- Здесь ли наслаждается заслуженным отдыхом благородный Дракон? – вопросила Очико, когда поднес ее Придаток к высоким окованным дверям, прятавшим солнечный молочно-золотой свет, который тонкими драгоценными лучиками пробивался меж створами.
- Здесь, госпожа, - колокольчиком серебряным звякнул кинжал. - Проси же его принять меня, - грозно повелела Визирь.
Миротворцем была она, желавшая покоя и чести другу доброму своему Хаммиду. Теперь лишь горделивый Фейхин был тому препятствием, и хотела Очико, дабы отпустил он дивную Наики.
Очевидно, ждал высокую гостью Дракон, и скоро открылись двери в покои великолепные перед клинком нагинаты.
Вместо прислуги, чьи тусклые клинки ожидала увидеть Очико, появился сам Фейхин Дракон. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять - беспокойство и нетерпение свили гнезда на его рукояти, лишив Блистающего положенного покоя.
- О, благородная Юо почтила мое скромное обиталище своим появлением! – приветствовал Дракон, почтительно склонив рукоять перед высокой гостьей, - есть ли новости о деле с преступником-Туракаем?
- Поведай мне сначала, о Фейхин, правда ли есть в твоем сердце любовь к Наики? Или жаждешь ты обладать ею лишь как драгоценностью Хаффы, в чьих жилах течет древняя кровь Ката да за чьей спиной стоит столь благородный, богатый и могущественный Блистающий, как Хаммид? - прошелестела Визирь, и был голос ее мягок и едва слышен, будто воздушное перышко райской птицы, что поет гимн солнцу в шахском саду.
- Воистину так, я люблю дочерь Хаммида так, как люблю собственную жизнь! - взволнованно отвечал Дракон, даже не заметив того, что Юо так и не преступила порога его дома, - ради обладания ею я готов пойти на все, что угодно.
- И ужели не пугает тебя, о Дракон, что Наики уж цветок сорванный, плод надкусанный? Хоть ты первым и возжелал ее, не ты обуздал ее беспокойное сердце, не твой образ лелеет она в юных мечтах, - охладила пыл Блистающего Очико. - Пусти же меня в свой дом да спокойно обсудим мы судьбу вашу, дабы не подслушали ничего случайные уши, и не распространилась история твоя по всей великой Хаффе.
- О что же это я? Проходи, дорогая гостья, проходи! – с этими словами Фейхин посторонился от дверей, позволяя Очико пройти внутрь. Как Великий Визирь и предполагала, внутренние убранства дома Дракона не отличались излишним богатством, однако были насквозь пропитаны тоской по оставленной в далеком прошлом родной мейланьской земле.
Фейхин отослал назойливых слуг, самостоятельно проводив высокую гостью в просторную комнату, украшенную причудливыми статуэтками, в которых Очико распознала многочисленных божков и духов, оберегающих дом от незваных гостей и приносящих его хозяину удачу. Многочисленные фонарики, искусно сделанные из тонкой бумаги, изливали мягкое красноватое свечение, погружая комнату в блаженное спокойствие, немыслимое в безумной Хаффе.
- Располагайся, если необходимо, слуги принесут чай и сладости, - пригласил Фейхин, опускаясь вместе с Придатком на пол, - что касается вероломного поступка Туракая, да расстелет Творец под ним ковер из пауков и скорпионов, то скажу следующее: мы с Наики связаны узами данного слова, разрубить которые, как известно, не может даже сама Смерть. Разве могу я изменить Наики?.. А сердце… я открою дочери Хаммида глаза на истинную сущность подлеца-Полумесяца, взращу в ней ненависть и презрение к шакальему пасынку!
- Ненависть? Презрение? - усмехнулась Блистающая. - Не хочешь ли ты для начала дать раскрыться бутону любви, что прячется в сердце Наики? Не полюбит она тебя, нареченного - и никакие слова, никакие речи сладкие не удержат ее с тобою, о Фейхин!
- Полюбит, обязательно полюбит! – упрямо возразил Дракон, - как вольная канарейка смиряется с прутьями, что препятствуют ее полету, вдруг обнаруживает, что они созданы из чистейшего злата, так и Наики однажды распахнет дверь в свое сердце, впустив меня. У нее не будет выбора! Да и почему волнует тебя любовь дочери Хаммида? Разве не должна ты печься о соблюдении закона, который был нарушен?
- Ко всем придет наказание за совершенные злодеяния, никто не избежит возмездия. А я лишь пытаюсь постичь, отчего же было совершено преступление. И вижу я, что высокое чувство толкнуло юную деву к Полумесяцу. Птица не сможет мириться с прутьями, и нет ей никакого дела, из злата они сделаны, али из простого тростника. И неужто загубить желаешь ты птичку вольную Наики, загубить сердечко ее любящее? Дорога мне честь ее и Хаммида, но важно ли мщение, если несчастной оно сделает и тебя, о Фейхин, и дочь Ката?
- Разве может справедливое возмездие сделать меня несчастным?.. – отвечал Дракон, - тем паче, если жажда мщения во мне подогревается жгучей любовью к Наики. Я не позволю этому нечестивцу порочить ее чистую сталь, излечу ее дух от недуга привязанности к этому демону и наполню его чистой любовью к себе. Тем паче, не забывай, мы с ней родня. Позволь спросить тебя, Очико, отчего ты так ратуешь за Полумесяца, коий врагом тебе является?
- Враг он мне, но не Наики. Внемли же, о Фейхин! - звонко и величественно воскликнула Очико. - Мщение твое обесчестит и деву юную, и отца ее, и род весь их! Неужто позора жаждешь ты возлюбленной? Не за Полумесяца болит сердце мое, нет. Хаммида и честь его оберегаю я.
- Так в чем урон его чести, ежели Наики станет моей женой? – вспыхнул удивленно голос Дракона, - в чем будет позор Наики, ежели ее бесчестье будет скрыто под крылом заботы и любви? Ее позор – ошибка молодости, которую надо исправить, а не возводить на ее месте целый храм!
С глубоким вздохом наклонила рукоять Великий Визирь. Голос Очико прозвучал глухо и печально.
- Вижу я, ярко пылает огонь возмездия в сердце твоем, о Дракон. Не стану более противиться желанью этому. Раз так жаждешь, дабы получил Полумесяц по заслугам, то скоро надо решать, как поступишь ты. Иль забудешь все, что произошло, иль вызовешь преступника на поединок. Пусть же решает судьба и мастерство за вас, кто достойней Наики, цветка Хаффы!
- Но… но… - скрежетнул кривым лезвием опешивший Фейхин, - как так! Почему осквернителя юных дев не накажут согласно закону?.. Разве не нарушил он одну из основных заповедей Творца? К чему прибегать к суду Небес, ежели подобное дело можно решить и клинками смертных?
- Просил ты у меня совета - вот мой ответ. Можешь ты сам стать судьей Полумесяцу, сам повергнуть его, отмстить за честь свою и Наики! - Придаток Очико резко поднялся с подушек бархатных, и гневом сверкнул короткий клинок Юо. - Прости, Фейхин, но это последнее слово мое. Не желаю я более выслушивать речи подобные. Лишь поединком сумеешь ты очистить имя свое!
И Визирь с Придатком своим немедля покинули покои упрямого Дракона.
Сердце нагинаты пылало возмущеньем, но холоден был разум ее. Быстро изгнала Блистающая мысли о недостойном женихе Наики из сознанья. Хаффа ждала свою служительницу.
- Во дворец! - властно приказала она слуге. - Да поскорей - вдруг владыка желает видеть меня!
Поместье Двуязыкого, стоянка циркачей
Пьяный Сакканта-канатоходец и грубый Бертран-громадина
Лишь под самый вечер вернулся уруми Сакканта на цирковую стоянку. Легконогий Придаток его, что привык по тонкому шелковому канату словно по земле ровной ступать, шагал неуверенно, словно впервые вставший на ноги младенец. Давным давно шайтан проклял чересчур ловкого Сакканту, обязав того наполнять кувшин жажды исключительно вином и ничем сверх того.
Говорят, проклял за то, что однажды тонконогий Придаток уруми прошел по слишком тонкой нити… уж не по лезвию ли неосторожного Блистающего или, кто знает, несуществующего Тусклого? Доподлинно то известно лишь Творцу.
Умело уворачиваясь от шатров и спящих верблюдов, Сакканта подобрался к богато раскрашенному становищу Мурамасы. За плотно сомкнутыми полами шатра горел яркий свет, внутри неразборчиво мелькали фигуры и приглушенно звенели голоса.
- Как бы взгляд твой, многоуважаемый Сакканта, не притупился о твою чрезмерную любознательность, - прогудел прямо над головой Придатка-канатоходца тяжелый эспадон Бертран, - у цирк-баши личные дела.
- Так ведь и у меня к нему есть дело! – хихикнул уруми, шурша тонким клинком, - большой важности, иначе стал бы я беспокоить Мурамасу в столь поздний час?..
- Боюсь, долго ждать тебе придется. Сердцевиной чую.
Подобно тому, как флюгер обращает свой взгляд вслед за ветром, владеющим его легким телом, веселье Сакканты тут же разбавилось горечью.
- Что ж поделать?.. – всхлипнул канатоходец, - видит Творец, гурия сна уже приготовила мне ложе сладостных ласк забвения. К утру я и не вспомню, чего хотел донести до Мурамасы…
- Ежели оно так важно, - зевнул Бертран, - скажи мне, а я передам цирк-баше.
- Тогда пообещай мне: сообщишь ему, что ловкий Сакканта принес на клинке своем новость эту и никто иной!
- Обещаю, обещаю, пьяница ты этакий, - буркнул Бертран, заметно раздражаясь.
- Помни, громадина, ты повязал себя словом! – прыснул пьяный уруми, плюхаясь рукоятью в песок.
- Говори! Да побыстрей – нет желания у меня твои бредни выслушивать!
- Бродил я по солнечной Хаффе весь день и однажды оказался я на мосту гадателей, где умельцев прозревать будущее больше волос на груди у твоего Придатка, - на удивление гладко повел рассказ Сакканта, - много средь них шарлатанов, однако был и такой, которому все остальные почести большие возносили! Сказали мне, что де сей дервиш прибыл в Хаффу ранним утром и сей же момент отправился на мост, где принялся с усердием, которому позавидывали бы ангелы небесные, свое мастерство демонстрировать. Причем не за деньги, но за еду для Придатка, который был худее иссушенной безжалостным временем мумии – лишь кости острые торчат, кожей обуглившейся под солнцем обтянутые.
Переведя дух и собравшись с мыслями, которые расползались, словно застигнутные за воровством крысы, канатоходец продолжил.
- И так он ладно все рассказывал да предсказывал, так ладно он имена угадывал, родственников называл, что все до единого поверили ему и забыли о других предсказателях. Легко представить в каком гневе были они, когда завидели очередь к безымянному кханде-предсказателю! Прогнали они его с моста, закидав словами обидными. Впрочем, перед тем, как уйти, кханда мне шепнул… шепнул следующее: «Сегодня ядовитое жало разит врагов, а завтра и самого скорпиона. Пусть поостережется твой господин, ибо голодный орел судьбы, наметивший жертву, не боится его яда!». Вот и думаю я… пусть почтенный Мурамаса побережется от скорпионов и птиц, ибо, Творец свидетель…
- Не боится его яда, говоришь? – задумчиво протянул Бертран, неожиданно погрузившись в мысли и даже не заметив как неожиданно оборвалась нить речи рассказчика, - может, еще чего сказал твой кханда-предсказатель?… а, пьяница?.. Сакканта, слышишь?..
Увы, не слышал вопроса озадаченного эспадона уруми Сакканта, поскольку, как говорят, ежели гора не идет к Марукку, то Марукку идет к горе. Что в данном случае свидетельствовало о нетерпеливости гурий сна, постеливших пьяному канатоходцу мягкое ложе сладостного забвения…
Пьяный Сакканта-канатоходец и грубый Бертран-громадина
Лишь под самый вечер вернулся уруми Сакканта на цирковую стоянку. Легконогий Придаток его, что привык по тонкому шелковому канату словно по земле ровной ступать, шагал неуверенно, словно впервые вставший на ноги младенец. Давным давно шайтан проклял чересчур ловкого Сакканту, обязав того наполнять кувшин жажды исключительно вином и ничем сверх того.
Говорят, проклял за то, что однажды тонконогий Придаток уруми прошел по слишком тонкой нити… уж не по лезвию ли неосторожного Блистающего или, кто знает, несуществующего Тусклого? Доподлинно то известно лишь Творцу.
Умело уворачиваясь от шатров и спящих верблюдов, Сакканта подобрался к богато раскрашенному становищу Мурамасы. За плотно сомкнутыми полами шатра горел яркий свет, внутри неразборчиво мелькали фигуры и приглушенно звенели голоса.
- Как бы взгляд твой, многоуважаемый Сакканта, не притупился о твою чрезмерную любознательность, - прогудел прямо над головой Придатка-канатоходца тяжелый эспадон Бертран, - у цирк-баши личные дела.
- Так ведь и у меня к нему есть дело! – хихикнул уруми, шурша тонким клинком, - большой важности, иначе стал бы я беспокоить Мурамасу в столь поздний час?..
- Боюсь, долго ждать тебе придется. Сердцевиной чую.
Подобно тому, как флюгер обращает свой взгляд вслед за ветром, владеющим его легким телом, веселье Сакканты тут же разбавилось горечью.
- Что ж поделать?.. – всхлипнул канатоходец, - видит Творец, гурия сна уже приготовила мне ложе сладостных ласк забвения. К утру я и не вспомню, чего хотел донести до Мурамасы…
- Ежели оно так важно, - зевнул Бертран, - скажи мне, а я передам цирк-баше.
- Тогда пообещай мне: сообщишь ему, что ловкий Сакканта принес на клинке своем новость эту и никто иной!
- Обещаю, обещаю, пьяница ты этакий, - буркнул Бертран, заметно раздражаясь.
- Помни, громадина, ты повязал себя словом! – прыснул пьяный уруми, плюхаясь рукоятью в песок.
- Говори! Да побыстрей – нет желания у меня твои бредни выслушивать!
- Бродил я по солнечной Хаффе весь день и однажды оказался я на мосту гадателей, где умельцев прозревать будущее больше волос на груди у твоего Придатка, - на удивление гладко повел рассказ Сакканта, - много средь них шарлатанов, однако был и такой, которому все остальные почести большие возносили! Сказали мне, что де сей дервиш прибыл в Хаффу ранним утром и сей же момент отправился на мост, где принялся с усердием, которому позавидывали бы ангелы небесные, свое мастерство демонстрировать. Причем не за деньги, но за еду для Придатка, который был худее иссушенной безжалостным временем мумии – лишь кости острые торчат, кожей обуглившейся под солнцем обтянутые.
Переведя дух и собравшись с мыслями, которые расползались, словно застигнутные за воровством крысы, канатоходец продолжил.
- И так он ладно все рассказывал да предсказывал, так ладно он имена угадывал, родственников называл, что все до единого поверили ему и забыли о других предсказателях. Легко представить в каком гневе были они, когда завидели очередь к безымянному кханде-предсказателю! Прогнали они его с моста, закидав словами обидными. Впрочем, перед тем, как уйти, кханда мне шепнул… шепнул следующее: «Сегодня ядовитое жало разит врагов, а завтра и самого скорпиона. Пусть поостережется твой господин, ибо голодный орел судьбы, наметивший жертву, не боится его яда!». Вот и думаю я… пусть почтенный Мурамаса побережется от скорпионов и птиц, ибо, Творец свидетель…
- Не боится его яда, говоришь? – задумчиво протянул Бертран, неожиданно погрузившись в мысли и даже не заметив как неожиданно оборвалась нить речи рассказчика, - может, еще чего сказал твой кханда-предсказатель?… а, пьяница?.. Сакканта, слышишь?..
Увы, не слышал вопроса озадаченного эспадона уруми Сакканта, поскольку, как говорят, ежели гора не идет к Марукку, то Марукку идет к горе. Что в данном случае свидетельствовало о нетерпеливости гурий сна, постеливших пьяному канатоходцу мягкое ложе сладостного забвения…
Гириш и Сита
в тюрьме
Недовольство от прерывания полотна сказания блестело на не знающем ножен клинке Гириша, преувеличенное и от того не раздражавшее стражников. Придаток бхелхетти стояла на одной ноге, отставив вторую, и нервно перебирала пальцами по округлому, что полумесяц, бедру. Когда же недовольные тем, что оторвали их от исполнения долга, стражники устроили придатков полукругом на расстоянии копья от развешенных плащей и смолкли, снисходительно и с ожиданием глядя на Гириша, тот наконец широко развернулся, улыбаясь.
- Однако не ожидал я, что весь цвет зиндана соберется на скромное представление моей ученицы! Теперь же не могу я ее бросить – лентяйка наверняка испортит мистерию! – бхелхетти сделал вид, что задумался, - нет, такая достойная публика достойна лучшего в моей жизни представления! Позволите ли нам, о почтенные, вместе поведать для вас историю о Марукку и слепом ишаке?
Пилумы и ятаганы одобрительно закивали, тусклые факельные отсветы волной прошли по полутемной массе зрителей. Гириш склонил придатка в цирковом поклоне, полном грации и тонко приправленным насмешкой.
- Тогда нам нужны еще «актеры» для представления! Две рукавицы вполне сгодятся для столь ответственных ролей – ведь то рукавицы многоуважаемых зрителей! Ах, насколько иногда Блистающие не подозревают, как удивительны предметы, окружающие их! Благодарю! А сейчас…. – Бхелхетти исчез за занавесом.
- Давным-давно, когда песок еще был камнем….
Сита от легкого пинка Гириша выскользнула в нишу, несколько ударов сердца простояла в тени, пряча блеск металла от бликов факелов под рубашкой придатка. Затем, неслышная воровка снов прокралась за спиной зачарованных представлением стражников.
Крис растерянно поскреблась в огромную железную дверь, за которой должно быть, страшных преступников держат, может быть, даже тех, кто кровь пролил.. но пусты каменные вены тюрьмы, и не у кого узнать, где прячут Иглу…
Чуткие пальцы придатка погладили ржавое кольцо. Нет, слишком шершав от пыли запор, давно не открывали эту дверь. Сита пробиралась осторожно вдоль похожих, что зерна чечевицы, дверей, у каждой спрашивая тихо, не она ли скрывает остроязыкого Иглу..
в тюрьме
Недовольство от прерывания полотна сказания блестело на не знающем ножен клинке Гириша, преувеличенное и от того не раздражавшее стражников. Придаток бхелхетти стояла на одной ноге, отставив вторую, и нервно перебирала пальцами по округлому, что полумесяц, бедру. Когда же недовольные тем, что оторвали их от исполнения долга, стражники устроили придатков полукругом на расстоянии копья от развешенных плащей и смолкли, снисходительно и с ожиданием глядя на Гириша, тот наконец широко развернулся, улыбаясь.
- Однако не ожидал я, что весь цвет зиндана соберется на скромное представление моей ученицы! Теперь же не могу я ее бросить – лентяйка наверняка испортит мистерию! – бхелхетти сделал вид, что задумался, - нет, такая достойная публика достойна лучшего в моей жизни представления! Позволите ли нам, о почтенные, вместе поведать для вас историю о Марукку и слепом ишаке?
Пилумы и ятаганы одобрительно закивали, тусклые факельные отсветы волной прошли по полутемной массе зрителей. Гириш склонил придатка в цирковом поклоне, полном грации и тонко приправленным насмешкой.
- Тогда нам нужны еще «актеры» для представления! Две рукавицы вполне сгодятся для столь ответственных ролей – ведь то рукавицы многоуважаемых зрителей! Ах, насколько иногда Блистающие не подозревают, как удивительны предметы, окружающие их! Благодарю! А сейчас…. – Бхелхетти исчез за занавесом.
- Давным-давно, когда песок еще был камнем….
Сита от легкого пинка Гириша выскользнула в нишу, несколько ударов сердца простояла в тени, пряча блеск металла от бликов факелов под рубашкой придатка. Затем, неслышная воровка снов прокралась за спиной зачарованных представлением стражников.
Крис растерянно поскреблась в огромную железную дверь, за которой должно быть, страшных преступников держат, может быть, даже тех, кто кровь пролил.. но пусты каменные вены тюрьмы, и не у кого узнать, где прячут Иглу…
Чуткие пальцы придатка погладили ржавое кольцо. Нет, слишком шершав от пыли запор, давно не открывали эту дверь. Сита пробиралась осторожно вдоль похожих, что зерна чечевицы, дверей, у каждой спрашивая тихо, не она ли скрывает остроязыкого Иглу..
Это облегченная версия форума. Для просмотра полной версии с графическим дизайном и картинками, с возможностью создавать темы, пожалуйста, нажмите сюда.