Шаг в не-настоящее

Я верю.
Верю, что тогда сделала единственно возможный выбор. Целители спасают больного, пуская ему кровь... Это лучше, чем откатившаяся в сторону голова, наполненная грезами. Это лучше, чем сожженное тело, от которого осталась бы лишь клетка каменных ребер.
Я иду.
Иду по улицам, на которых прежде таилась от прохожих, прижимаясь к шершавым камням стен – и ныне мне вслед смотрят с благоговением. Я святая, спасительница, чудотворица. Хозяйка.
Я знаю...
Знаю – так нужно, сохранять химеру, которую только чудом и можно сохранить.
Я верю в свою правоту, особенно днем, когда вокруг десятки дел и десятки людей. Так – правильно. Так нужно. Я умею творить чудеса.
Но я не верю в саму себя. Мне кажется, сестра не ушла после совета, когда голоса пятерых (четверых?!) собравшихся били в высокие своды колоколами судьбы. Сестра...
Одинокими ночами в «Стержне» меня мучит бессонница, и я пытаюсь забыть, где хранится оставшийся от Катерины морфий. А когда веки смыкаются – неумолимо, как маятник, возвращается видение.
Собор. Там еще нет гулкой пустоты. Там люди, множество здоровых людей. Десятки, сотни, тысячи. Рабочие, дети, утописты, горожанки... Они тянутся ко мне, но я отклоняюсь. На всякий случай, ведь я пришла из зараженного района. Хотя я не могу заболеть, но вдруг коварная чума прицепилась к одежде? Да, да, все хорошо. Твой сон был ошибочен, Капелла. Я жестом успокаиваю их, поворачиваюсь и выхожу. Точнее – открываю дверь, и в тот миг, когда раздается скрип, мое сознание замирает на краткую вечность. Я ничего не вижу, не слышу, не ощущаю.
Но откуда же в памяти то, чего помнить не могу? Капризный девчоночий голосок:
– Нет, ты неправильно играешь! Отдай!
Пухлая ручка перехватывает меня поперек тела и разворачивает. Вновь скрип огромной двери.
– Клара! Клара вернулась!
– Нам страшно тут. Как там, снаружи?
– Дотронься до меня!
– И до меня!
Мои глаза горят недобрым огнем, черты лица перекошены кривой усмешкой, но они не замечают этого. Они видят маленькую святую. Я иду и касаюсь их...
А потом – все кончилось на удивление быстро – прохожу между изуродованными Песчанкой телами и кладу бусины в изъязвленные рты.
Решительно толкаю дверь – и вновь ничто проглатывает меня и, кажется, вновь рука. Другая. Сестра...
Я удивленно оглядываюсь – кажется, солнце слишком низко. Но не могла же я уснуть на крыльце! Скорее, скорее к Капелле – сказать, что все живы.
Мертвый Собор, который возник прежде веры, смотрит мне в спину и молчит.
«Ты всегда была одна»...
Я пытаюсь прогнать это из мыслей и до утра со сладкой ненавистью вспоминаю искаженное страхом лицо маленькой девочки в саду с песочницей. Иногда только это согревает душу, оставшуюся в промозглой осени падающим листом.
Бакалавр перед отъездом рассказал мне сказку. Столичную, не степную. Про крылатого змея – дракона, которому скармливали людей. И про храброго воина, который победил его и стал драконом. Я понимаю, что он хотел сказать.
Сегодня мне нужно принести жертву, вновь повторяя страшный выбор.
А для кого страшный?
Для мясников и Червей кровь и смерть – привычка, повседневность. А утописты... Утописты? Мечтатели в большинстве своем – жестокие люди. Они всегда и везде умеют идти к грядущему рассвету по настоящим трупам. Конечно, не одни обитатели Термитника и приверженцы Каиных живут в городе, но умирают ведь немногие, а остальные научились ничего не замечать. Марк прав. Очень легко перенести несчастье ближнего.
Впрочем, те, на кого я возлагаю руки, тоже не боятся. Они верят мне. Нескольких слов, которые так трудно сказать, достаточно, чтоб они испытали восторг от мысли о своей судьбе и с радостью отдали себя по капле крови.
Я убийца, хладнокровно выбирающий жертв. Я дракон, которому скармливают людей. Я служитель, который это делает, и я же воин, который сражается с драконом. Мне не надо убивать чудище – я и так все они в одном лице.
И все же Данковский неправ.
Что такое жертва? То, от чего отказываются? Нет. Выкинутая в мусор пустая бутылка – не жертва. Лишь то, что любишь, чего безумно жаль – можно принести на алтарь. Так кому же единственному больно?!
Я же не хочу убивать! Мне жаль их всех, каждого!
Ослепший город не приносит жертв мне. Он приносит в жертву одного человека – меня.
Каждый день, каждый час, каждую минуту – и этим продлевает себе жизнь.
Распятая на алтаре города, я кричу под собственным ножом.
Понимает это хоть кто-нибудь? Я вижу восторг на лицах. Даже гордая Мария глядит на спасительницу с почтением. Лишь бакалавр, когда приезжает из Столицы, избегает встреч; да лицо главы Уклада всегда при разговорах с Хозяйкой Земли превращается в камень, и у меня нет крючков, чтоб узнать мысли, спрятанные за желтыми глазами.
Разве что Капелла... Иногда она смотрит на меня так, что кажется – понимает.
Смотрит сверху вниз – ведь я так и не выросла ни на миллиметр за все эти годы. Все та же девочка Клара.
Я верю.
Я иду.
Я знаю.
Драконы плачут по ночам.

Бакалавр. Беспокойная ночь.

В груди гулко билось сердце, разрывало ребра, отчаянно просясь наружу. Удары его отдавались в ушах, кровь, казалось, вскипала – он готов был задохнуться холодным осенним воздухом, проникающим в легкие быстрее воды, когда тонешь. Захлебнуться, упасть, увидев, как над головой смыкаются волны-небо…
Не болезнь, нет – Чума, наоборот, успокаивалась. Просто бакалавр бежал – быстрее, чем привык, и, пожалуй, быстрее, чем умел.
Боялся опоздать, знал, что опоздает, а еще бежал через смерть, а смерть наступала на пятки, смеялась в затылок, и ее холодное дыхание он чувствовал физически.
Район, в который он выбежал, перескочив через насыпь и пройдя мост, был заражен. Следующий по направлению к Каменному Двору, Жерло, – тоже. Песчанка решила поселиться в Узлах.
Данковскому уже нечего было терять, однако неспешную прогулку по чумному району он пообещал себе только в том случае, когда твердо уверится, что больше надежды нет.
Где-то возле Площади Мост, он помнил, была аптека. Правда, вряд ли аптекарь будет ждать посетителей после полуночи, вряд ли, но попробовать стоило.
А пока – бежать вдоль запертых домов, за стенами которых, бакалавр знал наверняка, умирали люди. За испещренными жирными, маслянистыми багровыми пятнами каменными стенами. Порой почему-то попадался под ногами песок, тоже пропитанный чем-то жирным и маслянистым. Отрывались от стен, вставали перед порогами странные серые тени – вырастали, загораживая дорогу, ухмылялись оскалом черепов… Данковский готов был решить – галлюцинация, но даже будучи уверенным в не-настоящести этих теней, он не решился приблизиться ни к одной, старательно уворачиваясь, отшатываясь в сторону.
Тени не преследовали – оставались там же на время, потом прятались. До поры.
Преследовали другие. Люди. Зараженные, медленно бредущие сквозь воздух, как сквозь толщу воды, преодолевая невидимое сопротивление. Протягивающие руки под грязно-коричневыми драпировками. Умоляющие о смерти.
- Пос-стой… помоги…
Голоса их, хриплые, сухие, преследовали Даниила до самого моста через Глотку.
А аптека была закрыта.
Данковский стучал – не очень громко, боясь разбудить людей, что жили в этом же доме, - звал, просил открыть, потому что у его действительно важное дело… но никто не открыл, никто не пришел, ничьих шагов за дверью не было слышно. Бакалавр опустился на ступеньки, накрыв голову руками. Всё рушилось.
- Нет, - сказал он себе, - нет. Есть выход. Выход всегда есть.
Ему не нравилось то, что можно было сделать, но он понимал – этот выход сейчас единственный, учитывая то, что бакалавр должен был сделать. Данковский обмотал плащом правую руку и с силой ударил кулаком в окно возле двери. С приглушенным звоном осыпалось стекло. Бакалавр быстро вытащил из рамы оставшиеся торчать сверху острые куски стекла и влез внутрь. Осторожно выглянул на улицу – не спешит ли патруль, но никого не было; все-таки вход в аптеку был со двора. Облегчение граничило со странным чувством стыда… и с не менее странным желанием, чтобы патруль действительно пришел – тогда все кончилось бы намного, намного быстрее.
Лекарств он нашел много – десятка три пачек антибиотиков, большая упаковка иммуников, бинты, стерильные перчатки… Данковский взял две пачки антибиотиков, бета-таблеток пересыпал совсем немного, проклиная себя… да было за что проклинать. Оставив на прилавке все деньги, что у него были, он ушел через тоже окно. Приметный плащ предусмотрительно не стал надевать, убрав в саквояж, а нижнюю часть лица прикрыл ладонью. Почти бегом бросился через дворы к Горнам…и с удивлением наткнулся на оцепление, такое же, как в Жерле. Этот район тоже был заражен.
«Это все ты», шептал ему внутренний голос, «все из-за тебя». Возразить было нечего.
Осторожно обходя Горны вдоль высокого забора, по кругу, бакалавр вдруг понял, что не заметил привычной огромной тени с блестящим клювом у крыла Георгия Каина. Ночь, должно быть, ее просто не видно – так он решил.
Но у дверей Марии Исполнителя он заметил издалека.
- Значит, все-таки…
Нет, бакалавр. Утром ты принес этому дому не избавление. Ты совершил самую большую ошибку из всех, что были возможны. Сделал так, что быть хуже не может.
Время собирать камни.
Даниил поднялся на одну ступень, посмотрел на Птицу исподлобья.
- Ты передашь Хозяйке лекарства, - сказал он твердо, - и письмо. Не говори мне ничего.
Он писал эти строки прямо там и тогда, на каменных ступенях, под пристальным желтым взглядом безмолвной Птицы, закрывая лист бумаги собой от мелкого косого дождя.
Он так и не смог написать всего, что хотел. Написал лишь то, что считал нужным.

«Я виноват, и теперь уже поздно говорить, чем, Хозяйка. Эта вина не из тех, что возможно искупить, как ни старайся. Я считал, что Артемий – разносчик Язвы. И ошибся. Это я. Из-за меня болеют Приближенные.
Вместе с письмом оставляю лекарства. В ближайшие дни у тебя не будет в них недостатка, я обещаю.
Постарайся не вспоминать меня, никогда. Неважно, умру ли я от болезни, или найду, как остановить Чуму; я не сдаюсь, не сдавайся и ты, но… нашим путям не следует уже пересекаться. Прости, если сможешь, Мария.
Д.Д.»

Уходил он через Площадь, пройдя Горны насквозь. У дверей Георгия действительно не было черной птицы.
«Неужели можно поправиться от Песчаной Язвы?» - озадачился бакалавр. Он даже потянулся к двери, чтобы взяться за ручку, но вспомнил…
Теперь ему нельзя к Георгию. Ему вообще никуда и ни к кому нельзя.
Щербатая луна мрачно ухмылялась сквозь облака.

Место, где можно было заночевать, Данковский нашел с некоторым трудом – удобнее было бы отыскать покинутый дом в Каменном Дворе, или рядом с убежищем Гаруспика, но везде было оцепление. «А ведь тебе, Даниил», напомнил себе бакалавр, «теперь самое место в зараженном доме»… но в зараженный дом его не тянуло.
Он обыскал Створки, но в домах, судя по окнам, присутствовали их хозяева – или такие же бродяги, как он, что заняли опустевшие по той или иной причине квартиры. Данковский двинулся дальше, через Глотку – и напротив лавки в Седле обнаружил пустующее жилье. Не самое чистое, не самое уютное… из окон был виден угол «Приюта» Лары Равель.
Жаль, что он ее больше не увидит. Наверное, не увидит… не должен.
Настало время выполнить обещание, данное Гаруспику. Данковский вытащил из саквояжа шприц, взял пробу крови из собственной вены, поморщившись из-за неудобства… даже если ты врач, делать уколы самому себе не становится проще. Собрав микроскоп, он подкрутил окуляр, заранее зная, что кроме обычных кровяных телец увидит бактерию…
- Да быть не может, - поразился бакалавр.
Судя по пробе, бактерия была неактивна. Как будто уснула на время, если только может уснуть смертельная болезнь; Даниил готов был даже предположить, что оставайся его кровь в таком же состоянии, он даже не будет заразен, - но однажды он уже обжегся, считая, что просто устал, и болезнь просто не может поразить именно его.
На ошибках следует учиться.
Записку с описанием результатов исследования он отнес Бураху – вставил в зазор между входной дверью и косяком, надеясь, что не поднимется вдруг сильный ветер. Подумав, он добавил еще и приписку: «Живу в Седле, напротив продуктового магазина. Узнаешь, где искать Клару - сообщи».
Вернувшись, Данковский лег спать – надеясь, что утром ему удастся проснуться.
Сон пришел далеко не сразу. Угрызения совести пришли куда раньше.

Гаруспик. День седьмой. Жертва Исидора
(с Woozzle в качестве записей)

Солнце разметало серые скомканные покрывала туч, и глядело теперь вниз лишь сквозь тонкую вуаль белесых, еле заметных облаков, то и дело поливая золотом гордо теряющие листву деревья и угрюмо цепляющиеся за жизнь травы. Колышущееся буро-зеленое море доходило до домов и смирялось, проникало в город лишь островками между зданий. Но в одном из помещений дух трав стоял гуще, пожалуй, чем в самой степи.
Давно утих, уронив последние капли, перегонный аппарат, остыл в ведре и не парил настой – но убежище Бураха все равно пропахло твирью. Даже камень жадно впитал ее пары – словно надеялся, что они хоть на день защитят шершавые стены от красных пятен.
Человек на старом топчане дернулся, сжал кулаки... И проснулся, резко открыв глаза. Некоторое время он смотрел в старый потолок, будто припоминал, где он, потом взгляд обрел ясность. Артемий осторожно сел и сделал несколько движений, разминая мышцы. Сменил вчерашнюю повязку. Рана не стала хуже и, возможно, затягивалась бы быстрее, если бы Гаруспик так не нагружал ногу.
Наполовину пустое, наполовину полное ведро призывало к действию, и менху, снова запустив перегонку, вернулся к бумагам. Одна стопка была – просмотренные, те, в которых содержались рецепты, время сбора трав, схемы линий и еще многое из мудрости отца, которую предстоит воскресить в памяти или изучить. Этого хватит на много дней... потом! Когда жизнь и смерть перестанут сражаться за город.
Неровно сложенных листков, в которых можно было найти что-то еще – более важное, нужное, срочное сейчас, осталось совсем мало.
Тепло бумаги под пальцами, тепло строк, написанных родной рукой – за сумасшедшей пляской букв вновь проступала склонившаяся над столом фигура отца, лицо, исчерченное тревогой, сосредоточенный взгляд.
«...и какова будет цена? Абсолютная панацея. Мне принесли решение, готовое решение на блюде – и именно сейчас, когда все яснее становится, что мы не в силах сдержать чуму, что она готова вырваться из оцепления и пойти по городу. Когда все меньше веры в собственные силы, в мудрость степи – или она покинула меня?!
Это знание – дар матери Бодхо или приманка Суок? Неведомо. Кто в силах проникнуть мыслью столь глубоко, познать, что кровь Высших способна изгнать песчанку из жил?
Я не смею верить, но и не верить – не смею. Это риск – но и шанс. Жертва велика – но и цель тоже. Я поклялся хранить удурга и потому приму дар – лишь бы не оказался он троянским конем. Я раскрою аврокса и напою город его кровью».
Точка, прорвавшая бумагу насквозь, – знак принятого решения. И отчерк, разделяющий две записи. Две жизни.
Удург. Аврокс. Почему он не знает этого? Артемий помнил, как отец рассказывал ему легенды. Большинство полустерлось в книге памяти, оставив бледные следы – будто записи, выцветшие на солнце. Помнил, как отец показывал линии тела – и они запечатлелись куда четче, словно выведенные теми единственными чернилами, какими должны быть выведены – кровью.
Будто знал, что придет день, и по ним наследник вскроет его самого...
Бурах с силой стиснул зубы, и лицо его исказилось такой гримасой, что окажись здесь кто-то знакомый – мог бы не узнать.
Не думать, не думать об этом!..
Это было важно для отца, но почему тогда он не помнит ничего? Сам отец узнал позже? Говорил вскользь? Или просто не считал достаточно взрослым?
Аврокс. Удург. Кровь, способная изгнать... Как? Менху из рода Бурахов чаще всего пользовались кровью в мертвой каше. Но кто, во имя Бодхо, этот Высший? И еще одно «кто?» всплыло в рое вопросов...
Артемий вернулся к чтению.
Следующая запись открылась рваной раной.
«Какая совершенная ловушка!
Видимость победы – сегодня, и грядущее поражение, которое не отменит уже ничто.
Ритуал свершился. Последний из Высших быков раскрыт, и кровь его втекает в удурга, смешиваясь с зараженной кровью, текущей по его венам, становясь – отравой.
Той панацеи, что изготовили из крови сейчас, хватит ровно на то, чтобы отогнать Песчанку. Исцелить всех, кто болен, остановить вспышку.
Ликуйте!
Я один знаю, что за этим последует. Завтра, спустя месяц, в будущем году – сколько бы времени ни дала она нам, насмехаясь, – его не будет достаточно.
Жилы Бодхо несут яд – и противоядие смешалось с ним в этом сосуде».
Страница захлебнулась словами, записанными так тесно, будто их хотели уместить сюда все, сколько есть.
Ты знаешь, что написано дальше, – щетинились буквы, выхватывая листок из памяти вчерашнего дня. – Я совершил ошибку.
Нет – подумал сын, безмолвно отвечая отцу. Ты был прав, ибо заставить смерть дать отсрочку – уже победа. Уже шанс. Все мы смертны. Кроме, может быть Симона – но и его не спасло бессмертие.
И когда на одной чаше весов – годы жизни, а на другой – смерть... Мысль рванула болью, как тупая бритва: какой же тогда должна быть жертва, чтобы целитель пожалел о ней?!
Он сидел несколько минут, а где-то там, глубоко внутри, слова выстраивались в новую линию, по которой надо следовать сегодня.
Ведро наполнилось. Если Стах не придет и сейчас – он уйдет сам. Еще несколько минут. Еще несколько листков.
Снова схемы, пропорции, снова имена, отмеченные короткими пояснениями. Листы шли вразнобой, и Гаруспик просматривал их торопливо, бегло – потом, потом! Сейчас важнее другое. Или на этом – всё?
Последний лист обнажил свое нутро – белизна, отмеченная бурыми пятнами да парой отрывистых строк.
«...преступления. Ибо преступно совершить такое и скрыть – ото всех. Не карантин остановил вспышку. Не твириновые зелья. Жертва – и жертва несоразмерная.
И если ты, сын, читаешь все это – значит, я не смог найти выхода. И уже не смогу помочь в поисках тебе».
Вот теперь – всё. Больше бумаги не скажут ничего о том, что сейчас нужнее всего. О пути Исидора Бураха и жертве, которую он принес.
Я должен буду выбрать – стучало молоточками по височным костям изнутри, и кости казались такими хрупкими. Пойти тем же путем и... Нет. Тем же – не смогу. Кто бы ни был тот Высший – написано, что он был последним. И все же...
Разгадка где-то рядом. Нужно знать!
Гаруспик аккуратно сложил вчетверо те листки, на которых Исидор запечатлел свои метания. Если они помогут всего лишь иногда слышать голос отца – дело уже стоит того. Остальное пусть полежит здесь. Он решительно поднялся и потянул к себе сумку.

Самозванка. День седьмой. Одиночество.

Горстью пыли по глазам – размолотое в труху “вчера”. Хлестнуло, затянуло мутно-красной пеленой – или это дома вокруг расцветают бутонами алой плесени?..
Хотелось протереть глаза, отвести взгляд, зажмуриться.
Смотри – сжимала тисками окрашенная в кармин улица. Смотри, девочка.
Ты отняла у Чумы пятерых – видишь, сколько еще осталось? Они тянут к тебе руки, просят тепла – излечи их, ну?!
Они были повсюду. Грязная мешковина надежно скрывала лица, позволяя поверить – не люди, такие же, как ты, бредут, слепо протягивая изъязвленные ладони. Не люди. Обезумевшие призраки из кошмарного сна.
Клара неуверенно оглянулась, где-то под сердцем слабой лучиной тлела надежда, что там, за плечом, молчаливой обиженной тенью следует Сестра. Тогда – было бы не так страшно.
Тщетно. Ветер протянул холодные руки, раскрыл грудную клетку и пальцами затушил, задавил робкий огонек.
Черная пустота внутри показалась едва ли не страшнее багрового безумия снаружи. Клара всхлипнула и побежала, не разбирая пути, плутая меж домов кругами, но не смея остановиться и выбрать дорогу. Ту, что выведет ее из чумного карнавала, из мешанины бурых силуэтов, из криков, дробящих барабанные перепонки.
Когда впереди выросло чумное чучело, отмечающее границы квартала, наступающий рассвет уже разбавлял темноту туманной серостью.
Крысой, вырвавшейся из лабиринта – измученно, опустошенной, едва живой – Клара брела по улице, вдыхая тишину. Мимо зловещей Лестницы в небо, мимо одежной лавки, мимо детской площадки с покосившейся ржавой горкой… Без цели – ибо компас, что вел ее вчера, больше не видел полюса и вертелся взбесившейся белкой. Пока не распался, осыпав душу серым пеплом.
Сил идти дальше не было – да и куда? Зачем? Самозванка устало опустилась на крыльцо, с тоскливым упреком посмотрело в небо. Небо ответило дождем.
Чуть дальше под навес от жгуче-холодных капель – и можно привалиться к двери.
Дверь мягко поддалась под ее плечом. Из темноты потянуло теплом.
Шаг за порог – и ожидание окрика.
Клара и сама толком не знала, зачем бесшумно крадется по коридору, стараясь ступать в такт сонному дыханию дома.
Найти темный угол под лестницей, свернуться клубком и нырнуть в мутный, неровный сон – пока разбуженные блеклым светом жильцы не найдут незваную гостью и не погонят прочь тумаками?
Отыскать на кухне кусок хлеба и торопливо, пока не заметили и не отняли, проглотить его, почти не жуя?
Зайти в комнату и увидеть…
…кожаный плащ, брошенный на спинку кровати, и молодого мужчину, мечущегося в рваном забытьи.
Клара подошла ближе, вглядываясь в знакомые черты, обострившиеся, очерченные резкими тенями, и различила сквозь них – печать.
Клювогловый вестник не стоял у дверей этого дома, но Клара отчетливо видела, что Бакалавр отмечен Чумою.
Сомнение толкнулось в висок. Пальцы казались чужими, мертвыми, но память еще хранила вчерашний бег через город и пять пульсирующих – живых! – точек на этом пути.
Она сделала еще шаг. Узкая ладонь легла на бледный лоб Данковского.
Прикосновение отозвалось тянущей пустотой под ребрами.
- Я ведь умею творить чудеса… - в голосе не было ни тени уверенности, в голосе дрожала тоска.
Ныло сердце, будто половину отхватили острым ножом. Оно билось – где-то далеко, Клара чувствовала, слышала, знала! – но отдельно, не в такт. Будто чужое.
- Пожалуйста, не оставляй меня…
Пустота. Молчание. Сбивчивое дыхание Бакалавра.
Горечь, разливающаяся по венам.
-Ты ничего не можешь без меня, - пела пустота Клариным голосом. – Ничего. А я уже не вернусь – к тебе. Я всегда буду где-то неподалеку – но не с тобой.
- Спи, - шептала Самозванка Бакалавру, не зная, что еще сделать или сказать. – Спи...
Соль текла по ее щекам.

Гаруспик. Странные вести
Как обычно, с Клювом

Снаружи бродила осень. Баюкала увядшие травы, укрывала дождем осипший глас заводов – вместо гулких утробных гудков и рычания машин меж корпусов перекатывались лишь редкие шорохи и обрывки фраз.
Воздуха не было. Был запах твири и спирта, были записи из отцовского дневника, обретающие плоть, рваными строками бьющие по нервам, заглушающие голос осени, что доносился из-за стен.
Скрип двери разорвал наваждение, разбил записи на слова, вернул их на сухие страницы.
Кто-то шел. Из осени, из чумного ада города в персональный ад Артемия Бураха, где самой страшной из пыток станет – выбор. Кто-то, кто носил тяжелую клювастую маску – не по праву, но по необходимости.
– Ну и дух у тебя тут! Поядренее, чем в кабаке у Стаматина... – как и в первый раз, Станислав Рубин поспешил скорее избавиться от облачения Исполнителя, словно этот костюм давил на него. – Тебе письмо. Почтальон почему-то не захотел представиться – оставил в дверях. Держи.
– Я уж думал, тебя эти поймали и заклевали. За то, что слишком часто носишь их одежду, – мрачно пошутил Бурах, разворачивая записку.
Он сразу понял, кто автор. Наверное, обычно эти угловатые буквы клонились под одинаковым углом и стояли стройными рядами, на раз и навсегда определенном месте. Но сейчас они, выдавая спешку, метались беспорядочно, как листья на ветру.
Артемий почти не ожидал, что Данковский вспомнит об уговоре – такое безумно-потерянное выражение было вчера на его лице. Но тот вспомнил.
– Задержался, да. Дольше, чем планировал. Там такое... – Стах провел ладонью по лбу, стирая испарину. – Светопреставление. Полгорода оцеплено, и бандиты лютуют. Дождался утра в прозекторской, с рассветом – сразу к тебе. Странные вещи в городе говорят... Ох, странные.
Осень за стенами насторожилась. Шикнула на разгулявшийся ветер, прильнула к тонкому металлу, прислушалась. Это только людям многие знания – лишние печали, а ей, рыжехвостой, все сгодится.
– Какие? Расскажи, – менху наконец удалось построить кривые ряды написанных букв в слова, словно опытному сержанту – новобранцев в шеренгу. Вопросы и ответы бились внутри за право быть высказанными. – А тут, похоже, есть то, что будет интересно тебе.
Стах задумчиво повертел в руках маску. Щелкнул по медному клюву – тот откликнулся тревожным гулом. Пустые прорези глаз оскалились обидой.
– Говорят, что черные Вестники, те, что вчера занимали посты (говорят также, что их было пятеро) куда-то делись. Исчезли. Испарились. А наш общий друг Спичка – сам видел! – с утра скачет по улицам, как ни в чем не бывало. Не впрок наука. Ремнем бы по заднице… Ну да ладно. Сегодня Клювоголовый сторожит только одно крыльцо. Крыльцо Алой Хозяйки. Прекрасной Марии, – взгляд перечеркнул маску и рассеянно скользнул по записке в Артемиевой руке. – Что там?
– Там? – откликнулся Бурах, будто не слыша. – Там? Погоди. Они здоровы? И Спичка, Влад, и Тая? – улыбка расплылась по лицу, несмотря на тревогу. – Это же... отлично! Но как?!
– Вот это меня и настораживает. Как, шабнак подери?! От Песчанки нет лекарства! Если бы оно было – кто знал бы о нем, кто нес бы его зараженным? Ты. Я. Даниил. Больше – некому. И что тогда исцелило их? И – правда ли исцелило или, быть может, лишь отсрочило неизбежное, запутало Стражей?.. Я не боюсь того, что не в силах понять. Не боюсь, но – опасаюсь.
Дымная хмарь беспокойства вновь заставила потемнеть лицо менху. Он наконец присел на край ящика, продолжая смотреть на Стаха.
– Ладно. С этим надо разобраться. А пока... Знаешь, я вчера настоял мертвую кашу на крови Симона и дал ее ойнону Даниилу. Да, он болен!.. Здесь пишет, что после приема результат анализов изменился, и сейчас он, хоть и не совсем здоров, но и пока не заразен. Коли не врет, конечно – но я ему верю. Похоже на то, что случилось с другими – но ведь никто, кроме меня, не мог изготовить настой!
– Да и кровь Симона, – мрачно кивнул Рубин, – из Горхона не зачерпнешь. Как ни жаль... – он достал из сумки, перекинутой через плечо, узкогорлую бутыль, наполненную густым багрянцем, затем еще одну; выложил на стол стальной бокс с сердцем и печенью. – Это то, что оставалось на леднике. Если годятся и мягкие ткани – по частям перенесу и их.
Тягучее молчание взяло в кольцо, словно дань памяти Бессмертному, о котором теперь говорили – так. «Мягкие ткани. По частям».
– Жаль, что Каин не был великаном, – вновь невеселая ирония стала упрямой данью привычке. Среди студентов-медиков ходили шуточки и почернее. Все это звучит забавно и остроумно... пока не касается тебя самого и того, что тебе дорого. В этом случае на губах остается вкус горечи, даже если ты не пил напитка из бурой твири. – Спасибо, Стах. Скажи, – недавно возникший во время чтения вопрос пробился на поверхность, заставив голос зазвучать иначе – тише, но настойчивее, – в те дни, пять лет назад... Отец с кем-нибудь разговаривал во время вспышки? Я имею в виду необычную беседу, после которой он был взволнован больше обычного или задумчив?
Болезненная сосредоточенность во взгляде: Рубин выискивал в лице Гаруспика намек, тень причины, породившей вопрос. Чтобы отыскать верный путь – нужно знать, куда идти. Чтобы найти верный ответ – понимать, что на самом деле хочет узнать спрашивающий.
– Нет... – Стах медленно покачал головой; в глазах вспыхивали и гасли разворошенные угли памяти. – Ничего, что можно было выделить как-то особенно. Он часто разговаривал с Сабуровым, с Ольгимскими, с Каиным – и часто после этих разговоров бывал взволнован. Я не знаю, что ты ищешь, но в любом случае, попробуй поискать в Укладе. Уклад всегда стоял особняком и хранил свои секреты в отдельных шкафах.
Делиться прочитанным, даже частью, не хотелось. Нет, не из желания обладать большим знанием и даже не только из чувства, что выдает родовые тайны. Просто это были записи, которые принадлежали только ему, Артемию. Никому больше. И Рубин ничем не сможет ему помочь, если речь идет о быках.
– Хорошо, я поговорю. Наведывайся. И остерегайся все же ойнона Даниила – кто знает, как поведет себя болезнь. Возьмешь настоя?
Рубин не ответил. Смотрел все так же напряженно и вопросительно, словно все еще оставалось что-то – недосказанное. Жилкой на виске билась странная, самим до конца не понятая мысль.
– Я все думаю... – он вздохнул, потер висок, пальцами надавил на бьющуюся жилку. – Спичка, Тая, Влад... Георгий. Неужели они правда здоровы? Есть ведь способ узнать наверняка. Доступный только тебе. Менху.
Сперва Бурах уставился непонимающе, но только на мгновение. Да... Только он. Сейчас даже показалось странным, что вчера менху так легко позволил бакалавру взять кровь шприцом – но тогда это выглядело естественным и привычным, словно бы Данковский носил с собой кусок такой далекой Столицы, где нет Уклада и его обычаев. Эх ты, служитель...
– Ты прав. У тебя не найдется с собой пробирок?
– Я захватил, – несколько пробирок с пришлифованными пробками стеклянной россыпью легли на стол. – Как услышал об этом – так из головы не идет. Как же я ненавижу бездействие…
– Вечером заходи, – понимающе кивнул Артемий. – Посмотреть надо будет, а у меня здесь микроскопа нет, да и обращаешься ты с ним ловчее. Хотя я, может, зайду в твое логово на Складах. Говоришь, пятеро исполнителей было? Я троих видел, да про Георгия от ойнона слышал. А Хозяйка здорова была, он бы сказал...
– Пятый – Гриф, – кривая усмешка оттянула уголок рта. – Вот уж у чьих дверей Исполнитель никак не был лишним. Сторожил бы лучше его – вместо Каиной. Значит, жду тебя на складах? Будь осторожнее, там чума сегодня. И если бы только там...
– Жаль – Песчанка этого стервятника не забрала, – нахмурился Бурах, вспоминая их «знакомство». – Такое, видать, не тонет. Ну и ты осторожней! Удачи!
– А у меня вон, – Рубин коротко кивнул, натягивая маску, – верное средство есть. Этой морды даже чума боится.
Дверь растворилась молча, выпуская Клювастую тень. Отпрянула от стен застигнутая осень и побежала по городу. Сжимая в горсти подслушанное. Заметая следы рыжим хвостом.

Бакалавр; Самозванка. Пир во время чумы.
в главных ролях Вуззль и Кошка

Он проснулся от того, что рядом был кто-то.
Возможно, Даниилу лишь показалось, и незваный гость приходил во сне, и тот шепот, что он слышал, тоже был во сне, как и касание холодной, странно маленькой руки. Он не помнил самого сна, но гадкое ощущение того, что ты больше не один, потому что в тебе - болезнь, не покидало с того самого момента в лаборатории Бураха.
Наверное, это болезнь ему снилась; трогала, нашептывала что-то, должно быть, мерзкое. Он проснулся именно с таким ощущением. Открыл глаза, очнувшись от полубреда, и увидел...
Клару.
- Ты! - вскричал он, резко садясь на постели, и оттолкнул ее руку. Почувствовал что-то влажное на своем лице... может, пот?..
Девочка отшатнулась, испуганная его пробуждением. В глазах ее блуждала странная растерянность – и казалось, что не только гневная вспышка Данковского была причиной ее испуга. Она смотрела так, словно Бакалавр застал ее за чем-то непристойным, увидел нечто, не предназначенное для его взгляда..
- Ты стонал во сне! – Клара закрылась скрещенными руками, защищаясь; сейчас она была похожа на зверька, загнанного в угол. Жалкого, дрожащего, голодного зверька. – Я хотела помочь! Я зашла случайно, мне некуда идти! Если ты, знаменитость из столицы, ночуешь в брошенных хибарах, то подумай – куда деваться мне? Обратно на кладбище?!
На щеках ее отчетливо блестели мокрые дорожки.
- Обратно в туннели, - обычно мягкое, только слишком уж исхудалое за последнее время лицо Данковского вдруг исказилось от злости. - Это там ты подарила мне Песчанку? Или еще раньше, на площади Мост? Это твоих рук дело?
Он говорил... а злость почему-то угасала, и уже не хотелось сжать кулаки и...
"И что, интересно? Даниил, ты и в самом деле ударил бы ребенка? Девочку? Даже если считаешь ее чумой?"
Нет, ответил он сам себе и вздохнул.
- В какие тоннели? - она выглядела по-настоящему обескураженной. Глядя в изумленно распахнутые глаза, так легко было поверить, что она и вправду не понимает, о чем речь. Или прекрасно играет заученную роль?..
- Ты, наверное, бредишь… Может, у тебя жар? - Клара снова потянулась к его лбу, но отдернула руку, ожегшись об острый взгляд. – Ну да, я была в тоннелях! Один раз. Я прошла город под землей и никого там не встретила. Никого! И уж конечно, не я подарила тебе Песчанку! Я пыталась тебя от нее избавить! Я умею творить чудеса! – и осеклась, сорвавшись с напористо-уверенного тона на горький шепот.
- Заразить меня, должно быть, тоже было из рода этих чудес, - бакалавр провел рукой по лицу, стирая влагу. - Конечно, это все делала не ты, конечно, это был кто-то другой, как две капли воды похожий... и как же ты пыталась избавить меня от чумы? Нашла ведь, влезла сюда! - он тряхнул головой, рассыпав волосы по лицу. - Погоди, может, я сплю, а ты мне снишься? Нет, я чувствовал, как ты меня трогаешь, а проснулся уже потом. Рассказывай.
Голос его звучал твердо, намекая - лучше не спорить. И не противиться.
Клара облизнула соленые губы. Такой Бакалавр пугал ее еще больше, чем разъяренный, каким он был в начале. Мелькнула мысль – беги, спасайся, он безумен, как те балахоны, что кружили вокруг тебя ночью, он уже полностью принадлежит своим химерам, разве станет он тебя слушать?! Но и собственное измученное тело не хотело слушать Клару. Бежать – в холод, в дождь, ноющими ступнями вбирая удары мостовых?.. Нет.
- Говорю же, я зашла случайно! – голос звенел. То ли слезами, то ли напряжением, то ли – вызовом. – Увидела тебя – и болезнь внутри тебя. Я хотела ее прогнать! Я умею! – и вновь голос подвел, слетев с высот – к шелесту. - То есть… у меня получалось... Вчера.
- А что было вчера? - нахмурился Данковский. Потер подбородок, заросший щетиной... когда бы теперь побриться? И, главное, зачем?
Теперь он почти поверил - не врет. Но в то же время это казалось едва возможным.
- Вчера… - она вздохнула. - Вчера мне казалось, что невозможного – не бывает. Вчера я верила, что небо – доброе, близкое, теплое. Вчера я не была такой одинокой…
Клара приложила ладонь к груди, будто силясь уловить сердцебиение – и не слыша его.
- Но тебе ведь не это интересно, - горечь дымкой затянула взгляд. – Тебе нужны... факты? То, что можно увидеть, а лучше – потрогать? Так знай – вчера я прогнала черных стражей с пяти порогов. Просто – им нечего больше там сторожить.
- Надеюсь, ты не хочешь сказать, что обитатели тех домов теперь переселились на кладбище, - проворчал Даниил. Потом вспомнил, что у дверей Георгия было неожиданно пусто, и спросил, подняв бровь: - Так ты была у старшего Каина?
Похлопал ладонью по кровати рядом с собой - садись уж, в ногах правды нет.
Клара присела – все еще опасливо, подальше от Даниила, чье настроение сегодня менялось так резко. Слишком резко для усталой девочки, даже если она и вправду умеет творить чудеса.
- И у Каина, - кивнула Самозванка. – И у Таи, и у Спички, и в доме с колодцем, и…
Некстати вспомнились слова Сестры “Спроси любого за пределами этих стен – обрадует ли кого-нибудь твое чудо?!”. Об этом визите, о бандитском логове в сердце Складов, Клара решила пока умолчать. На всякий случай.
Данковский спрятал лицо в ладонях и глубоко-глубоко вдохнул.
- Так, - сказал он после недолгого молчания, - и ты пришла, чтобы мне помочь? Тебя не Бурах отправил?
- Не Бурах. Я случайно… - в третий раз повторила Самозванка. Устало и совершенно искренне. – Только… - она подняла свои ладони и долго рассматривала их на просвет. – Ничего не выходит. Они как будто высохли. Или что-то высохло внутри меня.
- Если ты уже многих спасла, то неважно, умру я или нет, - вымученно улыбнулся Данковский. - А я умру.
Странно, но будучи озвученной, эта мысль показалось не такой уж страшной. Конечно, он умрет - все равно умер бы, даже не будь Песчанки, ведь после закрытия "Танатики" у него почти не было шансов на дальнейшие исследования, и средство от смерти найти бы не удалось.
Раньше, позже - какая, по сути, разница? За то недолгое время, что ему осталось, он должен успеть как можно больше. Чтобы не жалко, не совестно было потом закрыть глаза раз и навсегда, чтобы - без сожалений.
- Обо мне не печалься, - добавил Даниил, осторожно касаясь ее плеча. "Ребенок... страшный, странный, но все-таки ребенок".
Она не отодвинулась – но и не стала ближе. Все так же сидела на краю постели замерзшей нахохленной птицей. Не это тепло могло ее согреть. Не эта рука. А та, что смогла бы – теперь вряд ли захочет.
- Я есть хочу, - вздохнула Клара, отворачиваясь. Говорить о важном было тошно. Просто не хватало сил. – Это и правда ничей дом? Значит, если мы здесь что-то найдем – оно наше?..
Даниил кивнул. Стараясь не думать о том, куда и как исчезли прежние хозяева.
По правде сказать, даже если бы оно было “чье-то” - это не сильно смутило бы Клару. Червь голода точил нутро, и некрасивое слово “воровка” казалось абсолютно пустым. Лишенным смысла, окраски – просто слово. Одно из имен для того, кто очень голоден.
Она встала и исчезла в проеме двери – чтобы вернуться спустя несколько минут с добычей. Добычи было немного: несколько высохших кусков хлеба, горсть подтаявших карамелек в кармане и большая надтреснутая кружка с водой.
- Может, там еще что-то есть, - пара сухарей и несколько конфет легли в ладонь Бакалавра. – Я проверила только буфет.
- Пир во время чумы, - усмехнулся Данковский. Уже по-доброму. Развернул леденец, зашуршав оберткой, сунул за щеку, как в детстве, - вкусно. - Ну, давай завтракать, Клара.

Гаруспик. Попробуй догнать ветер
Зато можно догнать Вуззль, с которой пост и написан

На все корки кроя исчезнувшего к утру одонга, Бурах тащился через пути, затем мимо заводских корпусов, приникших к земле, но тянущихся к небу трубами. С уже привычной палкой и полным настоя ведром идти было очень неудобно и, памятуя слова о бандитах, Артемий ощущал себя уязвимым. Это не прибавляло оптимизма. Он дважды чуть не упал, спускаясь с насыпи, и лишь чудом не разлил ведро. Город остался глух к проклятиям и равнодушен к страхам, послав навстречу лишь несколько прохожих, но те сторонились хмурого, хромающего, небритого Гаруспика – и это было не худшим из возможных исходов. Пару раз попадались крысы, деловито шныряющие между домами, как разведчики болезни. Когда они приближались – палка вновь становилась оружием.
В ту же сторону, что и менху, не шел никто, и причина заколыхалась на ветру, сразу остывшем, парусом проклятого корабля. А его бортами были покрытые буро-кровавой плесенью стены. Чума, сделав круг, вернулась в Кожевенники, и ветер свистел меж домов, пересчитывая оставшиеся жертвы.
Они бродили здесь, все на одно лицо без черт, лицо из грубой ткани – будто тот, у которого служитель вырвал сердце, вернулся потребовать долг и теперь протягивает руки.
Руки, смертоносные для тех, кто ответит пожатием – как у ойнона. Какое чудо уберегло самого служителя? Остановившись, Бурах с усилием поднес ведро к губам, глотнул прямо из него, и чуть-чуть обрызгал одежду.
Это не поможет, если после вчерашней встречи в нем уже живет болезнь.
Быстрее, к дому, где остановилась Тая – между теми, кто тянется к Гаруспику, как к последнему осколку мира вокруг, мира живых, куда им не было больше хода.
Мостовая, казалось, еще хранила его следы, вбитые в мокрые камни, еще помнила его неровную поступь – и уверенно вела к знакомому крыльцу, словно черным штрихом отмеченную силуэтом Исполнителя.
Сегодня ступени были пусты; никто не приветствовал Гаруспика резким словом, никто не ожег острым взглядом, не ударил насмешкой в спину.
Тихо закрылась дверь, разделяя мир надвое – не как вчера, иначе, и это ощущалось в воздухе. В чистом, звонком воздухе этого дома – тогда как за окнами бесновалась чума.
Мягко откликнулись доски пола, оберегая раненную ногу – путь на второй этаж даже с ведром, наполненным твириновым настоем, оказался удивительно легок, словно Артемия снова вела путеводная песня. Стены помнили каждый звук.
Как быстро течет время – и меняется, будто оборотень. Так недавно он впервые познакомился с Матерью-Настоятельницей. Удивился, улыбнулся, пожалел и восхитился. Потом пала вечерняя тень обреченности, что казалась преддверием вечной ночи – и вновь утро. Не только восход солнца, но и рассвет надежды для маленькой девочки.
Пробравшись по лестнице, Гаруспик поставил ведро на пол.
– Я принес еще, Мать.
– Может быть, сегодня это спасет кого-то из детей Бодхо, – в чуть прищуренных глазах Таи плескалась горечь. Волнами, способными накрыть с головой. – Видишь, чума оставила меня, чтобы приняться за них. Они как будто платят за мою жизнь – собой.
В первую мир будто заволокло молчанием, соединившим их, давая ощутить все молча. Но потом слова пришли, сами просясь сорваться в тягучий воздух с губ.
– Они все равно умирали бы. Твоя гибель не спасла бы их жизнь, лишь еще больше ранила бы надежду. Но каким образом ты вылечилась?
– Мне рассказали сказку, – непонятно улыбнулась Тая. – Особенную сказку. Про девочку Мару и другую, из зеркала, которая совсем как настоящая. И болезнь убежала. Я и сама не знаю, чего она испугалась – мне вот было совсем не страшно.
Так не бывает, сказал себе Бурах, недавний студент. Бывает и так – возразил откуда-то из глубины, настолько глубоко, что еле слышно, мальчик Тёма, тоже слушавший степные сказки. Бывает... но не так, покачал головой менху, знающий линии. Не всегда требуются таблетки или уколы, но у мудрости Степи свои законы, которые знают служители. И в этих законах ничего не говорилось про то, что можно просто рассказать сказку. Или это новая линия, Гаруспик?
Будто повеяло скорой зимой.
– А кто ее рассказал?
– Клара.
Эхо старого дома, совсем робкое, жмущееся к углам, заинтересовалось именем-погремушкой. Подхватило, покатило по стенам, звонкой россыпью бросило в стекло – а потом долго собирало разбежавшиеся дробинки звуков.
– Она мне обещала, давно, когда все только началось, – продолжила Тая, когда эхо наигралось и оставило имя Самозванки в покое. – А вчера пришла… вернуть долг.
Девчонка, которую видели после исчезновения отца у Костного столба, две встречи с ней – все это успело истереться в памяти. Что же было в ней такого? Испуг у Термитника, вода в доме Сабурова, чистые ладони, горькие слова... Ах да, еще подземелье, где ее она встречалась с ойноном. И он... просил сказать, где ее искать.
– Только сказка, и больше ничего... Хорошая сказка, наверное. А куда она потом пошла?
– Очень хорошая, – Тая задумчиво кивнула – не то про сказку ответила, не то про саму рассказчицу. – А потом… Она очень спешила. Но я не спросила, куда.
– Куда?.. – чуть слышно усмехнулось эхо. И, помолчав, добавило совсем беззвучно: – Поди попробуй догнать ветер…
Догони – насмешливо пропел за стеной холодный липкий ветер. Догони, и я овею тебя...
– Я должен убедиться, что болезнь действительно испугалась, а не просто спряталась, – сдвинул брови менху. – Для этого мне нужно немного твоей крови, Тая.
– Ты менху. Тебе открыты линии, – Тая бесстрашно протянула руку; в этот момент она была куда больше Мать-Настоятельница, чем просто маленькая девочка. – Но разве я могла бы спутать после того, как носила ее в себе?
Она улыбнулась. Пронзительно мудро. Невыносимо грустно.
Вместо ответа острое лезвие быстрым, легким касанием нанесло мелкий порез. Алые капли тяжело, будто нехотя, упали в пробирку, а Гаруспик протер настоем порез.
– Благодарю. И еще, Мать, – теперь это слово, торжественное и властное, вновь вытеснило короткое имя, – что ты знаешь о Высших?
– Авроксы? Их уже не осталось сейчас, – вздох разомкнул губы. – Говорят, они были огромны, как гора, и до последней линии подобны Босу Туроху.
– И давно они исчезли?
– Они ведь не исчезли внезапно: были, и вдруг – нет, – терпеливо пояснила Тая. – Дети Бодхо рассказывают, что в старые времена степь приводила авроксов каждую весну и на закате осени, потом они стали приходить все реже и реже. И вот уже несколько лет одонхе не видят в степи их следов.
Несколько лет. Не пять ли круговоротов жары и снега прошло с тех пор, как степи некого стало приводить?
– Мать, не знаешь ли ты из рассказов своего отца или еще чьих-то – с кем мой отец мог говорить о болезни и Высших? Кто мог дать ему совет. Или хотя бы кто может подсказать мне это?
– Про это мне не рассказывали, – девочка мотнула головой. – Это ведь совсем не похоже на сказки. Может, Оспина знает? Или Старшина – но до него тебе не добраться, Бойни сейчас закрыты.
– И мне они тоже не откроют? – нахмурился Артемий.
– Тебе – нет. Если только мне. Но я не могу пойти туда сегодня – как же я оставлю без присмотра тех, кто здесь?
Гнев черной птицей мелькнул в глазах и исчез, ибо не должен был коснуться стоящей перед ним. Уклад все еще сторонится его? Хорошо же...
– Я поговорю с Оспиной. А ты – береги себя.
Впрочем, когда Гаруспик покинул дом, он не свернул к жилищу Оспины. Повторяя маршрут дня вчерашнего, он зашагал в противоположную сторону – на север.

Бакалавр. Маски, часть первая: Влюбленный Коломбина; Моретта.
В роли Клары-Моретты - Вуззль

- Послушай, Клара...
"Почему, интересно, тебя так зовут? Кто тебя так назвал?" В темных глазах искоркой сверкает любопытство, а не ужас или злость. Ни тени неприятия, хотя, казалось бы, с чего врагу так резко становиться другом...
Нет, напомнил себе Бакалавр, это ты сам определил ее в свои враги. Как и Артемия когда-то принял за разносчика. Собирай камни, Данковский.
- Послушай, Клара, я хотел бы...
Слово было не тем, не правильным. Он не столько хотел, сколько убеждал себя - надо. Не для Города, не для опытов Бураха - для себя. Просто чтобы знать, совершает он сейчас ошибку или нет, позволяя ей находиться с собою рядом так близко. Вдруг она все-таки не та, за кого себя выдает?
"А кто тогда?"
- Хотел бы попросить тебя кое о чем. Это очень серьезно. Ты позволишь мне проверить твою кровь?
Клара ответила не сразу. Кровь. Какое неприятное слово…
Страх пойманной пичугой бился в висок, трепетал крыльям, теряя перья, пока, обессиленный, не затих. Что может рассказать Бакалвру маленькая алая капля? Ничего. То, что Клара хотела бы скрыть – таится не в крови. Вряд ли это можно поймать и рассмотреть под микроскопом.
Сестра. Болезненно сжалась оставшаяся половина сердца.
- Что же, - она пожала плечами, - если ты не веришь мне на слово… - в голосе за зеркальным звоном безразличия слышалась обида. Показная, подлинная ли – не понять.
- Я убедился на собственном примере, - это горькое "собственном" Даниил подчеркнул особенно, - что даже о себе самом можно знать не все. Можно не видеть очевидного, а то, что у тебя в крови - разве оно для тебя очевидно? Ты можешь и не знать. Это раз. А два... вдруг мне удастся понять, почему ты такая особенная?
Он встал, достал из микроскопа, так и не разобранного вчера, предметное стекло с застывшей, уже бледной каплей и отшвырнул в угол. Звякнуло. Достал из саквояжа запасное, чистое; поставил.
- Закатай рукав.
Поддернув рукав курточки, Клара вытянула руку – тонкую до прозрачности. Под бледной голубоватой кожей отчетливо проступали нити вен. Одна, самая яркая, набухшая, отчаянно билась, истекая пульсом.
Самозванка отвернулась, чтобы не видеть острого жала иглы, уже наметившего цель. Вместо мистической тревоги, вместо сомнений о том, что увидит бакалавр на своем стекле, подступал страх иного рода. Подступал тошнотой, комком в горле, желанием отдернуть руку. Клара боялась укола. Это было бы смешным, если бы не было таким реальным, осязаемым и гадким.
- Это ведь быстро?.. – она закусила губу и зажмурилась.
- Даже не почувствуешь, - качнул головой Даниил. - Ну-ка. Посмотри мне в глаза.
Глаза у смертельно больного врача почему-то смеялись. Морщинки-лучики пролегли от уголков глаз, так, словно им это было непривычно - наверное, он чаще хмурился, чем улыбался.
Ватка, смоченная резко пахнущим, едким, быстро скользнула по руке, под сгибом локтя.
- Вот и все. Придержи пока...
На предметное стекло капнула кровь.
Объектив приблизился к капле, размывая ее для глаз до невнятного пятна.
Не отрываясь от окуляра, Даниил подкрутил верньер: грубая настройка вернула пятну резко очерченный контур.
Пальцы касались винта мягко, почти ласково, продолжая вращать его, заставляя объектив выхватывать из алой мешанины все более точные детали – пока наконец не замерли, опасаясь потревожить кристальную четкость изображения.
Лейкоциты. Эритроциты. Тромбоциты.
Кровь Клары ничем не отличалась от крови любой другой девочки. Измотанной, очень плохо питающейся, но совершенно обычной девочки.
- Так, - вот теперь Данковский нахмурился.
Нет, все было нормально. Он опасался худшего.
- Или тебе надо питаться больше, - строго сказал он, - либо чаще. Но Чумы в тебе нет, Клара... это хорошо.
Впору было смеяться. Несколько крошек от найденных в буфете сухарей просыпалось на пол – но вряд ли именно их не хватило, чтобы чувство теплой тяжести поселилось в желудке. Совет питаться больше и чаще был очень дельным. Очень заманчивым. Очень… сладким. Но невыполнимым.
- Хорошо, - Клара натянуто улыбнулась. Ватная тяжесть клонила голову не хуже свинца. Мучительно хотелось закрыть глаза. Вытянуть ноги. Позволить мыслям раствориться в накатывающей волнами темноте. – И что теперь?
- Теперь... - Данковский взлохматил воолсы на затылке, порядком отросшие. - Знаешь, не сочти за наглость, но мне нужно кое-что от тебя. Так, вспомнилось. Не знаешь, что за странное существо появилось возле кладбища?
Смысл вопроса ускользал, Клара вслушивалась в него, вертя так и эдак, пока наконец не вспомнила.
Нелепое существо из глины, покачивающееся на тонких ногах. Тоскливый шелест трав в голосе. Нервная дрожь руки-копытца. Вода, играющая лунными бликами.
- Оно уже ушло… - слова с трудом пробивались сквозь топкую полудрему. Все лишнее – детали, объяснения, воспоминания – вязло; на поверхность вырывалась едва ли третья часть того, что колыхалось в глубине. Только то, что казалось самым важным. – Оно не будет больше тревожить мертвых.
- Понятно, - на самом деле бакалавр ничего не понял, но... ушло, и ладно.
"Значит, на кладбище была ты. Не та, другая - если это другая". Было и еще кое-что, вспомнившееся вдруг, еще когда не начал даже преподавать на кафедре.
Расстройство личности. Это бывает с людьми. Как будто тебя делят на две половинки, и одна не знает о том, что творит другая. Ему приходилось наблюдать подобный случай - женщина, после попытки наложить на себя руки. Одна половинка хотела убить другую.
- И в последнюю очередь, если тебе это будет несложно - зайди к Алой Хозяйке, Марии. Она больна. Посмотри, не удастся ли тебе сделать что-нибудь с этим... хорошо? Знаешь, я чувствую, что для меня нет возможности исцелиться, потому что я заслужил чуму. А она - не заслужила.
Клара отвела взгляд. Так, безмолвно, пряча вину на дне глаз, отворачиваются взрослые, не в силах выполнить просьбу ребенка, сломать его хрупкую веру в чудо - и не желая врать. Выискивая глубоко внутри слова, которые смогут смягчить удар.
Мельком вспомнилось надменно-холодное лицо Алой Хозяйки. Неприязнь тронула душу холодной ладонью – но растаяла, не успев набрать силы.
- Я… - она сглотнула горечь, уставилась на свои руки. Тонкие исцарапанные пальцы, обломанные ногти с траурной каймой. Мертвые руки.– Я зайду. Не сегодня. Когда… Когда не будет зря.
Когда я отыщу тебя.

Гаруспик. Чей взгляд зорче?
об остроте зрения рассказывала Вуззуль

Там, где вчера Артемий ступал уверенно, хоть и с чугунной тяжестью на душе – сегодня он крался, стараясь не выходить на открытое место и в то же время не прижиматься к стенам с кровавыми печатями. Будто от болезни можно было спрятаться, будто можно проскользнуть между ее заунывными выдохами, незаметно окутывающими людей. Тех, кто еще считал, что можно надеяться и тех, кто знал, что уже обречен.
Болезненная муть витала в квартале Кожевенников. Казалось, еще чуть-чуть напрячь зрение – и можно будет без всякого микроскопа разглядеть бактерий, роящихся в воздухе, как мошкара.
В роду Бурахов не было трусов, но когда Гаруспик наконец оставил позади шест и патрульных возле него – он вздохнул с облегчением. Было очень холодно, и отнюдь не из-за дождя, падающего с хмурых туч, прочно закрывших полуденное солнце. Изнутри.
Там казалось, что внимательные глаза наблюдают за ним, глаза существа, неизмеримо более древнего, могущественного и коварного, чем человек. Там все время было ощущение, что вот-вот незримая рука нанесет исподтишка удар, от которого не защитишься, и даже не поймешь сразу, что смертельно ранен. Там ядом была разлита безнадежность, замешанная на крови.
И немного крови менху уносил оттуда – как надеялся, не пораженной чумой и уж точно не пораженной безнадежностью. Уносил из дома Спички.
Он повторил один из маршрутов первого дня – тогда Артемий вернулся оттуда ни с чем. Вот-вот покажется дверь, и у нее, чудилось, будет стоять фигура в длинном балахоне, которая не вернулась в театр или в бездну – уж откуда они там вышли, а просто перелетела без всяких крыльев, как опережала Бураха накануне.
Нет. Исполнителя дома Оспины не было, и Гаруспик вошел внутрь, не постучав.
Темная, с горьким запахом пыли, тишина обступила Артемия – даже скрип закрывшихся дверей не посмел разрушить ее царства, даже эхо, подбирающее звуки шагов, вязло в ее ватной истоме.
Впору было подумать, что дом снова пуст – а может, совсем покинут, и потому встречает гостей скорбным молчанием.
Шаги кроили длинный коридор на неровные отрезки – все больше за спиной, все меньше до пятна света, разлитого из комнаты.
Три.
Так тихо, что кажется – пробеги сейчас таракан по стене, стук его лапок отзовется оглушительной дробью.
Два.
Ни звука из комнаты, ни шороха, ни вздоха.
Один.
Бурах шагнул в проем, почти поверив тишине этого дома, почти поверив, что снова не найдет здесь никого, что пришел зря...
И сразу грянули звуки. Смех ветра за окном и колкие удары острия палки, сбивчивое дыхание Артемия и ровное – той, что стояла напротив. Он уже видел ее однажды и сейчас, всматриваясь в странные, неправильные черты, узнавал заново. Некрасивое лицо, взлохмаченные волосы – и глаза. В них бурлила лава.
После стылого ветра и фигур в мешковине, после пришибленных и безлюдных окрестных улиц с людьми, которых страх перед болезнью словно бы лишил индивидуальности, наложив общую печать – здесь опять была жизнь. Будто шел по пустыне, пересыпающей людей-песчинок, от одного оазиса к другому – Тая, Спичка, и теперь Оспина.
– Здравствуй, Эспэ-Инун. Спасибо, ты помогла мне в день моего приезда, – Гаруспик запнулся, но потом четко выговорил, заставляя себя не сминать концовку фразы, – найти тело отца.
– Земля скорбит по твоему отцу, – откликнулась Оспина. – Но теперь ты – старший в роду Служителей. Вполне ты перенял знания Долгого таглура? Признала тебя Мать?
Взгляд ее, казалось, сдирал кожу с лица Гаруспика, выискивал под ней новое в лице Артемия Бураха – отметки потерь, следы понимания, печать принятого груза – и находил сполна. Словно не шесть коротких дней перекраивали лицо и душу молодого менху, а шесть тягучих лет.
– Она назвала меня Служителем, – хмуро кивнул Артемий. – Но сказала, что Бойни пока не откроются передо мной. А жаль – думаю, там скрыто много важного.
– Придет день, и они покорятся. Уклад пойдет за сильным, а Бурахи всегда были тверды и рукой, и духом. Я вижу в тебе это, сын своего отца.
Лишь тень законной гордости пробудили эти слова. Такую же блеклую, невидимую, как тени там, снаружи, где солнце закрыто тучами. Придет день...
– Сперва надо, чтобы он пришел для нас. Тебе ведомо многое об Укладе, Эспэ-Инун. Скажи, видела ли ты моего отца пять лет назад?
– Видела ли я его пять лет назад? – отдающее полынной горечью благоговение в голосе. – Вряд ли тогда, во время первой вспышки, в Сырых застройках нашелся бы хоть один дом, где не видели Исидора Бураха. Или тень его – их нетрудно было перепутать в те дни.
Молнией блеснула в душе гордость. Раскатами погребального звона ответила память. Тревога тут же погасила вспышку бури в душе.
– Мне нужно знать, с кем он мог говорить о Высших тогда. Это был очень важный разговор. Этот кто-то дал ему совет, и после этого разговора он, наверное, выглядел... особенно.
Бурах уставился на женщину, словно взглядом пытаясь вскрыть сундуки памяти, которые она, наверное, запирала как можно прочнее. Памяти о страшных днях.
– Ты говоришь странное... – Оспина убрала волосы со лба, обнажив глубокую складку между бровями, оставленную ножом раздумий. – Никто не давал советов твоему отцу – да и кто мог знать больше?.. Но если такой разговор был – он был не для чужого глаза, и ветру не досталось слухов. Но если ты хочешь узнать запретное... Осмелюсь я учить тебя, ойнон?
Почему-то Бурах представил, как ему отвечает такое преподаватель в университете, и едва не рассмеялся нервным смехом. Впрочем, ответил серьезно:
– Всем приходится учиться, особенно при столкновении с неведомым. Я слушаю тебя.
– Глаза любящего слепы. Зато глаза того, кто ненавидит – видят стократно. Хочешь узнать тайное – не ищи среди друзей. Ищи среди врагов. Среди тех, кто зорок, как коршун, кто ловит каждое движение, кто следит за неудачами с ярым восторгом, а за успехами – с ревнивой злобой.
Холод разлился в маленькой комнате. Не сырой, осенний, а зимний, с когтями-ледышками.
– Кто? – едва разжались губы. – Кто был врагом моего отца?
Она коротко качнула головой.
– Врагов явных – честных, готовых встать в круге Суок – у Исидора не было. А кому он был неудобен – это все домыслы, наветы, сплетни, что из них выудить. Но вот что я скажу – взгляд Старшины в последнее время был пристален. Куда более пристален, чем слепые глаза любящих.
Тишина запеклась коркой на ране, пока Гаруспик не сорвал ее, заговорив глухо и отрывисто:
– Спасибо тебе. То, что я сейчас скажу, мало кто знает – и не нужно. На теле отца, кроме следов болезни, была рана. Дыра в груди. Непонятно, что убило его – Песчанка или рука недруга. И потому я хочу знать всех, кто мог это сделать. Всех!
– Вот значит как… – выдохнула чуть слышно, задумчиво, мёрзло. – Выходит, у тебя есть еще один повод, чтобы заставить отвориться врата Боен.
– Ты знаешь, как туда войти?
– Сейчас – нет. Можно просить помощи – у Матери или у кровопийцы Ольгимского, но захотят ли они помочь и смогут ли – неведомо. Можно ждать – раньше ли, позже, но Бойни откроются. Тебе решать.
Поиск упирался в тупик, а точнее – в каменную стену, в громадный купол. Внутри них можно было узнать о Высших и об отце. О том, что было пять лет назад и о том, что произошло перед его приездом.
Бойни... Отсюда начался город и здесь возник Уклад. Нет, не возник – он пришел из Степи, он существовал издревле, но таким, как есть, стал, когда люди сделали смерть босов не просто средством добыть пищу, а промыслом.
Ему нужно было внутрь – но оставалось только ждать.
– Еще один вопрос, который покажется тебе странным, наверное. Я видел в твоем доме куклу, одетую, как девочка, которую в городе называют Кларой или Самозванкой. Ты знаешь ее?
– Та, которую то шабнаком кличут, то чудотворницей? – презрительно изогнулась бровь, усмешка искривила губы. – Не встречала, а слышать – слышала. Самозванка и есть. Будь и вправду шабнаком – костер бы давно косточки глодал, а уж святой чудотворнице не пришлось бы по помойкам скитаться. Мигом бы сыскались желающие приютить – да не без пользы для себя.
Ее тон, ее лицо твердили без слов – сейчас лучше не поминать чудесное исцеление. Пусть другой донесет слух об исчезнувших Исполнителях.
– А кукла откуда? – настойчиво повторил Артемий. – Не сочти за глупость, но я один человек за услугу попросил у меня подобную... Только тряпки на ней должны быть другие. Может, знаешь?
– Одонги на болотах нашли. Злая, говорят, кукла – травы уводит. Места богатые, хмельные, знакомые пустыми становятся, а вокруг куклы твирь так и вьется – да только поди сыщи, на месте ей не сидится. Попросили приглядеть, – короткий взгляд на нелепое тряпичное тельце, – чтобы не баловала.
– Ну если одонги так говорят... – недоверчиво пожал плечами Артемий. – Но здесь она, похоже, смирно лежит. Значит, про другую ничего не знаешь? Она одета... – он слегка замялся, – как я. Во всяком случае, так тот человек говорил. Может, конечно, он малость того.
– Другой у меня нет. Но если черви принесут еще одну похитительницу твири, я велю им отдать ее тебе, – она даже не улыбнулась. Будто и вправду верила, что кукла может приманивать травы.
– Спасибо, – идиотская просьба Марка определенно действовала на нервы. – Чем я могу отблагодарить тебя?
– Займи место, которое принадлежит тебе по праву. Укладу нужна сильная рука – так пусть эта рука будет твоей.
Слова-просьба, слова-напутствие, слова-благословение проводили его до двери и, выпустив в молчаливый сумрачный день, смолкли – но долго казалось, что ветер перебирает их мягкими лапами и бережно несет следом.

Бакалавр. Маски, часть вторая: Доктор Чумы.

Клара уснула. Какое-то время Даниил наблюдал за ней, просто так - не зная, чем еще себя занять, и удивлялся, насколько же она еще ребенок. Повторилось то первое впечатление, какое было в первую их встречу... когда? Пять дней назад, вроде бы у дома Лары? Или нет?..
Развеялось это впечатление спустя несколько секунд после начала беседы с ней - впрочем, сейчас Данковский не был уверен, а с Кларой ли он говорил. Ее причудливая двойственность пугала... и бакалавр лишь надеялся на то, что она проснется той же, кем и уснула.
Потом он отправился на поиски.
Должно же в доме найтись хоть сколько-нибудь плотной ткани...

В тяжелых болезнях - если даже не брать в расчет именно Песчанку, в любой тяжелой или трудно протекающей болезни, - был один и тот же минус, смириться с которым Данковский не мог. Это невозможность вести тот же образ жизни, что и до болезни. В совсем плохом случае - постельный режим, в том, который имел место быть сейчас - нежелательность общения с другими людьми.
Он уже доказал себе, что является не потенциальным, а вполне реальным распространителем инфекции, источником заразы. Обезопасить себя для окружающих, по его мнению до вчерашней ночи, можно было только одним способом - пулей в лоб.
А потом, после "мертвой каши" Гаруспика стало ясно - порог содержания бактерий в крови можно искусственно понизить. Это уже плюс - вопрос лишь в том, надолго ли. Иммуники тоже помогут, но их не столь много. Защитная маска... вот оно. Защитная маска.
Сразу на ум пришли Исполнители (или Исполнитель?..) и их блестящие медью острые клювы. Должно быть, в этих клювах - какие-то вещества, может, травы, которые благотворно действуют на иммунитет, а то и антибактерициды. Что ж, ничего такого в руках Даниила не было, но простая повязка в несколько слоев все равно будет существенно полезна.
Или не совсем простая...

Дом казался не спящим - мертвым. Дом без дверей, с завешенными окнами, без хозяев. Где они - переехали, мертвы и давно похоронены, или, быть может, лежат в той яме напротив ворот кладбища?
В груди кольнуло - ты ведь был у Смотрительницы, Данковский. Что, теперь и она тоже?..
В одном из шкафов отыскался старый, не совсем еще обветшавший халат. В тумбочке, вероятно, служившей хранилищем для слесарных инструментов - медная проволока. Хирургическая игла у Даниила была, нитки - тоже, и хотя он знал, что времени уйдет полно (с его-то талантом шитья) за дело бакалавр взялся прямо на месте - примостившись на кривоногом стуле у шкафа, в комнате напротив той, где спала Клара.
Сначала - проволочную основу, каркас для будущего лица...
Особенно прочно закрепить "клюв", где можно будет держать травяные смеси...
"Бурах", заметил он себе, "можно будет спросить у него".
Потом - ткань... в несколько слоев, и прошить, прикрепляя к проволоке...
Пояс от халата пошел за завязки для маски...
В разбитом зеркале он не узнал сам себя.
Доктор Чумы, El Medico della Peste. Вестник Песчаной Язвы.
Сомнений не было - те, кто увидят его на улице, предпочтут обойти стороной.
В разбитом зеркале он не узнал...

Гаруспик. Улитка в раковине
(постоянно идет дождь, и с такой же регулярностью мы пишем с Вуззль)

Шел заунывный шелестящий дождь. Хотелось, чтобы выл с тоской ветер, рокотал гневом гром, молния обжигала, как подозрения, а туча налились свинцом, отражая тяжесть на сердце. Хотелось урагана, чтоб сорвал наконец эту нависшую пелену. Грязную и унылую, то и дело милостиво раскрывавшуюся синими прорехами, а потом опять смыкавшуюся. Хотелось страшного шторма, после которого, наконец, наступит очищение!
Но шел заунывный, шелестящий дождь.
Он сопровождал Гаруспика на пути к мосту через Жилку, нашептывая, что так будет всегда. Или, по крайней мере, столько, сколько понадобится смерти.
Смерть терпелива – у нее в запасе вечность. Жаль, у Гаруспика в запасе нет и ничтожной ее доли. Даже жизни, простой, короткой человеческой жизни нет в запасе – все поставлено на карту. Отыграй этот город – или проиграй себя. Пока не ударит гонг. Пока не погаснет небо.
Мелкая Жилка кормилась дождем, мечтая выйти из берегов, но течение ее было все так же неторопливо; ссутуленный мост держался за берега и подставлял свою спину всякому просящему. Шаги Гаруспика, сдобренные острыми металлическими ударами, он принял безмолвно и покорно.
Узлы, ласкаемые холодными ладонями дождя, раскрылись дорогами-линиями. Прямо – через Сгусток к Театру, налево – к Складам, направо – к Хребту и Ребрам. Линии верили ему. Линии слышали голос крови Бурахов.
И он замер, как острие клинка, на миг – словно проверяя, не передумал ли. Нет, не передумал. Не надо идти далеко. Дверь, которую он отворит в первую очередь, совсем рядом, в нескольких шагах. Она ведет в «Сгусток» – к человеку, который может быть, откроет врата Боен для Служителя.
Прутья ограды щетинились, как колючая проволока, их наконечники словно предназначены были цепляться и рвать. Но Бураха сторожевые пики пропустили безропотно – не осмелились тронуть. Себе дороже. Пусть хозяин разбирается сам – у него бульдожья хватка, да и лицом похож.
Ольгимский-старший встретил Гаруспика с тем показным радушием, что отчетливо говорит о желании спровадить гостя побыстрее, либо просто – о привычке скрывать свои истинные чувства и намерения.
– Мастер Бурах! Рад видеть вас, рад. Здесь ведь как в раковине – ни гостей, ни новостей. И на улицу лишний раз не выглянешь – не чума, так бандиты.
– Мне люди Грифа не встретились, – Гаруспик нехорошо усмехнулся. – Им путь – к Суок.
– Так то – вы, – толстый Влад чуть суетливо всплеснул руками. – Стервятники силу чуют, вот и обходят вас за версту – те, кому жадность разум не затмила. А человеку слабому по улицам теперь ходить опасно.
– А новости все те же – чума вокруг, и все больше. Но есть и хорошая – я слышал, ваш сын вылечился, – вдруг улыбнулся менху. – Знаете?
– Да как же? – недоверчивая радость окрасила рыбьи глаза Ольгимского теплом. Хрупким, пугливым, готовым спрятаться за зеркальной гладью – но все же заметным. – И ведь даже не известил, паршивец! Но неужели лекарство изобрели? Что же это значит – конец всем этим ужасам?
Наверное, только Бураху удалось за последние годы два раза в три дня видеть на лице Тяжелого Влада не хмурое выражение и даже не вежливую маску – а чувства из глубины души, которые не желали быть похороненными навсегда.
– Не изобрели, – он искренне сожалел, что приходится гасить лучик надежды. – А как – я не знаю. И никто, наверное, не знает, кроме девчонки, которая называет себя Кларой.
– Клара? – оживление Ольгимского заметно поутихло. – Что же вы, мастер Бурах, станете повторять эти слухи? Чудеса… – бульдожье выражение вновь вернулось на его лицо. – Слышал, как же. За чудесами тот прячется, кому работать лень.
– Это не слух. Мне сказала Тая Тычик – а ее Клара тоже исцелила, – хмурый тон служил предостережением – не проявлять недоверия к Матери-Настоятельнице. – Впрочем, у меня к вам просьба. Я хотел бы попасть в Бойни, боос Влад.
– Я и рад бы помочь вам, – спустя несколько долгих мгновений откликнулся Старший Влад, – вы ведь знаете, как я относился к вашему отцу, как я отношусь к вам... А уж за новость, что вы сегодня принесли – если она правдива – можно много отдать. Но Бойни... – очередная неловкая пауза вклинилась в его речь длинным выдохом, – Бойни сейчас не подчиняются мне. Ворота заперты без моего распоряжения и боюсь, что по моему слову они не откроются.
Этого можно было ждать, и Гаруспик ждал – не удивился, лишь кивнул.
– Тогда я, пожалуй, пойду. Время дорого... И помните, боос, что вы из тех, кто может помочь многим другим, хотя бы малым.
Ольгимский кивнул – как-то скомкано и нервно. Пожевал губами, мучительно перебирая слова.
– Я надеюсь, мастер Бурах, – короткие толстые пальцы, сцепленные на животе в замок, переплелись еще теснее, – что наш разговор не выйдет за пределы этих стен. Мне бы очень не хотелось, чтоб о моих... затруднениях стало известно в городе. Что Сабуров, что Каины теперь только и ждут, когда можно будет вцепиться в горло тому, кто покажет себя слабым.
Гаруспик отступил на шаг, посмотрел на залитые то ли закатным солнцем, то ли кровью Бойни на картине за спиной Тяжелого Влада. Вполоборота, немного сверху – на самого хозяина.
– Вас уважал отец, вы помогали мне. Не волнуйтесь, боос, наш разговор останется в тайне. Только неудивительно, что в Городе творится такое, если даже тогда, когда вот-вот вымрут все до единого – правящие семьи могут думать о переделе власти.
И он вышел, не дожидаясь ответа, почти не опираясь на палку, несмотря на боль при каждом широком шаге.
Лишь портрету одонга в круглой раме он кивнул на прощание – уголок рта при этом дернулся, и вышел, захлопнув за собой дверь. У крыльца остановился и, несмотря на все еще моросящий дождь, принялся набивать трубку. Огонек зажигалки осветил сердитое лицо со стиснутыми губами.

Гаруспик. Посланник судьбы.
(...и будем писать с Хигфом, даже если дождь прекратится совсем)

Табачный дым кольцами рвался в небо – но оседал на мокрых камнях мостовых, прибитый тяжелыми каплями. Дождь – надежный сторож, а небеса здесь закрыты для всех. Закрыты для горького духа степных трав и чада сигнальных костров. Закрыты для криков умирающих и плача живых. Одна зеркальная башня смеет пронзать небосвод собой – но и на нее найдется управа. А пока – дождь сторожил город не хуже цепного пса.
День рассыпался на множество коротких отрезков – от дома к дому, от разговора к разговору, от одного прочерка к другому. Сторожевой дождь скалил клыки, не давая свернуть с пути.
Хромая, Гаруспик уходил прочь от «Сгустка», оставлял его за спиной. Левее остались Склады, вновь склонившиеся перед косой смерти, а Станция все приближалась. Ее железная обшивка была поражена ржавчиной, словно Песчанкой. Казалось – вот-вот рассыплется трухой, но здание стояло. Где-то там скрывался Рубин, а у подножия, на маленьком пустыре находился домик, из которого прогнали болезнь. Домик, который встретил гостя не затхлым запахом тления, а – почему-то – тонким, едва заметным ароматом влажной земли. И хозяин его, еще не полностью одолевший слабость, еще не прогнавший землистую бледность со впалых щек, все-таки выглядел сегодня – живым. Дыхание его не прерывалось вспышками едкого кашля, а слова не приходилось выплевывать через силу, превозмогая боль в распухшем горле. Отвечая на сжатые вопросы Гаруспика, Младший Влад мерил шагами комнату, словно проверяя свое едва оправившееся от болезни тело на прочность – или каждой клеточкой радуясь вновь обретенной способности двигаться, желая насытиться ей, отыграться за мучительно долгие часы полузабытья.
Затем, неотрывно глядя, как стекают в тонкое стекло пробирки маслянисто-алые капли, монотонно пересыпая бусины слов, вспоминал странный бред – единственный из мешанины наведенных чумой мороков, больно врезавшийся в память.
Девочка с холодными руками касается покрытого испариной лба. Сердце падает подстреленной птицей. Мир двоится в глазах – и ясноглазая гостья двоится вместе с ним. Мы тебе снимся, говорит она. Мы. Тебе. Снимся. Калейдоскоп ярких пятен затмевает ее лицо.
Само появление Клары не было удивительно, скорее наоборот, но Гаруспик поймал за крыло легкое воспоминание – Тая говорит о девочке и ее упрямом отражении. Это могло что-то значить. Это не значило пока ничего. Одно Артемий знал точно – ничто не случается просто так. Даже в чуде есть свои законы и ритуалы, даже милость Боса Туроха дается не просто так, а тем, кто следует линиям. И не обязательно для этого быть Гаруспиком – у каждого в жизни своя линия, и не все проходят ножом по человеческому телу. Так из каких же разрезов в душе мира выступает кровь, дающая силу Самозванке?
– Ты бы помирился с отцом, – произнес он, когда Влад замолчал.
– Все кругом желают добра. И ты туда же, мало мне сестрицы… – Ольгимский коротко усмехнулся. – Бывают, знаешь ли, неразрешимые противоречия.
– Бывают, – угрюмо согласился служитель, так недавно унаследовавший это место. – Вот как эпидемия закончится, так успеете опять поссориться, если оба живы будете. А если нет – что вспоминать потом, когда вообще все – поздно? Противоречия?.. Ну бывай, пойду я.
Угрюмое молчание подтолкнуло в спину – и это был добрый знак. Харон не стал искать возражений, не ответил колкой насмешкой или безразличным движением плеча. Харон молчал – не потому ли, что горькие слова Гаруспика засели занозой под сердцем?..
Снаружи продолжался дождь, и чуть просохшие волосы вновь прилипли прядями ко лбу, вискам и затылку, а куртка неприятно касалась спины. Вечерний сумрак только начал бродить прозрачной кошкой в серости дождевых струй.
В такую погоду хорошо сидеть у очага и пить маленькими глотками горячий напиток из степных трав, а то и дурманящий твирин, уложив на колени книгу или хоть тетрадь с рецептами, и время от времени пробегая страницы все реже разлепляющимися глазами...
Заманчивая картина принадлежала другому миру, которого не было и, наверное, не будет, а будет только этот дождь и крики от Складов, которые становятся все громче. Тут всего-то – обогнуть забор и пару домов, и вот впереди уже виднеется старая ограда из досок и лабиринт металлических коробок за ней.
– Постойте, любезнейший, – вкрадчивый, но непреклонный, голос из-за спины догнал хромающего Гаруспика.
Заунывный дождь притих, будто приняв просьбу на свой счет. Просьбу, на которую даже он не мог ответить – нет. Артемий с удивлением обернулся. Обращение казалось странным и неуместным здесь и сейчас.
Еще более странным и неуместным казался обладатель голоса – гротескно-тонкий затянутый в черное трико человек, ломкие нелепые движения и белая маска вместо лица. Темнота просверлила на гладком алебастре три удивленно-круглых отверстия и теперь смотрела сквозь них прямо в глаза менху.
– Вам надлежит явиться в Собор, – все тем же не терпящим возражений тоном сообщила темнота. – Немедленно.
Если требовательный голос рассчитывал, что Гаруспик прямо сейчас и побежит или хотя бы похромает, не задавая вопросов... да нет, вряд ли он на такое рассчитывал.
– С какой стати? – поинтересовался менху угрюмо. – И кто ты такой?
– Ах, вы еще не знаете… – черный человек картинно всплеснул непропорционально длинными руками. – Сегодня в город прибыл правительственный инквизитор. Наделенный в связи с эпидемией абсолютными полномочиями.
– Ого! – удивился Артемий, и некоторое время не говорил ничего, обдумывая новость. Затем потер мокрый лоб ладонью и проворчал: – Вот как? Исцелять прикосновением и кормить голодных пятью хлебами. Хорошо, а я-то ему зачем сдался?
– Вы сможете задать этот вопрос в Соборе, – тонкие пальцы посланника переплелись с ветром, дергая за невидимые нити. Дождь, вздрогнув, обронил несколько капель на белую маску. – Рискну предположить, что для представления полной картины происходящего.
– Так это в инквизиции теперь форма такая? – полюбопытствовал упрямый и дотошный адресат послания, все еще не трогаясь с места.
– Ну что вы… – если темнота и улыбнулась под маской, это ничем не оттенило звучание ее голоса. – Я всего лишь вестник, несущий приглашение. Актер местного театра. Порой приходится пробовать себя в весьма неожиданных ролях.
– А, вот как. Я уже знаком с вашими клювоголовыми коллегами. Они несколько... необычны.
– Полностью с вами согласен! – тонкая усмешка тенью вплелась в слова. – Но прошу меня простить – время не ждет, а мне нужно доставить еще несколько посланий. Очень советую вам отправиться в Собор, не мешкая.
Короткий кивок заменил и согласие, и пожелание удачи, которая была сейчас необходима просто для того, чтоб пройти несколько улиц и не быть отмеченным невидимой смертью. Оставляя за спиной Склады и опираясь на палку, Бурах направился к скверу.
По его нынешним меркам до Собора было далеко.

Гаруспик. Менху и Инквизитор
(кто бы к нам не приезжал, им руководит мастерский клюв)

В Каменном дворе Артемий был после возвращения лишь единожды, и смотрел на мир из прорезей-прицелов клювастой маски. Тогда он не обратил внимания, как выросла эта часть города за десять лет, едва обратил и сейчас, занятый мыслями о грядущей встрече.
Все дома различались не больше, чем лица женщин под густой вуалью, делясь на два типа. На одних лежала незримая печать пришибленности, которую служитель не видел, но ощущал. Багровые отметины покрывали другие, окружившие площадь между собором и домом Каиных в замершем танце прокаженных.
Собор вырастал нетронутым, но, как ни был горд – мерк перед высоким безумием, выраставшим за ним. Многогранник, как и менху, жаждал грозы вместо беспрестанной мороси и вызывал на себя молнию, и Гаруспик ощутил странное сочувствие. Но, похоже, прошедшие над ним грозы боялись нанести удар в заостренную вершину.
Взойдя на крыльцо, Бурах обернулся на дом Георгия Каина. Клювоголового не было и здесь, но заходить не хотелось.
Он потянул огромную дверь, открывшуюся на удивление легко.
Нутро Собора оскалилось лепниной серых стен. Здесь было душно, и небо все так же давило на плечи, приплюсовав к своей тяжести вес потолочных плит – невообразимо высоких, и все же – грозящих раздавить, погрести под собой.
Узорчатые плиты пола выстилали путь меж грубых каменных скамей – к алому витражу, играющему бликами крови, к железному трону, похожему на пыточное кресло.
К женщине, чья прямая спина и волевое спокойное лицо, должно быть, оставались бы одинаково твердыми и на троне, и в камере пыток.
Цепкий темный взгляд, казалось, пересчитывал прегрешения Гаруспика, отыскивая их в усталых морщинках, в припухших веках, в красных, исчертивших глаза прожилках.
Служитель мотнул головой, отряхивая капли дождя, которые все еще текли по лицу, и встретил ее взгляд своим, усталым и немного упрямым. Сказал коротко:
– Я Артемий Бурах, – ничего сверх необходимого.
– Аглая Лилич, правительственный инквизитор – жесткая линия рта едва разомкнулась, выпуская приветствие. – Я изучила ситуацию в городе и успела понять, что помимо трех правящих семейств – довольно пассивных в создавшемся положении, есть еще несколько действующих фигур. Мне доложили, вы ведете поиски вакцины?
– У вас хорошие информаторы. Веду, – согласился Бурах, пытаясь ощутить – хватит ли силы, заложенной в этой женщине, на то, чтоб изменить положение дел. Противостояние Каиных, Сабуровых и Ольгимских на глазах теряло смысл. – Но пока мои средства могут лишь замедлить течение болезни или уменьшить вероятность заражения. Этого мало.
– Этого мало, – кивнула она. – Это не спасет ни вас, ни меня.
Гулкое эхо Собора, привыкшее считать себя полноправным владельцем здешних стен, нервно жалось к стенам. Теперь здесь властвовал другой голос.
– Мои... информаторы, – жесткий взгляд Аглаи Лилич на миг затянула дымка неуверенности, – мало могут рассказать о сути ваших исследований. Мне бы хотелось, чтобы вы поняли: я союзник, а не враг вам. Союзник тем более могущественный, чем больше знаний вы разделите с ним. О составе, повышающих общий иммунитет, мне известно. Настои степных трав на спирту – быть может, не вполне научно, но действенно, и сила их подтверждена веками. Но они не способны замедлить течение болезни, я знаю это наверняка.
В этом месте, казалось, вечно жила своя музыка, не требующая клавиш и струн, и Гаруспик хотел ощутить ее – он был здесь впервые в жизни. Нет, не слышно. Только собеседницу.
– Откуда? – удивился он.
Такая осведомленность посланца из Столицы была поразительна. Да что там – даже в городе кто мог бы похвастаться, что знает действие настоев на Песчанку? Очень немногие...
– В отчетах о первой вспышке был отдельный раздел, посвященный исследованиям вашего отца. Схематично. Слишком мало для того, чтобы изготовить настой, но вполне достаточно, чтобы получить представление об его свойствах, – она говорила открыто, быстро, не задумываясь, словно подчеркивая каждым словом – я не скрываю ничего, видишь?.. И рассчитываю на такую же искренность.
Артемий никогда не задумывался надолго, терзаясь выбором и взвешивая аргументы, если задача не имела точного решения. Что можно доверить Инквизитору, что нет – разум быстро перебрал варианты, не нашел однозначно лучшего, и уступил место линии, направление которой задавали толчки сердца. Иногда он ошибался, и это доказывало, что менху далек от совершенства, слушая голос души, предков и Боса Туроха.
Но разве не дает сбоев сверкающий ясно и больно, как наточенный скальпель, механизм разума?
– Способны. Если добавить к ним некоторые необычные ингридиенты. Увы, действительно эффективных... мало.
Нехватка Симона – насмешливо и холодно сказал внутренний голос.
– Что за ингредиенты?
Острый взгляд прошелся по лицу – но не рассек щеки, а лишь тронул кожу ледяной кромкой. Глаза инквизитора щадили Артемия Бураха – бог весть по какой причине.
А он не просил пощады – лишь упорно стучало в сердце: нет времени. Совсем нет времени на скрытность и осторожность. У Песчаной Язвы оно есть, а у Гаруспика – нет.
Интересно, не так ли думал Исидор Бурах, когда свершил то, что считал своей роковой ошибкой?
Нет времени. Скалится вокруг острыми крючьями безобидный цветочный орнамент. Полыхает угольями витраж за неудобным креслом. Отсекает слова по линиям пауз голос.
– Это кровь и плоть больных. Лучше – кровь.
– Значит, в загадке кроется и решение? – хрупкие пальцы железной леди стиснули неудобные подлокотники трона. – Если зараженная кровь, разбавленная травяным настоем, может приостановить развитие болезни... – задумчивость отметила тенями уголки рта и глаз. – Может ли существовать особенная кровь, способная стать преградой для чумы?
Замерло эхо, боясь вдохнуть – слишком нелепым, слишком кощунственным был вопрос новой хозяйки Собора.
«... дар матери Бодхо или приманка Суок? Неведомо. Кто в силах проникнуть мыслью столь глубоко, познать, что кровь Высших...»Знакомый голос, повторял эти слова с застывшим в неизменности удивлением. И ему вторил стук сердца.
Кто?
– Ты знаешь? – растворилось в неподвижном воздухе. – Знаешь?!
Темная печаль в ее взгляде – печаль понимания, впитавшая в себя и внезапную вспышку Гаруспика, и его резкое «Ты». Словно дистанция вдруг сократилась до слов, звучащих не вслух – иглами вонзающихся в висок.
– Нет. Я не знаю.
Казалось, что на ее плечи легла потолочная плита. Спина инквизитора была все так же пряма, но менху вдруг увидел – почувствовал! – какой невероятной силы, какого напряжения требует эта гордая посадка головы и бесстрастное выражение лица.
– Я не знаю, – повторила Аглая, и за голосом ее – абсолютно ровным – Артемий различил сожаление и просьбу о прощении. – Я лишь закрашиваю пробелы – твоими словами и обрывками донесений пятилетней давности.
В этом проникновении взглядов пояснения уходили в каменный пол, как в песок, и он ничего не говорил. Лишь дождавшись, когда сердце вновь забьется ровно, кивнул.
– Кровь авроксов, Высших быков. Но их больше не осталось, пять лет назад ушел последний. Хотя я бы хотел ошибиться.
– Ты будешь искать? – в вопросе не было вопроса. Была уверенность сродни той, что испытывает человек, ступая на зыбкую, опасную дорогу, но точно зная, иной – нет, и собственные следы за спиной уже осыпаются прахом. – Если тебе нужно что-то… Знание, которое от тебя пытаются скрыть. Двери, которые остаются запертыми. Я смогу в этом помочь.
– Я буду искать, – подтверждение было ненужным, вроде бы лишним, но только – вроде. Аглая Лилич, это слишком кстати, чтобы быть совпадением, тебя послала судьба – мог бы сказать он. Только не знаю, добрая, или злая, как не знал отец... И это менху мог сказать, но не сказал: молчащее эхо подсказало ему – не стоит. – И мне надо попасть в Бойни.
– Завтра. Завтра Бойни откроются тебе, – сталь, скрытая до поры, блеснула в словах отточенным клинком; казалось, одним ее голосом можно было распороть врата, как ветхий ситец. – И еще. Тот настой, что уже есть у тебя, способный замедлить развитие болезни. Нужно организовать его раздачу в зараженных кварталах. Этим могли бы заняться здешние… дирижеры, но они больше заняты друг другом, чем чумой. Что ты скажешь о столичном докторе, Данковском?
– Я не смогу сделать столько, чтоб хватило на весь город, – усталое, тусклое, как помутневшее зеркало, сожаление о том, что было заманчиво, но давно отвергнуто. – Твири хватит – но не того, что надо к ней добавлять... Этого нельзя больше получить... – Гаруспик закусил губу, но решительно продолжил: – На честность и энергию Даниила Данковского можно положиться, только он тоже болен. Я испробовал на нем самый эффективный из имеющихся у меня составов, но не знаю – надолго ли это поможет.
– Вот как... – эхо, уставшее жаться к стенам, незаметно прокралось в ее голос. Горькое, замерзшее эхо, мечтающее согреться дыханием. – Ну что же. Значит, этим займется кто-то из триады.
– Мне проще будет работать с Ольгимскими, – откровенно произнес Артемий. Он посмотрел вверх, на головокружительно далекий тяжелый свод Собора, который продолжит давить на плечи Аглаю Лилич, когда он сам покинет здание. – Могу ли я помочь тебе?
– Можешь, – она улыбнулась – впервые за весь разговор, но улыбка отдавала полынью. – Всего-то нужно – спасти этот город. Найти решение прежде, чем власти введут войска. У нас очень мало времени. Даже меньше, чем ты думаешь.
Почему-то последние слова не изумили Бураха. Нет, он знал, что должен удивиться, но...
– Войска? Я думал, Власти нам помогут медикаментами и врачами! Все давно этого ждали.
– У них нет таких медикаментов и таких врачей. Зато есть санитарная армия, – прямой, глаза в глаза, взгляд был откровеннее произнесенных слов и говорил много больше.
Холодная, как дыхание шабнак, ненависть к тем, кто принял решение, заползла в сердце. Глаза вспыхнули диким огоньком, унаследованным от предков-степняков.
– Я буду знать, – произнес менху. – А теперь мне надо спешить.
Он вышел в вечер, запятнанный алыми отметинами чумы и тусклыми шарами фонарей.
Тонкая и прямая, как стальная спица, женщина, принявшая на плечи всю тяжесть каменного свода, прижала ладони к пылающим щекам. Пальцы обожгло льдом.

Гаруспик. Кровь исцеленная.
(в компании Хигфа и микроскопа)

Вечер уже вступил в полную силу и, промокший, готовился уступать постылую вахту ночи. Кое-где горели фонари, но их стало меньше, чем в прежние дни. Возможно, руки, которые должны были зажигать некоторые огоньки, сейчас перетаскивали тела или вовсе – закоченели навсегда.
Ветер осени – обычный ветер, которому оставалось все меньше места в городе – то и дело доносил стоны умирающих, а потом, когда Гаруспик вступил в Почки, застыл в липком холоде больного воздуха. Сгущающаяся мгла обещала недобрые встречи, и пару раз он чудом уклонялся от смертоносного столкновения с зараженными. Безумие, витавшее в воздухе самого городка и заставлявшее добропорядочных прежде людей брать в руки запретное оружие и идти к Грифу в подручные, стучалось в голову. Напряжение отзывалось диким желанием перестать красться и шарахаться, выхватить нож и проложить дорогу отсюда. Но вместо этого он шаг за шагом заставлял себя идти дальше. Миновал забор складов, углубился в пересечение узких проходов. К тесной коробке Рубина, в которой несколько дней назад Песчанка показала свое лицо. Оскалилась в окуляр микроскопа – ну что, видишь?! Я пришла. Попробуй меня прогнать!
Запертая дверь отозвалась на короткий стук гулким железным эхом. Вечер, не отстающий от Гаруспика ни на шаг, мялся у порога, надеялся проскользнуть следом – подальше от ядовитого воздуха, от безумных людей, в мольбе протягивающих руки. Надеялся – но не успел. Едва менху оказался внутри – дверь захлопнулась. Неяркий отсвет керосиновой лампы перечеркнули две длинные тени.
– Поздно ты, – Рубин лязгнул задвижкой; вечер оставшийся на улице, разочарованно взвыл ветром. – Вот ведь времена настали – задержки на час достаточно, чтобы заподозрить худшее.
Бурах прошел внутрь и тяжело присел на край тумбочки, примостившейся недалеко от лампы. Нога, с которой после долгого пути был снят, наконец, груз, откликнулась толчком боли и блаженной истомой расслабления.
– Смотрел Собор и знакомился с присланным из Столицы инквизитором, – откликнулся он.
– Уже успел? – Стах уважительно хмыкнул. – И как он тебе?
В коротком вопросе спрессовалось многое. Присланные никогда, никому, ничем не могут помочь – читалось в резком выдохе. Разве можно спасать по распоряжению свыше? – слышалось в паузах между слов. Он хотя бы не будет нам мешать? – повисло надеждой в тишине.
На простой с виду, короткий вопрос иногда отвечаешь длинно и сложно, даже себе.
Часто это значит – ты просто пытаешься себя запутать, считая основное слишком кратким, слишком однобоким. Главное обычно чувствуется в глубине души – но не всегда находит выход.
– Не он - она. Аглая Лилич. Возьмет и удержит власть в городе... до прихода санитарной армии. Да-да, армии. Обещала открыть для меня Бойни. – Добавил с усмешкой: – И верит в твириновый настой.
Это главное. По крайней мере сейчас и для Рубина – чтобы он смог ответить на свои вопросы.
Принес шабнак, уже почти заикнулся Рубин, но смолчал. Ладно, сказал одним глазами. Ладно. Там будет видно, с чем явилась в город Аглая Лилич. Сейчас – о другом.
– Ты взял пробы крови? – не дожидаясь ответа, Рубин переставил лампу поближе к микроскопу. Язык огня встрепенулся, лизнул хрупкую стеклянную стенку и, успокоившись, очертил ровным теплым кругом рабочий стол.
Три склянки появились на свет из утробы сумки, нервно звякнули, перекочевав на лабораторный стол. На пробках были нацарапаны метки.
– Спичка, Влад и Тая, – пояснил Артемий. – К Георгию не ходил, к Грифу – тем более.
Теперь уже в глубине его зрачков подрагивало невысказанное. Застывало, как насекомое в янтаре. Правда – здоровы? Правда – Песчанка, удовлетворившись множеством жертв, небрежно отпустила троих?
Рубин, не глядя, взял одну из пробирок. Пальцы сомкнулись твердо, не выдав волнения. Выдала линия губ – дрогнувшим уголком. Выдало движение кадыка – комком, прокатившимся по горлу. Выдало дыхание, сбившееся на несколько секунд с привычного ритма.
– Посмотрим... Ольгимский? – на столешницу легла пробка с кривой отметиной “В”.
Красное пятно расплылось по предметному стеклу. Стах склонился над окуляром – серьезный, сосредоточенный, казалось, сейчас он ощущает микроскоп частью себя. Рука-проводник не крутит настройку резкости – передает сигнал. И все более четкое изображение отпечатывается на сетчатке глаза.
– Он здоров, – голос оказался неожиданно хриплым и – недоверчиво-радостным. – Невероятно... Ее словно заперли в клетку.
Хищная ветка бактерии, распятая под увеличительным стеклом, была блокирована плотной стеной антител.

– Дай-ка глянуть, – нетерпеливо произнес Бурах, вставая. Заняв место у микроскопа, он всмотрелся – действительно, картина была характерна для уже прошедших болезней. – Значит, все правда. Тем лучше... Только вот я не смогу повторить этот путь исцеления, и кто сможет?..
– Но как-то же они излечились! – Рубин резко тряхнул головой, отбрасывая с лица отросшие пряди. – Сами они что говорят?
– Самозванка, – мрачно и односложно откликнулся менху.
– Чудотворница, значит?
Сомнение, лентой вплетающееся в голос Рубина, стало прозрачным и бледным, стоило ему взглянуть на микроскоп. Трудно не верить в чудо, когда результат можно потрогать руками.
– Что ж, может и правда. В таком случае, вряд ли другие пробы покажут иной результат. Но все-таки... – отмеченное кровью стекло аккуратно легло в кювету, на чистое – упала капля из пробирки со знаком “Т”. – Все-таки нужно проверить.
На этот раз Рубин молчал дольше. Вращал туда-сюда винт настройки, вглядывался в окуляр. Оторвался, протер глаза – и снова приник к микроскопу.
– Ну и дела... – выдохнул он, откидываясь на спинку стула. – Ни шабнака не понимаю.
– Что такое? – встрепенулся Гаруспик, явно уверенный в результате и задумавшийся уже о планах на будущий день.
– Вот и я хотел бы понять – что, – Стах потер ладонью щетинистый подбородок. – Я ожидал подобия – не точного, самого собой. Общего. Но здесь...
– Хм... – лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, тем более это не требовало никаких усилий. Артемий снова оттеснил Рубина от микроскопа.
Кровь ярилась и буйствовала под пристальным взглядом объектива.
– Видишь? – хрипло спросил Рубин из-за плеча. – Бактерия так же блокирована антителами, она неактивна, как и в первой пробе. Но в крови Влада и сами антитела, выполнив задачу, оказались связаны. Здесь же они присутствуют еще и в свободной форме. В достаточном количестве, чтобы не считать это случайным отличием.
Гаруспик почесал голову, однако это не очень стимулировало мыслительный процесс.
– Надеюсь, они не причинят вреда организму, мало ли... Давай Спичку смотреть. Если бы знал – зашел бы и к Георгию, я-то думал – все одинаковые будут.
Новое стекло и капля на нем. Лихорадочная, нервная работа пальцев, ловящих резкость, будто нужную волну.
– У Спички то же самое, – Рубин отнял ладонь от верньера, поднял лицо – выражение мучительной, не находящей выхода задумчивости лежало на нем печатью. – Понять бы причину...
– Тая и Спичка мои Приближенные, – с нервным смешком сказал озадаченный Гаруспик. – Но дело вряд ли в этом. Чувствую, настало пора возобновить знакомство с Кларой... Как я понимаю, это означает, что их организм теперь имеет шанс справиться, если вдруг снова?..
Фраза осталось незаконченной и чувствовалось, что Бураху очень не хочется договаривать ее, будто беда, прошедшая было стороной, могла услышать и вернуться.
– Пожалуй... – задумчиво откликнулся Стах и – вскинулся. Сжал зубы. Зажмурился. Стиснул ладонями виски. Словно в голове у него билась мысль – и ей никак нельзя было дать ускользнуть из клетки. – А если... Если эти свободные антитела ввести зараженному?..
Сейчас он казался безумцем. Или гением – что, по сути, не многим лучше.
Идея казалось такой простой, как всякая блестящая идея, что в душе Гаруспика сразу вспыхнул ответный огонек – быстрее, чем уставший разум успел ворочал тяжелые, неповоротливые мысли.
– Или добавить в твириновый настой! – вспомнил он о более привычном способе. И тут же сник. – И что потом, Стах? Разве если после добавки кровь зараженного приобретет те же свойства. Иначе... – Продолжение вновь повисло в воздухе, и после паузы менху устало закончил: – Но попробовать надо.
Пробирки с образцами крови снова легли в сумку, в мягкую, бережную темноту, умеющую хранить такие сокровища. Скомкано кивнул на прощение Рубин, все еще пребывающий во власти лихорадочной задумчивости. Тусклая лампа на миг подсветила клочок города, лежащий за порогом, и оставила Гаруспика наедине с ночью.
Он шел домой – в последние дни лаборатория в заводском цеху стала вторым (если не первым) домом. Он шел домой – и тьма выстилала ему путь.

(с Вуззль; микроскоп текст не набирал)

Бакалавр, Гаруспик. Medice, cura te ipsum
с Хигфом

Казалось, что ночь перед ним расступается, разрывается, как тонкая ткань, напоровшись на бритвенно-острый клюв – как расходятся полы занавеса, приоткрывая тот мир, что находится на сцене.
Но клюв его вовсе не был бритвенно-острым, да и ночь, отступая, не открывала ничего за собой. Может, просто – казалось так из-за маски. Редкие вечерние прохожие шарахались, переходили на другую сторону улицы или вовсе резко разворачивались и скрывались из виду, едва не бегом. Он даже услышал издалека громкий шепот: "Чумной!".
Впрочем, нельзя было сказать, что люди ошибались.
Расчеты бакалавра Данковского оправдались, как ни прискорбно. "Интересно", размышлял он, пробираясь по путям к Заводам, "что бы мне сказал кто-нибудь из Исполнителей, попадись они навстречу?"
Дойдя до уже знакомой двери, Даниил постучал – вполне вероятно, что Бурах (если он вообще там) занят, спит или не желает видеть незваных гостей. Особенно – гостя в таком наряде...
– Войдите, – глухо раздалось изнутри.
Артемий явно еще не ложился спать и, было похоже, только что вернулся к себе. Сейчас хозяин сидел на ящике у перегонного аппарата и заправлял в него травы. Лицо, повернутое к гостю, было бледным, с капельками пота. Завидев гостя, он моргнул, будто подумал, что Данковский – только порождение усталых глаз.
– А, – только и произнес он. – Ну как?
– Живой, как видишь, – сам тому удивляясь, ответил бакалавр и поправил клюв. – Вот, решил – чтобы близко не подходил никто, а заодно и не распространять заразу... Записку мою прочел?
– Да, – кивнул Артемий. – Спасибо очень помогло. Я вот собираюсь сейчас еще такой каши приготовить, как ты вчера... поужинал.
Он встряхнул головой, явно пытаясь сосредоточиться.
– Думаешь, это? – палец показал на маску, – поможет? Чем, собственно?
– Хотя бы держит народ от меня подальше, – ухмылки не было видно за белой тканью, но в голосе чувствовалась она прекрасно. – Только вот практическая польза для меня лично... ах да, я ведь потому и пришел. Задумался, уж не положить ли каких травяных смесей в клюв этот – может, есть что-то, что помогает хоть как. А по травам здешним у нас ты специалист.
Бакалавр развел руками.
Гаруспик долго молчал – рылся в кладовых своей памяти. Давно закрытых и не посещаемых за ненадобностью, но сейчас вдруг востребованных.
– Знаешь, – наконец неторопливо произнес он, – вообще твирь пить надо, по-хорошему. Есть у нас обычаи – пучки трав раскладывать или развешивать в доме у больного, но это так... вспомогательное. Толку – чуть, да ты сам наверняка понимаешь. Я тебе, конечно, такой соберу, но лучше настоя возьми. Только у меня лишних бутылочек нет.
– У меня со спиртом есть... в ней, правда, спирт, – резонно заметил Данковский. – Тебе нужен? Если да, то на здоровье, если нет – вылью, чего жалеть. Твириновый настой от него по крепости недалеко ушел.
Он вытащил из саквояжа бутылочку с плоскими боками и предоставил Бураху разбираться с ней самому. Из рук в руки не передал, хоть и был в перчатках, – поставил на какой-то ящик.
– У меня, представь себе, побывала Клара. Сказала, что ты ее не посылал, хотя я готов был поверить в обратное.
Спирт Гаруспику – который тоже был в перчатках – пригодился сразу же, извергнутый в недра его загадочной перегонной машины, а пузырек он подставил под кран, слегка открутив его. Полилась тонкая темная струйка.
– Клара? Да, ты искал ее... Я не нашел, хотя слышал немало. Ты знаешь, что это она исцелила пять человек?
– Конечно. Она рассказала... даже больше, она и меня пыталась исцелить.
Данковский вздохнул – не получилось скрыть досаду.
– ... однако не вышло. Впрочем, может оно и к лучшему – буду бороться сам.
– Не к лучшему, но бороться надо, – упрямо мотнул головой Гаруспик. Вдруг усталый взгляд снова стал цепким, даже жадным. – Рассказала? Как она это делает, Даниил? Как?
Пожатие плечами было ответом:
– Разве тут поймешь, как именно, если у нее один ответ на все "Я умею творить чудеса"? Но знаешь, я готов ей поверить. Ведь Каин действительно выздоровел после того, как она у него побывала... да ты-то, наверное, получше меня знаешь, что больных в городе поубавилось? Клара просто исцелила их, вот и все. Твоих Приближенных, моих... кроме Марии, – уголок его рта болезненно дернулся. – А потом, по ее же словам, у нее внутри что-то высохло и она больше не может лечить.

------
*врач, исцели себя сам.

Вздох был бы непростительной уступкой отчаянию, потому Гаруспик просто скрипнул зубами, затем хмуро сказал:
– Чудеса – ненадежная материя. Буду искать свой путь.
Подумав, он пододвинул под краник большой бидон, весь в потеках. Жидкость со звоном начала стекать туда, к ней Артемий вылил и то, что набрал для Бакалавра. Затем, сильно хромая, подошел к другому столу, выйдя из поля зрения стоявшего в проходе Даниила. Послышался звон, затем Бурах вернулся и поставил на ящик бутылочку. Рядом легли пучки трав, и Гаруспик отступил.
– Это пей, если как вчера – станет хуже и Песчанка возьмет за горло.
– Спасибо, – Данковский кивнул – даже не кивнул, почти поклонился.
Сложил все в сумку, напомнив себе разобраться с травами сегодня же.
– Кстати, – вспомнил он, – я ведь решил, ну... проверить кровь у Клары, когда она заходила. Мне в чудеса тоже тогда не верилось. К тому же, я всерьез считал и ее – разносчиком болезни.
– Судя по тому, что ты говоришь «считал» – чиста? – поинтересовался Бурах.
– Чиста. И мало того... совершенно обычная девочка. Я, конечно, крови чудотворцев раньше в глаза не видел, но и тут – разницы, как оказалось, никакой, – Даниил наклонил голову, темные глаза за белой маской сверкнули.
Гаруспик кивнул в ответ, и вдруг сказал невпопад, отвечая на то, что прозвучало уже несколько минут назад:
– Больных в городе не стало меньше. На одного выздоровевшего – десятки заразившихся. Здесь живут не только Приближенные...
– Да... – Бакалавр поджал губы, но видно этого не было. – И что самое скверное лично для меня – я бесполезен как врач, при всех моих навыках. Я не могу позволить себе работать с больными, пока сам заражен – даже будь эта бактерия неактивна, – голос звучал, точно надломанный, то и дело показывая острые края-нотки.
– Врач может быть полезен не только этим, – сухо сказал Артемий. – Я, пока шел из Каменного Двора, мимо, через кварталы, то зараженные, то нет – думал. Обычно эпидемия распространяется, как круги по воде. А здесь... никакого смысла. Перебрасывается с одних кварталов на другие, возвращается. Словно ее ветер носит. Искать начальный источник, как мы хотели, наверное, уже поздно и бессмысленно. Но если бы понять, как и почему зараза распространяется...
– Осмотреть зараженные кварталы, – прикинул Данковский. – Расспросить жителей в тех домах, что заколочены. Я бы занялся – прямо завтра. Вряд ли, ой вряд ли это ветер ее носит!.. Но, если честно, я боюсь, чтобы не вышло как в прошлый раз. Искал разносчика, а вышло вон что...
Бакалавр постучал себя по белому матерчатому клюву. В ответ Бурах пожал плечами.
– А теперь-то уж чего бояться – извини, конечно?
– Себе я хуже не сделаю, – признал Даниил, уже не особенно расстраиваясь мыслями о чуме, – а вот кому-нибудь другому – должно быть, могу. Одна надежда на твои снадобья.
Артемия отвлекло особенно громкое бульканье. Он повернулся к аппарату, неловко опершись о больную ногу, покачнулся и не упал, только опершись руками о стол. Похоже, сегодня он ходил много больше, чем следовало бы.
– Смотри сам, – глухо ответил он и, поправив жестяную трубку, вновь развернулся. По лбу стекали капли пота.
Данковский неопределенно повел плечом.
– Чем ты-то здесь занимаешься? Кроме как этими настойками...
– Я ищу панацею от чумы. Потому что простыми отварами можно лишь затянуть агонию.
Еще один вздох, уже невольный, все-таки вырвался из груди столичного доктора.
– Успехи есть?
Пауза была заполнена внимательным, изучающим взглядом. Нет. Нельзя было отпускать усталого, измученного, больного бакалавра без надежды.
– Да. Я знаю, из чего ее делать и надеюсь найти недостающие компоненты.
Данковский поднял сжатый кулак и потряс им в воздухе:
– Здорово! Нет, серьезно, Бурах – вот это настоящий шанс. Если понадобится помощь... знаешь ведь, где искать? Правда, из меня помощник, должно быть, неважнецкий – в твоем-то деле.
Улыбка Гаруспика выглядела вымученной.
– Я запомню. Но, – заговорил он медленно, явно подбирая слова, – это касается Уклада, и тут вмешательство... приезжего может скорее повредить. Понимаешь?
Даниил медленно кивнул.
– Конечно. Я... главное, чтобы все получилось, правильно ведь? Просто буду делать, что смогу. Может, чуть больше...
Он как-то неловко, словно смущаясь, указал в сторону двери:
– Я тогда пойду. Спасибо тебе.
Рука Бураха протянулась вперед, а потом, неловко зависнув, взлетела вверх – будто с самого начала был задуман именно взмах.
– Удачи!

(и Кошка)

Полночь

Гулкое чрево Театра наполняет влажный монотонный шорох – будто и сюда, в святая святых внимательных Масок и замерзших муз, сегодня проник дождь.
Лучи трех прожекторов рыщут по сцене и наконец замирают, выбрав себе жертву по вкусу.
Белый луч цепко держит за плечи куклу в кожаном плаще; бакалавр стоит спиной к залу, и жадный, требовательный взгляд темноты не видит его лица.
Вторая кукла и луч багрянца переплелись в единое целое. Алыми брызгами играет нож в тряпичных руках, алыми сполохами костра ярятся зрачки на криво сшитом лице, алый огонь подсвечивает куклу-гаруспика будто бы не снаружи – изнутри.
Бледный, мертвенно-синий свет поймал куклу-девочку в упругий кокон, она висит в нем безвольно – но нити, не дающие ей повалиться на пол бесформенным тряпьем, дрожат напряжением.
Фигурам наблюдателей – демонов? Демиургов? – не хватило софитов. Их голоса приходят из тьмы.

- Какое стойкое ощущение déjà vu, - хрипло каркает птица-мортус, злоязыкий пересмешник, укрывшийся в дождливой темноте. – Не поручусь за точное повторение деталей, но, похоже, мы уже видели все это? Ярость и решимость во взглядах и жестах, гневные окрики и робко протянутая навстречу рука…
- Договор нужно скрепить кровью, - второй голос кажется ожившим шелестом дождя, отыскавшим слова в океане небесной воды. – Только тогда он вступает в силу, только тогда обретает власть. Доверие, не отмеченное своевременно каплей-печатью, так хрупко… Однако ты ошибся не только в деталях, но и в лицах. Все движется не по кругу – но по спирали.
- Ах да! В прошлый раз шабнак с голыми коленками чуть было не поймал другой. Да и личиной Закона был вдохновлен не этот. Нужно признать, предыдущему комедианту с реквизитом повезло больше. Впрочем, чтобы пугать прохожих на улицах – сгодится и такой. Но что же выходит – по правилу спирали к следующему витку нам нужно ожидать третьего самозванца с маской-клювом на лице? Или лучше сразу сказать – Самозванку?
- Теперь все изменится. Теперь в спектакле появится еще одна фигура, еще одна сила. Ее вектор может превратить спираль в стрелу, летящую к цели.
- Пусть хоть в зигзаг, раз уж сегодня мы говорим метафорами. Но почему я не вижу ее на сцене, этой твоей фигуры?
- Загадка, достойная лучших голов. Ведь тот, кто обладает силой, обычно стремится сразу о ней заявить. Но только тот, кто обладает истинной силой – и умом! – предпочтет какое-то время смотреть и слушать молча.

В шелест бумажных лент – в фальшивую театральную морось – громом врезается раскатистый удар гонга. Темнота еще успевает увидеть, как мешком оседает Самозванка, будто разом обрываются все нити. Как оборачивается бакалавр, прижимая к лицу гротескную маску-клюв. Как подается вперед Гаруспик – словно слышит что-то, не доступное более никому.
Затем вздрагивают, бросая выбранных кукол, лучи прожекторов. Нервными рывками мечутся по сцене – пока в перекрестье белого, синего и красного не возникает неподвижная женщина-шпага. Прямая, строгая, острая. Лучи отскакивают, обрезавшись, и - гаснут. Только шорох дождя из бумаги все звучит и звучит, заполняя собой всё.

Шаг в не-настоящее

Я умирал медленно. Это для тебя все закончилось через двенадцать дней, с двенадцатым ударом часов, отрезавшим твою жизнь от моей смерти. Это ты сказал “я отказываюсь делать выбор”, и сразу стал вне этой кукольной Утопии – вне и над ней. Это ты прошел по двенадцати кругам ада стремительно и покинул их невредимым.
Ты – но не я. Агония длится долго.
Едкий чад чумных костров тонул в небесах, воздух давно уже не пах твирью – только дымом, горьким, как моя память.
Ветер заметал улицы пеплом – рыжим пеплом догорающей осени и черным, перемолотым в огне прахом тех, кого ты привык называть людьми.
Потом костры погасли, задавленные беспросветной моросью – небо не хотело больше дышать этой гарью. Умирай молча, цедило оно холодными губами дождя. Умирай молча, и не смей травить меня своей болью.
Но я не мог – молча. Дома, изуродованные алой плесенью, кричали. Те, что были – сегодня – чисты, оплакивали свое тоскливое вчера и безнадежное завтра. Небо закрывалось свинцовой завесой туч. Небо мечтало оглохнуть.
Я научился бояться. Не чумы, которая держала меня за горло изъязвленными руками. Не черного бездонного зрачка пушки, которая так и не подарила мне избавление. Я боялся крыс. Полчища лоснящихся тварей, вскормленных человечиной, хозяйничали в моем сердце. Выгрызали меня изнутри.
Осень не выдержала первой. Рассыпалась крошевом листьев по лужам, скованным первым ледком; ветер схоронил ее душу среди иссохших трав.
Моих последних умерших некому было оплакать – даже дождь не пришел попрощаться. Колкий снег хлестал навеки застывшие восковые лица.
Небеса вздохнули свободно – я больше не мог кричать. Я захлебывался тишиной.
Агония длится долго.
И прервется, лишь когда за мной придет степь. Прошьет злыми стежками твири замерзшие ладони улиц. Разотрет ветрами стены заколоченных домов – в труху. Топкими болотами перережет стальную артерию рельс. Корнями-шупальцами выпьет Чудо, хранимое Многогранником. Он так и останется стоять – увядшим хрустальным цветком на моей могиле. Надгробием городу, который предали. Городу, который не захотели спасти и поленились – добить.

Гаруспик. День восьмой. Время отдавать долги
(и многоклювыйликий Woozzle)

Колышущаяся завеса сна зияла прорехами. На смену мутным лохмотьям наспех очерченных лиц приходило гулкое беспамятство. Ручейки голосов свивались в мерно гудящее море – чтобы вновь разделиться на глубокие басы и звонкие сопрано. Отчетливо звучащие слова разбивались о пустоту и возрождались вновь, столь же бессмысленные, как и прежде.
Измученный разум выстраивал преграды мыслям, протянутым из дня – и сам же снова и снова пытался их преодолеть.
Серое утро явилось незваным: громыхнуло кулаком в железную дверь, в труху раскрошив остатки сна. Прервать мучительную полуявь было почти блаженством.
Гаруспик проснулся, как хищный зверь – сразу в ясном сознании. По-волчьи стремительно сел, умудрившись даже не потревожить ногу.
– Сейчас!
На этот раз он заперся на время сна и теперь, надев штаны и накинув куртку, аккуратно заковылял к двери.
– Кого там принесло?
Грохот не повторялся. Кто бы ни явился вестником нового дня, ему достало терпения дождаться, когда Бурах, хромая, пересечет клетушку лаборатории, минует полутемный коридор и лязгнет тяжелой задвижкой.
Утро стояло на пороге. Хмурое, осунувшееся утро – у него были высокие кирзовые сапоги, плотный брезентовый плащ и лицо Влада Ольгимского. Харона, вернувшегося с переправы.
– Здорово, – Влад протянул широкую ладонь и шагнул вперед. Уверенно, спокойно и твердо – только пергаментная сухость кожи да впалые щеки сейчас напоминали о том, что этот человек прошелся по самой кромке.
– И тебе, – рукопожатие Гаруспика было коротким, но сильным. – Если подумать, то пожелание здоровья – то, в чем мы все нуждаемся. Заходи.
– Мне уже выдали больше, чем было отмеряно, – усмехнулся Влад. – Время возвращать долги.
Железо за его спиной грохнуло, недвусмысленно повелев утру оставаться снаружи. В убежище Бураха царила полутьма, едва разбавленная дремлющим огнем.
Проснулся только хозяин – ночная дрема еще витала в воздухе, свивалась в углах. Даже его странная аппаратура отдыхала. Скоро ей придется снова давиться дурманом, спиртом и кровью, чтобы сплюнуть настоем. Но чуть позже, есть еще время...
– И какие же? – поинтересовался Артемий, присев на край стола.
Ольгимский кивком указал на перегонный куб, которому уже недолго оставалось спать.
– У тебя же был разговор с инквизитором. Твои настои – те, что позволят людям продержаться чуть дольше. Кто-то должен их разносить по районам. Странно, что мы не додумались до этого сами – раньше. Раз уж того, что есть в аптеках, катастрофически не хватает, грех не воспользоваться даром степи. Уж в твири-то точно недостатка нет, – напряженный взгляд скользнул по охапке сохнущих стеблей. – Или?..
Беспокойным взглядом окинул менху запасы. Конечно, еще далеко не пришло время брать в руки последнюю связку – но все же отчетливо стало понятно, что, даже если считать оставшееся от отца – резерв не беспределен.
– Надо будет – еще попрошу, – махнул рукой он. – Вряд ли в Степи вся твирь вышла, уж Стаматин-то ее побольше моего потребляет, и на весь год хватает. Другое дело, что если я сутками буду сидеть у машины – это мало что изменит.
– Оставлять без присмотра это твое чудовище нельзя? – Влад хмыкнул, отвел взгляд от угловатой конструкции.– Требует внимания, как всякий домашний питомец… – закончил он в пространство.
Артемий покачал головой.
– Увы, надолго не оставишь. Я, конечно, буду делать, сколько смогу и приму твою помощь. Но это против болезни – лишь броня. Даже не панцирь – так, легкая кольчуга. А воин в одной кольчуге, без меча – рано или поздно пропустит удар. И скорее рано.
– Может быть, попросить кого-нибудь приглядеть за изготовлением кольчуг? – в тон откликнулся Ольгимский. – Пока ты ищешь меч.
Простое предложение – но с одной его стороны стояло нарушение традиций, согласно которым не следует показывать лишнее непосвященным; с другой – жизни людей. Несложный выбор, но лишь на первый взгляд. Неизвестно, что упустит другой – и чем это обернется. Да и традиции возникают не на пустом месте. Если подумать – можно проследить их корни, их глубокий и здравый смысл...
– Да, в некоторых случаях это возможно, – отмерил ответ Бурах.
Влад понимающе кивнул.
– Даже если тебе кажется, что ты в силах волочь на себе целый мир – это иллюзия. Самообман. Никто не в силах контролировать все, и уж конечно, никто не властен над временем, – в голосе отчетливо слышалось сожаление. – Вот и подбери себе… кузнеца потолковее. Для некоторых случаев.
Мигнул огонек лампы – не то кивая, не то подвергая сомнению подслушанное. Прошуршало что-то за дверью – то ли шаги, то ли ветер.
– Может, посоветуешь? – не стал откладывать в долгий ящик вопрос Гаруспик.
Минутное раздумье тенью скользнуло по высокому лбу Ольгимского и спряталось в тепло-карей глубине глаз.
– Нет, – он покачал головой – вроде бы виновато и немного скованно. – Кому ты можешь доверить часть своей ноши – решать только тебе. Я бы вызвался, но у меня – другие долги.
– Хорошо, – если разочарование и пыталось отбросить свою тень на лицо Гаруспика, то она была прозрачнее любой вуали. – Только у меня сейчас не очень много, а вот тара неудобная. – Он толкнул ногой стоявший рядом большой бидон – тот откликнулся гулким эхом, покачнулся – явно был далеко не полон. Внутри слабо плеснуло содержимое. – Вот чем бы ты мне очень помог – это если б нашел еще ведер и бутылочек всяких.
– Будет, – коротко откликнулся Влад и, несуетливо сжав тонкую дужку бидона, пошел к выходу.
Раздавать жизнь, взятую взаймы. Возвращать долги сторицей.

Бакалавр. День восьмой. Неотправленные письма.
Первое письмо.

Проснулся он до рассвета - отчего-то не спалось. Проглотил пару иммуников, единственно для того, чтобы увериться - сегодня Чуме его не победить. Травы, отданные Артемием (Даниил сходил с ума, не зная, чем и как вернуть долг), он поместил в кончик клюва своей маски. Клюв немедленно загнулся вниз, еще больше напоминая птичий - страшный, острый, предвещающий беду.
Он лежал на кровати, глядя в обшарпанный, с темными потеками потолок; его мучали мысли, выходить на улицу было еще рано.
Невысказанное давило, мешало дышать.
Крышка гроба, подумал он, вот на что это похоже. Оно отрезает тебя от мира, застит глаза, пугает обреченностью.
Будь он кем-нибудь другим (да вот хотя бы - тем же бакалавром Данковским, только неделю назад!), напился бы пьяным и забыл тоску.
А тут - не забудешь ее, не зальешь твирином.
Он решил написать ей письмо.
Не тоске, конечно.

"Еще одна причина, по которой я не отправлю это письмо - внезапно просыпающееся во мне в минуты волнения косноязычие, необоримое и чрезвычайно острое, острее приступа любой болезни.
Связно излагать свои мысли, складывая их в словесные конструкции, легкие и ясные, я, кажется, разучился совсем. Если бы ты только знала... вот, к примеру, сейчас - я не знаю, как к тебе обратиться. Я начал с совершеннейшей ерунды, с первого, что пришло в голову, не заботясь о последовательности мысли. Но дойдя до этой строки, понимаю, что начал я именно так просто потому, что не знал, как назвать тебя.
Ты ведь не хуже меня знаешь все эти: "Уважаемая", "Дорогая", или того хуже, "Любезная". Что, кстати, весьма близко по смыслу к "любимой", но...
Если я когда-нибудь заслужу право так назвать тебя - не в письме, но с глазу на глаз, и не боясь при этом выглядеть законченным идиотом, вероятно, это и будет счастьем.
Совершенно другая проблема в том, что для того, чтоб оказаться с тобою с глазу на глаз, нужно поправиться. Кажется, нам обоим. Звучит (то есть выглядит), как дурацкая шутка; сама знаешь, в этом нет ничего смешного.
Я вспоминал сегодня о том, как... нет, об этом не стоит даже на бумаге, даже наедине с собой. Я скажу так - "Я вспоминал тебя". Вспоминал, какая ты, неразгаданная загадка, капелька янтаря с радужнокрылым насекомым внутри, горный хрусталь... Я отравил; я испортил; я принес болезнь. Меня выворачивает от этого наизнанку, как только я подумаю, что то высочайшее, дарованное неведомо какой высшей силой из-за меня превратилось в мерзкое...
Нет. Не могу.
Я надеюсь, что тебе хватит лекарств. На первое время. Я достану еще, если смогу, я заплачу любую цену (хотя и за этот раз - какая же дрянь! - стоило бы расплатиться вдесятеро), я хочу - на самом-то деле, только сегодня понял это, - чтобы у тебя и твоего Города все было хорошо. Неважно, со мной или без меня. Я уже натворил тут столько, что...
Столько многоточий на одно письмо. Жалкий бумажный лист, выдранный из записной книжки.
Отправь я его каким-нибудь способом - передав с кем-то, сунув в щель под твоей дверью, бросив на пороге, - смогла бы ты разобрать этот почерк? Я пишу слишком быстро. Потому что, должно быть, волнуюсь. Мысли растрепались окончательно, связываются друг с другом совсем скверно.
Может быть, однажды я наберусь смелости и...
Но не сейчас".

Письмо он перечитал - и разорвал на кусочки.

Бакалавр. На костёр.
(с Кошкой. В плаще и в клюве)

Свеча истекла восковыми слезами и умерла, оставив Данковского в одиночестве. В одиночестве, но не в темноте – туманное утро, что уже ползло по городу, пробивалось сквозь ветхую занавесь, грубыми тенями обводило контуры мебели, высветляло клочки бумаги, рассыпанные по столу.
Затем явился ветер. Стукнулся в стекло, пробуя на прочность, и усвистал подбирать хвосты по улицам – чтобы обрушиться в полную силу. Жалобно звякнул разболтанный шпингалет, яростно громыхнула распахнувшаяся фрамуга, снежными хлопьями взвились обрывки письма. Ветер зачерпнул их горстью и унес за собой, мешая написанные чернилами слова с желтой хрупкостью падающих листьев. Оставив взамен украденных обрывков - голоса.
- Точно тебе говорю! – взбудоражено и оглушительно-звонко, как умеют только сорванцы с вечно ободранными коленками, шептал кто-то под окнами. – Шабнак, говорят, девчонкой прикинулась – шарфик, шапочка, губки бантиком… Но наших-то не проведешь! Все равно поймали и жечь повели!
- Да враки все, - громко фыркнул в ответ голос, истекающий насмешливым недоверием. – Давеча вон тоже на весь город шуму было – и что? Только забор у Костного столба поломали, а шабнак-то никакой и не было!
- Ну и как хочешь! – рассердился первый.- Беги домой к мамочке, а я на пустырь пойду, и сам все увижу – шабнак там или не шабнак. Грызи потом локти, что самое интересное пропустил.
Ветер рассыпал по тротуару звучное щелканье подошв, оставив возле дома лишь одинокое, чуточку разочарованное сопение.
Разговор насторожил, оставив на недопитом донышке души что-то холодное и липкое. Бакалавр подошел к раскрытому окну - ветер неласково запустил длинные пальцы ему в волосы, заставляя их открыть высокий лоб и сведенные к переносице брови.
Даниил выглянул наружу - стоишь ли? ушел?
"Шабнак.... девчонкой..."
Мальчишка был здесь. Маленький, тощий, белобрысый – он смотрел вслед убегающему товарищу, и на лице его читалось многое. Сомнение. Интерес. Досада.
Однако же он был не настолько погружен в свои мысли, чтобы не заметить, что на сцене появилось новое действующее лицо. Неохотно, насуплено он перевел взгляд на Бакалавра – чего, мол? В глазах все еще читалось раздумье – бежать следом?.. Топать домой? Или, может, пойти полазить по Лестнице, благо до нее совсем недалеко?..
- Эй, парень, - позвал Данковский, поймав взгляд мальца. - Чего ты там про шабнак говорил, не расскажешь ли?
- То не я говорил, а Рафа, - ворчливо откликнулся тот, снова бросив взгляд на дорогу – уже опустевшую. – Поймали, говорят, и жечь будут. На Пустыре костного столба, как положено. А вы если подслушивали – чего спрашиваете?
Даниил хмыкнул.
- Да я думал, ты знаешь - как поймали, когда... жечь только будут, а? Не успели еще?
- Не, только-только поймали на рассвете, Рафа сказал. В дом какой-то забралась – а тут ее и хвать! Я вот думаю - вранье все это, небось? Про шабнак-то? Чего бы ей поутру по чужим домам шастать, когда вся ночь была – гуляй, не стесняйся…
- Молодец, верно мыслишь, - вроде и похвалил его бакалавр, но с таким задумчивым, почти настороженным лицом, что странно было от такой похвалы. - Где этот ваш пустырь? Который со столбом?
-Так в Кожевенном же, - мальчишка явно дивился – взрослый, солидный дядька, а простых вещей не знает. – Если через Дубильщиков идти, то от Верб – сначала прямо в сторону Термитника, а потом в подворотню нырнуть.. Что, тоже посмотреть хотите?
- Еще как хочу, - честно сказал Данковский. - Погоди-ка, там дом Исидора Бураха ведь неподалеку, так?
Рука сама нашла белую маску на тумбе.
- А, ну раз вы это знаете – тогда легко найдете. Там совсем рядом! А я не пойду... – мальчик снова насупился. – Шабнак там или не шабнак. Не хочу я смотреть, как девчонку жечь станут, - он резко вскинул лицо, будто ожидая насмешки и готовясь ее принять с достоинством.
Данковский впервые за всю беседу посмотрел на паренька серьезно.
- А мы еще посмотрим, станут или нет, - короткая, быстрая усмешка взрезала лицо.
Отступив от окна, он закрыл его, прекрасно зная, впрочем, что сильному порыву ветра это не помешает погулять по комнате.
Надел маску (в лицо пахнуло горькими степными травами) и спустился вниз, считая шаги по скрипучей лестнице.
На пороге ждал новый день. Промозглый, дождливый и вялый, но совершенно обыденный. Улицы, по которым шел Бакалавр, казалось, не помнили о том, что в городе бушует чума. Редкие люди с сонными лицами, запах прелой травы, опавшие листья на мостовых – желтое на сером, и никакого кроваво-алого в гамме. Эти дома алая плесень пощадила – сегодня. Завтра все изменится.
Он двигался быстрым шагом, боясь не успеть. Радовался, что дорога была знакомой - до определенного момента, слушал, как бьют каблуки о влажную мостовую. Щурился на мир через прорези страшной маски, сжимал кулаки в карманах до боли.
Даже если это не Клара... Такого нельзя было допустить.
Бакалавр не знал, как собирается помешать. Но он просто должен был попытаться!
Шум он услышал, еще не дойдя до дома Бураха, и дальше гомон человеческой толпы вел его не хуже путеводной нити. Или – путеводной струны, дрожащей от напряжения и звучащей все громче, громче, громче. «Шабнак! Проклятая! Ведьма!» - слова человеческого языка свивались в гулкое пчелиное гудение. Пусть. Все лучше, чем ниточка дыма, ведущая к уже свершившемуся.
Мимо домов, вдоль забора, по узкому вытоптанному проходу – на пустырь, посреди которого прямо из земли рос гигантский, заостренный, отполированный временем рог и стражами возвышались серые валуны. Люди на пустыре (глаз успел отметить – много!) были испуганны и оттого злы; в чьих-то цепких руках билась девушка – не Клара. Такая же чумазая, такая же неприкаянная, даже издали видно – такая же замерзшая. Но другая.
Шаг его едва не перешел на бег.
- Именем Властей, - крикнул Данковский, подходя ближе и вытянув руку перед собой, - прекратить самосуд!
Его заметили. Даже говори он шепотом – незамеченным бы остаться не пришлось. Слишком неуместным, слишком чуждым было здесь, в этом гудящем рое, обращение к Властям. За ту неделю, что минула с начала эпидемии, многие успели поверить, что нет иной власти помимо чумы.

(с Вуззль - что примечательно, в том же.))

Взгляды жгли каленым железом. Пробивали насквозь и щегольской кожаный плащ и уродливую, криво скроенную маску.
- А ты кто таков? – хрипло выплюнул кто-то, чьего лица Даннил не разглядел за стеной других лиц.
- Врач. Бакалавр Данковский, прибыл в город на прошлой неделе. Представитель дома Георгия и Виктора Каиных, если вам любопытно, - он сказал это не без задней мысли, но при этом будучи полностью уверенным в своих словах. - И не припомню, чтобы я переходил с вами на "ты"... Что здесь творится?
Голос его был резким - настолько, что об него можно было пораниться.
По пустырю, заполненному людьми, волной прошелся шепот. Встать на пути у влиятельных Каинов - не каждому по нутру. Самые робкие и расчетливые спешили незаметно ускользнуть с пустыря – благо жутковатая фигура пришлого загораживала лишь один выход, второй же оставался свободен.
Были и те, кому громкие имена – все равно что розовый цвет плаща-капоте для разъяренного быка. Они сдвинулись плотнее, закрывая от Данковского свою добычу – скрученную девчонку-шабнак.
- Врач, - хмыкнул бугай с блеклыми глазами навыкате, изучая Бакалавра очень знакомым взглядом. Так – совсем недавно – на него смотрели бандиты Грифа. – Экое ты страшилище на морду натянул, врач. Чумы боишься, поди?
- Вы совершенно правы, - усмешку под маской разглядеть было невозможно, но вот услышать - более чем вероятно. - А теперь, не соблаговолите ли наконец объяснить, что - здесь - происходит?
Скрипнула кожа перчаток, натянувшись на сжатых кулаках.
- Шабнак жжем, - бугай пожал плечами, тон его был наигранно будничным. - Полезное дело делаем, проходи, не мешай, а не то… - бесцветные глаза угрожающе сузились.
- А не то что? - живо поинтересовался Данковский. - Я не люблю угрозы. Кстати, об угрозах - вы серьезно полагаете, что сжечь шабнак, будь эта девчушка действительно ею, является решением проблемы? Сдается мне, вы сделаете себе только хуже. Если только не уверены, что демон, которому в скорости грозит костер, абсолютно...
Он позволил себе наклонить голову, чуть приподняв подбородок - так, чтобы улыбка все-таки стала видна.
- ...безобиден?
Секундный испуг отпечатался пощечиной на бычьем лице здоровяка. Бакалавру удалось испугать его – нет, всех их.
И это было ошибкой. Испуганная крыса стократ злее; люди, что здесь остались, в этом были крысам сродни. Страх сплотил их, сделал стеной, грозно качнувшейся навстречу Данквовскому – растоптать, смять, прогнать прочь чужака, дерзнувшего тронуть запретные нити, заставившего их вздрогнуть, унизившего их. И этого унижения они простить не могли.
- А ты защитничек, значит? – прошипел кто-то, и взгляд каждого – каждого! – отразил эти же слова. – Убирайся!
Потом был короткий свист – и камень, слабо чиркнувший по плечу.
Даниил сделал шаг назад, поднимая руки.
- Я не собирался ее защищать! - воскликнул он. - Я собирался предложить сделку!
Настороженное молчаливое внимание в ответ – но следующий камень уже занесен для броска. И ладно бы только один…
- Если вы отвечаете на мои вопросы и ответы удовлетворяют меня как ученого, я ухожу, - быстро проговорил он. - И об этом случае никто из представителей главенствующих домов не узнает. Если же у меня остаются сомнения, я буду вынужден забрать... демоницу с собой, чтобы исследовать ее кровь. Окажись она настоящей, она будет уничтожена. окажись она невиновной, об этом случае, тем не менее, опять-таки никто не узнает. Но если вы продолжите оказывать сопротивление... - он сделал еще шаг назад, к тому проходу, которым явился, - я вернусь с патрульными.
Внутри натягивалась струна. Натягивалась, готовясь лопнуть.
И, отзываясь на его напряжение, вибрировала другая струна – струна людей, что стояли напротив. Скрученная из пары десятков тонких струнок, дрожащих яростью, но еще и испугом. Струнки не хотели вопросов. Струнки хотели огня. Но какая-то из них оборвалась, породив звук:
- И что за вопросы?
Остальные откликнулись гулом.
- Почему вы сочли виновной эту девушку? - без обиняков спросил Данковский.
Не спеша, однако, опускать руки и расслабляться. Опасность была рядом - бродила кругами, заглядывала время от времени в глаза: "Страшшшно?.."
Человеческая волна замешкалась лишь на миг – а затем обрушилась выкриками.
- Да она в мой дом залезла, ведьма! А кошка как на нее шипела – на живую девку нипочем бы так не взъелась!
- И колени у нее в глине! Сразу видать – только из земли поднялась.
- И холодная, как смерть! И огня боится!
- Минутку, - прервал поток обвинений бакалавр, - а что она делала в доме? Что именно?
Глаза искали первого заговорившего.
- Да одно у них на уме, - невзрачный мужичок в кепке, сдвинутой на затылок, злобно оглянулся на девчонку (та давно обвисла в руках палачей и лишь вздрагивала от холода и страха). – Уморить хотела, чего ж еще. Вот так проснешься утром… - он смолк, сделался сер лицом, очевидно, представляя варианты пробуждения, и вдруг закончил неожиданно: А может, и вовсе не проснешься.
- Нет, вы не поняли, - Даниил едва сдержал вздох раздражения. - Быть может, она прикасалась к вам? Проводила руками по стенам, от чего на них вырастали кровавые цветы? Плевала в молоко, на худой конец?!
И добавил:
- Видимо, нет, раз уж вы проснулись. И сразу решили ее схватить?
- Так ведь сразу же видно… - уверенности в своей правоте у мужичка не убавилось – это читалось по лицу, но что возразить чужаку, он не знал. Велика ли победа – в былые времена в споре с Данковским собирали аргументы, будто разбежавшиеся бусины, куда более зубастые ораторы.
Люди вокруг настороженно переглядывались – они уже чувствовали, что их провели. Что этот клювастый демон в змеиной коже вывернет любое слово наизнанку, докажет, что черное – это белое, а шабнак – на самом деле невинная овечка. Но ведь черное - это черное?!
- Да чего с ним разговаривать? – гаркнули слева. – Видишь же, за шабнак дружок пришел. Тоже небось глиняный!
Струны, жаждущие огня, взорвались. Град камней еще не обрушился на Данковского, злой костер не заплясал над хворостом у торчащего из земли рога – но воздух вокруг распух предвкушением крови.
Когда казалось, что ничего уже не избежать, ничего не решить словами, женский голос ледяной отточенной кромкой взрезал человеческий гул.
- Прекратить! - коротко приказали из-за спины Данковского.
Тишина застыла треснувшим стеклом.

Гаруспик. К вратам Боен

По невесть какому движению души сегодня казалось, что все помещение напоминает – спеши. Или просто – уходи. Странная атмосфера царила под дощатым перекрытием. В него вгрызались куски колючей проволоки – шабнак знает, зачем и куда она тянулась. Трубы выходили из стен и входили обратно, не ответвляясь здесь. На полу валялись неубранные за нехваткой времени доски.
Здесь не задерживаются – говорили стены. Все здесь временно – скрипел пол. Не убежище – проходной двор – шипело в трубах. Будто лаборатория задалась целью окружить неуютом, побыстрее прогнать на улицу, к чуме, вслед за Хароном.
– Подожди, – глухо сказал Бурах. – Скоро уйду.
Усмехнулся невесело:
– Что бы сказал ойнон – со стенами разговариваю...
Но прежде нужно было проверить озарение Стаха. Разбудить огромные баки перегонного аппарата и маленький – словно ребенок по сравнению с ними – бачок для изготовления мертвой каши. Тот растопырился на столе, почему-то напомнив Артемию микроскоп.
Он же весь настой отдал Владу! Ладно, сейчас начнет сочиться новый, превращая дар Степи в целебную – хотя безвредную ли? – жидкость, а пока нужно заняться подготовкой.
Он выставил пробы крови Приближенных и части тела Симона. Сейчас Артемий старался относиться к этому, как мясник к своей работе, как должен хирург с дипломом относиться к операциям. Вот только врачам в университете не советовали оперировать близких...
Встряхнул головой.
Итак, ингредиенты, которые надо еще куда-то разливать. Пора грабить аптеку – усмехнулся он. Забирать пустые бутылочки. Кстати!.. Менху поморщился, но что делать? Опираясь на палку, он проковылял во двор и отодвинул крышку с мусорного бака. Воистину пути пьяниц не ведает никто, если даже здесь, возле уединенного корпуса, нашлось четыре пустых бутылки из-под твирина, которые Артемий выудил на поверхность. Вернувшись, он тщательно промыл их внутри и снаружи начавшим тихо капать настоем.
Кусочек сердца Симона – какое-то странное подобие... нет, не жизни, а не-смерти еще теплится в нем, иначе ткань бы уже начала разлагаться. Кровь Таи, Спички и – для контроля – Влада. Четыре бутылочки. Много? Мало? Достаточно? Только чума может ответить, чума да Бос Турох – но он никогда не говорит прямо, заставляя выискивать нить правды в узлах ложных линий, в мимолетных знамениях.
Пусть настаивается, а теперь надо перекусить на дорогу. Гаруспик подошел к полке возле лежака и... выругался. Оказывается, сам не заметив, он доел последние запасы еще вчера, и теперь придется потуже затянуть пояс, чтоб не так ощущать, как подводит живот голод. Хорошо, что у него есть с собой немного денег. Немного – самое точное слово по нынешним ценам. Способ добычи средств к существованию – торговля твириновыми настоями, Бурах и Ко...
Снова кривая усмешка. Когда ему в последний раз удавалась шутка без горечи?
Ну что же ты? Здесь не задерживаются – напоминал бульканье перегонного аппарата, вступившего в сговор со стенами.
Но потребовалось еще больше получаса, чтобы Артемий покинул лабораторию и принялся карабкаться на железнодорожную насыпь. Привычные места заняли нож и револьвер, в сумке при резких движениях тихо позвякивали монеты и бутылки. Спустившись и с облегчением вздохнув, он наискосок прошел подальше от Ямы, где концентрированная смерть, казалось, осела кристаллами, выделившись в чистом виде.
Стиснутый кладбищем, железной дорогой и домами, оскверненный общей могилой – этот участок уже не был Степью в полной мире. И все же здесь еще была слышна тихая песня ковыля – отголосок бескрайней свободы. В городе, возникшем из Степи, родившемся на крови многочисленных стад – многие научились бояться своей прародины. Не любили покидать город, пугали детей шабнак и боялись сами. Да, снаружи тоже есть свои страхи – но не больше, чем таится между сложенными из хмурых камней домами. И Гаруспик был убежден – нынешняя погибель рождена не в просторах трав, она – не угроза извне. Нет, что-то в городе породило, разбудило, призвало ее. Что-то или, скорее, кто-то. Он, как обычно, не мог объяснить последнюю мысль.
Артемий с детства любил бывать в Степи с отцом, ночевать у костра или в палатке. Запоминать вид и запах трав и слушать долгие истории под треск огня. Смотреть вверх и представлять, что он стоит на небе, а таким, далеко вверху, черная равнина, дышащая своими травами, с яркими цветами, которые видны сквозь бездну ночи. Как ни странно для мальчишки – любил даже спокойную неторопливость, внушаемую поросшей ковылем и твирью простором. Степь давала ощущения вечности. Незыблемости бытия.
Да и сейчас помогала неблагодарному городу соками твири.
У забора, где он еще раньше приметил пролом. Бурах обернулся, вздохнул, затем лицо стало жестким, и он нырнул внутрь. Навстречу чуме, которую было видно даже сквозь щель. Навстречу стону, который, казалось, издавали не люди, а дома – так прочно он поселился здесь, таким монотонным был. Навстречу бурым печатям злых узоров на стенах. Навстречу дышащему болезнью воздуху.
Нож в руках не пугал больных – казалось, многие из них готовы были раскрыть навстречу служителю свои грудные клетки, чтоб избавиться от продлевающего мучения стука сердца. Он старался ступать тихо, не обращать на себя внимания этих людей – благо мешковина позволяла им смотреть только перед собой. Один раз его чуть не загнали в угол, с двух сторон глядели внимательные, просящие глаза, и пришлось заскочить в дверь. Внутрь никто не последовал, но он сам недолго смог простоять здесь. Если снаружи были алые цветы, то на внутренней стороне стен разрослись сплошной сетью их черные корни. Казалось, с каждым выдохом истекает немного жизни, и с каждым вдохом – возвращается немного смерти.
Не выдержав, Артемий опять распахнул дверь. Ему, менху, хирургу, Потрошителю – было страшно. Не обнаружив никого рядом, он поспешно заковылял дальше, стараясь даже дышать неглубоко – будто бы эта смешная предосторожность могла чем-то помочь... И, покинув Сырые Застройки, сумел не позволить себе облегченно выдохнуть и привалиться к чистой стене Боен.
А ведь он мог спасти кого-то из этих людей благодаря тому, что было в бутылочках. Может, одного. Может, двух или трех. Или четверых. Мог – и прошел мимо. Врач. Менху. Конечно, эксперимент надо проводить возле микроскопа, чтобы проконтролировать его результаты, и не на улице в зараженном квартале, и это чтобы победить болезнь, а истратив бутылочку на одного, он не сможет помочь другому – но это мало помогало избавиться от чувства вины.
Голод он утолил, зайдя в лавку и купив кусок вяленого мяса и хлеба. С наслаждением впился в мясо зубами, а хлеб оставил на потом. Вряд ли тот мог стать еще тверже, им и так вполне можно было прихлопнуть наглую крысу.
Ступив наконец на вымощенный досками – не хватило камня, не успели, не захотели? – проход в Термитник и дальше – в Бойни, Артемий не испытал желанного облегчения. Новые сомнения нахлынули на него. Успела ли Аглая Лилич открыть для него путь? Да и вообще – под силу ли это инквизитору? Уклад далеко не всегда желал подчиняться какому-либо закону, кроме собственного, а уж в пещерах и переходах каменной громады не было иного слова, кроме слова Старшины.
Там, в Соборе, который гулкой музыкой наполняла уверенность этой натянутой, как струна, женщины – он был почти уверен в ее успехе. Но не здесь и не сейчас. Дорожка сделала поворот – и взгляду открылся вход в Бойни.

Гаруспик. Голоса Боен
(изучали степное наречие с Хигфом)

Проход, стиснутый с двух сторон корпусами Термитника, вел в густую, неразбавленную темноту. Серый день остался за спиной: сначала грубым полотном, отмеченным цветами камня и травы, затем светлым лоскутком без рисунка и наконец – холодным маяком для того, кто ищет возвращения. Гаруспик – не искал.
Дыхание мешалось с сырым воздухом, тщетно пытаясь согреть его собой. Неровные шаги падали во мрак; дробные отзвуки убегали вперед, звонко оповещая – дорога чиста. Пока не разбились о вставшую на пути преграду.
Тяжелые врата, что надежно хранили Бойни от незваных гостей, не дрогнули под кулаком Артемия, но откликнулись раскатистым грохотом, а затем – голосом с той стороны.
– Нэрлэхэ.*
Гортанное степное наречие отозвалось в жилах вибрирующим эхом. Напомнило – Уклад жив.
Не тот, что растекся по городу сотнями отчаявшихся людей, а иной: древний, как земля и прочный, как камень. Говорящий на языке Степи, последний отзвук которого затих в ушах больше десяти лет назад. Он слышаля все реже – даже Черви между собой иногда говорили речью тех, кто построил город и провел артерию рельсов. И все же сейчас он звучал – не в ритуале, а в простом вопросе.
– Я Служитель из рода Бурахов, – слова вслед за рукой ударились в стальные створки.
Врата впитали ответ до последнего гаснущего звука и вернули – лязгом засова. В приоткрывшийся раствор плеснуло отблеском огня.
– Чамд зэвшээрэх орох, – лицо мясника, впустившего Гаруспика, не отражало никаких эмоций и казалось застывшей маской, лишь пляшущие отсветы факела перебирали тени на широких скулах.
Артемий кивнул ему. На лице не было ни улыбки, ни напряжения – никто б не сказал, что недавно он сомневался в том, что сможет войти.
– Мэндлэх, – припомнил он. – Мне нужен Старшина Оюн.
– Тэнд.
Скуластый мясник кивком указал на единственный проход, ведущий от ворот, и отвернулся. Тому, кто пришел сюда – не назначают провожатых. Предложить провести по лабиринтам Боен Служителя, менху – это ли не оскорбление? Знающий линии отыщет и линию пути.
Вокруг Артемия поднялись своды, сравнимые по высоте с собором. Только здесь не было колонн, равномерно распределяющих между собой нагрузку. Колоссальная мощь опор заменяла расчет. Свет негусто расположенных факелов рассеивался и отражался мелкими вкраплениями кварца – каменные стены здесь дышали рассеянным светом. И все же величественная мрачность осеняла не только внешний, но и внутренний облик Боен.
Он был здесь впервые в жизни. Жаль. Может быть, отец считал, что еще не наступил нужный день, а может, просто не успел – кто теперь скажет?
Гаруспик ступал тяжело, лыжная палка, странная и привычная, отстукивала неловкий ритм. Вокруг сновали мясники и одонги, лишь изредка задевая пришельца равнодушным взглядом. По каким делам они идут сейчас, когда босы упокоились в Степи? Торопятся – значит, Уклад жив. Уклад – жив? Или это предсмертные вздохи?! Когда человек уже умирает и нечего нельзя сделать – легкие еще продолжают втягивать и выталкивать воздух, а сердце – биться. Тук, тук, тук...
Он шел вперед, то и дела поворачивая там, где были повороты, доверяясь более интуиции и судьбе, чем попыткам высчитать путь. Пересек большую пещеру, где мостки перекрывали огромную нишу, а другие – вели наверх. Будто бы этот зал предназначался для того, чтобы уложить тушу огромного быка и потом взбираться на нее и отрезать кусочки... Но нет, это все фантазии – тогда проходы должны быть шире.
Не спрашивать, то и дело замирая, чтоб идти туда, куда ведет линия. Не сворачивать в боковые узкие тоннели. Тук, тук... По дереву гулко, раскатисто. По камню глухо, замирая.
И непрестанно его сопровождали скорбные голоса босов. Словно сам камень за века пропитался тоскливым мычанием, болью, истекающей из раскрытых жил – и теперь исторгал его, заполняя пустоту загонов. Или перекликаясь с глупым молодняком, не принесенным в жертву чуме – в обход приказа.
Бойни вели Гаруспика дальше. Очередной поворот, расчерченный на светлое и темное закрепленным в стену факелом, открыл перед ним пещеру – резким обрывом линии. Точкой, завершающей путь, был алтарь, сложенный из отесанных, тщательно подогнанных камней; череп исполинского быка, венчающий изогнутые колонны, немо приветствовал Служителя. В темных провалах глаз чудилось понимание.
Иначе смотрел человек, стоявший возле алтаря. Настороженно смотрел, жестко – словно заранее не верил тому, что скажет явившийся извне.
Он был огромен – точно не ниже здоровяка Стаха – а может быть, и выше. Мышцы, игравшие на обнаженных руках, казались совершенно не человеческими, исполненными древней силы – как эти своды, как эти стены. Такой мог испугать, даже не будь пронзительного, недоброжелательного взгляда светлых глаз. Не выцветших – скорее пылающих.
Он выглядел незыблемым, как сам Уклад.
– Гаруспик Артемий Бурах приветствует Старшину Боен, – торжественно произнес Артемий.
Наверное, есть другая, точная ритуальная форма... А, и шабнак с ней!
– Старший – так ты должен называть меня. С чем пришел, Кровный? С чем пришел ты, выросший вдали от Уклада, чуждый ему? – недоверия в глазах Оюна не убавилось ни на йоту.
– С вопросом... Старший, – пауза получилась короткой, но густой и темной, как капля крови. – С тем же вопросом, с каким приходил мой отец пять лет назад, когда Песчанка впервые набросилась на город.
– Разве есть у тебя право задавать здесь вопросы? – Оюн по-бычьи наклонил голову, мощная шея набухла жилами. – И ждать на них ответа – сейчас, когда ты ничем не доказал, что достоин? Имя достается сыну от отца по крови, знание – по прилежанию, но это еще не все наследие.
Нет, он определенно был выше Стаха. И готовности помочь в общем деле, которая была в Рубине, не чувствовалось.
– Чего же еще тебе нужно, кроме крови и знания, Старший? – вскинутое вверх лицо Гаруспика, напротив, было слишком спокойным для того, чтобы это спокойствие было истинным. – Мать признала меня.
– Степь не признала тебя, – голос скользнул по пещере холодом. – Истинный ли ты менху, ответит только Мать Бодхо. Можно выучить линии тела, но линии земли – нужно чувствовать. Ступай на восход от Кургана Раги, отыщешь урочище в гранитном кольце. Раскрой землю – и если Степь признает тебя, принеси мне знак. Я сказал.
Противоположные чувства столкнулись в душе Артемия, словно два упершихся рогами быка. Нетерпение, вызванное тихим шорохом уходящего времени на краю сознания, соединилось с гневом на того, кто не хочет признавать его частью Уклада. Но победило другое – воспоминание о том, как он отодвигает в сторону Данковского, чтобы раскрыть тело, ибо не должно чужаку здесь браться за нож, распахивая тело миру.
– Да будет так, Старший, – глухо и отчетливо произнес Бурах – будто слова ритуала. – Жди. Я приду.
Он не склонил голову – просто перестал откидывать ее назад, что делал, чтобы смотреть в лицо Оюну. Повернулся и медленно, чтоб не так видна была хромота, покинул пещеру.

--------------------------
* Нэрлэхэ – назовись
Чамд зэвшээрэх орох – тебе дозволено войти
Мэндлэх – приветствую
Тэнд – там

Гаруспик. Прямой путь
(и брели по Степи с Вуззль)

И вновь потянулись каменные тоннели, слишком огромные для людей. Вспомнились слышанные в каком-то кабаке Столицы слова случайного собутыльника, утверждавшего, что он поэт.
Артемий (тогда еще не Гаруспик) не узнал его имени, не узнал, правда ли он поэт, и какой – настоящий или накропавший пару не очень корявых стишат во второсортную газетенку. Кто ж его привел... Кто-то из приятелей-студентов. Нет, все уже были недостаточно трезвы, чтобы придавать значения, кто есть кто за столом, и откуда взялся. Так вот, этот человек говорил: архитектура – это застывшая музыка. И утверждал, что это шаблон, который стыдно даже вставлять в стихи, а он вставляет, потому что не хватает таланта на свое. Но ему хотя бы стыдно, в отличие от некоторых коллег.
Тогда Бурах только засмеялся и заговорил о чем-то своем, но сейчас вдруг ощутил, что в городе ему все чаще мерещится, будто он слышит странные мелодии там, где их не может петь ветер или выстукивать вода. Мощные своды Боен отзывались громким, гулким эхом далеких барабанов – тех, на которых любят играть степняки. Монотонным и непрекращающимся гулом. И это никак не было связано с настоящими звуками...
Ему не хотелось лишний раз идти через Сырые Застройки, да и вновь пить настой – тоже. Твирь иногда давала о себе знать отзывалась легким покалыванием в животе, напоминая, что даже относительная защита не дается даром.
Гаруспик вспомнил о Вратах Скорби, через которые по канатной дороге на Станцию переправлялись туши. Войти в них – значило идти против течения смерти. Лишиться защиты Боса Туроха и открыть себя для Суок. А безумцам, которые осмелились бы нарушить строжайший запрет, путь преграждали тяжелые створки, которые никогда не открывались на стук снаружи.
Но для тех, кто хотел выйти – никаких препятствий не было. Прикинув направление, Артемий свернул за двумя огромными камнями в проход, который, по его прикидкам, вел в нужную сторону. Он не был уверен в своей правоте – слишком много поворотов... И обрадовался, наткнувшись на рельсы, которые вели наружу. Ох и намучились же при их прокладке – но запрет соблюли, хотя путь все равно стоял заброшенным – старая канатка оказалась проще и дешевле.
Он сам отодвинул засов – одонг, стоявший рядом, не сделал ни одного движения. Лишь потом, когда служитель вышел – лязгнуло, становясь на место, железо за спиной. Бурах оглянулся. Врата, нарочито лишенные даже подобия окошка, абсолютно гладкие снаружи. Глухие в полном смысле слова.
Здесь, снаружи, вновь шел дождь, изредка громыхал гром, сверкала молния – и все же это не было той яростной, сокрушающей грозой, после которой наступает облегчение. Лишь сердитое ворчание неба, застланного потрепанным серым ковром.
Менху уже почти перестал замечать холодные струи – так часто он намокал и высыхал. Идти здесь было сложнее – палка, заменявшая трость, то и дело уходила во влажную землю. Проклиная Грифа и все его бандитское отродья, место которому лишь в бычьем навозе, Артемий побрел мимо загородки к кургану. Канатная дорога тянулась справа провисшим нервом. Нервом Боен, что совсем недавно жил движением, отзываясь упругой силой на касания мозолистых рук.
Мокрые стебли трав стегали закованные в высокие ботинки щиколотки, но не оставляли на прочной коже следа – лишь размывали капли, оброненные дождем.
Ветер бился за пазухой. Здесь он был совсем не тот, что в городе – словно каменные стены, пытаясь лишить свободы, заставляли его быть резче, злее, отчаяннее. В степи всё было иначе. За неукротимой, не знающей преград силой звучал страх одиночества и горечь вечной осени. Ветер был рад Артемию – и грелся его сердцем.
Горящие огни Кургана Раги, что звали из мороси бледным маяком, остались позади. Теперь нужно было идти, следуя лишь туманному указанию Старшины – на восход. Да еще верить собственному чутью, что ведет в степи любого из детей Бодхо.
Линии натянулись нитями. Нитями дождя и трав. Нитями неба и земли. Нитями ветра, спрятавшегося за ворот. Нитями долга.
Нитями прямого пути. Сколько раз Гаруспик шел по своим и чужим следам, поворачивал... наверное, отмечай кто на карте его дорогу в последние дни – давно запутался бы в линиях. И все же это была дорога, с которой нельзя сойти. И, даже временно заблудившись, он каждый раз возвращался с обочины, с неверных тропок, каждый раз находил свой прямой путь.
Сколько раз казалось, что он прошел мимо, что гранитное кольцо осталось позади, затерялось россыпью камешков в бескрайней Степи. Что он будет идти и идти, удаляясь от города. Что Оюн просто обманул его, и никакого урочища нет, и не было. Что он зря теряет время, пока за спиной бьется в агонии город, с которым ветер не так добр, как с ним.
И в то же время хотелось просто остаться здесь, никуда не спешить, а слиться с миром в гармонии, потерянной там, позади. Иногда, когда нога начинала ныть особенно сильно, Гаруспик позволял себе немного отдыха. Садился на землю и смотрел туда, где колышущийся ковыль растворялся в небе, покачивая его на своих стеблях. Покой Степи касался его, но входить не успевал – каких-то пять минут, и опять вперед. Чутье подсказывало – не зря.
Прямой путь. Через желто-зеленые волны трав – как по морю – к неведомому острову, terra incognita великой степи. Покуда прибрежные скалы, вытесанные из гранита, не разорвали зыбкую кисею тумана.
Неужели?..
Ветер притих за пазухой, словно боялся дышать вблизи от заповедного места; в молчании его чудилась ускользающая грусть. Ты нашел, что искал, тоскливо молчал ветер. Ты нашел, и скоро уйдешь. Все дороги когда-нибудь заканчиваются, и только мне скитаться вечно. Всегда – одному.
Гаруспик ускорил шаг. Зубьями щерился навстречу гранит – вросшие в землю валуны и острые обломки в крапинках слюды. А за ними – островок, буйно поросший твирью. Черной твирью-печальницей.
Он оставил свою палку за кругом, повинуясь какому-то неясному чувству. Шагнул вперед, тяжело и неловко опустился на колени – нога гнулась плохо, будто у куклы. Достал верный нож, перехватил поудобнее и провел им, чтобы срезать твирь, обнажая тело матери Бодхо.
Первобытный, не оттененный рассудком протест захлестнул разум. Будто кровь, хранящая вековую память предков, взбунтовалась, отвела руку, по незнанию занесенную над святыней. Нельзя! – бурлила в жилах древняя мудрость Уклада. Эти травы запретны, не оскверни их сталью. Слушай землю. Слушай корни. Слушай сердце.
Артемий замер – как врач перед операцией, как мясник перед разделкой туши, как жрец перед жертвоприношением. Бурахи хорошо знали – эти три пути на самом деле суть части одного, и совмещающий их – истинный менху, знающий линии. Он слушал тоскующий ветер, касался пальцами влажной почвы, вдыхал запах ковыля и твири, ощущал на губах вкус тяжелого воздуха и смотрел пред собой, стараясь не мигать, дожидаясь, пока от напряжения перед глазами не пойдут пятна и не выстроятся в черту. Линию. Путь. Пока мир вокруг – не только туманный, напоенный дождем воздух, но и сама земля – не станет прозрачным, обнажая скрытое в недрах. Бьющимся сердцем в паутине – искомое. Пульсирующая сеть корней – линии наоборот. Нельзя – мгновенно вскинулась кровь.
Эта твирь не была даром Степи человеку, ей было предназначено иное. Что – пока не знал даже менху. Но он коснулся острием влажной кожи Бодхо и осторожно сделал надрез. Углублял его аккуратно – будто каждый из стеблей и корней был живым сердцем, из которого хлынет кровь, чуть надрежь – и вся операция будет напрасна.
Земля поддавалась молча, не чувствуя боли – чуткие руки хирурга гасили дрожь, идущую из глубин. Растворяли ее в себе, но с каждым движением ножа, с каждым корневищем, скользнувшим в опасной близости от отточенного лезвия, впитывать дрожь земли становилось все труднее. Напряжение, не в силах вырваться трепетом пальцев, проступало крупными каплями на висках. Дождь торопился смыть их, но, неловкий, застилал глаза, мешая видеть. И все же Гаруспик продолжал работу, бережно обходя запретные линии трав. Разрез к разрезу, тонко, филигранно, пока грудь Бодхо не раскрылась, отдавая Бураху сердце. Признавая его право.
Мягкий сверток, похожий на саван, лег в ладони менху. Он заколебался – очень хотелось развернуть и посмотреть, но нет... Первым делом хороший хирург должен наложить шов. Он отложил свое приобретение и, сняв перчатки, аккуратно, любовно он заглаживал надрез. Пока почва не стала вновь казаться целой. Или – быть ей. Лишь потом вновь обратил внимание на загадочный предмет. Он был довольно длинным и мягким на ощупь. Не кости, не камни, и лежит... наверное, не так давно, иначе сгнил бы.
Оюн просил принести знак, но не говорил, что самому Артемию тот должен остаться неизвестен.
Аккуратно разворачивая ткань, Гаруспик чувствовал легкую дрожь, и кто мог бы сказать – от священного трепета или нехороших предчувствий?
Углы лоскута разошлись лепестками, открыв сердцевину: тряпичную куклу с лицом, собранным из кусочков, с желтыми пуговицами глаз и кривой, жесткой линией рта. Куклу в одежде Гаруспика. И старое, почерневшее от времени тавро, притянутое к кукольной шее просмоленным шнурком.

Бакалавр, Инквизитор. Стань моим голосом
(и Woozzle, разумеется)

Огонь угасал, не успев вспыхнуть. Ледяная волна уверенности, исходившая от этой женщины, гасила ярость сборища, оставляя лишь шипящие угли недовольства. Люди расходились, искоса поглядывая на оставленную шабнак, на напряженного бакалавра, на саму пришелицу – властную, прямую и холодную, похожую на снежную королеву. Снежную королеву в глухом платье из серого форменного сукна. Она следила за уходящими бесстрастно, острым взглядом рассекая текущее в воздухе раздражение. Молчала – до тех пор, пока на пустыре не остались лишь трое. Обожгла мимолетным интересом перепуганную девчонку и, не найдя ее заслуживающей внимания, шагнула к Даниилу.
- Бакалавр Данковский? – скорее констатировала, чем спросила она. В глубине ореховых глаз медленно таяло крошево льдинок.
- Я, - глаза в прорезях уродливой маски настороженно блеснули, а острый клюв качнулся вниз, в приветственном поклоне. - А вы, осмелюсь спросить?.. Не видел вас прежде.
"И готов поспорить", не договорил он, "это потому, что прежде вас тут и не было".
- Правительственный инквизитор, - в голосе прятался металл. – Аглая Лилич. Соблаговолите снять маску, прошу вас. Я привыкла смотреть собеседнику в лицо.
"Инквизитор, вот как. Дождались", мысленно протянул Даниил.
- Это не маскарад, а меры предосторожности, - пояснил он. - Я заражен Песчаной Язвой. Вас это не беспокоит?
- Мне это известно, - она кивнула, оценив искренность. – И все же я рискну – снимите. Если знать, что искать, лицо может сказать о человеке гораздо больше, чем его речи. И уж коль скоро я собираюсь предложить вам союз, больше того, просить вашей помощи, - короткая пауза отбила ответную откровенность, - эта информация мне необходима.
Бакалавр тяжко вздохнул. Он знал, конечно, что ничего особенного госпожа Лилич не увидит - разве что порядком осунувшегося, давно уже не бритого мужчину средних лет, с залегшими глубоко под глазами тенями. Ни язв, ни струпьев - ничего такого, что, казалось бы, и призвана скрывать маска.
Еще он знал, что не помоги ему Артемий, были бы и язвы, и струпья.
Глаза его смотрели с легким недоумением.
- Союз, инквизитор? Что вы имеете в виду?
Несколько долгих мгновений Аглая Лилич молчала, пристально вглядываясь в лицо Данковского. Взгляд ее был плотным, почти осязаемым, но сейчас вовсе не таким холодным и обжигающе-острым - колотый лед утонул на дне глаз.
- Разве это не очевидно? Фигуры на доске расставлены таким образом, что мы с вами просто не можем не быть союзниками. У нас ведь общая цель. Вы хотите сохранить город? И я желаю того же. Но нам не выиграть этой партии, если не объединить усилия.
Данковский наклонил голову чуть вбок. Нахмурился, теребя в руках маску.
- Если вы покажете мне хоть одного человека здесь, кто не хотел бы сохранить город, - заметил он, - я буду поражен. Мы, те, кто борется с чумой - мы все сейчас союзники. Однако что вам пользы от меня?.. Видите, я опасаюсь даже открыть лицо, чтобы самому не явиться источником заразы. Как я могу быть полезен вам, Инквизитор?
- Город готов вспыхнуть. То, что вы видели здесь, - скупым движение руки она обвела пустырь, кивком указала на кость, распоровшую землю, - лишь малая часть того, что произойдет сегодня. Произойдет, если никто не вмешается. Возмущение вызрело и жаждет выплеснуть себя. Эту девочку вы успели спасти, а в двух кварталах отсюда – камнями забили женщину. Степь не рождала столько ведьм, сколько их рождает человеческая молва. А фанатики, выжигающие заразу огнем? Через заграждение швыряют бутылки со взрывчатой смесью. Запах дыма, чувствуете? В Сырых Застройках горят дома. Патрульные не препятствуют – работы меньше. Но это мое дело. Мое дело окоротить свору Сабурова и прекратить поджоги. Есть и еще кое-что. Зараженные – те, у кого Песчанка еще не отняла разум, тоже на грани бунта. Их можно понять. Они согласились умирать в загоне, без надежды на спасение, без помощи, без лекарств – но терпеть еще и огонь?.. Им уже нечего терять. Сегодня оцеплено три района. Вы представляете, что будет, бакалавр, если больные сомнут кордон и пойдут мстить городу?
Даниил невольно вздрогнул. Чем дольше он слушал Аглаю, тем яснее ему казалось - это не тот Город, куда он приехал неделю назад, это никак не может быть тот Город!..
Сойти с ума сейчас, в такое время - ничего хуже не могло случиться с горожанами. Убивать "ведьм", зараженных...
Он бежал от войны. Он всегда боялся войны. И вот теперь попал в самое её пекло; только это была другая война - за жизнь.
- Я представляю. Хотел бы не представлять, но... - он снова вздохнул. - И что вы мне скажете? У вас, инквизитор, есть силы, чтобы предотвратить все это? Нет, не предотвратить - уже остановить...
- Мне бы хватило сил, - в словах инквизитора не было ни капли позерства – спокойная, уверенная констатация факта. – Но не хватит времени. Я не могу быть в нескольких местах одновременно. Поэтому вы, бакалавр, станете моим голосом – там, куда не успею я.
Докучливый ветер, что трепал отворот кожаного плаща и играл листьями у ног Данковский, отпрянул. Ему вдруг стало холодно здесь – холодно и очень тревожно.
- Легко, - согласился Даниил. С некоторым... облегчением, или показалось?
Пальцы в нерешительности разглаживали матерчатый клюв. Внутри шуршали пряные степные травы.
- Куда мне отправиться? Что сказать? И самое главное - как мне подтвердить перед остальными, что я говорю именно от вашего лица? Сами видели, инквизитор - тут сейчас коротки на расправу.
- Вам нет нужды представляться посланником. Вы будете говорить от своего лица – я видела, как вы это умеете. Вы почти справились здесь. Нет, не почти – справились. Вы выиграли время – и выиграли бы сражение, если бы эти люди не были так напуганы. Там, куда вы пойдете, уже ничего не боятся. В Сырые застройки. Говорите… да что угодно! Что поджигатели будут наказаны – и они действительно будут, что ведется раздача поддерживающих лекарств, что вы сами, в конце концов, больны – но не теряете ни разума, ни человеческого достоинства. Вселите в них надежду. Или научите бояться. Если нам удастся сдержать эту волну, не позволить ей вырваться, у нас будет шанс сохранить город.
"Научить бояться?.." Данковский хмыкнул.
- Я не хотел бы, сказать по правде, - произнес он задумчиво, - чтоб меня здесь боялись. Куда лучше оставить о себе добрую память... насколько это возможно.
Белая маска вернулась на его лицо.
- Значит, Сырые застройки... Ах да! Совсем забыл спросить, госпожа Лилич - почему именно я? Ведь вы могли попросить о том же кого угодно, начиная с Георгия Каина и заканчивая молодым Бурахом. Почему я?
Слова на миг застыли на губах инквизитора, словно подбирая себя, как ключ, к смутным чувствам, идущим из нутра.
- Потому что вы действуете. Вы не сдались – и я вижу в вашем лице, в этих запавших глаза и выступающих скулах, что готовы биться еще долго. Не вы один, это верно. Но именно вы оказались здесь – и сейчас.
Бакалавр коротко кивнул.
- Хороший ответ, - подумал: "И хочется верить, что честный". - Что ж, я отправляюсь. Где вас искать потом?
- В Соборе – если возникнет нужда. Меня можно застать там в те часы, когда я не веду любезных бесед - или затяжных боёв – на улицах города.
- Я запомню, - еще один кивок. - До встречи, инквизитор.
Уходя, он огляделся - не прячется ли где-нибудь поблизости девочка, едва не растерзанная толпой? Не пряталась. Впрочем, сбежать для нее было лучшим выходом.
И Данковский мысленно пожелал ей удачи.

Гаруспик. Я понесу тебя на руках...

Бурах неловко, рывком схватил куклу за грудь, но пальцы не обнаружили плоти – ни живой, ни мертвой. Лишь покорно смялось тряпье.
Кто-то пришел сюда, далеко в Степь. Зарыл сверток – неторопливо, аккуратно, не трогая сети корней, точными, как у хирурга, движениями. Точными, как у хирурга... Имя Исидора Бураха словно повисло в пропитанном цветущей твирью воздухе, начерченное бесплотными руками памяти.
Отец?
Вспомнилось лицо Старшины, его грубые, сильные пальцы, всплыли повторенные гулким эхом пещеры слова. Знал ли вообще Оюн о том, что находится в далеком урочище или хотел узнать с его помощью? Зачем уносить тавро, прятать от всех, даже от Уклада? Словно бы чья-то длинная рука тянулась к нему – но бессильна была так далеко от города. Это было еще постижимо, но зачем прилагать к древнему и наверняка важному символу куклу, так похожую на Гаруспика – такого, каким он появился позже?
Кому нужно прятать то, что искал лукавый лицедей? Хозяин того Театра, который сейчас, во вселенной, состоящей из Степи, неба и менху, казался нереальным – ему просто не было места. И все же эти миры перекрещивались и сплетались то ли в объятиях, то ли в схватке, порождая ответы, на которые даже не находилось правильных вопросов.
А рука ли была – или плоть Матери сама по воле Боса Туроха породила этот странный плод? Или же это злая шутка ненасытной Суок, которой он еще не посвятил ни одну победу в Круге?
Он посмотрел вверх. День подмигивал просветами в облаках, и небо здесь было чище, светлее, выше и в то же время ближе, чем давящий, но недоступный свод над городом. Казалось, достаточно посмотреть прямо вверх, а затем сделать шаг, другой – и ты будешь только подниматься, важно лишь не отводить взгляда...
Ветер коснулся щеки, обдул прохладой – легкий и неуловимый, напоминая о таком же стремительном и невозвратимом времени. Шепнул на ухо: мне веселей с тобой – но поспеши, Гаруспик. Ведь тебя ждут. Или ты намерен переждать здесь мор, думая о вечном, целым и невредимым вернуться на руины, когда Песчанка пожрет саму себя?
Нет, не намерен. И снова взгляд остановился на клейме.
Резким, дерганым рывком, словно кто-то неловко потянул за ниточку, он поднес сшитое из кусочков лицо к своему, и долго глядел в издевательские пуговицы, словно надеясь обнаружить там хоть что-то. Хоть издевку. Хоть пустоту. Ничего – только исцарапанное дерево и нитки, которые привязывают глаза к голове, как душу, к телу.
Какими нитками пришита твоя душа?
У кого-то страшные шутки.
Отдашь знак, кукла? Ты не можешь сопротивляться, не можешь помешать, когда руки хирурга снимают просмоленную нить и одевают на собственную шею. Ты не можешь даже смеяться – но смеешься: примеришь и глаза-пуговицы? Поменяемся, а? Ведь могу и я пойти в город и понести тебя на руках...
Он почти слышит эти слова, будто в одно ухо шепчет вольный ветер, а в другое шабнак, подкравшаяся незаметно. Но не оглядывается, знает, что никого не увидит. Вещь, из Степи приходящая, сейчас бродит по городу, оставляя причудливые багряные следы, ей не до одинокого менху. И если и есть сейчас с ним частичка ее, то лишь принесенная в себе.
В себе... Возможно, он уже болен – и от этой мысли накатила внезапная слабость, капли пота выступили на лбу. Ойнон проверял – но сколько раз после Артемий проходил по следам Песчаной Язвы? Это могло случиться десяток раз, да хоть сегодня утром в Сырых Застройках. Он может нести смерть с собой, как случилось с Данковским, щедро рассеивая по следу. Никогда нельзя знать этого.
Сомнения мгновенно проросли, словно волшебная Золотая Твирь из сказки, вымахали с него ростом, мороком затуманили мысли.
«Так я понесу тебя?»
И вновь пришел на выручку ветер – бросил в лицо ароматы Степи, запах Матери Бодхо, и вдох полной грудью прогнал призраков.
Гарсупик встряхнулся, будто степной волк, вышедший из реки.
Нет уж, это я понесу тебя.
Нарочито неторопливым движением завернул куклу в ткань, устроил сверток за спиной и повернулся к городу, оставляя позади священное место.

Бакалавр. Один - за всех.
(огромнейшую благодарность выражаю Woozzle, без которой бы не))

Где-то рядом с Термитником, вспомнил Бакалавр, обходя пустырь костного столба, что едва не стал местом кровожадного, жестокого преступления... задуманного в общем-то не злыми, но вконец отчаявшимися людьми. Отчаяние иногда страшнее любой ярости, любой злобы.
Он знал это по себе.
А это место, этот квартал был где-то рядом с Термитником. Совсем близко, выходит - громадину цеха, ржаво-коричневую, похожую на уродливый нарост на теле Города, было хорошо видно уже отсюда.
Данковский шел, оглядываясь по сторонам - маска немного уменьшала обзор, а любая пропущенная деталь могла оказаться важной.
"Аглая-Аглая", думал он, "на что же вы меня посылаете?"
Запах гари, казавшийся поначалу слабым, далеким, прозрачным, становился плотнее, забивался в ноздри колючей ватой, едким инеем оседал в легких.
Не дыши - молчал город, плотнее закрывая створки своих окон.
Не дыши – ворчал дождь, напившийся дыма.
Дыши – шептали мертвые листья под ногами – дыши, это совсем не страшно. Ты ведь тоже горишь – изнутри, тебе ли бояться огня?
Делай что хочешь – смеялся ветер, подбрасывая на ладони снежные хлопья пепла. Все равно ничего не изменится.
Данковский дышал через раз.
Дорога, ведущая к Термитнику, вильнула хвостом; привычно-жуткое чучело за оскалилось плешивыми мордами дохлых крыс, развешенных по перекладинам. Но раньше, чем чумной символ, раньше, чем усиленный кордон патрульных, Даниил увидел пламя. Больное пламя, выедающее изнутри дом, покрытый алой плесенью. Его не тушили. Лишь дождь уныло, безнадежно бросал в лопнувшие глазницы окон холодные брызги.
Черная тень в белой маске, он метнулся к патрульным - сквозь прорези тканевых глазниц смотрело само возмущение, пока что сдерживаемое.
- Что происходит? Почему пожар? - гневно воскликнул он, подбегая. - Почему пламя не заливают?
- Чем? – флегматично поинтересовался один из стражей. – Из Горхона воду ведрами таскать? А на посту стоять кто будет? Наше дело – не допускать распространения заразы, а не пожары тушить. Пускай горит, пока само не потухнет - и заразы меньше, опять же, - он оценивающе взглянул на огонь, слепо выглядывающий в окна. - На соседние дома небось не перекинется в эдакую-то сырость.
- Ах, здесь выжигают заразу, - взгляд Даниила стал откровенно недобрым; впрочем, обращен он был не на исполнителей закона, а на окна, из которых выглядывали, насмешливо сверкая, языки огня. - Мне сегодня едва не довелось стать свидетелем подобного, только в том случае заразой сочли молодую девушку и попытались "не допустить распространения".
Он мрачно хмыкнул, повел плечом.
- Так с чего начался пожар? Я слышал, здесь стали орудовать поджигатели.
- Точно. Ну и прыткие ребята, я тебе скажу... – патрульный не выглядел особо расстроенным, но рассказывал, похоже, искренне. - Мы ж не ждали ничего такого – к самой границе-то разве что от большой нужды кто подходит. Вот и не успели… пресечь, стало быть. Уж не знаю, чего у них там в бутылках было, а только огонь разгорается – любо дорого... Кхм. Быстро то есть. Моргнуть не успеешь. Человек вспыхивает – не хуже факела. Да и в окно, видать, удачно попали – эк занялось-то…
- И людей они, получается, тоже... сжигают, - Даниил поправил маску. - И много их здесь, волонтеров по борьбе с эпидемией? Ими занимаются? - задумчиво приподнятая бровь намекает: хотелось бы, чтобы ответ был положительным. - Ловят? Скольких уже задержали?
Ответом было выразительное пожатие плечами - мне-то откуда знать? Я человек маленький.
- Инквизитор занимается, - хмыкнул другой патрульный, до этого молчавший. – Такая, говорят, дамочка… с характером. Вот лично всех и изловит, - насмешка в голосе оттенялась опасливым уважением.
- Лично-не лично, - неопределенно пробормотал Данковский. Вдруг он вздрогнул всем телом, словно между лопаток легла чья-то обжигающе холодная ладонь... нет, он почти почувствовал эту ладонь!
Как же он сразу не...
- В доме были люди? Больные - были? - почти выкрикнул он.
- Выбежать успели, - порыв бакалавра заставил патрульного отступить на шаг и отвести глаза. С таким же стыдливым безразличием отводило взгляд серое небо – досуг ли считать, сколько больных было в доме, сколько мельтешило в окнах, силясь задавить разошедшийся огонь ветхим тряпьем, сколько – вырвалось из дверей, когда стало ясно, что пламя не уймется, пока не возьмет все, что ему по вкусу.
Даниил поправил воротник плаща - казалось, тот стал сжимать чуть туже, сильнее.
Петлей на горле.
- Где они сейчас? - спросил он, сглотнув. - Есть кто-нибудь из них, с кем можно поговорить?
- Где-то в квартале. Вон туда, - страж махнул рукой на ряды домов-близнецов, съежившихся под промозглым дождем, - они все сегодня стекаются. Кто еще не совсем… того. А здесь пусто… - он поежился. – Непривычно даже.
Данковский кивнул, бросил быстрый взгляд в указанную сторону.
- Я пойду поищу их... Мне, пожалуй, есть о чем с ними поговорить, - маска, намокнув, отяжелела и чуть опустилась на лице, а клюв изогнулся еще больше, все-таки скрыв горькую усмешку.
Да, ему было о чем поговорить с прокаженными. Пожелав удачи патрульным, бакалавр покинул их и двинулся в глубь квартала. Запах гари крался следом, обгонял, заглядывал в лицо.
Дождь выстилал путь каплями на прелых листьях. Редкие встречные – безмолвные тени в балахонах – тянулись к Бакалавру, желая прильнуть к живому теплу, и отступали. Словно каким-то глубинным чутьем ощущая Песчанку, притаившуюся в сердце Даниила Данковского.
Пунктир пустынных улиц вел меж домов: вперед, налево, еще раз налево, пока наконец не вывел к людям. Они были чем-то похожи на тех, с кем Бакалавру пришлось столкнуться на пустыре Костного столба – та же напряженность жестов, те же повышенные тона, растворяющие в общем гуле отдельные слова. Та же звучащая между строк ненависть. Только воздух не вибрировал страхом, вырвавшимся из легких. Город считал этих людей мертвыми – да они и сами поверили в это.
Данковский приблизился осторожно... впрочем, нет, не приблизился - оставил между собой и больными несколько шагов. Он не знал, что они скажут ему, что сделают; а ведь не далее как сегодня утром он, проявив всего лишь толику логики, едва не стал жертвой расправы. Если бы не Инквизитор - но сейчас она вряд ли появится и спасет.
Отчаявшиеся на многое способны. Почти на все. Бакалавр хорошо это знал.
- Простите, - врач кашлянул, привлекая к себе внимание. - Я бакалавр Данковский, и хотел бы побеседовать с вами о... недавних событиях.
Несколько десятков колючих взглядов скрестились на нем. Чужаков нигде не любят – и узнают их нутром, не глазами. Впрочем, и внешне Даниил в своем щегольском (хотя и изрядно запачканном) плаще, в своей клювастой маске выглядел пришлым. И все же… Мало кто из здоровых рискнет войти в зараженный квартал, значит пришедший либо свой, либо отчаянно смел. Первое заслуживало приятия, второе – уважения. Люди молчали. Люди были готовы слушать странного чужака, ведомого дождем.
Встретившись с тишиной, бакалавр смутился. Однако, лишь ненадолго.
- Я только сегодня узнал, - начал он, время от времени поджимая пересохшие губы, - о жестоких расправах, которые здесь начались. О поджигателях, которые считают, что вправе творить суд и бороться с тем, с чем заведомо не смогут справиться. О том, что здесь.. не слишком заботятся о тех, кто болен, и не стараются спасти. Глупцы, - уголки его губ опустились в сожалении, пополам со злостью. - Что вы можете рассказать мне об этом?
Все-таки чужой, с досадой признала тишина. Свой – не стал бы говорить так. Свой – повторил бы то, что чем дышал здешний ветер несколько минут назад.
- Заразиться-то не боишься?
Насмешливый надтреснутый голос разорвал безмолвие и оборвался сам - свистящим сухим кашлем. Дождь вбивал колючие звуки в землю, как гвозди в гулкую крышку гроба.
- Не боюсь, - последовал ответ. Твердо, сухо.
Пальцы поправили белую маску, откинули влажные пряди с высокого лба. И финальным аккордом - в миноре - вдруг звучит:
- Я уже.
Ему поверили – сразу и без оговорок. Таким не шутят, о таком не лгут ради минутной выгоды. Его приняли – горячая ладонь Песчанки стирает различия, оставляя лишь общее. Единственно общее – дыхание смерти на губах. Последний поцелуй, данный взаймы.
Загомонили все и разом, всколыхнулась волна затаенной боли.
- Теперь еще и дома жгут!
- Брат у меня сгорел заживо… Так и стоит перед глазами, как огонь его лицо лижет, а он кричит, кричит, бьется… Хорошо, недолго помнить осталось...
- А у меня – отец задохнулся. Вытащил я его из дома-то, да только поздно уже. Может, и к лучшему? Отмучался…
От этих воспоминаний Даниилу сделалось не по себе. Картины возникали перед мысленным взором, услужливо останавливаясь на мелких подробностях - и отзываясь болью в сердце, неподдельной, чистой.
В том же сердце, где пускала корни, норовя прорасти наружу, Песчанка.
И все же он взял себя в руки.
- Подождите, - его ладони поднялись в предупреждающем жесте, - не стоит так. Я не верю, что вы радуетесь скорой смерти. И - нет, вы ведь не радуетесь! Просто признаете свое поражение. Это, по-вашему, дело? Сидеть и безропотно ждать конца? Ведь у вас хватило сил выйти на улицы, у вас хватает их и сейчас на то, чтобы вести разговор - а иные не могут и этого! - одна из ладоней, затянутая в черную перчатку, протянулась вперед, словно приглашая. - Я предлагаю бороться. Жизнь того стоит, разве не так?
- Сколько ее осталось, той жизни?
Множество голосов, множество разных слов переплелись, но в общем гудении Даниил различил горечь ответа-вопроса. И тут же, меняя тон, вспыхнули иные слова:
- А безропотно сидеть не будем, верно говоришь. Вот утром еще – готовы были безропотно-то, но теперь уж – дудки!
Ветер хохотал, расшвыривая гневные выкрики по улице, стекла домов отражали их – неумело, криво, бездарно – делая еще уродливее и злее.
Что-то в изменившемся настроении было неладно. Словно трещина, пробежавшая по зеркалу аккурат поперек лица за гранью из амальгамы, на месте улыбки.
- И что вы станете делать теперь, хотел бы я знать? Что мы станем делать? Я пришел сюда, потому что услышал о бесчинствах, что творят теперь поджигатели... и их надлежит прекратить. Прекратить - не значит породить новые. Разве не так? - снова прозвучал этот вопрос.
Замешательство в толпе - крохотный островок тишины посреди ярящегося моря – стало маленькой победой бакалавра.
- Так что же, позволить им жечь нас, как падаль?! – уже не ненависть бурлила меж домов, разносимая ветром. Обида. Простая человеческая обида на тех, кто были соседями, а стали – загонщиками.
- Ни в коем случае, - жарко возразил тот. - Но прекращать все силой означает стать еще хуже, чем они. Потому что они совершают эти гнусности, опасаясь за свои жизни... а нам с вами нечего уже опасаться, - улыбка, злая, но честная, взрезала его рот. - Мы заведомо сильнее. Поступим как сильные. И будем мудрее. Я уже знаю, что патрульные тут не помощники - они тоже боятся. Однако есть иная сила, способная навести порядок. Не стихийная, подобно толпе, не буйная - абсолютно законная сила, к которой мы можем обратиться за помощью. Вы верите мне?
Притих дождь, будто завороженный жаром речей Данковского. Притих ветер, выжидая, что же произойдет дальше. Притихли люди, отвыкшие одаривать своим доверием незнакомцев. Но верить – хотелось. Хотелось оставаться человеком – даже если тебя уже похоронили заживо. Хотелось представить, что завтра будет иным – путь уже не для тебя. Хотелось вновь научиться не искать в словах подвоха, а видеть истину. Хотелось каждому.
Небо хмурило седые брови, скорей по привычке, чем всерьез. Небо уже знало – Даннилу Данковскому удалось.

Гаруспик. Знаки
(которые подает нам мастер, совместно с ним и написано)

Обратный путь был не короче, но все же – быстрее. Степные волны окатывали влажной зеленью ноги, оставалось лишь плыть по течению. Исчезло шершнем звенящее у виска ощущение бескрайности. Линии степи, что вели Гаруспика к твириновому урочищу исподволь, теперь разматывались путеводным клубком – и конец его не просто скользил меж пальцев Артемия, нет. Петлей захлестывал горло, тонкой просмоленной петлей, и вел к городу – неумолимо, страстно, сладко. Тавро на груди жгло кожу сквозь одежду, оставляя отметину на сердце, как оставляет клеймо на шкуре готовых к закланию босов.
Кукла за спиной молчала – да и могло ли быть иначе? Ветер, вновь напросившийся в попутчики, негромко усмехался – он-то знал, на что порой бывают способны куклы. Знал, но не спешил поделиться знанием с молодым менху, бредущим меж трав. Не по силам ему эта ноша. Не по времени.
Бойни росли медленно, будто поднималась выше голова огромного и очень неторопливого существа. Далеко за ними в ставшем прозрачным воздухе, не пронизанном сейчас дождем, прорезались контуры Собора, и Гаруспику показалось, что он все это уже видел, причем не один раз и совсем недавно. Он остановился и тревожно вгляделся... Картина на стене у Капеллы! Кто бы ее ни писал – находился этот человек примерно здесь... Нет, ближе. Еще тогда над собором не нависала, жаля удивленное небо, еле различимая гигантская оса. И чище, ярче были краски, а сейчас они, казалось, блекнут на глазах, пока менху приближается к городу. И не вечер в том виноват.
Вернулся – почти услышал он у незримой черты, огибая каменную громаду. Вернулся? – спросили камни грустно, но с надеждой.
Вернулся! – злорадно шепнул отравленный воздух.
– Вернулся, – вслух сказал Артемий.
Вернулся в ад, пахнущий болью, обреченностью, и лишь немного – пряной, приходящей извне горечью трав. Был и еще один запах. Тот, которого Артемий не чувствовал, проходя утром по зараженному кварталу. Запах отплясавшего огня, волочащегося едким хвостом вдоль домов. Гаруспик шел по улице, прильнувшей к Бойням, и шлейф гари становился все отчетливее, заполняя собой тягучие сумерки. Пока не ударил плетью, восстав за поворотом зримым воплощением – слепым, обожженным домом. С мертвыми провалами окон, зияющих черной горелой пустотой. С искалеченными, обугленными дверьми. С кровлей, запятнанной жирной копотью. Застывшая в камне гримаса страдания, впитавшая огонь, дождь и смерть.
Гаруспик закрыл глаза, надеясь, что картина исчезнет. Хотя что лучше – огонь или чума? Смешное противопоставление...
Не исчезло. Кто же разжег огонь? Слепой случай? Быть может – в фантасмагории яда и черно-бурых пятен возможно было все. Или все же воля людей? Бурах не знал, и не хотел бы знать, если бы сейчас от какого-нибудь знания можно было открещиваться. Осторожно приблизившись, он заглянул внутрь, в черноту.
Вечер, придавивший темной тушей и без того блеклый свет, играл не на руку. Оплавленные осколки стекла на полу, искалеченный остов дивана у ближней стены – вот все, что удалось разглядеть. Запах гари разъедал ноздри и глаза – огонь бушевал здесь совсем недавно, а может быть, тихо тлел до сих пор, мечтая взвиться вновь. Побежденный, беззубый, но не сдавшийся. Пройдут часы, прежде чем он умрет в темнице отсыревшей ветоши – но даже тогда стойкий дух пожарища будет висеть над районом, пока дождь не вколотит его в землю.
Бурых пятен было не разобрать, словно багровый цветок пожух в алом пламени. Чума боится огня и смерти. Но и в том, и в другом она ненадолго, но переживает человека. Отвернувшись, Гаруспик побрел дальше, к Бойням, оглядываясь вокруг.
Ветер нес крупицы ядовитого воздуха. Неприкаянные тени в балахонах, призраки, ненадолго застывшие на границе жизни и смерти, медленно плыли навстречу, вспыхивали лихорадочной надеждой, ощутив близость живого тепла, с мольбой тянули руки. Картина, ставшая уже привычной – если только к такому можно привыкнуть.
А недалеко от поста, когда ветер развевал перед ним на шесте мешковину, будто флаг пиратского корабля, и покачивал дохлых крыс – Артемий увидел еще один вылизанный огнем черный дом. Было смешно думать, что кто-то случайно опрокинул сразу две плиты. Неужели патрульные? Но они стоят на месте, да и есть ли смысл жечь один дом? Особенно теперь, когда кольца змеи-чумы окончательно оплели весь город. Кто же тогда?
Миновав заграждение, Гаруспик ускорил шаг. Улицы вечернего города таили много неприятных сюрпризов, но все же в зараженном квартале натянутые нервы были поводьями, заставляя идти медленно, осторожно, выверяя каждый шаг. Здесь стало легче.
И вновь дома, лавка, знакомый поворот, проход между двумя корпусами. Будто во сне, когда раз за разом совершаешь одни и те же действия, застревая в удушающей петле повторов. Бурах закурил, не доходя до врат – просто чтобы избавиться от этого впечатления, совершить нечто, чего не было в предыдущем круге.
Как извилист бывает прямой путь. Запутанный след.
В Бойнях не было ни дня, ни ночи. Казалось, время навсегда застыло здесь, вросло в камни и спало под ощущаемую только им музыку. И вместе со временем замер Уклад – или то, что осталось от него. И лишь человек изменился. Он шел не так, как утром, хромая гораздо сильнее – и тяжелее дышал. Вряд ли удалось скрыть след усталости от Оюна, когда Бурах остановился перед ним и вытянул за шнурок тавро.
– Я принес знак от Матери Бодхо, Старший.
Тяжелый оценивающий взгляд уперся в грудь, вдавливая тавро в тело. Не разобрать, доволен Старший явленным знаком, раздражен ли, или вовсе равнодушен.
– Это все, что дала тебе степь, Кровный?
Факел плеснул светом в лицо – Старшина желал видеть, не пытается ли что-нибудь скрыть молодой Бурах.
Тени, прячась от огня, дрогнули, заострили черты. Но сами линии остались тверды, почти неподвижны. Может быть, потому, что человек слишком выдохся. Лишь губы шевельнулись:
– Не все. Но это – знак. Я – менху.
– Ты забываешь закон старшинства, Кровный, – глаза Оюна налились кровью, хриплый вдох оборвал слова. – Но я прощаю тебя – ты всего лишь чужак. Тебе нечего больше показать, значит, степь не приняла тебя. Ступай. Бойни больше не откроются пред тобой.
– Ты спрашиваешь, есть ли у меня еще что-то, Старший? – все так же бесстрастно спросил Бурах. После раскрытия матери Бодхо, после взгляда в пуговицы, после черных глазниц выгоревшего дома у него не был сил пугаться красных прожилок вокруг зрачков главы Уклада. – Да.
Он распустил узел и перекинул сверток на грудь. Бережно, точно бинт, размотал сверток.
Тишина темной неподвижной водой затопила пещеру. Застыл, не вырвавшись из легких, хриплый выдох Оюна, растворился в накатившем молчании треск чадящего факела, даже мычание босов, пропитавшее Бойни насквозь, смолкло – или осталось по ту сторону стены, убивающей звуки.
Старшина не двигаясь смотрел на куклу в руках Гаруспика, словно увязнув во взгляде пуговиц-глаз. Кукла криво ухмылялась в ответ.
– Мать Бодхо подтвердила твое право, – голос грубо разорвал тишину. – Ты можешь задать свой вопрос, Кровный. Но это еще не значит, что ты равен мне.
Глаза Гаруспика расширились, словно впитывая в себя эту сцену. Потом резко сузились – почти в щелочки. Он не усмехался. Он не хотел быть похожим на куклу. Слова упали в уже разорванное безмолвие вслед словам Оюна. Замерли – тяжелые, угловатые.
– Мне нужна кровь Высшего, Старший. Много. Как найти?
Оюн взвился, словно его хлестанули наотмашь.
– Высших больше нет, – бычьи глаза плеснули яростью. – Одонги не приводят авроксов из степи вот уже пять лет. Твой отец убил последнего из Подобных быков, – гнев клокотал в горле, прорываясь рычанием.
Голова менху склонилась – не в страхе, а в скорби по прерванной линии Высших.
– Не ты ли сказал ему, что эта кровь может победить чуму? – столь частая в голосе Бураха резкость как будто устыдилась своего увеличенного отражения в зеркале речи Оюна, ушла, и он говорил мягко. Почти как с капризным ребенком. – Я хотел бы знать, кто дал такой совет?
– Я?! – гнев Старшины разгорался, как пламя в охапке сухого хвороста. – Суок, Суок нашептала ему, а твой отец был слеп и поверил этому мороку. Теперь все мы пожинаем плоды его слепоты. Он последовал напеву Суок, он принял запретное знание, хоть я и предостерегал его.
Линия из прошлого ушла не в стену – в пустоту. Словно никто из живущих не говорил Исидору Бураху о крови Высшего, и он действительно слышал голос из-под земли. Хотелось надеяться, что Боса Туроха. Гнев за отца вспыхнул под пеплом спокойствия и усталости, заставив закусить губу – и вновь угас, когда перед глазами всплыли неровные строки. Тот ведь и сам сомневался... Приступ злости осыпался в угрюмом ответе:
– Он хотел, чтобы выжили Уклад и город. Знаешь ли ты, Старший, как сейчас бороться с Песчаной Язвой?
– Зачем мне это знать? Бос Турох хранит своих сыновей, здесь никто не заболел за все это время. Чума не войдет в Бойни, а мы не выйдем к ней. Когда все кончится – Уклад будет чист.
Каменное эхо, что играло упавшими словами, перекатывая их по пещере, торжествующе подтвердило – чист!
Усталое безразличие не выдержало, потрескалось коркой на ране. Вскипело бурными водами весеннего Горхона изумление. Глаза вспыхнули, пытаясь осветить закоулки чужой души.
– Ты хочешь подождать, пока умрет весь город? И Мать-Настоятельница? И те наши братья, что вышли из Термитника?! Я не ослышался, Старший?
– Что ты знаешь о жертве, Кровный?! – глухой рокот грозы проснулся в голосе Оюна. – Твой долг и твоя жертва еще не определены, что ты можешь знать об этом?! Жертва должна быть равновеликой. Она должна быть вырвана с кровью из сердца жертвующего. Это закон! Я скорблю о тех сыновьях Бодхо, что отданы городу и чуме, я приношу их в жертву. Я спасаю Уклад. Такова цена долга.
– Когда придет моя пора, – отчеканил Артемий, – я пожертвую тем, что должно быть принесено в жертву – ради того, что должно быть спасено. Не наоборот. Они – тоже Уклад.
Он тоже напрягся, готовый к действию – если вдруг понадобится.
– Ты ничего не понял о жертве, – слова дохнули презрением. – Ты не услышал меня. Ты хотел бы отдать неважное и назвать это жертвой. Они – тоже Уклад. Иначе жертва не была бы равновеликой. Теперь уходи. Степь дала тебе знак, но не дала мудрости.
– Мудрости? Я хотел бы верить, что ты ошибаешься. Я ухожу думать о жертве. До нового пересечения линий, Старший.
Жар кипел в крови, делал движения резкими. Он выходил, точно военачальник, получивший гибельный приказ от правителя – не хватало только взметнувшегося за спиной плаща. Да лишней была палка.

Бакалавр. Ход конем.
(и чудесный Вуззль в роли чудесного Инквизитора)

Даниил Данковский наконец почувствовал себя в этом городе нужным. Не лишним, не чужаком... вернее, как раз таки чужаком, но таким, который пришелся очень к месту, очень кстати. Потому что занят был сейчас истинно своим делом.
Пожалуй, будь он сейчас в каком-нибудь зале лаборатории "Танатика" (да-да, скажем, в конференц-зале с огромными окнами, удобном и светлом), за главным столом, все эти люди, что окружили его, как нельзя лучше подошли бы на роль посетителей его семинара. "Сначала я рассказываю", усмехался он в ткань белой маски, доставая записную книжку и карандаш, "потом задаю вопросы, а они отвечают. Чем не дискурс?"
Правда, дышать одним воздухом с этими слушателями опасно.
Впрочем, будь он здоров...
"Когда-нибудь - буду", твердо пообещал бакалавр сам себе и сказал:
- Теперь вернемся к делу. Я не зря заговорил о поджигателях, о том, что следует бороться с ними... и тут мне понадобится ваша помощь. О нет, я бы даже сказал - она-то мне и необходима в первую очередь. Господа! Я призываю вас вспомнить, что за банда поджигателей здесь орудует, знаете ли вы членов ее в лицо, и совсем славно будет, если вы назовете мне их имена.
Карандаш, блеснув, точно карающая сталь, замер над бумагой, готовясь вершить приговоры.
Неуверенный шорох скользнул среди людей – подобный шепоту ветра, в котором порой чудятся сова.
Вспомнить так сразу было непросто: слишком неожиданным было нападение, слишком яркими и страшными – первые минуты, когда в районе занялся огонь, слишком горьким – послевкусие недавних событий. Но все же какие-то детали чётко проступали из человеческого гомона и ложились сжатыми символами на листок Бакалавра, какие-то – осыпались, показавшись неважными, какие-то – перемалывались в муку, чтобы отсеять лишнее и выделить суть.
Из четырех нападавших отчетливо смогли припомнить двоих. Тот, что был у поджигателей за главного, выделялся и статью, и одет был приметно. Высокий, широкоплечий, из тех, про кого в народе говорят «косая сажень в плечах», затянутый в армейское хаки. Лица разглядеть не удалось – до того ли было? Вторым назвали лысого, приземистого и пухлого – добродушного и неповоротливого на вид. Видимость оказалась обманчивой – бутылки лысый швырял метко и безжалостно.
Про двух других помнили мало. Вроде бы звучала в общем шуме кличка Крюк, вроде бы один был невысок и худ, будто подросток, а может баба – потому что и голосок слышался ломкий, визгливый какой-то.
Картина вырисовывалась не то чтоб стройная – всего лишь контур, обозначенный пунктиром. И все же за эти ниточки можно было потянуть, чтобы размотать клубок.
Поблагодарив в отдельности каждого, ободрив на прощанье, даже похлопав некоторых по плечу - выше нос, ведь мы живы еще! - Данковский распрощался с больными.
Что-то оставила в нем эта встреча и эта беседа... что-то новое, нежданное. Как никогда остро за последние дни он понял, что не один такой, что есть еще люди, над которыми зависло острое лезвие косы Разлучительницы Собраний. Собственный случай уже не касался ему таким исключительным и необыкновенным, и от этого он чувствовал себя много спокойнее.
По дороге к Собору он наткнулся на страшный знак - натянутое бурое полотнище, с подвешенными за хвост крысами, - на знак чумы еще дважды. Был заражен Сердечник (страшное представление разыгралось вокруг Марка Бессмертника, воистину так!) и Створки, совсем рядом с Собором. Болезнь действовала будто без всяких видимых побуждений и оказывалась совсем не там, где ее ждали... Этим нужно будет заняться позднее, напомнил он себе.
Границу он миновал без помех; патрульные покосились на Бакалавра, скрывшего лицо под маской, но не преградили пути, нее остановили ни словом, ни жестом. Огромной тучей надвигался Многогранник, извергнутая им молния вонзалась в город, прочно связав его с землей. Горны, мрачные и гордые, стояли ладьями на шахматном поле – тремя против всяких правил. Собор – всегда одинокий, величественный, молчаливый – стелил мрамор ступеней к ногам.
Плавно, несоразмерно мягко отворилась тяжелая дверь. Прозрачная, высокая тишина приветствовала Данковского отзвуком его же шагов – по проходу, мимо вросших в пол скамей. К железному трону Аглаи Лилич.
- Инквизитор, - Даниил поднял руку в приветственном жесте, кивнул строгой, как из кости выточенной женщине, что спасла его утром. - Надеялся, что все же застану вас здесь, и не ошибся.
- И я не ошиблась тоже, - она не улыбнулась, лишь едва заметно смягчились уголки губ, отражая симпатию. – Не ошиблась в вас. Итак, вы стоите здесь, целы и невредимы, и волна недовольства не захлестнула улицы. Миссия увенчалась успехом.
- И я сам, - горько пошутил Данковский, - весьма этим удивлен. Словом, давайте-ка сразу к делу: я не только успокоил больных, но и собрал некоторую информацию. Думаю, что она окажется полезной.
Вытащив записную книжку, он осторожно вырвал из нее листок, прижимая с края, и передал Аглае.
- Ознакомьтесь, я записал достаточно подробно. Здесь о шайке поджигателей, что орудует в Сырых застройках, описана внешность некоторых из них... даже кличку тут вспомнили одну... Если это поможет поймать их и предать правосудию - значит, миссия действительно увенчалась успехом.
Аглая приняла листок из его руки, хрупкие пальцы обожгли холодом. Взгляд – внимательный, острый, с оттенком удивления – задержался на лице Бакалавра, словно пытаясь найти в нем нечто, не замеченное при первой встрече. Затем – переметнулся на бумагу, заскользил, бегло выхватывая строки.
- Да, - в коротком выдохе звучало многое. Признание, благодарность, уважение. – Здесь есть за что зацепиться. С этим действительно многое можно сделать. Благодарю вас, Даниил. Теперь я вижу, что все-таки ошиблась – но в иную сторону. Я не считала вас пешкой в этой партии – скорее конем. Маневренной фигурой, способной совершать неожиданные ходы. Но вы фигура покрупнее. Вы идете дальше, видите шире и действуете увереннее, чем можно было предположить. В этом деле вам удалось добиться большего, чем даже мне. Я рада, что мы играем на одной стороне.
- Я тоже, - бакалавр ответил ей полупоклоном. Он был и в самом деле этому рад.
Когда он вышел, попрощавшись с Аглаей, на улицах уже стемнело.
"Странный день", отметил про себя Данковский, провожая взглядом удаляющиеся тени от тусклых фонарей. "И всего страннее то, что он не принес мне никакой беды".

Гаруспик. Комедия абсурда.
(С Хигфом. Он назвал меня сволочью!)

Вспышка злости – на Старшего, на чуму, на себя – гнала Артемия вперед. Через город, утопающий в сумерках и безропотно погружающийся в пучину милосердной ночи, которая скроет если язвы если не от глаза, то хоть от слуха. Упрямство толкало его вперед, к Узлам, заставляя забывать в жажде действия о разрастающейся боли в ране. И все же, хотя чувства могут приподняться над плотью и заставить ее выполнять свои желания – их торжество не бывает вечным.
Бос Турох устроил так, что душа зависит от своего вместилища, он и сам использовал собственную плоть, создавая мир. И когда попутный ветер неутоленной ярости начал угасать, Гаруспик все замедлял шаг. Нога пульсировала, словно в ней разрастался огонь; выбивался из перевязанной раны, язычками лизал ногу. Пожар расползался вверх и вниз. Заставляя себя сделать каждый новый шаг, Бурах был почти уверен, что стоит разрезать штанину – и он увидит обугленную пламенем боли, почерневшую, как дом в Сырых Застройках, плоть. Он мог пойти в лабораторию, мог свернуть домой – ведь проходил совсем рядом. Теперь, по эту сторону Жилки, возвращаться было поздно.
Надо было раз за разом опираться на больную ногу, которая мстительно напоминала о долгом пути по Степи. Рука, державшая палку, на которую приходилась все больше и больше веса, тоже ныла тупо и сердито, но ее протест был почти не слышен.
Шаг – вспышка. Шаг – вспышка. В ноге, потом – в глазах.
Тряпка перед Сердечником обиженно повисла в безветрии, недовольная тем, что осталось почти незамеченной. Густые плотные тени скрыли человека, словно бы Театр послал их навстречу – их, верных актеров, молчаливых слуг искусства. Подтолкнули в спину у ограды – здесь открыто, мы не можем тебе помочь, но осталось совсем немного, иди... Шаг – огонь разгорается, доставая до бедра...
Шаг... Ступени – как маленькие скалы. Взобраться еще на одну – и рука вцепляется в дверь в поисках опоры, затем, когда человек обретает равновесие – медленно тянет ручку.
И так же медленно отходит створка – без звука, будто опасаясь потревожить покой этих стен. Мертвый покой.
Прянул в глаза яркий, неестественный свет, дробя в зрачках остатки темноты, принесенной с улицы, заставил зажмуриться, веками отсечь себя от лучей, пронзающих насквозь. Следом явился голос, насмешливый и мягкий, заструился по залу, заслоняя собой свет.
– Я бы сказал, что рад приветствовать на репетиции, но – ах, это лицо, эти сведенные брови и плотно сжатые губы… Они выдают вас с головой. Увы мне, вы пришли отнюдь не прикоснуться к театральному искусству.
Теперь можно было смотреть, и не чувствовать себя слепым. Смотреть и видеть – пристанище Марка Бессмертника, ставшее приютом смерти. Безмолвных, навеки застывших зрителей, рядами сложенных в проходах. И самого хозяина, улыбающегося со сцены так же безоблачно, как в те дни, когда Театр еще не был мортуарием.
Бурах и смотрел – пока не ушли цветные пятна перед глазами, пока не стало ясно – это не игра истерзанного болью воображения. Даже, наверное, не чья-то насмешка, а жестокая случайность, обусловленная необходимостью. Не было других мест. Это не нарочно кто-то разложил тела так, что казалось – горожане пришли смотреть спектакль, а потом Песчанка, которая вышла на сцену потешить публику, выросла. Становилась все больше. Раскинула руки, заполнив собой весь зал. И один за другим люди замирали, уже почти неотличимые друг от друга. С лицами-язвами, с телами – окровавленным мясом. А болезнь стояла и смеялась – зрителем на сцене, глядя на актеров в зале. Там, где стоит сейчас Марк...
Пауза замерла между ними – затянувшаяся, будто слова роли забыты, своих нет, а будка суфлера поста.
– Я пришел, как обещал, – наконец прозвучала реплика.
Не думалось.
Бессмертник, не смущенный ни тягучей паузой, ни скомканным ответом, сделал шаг со сцены – навстречу.
– Отплатить за одну небольшую услугу, должно быть? Признаться, я почти забыл об обещании – так давно это было, – маэстро оперся на щегольскую трость, отражая – вольно или невольно – позу Гаруспика, сжимающего лыжную палку.– Удивительно, пути кукол нынче ничуть не менее извилисты, чем дороги людей.
– Я сам почти забыл.
От разговора остро веяло неестественностью. И это поветрие усилилось, когда Гаруспик снова перекинул сверток и принялся разматывать его – как если бы вернулся во времени на час-другой. Вряд ли можно было представить более непохожих людей, чем эти двое – Марк и Оюн, и все же кукла глядела на них с одинаковой кривой ухмылкой.
– Она действительно ушла очень далеко.
– Как же вам удалось поймать беглянку? – шутовская серьезность оттенила голос Бессмертника новыми обертонами – глубокими, темными, гулкими. – Ах, эта тряпичная братия, никак они не желают ходить на ниточках!
Он притворно погрозил кукле пальцем, вернул ей усмешку.
Глаза-пуговицы смотрели бесстрастно. Пусто. Ломаная линия рта не дрогнула. И все же казалось, что между этими двоими идет молчаливый разговор – понятный лишь им одним. Разговор не для посторонних.

(не игрока, а персонажа назвал с Вуззль)

Вновь напомнило о себе пламя боли – Гаруспик слишком долго стоял, не меняя позы. Он шагнул вперед, мимо режиссера, уселся на ведущие к сцене ступени. Разрывая диалог взглядов, меняя хоть немного навязанную композицию странной сцены. Давая отдохнуть блаженно занывшей ноге. Кукла покачнулась в руках, вновь уставилась на владельца Театра. Мертвые выжидательно молчали – они были терпеливыми слушателями.
– Мне вернула ее Степь, – ответил менху. – Откуда ты знал об этой кукле, Марк?
– Помилуйте, мог ли я не знать о ней! – Марк всплеснул руками, не последовав за Гаруспиком, даже не обернувшись, будто обращался не к своему визави, а по давней привычке – к залу. К залу, что немо ловил каждый жест лицедея. – Это, если угодно, вопрос профессионального чутья. Как менху знает и чувствует линии? Так и кукловод слышит тончайшие изменения в мире марионеток. Поверите ли, об этой своенравной госпоже (или правильнее будет сказать господине?) шепчутся все куколки в гримерке. Но уж теперь-то ему придется познакомиться с ниточками.
Короткий, исполненный лукавства взгляд через плечо был предназначен не Артемию –кукле, обмякшей на его коленях.
И все же Гаруспик вздрогнул. Будто и для него на миг в глубине пуговиц увиделось нечто большее, чем блик. Не то мольба, не то насмешка, не то сочувствие...
– Это так важно? Для чего она тебе, Марк? Кто мог спрятать ее на груди Матери Бодхо?
– А вот об этом куколки не шепчутся, – поза вполоборота, вальяжная, плавная грация сытого хищника, улыбчивое небо в глазах. – Даже предположить не могу, кто желал бы укрыть от меня это строптивое создание. Вы позволите?
Бессмертник мягко шагнул к сцене и протянул руку, почти коснувшись тряпичного тела.
Если бы не это движение – каким кот цепляет когтями беспомощную мышь; если бы не только что мелькнувший взгляд-морок; если бы не рука, которая сама, без воли хозяина, накрыла куколку – Гаруспик отдал бы ее. А сейчас, опомнившись – не отодвинул широкую ладонь, лишь пытливо глянул в безмятежное лицо. Повторил вопросы, которые Бессмертник так легко пропустил:
– Это так важно? Для чего она тебе, Марк?
– О, неужели вам стало жаль своего трофея? – широкие брови изогнулись вопросительной дугой – очень выразительно, очень эффектно, очень картинно. – Или слово менху так недорого стоит – как, впрочем, и всё в эти дни? Это было бы очень, очень досадно. Тем более, что вам она действительно ни к чему. Здесь же она будет на своем месте. В театре. В труппе. На ниточках. Я в некотором роде… – Маэстро вновь улыбнулся – и вновь слишком открыто и искренне, – коллекционер. Как всякий коллекционер, я теряю покой, когда столь редкий экземпляр неподвластен мне.
Был ли кто-то еще столь чуждый Укладу, Степи и Матери Бодхо человек, как этот безупречный щеголь – словно перенесенный сюда из Столицы, прямо со светского приема? Нет, не так: не чуждый. Далекий.
Он был далек и от Уклада, и от Собора, и от всего города и его жителей – и в то же время даже среди мертвых ухитрялся быть уместным. Он ничему и никому не был чужд.
– Кто такой удург? Ты ведь знаешь, Марк!
Глаза менху нацелились в кусочки неба на лице режиссера, как ножи. Готовясь надрезами отделить ложь от правды.
На миг почудилось, что лицедей обескуражен вопросом, что Гаруспику наконец удалось сбить его с толку, заставить почувствовать себя не в своей тарелке. Затем смех Бессмертника разбил эту иллюзию, как звонкое стекло.
– Какая ирония! – в бездонных колодцах зрачков вспыхивали и гасли насмешливые искры. – Я давно отказался от мысли, что действо, в котором мы все участвуем – чистая трагедия, и все более склонялся к смешению жанров. Теперь же я ясно вижу – это комедия абсурда. Вам, менху, спрашивать о подобном у меня?! Ну что же, жанр требует, чтобы ответ был дан – и именно мной, – немеркнущую улыбку будто сняли с лица импресарио, отложив в сундук с нафталином до лучших времен. – Удургом посвященные вашего Уклада называют того, кто несет внутри много больше, чем видно снаружи. Живое существо. Тело, заключившее в себе мир.
Вот она, разгадка! Вот он – ответ. Раскрытие тайны, запечатленной в записях отца. То, ради чего Исидор, наверное, и звал к себе сына, опоздавшего на какой-то день – а с тем же успехом мог опоздать на вечность. Забыта была кукла, беспомощно замершая на коленях. Не замечена была ирония Бессмертника. Артемий подался вперед:
– И кто же это?
– Театр, – Марк оставался все так же непривычно, невозможно серьезен. – Но это, как вы понимаете, мой ответ. Мой удург. Подсказать, как зовут вашего, не в силах даже я.
Взгляд-лезвие замер на линии. Надолго – на целую бескрайнюю минуту. А потом опустился, скользнул по ярусам-настилам, по телам – уже не вскрывая; незаточенной стороной. Бурах вновь откинулся назад и отвел руку, закрывавшую куклу.
– Благодарю. Ты недоговариваешь, но ведь и я тогда не сказал, зачем нужен был костюм Исполнителя. И знаешь что: где есть место стольким покойникам – найдется и одному живому. Я уже никуда не смогу уйти сегодня – нога слишком болит.
Голос теперь звучал совсем просто – словно они сидели за кружкой чая... или за бутылкой твирина.
– В таком случае нынешней ночью вы увидите нечто необычное. Надеюсь, – привычная насмешливость вплелась в слова лицедея, заструилась над сценой, наполняя собой тишину, – ваш рассудок достаточно крепок, чтобы выдержать подобное. Эй! – три коротких хлопка осыпались с ладоней Бессмертника. – Готовим реквизит. Сегодня у нас живой зритель!
Зал откликнулся гулким эхом – Театр-удург услышал своего режиссера.

Полночь

Тихо.
Над сценой разлит клубящийся серый дым. Куклы тонут в нем, едва различимые.
Мужчина в кожаном плаще раздвигает туманную завесу вытянутой вперед ладонью, словно слепец, идущий на ощупь. Но в жесте нет беспомощности - лишь отчаянная решимость.
Вторая кукла прорастает десятками нитей – они пронзают тело и уходят в дымную темноту. Хищный нож замер в тряпичных руках за миг до движения. Не понять – рассечет одним ударом привязь или опустится, не причинив вреда.
В третьей кукле нет жизни. Она лежит, раскинув руки, на грубой деревянной скамье, потемневшей от времени, запятнанной бурыми потеками. Две Маски склоняются над ней, вглядываются в лицо, будто силясь уловить тень дыхания. Тщетно.

- Могло ли быть иначе? – хриплые слова, лишенные оттенка сочувствия, злой вороной гонят тишину по залу; та рвется вверх, под самые своды – но и там не находит спасения. – Мы всегда знали, что так называемый герой – всего лишь груда тряпья. Отрез ткани, раскроенный наспех, без лекал и эскизов, сшитый суровыми нитками через край, как придется. Да еще горсть гнилой соломы внутри. Ты что-то говорил о воле? И где бы она могла разместиться… Не желаешь провести вскрытие и продемонстрировать мне сей рудимент?
- Её не отыскать в теле! – взволнованно вскидывает гибкие, бескостные руки тот, кто укрылся под белой маской. – Разве можно увидеть дух, поймать в клетку движение? Нет, застывшее, оно умрет. Та сила, что ведет их, не позволяя опустить рук, заставляя бороться – с тобой, с миром, с собственными пороками и слабостями – та сила, что и есть воля! – эфемерна и недоступна самым чутким приборам. И все же она есть. Взгляни туда – разве были бы они так тверды и исполнены достоинства, если бы за ними не стояло нечто большее? Отрез ткани не ведает ни сомнений, ни желаний, горсть гнилой соломы не поплывет против течения!
- Но как уверенно она может плыть по течению – и для этого даже не требуется твоей хваленой воли. Быть может, она - те нити, что прекрасно видны отсюда? Но в этом кроется бес противоречия. Или бес иронии – вдумайся! У них, несомненно, есть воля, но эта воля – чужая. Но уж тогда – лучше бы ее не было вовсе.
- Не все так просто! Если бы только нити вели их – они были бы покорны и предсказуемы. Но разве не приходилось тебе испытывать удивление, наблюдая за ходом событий?
- Довольно об этом. Тому, что нельзя отыскать и зафиксировать, тому, во что приходится верить слепо, и так уделено непростительно много внимания. Сделай отметку – существование не доказано.
- Существование не опровергнуто!
- Ничья.

Вспыхивает за стеной гулкий трубный глас, вобравший в себя мычание босов и рев ветра в дымоходе. Далеким перестуком колес вклинивается барабан.
Отблеском падает вскинутый нож, но не рассекает нити, опутавшие куклу-гаруспика, а лишь раздвигая их, заставляя принять иной порядок.
Делает уверенный, резкий шаг кукла в кожаном плаще – дым трусливо бежит от его вытянутой руки.
Лишь тряпичная девочка все так же безжизненна, да демоны-демиурги неподвижно следят за сценой сквозь прорези в масках. Переглядываются. Кивают - без слов.
Темнота мешком накрывает кукол – и весь зрительный зал.

Шаг в не-настоящее
(с Woozzle)

Когда остановились часы, когда куклы стали выбирать себе судьбу – мы оказались лишними. Чужими для города, который строили из песка и обломков гранита, убегая к нему, как в сказку – от скуки, от родительских поучений, от страха, который однажды взглянул мертвым лицом дедушки. Город вышел больным, а мы не знали, как его вылечить. Мы велели куклам решать самим – ведь это же их город тоже?
Там – колокол отбивает семь ударов. Звонко, неумолимо. Открываются с тихим скрипом огромные двери – и захлопываются. Раз – за усталым мужчиной в плаще из змеиной кожи. Два – за еще одним, пошире в плечах, в простой куртке. Три – за девочкой в вязаной шапочке.
И никого больше не видно. Тихо, будто все умерли, кроме клювоголового Исполнителя, что стоит на крыльце. Но они не умерли. Они ждут – даже те, кто не знает.
Здесь – мы тоже ждем. Как они. Смотрим вниз, сквозь их небо, на высокую башню из песка. Игра почти окончена и больше ничего нельзя сделать. Нет, конечно, мы можем объявить, что все-все останутся живы – даже те, кто умер. Получат новые ноги, руки, глаза. Можем прислать новое лекарство из Столицы или сделать кровью аврокса воду в Горхоне. Мы все можем. Но это будет хуже падения Башни, хуже, чем сломать все домики, хуже, чем...
Если нарушить правила игры – останутся только куличики, стеклянная банка и куклы, которые даже не шевельнутся сами, не скажут того, чего не скажем мы. И неба над городом – не будет.
Бессильны всемогущие Власти.
Стрелки почти не двигаются. Время спит, пока никто не тревожит.
О чем они шепчутся там, на своем совете? О чем спорят, пока мы – не слышим? Им сейчас легче, ведь каждый уверен, что только его решение верное, нужно лишь убедить в этом остальных. Мы – знаем. Верных решений нет.
И хочется ударить по высокой башне кулаком, заставить ее осыпаться горкой песка – все равно придется сломать, так зачем это ожидание, от которого щиплет в носу и скребет в горле?
Сухие листья клена лежат в песочнице красными кляксами. Наш больной город привык к осени, он не знает других цветов и другой погоды. Но, уставшему, ему сейчас снится память. О лете, когда все еще было хорошо, и только Исидор Бурах – мы не нашли для него целой куклы – тревожился и писал письма в Столицу. О весне, когда Степь была зеленой, а не бурой, и Многогранник терялся в синем-синем небе. О зиме, не той, что будет, а прошлой – когда степняки прятались по своим юртам, а дети лепили снеговиков.
Город не знает, что этого не было.
Мы рассказали им, всем троим. Надеялись, что это поможет, что они снова станут нас слушаться.
Но двери Собора закрыты плотно – от осени, от чумы. От нас.
Зря мы поверили, что все всерьез. Зря открылись им. Кто теперь поручится, чего они хотят больше: сохранить свой – и наш! – город или досадить Всемогущим Властям?
Так странно – видеть настоящее в стеклянных глазах куклы. Недоумение. Обида. Злость. Им не понравилось быть игрушечными. Сначала они не могли в это поверить, теперь – не могут забыть. Даже Самозванка не может, хотя мы ей и сказали, что с ней было интереснее всего. Так смотрела, что мурашки по коже бежали. Будто знает то, чего мы не знаем - но ведь так не бывает! Да чего она такого может знать?..
А правда – чего?!
Зябко, хотя у нас дождя нет. А там – дождь. Это не мы придумали его. Не мы придумали чуму. Но дождь все идет и идет, уже промочил все дома насквозь, а Песчанка разъедает стены. Не мы придумали их – но мы их впустили. Теперь они – всемогущие, а Власти сидят у разбитой песочницы и ждут. Ждут, что ничего хорошего уже не будет. Ждут, когда стрелки часов двинутся снова, и те, кто закрылся в Соборе, выйдут с решением.
Когда куклы скажут нам, что делать.
Мы поменялись ролями? Нити натягиваются с другой стороны?
Наш город... Танцуя в замкнутом круге решений, они принесут жертву, которая станет потерей – и он больше никогда не будет таким, какой мы полюбили, не заметив. Никогда.
Что бы они ни решили – игра закончится. Самая лучшая игра. Она уходит от нас, и мы отчаянно тянем ее обратно изо всех сил, но мы слишком слабые. Город одновременно и остается здесь, и отдаляется. Нам не удержать его надолго после полуночи, которая пробьет совсем скоро. Нам больше никогда-никогда не придумать такое, даже когда мы проживем целую вечность и станем взрослыми.

Бакалавр. День девятый. Неотправленные письма.
Письмо второе.

"Ла-ра.
У тебя красивое имя. В нем удивительно сочетаются мягкое и твердое, ласковое и жесткое, гибкое и несгибаемое. Ты похожа на свое имя. Ты кажешься очень доб нежной, почти до робости, и в то же время в тебе столько силы, что я не уставал удивляться, видя, как ты отдаешь все силы, все время своему Приюту и тех, кого он принял в своих стенах.
Я так давно не видел тебя, что успел заскучать, но вот незадача! Вряд ли мы увидимся скоро.
И, честно, не пожелал бы я тебе такого свидания, такой встречи. Потому что я болен (о да! Это та самая болезнь, о которой ты думаешь, хотя и не хочешь, даже боишься подумать), и как бы я с ней ни боролся, она заразна ровно настолько, чтобы я не боялся общаться лишь с теми, кто сам уже болен. Я уже явился причиной болезни одной моей одного человека и не хоетл бы повторения этого случая.
Если ты вспоминаешь меня – а я надеюсь, что ты вспоминаешь хотя бы иногда, изредка, - и, волею случая, тебе доводилось беспокоиться о моей судьбе, знай: со мной все в порядке. Во всем прочем, я имею в виду, что не касается Песчанки. Впрочем, и она не доставляет многих неудобств. Я не считаю даже постоянного страха смерти – он притупился, хоть и вылезает порой наружу, недобро щерясь.
Сам недоумеваю, как мне удалось так измениться за несколько дней. Сколько там… два, всего два полных дня прошло с момента, как я узнал о том, что болен (а болен я к тому моменту был… должно быть, не менее трех дней), а я считаю себя – небезосновательно! верь! – совершенно иным человеком.
По крайней мере, в некоторых отношениях. В других – хотелось бы быть и посовершенней.
(Видишь, я пытаюсь шутить! Видно, все не так плохо)
Стал думать о том, что мне не хватает разговоров с людьми. Не с людьми в целом… тут-то я как раз наверстал упущенное, не далее как вчера. По поручению Инквизитора (знаешь ведь о том, что она прибыла в Город? и это, к всеобщему удивлению, действительно она, кого бы там на этот пост ни прочили) проводил некоторые изыскания в Застройках, разговаривал с заболевшими. Представляешь, они держатся. Выходят на улицу, пока на ногах, мало-помалу даже раздумали считать, что жизнь твердо окончена (не буду скромничать, упомяну – не без моей поддержки, хоть она и была ничтожна). Надеюсь, в твоем Приюте не бытуют упаднические настроения?
Впрочем, это все пустое. О разговорах же… мне не хватает вас, всех тех, кого я успел узнать в этом городе, с кем успел подружиться (или хотя бы подумать, что успел). Посиделок в трактире с Андрюхой Стаматиным, этим вечно пьяным – а когда не пьяным, то похмельным, - безумцем-архитектором, словесных дуэлей с умницей Юлей Люричевой, не хватает мистических философствований Георгия Каина, насмешек Марка, будь он неладен, Бессмертника, и…
Да, еще и тебя. Поэтому я и пишу. Представляю, как ты ответила бы мне на те или иные пассажи, как улыбалась бы своей милой улыбкой, кивала, прижимала к сердцу длинные свои ладони, расчувствовавшись…
Мы обязательно встретимся, если я поправлюсь.
Надеюсь, что не раньше.
Безмерно скучающий по тебе,
Даниил Данковский."

Гаруспик. День девятый. Шаг в не-явь

Темнота мешком накрывает кукол – и весь зрительный зал, в котором единственная пара глаз сверкает живым блеском. Злым – на шутника режиссера. Недоуменным. Жалкий фарс, достойный лишь ярмарки? Глубина, доступная только искушенным в софизмах философам? Попытка предвидения – или нечто большее?
Молчат подмостки, прижимает палец к губам мгла, бесшумно жмутся в занавесях невидимые статисты-тени. Истратил слова щедрыми устами актеров режиссер, уснул его удург. Не получить ответов.
Молчит менху, устраивается спать у погасшей рампы – подальше от мертвых. Непроглядный мрак и безмолвие стирают границу сна и яви.
...в почерневшей пустоте появляется сцена. Одна сцена, и ничего вокруг. На ней стоит, смеясь, мужчина в щегольском костюме и вертит в руках куклу. Марк Бессмертник. Он все ближе, то и дело переворачиваясь – или это менху летит сквозь черноту, где нет ни верха, ни низа, кувыркаясь? – и вот видно, что кукла очень похожа на Гаруспика, на ней даже набросаны черты лица...
Прожектор замирает на них, безжалостным светом подчеркивая шероховатости кое-как проведенных линий. Внезапно режиссер отпускает свою пленницу, ставит на сцену и та, покачиваясь, остается на ногах. Искусственность рисовки еще более подчеркивает яркость эмоции. Ненависть, не оставляющая места для полутонов – во взгляде, устремленном вверх. Кукольный менху ненавидит владельца Театра, как зверь ненавидит дрессировщика, что хочет добиться не любви, а повиновения. Сейчас в его руках нет ножа. Зачем нужен клинок, если взгляд – как раскаленное лезвие?
Но тот, чей удург – Театр, давно не боится такого оружия. У него внутри ледяная броня, которая видна в бойницах глаз. И взгляд тряпичного артиста переходит на Артемия, в нем мешаются ирония в искривленной черте губ, затаенная просьба в отсвете пуговиц и упрек, которому негде поместиться, но который отчетливо ощутим.
Только на миг – потом двойник, который вел его партию в странном представлении, обмякает, оседая на сцену.
– Не думай, – говорит Марк хорошо поставленным голосом. – Это не жертва. Слишком мало и слишком легко, – голос становится громче, в него диссонансом входят хриплые нотки. – Жертва должна быть равновеликой. Она должна быть вырвана с кровью из сердца жертвующего, – режиссер прибавляет в росте и уже рычит последние слова. На сцене – Старшина Оюн. – А ты не знаешь, кто твоя жертва. Ты даже не знаешь, кто удург.
– А ты превышаешь свое право, принося ту жертву, которую выбрал! – тишина давно разлетелось в осколки, и один из них будто вонзился в сердце. Бурах больно, и он кричит. – Ты не имеешь такого права!
– Менху имеет право принести любую жертву, исполняя свой долг, – хриплый голос наполняется угрозой. – Любую.
– Только вот достаточно ли хорошо ты знаешь линии, чтобы судить? – Артемий делает шаг, скрипя зубами от боли в ноге и в сердце, но Оюна уже нет в перекрестье лучей. Там стоит Тая Тычик, держа в руках игрушечного бычка.
– Ты должен кого-нибудь убить, – по-детски серьезно говорит она, склонив голову к плечу. – Так все менху делают. Но не как быка – просто так... Что-то важное. Папа говорил, для этого нужно любить. И поэтому Оюн не смог...
– Чего? Чего не смог Оюн? – еще шаг. Тая начинает растворяться в воздухе. Сделав еще одно движение, служитель пытается поймать ее, но Матери-Настоятельницы уже нет, рука хватает лишь игрушку. Вместо морды бычка глазами-пуговицами смотрит, не мигая, безжизненная пародия на него самого.
– Верхний свет! – командует откуда-то Марк, и прожектора гаснут. Вместо этого включаются лампы наверху и озаряют сцену. Вокруг нет ни зрительного зала, ни стен – лишь тоннели, в которых были они с ойноном. Со стенам, похожими на стены сосудов.
– Я поклялся хранить удурга, – сказал знакомый до боли голос. – Я раскрою аврокса и напою город его кровью.
– Отец! Кто твой удург?
Тишина. Лишь бьется что-то неподалеку – мерно и ритмично, как пульс, и стены вздрагивают в такт этим ударам. В молчании пирамидой громоздится напряжение, и из отверстий выходят фигуры в плащах и клювастых масках. Надвигаются молча. Бурах выхватывает нож, и некому сейчас сказать ему, что он сейчас очень похож на куклу – какой она была недавно. Сейчас его подобие жмется к ногам. Узор стен внезапно бросается в глаза – сеть тоненьких сосудов. Линии, линии, линии. Они сходят со своего места и сплетаются в воздухе перед глазами – множество линий, не проследить и сотой доли. Гаруспик начинает путаться в них, голова кружится.
Внезапно из ряда Масок выходит одна фигура, и сбрасывает свой головной убор.
Эти черты знает любой житель города, родившийся за последние два века.
– Слишком много мертвых, – говорит Симон Каин. – Ты не сможешь увидеть всех, кого убил или мог спасти. Слишком много.
Его рука раздвигает узор линий, и внезапно менху видит ту, которой надо следовать, и удивляется, что не понял это раньше, ведь так просто...

Откуда-то слабо пробивался дневной свет, отшатывался от мертвецов, пробегал по границе сцены наверху. Гаруспик проснулся.

Гаруспик. "Доброе утро" или мыло и веревка
(с Хигфом, который все-таки не повесился, что бы там ни обещало название.)

Дремлющий Театр нехотя впускал тусклый свет сквозь плотно смеженные веки оконных ставней: как всякий полуночник он почитал утро пыткой. Ежедневной изощренной пыткой, не имеющей никакого смысла, и оттого еще более мучительной.
Узкая светлая полоса петлей легла на шею пробудившегося Гаруспика, потянула мягко, но властно: смотри!
Кукла. Образ из странного, сбивчивого сна; предмет несостоявшегося ночного спора, нелепая копия самого Артемия – она лежала возле него. Будто спала, обхватив тряпичными руками простреленную ногу – легко, не причиняя боли, даже не тревожа. Обвивая куклу, стелились нити, пронзающие руки, ноги, голову... Нити, которых не было вчера.
Картины видений обычно летят прочь, ускользают и растворяются по эту сторону яви. Но сейчас они замелькали перед сознанием Артемия, то и дело приближаясь, замирая. Стоп-кадр: ненависть на нарисованном лице – крупным планом. Стоп-кадр: бычок незаметно превратился в...
Гаруспик мотнул головой, отгоняя кошмар – кошмар ли?! – и осторожно посадил куклу рядом.
Зато взгляд, брошенный вокруг, был быстрым и раздраженным: где же этот шутник-хозяин, стерший для себя границу сцены и жизни?
– Не погрешу ли я против истины, сказав «Доброе утро»? – сцена была пуста, словно Марк Бессмертник ушел, оставив Театру лишь свой голос, мягкий, вкрадчивый, играющий всеми оттенками улыбки. Голос падал сверху – кружился осенними листьями, не познавшими непогоды.
– Есть дела поважнее, чем обдумывать уместность этих слов, так что доброе утро! – откликнулся Бурах, пытаясь отыскать источник вездесущего голоса. Перевел взгляд выше – неужели режиссер поднялся туда, в ряды зрителей – проверить билеты? Неудобная, неуместная, скользкая мысль. – Ты потерял свою куклу.
Бессмертник и правда стоял наверху, изящно облокотившись о бортик второго яруса. Смотрел на Артемия сверху вниз – вот только зрители никогда не смотрят так. Так – оценивающе, фиксируя каждый жест, отмечая тончайшие ноты фальши. Видя не только движения тела, но и порывы души. Наваждение взгляда-прожектора, взгляда-рентгена схлынуло талой водой. Марк улыбался. Впрочем, как и всегда.
– Вам придется забрать этого пройдоху с собой, – отстукивая тростью звонкое стаккато – и не снимая улыбки с лица – он спустился по лестнице. – Мы заключили с ним небольшое соглашение. Надеюсь, он обременит вас не слишком – ведь помнится мне, вы сомневались, стоит ли оставлять безвинную куколку в этом вертепе.
– Что-то часто ты меняешь мнения, – усмехнулся Гаруспик. – А как же коллекция?
– Это формальность, – смеющийся взгляд едва коснулся куклы, но та – показалось?! – вздрогнула, словно властные пальцы дернули за проросшие в тело ниточки. – Я говорил не о владении, но о власти; теперь, когда он связан нитями – нитями слова в том числе – не играет роли, где он будет играть свою роль. Не правда ли, прелестный каламбур?
Вопрос, казалось, был обращен не к Артемию, а к его тряпичной копии, но та – молчала.
Зато вспыхнул взгляд менху. Вспыхнул – и угас, словно бы огонь в нем тоже был окутан паутиной нитей. Он не мог себе объяснить, ни того, почему изнутри всплыло слово «паук», ни причины, по которой оно осталось на дне моргнувших глаз, стертое движением век.
– Хорошо, я возьму ее, – скучно упали слова. – А что за пьеса была здесь ночью? Зачем этот фарс, Марк, и когда ты успел его подготовить?
– А я все ждал, когда же вы спросите, – пробравшийся в нутро Театра утренний свет запутался в пшеничных кудрях режиссера, забился, дрожа, и, и не сумев вырваться, замер. Притворился золотой прядью. – Надеюсь, вам понравился спектакль? Впрочем, о чем я! Понравился – совершенно неподходящее слово. Впечатлил – так будет точнее. Право, жаль, что я не мог видеть вашего лица во время пьесы. Вот где, должно быть, разыгралось настоящее представление!
Глаза Гаруспика снова закрылись, а затем широко распахнулись. Скулы очертились острее.
– Ты устроил все это, чтобы впечатлить меня? Или есть и другой смысл?!
– Весь этот мир вертится вокруг вас, – ирония брезжила в голосе едва заметным огоньком – вспыхивала, таяла в темной глубине и вновь разгоралась. – А здесь всего лишь сцена – так стоит ли удивляться? Ах, не обращайте внимания, эта шутка вышла неловкой. Другой смысл – это, знаете ли, такая категория... Его можно найти всегда и во всем, стоит лишь проявить рвение.
Рассматривать Марка сквозь ресницы было странно. Облик помутнел, а ресницы исчертили лицо и фигуру – линиями.
– Нет, – сказал Бурах сухо. – Это не просто шутка. Сдается, ты знаешь что-то эдакое, но прямо не скажешь. Удург не велит?
– О, этот прекраснейший из тиранов! – воскликнул Марк, вскидывая руки, будто призывая в свидетели немых зрителей. – Каждое слово – на его весах. Иные расплачиваются жизнью за фальшивую ноту в звучании роли... – благоговение и скорбь в словах лицедея были почти подлинными. Почти – но уголки губ все так же, подрагивая, приподнимались в усмешке.

Еще с минуту Гаруспик смотрел одновременно и на режиссера, и сквозь него, будто сличал видимое обычным зрением с ощущением линий, потом махнул рукой.
– Я, пожалуй, попрошу еще об одной услуге. Здесь найдутся бумага, перо, чернильница и мыло?
– Мыло? – вскинул бровь Бессмертник. – Я не был бы так удивлен, попроси вы еще и веревку. Безусловно, у меня найдется все, что вам нужно, но утолите моё любопытство – зачем?!
Бурах неожиданно для самого себя фыркнул. Может, и засмеялся бы, не опасайся, что в веселье отдастся фальшивой нотой истерика.
– Веревка у меня найдется своя... Знаешь, Марк, ты чересчур привык к представлениям. Не все в жизни символично. Мне надо написать письмо, а еще хочется умыть лицо и побриться. Я не делал последнего целую вечность.
– Несомненно, вы правы, – тонко усмехнулся лощеный, безупречно выбритый Марк. – Увлеченный своею музой, я абсолютно упускаю из виду бытовые мелочи. Прошу вас, сюда. Не буду вам мешать.
Настенное зеркало отразило хмурого, заросшего щетиной Артемия; тени под его глазами будто были начерчены углем, зачерпнутым в одной из баночек здесь же, в маленькой гримерной за сценой.
Хорошо, что здесь была вода. Ей Бурах запил хлеб, припасенный со вчера и с трудом разгрызенный даже его крепкими, привычными к студенческой пище зубами. Она же вместе с мылом и ножом послужила делу удаления с лица недельной поросли. Правду сказать, показать молодого служителя в приличном обществе и теперь было нельзя. Тем более – сравнить с Бессмертником, но некоторый прогресс имелся. Можно сказать, налицо.
Хмыкнув, Артемий заскрипел по бумаге пером – и поразился, как рука быстро отвыкла от письма. Первые буквы вышли кривыми, как ярмарочные уродцы, и менху невольно вспомнил нашумевшее дело Каравана Бубнового Туза. Но потом слова выровняли свои ряды. Будто санитарная армия, которую скоро должны прислать, по словам Аглаи.

«Стах!
Вчерашний день кое-что принес, но по пути исследования лекарства от Песчанки я почти не продвинулся. Сегодня хотел бы провести эксперименты, и для этого мне понадобится твоя помощь. Мы можем встретиться возле дома в Седле напротив продуктового магазина. Возьми микроскоп.
Да, есть еще одно дело – мне может понадобиться сообразительный и не болтливый человек – присматривать за тем, как готовятся настои. Найдешь?
Возможно, письмо не сразу найдет тебя. Буду ждать некоторое время. Если не дождусь – оставлю в дверной щели записку.
Артемий».

Осталось собрать поклажу. Он был в городе, как в походе. Проверив, все ли на месте, менху задержался по дороге у сцены, обернулся к Бессмертнику, который будто собирался начать новое представление.
– Марк, как можно побыстрее отправить письмо?
– С нарочным, разумеется, – очевидный, единственно верный ответ из уст режиссера прозвучал пародией на самое себя. – Стоит лишь найти безумца, согласного рисковать собственным благополучием по чужой надобности. Вижу, у вас нет таких знакомых? Прискорбно, прискорбно... – взгляд Бессмертника прозрачной водой скользил по лицу менху, обтекая его, будто камень. – Но раз уж нынче я ваш добрый гений... Ликуйте!
Марк звонко щелкнул пальцами, как фокусник, щегольским жестом предваряющий появление кролика из шляпы. Эхо покатало по залу звук щелчка, перемешивая его с тишиной – несколько секунд, до полного растворения.
Негромкий шорох за спиной заставил Гаруспика обернуться. И встретиться взглядом с темнотой, выжидательно взирающей сквозь прорези в белой маске.
Бурах сдержал рвущуюся с губ колкость. Даже не так – не позволил ей сформироваться, выбрать между темами доброго гения и актера-письмоносца. Лишь вгляделся в маску – глазницы были сделаны так, что виден зрачок да немного белка. Ни ресниц, ни век – будто их и нет там. Одни глаза там, внутри.
– Благодарю, – но руку с письмом не протянул. – Что я буду должен?
– Сущую безделицу, – сверкнул зубами златокудрый пересмешник. – Душу.
Время отмерило паузу длиной в полтора вздоха.
– Ах, под этим взглядом я чувствую себя, как на расстреле, – споря с произнесенными словами, голос лицедея струился безмятежностью. – Конечно же, это была шутка. Эта услуга не будет вам стоить ровным счетом ничего. Пристало ли доброму гению взимать плату за свои дары?
Вновь вспомнился сон. Ледяная броня под кожей режиссера, проглядывающая только в холодных зеркалах глаз и защищающая от любого чувства. Не пробиться. Не добраться до его собственной души – а на месте ли?
На обороте сложенного конвертом листа Артемий нарисовал схему. Про Станцию говорить не стал – остерегся.
– Пойдешь на Склады, – негромко сказал он, шагнув к актеру. Найдешь вот эту дверь, – палец ткнул в жирную точку, – постучишь. Отдашь человеку, который там будет, или оставишь в дверной щели. Не разворачивай. Я узнаю.
Тонкие паучьи пальцы взяли конверт за уголок. Трагик склонил голову – почтительно до ёрничества – и, не сказав ни слова, вышел, будто ведомый чьей-то уверенной рукой. Рукой режиссера судеб.

(с Клювом, и пусть он не надеется, что повешусь!)

Гаруспик и Бакалавр. Нож и микроскоп
(сперва один, потом вдвоем с кошкой...)

Небо встретило покинувшего Театр Артемия влажными поцелуями мороси – холодной и безжизненной. Мертвые листья падали, будто осыпались с погребального венка. Болезнь к утру покинула Сердечник, но словно очистила квартал от людей. Пустынная улица – лишь кое-где лежат еще не унесенные трупы. Затихли крики и стоны в домах. Песочная Язва, делая круг за кругом, смеялась над всеми усилиями. Не напоить твириновым настоем весь город, не отшибет он нюх у болезни, разве что продлит муки.
Сквозь прутья ограды виднеется вывеска аптеки, обесцвеченная серой пеленой. Шаг, еще шаг. Стучит палка, стучат ботинки в тишине.
Да остались ли здесь еще живые?
Остались – подтвердила тень движения за каменным столбом.
Негромкое шлепанье капель заглушило еще более тихий свист рассекаемого воздуха, и только звериное чутье, жившее где-то глубоко внутри потомка степняков, заставило дернуться в сторону. Брусчатка приняла упавший металл со звоном.
Нож – мелькнуло на грани сознания, пробудившегося от навеянного мертвым утром оцепенения.
Люди были еще живы, а значит, продолжали убивать друг друга.
Темное пятно мелькнуло за забором и превратилось в человека с искаженным злостью и досадой лицом. Из кулака росла полоска стали – брошенное оружие было не единственным. Гаруспик отступил на шаг и ткнул в сторону противника острым концом лыжной палки. Как в крысу.
Но эта тварь была покрупнее, ее не остановил укол, хотя на левом рукаве куртки и появилось красное пятнышко. Парень – а нападавший показался на вид довольно молодым и даже щуплым, отпрыгнул, а затем пружинистым шагом пошел вокруг. Патрульные сторожат где-то чуму. Может быть, рядом, может, далеко. Впрочем, менху, зовущий на помощь, чтобы наказать нарушителя обычаев, посягнувшего на священное право знающих линии раскрывать тела – не смешно ли?
Театр жадно смотрел на эту трагикомедию, разыгрывающуюся на открытой сцене двора.
Левой рукой Гаруспик нашарил заткнутый за пояс нож – палку слишком легко перехватить. Но пока она заставляла рыцаря чужих кошельков и жизней кружить на расстоянии и ждать, когда припадающий на правую ногу противник сделает неловкое движение. Бурах попробовал наступать и прижать грабителя к ограде – но пространства для маневра было слишком много. Сцена затягивалась и где-то невидимый и неведомый режиссер, должно быть, наморщил лоб, глядя на своего начавшего скучать зрителя – и выпустил на сцену нового актера.
Гаруспик скосил глаза на звук шагов – и холодок пробежал по спине, словно дождь уже проник под куртку. Мясницкий тесак в руке еще одного мужчины – покрупнее и постарше – не оставлял сомнений, что у бандита оказался сообщник. Ухмылка пробежала по губам парня, когда Бурах отступил на пару шагов, стараясь держать в поле зрения обоих. А они отработанным, похоже, манером начали обходить его с двух сторон. До спасительной – спасительной ли? – стены здания не добраться хромому. Внезапным резким движением Артемий выбросил вперед левую кисть. Нож полетел в только что появившегося врага, но просвистел мимо – хирургов учат резать, а не метать. Лыжная палка осталась единственным оружием.
Призрак рыжего подручного Грифа мстительно засмеялся за сценой.
И в этот же момент запущенные в сумку в поисках хоть чего-нибудь полезного пальцы сжались на железе. На ребристом железе рукояти выпавшего из памяти, но таскаемого с собой трофейного револьвера, доставшегося в ту ночь вместе с раной. Когда из руки беспомощного пятившейся добычи, выдернутой из нутра сумки, плюнуло огнем и свинцом – ухмылка не успела сойти с губ парня. Удар в грудь не стер ее – только перекосил, пока враз ставшее непослушным тело оседало на камни. Зато его товарищ оказался понятливее – Бурах услышал топот и, обернувшись, увидел, как силуэт скрывается за углом. Левая рука вытянулась вслед, словно змея со стальной головой, бросившаяся вслед добыче, но выстрел так и не прозвучал. Поздно.
Менху аккуратно подобрал свой нож, взятый из отцовского дома, и только после этого склонился над раненым. Тот доживал последние минуты – пуля пробила легкое и, возможно, зацепила сердце. Губы покрывала кровавая пена. Еще несколько вздохов – каждый все тише – и они застыли, искривленные навсегда.
Единственный актер, оставшийся на сцене, задержался ненадолго. Зритель-Театр аплодировал ударами капель по крыше.
Крючья его ограды сопровождали Гаруспика, складываясь в уродливые, плачущие под дождем маски. Хмурый замок Бессмертника надменно глядел узкими глазами окон поверх этого подобия крепостных стен. С другой стороны бесформенными багровыми зрачками смотрела Песчанка – и этот взгляд был не менее пронзителен и неприятен. Но уже привычен, так что менху почти не дрогнул, когда пришла пора спускаться по коротенькой лестнице в Седло. Почти.
Дверь магазина издевательски выходила в сторону владения Марка, заставив призадуматься, что же имел в виду Даниил под словом «напротив».
Начал Артемий с ближайшего – по ту сторону дороги, свернув направо и постучав в дверь. Чувствуя спиной насмешливый взгляд здания за оградой, он подумал, что указания могли быть и поточней. Ладно, тут, если что, подходящих домов два-три, а дверей пять-шесть. Выставит себя идиотом – не в первый раз. Хорошо, что не перед Укладом.
Минут через пять – ждать здесь было неуютно, и Гаруспик уже хотел идти дальше – дверь открылась... только это была дверь другого, соседнего подъезда.
– А я-то думаю, – приподняв маску, произнес вышедший на крыльцо Данковский, – кому тут стучать понадобилось. Хорошо, что я уже не спал – а то долго тебе бы стоять тут пришлось... Доброго утра, Артемий.
– По крайней мере, ты не спрашиваешь, стоит ли его желать, – усмехнулся Бурах. – Как некоторые. И тебе доброго. Но в следующий раз указывай адрес поточнее...
Данковский нахмурился, вспоминая, что вообще написал в той записке, которую давеча оставлял Гаруспику. Вспоминалось с трудом – кроме того лишь факта, что про собственное место пребывания он написал как-то очень уж коротко.
– Извини уж, – он виновато пожал плечами, – я спешил. Пройдешь внутрь или ты ненадолго?
– Надолго-надолго, – заверил Артемий. – Более того, я рассчитываю, что потом ты пойдешь со мной... но начать можем прямо здесь.
И он, хромая приблизился – и остановился, потому что трудно было пройти дальше, не задев Данковского.
Бакалавр не сдержал сочувственного кивка – больно уж хорошо помнил, как досталась Бураху эта пуля, – и пропустил его вперед, посторонившись.
– Если ко мне надо, то вверх по лестнице, но я могу просто вещи сюда перенести, какие нужны – а ты пока в кухне устройся, – посоветовал он, закрывая тем временем входную дверь.
– Захвати микроскоп!
В этот дом черная плесень не проникла, но воздух казался таким же кладбищенским, а точнее – предкладбищенским, как и снаружи. Прежде, чем сесть, Артемий снял со спины сверток и положил его на стол. Рядом легла сумка, но, подумав, Гаруспик не стал пока ее открывать, только протер в ожидании нож. Дождавшись возвращения Даниила, гость сказал серьезно:
– Прежде, чем начать, надо опять проверить нас обоих. Я возьму немного крови, а ты посмотришь.

(а потом втроем с Вуззль)

– Идет, – согласился Бакалавр. Закатал рукав: – Из вены ведь? – и сжал кулак, напрягая руку. Голубоватые жилы проступили почти сразу.
Микроскоп зловеще блеснул окуляром, поймав невесть откуда взявшийся блик.
Лезвие удивительно легко коснулась кожи, притворяясь скальпелем. И отдернулось. Капелька заалела на руке – крошечное подобие цветов Песчанки. Прорастающих с кожи – на предметное стекло.
Колесо настройки размазало блик до слепого пятна и растворило среди кровяных телец. Бактерия была здесь. Свернувшаяся эмбрионом, вялая – и все же… Отдельные ветки-щупальца уже тянули к себе эритроциты. Болезнь набиралась сил после непродолжительного сна.
– Ага, – щурясь, проговорил Даниил. – Разумеется, дорогая гостья-Чума и не подумала уходить. Впрочем, могло быть и хуже. Теперь – твою кровь, Бурах.
Красное пятнышко на кончике ножа – крохотное, еле заметное, глядело выжидательно. И Гаруспик смотрел на него. Ты уже безопасна? – немо спрашивал взгляд. Нет. А если бы она и солгала – его не один год учили не верить.
– Какая стадия? – поинтересовался Бурах. – Слушай, у тебя тут твирина нет?
– Пока что ранняя, но развитие идет. Вчера была как сонная, сегодня вот – просыпается. А твирин... кто бы знал, а! Я пройдусь по этажам, посмотрю.
В одном из платяных шкафов наверху, спрятанная под грудой тряпья (видно, кто-то не хотел, чтобы его пристрастие к пагубной жидкости обнаружилось), действительно отыскалась бутыль – наполовину пустая.
– Знаешь, – сказал Данковский, ставя ее на стол перед Артемием, – я бы на твоем месте все равно не рисковал, чтобы – тем же лезвием. Твоей болезни еще не хватало.
Артемий смочил тряпочку и тщательно протер ею нож. Даже после того, как пятно исчезло без следа, он сделал еще несколько движений, объясняя себе, что обеспечивает чистоту опыта. И сознался – ему, в отличие от Бакалавра, было чего бояться.
– У тебя есть другое, более дезинфицированное?
– Более?.. Нет, – печально подтвердил Даниил.
И все же когда сталь нашла линию – он повернул нож и слегка прошелся лезвием. Место пересечение оставило тонкую, как волос, красную полоску. Капля упала на чистое стеклышко.
Микроскоп выцеливал пробу долго, тщательно подбирая границу резкости. Тихо пересыпались секунды – пылинками на подоконнике, неслышным дыханием, скупым шорохом движений.
Кровь была чиста. Песчанка, то и дело пересекающая путь молодого менху, пока не пересеклась с его линиями. Данковский облегченно вздохнул:
– Здоров. Совершенно.
Чтобы скрыть облегчение на лице, Артемий отвернулся – ему казалось, что при Данииле как-то нехорошо этому чересчур радоваться. Пока нехорошо. И, отвернувшись, увидел в окно знакомую высокую фигуру – темный плащ скрывал ее очертания, клюв поворачивался то к одному, то к другому дома – словно выискивая добычу.
– Смотри! – показал Бурах.
– Опять эти... – поморщился Бакалавр, разглядывая клювастую тень. – Однако, с чего бы Исполнителю здесь крутиться? Не иначе как с дурными вестями.
– Да нет, подожди, – присмотрелся Артемий повнимательнее. – Точно. Посмотри на рост, во всем городе вместе с Бойнями таких только двое. Это Стах! Я его тоже позвал. Надо встретить.
Даниил удивленно поднял брови.
– Однако... – повторил он. – Ладно, я сейчас.
"А маски-то", подумал врач печально, "нынче, видимо, в моде". Он прошел в коридор, отворил дверь и помахал с порога рукой, привлекая внимание Рубина (и надеясь, что это действительно он).
– Хорош у тебя клюв, – заметил он, усмехнувшись, – моему не чета.
Человек в костюме Исполнителя недоуменно обернулся на голос, сбился с шага, разглядывая Бакалавра: расслабленная поза в проеме двери, отогнутая ветром пола кожаного плаща, тканевая маска на лице.
– Я думал, что ищу Бураха, – голос, искаженный гулкой медью, звучал непривычно, но интонации были знакомы. – А нашел тебя. Здравствуй. Как... ты?
Какое именно как имеется в виду не прозвучало – повисло неловкой паузой.
– Да живой, видишь же, – под маской показалась улыбка. Искренняя. – Нормально. Насколько это возможно. А ты нас обоих нашел, – Даниил качнул головой, – Бурах ведь здесь уже. Проходи, – отступил чуть в сторону, впуская очередного гостя, и затворил дверь за ним тоже.
На миг замешкавшись, Стах все-таки снял птичью маску, предпочтя сомнительной защите глоток свежего воздуха.
Тяжелые шаги отпечатались звуками на дощатом полу. Прямо, потом налево – будто звериный нюх вел Станислава Рубина туда, где ожидал микроскоп, нож, продезинфицированный дымным твирином, и Гаруспик, сидящий на колченогом табурете.
Когда в кухне собрались все трое, Данковский, прислонясь к дверному косяку, предположил:
– Надо думать, ты, Артемий, собрал тут нас всех с какой-то конкретной целью?
Гаруспик кивнул, собираясь с мыслями – хотя, казалось бы, все уже было передумано, и не раз.
– Да. Я хочу провести опыт. Даже не так – несколько опытов. У меня есть четыре образца мертвой каше. Не простой – вроде той, что я дал тебе, ойнон, – кивнул он Данковскому. – Они, наверное, будут по-разному эффективны, но я надеюсь... быть может, на чудо. Мне нужно испытать ее на четырех больных. Думаю, одним из них должен стать ты, Даниил. Кстати, Стах, ты уверен, что сейчас здоров?
– Проверь, – Стах протянул руку не мешкая. Закатанный рукав обнажил переплетение выпирающих синих вен.
Нож коснулся его руки привычно, уже без боязни.
Рубин сам шагнул к столу – резким порывом человека, привыкшего отвечать за свою судьбу. Лишь короткий взгляд, обращенный к владельцу микроскопа – можно?..
– Чисто, – спустя полминуты кивнул он, отрываясь от окуляра. – Я же говорил, что она боится этой морды...
– Да кто хочешь испугается, – фыркнул Данковский, вспоминая свою первую встречу с клювоголовым посланником в сумерках, при неверном свете единственного фонаря. – Да, Бурах... я, естественно, согласен. Как и обещал.
– Составы, о которых мы говорили?.. – казалось, Стах понял Гаруспика раньше, чем тот сделал первый вдох.
– Те самые,– кивнул тот. – Полагаю, испытывать на нашем друге тот же самый состав смысла не имеет, и контрольный тоже. Ему стоит принять один из тех... двух. И нам нужны еще трое. Или, возможно, двое – один, скорее всего, будет пустышкой. После опыта здесь я хочу наведаться в Горны.
Он замолчал как-то очень резко, словно стесав половинку буквы.
– В Горны? – бакалавр встрепенулся, в глазах его сверкнуло что-то, выдавая внезапное оживление. – К кому?
– К Алой Хозяйке. Давно не толковал с этими, – Бурах кивнул на маску Рубина.
Даниил кивнул, отчего-то – чуть отвернувшись.
– Расскажи потом, как она.
Рубин не вмешивался, словно ощущая повисшее в воздухе напряжение. Напряжение, не терпящее праздного любопытства.
Во взгляде Гаруспика отразилось изумление.
– Я думал, мы пойдем вместе. И ты проверишь результат через микроскоп. Что случилось, ойнон?

(и по-прежнему с двумя Х Хигфом и Хелькэ)

– Я... – Даниил смутился. – Я не могу там появиться. В силу некоторых обстоятельств. Во всяком случае, пока я болен, и пока она больна, и... – он пожал плечами, словно извиняясь за такое путаное объяснение. – Но помощь я ей обещал в любом случае. Можете пойти без меня. Даже так – будет лучше, если вы пойдете без меня. Наверное.
– Мне очень обрадуются в Горнах, – Рубин скривил лицо, усмешка обернулась гримасой. – Только я не готов к этой встрече. Пока – не готов. Слишком мало сделано.
– Что же, тогда кроме Артемия и идти-то некому, – невесело усмехнулся Данковский.
Менху поднялся и посмотрел на них мрачно – этого препятствия он совсем не предвидел.
– Не могу сказать, что я большой специалист в микроскопии. Впрочем, еще есть время подумать.
На свет из сумки показались четыре пузырька. Рассмотрев закорючки на пробках, Гаруспик протянул один Даниилу. Неожиданно горло стиснуло волнением – как в детстве, когда отвечал отцу, как отличить савьюр от похожей на него нечай-травы.
– Пей.
Бакалавр выдохнул в сторону, будто собирался пить коньяк, и опрокинул в себя содержимое. Походило на ту же настойку, которой Бурах потчевал его в прошлый раз.
– Теперь надо подождать немного, – пожал плечами Гаруспик. – Может, будут мысли получше моей? В конце концов, вокруг немало больных...
Он замолчал и принялся разворачивать сверток, занимавший угол стола. Пуговицы равнодушно блеснули на лице. Тряпичное тело, одетое, как Артемий, было безжизненно. Неподвижно свисали нити.
Данковский, вопреки всем предписаниям вежливости, все-таки решил поинтересоваться вещью, о которой сам Артемий ничего пока сообщать не стал:
– Что это у тебя? Неужели игрушка?
Губы Бураха так искривились, будто он хотел улыбнуться, да не вышло.
– Игрушка. Вот если бы ты еще видел, как на нее смотрели Старшина Боен и Марк Бессмертник... Кстати, был ночью в Театре. Весьма... впечатляющее представление.
Даниил даже присвистнул.
– В такое время представления все-таки идут? Поражаюсь оптимизму господина Бессмертника. И что же, зрители тоже приходят?
Рубин в разговоре не участвовал. Стоял, скрестив на груди руки, глядя прямо перед собой – и словно сквозь все, что оказывалось на линии взгляда. Лицо его казалось лицом человека, у которого в голове спрятан метроном, отсчитывающий минуты. Или машина, перебирающая десятки вариантов решения за один удар сердца.
Время в комнате не шло, отстукивая шаги маятником; не шуршало песчинками. Оно стояло здесь и неслышно вдыхало и выдыхало ожидание. Там, в организме бакалавра зелье уже делало свою работу – разрушительную ли, созидательную... Или не делало ничего.
– Живых – был один я, – мрачно буркнул Гаруспик. – Сходи. Они... в нас играют.
Он сейчас не глядел на лицо собеседника, будто боялся, что это может помешать. Хотя ни помешать, ни помочь было нельзя. Но дыхание времени требовало делать что-то, чтоб отмечать его ход – и руки менху были заняты. Он повертел куклу в руках, прищурился, взялся за рукоять ножа...
– В нас тут и без этого играют, – пробормотал Данковский, – по крайней мере, ощущение такое... – он не договорил, тревожно оглянувшись на микроскоп. Словно от прибора что-то зависело.
Внутренне – будто бы ничего не изменялось. А как хотелось вдруг почувствовать себя здоровым, свободным от этой дряни, чтобы, как в поговорке, "точно рукой сняло"!.. Нет, не появилась еще та рука. Наверное.
– Может быть. Важно не уклоняться от своих линий, – напряженным голосом сказал менху, все так же разглядывая куклу одним глазом, и добавил: – По своей воле.
Нож, острый, как судьба, даже не заметил нить, отделяя куклу от нее – или ее от тряпичного тела. Следующая тоже не издала ни звука, хотя казалось – лопнув, зазвенит. Это было не сложнее, чем раскрывать по линиям человеческую плоть. Но и – почему-то – не легче.
Ничего не изменилось. Да и могло ли? Ниточки, протянутые сквозь тряпичное тело, держат не небесный свод – одну только куклу. И все же…
Чёрные дыры пуговичных глаз казались бездонными, затягивая хуже трясины. И там, в топкой глубине, они становились одним – Артемий и его нелепая игрушка. И что-то чуждое билось в висках – осколки не-своих мыслей, ранящие разум острыми краями.
Зря. Зря, теперь все будет неправильно. Только отвечать за это – будешь не ты. Он не хозяин тебе, над тобой властна совсем другая рука.
Он был внутри куклы, он видел нити, проходящие сквозь тело, как кровеносные сосуды, и казалось, что через обрубленные концы вытекает… не жизнь, не кровь, нет. Нечто более ценное. Желание отстаивать право на самого себя. Воля – вспомнилось слово, что так часто звучало в Театре этой ночью.
Ты хотел помочь?
Кукла криво усмехалась. Не зло. Обреченно. Страшно.
Спасибо.
Мороз сковал комнату, и Артемий удивился, что Данковский, который, оставшись на месте, стал вдруг очень далеким – не покрыт инеем. Потом понял, что холод – в нем самом. Как колония бактерий Песчанки, оседает на сердце. Царапает изнутри артерии льдинками смерзшейся крови. Лишь на левом виске горячо, вулканом среди снегов, билась жилка.
Я ошибся? – спросил он у пуговиц, не шевеля губами. Я не хотел так. Отнести тебя обратно – к нему?
Он не захочет помочь. Или захочет? Я не знаю. Я теперь ничего не знаю.
Глаза мутнели, выталкивая менху на поверхность – в голове, набитой соломой, оставалось слишком мало места для разума. Лицо, нарисованное на грубой холстине, не казалось сейчас ни живым, ни хоть сколько-то осмысленным. Лицо идиота – не хватало только слюны, стекающей из уголка криво очерченного рта. Но даже для этого оно было – слишком ненастоящим.
Даниил, присев на край стола, наблюдал. Уголком глаза, не то чтобы делал вид, будто не смотрит... но и не показывал открыто того, что смотрит. Чувство было – как, проходя мимо окон дома, увидел из-за занавески частичку чужого, глубокого, личного... чего-то, что не предназначалось для чьих-то еще глаз.
Увидел, пошел дальше, но отчего-то – не смог сразу же забыть, выкинуть из головы.
Спросить, уточнить что-то казалось кощунственным. Поэтому он просто молчал. Ждал.
Что-то треснуло внутри. Сердце ушло в полет – не птичий; полет надломившейся сосульки. Первый. Последний. Единственный. Казалось, оно не забьется больше. Глухой удар в груди, раздавшийся в срок, показался почти святотатством.
– Я плохой менху. Я путаю линии. Ждите, я скоро вернусь. Здесь рядом.
Он подхватил куклу и сумку – пузырьки так и остались лежать на столе – и, опираясь на палку, быстро заковылял к двери.
– Ты куда? – воскликнул Даниил, вскакивая с места. – Почему сейчас?
Вскинулся Рубин, выбитый из ритма своего метронома – резким жестом Гаруспика и голосом Бакалавра, рванувшимся следом.
– Я не могу пояснить, ойнон, – отрывисто сказал Бурах. – Это бред, но так надо.
Точкой хлопнула дверь.

Гаруспик. Мастер паутины
(в роли всеми любимого тролля Марка традиционно Woozzle)

Путь обратно был зеркальным отражением только что проделанного. Ограда теперь справа, Язва – слева, и к ней предстоит вернуться. Все еще безлюдно, лишь какой-то пьяница прошел мимо: видно, твирин заглушил страх и инстинкт самосохранения. Пуст и дворик – недавняя сцена. Даже неудачливого актера убрали. Видимо, вместе с жертвами чумы.
Дверь не поддалась толчку, и Гаруспик ударил в нее кулаком.
Молчание в ответ на подхваченный ветром стук – только дождь привычно опадал горечью с небес. Шорох листьев растворялся в нем, как в море. Вымершая улица наблюдала десятками пустых окон; тишина подступала сзади, нежные пальцы ее касались горла. Легко, ласкающе – но от этих прикосновений было больно дышать
Тебе некуда спешить, молчала она. Ты всюду опоздал, менху.
Он снова стукнул кулаком по деревянной створке, чтобы стук рикошетом разбил тишину.
– Марк! Открой!
Дверь неожиданно поддалась, сама собой, словно вовсе не по приказу насмешника-режиссера – волей самого Театра. Изнутри дохнуло теплом – будто Гаруспика и впрямь встречал не пустой зрительный зал-мортуарий, а дышащее чрево живого существа. Темное, жаркое, пульсирующее. Но после трепетного удушья тишиной этот воздух глотался, как свежий – по крайней мере, первые мгновения.
Ничего не изменилось здесь. Разве что некоторые зрители лежали по-другому. Словно мертвые только что выходили наружу в антракте – покурить, глотнуть воздуха неживыми легкими, обсудить спектакль. Потом вернулись и заняли свои места, чуть изменив позы.
Шаги за сценой развеяли морок, и Бурах искренне обрадовался, увидев режиссера, а не запоздалого покойника.
– Марк! Мне нужна помощь!
– Снова мыло? Веревку? Забытое письмо? – смешливое эхо приняло слова Бессмертника россыпью звонких градин. – Только не еще одну маску – в костюмерной осталась последняя, и как, скажите на милость, без нее обойтись на представлениях?!
Артемий не принял шутливого тона – заковылял навстречу и, приблизившись, протянул режиссеру безвольно обвисшее тело куклы, с которого не свисали ниточки. Молча, словно ожидая, что его поймут и так. Слова казались ему лишними.
Удушливая тишина просочилась под дверью, присвоив себе зал на несколько коротких мгновений – затем язвительный голос Марка вышвырнул ее прочь, как приблудного котенка.
– Вы хотели спасти ее от меня, – кивнул он, не протягивая рук к уродливому существу с перерубленными ниточками. – А теперь хотите, чтобы я спас ее.
Небо всколыхнулось в глазах – такое же далекое и бездушное, как то, что нависало на городом. Оно отличалось только цветом – в солнечной прозрачной синеве не было ни тени тепла.
Наконец ладонь, изящная, гибкая, не чета широкой гаруспиковой лапе, перехватила куклу – небрежно, поперек обмякшего туловища.
– Быстро же завершился твой путь...
Усмешка ушла в пространство, предназначенная не тому, кто мог бы ее понять. Не Артемию, застывшему столбом у сцены – кукле, которая сейчас не умела ответить ни дерзким взглядом, ни злой ухмылкой угольного рта.
Сердце Бураха дрогнуло. Он смотрел на режиссера, как на посланца небес или, быть может, ада – но не умел сказать, чего хочет от него, потому что сам не знал, как выразить это словами. И не мог извиниться – просто потому, что не у Марка надо было просить прощения. Лишь выдавил:
– Помоги. Пожалуйста...
Бессмертник не взглянул на Бураха – он рассматривало куклу, и во взгляде его было что-то знакомое. Так, остро и оценивающе, смотрит хирург на безнадежного пациента, готовясь раскрыть скальпелем грудную клетку. Так мог бы смотреть сам Гаруспик много лет спустя. Нет. Не так. Менху не смог бы улыбаться. Марк – мог.
Жесткие пальцы сомкнулись на тряпичной груди, потянули за едва заметный обрывок нити, резко дернули и завертелись, как над веретеном.
Взгляд тянулся за нитью, выпрядаемой из воздуха, будто был намертво связан с ней; даже пожелай Гаруспик сейчас отвернуться – не сумел бы. Паук ткал свою паутину, и в хищной скупости его движений была немая, притягательная власть. Мертвая кукла плескалась в этой власти, как лодка, отданная шторму.
Грудь, мягкие ноги, ладони-варежки – нити вновь прорастали сквозь тело, удлинялись, отсвечивали алым и влажным – кровь?!
Немеркнущая улыбка Марка стала оскалом, золотые пряди, спадающие на лоб, намокли. Пальцы вращали веретено.
Даже после чумы, после пожаров и бандитов – Артемию было страшно. И в то же время он сознавал, что первый и, быть может, последний раз видит настоящего Марка. Человека, шагнувшего за грань обычного, как и Симон Каин, и творящего по иным, непостижимым законам. Мастера, сплетающего жуткое и притягательное, возможно, недоброе, но – чудо. Жреца своего удурга. Служителя своих линий.
Он молчал, да и что тут можно было сказать? Иногда зрители должны быть немы.
С короткими щелчками пальцев опадали нити, запаянные на концах в узлы. В узлы, замыкающие круг. Бессмертник дернул за последнюю ниточку; голова откликнулась покорным кивком, но на дне пуговичных глаз – показалось?! – блеснул вызов. И тут же утонул в волне сонного безразличия.
– Отойдешь, – в оскаленной гримасе Бессмертника вновь проступала зеркальная улыбка лицедея. – Или стоило сразу распороть тебя на лоскуты?..
Кривая линия нарисованного рта неприязненно дернулась. Марк удовлетворенно кивнул – и протянул куклу Гаруспику.
– Это был последний... эксперимент, я надеюсь?
Невольная улыбка на лице менху отразила облегчение. Восхищаться пауком, даже великим, сложно – и все же благодарность сейчас захлестнула, делая лицо почти таким же бессмысленным, каким оно недавно было у куклы.
– Да, – фраза формулировалась с трудом, словно теплая волна внутри размыла смыслы, – последний. Спасибо, Марк!
– Когда-нибудь я попрошу отплатить, – небо в глазах звенело прозрачным смехом. – Когда-нибудь. Не сейчас.
Бессмертник знал, что Гаруспик не сумеет ответить «нет». Кровеносные нити, проросшие сквозь куклу, прочно держали на привязи молодого менху. Нужно только знать, за которую дернуть.

Бакалавр и Гаруспик. Линии крови.
(втроем - с Вуззль и Хигфом)

После того, как за Артемием хлопнула входная дверь, отрезая все возможные пути для дальнейших вопросов, бакалавр Данковский непонимающе обратился к Рубину:
– Не знаешь, в чем дело? – спросил он, слабо, впрочем, надеясь на положительный ответ. – Сначала эта игрушка, теперь вот... – и Даниил пожал плечами, выказывая непонимание.
– Не успел понять, – недоумение прочертило озабоченную складку между бровями Стаха. – Вспомнил о важном деле? Но ума не приложу, что может быть важнее, чем... – он коротко кивнул на склянки, забытые Бурахом на столе.
– Вот об этом и речь, – согласился Данковский. – Впрочем, его дело; к тому же, он, конечно, вернется. А времени уже не так много осталось...
Он, хоть и старался не выдать волнения, нервно пробарабанил пальцами по столешнице.
"Даже если улучшений и нет", подумалось ему, "лишь бы хуже не стало".
– Через час будем смотреть. С Бурахом или без него.
Он нас простит – читалось в плотно сомкнутых губах. Он и сам поступил бы так же.
И снова – неслышное тиканье метронома, тревожное, и, казалось, замедляющееся с каждым ударом. Словно время хотело застыть, навсегда стать жуком в янтаре – спокойным, бессмысленным, счастливым.
Тягучие молчаливые минуты сближали больше, чем мог бы самый откровенный разговор. Двое отсчитывали назначенный час злыми толчками пульса под кожей; пуль звучал в такт.
– Пора, – Рубин оттолкнулся лопатками от стены ровно в ту минуту, когда и сам Бакалавр был готов произнести это слово.
И снова обрывок бинта, смоченный дымным твирином, прошелся по лезвию ножа, а само лезвие – по руке Бакалавра. Собрав кровь на стекло (пальцы дрожали предательски), он поместил его под микроскоп, подкрутил винт, и боясь, и одновременно с тем – ужасно желая увидеть, что же покажет проба.
Под пристальным взором окуляра шла битва. Отчаянная – не на жизнь, а на смерть. Угловатые антитела выстраивались вокруг ветки Песчаной язвы, силясь взять ее в оцепление, но их было мало. Слишком мало – и отростки бактерии отбрасывали их прочь, не давая замкнуть круг.
Тяжелый, обреченный вздох вырвался из груди Даниила. Надежда на внезапное, чудесное спасение – угасла. Но шанс, тут же твердо сказал он себе, шанс все-таки появился!
– Это уже что-то, – проговорил Данковский, а на лице его точно застывала каменная маска, слепок – на той части его лица, что не была скрыта маской. – Да... уже что-то. Посмотришь? – предложил он Рубину.
Тот молча кивнул, нависая над столом своим немалым ростом. Стараясь не дышать. Не думать – что же там, под бесстрастным дулом объектива. Узловатые пальцы привычно поправили стекло.
В этот момент дверь с резким скрипом отворилась. Будто чума решила прийти за теми, кто вздумал бороться и святотатственно разглядывать ее в микроскоп. Вместо шабнак-адыр на пороге, однако, стоял Артемий Бурах, все так же неловко придерживая левой рукой куклу, от рук, ног, головы и туловища которой тянулись тонкие ниточки... Лицо его было сумрачно-тревожным.
– Что там? – спросил он быстро.
– Есть антитела, – Даниил, усевшийся уже на табурет и подперевший голову руками, поднял лицо к вошедшему, – больше, чем было до того, как я эту... настойку выпил, но их все равно слишком мало. Они не блокируют бактерию.
– Всё так, – Рубин оторвался от микроскопа с выражением болезненной задумчивости на лице. Будто мысль, что билась в голове, никак не могла найти выхода, рвалась все сильнее, грозясь раздробить виски. – Что это был за состав?
Взгляд слепо нащупал лицо Бураха – почти не видя.
– Мертвая каша, – коротко ответил менху. – Почти такая же, как прежняя, только в этот раз я добавил не... – он покосился на Данковского и осекся, – не тот ингредиент. Здесь – проба крови Спички, который пережил Песчанку. Которого вылечила Клара.
Он все еще держал в руках куклу, не находя, куда ее положить.
Даниил изумленно моргнул несколько раз. Кровь Спички?..
Замечание Гаруспика о "прежней" смеси заронило зерно подозрений в его душу – не зря же, выходит, Артемий ему еще в первый раз сказал: лучше, мол, тебе, Данковский, не знать, из чего эта мертвая каша.
– Со свободными антителами? – Стах снова припал к микроскопу и долгое время молчал, разглядывая пробу, распятую под объективом. – Выглядит так, будто составу не хватает сил. Привнесенные антитела не только борются с болезнью, но и порождают новые – уже собственные, но время, время! Песчанка действует быстрее. Если бы мы сумели увеличить число введенных антител – активность состава выросла бы в разы. Но как?!
Он поник, сжал виски ладонями. На закушенной губе проступила алая капля.
– Число, Стах? – Бурах выговаривал слова медленно, нехотя. Его взгляд переходил с лица Рубина на пробирку. – Это значит – больше крови?
– Да, – резко и как-то зло выдохнул Стах, не отрывая взгляда от потертой столешницы. – Больше крови. Для одной пробы... миллилитров хотя бы пятьдесят. И вводить – внутримышечно, тогда нам удастся сократить стадию всасывания – и потерю антител в процессе. Но – кровь плюс твириновый экстракт.. – закатать сто кубов?.. Невозможно. Нужно искать способ извлечь антитела. Отделить их от балласта.
– Нужно, – согласился Артемий. – Но тут я, как и говорил, не очень силен.
Он произнес это как-то безучастно. В глазах блеск – похоже, внутри, за ними, мысли бежали лихорадочно быстро. Понимающий блик мелькнул на пуговицах, но его никто не заметил. Затем менху шагнул ближе к Рубину:
– Пятьдесят миллилитров? Для одной пробы? Стах, это кровь Спички, понимаешь?!

– Я понимаю. Понимаю, – Рубин с силой надавил пальцами на глаза, будто желая выдавить их вместе с мыслями. – Понимаю! А ты – понимаешь?! У нас нет выбора. Эта дрянь выкосила полгорода. И убила учителя – тоже она. Мы должны прижать ей хвост... – пересохшие губы выбрасывали слова нервными очередями. – Мы должны найти лекарство. Хотя бы убедиться, что это – возможно. Перешагнуть черту бессилия. Разве знание того, что она – не всесильна – не стоит пятидесяти миллилитров крови?! Крови ребенка, ш-шабнак.
Последние слова смыли лихорадочную одержимость с его лица, будто ведро ледяной воды.
– Все равно, – устало и упрямо выдавил Стах. – Все равно, надо хотя бы узнать – возможно ли. Это ведь не так много. Четверть стакана. Просто – узнать.
– Нет, – Гаруспик вздохнул и наконец, не глядя, отложил куклу на край стола. – Не много, чтобы убедиться. Но если этого будет достаточно? И если ойнон Данковский не сумеет добиться того, чтобы антитела размножались сами до столкновения с болезнью? Что тогда будет следующим шагом? Что, Стах? Ответь самому себе.
– Тогда ответь и ты – для чего ты создал это состав? Зачем смешивал кровь с травяным настоем, если не готов идти до конца? Зачем было протягивать руку, если не хочешь сжать пальцы, чтобы получить панацею?!
Даниил же, проведя пальцами вдоль края маски, стащил ее, бросил на стол и устало потер переносицу.
– Я предлагаю все-таки, – сказал он, уставившись на стол, – сражаться с Чумой. С Песчаной язвой, с Шабнак-адыр, с... да как там ее еще называют, только – не друг с другом!
Теперь уже лицо Артемия изменилось. Он выдохнул, будто получил неожиданный удар под дых, а затем неожиданно спокойно сказал:
– Не знаю. Это казалось просто одним из экспериментов. Удобный случай. А вдруг бы хватило капли... – безвольно-непривычный для менху взмах рукой. – Что теперь... Наверное, я вообще зря затеял этот опыт.
Он провел ладонью по лицу, будто пытаясь стереть усталость, но не преуспел.
– Ты прав, Даниил...
– Мы должны попробовать, – Рубин перевел напряженный, требовательный взгляд с Бураха на Данковского – и обратно. – Если у нас есть шанс найти лекарство – мы просто не имеем права им не воспользоваться! Ты спрашивал, что дальше? Хорошо. Если панацея будет действовать – сколько-то порций лекарства можно будет получить, не жертвуя здоровьем донора. Спасти пусть несколько – но жизней. В городе есть и другие дети, Артемий. И сейчас, вот в эту самую минуту, кто-то из них умирает от Песчанки. Сегодня это кто-то, кого ты не знаешь. А завтра это может быть Мишка – там, в своем вагончике, совсем одна – забытая, никому не нужная. Или юная хозяйка Капелла – и сила не спасет ее. А немного крови ее друга Спички – спасут. Нужно действовать, пойми. Медлить – преступно.
Напор ученика Исидора был почти физически ощутим. И сын Исидора, помедлив еще, склонил голову.
– Хорошо. Мы проведем опыт.
– Проведем... – горечь чиркнула по лтцу Стаха кривой усмешкой. – Весь этот спор лишен смысла – до тех пор, пока мы не сумеем выделить антитела. А я даже не уверен, что это возможно.
– Конечно, возможно, – Данковский взглянул на него, приподняв одну бровь. – Не скажу, что это будет легко и просто, к тому же, не пообещаю, что метод сработает на сто процентов. В Столице его освоили совсем недавно.
Поднявшись, он сунул руки в карманы, уставился на носки собственных ботинок, мучительно вызывая из памяти какие-то тонкости, что могли бы помешать или помочь в работе – не ускользнула бы какая-нибудь деталь! Ведь незначительных тут – нет.
Кажется, не ускользнула.
– Как и всякий белок, антитела можно вывести в осадок из начальной сыворотки высаливанием, – наконец произнес он, глухо и сосредоточенно. – Можно, думаю, неполное насыщение... – слова звучали все непонятнее, – водную оболочку соль растворит и так... соль! Нам нужна соль.
– Любая? – мрачно поинтересовался Рубин, взглянув исподлобья. – Эта твоя революционная методика... Что – она настолько нечувствительна к реагентам?
Данковский хмыкнул, представляя, как опорожняет в кювету с сывороткой крови – солонку.
– Конечно, нет. Лучше всего подойдет сульфат аммония. Если здесь кто-нибудь занимается садоводством... или цветы, на худой конец, выращивает – у такого человека должны найтись удобрения с этим сульфатом.
– А потом? – Стах подался вперед, жадно впиваясь глазами в лицо Данковского, нащупывая в переплетении тонких, едва проявляющихся морщинок надежду. – В осадке будет не только белок, но и соль. Вводить неочищенные антитела? Это... риск.
– И на этот риск, – отрезал Даниил, – мы пойти не можем. Очищать. Фильтровать. Соль задержит какая-нибудь мембрана... полупроницаемая... – он закусил губу, размышляя. – Да, верно. Целлофан подойдет. Белок останется на нем, соли отфильтруются... все просто!
– Ты уверен, что соли пройдут через целлофан? – Гаруспик, казалось, был несколько не в себе, и с трудом следил за обсуждением.
– Ну, как низкомолекулярные соединения – да, – кивнул Данковский. – Белки же она не пропустит. Во всяком случае, именно те, о которых речь идет в нашем случае; другие соединения, может, и пропустила бы – но мы можем не беспокоиться на этот счет.
– Стало быть, нам нужны азотистые удобрения, целлофановая пленка, – подытожил Стах и тяжело взглянул на Гаруспика, – а также кровь, содержащая свободные антитела. И это единственное, что не могу найти я сам я сам. Артемий?
– Мы же договорились, – хмуро отозвался тот. – Сейчас пойду. Видимо, не судьба сегодня попасть в Каменный двор... Только нет смысла встречаться здесь – нам понадобится твириновый настой. Так что лучше всего будет встретиться в моем убежище на заводах. Вы оба знаете, где это.
– Договорились, – кивнул Данковский.
Всхлипнул дверью дом, выпуская за порог троих. Дороги разошлись в разные стороны, но оставались при этом – одной.

(все те же лица и клавиатуры)

Бакалавр. Под прицелом.
(в роли прицела - разумеется, Вуззль))

Данковский вышел из дома, зябко кутаясь в плащ. Не только и не столько от холода, скорее внутреннего, чем внешнего, сколько – от того, что было вокруг. Маячило за оградой уродливое чучело – знак зараженного района; и еще какие-то баррикады, которых вроде бы не было раньше, и, кажется, патрульные в другой форме… Он не обратил особенного внимания, так как шел сейчас в другую сторону. К «Приюту».
Дом Лары Равель по сравнению с царственным особняком-замком четы Сабуровых, крепостью Каиных, да что там – даже с тем домом в Каменном дворе, где жил кто-то, неизвестный Бакалавру, он был крошечным. И от того казался в сто, тысячу раз уютней любого из них. Под стать своей владелице…
Рука поглаживала во внутреннем кармане, у сердца, написанное с утра письмо. Осторожно, стараясь не помять; как будто оно было живое.
Стараясь, чтобы шаги его были неслышны, Даниил поднялся на крыльцо. Осмотрелся – нет, здесь было принято передавать письма из рук в руки, через посыльных или посредников, поэтому никакого почтового ящика возле «Приюта» не было. Поразмыслив, он наклонился. Так и есть – щель под дверью была достаточно широка, чтобы письмо прошло. Пальцы, затянутые в перчатку, бережно вытянули сложенный лист за уголок и, опустившись едва не на колени, Данковский просунул письмо по ту сторону – на самый, должно быть, порог.
Лара, вероятно, удивится, - подумал он с улыбкой.
И, как преступник, чтобы не быть замеченным на месте совершения некоего беззакония, Даниил заспешил вниз по ступеням, оглядываясь на окна дома – вдруг кто-нибудь все же видел его? Впрочем, что беспокоиться – на нем же маска, разве что плащ выдает, да саквояж.
«Это письмо я отправил. Но сколько же неотправленных у меня останется, если…»
Нет. Не думать.
Зачем только Гаруспик напомнил ему сегодня про Горны?!
Мысль послушно метнулись в другом направлении – Гаруспик. Эти опыты, что Артемий ставил и, возможно, будет продолжать… было в этом что-то жуткое. Спичка, смешной, простой мальчишка, готовый последним яблоком поделиться (бакалавр усмехнулся), - отдает свою кровь как основу для препарата. У кого еще, интересно, Бурах брал кровь? И куда их заведут такие исследования? Уж не придется ли…
Снова – не думать. Впрочем, теперь и не пришлось нарочно отвлекать себя какой-то иной темой, потому что это и так случилось, само собой.
Потому что – вместо обычного патруля на выходе из квартала стояли военные.
Напряженные, тренированные, щеголяющие особой армейской выправкой – и новенькими винтовками, выцеливающими нарушителей, - они почему-то казались новой волной безумия, пришедшей в город. Безумия холодного и расчетливого, умеющего убивать равнодушно и без лишней суеты.
Стылое дыхание ветра обожгло затылок, вырвало из памяти забытое уже ощущение – черное дуло пистолета, усмехающееся в спину, заставило обернуться. Нет. Винтовки смотрели только в лицо.
- Выходить из района запрещено, - карабин в руках одного из военных недвусмысленно вскинулся, когда до границы, отмеченной крестовиной с дохлыми крысами, осталось всего несколько шагов.
- Что, простите? - скрыть возмущение в голосе не удалось. - Я врач!
Однако замереть на месте пришлось.
"Неужели", пришло в голову, "регулярная армия?.. И - только сейчас?"
- Имя? – услышал он резкий вопрос и ощутил виском, лишенным призрачной защиты маски, еще один жгучий взгляд. Ствол карабина смотрел в лицо. Брандспойт огнемета задумчиво разглядывал профиль.
- Даниил Данковский, - глаза из прорезей маски прищурились под сведенными бровями. - Я из Столицы, прибыл... девять дней тому назад.
В голосе звучал металл куда тверже, чем свинец, которым могли - а может, даже собирались, - плюнуть ему в лицо.
Зашуршала бумага, борясь с ветром: по ту сторону баррикады сверялись со списком. Даниил не видел строк, чернильными стежками прошивших желтоватый лист, а ветер не спешил поделиться подсмотренным. Впрочем, ждать пришлось недолго.
- У вас есть право прохода в зараженные кварталы, - неприятное ощущение прицела, колющего переносицу, смягчилось, а затем пропало вовсе – дуло теперь смотрело вниз. И только огнемет, вроде бы и не нацеленный на Данковского, казался настороженным. Словно его огненное нутро, уже научившееся выжигать Песчанку, чуяло семена заразы в крови столичного доктора. Персоны intacta*, которому позволено ходить всюду. Которого придется отпустить.
Губы Даниила сложились в беззвучном: "Чудесно", хоть и чуда в этом всем было не больше, чем в щелчке предохранителя, или в притягивающем взгляд маячке прицела.
Вслух же он произнес:
- Позвольте осведомиться, как давно прибыла армия? Я еще ничего не слышал ни об этом... ни о том, кто командующий.
- Войсками вошли в город три часа назад. Командующий – генерал Блок, - по-военному четко, но без особого рвения ответил тот, что искал имя Даниила в желтоватом списке. Ответил ровно на заданный вопрос – и ни словом больше.
- Благодарю, - сдержанно ответил бакалавр, сопроводив слова легким кивком. И поспешил удалиться, через Сердечник и Утробу - к заводам, убежищу Бураха… где тоже встретит, радушной хозяйкой, Песчаная Язва.
А там, дальше - ждать.

---------
*intactus - неприкосновенный (лат.)

Гаруспик. От чумы до чумы

Песчанка отделала ковер мостовой клочьями мешковины – видно, уже не нужной кому-то: отжившему. Раскрасила ткань бурыми пятнами под цвет опавшей, утратившей яркость листвы. Послала навстречу почетный караул из молчаливых безликих фигур.
Гаруспик не оценил ее усилий, не раскрыл объятия навстречу. Даже – вот обида – казалось, едва замечал, как заботливо приготовлены декорации. В его глазах тускло отражался измученный болезнью квартал, а тело, казалось, само совершало нужные действия – отступить подальше от зачумленного, замереть в тени за углом или, наоборот, ускорить шаг. Страшная привычка вела его – и самое жуткое в ней было то, что и к этому можно привыкнуть.
Когда он замер на месте, то сперва не понял – почему. Что-то изменилось в картине мира вокруг и теперь требовалось вмешательство рассудка – оценить, взвесить, проверить на пригодность механизм из отработанных рефлексов.
Дома, мешок, Песчанка, патрульные... Стоп! Не что-то – кто-то. Людей Сабурова сменили другие: военная выправка, карабины в руках, форма. Взгляды из-под армейских кепи – то ли оценивающие, то ли прицельные.
В метаниях между домом в Седле и Театром, за результатами проверки и спором с Рубиным он пропустил тот момент, когда город вздрогнул в тактм ударов солдатских ботинок, и в город вошла армия. Санитарная армия.
Губы искривились. Лечить? Нет, делать вскрытие. Если эти санитары и могут быть медиками, то лишь хирургами, только вот резать они будут без всяких линий и без всякой жалости. Подходя к посту, Бурах замедлил шаг, ожидая – оклика? Выстрела? Сторожко взлетел карабин, пока еще не для того, чтобы плюнуть огнем, но готовый к этому. Но к солдату шагнул патрульный – единственный на этом посту, он как-то затерялся и стушевался среди военных. Что-то зашептал, показывая на Артемия.
Оружие опустилось по сложной дуге, указав – проходи.
Что ж, могло быть хуже. Хорошо уже то, что они вошли, а не окружили город снаружи, чтобы дождаться конца и не выпустить никого из котла. Это давало надежду.
Когда Артемий пересек границу, болезнь отстала.
Но чумной ветер, холодный и липкий – не отстал. Он, не раз терпевший неудачу, торжествовал сейчас в мыслях молодого Бураха, одновременно далеких и близких от этой улицы, от гордо и бесполезно торчавшей впереди в небо лестницы за ненужным, давно не крашеным забором.
Иди – говорил ветер. Иди, забери кровь Спички второй раз – больше, чем в первый. Сколько ее понадобится в третий? Но ты не стесняйся, Потрошитель! Бери сколько надо!
Сон, уже начавший забываться, всплыл на поверхность, не стесняясь дня. Бросил в лицо картинку: кусок сцены освещен, и в перекрестье лучей малышка Тая Тычик, Мать-Настоятельница, вертит в руках игрушечного бычка.
- Ты должен кого-то убить. - И добавляет – а этого уже не было ночью! - может быть, меня? У меня тоже такая кровь.
И неуверенно улыбается.
Гаруспик остановился и помотал головой – уже нет вокруг больных, сейчас надо обогнуть мертворожденное строение и свернуть к мосту, а он чуть не врезался прямо в забор. Случайный прохожий оглянулся и поспешил перейти на другую сторону улицы.
Вчера – мысли ковыляли в такт шагам, - вчера Артемий почти что бросил в лицо Старшему обвинения в подлости сделанного выбора. А теперь судьба шаг за шагом тянет его к подобному, если не тому же самому приношению. Да, менху приходится принести жертву, но неужели дети, его Приближенные?! Нет, так не должно быть! Ветер в нем закружился вихрем – смеясь, выметая веру в себя и в возможность успеха.
Может, нет, а может, и да. Разве ты можешь определить правильную жертву? Ты плохой менху.
Служитель может принимать неправильные решение в жизни, как и любой. Но когда он поднимает нож, чтобы провести разрез по линиям, которые видит; когда повинуется врожденному, передаваемому поколениями чутью; когда его ведет инстинкт, который в больших городах называют интуицией – он имеет меньше прав на ошибку, чем обычный врач. И не больше, чем сапер.
Немая свидетельница и жертва обманувшей и обманутой веры, за спиной болталась кукла. Молчала: не осуждала и не утешала. Да полно, не глупо ли? Не могло ли все почудиться от голода и усталости? Ведь этого не могло быть, потому что... Но Гаруспик твердо знал, что спутал линии.
Чужак – говорил Оюн. Может быть, он был прав? Почему так легко было вместо ножа поднять пистолет? Отнять жизнь у нарушителя традиции – и нарушить ее самому. Не потому ли, что он впитал за десять лет слишком много чужого и чуждого? Предвидел ли это отец?..
Вопросы, вопросы, одни вопросы – они кружились в голове, оставляли отпечатки на душе. Ранили в кровь.
За мостом через Жилку его вновь встретила болезнь. Она играла с Артемием в кошки-мышки – хищная, сильная, быстрая, уверенная в себе кошка. Она вновь звала полюбоваться своей мрачной красотой.
Бурах не знал, что ответить. Не выражаемая в словах, глубинная, но очень прочная вера в свою дорогу, которая была еще вчера, покинула менху. Ответы ушли от негодного служителя за горизонт, в Степь. Он больше не чувствовал перед собой невидимой линии. Он не ощущал себя острием ножа, делающего нужный надрез на ткани мироздания.
Пал его прямой путь.

Гаруспик. Бери сколько нужно.
(с кровопийцей Хигфом)

Кто бы ни командовал войсками – действовал он стремительно. И возле этого моста на посту вместо патрульных несли стражу солдаты, успев даже соорудить баррикаду из собранных где-то ящиков и бочек. Будто их врага можно было остановить рвами, валами и окопами...
Впрочем, утренняя встреча во дворе Театра ясно говорила, что меры предосторожности не были бесполезны.
Менху свернул вдоль реки. Висевшая над ней серая морось, размывавшая противоположный берег до общих контуров, была больше под стать его настроению, чем картина квартала Дубильщиков – красочная, в багровых тонах. Стоны и крики больных то и дело перекрывались хлопками выстрелов. Кто служил мишенями – стервятники, пировавшие на поле смерти? А может быть, люди, которых голод толкнул на преступление? Или же пули доставались несчастным в серых драпировках? Гаруспик не знал, и сейчас у него было недостаточно внутренних сил, чтобы хотеть знать.
Жилку сменил Горхон, отбросив другой берег вдаль, смахнув с него дома и покрыв травой. Он тянулся, как рубеж между стонущим городом и остальным миром.
Перед тем, как подняться к дому Спички, пришлось распугать стайку крыс, но менху уже наловчился орудовать палкой. За знакомой дверью Артемия встретил знакомый беспорядок.
И знакомая веснушчатая, по-лисьему хитрая мордашка, высунувшаяся в коридор навстречу нежданному гостю.
– Ого! Вовремя ты, я вот как раз уходить хотел... по делам, – мальчишка довольно хмыкнул, завидев знакомую палку в руках Артемия. – Сгодилась? Удобно? – и затараторил дальше, не дожидаясь ответа: – Видел, какие теперь патрули? Карабины у каждого! Вот бы...
Спичка мечтательно зажмурился, но договаривать не стал. Впрочем, что именно “вот бы” – было ясно и так.
Что же ты молчишь, менху – имеющий наследственное право раскрывать по линиям, вскрывший отца? Почему комок стоит в твоем горле, хирург, за годы учебы навидавшийся и операционных, и моргов? Почему не можешь сказать, зачем пришел?
– Спасибо, очень сгодилась, – слабо усмехнулся Артемий. – А куда это ты собрался? Поосторожней бы с солдатами.
А то схватишь пулю, и твоя кровь пропадет зря – швырнул ветер внутри липкую, чужую, больную мысль.
– Да я осторожно, – беззаботно отмахнулся тот от наставлений. – Разведаю только, что да как. Что же ты думаешь, они сразу – стрелять?
Спичка на миг задумался, будто пытаясь представить баррикаду, ощетинившуюся винтовками, и осиный рой пуль, метящих в лицо. Мотнул головой – уже не так уверенно. И все же упрямо сказал:
– Нет... Если в каждого стрелять, кто не так посмотрит, то чего пришли-то? Могли же сразу из пушки. Пушка у них, говорят, ого! Я сам-то еще не видел...
В углах губ появилась хищная отметка-складочка. Пушку. Не видел. Эта неожиданная мысль явно затмила карабины.
– Эй, – забеспокоился Бурах, которого последняя идея слегка встряхнула, – я еще не знаю, что там за пушка, но если действительно ого – то ее уж точно охраняют такие, что сразу будут стрелять. Близко хоть не подходи, – тщетность просьбы не ходить совсем была очевидна. – А не знаешь, что Алая Хозяйка и Инквизитор?
Оттягивать то, что неизбежно – малодушие, правда? Правда. Продолжай.
– Инквизитор свои порядки наводит. Ну то есть – наводила. Теперь-то порядки наводить будут военные. А может, нет. Я еще не понял. А Мария... болеет, – паренек насупился, солнечная веснушчатая физиономия стала мрачной, словно в том, что кто-то еще болеет в этом городе – есть его вина, – А Клара к ней почему-то не идет. Я думал, она всех вылечит... – он вздохнул совсем по-взрослому. – Так не бывает, да?..
Гаруспик сперва хотел ответить «нет». Потом, подумав, покачал головой.
– Бывает. Но потом про такие истории говорят, что это сказка, и в них никто не верит. Потому что это очень редко. – И наконец выдохнул: – Помнишь, я у тебя кровь на пробу брал?
Спичка быстро кивнул. Конечно, он помнит. Трудно забыть и жаркие пальцы Песчанки, гладящие сердце, и ледяные – девочки, сумевшей прогнать чуму, и жесткие, но бережные – врача, ставящего на коже порез-печать “Здоров”.
Холод внутри пришлось нещадно давить, чтобы вместо менху не говорила безысходность. Но он на этот раз справился и заставил вихрь в себе утихнуть прежде, чем произнес:
– Так вот, у тебя оказалась очень интересная кровь. Может быть, с ее помощью удастся что-то сделать с Песчанкой, но нужно еще... с полстакана. Ты... не бойся, это не так много, надо только потом поесть – если, конечно, согласен. У тебя есть еда?
– Ух ты! – глаза загорелись азартом – Согласен, конечно! Что мне, крови жалко для хорошего дела! И еда есть. Но как это? Нипочем не поверю, что ты поймал живую шабнак-разносчицу, и будешь ее моей кровью поить...
Мальчишка пытливо уставился на Гаруспика, пытаясь разгадать – не разыгрывает ли? Неужто и правда что-то такое особенное в его крови?
А Бураха его слова, его готовность, его задор – будто резали тупым лезвием.
– Если б мне шабнак увидеть, я бы ее не так напоил и накормил, – мрачно произнес менху. Пальцы сжались в кулаки. – Но поди найди, кто ведет чуму, хоть и странно она ходит. Нет, Спичка, тут другое. Бакалавр собирается обработать твою кровь и сделать из нее лекарство.
– Вот здорово... А я сразу понял, что он умный! – тоненькая, полупрозрачная рука не дрогнула, когда Спичка бесстрашно протянул ее Гаруспику. – Вот, бери сколько нужно. Ее же много, крови-то. Я прошлым летом ногу распорол – так кровь целый час шла, и то вся не вытекла. Ходить только потом больно было. Целых три дня хромал, как дурак! Ой, – смущение окрасило оттопыренные уши в пунцовый цвет – мальчишка вспомнил про хромоту самого Артемия.
Вновь увидел свет нож. Сегодня был его бенефис: время оставлять зарубки. Кровь тонкой теплой струйкой стекала в промытую бутылку из-под твирина и Бурах, разбавляя ожидание, спросил:
– Мы вот Клару вспоминали. А не знаешь, где она сейчас, что делает?
– Она ко мне не заходила с тех пор, как... Ну, с тех самых, – мотнул головой Спичка, заворожено глядя на быструю череду капель, бегущих по стеклу. Губы побелели, выдавая волнение. – Ее видят то там, то здесь. Говорят... Говорят, что она совсем не в себе. Сумасшедшая, значит. Как будто все время ищет кого-то, а то вдруг – бежит без оглядки. Или улыбается, но не как все, а словно ничего не видит вокруг.
– Жаль.
Действительно, жаль – чудо оказалось ненадежной материей, здесь он был прав. Похоже, нового источника не предвиделось: Спичка да Тая. Может быть, еще Гриф и Судья? Хотя кто знает – ведь кровь Влада выглядела под микроскопом иначе. Хоть выходи в Степь и зови до хрипоты, до сорванного горла, до молчания, надеясь на другое чудо – аврокса...
Время меряется перетекающей кровью. Вместо песка – только эти часы не перевернуть, не вернуть взятое обратно в жилы.
Когда было взято достаточно, даже немного больше, чем говорили – Артемий не был уверен, что выдержит эту пытку искренней готовностью еще раз, если вдруг Данковский ошибся в расчетах, – служитель аккуратно перемотал надрез.
– Спасибо тебе, Спичка. Я тебе потом расскажу, как оно вышло.
Мальчишка кивнул, нетерпеливо косясь на дверь. Как оно вышло – это будет очень интересно. Очень, но только потом. Сейчас его ждала пушка, которую он – вот растяпа-то! – до сих пор не видел. Пушка, которой по силам разрушить мир.

Гаруспик и Бакалавр. Панацея?
(вся толпа оставшихся участников прикла. Втроем то бишь)))

По дороге Артемий зашел домой. За эти дни на мебели успел накопиться тонкий слой пыли, но Гаруспик не стал бороться с ней, оставив хозяйничать. Потом... если это «потом» наступит. Пока же он лишь оставил отпечатки, порывшись в ящиках, выгреб последние несколько монет, обнаружил, что съестного не осталось вовсе и прихватил пару найденных пустых бутылок. На всякий случай.
Мерным шагом миновал Пустырь Костного столба, на котором не было ни одного человека. Только из-за ограды справа глядели красные цветы-зрачки; в них менху чудилась снисходительная насмешка. Ускорив шаг, он прошел в арку между домами и оставил болезнь позади.
Впрочем, она опять встретила Бураха, смеясь – теперь от меня уже не уйти! Теперь город в моей власти, и ты можешь сколько угодно мотаться без цели и смысла.
Артемий не знал, что ответить, огибая зараженные Заводы. Отметины чумы усеяли часть здания, в котором таилось его убежище, но дверь и стены возле нее были чисты – может быть, дух твирина на время сдержал поступь заразы...
Он, этот запах, царил и за открытой дверью, где его встретила одна из знакомых масок – та, что с клювом покороче и помягче. Голова странной птицы на обтянутом змеиной кожей теле.
– Вот и ты, – облегченно кивнув, Бакалавр поднял руку в приветствии. В пальцах, обтянутых черной кожей перчаток, поблескивал ключ (Даниил никак не мог с ним расстаться, вертя его в руках – от беспокойства): – Держи. Взял... кровь?
Под маской этого видно не было, но на краткий миг лицо Данковского болезненно исказилось.
Перчатка приняла из перчатки ключ – как символы границ между здоровыми и больными. Хрупких рубежей, выстроенных из-за чумы. Будь обе были латными и лязгни при встрече – это было бы совсем символично.
– Взял. Мальчишка сам... с готовностью. Он и больше бы отдал.
Артемий говорил быстро, но не очень уверенно. Еще немного – и начнет перебивать себя.
От последней фразы Данковскому стало не по себе.
– Он в порядке, надеюсь? Все-таки... ты и сам не хуже меня понимаешь, что лишних жертв нам не надо, – хоть бакалавр и старался, но прозвучали эти слова как вопрос. – Сколько бы они ни были готовы отдать.
Спокойный, насколько это было возможно, слегка насмешливый и уверенный в себе Бурах сейчас чуть не взорвался. Пальцы разжались, обронив ключ – короткий звон стал нотой диссонанса.
– Ты считаешь, я из него литр взял?! Не беспокойся, в порядке.
Данковский опустил взгляд и, уставившись в сторону, произнес отстраненно:
– Он – ребенок. Просто нужно быть осторожней – но ты ведь знаешь свое дело, – Данковский повел плечом, будто извиняясь.
Дождь гулко стучал по тонким жестяным стенам, вплетался в молчание, будто силясь смыть возникшую нервозность – и не знал, как дотянуться.
На помощь дождю явился короткий звук открывшейся двери – и звучный грохот следом.
– Я последний? – в каморку, пропитанную твириновым духом и неловкой тишиной, заглянул Рубин, уже успевший стянуть с головы свою жутковатую маску. – Пришлось побегать. Но у нас есть все, что нужно.
Из-под широкой полы на свет явилась аккуратно свернутая похрустывающая пленка, холщевый мешок без надписей и блестящая стальная коробка.
– Здесь несколько шприцов, – пояснил Стах и криво усмехнулся, – правда, традиции их не одобряют.
Бурах даже ничего не сказал, просто махнул рукой. Бакалавр же, до того старательно принимавший безразличный вид, наоборот, оживился и собрался. Движения его стали точны и экономны – забрав из рук Рубина принесенные предметы, он разместил их на столе, освободив побольше места. Замер, опершись о столешницу кончиками пальцев, нахмурился; губы его сжались в тонкую и совершенно прямую нить.
Мучительное вспоминание, кропотливые подсчеты – не упустили ли они... нет, не так. Не упустил ли он чего-нибудь важного? Какова вероятность удачного исхода? Какова – неудачного?..
– Начнем, – сказал он не более чем через минуту. Повернулся к Артемию, обозначая направление взгляда кончиком маски-клюва: – Кровь.
Бутылка перекочевала в руки врача. Отдавая ее, Бурах подумал – действительно ли в стеблях твири течет доля злой крови Суок, как говорят предания?
Следовало заняться раствором сульфата. Соль должна была хорошо растворяться в воде...
– Что-нибудь вроде кюветы есть? – поинтересовался Данковский, раскрывая мешок.
– Миска пойдет? – Гаруспик, обыскивая взглядом помещение, ответил вопросом на вопрос.
– Давай сюда. А вода? Питьевая, или – дистиллят, если есть.
Менху дохромал до полки недалеко от лежака, прихватил оттуда жестяную миску и обернулся:
– Откуда? Здесь один дистиллятор, и тот пропах твирью. А питьевая – недалеко от него, в ведре. Уж извини, не столичная лаборатория...
Даниил подавил страдальческий вздох и кивнул. Забрав у Бураха миску, он плеснул в нее немного воды из ведра; пересыпал туда же белые кристаллы соли, почти сразу ставшие прозрачными. Порыскав взглядом по поверхности стола, Бакалавр отыскал на нем видавшую виды ложку и осторожно перемешал содержимое миски. Выждал какое-то время, чтобы сульфат растворился целиком.
– Кажется, можно, – пробормотал он скорее себе под нос, чем для наблюдателей. – Но попробуем сначала...
Вытащив из коробки шприц и сняв иглу с колпачком, Даниил набрал в него немного раствора. Затем, взяв пробу крови из бутылки, капнул на заранее подготовленное стеклышко под микроскопом и добавил сульфат. Чуть дрожащими пальцами покрутил винт:
– Есть! Осадок идет. Можно смешивать.
Это значило – пропорции и соотношения рассчитаны верно.
Несколько напряженных минут (Артемий и Стах могли отчетливо видеть, что Данковский слишком уж осторожен – потому что не хотят повиноваться руки), и сыворотка – та самая, из которой и предстояло выделить антитела, замешанная на крови с раствором сульфата аммония, – была готова.
– Еще одна миска найдется? – спросил врач у Бураха, расправляя целлофановую пленку.
Тот снова направился к ящику и долго рылся в нем, прежде чем извлечь нечто напоминавшее данную посуду. Известная доля воды ушла на смывание пыли.
– Только мне склянки принесли, – он покосился на развязанный мешок, который блестел пузырьками и бутылочками; частью, правда, не выдержавшими транспортировки – но все равно спасибо Владу, – как жестянки понадобились. Никогда не думал, что самым сложным в борьбе с чумой будет поиск тары.
Шутка? Веселости в голосе не было – напряжение момента заставляло его подрагивать. Мрачные мысли гасили блеск глаз – казалось, пуговицы с лица куклы, которая лежала неподалеку на столе, смотрят живее.
Даниил со вздохом согласился, признав, что и его эта проблема ранее не волновала, и перетянул посудину целлофаном – так, что пленка закрывала верх.
– Думаю, будет медленно, – заметил он, аккуратно выливая часть сыворотки, совсем малую, на полупрозрачную поверхность. Она собралась розоватой лужицей в центре, и первая капля, действительно, упала на жестяное дно нескоро.
– А как мы это, собственно, проверим? – поинтересовался Гаруспик.
– Проверим что? – вскинулся Данковский. Его мысли были где-то в иных далях, и будущей проверки явно пока не касались.
Бурах посмотрел с удивлением и сейчас, наконец, глаза блеснули.
– Медикаментозное действие нового лекарственного средства, полученного с помощью новейших достижений фармацевтики... Как оно работает, ойнон? Не все ж тебя травить!

Рубин, долгое время молчавший – и лишь ловивший жадным, напряженным взглядом каждое движение Бакалавра – на миг отвлекся от рук, колдующих над сывороткой. Провел ладонью по пересохшим губам, невпопад мотнул головой.
– Вряд ли это можно проверить... теоретическим путем. Слишком много факторов, которые мы не в силах учесть. Можно смешать сыворотку с зараженной кровью – и исследовать образец под микроскопом, но это лишь первый этап. Думаю, в живом организме сыворотка будет действовать совсем иначе. Так что в любом случае придется испытывать образец опытным путем. Вопрос только в одном – имеем ли мы право рисковать твоей жизнью, Даниил. Если... – короткая пауза заглушила имя беды. – Никто из нас не сможет продолжить этот эксперимент.
– К тому же ты уже принимал одно средство сегодня, и опыт не будет чистым, – вставил Артемий.
– Вот именно, – не смог не согласиться Даниил. – Однако сыворотки у нас достаточно, чтобы проверить и зараженную кровь, и зараженного... хм... подопытного. Артемий, есть образцы тканей, или кровь больных Песчанкой?
– Нет смысла хранить, – передернул плечами Бурах. – Болезнь ненадолго переживает больного. В этом смысле она не слишком хорошо приспособилась... Хотя странно говорить такое про Песчанку.
– Уж для того-то, чтобы проверить, как будут взаимодействовать сыворотка и бактерия при смешении на стекле, достаточно нескольких капель, – откликнулся Рубин, – и это вполне может быть кровь Даниила. Хотя я вижу в этом не слишком много смысла. Мы уже знаем, видели, как свободные антитела влияют на Песчанку. Спорный момент заключается в том, какого количества будет достаточно, чтобы победить болезнь полностью. Этого не определить, не вводя препарата больному.
Данковский развел руками:
– Дело стало только за больным! И Песчаная Язва сейчас как раз в Заводах. Мы... можем спасти жизнь любого человека, можем облагодетельствовать первого встречного – я сомневаюсь, чтоб кто-то из жителей здешних дворов отказался. Но это может быть и приговором. С расчетом количества вполне возможно ошибиться, и мельчайший просчет... – он покачал головой.
– Если честно – я хотел опробовать не на случайном человеке. Сырье... слишком редкое, – мрачно, без доли юмора произнес Артемий. – Но в такой ситуации не вижу выхода, как кому-то из вас привести человека...
Он пересек комнату и заглянул в ведро – пусто, все забрали вчера. Город пил горечь земли – и этого было совершенно недостаточно. Слишком велико огромное тело... Бурах подставил бутыль и налег на бак дистиллятора, слегка накреняя его. Вниз полилась тонкая струйка со дна.
– Я приведу, – вызвался Бакалавр. – Доверимся судьбе, и пусть она сделает этот выбор за нас. Ждите.
Он подошел было к одному из ящиков, чтобы забрать с него поставленный туда саквояж – потом, впрочем, решил, что тот не понадобится. До жилых домов отсюда недолгая дорога...
Шаги Даниила, когда он удалялся, были быстрыми. Завершить опыт казалось необходимым как можно скорее.

Чума, исказившая облик этого квартала, царила повсюду – багряные цветы облепили стены и пороги цеховых помещений, гнойно-желтые следы, словно присыпанные песком, вымостили дороги и тротуары. Сам воздух был пропитан Язвой – тяжелый, терпкий, отдающий гниением.
Глаза Бакалавра в прорезях маски, две сузившиеся щели, высматривали движение. Он твердо решил, что поведет в лабораторию первого же, кто попадется на глаза – пусть действительно решит судьба.
И пусть это окажется спасенная – а не загубленная напрасно жизнь.
Но прежде, чем нашли цель внимательные глаза, что вглядывались в колышущиеся тени, слух уловил стон.
Бесформенный куль у мусорного бачка в перепачканной одежде – он сжимал в пальцах, унизанных перстнями язв, мутную бутыль с остатками воды на дне. Как величайшее из сокровищ, добытое огромной ценой. Как последнюю отраду.
Человек медленно припал к отбитому горлу, не опасаясь пораниться, не оберегая пересохших губ; одним глотком осушил бутылку. Закашлялся – мучительно, долго, свистяще.
Даниил не подошел – подбежал к нему, опустился рядом, присев, и даже дотронулся до плеча.
– Эй, – позвал он негромко. – Слышите меня?
– Да?.. – загноившиеся глаза нехотя раскрылись, плеснули в лицо Даниилу кислым туманом. – Что?
– Я врач. Я хочу предложить вам помощь. Можете идти?
– Помощь? – он плохо понимал слова, с трудом разглядывая их в калейдоскопе смысла. – Идти. Куда? Зачем?
– Здесь недалеко, – Данковский, хоть это и далось ему с трудом, постарался говорить медленнее и четче. – В одном из заводских помещений – лаборатория. Нам нужно проверить, работает ли лекарство.
– Вода... – он отбросил прочь пустую бутылку, та разлетелась сотней звонких брызг: ярких, нелепых, неуместных здесь, в самом сердце смерти. – Там есть вода?
Лекарство – звучало слишком невозможно, слишком непонятно для отравленного чумой рай разума.
– Конечно, есть, – кивнул Даниил. – И не только она. Пойдемте? Я вам помогу.
Мужчина поднялся, опираясь на локоть Данковского; несмотря на кажущуюся худобу, руку свело от тяжести повисшего жернова.
Путь обратно был долгим. Это сюда Даннил едва ли не бежал, подгоняемый желанием узнать результат опыта. Сейчас – приходилось идти, отсекая паузой на вдох каждый шаг, и останавливаясь, чтобы переждать приступы свистящего кашля. Шаркающие шаги растирали по брусчатке сухие листья, бурые отметины Песчанки и осеннюю грязь.
– Держитесь, – не уставал повторять Бакалавр. – Осталось немного.
Это всегда действовало. Даже на него самого – он был уверен в этом, – подействовало бы: достаточно верить, что большая часть пути за спиной, и идти уже гораздо легче, даже если с трудом передвигаешь ноги.
Он вспоминал, как старался обходить стороной заболевших, обернутых в драпировки, в первые дни, дни прихода Песчанки. Вспомнил, обнимая больного, – и устыдился самого себя.
Когда рука уже тянулась к двери лаборатории Бураха, когда сил уже почти не осталось – ни у бакалавра, ни у его случайно выбранного спутника – воздух, наполненный ветром и хриплым дыханием, раздробили новые звуки. Несколько лающих, отрывистых выстрелов – и снова тишина, перевитая болезнью. Стреляли не в городе. Звуки пришли с другой стороны, оттуда, где рельсы, убегая от чумы, разрезали надвое увядающую степь.
От неожиданности Данковский вздрогнул, чувствуя, как выстрелы отдаются эхом в самом его сознании. "Что же творится?.."
Он толкнул дверь, заставив себя забыть на время об этом странном происшествии. Сейчас, наконец, выяснится, чего они добились. Продолжая помогать зараженному идти, Даниил стал спускаться в убежище.
– Я вернулся, – дал он знать о себе заранее, еще с порога, – готовьте шприц.
Его ждали. Ждал Рубин – хмурый, сосредоточенный и немногословный. Ждал Бурах – такой же молчаливый, но скорее ушедший в себя, чем собранный.
Артемий то и дело вставал с ящика, перебирал бумаги, вчитывался, откладывал, снова садился и опять вставал. Попытался рассортировать тару, но бросил на середине. Сухой, горячий треск снаружи еще больше разогрел тревогу, которая дошла почти до точки кипения. Кажется, стреляли не стой стороны, куда ушел Даниил, но что творится снаружи? Менху уже собирался предложить идти – но опять передумал.
Ждала бакалавра мертвая каша, в которой смешался твириновый настой и изготовленный им дистиллят – и она была самой равнодушной из ожидающих.