Утро ткнулось в висок острым жалом, Феб дернулся, вырываясь из липкого плена букв: где-то там, в полустертом сне, все это время он продолжал перелистывать страницы, выискивать в простом, как гамма, тексте тайный смысл, и даже начинал видеть его сквозь прозрачные листы. Но буквы стерлись, разбитые утром в мириады колючих танцующих искр – и это все, что осталось от его почти-понимания сейчас. Искры, резь в глазах, и острая боль за височной костью.
Феб поднялся, с трудом заставляя повиноваться прошитое онемением тело – за несколько минувших часов он ни разу не сменил позы, и каждая мышца отзывалась россыпью тонких игл.
Рассыпанные возле кровати выписки из дела Доннели дернули нервы каким-то отзвуком, но он не смог ни разобрать его, ни даже расслышать. Очередное бессмысленное эхо в сонме таких же фальшивок.
Медленно, один к одному, стараясь не нарушить хронологию, он складывал листы в папку – и пальцы отзывались немотой, а мысли все еще казались россыпью мелких осколков, изумрудной крошкой, переливающейся на свету.
- Феб? Феб, вы рискуете проспать апокалипсис, - отрывистый стук в дверь и знакомый, наполненный шелестящим обертонами голос вырвал его искрящегося оцепенения.
Должно быть, Присяжный не ожидал, что дверь распахнется так скоро, и оттого отступил на шаг, когда Феб возник на пороге. У него было странное лицо – сосредоточено-острое, с каким-то лихорадочным блеском в глазах, как будто он так и не уснул этой ночью, и вдобавок был чем-то взбудоражен. Впрочем сам Феб, должно быть, выглядел не намного лучше – разве что вместо нервного возбуждения в зрачках плескалась муть и дробленые осколки стекла.
- Доброе утро, Гильберт, - приветствие прозвучало до гротеска мягко; в конце концов, встречать известие об очередном армагеддоне паникой уже начинало ему надоедать. – Что случилось на этот раз?..
- Нет времени объяснять, - отмахнулся Присяжный. – Сами увидите по дороге. Собирайтесь, надо идти.
Он уже спускался вниз, и Феб, так и оставив личное дело Доннели в растрепанном виде на постели, поспешил следом.
За короткую ночь город - по крайней мере, та его часть, что ограничивалась кварталами власть имущих - изменился до неузнаваемости.
Повсюду, куда ни падал взгляд, были солдаты. Импровизированные блокпосты из перевернутых тележек и металлических заграждений, небольшие группы, патрулирующие улицы, еще недавно кишевшие бродягами, беженцами и бездомными, а сейчас почти опустевшие. Поначалу Феб едва успевал за широким шагом Присяжного, который явно нервничал, хоть и пытался сохранять уверенность и вездесущую улыбку. Где-то за его спиной - он упустил момент, когда к ним присоединился третий спутник - неслышной тенью скользил Годо, каким-то образом успевавший не только без труда держать темп, но и, должно быть, просматривать путь своего мастера на квартал вперед.
В какой-то момент, пока они сворачивали к перекрестку в сторону Променада, в голову начали закрадываться подозрительные мысли о том, каким именно способом армия могла избавиться от нежелательных обитателей Централи, но уже за следующим поворотом они наткнулись на один из уличных лагерей - тихий, полусонный, оцепленный по всему периметру неразговорчивыми фигурами в сером. В мельком выхваченной по пути картине чувствовалось напряжение, тревога - но, во всяком случае, жители лагеря оставались предоставлены сами себе.
До Променада оставалось совсем немного, когда они встретили карантинный пост. Белое, растянутое поперек улицы полотно, уже знакомая с прошлого вечера надпись, несколько увеличенная концентрация молчаливых фигур с винтовками за плечами - и где-то за спинами Феб успел разглядеть несколько бледных фигур в респираторах. Немногочисленных прохожих останавливали, и либо пропускали дальше после короткой беседы и обмена какими-то бумагами, либо отводили в сторону, где за очередным импровизированным сооружением суетились медики.
Присяжный отмахнулся от заступившего ему дорогу силуэта, не пытаясь назваться или продемонстрировать документы; каким-то образом скользнув в сторону, он просочился мимо, не обращая, казалось, внимания на следовавших за ним спутников и зашагал дальше. Солдат, на мгновение обескураженный этой выходкой, двинулся было следом, потянувшись к кобуре у пояса, но не успевшее завершиться движение прервал вежливый, но настойчивый жест Годо, и это каким-то образом решило дело.
Вокруг - скрежещущие звуки только начали пробираться в сознание, не успевшее окончательно оторваться от туманной памяти сна - периодически доносился электрический плеск репродукторов, неразборчиво выплевывавших какие-то фразы. Феб смог разобрать призыв "гражданам собраться у ближайшего карантинного пункта", и несколько раз повторенное слово "Променад". Это был не голос Танненбаума, и бессильные раскаты помех, казалось, впустую выплескиваются на выбеленные улицы - до тех пор, пока их троицу постепенно не стали окружать другие прохожие, торопившиеся в том же направлении.

Когда сердце Централи, наконец, оказалось перед ними, оно заполнялось людьми.
Здесь была армия - стройные застывшие в молчаливой покорности ряды, выглядевшие неуместной пародией на тонкие, высокие скульптуры, обрамлявшие Променад. Здесь были люди - кто-то из толпы, кто-то - из вчерашних беженцев или более состоятельных жителей центра; то здесь, то там взгляд натыкался на встревоженные лица, обращенные в одну сторону - туда, где цепочка военных смыкалась вокруг небольшого участка пустоты, напоминавшего сцену.
Но эта сцена, в отличие от Висцеры или тех театров, где доводилось быть Фебу, не имела подмостков или возвышения, которое открывало бы актера столпившейся публике.
Потому что здесь этого не требовалось.
Он без труда разглядел уже знакомое тяжелое механическое кресло, и рядом с ним - тонкую, хрупкую фигурку девочки, скрестившей руки на груди и смотревшей сквозь беспокойные лица.
От этого ее невидящего, прозрачного взгляда, Феба пробрал озноб. Он слишком хорошо помнил – видел! – ее вчерашнюю, не по-детски серьезную, сосредоточенную и задумчивую, а потом вдруг – изумленно-веселую, азартную, беззаботную... В каждом из кадров, выхваченных из вчера, она была собой. Настоящей – пусть такой невероятной для маленькой девочки, но – живой. Сейчас Фебу казалось, что сквозь толпу скользит блик искусственной линзы, что там в оцеплении десятка солдат, стоит совершенное механическое существо. Самая идеальная, самая точная кукла, которую только можно создать. И от этих двух Ран, вчерашней и сегодняшней, от холодной черной пустоты, продернутой в ее душу – и глядящей ее глазами - хотелось рычать и выть. И еще Феб знал, что скоро зазвучит ее – их – голос, и каждой своей клеточкой ждал этого звука, чтобы ощутить, как ржавчина расцветает внутри. Чтобы быть готовым, хотя и понимал – к этому нельзя подготовиться.
- Черт возьми, - Присяжный наклонился к его плечу, и Феб скорее почувствовал в рваном дыхании, чем расслышал дрожь беспокойства. - Что он задумал?..
В толпе, постепенно заполнявшейся, смыкавшейся вокруг отрезанной человеческой цепью сцены, чувствовалось скорее недоумение, чем что-нибудь, похожее на его собственные - или Присяжного - ощущения. Большинство из них, должно быть, никогда даже не слышали о создании, стоявшем сейчас в окружении солдат - в конце концов, сколько дней назад он сам не представлял себе лиц и имен людей, поворачивающих шестеренки за декорациями города? Рядом плеснуло обрывком удивленного возгласа, кто-то показывал пальцами в сторону Ран, отсеченной от окружающего мира и не замечающей ничего, кроме рисунка мостовой под ногами. Беглый взгляд заметил в передних рядах несколько знакомых лиц - бледный профиль господина-конферансье Маркуса, какие-то безымянные фигуры, смутно вспоминавшиеся ему по залу Ассамблеи, острый укол под ребро - разноглазое лицо из его сна, на этот раз до необычного реальный, овеществленный - господин Ангус, заговорщик и владелец поводка Люциолы. Каким-то образом нервозность, которая запомнилась Фебу в его облике в прошлый раз, сохранялась в нем и сейчас, протравленная в резких линиях сжатых скул и напряженно стиснутых зубов. Они все боялись - вдруг пришло понимание. Чиновники из Ассамблеи, люди с шахматными досками - все они, в отличие от остальной публики, слишком хорошо знали единственного присутствовавшего здесь актера.
Ран вскинула голову, впервые за несколько истекших минут взглянув на собрание осмысленным взглядом.
- Сегодня мы снимаем блокаду.
Голос, к которому невозможно было привыкнуть, проскрежетал холодными мурашками по коже, отзываясь где-то внутри головы, игнорируя еще недавние перешептывания толпы и шум просыпающегося города. Должно быть, какие-то устройства механического кресла были соединены с системой громкоговорителей - слова обрушились словно со всех сторон сразу, отдаваясь далеким эхом с дальней стороны Променада, прилежащих кварталов, других уровней. Сейчас Танненбаума слышал весь город.
- Это были тяжелые дни для всех вас, - продолжил голос; взгляд Ран, пронзавший толпу, был холодным и тягучим, словно сделанный из ртути. - Теперь они окончены. Вы вернетесь к своим домам, к своим жизням, какими они были до инцидента последних дней. Фабрики и заводы заработают снова, пострадавшим будут выплачены компенсации. Но вы должны помнить, что война не окончена. Агрессоры, нанесшие нам этот удар, многочисленны и могущественны. Они прервали наше сообщение с внешним миром, они рассеяли споры болезни, забравшей многих из ваших близких. Они ждут, что Люкс захлебнется собственным гноем, лишившись продовольствия, медикаментов и технологий. Но мы выстояли. Мы отбили внешнюю атаку и восстанавливаем повреждения после авианалетов. Мы научились бороться с болезнью и возвращать к жизни тех, с кем уже успели проститься. Мы все еще живы.
Эта речь, незнакомая торжественность, чужое "мы" в словах того, кто едва ли мог считаться принадлежащим к миру людей, казалось, звучало неестественно, неправильно. Феб заметил, как Присяжный, наморщив брови, с окаменевшим лицом слушал чеканные, тяжелые фразы - и одновременно чувствовал, как в людях вокруг, все еще настороженных и молчавших, просыпается какой-то едва заметный отзвук, ответ произнесенному.
Сам Феб чувствовал только одно – как этот железный, протравленный эхом голос прорастает все новыми иглами там, где рождается вдох. Каждое слово отзывалось клокочущей тоской, судорогой, проходящей насквозь. Так, что за звучанием едва угадывался смысл. Он не мог воспринимать слова Танненбаума, пропущенные через Ран, как способ получения информации. Он ощущал их нутром, нервами, ржавыми чешуйками флейт – всем собой, и каждый звук сдирал с него кожу. Самая резкая фальшь, оплетенная в благие новости, ужасающий диссонанс, вызывающий приступы удушья.
Он заставлял себя не-слышать, просто отключить звук, но слова возникали из ниоткуда, словно кто-то вкладывал их сразу в черепную коробку.

- Нас ждет много работы, - выждав паузу, голос Танненбаума зазвучал снова. - Теперь, когда Люкс остался без внешней торговли, ему предстоит выживать в одиночку; более того - ему предстоит обороняться. Оранжереи заработают в утроенную силу. Верхние уровни будут укреплены защитными противовоздушными сооружениями. Санитарная армия продолжит несение службы на улицах города до тех пор, пока все жители не будут вакцинированы, госпитали начнут реанимировать пострадавших с каждым днем. Нас ждет много работы, но мы справимся. И мы выстоим.
- Проклятье, - шепот Гильберта продрался сквозь звенящий металл, обжигая ухо. - До сих пор я считал, что Хозяин был бы последним человеком, который попытается обратиться к людям на улицах, но похоже, у него получается...
- ...тяжелые времена требуют решительных мер, - звук снова вернулся, заглушая остаток растаявшей фразы Присяжного. - Сейчас, когда любые ошибки и промедления могут оказаться фатальными, город не может идти на роскошь присутствия бюрократии, политических дрязг и неповоротливых решений. Когда речь идет о выживании, мы не можем позволить себе первоочередную заботу о личных интересах и благосостоянии фабрикантов во власти. С прискорбием вынужден заметить, что нынешняя власть подвела жителей Люкса, оказавшись не в силах обеспечить порядок и спокойствие на улицах, равно как и не в состоянии справиться с эпидемией. Поэтому, - короткая, наполненная тяжестью пауза звучала более угрожающе, чем все, предшествующее ей, - на время военного положения Ассамблея распускается.
Где-то рядом Присяжный мрачно усмехнулся, коротко кивнув, как будто именно этих слов он и ожидал все это время. Первый ряд дрогнул - по неровному краю зрительного зала прошла дрожь настоящей паники; кто-то отшатнулся, пытаясь протолкнуться сквозь ряды стоявших сзади и выскользнуть наружу - им не удалось добраться дальше стоявшей наготове цепочки солдат.
- Недоумки, - Гильберт покачал головой, показывая на упиравшегося конгрессмена, которого прикладами подталкивали ближе к краю сцены. - Если собрались бежать, надо было делать это сразу...
- Более того, - Феб впервые услышал, как Танненбауму пришлось повысить голос, поднявшийся над беспорядками в рядах. - Некоторые из ее участников, поддавшись непростительному коллаборационизму, все это время сотрудничали с врагом. Помогали его агентам проникнуть в Люкс, участвовали в похищениях и убийствах, сеяли семена болезни, которая сейчас распространяется среди нас, - Ран протянула руку в сторону указующим жестом. Солдаты, подавшиеся по сигналу в толпу, одного за другим принялись выволакивать в круг людей, выстраивая их в неровную, дрожащую линию. Пытавшимся сопротивляться заламывали руки и ставили на колени, утыкая лицом в мостовую - Феб видел, как отбивался и кричал человек с разными глазами, и как после удара рукояткой револьвера он обмяк в руках удерживавших его конвоиров. Вместе с Ангусом осужденных перед лицом Танненбаума оказалось шестеро - остальные оказались ему незнакомы, и пытались держаться ровно - насколько им это позволяла ситуация.
- Они предстанут перед судом и получат заслуженное, - спокойно произнесла не-Ран. - То же будет с каждым, кто пойдет против нас. Против города.
Их уводили под конвоем. Показательно медленно – чтобы каждый запомнил картину до мельчайших деталей. Их ссутуленные спины. Их серые, безжизненные лица. Их затравленный взгляд, рыскающий в поисках спасения и понимающий: спасения не будет. И неподвижная, тонкая, почти прозрачная девочка, провожающая бунтовщиков пустыми глазами. Немо - и хотя бы за это Феб сейчас готов был благодарить Молчаливого. Он не мог больше слышать голос Танненбаума, звучащий из ее уст. Он и так задыхался железной стружкой, невесть откуда взявшейся в горле.
Уже потом, когда толпа разошлась – где сама, а где стараниями неулыбчивых людей в форме, когда Танненбаум и Ран в скользящем оцеплении теней удалились с помоста своего триумфа, Феб смог наконец выдохнуть, выкашлять оторопь из своих легких, скорчившись в коротком спазме, чтобы вместо металлической рыбьей чешуи набрать горького, пахнущего дымом воздуха. Только тогда он по-настоящему вспомнил о том, что рядом все это время находился Гильберт – и почти привычно ощутил сдавленную неловкость. За свое оцепенение, за молчание, за глухоту. Глянул мельком, чуть повернув голову: безукоризненная маска утонченного наблюдателя, заинтересованного игрой. Или – не маска.
- Это было впечатляюще, - сопротивление связок, все еще помнящих ржавый налет, заставляло говорить костяными негнущимися фразами. – Вся эта торжественность, пафос, сила – и ее хрупкость. Мне иногда кажется, что он... сломает ее. Если вы понимаете о чем я.
- Да, - Присяжный отстраненно кивнул. - Хотя боюсь, беспокоиться сейчас нам стоит не о ней...
От этого простого движения маска треснула, выдавая копившееся внутри все это время волнение - окаменевшие, напряженные скулы, нервно подрагивающая бровь, побелевшие и сжатые в кулак пальцы. Кто-то из расходившейся публики попытался окликнуть его, но Гильберт даже не заметил попытки, погруженный в собственные мысли.
Променад стремительно пустел - толпа, еще недавно внимавшая спектаклю, затаив дыхание, растекалась по боковым улицам. Военные не препятствовали скоплениям людей - часть рассыпавшейся живой цепи ушла конвоем Танненбаума, часть рассыпалась на патрули, потянувшиеся вглубь города, к блокпостам и карантинным пунктам.
- Послушайте, - Присяжный дернул головой, стряхивая накопившуюся нервозность. - Похоже, мне на какое-то время придется вас покинуть. Мне нужно поговорить с ним... одному. Если канцелярию разгонят вслед за Ассамблеей - придется непросто, но на улицах мы не окажемся; на этот счет у меня есть некоторые приготовления. Если Хозяин знает о том, что я предоставлял информацию, как он выразился, "агентам", в лице господина Люциолы, - он криво усмехнулся, дернув уголком рта, - будет хуже, но прятаться здесь бесполезно. Слушайте внимательно, - взметнувшаяся ладонь пресекла готовые последовать возражения; Присяжный говорил быстро, уверенно и настойчиво, от следов недавней отрешенности не осталось и следа. - Годо проводит вас домой - ко мне, или, если вы решите воспользоваться снятием блокады - наверх, в ваш дом. Если до конца дня от меня не будет никаких новостей - уничтожьте ваше удостоверение и прячьтесь. Ваше имя успело прозвучать в связи с Люциолой, и вами обязательно заинтересуются. Если возникнет необходимость, вспомнят и об обстоятельствах вашего ареста, поэтому бегите, смените имя и место проживания, и не высовывайтесь, пока вся эта история не закончится. Понятно? - он наклонился ближе, холодные пальцы крепко сжали его запястье. - Скорее всего, все будет в порядке, но на случай неудачного исхода вы должны это запомнить. Феб?
- Вы же... – начал Феб, и бессильно мотнул головой, понимая, что нет, просто не существует таких слов, которые нужны ему сейчас. Весь его ветер, вся соль, осевшая на ребрах, вся немая беспощадная музыка – взбесились, сливаясь в единое целое, и бились в горле хрипом, разбивающимся на гулкие такты. Перевивая хриплыми выдохами все, что он мог бы сказать, все, что пыталось быть разумным, правильным, трезвым. – Не ходите, Гильберт. Пожалуйста. Или по крайней мере – не сегодня. Пусть все уляжется, а мы за это время узнаем что-то еще. О Люциоле. Или – о Доннели. Потом, когда вы сможете принести ему не просто рассказ о той вашей встрече, но еще – информацию...
Где-то в тени беснующейся волны, Феб чувствовал, что не сможет его остановить – этим. Смятым, полубессмысленным, иррациональным бредом. И еще – отчетливо понимал, что не будет больше никакой информации. Единственная их ниточка, Ангус Марбери, теперь будет рассказывать свои истории Танненбауму. Напрямую. И кто знает, что он там наговорит.
- По крайней мере, - Феб с отчаянной надеждой поднял взгляд, выискивая в напряженном лице напротив хоть какое-то подтверждение своих слов, - если бы он считал вас в чем-то виновным... он не стал бы давать вам шанс уйти? Значит, он не знает? Или наоборот – точно знает, как все было на самом деле. Правда?
- Более того, до меня бы добрались значительно раньше, - Гильберт криво улыбнулся одними губами, не разжимая пальцев. - Не дожидаясь публичной демонстрации. Или это все - просто удобный предлог, чтобы избавиться от Ассамблеи, и никаких внешних врагов не существует... неважно. Я надеюсь, что все пройдет благополучно, но если нет - вы должны знать, что делать. Прятаться. Бежать. Не пытаться искать возмездия, и ни в коем случае не пытаться связаться с Ран, Годо или кем-нибудь еще из ваших знакомых. Пообещайте мне.
Феб упрямо смотрел в сторону, ощущая, как лопаются в груди натянутые до звона нити. Ощущая, как пальцы, сжимающие запястье, становятся чуть теплее и едва заметно, в тон его пульсу, вздрагивают.
- Обещаю, - он наконец с тоскливым вызовом вскинул голову, зная, что не собирается выполнять обещания. Что просто не сможет так жить, снова спрятавшись от всего в раковину, в неизвестности, оставив и перечеркнув всех. Тех, кто заставил его снова стать живым, вырвать себя из груды ржавого хлама – и начать делать хоть что-то. Ран – его необъяснимая, острая, светлая печаль. Аннеке – и почему-то чувство вины и заботы. И сам Гильберт – соль, ветер, шрам на щеке и через всю душу, клокочущее, безымянное, дикое. Если от всего этого отказаться – что останется там, в будущей жизни?.. Страх и вечные норы? Нет. Он не хотел – так.
Гильберт кивнул в ответ - с выражением лица, которое не оставляло сомнений в том, что ему прекрасно известна настоящая цена этого согласия.
- Тогда - до встречи.
Тонкую фигуру Присяжного быстро проглотила редкая толпа - он зашагал вслед процессии, удалявшейся за Танненбаумом; не оборачиваясь. Глядя издалека на то, как быстрые шаги меряли удаляющееся пространство улицы, казалось, что он нагонит их довольно быстро - в конце концов, и Ран, и ее безмолвный сопровождающий не должны были далеко уйти.
Годо, все это время тенью прятавшийся за спиной, невесомо тронул его плечо отстраненным прикосновением.
- Сэр?.. - остаток вопроса остался непроизнесенным, но прекрасно читался в воздухе.
Феб с трудом оторвал взгляд от размытого силуэта, едва различимого в мешанине чужих пальто, и медленно обернулся назад.
- Годо... – воздух казался вязким, и словно растягивал собой все – движения Феба, его слова, даже мысли. Он не сразу понял, чего от него ждут, и на сразу разжал губы, чтобы ответить. – Я пойду к себе, если блокаду уже сняли. Меня не нужно провожать, правда. Может быть, вам лучше пойти... за ним? Что если ему понадобится ваша помощь?
Кажется, эта пауза, и потерянный вид – и вообще все в нем сейчас - были слишком красноречивы, но поблизости не нашлось подходящей маски. Он не чувствовал лица – и не смог бы слепить приличествующего случаю озабоченного равнодушия.
- У меня есть недвусмысленные приказы на тот случай, если господин Ведергалльнинген не вернется, - тон телохранителя был, как и прежде, сосредоточенно-вежливым; в глазах на мгновение мелькнуло что-то, отдаленно похожее на сожаление, и тут же исчезло. - И боюсь, в данном случае вопрос о его личной безопасности выходит за рамки нашего договора. Вы уверены, что не нуждаетесь в сопровождении? В ближайшие несколько часов на лестницах наверняка будет... неспокойно.
- Для меня – не более неспокойно, чем для любого другого беженца, возвращающегося домой. Я уверен, спасибо.
...наверное, ему хотелось побыть одному. Или просто казалось, что времени, потраченного Годо на бессмысленный путь вверх, к Фебову дому, а потом обратно – может не хватить на что-нибудь по-настоящему важное. Или – что-то еще, но он чувствовал себя настолько переполненным глухой, дрожащей тревогой, что докапываться до собственных мотивов не было никакого желания. Он коротко вскинул руку – одновременно прощание и пожелание удачи; последний раз бросил взгляд туда, где растворился - теперь уже окончательно – грифельно-тонкий контур Присяжного, развернулся и пошел в другую сторону.

Город тек сквозь него влажно-серым туманом и взбудораженным гулом. Новость о снятии блокады еще не успел разойтись по уровням, и настоящего столпотворения не было, но поток людей, спешащих к лестницам, ведущим наверх, становился все мощнее и бурливее с каждой минутой. Следить за направлением не было нужды – свернуть не туда, пойти против потока даже при желании было не так-то просто.
Сотни голосов, раздробленные, перемешанные и высыпанные на улицу, казались осколками камнепада. Феб не различал слов в чужих разговорах, посреди нарастающего шума, будучи мелким камнем надвигающейся лавины, отчетливее всего он слышал свой собственный битый пульс и откликом через полтакта – приходящий толчками холод. Он почти не видел декораций, одетых в военную форму, следящих за текущей толпой острым прищуром оружия; к одной из них он подошел опасно близко и заработал тычок и окрик – полный колючего, сжатого в пружину напряжения. На какое-то время это заставило его очнуться, оглядеть замедлившийся, вытянувшийся уже на сотню метров хвост: лестница впереди, узкая, как бутылочное горло, сжимала поток до мелкого ручья.
Военное оцепление без лишних сантиментов отгоняло лишних в конец очереди, перекрывало проход, если намечалась давка, и уж совсем не церемонилось с задирами, пытающимися устроить драку.
Феб смотрел отстранено, его не затронуло общее возбуждение, против ожидания он не испытывал даже намека на нетерпение; шаг к лестнице или шаг от нее – разница не казалась ему существенной. Время проведенное здесь, или дома, или в каком-нибудь другом месте – было не временем как таковым, а лишь длящимся беспокойным ожиданием вечера.
Ступени спотыкались о бесконечные ноги и отзывались мелкой дрожью. Где-то в этой дрожи слышалась и поступь Феба – и возвращалась обратно, растекаясь по венам.
Уровнем выше поток немного обмельчал, разделился на новые нити, кто-то сворачивал в проулки к своим домам, кто-то продолжал путь – к следующей лестнице. Где-то на этом отрезке Феб опять растворился в своем тумане – и вынырнул из него, лишь уткнувшись в очередную преграду.
«Деконтаминационный пост» - зловеще сообщала уже знакомая надпись на растяжке.
Незамедлительно обнаружились и сопутствующие элементы ландшафта - два силуэта, медленно выцветавших из бледно-серого окружения в грубые контуры армейских мундиров оформились по обеим сторонам улицы, неторопливо выдвигаясь навстречу. Винтовки прятались за спинами, словно демонстрируя исключительно мирные намерения своих хозяев - но в голосе, резко окликнувшем Феба, доброжелательности не чувствовалось.
- Стой! - силуэт поднял ладонь, подходя ближе и окончательно приобретая человеческие черты - сощуренные глаза, острые штрихи кистью-стилом, составлявшие лицо; остановившись, он продолжил, уже более мирным тоном:
- Карантинная станция. Предъявите вакцинационную метку. Если нет - пройдите с нами.
Оставаясь на несколько шагов за спиной первого солдата, его сопровождающий махнул рукой, подзывая кого-то из одиноких прохожих, следовавших за Фебом.
Быть может, заметь он эту преграду раньше – он успел бы свернуть, вернуться назад, пройти другой дорогой. А может – и это казалось более вероятным – все дороги уже перекрыты, и продолжать дальше бегать, как мышь в лабиринте было попросту бессмысленно. Впрочем, сейчас он даже не ощутил почти привычного, близкого к панике отторжения – все притупилось и казалось бесцветным.
Краем уха он слышал недоуменное кудахтанье товарища по несчастью, пойманного следующим – а что, собственно, происходит, а далеко ли идти, а, может, договоримся...
Феб беззвучно усмехнулся. Почему-то ему было совершенно ясно – здесь договориться не получится.
- У меня нет метки, - он коротко кивнул своему патрульному и оглянулся, пытаясь понять, куда именно предлагается пройти.
Оказалось, все процедуры проводились прямо на месте. Патрульный распахнул перед ним дверь, прикрывавшую один из входов в здание, к которому прилегал пост - за ней тянулась лестница, ведущая сквозь этажи наверх, где от длинных коридоров отрастали каменные клетки-комнаты. Обычный городской термитник - такие служили жизненным пространством нескольким сотням семей, как правило, рабочих - только этот пока пустовал, ожидая пропавших хозяев.
Теперь один из его холлов занимало подобие импровизированного медпункта - стол с небольшим количеством разбросанных медицинских инструметов, несколько коротких баллонов или цистерн, одиноко свешивавшийся из-под потолка шланг, сочившийся водой в приставленный к стене таз. Услышав шаги, ему навстречу обернулся медик - непрозрачное лицо, наполовину, скрытое респиратором, блеклые глаза и нервные пальцы - неуловимым образом похожий на своих коллег из госпиталя, в котором они с Присяжным проходили осмотр. Такие же закрытые, отрешенные, отделившие себя от окружающего мира, в котором могли существовать боль и болезнь.
- Сюда, пожалуйста, - голос операциониста оказался, против ожидания, глубоким и почти низким; он указал Фебу на один из стульев, отворачиваясь и быстро раскладывая перед собой жгут и отрез марли. - Расстегните рукав, положите левую руку на стол.
Какая-то часть сознания вдруг вздрогнула, услышав слово "левую". Рефлекторно, словно по нажатию клавиши саксофона - пальцы-флейты дрогнули, словно от укола инстинктивным страхом.
Тонкая фигура в белом на том конце комнаты заканчивала приготовления. К грязно-рыжему резиновому жгуту прибавился наполненный инъектор и пара каких-то маленьких пластиковых емкостей вроде пробирок.
Феб, еще не успевая до конца осознать подкрадывающееся ощущение, почувствовал, как в руке медленно просыпается боль. Та самая, новая и незнакомая, которая уже один раз оживала в его окаменевших жилах - или что там, в конце концов, было вместо них - похожая на горячий лед, кипящая, острая, когда Присяжный помог ему справиться с приступом. Она росла, пробуждаясь изнутри россыпью мелких иголок под кожей, пока еще оставаясь терпимой...
- Процедура быстрая и безболезненная, - сухо произнес медик, заметив, должно быть, непроизвольное сокращение пальцев. Он определенно отметил повреждения, вызванные Холодом, но - во всяком случае, вслух - не счел нужным отреагировать. - Уже больше половины жителей города успешно прошли вакцинацию...
Боль не уходила, пульсируя в такт шагам приближающегося силуэта в белом. Но одновременно с ней... казалось, было что-то еще.
Тошнота. Глубокое, подступающее к горлу неприятие того, что сейчас последует - словно не принадлежащее ему самому, чужое, подспудное.
Не надо.
Он пока еще пытался сдержать рвущееся из самого нутра отвращение, он пытался дышать медленными глубокими толчками, но воздух, пропитанный резким запахом лекарств и спирта, наполняя легкие, не приносил облегчения. Наоборот. Перед глазами расплывались чернильные кляксы, и тошнота становилась почти невыносимой, вызывающей болезненные спазмы. Мыслей почти не осталось – и не осталось даже следа от желания сдержать этот чужой, поселившийся в его теле ужас.
- Подождите, - он дернул ржавой рукой, звон покатился по комнате, опрокинутый неловким движением; Феб не видел, что именно он разбил – сквозь муть в глазах просачивались только серые человеческие контуры. – Подождите! Мне... – судорога прошла по горлу, погружая его в приступ раздирающего, удушливого кашля. – Мне плохо.
Еще одно инстинктивное, безотчетное движение флейт, словно железо, проросшее в нервы, пыталось защищаться. Слепо. Пьяно. Ощущая, как воздух обжигает металл.
- Сейчас будет хорошо, - голос доносился словно с той стороны отделенного густой плеврой мира: глухой, далекий, в нем едва чувствовалось слабо скрываемое раздражение и отголоски недоумения. В полумраке перед глазами медленно дрожала, расплываясь вне фокуса, игла шприца. - Успокойтесь, проклятье! Сейчас я дам вам седативное, выйдете наружу... только сидите смирно, эту вакцину нужно вводить сразу. Кеттеринг! - на оклик в дверях возник силуэт патрульного, должно быть, того самого, кто остановил его снаружи. - Придержите его, если начнет сопротивляться.
Боль усилилась, заставляя пальцы сжаться в кулак, на этот раз - с силой, с хрустом крошащихся друг о друга ржавых поверхностей; блеклая вспышка в памяти - его, чужая ладонь, впивающаяся в красное дерево, недоуменные глаза человека за стойкой, только тогда не было боли, а сейчас...
Не надо.
На мгновение это ощущение почти показалось ему звучавшим внутри головы, оформленным в слова - Ран? Нет; понимание, подстегнутое новым приливом тошноты (предплечье перематывают жгутом, патрульный склоняется над ним, заслоняя проем входной двери), конечно, нет - ей неоткуда здесь взяться, и все-таки в приступах дрожи и огненных волн в пальцах это казалось не реакцией на душный, затхлый воздух и резкий голос бледной птицы с иглой, а предчувствием, паническим осознанием того, что произойдет, стоит дать этому комариному жалу прикоснуться, пожалуйста, не надо...
Грубым, быстрым движением пальцы в перчатках мазнули спиртовым холодом по коже, и другая рука поднесла инъектор.

Того, что произойдет дальше, не ожидали, должно быть, ни врач, склонившийся к его руке, ни стоящий за спиной военный. Ни – тем более – сам Феб, который к тому моменту воспринимал происходящее, как поток непрерывной черной желчи, проходящей сквозь его тело, заменяя собой каждую клетку. В нем не было разума – только ржавые инстинкты, пробивающиеся болью в темноту и тонущими в тошноте.
Железная, скрюченная судорогой ладонь снова дернулась, только на этот раз прицельно, точно, и быстро – бросок пещерной кобры, загнанной в угол и желающей только одного: вырваться. Флейты сомкнулись, кроша хрупкое стекло инъектора, капли препарата брызнули в стороны, оставляя на железе ощущение чего-то липкого и неприятного. Как кровь.
Он почувствовал этот застывший момент в своей ладони, казавшейся сейчас почти живой - как трескаются осколки раздавленного времени, и как белая птица оторопело отступает на шаг, не понимая, что происходит. Как тошнотворная тяжесть, подступающая к горлу, исчезает - и на мгновение Феб чувствует, как облегчение начинает медленно растекаться по всему телу, вымывая боль из сжатых пальцев.

Потом чужие руки в перчатках хватают его за плечи, рывком заводя руки назад - и мир мигает.
Это повторяется несколько раз - редкие капли света, раскрашивающие эту тусклую сцену, выцветают и загораются снова, и между этими промежутками темноты что-то происходит, но что именно - он не успевает понять. Знакомый шепот в голове: он вспоминает "La carpa koi", и как тем же обманчиво-расслабленным ритмом мир сменялся перед его глазами, не в силах постепенно отобразить происходящее, и почему-то - становится очень легко.

Мерцающий свет выпускает его из своей пляски на несколько секунд, и комната перед ним изменяется до неузнаваемости.
Стол покосился, подвернув переломанную ногу; по полу разбросаны осколки стекла, разбитые пробирки и колбы, образцы и уродливые пятна оранжевой жидкости, составлявшей, должно быть, ту самую вакцину. Где-то там, внизу, пытаясь спрятаться под этим шатким укрытием, сжимается в перепуганный комок медик - тугое сплетение плача, причитаний и надрывного дыхания, не дающего произнести ни слова.
Куча тряпья, бесформенно осевшего на ящики и рассыпавшиеся баллоны с вакциной прямо перед ним - это Кеттеринг, патрульный. Он лежит, запрокинув голову; затылком он сильно ударился о противоположную стену и сейчас без сознания - грудная клетка поднимается едва-едва, болезненно вздрагивая с правой стороны, как будто у него сломано ребро.
Наконец, взгляд Феба почти рассеянно находит собственную ладонь, застывшую напротив лежащего. Знакомый металл флейт сейчас непросто узнать - их отверстия заострились короткими, зазубренными лезвиями, непроизнесенным вопросом подрагивающими у открытого горла солдата.
Не оборачиваясь, он чувствует, что медик собрал вместе уцелевшие нервы - и что сейчас кратковременную тишину пронзит зарождающийся на губах крик о помощи.
И в горле самого Феба – тоже зарождается крик. Дикий, хриплый, готовый сорваться и распороть затхлый воздух всем тем ужасом, которому тесно внутри, который уже рвет острыми краями его связки...

Он метнулся прочь – к выходу, подальше отсюда, подальше от себя даже не осознавая невозможности такого бегства. Распахнул дверь, вываливаясь на лестницу, задыхаясь, захлебываясь пульсом, побежал вниз... Оцепенел, когда вдогонку наконец хлестнул вопль очнувшегося медика. И понял, цепляясь за остатки искромсанного сознания: там, внизу, нет спасения. Сквозь узкое окно лестничной клетки уже был виден силуэт второго патрульного, спешившего на крик.
Паника колотилась в висках, билась в пальцах-флейтах болезненными горячими толчками, как нарыв, готовый прорваться.
Феб затравленно оглянулся, пытаясь найти выход: узкие окна, щербатые ступени, маленькая площадка, разверстая пасть двери, из который он выбежал минуту назад. Переход к следующим этажам.
Взгляд судорожно ощупывал пространство снова и снова, хриплое дыхание обжигало губы, разум метался, запертый с кольцо, не в силах разорвать его и заставить тело сдвинуться с места. Он бы так и стоял, закольцованный в бездействие, если бы не новый крик из комнаты медпункта – на этот раз не просто вопль, а осмысленный зов. Он толкнул Феба в спину, и через миг он уже бежал вверх, перепрыгивая через ступени. Времени на мысли не осталось – впрочем, и места в голове им не было тоже. Только смятение, пульсирующее безумным комком.
Его догонял топот шагов по лестнице - оставшемуся патрульному, должно быть, хватило одного взгляда на сцену разгрома, чтобы перестать интересоваться подробностями. Грохот подкованных сапог прервался хищным щелчком взводимого затвора...
Лестница кончалась - протертые бесчисленным количеством шагов ступени выводили на площадку последнего, третьего этажа и обрывались узким окном, выходившим во внутреннюю часть квартала. Уже знакомое чувство просыпалось в металлических пальцах, еще сохранявших воспоминание о хрустящих осколках в ладони - выбить хлипкое стекло, протиснуться наружу, разжать руки... И все-таки, - запоздало уколовшее сознание предостережение - до земли здесь оставалось достаточно, чтобы неудачное приземление оказалось завершающей точкой его короткого побега.
Обезумевший взгляд заметался по подвернувшимся на глаза предметам обстановки: грязно-рыжая ржавая бочка, наполовину наполненная мусором, тесный коридор, уводивший вглубь дома, ряды закрытых дверей, в конце коридора - едва виднеющееся отсюда еще одно окно, которое, должно быть, соприкасалось с соседним зданием... Подстегивая утекающие доли секунды, снизу его догнал крик ("Стоять! Ни с места!"; расплавленные бешенство и страх). Дверные проемы казались достаточно ненадежными, чтобы проложить дорогу сквозь какую-нибудь из преград - влажный и потемневший от времени оргалит, кое-где залатанный листами металла.
Пойманный в капкан разум метался, силясь вырваться – даже ценой части себя, и не находил выхода. Грохот шагов по лестнице каждым ударом словно вбивал новый гвоздь в клетку – заколачивая последние щели. Он чуть было не угодил в эту ловушку снова – когда любой из путей кажется поражением, концом всего, и выбором оказывается бездействие; вырывая себя с корнем из липкого покорного, обреченного страха, он ударил плечом в стекло.
Грохот осколков вспыхнул в ушах ужасающим звенящим эхом.
(“Стоять!”)
Волной по горлу прокатился страх высоты, но чтобы ощутить его всерьез – не оставалось времени. Что-то у него внутри еще хранило жгучее, гибкое ощущение в неподатливой железной кисти – ощущение, способное крошить дерево, стекло и живую плоть; испытать его вновь было страшнее, чем спрыгнуть с высоты нескольких метров.
Феб замер на карнизе – на несколько рваных ударов сердца, отрезая себя от всех чувств, текущих по венам, а затем оттолкнулся и прыгнул.
Земля прянула навстречу, выбивая из него воздух.
От удара перехватило дыхание - не удержавшись на ногах, он повалился вперед, едва успевая поймать руками толкнувшуюся навстречу мутно-серую поверхность. Крошево гравия и пыли больно резануло ладонь; Феб скорее почувствовал, чем услышал хруст где-то в колене, отозвавшийся поначалу немым, безболезненным ощущением чужеродности - все остальные чувства вытеснила пульсирующая ртуть в жилах.
Рисунок внутреннего двора дрожал и расплывался в глазах - какая-то груда железа, детали механизмов или брошенные станки, рядом контейнеры с мусором, уродливый угол какого-то небольшого строения с кирпичной трубой - котельная или станция обслуживания коллектора. Неважно: что угодно, лишь бы спрятаться, затеряться в пересекающихся линиях и углах, спрятаться от голодного глаза винтовки, который, должно быть, уже тянется к разбитому окну и ищет его след внизу...
В горле клокотало пламя – жгучее, горькое, сжигающее остатки воздуха. В висках клокотал ужас – рваный, дикий, съедающий остатки разума. Пламя и ужас вели его через двор, к нагромождению железного хлама – в безумной надежде, что эти ржавые чудовища, его неживые братья, укроют и защитят.
Позади громыхнуло; Феб не сразу осознал, что это выстрел, и не понял – попали в него или промахнулись. Ртутная боль в ладони, обжигающе-кислая – в легких, пробуждающаяся свинцовая – в колене; кажется, к этому не прибавилось ничего нового, только пульс откликнулся следующим витком взвинченного стаккато.
Спустя несколько выжженных в пепел секунд – еще выстрел и крик патрульного, но Феб уже пробирался меж истлевших железных машин, обдирая кожу правого запястье и чешуйчатую ржавчину левого. В конце этого кроткого лабиринта маячил узкий проход, улица, круто забирающая вверх и пустоглазые немые дома.
Он рванулся туда – всем собой, оставляя клочья плаща на торчащих покореженных зубьях, а потом побежал – так быстро, как только мог. И бежал до тех пор, пока позволяла разбухающая боль в колене и закрученное в штопор дыхание. Потом заставил себя остановиться, ежесекундно озираясь, вслушиваясь в отголоски улицы, в эхо, перешептывающееся с домами, в воздух, хранящий молчание.
Кажется, его не преследовали – отстали или потеряли след.
Биение страха под языком не стихло – но притупилось, стало не таким острым; вместе с паническим мечущимся огнем в голове теперь помещалось что-то, отдаленно напоминающее рассудок. Феб знал, что стоит ему только задуматься о произошедшем, просто взглянуть на заострившиеся концы флейт - и новая волна паники захлестнет душу и разум. Знал – и потому запрещал себе думать об этом. Хотя бы сейчас, пока ощущение готового захлопнуться капкана, еще держало его за шкирку.
Несколько невозможных, мучительно длинных минут – необходимых, чтобы восстановить, отыскать внутри немного сил; и медленная, тяжелая, наливающаяся грузностью поступь. Каждый шаг теперь отзывался отчетливой болью.
Он пробирался подворотнями, переулками, заброшенными дворами – как вор. Его пугали улицы, полные военных, его пугали карантинные посты, ему казалось, что каждая черта, каждая неприметная деталь облика – выдает его. Ему казалось, что сейчас позади снова раздастся окрик и выстрел – на этот раз безошибочно жалящий в затылок.
Дорога заняла больше времени, чем планировалось изначально. Иногда Фебу казалось, что осторожность, прораставшая в его шагах с остротой паранойи, подводит его, и город, словно в сговоре с преследователями, плетет кружные сети путей, лазов и переулков, то направляя его в ложную сторону, то бросая под ноги редкие знакомые кусочки мозаики. Силуэты башен и труб, прямоугольные арки электрических опор, паутина проводов, обвивающая карниз... Он не мог понять, что было причиной - паника, все еще ступающая за ним по пятам, или события последних нескольких дней, занявшие в памяти слишком много места, или верхняя часть города действительно пострадала во время блокады - но беглый взгляд, скользящий по контурам улиц, мостов и тянущихся вверх лестниц, всякий раз останавливался в растерянности, не в силах опознать сочетания блеклых кусочков смальты, из которой складывался облик города. Кое-где Феб и в самом деле видел следы, напоминавшие обстрел - осыпавшиеся фасады, цементная крошка по неровной брусчатке пентакля площади, разбитое окно, пустота которого ползла вгрызающимися в камень трещинами по стене.
Он миновал несколько патрулей - заставляя себя ступать ровно, без спешки, по кромке теневой стороны, наклонив голову и не смотря в его сторону. Никто из солдат не заинтересовался одним из множества беженцев, которые постепенно заполняли еще недавно пустой уровень. В волне, которая подступала к переполненным сейчас подъемникам и лестницам, рвущейся к своим домам, хватало более разношерстной публики, занимавшей внимание патрулей - проходя очередной перекресток, Феб уже заметил небольшую стычку, и безотчетно вздрогнув, (обжигающий холод; предчувствие прикосновения) услышал выстрел, выпущенный в воздух кем-то из серых мундиров. Шаги против воли ускорились сами, подгоняемые липким страхом, отзываясь тупой болью в сопротивляющемся колене. Незнакомое воспоминание - чей-то голос, полустертый из памяти, кто-то из прошлой жизни. Полиции в Люксе запрещено стрелять вверх для разгона толп: на открытом пространстве пуля может попасть в кого-нибудь из верхнего уровня...

Феб почти не поверил, когда – как-то совсем неожиданно, непривычно, чуждо – из переплетения ломаных линий проступили очертания маленького дома: серый камень стен, светлая черепица, большие улыбчивые окна. И зияющий пустотой дверной проем.
Он входил осторожно, словно боясь потревожить сонное одиночество – и эхо шептало его шаги мягким речитативом.
Здесь все было в точности так, как он помнил: даже если в городе орудовали мародеры и грабители, его дому уже нечего было терять. Все ценное вынесли еще до блокады, осколки фарфора и чужие грязные следы на полу покрылись тонким слоем забвения и пыли, постель валялась скрученным жгутом, напоминая о последней ночи в этом доме.
Изодранный плащ, пропахший лекарствами и страхом, Феб, не глядя, швырнул в угол, и так же, почти комком швырнул в кресло себя. Вытянул ноги – но вместо долгожданного облегчения ощутил, как колючая проволока расцветает в коленной чашечке. Измотанное тело, достигнув последнего рубежа, мстило болью; огонь в горле рассыпался пеплом. Сухим, шершавым, оплетающим язык и гланды – и это ощущение сухой, трескающейся пустыни становилось сильнее всего остального. Настолько, что заставило его подняться, и, уже совсем механически, ломано переставляя ноги, идти к крану. И пить жадным глотками рыжеватую, затхлую воду – один стакан, второй, третий – и изнывать от невозможности смыть этот пепел. Вода не утоляла жажды – только добавляла ноющей тяжести в пустом желудке. И еще – совсем немного – отвлекала от того страшного, что уже никак не хотело оставаться на дне сознания. Что рвалось наружу, сминая выстроенные заслоны, швыряя Феба в разгромленный хаос медпункта, заставляя его наконец рассмотреть каждый разломанный ящик, каждую разбитую пробирку, запрокинутую голову неровно дышащего патрульного - замедленными, до рези четким кадрами, выжженными на сетчатке. И железные пальцы болезненно ощущали заостренную хищную тяжесть, на которой Феб до сих пор не решался задержать взгляд.
Преодолевая сопротивление болотно-вязкого воздуха, он поднял ладонь, все еще смотря куда-то наискосок, вскользь – но даже этого хватило, чтобы к горлу хлынула волна тошноты. Изогнутые, выщербленные, словно изъеденные кислотой, лезвия росли из железных пальцев – снова перехлестывая его самым страшным из снов. [iТогда[/i] стальные когти, заменившие флейты были совсем другими – прямыми, тонкими, с бритвенно-острой выверенной кромкой, но мелкие детали не казались – не были! – важными. Эти лезвия хранили память тех – о том, как легко поддается кожа самому слабому нажиму, и как кровь пряно щекочет острие.
Утопить эту гадкую память было не в чем – в доме не осталось вина, ни глотка, ни капли. Четвертый стакан воды заглушить тоскливого отвращения не смог – лишь усилил чувство дурноты.
Он не мог – просто физически не мог – с этим жить. Будто лезвия, изуродовавшие его железную руку вытягивали все силы, оставляя телу и душе только ватную, липкую беспомощность и брезгливое отторжение самого себя.
Наверное, он знал, что с этим делать – нужно было только преодолеть самый первый страх. Страх, когда холодный чужой металл, рожденный для резки железа, вгрызается в твое, пусть изувеченное, путь предавшее тебя – но все же твое собственное тело.
Эту боль можно было терпеть – стиснув зубы, выдыхая толчками смерзающийся в легких воздух, рассматривая пространство сквозь темные, в радужной кайме пятна. В конце концов, не так давно он превратил несколько бесполезных трубок в флейты и заставил их петь. Но сейчас, врезаясь ножовочным полотном в зазубренные когти, он не верил, что сможет вынести это до конца. Пять мертвых-живых наростов ржавчины. Пять чужих-своих пальцев. Пять невозможных, но почему-то существующих лезвий.
...ножовка по металлу издавала мерзкий визжащий звук, и Феб не мог точно сказать, что было больнее – ее зубы или ее голос.
Иногда он останавливался, потому что не мог больше терпеть. Медленно брел на кухню, стирая с лица капли пота и стружку, медленно пил воду, медленно возвращался обратно. Надолго застывал, слепо глядя прямо перед собой.
Звук сломанных шагов, падающих капель, пробуждающихся за окнами голосов казался самой гармоничной из всех музык – но где-то под ними, не прекращая, скрежетало терзаемое железо.
Когда он закончил с ножами, его рука напоминала искромсанную ржавую глыбу: тонкие трубки флейт были забиты стружкой, высверленные отверстия успели зарасти, но ноющее ощущение культи заменило собой память стекающей крови.
Тогда он позволил себе сесть – просто присесть на край кровати, и кажется, прямо так, сидя, ушел в черноту.
В таком состоянии, когда усталость, накапливавшаяся в крови ртутным осадком, просто командовала телу "спать", Феб почти не видел снов - и конечно, сейчас, перед тем как соскользнуть на дно темного, глухого колодца, где не оставалось мыслей и ощущений, он не успел подумать о том, что где-то там, внизу, остались те самые призраки прошлых его ночей, где обитал человек-светлячок. В какой-то последний момент мягкого падения сознание попыталось напомнить, уколоть холодным предостережением - но не успело.

На этот раз он не видел ни форм, ни цветов; поразительная яркость предыдущих сюжетов ушла, оставив место чему-то глубокому, обитающему в пальцах и коже. Там были тоннели - бесконечный коридор, прогрызенный в темноте, по которому он двигался вперед, не переставляя ног и не опираясь на стены - он был потоком, существующим в теплом сосуде, кровью, которая жадно стремилась куда-то к сердцу, чувствуя его пульсирующее биение сквозь темноту. Тихое, звучащее на пределе слышимости, но все-таки живое - должно быть, он сквозь сон чувствовал марш собственного заводного механизма, разгонявшего воду по горячим жилам. Вперед, мимо обманчивых ответвлений и ползущих в стороны ходов, еще ближе, еще - и когда он, наконец, почувствовал, что дотянулся, что где-то в темноте он наткнулся на что-то, отозвавшееся щекочущий, легкой болью и сладковатым привкусом - все кончилось.

Воспоминания стирались, стоило Фебу открыть глаза, болезненно осознавая, что прошло, должно быть, не больше часа - рисунок жестких теней и световых линий, отбрасываемый прожекторами и неожиданно-узнаваемый почти не изменился. Далеким, чужим фоном в уши бился плеск акустической волны - перемешанные партии патрульных сапог по брусчатке, чьи-то окрики, обрывок разговора, капли воды из недовернутого вентиля - как метроном, отсчитывающий такты остальным партиям.
Когда Феб попытался подняться, неосознанно перенося вес с ушибленной ноги, ему показалось, что ставшая привычной тупая боль в колене исчезла. Попробовал сделать шаг, ожидая вспышки за коленной чашечкой, и с удивлением понял – не показалось. Боли не было, и опухоль стала ощутимо меньше, и нога, совсем недавно отказывающаяся сгибаться, теперь повиновалась без малейшего сопротивления.
Наверное, он удивился – но как-то вскользь, не придав своему удивлению особого значения, как и самому факту стремительного исцеления. Гораздо больше его беспокоило текущее за окнами время. Все вокруг говорило о том, что прошло лишь несколько часов, середина дня – не тот час, чтобы тревожиться об отсутствии вестей; все внутри – ныло, что в этих бесконечных, резиново-тянущихся часах становится слишком много дурных предчувствий и слишком мало воздуха.
Он запретил себе выходить из дома прямо сейчас. В конце концов, он обещал Гильберту ждать до вечера. Другого своего обещания – ничего не предпринимать, не искать, не спрашивать, бежать – он попросту не вспомнил. Сделал мысленную засечку на циферблате: семь. Он будет ждать до семи, еще четыре часа, а до тех пор...
Просто ждать – было невыносимо, каждое движение стрелки вмещало в себя вечность, пропитанную подталкивающим бессильным взглядом. Эти минуты – уже двести тридцать девять вместо двести сорока – просто необходимо было чем-то занять. Он плеснул в лицо водой и вернулся к станку: в конце концов, его рука, пусть обезоруженная, с вырванными когтями, все еще представляла собой комок уродливого металла, а ему – нужна музыка. Пусть не сейчас, не сегодня, но с корявыми флейтами вместо пальцев, он чувствовал себя немым лишь наполовину. А это – намного лучше, чем быть немым целиком.
Кропотливая работа позволяла отвлечься, поневоле заставляя следить за движениями инструментов, полирующих поверхность металла, оставив за пределами обострившегося сознания недавние, смутные и опасные воспоминания. Осторожными, выверенными движениями он полировал горла флейт, заросшие жесткими, колючими хлопьями, словно какой-то разновидностью механической плесени. Даже незаметная глазу царапина или неровность может привести инструмент в негодность, и поверхность ложа, пропускавшего воздух, должна была стать гладкой - такой гладкой, словно в насмешку, как может быть только металл, не подверженный влажности, одинаково переносящий капризы погоды и течение времени.
Разве что способный вдруг обернуться когтями.

Стука он не услышал - впрочем, когда входная дверь, нетронутая со времен Годо, все еще оставалась брошенной, наполовину провалившись внутрь, обнажала проем, он бы его и не ожидал. Но все-таки в механические звуки надфилей, снимавших слои железной кожи, вкралось ощутимое чужое присутствие - неуверенные, далекие шаги, скрип досок под поступью гостя, глухой удар костяшек об окаменевшую известь. Кто-то с той стороны дома остановился и откашлялся:
- Господин Альери?

Сердце пропустило пару ударов, а затем рухнуло вниз, сразу вспоминая тот самый загнанный ритм, бег, перевитый ужасом. Значит, все-таки выследили?
Что-то внутри него засмеялось стылым дождливым смехом: а ты правда думал, что все закончилось?..
Он обреченно отложил в сторону инструмент, продолжая рассматривать отполированный металл, еще не зная, что сделает в следующий миг – бросится к окну и будет снова бежать, бежать, бежать, срывая дыхание и связки, или выйдет навстречу и покорно протянет запястья, чтобы услышать щелчок застегивающихся наручников.
Между тем вопрос повторился – с теми же неуверенно-вопросительными интонациями, и Феб своим странным, настроенным на оттенки звуков чутьем вдруг ощутил, что, возможно, бежать рановато. Что те, кто придут за ним после происшествия в медпункте – если придут – будут стучать и спрашивать не так. Точнее – вообще не будут стучать и спрашивать.
Сглотнув комок и заставляя сердце вернуться в грудную клетку, он шагнул навстречу – и столкнулся в дверях с серым, почти безлицым человеком; такого не запомнишь, встретив случайно в толпе, и не узнаешь через день после встречи. Человек оглядывался, словно уже переступив порог, чтобы отыскать требуемого господина Альери, все еще не решался сделать следующий шаг.
- Чем могу помочь? – его холодная вежливость была бы идеальной, если бы в голосе не отдавалось тонкое, едва уловимое эхо напряженного ожидания.
Визитер коротким движением наклонил голову в знак приветствия - каким-то образом успев при этом бросить оценивающий взгляд вокруг.
- А вы, похоже, не боитесь незваных гостей, - он ухмыльнулся не самой доброй из возможных масок, и протянул Фебу сложенный в несколько раз листок волокнистой, серой бумаги. - Это вам. Удачного дня... сэр.
Последняя фраза прозвучала с едва уловимой и не слишком понятной насмешкой. После того, как записка сменила владельца, гость быстро откланялся и исчез - так же быстро, как и появился.
Развернутый лист прятал в себя несколько коротких строк размашистым почерком. Время - десять часов вечера, адрес - четвертый уровень, смутно знакомая улица, третий вход с левой стороны, следующий за фонарем. И приписка.
Все в порядке. Захватите что-нибудь, чтобы скрыть лицо. Вы можете понадобиться. Г.
Из всего этого Феб сразу, безоговорочно осознал только вензель-подпись - светлой, прянувшей к сердцу волной облегчения, сметающей на своем пути все. Он улыбался, осторожно, как сонную птицу, баюкая на ладони сероватый листок, и рассеянно бежал взглядом по строчкам – скорее любуясь, чем пытаясь уловить смысл.
Единственное, что было здесь по-настоящему важно – все в порядке – читалось между строк, подушечками пальцев, беззвучными нотами, протекающими насквозь, памятью бумаги, хранящей другое прикосновение.
Когда за плетением букв стали проступать слова, складываться в стрелки часов и вектор направления, его кольнуло странное чувство, горчащее и смутное - но растаяло, так и не получив имени. Вместо него пришла торопливая, сбивчивая нервозность: нужно торопиться. Циферблат еще оставлял достаточно времени – но и идти придется не близко. И не просто идти – а кружить, выискивать путь, обходя карантинные посты. При одной только мысли о жале инъектора, приближающемся к коже, горло сковывал лед.
Он накинул старый плащ, не размеченный следами сегодняшнего бегства, опустил в карман записку, наспех крутанул вокруг шеи широкий длинный шарф, утонув в нем подбородком: ничего более подходящего под просьбу «чтобы скрыть лицо» в гардеробе не нашлось. Маска Цикады, усмехнулся он про себя, была бы идеальна; жаль – не сохранилась с того шествия, напоенного музыкой и безумием.
Город встретил его настороженно – тем же затаенным ожиданием подвоха, которое нес внутри сам Феб. Город исподтишка косился темными окнами - и бесцеремонно разглядывал окнами светлыми; стелил пятна фонарей на пути так, что они казались капканами, ждущими только его, и с темной стороны ловушки кто-то стоит наготове, чтобы ударить в спину окриком и выстрелом. Он проходил их, стараясь не ежиться, подчеркнуто неторопливо, как человек, вернувшийся домой – и никуда уже не спешащий. И ничего уже не боящийся. Как человек, который просто ничего не знает об этом городе.
Дорога до Централи напоминала путь через широкий поток, мягкой силой давивший ему навстречу - пусть и уже ослабевавший. Толпы недавних беженцев длинными цепочками торопились по лестницам, заполняли улицы, толпились на перекрестках и у карантинных постов, позволяя Фебу незамеченным проскальзывать мимо. Он слышал голоса, окрики, обрывки песен, пляшущие фонари и бледный свет люминоловых огней, которыми возвращавшиеся домой освещали себе путь - все это словно напоминало огромную, исполинскую версию карнавала Цикады, только более сосредоточенную и целеустремленную - но на этот раз Феб шел против ее течения.
Когда Променад - жужжащий, беспокойный, полный людей - остался позади, улицы начали пустеть. Пройдя целый уровень, он не встретил ни одной зловещей растяжки медицинского заграждения - редкие патрули, подворачивавшиеся по дороге, куда-то торопились и не проявляли интереса к случайному прохожему. Где-то вдалеке мелькнул купол "Висцеры" - сейчас, должно быть, вымершей и пустотелой, превратившейся в сброшенный хитин недавнего присутствия человеческой жизни. Следы отсутствия сейчас бросались в глаза постоянно - пустые бочки, служившие недавно кострами, опрокинутые и погасшие; растрепанные пронесшимся живым потоком уличные постройки, шатры и ограды, которые приходилось обходить или переступать, когда угрюмые дома по обеим сторонам дороги сжимались теснее. Во всеобщей пустоте было что-то... финальное. Воспоминания прошлого дня еще жили, пульсируя в памяти адреналиновой опаской - переполненные кварталы, кривые взгляды из-за угла, уличные хищники, окружавшие одиночек в переулках и аллеях... Все это начинало казаться очередным люцидным сном - таким ярким и настоящим в процессе, но стремительно угасавшим после пробуждения.

Безликий номер на клочке записки оказался старым, уже начавшим оседать жилым домом. Уходящие в пол лестницы, тронутое ржавчиной литье, резные декоративные фигуры в искрошившемся камне, поросшем плесенью и грибком - кое-где еще были различимы рельефные лица, ослепшие от времени и глядящие в пустоту. Во всем дремлющем фасаде не горело ни одного окна - только упомянутый в послании фонарь, одиноко мерцавший под нависающим карнизом.
Несколько ступенек, ведущих к вросшему в землю полуподвальному этажу. Входная дверь была не запертой - и отозвалась на прикосновение прозрачными следами в серой пыли.
На секунду Феб замер перед затхлой, сырой чернотой, что коснулась лица слепым дыханием, напоминая совсем другую тьму – глубинную, первородную, уходящую в полые корни города. Сделал шаг навстречу, позволяя темным невидимым пальцам обнять себя, заплестись в свои волосы, пройти насквозь. Дверь мягко, без скрипа, сомкнулась за спиной, оставляя его растворяться в бездне. Медленно вдыхая темный, застывший воздух, выставив вперед ладонь, Феб продолжал погружаться в вязкую глубину.
Здесь никого нет, шелестела тьма, прорастая сквозь барабанные перепонки. Ты ошибся, ты забрел не туда, но теперь ты мой, и не сможешь вернуться по своим следам. Потому что слепые – не оставляют следов.
Потом он запнулся, громыхнув чем-то деревянным, и это рассыпало слепой шепот на десятки обыденных звуков; он все еще почти ничего не видел – хотя кое-где привыкшие к темноте глаза различали смутные угловатые контуры, но слух поймал ощетиненное, испуганное эхо. Обычное эхо заброшенных домов, что шныряет среди нагромождений опрокинутой мебели, старого хлама, переплетая дыхание и шаги с собственным одиночеством, заставляя их звучать голосом первозданной ночи.
Феб сделал еще несколько шагов, безошибочно избегая новых преград – различив биение звука в этих стенах, он теперь чувствовал, по каким лабиринтам бродит эхо, и шел за ним. И все-таки что-то не давало ему окликнуть темноту, разорвать ее именем или просто словами. В конце концов он замер, пытаясь расслышать чужую партию в отголосках незрячего дома.
Но вместо звука пришло совсем другое.
В дальнем конце темноты, беззвучно, медленно вырастая из высвобождающих их пальцев, сочились капли света - мертвенного, бледно-синего, в тусклых лучах которого обволакивающая тишина нехотя проступила контурами - заросший паутиной теней сводчатый потолок, комната, несколько сломанных стульев на полу, тянущийся вперед коридор. И вырезанный в темноте силуэт человека, кажущийся отсюда почти игрушечным.
- А, господин Альери, - негромкий голос Годо звучал совершенно невозмутимо, как будто происходящее было случайной встречей отдаленных знакомых. Силуэт в конце коридора дрогнул, скользя навстречу - в отзвуках утихающих слов шаги телохранителя казались немыми, как будто осторожно ступающими по самой поверхности толстого слоя пыли.
- Добро пожаловать, сэр. Держите, - тень, обернувшаяся рукой, вложила в ладонь Феба короткую стеклянную палочку, сочившуюся таким же бледным светом. - Прошу прощения за некоторые неудобства вынужденной конспирации. Сюда, пожалуйста - нам нужно наверх.

Упомянутое "сюда" оказалось по ту сторону коридора - притаившаяся за углом лестница встретила их скрипов и еще большим количеством пыли, в которой скупой свет обнажал свежие следы шагов. Когда они повернули, Феб почувствовал, как серая пелена перед глазами истончается, прорванная знакомыми, теплыми лучами зажженных фонарей, выбивавшихся из-под неплотно прикрытой двери, которую Годо осторожно толкнул внутрь, пропуская сопровождающего вперед.
Первым, что он увидел внутри, было быстрое, птичье движение на звук, резкий поворот головы и знакомый взгляд.
- ...вы все-таки здесь, - улыбка на лице Гильберта, срезанная тенью, казалось, упрямо пробивалась сквозь все попытки сохранять сдержанное выражение лица; пальцы горячо сжали ладонь Феба, все еще скрывавшую стеклянного светлячка. - Чертовски рад вас видеть снова.
Это быстрое прикосновение, неожиданно обжигающее, так не похожее на привычную прохладу его руки, отпечаталось на коже жарким пульсирующим оттиском. Несколько мгновений немоты, заполненной этим пульсом, текущим от ладони вверх: через запястье и локоть, по плечу – к горлу, где бились запертые мотыльки слов. Щекотали гортань тонкими крыльями, сталкивались, рассыпались пыльцой и соленой пылью.
- Я тоже... очень рад вас видеть.
Это была совсем не метафора. Словно за минувшие несколько часов тревога, страх и вымоченное в кислоте ожидание проели дыру у него внутри – и теперь Феб стремился заштопать ее, скользя стежками взглядов по тонким, отмеченным усталостью чертам. Наверное, только теперь он до конца поверил, что все порядке. А может – даже теперь не верил до конца.
За этим тенями на лице Гильберта, за привычкой все и всегда держать под слоем невозмутимой вежливости даже сейчас было не так-то просто что-либо разглядеть.
- Все и правда обошлось?..
Он хотел задать десятки, сотни вопросов, он хотел быть уверен, что за сегодняшним успокоением не последует нового дня, вынимающего душу из грудной клетки – и не знал, как обо всем это спросить. Так, чтобы это не выглядело пустым любопытством или глупой паранойей, или – тем, чем оно было на самом деле.
- Некоторым образом, - Присяжный кивнул, выпуская его ладонь из своей и едва заметно отводя взгляд; голос его, впрочем, звучал живым и бодрым. - Во всяком случае, немедленной люстрации можно не опасаться. Наша беседа получилась короткой и достаточно странной - мне так и не удалось заглянуть чуть дальше той демонстрации, свидетелями которой мы сегодня были... понять, ради чего все это устраивалось на самом деле.
- Впрочем, - он повернулся, кивком указав на дверь в противоположной стене, - надеюсь, сегодня мы узнаем об этом несколько больше.
За время этого короткого приветствия Феб успел осмотреться. Комната, освещенная на этот раз настоящим, теплым светом, казалась словно встроенной в заброшенный дом каким-то не в меру увлеченным творцом, решившим спрятать в толще иссохшего камня и пыли несколько квадратных метров живого пространства. Когда здесь, должно быть, располагалась гостиная - длинный стол настоящего темного дерева, рассчитанный на десяток персон, изящные стулья, огромное зеркало напротив, вмещавшее в себя почти всю обстановку, включая искаженные фигуры Гильберта и его самого - и прислонившегося к стене поодаль Годо. Комната смыкалась вокруг них глухими объятиями - нигде не было ни одного окна, и присутствие гостей оставалось по-прежнему незамеченным для любого прохожего снаружи. Рядом с дверью, куда указал Присяжный, Феб заметил еще двоих людей в неброских одеждах, похожих на подручных Годо - один покоился в кресле, сцепив кончики пальцев и застыв наподобие статуи, другой шевельнулся под взглядом гостя, беззвучно сдвинувшись в сторону, словно освобождая дорогу взгляду.
- С вами все в порядке? - Гильберт, обернувшись, настороженно замер, вглядываясь в лицо собеседника, словно заметив там что-то необычное. Годо, подавшись чуть вперед, одними губами прошептал "время, сэр", но Присяжный отмахнулся, прервав его на полуслове поднятой ладонью. - Вы выглядите как-то нездорово... Как там, наверху? Ваш дом уцелел?
- Дом цел, - короткий кивок – одновременно сдержанный и признательный; где-то на дне Фебовой души, в замерзших проржавелых сумерках, дрожала тонкая, теплая свеча, внимание Гильберта к мелочам, его обеспокоенный взгляд, даже этот жест, отодвигающий важное ради не самого спешного вопроса не давали ей угаснуть. – Там, где я был, вообще не так уж много строений пострадало, и все они, кажется, восстановимы. Впрочем, я не заходил выше десятого – не выдалось возможности. У меня был слегка… напряженный график. Но об этом лучше потом.
Беззвучное напоминание Годо не ускользнуло от Феба – пусть он не видел движения губ, но его слуху достаточно было и движения воздуха, чтобы различить слова. Время. Его снова, в который раз, было слишком мало, и потому Феб не стал вдаваться в подробности.
- Что там? – взгляд нехотя, словно через силу или с опаской, скользнул дальше, прочертив линию от лица Гильберта до охраняемой двери.
...или правильнее будет сказать - кто там? Какой-то ускользнувший, почти несуществующий миг, он был уверен, что уже и так знает ответ – но следом пришло воспоминание: утро, сшивающее толпу на площади голосом Таненнбаума, четверо ссутуленных людей, уводимых конвоем… Нет. Это не мог быть Ангус.
- Вы уже и сами наверняка догадались, - Присяжный хмыкнул, скрестив руки на груди каким-то скорее оборонительным, нежели уверенным жестом. - Пришлось действовать быстро - отбить человека у конвоя, как выясняется, гораздо проще, чем вытаскивать его из клетки - в последнее действо вовлечено гораздо больше бюрократии и документов. - он прищурился, сосредоточив взгляд на Фебе. - Господин Марбери, к нашим услугам - пусть пока он и не знает об этом. Мы ни о чем его не спрашивали - пока. Я хотел дождаться вас. Чтобы убедиться, что он... - какая-то едва заметная дрожь сомнения, недоверия, опустившаяся тенью на его глаза, и пропавшая в следующее мгновение. - Что он - тот же самый человек, которого вы видели. Если вы, конечно, согласны.
Теперь он смотрел снова сосредоточенно и неспокойно - и в прозрачной маске, которую Присяжный носил на лице и голосе, с трудом читались причины его нервного состояния. Он боялся за Феба - того, что появление перед ним человека из снов может отозваться не лучшим образом на тонких струнах сознания и здравого смысла? Или того, что его план сейчас зависел от желания полузнакомого человека, который в любой момент мог заупрямиться, развернуться и уйти - оставив Гильберта и его подручных под ударом того самого топора закона, из-под которого ему удалось вывернуться?
Немой вопрос оставался без ответа.
- Что… Гильберт, вы серьезно?.. - он рвано мотнул головой, все еще надеясь, что это не слишком удачный розыгрыш. – Уволочь арестованного у Танненнбаума из-под носа, и именно сейчас, когда… - когда вы сами на волоске, захлебнулось вспыхнувшей тревогой его нутро, обрывая слова сбивчивым дыханием. - Вы хотя бы уверены, что он не сможет найти вашего следа, протянуть ниточек, вычислить, кто за этим стоит? – он обреченно махнул рукой, понимая, что уже поздно что-либо говорить. И что Гильберт – или Годо - разумеется, принял все необходимые предосторожности. Но все равно – такое безрассудство не укладывалось в голове, и особенно не укладывалось, когда речь заходила о Присяжном.
- Я узнал его, - выплеснув всю эту взвинченность, Феб словно вернулся в себя, каким он был несколько часов назад, обесточенного, усталого и гулкого, безотчетно сделал шаг назад, чтобы почувствовать лопатками холодную поддержку каменной кладки. В голову вползал змеиный туман – лицом человека с разными глазами из его сна. – Сегодня утром, на площади – это точно был он. Но я все равно зайду туда. Убедиться еще раз.
Несколько тактов сбивающегося сердца, не желающего видеть это лицо, мечтающего вырваться из ребер – и он оттолкнулся от стены.
- Вот как, - на этот раз пауза между фразами показалась какой-то тяжелой, тягучей, как будто это признание что-то сдвинуло в сложившейся в голове Присяжного картине шахматного мира. Он на какое-то время замолчал, с ноткой растерянности глядя сквозь собеседника, и собравшись, наконец, кивнул в ответ.
- Спасибо. Прикройте лицо, перед тем как войти. Мы не держим его связанным, на случай, если он согласится на добровольное сотрудничество, но мне не хотелось бы, чтобы злопамятность этого господина позднее отразилась на вас. Годо проводит.

...за дверью, против ожиданий, оказалась всего лишь еще одна пустая комната - темная, мгновенно очерченная жадно потянувшимися вслед лучами света, она была такой же заброшенной и пыльной, как и помещений, которые они прошли до этого. Годо, следовавший перед ним на манер отбрасываемой вперед тени, молча протянул руку, указывая в сторону лестницы - которая, в свою очередь, свившись в несколько тугих змеиных колец-оборотов, окончилась, судя по пройденному расстоянию, где-то в подвале, упираясь в угрожающе выглядевшую металлическую дверь.
Скрип железа, отодвигаемого в сторону; лязг замкового механизма. Несмотря на заверения Гильберта о предстоящем сотрудничестве, обстановка за дверью не слишком отличалась от камеры, в которой Феб провел некогда целый день - глухие стены, изъеденные сыростью и микроскопическими лишайниками, одинокая свеча, установленная на крошечном столике, грубая скамья. И единственный обитатель комнаты, скорчившийся на ней и обхвативший руками колени.
Он вскочил, едва услышав звук отпираемых замков - но остановился, словно ударившись о невидимую стену, когда Годо предостерегающе простер ладонь в его сторону. Короткое действо обошлось без лишних слов - и пленник замер в неловкой позе, вскинув голову и разглядывая своих тюремщиков.
В неровном свете дрожащего пламени рассмотреть его лицо в подробностях было непросто, но какой-то набор деталей, совместно составляющих личность господина Ангуса, без сомнения, присутствовала в фигуре посреди комнаты. В том, как он стоял, как дрожали от подвального холода и страха его пальцы, как голос, привыкший отдавать приказы, нервно содрогнулся, не выдержав молчания:
- Ч-что происходит? Ответьте мне, кто-нибудь, в конце концов? Кто вы такие?!
Без сомнения, это был тот самый голос. Феб чувствовал вкус страха, знакомый по его сну - страха перед собственным ручным убийцей, с которым господин Ангус отваживался встречаться только в окружении охраны.
Феба и самого трясло – так, словно тот отпечатанный слайдами сон сейчас обретал плоть и входил в его жизнь наяву. Пусть пока только одним перепуганным человеком – не самым лучшим, должно быть, но все равно вызывающим жалость, пусть – только запахом страха, продернутого в слова, но истерзанное призраками сознание уже рисовало новый образ. Ухмыляющийся отточенный дьявол – вот чья маска виделась Фебу следующей на этом карнавале. Впрочем, сейчас к привычному уже отвращению и ужасу примешивался азарт.
Я вижу твой след, господин Светлячок; что если ты не так уж неуловим, как думаешь? Что если тебя можно поймать в кулак?...
Дрожащий в воздухе, ощутимый кожей страх разноглазного человека не давал насладиться азартом. Страх, который заставлял его смотреть собачьими глазами и задавать скулящие вопросы.
Мы сами почти убийцы, с какой-то отчетливой тоской вдруг осознал Феб. Даже если дело обойдется без пыток (верил ли он в это? нет, не верил – но по крайней мере еще был честен перед сами собой), каждый час, каждый миг, мы убиваем в нем человека. Достоинство, волю, способность не жаться испуганным комком… Или он сам убивает в себе всё это?
Он вышел, рывком открыв дверь, и остановился на лестнице, содрав с лица шерстяное прикрытые, задыхаясь - словно в камере, затопленной страхом, не осталось воздуха. Затем, почему-то хромая, словно снова вернулась давешняя боль в колене, отсчитывая паузами каждую ступень, стал подниматься наверх. Следом шел Годо, невозмутимый, как всегда, или, может, недоумевающий – Феб не оглядывался, и не видел его лица.
Когда он вышел на свет, ему хотелось снова спрятаться в шарф – таким беззащитным, обескоженным он себя сейчас чувствовал.

- Это он, - дыхание все еще рассыпалось на ломкие шорохи, как и мысли; Феб уловил предательский, трусливый отблеск одной из них - нужно было соврать, соврать! Сказать, что это совсем другой человек, что они ошиблись, и этого – нужно отпустить.
Феб был рад, что она опоздала. Он не знал, хватило ли бы у него духу отказаться от этой лжи всего лишь один выдох назад.
- Отлично, - Гильберт кивнул, как будто вовсе не замечая этой внутренней борьбы, и Годо, вернув жест, послушной тенью отступил на шаг к лестнице. - Начинайте, пожалуйста. Как договаривались - никакой информации о похитителях, но намекайте ему на шанс ускользнуть от Танненбаума в случае сотрудничества. Обходимся без принуждения, если он не начнет упрямиться - в противном случае рассчитываю на ваши умения, Годо. Как вы заметили, время работает не на нас.
Молчаливая охрана Присяжного, словно дожидаясь последних слов, сдвинулась с места, направившись вслед за предводителем - к той же лестнице, прячущейся от света, в подвал, где их дожидался одинокий узник, исчерчивая нервными шагами свою клетку вдоль и поперек.

- А нам, в свою очередь, остается немного подождать, - Гильберт, подтащив к себе стул, кивнул Фебу на соседний и откинулся на спинку, какое-то время с энтузиазмом разглядывая потолок. - Уверен, господин Марбери расскажет все, что угодно, если ему пообещают спасение от вездесущих рук Хозяина, которых он так боится. Что отдельно любопытно с учетом того, что он и ему подобные для Танненбаума представляют достаточно отстраненный интерес - в конце концов, если бросить в зал Ассамблеи камень в слепую, девять шансов из десяти, что он попадет в кого-то, кто замышляет интриги против бросавшего. Ему просто нужен был жест устрашения, который показал бы остальным, что с ним сейчас не шутят. Что ж, кажется, это ему удалось. Большинство напугано и растеряно - конгрессмены бросаются в бега, как крысы из затопленного тоннеля. Некоторые, однако, вроде нашего общего знакомого Маркуса, сохраняют мину послушания - слишком покорную, чтобы верилось в их искренность... - он прервал самого себя, махнув рукой. - Впрочем, прошу прощения, я утомляю вас политическими сплетнями. Расскажите, как прошло ваше возвращение домой?
Это был хороший повод отвлечься, не думать о том, что сейчас происходит внизу, в подвале.

…железный лязг, в подсвеченный раствор двери входят трое, спокойные, уверенные, похожие на тени своей гибкой ленивой пластикой – и человек, сжавшийся на скамье, понимает: на этот раз – началось…

- В некотором роде – бодро, - Феб попытался улыбнуться, но сразу стер эту неудачную гримасу, осознав, что получается кривое, жалкое нечто, уродливо стягивающее лицевые мышцы. Ржавым пульсом в горле стучали воспоминания о собственном безумии, выстрелах, ступенях, ухающих под ногами. И такой же ржавой тоской мысли тянуло вниз, будто камень в темную воду.

…вам лучше ответить на наши вопросы, - лица Годо не видно, но в голосе сквозит доброжелательная, убийственная улыбка, и человеку с разными глазами кажется, что с него снимают кожу уже сейчас. Живьем. Медленно. Зная каждую линию, по которой нужной пройтись острием, чтобы не дать окунуться в беспамятство…

- Мне пытались сделать прививку от сонной болезни, - Феб поймал себя на том, что прислушивается к звукам, доносящимся снизу, но бетонные перекрытия не передавали ничего, ни шороха, ни крика; он попытался успокоить себя тем, что там ничего нет и не будет такого. Что Ангус просто расскажет все, что знает – и уйдет, не веря, что ему настолько повезло. Повезло дважды – уйти от самого Танненбаума, и от тех, кто настолько безумен, чтобы играть против него сейчас. – Оказалось, что некоторые части меня, - он с неудавшимся показным безразличием вскинул флейты, демонстрируя их новую отполированную стать, - испытывают аллергическую реакцию от одного только вида чёртова шприца.
- Вот как... - рука Гильберта дрогнула в ответ чем-то, что можно было счесть оборвавшейся попыткой жеста - дотянуться, коснуться, проверить, что все в порядке - но осталась на месте, расслабленно облегая резной подлокотник. Он, казалось, не чувствовал никакого дискомфорта в том, что где-то внизу по его приказу, возможно, прямо сейчас пытают человека, и выглядел полностью поглощенным рассказом. - Мне-то казалось, что распространение карантинных пунктов поможет, по крайней мере, обезопасить вас и наше ближайшее окружение. Какая-то болезненная реакция? Прошу простить мою бестактность, но я думал, что пораженные органы... - он запнулся, - отмирают.
- Не совсем так. Не полностью. Или – не у всех, я не знаю, - неуверенные нотки в голосе казались странными даже ему самому – в самом деле, за весь этот чудовищно-длинный, окованный железом год ему ни разу не пришло в голову узнать, что испытывают его братья по несчастью. Показательный кокон одиночества казался лучшим убежищем – но не спасал и не приносил облегчения. – Я чувствую боль. Не так ярко, как ощущают ее живые ткани, - Феб представил, что было бы, попытайся он просверлить пару отверстий в пальцах правой руки, и передернулся, - но тем не менее, ощущение есть. Боль, холод, тепло - все выглядит так, словно где-то там все еще протянуты обычные нервы. Просто спрятаны в очень прочный панцирь.
Он встал и сделал несколько шагов к двери, потом обратно, подсознательно стремясь и боясь услышать двойное эхо. Отголосок своих собственных шагов – и происходящего под коркой межэтажных перекрытий. И не знал – радоваться или бояться той абсолютной тишины, что приходила в ответ.
- Послушайте… - Феб не выдержал этой тягучей беззвучной неизвестности, он не мог больше говорить о другом, делая вид, что ничего особенно не происходит. - А если он откажется говорить? Совсем. Что Годо будет делать тогда? Что вы будете делать?
Сразу за вопросом пришло осознание – не надо, я не хочу. Не хочу знать ответа. Но он смотрел все так же прямо и ожидающе – только медленно, тяжело, больно падало сердце на острые ребра.
Спокойный, неподвижный взгляд Присяжного сказал ему все, что его обладатель медлил выразить словами.
- Это очень важный вопрос, - когда Гильберт все-таки заговорил, его голос звучал медленно, осторожно, как будто он ступал по тонкому льду. - От того, что он ответит, будет зависеть жизнь и судьба многих людей в этом городе, в том числе - тех, которым еще предстоит познакомиться с господином Люциолой. Если мы убедим Ангуса сотрудничать, то возможно, что его подопечный окажется в наших руках уже завтра. Подумайте, Феб. Человек, с которого все началось для вас, из-за которого еще недавно вас считали убийцей...
Он запнулся, оборвав фразу, застывшую в воздухе недоброй свинцовой тяжестью.
- Рискну предположить, что вы согласны со всеми доводами, которые я мог бы привести - просто не хотите иметь ничего общего с атрибутами пыточной. Верно?
От этой его холодной, безжалостной правоты у Феба ныло внутри.
- Я знаю. Я все это знаю, Гильберт. Я понимаю, что этот человек – преступник, убийца в не меньшей степени, чем сам Люциола. По его приказу уже погибли люди, и могли бы погибнуть другие. И Ран. Просто… тошно, - правая рука безотчетно коснулась горла – там, где духота становилась невыносимо острым куском стекла. – И никак не получается провести границу. На каком шаге в погоне за Люциолой мы станем подобны ему, на что мы сами пойдем ради этого? Похищение? Сущая мелочь, почти игра. Пытки? Ничего страшного, это же плохой парень. Убийство? Ну и что, зато он больше никому не причинит вреда. Где грань, за которую нельзя, нельзя ради любой цели? И есть ли она…
Он говорил сбивчивым, задыхающимся речитативом, пока не понял, что выдохся – а тяжести внутри не стало меньше. Скорей наоборот – где-то там, под сердцем, пульсировала, набухала, вбирая в себя сердцебиение и воздух, черная дыра.
Присяжный молчал, не торопясь воспользоваться паузой в завязавшемся было споре. Выражение лица, оттененного падающим сзади светом, читалось с трудом - в непроницаемых мазках и штрихах угадывалось что-то, похожее на удивление.
- Подождем, - наконец, спокойно произнес он, переводя взгляд на циферблат настенных часов и застывая в этой отрешенной позе. - В конце концов, еще рано об этом говорить.

Долго ждать не пришлось - дрожащая стрелка успела отсечь не больше десяти минут напряженного ожидания, когда в дверном проеме показался Годо, каким-то образом не предупредив о своем появлении скрипом лестницы, и просто нарисовав полупрозрачным контуром лампы свой контур за порогом. Присяжный, ушедший куда-то вглубь собственных мыслей, не сразу заметил его появление - и вздрогнул от неожиданности, когда телохранитель привлек его внимание легким покашливанием.
- Ситуация не слишком обнадеживающая, - начал он, убедившись, что теперь его слушают все. - Очень... нервный господин. О своей игре он рассказывает легко - имена, группировки, планы престолонаследия... Между прочим, вам будет небезынтересно узнать, что на место Танненбаума они планировали именно вас. - Присяжный тихо выругался, передернув плечами; Годо продолжил: - Стоит произнести имя Люциолы - замолкает, перестает отвечать на вопросы, пока его не привести в чувство. Он явно напуган - и сильнее, чем это мог бы сделать Танненбаум. В какой-то момент мне показалось, что он даже не против тюрьмы - надеется, что там он, по крайней мере, в безопасности.
- Проклятье, - на этот раз неудовольствие на лице Присяжного читалось крупными буквами в напряженных складках у губ. - На методы убеждения реагирует?
Годо, помедлив, покачал головой.
- Нет смысла, Гильберт. Это только сильнее его испугает. Похоже, мы сейчас ничего от него не добьемся - ему нужно успокоиться, посидеть пару дней в спокойной обстановке, убедиться, что за ним никто не придет... В крайнем случае можно попробовать дать ему рафии, но реакция может оказаться противоположной - впадет в буйство и станет биться головой о стену.
- У нас нет пары дней. - отрывистый ответ. Гильберт сцепил пальцы, напряженно уставившись куда-то в пол. - Придется придумать что-нибудь...
В этом холодном, четком, взвешенном разговоре Феб чувствовал себя неуравновешенным подростком, случайно попавшим во взрослый мир. Его швыряло – с размаху, не давая опомниться, от одной эмоции к другой. От облегчения, что до пыток все-таки не дошло – к новому витку тревоги. От нервной погруженности в слова – к рассеянности, приходящей вместе с ознобом и тошнотой. От страха, остающегося запахом крови на флейтах – к ощущению жара, текущего под железной кожей и заполняющего собой всю его левую руку – от омертвевшей кисти до плеча.
- Я… - его вступление прозвучало хриплым, каркающим голосом разбитой валторны, он сам услышал, почувствовал этот диссонанс – и тишину, которая косилась на него с насмешкой. – Я хотел бы с ним поговорить. Попробовать убедить его… своим методом. Не уверен, что из этого что-то получится, это,- флейты шевельнулись с кажущейся покорностью и поднялись в подобии приветственного жеста, - живет и играет по своим правилам. Но если выйдет…
Если выйдет – ему не придется потом просыпаться от ледяного ужаса, закольцованного в сон - о том, как собственные железные пальцы методично и безжалостно чертят боль на коже человека с разными глазами.
Присяжный быстро оглянулся, заостряя птичий взгляд едва заметных в полумраке глаз на нем, готовый вскинуть ладонь, возразить, остановить - и замер.
Медленные слова, прозвучавшие несколько мгновений спустя, родились в воздухе словно сами собой.
- Прошу вас.

..знакомый путь по лестнице - в третий раз она утратила всю зловещесть и призрачность заброшенного дома, становясь просто нагромождением ступеней, с которых многократные подъемы и спуски уже успели стереть пыль. Годо, снова сопровождавший его, на этот раз ступал позади - словно с почтением и некоторой опаской, пропуская вперед того, от которого он не знал, чего ожидать.
Перед дверью он остановился, жестом объясняя, что подождет снаружи. В комнате-камере за это время ничего не изменилось - только свеча успела сгореть на треть, и фигуры подручных Годо охраняли дверь молчаливыми статуями.
И человек с разными глазами, еще недавно - резкий, порывистый, встревоженный - сжался в углу, вцепившись пальцами в холодное дерево и не поднимая головы. Он бросил отрывистый взгляд исподлобья на вошедшего, и снова отвернулся, замыкаясь в свой невидимый кокон молчания и страха.
Феб почти ощутил этот страх – текущий током по воздуху, ощутил, как его бесцветные корни прокалывают грудь, вползают внутрь, липкими змеями обвивают сердце. Он знал, что чувствует сейчас Ангус Марбери, несколько тягучих мгновений тишины Феб сам почти что был им, угрюмо смотрел в стену, съежившись в комок, ожидал своей участи, и в сухом, прорывающимися редкими вспышками дыхании уже зарождались ноты, которые должны стать музыкой.
- Послушайте… Послушайте меня, господин Ангус. Я знаю, как вам страшно. Я не стану вас мучить. Я не стану вам угрожать.
…негромкий, шелестящий голос, принадлежащий укрытой плащом и тенью фигуре; Феб одновременно был этим голосом и слышал его нитями страха, протянутого от двери к тяжелой скамье. Очень мягко, касаниями эха, отражающего слова от молчаливых пока флейт, он обвивал этот страх, вытягивая из него яд. Сами слова были не важны. Только – эхо, вплетающее их в тихую прелюдию. Только – мягкие, обволакивающие отзвуки, просыпающиеся на губах и дрожащие в невидимых струнах.
Молчание в ответ - все то же нервное, беспокойное, но постепенно затихающее, как плеск воды, отражающийся от стен камеры. Видя, что новоприбывший не торопится задавать вопросы, пленник постепенно успокаивался - но так и не поднял взгляда.
Железные пальцы поймали отблеск этого молчания – сонным бликом на отполированной поверхности, вобрали в себя, переплавляя в покой. Феб поднес флейты к губам, но не спешил вдохнуть в них первые ноты. Он продолжал говорить, осторожно отпуская слова в металл, делая их зеркальнее, объемнее, превращая в бесконечный лабиринт отражений - в котором нет тревог, только желание погружаться все глубже
- Вы скоро сможете уйти отсюда. Куда захотите. Осталось совсем немного… - разбитый на такты голос диктовал ритм, и камера качалась в нем, как в мерных набегающих волнах.
Нервное, почти насмешливое движение плечами, не скрывавшее при этом отчаяния, приводящего его в движение; господин Марбери издал что-то похожее на сдавленный смешок и медленно поднял голову.
- Я рассказал все, что знаю, - в его голосе не чувствовалось той твердости, которую Ангус, должно быть, хотел вложить в свою короткую отповедь. Он сочился бессилием. - Все, что мог рассказать. Это все уже неважно, понимаете, не имеет никакого смысла - он знал, он и его кукла каким-то образом услышали, пронюхали... или знали все с самого начала. Вы ведь не с ним, верно? Конечно, нет: иначе не было бы никакого смысла, - его бессвязная речь ломалась и извивалась, постепенно успокаиваясь и сходя на нет. - Я все рассказал. Что вам нужно?..
Она не кукла. Она человек, ребенок, а ты хотел убить ее, ублюдок.
Хлынувшая к горлу ярость едва не сломала ритм, и Феб поспешил проглотить ее, не дать коснуться флейт, заставляя медленно тлеть внутри, переправляясь во что-то другое. В прозрачную, четкую, хрустальную убежденность: то, что он делает сейчас – необходимо. И в звонкую, уходящую в пульс веру – у него получится. Должно получиться.
- Мне ничего не нужно, - флейты пили ложь, как пряное изысканное вино, наполняясь хмелем – и обретая собственный голос. Пока неслышный, скользящий тенью меж теней, медленно обнимающий господина Марбери за плечи. – Я ведь спасаю вас, Ангус. Прямо сейчас. Закройте глаза, и вы поймете, услышите, о чем я говорю, - флейты говорили губами Феба, эхо скользило неосязаемыми пальцами по вискам перепуганного человека. Мягко, ласково, с успокаивающей, теплой заботой – не бойся. Все страшное уже позади.
Он подчинялся. Медленно, то проваливаясь, то выныривая из волн набегающего ритма, вздрагивая, как во сне, беззвучно шевеля губами, пытаясь отвести взгляд - и оказываясь не в силах. Едва заметные, рефлекторные движения сомнамбулы - глубокий вдох, покачивание, словно в толще воды. В какой-то момент он, должно быть, почувствовал необыкновенную сонливость, попытавшись подняться, противиться наплыву чужой воли - но неоконченное движение увяло сломанным жестом, и поднятая наполовину рука безвольно опала, послушная замедляющейся хроматической гамме.
Где-то позади Феб, не оборачиваясь, чувствовал, как ползучие нити звука подбираются к безмолвным стражам Годо, прокрадываясь сквозь их приглушенное восприятие, пробираясь внутрь. В каком-то смысле это было даже легче - телохранители были здесь сторонними зрителями, от соскальзывания в транс их не удерживал страх за свою жизнь.
Только тогда Феб позволил флейтам запеть. Слабым, хрупким тремоло, текущим меж стен, растворяющим в себе остатки противления, проникающим под ребра. Там, в темном нутре господина Марбери, железная музыка оплетала шелковой паутиной полусонный, но еще цепкий страх, ткала для него мягкий плед, укутывая с настойчивой нежностью – спи. Спи, все закончилось, тебе больше нечего здесь делать.
Отполированный, выверенный, выстраданный металл был послушен, рисуя нотами по зрачкам, меняя сам воздух на звучание музыки, не оставляя возможности дышать чем–то другим.
- Вам спокойно, Ангус, верно? - короткая пауза, вместившая в ритм вопрос, не содержащий вопроса, и музыка снова вливается в вены, отражая, повторяя, усиливая: вам спокойно. Только этой музыке можно верить.
Молчание. Сплетение трех медленных, сонных дыханий, которое было красноречивей любого ответа.
Еще несколько тактов, свивающих в одно целое музыку и медленный ритм растворяющегося в ней сознания. Лицо господина Марбери оплывало, как парафиновая свеча, становясь невыразительным, расслабленным, бессмысленным.
- Расскажите мне о вашем друге, Ангус, - полушепот Феба странным образом не прерывал звучание, а дополнял его новыми обертонам, идущими из самой глубины. – О вашем полубезумном оружии. О человеке-светлячке. Как он пришел к вам?...
Ответом был шепот - на грани еле слышного колебания воздуха, которое обеспечивало жизнь человеку перед ним. В другое время Фебу бы пришлось наклониться к самым губам говорящего, чтобы разобрать шелестящие сплетения слов - но сейчас он слышал все отчетливо, как будто Ангус говорил внутри него.
- Искал... исполнителя, - он медленно открыл глаза, но смотрел прямо перед собой, словно не видя того, кто невесомо перебирал струны его сознания. - Серый рынок. Его... подобрали мои помощники. Новый человек, неизвестный. Но с репутацией. Странные требования. Он... не попросил денег.
- Разве можно верить исполнителю, который не просит денег, - на долю секунды мелодия стала усмешкой, но ту же схлынула обратно в баюкающую, стирающую тревоги томность. – Чего же он просил?
- Не знаю, - Ангус медленно покачал головой; движение давалось с какой-то инертной тяжестью. - Сказал, что назовет сумму, когда все будет закончено. Как будто был уверен. Это было... приемлемо. Мы считали, что у него могли быть свои причины. Искать кого-то... из нашего списка.
Мгновения растягивались певучей, живущей вне времени дрожью. Феб выцеливал в перекрестье нот следующий вопрос, позволяя мелодии переплетаться с нервами трех ватных фигур, застывших по разные стороны камеры.
- Кто был в списке? – тонкий смычок тронул протянутые нити, и замер, прислушиваясь к отклику.
Выцветший голос с готовностью откликнулся, бросая имена как горькие листья, прилипшие к языку:
- Джонатан Колберт, "Шлюмберген". В собственной спальне. Санджуро Абэ, "Джива Индастриал". Ресторан, "La karpa koi". Директор комитета нефтеразведки, Йорк. При невыясненных обстоятельствах. Марта Иден, конгрессмен... Бернард Саллюви, исследовательский проект. Мэй Харделин, агропромышленник. Милгрэм Ховард, глава службы безопасности. Максимилиан Танненбаум. Раннвейг...
Раннвейг.
Последнее имя отозвалось болезненным эхом внутри, словно по тому проводу, что соединял сейчас пленника и Феба, тек в обмен на музыку тоскливый холодный яд. Феб принял его безропотно, согревая внутри себя до капельно-тающего ре-минора – аккорда, который он не собирался отдавать поющим оцепенение флейтам.
- Как его остановить? Где искать, как вы связывались с ним? - нажим текущей сквозь железо песни стал требовательнее – совсем немного, выверено до отзвука, так, чтобы казаться сильнее и надежнее страха, ворочавшегося под сонным одеялом.
Ангус промолчал.
Он подался вперед, словно пытаясь прошептать что-то на ухо невидимому для него слушателю - едва заметная дрожь пересохших губ, тень судороги - и снова тишина, как будто почти произнесенные слова растворились в памяти.
- Н-не... никак, - голос дрожал, сбиваясь в нервное тремоло. - Все кончено. Танненбаум знает. Всех переловят в ближайшие дни, если не уже... Всех - но только не его. Его нельзя поймать. Он придет, если захочет. Если решит, что во всем виноват я.
Он сжался, рефлекторно вцепляясь одной рукой в запястье другой, словно оно вдруг стало источником вспышки фантомной боли.
Пробудившийся страх, заставляющий Ангуса вздрагивать и рваться из полусонного покоя, мог все испортить. Просто оборвать связь, вновь делая реальностью не хрустальную паутину звуков, а полутемную камеру с тюремщиками, застывшими возле дверей.
- Тшшшш…
Мелодия скользнула вверх, отказываясь от своих вопросов, обнимая, успокаивая, впитывая нервозность. Прорастая под веки, рисуя по зрачкам уютное сонное безразличие.
Феб просто играл, продевая музыку все глубже, щедро разбавляя ей кровь господина Марбери. Губы ощущали раскаленный металл – или, может, горели сами. Он устал и выдохся. Каждый новый такт, казалось, вынимает из него душу, чтобы переплавить в себя, и от души осталось всего ничего, но Феб не мог позволить себе прерваться. Даже сбиться, потерять нить, сфальшивить – он не имел права. Он продолжал играть, чувствуя бумажную оторопь в коленях и подступающее к пальцам онемение, вытягивая себя до капли, и зная, что сколько бы этих капель ни понадобилось – он не отступит. Если только его не предаст собственное – чужое, железное – тело.
Его подопечный задышал ровнее, расслабляя хватку - мелодия, вторгавшаяся в сознание, налетевшим порывом ветра уносила оживший образ, который господин Марбери несколько раз видел в кошмарах. Где-то позади в трансе оставались люди Годо - они, нетронутые беседой, не заметили этого перелома, продолжая пребывать в бессмысленном и опустошенном состоянии, когда их разум не занимало ничего, кроме извивавшейся шелковой нити из нот и переливов, танцующей, свивавшейся и ускользающей из рук.

Тогда... кажется, в тот самый момент, когда он скользнул мыслью по пугающей возможности провала - Феб на самом краю восприятия почувствовал что-то, осторожно толкнувшееся навстречу. Это не было мыслью, не было и ощущением - смутное, неявное осознание того, что инструмент, которым сейчас был он сам, способен зазвучать в еще одном регистре, незнакомом ранее, чужом, неслышном. Флейты оставались послушными, не считая едва заметно дрогнувшего при этом осознании пикколо, и все-таки что-то произошло, что-то далекое и одновременно близкое дало о себе знать - не сокрушительной волной паники, сметающей преграды на своем пути, но почти робким намеком на присутствие.
Сыграй меня. Позволь помочь.
Ангус, не заметив этого мгновения внутренней заминки, почти не отразившейся на мелодии, постепенно успокаивался, черты лица разглаживались, обмякая восковой маской сомнамбулы.
Продолжая плести свою тонкую, звонкую сеть, подходя к самой грани, за которой таяло даже ощущение звука в висках – Феб все еще медлил. Медлил снова задать вопрос, потому что понимал, что на еще одну попытку сил у него не хватит. То, что раньше казалось естественным, как дыхание, теперь выжимало досуха. А в пальцах вибрировало слабой дрожью искушение дьявола. Ржавчина, уверяющая, что тоже умеет быть музыкой. Феб хотел бы оглохнуть, чтобы не слышать ее голоса, чтобы не верить ей, чтобы не впустить в себя безумие – но какая-то часть его, уставшая от немоты, от бессилия, от удушающего чувства сломанности впитывала этот мягкий, шепчущий зов и открывала в нем потерянный рай.
Сыграй меня.
Растрескавшиеся губы саднило, словно ноты обретали плотность и остроту колотого стекла.
Сыграй меня?..
В иссушенном сердце лопались последнее аккорды, оставляя пустую серую шелуху.
Сыграй.
Феб не мог больше противиться этому зову. Но гораздо страшнее было то, что он не хотел противиться.
Отпущенный на свободу звук медленно вырастал из пальцев, почти осязаемый - как язык прозрачно-металлической, горькой ноты, грозящей оборваться и трепещущей у самого края возможностей флейты. Он был легким - почти шорохом, напоминая истечение песчинок по краю тончайшего лезвия, и когда он наконец достиг своей полной силы, Феб почувствовал какую-то внутреннюю дрожь диссонанса, словно от скрежета ножа по стеклу - только мягкого, не заставляющего содрогнуться и морщиться, но осторожно задевающего прежде незнакомое внутреннее пространство.
Казалось, металл откликался ему собственным голосом, выдыхая тонкую алеаторическую последовательность, которую не мог воспроизвести грубый механизм отверстий и пальцев, сплетая ее с его собственной темой. Феб слышал звуки, не принадлежавшие флейте - она пела то тяжелым, влажным дыханием, то тысячеголосым вибратто, то чем-то, чем он не мог подобрать аналогии, казавшимся почти похожим на осязаемое прикосновение...
Он не сразу понял, что это и не было звуком.

"Миллен и остальные снова собираются в "Повешенном" по вечерам, и несколько раз спрашивали, что с тобой. Они опять пробуют играть - как по мне, получается не очень. Это их увлечение тишиной..."

Ему больше не нужно было плести цепь мелодии, держащую на привязи господина Ангуса. Сейчас он был им - и в какой-то момент от осознания этого стало так легко, что Феб ощутил моментальный прилив болезненной эйфории. Больше всего это походило на толщу воды - когда то незнакомое, что он не мог с полным основанием назвать музыкой, дрожало и свивало кольца своего течения вокруг, и они оба чувствовали это биение, отзываясь одинаковой реакцией. Он слышал дыхание человека, сидевшего перед ним, как свое, чувствовал, как его пальцы дрожат в такт источаемого флейтами (или - уже нет?) движения. На обратной стороне полуприкрытых век он вдруг увидел вспышку ставшего их общим воспоминания - агатовая гостиная, отделанные золотом кресла, насмешливая поза человека, скрестившего руки... И снова - то же самое лицо, металлический снимок Фрэнсиса Доннели, только меняются вокруг люди, события и места - темная крыша какого-то дома, прогулка по улице, уворачиваясь от жадного света фонарей, записка, где он не мог различить расплывчатые строки, но гораздо отчетливей чувствовал страх, водивший пером...
Записка. Условное место. Связной; человек, который принимает письма конгрессмена-заговорщика и передает их исполнителям для грязной работы. Имя, адрес и час для визитов.
Господин Ангус отдал это легко, даже не осознавая того, что получателем случайной, запрятанной в глубины сознания мысли оказался кто-то другой.
Музыка, переплетенная с тишиной, казалась скальпелем – тонким, отточенным, умеющим вскрывать плоть и извлекать на свет внутреннюю суть. И она же была иглой с вдетой кетгутовой нитью, соединяющей края аккуратным швом.
Спи.
Стежок за стежком, скрывая в недосягаемой глубине всю память последних часов. Оставляя лишь странное тревожное чувство, фантомную боль, эхо пронзающей мелодии.
Спи.
Феб тяжело уронил руку, прекратив играть - резко, рывком, не завершив аккорда. Угасающий отзвук метался от стены к стене: застыть и слушать, как он тает, отдавая себя каменной кладке - вот все, на что был способен Феб несколько следующих минут. Медленно возвращаясь из звучания в безголосый сумрак, боясь посмотреть в ту бездну, что выглядывала изнутри. Бездну, которая так легко заменила его искалеченный дар, сделав его иным – пугающим и притягательным, почти совершенным. Оружием, о котором страшно и щекотно думать.
Когда сквозь тишину стал проступать шелест дыхания, перекрывая бездну слабым отблеском догорающей свечи, Феб вспомнил, что существует мир вне этой камеры. Там, за дверью – где выщербленные ступени ведут вверх, к свету и человеческим голосам, ожидающим его возвращения. Он шагнул к двери , вырывая себя из какой-то тягучей оторопи, словно за прошедшее время железная проволока успела прорасти сквозь его тело – почему-то совершенно не больно, просто делая его медлительным, неповоротливым и ржавым в суставах. Он вышел тихо, рефлекторно придержав дверь, хотя и знал там, в глубине своей бездны, что Ангус проснется не скоро. Не раньше, чем станет можно.
Часть геометрического сумрака шевельнулась навстречу его движению, оформляясь в человеческий силуэт.
- Все в порядке? - голос Годо звучал, против обыкновения, настороженно и напряженно. - У вас вдруг стало так тихо, я уже собирался заглянуть.
Скованный кивок в ответ; собственный голос сейчас казался Фебу чем-то далеким, почти нереальным, словно все, что могло звучать – было выплеснуто и осталось там, за непроницаемой дверью камеры.
Он поднимался, ломко, почти механически переставляя ноги, изгоняя железную наледь из вен, сцеживая по капле обычные, повседневные, кажущиеся скучными звуки – слова Годо и его шаги за спиной, случайный шорох рукава, скрип перил, качнувшихся под рукой. Все, чем можно заполнить образовавшуюся пустоту внутри. Двадцать ступеней, каждая из которых - глоток воды в пересушенное горло и шаг к способности говорить.
Свет, хлынувший в дверной проем, вспорол зрачки слепотой, и Феб незряче остановился на пороге, озираясь, на слух ища человека, который ожидал здесь. Дернувшийся на звук мотылек движения – не в кресле возле стола, левее, у самой стены, словно оставшись в одиночестве, Гильберт не мог усидеть на месте и мерил шагами периметр комнаты до самого их возвращения.
- Связной, - сквозь слепящий свет начинал проступать тонкий силуэт, и Феб, щурясь, шагнул к нему. – Я знаю имя и адрес.
Фраза казалась сухой и хрупкой, и не было звуков, чтобы наполнить ее жизнью. Кроме, быть может, голоса, который ответит ей.
Гильберт замер, не окончив шага - пораженный, словно электрическим шоком, застывший в смерзшемся вокруг воздухе. Лицо, повернутое к свету, было отпечатком неверия, ужаса - и медленно проступающего восторга.
В это короткое мгновение он казался изменившимся до неузнаваемости - как и в прошлые редкие моменты, когда его извечный самоконтроль не выдерживал, трескаясь под давлением обстоятельств. Как будто из-под маски спокойствия и уверенности проступал совсем другой человек - состоявший из живых, неподдельных ощущений, запрятанный глубоко во внутренностях застегнутой на все пуговицы личины.
- ...как? - наконец, выговорил он, запинаясь. - Он рассказал вам? Или?..
Уже почти полностью обретя способность видеть – но все еще далекий от способности связно говорить, Феб рвано мотнул головой. Бездна улыбалась внутри, довольная произведенным эффектом. Феб чувствовал себя изрешеченным ее улыбкой.
Он сел в кресло, до боли в пальцах сжав правый подлокотник – и осторожно, словно боясь потревожить демона, опустив флейты, все еще хранящие тепло, на левый.
- Не совсем. – Он помолчал, снова собирая искры, текущие сквозь тишину. – Я просто взял у него это имя. Не уверен, что я сейчас в силах объяснить… - сухие губы споткнулись на слишком длинной фразе; в горле перекатывалась жажда, - все детали.
- Выводите его, - Гильберт сделал быстрый знак рукой Годо. - Какое-то время его придется подержать в более спокойной обстановке, - поймав ответный подтверждающий жест, он снова бросил встревоженный взгляд на Феба.
- ...с вами точно все в порядке? - обеспокоенный голос доносился, казалось, откуда-то далеко, эхом раздаваясь по комнате. Он пропустил момент, когда Гильберт склонился у его кресла, опускаясь на колено - острый взгляд колол глаза, как резкие лучи света, заставляя инстинктивно зажмуриться. Чужие пальцы осторожно, неловко прикоснулись к левой, механической ладони, и отдернулись почти рефлекторно, как будто те жгли холодом. - Феб?..
Он почувствовал это прикосновение. Не так, как ощущал другие, и не так, как когда-то могло произойти с живой рукой - но как будто что-то в поверхности металла почувствовало вторжение - и отозвалось.
Взгляд сфокусировался на железных пальцах, вздрогнувших от ощущения чужого тепла. Отполированный металл расцветал странными радужными пятнами – не ржавыми, сочащимися тонкой чешуей, а словно прорисованными насквозь. Впрочем, сознание Феба не удержало надолго этого необычного узора, он перевел глаза выше, снова, сквозь туманную жажду, возвращаясь к бледному обеспокоенному лицу напротив. К лицу, черты которого делали жажду - невыносимой, а туман – безбрежным.
- Да, - он попытался улыбнуться, но губы свело судорогой, вылепив поверх измученное, виноватое выражение. – Просто... Слишком много музыки для безрукого инвалида вроде меня. Здесь есть вода?
- Вряд ли, - Гильберт поднялся, встревоженно бросив взгляд по сторонам - единственная обитаемая комната в этом доме напоминала скорее гостиную, но и в остальном становилось понятно, что заброшенные интерьеры и заросшие пылью стены не дополнялись работающим водопроводом. - Давайте, пожалуй, выбираться из этого малоприятного места. Здесь по дороге, кажется, был источник. Переночуете у меня, вас все равно дожидается почтовый пакет... - осторожная рука подхватила Феба под локоть, помогая выбраться из кресла и шагнуть в сторону выхода. - Заодно придумаем, как избавить вас от нежелательного внимания карантинных. И...
Он остановился, быстро оборачиваясь - пол-силуэта, вычерченных в серой темноте, и провалы глаз, собиравших утекающие искры остававшегося за спиной света.
- Спасибо вам. Похоже, вы только что спасли жизнь всему делу - и наши шеи впридачу.

Они шли легко – даже несмотря на усталость, которая пожирала всех, шли так, словно улицы вели их сами, смягчая шаг откликом бессонного камня. Ночь тонула в темноте, где-то разбавленной прожекторами, где-то – прореженной голосами людей, но казалась сейчас одинокой и хрупкой, совсем не похожей на вчерашнюю. Словно все, чем она жила последние дни, чем жил город, запертый в безвоздушной тесноте, стало вдруг ненастоящим, призрачным – и унесено потоком ветра в вентиляционную шахту.
Здесь, в холоде подступающего к горлу ветра, Феб обретал дыхание и язык, заново наполняя зияющую пустоту звуками, текущими сквозь плетение улиц. Так было всегда – этот город умел подарить ему голос, просто включив ломкий речитатив шагов в свою неумолкающую мелодию; так было сейчас – несколько уровней, пересеченных без слов, но тянущихся нотами изнутри, прорастающими в ступни и выше, до самого горла, почти растворили в нем ужасающую немоту. Засыпали отголосками зияющую дыру внутри, впустили в вены электрический ток – колючий, острый, вымывающий морозную оторопь.
Дом Гильберта встретил их привычно-странной, почти потусторонней пустотой, скрывающей на изнанке присутствие незримых людей: кто-то услужливо распахнул дверь, кто-то разжёг камин и принес еды, Феб не видел лиц, лишь фигуры, сотканные из неприметности. Даже стакан воды – холодной, прозрачной, воплощение рая, каким его можно представить в этой чёртовой яме – ему подал невидимка, растворившийся в коротком миге прикосновения, но первый же глоток изгнал все эти мысли из его головы.
Безупречный хрусталь – он пил его, словно впервые в жизни, и обожженные полузабытой музыкой связки впитывали целебный холод до капли, завершая исцеление. Уже потом, расслабленно вытянув ноги, откинувшись в кресле и бесцельно глядя на огонь, всплёскивающий крыльями в камине, Феб чувствовал себя совершенно таким же, как полтора часа назад – измотанным, выжатым, почти погруженным в стазис. И все-таки – живым. И главное – он мог говорить.
Гильберт, успевший куда-то исчезнуть сразу после прибытия, сославшись на дела, вынырнул из коридора, как будто поджидал заранее этот момент пусть частичного, но освобождения. С него тоже клочьями слезали воспоминания недавнего вечера - длиннополый плащ, успевший окраситься серостью и пылью, остался брошенным в гардеробной, каким-то образом лишив Присяжного его ореола замкнутой жесткости. Под сползшей змеиной кожей оказалось обычное лицо - взбудораженный ночной вылазкой, бегающий взгляд, растрепавшиеся волосы и короткий жилет, сидевший неровно. С собой он захватил что-то наподобие свертка - перевязанную тонкую папку, которую принялся нетерпеливо распутывать, едва войдя в комнату, и в конце концов не выдержав, распорол бечевку подвернувшимся в ладонь ножом для бумаг.
- Ваш пакет, - кивнул он, поймав вопросительный взгляд Феба и протягивая ему вскрытую посылку. - Похоже, тюремное начальство действительно прониклось вашей просьбой, если решили вспомнить о том, как работать с корреспонденцией. - он тряхнул головой. - В последнее время любые сведения приходится выцарапывать самому. Оставить вас?
Невысказанные вопросы облаком клубились между ними, по крайней мере, с одной стороны - но Присяжный, из вежливости или по какой-то другой причине, удерживал себя от того, чтобы начать их задавать.
Неудачным контрапунктом к возникшей было паузе один из уличных прожекторов за окном погас, позволяя подступившей темноте набросить на них полупрозрачное покрывало.
- Нет, - Феб торопливо подался навстречу, принимая папку, сминая голосом сумрачную ткань, - пожалуйста, останьтесь. Вряд ли я смогу разобраться со всем этим один и… - он смущенно и как-то совсем по-детски передернул плечами, признавая свое бессилие, - признаться, очень рассчитывал на вашу помощь.
Поспешно отбросив обложку, листнув несколько серых страниц, которые, казалось, еще хранили сырой запах тюремных камер и безразличия местных служащих, Феб поднял взгляд, кивком отвечая самому себе.
- Так и есть, - бумага под пальцами откликалась шуршащим эхом. – Знаете, если эти господа и являются в чем-то непревзойденными мастерами – так это в умении изложить необходимые сведения в такой форме, что они совершенно ничего не поясняют – а лишь еще больше запутывают. Или я не умею понимать нужных ниточек?.. Послушайте только:
“передать в распоряжение предъявителя заключенных, продемонстрировавших отрицательную реакцию на омега-тест, включая особо опасных.” Подписано каким-то Хайзенбергом… Знаете, что бы это могло означать? Омега-тест... Звучит, как какая-то мерзость.
- Знакомое имя, - пальцы Гильберта рассеянно побарабанили по подлокотнику. - Если не ошибаюсь, какой-то чин в военной медицинской службе - недавно его или кого-то похожего представляли к награде. Насчет омега-теста, боюсь, я в тех же потемках, что и вы... разрешите взглянуть?
Он несколько раз пробежал глазами записку коменданта и приложенную копию заключения, с каждым разом ощутимо мрачнея.
- Пока рано делать выводы, но больше всего похоже на то, что они пытаются без лишнего шума и паники вывести возможных... разносчиков? Инфицированных? "Отрицательная реакция" намекает на вакцину. - он поднял взгляд, покосившись на Феба поверх развернутого листа, без видимой связи вдруг спросив: - Ваша пропавшая знакомая, вы говорили, обладает... теми же талантами, что и вы?
- Того же рода, - он кивнул, обеспокоенно вглядываясь в сосредоточенное лицо напротив, еще не понимая до конца хода его мыслей, но уже - предощущая дрожью какой-то глубинной струны. – Точнее - гораздо большими, особенно учитывая мое нынешнее состояние. Да и не учитывая, пожалуй. Я имел… удовольствие, - он слегка запнулся и выговорил это слово с оттенком сомнения и мрачной иронии, – наблюдать, как эта хрупкая леди без особых усилий увела в музыку пару десятков людей. Со сцены. Вы ведь знаете, всегда считалось, что это… индивидуальная работа.
Короткий миг памяти переплетался ломкими движениями белого кукловода, обнявшего свой странный, длиннолапый инструмент, бессмысленными лицами окруживших сцену людей и резкими, крикливыми звуками струн. Феб мотнул головой, выбрасывая себя из того дня – в сейчас.
- Какое это имеет значение? Почему вы вообще думаете, что имеет? – словно откликаясь на его тревогу, в флейтах дёрнулось тихое, вибрирующее эхо.
- Не знаю, - Гильберт отрицательно качнул головой, возвращая сложенные вдвое листы. - Просто пытаюсь соединить некоторые разрозненные точки. Поступим следующим образом - завтра, как только я окажусь в канцелярии, этому господину уйдет запрос с требованием о передаче пленника штабу Танненбаума. После демонстрации сегодня утром желающих шутить с Хозяином, надеюсь, не найдется. Одновременно поговорю с парой знакомых, близких к армии - если этот Хайзенберг проигнорирует нашу просьбу, на следующий день наведаемся к нему лично и в присутствии своих людей. Я был бы рад начать напрямую с этого, но, - он едва заметно повел плечами, словно в извиняющемся жесте, - к сожалению, завтра Годо мне понадобится. Нам, в конце концов, все еще предстоит охота на Люциолу.
Охота на Люциолу. Это звучало так, словно каждый шаг уже был высчитан, капканы расставлены, и оставалось только дождаться, пока добыча войдет в очерченный круг. Это звучало уверенно и сильно, Феб же ощущал растерянность, непонимание, беспокойство. Впрочем, одно то, что он не испытывал при звуках этого имени прежнего панического страха – само по себе значило очень много. Но все еще неизмеримо мало для того, что ожидало впереди.
- Как вы собираетесь это сделать? Привлечь его, заставить явиться туда, где он будет уязвим? – переход был слишком резким, но Феб был уверен, что вопрос понятен до болезненной прозрачности; что звучал в воздухе молчанием задолго до того, как был произнесен словами. – У нас есть имя – но это средство связи, не более того.
- Проще всего было бы подстеречь его у связного или проследить за появлением, - в ответе, против ожидания, не чувствовалось звенящей уверенности; Присяжный изредка хмурился, поглядывая на собеседника, словно его что-то беспокоило. - Чем больше я думаю о том, чтобы при участии Ангуса составить поддельное письмо - призыв о помощи или заверение, что все идет по плану, и необходимо обговорить следующую цель - тем сильнее мне начинает казаться, что наш с вами заклятый друг может и пальцем не шевельнуть, чтобы помочь своему работодателю. Господином Марбери умело воспользовались - его ресурсами, деньгами, рядом сторонников, флагом номинальной принадлежности к радикальному крылу Ассамблеи... Теперь, когда его и его друзей сметут со сцены, все это стремительно потеряет ценность. Нет, мистер Доннели не появится на крик о помощи. Но должен же он, в конце концов, наведываться к своим контактам - хотя бы для того, чтобы выяснить, что произошло с его покровителем, который таинственным образом ускользнул из уже приготовленной для него камеры. - Гильберт слабо усмехнулся. - Жаль только, что мы не знаем заранее, сколько времени займет такое выслеживание.
- Или... - тишина, установившаяся было после окончания фразы, вдруг всколыхнулась неуверенным, смятым продолжением; Гильберт склонил голову, с сомнением следя за ответным взглядом Феба. - Или, возможно, есть еще один путь. Может быть, господин Ангус не зря так боится своего ручного убийцы? Может быть... - длинный, тягучий провал, постепенно заполняемый почти осязаемыми догадками, - выпустить его? Пусть он навестит связного, сообщит пожелание незамедлительной встречи, расскажет сказку о своем чудесном спасении - неважно, какую. Если Люциола держит нашего гостя в своем собственном, персональном списке имен - у него может появиться дополнительная причина для того, чтобы выйти на контакт.

- Использовать его как приманку? – медленно качнулась железная ладонь, словно взвешивая тяжесть произнесенных – и не произнесенных – слов. – Возможно, это сработает. Возможно даже, это будет меньшим из зол. Боюсь только, что после пробуждения господин Марбери будет несколько... дезориентирован, и вряд ли припомнит подробности последних часов. Пробел, густая дымка, стертый кусок жизни - я не знаю, как он будет чувствовать потерю, но догадываюсь, что душевного равновесия это ощущение не добавит. Трудно предугадать, как он поступит, оказавшись на свободе – без этих воспоминаний. Бросится в бега или сдастся в надежде на защиту тюремных стен. Но в любом случае – нельзя же удерживать его вечно, - он застыл в неловкой паузе, боясь подумать, какой еще исход мог быть уготован Ангусу, – Вы ведь собирались его отпустить, верно? Отпустить или вернуть Танненбауму.
Пожалуйста.
В груди проворачивалось холодное ноющее чувство. Страх услышать короткое слово – нет.
- Конечно, - Присяжный поднял бровь, едва заметно улыбнувшись в ответ на невысказанное опасение. - Вы же не думаете, что мы собираемся заточить его в своем подвале до конца жизни? Как только мы доберемся до Люциолы - или поймем, что с его помощью это сделать не получится - я с удовольствием выпущу господина Марбери на улицу. Не уверен, что там ему окажется легко - имущество конфисковано, свита и сторонники разбежались... Новое имя, новая жизнь - и возможно, в таких низах общества, куда Ангус раньше и не заглядывал - кажутся мне удовлетворительным финалом его революционной кампании. Не имею никакого желания сдавать его на руки Танненбауму - главным образом из-за того, что Хозяин немедленно поинтересуется, как он оказался в нашем распоряжении...
Снова пауза - вязкие, перетекающие друг в друга мгновения тишины.
- Без воспоминаний, - наконец, выговорил Гильберт, подхватив отзвучавший обрывок фразы. - Вы действительно имеете это в виду? Сейчас он не помнит, как здесь оказался?
- Не помнит, - медленный, чуть задержавшийся кивок. На какое-то мгновение Феб усомнился – не слишком ли он верит той наполовину беззвучной песне, что текла сквозь него, раскрывая душу Ангуса; усомнился – и сразу отверг сомнение, снова ощутив пульсирующее плетение отзвучавшей музыки. – Как здесь оказался, о чем его спрашивали, кто. Сейчас он не помнит даже своего страха – но вот как раз это продлится недолго. Господина Люциолу так просто не вытравишь.
Искривившаяся линия рта могла показаться усмешкой – но была просто зеркалом. Он слишком хорошо знал – изнутри – то, о чем говорил сейчас. И был уверен – Гильберт знает тоже.
- Есть и еще кое-что, - Феб отвел взгляд, выискивая в отблесках огня отголоски собственных мыслей. – Идея оставить господина Марбери наживкой на крючке кажется заманчивой… Если не вспоминать о том, с каким великолепным равнодушием Люциола отреагировал не так давно на другую приманку. Может – и скорее всего - приманка была не слишком хороша. Но что если… он точно знает, где его ждут?
- Согласен, план далек от идеального. - кивок в ответ; жест скорее задумчивости, чем вынужденного признания. - Думаете, стоит в первую очередь заняться связным?
Помедлив, он добавил:
- Я не упомянул еще об одной альтернативе. Если, как вы говорите, Ангус нанял его в качестве исполнителя... то можно попытаться узнать о нем что-нибудь в Синдикате. У наемных убийц, особенно таких, которые были бы готовы принять заказ на Танненбаума, должны быть громкие имена - пусть не обязательно настоящие. И должна быть история. Кем бы ни был Доннели, его вторая, тайная жизнь должна была оставить следы, которые можно попытаться найти. Кроме того, у нас есть снимок. Годо мог бы расспросить бывших коллег...
- Бывших коллег? Годо был…
Удивление вырвалось немного раньше, чем Феб успел осознать смысл сказанного, и намного раньше – чем успел понять, что не хочет знать подробностей. Он мотнул головой – рвано и резко, отказываясь от вопроса: не важно. Или во всяком случае – не сейчас.
- Наверно, стоит действовать одновременно в нескольких направлениях? Сама по себе информация о Доннели не приведет его к нам, но может сделать более понятными его мотивы или какие-то привычки, - флейты с кажущейся рассеянностью отсчитывали тихий ритм по жесткому подлокотнику, мягкое арпеджио живых пальцев вторило им с другой стороны. – Одновременно с этим – наблюдать за Марбери и за связным. Или, - он сбился с ритма, прошитый безумием новой мысли, - явиться к связному открыто. Скажем, мне. Блефовать, требовать встречи, намекнуть на осведомленность. Вы говорили, он спрашивал обо мне? Тогда…
- Нет.
Слово прозвучало глухо, отрывисто - еще до момента, когда отзвук вызвавшего его вопроса успел угаснуть. Присяжный не тратил ни мгновения на раздумья.
- Я не хочу рисковать вами, - медленно, уже спокойнее продолжил он, поднимая взгляд. Рука, лежавшая на подлокотнике кресла, сжала пальцами мягкую кожу. - И в любом случае, это нецелесообразно. Если бы он искал встречи с вами - то добился бы этого гораздо раньше; кроме того, эта игра... не про вас. Не знаю, что им двигало тогда, при этом вопросе - может быть, простое и не слишком уместное любопытство. Он ищет кого-то из верхних кругов этого города, до кого непросто добраться, он мутит воду, сталкивая противостоящие фракции друг с другом, чтобы в беспорядке и хаосе ему было проще проскользнуть... - Гильберт, увлекаясь, уже почти говорилсам с собой, быстрым речитативом чередуя аргументы, но вдруг запнулся, прерываясь, и простер ладонь перед собой, как будто ожидая возражений по поводу того, что собрался произнести.
- Поэтому пойду я. В конце концов, - слабая улыбка, - мы с господином Люциолой уже достигли некоторого взаимопонимания.
- А вам нельзя, - Феб откинул голову; негромкий, но отчётливый смех рассыпался по едва подкрашенной светом камина комнате. – Вы слишком заметная фигура. Ваше имя, Гильберт. Ваше звучное, труднопроизносимое имя. Представьте, как изысканно оно будет смотреться. В сплетнях. В доносах. В списках неблагонадежных на столе Танненбаума. – он выпрямился, разом сбрасывая с себя отзвучавший смех, как шелуху. – Вы же понимаете – их карточный домик наполовину рассыпался сегодня. Откуда вы знаете, на что они – любой из тех, кто имел хоть какое-то отношение к этому заговору – пойдут, чтобы выторговать себе лучшую участь? Если завтра имя связного станет известно Хозяину, то послезавтра – ему будет известен ваш интерес к этому делу. И уж конечно он пожелает узнать, как вы добрались туда раньше. А я не хотел бы…повторения сегодняшнего дня. Это было не самое легкое ожидание.
Он снова смотрел на огонь, чувствуя, как пылает лицо – тем же пламенем, что извивается в клетке камина.
- Безупречное логическое построение, - улыбка, скрытая тенью, дрогнула тусклым металлическим отблеском. - За исключением того, что мой интерес к господину Люциоле совершенно оправдан перед Хозяином, я с самого начала отчитываюсь о нем перед Ассамблеей. Мы ведем расследование, поднимались на Поверхность в том числе чтобы выяснить детали его появления в Люксе - совершенно открыто и официально. Что удивительного в том, что нам удалось выйти на одного из его контактов в Синдикате - своими способами? Никто не знает, откуда мы получили сведения - во всяком случае, пока Ангус находится под нашим присмотром. А кроме того...
Присяжный поднялся, словно нехотя, с сожалением - как будто ему не хотелось прерывать случайный разговор, перебравшийся за вторую половину ночи.
- Кроме того, - добавил он, пересекая пространство до двери гостиной парой шагов, - мне почему-то кажется, что у господина Люциолы нет хозяев, кроме его самого. Доброй ночи, Феб, - он произнес это одними губами, приглушенно. - Завтра будет важный день. Быть может, мы сделаем первый шаг к тому, чтобы покончить со всем этим.
…поднимаясь по ступеням притихшего дома в комнату, которая уже казалась привычной и близкой, почти своей, Феб перебирал этот их разговор – звонкими бусинами нот, сцепленными в биение пульса. Дремлющее эхо железной песни в глубине его флейт впитывало этот пульс, делая частью себя.
Он долго не мог заснуть, словно вся усталость, накопленная за день, вывернула себя наизнанку, проросла в зрачки бессонной тишиной, тронула дрожью протянутые сквозь тело струны, заставляя ворочаться, вслушиваться в дом, в дыхания, текущие где-то за пределами слуха, в предощущение завтрашнего дня. Вглядываться в идеально-белую, ровную поверхность потолка, выжженную поверх всех его видений и ожидать, когда же ее наконец заштрихует сумрак опустивших век.
Но темнота так и не пришла. Вместо нее ворохом обрушились осколки разноцветного бреда, погребая его под собой.

...улицы, угловатые силуэты домов, хищно следящих за ломаной дробью его шагов; в оконных стеклах, казалось, проступают неживые маски прячущихся внутри, и за каждым поворотом - острые, опасные лица, выискивающие его в толпе. Как будто целый день отпечатался в его памяти, разрезанный на ворох растрепавшейся мишуры, среди которой то и дело встречались отблески тихого, глубинного страха - снова бегство, снова неспособность понять, что происходит, и все патрульные, кажется, ищут в толпе только тебя - пока это, наконец, не прекращается, запирая себя в тишине такого чужого, и все-таки своего дома.
Вдруг Феб проснулся.
Липкие нити беспокойного сна с трудом отходили от кожи, и он почти ничего не разбирал в оттенках темноты, густо перемешанных узким лезвием пробивающегося из коридора света. Было тихо - впервые за несколько последних дней он не слышал гудения улиц, звучавших тысячами отдаленных голосов. Только где-то за дверью, во внутренностях большого дома неслышным шепотом доносилось мерцание газовой лампы. И... что-то еще.
В его комнате кто-то был.
Теперь он понимал это отчетливо - взгляд, медленно фокусировавшийся на море темноты, привыкавший к градациям сине-серого, не сразу, но остановился на неподвижном силуэте. Сначала Фебу показалось, что тот застыл в самом проеме, не переступая порога, но потом он понял - незнакомец сидел на краю его кровати.
До сих пор не было слышно ни звука - ни шелеста дыхания, ни скрипа пружин, вдавившихся под весом. Это все еще сон, вдруг понял он. Нелепый, странный, зачем-то принявший форму слепка с обыденности - но в конце концов, не хуже других, прошлых. Каким-то образом это понимание добавляло облегчения - как будто осознав происходящее, он каким-то образом получил контроль над ним.

А потом что-то коснулось его волос. Невесомо, с опаской, с дрожью в чужих, показавшихся знакомыми пальцах - таким прикосновением, которое никак не могло принадлежать пелене сновидения, острым и прокалывающим, врастающим в натянутые струны нервов. Оно задержалось на расщепленную долю мгновения, едва ощутимо проводя подушечками пальцев по воздуху совсем рядом, не решаясь опуститься.
Он дернулся назад, вжавшись в липкую мягкость подушки, одновременно пытаясь проснуться и разглядеть контур, явившийся к нему сквозь сон.
Темнота обнимала силуэт рваными крыльями, закрывая профиль, оставляя только ощущение присутствия. А Феб… Феб даже не мог понять, что он чувствует, когда смотрит в этот непроницаемый, клубящийся черным сгусток. Ему было невыносимо страшно – тем тревожным, щекотным страхом, который сам по себе предвкушение и невозможность до конца поверить в самого себя. Невыносимо солоно – той тоскливой тянущей солью, что заставляла рисовать в перепутанном сумраке знакомые черты и жаждать прикосновения этой руки. Невыносимо душно – и воздух казался таким же сном, как и все остальное в этой комнате, пойманной в ночь.
Невыносимо – вот единственное непреложное, что было в этой мешанине чувств, и он поднялся рывком – вперед, ближе – чтобы оборвать хоть какую-то из тягучих, впившихся в сердце нитей. Чтобы увидеть – и узнать.
Беззвучная, немая вспышка страха - он почувствовал, как занесенная ладонь натыкается на поднявшееся навстречу плечо, сначала безвольно, как надломленная кисть куклы, потом - пытаясь сопротивляться, поймать, остановить начавшееся было движение, но не успевая - и уже по этой пантомиме одного жеста Феб понял все, что хотел узнать, заглянув в глаза склонившейся над ним тени. Контур, вырванный из расплывшегося серого, только подтвердил догадку - тонкая линия профиля, бледная кожа, темные провалы на месте глаз, залитые парализующим ужасом, короткие вьющиеся волосы, днем - аккуратные и уложенные в ряд, сейчас - рассыпавшиеся лепестками росчерков туши...
Ладонь, все еще неловко упиравшаяся в его плечо, была теплой. Там, под кожей, чувствовалось безумное, сливающееся в одну непрекращающуюся дрожь, биение пульса.
Мгновение - страх выплеснулся через края утонувших в нем глаз, и гость рванулся назад, прочь, как можно дальше от этого скрестившегося пространства.
Вместо всей мешанины чувств - свистящим хлыстом ударила тревога. Что-то было невозможное, до дикости странное в этой панике, затопившей колодцы зрачков, смазавшей четкие лини лица, словно там, в темной глубине глаз снова отражался не он, Феб, во всей своей растерянной оторопи, а неуловимый карминовый пересмешник, восстающий из светлячковой пропасти.
- Гильберт?..
Там, где минуту назад был виден вытканный из тьмы контур, рука поймала пустоту, а силуэт уже скользил к двери, почти теряя имя, лицо и взгляд, оставляя доли секунды и половину выдоха на все.
- Гильберт, постойте!
Сейчас он не видел этого страха, вышедшего из берегов, но чувствовал его в каждом клочке воздуха, прошивающего горло. Тело, словно чужое, пропитанное немым притяжением, поднялось с постели – непозволительно медленно: тень с лицом Присяжного уже готова была выйти из круга, раствориться в бесконечных лабиринтах дома, так и не сказав ни слова.
Я все еще сплю, подумал он с тихим отчаянием – и не испытал облегчения.
- Да что с вами?..
Или – что со мной?..
Чернильно-бархатная тень, вырвавшись из поля зрения, пропала - сначала ему показалось, что исчезла совсем, растворившись в расплывчатой серости, потом - что бесшумно выскользнула за дверь, обменяв собственное присутствие на несколько просочившихся молекул света.
Тишина, которая все это время незримо была рядом, обволакивая широкую постель своими туманными крыльями, давила на виски. Черты лица, которое Феб видел так отчетливо еще несколько мгновений назад, отдалились в памяти, подернувшись дымкой.
Все-таки - сон?
Почему-то сейчас, когда человек, которого просто не могло здесь быть, растворился в безмолвном сумраке, эта мысль не казалась такой уж бесспорной. И все же – им владело какое-то рассеянное ощущение. Слишком странное, полупрозрачное, заставляющее встать, и, наспех одевшись, выйти следом – в лабиринт коридоров, знакомых до каждого поворота.
Ему хотелось снова окликнуть тишину по имени, но даже сквозь сон (не-сон?...) Феб понимал: это бессмысленно. Он просто шел куда-то – подчиняясь немым стенам, угасшему голосу других шагов и бессмысленности происходящего.
Дом с недоумением взирал на него редкими проблесками светильников; дом слышал сонное дыхание каждого из обитателей, и чужак, бредущий наугад, касаясь пальцами то выщербленного камня, то царапины на перилах, словно сверяясь с давними воспоминаниями, пугал его до дрожи.
Феб слышал этот испуг – и не мог объяснить его, флейты ловили и сматывали тонкие нити звуков, размечая путь.
У одной из дверей он остановился - и долго вслушивался в спящее за ней эхо. Наверное, можно было войти – ведь это всего лишь сон?... – и ладонь уже почти коснулась дверной ручки.
…или нет?
Несколько вспененных толчков пульса – и шаг назад. Все так же, не выбирая направления, по натянутым нервам тишины, ведущим обратно, след в след.
Потом – сразу – случилось утро.
Момент перехода от сна, еще недавно окутывавшего его сознание переменчивыми сомнамбулическими нитями, к острой реальности происходящего произошел почти вдруг - он очнулся, словно вынырнув из воды (или наоборот - окунувшись в ледяную поверхность), переместившись из одного состояния в другое.
Его разбудила тишина.
В окно врывался уже ставший привычным тускло-серый свет дня - здесь, несколькими уровнями ниже, чем дом, его было меньше обычного, и судя по осветившемуся бледно-жемчужным окну было уже позднее утро - значительно позже, чем вчера. И никто не постучался в его дверь, чтобы поднять от сна.
Щелкнувшее чувство сменившегося мира – как звук переключателя, как толчок под ребра; какое-то время он просто лежал, вбирая прозрачное ощущение действительности – четкой и ясной, не заштрихованной сомнениями в реальности происходящего, не иссеченной тягучими нитями непонимания, не тронутой туманом, плещущим в зрачках.
Только тишина повсюду – в висках, в комнате, и, кажется, в целом мире. Поначалу – умиротворенная, ласковая, но почему-то с каждым выдохом набирающая громкость, уходящая в дергающее гулкое аффаннато.
Он успокаивал его подчёркнуто ровным дыханием, отточено-острыми движениями, сбривающими вчерашний день с подбородка и запавших щек, аккуратно-медленными штрихами, приводящими в порядок одежду. Пятнадцать минут на все – целая вечность, если вспомнить все его пробуждения последних дней.
..помогло не слишком – за дверью его комнаты, в доме, окрашенном поздним серым утром, тишина становилась голосом и эхом, усиливающим тревожность до гулкого, незавершенного септ-аккорда.

Между линиями. Около восьмисот лет назад.

Гироплан, замедляя ход изящно выписанной спирали, на мгновение замер в воздухе, давая почувствовать ускользающий момент невесомости. Немедленно налетевший порыв горячего ветра качнул в своем потоке прозрачную, размытую плоскость вращающегося винта, и помедлив, нехотя выпустил крошечную металлическую стрекозу, продолжившую свой подъем по уже значительно более пологой траектории, оканчивающейся у росчерка посадочной полосы на краю обрыва.
Хамфри с наслаждением прикрыл глаза, подставляя лицо жаркому потоку воздуха - после сырости и вечных сумерек каверны погода здесь, наверху, казалась настоящим раем. Глаза, успевшие привыкнуть к темноте, немедленно начали слезиться, но он все равно не спешил последовать примеру пилота и натянуть болтавшиеся на шее очки. Жмурясь и отворачиваясь от слепящего солнечного пятна, он едва не пропустил разминувшуюся с ними встречную гироскопическую птицу, которая как раз перешла в режим авторотации и медленно, на одном только сопротивлении воздуха, принялась опускаться в колодец - крошечное пятно, поблескивающее металлическими плоскостями, на фоне огромного распахнутого зева глубин. Его пилот, не отрываясь от маршрута, поднял ладонь, приветствуя встречного, и после заминки получил в ответ тот же жест - старомодная привычка, с которой летные экипажи не спешили прощаться, несмотря на повсеместную коммуникацию через Сеть.

...за ними обещали прислать наземный транспорт - для археологической базы этим гордым словом именовался разваливающийся после поездок по местной саванне пикап со срезаным верхом - но Хамфри решил пройтись пешком, о чем предварительно сообщил своей группе и диспетчеру. До Люкса-два, промежуточного лагеря, отсюда было чуть меньше трех километров - чуть меньше получаса безжизненной, иссушенной земли, перечерченной змеиной полосой извивающейся грунтовки, редких сохранившихся островков бывшего травяного моря, и чуть менее редких следов деятельности геологоразведичков - съемочных площадок и заборных скважин. Николас вдруг поймал себя на том, что впервые смотрит на работу горнодобывающего комитета если не с одобрением, то по крайней мере, с некоторым облегчением - скорее всего, именно потому, что разведчики, копавшиеся на поверхности, не стремились лезть вглубь, к его городу.
Далеко уйти ему не дали - почти через четверть часа Сеть проснулась в наушнике, мягко просигнализировав о вызове. За два дня работ под землей он успел почти отвыкнуть от постоянного присутствия связи, и вздрогнул от неожиданности этого осторожного, предупредительного, но все-таки вторжения в собственные мысли.
- А, Ник, - он не сразу, но узнал на том конце Майера, помощника руководителя антропологов, - наконец-то обратно. Ты уже в лагере? Как прошла вылазка?
Ему всегда приходилось преодолевать вынужденную запинку, прежде чем отвечать на подобные дежурные вопросы, составляющие основное содержимое ежедневных разговоров. Никто не понимал, о чем шла речь, и он в какой-то момент просто прекратил в красках расписывать всю невозможность, всю фантастически нереальную обстановку этого подземного поселения - улиц, складывавшихся в геометрические узоры, соборов, сошедших не иначе как с гравюр доскачковой эпохи, обсерваторий и башен, каналов и акведуков. Все это как будто оказалось бережно спрятано кем-то в естественном укрытии - при этом сделав само строительство новых зданий в разы более сложным и утомительным занятием - пережив сотни лет бурь, подвижек пластов, каким-то образом уцелев в землетрясениях - как природных, так и антропогенных - и сохранившись до сегодняшнего дня в почти нетронутом состоянии. Все предыдущие проекты, в которых участвовал Хамфри, были похожи один на другой - постепенное снятие ярусов, расшифровка стертого, перемешанного эрозией и временем прошлого, превращенного в спрессованную пыль и песок. Трудоемкая (хоть и увлекательная) работа, заставлявшая его чувствовать себя взломщиков кодов или детективом. Здесь все было совершенно по-другому. Здесь он как будто входил в музей, выстроенный специально к его прибытию - и в тщетных попытках справиться с ощущением столетий, подкатывающих к горлу, бесцельно бродил по его залам, разглядывая экспонаты.
- Неплохо, - наконец, подходящее слово нашлось на языке. - Есть несколько интересных образцов. Буду через полчаса, я сообщал диспетчеру...
- Тогда пользуюсь возможностью передать последние сплетни, - с той стороны донесся приглушенный смешок. - Геологи пробили разрешение на бурение во втором ярусе, - Хамфри от неожиданности налетел на подвернувшийся камень и тихо выругался, не оставшись незамеченным на линии. - Выше нос, они обещали не трогать ваши площадки, в обмен предоставят свой вертолет, а если скважины окажутся перспективными - уже подан предварительный проект на обустройство подъемника. Ник? Ты еще здесь?
- Здесь, - он отстраненно удивился, услышав собственный, налившийся свинцом голос, звучавший как чужой. - Мэй, мы же все это уже слышали на заседаниях. Конечно, они не будут работать на археологических площадках - дело не в этом. Весь город может рассыпаться в пыль от случайного звука, оставив десяток обработанных зданий - поэтому мы не пользуемся здесь ни бурами, ни несущими винтами, а своих людей переправляем вниз по одному... Черт возьми, он стоит здесь почти триста лет, по самым скромным оценкам - как ты думаешь, во что за все это время превратились цемент, кладка и перекрытия?..
- Оказались задействованы некоторые... политические мотивы, - невидимый Майер, казалось, с легким интересом исследователя выслушал его сбивчивую тираду. - Нам обещают расширенное финансирование, поддержку рабочим персоналом и репликантами, и несколько грантов на работу совместно с Комитетом. Утром с Большой Земли отправился самолет с кем-то из министерства - с ним обсудим детали и возможное перезаключение наших контрактов. Так что когда тебя сейчас вызовет база и предложит взять в лагере вездеход, я бы советовал согласиться. И кстати, насчет трехсот лет...
- Через мой труп, - слова сами собой вырывались сквозь зубы; кажется, в этот момент он искренне верил в то, что говорил. - Можешь передать Даймонду и его начальству, и всему министерству - на археологическом проекте после этого можно будет ставить...
- Насчет трехсот лет, - тихо, но очень отчетливо повторил голос в наушнике. - Думаю, тебя заинтересуют свежие радиоуглеродные данные о том, что местные Homo orcus обитают в этой яме почти две тысячелетия. И знаешь что, Ник? Никогда не догадаешься, какого некоторые из них бывают возраста.

Археологи - это судмедэксперты цивилизаций.

Она как никто другой знают, насколько вещи хрупки на самом деле. В бурлящем водовороте времени все, что угодно - капля, свет, дыхание - может разрушать, уничтожать, стирать в порошок. Случайный звук может стронуть с места песчинки раствора, скрепляющие кладку, обычный воздух своей разъедающей, кислотной природой способен превращать в пепел бумагу и органические остатки, теплое дыхание дает жизнь грибку и бактериям, многие из которых находят извлеченные образцы питательной средой.
Поэтому когда Хамфри и двое ассистентов входят в дом, они носят маски и чувствительные линзы, позволяющие видеть при свете едва заметного в обычных условиях люминесцентного фонаря. Побочный эффект этих чужих носимых глаз, так похожих на насекомые, в том, что мир вокруг окрашивается в оттенки бледно-бирюзового, каким его, должно быть, видят ночные хищники и потусторонние создания.
Сегодня они приходят сюда в третий раз - после того, как тщательно обследовали устойчивость несущих конструкций и потолочных балок, и провели полную фотограмметрию помещений. Теперь дом запечатлен в нескольких сотнях снимков, составляющих его трехмерное подобие где-то глубоко в Сети - там ему не грозит безжалостное время. Во всяком случае, пока.

Поэтому сегодня их сопровождает репликант - молчаливое, безротое создание, послушной тенью следующее за ассистентом и подчиняющеемся безмолвным командам, раздающимся на электромагнитных волнах. В отличие от остальных участников экспедиции, ему не нужна маска - выдыхаемый углекислый газ равномерно испаряется с поверхности кожи, почти не влияя на окружающую среду. Тонкие белые руки могут без особенного труда разорвать пополам человека, но никогда не делают ничего подобного - вместо этого репликант время от времени, подчиняясь распоряжениям Хамфри, перемещает с их пути обломки потолка и обвалившихся стен. Он способен делать это очень аккуратно, с миллиметровой точностью - так, чтобы не повредить драгоценную поверхность стен и сохранившихся предметов мебилировки.

- Повтори еще раз, - попросил он.
По дороге Хамфри успел несколько раз проклясть жару - окна вездехода, обклееные отражающей пленкой, словно бы умножали присутствие солнца, бросаясь из стороны в сторону колючими лучами. Пересохшие губы не добавляли облегчения ситуации: здесь, на плоскогорье, с водой всегда было непросто, и в лагерь, например, ее доставляли цистернами - именно поэтому основная база, Люкс-один, стоявшая у ручья, была так далеко от места раскопок.
Но здесь, в единственном клочке цивилизации на ближайшие триста километров, были электрогенераторы и кондиционеры. Приткнувшийся в углу комнаты ящик мерно гудел, играя приклееными цветными ленточками бумаги и распространяя пластмассовый запах фреона.
- Это поселение появилось здесь задолго до последнего Скачка, - Майер отклонился на жалобно скрипнувшим стуле, с каким-то мстительным удовольствием разглядывая единственного посетителя антропологической лаборатории. - Возможно, даже раньше предыдущего. Возможно, еще до того, как они вообще стали происходить - если, конечно, мы не относим это легендарное прошлое к апокрифическим сказаниям. И...
- И каким-то образом они прошли через все это в полупервобытном состоянии, с каменными жилищами и храмами, - Ник, приходя в себя, сумел изобразить издевательскую ухмылку и закинул пластиковый стаканчик в кофейный аппарат. - Перепроверьте расчеты, парни. Ты не хуже меня знаешь, что радиоуглеродный анализ подвержен ошибкам. А насчет Даймонда - неужели ты до сих пор веришь этим его рассказам о том, что его банда ищет здесь нефть? Даже мне, неспециалисту, очевидно, что у Кимберли совершенно другой геологический профиль - плотные породы, глина, мергель, даже алмазы, но никаких осадочных слоев. У них столько же шансов найти что-нибудь внизу, сколько и здесь - за исключением того, что здесь они значительно безвредней.
- Поверь, меня уже столько раз за сегодня назвали сумасшедшим, что я уже протер дыру в спектромере. Кстати, на твоем месте я бы цеплялся за это предложение как за последнюю надежду - артефакт прошлой эпохи было бы значительно легче отстоять перед министерством, чем какое-то городище изолированного племени прошлого века, - Майер поспешно выставил перед собой ладони и замотал головой, заметив реакцию на последние слова. - В любом случае, наши данные относятся к значительно более нижним уровням - там, где, собственно, существует местное население. Может быть, они постепенно мигрировали наверх и время от времени отступали - под давлением скачков климата или столкнувшись с агрессией обитателей поверхности. Здесь, определенно, есть место для множества теорий - объяснить их несуразную продолжительность жизни, построить социальную модель, которая позволила бы тесной популяции сосуществовать в стабильном состоянии и поддерживать численность... И неужели ты в свете всего этого откажешься от дополнительного финансирования, расширенной команды, внимания общественности? Черт, если все это окажется правдой - скоро здесь будет не протолкнуться от исследователей со всех концов мира!
- Откажусь, - Хамфри кивнул, с наслаждением отхлебнув кофе, и подумав, кивнул еще раз. - Во всяком случае, мне уже не нравится то, каким путем все это идет. Не говоря уже о том, что эти действия просто напрямую будут мешать нашей работе - заметь, что ход всей ситуации дала именно геологоразведка, и в фокусе обязательно окажутся именно их проекты, какими ни бессмысленными они бы не выглядели, а когда кучка безумных яйцеголовых, носящихся со своим древним хламом, будет мешаться под ногами, нас аккуратно оттеснят в сторону, сместив приоритеты. Во всяком случае, я намерен изучить этот новый контракт вдоль и поперек с самой большой лупой из своего запаса, которую только смогу найти - и прошу тебя хотя бы прислушаться ко всем возможным...

Он осекся, вдруг заинтересовавшись силуэтом приземистого внедорожника за окном, выехавшего на центральный пустырь в облаке оранжевой пыли. Его собеседник, сначала наблюдавший за его случайным интересом с легким недоумением, немедленно подскочил к окну и тихо присвистнул, как только машина синхронно хлопнула дверьми, выпуская немедленно оказавшихся снаружи пассажиров, чьи силуэты и характерная расцветка выглядели для них обоих слишком знакомо.
Дверь нервно захлопнулась за спинами, отрезая десять кубометров прохладного воздуха от душного пространства наружности - как раз вовремя, чтобы они успели встретить гостей почти на пороге. На самом деле гость был один - четверо его сопровождающих, заслонявших своего хозяина от случайших любопытных взглядов, имели не большее отношение к человеческому роду, чем медленно остывающий в оседающей пыли джип. Репликанты - высокие, обманчиво-худые, все одинаково безликие и с одинаковыми огрызками коротких автоматов за спинами. Армейская модель, предназначенная для патрулей, охраны и участия в боевых действиях.
- Господа, - предводитель отточеным движением наклонил голову, протягивая руку в знак приветствия. Хамфри бездумно пожал ее, мимолетом отметив, что незнакомец, словно не обращая внимания на погоду, носит перчатки. - Прошу прощения за задержку; до вас оказалось непросто добраться.
Первым пришел в себя антрополог - Николас все еще находился в состоянии какого-то мимолетного транса, не в силах отвести взгляд от расслабленных и совершенно бессмысленных белых кукольних лиц за спинами человека со второй кожей. Ровные, гладкие, не обремененные механизмами для дыхания и речи - только две крошечные черные точки, микро-сенсоры, заменяющие глаза. Манекены.
- Что, черт возьми, здесь происхо...
- Вы не получали уведомления? - жест, которым новоприбывший поднял бровь, можно было бы назвать почти издевательским, если бы не гробовая серьезность пополам с участливым удивлением на его лице. - Я представляю здесь национальную безопасность и буду курировать дальнейшую разработку Люкса. Максимилиан Танненбаум, к вашим услугам, господа. Надеюсь, мы с вами сработаемся.

Феб шел, почти неосознанно повторяя свой маршрут из сна - сна ли?.. – пересечение коридорных нитей, узелки дверей, выводящих в знакомые комнаты – холл, кабинет, гостиная, и дальше – по остывшим следам. Точно так же - не решаясь потревожить молчание чем-то более существенным, чем отголосок шагов. Точно так же – не зная, как приветствовать того, кого пытался найти. Точно так же – встречая лишь непроснувшуюся пустоту, ставшую, казалось, главным обитателем этих стен.
Чей-то незнакомый голос, пришедший из-за спины, заставил его вздрогнуть – но дрожь отступила сразу же, отмеченная интонациями говорящего. Просительно-вежливыми, тихими – и отчего-то обеспокоенными.
- Сэр… Прошу меня извинить. Не знаете ли, где господин Гильберт?
Феб обернулся на слова; легкой касательной скользнуло удивление: он не слышали шагов. Сдержанные движения, немаркая одежда, острое, прорисованное четкими линиями лицо. Кто-то из прислуги – скорей понял, чем узнал он.
- Не знаю, - он мотнул головой, прислушиваясь к тревожной септиме, разом набравшей мощь. - Должно быть, он еще спит?...
- Господин Гильберт не имеет привычки спать до полудня, - острые черты стали еще острее, демонстрируя непонимание, обиду и толику осуждения. - Обычно к этому времени он уже давно бывает на работе. Но сегодня он еще не выходил – и не откликнулся, когда я постучал в дверь.
В дальнейшей отрубленной паузе читалось – это неправильно! Невозможно! Невероятно! Сценарий сегодняшнего утра явно был не слишком привычным для незаметных обитателей этого дома.
- Так давайте зайдем и посмотрим?..
Решительность, которой совсем не было в его смазанном, полуреальном сне, толкнула под локоть. Еще несколько шагов по коридору вперед; громкий, почти невежливый стук в дверь. Молчание в ответ.
- Но… - попытались возразить из-за плеча.
Восставшее из сна беспокойство заглушило неуверенный человеческий голос.
- Гильберт? Гильберт, вы там?.. – он даже не стал дожидаться ответа в странной, пугающей уверенности, что ответа – не будет.
Дверь открылась так, будто ждала, когда кто-то, наконец, решится.
Сначала - и все несколько секунд, которые ушли на то, чтобы преодолеть расстояние от порога до постели - ему казалось, что ничего необычного не произошло. Силуэт на кровати - небрежно укрытый скомканным и почти сползшим краем одеяла, голова склонилась с края подушки, и часть лица, видимая издалека, казалась полностью погруженной в безмятежность. Открытое окно - тихий ветер улиц Централи едва заметно шевелил поверхность тяжелых занавесей, раздвинутых в стороны.
Тревога откатилась медленной утихающей волной, оставляющей только терпкое послевкусие – ничего не произошло, это просто сон… И хлынула снова, сметая шаткий барьер равновесия. Он еще не понимал, почему, откуда она – такая. Бьющаяся, пенящаяся, оставляющая соленую резь под веками.
- Гильберт? – последние шаги незнания были много мучительнее, чем весь минувший путь, и много легче, чем одна единственная минута понимания, следующая за ними. Минута ослепляющего прозрения и вдоха, ставшего отчаянием.
Где-то внутри – Феб понял почти сразу. Гораздо раньше, чем склонился над спящим, почти не слыша дыхания, чем тронул за плечо и не почувствовал отклика, чем обхватил пальцами прохладное запястье…
Пульс тек редкими, негромкими толчками, чтобы его почувствовать, приходилось сжимать молчаливую синюю жилку – и ждать, ждать, ждать. Все это время Феб не сводил взгляда с безмятежного лица, изучая отголоски жизни, приходящие с той стороны. Расслабленная в полуулыбке линия рта, ресницы, пропускающие скользящие по воздуху блики, совсем редко в такт толчкам под пальцами – слабое движение век.
Хотелось крикнуть, позвать, встряхнуть его за плечи, выдернуть из этого чертова стазиса – который далеко не для всех проходит так безобидно, как когда-то для самого Феба.
И он звал, и встряхивал, задыхаясь от ужаса, не думая, что кто-то смотрит на него со стороны. И тяжелым свинцовым зерном набухало понимание – это может быть навсегда. И ответным порывом было – хоть что-то делать. Что-то бесполезное. Не имеющее смысла. Но позволяющее надеяться, что все не закончится – так.
- Позовите Годо! Быстро, - ему не нужно было оборачиваться, чтобы почувствовать, что слуга исчез, стремясь выполнить приказ – и хотя бы этим вернуть себя в русло простой и понятной жизни.
Перестук легких шагов за спиной донесся до него запоздалым эхом - если у его сопровождающего и были сомнения касательно того, имеет ли Феб право распоряжаться, то серьезность ситуации, должно быть, немедленно их развеяла. Несколько пронесшихся в один вдох секунд - и он остался один.
Одновременно медленно подкрадывалось понимание, что если бы телохранитель был рядом - после всего, что произошло, после нападения на Присяжного в собственном доме, Годо бы оказался здесь быстрее, чем он бы успел моргнуть. Его отсутствие означало, что он где-то далеко - может быть, уже в глубинах города, преследуя зыбкий след Люциолы...
Оборвав неоконченную мысль, где-то в коридоре позади пронеслась новая, тяжелая дробь шагов.
Феб повернулся на звук, все еще надеясь увидеть знакомое насмешливое, чуть ассиметричное лицо, лицо человека, с которым можно было разделить эту неподъемную, давящую неопределённость - и что теперь?... Встретить рассудительное спокойствие, которым никогда не обладал он сам, услышать ровный, не окрашенный паникой голос, заключенный в строгую логическую цепочку, найти хоть какую-то опору посреди удушающего чувства самой странной из потерь – потери того, что никогда не было твоим.
Человек, влетевший в комнату растревоженным задыхающимся рывком, не мог ему в этом помочь. Кто-то другой, кто-то почти незнакомый; смутно вспоминающееся лицо, и никакого имени, и в каждой его черте читалась то же – еще большее? – непонимание, которое испытывал сейчас сам Феб. И что теперь?...
- Годо нет? – вопрос, который знает свой ответ до последней дрожащей ноты, но должен прозвучать, штрихуя собственно бессилие.
Отрывистый жест головой из стороны в сторону перечеркнул последнюю надежду.
- В городе, - охранник, шагнув в комнату, застыл на месте, словно ударившись о невидимую стену, и едва слышно выругался. - Он жив?.. Что здесь произошло, сэр?
- Жив, - хотя бы одно слово во всем этом ужасе звучало назло всему – и значило намного больше, чем любое другое. – Спит.
В интонациях, в каждом невысказанном звуке пряталось то, что теперь понятно каждому без всяких слов. То, что можно было прочитать по замедленному пульсу Присяжного, погруженного в безмятежность даже сейчас.
Лицо телохранителя исказилось, словно в гримасе боли - дальнейших пояснений ему не требовалось. Это слово в последнее время звучало в Люксе слишком часто.
- ...я приведу медиков, - с усилием разорвав сомкнувшуюся было гробовую тишину, выговорил он. - Говорят, в ближайшие несколько часов можно как-то помочь, вывести...
В словах не чувствовалось убежденности - только растерянная необходимость сделать хоть что-нибудь.
И именно это смятение, слишком отчетливо проступающее в тонкие паузы между словами, стало хлыстом, ударившим в узел переплетенных нервов. В ту самую кнопку, отключающую изрезанное тоской ожидание, и заставляющую подняться.
- Нет. Вы останетесь здесь, в этой комнате, и будете ждать моего возвращения. И никто – слышите? – никто, кроме Годо, если он вернется, не должен сюда входить.
...он слишком хорошо знал, как работники ближайшего медпункта относятся к таким спящим. Изолированный склад, карантин: лишь бы не было огласки и распространения болезни, а все остальное – дело десятое. Доверять можно было только тому, кто знает Гильберта, и сделает все, чтобы вернуть его к жизни. Тому, кто кропотливо собирал информацию по сотням случаев сна, сводил ее в отчеты, выискивал закономерности, наблюдал за пациентами, пытаясь понять.
Или – даже ему доверять было нельзя, но выбора Фебу не предоставили. Все остальное было еще хуже.
- Я найду доктора Саллюви. Постараюсь не задерживаться.
- Слушаюсь, сэр, - по лицу телохранителя, казалось, скользнула тень облегчения. Проинструктировал ли их заранее Гильберт, или наблюдательным теням оказалось достаточным знаком доверительные отношения между хозяином и до недавнего времени незнакомым гостем - но никто в этом доме до сих пор не колебался, подчиняясь его распоряжениям.
Охранник шагнул в сторону, освобождая проход, и помедлив, задернул в комнате шторы, погружая обстановку в дымчато-серую полутень.

..он торопился. То и дело срывался на бег, чувствовал, как дыхание сбивается в ватный, не проталкивающийся сквозь горло ком, сбавлял темп – чтобы через минуту снова ощутить неудержимую дрожь в ногах: быстрее.
Он почти не видел того, что происходит вокруг: какие-то выцветшие декорации улиц и размытые фигуры; чуть более отчетливые, словно очерченные тонким абрисом опасности – люди с оружием; тревожным сканером внутри – ежесекундная боязнь увидеть знакомую растяжку и патруль, проверяющий вакцинационные метки. Он не мог сейчас тратить время на то, чтобы искать другой путь, и все, что оставалось – умолять про себя это чертово мироздание позволить ему пройти. Мироздание милостиво улыбалось - наблюдая, выжидая, не препятствуя. Пока.
Ломаная линия маршрута складывалась сама собой, словно где-то в голове Феба включился счетчик, скрупулезно складывающий километры, отсекая лишние повороты, срезая углы проходными дворами, не допускающий даже сомнения, что путь может вести в никуда. Не позволяющий думать, что врач, ученый, должно быть, большую часть времени проводит в лабораториях, закрытых для безымянного прохожего с улицы, а возможно - даже для прохожего с фальшивым удостоверением в кармане.
Апартаменты “Адвайты” казался странно заброшенным, словно с открытием верхней границы, его покинула половина обитателей. Никто не встречал посетителей у дверей, не задавал вопросов, только где-то дальше по коридорам метался отзвук торопливых шагов – будто пойманный в ловушку еще в те дни, когда здесь кипела жизнь. Феб пошел на звук, каждый миг ожидая, что эхо растает в трещинах кладки, оставив его наедине с тишиной. И все же звук приближался – и вскоре оброс телами – странно-похожими, запакованными в безупречно-серые костюмы клерков, оснащенные одинаковыми папками и одинаковыми сосредоточенными выражениями лиц.
- Послушайте… - он остановил кого-то наугад, бесцеремонно придержав за рукав, и запнулся, поняв, что не знает, как спросить. Короткая пауза – и самый прямой, самый глупый, самый смешной, быть может, вопрос. – Вы не знаете, где найти доктора Саллюви?
Его жертва бросила на него профессионально-отчужденный взгляд, собираясь сдержанно возмутиться таким обращением и высвободиться - но что-то в лице Феба, должно быть, заставило чиновника остановиться и проглотить готовые было сорваться с языка слова.
- Обычно он у себя в лабораториях, это в промышленной зоне, двумя уровнями ниже, - клерк на мгновение задумался, подняв глаза. - Но сейчас, наверное, работает в какой-нибудь из лечебниц. Прошу прощения, с кем имею...
Феб медленно, с каким-то ледяным, непоколебимым спокойствием, жестом человека, уверенного, что вправе задавать вопросы и требовать ответа у первого встречного, достал удостоверение. Развернул отточенным движением и выставил перед лицом служащего. Молча – позволяя прочесть имя и должность, и лишь когда неоконченный вопрос в его глазах сменился согласием, заговорил снова.
- Мне нужно знать наверняка. Это срочно. Кто здесь может ответить, в какой именно лечебнице?
…голос сам собой складывался в жесткий, не терпящий возражений речитатив.
- Э... - собеседник сощурился, разглядывая отпечатанные на картоне буквы, и судя по неуверенной реакции, остался не вполне убежден. - Послушайте, у меня нет времени, спросите у кого-нибудь... - он бросил растерянный взгляд вокруг, с каждой секундой проникаясь отчаянием момента и наблюдая вокруг других таких же занятых, погруженных в переговоры и спешащих по своим делам. - Ну хорошо - я могу посмотреть в исходящих.
Нехотя оторвавшись от своего маршрута, клерк вяло махнул рукой, предлагая следовать за ним. Идти, впрочем, почти не пришлось - искомый журнал оказался распухшим переплетом листов, небрежно брошенным поверх стойки, за которой еще недавно размещались лощеные портье, натертые до блеска колокольчики и переговорные аппараты. Сейчас все здесь заполняли угрожающе воздвигающиеся стопки документов, которые периодически разбирали в поисках нужного листа и торопливо складывали обратно, чтобы передать очередь следующему. Бормоча под нос: "материалы, медикаменты, ему должны были отправлять груз...", спутник Феба торопливо пролистал несколько страниц, вчитываясь в исписанные десятком разных почерков страницы, и чуть меньше чем через минуту отстранился, подведя ногтем черту под одной из строчек.
- Вот: откомандирован груз на имя Бернарда Саллюви... психиатрическая лечебница Флорес. Хм, - перед тем, как окончательно отделаться от назойливого визитера, чиновник вдруг на мгновение запнулся, словно против воли заинтересовавшись прочтенным. - Странно - это, кажется, какая-то жуткая дыра над самым дном... Прошу прощения, мне пора. Это третий уровень, блок "С" - но вы, наверное, сами знаете.
- Спасибо! - отдаляющийся, перекрученный со стуком гулких шагов ответ прозвучал уже на бегу, но искренней благодарности в нем от этого меньше не стало.
Здание провожало Феба с пыльным равнодушием, утопая в водовороте своих бумаг, не слишком понимая его нервной, торопливой поступи – и такого же, отдающегося в стенах, сердцебиения.
На улице он позволили себе остановиться – замереть, прорастая тревогой и голосами города, вслушиваясь в лабиринтное эхо внутри себя. Когда-то давно он умел находить ответ почти на вопросы именно там – на изнаночной стороне музыки, и так до конца и не избавился от этой привычки теперь, когда от нее осталось слишком мало толку. Какие-то улицы и спуски он помнил – хрупкой, подвижной, прозрачной, как вода, сцепкой нот. В других местах зияла глухая пустота – и не хватало чутья, чтобы достроить гармонию.
В конце концов он раздраженно мотнул головой, и снова побежал по размытой партитуре дорог. Выбирая, быть может, не самую короткую, не самую прямую – но и не тратя времени на выбор.
Брусчатка, ступени, обтесанные гранитные глыбы сменяли друг друга под ногами, отзывались в подошвах цепким вибратто, словно подгоняющим еще больше – быстрее, быстрее. Быстрее он уже не мог. Каждый вздох словно сопровождался проглоченной горстью стеклянной пыли.
К тому времени, когда проржавелый, криво приколоченный указатель, явил его взору заветную цифру “3”, казалось, прошла целая вечность. Но тусклый серый свет, совсем не изменившийся за эту вечность, уверял, что длилась она не больше часа.
Как только он покинул сплетение улиц, выходящих к обрыву центрального провала, вокруг сразу же стало темнее.
Прожекторы здесь были редким явлением - мерцающие, страдающие от непрекращающегося нервного типа бледные огни освещали только перекрестки и отдельные фасады угрюмых распростершихся на целый квартал зданий. Когда-то давно, во время освоения земли, здесь строились первые фабрики и перерабатывающие цеха - сейчас большинство из них стояло покинутыми или переоборудованными под склады. Многие ухмылялись ему вслед разбитыми окнами и россыпью отражений встревоженных лиц - пустотные внутренности цементных китов служили убежищем для бродяг задолго до того, как Люкс разделило пополам.
Нужный блок обнаружился быстро - в старых промышленных районах застройку вели по спирали, удаляясь от центральной оси и отмечая отдельные кварталы безжизненными цифровыми номинациями - тем не менее, каким-то местные обитатели сохранили бывшие названия наряду с ворохом собственных кличек, прозвищ и имен, которыми здесь, словно в насмешку над муниципальными указателями, пользовались для обозначения мест.
Саму лечебницу поначалу Феб едва не пропустил - неприметный, позеленевший от времени вензель названия почти сливался со стенами, поросшими лишайником; само здание же словно пряталось за спинами своих собратьев-близнецов, ничем не выделяясь на фоне рядов многоглазых домов-общежитий или цехов. Свет горел только в двух или трех окнах - остальные прятались в полумраке, за задернутыми занавесями или опущенными ставнями.
Тяжелые створки входных дверей едва заметно расходились в стороны.
Здесь было жутко. Жутко вокруг – среди домов, давно впавших в кому, покрытых, словно сыпью, наростами мха, припорошенных ядовитым шепотом тишины. И особенно – здесь, возле здания, нависающего угрюмой, темной тушей, выдыхающей что-то стылое, заставляющее вспомнить тот далекий день, когда Холод обнял Феба и намертво врос в его тело.
Он задержал дыхание, скручивая подступающий озноб в тугой узел – и на выдохе толкнул створку.
Навстречу шагнула пустота, принимая его в себя, делая частью чуть разреженного пылинками света сумрака. Здесь было так же, как снаружи - зябко и давяще, но мерзлый, подбирающийся к горлу страх, почему-то отступил. В конце концов, это просто старое, отслужившее свое здание: пыльные окна, обтрепанные, со следами облетевшей краски стены, неровно составленная к углам мебель – словно кто-то сдвинул ее таким образом чтобы максимально освободить пространство.
Медленно, словно пробуя первый тонкий лед, Феб шел через холл,протягивая сквозь пустоту сухую перекличку шагов – с молчанием. Даже эхо не хотело ему отвечать.
Проходя через процедурную, он внутренне поежился – казалось, здесь до сих пор царил все тот же неистребимый запах, от которого перед глазами расцветали бледные радужные пятна, а в руке прорастала шипастая боль.
Убаюкивая эту колючую, растревоженную память, он поднялся на следующий этаж – туда, где с улицы светлым маяком было видно горящее окно - и рефлекторно дернулся назад: из стоящего в отдалении кресла поднялся человеческий силуэт. Женщина в белом халате, сделавшая несколько шагов навстречу , и остановившаяся в ожидании.
- Что вам угодно? - настороженный голос разбил стеклянное ощущение тишины, содрал с происходящего налет мистической жути, и пробуждая ото сна эхо.
- Я ищу доктора Саллюви. Он здесь? – флейты застыли в незавершенном движении, забыв об остатках боли.
Дама окинула его оценивающим взглядом, но все же кивнула:
- Третья дверь справа.
Феб кивнул в ответ и несколькими короткими шагами преодолел кусок коридора, отделяющий его от цели.

...за дверью оказалась палата.
В памяти немедленно просыпалась еще живая сцена тускло освещенного склада, куда он и другие такие же молчаливые могильщики складывали неровными рядами одинаковых, мешковатых кукол, бывших когда-то людьми. Здесь ряды больничных коек, составленных тесно, почти касались друг друга, нетронутые покрывала выцветше-серых простыней укрывали тела по грудь. Лица, казавшиеся одинаковыми в своем остановившемся слепом выражении, смотрели в потолок - почему-то у многих из них глаза были открыты, издалека создавая пугающую иллюзию осмысленности. Изредка ряды прореживались склонившейся над телом треногой капельницы, впивавшейся полупрозрачным щупальцем шланга под завернутую простыню, словно не питавшей обездвиженную куклу, а наоборот, вытягивавшей из нее соки.
На скрип открывшейся двери обернулись сразу несколько лиц с разных концов комнаты - белые халаты, маски, инструменты, поднос с пробирками и поблескивающей россыпью игл.
- Э... что вам угодно, сэр? - низкий, скрипучий голос, похожий на карканье ворона; Феб не без труда отследил его происхождение от одной из полусогнутых бледных фигур в халатах. Он вспомнил эти интонации - несколько фраз, брошенных второпях из зрительского ряда - тогда, на первом собрании, куда его привел Присяжный. - Вы из муниципалитета? По поводу доставки?..
- Нет, я… - Феб сбился, не в силах сразу вырваться из серого тревожного воспоминания, из зябкого ощущения мортуария, преследовавшего его тогда, и разом, волной, хлестнувшего сейчас.
Они все живы. Он поддерживал эту мысль, как мог, делая ее центром вселенной и факелом, разгоняющим сумрак. Они все живы, и Гильберт - тоже.
Но где-то в темноте, изгнанная, запертая, невидимая – царапала ребра другая. ..но этот человек ничем не может им помочь.
- Здравствуйте, доктор, - шаг ближе, пришедшийся на резкий, перечеркивающий выдох. - Я – Фебьен Альери. Вы, конечно, не помните меня, но, возможно, помните мое дело. Впрочем, простите, это не важно. Я пришел за помощью. Гильберт… Господин Ведергалльнинген впал в кому. Вы можете что-нибудь…? Пожалуйста.
Застывшее хрупким стеклом ожидание приговора – и первые трещины, разбегающиеся от рваного, скомканного дыхания.
В ответ - не прозвучало ничего.
Он увидел, как несколько ассистентов, один за другим, отвернулись, принимая к сведению новость, которая для них, в этих стенах, даже не могла считаться новостью - в одной только палате спящих было... сколько? Несколько десятков, сотни? Реакция Саллюви оказалась не столь индифферентной - он замер, вслушиваясь в отголоски прозвучавшей фразы, и сделал какой-то жест, будто бы недоуменно склонив голову. Эта пантомима длилась едва ли несколько секунд - по истечению которых персонал медленно вернулся к работе, продолжая свой мерный обход обреченных, а их надзиратель оказался на несколько шагов ближе, не сводя растерянного, подрагивавшего взгляда с вестника.
- Э... - доктор, наконец, нарушил затянувшуюся тишину, немедленно продолжившуюся новой оборванной паузой. - Как это случилось? Он... не оставлял сообщения? На случай своей болезни?
- Сообщения?.. – на смену полубезумной, ничем не подкреплённой надежде, гнавшей его через город, пришла растерянность. Дождливая, серая, с липким оттенком тоски. – Я… не знаю. Он просто лег спать – поздно, сильно за полночь, а утром его не смогли разбудить. Никаких сообщений или распоряжений - во всяком случае, мне о них неизвестно.
Он помнил весь вчерашний разговор – строгой гармонией нот, проросших сквозь нотную бумагу; о чем говорил Гильберт, о чем молчал, что собирался сделать. И возможность болезни в его планах точно не звучала. Может быть, он что-то такое говорил Годо? Феб обдумывал эту мысль несколько долгих секунд, прежде чем отбросить без сомнения – нет. Если бы Годо знал или подозревал что-то подобное - сегодня он был бы рядом.
- Вы так говорите… Как будто он мог ожидать болезни и был готов, - он устало прислонился к стене – бег от Централи почти до самого Дна не прошел даром: в унисон ноющему сердцу что-то колкое прорезалось в боку. – Но разве к этому можно оказаться готовым….
Вопрос повис в тягучей, медленно рассасывающейся тишине, пахнувшей резковато-острым, больничным запахом. Несколько силуэтов на заднем плане повернулись, возвращаясь к своим обязанностям, продолжая монотонный обход состыкованных рядов коек, отворачиваясь от посетителя - они, должно быть, уже успели увидеть многих таких, цеплявшихся за последнюю надежду, за показатели едва бьющегося пульса и тень жизни, теплящейся в остановившемся теле. Если в этой затерянной на задворках города клинике принимали посетителей.
- Э... - Саллюви замялся, сведя пальцы - теперь, когда он оказался ближе, его фигура еще отчетливей выступала из бледных теней, слегка сутулясь и выдаваясь вперед, кутаясь в складки пожелтевшего халата и нервно шаря руками в карманах, словно пытаясь найти что-то. - Некоторые предпринимают своего рода... приготовления. Жаль, да, жаль. Я могу вам чем-нибудь помочь, господин... Альери, верно?
Это был момент бесконечно падения. Длящегося, мучительного – и никак не желающего закончиться. Момент осознания, что весь его путь был напрасным.
Зря.
Все зря – сжигающий дыхание бег через город, цель , ждущая где-то впереди, надежда, бьющаяся в венах: нужно просто успеть.
- Я… надеялся, что вы сможете помочь ему. Говорят, в первые часы можно еще что-то сделать, вывести, - он неосознанно повторил чужие слова, услышанные совсем недавно, зацепившие нутро острыми крючьями. – Ведь вы же изучаете болезнь с самого начала, вы знаете обо всем этом больше, чем кто-либо другой в этом городе. Должен же быть какой-то способ?...
Где-то по ту сторону медленно растущего провала, отделяющего его от человека в халате, в неуловимых жестах, заминках, движениях мимики читалось - сомнение.
- В несколько раз больше, чем, э-ээ, ничего, - лицо доктора сложилось во что-то, слабо напоминающее горькую усмешку, растаявшую почти мгновенно. - Всех наших... специалистов реквизировала армия, боюсь. Они действительно обеспечивают некоторый процент успешных реанимаций - не гарантированный, но тем не менее. И все же, в нашем распоряжении, боюсь, сейчас никого нет... - Саллюви поднял взгляд; лоб прорезали пара морщин, как будто он впервые вспомнил имя того, о ком шла речь все это время. - Вы бы могли обратиться к Танненбауму. Для своего подопечного он наверняка выделит людей. Да, обратитесь к нему, верно. Или... - мимолетная уверенность, тень облегчения вдруг слетела, будто унесенная порывом ветра. - Вы сказали - Альери? Мы ведь встречались с вами прежде? Гильберт рассказывал мне о ваших... способностях.
- Способностях?.. – недоумение дернуло его плечом, заставило нервно мотнуть головой, ощутить, как расползается внутри холодная вязкая паутина. – Я давно уже лишен всех советующих талантов, да и какое это имеет значение – сейчас?
Эхо не тронуло последних слов, эхо с тоской перебирало стылые звуки прозвучавшего имени.
- Он действительно может помочь? Танненбаум.
Темная с прозеленью бронза, хранящая тоску и тревогу, тяжелый колокол, гулко бьющий в висок болью. Даже не потому, что придется идти, просить - его. Потому что страшно, невозможно – доверить жизнь механическому пауку, опутавшему сетью весь город, держащему в каждой из лап по пучку нитей, управляющих всем – и всеми.

- Конечно, разумеется... - доктор нахмурился, озадаченным взглядом измеряя выражение лица собеседника. - Я имею в виду, он ведь... был - его подчиненным. Ценным сотрудником, насколько я понимаю. Но постойте, - он торопливо поднял руку, словно пытаясь удержать гостя. И без того не слишком ровный, подрагивающий голос теперь звучал тише, словно с опаской - Саллюви даже оглянулся, быстро смерив взглядом немногочисленных помощников, все еще погруженных в работу и успевших удалиться к дальней стене. - Вы... удачно здесь оказались. Не уверен, что у нас достаточно времени для подробного изложения проблемы - но основную часть, должно быть, вы знаете сами. На той встрече, где вы присутствовали, обсуждался доклад одного проекта нашей группы... он некоторым образом играет важную роль в происходящем. Персонал, который участвовал в испытаниях, сейчас почти целиком находится в распоряжении Танненбаума - и позвольте заметить, армия обходится с ними отвратительно, они каким-то образом уже потеряли двоих... кхм, прошу прощения, - Саллюви откашлялся, переминаясь с ноги на ногу и еще раз оглянувшись перед тем как продолжить. - В наших исследованиях использовались люди, склонные к оказанию определенного рода внушения... такие, как вы. Мы могли бы использовать... ваше сотрудничество. К сожалению, процесс требует длительной предварительной обработки, и не гарантирует успеха... не говоря о том, что прямой доступ к лабораториям для нас теперь ограничен. Да, пожалуй, вам лучше обратиться напрямую к военным, - он кивнул, не без видимого сожаления прогоняя мысль, ускользавшую из паутины сбивчивых слов. - У них в распоряжении уже подготовленные кандидаты. Должен вас предупредить, метод в любом случае не стопроцентно надежен - но насколько это возможно оценить в полевых условиях, все же эффективен.
- Постойте, - неловкое, встряхивающее – словно для того, чтобы привести в порядок мысли – движение головы. - Вы хотите сказать, что лекарство – это музыка? Но тогда получается… Послушайте, ведь в городе достаточно музыкантов – тех, что не участвовали ни в каких исследованиях, вообще никак не связаны с этим вашим проектом… Все они – могут выводить из комы? И я сам – мог бы кому-то помочь?
Насмешливая изморозь пробежалась по ребрам электрическим током. Ты?.. Проржавевший насквозь, растерявший все свои ноты в ледяном бреду – что ты можешь? Но в памяти еще жил вчерашний день - и легкость, с которой голос железной ладони, вскрывал душу перепуганного господина Марбери. Звенящая, плавящаяся, становящаяся злым, упрямым азартом.
- Какая нужна подготовка? – изморозь растаяла в обжигающем биении пульса. - И главное – сколько она займет времени?
…и есть ли это время у Гильберта?..
- Не совсем так, - в голосе доктора на мгновение мелькнули и пропали академические нотки, глаза блеснули мгновенным интересом. - Они... вы - могут общаться. Если это можно назвать соответствующим грубым термином. Существует определенный уровень нервной деятельности, на котором происходит взаимодействие... значительно более глубокий и примитивный, чем речь или восприятие письменности - но, по-видимому, именно это в конечном итоге и оказывается на пользу тем, кто сейчас использует наших... подопечных. Конечно, это мало похоже на разговор - и тем более на произведение искусства. Эта... коммуникация даже не воспринимается на слух.
Кто-то из санитаров негромко окликнул его, и Саллюви вздрогнул, вынужденно обрывая начатую было лекцию возвращением в повседневную реальность. Он обернулся, бросив в пространство обрывок скомканной нетерпеливой фразы, и махнул рукой, должно быть, предлагая не дожидаться окончания разговора.
- Подготовка состоит из курса препаратов и интенсивной сенсорной депривации, - продолжил он, оборачиваясь. - Возможны... некоторые последствия. Что касается длительности - в идеальной обстановке это заняло бы неделю, но сейчас приходится работать в сжатые сроки. В любом случае - не меньше двух дней. Не скрою, мы все здесь были бы рады вашему решению - и тем более, если бы вы привели с собой других... Но, к сожалению, в эти дни у нас совершенно нет времени. Приходится обходиться тем, что есть.
Какая-то часть Феба – маленькая, слабая часть, тусклый шепот, растворяющийся в пульсации нот, - нервно перебирала прозвучавшие слова.
Препараты.
Последствия.
Он не слушал шепота внутри себя: из пепла сгоревшей недавней надежды, прорастала новая – гибкая, сильная, обвивающая вены упругой лозой; в ее горячем крещендо голос разума становился неразборчивым, бессмысленным и чужим. Лишним.
- Когда можно начать? - в его виске, под тонкой кожей, прокручивалось сверло, запущенное бегом через город: время, время, время! – И как быть с Гильбертом, пока идет подготовка? Ему требуется какой-то особый уход, лекарства? Два дня…
- Тело нужно доставить в нашу лабораторию, - посерьезнев, доктор заговорил резко, отрывисто, словно торопясь закончить разговор быстрее. - Я не смогу отправить с вами людей, к сожалению... может быть, одного. Вы сами видите, какая здесь ситуация. Сами приходите туда же - весь процесс будет происходить в боксе, нужна аппаратура, контроль... Держите, - покопавшись в карманах халата, он извлек сложенный вдвое листок бумаги и быстро черкнул на нем несколько строк карандашом, прислонив к стене. - Здесь адрес и указания... вас встретят ассистенты, передадите им это. Я появлюсь там во второй половине дня, чтобы убедиться, что все идет правильно, - клочок бумаги, задержавшись в дрогнувших пальцах, сменил хозяина, перекочевав из одной, задержавшейся в протянутом жесте ладони, в другую. - До встречи, господин Альери?
Короткое, холодное, бездушное слово – тело – резануло по нервам тупой бритвой. Заставило стиснуть зубы, останавливая рвущийся злой протест: не смейте, слышите, не смейте – так!
Рука, отдельная от колючего возмущения, механически сжала записку.
- Почему ему нельзя остаться дома? – вопрос вышел резким, враждебным, окрашенным не отзвучавшей до конца обидой, словно кто-то внутри Феба ощетинился всей своей сутью, почуяв в случайной фразе угрозу. - Если это и правда займет всего два дня – мы бы нашли того, кто сможет обеспечить надлежащую медицинскую помощь на месте.
- Хорошо, - после недолгой заминки последовал кивок. - Я не могу гарантировать вам этот срок, учтите... но если за ним есть кому присмотреть дома - может, так и правда будет лучше.
- Я приду, - кивок-обещание, вырезанное из порывистого, горького ветра; он быстро развернул листок с ломкими торопливыми строчками, пробежал глазами адрес: где-то неподалеку, в этой же путанице закопченных темнотой кварталов. – Только вернусь предупредить - и сразу обратно.
Обратный путь запомнился ему плохо – чередой сменяющих друг друга лестниц, быстрых перебежек, минут, пойманных в силки. Словно несколько лишних отрезков времени по-прежнему что-то значили. Словно размытые декорации спешки вросли в боковое зрение – мелькающим хороводом карусели.
Только заходя в дом, он замешкался на короткий – и вместе с тем тягучий миг. В перекрестье страха и надежды. Нелепого, ничем не обоснованного страха, что он опоздал – и не менее нелепой надежды, что все уже хорошо.
Дом дыхнул в лицо сонным полумраком, переводя прицел: облегчение, пришедшее на смену страху, и разочарование, обугленное из надежды.
Здесь ничего не изменилось – словно и не было этих часов ожидания. Все то же безмолвие в коридорах, задернутые шторы в комнате, безымянный подручный Годо на страже. И Гильберт в облаке белых простыней – точеный остывающий мрамор, не нуждающийся в воздухе.
Феб не стал здесь задерживаться. Постоял несколько минут у постели – молча, словно прощаясь; набросал записку для Годо – и снова шагнул в свой неумолимый бег.

...шаги: торопливые, словно поступь суетливых подручных господина Цикады, неровной дробью поступи едва успевающих нести подвернутые края его плаща, не касающегося луж. Беспокойный, прерывистый гул где-то на стеной, который мог в равной степени оказаться как работающим трансформатором, так и бессонными стонами какого-нибудь огромного человеческого кита, которого держали здесь в заточении.
Феб провел здесь уже почти полчаса - только в этом помещении, напоминавшим беспорядочным образом сращенные между собой несколько комнат с обрушенными перегородками, превращенных в операционную; до этого его еще вели через внутренний двор, по сочленениям раздутых домов-желудков, составлявших беспорядочно мигающее окнами тело Больцмановских лабораторий. Все это время с ним обращались странным, незнакомым ему прежде образом - как с ценным, требующим бережного обхождения экспериментальным образцом, материалом для исследования, который только по недоразумению умел говорить. Проводники перебрасывались односложными указаниями направлений и полунемыми призывами следовать за собой, даже медсестра, которая заканчивала всаживать в его руку полупрозрачные, бледные иглы, заполняя их кровью - немолодая, коротко стриженная женщина, с лицом, разделенным пополам дезинфекционным платком - только что-то неразборчиво буркнула вместо приветствия, и попросила посетителя расстегнуть рукав. Мерзнущее где-то в груди опасение, что вид хищных медицинских инструментов разбудит новую знакомую-боль в железных пальцах не оправдалось - флейты были бессловесны и послушны, оставаясь тем, к чему он привык за последнее время - мертвым куском железа.
При всем этом Феба ни разу не заставили ждать - короткой записки Саллюви, должно быть, оказалось достаточно, чтобы его дело немедленно приняли к рассмотрению и пустили в оборот. Несколько подписных листов, где длинными канцеляризмами подтверждалось его согласие на участие в процедурах, перечень известных аллергенов, болезней (левая рука отметилась в списке безликим названием "агрессивной фоссилизации"). Он так и не смог понять, много ли людей работало здесь сегодня - и занималось отдельно его делом; фоновый шум затихал на редкие мгновение, заново всплескивая ворохом звуков, гудения, далеких шагов и обрывков разговоров, но в операционной в отдельно взятый момент работало каждый раз не больше двух-трех человек, каждый, казалось, над каким-то своим делом.
Снова вкрадчивый, металлический скрип двери - и очередной посетитель.

- ...Джемма Тарт. Добро пожаловать, - внимательный взгляд сосредоточенных желтых глаз из прорези между белой маской медика; с одним из них как будто что-то не так, но он не успел заметить подробностей. Каким-то отвлеченным сознанием он отмечал детали - бесформенный халат, чуть низкий женский голос, волосы убраны в узел, прячущийся снова в белом, взгляд - искусственно-спокойный, но поневоле выдает прячущийся где-то в глубине вопрос. Ее рукопожатие оказалось неожиданно теплым и энергичным - и на ощупь слегка шероховатым, как у людей, занимающихся ручным трудом. - Я буду наблюдать за вашей обработкой. Вам уже рассказали, как это будет выглядеть?
Он был рад этой возможности – сделать паузу, отвлечься на несколько минут от иголок, шприцов и ланцетов, позволить себе забыть о времени, нависающем над плечом. Отогнать, пусть ненадолго, ощущение холодной пропасти, распахнутой под сердцем: один неверный рывок – и бесконечное падение в ужас.
- Доктор Саллюви упоминал что потребуется подготовка, но я не расспрашивал о подробностях. - Феб неосознанно поежился и тут же, поймав себя на это движении, виновато улыбнулся: – По правде сказать, с детства боюсь врачей. Готов впасть в беспамятство от одного вида стетоскопа. А тут … - осторожный взгляд в сторону, стремящийся одновременно видеть и не видеть, - одними стетоскопами дело, похоже, не обойдется.
Она не поддержала тон, сохраняя серьезное выражение лица - того, что оставалось за вычетом маски - но некоторым образом смягчилась.
- Пойдемте, - Джемма подхватила стянутые в папку его бумаги, и сделала приглашающий жест к выходу, продолжая рассказывать на ходу. - Это все рутина, на случай, если у вас обнаружится отрицательная реакция на какой-нибудь из нейролептиков. Сам процесс не требует инвазивного вмешательства, кроме разве что инъекций - и большую его часть вы даже не почувствуете.
- Если вкратце, господин Альери - вам придется уснуть, - мимо лениво проносились двери кабинетов: приоткрытые, выпускающие наружу струйки механических звуков, возбужденных споров и скрипа стилусов. - Не обычным образом, а очень глубоко. Так глубоко, что без посторонней помощи, возможно, проснуться вам не удастся, поэтому если у вас есть причины не доверять нам - воспользуйтесь возможностью передумать, пока она есть. Состояние похоже на ту самую сонную кому, о выводе из которой в конечном итоге и идет речь - в каком-то смысле вы сами окажетесь в похожей роли. Основное отличие заключается в том, что вы... люди, похожи на вас, при определенном контроле процесса сохраняют возможность передвигаться, примитивное общение, нервную деятельность... - она остановилась перед одной из дверей, занеся руку, но не спеша дотронуться пальцами до бледной поверхности.
- Если простите мне некоторое любопытство, - начало фразы прозвучало с запинкой, - как вы это воспринимаете? Ваше состояние? У нас здесь было очень мало музыкантов - большую часть пациентов приводили с улиц, они очень ограниченны, некоторые почти неразумны... и почти ничего не рассказывают.
- Наверное… так же, как воспринимаю способность дышать. Ходить, разговаривать, делать какие-то другие естественные вещи, это ведь совершенно то же самое. Что-то привычное и само собой разумеющееся, - железную ладонь кольнуло холодом, Феб сбился, оборвав слова усмешкой: - Что замечешь по-настоящему, только когда оно перестает таковым быть.
Он привычно отвел левую руку за спину: почему-то в такие моменты казалось, что все вокруг смотрят на этот кусок металла со смесью интереса, жалости и брезгливости. И уже потом осознал: против обыкновения, напоминание об увечии не заставило сжаться в ощетиненный комок, не разлилось внутри черной желчью. Не хлестнуло наотмашь - лишь щелкнуло хлыстом в воздухе.
- А что за пациенты у вас здесь бывают? – он и сам бы, наверное, не смог отделить, сколько в его вопросе было праздного любопытства, а сколько – желания отсрочить неизбежное. – Признаться, я думал, что проект как раз и работает преимущественно с музыкантами.
- Увы, - в голосе Джеммы прозвучало ощутимое сожаление; дверь, словно почувствовав перемену тона, поддалась прикосновению пальцев, открываясь внутрь. - Таких, как вы слишком мало. Не говоря о том, что немногие горят желанием проводить время в круглосуточных обследованиях.
За дверью обнаружилась крошечная комната, вмещавшая в себя койку на колесах и достаточно пространства, чтобы с нее подняться. Медицинская белизна, против ожидания, сюда не распространялась - смыкающиеся вокруг стены скалились металлическими разводами на блекло-сером, как будто они оказались в каком-то подсобном техническом помещении.
- Резонансные способности, как мы здесь это называем, - продолжила она, - встречаются чаще - как правило, в зачаточном состоянии. Им часто способствует физическая или умственная ограниченность, дефекты внешности или поведения. Многие наши пациенты поступают из лечебниц, некоторых находят на улицах... такие почти не разговаривают. Для некоторых применяются довольно громоздкие системы фиксации, которые ограничивают движение и позволяют телу сохранять расслабленный стазис... впрочем, к вам это не имеет отношения, - она извлекла из кармана халата шприц и полупрозрачную ампулу и механическим движением пальца отломила стеклянное навершие. - Это для премедикации - общее успокоительное. Вашу руку, пожалуйста.
Феб послушно протянул руку, преодолевая ртутную тяжесть, растекающуюся от кисти к плечу, несколько раз сжал кулак. Тонкое острие прокололо кожу, выцеливая напрягшуюся синеву вены, впрыскивая вместо успокоения новую порцию дрожи. Словно напоминая – это, наверное, последняя возможность отказаться, сбежать, найти другой способ. Любой, лишь бы не отдавать себя в безраздельную власть белым халатам, иглам, резкому запаху дезинфекции. Он отвернулся, чтобы не видеть шприца – так было легче.
Казалось, что в его тело капля за каплей, бесконечно медленно, вливается само время – и это никогда не закончится; когда Джемма наконец убрала шприц и приложила к проколу проспиртованный тампон, Феб вздохнул с облегчением. И понял, что смешон в этом своем нелепом, дерганном страхе. Он посмеялся бы и сам – но ничего не мог с собой поделать. И уйти не мог тоже.
- Что потом?.. – вопрос тронул натянувшуюся было тишину осторожным смычком, и замер, ожидая отклика.
- Отдыхайте, - ему показалось, что взгляд по ту сторону белой полумаски на мгновение перешел в категорию участливого. - Можете почувствовать сонливость; это нормально. Если что-нибудь пойдет не так, эта кнопка вызывает дежурного ординатора, - Джемма кивнула туда, где по стене сползала змея тонкого оранжевого провода, свиваясь в гнездо неровно привинченной коробки. - Через час я вернусь, и мы начнем.
Он остался один – в тревожном ожидании и медлительном отсчете минут. Серые, изрисованные разводами стены сжимались духотой, заставляя Феба захлебываться сердцебиением – и мыслями. Излохмаченными, обрывочными, перепутанными, всхлестывающими то одним концом, то другим.
Гильберт. Два дня – всего два дня. А если ничего не выйдет? Если этот их метод не работает – или в нем самом осталось слишком мало того, что когда-то было музыкантом?.. Саллюви сказал, что может помочь Танненбаум. Хорошо. Хорошо, что кто-то еще может помочь.
Облупившаяся, цвета ржавчины, роспись на стенах расплывалась перед глазами, становясь странным, ассиметричным, и вместе с тем очень правильным, подвластным каким-то своим законам, орнаментом. Мелодией, сложенной из трещин и осыпавшейся краски, уходящей корнями в его сердце.
Гильберт. Кажется, теперь я знаю, зачем они забрали Аннеке. Всех специалистов реквизировала армия – ведь так сказал ваш Саллюви, верно? Всех специалистов, и всех кто мог бы ими стать. Я не знаю, что с этим делать – без вас. Я…
Язык казался неповоротливым, тяжелым, пропитанным паралитическим ядом – Феб не смог бы сейчас сказать ни слова вслух, даже про себя он говорил с трудом, перебирая скорлупки звуков, рассыпанные внутри.
Гильберт. Это ведь совсем немного – два дня? Все, что мы обсуждали вчера… Ангус. Люциола. Как теперь – не быть? Всего два дня – целых два дня... Все пойдет прахом? Не важно. Это потом. Когда вы проснетесь. Вы ведь проснетесь, Гильберт? Гильберт.

В какой-то момент он просто не смог произнести до конца даже это имя. Тяжелые веки опустились, отрезая его от всего, что оставалось снаружи – и погружая в темную невесомость, в которой у тревоги не было слов.
Сон навалился на него мягкой полупрозрачной тяжестью - как будто несколько тонн воды, ржаво-стеклянной на просвет и пахнущей едва уловимым медицинским запахом легли на его распластанное тело, придавив обессилевшие руки, беззвучно произнося где-то в глубине головы: не нужно двигаться, дышать, думать. Он видел перед собой утопавший в плену четырех стен далекий потолок, и каким-то последним оставшимся наяву голосом сознания понимал, что его глаза никак не могут закрыться - или все-таки лгут ему, придумывая незнакомый рисунок порыжевших кафельных плиток над головой, и все это очередной сон, разве что на этот раз - на редкость скучный и однообразный. Обещанное спокойствие, впрыснутое в тело через одноглазую иглу, не наступало - вместо него пришло какое-то искусственное, остекленевшее безразличие, которое словно бы со стороны смотрела на его собственное тело, мягко оседавшее по стене, и регистрировало неестественную бледность впалых щек.
Он вдруг пришел в себя, прорываясь через вязкую пленку не-сна, и отстраненным, еще скованным чувством понял, что потолок над ним движется, и чьи-то руки торопливо толкают передвижную кушетку, кто-то - смутно знакомый силуэт лица, сощуренный и сосредоточенный взгляд - наклоняется над ним, поправляя сползшую с лица маску (маску?), и со следующим вдохом все снова меркнет - медленно, постепенно поддаваясь безвкусным парам эфира, заменившим его дыхание.

Беглые слепые мысли, белыми муравьями возившиеся в его опустевшей голове, боялись того, что будет: их острые, болезненные коготки в пугающем предвкушении рисовали молчаливое движение скальпеля, расступающуюся перед инструментом плоть, металлические трубки, вторгающиеся внутрь на манер пиявок и превращающих его из живого, бьющегося, цельного в обескровленный пласт панически сокращающихся нервных волокон. Но кажется, все было не так. Когда он очнулся в следующий раз и еще несколько раз после, вокруг не было никого - только вместо твердой поверхности привычной постели он почувствовал под собой мягкую ткань, в которой мгновенно утонули слабые попытки поднять голову и сдвинуться с места, и сверху - что-то вроде полукруглого колпака или поверхности кокона, сквозь который неразличимыми контурами прослеживалась окружающая обстановка и полустертые движущиеся тени. Музыка, вдруг пришло отстраненное воспоминание; все это даже отдаленно не было похоже на то, как его флейты свивали невидимые нити, пролегавшие от человека к человеку - разве что на то, что произошло с господином Марбери, когда звук был внутри и почти не был самим звуком, беззвучно трогая тысячи струн, протянутых внутри воспаленного сознания, но все-таки нет, и на какой-то момент вдруг пришло паническое ощущение, что все это зря, что они ошиблись - и Джемма, и Саллюви, и он сам, в том, что послушался их бессвязных фраз и обещаний, что сейчас кокон затянет его глубже - и он больше не откроет глаз и не проснется, никогда - так же, как Гильберт, переставший быть Гильбертом и сделавшийся обрывком чужого сна, оторванным крылом мотылька в волнах туманного моря... Но руки - последняя бессильная попытка толкнуть, ударить, разбить ощетинившимся железом сомкнувшееся над ним стекло - не слушались, растворив в себе слишком много яда для того, чтобы принадлежать своему музыканту. И с осознанием этого он снова потерял из виду мир вокруг.

...в последний раз его снова разбудил мгновенный укол страха: это было болезненно ощущение безнадежно упущенного времени.
Стеклянный купол, накрывавший его ложе, отсутствовал - медленно просыпающееся зрение высветило несколько крупных осколков, все еще чудом державшихся на месте, и чуть позже - целое крошево бесцветной смальты, устилающей пол. Тело подчинялось с неохотой, отзываясь тысячами вонзающихся изнутри иголочек, как будто кровообращение внутри остановилось на целых... сколько? Паника билась в виски, словно чья-то чужая мысль, настойчиво нашептываемая кем-то невидимым: сколько прошло времени? Сутки, двое? Больше? Комната куталась в полумрак - горела только одна лампа, периодически неуверенно мерцая, словно каждый раз не решалась погаснуть окончательно. Вокруг никого не было. Рывком подняться; мир болезненно вздрагивает, покачиваясь и наклоняя линию искусственного горизонта - беспорядок, разбросанные по полу инструменты, скальпель, косо прорезавший какую-то пачку бумаг, перевернутый стол для операций у дальней стены. Сон? Укол ржавых нервов безвольно повисшей руки на какое-то время обострил восприятие - достаточно для того, чтобы Феб почувствовал еще одну, до сих пор ускользавшую деталь обстановки - что-то навязчиво билось в уши громом, грохотом и скрежетом, доносившимся сквозь стены и потолок. Неровные шаги, толчки, удары, работа каких-то механизмов...
Откуда-то с верхнего этажа до него донесся приглушенный, но отчетливо различимый крик.
Придержать рукой поплывшие стены – бессильно, замедленно, ощущая, как колючее онемение неохотно отпускает пальцы. И сделать шаг – первый, самый трудный, отдающийся почти слышимым скрежетом в успевших проржаветь мышцах.
Сколько же все-таки прошло времени?
В горле разрасталось что-то черное, тяжёлое, похожее на мохнатого паука, выстилающего гнездо липкой паутиной; в ней путался воздух, застывая на нитях ядовитыми каплями.
Комната – совсем маленькая, как Фебу казалось поначалу – тянулась бесконечно. Как шум наверху, как длящееся эхо далекого крика, как его собственная ватная слабость, делающая каждый шаг – свершением. Пять или шесть отрезков вечности, по мучительному рывку на каждый, и дверь – как абрис его личного кокона, граница, отрезающая его от мира. Когда пальцы коснулись металлической ручки, кокон отозвался электрической дрожью, рассыпаясь на звуки, прянувшие со всех сторон. Грохотом, потоком, вихрем, сбивающим с ног – и отбрасывающим прочь, в сторону от распахнувшейся двери. Следом за вихрем, таким же порывистым, рваным движением, в проем ворвался человек; отчего-то пугающий, странный, обернутый в лохмотья, когда-то бывшие медицинским халатом – грязно белым, с бурыми пятнами то ли ржавчины, то ли засохшей крови.

Феб не сразу разглядел его лицо, бессмысленно-пустое, смазанное, слепо смотрящее в пустоту, а когда разглядел – ощутил, как вздрагивает и бьется мохнатым телом запертый в горле паук. От левого виска, через бровь, глаз и щеку, до уголка растрескавшихся губ, лицо было изуродовано металлической заплаткой. Тонкой, радужной, еще помнящей прикосновение Холода.
Вошедший не просто не обращал на Феба внимания – казалось, он вообще не видел вокруг ничего, кроме какого-то внутреннего маячка, заставляющего его двигаться дерганными рывками, как марионетку в неумелых руках. Вперед.
- Эй! – прежде, чем Феб смог выдохнуть хотя бы это, человек преодолел половину комнаты, со слепой целеустремленностью продолжая двигаться в стену – словно умел проходить сквозь. – Эй, стойте!
Нет ответа. Преодолев последние метры расстояния, кукла с глухим, тошнотворным звуком ударилась о стену и повалилась на пол, тщетно пытаясь зацепиться за поверхность скорченными в когти пальцами. На какое-то время гость застыл неподвижно, словно вспышка неожиданной боли перерезала нити, ведущие целеустремленную марионетку к цели, но уже через несколько секунд снова выпрямился - рывок, нескладный полушаг, который в исполнении любого другого казался бы полным отчаяния, но здесь абсолютно, до пугающего отрешения бесстрастным - и снова удар, и снова - кратковременная тишина.
Откуда-то из недалекого, но успевшего запылиться прошлого, из медицинских книг, которые Феб тогда перелистывал в безумной, агонизирующей надежде – изгнать ржавчину из своего тела, пришли полустертые строки: «пострадавшие часто склонны к однообразным, многократно повторяющимся действиям, лишенным на первый взгляд какого-либо смысла». Он видел, как это бывает - с другими. Как человек, окованный в железо, монотонно бросает в стену резиновый мяч – на протяжении получаса, каждые тридцать секунд, становясь странным, полу-живым метрономом. Или – как кто-то поочерёдно загибает пальцы на левой руке, непонимающе смотрит на кулак, разжимает рывком – и начинает сначала. Порой он ловил себя на том, что движения надфиля, снимающего стружку с поросших коростой флейт, становятся странно-одинаковыми, следующими одной траектории – и останавливал руку, с трудом вырываясь из этого ритма.
Но никогда прежде Феб не видел такого саморазрушительного – и такого пугающего проявления этого симптома. И почему-то все еще медлил – не в силах преодолеть оторопь. Еще удар – и еще пауза.
- Хватит! – кажется, он знал, что это бесполезно, но смотреть было уже совершенно невыносимо, и ладонь – почему-то левая, железная – безотчетно вцепилась в плечо поднимающейся куклы. - Слышите меня? Хватит, прекратите!
Он понял свою ошибку слишком поздно.
Бессмысленное, переключенное в безвольное состояние кукольное существо у его ног, казалось, даже не чувствовало прикосновения - и тем более не ощущало родства соприкоснувшейся металлической кожи, остававшейся молчаливой и мертвой на ощупь.
Пол вдруг ушел из под ног - рывком, подкравшимся незаметно ударом; он вдруг почувствовал холодную хватку на правом запястье, потянувшую за собой обрушившуюся набок комнату, вдруг взорвавшуюся звуком. Металлический клекот, похожий одновременно на рев сквозь разорванное горло и визг разлетающейся шрапнели, в глазах потемнело; еще одна покосившаяся фигура склонилась над ним, занося неестественно-длинную руку, заострившуюся железными остриями - отблики света тускло мелькнули на ржавой чешуе, и он почти успел инстинктивно зажмуриться в ожидании последнего удара, как вдруг все снова смешалось, откуда-то из-за края зрения метнулся новый уродливый, угловатый силуэт, сталкиваясь с предыдущим, и оба повалились прямо на него, вцепившись друг в друга серыми, уже окончательно нечеловеческими клешнями, и темнота...

- Это запись, - равнодушно сказал кто-то совсем рядом; слова появились, казалось, за мгновение до наступившей вдруг тишины, унесшей с собой смятые в клочья секунды ужаса. - Прорыв скважины исследовательского комплекса Браунвейг. Насколько сейчас предполагают, это был наиболее экстремальный случай заражения из всех зарегистрированных доселе: отсюда вся эта паника и агрессия. Их можно понять, верно?
Комнаты больше не было. Рассеявшаяся темнота, словно наскоро перерисованный холст, который торопливый художник окунул в растворитель, окрасилась синтетическими красками городского вечера - он стоял, перегнувшись через перила какого-то балкона и смотря вниз, на внутренний двор, запертый в герметичном плену толстых бетонных стен, и поверхность парапета на ощупь была такой же холодной и шершавой, как плечо того человека, прикосновение к которому еще помнили пальцы.
Боли не было тоже. Все, что только что казалось таким настоящий - рывок, навалившееся на него тяжелое железное тело, ушибленное в падении колено - все это осталось только в еще пульсирующей отдаленным страхом памяти.
Человек, стоявший рядом с ним в отдалении, не показывал лица - Феб видел только неопределенно-коричневую накидку, укрывавшую худое тело почти целиком, похожую на одежду исключительно бедного священника Цикады. Он смотрел вниз, не отводя взгляда от того, что происходило во дворе - десятки уродливых, сталкивающихся фигур, рваными шагами пытающиеся преодолеть замкнутое пространство, изредка вгрызающихся друг в друга, словно застревая во встречных движениях - и со скрежетом расцепляясь, оставляя за собой рыжую отмирающую стружку, продолжая свой обреченный марш на еще несколько бессмысленных шагов.
- Соберитесь, - безжалостно бросил он, наконец, удостоив Феба коротко брошенным взглядом - незнакомое лицо, землисто-серое, словно задетое болезнью, безволосый череп и выпирающие скулы. Низкий, жесткий голос чем-то напоминал металлическую речь Танненбаума, но был, несомненно, более живым. - Это место может быть опаснее Верхнего города. Зачем вы здесь? - голос из отрешенно-бесстрастного вдруг неуловимо перетек во властный, не терпящий возражений тон. - Отвечайте!
- Я не...
Я не знаю. Первым порывом было съежиться, спрятаться от этих жёстких, требовательных нот, загородиться недоуменным отрицанием.
Конечно, он знал. Помнил, нес в себе – тяжелым, ноющим, соленым чувством, дремлющим на дне. Он должен пройти через все это – через страх, непонимание, через каждый виток нарастающего бреда – и проснуться.
- Я здесь, чтобы…
Гильберт. И можно сколько угодно говорить себе, что если все получится, потом он сможет пробуждать и других. По-настоящему важным было только одно. Только один. Вот только Феб не хотел обсуждать это с кем бы то ни было.
Податливая растерянность ощетинилась колючим эхом, словно сквозь кожу прорастали сотни невидимых игл, встопорщенных, ядовитых, злых – не тронь!
- Почему вас это интересует? - безупречный лед в голосе, перекрывающий безразличием заминку первых секунд. – Простите, не расслышал вашего имени.
Ответ - если он был - утонул во всплеске криков, которыми вдруг вспенилась пустота под ногами. Обнаженные, болезненные куклы вдруг рванулись с места, как будто получили неслышную команду, проникшую разом во все обесцвеченные сознания - сталкивающиеся силуэты заполнили воздух звоном, лязгом и грохотом, и одновременно с этим происходящее словно подернулось полупрозрачной дымкой, перетекая из категории реального в рисунок, небрежный набросок давно истекшего воспоминания.

Гильберт.
- ...я предлагаю вам... своего рода игру, - звуки знакомого голоса медленно выплавлялись из сонного марева: спокойный, уверенный, с едва заметной покровительственной ноткой насмешки, как будто предлагающий собеседнику разделить невысказанное понимание ситуации. - Это будет не совсем обычный заказ, признаю. Оплата, впрочем, тоже будет отличаться от ваших обычных расценок. Но помимо этого я рассчитываю на ваш интерес.

На этот раз Феб видел происходящее со стороны - как быстро сменяющиеся кадры диапроектора, где не было самого зрителя - только вырезанные кем-то слайды, изображавшие комнату и два силуэта напротив друг друга. Голос Гильберта он определил безошибочно - и спустя несколько секунд, услышав, как заговорив второй, не сразу, но все-таки узнал в его собеседнике Годо. Бессменный телохранитель Присяжного выглядел неумелым шаржем на самого себя - куда-то делась подчеркнутая, почти элегантная бесстрастность, аккуратные окуляры на точно отмеренной позиции у переносицы. Он был небрит и не носил стеклянных глаз; пустой взгляд равномерными штрихами измерял пространство, отделяющее его от гостя, не фокусируясь на самой фигуре посетителя.

- Значит, вы открываете охоту на самого себя? - его ладонь плавно повернулась, выпуская на свободу блеснувшее лезвие спрятанного ножа и проворачивая его в пальцах. - Зачем это вам? И что мне, в таком случае, мешает убить вас здесь и сейчас?
- Игра, господин Годо, - терпко-перечная нота легкого азарта, тщательно скрытого нетерпения. - Представьте, что человек, который передал вам этот заказ - курьер, связной, безликий представитель некой заинтересованной персоны. Вы получили условия и приступаете к работе, которую, уверяю, я не собираюсь вам облегчать - за исключением действующих лиц и мотивов, остальная, более знакомая вам часть игры будет вестись предельно всерьез. Что же касается "зачем"... - он поднялся, делая шаг к выходу и подбирая заложенную полу плаща, - Пусть это побудет интригой. Мне интересно, до каких пределов простирается ваше любопытство...

Гильберт?
- Этого больше не повторится, сэр, - цедишь ты сквозь зубы, но страх, клокочущий в венах, не удается спрятать за привычной и безотказной маской бесстрастной субординации, страх заставляет невидимые мускулы за кулисами твоего лица дрожать и дергаться, выдавая слабость. И он видит ее, наверняка видит - демон, конструкт, механический разум, ты-то знаешь правду; хорошо, пусть подозреваешь - жалкие остатки плоти в кресле-каталке и этот застывший восковой голем девочки, который он использует для того, чтобы превращать свою волю в голос, не имеет ничего общего с тем, какие мысли ворочаются там, в груде поблескивающего огоньками металла. Ты не можешь отвести взгляд от него, от настоящей сущности Хозяина, стыдливо укрытой смешным и нелепым здесь отрезом брезента, ты совершенно не смотришь в его фальшивые глаза, которыми он безошибочно считывает тот страх, который выдает тебя - страх тем более опасный, что он смешан с завистью, восторгом, восхищением, жаждой понять, каким-то мазохистским желанием продлить этот застывший миг покорности и унижения - только бы рассмотреть еще немного, только бы понять, как из сочетания рубильников, транзисторов, диодов и ламп рождаются огромные и мертвые мысли, как остовы слепых пещерных левиафанов...
- Свободны. - размеренный, отсеченный ударом секундной стрелки ответ. Он никогда не угрожает, никогда не требует, не говоря уже о просьбах. Кто-нибудь другой мог бы сказать "следующая ошибка будет последней", или "я рассчитываю на ваше сотрудничество", но только не он. Машина. Машина не может быть жестокой или безжалостной - она лишена самой соответствующей концепции. Что произошло с ним когда-то? Сколько лет и сколько ядовитой, сконцентрированной судьбы нужно для того, чтобы превратить когда-то человека - в это?

И еще раз...
Он идет по улице, не узнавая города вокруг него. В другой раз эта мысль билась бы где-то в висках болезненным колокольчиком, тревожным напоминанием, вместе с остальными - почему он один? Куда с перенаселенных в последнее время улиц Люкса пропали все обитателя? Иногда он замечает боковым зрением других таких же, как он - целеустремленных, бредущих куда-то к одним им ведомой цели, запертых в коконах собственных снов и воспоминаний, но почти не обращает на них внимания - они как тени, отбрасываемые неровным светом прожекторов. Он не помнит, зачем он здесь и куда идет, но это должно быть очень важно - настолько важно, что часть сознания, занятая передвижением его ног по бесконечному искусственному пространству, просто не пускает прочие мысли туда, где они могли бы помешать цели.
Гильберт?
Он запнулся. Ему вдруг показался отзвук далекого шепота, эхо монотонной тишины - как будто кто-то окликнул его.

Феб задохнулся – словно ветер распахнул грудную клетку и прянул наружу, вырывая дыхание и сердце.
Почему-то казалось, что этот, последний, Гильберт – тень того сна, что поселился под веками Присяжного сегодня, и этот одинокий путь в никуда, эта безымянная тревога - именно то, что происходит с ним сейчас, то, что уводит его все дальше от реальности, заставляя пульс биться медленнее с каждым часом.
И все-таки – он услышал?
Пытаясь удержать этот миг – случайное соприкосновение, отголосок чужой жизни, пойманной в переплетении зеркал, Феб потянулся навстречу. К нему, на миг вырванному из отрешенного беспамятства – чтобы не позволить шагнуть обратно. Оказаться рядом, разбить стеклянный кокон одиночества, пообещать, что все будет хорошо. Обязательно будет.
Мертвая, изрисованная человеческими тенями улица стала ближе и ярче, так фокус прожектора обнимает участок пространства светлым пятном, заштриховывая все остальное сумраком. Гильберт помедлил – несколько ломких, пересеченных молчанием тактов, и сделал следующий шаг. Не слыша. Не чувствуя ветра, бьющегося в его прозрачную клетку. Неумолимо отдаляясь – хоть Феб и видел теперь его лицо так отчетливо, словно стоял рядом. Отстранённое, смотрящее в никуда – и от этого слепого взгляда Феба окатило дрожью.
Гильберт, я здесь, слышите?
Молчание. Ровный, выверенный до доли секунды шаг.
Отпустить его дальше, в его ледяное одиночество, в безмолвие слепых кукол, было невыносимо. Невозможно – Феб ощутил, как наполняются горечью флейты, как дрожат окаймлённые ржавчиной пальцы, прося – требуя – только одного. Выплеснуть эту тоску, позволив ей стать музыкой. Феб не знал, чей это голос – его собственных струн, тех, что он носил в себе от рождения, принимая как должное, или эхо железа, поселившегося в крови. Не знал, и не пытался понять, когда подносил флейты к губам, выдыхая в них свой отчаянный зов.
Тонкие нити звуков, раскрашенные солью, пробили тротуар, оплетая невидимый кокон Гильберта – морозной вязью, отблеском с той стороны, пытаясь прорасти внутрь, раскрыть, дотянуться. Губам было холодно, флейтам – жарко, ветру – больно. Расколотая тишина теснилась к краям очерченного Фебовой песней абриса.

Он не сразу заметил, как в такт его нотам мир вокруг - смазанный, туманный слепок небрежно нарисованных декораций сна - начал меняться.
Линии становились тоньше, врезаясь в невидимый холст небрежными росчерками металлического пера, откуда-то появлялись краски - расцвечивая угрюмый серый город оттенками розового, оранжевого, изумрудного, перетекающие друг в друга полупрозрачные тени, пятнающие поверхности зданий. Одинокая фигура впереди и чуть внизу запнулась, словно удивленная этой медленной переменой, и неуверенно вскинула ладонь, словно пытаясь поймать что-то невесомое, опасаясь повредить его дрогнувшими пальцами.

...снежинка.

Крошечный укол холода обжег теперь уже его пальцы; совсем неощутимый, и все-таки самим своим существованием отметающий куда-то на задний план ощущение нереальности и сна - Феб видел свои следы, оставляющие неровные отпечатки на тонкой поверхности инея, несколько пушистых искр скатилось с его руками, когда он шагнул вперед. На губах чувствовался незнакомый, остро-металлический вкус, чем-то напоминавший ощущение от Поверхности, обостренно-живой, настоящий. Он по-прежнему не узнавал город вокруг - более того, сейчас начинало казаться сомнительным то, что вокруг них вообще был Люкс. Крыши домой возвышались вокруг незнакомыми силуэтами шпилей, куполов и черепичных скатов, а потолок следующего уровня - если он был - терялся в светлом тумане, заштрихованном пунктирными линиями снега.

До Гильберта - единственного полутемного пятна в этом смешении палитры тускло-белого - оставалось не больше трех десятков шагов. Он стоял, запрокинув голову, и разглядывая происходящее с заметным восхищением - и при этом, казалось, совсем не замечая присутствия здесь другого. Поворот головы, случайный взгляд - неуверенное движение прищуренных глаз...
- Кто здесь? - тихо спросил он, все еще словно не в состоянии уловить в кружащемся танце снежинок своего наблюдателя.
Этот новый мир вокруг выглядел почти прозрачным, слишком хрупким, чтобы вместить их обоих – Феб и сам-то себе казался всего лишь эхом флейт, запутавшимся в снегопаде. И все-таки… этот вопрос, этот ищущий взгляд; сейчас, когда стеклянные стенки кокона, поймавшего Гильберта, разомкнулись, стали проницаемы, Феб не мог оставаться в стороне.
Шаг сквозь снег, темный силуэт в невесомом падении белого – острым росчерком, прорывающим завесу. Странно – он больше не ощущал холода. Тонкие кристаллы исчезали, едва коснувшись кожи, но их прикосновения были тающими, теплыми, дразняще-мягкими.
- Это я, Гильберт. Я – здесь.
Еще одни шаг, в самый центр выбеленного пятна, очерченного его же собственной волей – так, чтобы шепчущая тень, пришедшая из пустоты, обрела лицо.
- Феб? - он с силой провел ладонью по лицу, словно пытаясь стереть пелену с глаз, и на мгновение, показалось, потерял равновесие, слабо покачнувшись назад. - Как вы здесь...
Вспышка; память, резкий шелест бумажных страниц, напоминающей трепет насекомых крыльев - он видит сквозь полуприкрытые веки, как худой, странно знакомый мальчишка пробирается через каменные завалы, осмотрительно выбирая шаг, пытаясь держаться теней и то и дело оглядываясь беспокойным взглядом по сторонам. Он не помнит, как вернуться домой, но он всегда и в первую очередь учился не бояться - размышлять, оценивать, взвешивать - и сейчас въевшиеся в плоть умения пусть не слишком помогают ему не бояться страшных сказок, оживающих в сгущающихся сумерках придонных уровней, но они спокойным шепотом подсказывают ему направление. Иди на свет, но оставайся при этом невидимым. Ступай так, чтобы не побеспокоить тех, кто охотится. Сонный взгляд бездомного, свернувшегося за уцелевшим остовом развалин - пусть сестра Грейс и запрещает ему разговаривать с ними, но не пожалей монетки, чтобы расспросить у него дорогу, только выбирай слова попроще, чтобы не вызывать подозрений... и пусть тебе ни разу в жизни не приходилось драться - этот выпавший обломок железной скобы, кажется, хорошо держится в руке.

- Бояться? Этих? - ты пытаешься состроить снисходительную усмешку, чуть приподняв подбородок, и по огонькам в глазах приятелей замечаешь, что это, похоже, работает. - Просто я знаю одну вещь, которая свалит любого в драке. Глаза, - наконец, выдержав томительную паузу, полную собственного превосходства, ты снисходишь до проявления жалости и объясняешь им. - Бить надо в глаза, вот так, пальцами, как только он наклонился. Ноготь входит сразу в мозг, и все, готово - начисто. Конечно, не каждый на такое решится...
Ты купаешься в их почтительном восхищении, которое частично перемешано с ужасом - каждый из них представляет себе картину, в неброских красках расписанную тобой: изуродованное лицо, мягкое и липкое нечто, обволакивающее собственную ладонь, предсмертный хрип и конвульсии, и то, как мир неотвратимо изменится после этого - как этот поступок навсегда вычеркнет тебя из рядов людей, сделает холодным, мертвенным и железным. Это просто страшная сказка, которой ты пользуешься грубо, наощупь, в качестве пробы - чтобы собирать и вытягивать из окружающих первые капли влияния, протягивать ниточки контроля, строить вокруг себя едва заметный ореол власти, никогда при этом не выдаваясь на первый план. Ты никогда сам по-настоящему не думал о том, способен ли ты сам на смертельный удар - как будучи ребенком, так и через много, много лет после...

- Постойте, - он пошатнулся, в каком-то болезненном, отчаянном рывке хватаясь за руку Феба. Незнакомые пальцы, почему-то обернутые в перчатку, жадная, спазматическая хватка, как будто ему казалось, что земля уходит из-под ног. Слепые, запятнанные прозрачной водой глаза смотрели куда-то сквозь него, окунутые в не-здесь. - Откуда... все это? Феб? Вы ведь только что были здесь, я видел!

- Ты не понимаешь, Рэд, - пальцы в черной коже осторожно касаются других - тонких, точеных, вылепленных из не до конца отвердевшего алебастра. - Все дело как раз в том, как... обыденно все это произошло. Даже сейчас я не чувствую ничего особенного - как будто подписал распоряжение об отделочных работах в главном зале. Буднично. Механически.
- И тебя это пугает? - она старается соблюдать дистанцию, и ее отчетливо беспокоит перчатка, которая кажется здесь рисованным жестом, манифестом замкнутости и отгороженности; она пытается подцепить отворот рукава и медленно стянуть ее, и ты не препятствуешь - наблюдая за происходящим со смешанным ощущением нежности и отрешенности. Она не понимает. Никогда не понимала, и конечно, в этом нет ни капли ее вины. И разумеется, от этого совершенно не становится легче.
- Тебе просто нужно отвлечься, - ты механически отвечаешь на ее движение, прижимаясь к теплой, чуть влажной щеке, против воли со стороны оценивая удачный жест - переживала, беспокоилась, может быть даже плакала - и шепчешь что-то неразборчиво-согласное на ухо. - Оставить работу на несколько дней, уехать... Хочешь, переберемся на неделю в то место, которое тебе так понравилось? Сможем каждый вечер смотреть на настоящее небо, будем бродить по старому городу...
Ты киваешь, не вслушиваясь в продолжение - о том, как ты всегда хотел эту работу, и о том, что Рэд всегда будет рядом, если понадобится. Ты даже не сомневаешься в ее искренности - она умна, рассудительна и всегда относилась к громким фразам с необходимой долей скептицизма. Ее, конечно, не отвратит необходимость находиться в одной комнате с настоящим убийцей. Но сейчас ты не можешь понять, почему это не пугает тебя самого.

Осколки чужой жизни – острые кусочки стекла, ссыпанного в зеркальную трубку, с каждым движением руки, с каждым случайным выдохом этот калейдоскоп становился отчетливее, и каждый новый узор скручивал Фебово нутро болезненной судорогой. Это было слишком близко. Он был одновременно где-то извне, сторонним наблюдателем, застывшим, не в силах отвести взгляда, и внутри – черным зрачком, камерой под сердцем у Гильберта, жадно фиксирующей происходящее. Но еще – он продолжал оставаться собой, наполненным солью, ветром и музыкой, и этот странный водоворот памяти, увлекающий все глубже, заставлял его захлебываться попеременно то одним, то другим, то третьим.
Соль – и воздух становится кристаллически-колким, когда смутно, сквозь спасительную завесу непонимания, проступает горьковатая, отстраненная озабоченность Гильберта, и смысл его молчания, смысл каждого из несказанных слов.
Ветер – и ударом хлыста обрывается дыхание, когда на живом мальчишеском лице вдруг проступает та же алебастровая маска, и сквозь прорези глаз – то же темное, острое, хлесткое, что прячется в глубине сейчас.
Музыка – и каждый из этих осколков, вырванных из разбитой и оставленной позади жизни, становится частью новой мозаики, из которой нет выхода – потому что времени тоже нет.
Феб цеплялся за эти ноты, как за последнюю надежду. Дотянуться, вырваться из головоломки, выжженной в памяти, оказаться не внутри, просто – рядом. Флейты перебирали чьи-то голоса, расплетая их на серые дождливые нити, собирая заново – с вихрящимся небом, снежными вспышками, в сон, которому можно верить.
- Идем, - говорила музыка, которая не знала сомнений. – Идем, я покажу тебе путь. Да?..
- Гильберт? – он очень хотел быть услышанным. Не песней, проникающей под кожу – своим собственным голосом, словами, ладонью, коснувшейся плеча. Он стоял напротив, выдыхая в железо всю эту жажду, и чувствуя, как плавится засыпанный снегом город.

Почти неслышный скрип открывающейся двери. Звуки шагов. Легкие, отзывающиеся отпечатками в полупрозрачной пыли, и - тревожный знак, который и привел тебя в сознание в самом начале, разбудив уколом ледяной паники в мозг - каждый следующий шаг звучит тише предыдущего.
Ты не знаешь имени для того, что с тобой происходит, но прекрасно понимаешь, чем это закончится - уже скоро, через несколько последних оставшихся минут. Ты истончаешься. Изорванная собственными колкими мыслями тень, как персонаж той сказки, который проснулся так быстро, что тело его так и осталось в постели. С каждым шагом ты все дальше уходишь отсюда - вот от тебя остается только звук, только шелест рукавов наспех наброшенного сюртука (как будто знакомая вещь удержит тебя, привяжет импровизированным якорем к месту), вот - только неверные отсветы электрического пламени ночника, просачивающиеся сквозь то, что когда-то было тобой, и еще через мгновение - не останется ничего.

Ты не знаешь, как правильно назвать это, но Сеть уже сомкнула вокруг тебя свое кружевное полотно, и та крошечная часть тебя, та, что не имеет никакого отношения к надетым поверх одежде, имени, телу - уже ускользает по ней, как любопытное насекомое, бегущее по паутинке наверх.

И тогда в последние утекающие минуты ты делаешь самую глупую вещь на свете.

Ты не собираешься с мыслями, пытаясь подвести итоги безвременно оборвавшейся жизни. Не вспоминаешь истекшие дни, не пытаешься составить перечень свершений, достойных и порочных, даже не пытаешься развлечь себя мыслью, какой из адов приготовил для тебя - убийцы в наряде из писчих перьев, чернильного отравителя - Господин Молчаливый, покровитель низкого рода мокриц, червей, жуков и чиновников.
Вместо этого ты бежишь, не чувствуя прикосновения пола к твоим ногам, и рвешься к соседней двери.
Ты должен увидеть его лицо.

Но когда ты пытаешься протянуть руку, коснуться невесомой пряди всклокоченных во сне волос, так похожих на серебристые нити Сети, сплетающиеся вокруг - ты понимаешь, что не успел.

- ...меня беспокоит отсутствие Годо, - смена очередного скомканного обрывка воспоминаний вдруг отозвалась непривычной, колкой дрожью - Феб понял, что на этот раз Присяжный обращался к нему, в упор всматриваясь в лицо глубоко запавшим, темным взглядом, укутанным в шелковую ткань тревоги. Как будто ничего и не произошло.
Гильберт, перехватив его взгляд, криво ухмыльнулся, пытаясь скрыть беспокойство за небрежным жестом, и качнулся на стуле, облокотившись на знакомый парапет лестницы. Аляповато-вычурная лепнина, выцветшая бронза, обрамляющая лестничную балюстраду, тесный деревянный столик - это был уже знакомый ему верхний этаж амфитеатра, некогда служивший буфетом в промежутках между антрактами, где они успели уже побывать однажды - после того самого собрания, которое впервые назвало по имени эпидемию сна.
- Он ушел вчера вечером, - едва не потеряв равновесие, Гильберт снова сгорбился над столом, вытягивая вперед тонкие пальцы, казавшиеся сейчас неестественно, почти болезненно бледными, и демонстративно загнул один. - Собирался проверить курьера и нескольких своих контактов на Дне. С курьером - тем самым, чье имя вы выпытали у Ангуса - проблем не возникло, это мы знаем точно. Они поговорили, Годо осторожно намекнул на то, что связного раскрыли люди Танненбаума, и собирался дальше проследить за ним на улицах. И с этого момента мы ничего о нем не слышали вот уже целый день. И я до сих пор не могу решиться отправить по его следу людей, потому что, возможно, от этого будет только хуже...
Он вдруг прервался, вскинув голову - настороженные блики в двух пятнах въевшейся темноты, сосредоточенные иголки внимания, собравшиеся на лице собеседника.
- Что с вами сегодня, Феб? - он наклонил голову; вопрос прозвучал до непривычности мягко, пропитавшийся не меньшим количеством тревоги, чем быстрые, смятые рассуждения о судьбе Годо. - Вы все время молчите. Что-то не так?
Все было не так. Он окончательно потерял нить реальности, и не мог понять, что из всего происходящего – сон, а что – происходит на самом деле. Был ли вообще этот безумный день, весь – от первого шага в комнату, где спал, не откликаясь на зов, Гильберт, до лаборатории с потрескавшимися стенами и холодного яда, запущенного в вену? Этот стол, этот разговор, это беспокойство, растопившее острый взгляд…
Этот порыв вне времени, оборванное прикосновение в тревожной, вздрагивающей темноте.
Он искал в себе голос – мучительно долго, отрекаясь от звучания металла, пропитанного зовом, возвращая простой, понятный, горьковатый вкус слов. Он смотрел сквозь контур, заштрихованный ломики линиями – живое лицо, игра теней и бликов - и понимал, что заблудился. Там, где пытался стать проводником, маяком, путеводной нитью. Там, где мог перелистывать реальность, расчерчивая нотами каждый миг.
Нет. Он слишком отчетливо помнил каждую из прожитых секунд, и пусть сырая темная неуверенность точит ребра, по капле роняя на них чужую холодную мысль – Так. Уже. Было.
Каждый шаг – как последний, каждый вдох – как последний, и город звучал выученной наизусть песней, хотя и был – сном. Сегодня – все иначе.
- Все не так, Гильберт, - эхо отмеченное ржавчиной, тронуло воздух прозрачным аккордом, делая прорисованные до деталей декорации частью мелодии, рассеченной дорогой. Единственной, зовущей, на которой двое застыли друг напротив друга. - Вам нужно проснуться. Годо… вернется. Или мы вернем его. Но это – потом. А сейчас, - он сделал шаг, протягивая руку. Один короткий шаг, боясь, что его визави растает, ускользнет в лабиринт своих снов, - идем. Пожалуйста.
- Что вы имеете в виду? - он казался не слишком удивленным ответом; в движении вопросительно выгнувшейся брови было скорее вежливое недоумение. Затем, помедлив, Гильберт все-таки протянул руку, не скрывая при этом некоторого сомнения в выражении лица, и не доведя жест до конца. - И куда вы вдруг собрались?..
Фебу вдруг показалось, что он не может дотянуться - что пространство между, заключенное в казавшийся таким простым, плотным и материальным неровный деревянный круг стола, издевательски тянется прочь, оставляя на том конце, бесконечно далеко - оборванное, застывшее в отвердевшем янтаре воздуха намерение, что он в очередной раз подошел так близко, и - не успел...
Вам нужно проснуться.
Проснуться.
- Вам нужно проснуться, господин Альери. Сейчас нельзя спать.
...неразборчивые, слепящие пятна света, сотнями иголочек врезающиеся в глаза, склонившийся над ним силуэт - безлицый, почти белый, размытый в муаровом коконе стекла, и веки так тянет закрыть снова, как будто рывком опустить занавес - там, где в темноте по ту сторону еще звучал голос, каким-то образом переживший собственную кому, запертый в бесконечных видениях и все-таки живой...
- Не реагирует.
- Фебьен, вы слышите меня?
- Давайте электрошок.
Он не почувствовал боли - только в ноздри почему-то ударило запахом горькой соли, слегка обострившей все еще смятые в туман контуры. Незнакомые голоса пробирались сквозь его стеклянный кокон с запозданием, как будто эти фразы произнесли давным-давно, и сейчас фигуры по ту сторону в отчаянии пытались разогнать медленно ползущие сквозь пустоту слова, подтолкнуть их ближе.
Полупрозрачный экран вдруг с легким щелчком отслоился, медленно подавшись вверх и впуская внутрь водоворот шумов, звуков, тревожного электрического писка и топота ног - и только тогда он понял, что воображаемый кокон все это время был дыхательной маской, полностью закрывавшей лицо.
- Альери? - чья-то рука бесцеремонно схватила его за подбородок, поднимая лицо - под оттянутое веко скользнули какие-то капли, показавшиеся на ощупь ледяными; им вторил острый, резкий свет ручного фонарика. Во всем теле ощущалась невозможная, опустошенная слабость - он не мог даже подняться в постели, удержать вес собственного тела, пока кто-то не помог ему, подхватив за плечи с двух сторон.
- Состояние временное, - холодный, сухой голос. Не Джемма и не Саллюви - кто-то незнакомый, затянутый в белое, как и остальной суетившийся вокруг персонал. - Ваш мышечный тонус не пострадал, скоро сможете ходить - это реакция заторможенных узлов моторной коры. Ну же, скажите что-нибудь. Как вы себя чувствуете?
- Мне нужно...
Он рванулся, пытаясь сорвать присосавшуюся к вене капельницу: обратно в сон, туда, где оставалось только дотянуться рукой и сделать шаг – вместе. И тут же отчетливо понимая – невозможно. Сон рассыпался бликами чужих голосов, холодными каплями под веком, саднящей отметиной на груди, его больше не существовало – для Феба. Но где-то там, в переплетениях существующих и мнимых улиц, в лабиринте давно умершего и никогда не происходившего, все еще блуждал Гильберт, и мысль об этом становилась льдом, застывающим коркой на губах.
- Мне. Нужно. Вернуться, - плавящиеся зерна слов продирались сквозь лед, оставляя за собой соленый след. – Вернуться туда. В сон.
- Это невозможно, Фебьен, - он не видели лица говорящего, только белую шкуру-халат, скрывающего под собой терпеливый, почти механический голос. – Успокойтесь, это просто последствия искусственной комы. Вы скоро придете в себя.
- К черту! – Феб задыхался, борясь с бессилием неподатливого тела, с ватной слабостью, безраздельно захватившей власть. – Пустите, я… - он смолк, понимая, что его никто не держит – те руки, что мягко касались его плеч, не сковывали движений, лишь не позволяли упасть.
С трудом, преодолевая вязкое сопротивление, он сомкнул пальцы – и разомкнул их, только потом осознав сколько усилий, сколько вздыбленного, упрямого сосредоточения, понадобилось на это просто действие.
- Когда я смогу ходить? – зато говорить теперь получалось легче, почти естественно, только ледяная корка сочилась тоской. – Меня ждут.
- Послушайте, - все еще расплывающееся перед глазами лицо приблизилось, выступая из пелены скривившийся линией губ; в дрожащих, резких чертах читалась нетерпеливость. Белая шкура опустилась на край его кровати и Феб почувствовал прогибающуюся в ногах тяжесть.
- Послушайте, - повторил доктор. - Все, что вы могли сейчас видеть - заведомый, клинический бред. Не позволяйте себе на него отвлекаться - есть более важные вещи. Вам не делали импринтинг, поэтому вы должны очень внимательно слушать то, что я говорю. Внимательно слушать и запоминать. Вам понятно, Фебьен? Дайте ему еще стимулятора.
Строгий, уверенный голос учителя, инструктирующего ребенка. Жесткий, но не злой - и все еще безымянный. Вернувшаяся в поле зрения справа сестра прижала к его плечу тонкую, почти волосяную дугу инъектора - укола в плечо Феб почти не ощутил.

- ...вы сможете подняться через час или два, как только пройдут побочные эффекты, - медленный речитатив вился вокруг, заглушая шум работающей лаборатории. - В сопровождении сотрудников вы отправитесь к человеку, которого должны будете вернуть. Все это время вы должны быть предельно внимательны и аккуратны - не отвлекаться на сторонние факторы, не разговаривать со встречными, подчиняться командам сопровождающих. Они позаботятся о том, чтобы вы ничего не пили и не принимали в это время. Вы находитесь в нестабильном состоянии, Фебьен, которое легко может перейти в постоянную кому - и в ваших же интересах сделать так, чтобы этого не произошло. Вам ни при каких обстоятельствах нельзя спать до момента, пока вы не вернетесь в клинику.
- Теперь о том, что вам предстоит сделать, - окружающий мир медленно обострялся, словно вращение и шум в голове успокаивался в такт произносимым словам - или вколотый стимулятор постепенно начинал действовать. - Вы должны любым привычным вам способом воздействовать на человека, находящегося в коме - вне зависимости от того, к каким фокусирующим действиям вы прибегаете для этого. Если вам потребуется... инструмент, - ровный поток речи вдруг сбился на этом слове, выделив его неуверенными паузами, словно осторожно подцепив хирургическими щипцами, - вам его предоставят. Пациент, находящийся в коме при этом не сможет услышать вашу речь или ваши звуки - поэтому вам понадобится установить с ним прямой индуцирующий контакт. Наденьте вот это. Ну же, не бойтесь.

Протянутая ладонь; змеящиеся в ней струи темных проводов, оканчивающихся какими-то металлическими нашлепками. Кто-то сзади терпеливо подсказывал ему движения, прижав медную поверхность металла к вискам - Фебу показалось, что те каким-то образом словно прилипли к коже, отказываясь падать, или их чем-то прикрепили. Тонкие провода - порванные струны, безвольно спадающие вниз, отведенные той же рукой чуть назад и спрятанные за воротом рубашки...

...лицо, освобожденное из наслоений ветоши, было серым, безжизненным лицом механической куклы. Вокруг глаз змеился еще один слой бинтов, не позволяющий кукле увидеть свет, голос перекрывал резиновый жесткий кляп; к ушам тянулись провода и медные кольца...
Имморанте?

- Если вам не приходилось до этого целенаправленно воздействовать на окружающих - просто концентрируйтесь на попытках позвать его, - голос доктора отбросил тускло блеснувшее вдруг воспоминание. - После окончания сеанса вы вместе с сопровождением вернетесь обратно. Скорее всего, вашего пациента доставят вместе с вами - в зависимости от срока протекания комы, ему может потребоваться курс восстановления. Вы запомнили, Фебьен? Очень важно, чтобы вы представляли себе в деталях. Сон закончился. Он мог быть страшным или увлекательным; это не имеет значения. Не думайте ни о чем лишнем. Сконцентрируйтесь на предстоящей процедуре. Теперь я хочу задать вам вопрос - где находится ваш пациент? Назовите нам адрес, и мы перенесем его сюда в течение нескольких часов. Доктор Саллюви сообщал о вашем отказе, но я настоятельно рекомендую вам передумать. Это избавит вас от необходимости покидать палату и подвергаться лишнему риску.
- Центральный уровень, сектор… - он запнулся, не выговорив адреса, настолько остро резануло по ребрам упрямым, иррациональным, ничем не объяснимым протестом. Сама мысль о том, что чужие люди смогут войти в дом Гильберта и куда-то его, бесчувственного, перенести, заставляла флейты нервно сгребать воздух в комок, и растирать его в мелкую ржавую пыль. – Нет. Когда он выйдет из комы, он придёт сам – если сочтет нужным. Да и в любом случае… Не думаю, что разговор с его охраной пройдет гладко для тех, кто попытается его забрать.
…особенно, если вернулся Годо.
Тень ускользающего голоса, колыхнувшееся на дне зрачков беспокойство, отзвук разговора, которого не было. Просто сон, который закончился – если верить строгому обладателю белого халата. Почему-то он не верил, и тревога Гильберта, перелитая в Феба, плескалась темным, густым осадком под любыми словами. Вернулся?..
- В таком случае я снимаю с себя всякую ответственность за благополучное завершение эксперимента, - сдавленное, придушенное раздражение в голосе, и резкий жест, тронувший воздух прохладой: доктор поднялся рывком, отстраняясь, выходя из зоны видимости, становясь белесым пятном на периферии зрения. – К сожалению, ваше упрямство может иметь весьма неприятные последствия, надеюсь, вы хотя бы это осознаете.
Феб молчал, угрюмо уставившись в стену, изуродованную шрамами отошедшей краски, пытаясь нащупать точку истины в пересечении трех голосов: суховато-недовольного, принадлежащего белому силуэту, и двух собственных, подступающих с разных сторон. Эхо в голове упрямо перебрасывало одно короткое слово. Нет.
- Как хотите, - доктор сдался, и Феб скорее почувствовал, чем увидел, короткое пожатие плечами и шаг в сторону. - Вам сделают еще три инъекции в течении часа, к тому времени контроль над двигательными функциями будет более-менее восстановлен. Но я настоятельно рекомендовал бы вам не подвергать себя физическим нагрузкам некоторое время – хотя бы еще один час сверх этого. Отдыхайте, господин Альери.
Когда он наконец вышел, Феб вдруг понял, что так и не успел спросить, сколько же он спал, и что произошло здесь, в реальности, за тот короткий блик памяти, выхваченной им из чужого сна.
В одиночестве, лишенном споров и необходимости отстаивать свою упрямую блажь, секунды пересыпались медленно, с почти ощутимым сухим шорохом; Феб полулежал, откинувшись в серое больничное белье, время от времени пытаясь шевелить рукой или ногой, ощущая, как острыми уколами возвращается чувствительность. Он был утыкан этими иглами, как подушечка для шитья, и был рад каждой новой, просыпающейся где-то в мышцах – все они обещали ему, что скоро он сможет встать.
Дважды к нему заходил сосредоточенный санитар, впрыскивал в вену какой-то невообразимый коктейль, оставляющий ощущение разбегающихся под кожей льдинок, и уходил – молча. Феб попытался спросить, какой сегодня день, куда делась Джемма, можно ли принести в палату часы – и не получил ответа. Словно вовсе не был услышан.
Тело постепенно привыкало к ощущению себя живым – острая игольчастость таяла где-то в глубине, оставляя взамен слегка заторможенную способность воспринимать команды мозга. На каком-то простом привычном действии – вроде того, чтобы просто сесть на кровати - приходилось сначала концентрироваться, представлять в деталях последовательность движений, сцепленных в жесткую схему: оторвать корпус от матраса, спустить на пол одну ногу, затем другую, выпрямить спину. Потом пошло чуть лучше, чтобы сделать шаг, оказалось достаточно просто представить его – целиком, единым слитным движением.
К третьему визиту санитара, вооруженного инъектором, он уже вполне прилично мог ходить по своей временной келье, уставая при этом скорей морально, чем физически.
Санитар, ставший невольным свидетелем его упражнений, вскинул бровь, осуждающе качнул головой, ввел последнюю порцию раздробленного стекла в Фебову вену и удалился, бросив с порога:
- Я попрошу доктора Ривза к вам зайти.
Феб кивнул – вышло почти автоматически, как сто тысяч раз до этого сна, и остановился, напряженно выстраивая в голове схему пути, который ему предстояло пройти. Сложную, длинную, запутанную схему, которая пугала его и казалась - пока - непреодолимой. Он раскладывал ее на ноты, и каждый штиль и флаг, каждая соединяющая лига сужала границы этого пока.
- Уже поднялись. Замечательно, - уже ставший знакомым голос ворвался в комнату, опережая на несколько шагов его обладателя; доктор Ривз при ближайшем рассмотрении оказался старше человека, каким он казался сквозь мутную пелену забытья - начинающие седеть волосы, россыпь соли и перца, заостренные глаза, стянутая кожа у висков. Короткий, профессиональный взгляд, подмечающий словно просвечивающей лампой детали все еще с остаточным трудом дающихся движений, жесткий, удовлетворенный кивок самому себе. - Как вы себя чувствуете? Головокружение, мигрени?
- Нет-нет, все в порядке, - Феб торопливо шагнул навстречу, забывая о необходимости держать в голове рисунок действий, слегка качнулся, но быстро нащупал точку равновесия; Следующий бездумный шаг вышел увереннее и тверже. - Ничего не болит, не кружится, нигде не жмет. Думаю, я уже могу идти. В конце концов, мне просто нужно пройти по городу, я делал это тысячу раз, и тысяча первый выйдет ничуть не хуже. Сидеть здесь и пересчитывать метры шагами… у меня просто нет на это времени, понимаете?
- Замечательно, - повторил доктор, делая знак рукой в оставшийся полуоткрытым дверной проем. - Не расслабляйтесь; тысяча первый раз может оказаться другим. Не собираюсь запугивать вас сверх меры, но будьте сосредоточены и собраны - в вашем состоянии приступ может спровоцировать даже резкое мерцание цветных пятен, как при эпилепсии - такие случаи регистрировались. Итак, с Джеммой, я полагаю, вы уже знакомы.
Небольшая процессия, проследовавшая внутрь, состояла из троих - знакомая... врач? сестра, лаборант? - и двое сопровождающих, формой и обмундированием напоминающих рядовых карантинного патруля: переброшенные через плечо перевязи с короткими огрызками автоматов, армейские мундиры без знаков различия и с наскоро пришитым символом змеи и чаши.
- Желаю удачи, - Ривз коротко кивнул, делая неоконченное движение, словно собираясь протянуть руку, но передумав. - Не забудьте, при любом исходе сеанса вы должны будете вернуться сюда.
- Я помню, - отрешенный кивок в ответ; мысли были заняты другим: с видимой неприязнью Феб рассматривал вооруженный конвой, который поведет его сквозь город. – А эти господа, как я понимаю, призваны устранить пробелы в моей памяти, если таковые случатся? Поверьте, в этом нет никакой нужды. Я вернусь и без соответствующего сопровождения.
На какой-то миг он сам себе показался ощетиненным злым подростком, который возражает каждому слову – просто потому что не может принять правду взрослого мира. Но ощущение быстро растаяло, смытое одним только взглядом на автоматные дула.
- Сожалею, но исключено, - собеседник мотнул головой, делая знак, что не собирается дискутировать на тему. - Вы отказались находиться в стационарном расположении, и вам придется оставаться под наблюдением. В городе сейчас небезопасно, тем более в таком состоянии, как у вас. Итак, вы готовы?

- Готов, - буркнул он в ответ, пытаясь отрезать, вымарать из своего сознания кусок пространства с двумя вооруженными людьми, как когда-то ему удавалось отделить от происходящего следующих по пятам Годо и Найтингейл, почти не замечая их незримого присутствия за спиной. Сейчас почему-то получалось куда хуже, и раздражение заставляло взгляд то и дело натыкаться на них – и отдергиваться, пытаясь отряхнуть липкую антипатию. Это дополнительное усилие вкупе с возвращающейся памятью тела, пытающегося вспомнить весь диапазон движений, какое-то время занимало его целиком, и он хмуро молчал, почти не замечая шагающей впереди женщины – такой же безмолвной, понимающей его состояние – или просто признающей его право на тишину.
Улицы словно складывались заново, вынырнув из небытия, все было одновременно точно таким, как он помнил – и незнакомым. Слишком резкие тени, слишком пробирающий ветер, слишком отчетливый запах сырости, пропитавший камни. Или он сам все это теперь воспринимал – слишком?..
- Джемма? – тихий, на грани шепота, зов; казалось, что даже собственный голос здесь и сейчас будет звучать чрезмерно. – Сколько прошло времени?.. С того момента, как я заснул.
- Чуть больше суток, - она отозвалась эхом, как будто ждала этого вопроса, но не обернулась при этом. Ему начало казаться, что она словно намеренно избегает встречаться с ним взглядом, не выказывая при этом, правда, никаких признаков опаски или преувеличенной осторожности. - Вы хорошо держались, все было очень гладко. Может быть, немного слишком глубоко - вас не сразу получилось разбудить.
Помедлив, она добавила, обернувшись:
- Видели что-нибудь интересное?
Небрежно замаскированное легкостью тона любопытство казалось почти осязаемым. Или это тоже было слишком?..
- Довольно странные вещи, - даже несмотря на эту едва заметную (померещившуюся ему?) натянутую ноту, он ответил. Осколки сна, который нельзя разделить ни с кем, переливались внутри, пытаясь сложиться в мозаику, и кололи язык острыми гранями. – Какие-то обрывки истории, людей, пораженных Холодом, потом другого, не похожего ни на кого, с повадками психолога–шарлатана. Потом… Как будто целую жизнь, нашинкованную на полоски.
Он глухо выдохнул, отворачивая лицо, вглядываясь в указатель – знакомая, чуть кривоватая стрелка с цифрой “3” и мельком удивляясь, что лабиринт темных, полузаброшенных кварталов они преодолели так быстро.
- В какой-то момент мне казалось… - он все так же смотрел в сторону, - что у меня вот-вот получится. Почти получилось, понимаете? Еще несколько слов, несколько нот… Несколько минут.
Она, помедлив, кивнула в знак того, что услышала его фразу, но не попытавшись ответить. Вооруженный конвой следовал позади, не препятствуя разговору и не вмешиваясь - пусть по незаметности им было и далеко до Годо и его людей.
Позади остался еще один уровень - вокруг них наконец растянулась Централь. За время вынужденного сна Феба она почти не изменилась - только людей, казалось, стало несколько больше, а с улиц, за немногочисленными исключениями, пропали растяжки с предупреждающими надписями пунктов вакцинации. На их небольшую группу почти не обращали внимания - встречные патрульные обменивались с конвоем взглядами, но не более того.

...иногда Феб мельком выхватывал взглядом из толпы вещи, которые в следующее мгновение пропадали, словно привиделись. Только что, когда они миновали одну из аллей Университетского квартала, похожую на улицу, где жил Присяжный - витые фонари, изящные бордюры и стройная линия фасадов - навстречу ему бросился в глаза странный, отчетливо не принадлежащий этому месту силуэт какого-то бродяги, закутанного в выцветшую, грязно-серую ткань с головы до ног, медленно, согнувшись, бредущего им навстречу - а в следующее мгновение, когда взгляд вернулся на то же место, там больше не было никого.
Ты уже был здесь однажды. Помнишь?
- Простите мое любопытство, - Джемма неловко усмехнулась, сминая начало фразы, но потом все же продолжила, - но зачем вы делаете все это? Вы собираетесь остаться в медицинской части и помогать остальным? Вы единственный человек, который до сих пор приходил к нам добровольно. Остальные... впрочем, может, вы их еще и увидите - многие просто не понимают, что с ними происходит. У вас, должно быть, особенная история?

...и снова мираж, искусно вшитый в ткань протянувшихся мимо домов - фальшивый поворот в сторону, притворявшийся улицей, рисующий позади себя пейзажнесуществующих дворов, переулков и перекрестков - только для того, чтобы исчезнуть под второй попыткой взглянуть на него, поймать ускользающее видение. Чем-то похожее на едва уловимые, чужие мысли, тонкими иглами проносящимися сквозь его голову.
Все это здесь. Совсем рядом, достаточно только шагнуть немного в сторону. Для этого даже не нужно засыпать...
- Я… хотел бы помочь, да, конечно, - тонкая нота несоответствия: не вполне ложь, не вполне фальшь, скорее почти-правда, спрятавшая в глубине еще один смысл, и застывшая в нерешительности – раскрыть? Утаить?.. – Знаете, я когда-то - в числе первых, должно быть – и сам прошел через это. Честно говоря, тогда я даже не осознал это, как что-то странное. Просто еще одна реальность, сквозь которую я прошел, довольно неприятная, надо признать. Я не хотел бы остаться там навсегда.
Тянущийся мимо город провожал их прозрачными взглядами; Фебу мерещилось в них что-то скользкое, похожее на прикосновение слепозмейки.
Дома, неотличимые внешне, но сотканные из другой музыки, снова – лестница, выводящая на Централь, словно отрезок пути замкнулся в круг, постепенный, плавный, подбирающийся к голове гул голосов, тасующих незнакомые слова – смутное ощущение не здесь, грубо проткнувшее тысячу других, будничных, привычных деталей. Он смыкал веки, разделяя этим легким движением себя – того, кто заново учился ходить по знакомому с детства городу, и того, кто искал путь во владениях господина Цикады. И продолжал говорить – просто чтобы сохранить связь с текущим вокруг временем.
- Мне повезло – не знаю, по какой-то причине или просто так. Я проснулся. Но я все время думаю – те люди, которые застряли в том, другом мире. У них – у каждого - тоже должен быть шанс. Жить по-настоящему, даже если сон не так ужасен, каким оказался мой. И кроме того, - тревожная, соленая, обволакивающая волна, поднимающаяся к горлу, - тот человек, о котором я говорил в начале. Тот, ради излечения которого я пришел. Ему не место там. Больше, чем кому-либо другому.
И снова – короткий кивок и молчание в ответ. Словно она опасалась сказать что-то не то, что-то лишнее. Или просто ожидала продолжения, объяснения, более внятного, чем уже прозвучавшее – но у Феба не было других слов. А из размытого пересечений знакомых и незнакомых линий проступали контуры дома, который, кажется, он узнал бы даже вслепую. По тихому, шепчущему голосу каменных стен - и по замедленному, сонному дыханию, едва трогающему тишину где-то там, внутри.
- Вас я попрошу остаться здесь, - он остановился в нескольких метрах, оборачиваясь и впервые обращая взгляд на тех, кого пытался не замечать все это время.
Конвоиры переглянулись, не сразу, должно быть, осознав, что ведомый обращается именно к ним - Феб, похоже, так и оставался для них бессловесным подопечным, человеческим инструментом, сопровождение которого надо было обеспечить. Тот, что был справа, растерянно ухмыльнулся, второй бросил вопросительный взгляд на Джемму. Она кивнула:
- Оставайтесь, здесь должно быть безопасно. Если что-нибудь случится - я позову.

Несколько шагов по лестнице - впервые сопровождаемые мягкой поступью, принадлежавшей не хозяину дома, а кому-то другому - легкий скрип петель, тяжесть дверей, маскировавшихся под темное дерево и провалившихся внутрь под ладонью гостя. В первое мгновение ему показалось, что том неестественно, окончательно пуст: фойе встретило их погасшими светильниками, полным отсутствием движения и тишиной, разбавленной тиканием часов - но уже через несколько секунд из этого застывшего спокойствия проявились две фигуры, встрепенувшиеся на звук в креслах по разные стороны комнаты, кто-то поднялся Фебу навстречу:
- Прошу прощения, мы ждем уже час... - говорящий и его собрат были, должно быть, курьерами; но то же время, не давая ему закончить фразы, с лестницы второго этажа плеснуло далекой дробью шагов и через перила перегнулся смутно знакомый силуэт кого-то из слуг. Кажется, это человек был у Присяжного кем-то вроде распорядителя и мажордома - Феб узнал не лицо, но тонкий контур фигуры, незаметной, услужливой и безымянной, каким-то образом отсутствовавшей все прошлое злополучное утро.
- Господин Альери! - голос казался взволнованным, но вместе с тем странным образом сосредоточенным, словно существовала какая-то грань, за которой даже произошедшая трагедия не могла стереть с его лица невозмутимое выражение. - Вы вернулись... вовремя, сэр.
- Что-то еще случилось?..
Феб подался навстречу, оставляя за гранью внимания ожидающих курьеров, Джемму, биение часов, отщелкивающих секунды. На какой-то короткий миг, отрезок вдоха, он почти поверил, что сейчас услышит – “господин Гильберт проснулся”, и сразу же, выдохом, пришло разочарование – нет. Если бы было так, этот дом и этот человек звучали бы совсем иначе.
- Годо так и не возвращался? – несколько шагов по лестнице, и еще одно понимание, приходящее эхом вопроса – нет. И снова – шаг, выносящий за скобки эту тревогу – пока.
- С Гильбертом все в порядке? За ним наблюдает врач? - он наконец остановился, понимая, что чередой вопросов просто пересекает любые слова, которые могли бы прозвучать с другой стороны.
- Состояние стабильное, - его собеседник перешагнул оставшиеся ступени, одновременно косым, сдержанным взглядом встречая отставшую на полшага Джемму, которая с восхищенным изумлением смотрела по сторонам. Каким оно еще, в конце концов, могло быть? - Врач посещал его несколько часов назад, сейчас ушел. Он еще с прошлого дня говорил, что его нельзя оставлять в таком состоянии - что-то об искусственном питании и опасности заражения. Я не позволил ему забрать... тело, - по крайней мере, мажордом запнулся перед тем, как произнести это слово, словно все еще не веря в него до конца, - но он предупредил, что через несколько дней ситуация может стать фатальной, если не подключить его к жизнеобеспечению.
- Много корреспонденции; возможно, вы захотите взглянуть, - продолжение фразы вышло более легким, почти вежливым; кто-то из курьеров позади ядовито произнес что-то вроде "давно пора". - Большая часть - служебные записки Ассамблеи. Двое джентльменов с сообщениями для офиса канцелярии; в отсутствие господина Ведергалльнингена я предложил им дождаться вас как его заместителя. Две заметки от господина командующего личной охраной - сам он не появлялся, а сообщения от него передаются только строго в руки хозяина, но учитывая обстоятельства...

Блеск медного ключа, щелчок дверцы небольшого сейфа, вмонтированного в стену - и в руки Феба перешел ворох сложенных листов и записок с отдельно приложенными поверх двумя кусками грубого картона. Он узнал почерк - похожее письмо он получил еще несколько дней назад, когда возвращался навестить дом. Бумажный Годо был еще более лаконичен, чем обычно. Первая записка сообщала "Цель нашел, наблюдаю. Одобряете захват?", вторая - "Ответа не получил. Действую по усмотрению". Обе, как пояснил управляющий, доставили вчера в первой половине дня, и с тех пор от Годо ничего не было слышно.
Слабая трещина, вдруг прорезавшая ткань реального мира, отделяя его от чего-то другого, где смешались вместе увиденное во сне - Гильберт, беспокойно облокотившийся о парапет, снова и снова спрашивающий себя о том, куда мог подеваться телохранитель...

- Вы в порядке? - тревожный голос Джеммы вывел его из мгновенного провала; ее рука сжала его плечо, как будто опасаясь, что он потеряет равновесие. Пол под ногами и в самом деле слегка плыл, никак не желая окончательно вставать на место. - Вам нельзя отвлекаться, не забывайте. Все это может подождать - давайте пройдем к пациенту.
- Вы привели доктора? - поинтересовался слуга, делая подчеркнуто короткий, почти одним взглядом поклон Джемме, как будто только заметил ее присутствие здесь. - Могу я узнать, что вы собираетесь делать, господин Альери? Боюсь, его... действительно понадобится перенести в распоряжение клиники - если не сегодня, то в ближайшее время.
- Возможно, так и придется сделать, - слабое, словно размытое головокружение отступало, медленно растворяя отголоски оставшегося внутри разговора.
Возможно – придется, но пусть, пожалуйста, слышите, кто-нибудь, пусть все получится, и он сможет принять решение сам.
Феб вдруг понял, что отчаянно боится неудачи – как никогда раньше. Что медлит, теряя такое важное, драгоценное время, каждую каплю которого считал священной всего лишь час назад. Медлит – потому что несколько секунд бездействия сейчас равны нескольким секундам надежды. Медлит, потому что не верит своей изменчивой руке, своему ускользающему дару, и черт побери, волшебной методике доктора Саллюви тоже не смеет поверить до конца.
- Я смогу, - беззвучное движение губ, и воздух вздрагивает от этого немого, молитвенного шепота. – Идемте.
Резкое движение головой, запрещающее сомнения, и резкие, вырезанные из решимости шаги.
Он не остановился перед дверью спальни, чтобы дать себе возможность подготовиться, и молчаливый сумрак снова, как сутки назад, ударил под дых, вызывая щемящую тоску.
- Гильберт… - даже не ожидая отклика, он продолжал оборванный где-то между мирами разговор. – Вам нужно проснуться. Слышите?
Конечно, он не слышал. Слышал охранник, со странным, молчаливым недоумением глядевший со стороны. Слышала Джемма, сосредоточенно наблюдавшая за каждым жестом – словно фиксируя результат эксперимента. Слышало эхо, жавшееся к стенам, не решаясь повторить ни одно из произнесенных слов. Только Гильберт оставался безучастен, и ритм его дыхания не сбился даже на долю такта.
Сбивчивая растерянность, опутавшая мысли и пальцы, заставила Феба оглянуться, ища поддержки; он ощущал змеиные провода, тянувшиеся от висков и заканчивающиеся беззубыми головами, он даже догадывался, что именно с ними нужно делать, но отчего-то медлил.
Джемма четким, аккуратным жестом тронула виски, маленькую впадинку за ушами, точку пульса под подбородком. Кивнула ободряюще: ничего сложного. Ничего страшного.
Он кивнул в ответ и позволил змеиной голове припасть к Гильбертовой шее. Медленно, словно опасаясь повредить его алебастровую маску неосторожным движением, Феб протягивал проводки, сцепляя себя и его, пытаясь протянуть отзвук своего пульса, сделать его еще одним проводом – зовущим, тянущим за собой, говорящим на самом первом языке жизни. И понимал, что теперь уже не нужно говорить словами.
Теперь нужно говорить музыкой.
Привкус ржавчины на губах. Звуки-нити, звуки-корни, еще десятки, сотни новых, невидимых проводков, мягко прорастающих в неподвижное тело, тянущихся к сердцу, к легким, впрыскивающих свой поющий голос в каждое волокно расслабленных мышц.
Где-то под отражением застывшей комнаты в глазах Феба проступал нарисованный карандашными штрихами мир, где сам он, человек-эскиз, человек-мелодия, слепо ощупывая пальцами убегающие в пустоту вены нот, искал человека, оплетенного ими.
Звуки падали в пустоту.
Что бы ни сделали с ним за прошедшие сутки, вырезанные из его памяти хирургическим ножом, в чем бы ни заключались методы лаборатории Саллюви - здесь и сейчас, наедине с музыкой, он не чувствовал никаких изменений. Мелодия поддавалась легко, не без некоторого сопротивления, вынужденная продираться сквозь ледяные иглы беспокойства - слишком многое зависело сейчас от того, насколько удачные ноты выпустят на свободу косо срезанные металлические артерии - но поддавалась, а в ответ от не чувствовал ничего. Там, где на той стороне комнаты всегда находился его слушатель, тот - или те - из толпы, кто рефлекторно дернется в ответ на смутно знакомые звуки, откуда потянется медленная нить внимания, ползущая в пальцы флейтиста - там не было никого, кроме человека, которого по всем правилам судебной экспертизы можно было назвать растением, механизмом, бессмысленным предметом. Там не было места слуху, не существовало гармоний или тональностей. Были контакты - коротко блеснувшая мгновенная мысль - но металлические нити, протянутые от его висков к подушке, оставались ненужной обузой, цепляясь за кожу иссушенной хваткой вампира, с ними не происходило ничего.
Это потому, что ты стоишь слишком близко.
Джемма сдвинулась с места, отступая на шаг - она то ли не чувствовала его песни, то ли люди Саллюви предусмотрели своеобразный предохранитель, позволяющий поводырю не быть ослепленным песнями своего подопечного.
Где-то на самом краю зрения ему показалось случайное движение, которого здесь не могло быть - легкий, полупрозрачный мазок кисти, обмакнутой во флюоресцентную краску, пятнышко на сетчатке, моргнувшее и исчезнувшее - а затем, словно торопясь опровергнуть иллюзорность собственного существования, последовало еще одно и еще - как будто лучи далекого солнца вдруг решили сыграть в пятнашки на неровной поверхности стекла. Или обрывок случайного роя бродячих насекомых-фонарщиков вдруг услышал его песню и принялся за работу, перетаскивая капли света в одним им известный порядок пентаграммы вокруг спящего, способный вернуть его к жизни. На какое-то невозможно короткое мгновение он вдруг представил себе - очень остро, как будто в сознание вдруг вошло идеально подогнанное острие, заполнив отсутствующее пространство - огромное рассеянное море светлячков, простирающееся от самого Дна до кромки Поверхности, вырастающее наружу, покрывающее выветренные пустоши зыбкой сеткой блуждающих колоний, мигрирующее вдоль электрических линий и врезанных в землю рельс - а потом человек на кровати открыл глаза.

Не было никакого перехода, пробуждения, попыток сбросить с себя остатки сна - как будто механизм Присяжного переключили одной простой, элементарной командой, добравшейся до него через пустые города его снов - как крошечное упрямое насекомое, пробившееся сквозь холод, штормы и темноту, и наконец приземлившееся в его ладони.
Он смотрел перед собой, широко открыв глаза, застывшим, кукольным взглядом - и через несколько вязких секунд обмяк.

- ...срочно носилки сюда, позовите моих людей! - голос Джеммы, которая успела распахнуть дверь и не терпящим возражения тоном звала кого-то внизу, хлестнул по ушам, вырывая Феба из оцепеневшего мгновения; а она уже склонялась над кроватью, вставая на колени и вытягивая тонкую бледную руку из-под одеяла, закатывая рукав и измеряя медленное подкожное биение своими нетерпеливыми пальцами. Где-то по ту сторону комнаты по лестнице рассыпались шаги.
Провода, сшивающие их в почти единое существо, в зеркальное эхо, бьющееся с изнанки черепа, вздрогнули нервным ознобом.
- Что с ним? Джемма, что происходит? Что-то пошло не так? Скажите мне, черт побери! - обескровленный, лишенный поддержки флейт голос звучал беспомощно и зыбко, словно еще не до конца вернулся с той стороны.
Феб видел ее судорожное, заключенное в каждом жесте беспокойство, видел, что ей не до вопросов, но не мог унять этот рвущийся из нутра страх. Страх, что ничего не вышло. Или – что стало только хуже.
Пока она сосредоточенно сжимала запястье, Феб чувствовал, как с каждым вдохом вместо воздуха в грудь вливается отчаяние, рваными толчками, наполняя легкие до краев. Он больше не спрашивал. Просто ловил каждое ее движение, каждую тень на ее лице с жадным вниманием человека, ожидающего приговора к казни – или помилования. В застывшем, немом вопросе – что?..
- Спокойно, - она властным жестом вскинула ладонь, не отрываясь от своего занятия; в висках вдруг застучало болезненными толчками крови, комната дрогнула. - С ним все будет в порядке, но его нужно доставить в клинику. И держите себя в руках, а то вас придется нести рядом с ним!
Комнату перечеркнули один за другим несколько силуэтов - двое конвоиров; кто-то торопливо расстелил на полу жесткое брезентовое полотно, куда принялись по команде Джеммы с предосторожностями переносить Гильберта - на нем оставили одеяло, Феб видел только безвольно откинутую голову, и в какой-то момент ему показалось, что опущенные веки дрогнули. Вслед за охраной ворвался управляющий, понимая, что ничем сейчас не может помочь и застывая в дверях марионеткой с подрезанными нитями - еще недавно спокойное лицо рассыпалось трещинами спавшей маски, вторя тревоге Феба. Комната покосилась сильнее, в глазах вдруг начало темнеть - одним смазанным кадром он вырвал из смешавшегося в кучу происходящего заострившийся профиль Джеммы и слегка прикушенную губу, почти не слыша, как она раздает указания, и просит всех освободить проход...
- Вы в порядке? - Феб скорее почувствовал, чем увидел, что зашатавшийся мир подпирают чьим-то плечом, встревоженные пальцы подхватили его руку, забрасывая за шею, помогая опереться, - У вас получилось. Слышите? Все получилось, - болезненный стук пульса почти заглушил ее слова; она помогла ему шагнуть - с опорой это оказалось не так сложно, как выглядело полсекунды назад. - Нам нужно вернуться обратно. Скоро головокружение пройдет, все будет в порядке, но вам нужно будет собраться. Успокоиться. Вы слышите, господин Альери?
- Да, - он проглотил застрявший в горле осколок отчаяния, раздирая гортань, и вместе с тем чувствуя, как отпускает, медленно разжимая когти, вцепившийся в душу ужас. – Да, слышу.. Я…Сейчас.
Воздух медленными холодными глотками с выверенной паузой на каждый счет. Он заставлял себя дышать, снова вспомнить, как это делается, вымывая темноту из грудной клетки. Угасающие волны все еще ласкали стены комнаты, заставляя их отступать и возвращаться в унисон рывкам пульса – но вместе с дыханием становились ровнее, тише, пока наконец не застыли в первозданной каменной неподвижности.
- Все, - он мотнул головой в ответ на молчаливый сомневающийся взгляд, отпустив свою живую опору, отодвигая новым длинным вдохом на миг подступившую черную пелену. - Правда все, я могу идти. Но почему с ним – так? Так должно было быть? Когда я… вышел из комы – в тот, первый, раз, все было совсем иначе. Сразу, без всяких врачей.
Он подавил новый виток зазвеневшей тревоги, загоняя в самый дальний угол, и слыша, как она перебирает внутри свои тонкие струны.
- Все вопросы - потом, - Джемма, убедившись, что подопечный способен передвигаться без посторонней помощи, немедленно сбавила тон, в котором больше не осталось проникновенно-убедительных нот, но по брошенному напоследок тревожному взгляду он понял, что это был ее способ убедительно сказать "не знаю". Небольшая процессия с носилками уже преодолевала последние ступени лестницы, и доктор поспешила за ними.

Курьеры, нетерпеливо измерявшие периметр холла, поодиночке застыли нелепыми восковыми фигурами, ожидая, должно быть, худшего - в мешковатом грузе на носилках человек угадывался без проблем. Утихающие, но все еще настойчивые толчки пульса в висках и тревожные, вьющиеся холодными змеями мысли выгнали их за периферию происходящего - случайные контуры на бумажных декорациях, нарисованные фигуры - со своими важными вопросами и делами, не терпящими отлагательств. Управляющий отпер тяжело разомкнувшиеся двери, и тесное пространство дома распахнулось, выпуская их в город.

Путь назад оказался почти стертым из памяти - извилистые линии улиц больше не пытались прорваться проходом в несуществующие кварталы, бродячие обманы зрения не пытались перейти им дорогу. День перевалил за полдень; где-то совсем рядом, на Променаде, от которого они удалялись с каждым шагом, принимались решения, разрушались альянсы и допрашивали поспешно объявленных изменников, где-то Танненбаум, которого теперь можно было называть некоронованным правителем Люкса, произносил распоряжения, эхо которых вскоре отзовется по всему городу, но здесь и сейчас для них существовали только монотонные, тяжелые шаги, изредка разбавлявшиеся ожиданием подъемников и извивающимися лестницами.
По дороге он заметил, что Джемма, несмотря на строгий и сосредоточенный вид, выглядит усталой - время от времени острый взгляд терялся в переплетении окон, становясь размытым и потерянным - как будто не Фебу, а ей на протяжении суток впускали в кровь вытяжку снов, заставляя терять из виду настоящее. Когда приземистый силуэт утыканного иглами забора, ограждавшего корпус лабораторий, медленно выполз из сгущавшихся сумерек - она, казалось, не сразу поняла, что это было.

- ...отведите его к доктору Ривзу, пусть помещают на реабилитацию, - они прошли контрольный пункт на входе, где никто не стал их задерживать - охране хватило нетерпеливого взмаха руки Джеммы и красноречивого вида тела, не подающего признаков жизни. Оказавшись внутри, Джемма немедленно отыскала кого-то из подручного персонала, и повернулась к Фебу, показывая, кого имеет в виду. - Я в смотровую, позовите туда кого-нибудь - нужно проверить показатели. Идите, - она легко подтолкнула его в плечо, указывая направление в сторону уже знакомого стационарного блока, откуда они вышли в прошлый раз. - Вам нужно восстановить уровень активности, это не меньше нескольких часов. С вашим другом все будет в порядке.
В каком-то полуслепом упрямстве он продолжал идти следом – за Джеммой, за носилками, медленно плывущими между корпусов. Не понимая до конца обращенных к нему слов – или не в силах преодолеть привязи, свитой из тревоги, соли и отголосков музыки.
- Я хочу знать, что с ним, - поймав неодобрительный, раздраженный взгляд, он запнулся, но со следующим шагом охранников-носильщиков, снова дернулся вперед. – Я дождусь, пока его осмотрят. Мне нужно, понимаете? Какая реабилитация, я просто не могу сейчас уйти. Я должен знать.
В растрескавшейся паузе – все то, на что не хватает слов. То, что цепко держит за горло, дозировано отмеряя воздух – мелкими глотками на каждую пробившуюся сквозь оцепенение мысль: он выживет. Кажется – лиши его возможности видеть человека, укрытого серым одеялом, и воздух кончится. Останется только осознание – я убил его. Я сам его убил. Своей чертовой железной рукой, своей чертовой музыкой.
- Пожалуйста. Мне нужно знать. Потом я буду делать, что скажете.
Она не стала тратить время на споры - короткий, нетерпеливый взмах рукой, и Феб почувствовал хватку на своих плечах. Один из санитаров, чьему сопровождению его препоручили, держал его за плечи, второй стоял наготове - в то время Джемма, ведя за собой носильщиков, по-прежнему не говоря ни слова сверх, направилась в сторону основного здания.
Маленькая, молчаливая процессия медленно удалялась, Феб смотрел вслед, и в его груди лопались от нарастающего натяжения волокна - беззвучно и больно, отнимая то немногое, что позволяло держаться на ногах. Он постепенно провисал, не чувствуя собственного тела, не чувствуя чужих рук, не дающих ему упасть, не чувствуя ничего – кроме хлынувшей пустоты.
Когда от последних нитей остались лишь судорожно сжимающиеся обрывки, он безучастно позволил себя увести - унести – куда-то. Он не запоминал пути, не узнавал стен, перед глазами рассыпались пылью обрывки потускневшего сна, и в прорехах постоянно проступала безжизненная бледная рука, свесившаяся с носилок. Он был почти уверен, что теперь все кончено – и все дальнейшее казалось бессмысленным, глупым и лишним.
Тонкая игла прокусила кожу – он не почувствовал привычного опасения или боли, лишь сухо зафиксировал укол и свинцово-холодные капли, втекающие в вену. Ржавая роспись, бегущая по стенам, пересекала случайные лица; Феб не видел разницы в линиях – всё казалось одинаковым, давно осыпавшимся бредом.
Потом, когда вместо свинца в вены вошла темнота, он даже успел почувствовать благодарность. На миг – прежде чем провалиться в ночь, оставив на краю падения память.

Шорох, скрип, звук шагов.
Оно возникает сразу, в опасной близости, не утруждая себя предварительным открыванием дверей, и тем более не спрашивая разрешения войти. Это присутствие каким-то образом появляется ровно на границе слепого чувства кожи - того самого, что предсказывает холод занесенного лезвия за секунду до прикосновения.

- А, господин Присяжный...

Страха нет - хотя успевшие перейти от зыбкого сна к бодрствованию части сознания немедленно застывают ледяным, острым параличом, срабатывающим почти рефлекторно при звуках этого знакомого, вкрадчивого голоса (так ткань скользит по грубому, зазубренному железу). С противоположной стороны сощуренных глаз на него наваливается чужой, незнакомый мир - тусклый свет оранжевой лампы, комната в оттенках грязно-белого, постель с металлическими бортами. И гость - одинокий силуэт, пятнающий серым углем однотонную раскраску окружения.

- Отдыхаете, м? - Люциола небрежно прогуливается по комнате, и, кажется, с неподдельным интересом разглядывает интерьер, который по ближайшему рассмотрению начинает все больше напоминать Гильберту больничную палату. Стол, инструменты, стойка с пробирками - гость вытаскивает одну из них и задумчиво разглядывает на свет сгущенные оттенки багрового. Кажется, сейчас это обманчивое спокойствие прекратится, одним неуловимым движением хрустнет стекло, кровь расплескается по стенам, и чужое присутствие снова окажется невозможно, пугающе близким, когда нельзя сопротивляться, нельзя даже дышать, когда бессильное тело предает тебя, полностью отдаваясь на милость кукловода, забавы ради подхватившего тонкие нити острием ножа...
Он подчеркнуто осторожно ставит пробирку на место - и вдруг резко, без предупреждения щелкает выключателем. Комнату заливает яркий газовый свет, режущий глаза - но сейчас Гильберт согласен терпеть любые неудобства, только бы случайно не опустить век, не потерять иллюзию контроля.
- Не могу сказать, что одобряю ваш выбор, - гость усмехается, рассеянно подбирая со стола стеклянный шприц и небрежно вращая в пальцах. - Вот ваш собрат по недоразумению, которое вы называете Ассамблеей, господин Марбери - помните такого? - умел ценить обстановку. Возможно, вам стоило бы при встрече взять у него пару уроков хорошего вкуса.
- К-как... - пересохшее горло все-таки подводит его, и он срывается на хрип, отчаянно стараясь не закашляться - и выгадывая за случайной паузой немного времени, чтобы оглядеться и понять, где он находится. Что-то не складывается. Комната действительно напоминает палату, но существенную часть ее занимает технический хлам - шкаф с книгами, какие-то игольчатые механизмы, отдаленно напоминающие машинерию Хозяина, несколько динамиков в стене. - Как вы здесь...
- Прошу прощения? - Люциола тихо смеется, не разжимая губ - его, кажется, искренне забавляет ощущение беспомощности на его лице. - Вы ведь сами меня позвали. Не помните? Отправив за мной это ничтожество, своего телохранителя. Я отрезал ему голову и отправил с доставкой к вам домой за то, что он потревожил мой покой, но вы, похоже, разминулись с посылкой. Решили наконец выполнить свою часть соглашения?


Холод; ртутный, тягучий холод, мгновенно заполняющий все тело. Он блефует. Развлекается; испытывает его, ждет реакции. Сохранить каменное лицо оказывается легче, чем казалось ему мгновение назад - может быть, из-за того, что тело все еще не подчиняется ему, нехотя соглашаясь только немо двигать губами.
- Ты... ненастоящий, - еще один хрип; Гильберт не понимает, что говорит, он хватается за обрывок бьющейся где-то в голове мысли. - Ты в моей голове. Нет стен, нет дверей, нет Доннели, просто сон, который бродит от одного к другому...
Люциола молчит - широкая улыбка играет на лице, в глазницах которого бьются тусклые насекомые огоньки. Он медленно протягивает руку вперед, оказываясь совсем близко, наклоняясь над его кроватью, и пальцы обнимают болтающийся где-то наверху тонкостенный сосуд капельницы. Очень медленно ладонь сжимается, сминая стекло, как обгоревшую бумагу; зеленоватые потеки соляного раствора капают на пол и на простыню, выбивая тревожное, паническое аччелерандо, и в какой-то момент Гильберту кажется, что пальцы его руки обернуты в серую металлическую пленку, тускло блестящую на свету.
- Хорошего отдыха, господин Присяжный, - шепчет гость, не меняя позы, следя за тем, как осыпаются осколки стекла. - Не забывайте о нашем договоре. Мне нужна Башня; вам нужен другой, новый город. Вам и всем остальным, кто еще не знает об этом.

Скрип двери, дробный стук, звук шагов...
Гильберт дернулся в слепом приступе паники, не пересекая границы между сном и пробуждением - бежать, сопротивляться, что угодно, только не снова это угодливое бессилие - и в рывке натолкнулся на нависавший над головой механизм капельницы. Затылок обожгла боль; что-то хрустнуло - кажется, стекло - и в довершение, попытавшись вскочить, он ударился локтем об угол. Только после этого, приведенный в чувство жесткой реакцией окружающего, он открыл глаза и все-таки разглядел визитеров.
- Эй, осторожнее! - один из вошедших, белое одеяние медика и зашитое маской лицо, метнулся к угрожающе закачавшимся баллонам питательного раствора; один из них растрескался и почти вытек. - Спокойно, не двигайтесь, я сейчас уберу осколки. Проклятье, вам нужно лежать...
Он не слушал. Второй гость, следовавший на шаг позади санитара...
- Феб, - он вдруг почувствовал, как змеиный клубок страха, принесший с собой сон человека-светлячка, начал таять, сменяясь странным, незнакомым облегчением. Он медленно подчинился, откинувшись на подушки, и на мгновение прикрыл глаза. - Слава богу, это вы.

...Феб все еще боялся поверить до конца. Боялся, когда его выдернули из черного, спасительного, немого сна обратно в эту тоску и ощущение краха, выдернули и сказали – все хорошо. Боялся – до дрожи, замирающей под сердцем россыпью не тающих льдинок – пока шел за своим немногословным проводником, и каждый шаг ему хотелось застыть в этой перепуганной надежде – или сорваться, обгоняя провожатого и само время, чтобы наконец узнать наверняка. Боялся, когда в распахнутый дверной проем увидел его: еще более бледного, чем обычно, с каким-то судорожным, оцепеневшим лицом – но живого, черт побери, живого!
Все это мог быть сон – неотличимый от реальности, как уже бывало раньше. И если так – он не хотел больше просыпаться.
- Гильберт-Гильберт. Вот уж не думал, что вы тоже боитесь медиков, - облегчение прорвалось в голос, раскрашивая слова улыбкой – хрупким тремоло, неуместным здесь, среди пропитавшего стены запаха медикаментов, но не желающим стихать. – Да еще настолько сильно, чтобы крушить оборудование.
Он подошел ближе, с болезненным вниманием вглядываясь в обострившиеся черты, и снова вздрагивая, ожидая чьего-то прикосновения и зова – “Проснитесь, господин Альери!”
Прикосновения не было, и окружающий мир казался настолько детальным, четким и правдивым, что не верить в него было кощунством.
- Как вы… - неловкая пауза вместившая понимание банальности слов – тех, что прозвучат сейчас, и вообще всех, существующих в человеческой речи. - Как вы себя чувствуете?
- Неплохо, - он слабо улыбнулся в ответ и поморщился от остатков тупой боли в ушибленном затылке. - Было бы еще лучше, если бы я понимал, что происходит...
Он вдруг прервался, словно вспомнив что-то, проснувшееся беспокойным уколом в памяти, и поднял взгляд туда, где сопровождающий Феба отцеплял разбитый баллон капельницы, от которого осталась ощерившаяся стеклянным оскалом звездчатая половина.
- Прошу прощения, я вовсе не собирался портить имущество, - извиняющийся тон в его словах показался Фебу каким-то совершенно чужим; медик в ответ мотнул головой.
- Ничего страшного, она уже была такой, когда мы вошли. Техника безопасности - емкости в любом случае крепятся вне пределов досягаемости пациентов, так что у вас не было шансов. Наверное, просто треснул сам по себе.
- Вот как... - Присяжный почему-то надолго замолчал, со смешанным выражением разглядывая осколки, прежде чем перевести взгляд на Феба. - Итак... что все это значит, друг мой? Боюсь, я плохо помню последние события. Все... - он поморщился, - как будто смешалось в голове.
- Это неудивительно, вы... пропустили пару дней, - острое чувство вины, будто он, Феб, был лично ответственен за эти два дня: за то, что Гильберт впал в кому, и за то, что пробыл в ней так долго. – Сонная болезнь.
Два слова, после которых никому в этом городе сегодня не потребовалось бы дополнительных объяснений – слишком хорошо всем и каждому было известно, что за ними стоит. Но Феб все-таки продолжил – скорее для того, чтобы не дать этим словам ударить всей тяжестью, разбавить голосом, смягчить игрой эха, перекатывающего звуки, заштриховать пробелы в памяти хоть чем-то.
- Вас не смогли добудиться вчерашним утром, и пришлось воспользоваться… несколько странным методом доктора Саллюви. Но он работает, видите, - почему-то больше всего ему не хотелось, чтобы сейчас, в этот момент, Гильберт спросил – что за метод, и как именно он работает. Пусть потом, позже, завтра или через четверть часа, но только не в этот самый момент. Комкая последнюю фразу, торопясь перебить ее вкус, Феб неловко улыбнулся: - Не поверите, Люкс все еще стоит – хотя некоторые его представители очень настойчиво требовали вашего внимания.
И тут же – резкий укол под ребра. Рука сама собой опустилась в карман, почти обжигаясь о бумажную плоть. Две записки от Годо, отложенные на потом.
- ...вот как, - повторил Гильберт, снова замолкая с остановившимся взглядом и переваривая информацию. - Мне казалось... - он запнулся, - так значит, вот что это было. А я-то пытался понять, почему попытки восстановить воспоминания отказываются увязываться вместе.
Короткий смешок. Медик, закончивший уборку поврежденного оборудования, попросил его протянуть руку, которую немедленно опоясал вздувшимся ремнем, замеряя давление и делая пометки в своем блокноте. Пока короткий осмотр длился, в палате висело напряженное, неловкое молчание - было очевидно, что Присяжного распирает от вопросов, которые он по какой-то причине не собирался задавать прямо сейчас, то ли из нежелания говорить о делах при посторонних, то ли по каким-то другим причинам.
- Я вспоминаю рассказ о вашем случае и пытаюсь что-то вытащить из памяти, но... - взгляд неуверенно качается из стороны в сторону; только сейчас, когда Присяжный поднялся в постели, перебравшись в полусидячее положение, стал заметен его непривычно-неаккуратный вид - темные пятна под глазами, некогда аккуратно уложеные волосы растрепаны и стоят торчком, - похоже, тщетно. Какое-то место в городе, вокруг никого не было... - он снова натянуто усмехнулся. - Похоже, вам достались самые увлекательные сны. Что скажете, сэр - я в порядке?
Последний вопрос был адресован санитару - тот, помедлив, кивнул и сверился с собственными записями.
- Показатели в порядке. Можете попробовать пройтись, только осторожно - нервная активность может восстанавливаться не полностью, в первые часы тело не полностью подчиняется. Я позову доктора Ривза, он хотел видеть вас после восстановления.
- О, это было бы весьма кстати...

Когда дверь палаты закрылась, оставив их с Фебом наедине, Гильберт откинул покрывало и рывком поднялся, садясь на краю кровати и свешиавя ноги. Его ночную одежду здесь сменили на какой-то свободный бледно-синий халат, довершавший образ человека, расположенного на максимально возможном удалении от прежнего Присяжного, неизменно строгого и застегнутого на все пуговицы. Даже его поведение сейчас, казалось, изменилось под действием этих внешних атрибутов - поймав взгляд Феба, он дернул уголком рта, пытаясь скрыть очередную невольную улыбку.
- Вид, должно быть, тот еще? - следующее движение далось ему на вид не менее легко: держась за край кровати, Гильберт встал и сделал несколько шагов. - Прошу вас, расскажите все, что вам известно. В первую очередь - что с Годо?


Вопрос, которого он боялся. Вопрос, которого он ждал. Вопрос, на который он не имел ответа.
Феб коротко качнул головой, сразу отсекая ожидание – не знаю. Пальцы, словно живущие сами по себе, неподвластные воле, касались бумаги, комкали два тонких листка, ощущая кожей резкую вязь букв.
- Он не возвращался.
Взгляд в сторону, и серое, дождливое чувство: почему, почему даже сейчас я не могу сказать что-то ободряющее?... Или – хотя бы – соврать. Он не мог. Онемевшая рука, сжимающая бумажное эхо, протянулось навстречу, передавая из пальце в пальцы тревогу.
- Ваш управляющий получил это вчера и передал мне несколько часов назад. Не знаю, сумел бы я что-то изменить, если бы увидел это вовремя. Не знаю даже… нужно ли было что-то менять? Быть может, Годо просто… занят захватом цели.
…он как будто ждал прощения. За то, что в этот не слишком большой срок, все пошло наперекосяк. Словно снова, как когда-то ощущал в себе смеющийся голос человека, играющего лезвием, и кармин чужих снов. И снова просыпалось невыносимое, тяжелое, почти забытое чувство, стоило взгляду коснуться шрама на тонком лице.
Присяжный внимательно изучил обе записки, повернул каждую обратной стороной и тщательно рассмотрел перед светом настенной лампы, словно искал там какие-то тайные знаки, дополнение к посланию, не предназначенное для чужих глаз - но если он и преуспел в своих попытках, Феб этого не заметил. Закончив, он сложил кусочки картона вместе, и поднял взгляд.
- Вам совершенно не в чем винить себя, - сдержанные, выверенно-спокойные слова. Рефлекторным движением он попытался было отправить послания в нагрудный карман, и едва заметно вздрогнул, наткнувшись на грубую ткань халата. - Годо - не бюрократ из канцелярии, для него не существует делегирования полномочий. Даже если бы вы передали ему указания, он бы, скорее всего, просто не послушал бы вас...
В мгновенной паузе не было обвинительного тона, но отстраненное, задумчивое выражение лица Гильберта читалось без слов - что если бы Феб рассказал о его болезни? Заставило ли бы это Годо вернуться, отменить операцию, бросить все силы на защиту своего господина - и, почти наверняка, первым делом передать его в руки армейских медиков, имеющих опыт борьбы с сонной болезнью?..
Гильберт дернул головой, обрывая беззвучные размышления:
- Будем надеяться на его осмотрительность. Годо гораздо лучше нас обоих разбирается в таких делах. Кроме того, ему не привыкать...
Скрип бдительной двери словно перехватил фразу на середине, и он поспешно осекся, поворачиваясь ко входу и усилием воли стирая застывшее на лице восковое беспокойство.
- А, вижу, вы уже поднялись, - в голосе Ривза по-прежнему звучала исключительно сухая удовлетворенность успешно проделанной работой. Феба поприветствовали коротким кивком, Присяжный удостоился сдержанного "господин" - определенно, несмотря на негромкое имя, после возвращения Джеммы с эскортом здесь все знали, что на их попечении содержится личный помощник Танненбаума.
Присяжного попросили пройти в дальнюю часть помещения, к выстроившимся у стены механизмам, где он провел несколько минут в неподвижном состоянии за стенами тесной кабины, натянув на голову что-то, напоминающее сетку из проводов. В палате слабо запахло электричеством - свежий, и одновременно неприятно-сырой запах озона, знакомый Фебу по отголоскам штормов, заглядывающих в ту часть города, которую он когда-то называл домом.

- ...и в который раз - моя искренняя благодарность вам и вашим людям, - Гильберт, осторожно выбравшись из все еще слегка потрескивающего агрегата, наблюдал за тем, как доктор Ривз быстрым почерком записывает показания прибора. - Не откажите удовлетворить мое скромное любопытство - что мы все-таки знаем об этой болезни на текущий момент? Насколько я понял из отчетов, не обнаружено ни возбудителя, ни способа передачи...
- Да, термин "болезнь" сам по себе здесь обманчив. Это скорее нервное расстройство, критическое состояние нервной системы, когда она... - не найдя нужного слов, доктор на мгновение оторвался от записей и рефлекторно щелкнул пальцами, - начинает последовательно отключать ваше тело от управления. Механизм, на самом деле, очень эффективный - своего рода консервация. Если бы не сопутствующие повреждения психики, в этом состоянии вы могли бы существовать очень долго - без пищи, воды, и с минимальным запасом кислорода. Чем-то напоминает гибернацию, в которой отдельные представители пещерной фауны переживают периоды голода...
- А терапия? - Гильберт казался искренне поглощенным беседой - за все ее время он едва ли раз перевел взгляд на ожидающего в стороне спутника. - Что-нибудь вроде нервного шока? Кстати, кому из ваших... специалистов я обязан этим воскрешением?
- Разве вам не сказали? - Ривз недоуменно вскинул брови и обернулся, остро уставившись на Феба. - Ваш друг непосредственно проводил контакт. И судя по отчету наблюдателя - весьма успешно.
…больше всего на свете Феб сейчас был бы рад оказаться где-нибудь не здесь. Взгляд доктора казался колючим, рентгеновским, просвечивающим насквозь; Гильберт медленно поворачивал голову, оставляя время осознать, что сейчас, спустя пару секунд, к этому взгляду добавится еще один – удивленный, изучающий, быть может – с оттенком осуждения. И от этого еще не пойманного, но предощущаемого нервами взгляда хотелось спрятаться.
Прятаться было негде.
Он ждал, вслушиваясь в долгий, затянувшийся затакт, жаркая волна льнула к лицу изнутри, оставляя после себя тикающий пульс в висках – и молчание.
Медленное тикание постепенно замедляющихся секунд, застывающих; словно вмороженных в лед.
Щелк. Стрелки останавливаются, не в силах набрать достаточной силы, чтобы двинуться дальше...
...и, отмерив одно-единственное мгновение, удлинившееся чуть больше обычного, продолжают ход.

- Вот как? Мне казалось, это хирургическая процедура...
- Нет-нет, об этом не может быть и речи. Оперировать тонкие когнитивные расстройства с помощью лоботомических методов - это смешно.
- Значит, для этого вы используете Музыкантов?
- В некотором роде. Как правило, редко; обычно это любые носители зачаточных резонансных способностей. С Фебьеном в этом отношении было легко работать.
- Но как, в таком случае, действует вакцина?..

Разговор вился медленно, небрежно, словно оба его участника не заметили напряженного момента, оставшегося позади. Гильберт что-то быстро черкнул в записях доктора, они обменялись еще парой реплик - и Ривз вышел, оглянувшись в последний раз на Феба и смерив его каким-то незнакомым взглядом.

- Я в долгу перед вами, - замерший на противоположном конце комнаты, всклокоченный, обряженный в нелепый халат Присяжный сейчас казался настолько серьезным, каким Феб его раньше никогда не видел; и вместе с тем это прозвучало медленно, просто и почти буднично, без малейших нот напускной торжественности. - Но как вы...?
- Я испугался, - неловкость все еще сковывала слова и жесты, но самое первое, непреодолимое желание провалиться, стать невидимкой – отступало, оставляя после себя только медленно бледнеющие пунцовые пятна на щеках. – Да к черту, я просто был в панике, не знал, что делать. Ждать – чего?... Звать на помощь – а кто здесь может помочь? Пошел искать вашего доктора Саллюви, он составил такой внушительный отчет, волей-неволей проникаешься уважением. Не знаю даже, верил ли я тогда, что у него есть лекарство. Просто… не мог сидеть на месте. А дальше начинается самое интересное.
Оставляя позади часть рассказа, которая касалась его самого, и переходя к тому, что он не успел толком обдумать тогда, Феб оживился, отбрасывая остатки скованности, погружаясь в ставший уже привычным способ рассортировать мысли – просто выкладывая их одну за другой, как карты, одновременно рассматривая их своими – и его глазами.
- Я был уже уверен, что сейчас услышу – какое лекарство, о чем вы вообще, но Саллюви…. Он даже как будто не удивился моей просьбе. Сказал, что способ есть – теоретически. Практически – всё, что нужно для пробуждения, а точнее все, кто нужен – специальным образом подготовленные люди со способностями музыкантов - находятся под контролем армии Танненбаума… - он сделала несколько полуслепых шагов, едва не споткнулся о медицинский штатив, еще не до конца осознавая то, что скажет через секунду. – Вы понимаете, что это значит, верно?.. Всего несколько дней после той, самой первой, вспышки - а в лабораториях Танненбаума уже есть специально подготовленные люди. Что это – удача, выстрел наугад и работа с уже имеющимся материалом? Или было время их подготовить, знание, к чему именно готовить и как – до появления болезни?
- Проклятье, Бернард благоразумно умалчивал в своих отчетах об этом, - ладонь Присяжного безотчетно сжалась в кулак, пальцы хрустнули; он сделал несколько беспокойных шагов наискосок через комнату, не переводя взгляда. - Мы знали, что у Хозяина есть лекарство - он объявил об этом еще на самом первом совещании, помните? Несколько сумбурно, но нужные выводы были сделаны. Черт возьми, я ведь даже не счел необходимым поинтересоваться природой этого средства - решил, что это какой-то инструмент привычной медицины, хирургии или неврологии... а оказалось, что он чрезвычайно удачно использовал для этих целей людей Проекта. Это все что угодно, только не случайность, - нахмурившись, Гильберт вдруг запнулся и повернул голову, словно вдруг вспомнив о чем-то:
- Послушайте... может, это не самый удачный момент - но вы говорили, что вашу знакомую, которую вы искали, забрала армия? И она при этом тоже была из Музыкантов? Вы понимаете, что это значит?
Хмурый кивок в ответ: он понял почти сразу, он думал об этом, он даже говорил об этом с Гильбертом, падая в мутный, полный лекарственной горечи сон – хотя тот и не мог его слышать.
- По крайней мере, теперь я знаю, почему ее забрали, и могу быть почти уверен, что она жива. Я не понимаю другого, - беспокойное эхо покатало его слова под языком и выпустило – пересыпав чуть слышной дрожью, - ее не привели сюда. Значит, есть и другие лаборатории? Или, - внезапная догадка кольнула в висок, - здесь вступает в игру кто-то другой. Кто-то, желающий перетянуть на себя часть одеяла – либо испытать метод Таненнбаума самому, либо просто лишить его возможности готовить новых специалистов. Тот человек, который забрал Аннеке… Хайзенберг, кажется? Вы знаете, он относится… к вашему ведомству?
- Или они в состоянии проводить все операции на местах, - не согласился Присяжный, задумчиво наклоняя голову. - В конце концов, это исследовательский комплекс, а не массовый стационар - не говоря уже о том, что допуск сюда выдают не каждому. Но ваше предположение тоже не стоит сбрасывать со счетов - в Проект вовлечено столько людей, что кто-то почти наверняка мог соблазниться возможностью пустить часть ресурсов в ход самостоятельно. Хайзенберг из военных - я смутно вспоминаю это имя в последних заседаниях Ассамблеи, но кому именно он подчиняется...
Гильберт сорвался с места, продолжая измерять резкими, рваными штрихами шагов пространство комнаты.
- Время, совершенно нет времени - и не выйдет допросить Саллюви, он и его круг остаются под протекцией Хозяина и не станут с нами разговаривать...
- Разве что назвать это не допросом, а праздным любопытством?.. - взгляд Феба штриховал комнату вслед за мечущимся Присяжным: на каждый шаг – тонкая нить, делающая новый стежок. – Со стороны он не кажется параноиком, помешанным на секретности: Саллюви мало что знал обо мне, едва-едва сумел вспомнить имя, но рассказал о методе – и даже на удивление позволил увидеть и почувствовать все изнутри. Быть может он, он охотно поделится информацией – просто потому что не найдет ничего дурного в том, чтобы ответить на пару вежливых вопросов? В рамках дружеской беседы, разумеется.
- Сам метод наверняка и не представляет собой секрета. В конце концов, если его так массово применяют, сгоняя людей с соответствующими способностями в армейские части, о происходящем будет знать множество случайных участников событий - конвоиры, охранники, рядовые врачи, вспомогательный персонал вроде вашей Джеммы... - Гильберт перешел на рассудительный тон, ненадолго прерывая монотонный цикл своих перемещений. - Но если мы делаем из происходящего далеко идущие выводы, то это значит, что команда Саллюви может быть причастна если не к разработке этого вируса - или чем оно там, в конце концов, является - то хотя бы к выпуску его в свет. Не самая удачная тема для невинной и праздной беседы, не так ли?
Гильберт вяло махнул рукой, как будто пресекая возможную попытку ответить на очевидно риторический вопрос. Едва заметно покачнулся, потеряв равновесие, и дотянулся самыми кончиками пальцев раскрытой ладони до стены.
- Нет времени... и ресурсов, - повторил он с отчетливым оттенком сожаления. - Нужно немедленно связаться с Годо, затем я непременно понадоблюсь Хозяину... и это не говоря о том, что у нас нет агентов, которым можно доверять. Наверняка ведь это секрет такого сорта, который знает не только Саллюви и приближенный круг! Должны быть какие-то циркуляры, предписания - если весь персонал лаборатории заранее знал о наступлении эпидемии, их должны были проинструктировать, провести вакцинацию, подготовить к приему будущих пациентов... Если бы получить свидетелей, доказательства того, что Танненбаум знал о вспышке болезни и не предупредил Ассамблею... - он покачал головой.

Почему-то Фебу от этих слов, от странного выражения на лице Гильберта, сочетающего в себе хищный охотничий азарт и сожаление, стало почти смешно, щекотно – словно ребра изнутри погладили пушистой кисточкой.
- Подумать только, - он запрокинул голову назад, пряча улыбку, - когда вы уходили беседовать с Танненбаумом три дня назад… Все эти предупреждения, инструкции – вы словно отправлялись в пасть к дракону. А сегодня - раздосадованы, что не можете укусить дракона сами. Для вас это тоже игра, верно?
Смех растаял так же легко, как и появился, уходя в глубину, собирая по пути застывшие капли дрожи – эхо того прощания и ожидания, переплетенными с нервами.
- Не нужно, - тихая, почти неслышная просьба, и пальцы неосознанно тянутся к виску, чтобы придавить просунувшее жгучее чувство. – Не нужно кусать дракона в его логове. В конце концов, мы уже открыли охоту на другого – и хорошо бы для начала не дать ему себя сожрать, - Феб откинул растрепавшиеся волосы, дернул плечом, отстраняясь и становясь сосредоточенно-деловитым: - У вас правда есть способ связаться с Годо? Найти его, несмотря на то, что второй день от него не поступает вестей?..
- Увы, - он покачал головой. - Откуда бы? Подозреваю только, что если он мертв, наш заклятый друг даст мне знать об этом, - восковая маска застыла в странном, безлицем выражении, где не ощущалось ни горечи, ни сожаления; Присяжный рассуждал отстраненно, как будто говорил о рабочей рутине. - Если же с ним все в порядке... нет, не могу придумать причины, по которой он бы так долго молчал, если только не был принужден к этому. В любом случае, в ваших словах есть справедливое зерно - пора перестать играть в игры. Я отправлюсь к нему сам, - он вскинул ладонь, прерывая возможные возражения. - Разумеется, не в одиночку. В конце концов, у нас еще есть контакт в лице курьера господина Марбери - постараюсь устроить встречу на нейтральной территории, если, конечно, он пойдет на это.
- А вы, Феб? - рассеянный взгляд вернулся из прозрачного провала в пустоту, который изучал все это время, и снова принялся за пытливое изучение выражения лица собеседника. - Куда вы собираетесь дальше? На случай, если у вас появились некоторые сомнения - мой дом и покровительство, насколько оно в нынешние времена чего-нибудь стоит, всегда к вашим услугам. И к услугам вашей семьи и близких, если понадобится.
Все эти слова будто проходили сквозь плотную ватную завесу вязко и почти беззвучно; время лопнуло, оставив Феба оглушенным, застывшим в точке взрыва - “я отправлюсь к нему сам”. Гильберт говорил что-то похожее накануне – тот разговор за несколько часов до комы так и остался для Феба вчерашним; Гильберт говорил, но это казалось смутным, ненадежным, самым маловероятным вариантом, и оттого далеким настолько, что думать о нем всерьез Феб себе просто запретил – пока. Сейчас это прозвучало с такой будничной уверенностью, что не осталось никаких сомнений – он и правда пойдет, он уже решил, бесполезно подбирать слова, аргументы, пытаясь найти те, что заставят его передумать. Это человек, меняющий кожу и самого себя с такой же легкостью, как другие меняют рубашку – умеет быть и таким тоже.
- Я пойду с вами, - он вскинул голову с вызовом, с какой-то упрямой злостью, адресованной, конечно, не Гильберту – а всему вокруг, этому городу, рвущемуся из берегов, каждому витку безумия, наслаивающемуся на предыдущий, самому воздуху, которым становилось все больнее дышать. – Послушайте, я уже достаточно ждал в стороне. Это и мое дело тоже.
- ...вы уверены? - тихо спросил Присяжный, словно уточняя; не пытаясь переубедить или отговорить от поспешного "да" в ответ - как партнер, лишний раз уточняющий условия давно утвержденной сделки. - Я даже не говорю, что это будет опасно - вы знаете об этом лучше меня. Но возможно, что наша маленькая охота потерпела неудачу, не начавшись, и будем вынуждены покупать жизнь Годо. Идти на компромисс. Хотя, конечно, - он безотчетно сжал пальцы, - я рассчитываю на то, что Люциола станет следующим квартирантом временной темницы Ангуса. Даже без Годо у меня достаточно людей - и на этот раз нас не застанут врасплох. И все-таки - вы уверены?
…если Феб в чем-то и испытывал полную, абсолютную уверенность – состояние, не слишком привычное для него в последнее время – то только в том, что хуже, чем бездействие, прошитое ожиданием и страхом, не может быть ничего. Он дернул плечом, отсекая ответ:
- Я уверен. Идем. – фраза, перерубленная пополам отрывистой паузой, звучала так, словно идти он собирался прямо сейчас, не откладывая ни на минуту, не прощаясь с персоналом, просто шагнуть из обветшалой больничной палаты в зыбкий, полуреальный круг, где дожидался гостей Люциола. Он улыбнулся сам этой странной ассоциации и колючей собранности прозвучавших слов, и замешкался на минуту, вспоминая о том, как сюда попал: - Только поблагодарю Джемму… и всех остальных.
- Конечно, - Присяжный кивнул, не скрывая смешанного, наполовину беспокойного, наполовину наполненного облегчением тона. - Я пока разыщу доктора Ривза и его руководство - они, похоже, собрались держать меня здесь на правах постоянного больного, насколько можно понять по упрямому нежеланию возвращать мою одежду, - легкий, чуть нервозный смешок - должно быть, сказывался период восстановления. - Встретимся у входа.

...Джемму он обнаружил в лаборантской - несколько встреченных по дороге куда-то торопящихся сотрудников охотно указывали ему направление, ни разу не выказав интереса к новому лицу в коридорах, на которых, должно быть, висела как минимум некоторая печать секретности. Несколько раз он замечал в коридорах охрану - похожих экипировкой (или ее отсутствием) на его некогда-конвоиров, вооруженных и полосующих пространство косыми подозрительным взглядами. Впрочем, своим видом он, должно быть, не возбуждал излишнего служебного рвения - остановить его так и не попытались.
Доктор - или сестра? научный сотрудник? - Тарт возилась с неровными рядами склянок, сцеживая поочередными шприцами жидкость из одних и заполняя и запечатывая другие. Янтарный оттенок содержимого стеклянных емкостей показался Фебу смутно знакомым - но он не смог сразу вспомнить, откуда.
- Фебьен? - она обернулась на скрип двери; лицо, с которого впервые опустили маску, показалось ему немного старше, чем представлялось по голосу, отмеченное едва заметными морщинками в уголках глаз и рта. Сначала она показалась ему удивленной, но почти сразу неуловимо перешла в сдержанно-полупрофессиональный тон. - Рада видеть, что с вами все в порядке... несмотря на то, что вы очень старались себя прикончить по пути.
- Да, - он замешкался на пороге, не решаясь войти в это царство пробирок, но потом все же шагнул ближе. – Все в порядке – и не только со мной. Не знаю, чем бы все это могло закончиться, если бы вас не было рядом – и стараюсь на всякий случай об этом не думать, - он улыбнулся короткой, быстрой, едва очерченной улыбкой, и тут же посерьезнел, протягивая руку. – Спасибо вам, Джемма.
- Не стоит благодарности, - она кивнула, сжав его пальцы сдержанным, вежливым жестом. - Вы ведь не остаетесь здесь, верно? Сначала я думала, что вы с исследовательской группой, но потом увидела вашего пациента... - случайная запинка в голосе; ему показался смутный оттенок опаски, отчужденности и почему-то - сочувствия. - Кто он такой, если я могу поинтересоваться? Богатый промышленник, член Ассамблеи?
- Нет, он просто работает на Танненбаума. Можно сказать, ваш… товарищ по несчастью, у вас ведь, насколько я понимаю, один работодатель.
Шутка вышла неловкой, и Феб смолк, внимательно изучая лицо напротив. Его беспокоила эта пауза, едва заметный сбой в ее словах, словно где-то под звучанием он не расслышал даже – почувствовал прозрачный, почти несуществующий оттенок фальши. Он не знал, как спросить об этом, и молчание затягивалось, пересекаемое странными перекрещивающимися взглядами. Понимая, что еще немного, и это останется где-то за гранью - вопрос, который не прозвучал и продолжает царапать горло, бессмысленно и глупо – он дернул плечом, оставляя попытки найти правильные слова:
- Вы как будто… хотели сказать больше, чем решились. И смотрите так, словно мой пациент – сам Цикада во плоти. Почему?..
- Вам показалось, - она слабо улыбнулась, сохраняя при этом спокойное выражение лица, и ненадолго вернулась к прерванной работе, переставив несколько склянок и набрав содержимое одной из них в шприц. - В последнее время это место часто посещают высокопоставленные люди. Коматозные тела доставляют в паланкинах, штатных... резонаторов снимают с работы, - Джемма запнулась, прежде чем выговорить это слово, - приводят с улиц сюда. Разумеется, этим пациентам не приходится дожидаться своей очереди, как сотням других, обычных, - беззлобная, почти отвлеченная ремарка; еще несколько стеклянных емкостей поменялись местами на полке. - Просто я первый раз вижу, чтобы кто-то из них привлекал собственных людей для этой цели. Вас.
- Вы… все не так поняли, - он мотнул головой, отводя взгляд и делая шаг назад. - Меня никто не привлекал. Это было мое решение, мое собственное. Впрочем, это не важно. Простите, мне пора идти, меня… ждут.
Еще один шаг – поспешный, почему-то оставляющий ощущение бегства, и еще один; Феб остановился уже в дверях, ломая этот торопливый ритм, заставляя его звучать иначе – не трусливым побегом, а просто спешкой, не терпящим возражения временем, запертым в венах.
- Я надеюсь, что еще вернусь. Я многим вам обязан, и к тому же… хотел бы, чтобы тем, обычным, людям пришлось чуть меньше ждать своей очереди. До свидания, Джемма. До встречи.

Ожидание затягивалось.
Присяжный нервно повел плечами, ежась от налетевшего порыва ветра - сейчас они находились в одном из немногих мест Люкса, где можно было почувствовать настоящий ветер, сплетавшим свои прозрачные потоки в сердце пустоты, огромном пузыре, выгрызенном в перекрытиях и уровнях города. Площадь - неровный круг отполированной брусчатки, облицовывавшей шпиль башни Совета, незыблемого и неприкасаемого обелиска, казавшегося неестественно-белым по сравнению с окружающим пространством. Здесь заканчивался Променад - прямо за башней, монументальным строением, не имевшим видимых входов и выходов, мощеная поверхность обрывалась пустотой, стыдливо прикрытой разве что скромным каменным парапетом. Если бы кто-то из случайных прохожих решил подойти поближе и заглянуть вниз, несколько низлежащих уровней открылись бы как на ладони - но желающих не находилась. Площадь, не имевшая собственного названия, всегда была полна людей, которые пытались убраться с нее как можно быстрее, не задерживаясь ни мгновением дольше необходимого.
Может быть, их пугала Башня - отрешенная, призрачная, всем своим видом демонстрировавшая свою чужеродность. Даже не здание - кусок какой-то машинерии, своим белоснежным цветом неприятно напоминавшей о больничной палате.
А может быть, им просто не нравился ветер.

...гонец, отправленный к таинственному связному Ангуса, вернулся под вечер. Господин Светлячок был согласен на рандеву - утро следующего дня, у подножия Башни, с собой можно взять двоих телохранителей, но не сверх того. Встреча состоится на таких условиях - или не состоится совсем. Мрачнеющий на глазах и замыкающийся в себе Присяжный, несмотря на предварительный успех его дипломатии, только кивнул в ответ, отпуская посланца, и вызвал к себе Найтингейл, выполнявшую обязанности старшей за отсутствием Годо.
Который так и не появился. Полное отсутствие новостей казалось красноречивей, чем любые возможные пугающие намеки.

Гильберт снова повернулся, потянувший змеистым, извивающимся взглядом через толпу - мимолетно касаясь случайных лиц, узнавая и отбрасывая, вычеркивая одна за другой торопливые фигуры, пересекавшие площадь, уже зная заранее, что это не поможет. Они вчетвером при всех попытках Найтингейл смешаться с толпой, выделялись здесь ничуть не хуже пресловутого шествия Гробовщика - неподвижный обломок постоянства посреди человеческого потока. Перед стрелком, расположившимся на ближайшей крыше, они были беззащитны - примерно это осторожно попыталась объяснить Присяжному преемница Годо, но тот, казалось, игнорировал даже саму возможность опасности, в каком-то фаталистическом упрямстве оставаясь уверенным в том, что им "ничего не грозит".
- Это его оружие - страх и чрезмерная фантазия, - как будто между прочим, рассеянно бросил он после короткой дискуссии о том, стоит ли им с Фебом дождаться появления визави в безопасном месте, предоставив Найтингейл возможность ждать на открытом пространстве. - Заставить постоянно сомневаться, подозревать каждую тень, пытаться расслышать щелчок затвора в шуме шагов... Он непременно опоздает на встречу - просто чтобы заставить нас понервничать.

И конечно, он опаздывал.
Феб впитывал течение шагов, пересекающих площадь, силясь услышать среди них, угадать – те самые. Шаги человека, расколовшего его мир на до и после, оставившего несколько багряных росчерков в его зрачках и навязчивый привкус карминово-терпкой ржавчины на остриях флейт. Ему казалось, что он узнает голос его поступи, даже если вокруг будет грохотать оркестр, но сейчас равномерное биение пульса городских улиц заглушало эту уверенность, делая его зыбким фантомом: ты все придумал. Он может быть уже здесь – вон та спина в серой куртке, или тот полускрытый капюшоном профиль, или… кто угодно. В какой-то момент он снова начинал сомневаться в собственном рассудке, и в собственной памяти, в каждом лице он видел смазанно-знакомые черты, и встряхивал головой, прогоняя это ощущение, возвращая взгляду четкость. Как ни странно, именно это нервное, взведенное до предела ожидание, помогало ему держаться. Не ходить взад-вперед по площади, натыкаясь на прохожих, бегущих по своим делам, не озираться, встречая каждое новое лицо судорожным расплавом страха и надежды: Люциола мог быть везде, и это заставляло каменеть мышцы лица и шеи, застыть в неподвижном, кажущемся равнодушии, только слухом прощупывая каждый клочок окружающего пространства. Да?.. Нет?..
Нет.
- Что если он вообще не явится? – тихое, почти беззвучное движение губ, он не хотел сбить звучание города даже собственными словами.
Бессмысленный вопрос – Гильберт вряд ли мог бы на него ответить чем-либо кроме пожатия плечами, но даже этому жесту Феб был бы рад. Как чем-то живому, способному разбавить собой окаменевшее, затянутое ожидание.
Гильберт ответил не сразу - прячась от очередного порыва ветра или от колкого холода предчувствия, он поднял воротник, и быстро полоснул вокруг очередным испытующим взглядом.
- Значит, придется вернуться и обдумать все заново, - голос, оттеняемый фоновым эхом толпы, звучал сосредоточенно, но где-то в глубине Феб без труда нащупал слабую нотку медленно растущего отчаяния. Гильберт едва заметно покачал головой:
- Это не шахматы, Феб. Нет поступательного шествия к столкновению - есть только бесконечное, безнадежное копание в грязи, бумагах, компромате, чужих грязных делах и собственных слабостях. Это вообще не игра - просто непрекращающаяся грызня за выживание...
Он вдруг осекся, не успев договорить - и замер, медленно сжимаясь выражением лица, всем телом в настороженную пружину, увидев что-то за плечом собеседника.

С дальнего края площади - там, откуда ей некуда было появиться, иначе как вынырнуть из пустоты обрыва - казавшаяся почти кукольной отсюда фигурка помахала им рукой, и двинулась навстречу.
Неторопливо. Почти небрежно.
Одна.

Словно в насмешку над успевшему изглодать их обоих призраку подспудного страха, он казался отсюда ничем не отличающимся от остальных прохожих. Спокойные шаги, рассеянный взгляд все еще с трудом различимого отсюда лица, наброшенная на плечи куртка, чьи рукава лениво трепал ветер... и где-то там, под несколькими слоями шелухи-оболочки - кто-то совершенно другой. Посторонний.
Найтингейл молча выдвинулась чуть вперед и влево - под предполагаемое направление удара; второй охранник, чьего имени Феб не знал, остался за спинами - на случай если демонстративное явление гостя было обманкой, отвлекающим маневром для кого-то еще. Присяжный молча наблюдал за приближающимся силуэтом - кратковременное состояние напряжения растворилось в набежавшем спокойствии. Казалось, что он дышит очень медленно - как змея, опасающаяся излишне громким звуком спугнуть добычу.

- Господин Присяжный!.. - знакомая, болезненно-широкая улыбка; только на этот раз она почти сразу ослабла, превращаясь в тонкую полосу металла, врезанную в кожу. Рваная манера речи, демонстративные экскламации; и при этом никакой угрозы, ни малейшего ощущения опасности, которое обычно чувствуешь кожей, проходясь по неблагополучным районам в темное время суток - он даже, казалось, не был вооружен. - И господин Альери тоже здесь, вот как. Прекрасно.
…и сразу распахнулась бездна, принимая оборвавшееся сердце – в черноту, в жар, в переплетение страха и ярости. Феб чувствовал, как наполняются звенящей дрожью флейты, отзываясь на пыльный, насмешливый голос, который он помнил так, словно все это время слышал его внутри себя, продолжая бесконечный диалог. Он не знал, на что сейчас похоже его лицо, но та же лихорадка, что обнимала изнутри, подступала к щекам, к губам, делая их сухими и горячими, к векам, застилая их памятью: змеиное, гибкое движение руки и тонкая-тонкая алая струна, проступающая под подбородком Джентри.
Он помнил – пока еще помнил – как важно сейчас сохранить самообладание, что в каждом его жесте, в каждом взгляде этот человек видит слабость, и улыбается снисходительными нотами в голосе, и каждую болезненную точку видит пульсирующим сгустком – насквозь.
Он заставил себя медленно – подчеркнуто медленно - отвести взгляд в сторону. На несколько затянутых в петлю секунд , чтобы зацепиться за безупречную маску Присяжного: белый гипс, хранящий ровно ту долю заинтересованности, которую ее обладатель счел уместной. Феб знал что это маска, и Люциола тоже знал, наверняка, но это было не важно – и странным образом отрезвляло. Чувство обескоженности, прозрачности – отступало, и спустя минуту он снова смог посмотреть в это странное, разрезанное улыбкой лицо. На это раз – прямо.
- Господин Доннели.
Голос Присяжного звучал чуть более огрубевшим, натянутым, как пережатая струна, выдавая плещущуюся в крови нервозность, но выражение лица оставалось непроницаемым. Люциола, казалось, оставил прозвучавшее имя без внимания, по очереди оглядев своим бледно-улыбающимся взглядом их четверых и надвигая повыше воротник куртки.
- К вашим услугам, - он ухмыльнулся и церемонно поклонился, не сводя сощуренных глаз с обоих парламентеров. - Итак, Длинный Дэнни передавал, что некоему большому господину нужны усуги особого рода, но не совсем те, что я привык оказывать в последнее время...
- Я хочу узнать, что случилось с Годо, - Гильберт говорил тихо, едва различимо, не повышая голоса. Люциола демонстративно вздернул бровь и склонил голову набок, задумавшись:
- Никогда о таком не слышал.
- Человек, который пытался следить за вами двумя днями раньше, - терпеливо повторил Гильберт. - Перестаньте ломать комедию, Доннели. Что вы хотите за его жизнь?
...если она все еще в цене, почти прозвучало призрачным продолжением фразы.
- Меня не интересуют чужие лакеи и наемники, - его собеседник отмахнулся, небрежно поворачиваясь, словно в насмешку прохаживаясь по тесному пространству, отгороженному их беседой от остальной площади. - Мои друзья поймали какого-то соглядатая, который ошивался поблизости и вынюхивал информацию, и после нескольких вежливых вопросов признался, что работает на одного скромного большого господина. Понятия не имею, что с ним сделали потом. Может, его кости уже грызут подземные жители. Что касается того, что я хочу...

Он вдруг посерьезнел, снова повернувшись на месте - беспечно, не выказывая никаких признаков подозрения - Феб видел, как рука Найтингейл каждый раз тянулась к револьверу в расстегнутой кобуре и пояса, подстегивая соблазном одним движением заставить замолчать этого шута с улыбкой безумца. Люциола, запрокинув голову, прочертил взглядом длинную кривую вдоль поднимающейся над ними стены Башни - и резким, птичьим рывком вернул взгляд обратно.
- Вы знаете, что вы все умрете? - совершенно другим, серьезным тоном спросил он; так могло бы звучать деловое предложение на званом вечере. - Не когда-нибудь в будущем. Очень скоро. Этому городу осталось жить немногим меньше года - за это время вы сожрете все, что можете выдавить из собственных кладовых, и начнете умирать от голода. У вас больше нет сообщения с внешним миром. Новых поездов не будет. Ваш конечный пункт назначения уже замаячил на горизонте - и вы, господин Альери, скоро будете благодарить меня за то, что я провел вашего приятеля короткой дорогой.
Только сейчас Феб впервые смог разомкнуть слипшиеся в молчании губы:
- Не буду.
Он рвано мотнул головой, словно чужая рука дернула за нервы, продетые сквозь тело, скрещивающиеся где-то за его пределами, в ваге искусного кукловода. Ветер испытывал натяжение этих нитей, наполняя их собой, проникая острыми пальцами в стянутые до боли и узлы, путая их еще сильнее.
- Я не буду благодарить за это, - повторил он, не принимая вежливой, отстраненной манеры речи, сбиваясь на резкий, пересушенный, пропитанный отвращением тон, - ни тебя, ни кого-то еще. Короткая дорога?.. Оглянись вокруг, или ты не способен видеть ничего, кроме своих собственных разукрашенных картинок? Это длинную дорогу сегодня еще придется поискать, а таких коротких – на каждом повороте, и нет нужды прибегать к услугам подонка вроде тебя.
…ему казалось, что ветер смеется в переплетении нервов, заставляя их плясать. Или – дрожь, клокочущая внутри, вырывалась судорожными толчками, заставляя плясать ветер.
- Ты ведь лжешь, верно?.. Ты всегда лжешь, каждое твое слово, каждый твой выдох – ложь, - он рисовал вокруг себя непроницаемый кокон, в котором сейчас умещались только трое. Сам Феб, его ненависть – и Люциола напротив. Даже Гильберт отступил куда-то с сторону, оставаясь зыбкой теплой тенью на грани сознания. – Тогда, сейчас. Про город. Про Годо. Каждый выдох.
Каким-то непостижимым образом ему больше не было страшно. Жарко. Больно. Бешено. Но – не страшно.

Он почти видел призрак неслучившегося движения - как Гильберт предостерегающе поднимает руку, беззвучно шепчет что-то, просит успокоиться, не поддаваться, сохранять хладнокровие, предоставить переговоры ему...
Но Гильберт молчал.
А Люциола, казалось, наблюдал за вспыхнувшем пламенем с некоторым оттенком удовлетворения.
- Конечно, лгу, - просто согласился он, переходя на примирительный тон. - Люцифер, отец лжи - вы не видите здесь любопытного, так сказать, лингвистического совпадения? Светоносец, спустившийся в отгороженный райский сад, где дети создателя плодятся и растут под крылом его - вот только сад сгнил и населен одними заводными игрушками, а на выжженных небесах черепами ангелов ветер гоняет перекати-поле. Пожалуй, не слишком удачное совпадение, не правда ли, господин Альери? Впрочем, вы ведь даже не понимаете, о чем я говорю...
Он снова отвернулся, уставившись на Башню каким-то тягучим, почти тревожным взглядом - как будто та притягивала его одним своим видом, заставляла возвращаться к ней снова и снова. Не оборачиваясь, скривив губы в сжатой гримасе, он бросил через плечо:
- Увидите в свое время сами. Вас продали, в очередной раз взвесили, измерили и сторговали по выгодной цене... и какая теперь разница, что случится с очередным безымянным слугой, или назойливым приятелем-на-словах? За ними последуют остальные, кто раньше, кто позже. Вас ждет дьявольски интересное время, господа...
- Это сделали вы, верно? - Гильберт медленно шагнул вперед, но почти сразу же запнулся, увидев, как хищно дрогнули пальцы рук его визави, до последнего мгновения расслабленно сложенных на груди. - Взрыв вокзала - ваших рук дело? Не было никакой армии вторжения, никакого воздушного удара - был один человек, знавший в деталях расписание пограничной службы, имена и пароли. Но зачем?..
Люциола посмотрел на него почти с жалостью.
- Бедный маленький господин Присяжный. Уверенный, что играет в увлекательную и опасную игру, передвигая фигурки по доске. Совсем крошечный, выточенный из кости, передвигающийся по клеточкам господин Присяжный... Впрочем, в одном вы действительно правы.

Он раскинул руки, театрально вскидывая голову - туда, где из расширяющегося к небесам колодца, затянутого темно-серым, смотрело неразличимо далекое небо. Кто-то из проходивших мимо зевак отшатнулся, почему-то испугавшись плавного, почти расслабленного движения.
- Я и есть армия вторжения.
Почему-то именно сейчас, говоря совершенно невозможные, сумасшедшие вещи, Люциола казался безумным меньше, чем когда-либо. И меньше, чем когда-либо – лживым.
Или ты сам настолько безумен, чтобы верить в это, верить - ему?..
За миг до того, как эта мысль захлестнула Феба, лишила его воздуха, он закрыл глаза, уходя в темноту и биение пульса, в тиканье ржавых песчинок под железной кожей и осколков музыки в крови. А потом вынырнул на поверхность – с абсолютной, непробиваемой, кипящей уверенностью: это не важно.
Не важно, лжет ли Люциола сейчас или нет. Не важно, кто из них безумен, и что представляет собой армия вторжения – на самом деле.
- Чего ты хочешь?.. – он говорил так, словно пропустил, просто вырезал из своей памяти последнюю реплику, бросив ее под ноги смятым комком бумаги. – Тебе ведь что-то нужно, нужно настолько, что ты готов стоять здесь, читая унылые проповеди. Так переходи к делу, пока этот город, - злая усмешка, прочерченная острым грифелем, - еще дышит.
- Чего хочу я? - вкрадчиво повторило вспыхнувшее в его глазницах безумие, бешеная пляска далеких тлеющих огоньков в провале зрачка. - Как любезно с вашей стороны поинтересоваться. Может быть, я не хочу ничего. Может быть, мне просто нравится смотреть, как ломаются заводные куклы - и как будет корчиться их фабрикатор, когда, наконец, поймет, что ручки игрушки тянутся к его горлу... Может быть, я хочу увидеть, как этот город горит - как в пепел превратятся его истлевшие саваны, как выкипит бальзамический состав, заменяющий ему кровь! - Люциола оскалился, рывком шагнув вперед; безоружные ладони вдруг показались заострившимися лезвиями ножей, рефлекторно дернувшись в сторону Феба, но замерли, почувствовав в воздухе хищный щелчок взводимого курка со стороны телохранителя.
- Вам нужна Башня, - медленно произнес Присяжный, и Люциола, мгновенно сменив выражение лица, эхом повторил:
- Мне нужна Башня. Но не только.
- Кто еще? Танненбаум? - в голосе Гильберта все еще звучало мертвое железо, так и не успевшее перестроиться в мягкую, пружинистую сталь, укутанную шелком, какой он обычно вел свои допросы-поединки - осторожно, искусно, лавируя между прямыми вопросами и намеками. Он вообще казался сейчас не похожим на самого себя - сжатый, напряженный, еще более бледное, чем обычно, лицо, губы едва двигаются, выпуская шелестящие слова...
- Максимилиан? Старый добрый цепной пес, - Люциола беззвучно рассмеялся, небрежно взмахнув рукой. - Да, но это... другое. С удовольствием посмотрю, как господин Присяжный выгрызет и съест его железное сердце, о котором он давно мечтает. Все его жалкие, холодные тайны и секреты... вы ведь хотите их, не правда ли?
Казалось, еще мгновение, и он демонстративно облизнется - но в очередной непредсказуемый момент расплывшиеся черты лица сковала показавшаяся почти неуместной серьезность.
- Прислушайтесь, господин Присяжный. Слышите, как плещется непривычная тишина на нижних уровнях, где сонная болезнь одного за другим забирает надсмотрщиков и управляющих, а работники разбивают буры и останавливают машины? Слышите, как ворочаются под самым дном те, кто не видит снов? Слышите это необычное молчание на заседаниях Ассамблеи, ставшей единогласной как никогда, и не осмеливающейся больше смотреть в глаза своему бессменному спикеру? Знаете, о чем они перешептываются по вечерам друг с другом - такие, как ваш знакомый господин Ангус, и более трусливые, но все, как один, мечтающие о свободе, власти, и о том, чтобы сообщение с миром возобновилось? Скоро, совсем скоро все это придет в движение, как камнепад, который сорвет с места крошечный вес насекомого, усевшегося на верхний камушек, - он широко улыбнулся, и отвесил очередной демонстративный полупоклон, принимая непрозвучавшие аплодисменты. - От вас зависит, столкнется ли вся эта сила с металлической машиной вашего хозяина, неусыпного стража башни из слоновой кости... или кто-то более осмотрительный, предчувствующий дух перемен, вгонит в его шестеренки заточенный болт. Освободив дорогу загодя.
- Значит, вот чего вы хотите от меня? - переспросил Гильберт; речь как будто прорывалась сквозь него рваными поворотами тех же ржавых шестеренок. - Сместить Танненбаума, занять его место? И что потом?
- Увидим, - улыбнулся Люциола. - Может быть, чуть позднее окажется, что с новой властью гораздо приятнее иметь дело... может быть, ей даже помогут восстановить железнодорожные пути. Как вам такая награда, господин Присяжный? Править Люксом с поддержкой могущественных союзников извне, м-мм? Или может, сама возможность превзойти своего мастера интригует вас больше? А вы, господин Архитектор? - он перевел взгляд, в котором плескалась искренняя безмятежность, на Феба. - Вы, который может ускользнуть отсюда в любое мгновение? Или поводок уже крепко сидит на вашей шее?
Следовало отдать ему должное: каждый виток его полубезумного монолога, каждое его слово и каждый жест были полны такой энергией, таким напором и завораживающим ритмом, что прервать его речь – до того, как он сам делал эту выжидающую, театральную паузу, позволяя ответить, - было совершенно невозможно. Перебить, заставить потерять нить, располосовать собственным эхом голос, полный шутовского самолюбования – даже мысль об этом об этом просыпалась лишь спустя несколько секунд насмешливой тишины. Господин Светлячок был не только непревзойденным убийцей – но и блестящим режиссером своего собственного маленького спектакля.
И именно в этот момент, рассчитанный до последнего отголоска, Феб ощутил вязкое бессилие отведенной ему роли. Ржавые железные рамки – еще более безжалостные, чем те, что заключили в себе его музыку.
Он не мог просто развернуться и уйти – слишком много во всем этом был намешано того, что оставляют только с кусками самого себя, вырванными наживо.
Он не мог швырнуть в ненавистное лицо всю свою ярость, ударить наотмашь, сминая смеющуюся маску – и даже не потому, что шансы противника в рукопашной были неизмеримо выше. Он не понимал той игры, что ведется здесь и сейчас – но чувствовал, знал, что это самая важная игра из всех не-игр, которые только могут существовать.
Он не мог даже вспыхнуть, потребовать объяснений – какого черта, что это за бред, ты снова заблудился в своей голове... Объяснений не будет – и бессмысленность этого действия сдерживала куда лучше, чем возможность показаться обескураженным, растерянным, нелепым.
Ему оставалось только принять эту роль: он продолжал смотреть прямо, все с той же нескрываемой ненавистью, не отступая ни на шаг, не отводя взгляда, превращая в пустоту слова, с которыми не мог справиться. В конце концов, вряд ли Люциола ожидал ответа на свой вопрос.
- Почему вы не передали мне свое предложение сразу? - Присяжный перехватил непроизнесенный ответ, переводя фокус внимания на себя. Он не выглядел убежденным. - Зачем было устраивать все эти... игры плаща и кинжала? Зачем вы охотились на наших людей, не причастных к политике - ученых, администраторов? Вы недоговариваете, господин Светлячок. Если вы хотите сотрудничества - мне нужна откровенность.
- Может быть, это был акт моей скромной самодеятельности, - скользящая, плотоядная успешка; Люциола наблюдал за ходом переговоров с какой-то отстраненной насмешкой, как будто в глубине совершенно не был заинтересован в их успешном завершении. - Не допускаете такой возможности? Может быть, я трезво оценивал ваши способности к регициду, и создавал для вас подходящее полотно, где вы - или кто-нибудь другой - сможет рисовать свободно. Бескровных революций не бывает, господин Присяжный. А может быть, - он сощурился, - кто-то просто хотел наказать заигравшихся кукольников. Посмотреть, как закачаются под ними троны...

Он еще не успел договорить, как вдруг замер, подобравшись, как почувствовавшая угрозу змея, готовая к броску. Феб не видел ничего; их телохранители не двигались с места, держа руки на рукоятках, Присяжный нахмурился, не понимая, что происходит - и только когда Люциола медленно-медленно, замерзшим в воздухе движением начал оборачиваться, бросая обрывок фразы на середине - только тогда их взглядам открылся силуэт позади, стоявший по отношению к их визави несколько менее случайным образом, чем обходившие их остальные прохожие.
Никто на заметил, как он там оказался - не иначе, подхваченный текущим через площадь человеческим потоком, прячущийся под бесформенным плащом, надвинутый капюшон укрывает тенью лицо, делано-беззащитная походка, слегка подволакивая ногу... вот только почти успев пройти мимо, незнакомец развернулся и вскинул руку, в которой словно из ниоткуда выросла тонкая длинная трубка дуэльного пистолета.

Люциола спружинился, готовый к прыжку - и тогда два сухих, почти беззвучных выстрела распороли образовавшийся было момент тишины.