Годо ожидал на улице, с кажущейся ленивой рассеянностью наблюдая за мелькающими вокруг прохожими. Его взгляд за круглыми стеклами окуляров казался расфокусированным и скользящим, вбирающим одновременно все – не стремясь при этом ничего удержать надолго.
Появление Гильберта он заметил каким-то другим зрением – боковым, задним, внутренним, заметил и тут же подобрался, сбрасывая отсутствующее выражение с лица как ненужную шелуху.
- Теперь вниз, - распорядился Присяжный. – Придется прогуляться пешком, подъемники не работают. Идем, все объясню по пути.
- Да, сэр.
С таким же успехом, наверное, можно было сообщить Годо, что они отправляются на Поверхность, или к ядру земли, или к черту на рога – в ответ прозвучало бы все то же невозмутимое «да, сэр», скрашенное легким наклоном головы.

Они шли сквозь Променад, утонувший в растерянном мельтешении – не слишком многолюдном, но суматошном и нервном; ветер воровато тек рядом, прислушиваясь к разговору, вклиниваясь свистящим шепотом между слов.
Присяжный избегал ненужных деталей, рассказывая лишь самую суть – и ветер скулил с досады. Ему хотелось знать больше - чтобы лететь, нести, трепать по всему городу. На каждом углу, в каждое ухо, пересыпая подробности красноречивыми паузами. А так... Не сплетня, а сводка, сухая, скучная, ну кому это интересно – и он разочарованно убрался прочь, растрепав напоследок волосы рассказчика.
Годо слушал внимательно, изредка кивая или задавая уточняющие вопросы – его подобный стиль изложения более чем устраивал.

Миновав полицейский кордон, оцепивший правительственный сектор, они окунулись в безумие. В кипящее, гудящее, мечущееся безумие переполненных улиц, где непрерывно кого-то искали, звали, с кем-то ссорились – и на каждом шагу костерили правительство. Рутинно и буднично, без огненной брызжущей ярости, и Гильберт чутьем, нюхом, отточенным до остроты предвидения, понимал - нет, сегодня еще не рванет. И завтра, пожалуй, тоже.
Потом... Нюх отказывал, словно получив пригоршню острого мелко размолотого перца.

Спускаясь все глубже в этот клубящийся людьми ад, он в конце концов перестал воспринимать звуки и запахи окружающего пространства, просто отключился от них, сосредоточившись на первоочередном.
Гнилая ветка.
Как же не вовремя и неудачно это все: пропавшая группа, карантин, стачка, идиотские до абсурда действия полиции, превратившие простое сборище недовольных болтунов в ощетиненную стаю, готовую дорого продать свою жизнь.
Не вовремя и неудачно настолько, что впору задуматься – нет ли здесь чьего-то изощренного замысла. И если есть – какое место в нем отвели самому Гильберту?
Он не мог найти однозначного ответа, и это раздражало.
Присяжный терпеть не мог, когда им пытались манипулировать – гораздо привычнее было находиться по другую сторону игры. Впрочем, граница всегда была условной – и он не упустит возможности разыграть свою партию.
Постепенно последние капли естественного света, сочащиеся сквозь нагромождение перекрытий и уровней, начинали таять, истончаясь в пронизывающих подземную темноту лучах прожекторов. По тонким лестницам, напоминавшим нити паутины, они медленно спускались туда, где не существовало слов «день» и «ночь» - только мерное, монотонное истечение времени под наблюдением люминесцентных бессонных ламп, разбитое на строго выверенные участки рабочих часов.
Тесные улицы наблюдали за ним тысячами прищуренных глаз, настороженно умолкая при их приближении - словно местные обитатели каким-то образом могли чувствовать верхних людей по поступи или запаху. Гильберт впервые почувствовал почти кожей в переполненном городе непривычно давящую на уши тишину, в которой прятались перешепоты, взгляды и изредка - тихий лязг железа.
Неоднократно стали попадаться на глаза небольшие группы людей с оружием - массивным, вроде винтовок или коротких карабинов, лишенных каких-либо знаков различий или формы - некоторые образовывали что-то вроде блокпостов, не пытаясь, однако, задерживать или останавливать прохожих, и просто обозначая свое присутствие. Либо местные вооружались самостоятельно, либо именно таким образом выглядели отряды добровольцев, слухи о которых в последнее время практически витали в воздухе заседаний Ассамблеи... Годо наградил один из наиболее внушительных постов цепким, недобрым взглядом, но больше ничем не пояснил свою реакцию.

...условленное место показалось из-за угла неожиданно, не предупредив о собственном появлении заранее - в этих кварталах города ориентировались практически на ощупь, не имея возможности окинуть взглядом предстоящий участок пути. Рабочие термитники, рассеченные узкими улицами, остались позади - они вступили в пределы промышленных громад, возвышавшихся над головами серыми, угрюмыми бетонными глыбами - наливные терминалы, многоярусные склады-хранилища, заполненные пузатыми цистернами, резервуары, почерневшие от ржавых пятен и потеков мазута, скелетные остовы старых, заброшенных вышек, и впивающиеся в камень «мертвые головы» шахтных входов.
- Сэр, - Годо вежливо кашлянул, привлекая внимание и подчеркнуто оглядываясь вокруг: они стояли на узком многоугольнике пустого пространства, где линию дороги перерезал мрачного вида забор, затянутый колючей проволокой, но зиявший посредине живописным проломом, и находились здесь - редкий случай за все время этой вынужденной прогулки - совершенно одни. - Это и есть место встречи?
- Именно здесь, если верить господину Каведишу, - слегка насмешливый кивок оттенил нелепость ситуации, - нас должны были ждать. Возможно, так оно и есть, просто ожидающие не торопятся представиться.
Постепенно замедляющиеся шаги наконец застыли задумчивой паузой: Гильберт остановился в паре метров от ощетиненного шипами забора – граница, дальше которой вряд ли разумно идти.
Демонстративно расслабленный, невозмутимый, он окинул неторопливым взглядом площадь, пытаясь отыскать возможный пункт наблюдения. Бессмысленно занятие – он прекрасно понимал, что человек, ориентирующийся в этих нагромождениях складов, мог смотреть откуда угодно – и оставаться незамеченным. Но зачем?..
- Господа? – он чуть повысил голос, не больше, чем на пол тона, но звук гулко прокатился по площади и рассыпался острыми бликами. – Надеюсь, я проделал весь этот путь не для того, чтобы поиграть в прятки?
Ответ - спустя несколько повисших в воздухе мгновений неуверенной тишины - пришел оттуда, откуда его не ждали.
Из-за поворота позади, откуда только что вышли Присяжный и его телохранитель, показались трое - рабочие, вытертые куртки, обманчиво-расслабленные ружья, скалящиеся в стороны косыми обрезами дул, посеревшая кожа, испещренная татуировками и угрюмые, жесткие лица, как нельзя менее вязавшиеся с обращением "господа". В какой-то момент Гильберт почти вспомнил эту - или похожую - троицу в составе одного из уличных кордонов, которые он рассеяно разглядывал по пути сюда - а те, как оказалось, в свою очередь не менее пристально наблюдали за необычными гостями...
Годо, среагировав на шорох шагов, плавно и быстро обернулся, опуская руку к бедру, но затем, оценив обстановку, медленно отвел ее в сторону, демонстрируя новоприбывшим открытую ладонь. Те, в свою очередь, опустили настороженно подрагивающие стволы чуть ниже, и предводитель, шагнув вперед, коротко кивнул в сторону пролома в ограждении. «Почетный караул» оказался неразговорчивым - недвусмысленный жест громила сопроводил сдержанным, но не менее однозначным щелчком ружейного замка. Перебросившись с хозяином немым вопросительным взглядом и получив столь же безмолвный ответ, Годо повернулся, демонстративно занимая место между Присяжным и следовавшим позади охранением - и они шагнули внутрь.

...уже через несколько минут становилось очевидно, что ощущение безлюдности, витавшее над горным и промышленным сектором, было ложным. Старые ворота Гнилой ветки, почти осыпавшиеся и представлявшие собой уродливый пролом в изъеденной временем кладке, через сотню метров сменялись новыми - прорезанными в сером бетонном панцире и щедро, как клубок сколопендр, увитыми колючей проволокой. На подступах ко входу было видно, что за оградой кипит работа - над кромкой возводились укрепляющие баррикады, наблюдательные вышки из подручных материалов, куда устанавливали направленные наружу прожектора и посты часовых. Внутренности шахтного комплекса кишели людьми, как взбудораженный муравейник - то тут, то там взгляд натыкался на бригаду орудующих плотницкими инструментами и сооружающих очередную баррикаду, или укрепляющих раствором расшатавшиеся плиты, и тут же внимание перехватывал грохочущий мимо бульдозер, нацеливающийся на одинокое офисное здание, которое в скором времени превращалось в груду дымящихся пылью материалов, разбиравшихся и немедленно идущих в ход...
Гнилая ветка никогда не была ни особенно богатой на добычу, ни слишком многолюдной - и сегодня здесь собралось определенно больше, чем значилось в штатном расписании одной смены. Это был самый старый промышленный промысел Люкса, не считая черпальных колодцев Черных озер, разрабатывавшихся в доисторические времена, когда нефть еще использовали для обогрева и разжигания костров. Даже название «ветка» не слишком шло ей - в отличие от остальных направлений, где нефть скапливалась в трещинах и проломах породы, вынуждая рыть тоннели многометровой глубины, здесь шахты были неглубокими и все больше заменялись на открытые скважины. Особенности расположения - почти идеально в центрально-нижней точке впадины - позволяли строить теории о том, что скапливающаяся в этих местах нефть - продукт многолетнего разложения живых существ, населявших это место до возникновения в нем города. Отсюда появилось название, которое почти сразу вытеснило официальное, успешно циркулируя в хороводе слухов о старых кладбищах и могильниках, на останках которых сформировалось месторождение. Тяжелые условие работы, отсутствия интереса со стороны перспективных компаний (в результате чего рабочий труд обходился здесь дешевле всех остальных), гнетущий флер мрачноватых легенд и знамений - сейчас казалось очевидным, что первые последствия волнений должны были проявить себя именно здесь - и тем досаднее казался тот факт, что никто, включая самого Гильберта, не подумал об этом раньше.

Их отвели в небольшое здание, которое некогда принадлежало управляющему надзирателю - чиновнику компании, отвечающего за отгрузку добытого и обеспечение поставок. Первоначальный обитатель кабинета, должно быть, не поладил с восставшими шахтерами, и тем или иным способом освободил свое рабочее место. Покосившийся письменный стол, с которого были сметены бумаги, занимал новый владелец. Точнее, владелица.
Изучающий взгляд, скользя по грубым, ломаным чертам лица, то и дело сбивался, оказываясь не в состоянии определить ее возраст. Редкие, торчащие пегими клочьями волосы, впалые щеки, причудливая мозаика пятен на коже - тифозная сыпь; усталые, отяжелевшие глаза, красные от дыма и пыли. Тонкие, сжатые в ломаную линию губы, острые костяшки пальцев. На Дне дети шахтеров с ранних лет работали на фабриках, и редко доживали до сорока - так что хозяйке комнаты могло быть в полтора раза меньше лет, чем самому Гильберту, - напомнила о себе неосторожная мысль.
Но встречаясь с ней взглядом, он против воли разубеждался в этом.
- Сам мастер Присяжный, - голос оказался неожиданно высоким и хрупким, подтверждая его догадку; но вымученная усмешка, последовавшая за этим импровизированным приветствием, свела на нет впечатление. - Все-таки пришли. Должно быть, мы вам действительно встали поперек горла.
- Мне?.. – он приподнял бровь; удивление на его лице казалось абсолютно искренним и оборвалось вежливой улыбкой. – Ну что вы. Я всегда приветствовал... волеизъявление народа. Не в столь провокационной форме, разумеется, но тем не менее – лично мне вполне понятны ваши мотивы. Полагаю, вам это известно – иначе мне трудно объяснить особый интерес к моей скромной персоне. Ведь по каким-то же причинам вы назвали мое имя в числе тех немногих, с кем желали бы разговаривать.
Короткая пауза, наполненная доброжелательностью; он не отпускал взгляда собеседницы, заменив улыбку на более приличествующее случаю серьезное, сдержанное и одновременно с тем мягкое выражение.
- Впрочем, в чем-то вы правы, - наконец продолжил он, вытянув перед собой руки; гибкие узкие ладони расслабленно, без малейших признаков нервозности легли на стол. – Сложившаяся ситуация вполне может застрять поперек горла – у всех. Не буду лукавить, правительство меньше всего сейчас заинтересовано во внутренних беспорядках. Но на их стороне все еще сила, многократно превосходящая ваши возможности. Заметьте, я всего лишь информирую. Мне бы очень не хотелось, чтобы эта сила была пущена в ход. Именно для этого я здесь – нейтральная, наименее заинтересованная сторона – с целью не допустить кровопролития.
- Иными словами, вы хотите, чтобы все эти, - короткий, сухой кивок в сторону окна, в стеклянных бликах которого отражался копошащийся муравейник, возводящий фортификации, - заползли в те норы, откуда выбрались. Перестали мутить воду. Открыли бы забои, вернули выработку на прежний уровень... верно?
Она поднялась, и усталым, неестественно-болезненным движением села на покосившуюся столешницу, сгорбившись под взглядами новоприбывших, и казалось, не замечая их, уставилась куда-то в пространство перед собой.
- Меня зовут Эйси, - она вдруг вскинула голову, словно прогоняя какую-то назойливую мысль, и спокойно встретила пытливый взгляд Гильберта, не протягивая, тем не менее, руки. - Старшая бурильной бригады. Скажите, господин Присяжный... - ее голос вдруг зазвучал неожиданно-беспечно, как будто они находились не посреди вооруженного лагеря, а на светском рауте, - как оно там - наверху?
- Сейчас – немногим лучше, чем здесь, внизу, - Гильберт усмехнулся странной болезненной усмешкой, словно с него на миг слетела маска – или он позволил ей упасть. - В чем-то даже хуже. Здесь по крайней мере пока еще у каждого есть кусок хлеба.
Откинувшись назад, ощущая лопатками шершавую спинку кое-как сколоченного стула, он изучал лицо напротив: выражение глаз, сомкнутые резкой линией губы, упрямую складку на переносице. Пытался понять, на какие точки давить, за какие ниточки дергать, какие слова точно попадут в цель, а не уйдут в молоко пустым сотрясением воздуха.
- Видите ли в чем дело, Эйси, - неторопливо, чуть растягивая слова, заговорил он. – До вас ведь доходят новости? Слышали о... нападении? Возможно, даже решили, что вам это на руку – отвлечет внимание властей, заставит распылить силы... Так вот – если так, вы ошиблись. Не рискну утверждать наверняка, что в Люксе нет человека, который сможет извлечь выгоду из этого вторжения, но это точно не вы. И не любой другой обычный житель. И даже – представьте – не я. Заметьте, я предельно открыт; вполне возможно, что степень моей откровенности будет оценена как преступная, но я готов рискнуть. Мне хотелось бы, чтобы меня поняли. Главный ваш враг сейчас – там. С правительством можно договориться, но те, кто пришли извне – не разговаривают. Они просто жгут то, до чего могут дотянуться. И ненавистные вам войска, какими бы идиотами они иногда ни были, сейчас защищают и вас тоже.
Он смолк, давая собеседнице время обдумать услышанное, с ленивой грацией скрестил руки на груди; взгляд скользил плавно и словно бы мимо – но впитывал каждую деталь, изучая чужое лицо как книгу, написанную на непонятном языке.
- С того дня, как здесь все остановилось, знаете, все стало таким необычным, - она снова бросала хриплые слова куда-то в сторону, склонив голову, словно прислушиваясь к резонансу, который они вызывали внутри. - Конечно, у парней много работы - все эти укрепления, охрана, они меняют нефть на еду в городе, передают новости о нашем лагере... Но все-таки это совсем по-другому. Иногда люди собираются вместе, спорят, рассказывают истории. Я часто слушаю. Странная вещь, мастер Присяжный, - на этот раз Эйси произнесла его прозвище с явственной издевкой, исподлобья наблюдая в ответ за тем, как он отреагирует. - Конечно, войска защищают. Именно поэтому вы до сих пор не сровняли эти развалины с землей - потому что вам нужны руки, которые будут продолжать копать. Все просто, правда? - ее лицо исказилось в болезненной, кривой усмешке, - Оказавшись без ошейника, начинаешь понимать, как твой хозяин на самом деле ценит тебя...
Где-то за спиной почти неслышно шевельнулся Годо, давая понять, что он тоже услышал эту фразу. Ненамеренная игра слов, в которой случайно читалось то, о чем девчонка из шахты не знала, не имела возможности даже представить себе - или все-таки...
- А те, кто сверху... кто знает, может быть для них мы все - то же самое, что для вас Гнилая ветка? - задумчиво произнесла Эйси, не заметив, казалось, последствий ее последних слов. - Цепные крысы, по своей воле грызущие землю. Исправно тянущие наверх караваны с нефтью. Ценные, полезные. Зачем жечь полезных, мастер Присяжный? Не лучше ли хлестнуть пару раз, припугнуть - чтобы быстрее работали?..
Она тряхнула головой - пегие, короткие пряди волос расплескались каким-то растерянным, полным досады жестом, как будто она собиралась сказать совсем не то.
- Полиция своих не сдает, это все знают, - теперь ее голос звучал заметно тише, опустошенно, растеряв ядовитые нотки. - Но мне сказали, что может быть, вы поймете. Парни никуда не уйдут, пока им не выдадут тех, кто отдавал приказы. Тех, кто запер разведчиков внизу, тех, кто руководил карантином и убивал сопротивляющихся. Они не верят суду, и не хотят наблюдать за процессом. После этого... есть другие требования, и их много. Но пока этого не будет, никто не станет даже разговаривать с властями.
Он выдержал паузу, тягучую и липкую, как смола – хотя уже знал, что ответит. Но согласиться поспешно, не медля и не торгуясь – признак слабости, которой Гильберт не имел права показать. Поэтому он молчал, просто молчал, сменив расслабленность на острый, демонстративно-пристальный интерес.
- У меня есть такие полномочия, - голос вошел в смолу ледяным отточенным ножом, разрезая ее надвое – до и [/i]после[/i]. - Вы получите того, кто отдал приказ и наиболее ретивых исполнителей. В обмен на одну простую вещь. Я хочу быть уверен, что это не просто слухи. Что, обеспечивая карантин, полиция действительно перешла рамки разумного сдерживания. Сколько у вас жертв, Эйси? Точно установленных жертв, не считая самой первой бригады разведчиков? С ними, подозреваю, все было кончено задолго до вашего карантина.
Дверь скрипнула, приоткрывшись - в просвет под давлением света снаружи легла неровная тень и показалось лицо рабочего. Эйси быстро кивнула визитеру, и тот, помедлив, отступил, удостоверившись, что все в порядке. По короткой пляске темно-серых линий, просочившихся внутрь, стало понятно, что за дверью собралось как минимум несколько человек, наблюдающих за ходом переговоров, и готовых, без сомнения, в любой момент принять непосредственное участие.
- Пятеро погибших в перестрелке - кто-то попал под огонь, кто-то задохнулся из-за полицейских газовых шашек, - сухой, бесцветный голос перечислял жертвы и симптомы почти бесстрастно, выдавая себя только самой верхней, едва заметно дрожащей нотой. - Там, за рудными амбарами, устроили кладбище. Можете взглянуть, я проведу. Еще двенадцать просто... исчезли. Понимаете? Они были на общем сборе, вместе с нами требовали, чтобы комендант снял карантин, стояли в цепи против полиции, пока все происходящее казалось достаточно мирным... Те, карантинные, загоняли нас в тоннели, рассекали на небольшие группы, не давая объединяться, запирали в старых отводах и тупиках. Некоторые такие ходы обрываются в глубокие колодцы - там, где встречаются трещины в пластах, опустевшие газовые карманы, или просто старые, уже брошенные разработки, - Эйси поморщилась, нервным движением стряхнув со лба спадающие пряди волосы. - Там, под землей, были люди. Они ни за что бы не свалились туда по неосторожности, да еще и таким количеством - любой мало-мальски опытный рабочий знает опасные проходы наизусть. Потом, когда все закончилось - они не вернулись, - она вскинула голову, уставившись на Присяжного с вызовом, плавящимся в сузившихся зрачках. - Вам нужны еще доказательства?

- Вполне достаточно, - он не отвел взгляда, встретив это бешеное пламя легким кивком, отражающим жар. – Как я уже сказал, вы получите тех, кто напрямую виновен в этом инциденте. Упакованными в герметичные непрозрачные мешки они вас устроят? Только имейте в виду, что нам придется провести небольшое расследование, чтобы не пострадали непричастные, и это займет какое-то время.
Тусклая лампа, раскачивающаяся под потолком, перемешивала тени на лицах, подчеркивая пропасть, которая пролегала через грубый, кособокий письменный стол. Одно – горячее, играющее оттенками ненависти, боли, горечи; второе – сосредоточенное, острое, хищное.
- Полагаю, спрашивать вас об именах или хотя бы приметах – бессмысленно?
Присяжный говорил ровно, будто в пространство, и вопрос прозвучал утверждающей формальностью; мысли переплетались, пульсируя холодной тяжестью. Козлов отпущения – или, если угодно, жертвенных агнцев - нужно будет найти быстро. Так быстро, как это возможно – но не настолько, чтобы могло показаться подозрительным.
И еще что-то колючее, ядовитое жгло изнутри висок. Нехорошее, интуитивное, подступающее к горлу подозрение, что, решая одну проблему, он имеет все шансы создать другую. Еще более... неудобную.
Переменчивые отсветы, отбрасываемые пламенем лампы, казалось, на мгновение застыли на резко обострившемся лице напротив.
- Нет, - слово прозвучало осторожно, невесомо, с отчетливой досадой; Эйси мотнула головой, расплескав успокоившиеся тени. - Это были не здешние, мы никого из них не знали. Какие-то люди из центра... - она запнулась, и медленно, отчетливо выговаривая звуки, продолжила:
- Что вы хотите от нас? Со своей стороны?
- Прежде всего – убрать баррикады. Отогнать шахтную технику обратно в тоннели – и начать применять ее по прямому назначению. Добыча нефти в Торфяном пласте должна возобновиться, и чем скорее – тем лучше, - перечисляя пункты, Гильберт чуть склонился над столом, будто стремясь сократить разделяющее их пространство, но не эту узкую полосу лакированного дерева, а то, что висело в воздухе непонимающей настороженной чуждостью. - Обсуждать условия труда и нормы выработки в отсутствии господина Джаспера, разумеется, не вполне корректно, но, тем не менее, я возьму на себя такую ответственность. В разумных пределах само собой – и с обязательством донести до вашего работодателя новые условия найма. В дальнейшем, когда он почувствует себя лучше, вы сможете обговорить все детали более подробно и прийти к соглашению, которое устроит всех.
Она медленно наклонила голову, отреагировав, однако, на движение визави и едва заметно отстранившись - рефлекторно, соблюдая дистанцию с таким неуместным, в тесной комнате посреди рокочущих механизмов, отвалов породы и баррикад, человеком в змеиной коже.
- ...хорошо, - согласие далось ей не без труда; слова застывали в воздухе, медленно оседая сквозь вязкое недоверие разговора. - Сейчас я не могу ничего гарантировать. Только то, что если вы выполните свое предыдущее... обещание - вас будут слушать. Люди боятся, мистер. Продолжать работу - в их интересах, но не так, как сейчас. Они разозлены и хотят крови, но когда этот голод уйдет - они будут бояться, что за согласованиями, переговорами, уточнениями ставок и норм все снова станет как прежде - когда одним распоряжением управляющего их всех можно будет запереть там, за шлюзами; опасных похоронить в темноте, а любые недовольства задавить, выставив против еще большую толпу полиции и охраны - когда их не будут отвлекать нежелательные вмешательства со стороны верхних. Они не захотят возвращаться во вчерашнее прошлое. И их уже нельзя, как еще недавно, просто стряхнуть, и набрать в трущобах нового сброда - многие инженеры, геологи и проходчики встанут на нашу сторону. Их команды складываются не в Университете, за лакироваными столами вашего верхнего города - а здесь, внизу, - она резко поднялась, подводя черту этому странному разговору; лампа, среагировав на поток воздуха, болезненно плеснула потеками света по стенам.
- Подумайте, господин Присяжный. Расскажите вашим хозяевам в костюмах и котелках. Когда-нибудь - быть может, не сейчас, но когда-нибудь - неизбежно - им придется уступить. Начать выбирать управляющих из рабочих, допускать их в советы правления, давать им решающий голос в вопросах безопасности. Люди просыпаются, мистер, - короткая, похожая на лезвие ножа улыбка, такая редкая на лице Эйси, располосовала фразу недобрым контрапунктом. - И... новости быстро разносятся в этом городе.
- Разумеется, - он улыбнулся в ответ, поймав колючий блик с ее лица в кривое зеркало, повторяющее и искажающее каждый жест человека напротив: вместо режущей грани – умиротворенная мягкость, вместо резкости движений – неторопливая плавность. Разумеется, я в точности передам эти слова нашим хозяевам в костюмах и котелках. Уверен, они с пониманием отнесутся ко всем... инновациям. Лично я нахожу ваши предложения по улучшению работы шахт более чем разумными.
Ни тени иронии в голосе, в улыбке, в выражении глаз – только зеркально–искренняя доброжелательность; так глубина подземного озера никогда не покажет илистого дна, скрытого толщей прозрачной воды.
Он встал, легким бесшумным движением отодвинув стул, вытягивая время в шелковую нить, готовую оборваться по первому требованию.
- Благодарю вас, Эйси, - шелк струился сквозь слова, покорный, переливающийся эхом, все еще длящий свои секунды. – У меня будет еще одна просьба, прежде чем я уйду. Большая часть полиции к этому моменту уже должна быть выведена из этого сектора, я распорядился об этом еще до нашей встречи. Останутся небольшие патрули – как вы понимаете, это вынужденная необходимость. Все они получат четкий и недвусмысленный приказ не обострять ситуацию. Понимая ваше... – он на миг замешкался, подбирая слово, - напряженное отношение к господам в форме, я все же надеюсь, что вы со своей стороны не станете их провоцировать. Напомните всем своим людям – это не те, кто виновен в гибели ваших товарищей. Они всего лишь так же одеты.
Только теперь он позволил лопнуть натянувшейся нити, делая шаг к двери.
Лампа, слегка качнувшаяся под потолком, почувствовала освободившееся пространство и спешно плеснула туда дрожащим светом, оставляя узкую, нескладную фигуру, ссутулившуюся в той же неизменной позе, в окружении наброшенных легким муаром теней. Предводительница шахтеров молчала, чуть склонив голову. Годо коротким, плавным жестом предостерег его от того, чтобы выйти из комнаты первым - и, заступив дорогу, коснувшись кончиками пальцев пыльной поверхности двери и оставляя на ней пять неровных отпечатков.
- Я не верю вам, - вдруг произнесла Эйси, заставляя телохранителя застыть в неоконченном движении. - Слишком красиво говорите. Либо вы не понимаете, за что взялись, либо просто морочите голову... - длинная, вязкая пауза упала в образовавшийся промежуток между фразами, - И все равно - спасибо. Мы будем ждать обещанного.
- Передам парням, чтобы кто-нибудь вас проводил, - она наконец распрямилась, заставляя испуганную лампу отреагировать новым всплеском разбегающихся теней. - В последние дни здесь не слишком любят верхних. Особенно тех, кто выглядит, как вы.
Скрип половицы под ногой застыл незавершенной нотой; Присяжный обернулся – словно хотел что-то ответить – и интуитивно ощутил, что любое слово сейчас будет лишним, не добавит ни доверия, ни понимания, ни хотя бы согласия, скорее бросит паутину трещин на хрупкий лед договора. Он молча кивнул, обрывая этот последний взгляд – странно прямой, острый, почти открытый, так непохожий на зеркальную гладь, что смотрела из его глаз до этого – и подал знак Годо: идем.

Только оказавшись на улице, Гильберт в полной мере ощутил, как устал от затхлой сырости, от разлитого вокруг запаха нефти и вплетенного неистребимого оттенка плесени. Этот запах щекотал ноздри там, внутри, раздражая, заставляя втягивать воздух мелкими процеженными глотками, и постоянно держать в уме: поморщиться здесь, хоть как-то показать, что здешняя вонь его беспокоит – непозволительно.
Подсознательно он ожидал, что на улице станет легче, но вышло наоборот – запахи накатывали волнами, вызывая отвращение, тошноту, заставляя дышать еще реже. Казалось, что легкие изнутри медленно покрываются темным маслянистым налетом. Чтобы отвлечься от мерзкого ощущения, он заговорил – сразу, как только сопровождающие из рабочих остались у ближайшего поста.
- И что ты об этом думаешь?.. – запах нефти и сырости прокрался в слова, оборачивая их в мутную пленку. – Признаться, она умнее, чем я ожидал. И весьма проницательна.
- Последнее стоит расценивать как признание? - Годо едва заметно приподнял уголки губ, блеснув тусклым лезвием улыбки. - Тогда, господин, хотел бы обратить ваше внимание, что мы все еще находимся в пределах досягаемости достаточно заинтересованных и, возможно, менее умных и проницательных людей...
Тяжелый потолок уровня, нависающий над головами, давил на размещенное под ним пространство сгущающейся, сырой темнотой, заставляя теряться в течении времени. Здесь и сейчас Гильберт вдруг почувствовал, как вся громада Люкса, города-глотки, давит на его плечи, простираясь в толще камня, переходов и человеческих ульев наверх, там, где где-то невозможно далеко она соприкасалась пустыми улицами с серым солнцем.
- Смею заметить, ваше решение было достаточно дипломатичным, - голос телохранителя мог показаться незнакомому человеку обманчиво-мягким, почти обволакивающим. - Хотя сотрудники карантинного отряда могли бы с вами не согласиться.
Чуть заметный отблеск, зеркально поймавший улыбку напротив – и отправивший ее обратно.
- Карантинный отряд отделается легким испугом, парой дисциплинарных взысканий и рекомендацией поменьше болтать. Пара чинов посерьезнее, само собой, лишится погон, но полагаю, они будут чрезвычайно рады именно такому развитию событий. Учитывая альтернативу... – Гильберт чуть заметно дернул плечом, будто стряхивая невидимую пылинку с рукава, одновременно стирая с лица усмешку, заменяя ее жестким холодным выражением. – Можно, конечно, отдать им реальных виновников происшествия и получить через пару недель бунт армейских подразделений. Вооруженных, обученных и гораздо более опасных, нежели эти наивные... народовольцы. Не говоря уже о том, что если наша собственная полиция станет воевать с нами – кто будет воевать с верхними?.. Военные – слишком ценный ресурс, чтобы им разбрасываться.
Он снова переплавил ледяную маску в насмешливый контур – изящный, тонкий, но по-прежнему лишенный тепла. Город под его шагами казался хрупким, разбегающимся мерзлыми трещинами.
- Или же, если через пару недель наивные народовольцы поймут, что их обманули, утихомирить их будет гораздо сложнее... - Годо чуть наклонил голову, позволяя задумчивой фразе выскользнуть на свободу и недобрым предзнаменованием повисеть где-то рядом, словно не споря с собственным мастером, а просто думая вслух. - А вы идете по тонкой дорожке, сэр...
Словно в насмешку над его словами, тесный капилляр переулка сузился, вытягиваясь в ступенчатую тропу, по которой они могли двигаться только в ряд; с трудом верилось, что еще недавно они шли по невзрачной, но достаточно оживленной улице. Покосившиеся бетонные стены, влажные от сырости, покрытые темными пятнами ржавчины и лишайника, играли со случайными прохожими в приступы клаустрофобии - казалось, что стоит неосторожному эху сдвинуть давно расшатанные опоры, и давление провалившихся стен в мгновение ока раздавит тонкий проход, а заодно и незадачливых путников. Но телохранитель, тем не менее, настаивал именно на этом пути - как он туманно выразился, "в целях безопасности". Каким-то образом Годо, ни разу, кажется, до этого дня не бывавший ниже второго уровня, перед визитом в считанные часы успел разузнать карту нескольких ближайших кварталов, выучить и прочертить в памяти все лазы, крысиные логова, укрытия и пути отхода от возможной угрозы - и уверенными, короткими жестами направлял Гильберта на развилках и перекрестках.
- Позвольте поинтересоваться, кого же вы собираетесь им подсунуть? - негромкий голос ненавязчиво догнал его на повороте; впереди, наконец, забрезжил свет и виднелось что-то, похожее на лестницу. - Найти с десяток головорезов, по которым плачут виселицы, и обрядить их в форму будет несложно, но только дайте им заговорить... А мятежные шахтеры, уверен, захотят расспросить их перед расправой.
- Не заметил, чтобы мадемуазель Эйси сильно настаивала на неприкосновенности виновных. Почти уверен, она не хуже нас понимает правила этой игры, - в спокойствие тона вплелся легкий, едва заметный оттенок насмешливого уважения, - и готова с ними мириться. В обмен на более ощутимые и не столь эфемерные, как праведное чувство мести, пункты договора. Если я прав – они примут трупы в форме без лишних вопросов, как формальный знак своей победы, и перейдут к обсуждению более насущных проблем. Настоящее и будущее важнее прошлого, условное благополучие живых ценнее отмщения за погибших. Если я ошибся, и здравый смысл ей так же чужд, как и всем прочим, жаждущим крови… У нас все еще остается неплохой шанс, что подмены не заметят. Или заметят не сразу, и проблемы можно будет решать постепенно.
Какое-то время он шагал молча, без возражений повинуясь приказам своего охранника и проводника, опутанный сырым шепчущим эхом, слышащий отзвуки своего дыхания. Он понимал, что ситуация не идеальна. Слишком много остается мелочей, нюансов, штрихов, которые невозможно просчитать заранее. Шахтеры могут разгадать игру и не принять ее. Причастные к делу полицейские карантинного отряда могут оказаться недостаточно понятливы и молчаливы, а слухи в этом городе действительно расходятся быстро. Раздосадованное полицейское начальство, в конце концов, может затеять собственную партию. Все это могло привести к осложнениям – с обманутыми рабочими с одной стороны, и полицией – с другой. Это раздражало, но Гильберт был почти уверен, что выбрал лучший вариант из существующих.
- Во всяком случае, - пробормотал он, обращаясь больше к себе, чем к Годо, - у нас не будет резни в городя прямо сейчас. А если повезет – и вовсе обойдется без нее.
- Один вопрос, сэр, по-прежнему не дает мне покоя, - ступени лестницы твердыми, острыми гранями проступали под ногами, отделяя их от поверхности Дна - и еще не преодолев пространство между двумя уровнями, Присяжный почти физически почувствовал, как тяжелый, дымный запах земли слабеет, теряет свою силу, сдерживаемый трескучими роторами вентиляции, разбросанными по изнанке следующего уровня. Годо держался позади, и с подчеркнутым вниманием слушал, изредка вкрадываясь мягкими, осторожными репликами. - Почему на переговоры отправили именно вас? При все уважении, - подчеркнутую вежливость в его голосе иногда сложно было отличить от тщательно укутанной в шелк невесомой нотки язвительности, - но конфликт этих господ, очевидно, не выходит за рамки круга чинов местной полиции и нефтепромышленников - их собственных хозяев... Сомневаюсь, что мадемуазель Эйси когда-нибудь видела вживую кого-нибудь из Ассамблеи. Подчеркнутый знак того, что их требования рассмотрены на высоком уровне, м-мм?
Строго говоря, подобный ненавязчивый вопрос выходил далеко за рамки приемлемого для человека, заведовавшего личной охраной - но Годо был особым случаем.
- Ты задаешь интересные вопросы, - короткий смешок разбил ответ на странные острые осколки, - для того, кто не казался слишком сведущим в интригах. Полагаю, там возможны разные варианты, не возьмусь утверждать, какой из них ближе к истине. Возможно, Маркус был кристально честен, и если лейбористы и правда назвали лишь троих, с которыми согласны иметь дело – никто другой пойти не мог в силу физических причин. Или - он счел, что нейтральная, незаинтересованная сторона сможет разрешить конфликт без лишних эмоций, а значит наиболее выигрышным образом, - на лице Присяжного на миг отразилась мелькающая тень, словно отблеск мысли, перещелкивающей варианты развития события. - И, разумеется, нельзя исключить, что это был изящный способ списать меня со счетов, перестановка фигур на доске – обычное дело. Впрочем, в таком случае, странно, что мы до сих пор живы и покинули территорию повстанцев в, хм, первоначальном виде.
- Не торопите события, сэр, - Годо с подчеркнутой серьезностью изящно включился в игру, наморщив лоб и продемонстрировав все признаки гротескного беспокойства, вызванного принятой всерьез угрозой. - Любой волос, упавший с вашей головы в пределах встречи сразу поставил бы на шахтерах клеймо преступников, с которыми никакие переговоры вестись уже не могут. Очевидно, мадемуазель Эйси и ее соратники в таком исходе не слишком заинтересованы - поэтому на их месте я бы устранил вас где-нибудь по дороге обратно, когда мятежная сторона успела продемонстрировать свои мирные намерения. Случайный грабитель, уличные рейдеры, несколько громил из Синдиката или с десяток голодных беженцев, позарившихся на ваш плащ... - он тихо рассмеялся, комкая нарочитую обеспокоенность и заставляя окружающих - этот уровень постепенно наполнялся людьми, изредка включая в себя по-настоящему переполненные беженцами улицы - коситься на странную парочку, которая, казалась, прогуливалась по кварталам, превратившимся в грязные серые улья, давшие убежище тысячам беглецов...
Впрочем, подобное впечатление было бы не в полной мере правильным. Среди плещущегося эха голосов, заполняющих город, они оба слышали звук, преследовавший их с того самого момента, когда за их спинами сомкнулись импровизированные ворота шахтного поселка: низкое, утробное гудение тысяч машин и механизмов, вгрызающихся в землю. Оно доносилось до этих мест едва слышно, прорастая неуловимой дрожью в ногах, заставляя незаметно человеческому глазу вибрировать основания зданий и опоры уровней, но услышав его один раз, прогнать его из памяти становилось почти невозможно. Этот многоголосый, безликий хор, казалось, пел свою тоскливую песню не для людей, а для внимательно прислушивающихся глубин - и толпы беженцев, собравшиеся над самой поверхностью Дна, неспособные услышать этого мотива, тем не менее, воспринимали его - кожей, дыханием, змеистыми снами, прорастающими в сознании, навевающими тревогу.
Сейчас место одного из хористов пустовало. Гнилая ветка молчала, отложив в сторону орудия и буровые установки.

Феб продирался сквозь город – и везде наблюдал одну и ту же картину. Растерянные люди, сбившиеся в лагеря, крысы, шныряющие между импровизированных палаток, пока еще не слишком рьяные, но уже вспыхивающие то тут, то там ссоры из-за еды... Разговоры, закрученные в равномерный, давящий на виски гул.
- Да просто решили те уровни застроить шикарными особняками для богатеньких, - распалялся кто-то, - а нам лапшу вешают про нападение верхних! Ждут, когда мы все тут передохнем с голода или передеремся от безделья – а сами там поди уже сносят наши хибары...
- Не болтал бы ты, чего не знаешь, - отвечал следующий голос кому-то другому, - просто климат наверху изменился, верхним совсем невмоготу стало, вот они и заплатили нашим, чтобы их в Люкс пустили. А куда их всех размещать?.. В наши дома, ясно же. Вот пока ты здесь блох ловишь, какой-нибудь хмырь неместный, поди, в твоей постели нежится.
- Учения там проводят. А народ согнали, чтобы под ногами не болтался. Так что не бойся, дядя, скоро всех по домам распустят и еще компенсацию выдадут. В благодарность, значит, за терпение и причиненные неудобства.
Над последним смеялись долго. Хлопали по плечу, утирали слезящиеся глаза, прочили блестящую карьеру в сатире.
Феб ловил отголоски чужих мыслей, переплетенных тревогой и желанием знать, но сам думал о другом. С каждым шагом по улицам, зависшим в миге от голодных стычек, он понимал, что ошибся. Ошибся, когда поверил в гуманность или хотя бы в разумность правительства – или, может, переоценил их осведомленность? Их ресурсы?..
Не важно. Важно то, что убежища, которые должны были принять беженцев и обеспечить им сносное существование – так и не заработали. И обозов с провизией тоже не было. Это значит, что завтра за кусок хлеба уже могут начать убивать. Не каждый. И не каждого. Кто-то не сможет переступить через внутренние границы, даже умирая; кто-то другой уже готов разметать надоевшие правила и взять то, что ему нужно – силой. И полицейские патрули – он встретил их от силы десяток за весь свой путь – ничего не смогут противопоставить тем, кому надоело быть паинькой.
Скорей от отчаянья, чем в надежде что-то изменить, он круто развернулся – и пошел прочь от Висцеры, которая уже маячила впереди яркими театральными шатрами.

Серый сумрак, небрежно раскрашенный вечерними фонарями, догнал его уровнем ниже, на подходе к ощетиненной рвами, заборами и наслоениями колючей проволоки громаде Оранжереи. Единственный ворота казались входом в преисподнюю, зыбкой границей между реальным миром и чем-то запредельным, мистическим, вечно окутанным дымкой боязливого восхищения. Феб, как и большинство горожан, никогда не стремился познакомиться с ней поближе; поговаривали, что неосторожно коснувшись проволоки можно получить разряд, несовместимый с долгой счастливой жизнью, но отлично совместимый с быстрой болезненной смертью.
Сейчас Феб шел к воротам, ощущая, как расступаются и становятся пылью старые городские легенды. И все же – нерешительно топтался несколько долгих минут, прежде, чем постучать, словно оттуда могли ответить громом и молниями.
- Эй! Есть кто-нибудь? – наконец крикнул он, одновременно врезаясь костяшками пальцев в тяжелую кованую дверь; раскатившийся железный звук удара вполне мог сойти за гром, но молний, к счастью, не последовало.
Не отвечали долго, и Феб, отсчитывающий про себя минуты, приличествующие вежливости, уже готов был ударить снова, тяжелее и громче, но тут маленькое окошко, прорезавшее дверь на уровне лица, распахнулось.
И ощерилось автоматным дулом.
- Что надо? – голос у дула был угрюмый и нервный, готовый плеваться свинцом и жаром. – Проваливай давай.
Феб отступил назад, ощущая, как сжимается в горле холодный комок. Он сглотнул его – с трудом, пытаясь вытащить из под давящего, гипнотизирующего взгляда оружия ту решимость, с которой шел к воротам. Получилось не слишком – но все-таки хватило на то, чтобы не развернуться и не уйти сразу же.
- Я хотел бы... поговорить с вашим руководством, - сбивчивые слова, руки немного разведенные в стороны, демонстративно-плавные движения. Фебу очень хотелось, чтобы говорящий посредством автоматного дула видел в нем именно того, кем он является – мирного, чуждого насилию и совершенного не опасного человека. – По вопросу взаимовыгодных поставок продовольствия.
О взаимовыгодности можно будет подумать позже. Сейчас ему хотелось остаться живым – и по возможности получить шанс разговаривать с людьми, а не с оружием.
- Проваливай, тебе говорят, - откликнулся из-за двери другой голос с каким-то взвинченными нотками. - Нет никакого руководства. Зато охраны дохрена, будь уверен. И дружкам своим передай!
Отчего-то показалось, что за истерично-злобными выкриками голос прячет в себе страх. Непривычный, незнакомый – и оттого еще более кусачий.
- Послушайте, я... – забывшись, он сделал шаг – и тут же короткая очередь предупреждающе вспорола камень под его ногами, плеснув серой крошкой по сторонам.
- Ты в какого такой непонятливый, парень? Еще раз сунешься, получишь пулю в пузо.
Окно захлопнулось – и онемело, отказываясь продолжать разговор.
Вот так.
Обратно он шел медленно, отчего-то измотанный этой короткой перепалкой до вязкого, тупого равнодушия. В конце концов, с чего он решил, что может изменить мир? Засмотрелся в свой нелепый калейдоскоп, пытаясь сложить из ерунды что-то важное – и конечно, как всегда, потерпел неудачу. Нелепый, смешной, сломанный...
Рука ныла ржавой, с кислинкой, болью. И что-то под ребрами – еще один кусок железа?... – ныло так же.
Наверное, что-то еще можно попытаться сделать... Какая-то ускользающая мысль, тень воспоминания, хмельного эха и тоски, жалила в броню усталости – и не могла пробиться. Завтра, пообещал он ей. Завтра я воскресну. Но сегодня, пожалуйста... спи.
До Висцеры он добрел, когда ночь уже откусывала от фонарей широкие ломти и размазывала их вокруг.
Лагерь не спал. Лагерь грелся вокруг огромных костров, делился слухами один нелепее другого и – пил. Где раздобыли целую бочку грибного вина, Феб даже думать не хотел – конечно, всегда оставался шанс, что это пожертвование какого-то щедрого лавочника, но что-то подсказывало, что пожертвование было не слишком добровольным.
Тихо пройти мимо не получилось: его заметили, пригласили к огню, вложили в ладони кружку с зеленовтао-коричневым вязким напитком; Феб механически обхватил ее, ощутив, как смыкаются пальцы с железными флейтами. Пить не хотелось. Не сейчас – и не это вино. Он просто стоял – молча, покачиваясь в такт чьим-то словам, и чувствуя, как медленно уплывает в далекую темноту выдыхаемый воздух. И все, что накопилось за день чугунной тяжестью в голове. И звучащие вокруг голоса. И даже – земля из-под ног. Он позволил ей ускользнуть, опустился на землю – прямо здесь, в ярком горячем круге пахнущего нефтью пламени, и мягко провалился...
...в кошмар.
В кошмаре не было рук, сжимающих горло, не было дыма, пожирающего легкие, не было оружия, говорящего нервным человеческим голосом. Ничего, что на первый взгляд могло показаться страшным.
В кошмаре была роскошь – запредельная, блистающая, бьющая по глазам – и два человека, ведущие пьяную, сумасшедшую игру. Точнее, игру вел – один. Второй пытался держать лицо.

Между линиями. Скучающий

Гостиная комната была отделана с подчеркнутой, вызывающей роскошью - лакированные панели дорогого красного дерева, заботливо сохраненные в своем первоначальном виде, должно быть, уже не меньше сотни лет, антрацитовый мрамор, поблескивающий на переломе лучей света бледно-голубыми искорками, и надменно-бравурное золото, стекающее по барельефам извилистыми завитушками. Он откинулся на спинку кресла, и еще раз с удовольствием оглядел обстановку. Полутьма под потолком, создающая впечатление, что небольшой зал имеет необычайно высокие стены; матовые светящиеся шары по углам... Ему нравилось это место. Утонченный ценитель интерьеров, наморщив нос, заключил бы, что отделка слишком вульгарно-экспрессивна и отдает чрезмерной антикварностью - но он наслаждался каждой деталью настенных гравюр или крикливой золотистой лепнины. Безумное, громкое, вечно пьяное. Он покачал головой, поднося к губам искрящийся хрусталем бокал, на дне которого плескалось терпкое, мутно-соломенного цвета содержимое, и вдохнул бьющий в ноздри, кружащий голову аромат. Что ни говори, к этому городу невозможно было относиться равнодушно.
- Хотите? - Люциола поднял бровь, протягивая нетронутый бокал в сторону его визави, но та в ответ только затряслась, сжав побелевшие губы и судорожно мотнув головой, так, что движение получилось едва заметным. Пожав плечами, он сделал глоток дымного напитка и покатал на языке содержимое, смакуя сменяющие оттенки вкуса и всем своим видом демонстрируя, что его сопровождающая совершенно напрасно отказывается от возможности, которая, должно быть, представится ей еще очень нескоро. В отличие от него, она, казалось, совершенно не оценила изысканного интерьера, сжавшись в трепещущий, пульсирующий комок страха в своем некогда белом, а теперь посеревшем халате, и только озиралась по сторонам, как будто ожидая, что на нее вот-вот набросятся со всех сторон. Ее руки и ноги были свободны - но бежать она уже не пыталась, хорошо запомнив последствия самого первого раза и двух последующих.

Двери в дальней стене зала - настоящее дерево, витражи темного стекла, позеленевшие от времени бронзовые ручки - скрипнули, расходясь в стороны и пропуская наружу сначала немного лишнего света, а затем - целую процессию, большая часть которой (за исключением одного) отличалась бесстрастными каменными лицами телохранителей и сопутствующим набором острых и огнестрельных предметов, не слишком скрываемых из виду. Люциола едва заметно улыбнулся, не разжимая губ. Его работодатель ни разу за время их встреч не поддался иллюзиям того, что своему ручному убийце можно хоть на мгновение доверять. Он приветственно хлопнул рукой по дивану рядом с собой, приглашая человека в центре охранения присоединиться и сесть рядом, но тот, разумеется, и не подумал последовать приглашению, выбрав для себя кресло в достаточном отдалении для того, чтобы чувствовать себя в некоторой безопасности.
- Рад видеть, что ваша вылазка прошла удачно, - голос человека, которого Люциола знал как Ангус, звучал, как всегда, словно сквозь плотную вуаль - достаточно сильно и уверенно для человека, облеченного властью, и тщательно скрывая при этом какие бы то ни было истинные эмоции, испытываемые им безотносительно декларируемой радости. - Алистер, пожалуйста, проводите доктора Маккейн в лаборатории. Я побеседую с вами буквально через полчаса, доктор, - он чуть наклонился, подпустив в голос успокаивающей теплоты, тщетно пытаясь пробиться сквозь панцирь страха и отчуждения, который выстроила вокруг себя гостья. - Не надо бояться. Никто здесь не причинит вам вреда, уверяю вас.

...вместе с его теперь уже бывшей спутницей комнату покинули двое охранников; стало ощутимо просторней, хотя силуэт Ангуса до сих пор терялся на фоне конвоя, окружавшего его кресло. Минуты ожидания сопровождались звонким, натянутым молчанием - хозяин комнаты открыто и без стеснения рассматривал своего гостя, словно пытаясь по особенностям строения лица и черепа сделать какой-то вывод о том, какие мысли таились внутри. Люциола медленно допивал виски и рассеянно думал о том, когда человеку, сидящему напротив, придется умереть. Его жизнь уже была внесена в расчетные ведомости господина Присяжного и оплачена, и под именем была подведена черта - осталось только дождаться нужного момента.
Он никак не мог почувствовать его наступление во вкусе, танцующем на кончике языка.
- Вы однажды сказали, что пришли сверху, господин Люциола, - его собеседник первым нарушил дуэль взглядов, осторожно тронув затянувшуюся тишину; пробный шар был обманчиво-расслабленным, словно начало светской беседы. - Расскажите, на что похож ваш дом? Он такой же, как и Люкс? Или где-то там есть города, которые растут на поверхности?
В терпком молчании звучал привкус крови и пьянящего свободой воздуха; Люциола пожал плечами, позволяя лицу расслабленно улыбаться – и быть непроницаемым.
Он мог позволить себе не только это. Молчать, насмехаться, рассказывать сказки без намека на правдоподобность – этот город слишком привык к покою и ровному течению времени, чтобы посметь возмутиться.
- Хотите, я покажу вам? – промурлыкал он, покачивая в ладони бокал, расплескивая по стенкам маслянистую жидкость. - Мой дом. Представьте только, вы всю жизнь провели в яме, боясь высунуть нос, а на самом деле там, наверху, нет дождей, разъедающих кожу и легкие, нет ветра, выгрызающего глаза – только покой и солнце. И мой дом. Идемте? Сейчас!
Люциола вскочил – взлетел - гибким прыжком пантеры, мгновенно оказавшись напротив кресла, в котором закостенел его смешной работодатель; склонился, позволив тому в деталях рассмотреть свое смеющееся, отчего-то кажущееся ассиметричным лицо, дохнул запахом дорого алкоголя – и так же легко, неощутимо переместился обратно.
Миг спустя он уже сидел на своем месте, с видимым интересом разглядывая узор ковра под ногами.
- Впрочем, он не так прекрасен, как ваш, - глубокое кресло изгибалось, повторяя контуры тела, позволяя ощущать себя в блаженной невесомости. – Пожалуй, я задержусь здесь ненадолго. У вас ведь найдется свободная комната для усталого путника?
Прямой, режуще-холодный взгляд резко контрастировал с вкрадчивой мягкостью тона; лицо и вовсе казалось сшитым из лоскутков: подбородок и линия рта – от безвольной тряпичной куклы, нос, скулы, сеточки морщин – от усталого работяги, глаза и вздернутые брови – от дьявола, вышедшего из преисподней на ежедневную прогулку.
Ангус дернулся от этой вспышки тщательно отмеренного, клокочущего безумия - пальцы побелели, вжимаясь в подлокотники кресла, телохранители по бокам напряглись, застывая в напряжении, готовом разорваться в клочья. За время их немногочисленных встреч охрана успела некоторым образом привыкнуть к эксцентричной манере поведения гостя (насколько это в принципе было возможно) - но полностью приспособиться к этому сочетанию ледяного молчания и брызжущих пламенем, насмешливых приступов было, казалось, совершенно невозможно.
- ...Конечно, - выдавил хозяин, выдержав невольную паузу; стоило отдать ему должное - голос почти не дрожал. - Ваши услуги будут, как и прежде, должным образом оценены. Должен сказать, они... весьма эффективны, - непрошеная нотка, в которой переплетались невольное восхищение и опаска, проскользнула во фразе почти незамеченной. - Значительно более, чем услуги прочих... специалистов по соответствующим вопросам.
Люциола отстранено покивал, продолжая рассматривать узоры на полу, по которым разноцветной сеткой рассыпались пропущенные сквозь бокал радужные блики. Он наклонил ладонь, играя отражением, позволяя лучикам разлетаться по углам и собираться вместе - мутно-золотистые капли скользнули через край, оставив цепочку мокрых пятен на ковре, но он словно бы не замечал этого.
Чтобы обзавестись доверием денежных мешков и прочих костюмированных клоунов, составлявших то, что здесь называли Ассамблеей, ему пришлось занять место в сложной иерархии серого рынка, куда немногие игроки карабкались годами. Спасибо Эвелин - восхождение произошло почти мгновенно, и сейчас имя, которое он использовал для себя, было надежно прикрыто поручительствами людей, обладавших достаточным весом в кругах, где устранение политического противника или просто неугодного человека было возведено в разряд бизнеса. Он ни в малейшей степени не заботился о надежности собственного реноме - все эти люди были для него одинаковыми: пустые оболочки, позолота, тесьма, умирающее эхо - но это было нужно для работы и приходилось терпеть.
- У меня, однако, есть еще один... клиент для вас, - момент ухода в воспоминания растянулся слишком надолго, и Ангус, похоже, начал нервничать, переплетая пальцы и подаваясь вперед из мягкого кресла. - Это опасное имя, пусть меня и уверяли в том, что для вас нет ничего невозможного. Теперь, когда мы полностью уверены в ваших выдающихся способностях... - он отметил это "мы", не слишком, впрочем, скрываемое и прежде.
- Оно наверняка вам знакомо, - продолжил хозяин; по короткому, нетерпеливому знаку один из телохранителей осторожно плеснул ему виски, но пить он не спешил, сомкнув ладони вокруг бокала. - Это, собственно, даже не одно имя, а два... - прищурившиеся глаза зорко метнули в его сторону внимательный взгляд, ожидая реакции.
- ...господин Танненбаум. Что скажете?
Сшитое из обрывков лицо улыбнулось левой половиной; правая оставалась серьезной, словно окаменевшей – дико, жутко, создавая ощущение двух людей, запертых в одной голове. Невозможно было понять, что творится там, за стеклянным смехом его глаз, что приросло к обратной стороне этой сломанной маски, какие иглы колют ее изнутри. Когда Люциола наконец ответил, в его голосе перекатывалась медленная ленивая ртуть.
- Господин Танненбаум... Это будет...
Он растягивал слова, словно они были терпкой, липнущей к губам смолой, а потом и вовсе смолк, заставляя собеседника снова чувствовать себя не в своей тарелке и пытаться додумать остаток фразы самому.
..непросто?
..опасно?
..дорого?
- Упоительно, – большой глоток виски прокатился по горлу; Люциола блаженно прикрыл глаза, став на какое-то время обычным человеком, наслаждающимся хорошей выпивкой, удобным креслом и приятными планами на ближайшее будущее.
Его расслабленная обыденность почему-то казалась еще более пугающей, чем расчерченное безумием лицо и голос, прячущий в обертонах окрашенное кармином лезвие.
- Это будет упоительно, - повторил Люциола, все еще блуждая где-то в своем склеенном из режущих осколков зазеркалье, но каждым прозвучавшим звуком возвращая себя обратно – туда, где терпеливо ждал заметно нервничающий Ангус. – Надеюсь, с ним нет нужды быть столь же деликатным, как с вашей сегодняшней нимфой? В противном случае придется доплатить за вредность. Вы не представляете, как ранит мою хрупкую психику настолько скучная работа. А второе имя? – спросил он без всякого перехода странным монотонным тоном, заключающим вопрос в панцирь всезнания или безразличия, заставляя его звучать, как реквием.
- Второе... - медленно протянул Ангус, наклоняясь вперед и постукивая кончиками пальцев по стеклу бокала; его черты лицо странным образом обострились, как будто столь охотный ответ скорее насторожил его, чем обрадовал. - Второе - некоторым образом досадная помеха... нечто вроде суеверия. Вокруг Хозяина циркулирует множество слухов различной степени достоверности, часть которых сама пустила корни среди толпы, а часть, несомненно, раздута прессой и его собственными подручными. Среди них, видите ли, не на последнем месте находится диковатая мысль о том, что наш Хозяин в некотором роде бессмертен, и держит собственную филактерию, наподобие сказочного чудовища. Уверен, что в этом нет ни капли оснований, но плебс с восторгом пересказывает подобные гримуарные басни... Это девочка, его сопровождающая, с которой он подчас не расстается даже в ходе редких публичных появлений. Ее зовут Ран, - пальцы, задумчиво выбивающие беззвучную дробь, на мгновение замерли.
- ...однако, ваш энтузиазм по отношению к делу не может не радовать, - хозяин вдруг оборвал медленно натягивавшуюся нить между собеседниками, расслабленно откинувшись, и наконец, пригубив успевший согреться в ладонях виски. - Перед тем, как я углублюсь в детали, позвольте полюбопытствовать - это первое имя что-нибудь значит для вас? Возможно... - тягучая, выверенная пауза вдруг прорвалась резаным скрипом запотевшего стекла, - ...некий персональный интерес?

И без того изогнутая бровь приподнялась еще выше, становясь штрихом гротеска, грубо начерченном поверх лица. Самый черный уголь не смог бы справиться с этим лучше.
- Разумеется, - Люциола отчетливо насмехался, разглядывая визави сквозь опустевший бокал: надутые щеки, вытянутый лоб, искаженная линия подбородка. – В каждом моем заказе есть персональный интерес, разве это не очевидно? Разве можно достойно выполнить работу, если ты не желаешь ее всем сердцем?
Его смеющийся рот казался странно чужим рядом с этими словами, произнесенными шепчуще, мягко, почти молитвенно.
Он поставил бокал на подлокотник и вспорол Ангуса оценивающим взглядом; так смотрят на кусок мяса, прежде, чем вонзить нож – выбирают точку, с которой удобнее всего начать разделку.
- Эй, любезный, налейте еще виски, - окликнул он наугад, не обращаясь ни к кому конкретно, словно вместо пятерки вооруженных до зубов охранников видел пятерых прислужников, каждый из которых, затаив дыхание, ожидал новых распоряжений. И тут же, не дожидаясь ответа, снова остро ткнул взглядом собеседника: - Вы собирались углубиться в детали. Углубляйтесь.
Я разрешаю, милостиво скользило где-то в воздухе, тонким шлейфом окутывая прозвучавшие слова.
Ангус, поморщившись, кивнул одному из подопечных. Выражение лица телохранителя сложно было трактовать двояко - треснувшее пополам гримасой неудовольствия и спрятанной за ним настороженной опаски. Тихий скрежет стекла о стекло, плеск капель, отдающих резким запахом травяного настоя, стук слегка опустевшей узорчатой бутыли - преувеличенно громкий, вместивший в себя то немногое раздражение, которое дозволялось проявлять слугам Ассамблеи.
Детали этой миниатюрной пантомимы, казалось, остались незамеченными для Ангуса, который был слишком поглощен опасно-острой темой беседы, чтобы реагировать на настроения охраны. Его собеседник с привычной отточенностью восприятия рассеянно отметил все перепады внутренней температуры обитателей комнаты, зафиксировал, и только затем позволил себе забыть о них.
- В отличие от большинства предыдущих... заказов, это дело - не из тех, которые можно решить однократно, - странный блеск в глазах Ангуса не исчезал, в нем читалось что-то незнакомое, отсутствующее раньше - что-то оценивающее. - Хозяин - не слишком публичная фигура, но время от времени все же появляется перед людьми, особенно в условиях того кризиса, что развернулся сейчас. Как вам не составит труда догадаться, - еще один глоток, короткий, почти символический, - для хорошего стрелка и команды специалистов не составило бы труда... ликвидировать его. Особенно учитывая его и без того сложное состояние. К сожалению, Танненбаум - не столько личность, сколько организация: огромная пирамида, выстроенная из людей, идеально подогнанных друг к другу, как вытесанные блоки, скрепляемая во многом мистическим авторитетом своего лидера. Обезглавливание этой структуры нанесет ей серьезный удар, но они оправятся от него достаточно быстро - и немедленно перейдут к атаке. У Хозяина есть преемники, и открытое убийство некоронованного правителя города развяжет им руки для самых жестких мер ответного удара, позволив наконец отбросить и без того шаткий авторитет Ассамблеи и начать действовать в одиночку. Они контролируют - напрямую или через получивших особое расположение командиров - почти три четверти военных частей, расквартированных в городе... и думаю, вы в состоянии представить возможные последствия. Террор, открытая диктатура, национализация промышленности, - бледные пальцы забарабанили по поверхности бокала, оставляя тающие в холодном воздухе отпечатки. - Поэтому удар должен быть нанесен изнутри. Большая часть работы, которую вы выполняли до этого, была посвящена соответствующим целям. В Ассамблее многие начинают сторониться Хозяина и его недавних эскапад. У нас есть нужные люди, которые прикладывают необходимые усилия к тому, чтобы его имя звучало в контексте вашей... деятельности.

Виски казался ему слабым, водянистым; та ускользающая нотка дурманной полыни, терпко танцующая на языке, куда-то исчезла, не иначе как растворившись в сбивчивых и путаных речах, наполнивших еще недавно идеально сбалансированную атмосферу комнаты. Люциола прикрыл глаза на мгновение, вернувшись к тому короткому разговору на острие ножа, фотографически запечатленному в его памяти - сухой, мертвенный голос, ровный и почти не дрожащий, холодно перечисляющий факты - голос человека, который еще не успел осознать, что переживет эту ночь. Сиверн, Кармак, Ангус Марбери. Радикальное крыло. Опасны, в большинстве своем - глупы; и тем не менее, опасны. Способны поднять много шума, но большинство не воспринимает их всерьез. В их свите - бунтари, заговорщики и конспирационисты; многие рвутся к парламенту, почти все будут счастливы увидеть голову Хозяина на пике. Но вы, надеюсь, понимаете, - слабая, почти призрачная усмешка: кровь, приливающая к щекам, возвращающееся самообладание, - что Танненбаум сейчас - ваш главный союзник...

- ...нам нужен раскол, - голос, назойливо звенящий в ушах, снова заставил его вернуться в настоящее. - Нам нужна фигура, достаточно весомая, чтобы сначала тайно, а затем открыто противостоять Хозяину, ослабленному нашей атакой. Необходимо посеять панику и сомнения в преданной ему части армии и полиции, создать впечатление, что их патрон с легкостью бросит их на смерть - агрессорам сверху или в очаги сонной болезни, или на поживу разъяренным беженцам и бунтовщикам, которые уже начинают подниматься. Если вы согласитесь, вам не придется действовать в одиночку - в вашем распоряжении будет достаточно специалистов, чтобы действовать по всем направления. В свою очередь, мы делаем ставку на одного из приближенных Танненбаума - человека, который заключает альянсы и строит отношения с простыми людьми, в то время как его мастер пытается взять город в стальные рукавицы. Если наши семена упадут на подготовленную вами почву, то в скором времени за ним пойдут военные и большая часть политиков, сторонящихся текущего агрессивного курса действий - и тогда Хозяин будет пожран тем самым механизмом, который он скрупулезно выстраивал все эти годы.
Сухой, раздробленный, напоминающий автоматную очередь звук в ответ: Люциола смеялся, не считая нужным сдерживаться. Его определенно забавляли ядовитые пауки в этой банке: каждый стремится откусить голову каждому, каждый уверен, что уж он-то все предусмотрел, рассчитал, обезопасил себя, он-то неуязвим для челюстей друзей и соратников. Тем увлекательнее наблюдать удивление на лицах, когда их паутинная иллюзия, такая изящная, так заботливо выплетенная – рушится в один миг.
Впрочем, эта паутина ему еще пригодится. А ее хозяин пусть пока побудет в приятном заблуждении, что контролирует ситуацию.
- Прекрасный план! - отсмеявшись, Люциола снова припал к хрустальной кромке бокала, впитывая губами терпкий хмель. – Грандиозный! Величественный! Гениальный! - ему быстро надоело перебирать эпитеты; утрированно восторженные ноты в голосе сменились вежливым, чуточку язвительным интересом: - Позвольте спросить, какую роль в этой комедии играю я? Полагаю, вы успели заметить, что я специалист… узкого профиля. Я не выступаю с трибуны, не занимаюсь распространением слухов, а панику сею одним строго определенным способом. Я устраняю проблему в самом буквальном, физическом смысле.
- Вы возглавите нашу боевую группу, - собеседник, казалось, пропустил открытую насмешку мимо ушей, подаваясь вперед, поглощенный собственной идеей. - Вы откроете охоту на его сторонников, выпустите на улицы террор, сделаете так, что любой, кому дорога жизнь, будет остерегаться открыто выступать на стороне Танненбаума. Устранение нескольких значимых полицейских чинов устроит разброд и смятение в рядах серых мундиров; напротив, показательная расправа над лагерем беженцев или бастующими рабочими спровоцирует погромы, беспорядки и вспышки ненависти против полиции, армии и тех, кто их контролирует. Надеюсь, вы не против небольшого маскарада? - Ангус криво ухмыльнулся, отставляя в сторону опустевший бокал и нетерпеливым жестом требуя продолжения. - Любой, кто достаточно громко выскажется в поддержку курса Хозяина, станет вашим потенциальным... клиентом. Необходимо соблюдать крайнюю осторожность - нельзя, чтобы Ассамблея получила повод даже заподозрить направленное вмешательство некой враждебной группировки. Вам придется менять обличья, выступать под личиной разгневанной толпы, несчастного случая или злого рока, представить дело так, словно Хозяин сам расправляется с неугодными, посеять сомнение и тревогу в его стане. А затем - уверяю вас - в текущей острой ситуации это не займет длительного времени. Затем... настанет черед самого Танненбаума и его подопечной. И на этот раз - без излишней деликатности.

- ...итак, что скажете? - опасная, вкрадчивая пауза, повисшая было в промежутке между двумя фразами, рассыпалась слишком поспешно. - Не сомневайтесь, награда будет соответствовать работе. Если вас, как и прежде, интересуют деньги - сумма не разочарует вас. Или, быть может... что-нибудь еще? - пробный камень был брошен с нарочитой ленцой, за которой чувствовалась скрытая недосказанность. - Чего вы хотите, господин Люциола? Власти? Положения? - Ангус медленно сдвинулся в кресле, меняя положение и не отводя при этом взгляда от своего визави.
Люциола залпом допил виски и беззаботно уронил бокал на пол; тот покатился по яркому узорчатому ковру – без звона, сминая гранями густой ворс.
- Я назову цену позже, - на этот раз в его глазах не было смеха, только ледяная корка, застывшая поверх зрачков. – Когда станет понятно, что ваш прекрасный план действует. И действует именно так, как задумывалось.
Он поднялся, не обратив ровным счетом никого внимания на подобравшихся, замерших сгустком тревоги охранников. По-кошачьи мягко пресек комнату, притягивая расслабленной танцующей пластикой взгляды, в которых плавились восхищение и опаска, и не оглядываясь, не прощаясь, не поясняя больше ничего – вышел.
Чтобы стать тенью, которую невозможно догнать.

Феб вынырнул, казалось, через мгновение после того, как пламя костра расплылось перед глазами невнятным пятном – и понял, что прошло несколько часов. В горле клокотал остаток сна - дрожью, ненавистью, болью.
Он почти не помнил деталей. Все их затмевало смеющееся лицо дьявола-скомороха и два прозвучавших имени. Танненбаум. Ран.
Утро приняло его в себя распахнутой прохладой, утро скользило впереди – хоть не было никакой нужды указывать дорогу. Он знал, куда идти. Знал – к кому.

Дорога осталась в его памяти смазанной, невнятной чередой картинок, сливающихся в мешанину смутных ощущений - настойчиво бившийся в висках вкрадчивый страх заставлял пропускать окружающее мимо. Уровни, прилегающие к центру, казались ощутимо более переполненными, чем кварталы вокруг Висцеры, как и недавно (казалось, это было целую вечность назад), когда он искал Аннеке - но на этот раз извилистые, змеистые улицы, вившиеся под ногами, словно в насмешку вели его другим путем, заставляя кружить и петлять по гулкому, многоголосому улью, отстранено выхватывая из толпы обрывки слухов, сплетен, шепотов и сказок, ничем не отличавшихся от тех, которыми обменивались новые жители нижних уровней.
...он помнил Променад отсеченным от остального города, загороженным наспех сооруженными проволочными заборами и блокпостами, где каждый сквозной ход был перегорожен хмурой группой полицейских - но на этот раз он встретил его открытым настежь. Бывшие посты, сдерживавшие беспокойную толпу, опустели. Заграждения успели растащить беженцы - по дороге Феб видел целые небольшие городки, собранные из подручного хлама, брусок, балок и обрезков металла, наподобие убежищ у их театра; но самое странное при этом было то, что никто, казалось, не решался ступить на освобожденную улицу. Променад был пуст - широкая аллея, увенчанная рядом угловатых, нечеловечески высоких и худых статуй, открывалась перед ним как на ладони - и несмотря на давку и толкотню на улицах в не столь большом отдалении, никто не делал попыток поселиться здесь.
Более того, не было даже тихой, сосредоточенной шумихи, которая вспоминалась ему в первый день сонной вспышки, когда улица кишела курьерами, разносчиками донесений, сменами полевых отрядов, которые возвращались со Дна, и прочими усердными муравьями правительственных служб. Двери старого театра, в котором прежде размещался штаб, зачем-то забаррикадировали тяжелыми бетонными блоками, расчертив их аляповатым знаком "вход воспрещен". Смутно узнаваемые здания - банк, городская ратуша, опера, старый амфитеатр Университета - тоже опустели, скалясь наружу побелевшими от пыли стеклами и вызывая к жизни вопросительное недоумение - в одном большом зале театра можно было разместить едва ли не половину всех беженцев Висцеры...

Добравшись до уже знакомого дома, где располагались его бывшие апартаменты, Феб успел заметить, что Ассамблея не торопилась полностью убирать охрану с улиц - посты перебрались поближе к конторам, открыв площади и бульвары всем желающим, но тесно оцепив невзрачные высотные блоки. В небольшом сквере у замолкших фонтанов он разглядел с десяток человек, патрулирующих входы, не узнав, тем не менее, формы - привычных серых мундиров на охранниках не было (в памяти некстати проснулось воспоминание о тех двоих, что выволокли из дома в день ареста). У дверей, не особенно выставляясь напоказ, дежурили часовые: все это напоминало не столько почетный караул, сколько охрану какого-то военного объекта.
Видеть этот совсем недавно процветающий район в таком запустении было дико и отчего-то особенно жутко. Словно каждой своей заколоченной дверью, каждой замершей улочкой, Променад являл немое свидетельство того, что ни одна из теорий, которые в изобилии рождались внизу, не верна. Что война на самом деле пришла – и не оставит в стороне никого.
Помня о вчерашнем неприятном разговоре с автоматом, об очереди, легко крошащей камни под ногами того, кто сделал неосторожный шаг, Феб шел медленно - но старался держаться уверенно. И чувствовал, как настороженно заостряются взгляды, отмечая траекторию движения чужака.
Возле тех самых дверей, которые он так отчетливо помнил с того самого раза, как его впервые привела сюда Ран, Феб остановился. Спокойный. Прямой. Подчеркнуто строгий.
...главное не думать, о том, что лицо украшает двухдневная щетина, взъерошенные волосы слиплись от пыли и копоти, а оторванный подол рубашки вечно выбивается наружу.
- Здравствуйте, - короткий, сдержанный, полный достоинства кивок. – Как я могу найти господина Ведергалльнингена?
По нему поочередно скользнули несколько холодных, недоверчивых взглядов, не задерживаясь, тем не менее, на недостаточно респектабельных деталях облика - похоже, среди осведомителей, являвшихся сюда, встречались самые разные люди.
- Зачем? - соизволил поинтересоваться охранник, едва заметно изменив позу - отчужденность и готовность в любой момент выгнать заблудившегося бродягу слегка отступила: очевидно, имя Присяжного здесь было известно.
Он ждал и опасался этого ”зачем”. Ни о чем, из того, что Феб собирался сказать Гильберту, он не мог – и не хотел - разговаривать с посторонними. Отчасти это было бессмысленно, отчасти – опасно, и уж точно ничуть не приблизило бы его к цели.
- У меня есть для него информация, - все так же безукоризненно вежливо, не меняя выражения лица, откликнулся Феб. – Конфиденциальная. Если вы опасаетесь тревожить господина Ведергалльнингена без веских оснований, пригласите, пожалуйста, Годо. Он может за меня поручиться.

...на удивление, после недолгого совещания между охранниками, его пропустили - не понадобилось даже присутствие обещанного поручителя. Либо уверенного облика и знания необходимых имен здесь было достаточно для открытия многих дверей - либо господин Ведергалльнинген заранее предупредил охрану о некоем возможном непрошеном посетителе.
Дом тоже поддерживал ощущение мертвого места - стойка портье пустовала, полуоткрытый бар, который еще в прошлый раз был полон света, блеска и негромкой музыки, стоял безлюдным, по-видимому, уже несколько дней - впрочем, поднявшись выше в сопровождении одного из часовых, Феб обнаружил, что это впечатление верно лишь отчасти - в коридорах кипела своя тихая жизнь, состоящая из приоткрытых дверей, скрипа перьев и шелеста бумаги. В глаза бросалась непривычное количество военной формы - в основном, у гостей, ожидавших приема у дверей бывших комнат, превратившихся в конторские кабинеты.

Они поднимались выше, под самую крышу - в узких окнах, размеченных по высоте лестницы, можно было увидеть раскинувшийся у ног Променад, и чуть дальше за ним - однотонные, заполненные людьми улицы. Его неразговорчивый сопровождающий коротким кивком указал на ничем не примечательную дверь, и помедлил, не спеша возвращаться на пост - ожидая, должно быть, не прикажет ли хозяин кабинета вышвырнуть нежелательного гостя.
Вытертая сотнями рукопожатий потускневшая латунная ручка. Хрустящий скрип механизма. Легкое дуновение воздуха, потянувшееся сквозь открытое окно изнутри комнаты - перемешанные запахи чернил, бумаги, горькой ржавчины.

...несколько секунд Присяжный, обернувшись на скрип открываемой двери, оторопело - и совсем не похоже на его обычную реакцию - взирал на посетителя с остановившимся выражением лица, кажется, напрочь позабыв об обыкновении прятать недоумение вместе с остальными проявлениями эмоций.
А затем тихо и как-то потерянно рассмеялся, уронив руки на стол и зарывшись пальцами в бумаги.
- Послушайте, как вы это делаете? - когда он поднял голову, Феба встретил знакомый взгляд, в котором вкрадчивая мягкость переплеталась с тусклыми, хорошо спрятанными иглами. - Полчаса назад я просил Годо вас разыскать, и думал, что в текущих условиях это займет несколько дней... О, простите за столь неловкий прием, - он поднялся из-за стола, делая шаг навстречу и протягивая руку для приветствия. - Энсин, благодарю, можете быть свободны, - еле заметный кивок предназначался все еще ожидающему за дверью охраннику, - Располагайтесь, прошу.
Феб стоял истуканом, пытаясь справиться с клокочущей внутри солью. Он не думал, что это будет – так. Что разом вернется все то, от чего он малодушно бежал несколько дней назад, что успело забыться и выцвести за окружающей суетой, стать тихой ноющей нотой в подреберье, эхом, не помнящим слов. Сейчас – казалось, что ничего за пределами этой комнаты не существовало вовсе, и времени не существовало тоже. Все то же лицо: жесткий подбородок, темные глаза, тонкая ниточка затянувшегося шрама на правой щеке... Феб не дал себе увязнуть в этой линии, отвел взгляд, выдыхая колючий соленый ветер первым немым приветствием. Медленно – шаги казались неестественно громкими в ожидающем молчании – прошел к столу. Отодвинул кресло – ужасающий, бьющий по ушам грохот. Скованно опустился, не зная куда девать руки. И только тогда снова решился взглянуть на человека перед собой, отмечая детали, не замеченные ранее. Заострившиеся скулы, темная дымка по векам, оттененные красным белки глаз – признаки усталости или тревоги, которые не скрыть даже тому, кто безупречно владеет собой.
Нужно было что-то сказать, с чего-то начать – ведь он же пришел не просто так... Вот только первый выдох оставил на связках едкий налет, и Феб никак не мог избавиться от ощущения, что голос, пройдя сквозь него, станет фальшью.
- Теперь мне придется сказать, что я это почувствовал.
Он не ошибся. Фальшь полоснула тишину тупым ножом, и у Феба заныло под ложечкой. Он не хотел к этому возвращаться. К обмену нелепыми фразами, наклеенными – даже не пытающимися казаться настоящими - улыбками... Зло мотнул головой, словно отбрасывая слова, что прозвучали раньше.
- У меня к вам очень серьезная просьба. Даже не одна. Но сначала – вы, - фальшь отступила, оставив место отчаянному, сжатому в пружину напряжению.
Присяжный, вернувшийся в кресло, не скрываясь, рассматривал его. Последние несколько дней отозвались на его лице и манере вести себя некоторыми едва заметными переменами - вкупе с деталями, подчеркивающими недостаток сна и плескавшимся во взгляде напряжением. Куда-то исчезло ощущение подчеркнутой невозмутимости и контроля над происходящим, которое раньше отделяло его носителя от окружающих невидимым барьером, вознося его над страхами и желаниями обычных людей. Сейчас перед Фебом сидел не тот человек, которого он впервые встретил в тюремной комнате для посетителей: за непроницаемыми зеркалами темных глаз поблескивал дрожащий огонек возбуждения, заметный только вблизи; кроме того, впалые щеки и слегка расширенные зрачки давали основания заподозрить господина Ведергалльнингена в употреблении составов, снимавших стресс и продлевавших работоспособность.
Но голос его был прежним.
- Когда мне рассказали про лидера одной из стихийных группировок беженцев, я сначала не поверил, - медленно протянул он, не отводя взгляда от Феба и отвлеченно перебирая пальцами металлическое стило. - Впрочем... Нет, это никуда не годится, - он вдруг резко мотнул головой и снова поднялся, почти рывком. - Пойдемте. Сначала чистая одежда и ванна, остальное - потом, - заранее не обращая внимания на возможные возражения, он шагнул к выходу, приглашающим жестом увлекая собеседника за собой. - Здание переоборудовали, но несколько номеров еще остались и функционируют... Я распоряжусь, чтобы вам принесли все необходимое.

Наверное, это то, что Фебу действительно было нужно. По-настоящему. Остаться на какое-то время одному, в упругом биении водных струй, позволяя им вымывать из себя всю эту чертову соль – или хотя бы разбавить, содрать с губ, наполнить пресным вкусом дыхание. Прийти в себя.
Он выкрутил до упора вентиль – и стоял неподвижно, чувствуя, как наполняется свежим, холодным звоном, приходящим на смену запертой в клетке ребер немоте. Кажется, он снова мог дышать, не ощущая кристаллического осадка, разъедающего легкие; возможно – он снова мог говорить, не царапая гортань искусственностью распятых слов.
Мыло, бритва, жесткое полотенце и непропитанная пылью одежда завершили преображение, вернув ему человеческий облик – Феб даже узнал себя, мельком взглянув в запотевшее зеркало, прежде чем покинуть ванную комнату.

Вернувшись в кабинет Присяжного, он с признательностью кивнул, одновременно понимая, что в состоянии наконец чувствовать что-то еще кроме разрастающейся внутрь скорлупы. Тепло. Тревогу. Благодарность.
- Спасибо, Гильберт. Некоторые вещи начинаешь по-настоящему ценить, только когда они становятся недоступны, - легкости по-прежнему не было. Но и той ужасающей скованности, отнимающей его у самого себя – не было тоже. – Многие вещи, если задуматься.
Способность говорить, не выискивая подтекст в собственных словах, к примеру. Или способность говорить просто так, не думая о минутах, которых для всего вокруг остается еще меньше, чем было только что.
- Спасибо, - он больше не прятал взгляда. – Так для чего вы хотели меня разыскать?
- Чтобы посмотреть на человека, который среди всего этого хаоса каким-то чудом поддерживает жизнь мирной коммуны, - с лица собеседника исчезла легкая взвинченность, теперь его голос можно было назвать почти располагающим - и где-то на дне, под слоями шелка учтивости, прятался едва заметный, но неподдельный интерес. Он нетерпеливо смел в сторону груду отчетов, хаотично заполонивших собой почти весь стол - случайно скользнувший по перевернутым строчками взгляд зацепился в разбросанной мозаике букв за тисненые печати в виде круглоухой мышиной головы и грифы "секретно" и "конфиденциально".
- ...разумеется, не только посмотреть, хотя то, что вы сделали, само по себе достойно восхищения, - мягкий голос снова наполнил комнату, вступая из затакта; приглушенный аккомпанемент к шуршанию пожелтевших листов бумаги. - Я уже говорил, что сначала отказывался верить донесениям; как оказалось, напрасно. Так или иначе, мне о многом хотелось бы вас расспросить, - он сделал какое-то короткое, резкое движение стилом, прорезав легкий штрих в подвернувшемся под руку черновике, и поднял глаза, скрещивая взгляды: обволакивающая, медленная, обманчиво-расслабляющая тяжесть темной воды - с ржавчиной, переплавленной с солью.
- Поэтому давайте сменим тему. Что привело сюда вас? Совпадение, м? Или, - полное отсутствие какой-либо насмешки; Фебу даже на мгновение показалось, что при этих словах его визави на мгновение болезненно посерьезнел, - еще один из ваших снов?
Хрупкий осколок тишины. Феб не сразу понял, что это: вызванная нервным напряжением колкость или невозможная, пугающая проницательность; несколько секунд он просто вглядывался в лицо напротив, и, кажется, его молчание было самым красноречивым ответом.
- Да, - он наконец выпустил слово, и тишина разлетелась вдребезги от этого короткого выдоха. – И сны тоже. Но это не единственная... не главная причина. Я хотел просить у вас помощи для Висцеры – тот самый лагерь, о котором вы слышали. Точнее... сначала я хотел просить именно об этом. Но сейчас... – постоянные паузы, которые кромсали его слова на рваные, неуклюжие обрезки раздражали, но склеить их в единое целое не получалось, Феб латал их кое-как, наспех подбирая мысли, но снова и снова прерывался, чтобы поймать что-то ускользающее. – Сейчас я понимаю, что это слишком мало. Нужно... решать вопрос повсеместно – только в этом случае мы сможем продержаться. Мы все. Вы ведь следите за обстановкой на нижних уровнях, верно? Вы знаете, что никаких убежищ для беженцев на самом деле нет. И что людям грозит голод. Мы ждали... какой-то правительственной помощи, в первый раз за всю жизнь - действительно ждали. Но ее нет, и все уже теряют надежду. Если ничего не изменится... – он помотал головой, словно что-то жгучее засело в виске. - Сегодня сильные уже отнимают еду у слабых. Завтра начнут убивать тех, кто слишком крепко держит свой кусок. Через три дня – здесь будет гражданская война. И я даже думать не хочу о том, что можно будет увидеть дней через десять. И, наверное, не хочу быть тем, кто сможет увидеть.
- В некоторых местах все уже началось, - эхом повторил Присяжный, сцепив руки в замок; узкие костяшки пальцев побелели, стиснутые в бессознательном движении. - Рискну предположить, что за последние два дня вы почти не встречали вокруг себя регулярных отрядов полиции, так же как и - к сожалению - бригад снабжения и санитарных патрулей. Как ни прискорбно положение в вашем районе, Феб - люди ведут себя там достаточно тихо, чтобы не привлекать внимания соответствующих служб, которые сейчас ограничены в ресурсах. У нас есть несколько протечек токсичных материалов в Соленом городе, вызванных паникой и переполохом; около десятка кварталов - по большей части рабочих - остались без надзирателей, о положении дел в них мы не знаем практически ничего, там через каждые несколько часов вспыхивают драки вокруг раздачи пайков и воды. После того как группу полевых медиков взяла в заложники толпа, нам приходится сопровождать любые вылазки вниз усиленной охраной. "Убежища" строятся - но пока они больше похожи на тюрьмы, где запирают буйных и возмутителей спокойствия; этакий загон для людей, прикованных и привязанных... - Гильберт качнул головой, и в этом невольном движении впервые почувствовался отзвук того бессилия, что питало бессонницу в его покрасневших глазах. - Карантинная операция Танненбаума до сих пор проходит вблизи Черных озер и Пограничного сектора; Хозяин взялся за дело всерьез, и все входы и выходы в эти ульи перекрыты, так что даже мы не знаем, что происходит внутри. Эти районы населенны вперемешку копателями, скребками, плесневыми садовниками и теми подземными, кто живет среди людей, и я впервые рад, что вся эта публика надежно заперта в своей резервации - представляю, чего стоило бы сдерживать толпу на границе с Холодом, если бы туда потекли беженцы. А еще есть бастующие шахтеры... - он махнул рукой, обрывая себя на полуслове. - Впрочем, и этого более чем достаточно.
Короткая пауза, растянувшаяся дольше необходимого, вдруг впустила в тишину комнаты чужой звук - далекое эхо улиц, распростершихся под окнами Променада; белый шум сотен и тысяч голосов, звучавший отсюда странно похожим на плеск капель дождя.
- Вы проделали чертовски хорошую работу, - Присяжный на мгновение отвлекся, вздрогнув, когда прикосновение эха коснулось его плеча, и вернулся к прерванному разговору. - Частично вам на руку сыграл облик выбранного места: ваш господин Айронс - известный персонаж в узких кругах, и со своими покровителями имеет репутацию скорее мрачноватого религиозного лидера, чем человека сцены... Впрочем, насколько мне известно, рядом с вами он оставался на вторых ролях.
- Так что, - невеселая усмешка коротко скользнула по усталому лицу, - возможно, ваша паства переживет этот кризис с наименьшими потерями. И все же, все же... возможно, у меня найдется для вас несколько ободряющих новостей. Что если я скажу вам, - острый, внезапно сбросивший все ощущение растерянности прищур уколол Феба раньше, чем тот успел среагировать, - что армия собирается через несколько дней открыть границу с Верхним городом? Или, во всяком случае, передвинуть ее выше - почти за уровень жилых районов?
Слушая Гильберта, Феб не мог избавиться от ощущения давящей бетонной плиты, той самой, которую нес на плечах сам Присяжный; при мысли о том, как это – держать ее всегда, постоянно, зябкая пустота заполняла нутро и стекала в колени ватной слабостью.
Там, на улицах, среди обездоленных, мерзнущих, потерянных беженцев очень легко было осуждать абстрактную власть, упрекать ее в равнодушии и бездействии...
Здесь абстрактная власть обретала плоть, жесты, усталое лицо, которое каждой черточкой, каждой тенью, каждым движением покрасневших век отрицало саму возможность применить к этому человеку слово “бездействие”.
И Феб все отчетливее ощущал, что понимает и эту сторону тоже. Понимает, и еще – хочет хоть как-то облегчить его ношу, приподнять краешек плиты, смягчить ее вес. Или тронуть флейты дыханием, спеть ему прохладно-дымчатый, тихий, светлый сон, накрыть воспаленные глаза черной шелковой лентой – и пусть весь мир застынет на несколько часов или катится к черту; власти тоже необходимо спать.
..он знал, что не в силах сделать первого и не вправе – второго. Вместо этого он отдавал свои безумные сны, тревоги и сомнения, как будто Гильберту мало собственных.
Даже последняя новость, самая добрая из тех, что доводилось слышать за последние дни – все же отдавала горечью.
- Люди смогут вернуться в свои дома. Конечно, они будут счастливы. Но... - задумчивые пальцы тронули подлокотник легким перестуком, вплетая в голос пока еще не взятую ноту сомнения. – Знаете, я напоминаю сам себе старую охрипшую ворону, которой во всем чудятся дурные знаки. Поэтому, конечно же, будет “но”. Я видел, как проходила эвакуация. Я видел распахнутые двери брошенных домов – легкая добыча для любителей быстрой поживы и мародеров всех мастей. Да даже десять запертых замков в полностью пустом доме не слишком задержат грабителя. А уж они наверняка нашли способ обойти кордоны, это, в целом, не так уж и сложно. Я, слегка ограниченный в ловкости движений, - он с легкой театральной печалью приподнял проржавелую руку и грузно уронил ее обратно, - со мной - хрупкая девушка, падающая от усталости, и мальчишка лет двенадцати – безусловно, самый пронырливый из всех нас, но все же ребенок... Так вот, мы прошли несколько уровней насквозь и сумели избежать ненужного внимания полиции. И это за несколько часов. За несколько дней - две-три мобильные шайки вынесут из половины домов все ценное и не слишком объемное. В первую очередь, конечно, деньги и еду. Люди вернутся из голода и нищеты - в голод и нищету. Впрочем... Наверное, это лучше того, что есть сейчас.

- Прекрасная аналитика, - Присяжный наблюдал за ходом размышлений собеседника со слабо скрываемым любопытством, и коротко кивнул, сцепив кончики пальцев в беззвучных аплодисментах. - Даже при условии того, что на этот раз армия остается в верхних кварталах и будет поддерживать порядок на время расселения - безболезненно этот процесс городу не обойдется. Военные рапорты добавляют поводов для беспокойств - некоторые жилые блоки пострадали от осколков и взрывной волны, особенно - как вы с легкостью догадаетесь - трущобы вдоль окраин естественных границ Люкса. Кто-то из переселенцев может обнаружить, что ему или ей и вовсе некуда возвращаться. Скорее всего, через некоторое время их примет то же Дно, неохотно отпускающее принадлежащих ему...
В размеренном, вкрадчивом речитативе вдруг проснулась необычная нотка какого-то скрытого азарта, звучавшая в диссонанс ощущению нависшей на плечах весомой ноши - господин Ведергалльнинген, несмотря на печать усталости, как будто был втайне увлечен открывшейся перед ним проблемой, не опуская при этом долженствующего выражения серьезности. Понимание пришло, опоздав на мгновение, холодком по коже - человек, сидевший напротив Феба, испытывал к людям, о которых он рассуждал, не больше сопереживания, чем к лакированным фигуркам шахматной доски. Даже сейчас, когда набирающая обороты трагедия смыла хрупкие проволочные рамки политических игр, Гильберт вел себя так, словно стоял перед решением увлекательной задачи, головоломки, требовавшей в необходимых случаях хладнокровной жертвы части ресурсов. Например, тех, кому будет некуда возвращаться.
- Предположим, я не солгал вам, - слабую улыбку, сопровождавшую эти слова, можно было назвать почти извиняющейся. - Предположим, я не просто хочу распространить с вашей помощью ободряющие слухи, а мы и в самом деле прошли через эту стадию кризиса, а теперь болезненную операцию по перемещению почти половины населения придется обратить вспять... Как бы вы сделали это? - внимательный взгляд снова вернулся, впитывая каждую деталь готового прозвучать ответа. - Поймите меня правильно, я спрашиваю не из любопытства. Вы жили среди этих людей, вы знаете не только то, о чем говорят на улицах, но и о чем они думают на самом деле - то, что не передаст нам ни один информатор, которых мы испытываем дьявольскую нехватку... Что скажете? К примеру - хранить ли эту новость до последнего в секрете, или пустить слух сейчас, заранее подготавливая почву?
То, как быстро этот человек меняет маски – нет, не маски даже, а кожу, облик, саму внутреннюю суть – не могло не выбивать из равновесия. Словно напротив сидит не один, а два, три, пять Присяжных, каждый из которых видит мир под своим углом и постоянно стремится перехватить инициативу.
Феб был оглушен этой его частью. Той самой, с которой он впервые познакомился в тюрьме и беседовал пару раз позже, той, которую не узнал, не увидел сегодня. И которая просто наблюдала сквозь острый прищур за их разговором сейчас. За таким смешным и таким искренним Фебом, готовым... Не важно.
Вместо соли в груди прорастала полынь, царапала острыми листьями ребра, тянула стебли сквозь горло. Не слишком больно – но вкус застывал оскоминой на зубах и тоже был немотой. Другой, завернутой в слова – за которыми крылась пустошь.
- Я не знаю, Гильберт, - он и правда не знал, а терпкая горечь во рту не давала сосредоточиться. – Я не силен в манипуляциях. Если предположить, что вы не солгали... наверное, нет никакой разницы. Надежда на скорое светлое будущее – хороша, но не заменяет еды.
- А, - Присяжный тонко, сочувственно улыбнулся одними губами, сохраняя выражение подчеркнутой серьезности в каждом жесте. - Понимаю. Конечно, после всего, что вам пришлось пережить, вы... оглушены происходящим. Оставим эту тему.
Он сделал легкое, быстрое движение, переложив послушно шелестнувшую пачку аккуратно сложенных листов и быстро, наискось пробежался взглядом сквозь аккуратные печатные строки. Как будто на мгновение забыв о госте, Гильберт что-то неразборчиво пробормотал под нос, кивнул, и отложил бумаги в сторону. Затем подумал - и отправил их в выдвижной ящик.
- Что до вашей просьбы - я постараюсь помочь, насколько это в моих силах. К сожалению, сейчас правительство достаточно стеснено в рабочих руках, и вынуждено, как я уже упомянул, направлять свои усилия для стабилизации наиболее беспокойных районов. Вместе с тем, запасы продовольствия еще далеки от полного исчерпания... а, вот оно, - стило, застывшее в окаменевших было пальцах, легко уткнулось в один из лепестков желтовато-белого листопада, устилавшего письменный стол. - Могу предложить вам следующее: вечером этого дня вас и нескольких сопровождающих примут у одного из продовольственных складов на седьмом уровне - ближе к вам, увы, не получится, охрана не везде одинаково сговорчива. Не обещаю полного пансиона, но достаточный минимум продуктов, чтобы спокойно пережить оставшиеся несколько дней, вам обеспечат. Согласны? - он бросил слегка встревоженный взгляд на собеседника. - Учтите, прогулка с... ценным грузом по городу сейчас может быть опасной - а выделить вам сопровождающих я вряд ли смогу. Придется справляться самим.
Это было... не совсем то, о чем он просил. В продовольствии нуждалась не только “Висцера”, предчувствие голода уже висело повсюду, штриховало злобой глаза, толкало под руку, заставляя делать страшные вещи. Найти источник снабжения только для своего лагеря – это все равно что принести в дом ящик Пандоры. Заранее понимаешь, что проблем появится едва ли не больше, чем разрешится – но не в силах от него отказаться.
- Мы справимся, - кивнул Феб, хотя совсем не ощущал такой уверенности. Стоило только представить группу людей, несущих самое ценное, что сейчас существовало на всех уровнях от Променада до самого Дна, представить оцепление, ощетинившееся недобрыми взглядами, обманчиво-расслабленные, спрятанные в карманы руки, готовые взлететь, блеснув оскалом ножей... Феба замутило; он спрятал свою слабость за ржавчиной ладони, на миг приложив ее к глазам, колючим холодом – по векам, острым напоминанием: выбора – нет. – Спасибо. Я правильно понимаю, что в целом беженцам на средних уровнях можно не ждать помощи? - голос непрошено кольнули обвиняющие ноты, Феб проглотил их, заставляя острия игл раствориться в короткой паузе. – Послушайте... Я слишком мало смыслю во всем этом, и возможно покажусь вам глупцом. Но вот эта ваша тактика - спешно латать только самые ужасающие прорехи... она порочна и неэффективна. Проще не дать прорваться, чем потом стягивать края, понимаете, о чем я? Не игнорируйте средние уровни только потому, что пока они не доставляют серьезных проблем. Когда все это расползется по швам, разом – уже никак не получится сшить. Ограниченность ресурсов, сил, времени, людей – я понял, что все очень серьезно. Но если те, кто сейчас относительно лоялен и готовы перетерпеть некоторые неудобства, поднимут голодный бунт... Ресурсов не станет больше, а вот потребность в них – повсеместно, на каждом участке возрастет в разы. А я не хочу, чтобы в этом городе возводились баррикады и жители воевали с полицией. Я не хочу, чтобы правительство расстреливало бунтовщиков, а бунтовщики – резали всех, кто имеет отношение к правительству. Я не хочу, черт побери, выбирать, кого увидеть убитым – кого-то из моих друзей или вас, Гильберт. Вы же власть, в конце-то концов! Сделайте так, чтобы мне не пришлось выбирать. Пожалуйста.
- Что, например? - Присяжный развел руками, впервые демонстрируя какие-то, пусть и тщательно скрытые под давшей трещину гипсовой маской, признаки бессилия, давящего на плечи. - Открыть ворота Оранжерей и впустить туда всех желающих? Вы не хуже меня представляете, что произойдет в таком случае. Даже если мы изолируем большую часть уличных банд на нижних уровнях, знаете ли вы, что произойдет с обычным, благополучными гражданами - вроде вас, Феб - когда они поймут, что запасов на всех не хватит, и главное - успеть первым? Я тоже не знаю, но я не намереваюсь ставить подобные опыты на моем городе. Выставить охрану у каждого склада? У нас не хватит для этого людей. Вернуть армию из верхних секторов? Атака отбита, можно переводить их в спасательные и сопроводительные отряды... Да, мы отвели несколько резервных частей - каплю в море - но не забывайте, что там хватает своих проблем. Большая часть оборонительной группировки сейчас борется с пожарами и ликвидирует разливы нефти, образовавшиеся после удара; кроме того, они держат оцепление у границ Чердака - заброшенной зоны, которая, предположительно, пострадала от взрывов еще сильнее нас. Местные обитатели - полулюди, безумцы и каннибалы - напуганы и рвутся вниз, в темноту, в убежище - и сдерживать их массированные волны становится непросто само по себе... - Гильберт ненадолго умолк, переводя дух, и когда снова поднял голову, то выражение его лица немного смягчилось.
- Я догадываюсь, - чуть тише, после недолгой заминки продолжил он, - что вам глубоко отвратительны игры политиканов, которые сидят в своих креслах, и не могут решить, кем дешевле пожертвовать и кем пренебречь, когда вы и ваши люди брошены на улицах и беспомощны. Но иногда это действительно так. Иногда... действительно приходится предпочесть наименьшую опасность. Более милитаристские представители Ассамблеи сказали бы вам, что разогнать силой бунт умеренных значительно легче, чем вытравить угнездившихся в своих норах тех, кто внизу. К сожалению - это правда.
- ...поэтому я и искал вас, - выдержанная им пауза была рассчитана почти идеально: тяжелая, полная горькой безнадежности, выросшая почти до той точки, где терпеть тишину становилось невозможно - и вскрытая осторожными, мягкими словами. Присяжный подался вперед, заглядывая в глаза своему визави. - Сейчас нам нужны такие люди, как вы, Феб. Нам нужны люди, чтобы контролировать ситуацию на улицах. Если вы приведете с собой хотя бы полсотни человек и гарантируете их лояльность - мы обеспечим им остальное: оружие, легальный статус, поддержку полиции, доступ к складам продуктов и Оранжереям... Я знаю, что за вами пойдут. Не для того, чтобы в голодном городе оказаться поближе к власти - а чтобы помочь своим же. Возможно, в другом месте и с другим человеком этот разговор мог быть совсем другим... - слабая улыбка скользнула по его лицу, комкая неоконченную фразу. - Вы все еще думаете, что вам не придется выбирать?

- И как они должны будут помогать своим же? – горечь перетекала в тоску, та – в иронию, а она - снова в горечь, образуя замкнутый, рвущий душу круг, из которого не было выхода, и оставалась только скользить по нему, цепляясь обрывками нервов за шероховатости и заусенцы. – Передавать воинским подразделениям информацию о любых очагах недовольства? Целиться в лицо тем, кто не может больше жить, как животное? Стрелять в тех, кого не остановишь словами, угрозами и красноречивыми жестами? Как?!
...Феб задыхался. Он не хотел такого выбора, просто не мог его сделать. Предать – чтобы спасти?
- Это слишком... за гранью всего, - он почти механически качал головой из стороны в сторону, как заведенный, повторяя один и тот же жест. – Никто не согласится. Даже я... не уверен, что согласен, а ведь я знаю вас. И верю вам – насколько это вообще возможно.
- Черт возьми, да охранять пункты раздачи еды! - силуэт Присяжного, помедлив, отклонился назад, разрывая сократившуюся было дистанцию; он резко тряхнул головой, как могло показаться - разочарованно. - Помогать распределять лекарства, сопровождать медиков... Да - пресекать драки и конфликты. Да - работать с полицией, передавать ей мародеров и преступников. Сначала вы требуете, чтобы правительство решило ваши проблемы мановением руки, но при этом уверены, что все, что ему нужно - это, воспользовавшись моментом, установить в городе полицейское государство? Послушайте, в конце концов - в Ассамблее сидят не идиоты. Они прекрасно понимают, что одним кнутом в урегулировании этого кризиса не обойтись. И меньше всего сейчас заинтересованы в том, чтобы еще больше восстанавливать против себя людей, набирая личную армию для слежки всех за всеми и давления на непокорных, - тень за окном едва заметно сдвинулась (далекий скрежет - поворот одного из главных прожекторов...), стекая с плеч худой, темной фигуры так, что все лицо Присяжного словно укрыли непроницаемой тканью, оставляя на свету только поблескивающие, тусклые блики глаз. - Подумайте еще раз, Феб. Если вам нужно посоветоваться в вашими людьми - вы можете это сделать, хоть сейчас и дорог каждый час. Подумайте.
Почему-то сразу стало легко. Словно эта вспышка Присяжного содрала липкий налет непонимания, расставила все по местам – с шумом, с треском, отбрасывая все лишнее, разрывая нелепое кольцо, в котором метался Феб. Очищая его до прозрачной, жгущей виски искренности.
- Простите, - даже это слово, зачастую царапающее язык, далось просто и без всякого сомнения, как единственно верное, необходимое, рожденное бьющимся внутри ветром. – Я действительно истолковал ваши слова неверно, и рад, что ошибся. Может быть, я слишком... закостенел в своей неприязни к властям и всякого рода играм в политику - настолько, что порой становлюсь слепым. Настолько, что за сказанными словами мне видится тень того, что пугает меня до дрожи. Еще раз простите, и... Да, я согласен. Знаете, я всегда считал, что не умею говорить, убеждать, - если только дело не касается музыки - поэтому не знаю, каков будет результат. Но все же – думаю, что ради такого дела расстаться с любимыми стереотипами буду согласен не только я один.
Муаровая тень по ту сторону невидимой стеклянной стены какое-то время оставалась без движения.
- Значит, я не ошибся в вас, - сухая ладонь, вырезанная из темноты, крепко и вместе с тем осторожно пожала руку Феба, протянувшись навстречу через море шуршащих бумажных листьев. Прикосновение было до странности холодным, но отпрянуло, прежде чем представилась возможность осознать это.
- ...нам будут нужны все, кто способен помогать при раздаче пайков и медикаментов - не только вооруженная охрана. Хотя, конечно, в последней мы нуждаемся не менее остро, - хрусткий момент рождения трещин в стекле, разделяющем надвое небольшую комнату, истек, и голос Присяжного снова звучал как еще несколько минут назад - спокойно, уверенно, тщательно скрывая подступающие признаки тяжести в паузах. - Минимум формальностей - знаки отличия, повязка на рукав - чтобы неблагонадежные элементы усвоили, что на отряды добровольцев распространяется протекция властей. Их проинструктируют касательно мер и средств использования оружия, и обстоятельств, когда его разрешается применять. Списки добровольцев распространят по всем спасательным пунктам и отделениям полиции; им будет разрешен допуск и выдача гуманитарной помощи, они будут подчиняться офицерскому составу и местным интендантам. Вам, конечно, будут предоставлены соответствующие полномочия... - он вдруг замолчал, оборвав неоконченную фразу, и нервно рассмеявшись, передернул плечами, словно от холода. - Черт возьми, это предприятие обрастает горой деталей просто на глазах. Вы слишком много слушали меня, Феб - скажите теперь, чего хотите вы. И ваши люди, от имени которых вы теперь выступаете.
На несколько спутанных мгновений Феб замер – не зная, что ответить. Он пришел сюда, чтобы рассказать о том, что творится среди беженцев, чтобы донести их монотонный, гулкий, многоголосый страх, их отчаянье, готовое взвиться искрами. Для того, чтобы предотвратить самое страшное из всех возможных завтра – хотя оно все еще могло наступить вопреки всему. Сформулировать что-то помимо этого, что-то, выходящее за рамки банального обеспечения было не так-то просто
- ...Мы хотим, - он вдруг понял, почувствовал этот ответ, собрав в него все свои вспышки горечи и досады; он осознавал, что Присяжный спрашивал не об этом - а о том ощутимом, что можно отмерить рамками деловых переговоров, но именно это плеснуло ему в горло словами, и Феб не стал их сдерживать. - Мы хотим, чтобы к нам не относились, как к шахматным фигуркам. Чтобы не думали, что мы – пешки, расходный материал, которого всегда в достатке, которым можно легко пожертвовать, чтобы сохранить ценную фигуру. Или хотя бы... Если это совсем невозможно, если игра неистребима, и аналогии шахматной доски правят бал... помните хотя бы, что каждый из нас – способен стать ферзем. Каждый. Любой. Кто-то, сброшенный со счетов, как недостойный внимания – может стоить победы. Тысячи потенциальных ферзей, понимаете, о чем я? Мне кажется, Гильберт, если кто и способен понять – то именно вы.
- Конечно, - Присяжный наклонил голову, коротким ответом уравновешивая тяжелые слова, прозвучавшие с другой стороны и выдерживая это состояние на время, достаточное, чтобы убедиться в том, что покачивающиеся чаши весов замерли в хрупком покое. - Не беспокойтесь на этот счет, Фебьен. У меня хорошая память.
Воцарившееся было молчание прервал осторожный скрип двери за спиной Феба - кто-то невидимый, снаружи заглянул в комнату и, наткнувшись на небрежный взмах руки хозяина кабинета, поспешно подался назад, смыкая распахнувшуюся щель, сочившуюся теплым воздухом. Вслед немедленно донесся торопливый звук удаляющихся шагов.
- К слову, о памяти, - Гильберт переменил позу, скрестив ноги и подчеркнуто-рассеянным взглядом скользнув обратно, от непослушной двери к лицу человека, сидевшего перед ним. - В самом начале нашей беседы вы сказали "и сны тоже". Надо полагать, это была... не фигура речи?
Нервные пальцы – и не менее нервные флейты – судорожно сомкнулись на подлокотнике кресла. Длинные тени, отброшенные двумя фигурами, застывшими друг напротив друга, казались выточенными из напряжения: одна – в немом ожидании, другая – в скомканном неуверенном смятении.
- Да, - наконец откликнулась тень, полосующая подлокотник флейтами. – Я не знаю, как об этом говорить. Жерло, я даже не знаю, что об этом думать. Если бы был хоть какой-то четкий признак, отделяющий просто дурной сон... от чего-то, что имеет значение. Не знаю. Я снова видел его. Не так, как в прошлый раз – по крайней мере, я не был им. Я вообще ничем не был – я не помню, чтобы в том сне ощущал себя хоть как-то. Только он и его собеседник.
На лице Присяжного не дрогнул ни один мускул - но преувеличенная, змеиная непроницаемость, с которым он слушал, говорила о его реакции достаточно.
- Что... там происходило? - тихо спросил он. - И кто был собеседником?
- Почему-то я помню все это, словно сквозь дымку, - он нанизывал слова на скрученное жгутом напряжение, делая их сухими и ломкими, выпитыми. – В основном – внешние детали, картинку, отпечатанную на глянцевой бумаге. Очень отчетливо, как сейчас, вижу ту комнату – блеск, роскошь, позолота, ковры... Просто музей вычурности и пошлости. Хорошо помню лица: много охраны, и у каждого из них такой вид, как будто они вынуждены тянуть сквозь тонкую трубочку неразбавленный уксус. Напуганная женщина в белом халате, медик или ученый; ее быстро куда-то увели. Хозяин кабинета – какой-то... непримечательный, я бы сказал обычный, если бы не одна деталь. Один глаз у него – голубой, рыбий, блеклый. Второй – уходит в вязкую болотную зелень.
- Вы раньше никогда не видели этого человека? - быстро перебил Присяжный, предостерегающе взметнув ладонь чуть над столом.
- Думаю, нет, - взгляд на мгновение стал прозрачно-отсутствующим, словно где-то за ним Феб перелистывал свою жизнь. – Я бы запомнил такие глаза, они слишком выбиваются из всего привычного – и даже на его лице смотрятся как что-то... чужеродное.
- Благодарю, - помедлив, Гильберт коротко кивнул, опуская ладонь. - Продолжайте, прошу вас.
- Самое обидное, что настолько детально и точно я могу описать только это, - странная виновато-болезненная тень обвела лицо Феба по контуру, острыми чертами отметила скулы и ломаную линию губ. – Сам разговор... Никаких подробностей, понимаете? А он был длинным. Очень длинным, смолистым, тянущимся, мне казалось, что я уже никогда не проснусь оттуда. Они говорили об убийствах – тех, что были, и тех, что еще будут. Люциола, казалось, забавлялся, а тот, второй – нервничал, хотя и пытался это скрыть. Но два имени, Гильберт... Я бы не смог из забыть, даже если бы весь остальной сон стерли ластиком. Танненбаум и Ран, - выговорив все это практически залпом, он очень медленно и глубоко вдохнул, пытаясь наполнить себя воздухом и спокойствием, чтобы продолжить дальше. – Я не знаю, как защитить ее... – короткая, бессильная усмешка. – Правильнее будет сказать – я знаю, что не в силах. Я подумал – может быть, вы... сумеете?

Вместо ответа Присяжный молча поднялся. Несколько неслышных шагов - и он запер дверь изнутри, предварительно выглянув в коридор и убедившись, должно быть, в отсутствии нежелательных слушателей. Короткий лязг замка немедленно подхватил другой инструмент - шипящий треск радио, ожившего от прикосновения руки и пережевавшего обрывки фраз с дождем помех. Вслушиваясь, можно было разобрать обрывистые нотки военного жаргона - мелькавшие в мешанине слов обозначения фонетического алфавита, званий и групп, докладывавших обстановку.
- Хозяин - и его юная протеже - постоянно находятся под угрозой покушения, - тишина, приглушенная этим нехитрым шумовым фоном, пропускала голос Гильберта, как лезвие сквозь масло, - За последние два года охрана предотвратила три попытки разной степени серьезности. Боюсь, правда, ни одна из них не была осуществлена нашим теперь уже общим знакомым... Вам удалось услышать какие-нибудь детали? День, время или место? Количество участников? Что-нибудь, что могло бы подсказать, откуда ждать атаки?
..очень хотелось вспомнить. Как никогда, наверное – вывернуть свою память наизнанку, вытрясти все до последней песчинки, все, что может иметь хоть какое-то значение. Феб тер висок железными пальцами, и на коже оставались красные полосы с вкраплениями ржавчины. Память спала, спрятавшись под ватным одеялом, память мерзла от улыбки дьявола, рисующего алым, от его голоса, струящегося пьяным смехом, мерзла и не хотела покидать свой уютный кокон.
- Кажется, они не обговаривали конкретных дат... – флейты, прочертив очередную линию вдоль щеки, скользнули дальше, накрывая подбородок и обжигая губы ртутным холодом. – Кажется – хотя я и не уверен – что речь шла не просто об убийстве. Этот господин с разными глазами... Он говорил, что место Танненбаума постепенно должен занять кто-то другой, кто-то, достаточно близкий к нему, чтобы не вызывать подозрений, и только потом... Еще! – он выхватывал обрывочные детали, словно из горящего дома, едва успевая вывернуться из-под обваливающихся балок; он говорил теперь так, славно был уверен в истинности своего сна, и главным было – не дать видению сгореть дотла. – Убийств будет несколько. Любой, кто открыто будет выступать, как союзник Танненбаума, кто будет поддерживать его идеи – заранее под угрозой. И только потом – он сам. И – она.
Тень, вырезанная искусственным светом из серого воздуха, молчала, наклонив голову. В ушах легко, невесомо шелестел трескучий голос, сухо зачитывающий сводки из какого-то далекого мира. "...надцатый сектор закрыт, радиус разлета осколков... Четверо, множественные... третьей степени. Пункт дельта-двенадцать не подтвержден..."
Электрическое эхо вызывало к жизни непрошеные воспоминания - о чужом голосе Ран, таком неестественном на ее тонких, белых губах, и позже - жившем в гнездах микрофонов Висцеры. Человек, который находился где-то по ту стороны невидимой нити, протянутой через пространство, звучал обыкновенно - совсем не так, как Танненбаум, скрипяще-скрежещуще, железом по стеклу. Но этот голос, пропущенный через катушки соленой проволоки и дрожащие медные мембраны, тоже казался мертвым - как будто вылепленным из остывшего пластика.
- Если бы вы рассказали мне о чем-то подобном еще неделю назад, - Гильберт опустошенно покачал головой, не отводя взгляда от какой-то пустой точки пространства, которая поглощала все его внимание, - скорее всего, я бы рассмеялся. Господин Марбери, Ангус - во всяком случае, в вашем исполнении он описан достаточно похоже - всегда был склонен к подобного рода революционному романтизму, собирая вокруг себя соответствующих людей. Радикальное крыло всегда привлекало... настроения определенного сорта. В конце концов, когда большую часть жизни проводишь в банке со скорпионами, поневоле возникает желание разбить стеклянные стены. Я предполагал, что они окажутся достаточно здравомыслящи, чтобы с наступлением беспорядков прекратить попытки дестабилизировать обстановку - и возможно, мог бы принять услышанное вами за некий... поэтический призыв, который Марбери и его сторонники собираются вложить в головы людям - обвинив во всех бедах города Танненбаума, сказочного железного дракона, который пьет кровь и питается плотью детей, - Присяжный невесело усмехнулся, переплетая пальцы. - Если бы не присутствие здесь вашего Господина Светлячка...

- Я не могу предсказать его мотивов. Не знаю, что ожидать от рассказанного вами, зачем ему нужна эта пантомима - стоит ли запирать все входы и выходы, начать опасаться за свою жизнь и ждать удара из каждого угла, или уже завтра из утренней "Люкс Этерны" мы узнаем, что некто неизвестный щедро раскрасил интерьеры особняка Ангуса кровью его обитателей. Помните, я говорил вам - на той прогулке по Променаду, после второй встречи - что мы имеем дело с существом, непостижимым нашим разумом, настолько чуждым ему, что даже клеймо безумца, которое мы ставим на него в отчаянных попытках как-то объяснить эти иррациональные действия, похищения, убийства - не значит ровным счетом ничего? Как в ту ночь, - в глазах Присяжного плеснуло мутью; он содрогнулся, безотчетно сдавив побелевшими пальцами подлокотники кресла, - когда он пришел в мой дом.

...закрытые ставни, нетронутые окна. Входные двери заперты - к ним никто не прикасался. Десять человек охраны; никто не видел ничего и не слышал ни звука. Это был первый и единственный раз, когда я видел Годо вышедшим из себя - он кричал, что это невозможно, и всерьез начал подозревать, что его визит привиделся мне в бреду. Проклятье, я сам едва не поверил в это!.. Уже потом, на следующий день, я понял, зачем была нужна такая щепетильность - при том, что побочные жертвы для него никогда прежде не были проблемой - и понял, что за кажущимся безумием скрывается тончайший расчет, произведенный на много шагов вперед. Он не хотел оставлять следов. Не хотел, чтобы появлялись неудобные вопросы. Зачем-то ему было нужно, чтобы об этой встрече никто не узнал - включая, должно быть, меня самого, начавшего к тому моменту сомневаться в собственном рассудке.
Я не знаю, почему остался жив. Я не знаю, зачем он приходил - тогда. Он хотел услышать все о людях, управляющих этим городом - имена, позиции в Ассамблее, сторонников, кукловодов и заговорщиков. Все это было совершенно бессмысленно - подобной информацией можно обзавестись за вечер, угостив в баре двух-трех конгрессменов. Два дня назад он не знал даже самого имени Хозяина - или, во всяком случае, искусно притворялся, что так и есть... Потом, когда у меня кончились слова, он отпустил меня. Ничего не говоря напоследок - просто исчез, должно быть, тем же путем, что и появился - через окно.
Наверное, почти час я не мог встать или просто позвать на помощь. Просто сидел там, у погасшего огня, не в силах шевельнуть пальцем - и пытался понять, что еще жив.

...далекий, чужой голос радио давно смолк, оставив вместо себя колючий, шелестящий треск помех. На этом фоне резким, рваным, болезненным диссонансом звучал другой чужой звук - свистящее, надсадное дыхание Присяжного.
- Не знаю, поможет ли ваше предупреждение, - наконец, справившись со сковавшим легкие параличом воспоминаний, он поднял голову - скривившись, каким-то ломаным движением. - В ту ночь он спросил меня еще об одном человеке, не имевшем отношение к Ассамблее. Имя, как будто оказавшееся здесь случайно...
Феб угадал обрывок непрозвучавшей фразы за мгновение до того, как она все-таки прорвалась в шипящую тишину.
- Он спросил меня о вас.
..это могло бы быть страшным, бросающим в ледяную дрожь, в желание забиться в самую глубокую из нор – лишь бы только никогда не узнать, чем вызван интерес Люциолы и чем он чреват. В прошлой жизни или десять минут назад Феба пронзило бы оторопью, бессловесной и стылой; сейчас... он не ощущали в себе этой панической немоты. Шелестящий голос Присяжного, так ровно, сухо, безэмоционально транслирующий в сегодня то, что видел и чего не успел увидеть Феб в своем безумном сне, был страшнее. Намного страшнее – и чувство вины снова прошило нутро электрическим разрядом, безымянной судорогой, скрученной из тоски. За то, что стал невольным свидетелем того, что этот человек с железной волей не хотел бы показывать никому. За то, что вновь вытащил из глубины его души все эти воспоминания, успевшие, быть может, покрыться хотя бы тонкой корочкой забвения...
Иссушенная до безмолвного понимания тишина покрывала кабинет тонкой пылью.
Хотелось протянуть руку, хотелось спрятать его от всего этого, снова – черт побери! – хотелось спеть ему что-то, убивающее тревоги.
Острой нотой пришло понимание, что Гильберт не примет сочувствия. Улыбнется зеркальным бликом, скажет что-то прозрачно-вежливое, застегнет на все пуговицы свою змеиную кожу. Наденет маску, едва почувствовав, что его заподозрили в слабости.
Феб слишком ценил эту случайную искренность, но не видел способа удержать ее, не дать спрятаться за ломаной, вылепленной из осколков смальты усмешкой. Поэтому просто продолжил то, что требовало продолжения в словах.
- Что же он хотел знать? – ржавчина ныла в ребрах, складываясь в странную мягкую мелодию, переплетенную сбивчивым, чуть учащенным ритмом. – Чем я успел заинтересовать его... за нашу короткую встречу?
- Я надеялся, что у вас есть какие-нибудь догадки на этот счет, - уголос рта-лезвия коротко дернулся. - Он почему-то не посчитал необходимым... пояснить свое любопытство. Я не смог сказать ему ничего, кроме вашего имени, и того, что вы из Музыкантов - к счастью, я не знал, где ваш дом. Должно быть, этого ему хватило. Может быть... - короткая, неуверенная заминка, разбившая вереницу слов надвое; Присяжный, не глядя, взял со стола лист отчета и бессознательно смял его несколько раз, расправляя складки, - может быть, опасаться стоит не Ран - а вам. Это скорее слепая догадка, но вы никогда не думали, что эти сны... показывают вам? - пальцы, сжимавшие треугольное бумажное крыло, дрогнули, сломав хрупкую плоскость пополам. - Говорят, что присутствие Хозяина иногда отзывается на окружающих бессонницей и ночными кошмарами. До недавнего времени я считал, что это нелепое суеверие, которое он поддерживает, как удобную деталь образа. Сейчас... возможно, между этими вещами есть что-то общее, - он мотнул головой, поморщившись, - Не знаю.
Феб попытался нащупать в себе струны, звенящие памятью – о каждом из своих кошмаров, вчитываясь в партитуру мелочей – и явственно осознавая, что хаотичному нагромождению звуков не хватает гармонии. Не складывалось. Ничего не складывалось – в те дни, когда он жил в апартаментах Адвайты, где, если верить бармену Джейку, кошмары Танненбаума терзали всех – Феб не видел столь ярких и мучительных снов. Хотя и был к Хозяину ближе, чем когда-либо. Потом, дома, и сейчас, в “Висцере” – когда сны захлестывали, заменяя собой воздух в легких, Танненбаум был дальше, значительно дальше – так о каком же присутствии тогда речь? Если только…
- Что-то общее... – он ткнул почти наугад, каким-то неосознанным чувством прикладывая к себе и отбрасывая прочь чужое, неприятное имя. - Как, например, то, что в каком-то из наслоений бреда он назвал меня Максимилиан?
Сухие пальцы осторожно поставили на стол схематичную фигурку бумажной птицы - такие в Люксе часто складывали во время праздников, собирая в гирлянды их вместе с собратьями-змеями, сложенными из высушенных листьев, и развешивая желтовато-зеленые нити под окнами. Безглазая птица недоуменно наклонила голову, вслушиваясь в отзвуки угасавшей фразы - и растерянно повела кончиками крыльев.
- ...отказываюсь понимать, что все это может значить, - геометрический журавль, повинуясь движению чревовещателя, обессилено уронил голову, признавая поражение. - Значит, они были знакомы раньше? Я подозревал что-то подобное - его реакция на имя Хозяина казалась... недостаточно бесстрастной. Но при чем здесь вы... нет, не понимаю, - птица печально покачала головой, нахохлившись и собрав крылья над головой в подобие горба, втягивая шею.
- Знаете, - помедлив, Присяжный выдавил короткий смешок, словно пересиливая себя, и смял бумажную фигурку в ком, - Ран однажды рассказывала - в те редкие моменты, когда она одна и расположена к разговорам... Она рассказывала, что иногда присутствие чужого сознания невесомо, как касание пылинки. Что она не всегда знает сама, находится ли ее невидимый сопровождающий рядом, или предоставляет ее собственной воле. Она говорит странные вещи... ее непросто понять. Что-то о том, что аппарат жизнеобеспечения и физический контакт - это условность, фикция, и иногда она слышит Хозяина даже когда находится на удалении. Я не слишком разбираюсь в механике этого процесса - впрочем, Саллюви поднял меня на смех, когда я пытался высказать ему что-то подобное. Плюс это широко распространенное суеверие о дурных снах... Если бы мы находились среди общества диких алхимиков и магов, я бы предположил, что с вами может происходить нечто подобное - только вместо хрупкой девочки, требующей защиты и охраны, вашим носителем стал инфильтратор и убийца. Танненбаум мог бы вам позавидовать, - он махнул рукой, делая знак о том, что сказанное не стоит принимать всерьез, и поднялся, дотянувшись до радиоприемника и оборвав плеск помех. - Впрочем, у нас сейчас достаточно проблем и без мистики сомнительной достоверности. Что вы собираетесь делать в ближайшее время?

Вынырнуть из воспоминаний, говорящих голосом Люциолы, смеющихся его смехом – получилось не сразу. Смятый бумажный журавль на столе успел впитать несколько десятков пыльных секунд, а Феб все еще пытался прочертить границу, за которую не стоит заступать сейчас, за которой желание понять превращается в навязчивую идею. За которой уже не видно реальной жизни.
- Прежде всего, конечно, поговорю со знакомыми, - когда пауза иссякла, Феб говорил почти ровно, спрятав в темный угол сны, раскрашенные чужой улыбкой. - Постараюсь найти добровольцев, но не могу пока сказать, сколько времени это займет. Еще... Наверное, придется сходить в полицию, - медленный выдох тронул холодом губы; даже думать об этом было зябко: сразу вспоминались бесконечные, уводящие вниз лестницы, тесная камера, решетка и тишина, разрастающаяся в висках. – Скажите, если бы вы хотели узнать наверняка, есть ли среди задержанных в последнее время некий человек - куда бы вы обратились? Ведь должны же у них быть какие-то общие сведения, списки...
- Вы ищете кого-то конкретного? - Присяжный быстро обернулся; взгляд, слегка утопленный в бессилии последних минут разговора, снова обрел знакомую цепкость. - Думаю, я смогу это выяснить быстрее.
- Кого-то конкретного, - Феб с признательностью кивнул, - Точнее - конкретных. Во время эвакуации со мной были два человека, потом мы разделились, и с тех пор я не могу их найти. Они не появлялись в оговоренных местах, их не видели наши общие знакомые, только слухи – насчет полиции. Я... беспокоюсь. Не могу избавиться от мысли, что не должен был отпускать их одних. Эвакуированные уровни, растревоженные люди - можно было догадаться, что это не безопасно. Вдобавок ко всему, - он спрятал неловкость в горьком смешке, - я знаю о них обоих не слишком много. Девушку зовут Аннеке, бледная, хрупкая, темноволосая. Фамилии – не знаю. Про мальчика – и того меньше, мы встретились за несколько часов до того, как расстаться, и я не знаю даже имени. Обычный взъерошенный шалопай лет двенадцати. Я даже не знаю, долго ли они оставались вместе после моего ухода. Извините. Мне неудобно в такое время нагружать вас еще и своими личными проблемами...
- Не беспокойтесь, - Гильберт небрежным взмахом руки отмел возражения, и остро щелкнул дверным замком. - Пройдемся немного. Это не займет много времени.
...идти действительно пришлось недалеко - местом назначения оказалась неприметная металлическая дверь этажом ниже, которая, однако, в отличие от остальных областей пустующего коридора, собрала вокруг себя трех терпеливо ожидающих своей очереди посетителей, по виду типичных клерков. Присяжного здесь, определенно, знали - для того, чтобы оказаться первым в очереди, ему не понадобилось даже озвучивать свою просьбу.
- Телефонная, - быстро кивнул он Фебу, переступая порог и извиняющеся поводя плечами. - Придется подождать снаружи - я свяжусь с патрульным штабом и попытаюсь выяснить что-нибудь о ваших потерявшихся.
Несколько минут ожидания почему-то, наоборот, показались Фебу неимоверно тягучими, вязкими, наполненными старательно контролируемой тишиной - небольшая дверь не пропускала ни слова изнутри, должно быть, используя для этого какой-то изолирующий материал - а остальные обитатели этого пространства, стоически ожидавшие своей очереди, тщательно избегали Феба взглядом. Как будто - непрошеная мысль уколола неуместным подозрением - любой сопровождающий Присяжного получал в глазах окружающих статус вещи, с которой исключительно ради собственной безопасности не стоит иметь дела.

- ...некоторые результаты все-таки есть, - задумчиво сообщил Гильберт, выждав, когда они снова останутся одни в пустой анфиладе полуприкрытых дверей. - Ваша подопечная - имя и описание внешности совпадают - действительно оказалась под арестом два дня назад. Сопротивление действиям служащего полиции, дестабилизация обстановки... - он снова махнул рукой, - На практике по этому параграфу проходили все, кто как-то мешал проведению эвакуации. Мальчика с ней не было - должно быть, они разделились раньше. Странно другое: при столкновении с патрульными ее хватают, оформляют в ближайшем посту, составляют протокол и оставляют в камере временного заключения - такие расположены обычно прямо в здании участка, обычные комнаты с решетками. Но через несколько часов ее и еще одного человека из арестованных по отдельному распоряжению переводят в полноценную тюрьму, для осужденных - вроде той, в которой пришлось некоторое время гостить вам. И вот это на первый взгляд выглядит необычно: всех, арестованных в тот день, через сутки выпустили - обвинение, в конце концов, пустяковое - кроме этих двоих. Либо они представляли опасность для окружающих, либо у местного офицера были основания подозревать их в чем-то более серьезном, чем простое праздношатание по карантинной территории... - лицо Присяжного выглядело ровным, но в глубине глаз острыми льдинками кололось беспокойство. - У вас нет оснований что-нибудь скрывать от меня касательно этой персоны, Феб? Она действительно всего лишь забрела в неподходящее место из любопытства?
- Иногда для того, чтобы попасть в полноценную тюрьму, вполне достаточно оказаться в неподходящем месте в неподходящее время. Или даже более, чем достаточно, как это было в моем случае.
Он вдруг поймал себя на двойственном чувстве: хотелось закрыть, защитить Аннеке от подозрений Присяжного, отрезать – нет, нет, она не может быть замешана ни в чем плохом, но одновременно с тем – он понимал, что действительно не слишком много о ней знает. Или правильнее сказать - почти ничего.
- Мне, во всяком случае, неизвестно ничего такого, что я считал бы необходимым намеренно скрывать, - Феб замедлил шаг, а затем и вовсе остановился, в беспокойной задумчивости прерывая их короткий маршрут. – Она – Музыкант, как и я. Немного экспериментирует со звучанием и воздействием, возможно – с рафией или чем-то подобным. Все это, насколько мне известно, пока еще не преступление.
Сквозь безлюдную пустоту коридора текли звуки – отголоски присутствия, словно десятки теней скользили поблизости, и Феб, почувствовав себя неуютно, желая избавиться от эха чьих-то слов, возобновил движение.
- Возможно, это связано с нашей... не вполне официальной прогулкой наверх? Хоть это и выглядит довольно странным – в конце концов, мы толком ничего не видели. Не говоря уже о том, что покинули верхние уровни беспрепятственно, и вряд ли она слишком распространялась обо всем этом в участке, - перебирая отвлеченные мысли, он никак не мог зацепить ту единственную, которая стала бы маяком, проколовшим непонимание острым лучом. – А тот человек, которого забрали в тюрьму вместе с ней, вам что-нибудь сказали о нем?
- Нет, - Гильберт, помедлив, покачал головой. - Правда, я не интересовался подробно. Как и вы, говорите... - пауза, последовавшая за растаявшим в тишине окончанием фразы, могла бы показаться стороннему наблюдателю несколько неуверенной. - Впрочем, неважно. Не беспокойтесь - мы найдем ее. В конце концов, иногда чтобы выбраться из тюрьмы, - он невесело усмехнулся, возвращаясь на мгновение в воспоминаниях на несколько дней назад, - тоже достаточно крайне малого.
- Да, кстати, чуть не забыл, - узкая ладонь беззвучно скользнула в карман, вернувшись обратно с предметом, который Феб поначалу едва не принял за еще одну, разглаженную, бумажную фигурку, и которая по ближайшему рассмотрению оказалась невзрачного вида бледно-серой книжицей. - Думаю, вам пригодится. Этот документ утверждает вас в роли внештатного сотрудника канцелярии Танненбаума - в конце концов, я все еще руковожу ей, пусть и номинально, а некоторые имена сейчас весьма... весомы. Командовать патрульными отрядами не советую - формально у них будут все основания вам не подчиниться, да и неформально, - снова короткий, мрачноватый смешок, в который каким-то образом поместилось удивительно много о соответствующих настроениях городских патрульных, - тоже. Но он как минимум послужит вам пропуском в любое местное отделение - или в качестве индульгенции на случай если кто-то из серых мундиров захочет проявить в отношении вас излишнее рвение. И, само собой, вы сможете свободно посещать это место, не беспокоясь об охране. К сожалению, все делалось в некоторой спешке, и я не знал, согласитесь ли вы заранее на мое предложение, - Присяжный бледно улыбнулся. - Поэтому там не указано имя. Впишите его сами.
Феб взял документ осторожно, слабой дрожью пальцев – словно ядовитого паука. Внутри зрело странное промозглое ощущение, что, принимая удостоверение, он словно проводит за собой некую черту. Делает выбор, подписывает договор, совершает сделку, которая даже ему самому кажется двусмысленной. Внештатный сотрудник канцелярии Танненбаума – звучало неприятно и почему-то стыдно, как нечто такое, от чего Феб всю свою жизнь старался держаться как можно дальше. Но сейчас... Сейчас он понимал, что одна неприятная на вид книжечка поможет избежать многих проблем – а они несомненно будут возникать в том деле, за которое он согласился взяться. Значит, придется переступить через собственное предубеждение и вписать рядом с этой должностью собственное имя.
- Спасибо, - слово прозвучало тускло, оставшись привкусом ржавчины на языке; удостоверение поспешно затерялось в кармане, словно само стыдилось слишком явной демонстрации. – И за Аннеке тоже, - ржавчина растаяла, смытая настоящей, теплой благодарностью. – По крайней мере, теперь я знаю, что она жива. Спасибо.
- Удачи вам, - рукопожатие оказалось неожиданно крепче, чем можно было предположить по сдержанному, как всегда, непроницаемому лицу его контрактора. - Возвращайтесь, Феб. Надеюсь увидеть вас завтра - если возникнут сложности, кто-нибудь из моих курьеров будет искать вас у "Висцеры", - уверенные пальцы на мгновение дрогнули, разжимаясь. - Время дорого.
Феб кивнул в ответ, отпуская холод ладони, и быстро пошел вниз, впечатывая отзвуки в каменные ступени. Но пролетом ниже вдруг остановился, резко обернувшись назад – к человеку, все еще стоявшему, легко облокотившись на перила.
- Гильберт... Когда все это закончится - рискнете напиться со мной еще раз? – в голосе звучала отчаянная мальчишеская бравада и улыбка. Склеенная из тысячи осколков, но все же – настоящая, искренняя, бьющаяся в переплетении звуков.
- Обязательно, - Присяжный улыбнулся было в ответ, но быстро посерьезнел, добавив, уже тише, словно сказанное предназначалось в большей степени ему самому:
- Если закончится.

Когда Гильберт поднимался по лестнице обратно к себе, в его маленький мир, отгороженный четырьмя стенами и одновременно на электронных радиоволнах простирающийся до самых границ города - Феба снова коснулось странное ощущение, как будто весь этот многоэтажный дом брошен, покинут, пуст - словно здесь нет никого, кроме него самого, пары случайных статистов в коридорах - и не смолкающего, звучавшего где-то в трещинах каменной кладки и скрипе полированных перил, механического голоса, шепчущего свой речитатив.

Между линиями. Тот, кто в сетях

Человек-светлячок шел через город.
Переполненный своими обитателями, как уродливая опухоль, вздутый, распухший, для всякого случайного прохожего он мог показаться безмолвным. Разрозненные цепочки муравьев-прохожих, прячущих лица и старающихся побыстрее преодолеть открытые пространства, чтобы не привлечь к себе внимания уличных хищников или патрульного отряда; дома, наполненные тишиной и ожиданием, медленно перерастающим в неверие; закрытые окна, запертые двери. Пустыри и площади, занятые лагерями беженцев - угрюмые, неразговорчивые, укутанные в тряпье и пережидающие холод. Скрежет тяжелой железной бочки по брусчатке, надсадный скрип крана, плеск воды...
Но он слышал совсем другое.
Для него город был полон тысяч невидимых, но присутствующих совсем рядом голосов, каждый - как крошечная, еле заметная деталь вселенского хора, состоящего из тысяч и миллионов дыханий, разом затрепетавших сильнее обычного, подстегнутых голодом и страхом. Не оборачиваясь, он слышал беззвучный плач ребенка, чье родители второй день не возвращались домой; хриплый, задыхающийся голос чумного, которого заперли в подвале, обнаружив лиловые пятна на горле. Чувствовал прерывистый пульс под запястьями полицейского, не убирающего руку с кобуры у пояса. И дальше, еще дальше - опускаясь вниз, шагая по линиям струнных волокон, стягивающих человеческие жизни, ближе к корням земли, сквозь набитые под завязку бараки рабочих, тяжелый, затхлый запах тел, грязи и земляного масла, еще ближе - медленное, холодное сердцебиение существа, живущего под землей, прячущегося в своей норе, пока в поисках еды его убежище не разроют уличные собаки...
Человек-светлячок поморщился и тряхнул головой, обрывая затянувшееся путешествие.
Ему нравился этот город. Когда он отправлялся в путь, это место представлялось ему совсем другим. Серый, холодный, наполненный громыхающими и лязгающими механизмами, не умолкавшими даже по ночам, наводненный шепотами, плачем, ожиданием, Люкс окружал его, как голодная паутина стягивается вокруг попавшего в него мотылька. Только эта добыча в ответ играючи вспарывала окружающие его липкие нити, неизменно добираясь до сидящего на том конце паука.
Он скорее почувствовал, чем увидел толчок плечом - сильный, намеренный, провоцирующий ссору. Заострившиеся пальцы хищно сжались где-то в складках наброшенного плаща, заставляя резко вскинуть голову навстречу нависшей рядом тени - и бродяга, отшатнувшись, шагнул в сторону, что-то неразборчиво бормоча под нос.
Все-таки... его не оставляло ощущение, что кто-то - глубоко, в самом центре этого переплетения - знает о его присутствии. Бесстрастно делает свой ход, наблюдая за очередной парой стравленных друг с другом тарантулов, набрасывает три новые петли взамен одной разрезанной.
Он закрыл глаза, снова погружаясь в неумолкающий хор шепотов.
...он видел отряды солдат, поднимающиеся из нижних уровней. Посты, сооружавшиеся на перекрестках; ржавый, скрежещущий голос динамиков, повторяющий заученную за последние несколько дней фразу о вторжении. Видел, как подавили драку рабочих за подводу с продуктами, и видел черные, изломанные силуэты разбитых фарфоровых кукол, оставшиеся лежать на улице и истекать вязким фабричным кармином. Как зачищают улицы, выгоняя с них нищих и бродяг; как медики, сопровождаемые военными, обходят дома - короткое прикосновение иглы к сгибу локтя, треск выбитых досок; тех, кто не хотел открывать дверь, выволакивают наружу... И как разрозненные группы людей в сером стягиваются вокруг одиноко стоящих, ничем более не примечательных зданий: кроме того, что внутри - звенящая тишина, куда он не может проникнуть своим слухом. Он слышит, как беженцы шепчут: "спящие дома", и обходят их стороной, не пытаясь искать убежища внутри...

- Возьмите, мистер.
Человек-светлячок недоуменно смотрит на того, кто преградил ему путь. Девочка: худой, нескладный уличный зверь, прозрачные глаза, уставившиеся куда-то вглубь себя, рваная серая шаль на плечах. Она держит в пальцах цветок - такой же хрупкий и невзрачный, чей алый оттенок едва заметно пробивается сквозь пыль и грязь нижнего города. Небольшая корзина его собратьев - не больше десятка - прячется у ее босых ног.
Он, помедлив, осторожно принимает протянутый дар, на мгновение всматриваясь в переплетение лепестков - ему вдруг кажется бросившаяся в глаза мерцающая искра на самом дне чаши. Поток людей подхватывает его, унося дальше - и перед тем, как скрыться за поворотом, он зачем-то оглядывается, чтобы увидеть еще раз странный призрак девочки - очередное творение этого безумного города.

Этот дом обитаем, но все его жители - далеко отсюда. Здесь, внутри чувствуется сладковатый запах снов, витающих у постели ушедших - а может быть, это всего лишь кажется солдатам карантина, которые дышат сквозь марганцевые маски.
Они работают быстро, но аккуратно - спящих извлекают из комнат, одного за другим, и укладывают в ряды на простыни, словно пациентов анатомического театра. Врач, сверяясь с расчетной книгой, отмечает каждого из них прикосновением терпко-горячего металла, оставляющего на коже выжженный номер, и указывает что-то в своих записях. Пахнет горелой плотью, кое-кто из сопровождения морщится - но спящие не чувствуют боли.
...и тогда в молчащий дом входят те, кого доставляют под охраной: высокие, согбенные тени, переступающие мелкими, тяжелыми шагами, словно несущие на себе огромный груз. Скованные за спиной руки, стянутые с железной опорой; слепые лица, бессловесно поворачивающиеся под тусклым светом ламп, глаза, запечатанные повязкой, и уши, залитые воском... Они медленно поднимаются по лестнице, ведомые своими погонщиками за длинные прутья, прикованные к ошейникам, грузно переступают по скрипучему полу, почуяв запах сородичей, и беспокойно поворачивают головы, словно хотят разглядеть что-то, не существующее для остальных присутствующих.
Когда безлицые начинают свою песнь, первый спящий вздрагивает - и открывает глаза.

Этот шепот преследовал Феба сквозь спираль, путал шелестящими пальцами мысли, чувства, превращая их в сухие, хрупкие листья и швырял ветру, что скулил голодной собакой. Ветер обнюхивал добычу и с обидой сминал в горсти: здесь нет ничего ценного.
Феб не слышал сердцебиения города. Феб не слышал голосов и музыки – только шепот и ветер, и листья, раскрошенные в труху. В воздухе, в голове, под ребрами – ничего кроме шуршащего вороха пестрых обрывков, мешанины тоски и тепла, соли и хмеля, шелка и битого стекла, надо и хочу – не разобрать, где что.
Он не запрещал себе быть лоскутным – эту дорогу, всю, сколько есть, он отдал своему ветру. Не так уж много, если задуматься.
Потом, в “Висцере”, Феб посадит его на цепь, но эти полчаса – пусть беснуется. Пусть бьется в нервах, истончая и натягивая их до верхнего “ми”, может быть, хотя бы ему удастся спеть.


Лагерь в разгар дня гудел, как улей: деловито и довольно мирно, это гул казался таким будничным, таким привычным, что Феб передернулся, и ветер его сжался в комок. Он не хотел к этому привыкать. Он не хотел, чтобы будни становились такими.
Он шел сквозь человеческий рой и вглядывался в лица, запоминая выражения глаз. Кто-то из них, возможно, завтра получит оружие – и Феб пытался понять, как изменится их взгляд от осознания этой силы и этой власти. Он не имел права на ошибку.
Тяжелая дверь театра, гигантская каменная чаша, переполненная людьми, все тот же равномерный гул, из которого не вырвать ни слова.
Он пробирался сквозь этот гул, открывая все двери подряд – и, убедившись, что там нет ни Гробовщика, ни доктора Холдена, никого другого из знакомых, шел дальше. В гримерной, где они разговаривали с Айронсом вчера установили еще несколько лежанок. И в костюмерной, и в подсобке – даже сама сцена, святая святых, была отдана беженцам.
Когда Феб почти поверил, что все артисты, включая своего режиссера, не выдержали надругательства над святыней и разбежались кто куда – он наткнулся на арлекина. Точнее, споткнулся об него, сидящего прямо в проходе.
- Джейми? Вы не знаете, где носит Айронса? – он присел рядом, но все равно, чтобы пробиться через многоголосый монотонный хор, приходилось почти кричать. - Никак не могу его найти...
- Ушел в гости к Цикаде, - арлекин хмыкнул, словно по привычке, но встретив недоумевающе-мрачный взгляд, тут же пояснил: - в храме неподалеку. Налево после нашего пустыря с шатрами, сразу за ближайшей лавкой. Вы легко найдете.
...он и правда нашел легко – хотя ни за что не заподозрил бы в этом обычном, совершенно непримечательном на первый взгляд доме, храм Цикады. Разве что темные глухие шторы выбивались из череды окон, попросту закрытых ставнями. И дверь - приоткрытая вопреки всему. Феб осторожно толкнул ее – и вошел в настороженный, отдающий ладаном полумрак.
...изнутри место поклонения Молчаливому выглядело ничуть не более впечатляюще, чем снаружи - его встретил небольшой, пустой холл, выдающий себя разве только парой скромных домашних алтарей - ютившихся по углам усеченных пирамидок с подношениями и дымящимися палочками благовоний. Пахло какой-то смесью терпких трав с едва уловимым ароматом библиотеки - запах старых, слежавшихся бумажных страниц.
Полутемный, широкий коридор за поворотом уводил вглубь дома. Он то и дело рассекался на части спадающими полосами ткани - то вытертого бархата, то простого грубого полотна, расположенными, казалось, без всякой идеи - разве что создавать у случайного гостя впечатление, что с каждым обрывком занавеса коридор будто бы заканчивается, когда на самом деле он продолжал тянуться дальше. В какой-то момент, отводя в сторону очередной щекочущий лицо отрез ткани, Феб понял, что коридор полон людей - тихих, прятавшихся в тенях, в складках темноты, сидящих прямо на полу и прислонившихся к стенам. Замерев на мгновение и дав окружающим невесомым шорохам заглушить звук собственных шагов, он услышал многоголосый хор множества дыханий, шелестящих медленно-медленно, и своим совокупным движением приводя в едва заметное движение застывшие в ожидании клочья занавесов. Не было слышно ни звука человеческого голоса - посетители этого места обращались к своему покровителю в полном соответствии с мрачноватым прозвищем "Молчаливый".
Коридор кончился. Он оказался в небольшой, аккуратной зале, занавешенной по углам все теми же декорациями и погруженной таким образом в полумрак - но на этот раз центральное пространство освещали несколько скромных пирамидок-алтарей, вроде тех, что Феб уже видел у входа. Вокруг постаментов, увенчанных свечами и ароматическими палочками, сидели люди. Обычные - таких он видел на улицах, без труда теперь уже узнавая в них рабочих, шахтеров, химиков, мелких торговцев; он заметил даже нескольких подземных - худых, паукообразных, замотанных в свои грязно-землистые саваны. На не-людей никто не обращал внимания - они присутствовали здесь наравне со всеми. Иногда кто-то нарушал круг, поднимаясь и переходя к следующему, где его так же молча принимали. В некоторых группах негромко о чем-то переговаривались, сопровождая речь неброскими символами сложенных особенным образом пальцев.
Тот, кого он искал, нашел его первым - заметив новую фигуру, разительно выделяющуюся из круговорота посетителей храма, Гробовщик гибко поднялся из толпы, приветственно поднимая бледную ладонь. Поймав взгляд Феба, он сделал рукой знак в сторону одного из тихих углов зала - и через несколько шагов молитвенный зал остался у них за спинами, отдалившись в пространстве и сделавшись глуше.
- Черт возьми, ты вернулся, - рукопожатие Айронса было крепким, почти яростным, несмотря на кажущуюся хрупкость пальцев арлекина; здесь, среди полутьмы и негромких голосов импресарио казался несколько выше и прямее обычного, а слабая полуулыбка, в которой еще вчерашним утром чувствовалось отчаяние и нерешительность, сейчас плескалась какая-то скрытая уверенность. - Мы уже начинали беспокоиться... Что произошло?
- Ничего. Во всяком случае – ничего плохого, - Феб, все еще слегка оглушенный здешним молчанием, говорил тихо, хрупким полушепотом, словно опасаясь, что его голос может разрушить таинство, не слишком понятное ему самому, но важное для всех остальных. – Скорее наоборот. Послушай, я...
Пауза растворилась в легком дурмане догорающих свечей, становясь почти незаметной, уплывающей, наполненной странным туманом. Феб искал слова, чтобы коротко передать все то, что самому ему удалось принять совсем не легко, и тягучий, пряный молитвенный запах помогал ему в этом, делая молчание естественной частью воздуха.
- Я знаю, - наконец нарушил он хрупкое равновесие свеч, истекающих воском, и вплетенного в них беззвучия, - что это покажется странным. Я был вчера в Оранжерее, и меня чуть не подстрелили. Все не так-то просто, как мы думали. Сегодня... Я разговаривал с одним знакомым. Он имеет отношение к правительству, я не очень вдавался в иерархию и понятия не имею, какое именно отношение. Но он может помочь. Он хочет помочь – только у них нет людей. Собственно, поэтому до сих пор нет никаких поставок продовольствия в лагеря беженцев. Мы заключили с ним сделку. У нас будет еда – не только в «Висцере», мы организуем раздачу повсюду, но нужно взять дело в свои руки. Нужны люди. Надежные – те, кто пойдут на это не ради особого положения, а чтобы помочь остальным. У тебя есть такие на примете? Я думаю... все, кто обустраивал лагерь – как раз подойдут, я поговорю с ними, но это меньше, чем нужно.
- ...вот как, - по мере того, как он говорил, во взгляде его собеседника медленно, в такт сбивчивым фразам, гас огонек. - Не уверен даже, что из тех, о ком ты говоришь, все согласятся на эту работу. Одно дело - помогать обустраивать собственный, пусть и временный, но дом, другое - выходить в город с грузом, за который многие сейчас готовы перегрызть горло. Послушай... - Айронс замялся; сомнение в голосе, чьи нотки Феб уже слышал, снова напомнило о своем присутствии. - Я верю тебе, и само по себе наличие в пределах досягаемости контакта из властей - чертовская удача... но ты действительно уверен, что дело обстоит именно так? Зачем бы правительству в самом деле устраивать эти игры - сначала сгонять людей в загон, потом выбирать из их сторожевых псов, выдавать оружие и доступ к ресурсам? Разве что... - он резко помрачнел, инстинктивно досадливо щелкнув пальцем - резкий, сухой треск заставил обернуться нескольких недостаточно глубоко погруженных в медитацию гостей храма, - разве что все эти разговоры про нападение сверху - действительно правда.
Он вскинул голову, уставившись в Феба острым, пытливым взглядом - в нем на мгновение промелькнула его прежняя маска Гробовщика-Исчислителя, в чьих зеркальных глазах отражался человек в своей полной форме, измеренный и взвешенный от ногтей до кончиков волос.
- Ты доверяешь этому своему знакомому? Это была его идея?

...наверное, это был момент истины. Короткое, замкнутое в несколько выдохов мгновение, за которое необходимо не просто дать ответ – найти его внутри себя. Выудить из кипящего, бьющего током месива эмоций то единственное, что имеет значение.
- Да, - время истекало, и в подреберье рыбой, вытащенной на воздух, билось понимание – странное, не желающее замечать ничего кроме самого себя: - это была его идея. И да – я верю ему.
Какая-то часть Феба, рациональная, умеющая помнить и знающая суть игры, смеялась внутри, раскалываясь на сотни издевательских бликов – веришь? После всего?! Горьковатая, терпкая мелодия струн откликалась искаженным эхом, которое не видело ни иронии, ни вопроса - верю. После всего.
- Во всяком случае, - понимая, что Гробовщик ждет не такого ответа, Феб тронул флейтами висок, призывая на помощь ту самую, рациональную часть себя, - я уверен, что в гражданской войне он заинтересован не больше нашего. И готов использовать все возможности, чтобы ее избежать.
- Значит, решено, - Айронс взмахнул рукой, отметая готовые было последовать возражения; ему словно напротив, было достаточно короткого "да" из уст Феба, без необходимости в выслушивании аргументации. - Мы не в том положении, чтобы пренебрегать помощью, тем более людей из власти... - беспокойный взгляд дрожащего зеркала помедлил на мгновение и признательным жестом коротко опустился чуть вниз. - Пойдем, обсудим детали.

- ...людей, которых ты хочешь собрать для этого занятия, придется убеждать - сейчас обстановка в лагере несколько улеглась, но здесь по-прежнему нет ни лидеров, ни сколь-либо признанных авторитетов - не считая доктора Холдена, который за последние два дня, должно быть, осмотрел больше пациентов, чем за прошлый месяц... - они шли по пыльной брусчатке, быстрым шагом пересекая наискось проулок, отделявший храм от пустыря "Висцеры". Еще до того, как покинуть здание, Гробовщик несколько раз останавливался, извиняясь перед спутником, и обменивался короткими репликами с другими посетителями святилища, чаще не вслух, а с помощью быстрого обмена жестами какого-то неизвестного Фебу языка. Как он объяснил позже, для него это был единственный шанс привлечь добровольцев - через тех последователей Цикады, кто посещал службы, и тех, кто в остальное время жил при других лагерях беженцев. Новость распространится быстро - в течение полудня о ней услышат по всему району - но осторожно, избегая ушей тех, кто мог бы воспринять предложение Феба превратно.
- За последние несколько часов много всего произошло, - Гробовщик шагал, переступая через выщербленные камни, в приступе легкого возбуждения начиная идти вперед попутчика. - Уровни начали заполнять солдаты - откуда-то снизу. Должно быть, из тех карантинных блоков, которые оградили сразу после сонной вспышки. Сюда они еще не добирались, но слухи ползут странные. Всем, зарегистрированных в домах, и беженцам в лагерях вкалывают какой-то препарат, вроде бы вакцину. Сопротивляющихся - принуждают. Бездомных отгоняют вниз, зачищая улицы на время проведения обходов - впрочем, надолго это в любом случае не поможет... - он помолчал, прежде чем добавить - нерешительно, с сомнением:
- Еще говорят, что с ними идут какие-то странные... не могу сказать точно. Говорят, что нашли способ лечить тех, кто в сонной коме. Все это как-то неимоверно сумбурно происходит, проклятье... Не могу поверить, что я сам это говорю, но спящие сейчас - меньшая проблема. Если лекарство и правда существует, его стоило бы отложить до времени, когда разрешится этот кризис - они бы переждали его, даже не заметив! А солдаты могли бы поддерживать порядок на улицах и охранять конвои с едой...
- Может, эти сны представляют какую-то опасность? – Феб рассеянно менял шаг, подстраиваясь под поступь своего спутника. – Для самого спящего или для окружающих. Поэтому они стремятся разбудить всех как можно скорее...
Разноцветные шатры “Висцеры” врастали в зыбкий туман театральной яркостью. Бурление человеческих масс казалось вечным двигателем, запертым в этих разноцветных парусиновых оковах.
Они шли мимо - и сквозь – не вглядываясь в происходящее, не вслушиваясь в плетение голосов, просто распарывая собой сотканную из людей материю. Феба не покидало тревожное ощущение, он и сам не мог понять, чем оно вызвано – собственной просоленной насквозь лоскутностью, холодом, запертым в ребрах, или – интуицией, выхватившей из обрывков фактов что-то по-настоящему неприятное.
Гильберт не упоминал про лекарство от сонной болезни и про медицинские - карательные? - отряды, задействованные в излечении. Просто не счел нужным? Скрыл намеренно? Или просто – не знал?
Почему-то последний вариант казался самым... колючим. Вызывающим нервную оторопь и спазм в легких.
- Вряд ли мы сможем что-то с этим сделать, - он рассматривал пестрящую движением площадь, словно нарочно не касаясь взглядом того, кто шагал рядом. – Когда они будут здесь?..
- Кто знает, - Айронс передернул плечами, словно от внезапного прикосновения холода. - Если верить скорости распространения новостей, то может быть, уже завтра. Во всяком случае, эти не занимаются мародерством - может, их присутствие хотя бы на время утихомирит буйных. Здесь сегодня утром чуть драка не случилась...
Мимо проплывали ряды шатров и укрытий - тряпичные пирамиды, хлопающие под редкими порывами непривычного здесь, на глубине, ветра; листы металла, составляющие аляповатую крышу, обломки строительного мусора, которыми размечали территорию. Несмотря на середину дня, многие беженцы оставались в лагере - взгляд скользил по бесконечно тянущемуся ряду силуэтов спящих и просто пережидающих беспокойное время. Кто-то читал - в театре нашелся небольшой запас книг, разобранных сразу же после еды и воды - кто-то собирался в небольшие группы и вполголоса обсуждал последние слухи. Женщина, пытавшаяся успокоить плачущего ребенка, чье-то смутно знакомое лицо - кажется, мелькало среди разношерстной публики "Повешенного", разукрашеное кривым шрамом... Здоровяк-рабочий, один из тех, кто помогал сооружать лагерь - он узнал Феба и кивнул ему, еще некоторое время провожая уходящих взглядом.
На следующем Феб на мгновение запнулся - случайный облик, выхваченный из человеческого моря, выделялся даже на фоне окружающей пестрой публики. Неестественно бледная, словно выцветшая гипсовая маска, лысый череп, выпукло обтянутый кожей, тонкие, вытянутые кончики ушей, бесформенная одежда - не то монаха, не то рабочего каких-то химических производств. В висках билась слабая, но назойливая мысль, полупрозрачным насекомым вившаяся перед внутренним взором - он где-то видел похожее лицо, совсем недавно... Незнакомец был погружен в чтение, аккуратно держа в сцепленых пальцах небольшой томик без видимого названия. Заметив, что им интересуются, он быстро бросил ответный взгляд колючих глаз-иголок - Фебу показалось, что он напрягся, готовый вскочить - но затем равнодушно отвернул голову, близоруко щурясь и возвращаясь к переплетению темных строчек.
- Скоро полдень, - они оказались у ступеней театра, оставив позади шепчущую, беспокойную площадь, и Гробовщик бросил беспокойный взгляд на извлеченный из кармана пальто механизм часов: другие способы определения времени здесь, под землей, почти не применялись. - Отсюда слышен сигнал отбоя Северной ветки - к этому времени люди собираются к раздаче воды и того, что удалось найти за день. При всем успехе последнего воззвания... - зеркальные глаза смотрели серьезно, без малейших признаков насмешки, - мне кажется, сейчас лучше будет поговорить с ними напрямую. Обойдем лагерь вместе с доктором. Заодно убедимся, что никто из тех, в чьих руках я меньше всего хочу увидеть полицейские револьверы, не бросится в первые ряды добровольцев.
- Да, - Феб продолжал перелистывать лица, скользящие мимо, но с какой-то странной, почти отсутствующей рассеянностью, словно уже не видя их, словно зацепившись взглядом за то, оставшееся позади, почти незнакомое, серое, ничье. – Я тоже об этом думал. Если мы раздадим оружие и индульгенцию грехов не тем людям… - камень под ногой хрустнул от неловкого шага, содрогнулся холодным гладким телом, отлетел в сторону, - даже думать не хочу.
Он снова оглянулся, не в силах отделаться от навязчивого ощущения, которое никак не мог ухватить за хвост, пытаясь снова отыскать глазами бледного, словно выгоревшего изнутри человека – и не находя его в переплетении черт, нагромождении лиц, в хаосе блуждающих бесприютных призраков, облеченных плотью. В тот миг, когда его взгляд нащупал пустоту - в том, именно в том месте, где минуту назад, сгорбившись, сидел похожий на тень человек – Феб вспомнил, где видел это лицо. И имя вспомнил, произнесенное мягким змеиным шепотом – Говорите. Говорите, Альб. – в том самом сне, когда…
Нутро окатило мерзлой волной, словно Холод подкрался к сердцу и выплеснул себя из ржавых ладоней. Кажется, что-то говорил Гробовщик, но Феб слышал его голос смутно, сквозь пленку, сплошь покрытую радужными разводами, снова и снова вглядываясь в линии перемешанных лиц, отталкивая их одно за другим, отчаянно понимая: то – ускользнуло.
А если бы и нет – что тогда? - усмехнулось ржавое эхо где-то в ребрах. Что бы ты сделал? Зачем тебе эта память о том, чего почти не было?..
Ни зачем. Незачем. Но ржавые иглы кололи изнутри в унисон ноющей doloroso железной ладони.
И хор голосов, подступающих вплотную, звучал в той же тональности.

Из раскрытого окна плеснуло беспорядочной очередью сухого треска - резкая, нервная канонада, почему-то напоминающая своей мелодией скорее похоронный салют, чем расстрел. Вслед за ним, с легким опозданием пахнуло ветром - дымным и теплым, каким он всегда бывает на нижних уровнях, рожденный искусственными воздуховодами и вентиляциями, но на этот раз - еще и с отчетливо различимым кисловатым запахом пороха.
Присяжный рассеянно потянулся к ставням свободной рукой - и, передумав на полпути, не стал закрывать их.

- Воля ваша, сэр, но эти карантинные части сильно облегчат нам задачу, - человек, сидевший слева от Феба - смуглое, заостренное лицо, вытертые нашивки капитана полиции, беглый взгляд - аккуратно отчеркнул пером два сектора на разложенных перед ним картах. - Еще вчера я бы не рискнул отпустить добровольцев хотя бы на шаг в сторону Дна. Сегодня, по крайней мере, можно надеяться, что военные контролируют те районы и не допустят массовых перестрелок...
Гильберт вежливо улыбнулся, не разжимая губ, и покивал головой; было видно, что он не согласен, но о причинах предпочитает не распространяться. Они - четверо, включая Присяжного, Феба, и двух полицейских из командования - сидели вокруг массивного эбонитового стола, укрытого распростертыми листами с изображением городской планировки. Каждый лист изображал срез одного из уровней - концентрическую окружность, покрытую уродливыми наростами и выступами, которые чем глубже, тем сильнее раздавались в стороны, превращаясь в отростки тоннелей, коридоров, впадины озер и пещер. Казалось, что на рисунках изображена постепенная эволюция какой-то болезненной клетки - впечатление подкрепляли красно-желтые метки, изображавшие сектора, где наблюдались волнения, нехватка продовольствия или эпидемиологические проявления.
Карты, стол и комната помещались внутри громоздкого кирпичного тела старой оловянной фабрики, которая с недавних пор служила тренировочным лагерем патрульных. Там, снаружи, за невидимой гранью распахнутого окна, дрожащей от периодически доносящегося оттуда грохота выстрелов, собралась внушительная толпа - не меньше сотни человек. Неожиданным, хотя и достаточно предсказуемым фактом для Феба оказалось то, что его отряд был не единственным, который Гильберт привлек на свою сторону - и тем не менее, из гражданских на этом небольшом совещании присутствовали только они двое.
- С другой стороны, - мягко возразил Гильберт, отодвигая в сторону отмеченный лист, - сейчас, во всяком случае, Дно может пережить еще день без нашей поддержки. Армейские подразделения на улицах мало в кого вселяют воодушевление, но по крайней мере, предохраняют от прямого бунта - кроме того, у местных обитателей есть свои традиционные способы добычи пропитания. Проблема - здесь, гораздо ближе, - он кивком головы указал на сектор, включавший в себя, как заметил Феб, небольшой овал купола "Висцеры". - В этих трех районах, прошу заметить, находится несколько складов и Оранжерей. Если поднимутся волнения, туда толпа направится в первую очередь. Сейчас, по крайней мере, мы можем обеспечить быстрые радиальные поставки по всему блоку...
Феб чувствовал себя эхом, случайно забредшим в заставленную зеркалами комнату – и запертым там, меж бликующих амальгамой стекол. Он не хотел быть эхом и оттого долго молчал, переплетая струны голосов в единый ломкий менуэт; чувствуя себя неловко, нелепо, скованно из-за этого молчания – и не умея подобрать уместных слов.
Ему не нравилась эта роль – хоть и не впервые доводилось ее играть – случайного человека, приглашенного в круг избранных, словно призванного разбавить своим простым, непрофессиональным суждением слова тех, для кого такие совещания были насущным хлебом и образом жизни.
Правая рука против воли мягко касалась пальцами холодной, темно-глубокой поверхности стола, чтобы тут же отпрянуть, не издав звука. Левая - мертво лежала на подлокотнике кресла, ловя отголоски не прозвучавшего ритма и отзываясь болезненным пульсом в такт, продернутым сквозь плечо и ключицу и застывающим колкой немотой на губах.
Он не хотел быть эхом, но собственные слова, раскрошившие наконец эту корку молчания, оказались именно отзвуком, нетвердым и хрупким после уверенной речи Присяжного:
- Я понимаю, тем, кто внизу, сейчас тяжелее всего, но все же... Люди из “Висцеры” не будут в восторге от идеи опекать районы Дна, когда их собственный дом, – он выговорил это слово с какой-то терпкой ироничной горечью, - остается без пищи и без защиты.
Капитан неопределенно хмыкнул, наградив Феба странным взглядом, в котором отчетливо чувствовалось сопротивление необходимости прислушиваться к мнению какого-то штатского, практически беженца - но возражать не стал, коротко наклонив голову в знак признания.
- Значит, решено, - Присяжный перелистнул еще один лист, и, вооружившись карандашом, обвел несколько точек, разбросанных внутри окружности. - Что скажете, Хадсон? - вопрос уколол второго полицейского, внимательно наблюдавшего за грифельными штрихами, выводящими рядом с отметками на карте короткий ряд цифр. - Найдется у нас достаточно боеспособных человек, чтобы их хватило на четыре Оранжереи?
- Это Люкс, сэр, - хмурый Хадсон пожал плечами, затем, поколебавшись, кивнул. - Большинству этих людей не привыкать к оружию. Некоторые из них сверху, какая-то часть - местные; и те и другие хорошо знают, что после отключения прожекторов выходить на улицы без револьвера небезопасно. Если дело дойдет до настоящей драки, от этих парней я бы многого не ожидал, но отогнать мародеров они сумеют.
- Тогда нам нужно не меньше пятнадцати человек на объект, - кивнул Гильберт, поднимаясь из-за стола и сразу становясь неестественно выше и заслоняя своей тенью расчерченную карту. - Пойдемте, господа. Начинаем комплектовать и инструктировать партии. Фебьен, - короткий взгляд; непривычной острый, формальный, как будто призванный напомнить присутствующим, что он теперь - такое же официальное лицо, как и присутствующие здесь полицейские, - вы сможете отобрать надежных людей в каждую? Нужно хотя бы несколько знакомых с местностью и тех, кому вы доверяете в первую очередь. Хадсон, мне нужно, чтобы вы отправились с одной из групп - хочу услышать ваше мнение по поводу эффективной численности и комплектации. С другой пойду я, - он произнес это небрежно, почти вскользь, не обратив внимания на округлившиеся глаза обоих офицеров, и шагнул к двери.

Стрельбище во внутреннем дворе – прямоугольное, обнесенное флажками по периметру – казалось особым замкнутым миром и притягивало взгляд, словно арена или сцена. Методичная сосредоточенность стрелков, резкие окрики инструкторов, темные силуэты мишеней, кровоточащие светом в тех местах, где удачные выстрелы прорвали бумажную плоть – в ярких лучах прожектора все это выглядело немного игрой, постановкой, пока еще отделенной от городских улиц зыбким, неровно текущим временем.
Феб отыскал там, среди простреленных декораций, несколько знакомых лиц, даже отсюда различая застывшее напряженное внимание.
- Полагаете, что это хорошая идея? Распределить тех, кому мы верим, в разные отряды... – сомнение качнуло его голос мягкой волной; полицейское начальство в серьезных погонах осталось чуть позади, то ли занятое каким-то своим разговором, то ли уважая личное пространство Присяжного, и Феб теперь говорил только с Гильбертом, и слова уже не оставляли на губах этого отчетливого затхлого привкуса скомканной официальности, становясь почти естественными. – Кажется, мне понятны ваши мотивы, вы хотите контролировать ситуацию, но... Если что-то пойдет не так, два-три верных человека не удержат в узде полтора десятка. Конечно, они все знают, что отправились не на прогулку по Променаду, и готовы к каким-то трудностям. Но я не хочу, чтобы они пострадали, не хочу дополнительного риска для тех, кто пришел со мной. Не хочу дробить их на осколки, которые будут еще более уязвимы.
- Понимаю вас, - Гильберт наклонил голову, не отводя прищуренного взгляда от нестройных рядов добровольцев. - Я имел в виду другое. Все эти люди - не только те, которых вы привели с собой - теперь подчиняются и вам тоже. Конечно, некоторым образом неофициально - и все же я предпочту, чтобы их распоряжения исходили в первую очередь от гражданских лиц, нежели от полиции; что в данном случае означает - от нас с вами. Для этого придется узнать их несколько поближе. - он вдруг улыбнулся быстрой, скользящей улыбкой, и подмигнул Фебу с наигранно-веселым выражением лица:
- Как думаете, хватит ли вам получаса, чтобы понять, кто из них заслуживает доверия немного больше остальных?

Они медленно шли сквозь заполненный утренне-серым полумраком квадрат внутреннего двора, обходя небольшие группы людей, выстроившихся на позиции, или сменявшихся на отдых. Изнутри площадка выглядела гораздо более разнородной, чем казалось из окна второго этажа - в стороне от стрельбища пара инструкторов демонстрировала собравшимся вокруг содержимое походных наборов, кто-то быстро перечислял коды телеграфных сигналов, которые подавали в случае нападения на одного из своих или для запроса подкрепления. У стены установили массивный щит, на котором Хадсон крепил размеченные листы карт, отмечая свинцовым карандашом маршруты до ближайших складов; рядом вынесли небольшой стол, к которому тянулась неровная цепочка людей, получавших в обмен на запись в учетном гроссбухе красные нарукавные повязки, которые отныне будут носить добровольцы... Присяжный наблюдал за действом пристальным, неподвижным взглядом змеи, иногда выхватывая из общей неразберихи незначительные детали, зачем-то привлекавшие его внимание - слишком усердного слушателя, делающего заметки в блокноте, или стрелка, который подсказывал стоявшим рядом, как лучше целиться. Приглянувшихся ему людей он отводил в сторону, обмениваясь с ними парой негромких реплик - и продолжая рассеянное, бесцельное движение по полигону дальше. Иногда они останавливались среди отдыхающих от очередного раунда стрельб; их расспрашивали о том, что происходит, правда ли им придется спускаться на Дно, и будет ли с ними полиция. В этих коротких, сосредоточенных разговорах манеру речи Гильберта было совершенно невозможно узнать - он держался наравне со всеми, охотно отвечая на самые нелепые вопросы, иногда, пользуясь моментом, шутил, сбрасывая нарастающую в толпе нервозность.
Эта естественность и легкость, с которой он держался, это его новое лицо, безукоризненно нанесенное поверх прежнего, не могло не вызывать восхищения и еще – почти суеверного, молитвенного, соленого до спазма чувства опасности. Которое тоже, по сути, было восторгом.
Сам Феб никак не мог поймать этой невесомости, став, словно в противоположность своему спутнику, натянутой пружиной. Будто впитывал, постепенно собирал в себя все то напряжение, которое новому Гильберьту удавалось вытравить из собравшихся добровольцев.
Феб вглядывался в лица и ему мерещились знаки, тени, недобрые призраки, стоящие за спиной, представлялись картины одна мрачнее другой. Доводы разума не могли перевесить безымянного мутного ощущения; все, на что его хватало – это быть большим, разрастающимся магнитом, стягивающим дурные предчувствия. И еще немного сверх – не позволять им вырваться обратно.
Пряча внутри все эти страхи, он вдруг поймал себя на мысли, что его собственная, перевитая тревогой улыбка, выглядит сейчас куда менее искренней, чем расслабленная благожелательность Присяжного.
Позже, спустя час, или два, или три (Феб с трудом находил ориентиры в этом бумажном, простреленном холостыми патронами времени), когда отряды были сформированы, и для каждой из групп – определена цель, когда запах пороха, успевший за это утро пропитать воздух, кожу и легкие изнутри, наконец остался серой дымкой над учебным полигоном, он все еще думал об этом. Чуть позади, вбивая неровный шаг в пыльную, истоптанную дорогу, шли его люди: полтора десятка хмурых мужчин, дань “Висцеры” тревожному, гудящему городу. Рядом – слева, проклятье, снова слева, так, что при каждом случайном взгляде бьет по зрачкам едва затянувшийся шрам – расслабленно, по-кошачьи мягко ступал Присяжный.
- Как вам это удается?.. – городской гул, оттененный сбивчивым звуком шагов, был даже хуже тишины; в нем пульсировало гулким резонансом все то напряжение, которое копилось внутри, и вплетать в него свой шаг, свое дыхание, свое молчание, было невыносимо. – Так легко менять... – он хотел сказать “маски”, но слово рассыпалось на губах неловкой горчащей паузой, чтобы стать другим. – Себя?
- Не уверен, что понимаю, о чем вы, - легкая, подчеркнуто-вежливая улыбка казалась совершенно непроницаемой, но взгляд Гильберта был понимающим. В несмелый обмен репликами вкрался рычащий звук двухколесной телеги-короба, которую тащил с собой отряд, чтобы потом нагрузить припасами - массивные, обитые сталью колеса ткнулись в брусчатку возобновившейся редкой мостовой. Короткая пауза, пересменка - двое добровольцев выпустили направляющие рукояти, передавая очередь следующим - и неуверенно запинаясь на незавершенном движении, потому что в хаотичном порядке следования отряда наступала очередь Присяжного, к которому, несмотря на его открытость, относились настороженно. Не раздумывая, тот кивнул в ответ, заступая позади импровизированного фаэтона, и приглашающе хлопнул ладонью по дереву, адресуя недвусмысленный жест Фебу.

Толкать повозку было несложно - пустая, она казалась совсем легкой, и катилась почти сама. Когда ее заполнят доверху, это занятие окажется гораздо менее приятным - и почти наверняка не располагающим к беседам.
- Странно, что вы спросили, - на губах Присяжного играла легкая, расслабленная улыбка; он, не державший, должно быть, с юных лет ничего тяжелее чернильницы, казалось, с интересом отдавался тягловой работе, прислушиваясь к новым ощущениям. - В конце концов, это первостепенное умение для выживания в политических кругах нашего лучшего из городов. Человек, не способный к легкой и естественной лжи, продержался бы в Ассамблее едва ли несколько дней - и то разве что в качестве редчайшего экспоната, которого выставили бы на обозрение в центральной зале...
Вокруг них, немного в отдалении, шли люди - угрюмые, сосредоточенные, настороженные. Многие озирались по сторонам на перекрестках, некоторые не снимали ладоней с дубинок за поясами или револьверов. Против ожидания, открытых столкновений им встретилось немного - несколько раз попадались разрозненные группы уличных падальщиков, безошибочного собиравшихся вокруг любого неосторожного одиночки, который выглядел так, словно у него имелось хоть что-нибудь ценное. Один раз троица мародеров, избивавшая слабо корчившегося на тротуаре беженца, разбежалась, заметив их отряд. Останавливаться, чтобы помочь недавней жертве, по молчаливому согласию не стали: до Оранжереи оставалось совсем немного.
- Кроме того, вам ведь самим, наверняка, не привыкать к использованию подобных... приемов? - вопрос был осторожным, невесомым, словно прощупывал почву перед возможным последующим, - Ваш род занятий, как мне казалось, располагает к принятию сценических личин. Скажите, каково это - быть... - Гильберт запнулся, освободив ладонь, и неуверенно изобразив нечто похожее на перебор воображаемых струн, - тем, кто вы есть?
- Тем, кто я был, вы хотели сказать, - усмешка, перекроившая линию рта, могла бы показаться злой, но голос, тщательно укутанный в надтреснутое равнодушие, старательно прячущий стеклянную крошку в словах, отчетливо давал понять, что злость эта адресована не тому, кто задал вопрос. Скорей – самому себе.
Какое-то время Феб шел молчал, разбивая скрипом и грохотом толкаемой телеги мгновенно возникший спазм – в том месте, где раньше жила музыка, а теперь пульсировала черной желчью пустота. Чувствуя, как разливается горечь, возвращая его в почти забытое ощущение отрезанности от мира, в ту самую траурную рамку, в которой он запер себя когда-то сам – и которая вновь прорастала по периметру черными лентами.
Черта с два. Он не позволит себе снова утонуть в этой дряни. Усмешка стала оскалом, судорогой, выжженным клеймом – на несколько застывших секунд, а после Феб согнал ее, оставив на губах лишь ощущение содранной, сочащейся кровью корки.
- Признаться, я уже и не помню...- ровный, попадающий в тон поскрипывающим колесам тон хотел казаться легкомысленным и светским, но в глубине все-таки слышалось что-то, вытянутое изнутри – как жилы, как струны. Что-то, что хотело прозвучать, - ...кто я есть. Но кое-что я попробую пояснить. Вы представляете воздействие, как игру на ниточках, протянутых через некие точки человека, но это не так. И музыка – это не вага в руках кукловода. Это прежде всего... желание слышать, как сплетается звучание, это понимание, какой ноты, какого звука ему не хватает, и умение стать именно этим звуком., заполняющим пустоту, заменяющим паузы в дыхании... – он запнулся, понимая, что говорит, наверное слишком много, и слишком наивно, и не о том; искоса посмотрел на своего визави, сосредоточенно толкающего повозку, отвел взгляд. – Как-то так я это чувствовал всегда – но никогда не спрашивал ни о чем подобном у других.
Присяжный не ответил: то ли не нашел подходящих слов, то ли отвлекся на показавшийся из-за угла силуэт угрюмого, закованного в бетон и проволоку здания, в котором Феб уже безошибочно узнавал Оранжерею. Издалека она казалась такой же безлюдной, как и вплотную обступающие ее ангары и склады, но помедлив, можно было различить по ту сторону толстых серо-зеленых стекол редкое движение: охрана, должно быть, тоже заметила направляющуюся к ним процессию.
Сначала внутрь впустили сержанта, возглавлявшего отряд, чтобы рассмотреть в непосредственной близости соответствующие документы - и продержав его внутри немногим меньше четверти часа. Все это время они стояли перед сомкнутыми воротами, чувствуя себя на редкость странным образом: судя по негостеприимным репликам охраны, о новой инициативе властей здесь не знали. Охрана Оранжерей, как вполголоса пояснил им второй приписаный к ним инструктор, не подчиняется ни полиции, ни армии, и имеет полное право игнорировать любые вышестоящие распоряжения, в случае если они не исходят от органа высшей власти. На Присяжного словно бы напал приступ немоты - он с интересом наблюдал за тем, как люди перекидывались слухами, и спокойно ждал чуть поодаль. Наконец ворота с лязгом распахнулись, на позициях над стеной показались крысиные силуэты снайперов, настороженно поводящих носами винтовок (кто-то рефлекторно схватился за револьвер; жест скорее отчаянный, чем достойный одобрения - троица стрелков сверху с легкостью могла смести всю их разрозренную группу, стоявшую как на ладони), и показавшийся сержант махнул рукой, подзывая остальных.

Внутри было душно. Солоноватый воздух, казалось, напитаный водой, прилегал к лицу плотной и влажной подушкой, заставляя дышать глубже, и все-таки чувствуя, как каждый вдох приходится совершать словно преодолевая сопротивление вязкой материи. Когда они вошли в центральный зал, позади послышались едва сдерживаемые восхищенные возгласы: казалось, каждый сантиметр полукруглой комнаты, включая стены и потолок, был покрыт изумрудным ковром из листьев и побегов, купающихся в конденсирующейся влаге, искрящихся стекающими каплями воды. Все это сопровождалось приглушенным лязгом и гулом какой-то машинерии, которой Фебу - и, судя по недоуменным лицам, остальным тоже - раньше ни разу не приходилось видеть. То тут, то там из незаметных углублений в стене выдавались наружу механические выросты, и с тихим шипением распыляли вокруг себя водяной пар; подчиняясь тому же вселенскому распорядку, под потолком проплывали панели ярких резко-голубых прожекторов, склоняясь над рядами растений, но не задерживаясь чрезмерно. В почву у корней входили заостренные щупы, поблескивающие индикаторами солей и удобрений. Один раз Феб заметил даже что-то вроде очень тонкой металлической конечности, метнувшейся откуда-то из глубины насаждения, чтобы отрезать подгнивший лист... Помимо машин, однако, зал был полон людей, наблюдавших за состоянием растений - в отличие от охранников, эти были одеты в какие-то ярко-оранжевые комбинезоны, предохранявшие, должно быть, от контактов с химической средой окружения. Почти треть зала была загромождена цистернами, ящиками и коробками, которые периодически пополнялись из глубин зала. Одна из полуприкрытых коробок была набита совершенно обычными пятнисто-бурыми цуккини.
От созерцания их отвлек окрик сержанта - более подробных указаний здесь не требовалось. Они начали медленно, стараясь не повредить содержимое, заполнять ящиками повозку, передавая их один за другим, по цепочке. Никто, казалось, не следил за тем, что они берут и сколько - один раз, обернувшись, Феб успел увидеть, как кто-то, стоявший в стороне от охранников, украдкой сунул в карман бледное, выцветшее яблоко.
Присяжный работал наравне со всеми - только изредка, когда он бросал взгляд в сторону работников сада, на его лице мелькало какое-то странное, беспокойное выражение.
Феб, случайно поймавший эту тень тревоги снова ощутил, как подступает к горлу – тяжелое, темное, мутное – то, что переполняло его сегодня утром на учебном полигоне и отступило, рассеялось позже в дороге, убаюканное мерным звуком шагов и поскрипывающих колес.
Впрочем, сейчас, запертое в клетке простых физических действий, оно было не таким всеобъемлющим и вязким; Феб принял его спокойно и даже с некоторым признанием – как предостережение. Как напоминание о том, что расслабляться – рано, что получить доступ в Оранжерею – это лишь малая часть того, что им предстоит.
Коротко кивнув стоящему рядом, он покинул цепочку, передающую драгоценный груз из рук в руки, и шагнул ближе к повозке – с некоторым запозданием, но все же сообразив, что размещать припасы стоит не как попало, а хотя бы с каким-то подобием системы. Чтобы потом, раздавая продукты нуждающимся, не выуживать наобум из наспех погруженных коробок неизвестно что. И – не тратить время на перекомпоновку, покинув оранжерею.
Теперь, когда он сдвигал крышки подаваемых ящиков, чтобы взглянуть на содержимое и отправить в тот или иной угол их маленького передвижного склада, погрузка пошла немного медленнее, и в образовавшиеся паузы прорывались чьи-то восторженные реплики, сдавленные смешки, короткие междометья. Большинство из добровольцев, как и сам Феб, видели столько яркой, дышащей зелени впервые в жизни – и стоило на секунду отвлечься от дела, взгляд как магнитом тянуло к этим изумрудным, кажущимся живыми стенам. Потом, когда погрузка была закончена, отряд покинул святая святых, а створки медленно смыкались, отрезая их от этого рая – на смену всем словам пришло задумчивое, прозрачное молчание, словно каждый пытался сохранить внутри себя искрящийся сад.
И Феб – пытался тоже. Ему слышалось тихое дыхание побегов, бьющийся в гибких стеблях пульс, звонкое стаккато капель над листьями – невозможно прекрасная, незнакомая музыка, которую он вдохнул и теперь звучал ей, позволяя тонким зеленым нитям прорастать под кожей. Недолго – всего несколько минут, но он запомнит это звучание, и, может быть, сумеет сыграть. Может быть.
Сейчас – пришлось перекрыть в себе этот зеленый ток, искрящийся в нервах, и вернуться в другую музыку. В городской гул и беспокойное жужжание мыслей. Феб отыскал глазами Присяжного (тот выглядел куда менее отрешенным, чем прочие, взгляд его казался привычно-цепким, не упускающим ни одной детали происходящего), обошел нескольких добровольцев, чтобы оказаться ближе.
- Мне показалось, вы были чем-то встревожены. Там, в Оранжерее... – не-вопрос, ожидающий ответа одной лишь застывшей на выдохе паузой.
Присяжный быстро взглянул на него в ответ - в темных глазах читалось едва уловимое колебание.
- Представьте себе, я ни разу не был внутри какой-нибудь из них, - наконец, сказал он несколько громче, чем следовало бы для конфиденциального обмена мнениями, слабо пожимая плечами, словно в извиняющейся манере. - Признаюсь, зрелище с непривычки... впечатляет.
- Не то слово, - вмешался кто-то из охранения, прислушивавшийся к короткому разговору. - Готов поспорить, никто тут ни разу в жизни не видел столько зелени! - его поддержали нестройным хором, в котором еще чувствовались остатки недавних впечатлений. Кто-то высказался в том смысле, что на обогрев и снабжение водой одного такого комплекса должно уходить едва ли не больше мазута, чем сможет выкопать население, питающееся его продуктами. Его не поддержали; в бригаде оказалось как минимум пара нефтяников, и загорелся спор об энергетике, отвлекающий от тоскливого марша с грузом. Присяжный шел молча с застывшей на лице неровной улыбкой. Возможно, по-настоящему подозрительный наблюдатель, знакомый с манерами господина Ведергалльнингена, мог бы заподозрить, что вся дискуссия была инициирована им целенаправленно - но о цели подобной махинации, впрочем, оставалось только догадываться.
- А еще эти машины... - тихо, но многозначительно протянул он, каким-то образом перекрыв жаркий обмен аргументами и заставив всех ненадолго смолкнуть, прислушиваясь к тающему в тишине окончанию фразы. Кто-то неуверенно хмыкнул. "А ведь и верно", буркнул сержант, замыкавший отряд. Очередная короткая пауза - пересменка людей, толкавших повозку - на какое-то время смешала разлитое в воздухе недоумение.
- Я имею в виду - кто-нибудь видел что-нибудь похожее? - продолжил Присяжный, казалось, искренне увлеченный вопросом. - Пневматические руки, датчики, автоматы... Как будто оно все способно работать совершенно без людей. Я, конечно, не разбираюсь в механике, но может, кто-нибудь здесь есть... - несколько голосов подтвердило, что есть, и присутствующие полностью разделяют удивление господина Ведергалльнингена. - То есть - почему бы, в конце концов, правительству не использовать их в других местах - в шахтах, к примеру...
Какое-то время шли молча. Голос Присяжного, даже выстроенный в робкой и неуверенной манере, обладал каким-то магнетическим действием на окружающих, в результате чего большинство поучаствовавших в разговоре предпочитали обдумывать его самостоятельно, изредка перешептываясь с идущими поблизости соседями. За очередным поворотом показался испещренное неровными отверстиями-окнами раздутое тело глиняного дома-муравейника - начинался жилой квартал, Старые Бараки, где, судя по карте, в глубине размещался один из здешних лагерей беженцев. Людей на улицах резко прибавилось, и разговоры в бригаде скоро стихли.
У Феба осталось смутное ощущение, что Присяжный ответил совсем не на тот вопрос, просто ушел от него, перевел тему, легко включив в свою игру всех окружающих. Но вдаваться в детали, пытаться вытянуть из него что-то сверх этого, было, пожалуй, бестактным – и наверняка бессмысленным.
Они продвигались вглубь района и пыль, кружившая вокруг, приобретала резкий, затхлый привкус отчаяния. Ветер трепал мусор, разбросанный повсюду, швырял в лицо пришельцам обрывки бумаги, подбрасывал под ноги склизкие отходы , щедро сдабривая запахом нечистот – этому месту повезло меньше, чем “Висцере” как минимум в одном: коллектора поблизости не оказалось, и сотни беженцев, нашедшие здесь приют, успели превратить окрестности в отхожую яму.
Серые, кособокие, отчасти разрушенные дома жались друг к другу, напоминая колонии пещерных грибов; многие из них были покинуты – и в каждом их этих коробков ютились десятки людей. Без тепла, без воды, без света – но хотя бы угрюмые стены напоминали им о тех временах, когда у каждого из них был дом.
Странный караван, волокущий тяжелую повозку, встречали колючими взглядами, задиристыми окриками или свистом, приходилось останавливаться, рассказывать, что чуть дальше, на пятачке вон за теми домами, будут раздавать продукты – за повозкой выстраивался хвост, извивающийся, дикий, живущий своей жизнью и вовсю ругающий нерасторопную голову.
Когда они добрались до места, где можно было разместиться, чтобы не устраивать давки, окончание хвоста, петляя, скрывалось среди серых коробок. Перед ними раскинулось целое поле, пусть и меньших размеров, чем площадь у "Висцеры", но чем-то неуловимо похожее - нестройные ряды тряпья, в которых кутались люди, обломки досок и листов металла, которыми отгораживали клочки личного пространства, бочки из-под топлива, вокруг которых собирались, чтобы погреться - и рваные плети дыма, стелившиеся над улицей. Пространство между домами здесь раздавалось в стороны, превращаясь в несколько сращенных друг с другом дворов, перегороженных пузатыми домами - в таких обычно жили несколько десятков семей, зачастую не в лучших условиях, чем беженцы снаружи. При их приближении лагерь оживился - из бараков высыпали любопытные, подбираясь поближе, но сохраняя, тем не менее, дистанцию - вид оружия на поясах здесь обычно означал крайне недвусмысленную угрозу. Скоро повозку окружило плотное кольцо, постепенно прирастающее с задних рядов. Взгляд, скользящий по ряду лиц, замечал одно и то же - грязная одежда, вытерто-серые полосы рваной ткани, еще недавно бывшей мешковиной, или и вовсе изоляционной пленкой. Сосредоточенные, напряженные взгляды - в любой момент готовые оступить, бежать, прятаться. Землистые черты лица, мозолистые руки, у некоторых - бледные пятна от ожогов кислотой, по которым безошибочно угадываются рабочие химических комбинатов.

За последние несколько дней Феб начал запоминать иерархию масок и обликов улицы - и не без некоторого труда, но смог определить в толпе несколько чуть более угрюмых, хищных оскалов, окруженных немногочисленным количеством вооруженных приспешников. Свинцовые дубины, обрезки труб - их не держали на виду, но и не прятали, наверняка готовясь, в случае чего, обороняться. В конце концов, приглушенно произнес кто-то позади, местные вполне могли предположить, что полицейская бригада с обозом прибыла, чтобы забирать еду, а не раздавать...
Сержант рявкнул что-то неразборчивое - фраза эхом пронеслась по пустырю, разгоняя слежавшийся, затхлый воздух, и первые ряды, заволновавшись, хлынули вперед, толкаясь и оттесняя друг друга. Не меняя выражения лица, полицейский двумя пальцами вытянул из кобуры блеснувший ствол и разрядил его два раза в воздух - глухой хлопок ударил по ушам двумя сомкнутыми ладонями, словно отдаляя беспокойный гвалт, заполнявший фон. Толпа поняла знак безошибочно - ряды дрогнули, отступив, некоторые рефлекторно пригибались, наклонив голову. Еще несколько отрывистых команд - и из беженцев сформировалось что-то вроде нестройной цепочки, подбирающейся к откинутому борту повозки.
- Не слишком ли резко? - тихо поинтересовался Присяжный, наклонившись к инструктору, так и не убравшему пальцев с рукояти.
- Никак нет, сэр, - тот мотнул головой, коротко ухмыляясь. - Их не меньше тысячи человек, и тут главное - чтобы все узнали, что у тебя есть оружие, сэр. Иначе те, что сзади, начнут напирать на тех, что впереди... - Присяжный молча кивнул, показывая, что можно не продолжать.

Дождавшиеся своей очереди и получившие долю (вместе с меткой грибными чернилами на запястье) отходили в сторону, недовольно ворча, но добычу сжимали крепко. Почти сразу стало заметно, что вожаки не принимают участия в общей толкучке, а наблюдают издалека, провожая внимательными взглядами тех, кто получил свою порцию. Кто-то из добровольцев шепотом выругался, толкая в бок соседа - становилось понятно, что после ухода бригады в лагере вскорости произойдет перераспределение, и вряд ли оно будет в пользу наиболее страждущих.
- Слушайте, это черт знает что, - протянул один из стоявших ближе к Фебу; он уже начал запоминать имена - парня звали Дуг или как-то вроде. - Мы, значит, кормим не беженцев, а банды?
- И что будем делать?..
Вопрос был обращен в пространство, ни к кому конкретно или – ко всем сразу. Феб откровенно, с нескрываемой гадливой неприязнью разглядывал одного из наблюдающих молодчиков – минуту, другую... Тот словно почувствовал взгляд – чуть повернул голову, зло ощерился и уже не отводил глаз.
- Можно, конечно, зачитать воззвание с обоза, в красках расписать, что ждет мародеров и грабителей, призвать людей не поддаваться на угрозы и объединяться против таких крыс... – лицо Феба сейчас казалось скроенным из двух половин: верхняя, окаменевшая в напряженном противостоянии взглядов – напряженный лоб, холодный прищур, застывшие, словно выжженные зрачки, и нижняя, чуть смягченная словами, выпускаемыми сквозь полусомкнутые губы. – Боюсь только, что крысы теперь обнаглели настолько, что испугать их будет куда сложнее, чем испугатьим. Показательно забрать кого-нибудь? Просто для острастки, если наберется хотя бы несколько свидетелей...
- А потом дружки этого... показательного поговорят со свидетелями. По-свойски. Хорошо, если просто переломают пару костей, а могут и нож в пузо... - угрюмо откликнулись из-за спины, и Феб кивнул – одним подбородком, не меняя позы.
Все так. Осознавать свое бессилие было гадко, мерзко даже думать о том, что все, чем они могли бы помочь этим людям в конечном итоге обернется против. Вдвойне мерзко – смириться с бессилием и уйти, оставив все как есть.
Феб усмехнулся – ржавчиной, вплетенной в линию рта, срастив две половины лица в единое целое, немое, поросшее изнутри чешуйками железа – почти как отяжелевшая рука, и пошел сквозь толпу – по линии, спаявшей взгляды.
Он не видел, как позади побагровел, выругался, дернулся следом сержант – и остановился, почему-то подчинившись властному жесту штатского: Присяжный вскинул узкую ладонь и коротко качнул головой.
Он почти не видел, как впереди сгрудились вокруг вожака крысеныши помельче, демонстративно оскалившись обломками стальных труб и арматуры – а затем расступились, давая пройти.
Остановившись в половине шага, Феб молчал несколько тягучих, падающих в ржавчину минут. Город сжался до неприятных, липких глаз напротив – мутно-серых, в обрамлении белесых ресниц.
- Дружеский совет... - ленивая, истекающая ртутью улыбка, театральная расслабленность в словах – и тревожный, горячий пульс в железных пальцах. – Аскетизм и умение довольствоваться малым – залог счастливой, а главное, долгой жизни.
В его сторону повернулось несколько голов - против ожидания, немного. Большинство по-прежнему жадно следило за укорачивающейся очередью, пытаясь поймать момент и оказаться в ней следующим. Неподвижные, прищуренные глаза, не мигая, смотрели на Феба в ответ с красноречивым выражением злобы. Судя по лицам окружающих, фразу поняли далеко не все - кто-то один позади неуверенно хихикнул и сразу же умолк.
Вожак, не отводя взгляда, презрительно оттянул угол рта и сплюнул на землю. От желания кивнуть своей немногочисленной своре на Феба его удерживали достаточно очевидные факторы - обрезки металла не слишком хороши против отряда в десяток человек, каждый из которых был вооружен; кроме того, должно быть, даже самые агрессивные из уличных хищников сейчас понимали, что с незнакомой, но предположительно правительственной бригадой сейчас стоит поддерживать исключительно дружеские отношения, раз им подвернулся шанс разжиться продуктами.
Все это, однако, не слишком меняло тот факт, что для человека, с неприкрытой вызывающей ухмылкой уставившегося в лицо Фебу, "аскетизм" почти наверняка означало что-нибудь из области изощренных ругательств.
..почему-то Феб вспомнил то странное шествие по долгой, переливающейся огнями спирали от Маяка к самому Дну. Danse macabre, безумие, музыка, клокочущая в горле – и маска Цикады, приросшая к лицу. Он был тогда пропитан ею, прошит сотнями мелких корней, сквозь кожу и кровь – к сердцу. И ржавый холод, обнимающий пальцы, дрожал и таял, становясь диким, пляшущим в клетке пламенем. Феб вспомнил это день – и эту часть себя, сотканную из обрывков пряных, щекочуще-восторженных детских страхов.
Он тоже молчал – и молчать было легко, потому что откуда-то, из темной глубины, живущей только течением нот, восставал Господин Цикада. Ртутная улыбка застыла – и раскрошилась, до секунды точно отмеряя немоту.
- Правильно молчишь, - шелестящий голос, впитавший в себя песнь и тьму дышащих сыростью шахт, тронул тишину плесенью; пальцы-флейты легко коснулись груди напротив – минутным холодом, всплеском, эхом, перетекающим в чужую плоть. - Это тоже – залог.
Дебют, который даже сейчас с восторгом бы приняли на подмостках "Висцеры", прошел незамеченным. Разгадать выражения лиц немногочисленного участка толпы, собравшегося вокруг него, было непросто - скользящие, беглые взгляды, привыкшие избегать людей в форме, угрюмо-недоуменные гримасы, голодные ухмылки окруживших добычу шакалов, сообщающие фальшивому импрессарио, как хрупка грань, отделяющая его фигуру от соприкосновения с обломками труб и лезвиями в обманчиво-расслабленных руках. В следующее мгновение, однако, взгляд вожака дрогнул, переломив брошенный вызов пополам - одновременно с тем, как холодные пальцы дотронулись до тряпья и полос ткани, служивших незамысловатой формой одежды.
Он отступил - коротко, на полшага, отводя взгляд и бормоча что-то недоброжелательное под нос. За ним последовал первый ряд свиты - несколько человек украдкой изобразили в воздухе какой-то треугольный знак. Ворчание, шепотки и приглушенные переговоры усилились, зазвучав диссонансным, беспокойным эхом, которое плескалось от одного края собравшейся вокруг них толпы до противоположного.
Плечо Феба стиснула чья-то рука, дотянувшаяся из рядов своих.
- Послушайте, мистер... - по голосу сержанта чувствовалось, что окажись на его месте сейчас прямой подчиненный, ему бы не поздоровилось - но эти двое гражданских, не иначе как из правительства, явно обладали особенными привилегиями, - Не стоило бы так с этими. Они здесь почти дикие, верят во все подряд, - беспокойный взгляд метнулся в сторону металлических пальцев, задержавшись на них на мгновение. - Еще посчитают, что пайки чем-то заражены...
Феб медленно обернулся на звук, все еще храня в расширенных зрачках отпечаток черной безликой маски, все еще ощущая мягким нёбом вибрацию глубинного голоса – и выдыхая ее последние ноты облачком серого пара.
После недолгой заминки он кивнул – резко и отрывисто, пряча эхо театрального шествия в темное подреберье. Этот короткий жест со стороны мог показаться согласием – или отрицанием. Признанием правоты – или досадой, что не дали доиграть роль. Благодарностью – или раздражением.
Так или иначе, спорить Феб не стал, и несколько метров, протянутых между ними и остальной группой, осыпались сухими шагами. Окружающие обоз беженцы беззвучно расступались, образуя живой, трепещущий коридор, который, впрочем, смыкался сразу за спинами. Чувство голода было сильнее суеверий – и Холод, что нес в проржавелой руке один (пусть и весьма странный) человек, не казался таким уж пугающим.
Уже почти достигнув своих, перебирая взгляды (в одних читалось одобрение и дружеское “так их!”, в других - недоумение и порицание, в третьих - слегка удивленное равнодушие), он снова посмотрел назад, через плечо, отыскав то самое, застывшее злым слепком лицо. Тягуче, вязко качнул головой, словно напоминая – нет, а затем вычеркнул, вырезал его из серого гобелена площади, оставив в этом месте слепое пятно.

Остаток работ прошел в молчании. Повозка почти опустела, и двоим пришлось забраться в нее, придвигая остатки ящиков и перекатывающихся цистерн к краю, где их тут же нетерпеливо вырвали ожидающие своей очереди - жадные, голодные движения трясущихся рук; как будто они до сих пор не верили в то, что кто-то из правительства и полиции решил о них позаботиться. Некоторые разрывали упаковку, продираясь сквозь толстый, намокший от сырости пластик, и вгрызались в содержимое прямо здесь, не выходя из неровного круга, чтобы не успели отобрать. Присутствия охраны - пусть даже никому из них до сих пор не приходилось стрелять в человека - оказалось, вопреки опасениям полицейского капитана, достаточно для того, чтобы даже самые голодные и агрессивные молча ожидали своей очереди.
Присяжный стоял в стороне, изредка поводя взглядом в сторону своего участка человеческой цепи - в такие моменты составляющие ее беженцы прятали глаза, отворачиваясь и угрюмо наклоняя головы. "Не хотят, чтобы их запомнили", хмыкнул кто-то рядом - похожей реакцией встречали других, в особенности инструктора, не расставшегося с формой и тускло поблескивающим значком. Гильберта, казалось, ни в малейшей мере не волновала неловкость положения, вынудившая Феба выступить из круга - он смотрел отстраненно, думая о чем-то своем.
Обратный путь казался намного короче - не столько потому, что пустой обоз легче двигался по древней брусчатке, сколько из-за того, что за ними больше не тянулся хвост голодных и любопытных, норовящих стянуть какой-нибудь из свертков их груза. Впрочем, изредка оглядываясь назад, они заметили пару бредущих в отдалении грязно-серых теней, прячущихся по углам при первом признаке внимания со стороны - кто-то из обитателей лагеря, должно быть, решил проследить, откуда приходят повозки с едой. "Пусть идут", равнодушно отозвался Присяжный, когда ему обратили на это внимание. "Расположение складов ни для кого не тайна".
Они свернули на какую-то оживленную улицу, где приходилось продираться сквозь потоки людей, волоча за собой грохочущую колесами конструкцию. На них косились - с неприязнью, иногда с любопытством - и некоторые - увязывались следом, быстро, впрочем, теряясь в отдалении, сметенные толпой. Приходилось идти кружной дорогой - как объяснили двое местных, помогавших прокладывать путь на карте - большая часть переулков в этой части города с трудом позволяла разойтись паре прохожих. Бурлящий людьми проход повернул, выводя их снова куда-то в область зарешеченых безликих складов и высящихся в отдалении химических баков.
На этот раз место назначения оказалось не Оранжереей - это был, должно быть, какой-то перевалочный склад, откуда товар разбирали торговцы и пищеприемники. Неприметный, ржаво-серый покосившийся блок, за оградой он охранялся целым отрядом полиции, численностью не меньше пары десятков человек. После длительного изучения пропусков и представленных полномочий их проводили внутрь железного ангара, указав на целый штабель поднимающихся к потолку ящиков, на этот раз упакованных гораздо более тщательно - никакой возможности заглянуть внутрь. Тем не менее, вид заставил бригаду слегка приободриться - по крайней мере на ближайшее время запасов у города было достаточно.

Против ожидания, вместо того, чтобы вернуться в оживленную часть города, они направились дальше к периферии, оставляя позади один промышленный блок за другим. Местные кварталы, способные вместить на паре улиц не меньше людей, чем площадь "Висцеры", казались вымершими - как быстро выяснилось, не в последнюю очередь потому, что сюда не добирались городские коммуникации, и не было ни водяных труб, ни доступных коллекторов - за исключением тех, которые проводились непосредственно к заводам, продолжавшим функционировать, словно и не замечая кризиса. Время от времени они замечали за проволочными заграждениями людей - в рабочих униформах, обходящих несущие установки или наблюдающих за перекачкой топлива. Несколько раз натыкались на процессию горняков, катящих перед собой запаянные бочки - кто-то из заскучавших к тому времени добровольцев перебросился с ними парой слов и выяснил, что несколько грузовых подъемников с Дна сломаны, и доставлять нефть до сборных пунктов приходится чуть ли не вручную. Кто-то вполголоса пробормотал что-то о кровопийцах-фабрикантах, и о том, что отрядив хотя бы треть шахтного персонала на раздачу еды, можно было бы за день прекратить голод в половине города; его поддержали гробовым молчанием. Вокруг постепенно становилось темнее - они удалялись от центральной впадины и главных прожекторов, забираясь в пространство, где каждый приносил свет с собой.

...когда за поворотом вдруг без предупреждения показался отмеченный лагерь, они все, не сговариваясь, замерли на месте.
По крайней мере, становилось понятно, зачем беженцы собирались именно сюда - вместо очередного огороженного шипастой проволокой завода перед отрядом оказался вытянутое, наполовину утопленное в земле округлое углубление, как будто след от огромного подземного кита, впечатавшегося в породу. Эта чаша была выложена когда-то белой, а теперь - ржаво-коричневой от времени и почти осыпавшейся эмалью; сверху поднимались обгрызенные остатки каркаса, которые когда-то несли на себе вторую половину его тела. Старое водохранилище. Оно было сухим уже много лет, но каналы, подходящие к нему, наверняка функционировали - даже отсюда можно было расслышать где-то плеск текущей воды. Дно чаши было, точно так же как последний посещенный ими лагерь, устлано попытками бездомных соорудить временное убежище - ряды тряпья, скатанных циновок, подобия шатров, неровно растянутых на сохранившихся от опор здания отростков арматуры, темные силуэты тюков, куч одежды, или может быть, людей - отсюда было не разглядеть...
И тишина. Вот что заставило их остановиться от неожиданности, когда место, вмешавшее почти тысячу человек, оказалось прямо перед ними, не предупредив о своем присутствии эхом, шумом и прочими звуками, сопровождавшими лагерный быт. Только тихий, назойливый плеск водяной струи, вкрадчиво звучавший посреди абсолютного молчания недобрым шепотком.
От этой беспросветной, вдавленной в свинцовый воздух немоты, сделалось жутко. Разом, будто уткнувшись в стеклянную стену, они остановились – все. Оборвались звуки шагов, стих беспокойный скрип нагруженной телеги, смолкли разговоры, тонкими нитями стянувшие группу идущих сквозь город людей. Каждый из них на какой-то миг остался один, отделенный от остальных безголосым эхом.
Феб, простроченный звуками окружающего мира, выложенный этим мозаичным хором, остро ощущал прорехи, провалы, зияющие пустоты в ткани, текущей вокруг – так, словно кто-то разбил это место, а потом сложил кое-как: глухое, мертвое, навсегда потерявшее душу.
Здесь было громко дышать. Громко и больно, неправильно – и каждый выдох заканчивался судорожной попыткой не повториться.
- Может, какая-то ошибка на карте, и лагерь на самом деле дальше?.. – чей-то голос, вошел в тишину, как грохот обвала; тот, кто рискнул заговорить первым, поспешно смолк – слишком велик был диссонанс.
- Или здесь все уже померли, не дождавшись нас, - откликнулись мрачным шепотом с другой стороны застывшей цепочки – и то, что должно было прозвучать как черная шутка, попытка назвать тревогу по имени, повисло над отрядом тяжелой серой дымкой.
Нужно посмотреть, что там – хотел сказать Феб, и не смог. Казалось, что звук человеческой речи еще больше ранит здешнюю искалеченную тишину.
- Пойдем? – одними губами, неслышно, стараясь не задеть ветхую ткань излохмаченных созвучий. Улица отозвалась тихой дрожью.
Шли медленно, будто волоча за собой огромный груз – гораздо более тяжелый, чем их груженая провизией повозка. Голос воды становился громче, передразнивая осторожные шаги и дыхание, старающееся быть неслышным. Только телега скрипела – надсадно и искренне, назло всем.

Иллюзия жизни, витавшая в бассейне брошенного водохранилища, была почти полной. Где-то дотлевали, испуская последний теплый дымок, костры из наспех собранного хлама – в точности такие же, как те, что грели в эти дни десятки других лагерей по всему Люксу. На одном из них шипела прогоревшая банка, выплескивая остатки воды. Казалось, эхо еще помнит привычные перебранки, шепчет про себя чьи-то имена – чтобы не забыть, не потерять, сохранить на потом.

...когда прямо на груде сгнившего тряпья они увидели первую человеческую фигуру – словно ватную, разметавшуюся, с неестественной улыбкой на желтом лице...
...когда они поняли, что человек просто спит, растворяя тихое размеренно дыхание в воздухе – и не слышит зова, не чувствует рук, встряхивающих за плечи...
...когда в каждой палатке, под каждым спальником – и просто так, на проходе – сотни таких спящих, в пугающих позах, с застывшими лицами, застрявшие где-то в неизвестности...

Ощущение тревоги, встретившее их на подступах, становилось душным и душащим.
Отсюда хотелось убраться как можно скорее. И – невозможно было уйти, не убедившись, что среди спящих не осталось кого-то, кому нужна помощь, кто еще может прийти в сознание. Они шли по лагерю, погруженному в летаргию, звали, тянули, хлопали по щекам – тщетно.
Иллюзия жизни оставалась иллюзией.

Несколько человек остались охранять повозку, безуспешно пытаясь скрыть скользящий в движениях и словах страх - до сих пор никто точно не знал, передавалась ли эта болезнь при контакте, и никто не хотел лишний раз искушать судьбу. Периодически Феб ловил неуверенные взгляды остальных, вынужденных буквально перешагивать через тела, наклоняясь, проверяя пульс, хлопая по щекам в очередной безуспешной попытке разбудить. Они останавливались, начиная негромкие споры, кто-то пытался обернуть руки и лицо подвернувшимся тряпками в качестве примитивного дезинфекционного костюма. По дороге вдруг выяснилось, что среди отряда оказался еще один такой же, как Феб - успешно переживший сонный приступ - и после коротких переговоров, остальные, должно быть, решили, что рискнуть стоит, и двинулись дальше, разбредаясь по двое-трое в разные стороны.
Они с Присяжным и сержантом оказались впереди, добравшись почти до противоположного края чаши, где в поверхность эмали врезалась оплавленная труба, сочившаяся рыжеватого оттенка водой. Рядом стояли несколько бочек, полных почти до краев.
- ...нет, сэр, - обрывок разговора, звучавшего совсем рядом, добрался до занятого тревожной картиной сознания. - Они здесь лежат со вчерашнего вечера, не позже. Посмотрите на это все издалека - почти все завернуты во что-то, отдельно друг от друга. Должно быть, как заснули ночью, так и... - он скривился, перешагивая через очередное тело - свернувшуюся клубком женщину, сжимающую какой-то сверток.
- А костры, Лэнгсман? - в голосе Присяжного чувствовалось сомнение; он указал кивком головы на очередную конструкцию из обрезка баллона, служившую импровизированной печью. - Дым, тепло, угли. На уровнях рядом с Дном всегда влажно и сыро. Хотите сказать, что они тлеют здесь полдня?
- У бездомных ночь наступает поздно, сэр, - сержант покачал головой, наклоняясь и быстрым, привычным движением проверяя пульс у лежавшего. - Включают прожекторы, на улицах становится больше крыс и нетопырей, а эти парни уже начинали есть и тех, и других - загляните на обратном пути в один из котлов. Огонь могли поддерживать долго, было бы из чего.
- Значит, мы знаем две вещи, - Присяжный остановился; они дошли до места, где резервуар выгибался вверх, и заканчивался лагерь. Его голос вдруг показался каким-то очень усталым. - Что оно наступает не вдруг, а среди обычного сна - это раз. И два - что это место, пусть и отдаленное, уже наверняка кто-нибудь видел в таком состоянии. А значит, по городу скоро пойдут слухи.
- Вряд ли их можно остановить...
Феб передернулся, представив, к чему может привести новая волна паники. В городе и так все напряжены до предела, каждый второй - нарыв, готовый лопнуть, выплеснуться гноем, тревогой, яростью. Не так давно все считали, что сонная болезнь - в массе своей – поражает придонные районы, и вот теперь целый лагерь спящих – всего одним уровнем ниже Променада. И непонятно, где искать спасения, и есть ли оно вообще.
Время текло тягуче и тихо, будто тоже зараженное сном.
- Как оно все-таки распространяется, проклятье! Если все карантинные мероприятия, - “Танненбаума” – осталось за скобками непроизнесенное имя и отчетливая неприязнь, скользнувшая под голосом, - не увенчались успехом, значит, оно распространяется... Само по себе? Просто по воздуху? Может, с водой?
Железные пальцы тронули мутную воду в одной из бочек, разгоняя едва заметную радужную пленку на поверхности.
Присяжный покачал головой, застывшим, невидящим взглядом скользя по соприкосновению водяной кромки и металла.
- И все-таки придется, - тихо произнес он, должно быть, имея в виду предыдущую реплику. В отличие от Феба, он редко склонялся над спящими, решив с самого начала, должно быть, что сейчас им уже ничем не помочь.
Феб поднес мокрые флейты к лицу, вода пахла затхлостью и немного – ржавчиной. Он стряхнул капли, отошел чуть в сторону, снова склонился над одним из спящих. Мужчина, средних лет, заострившееся лицо, почти восковая неподвижность черт – и слабый ток дыхания, текущего сквозь ноздри. Тихое биение пульса под подбородком, медленное и слабое, будто пробивающее себе путь сквозь наслоение ветоши.
- Никто не интересовался... – Феб медленно повернулся и в упор посмотрел на Присяжного, так что было понятно, вопрос адресуется прежде всего ему, - есть что-то общее у тех, кому удалось проснуться? Что-то схожее в видениях, в обстановке на момент пробуждения, может, какой-то родственный звук, сигнал, знак? Я пытался расспрашивать – но слишком мало успел. И не нашел ключа.
- Наверняка, - кивнул тот. - Почти уверен, что полевые... лазареты, - Присяжный вовремя запнулся, успев не произнести почти слетевшее с губ "мортуарии", - хранят множество журналов, исписанных заметками немногочисленных выживших. А лаборанты Саллюви сбиваются с ног, пытаясь извлечь из них хоть крохи смысла, и отсортировать живописные рассказы пьяниц, оказавшихся под шумок в общей куче летаргических больных. Пока, во всяком случае, никто из имеющихся в нашем распоряжении исследователей не продвинулся сколь-либо дальше формулировки "спонтанная гиперсомния". Разве что... - он вдруг словно заострился, повернувшись в сторону Феба внимательными глазами-иглами. - У вас есть какая-то идея на этот счет?
- Не уверен, что это стоит принимать в расчет, - Феб мягко опустил бесчувственное тело обратно в груду отсыревшего тряпья, и с горечью мотнул головой. – Все, что у меня есть – свой собственный опыт. Я помню одновременный... импульс – с двух сторон. Там, внутри сна - напряжение, пик, желание оказаться как можно дальше. Здесь – грохот выбитой двери. Это было настолько связано, вспышка в двух измерениях, что я до сих пор не могу понять, что я почувствовал раньше. Возможно, это просто совпадение.
Несколько колючих секунд он выдыхал память о том сне – с трудом, медленно, как стеклянную крошку, заполнившую легкие. Выстрелы. Темноту, равную небытию. Белые простыни и призрак Ран, растворившийся в чужих холодных голосах. Сырую камеру и слова Люциолы.
- Это легко проверить, - Феб провел ладонью по лицу – от лба к подбородку, с давящей, горячей силой, словно пытаясь стереть последние воспоминания. – Тот парень, Рой, он говорил, что тоже из проснувшихся. Это ведь он вон там, верно?.. Я спрошу, что он помнит о своем пробуждении.
Идти, постоянно огибая скрюченные фигуры, было тяжело. Тяжело смотреть на них, застывших между жизнью и смертью, тяжело понимать, что сам не остался в этой невесомости лишь благодаря чистой случайности, тяжело и страшно - думать о том, что завтра весь город может стать таким. Немым, бездыханным. Мертвым.
Рой, похоже, испытывал те же чувства – осматривая спящих, он все время соскальзывал взглядом куда-то в сторону. И на зов откликнулся резко, толчком, будто радуясь возможности отвернуться.
- Слушай... Странный вопрос и неуместный, может быть, но, кто его знает, будет ли другая возможность... - скомканное дыхание стало короткой паузой, - сравнить. Что ты помнишь – последнее из того сна? И первое – после него.
Он ответил сразу, не задумываясь - как будто ждал вопроса, и успел еще до того задать его сам себе многократно. Фебу даже показался какой-то проблеск облегчения в ответном взгляде - узнал своего, такого же? или они (Присяжный неслышно следовал за ним, так же отстраненно осматривая окрестности, но внимательно прислушиваясь к разговору) оказались первыми, кто сломали на время воздвигнувшийся вокруг Роя барьер отчуждения, складывавшийся из страха перед прокаженным?..

- Знаешь... - он запнулся, пытаясь осторожнее уложить слова, рвущиеся наружу, и быстро оглянулся по сторонам, пытаясь понять, не слушает ли их кто-нибудь из окружающих. - Дело в том, что оно совсем не было похоже на сон, понимаешь? - быстрый, свистящий шепот. - Был обычный день, я шел на свою смену в цех, прошел ворота, проходную... Еще подумал - странно, что нет никого из охраны. А потом обнаружил, что внутри никого нет. Рабочие, бригадир, химики - совершенно пусто, но ощущение, - Рой передернул плечами, сбавляя скорость и тон, - ощущение, что как будто все только что были здесь. Сырье в чанах не успело загустеть, котлы были еще теплые. В зале сломался конвейер, и в тот день его должны были смотреть механики - так вот, он был разобран, детали разложены на мешковине, смазка... Как будто вся смена разом ушла на перерыв, понимаешь? Я сначала так и подумал. Пошел их искать - снаружи, на верхних этажах, заглянул в кабинет начальника - пусто. Под конец я уже совсем потерял голову, бежал по коридорам, распахивая все двери, пытаясь найти хоть кого-то... и где-то тогда, кажется, очнулся. У себя дома. Было утро, и только тогда я понял, что весь этот день мне просто... - нервный щелчок сухих пальцев, - привиделся.
Присяжный, поначалу отнесшийся к спонтанному рассказу со всей сосредоточенностью, снова разглядывал один из каналов, сочившийся в стороне от них. Он подозвал жестом сержанта, и они обменялись парой беззвучных реплик, после чего тот кивнул и отправился собирать отряд, успевший разбрестись по всей территории бывшего лагеря.
- А ты? - в голосе Роя чувствовалась почти физическая жажда; он нетерпеливо всматривался в лицо Феба, пытаясь найти там какие-то признаки узнавания. - Как это было с тобой?
- Это было не похоже на сон, - откликнулся Феб рассыпающимся эхом. – Совсем не похоже, как и у тебя. Вот только, кажется, это единственное сходство. Безумие – вот как я мог бы назвать его. Но безумие настолько реальное, что в любой момент времени после... Я могу задуматься, а может, именно сейчас – сон?
Он снова и снова перебирал и сравнивал то немногое, что услышал от Грегори в “Повешенном”, то, что рассказал сейчас Рой, то, что помнил он сам. Не было ничего общего – кроме вот этого яркого, зашкаливающего ощущения реальности происходящего. Не было – или Феб не мог его разглядеть.
- Не знаю, - он с тоской оглядел впавший в летаргию лагерь, - ничего не складывается. Каждый из них сейчас живет в каком-то своем мире – похожем на обыденный или совсем другом, и нет никакого способа их оттуда позвать.
Они замолчали – и какое-то время был слышен только голос сержанта.
- Пойдем, - эхо повторило это слово сквозь и бессильно выронило, не закончив слога. – Все уж собираются.

Отряд и впрямь уже почти собрался – подавленные, мрачные добровольцы, совсем непохожие на тех готовых к свершениям новобранцев, соревнующихся в меткости по мишеням, какими они были совсем недавно, топтались у обоза с провизией, ожидая отстающих. Всем не терпелось убраться отсюда поскорее. Сейчас казалось, что там, за пределами сонного царства, все не так уж плохо – по крайней мере, понятно, что нужно делать и чего ожидать.
- И куда дальше? – тихо спросил кто-то, Феб не разглядел лица, только голос, звучащий вздрагивающим affanato. – По карте, к следующему лагерю? Или... надо ведь, наверное, куда-то сообщить?
- К сожалению, - Присяжный ответил, не поднимая головы, глядя тем же отрешенным взглядом куда-то сквозь, - нам придется задержаться здесь на какое-то время.

Фраза прозвучала тихо, но услышали ее все - и тяжелое молчание, сковавшее отряд, разом приобрело нотки острой, почти осязаемой тревоги. Он продолжил:
- Это место придется ликвидировать. Слишком большой риск. Если новости о нем разнесутся по городу, те толпы беженцев, которые сейчас причиняют меньшую часть проблем, укрываясь в своих лагерях, хлынут на улицы. Любое скопление людей - угроза заражения, решат там. Так это или нет - другой вопрос, но сейчас мы... - он дернул уголком рта, продолжая смотреть куда-то в сторону и в никуда, не встречаясь взглядом ни с кем из окружающих, - не можем позволить себе беспорядки на улицах.
Он умолк, но эхо произнесенных слов еще висело в воздухе, прорастая невидимыми трещинами в угрюмую тишину. Кто-то невольно отшагнул назад. Казалось, многие всерьез ожидали, что сейчас раздастся команда сжечь это тихое кладбище - была тому причиной гробовая серьезность в голосе Гильберта, или общее ощущение того, что люди, разбросанные здесь наподобие кукол, не слишком, в самом деле, отличались от мертвых.
- Мы отправили людей за помощью, - все только в этот момент, должно быть, заметили отсутствие обычно громогласного сержанта и одного из новичков. - Скоро здесь будет медицинская бригада. Перенос всех тел в лазареты занял бы несколько дней, у нас нет такого количества свободных рук - поэтому я поговорю с управляющим одного из складов поблизости, их временно разместят там. Нужно, чтобы об этом знало как можно меньше людей, а раз мы уже здесь... - Гильберт пожал плечами, попытавшись тускло улыбнуться - странный, неуместный жест, которому попытались придать естественности, но недостаточно для того, чтобы кто-нибудь из зрителей поверил бы в нее.
- Что будет с обозом? - вдруг спросил кто-то; вопрос как будто ослабил стальные тиски вокруг них всех, и вслед за ним к Присяжному потянулась еще несколько негромких, вполголоса, нитей-фраз. Он ответил, что повозку отведут на безопасное расстояние и передадут другой группе; ей в помощь пришлют нескольких полицейских из патруля. Кто-то нарочито громко, сдерживая подступающую нервозность, поинтересовался, подписывались ли добровольцы на работу с опасной инфекцией, предположительно заразной. Присяжный тем же ровным голосом ответил, что нет.
- ...тогда мы в этом не участвуем, слышите? - ответа, похоже, дожидались - оратора поддержал нестройный хор из двух-трех сочувствующих. Тот выступил вперед, завладевая вниманием остальных наравне с Присяжным - невысокий, коренастый, коротко остриженные, начинающие седеть волос, работяга или механик.
- Послушайте, господин, я ничего против вас не имею, но когда нас сюда звали, то говорили, что здесь будут раздавать еду, а не убирать трупы. Не знаю, что это за дрянь, и насколько она заразна, и не собираюсь узнавать поближе - пусть ваши медикусы в своих пластиковых коконах там копаются, это их работа. Лучше отдайте нам обоз, и мы будем делать то, что ждут сейчас люди - а не прикрывать задницу правительству, убираясь за ним, чтобы остальные чувствовали себя спокойно. Беспорядки на улицах! - фыркнул он. - Вы бы, конечно, хотели, чтобы все мы там тихо передохли у себя в лагерях - не поднимая лишнего шума, а? Так ведь гораздо спокойнее?
Вопрос повис в воздухе жадным, острым лезвием, готовым в любой момент надавить чуть дальше. Присяжный молчал. Кто-то из задних рядов несмело возразил: "какого черта, Эйб, мы же вместе помогали убирать тела после той первой вспышки", но фраза медленно угасла, так никем и не подхваченная.
Какое-то время, словно вычерченное внутри того, которое текло вокруг, словно готовое ждать кого-то, Феб надеялся, что эта проблема решится сама собой. Что можно отмолчаться, не принимать чью-то сторону, позволить событиям течь своим чередом.
Он не знал, кто из них прав. Он знал, что правы все.
Прав Присяжный: если паника хлынет из берегов, пострадает не только и не столько правительство; в первую очередь хаос ударит по самим горожанам, перепуганным, рвущимся от безымянной опасности
Прав Эйб и те, кто мрачной толпой сгрудились за ним: скрывать такое, прятать тела, уничтожать саму память о том, что здесь был лагерь – это словно навсегда признать, что люди не заслуживают правды. Не заслуживают возможности решать свою судьбу – и нуждаются в чьей-то руке, которая направит, оградит, подстегнет или придержит в нужный момент.
Где-то посередине этой двусторонней, обоюдоострой правоты была точка абсолютной истины, которую Феб пытался нащупать – но снова и снова сбивался, плутая в своих мороках.
- Вы не можете их заставить, - тихо сказал он Гильберту. – Не забывайте, они пришли сами, добровольно, с вполне определенной целью. Эту работу должны выполнять другие люди. В следующем лагере, я надеюсь, нет сонной болезни – а значит, людям нужна еда. Пусть обоз двигается дальше.
Это было просто. Позволить каждому решать за себя, оставив единственной отправной точкой – свободную волю. Гораздо сложнее - понять себя. Выбрать самому.
- Я останусь, - Феб не смотрел ни на угрюмые лица добровольцев, ни на Присяжного, застывшего в своей стеклянной полуулыбке. Он смотрел на спящий лагерь – и, казалось, видел его сны. – Мне хотелось бы убедиться, что с... – он едва не сказал “с телами”, и чувство вины прошило тупой иглой, - этим людьми обойдутся бережно. Хотя бы на складе.
- Хорошо, - Гильберт кивнул, впервые переводя сосредоточенный, взвешивающий и подсчитывающий взгляд в сторону немногочисленной группы сопротивляющихся, и разгорячившийся было Эйб, натолкнувшись на этот взгляд, почему-то запнулся на полуслове. Как его сторонники - четверо человек, заметно нервничающих и старающихся держаться в стороне от панорамы лагеря - так и остающиеся, казалось, были вполне довольны таким решение вопроса. Никому не хотелось устраивать ссору на самом краю импровизированного некрополя.
- Но обоз остается с другой группой, а вы присоединяетесь к ним, - спокойно добавил он, когда напряжение улеглось. - Вас недостаточно, чтобы обеспечить охрану.

...с этим решением тоже не рискнули спорить. Вязкие, тягучие минуты ожидания подхода второй группы текли еле-еле, словно окружающее время превратилось в застывший кусок слюды, не предоставляя никаких возможностей отследить его ход - центральные прожекторы, выключавшиеся по расписанию, не дотягивались до окраин, и улицы здесь освещались уложенными под перекрытием панелями и фонарями; отсюда не было видно постоянно клокочущего неба, не было бродячих толп беженцев, скрипа колес торговцев и кличей коробейников. Тишину прорежали только размеренные звуки скрежещущего металла - грохочущие в отдалении прессы, шипение огромных паровых клапанов, перегонявших ректифицируемые жидкости через ряды резервуаров, монотонный гул, в который сливался рокот конвейеров. Люкс питался светом. Каждое мгновение, днем или ночью, ему требовались мощности тысяч свечей, чтобы рассеивать темноту подземелий - и для этого механические насосы, выкачивающие и перегоняющие земляную кровь, должны были работать постоянно.
Присяжный ушел, сославшись на необходимость переговорить с управляющим склада. Без него обстановка ощутимо разрядилась, даже несмотря на присутствие рядом сотен почти-мертвецов, разбросанных посреди того, что почти можно было назвать полем боя. Люди делились впечатлениями от первого выхода, делились слухами о происхождении сонной болезни, встревали в споры с отделившимися. Кажется, одного убедили остаться - остальные все больше угрюмо отмалчивались и не отвечали на вопросы. И все равно - назойливая мысль вилась где-то посреди, посещая, должно быть, не только одного Феба - все равно эти люди уходили, чтобы помочь остальным. Никто из них почти наверняка не верил Присяжному до конца, несмотря на его обходительную манеру вести себя, но кажется, после первого лагеря они все поняли, что в этом городе есть места значительно хуже "Висцеры" - и может быть, увидели для себя ее возможное будущее. Люди, которых еще вчера набралась едва горстка - около сотни среди многотысячного города - подозрительных, недоверчивых, остерегающихся любого, что хоть как-то связано с властями - начинали верить в то, что их не бросили.
Пусть даже основная работа и пришлась на их собственные плечи. Значит - завтра их придет больше. Значит - вместо того, чтобы проклинать Променад и грабить тех, кто безобидней, они будут работать - вместе - для того, чтобы выжить.

Когда они, наконец, дождались вторую группу, от нее не стали ничего скрывать. В конце концов, с ними отправлялись те, кто видел все своими глазами и в подробностях. Тем не менее, Присяжный, упирая на недостаток времени, провел всю процедуру как можно быстрее, дав добровольцам возможность перекинуться едва ли парой слов о происходящем. Потом - как он пояснил Фебу, когда они проводили скрывшийся за углом обоз - когда они вернутся домой и станут рассказывать своим о том, что произошло, это будет слухом, уже успевшим пройти через несколько рук. История обрастет большими подробностями и станет чуть более невероятной - может быть, для того, чтобы занять свое место в сонме сказок и страшных историй Люкса, наряду с легендами о Цикаде.
Искомый склад оказался не слишком близко - пришлось пройти почти половину квартала, прежде чем первых спящих переместили в безопасное место, прячущееся за приоткрытой щелью железных ворот-челюстей. Охраны не было - только какой-то человек, суетившийся вокруг и периодически подобострастно заглядывающий в глаза Присяжному. Здание было едва освещено - тускло теплящиеся лампы, через раз скалящиеся разбитыми стеклянными зубами - и в их свете постепенно растущие ровные ряды тел недвусмысленно напоминали настоящий морг. Не хватало только одинаковых бледных саванов, чтобы окончательно прогнать из неподвижных силуэтов человеческое и перевести их в разряд неживых предметов.

Потому что именно это было, наверное, хуже всего. Большинство из них выглядели так, словно они вот-вот придут в себя, не преминув возмутиться тем, что их волокут куда-то на тряпичных носилках. Не было неестественно-бледных лиц, переломанных рук, не было крови. Они дышали - медленно, во много раз медленней, чем обычный человек, но если прислушаться, можно было уловить, как где-то глубоко внутри твоей ноши бьется неуловимая, запертая в плену сна, не похожего на сон, пойманная жизнь.
Они с Присяжным, не сговариваясь, оказались по обе стороны носилок, которыми выступал содранный с импровизированного шатра полог. Их не хотелось касаться руками - это казалось вторжением, чем-то грубым, что, быть может, повредит им в этом хрупком и уязвимом состоянии. Гильберт был неразговорчив. Работа почти сразу показались им попыткой вычерпать море - короткие рейсы между лагерем и складом, десять человек, пятеро носилок, и целые груды разбросанных тел, зрительно почти не уменьшавшиеся от раза к разу. Поэтому, когда, наконец, подошла помощь, они немного воспрянули духом - вместе с санитарами дело ускорилось почти вдвое, и появилась надежда справиться до окончания дня.
И все равно Фебу все больше казалось, что в этом нет никакого смысла. Если кто-то видел лагерь, пересыпанный сном, то слухи уже идут по городу, протекают, как вода в щели. За то время, что уже прошло, пока они переносили спящих, и за то, что еще пройдет, пока старое водохранилище не опустеет – некоторые из особо любопытных и жадных до горячих новостей соседей уже успеют наведаться сюда, и передать дальше по цепочке, подтвердив и приукрасив. И не забыв, конечно, упомянуть, что с зараженным районом уже работает особая бригада, торопясь замести следы.
Он не пытался спорить и что-то доказывать Присяжному, после нескольких десятков тел, перенесенных в хранилище, под кожей нарастал слой дождливо-серого защитного безразличия. Единственное, что пробивалось сквозь этот панцирь, единственное, что оставляло хоть какое-то ощущение правильности того, что они делают – это сами спящие. Там, сложенные рядами в своем временном – последнем? – убежище, они по крайней мере были под защитой стен, куда нет прохода крысам – в зверином или человеческом облике.

Усталость накапливалась медленно - оседая свинцовой тяжестью в плечах, сводя пальцы руки, побелевшие от намотанного жгута носилок, заставляя передвигать ноги, как механические устройства, потерявшие чувствительность. Он был совсем не готов к тому, что вдруг произойдет во время очередной ходки, когда они с Присяжным окажутся посреди выученной уже почти наизусть короткой дороги к складу - настолько не готов, что острая вспышка заставила его выпустить груз, мягко осевший на дорогу - и чуть не упасть следом за ним самому.
Его левую, железную руку вдруг пронзила вспышка резкой, начинавшейся от самых костей боли.
Воздух взорвался сухой горячей волной, рассыпав себя колючими искрами по легким. Феб поднял ладонь, разглядывая привычные уже железные трубки, покрытые пятнышками ржавой дряни, отверстия, тщательно выверенные, выстраданные, подогнанные и обученные петь.... Шестеренка, впаянная в запястье вращалась истеричными рывками, выталкивая пульс.
В глазах плескалась муть, перетекающая радужными разводами от каждого нового толчка боли – и контуры расплывались.
Слабый, трогающий лицо бледными пальцами ветер пах мазутом и почему-то – кровью, сквозь туман, затянувший все вокруг, Феб отчетливо ощущал именно этот запах и такой же липкий вкус на губах. Его хотелось выплюнуть - почти так же сильно, как избавиться от раскаленной спицы, ставшей частью тела.
Он медленно выдохнул, выдавил из себя весь этот раздробленный, осколочный, царапающий воздух, прижал флейты к груди, сжимая их здоровой рукой. Боль не унялась, но словно сжалась в комок, сконцентрировалась в пульсирующий узел. Только тогда Феб вспомнил о Присяжном, молчаливо и непонимающе наблюдающим за его бессмысленной попыткой унять запертого в железо дьявола. И о своей почти бездыханной ноше, упавшей в пыль.
Он хотел что-то сказать – сейчас, я уже почти... Но узел скрутило судорогой – и слов не получилось.
Несколько замерзших секунд он воспринимал происходящее с ним словно сквозь пульсацию, рождавшуюся где-то внутри, в средоточии боли - и заставляющую мир мигать вышедшим из строя прожектором. Вот - встревоженное лицо Присяжного над ним, угловатая тень заслоняет скорчившийся мир, он что-то спрашивает - беззвучные слова словно ударяются в невидимую прочную стену, оплетающую коконом Феба и окованное панцирем существо, в которое превратилась часть его. Холодные, крепкие руки сжимают его за плечи, встряхивают - он замечает, как правая на мгновение медлит, задерживаясь над ороговевшей поверхностью ржавчины и проскальзывая выше. В памяти просыпается далекое, полустертое воспоминание, разбуженное внешним сходством ситуаций - как он, отравленный подарком Ран, переживает момент ужаса, медленно перетекающий в облегчение, когда у человека, крепко держащего его почти так же, как сейчас, оказывается лицо Гильберта. Фебьен, да что с вами?! - память услужливо пририсовывает обрывок крика этой искаженной тревоге, бледной восковой маске - и каким-то образом от этого становится немного легче, словно часть клокочущего в металлических жилах огня утекает туда, по направлению к прошлому.
- ...Феб! Феб, очнитесь, черт возьми!.. Вы слышите меня? - вместо медленно отступающей боли в него ворвался голос - яростно-бессильный, растерянный, полный застывшего, липкого страха. Присяжный пытался удержать, обхватив за плечи, и судя по скользким дорожкам следов в пыли и мелком гравии, покрывавшем дорогу, до недавнего времени попытки не увенчивались успехом. Вместо ощущения сотен обжигающе-ледяных иголочек, впившихся в руку, медленно приходило состояние острого, невероятного облегчения - такого, что выпусти его Гильберт сейчас, он бы, возможно, не смог устоять на ногах.
- Что случилось? - в темных глазах, застывших перед самым лицом Феба, плескалось неподдельное беспокойство, как будто Присяжный впервые оказался в ситуации, где все его напускное хладнокровие дало трещину. - Я позову кого-нибудь из санитаров...
- Не надо... никого, - говорить все еще получалось плохо, больно, словно горящий воздух, который он выталкивал из себя с таким трудом, опалил связки, превратил гортань, язык и губы в сплошной ожог, и звуки сдирали с него кровоточащую пленку острыми краями. – Скоро пройдет. Уже... почти.
Феб продолжал дышать. Тяжело, с каким-то тягучим присвистом, отчетливо ощущая, как каждый глоток воздуха прожигает себе дорогу – и от этой, иной, боли становится легче. Или – от странно-холодных ладоней, сжимающих плечи, словно удерживающих его на границе сознания. Там, где боль можно терпеть, не соскальзывая в нее, как в клокочущую багряную бездну. Феб не знал, что будет, если Присяжный сейчас уберет руки, отпустит его, отойдет, чтобы позвать кого-то еще. Исчезнет. Возможно – ничего, и ржавый огонь, взбесившийся внутри, будет так же медленно тлеть, затухая, отступая, оставляя после себя ноющее пепелище. Или – вспыхнет с новой силой, пожирая разум и мир вокруг. Он не хотел проверять. Не хотел потерять эту нить, протянутую сквозь нервы и безумие.
- Не надо, - еще раз повторил Феб, и на этот раз дрожь лишь слегка размыла голос, не разбивая слов на осколки. – Пожалуйста, мне...
...страшно остаться одному...
Невысказанное, тяжелое, неуклюжее – застряло в обожженном горле, смешалось с воздухом, становясь молчаливой просьбой.
Лоб покрывала мелкая испарина – ледяной крошкой, тающей на жаровне.
- Хорошо, - чужие пальцы сильнее впились в ткань наброшенного поверх плеч плаща, взгляд смотрел тревожно, выискивая в лице одному ему известные признаки - быть может, Присяжный тоже вспомнил тот вечер, неестественно-расширенные глаза и непроизвольный шепот рафии на губах Феба. - Хорошо, я здесь, слышите? Все будет в порядке... Держитесь за меня, обопритесь на плечо, вот так...
Грохот взбесившегося было пульса в висках утихал. Мимо, в отдалении прошли двое носильщиков, тащивших очередное тело, и так глубоко погруженных в это занятие, что никто, казалось, не обратил внимания на них с Присяжным. Их собственный груз, оказавшийся без поддержки, лежал в пыли, перевернутый набок, по-прежнему не подавая признаков жизни.
- Стоило позаботиться о том, чтобы добровольцев провели через курс первой помощи пострадавшим, - Гильберт вымученно улыбнулся, не разжимая рук и пытаясь подбодрить его. - И первым делом пройти его самому - еще никогда не чувствовал себя таким бесполезным, как сейчас. - он запнулся. - Может, вам лучше лечь? Вы знаете, что с вами происходит?
Очень хотелось ответить – не знаю. Даже не так. Очень хотелось не знать, спрятаться в неведение от той догадки, которая пауком шевелилась внутри, расправляя суставчатые мохнатые лапы.
- Раньше такого не случалось, - его лицо казалось сейчас серым и измятым, словно заштрихованным графитовой усталостью, и голос, как Феб ни старался говорить ровно, был под стать – выцветший, иссеченный трещинами и щербинками.
...раньше – не случалось, но когда-то должно было начаться. Похоже, ржавчине надоело дремать в искалеченной ладони. Она проснулась – и она голодна. Он слышал, как это бывает у тех, кому повезло меньше. О том, как металлические корни прорастают насквозь, опутывают внутренние органы, превращая их в клубки колючей проволоки. Как острые побеги захватывают все большую часть, становясь наконец единственным и полноправным владельцем человеческого тела. Когда-то живого и гибкого, а теперь – скрюченного, сросшегося с броней, страдающего от каждого движения.
- Должно быть, это Холод, - он чуть приподнял флейты, оказавшиеся вдруг непривычно тяжелыми, словно залитыми свинцом. – Вы, конечно, видели, во что обычно превращаются те, кто с этим столкнулся.
Подчеркнуто отстраненная, будто высушенная манера речи позволяла сдерживать бьющуюся внутри панику. Фебу казалось, стоит позволить выглянуть хотя бы тени того, что сейчас царапает ребра – и уже ничем не загнать его обратно. Но и молчать было невыносимо.
- Я... довольно легко отделался тогда. Врачи говорили – везунчик, хотя для меня, конечно, это выглядело издевкой. Может быть, теперь он хочет забрать свое.
- Как... - осторожная, неловкая пауза, как будто Присяжный опасался неловким вопросом спровоцировать новый приступ, - как с вами это произошло?
Взгляд, скользнувший по заржавевшим пальцам, дернулся, быстро перебегая дальше - взгляд человека, избегающего случайно, пусть даже намеком, привлечь внимание к увечью. Гильберт ослабил хватку, убедившись, что Феб в состоянии держаться на ногах, но жесткие ладони предостерегающим жестом оставались на плечах, готовые подхватить и помочь опереться.
Мигающий мир медленно приходил в норму, возвращая обратно звуки окружения - мерный, почти слившийся в один неразличимый фон гул механизмов, мерцание ламп, чьи-то шаги. На фоне этого неестественно-резко звучало дыхание Присяжного - рваное, сбившееся, перемежающееся торопливыми глотками воздуха - как будто вспышка, пронзившая руку, каким-то образом передалась ему.

Звуки, пронзающие воздух. Соединенные нитью шагов, послушно складывающиеся в мелодию – текущие сквозь город. Эхо, спрятанное в ладонь, шепчущее, где искать новые бусины. Сколько раз он бродил так, поймавший свою музыку и пойманный ею, теряя чувство реальности, погруженный только в биение нот. И возвращался – полный этим биением, этой новой жизнью, этим прозрачным, тающим воздухом, хранимый своим наваждением.

- Забрел случайно. Я почти ничего не помню, - от этой неловкой, неумелой лжи к щекам прянула кровь, расцвела под кожей лихорадочными, пылающими пятнами, стало нестерпимо жарко вискам.
Конечно, он помнил. Все, до трещины в брусчатке в том самом месте, до последнего хрустального аккорда, ставшего льдистой тишиной, самые мелкие, острые детали - помнил так, словно они вмерзли в него. Помнил, но вряд ли смог бы рассказать. Он привык не-говорить об этом. Уходить от ответа – в незначащие фразы о другом, в холодную иронию, в демонстративное молчание. Сегодня все это казалось липким, неправильным, но иначе он не умел, и не было сил учиться сейчас: ржавая спица, продернутая сквозь флейты, все еще давала о себе знать.
Феб знал, что Гильберт понял, почувствовал его ложь, и оставалось только надеяться, что он верно истолкует причины.
- Может, как-нибудь потом, - он почти сказал это вслух, невпопад, ощутив губами сухой ток воздуха.
Где-то за пределами его кокона, в котором помимо боли и рук Присяжного помещалось теперь несколько метров пространства, слышались голоса, и Феб вспомнил спящий лагерь, носилки, человека, безропотно ждущего свой участи. Это было не то, к чему хотелось возвращаться - и не то, от чего можно спрятаться.
- Спасибо, Гильберт, - он закрыл глаза, не минуту погружаясь в звучание имени и в прохладу, почти невесомо лежащую на плечах. Его пальцы признательно тронули чужую ладонь, задержавшись на долю секунды, и мягко скользнули вниз. – Кажется, я уже могу передвигаться без поддержки.
В глазах Присяжного, застывших напротив, не чувствовалось ответной уверенности - но он, помедлив, все же разжал пальцы. В напряжении последних нескольких мгновений они совершенно забыли о своем грузе - укутанный в смятую тряпку носилок, он лежал в нескольких шагах, свернувшийся наподобие куколки ночной бабочки, совершенно неподвижный. Пора было приниматься за работу.

...казалось, прошло уже несколько часов - руки ныли, наливаясь усталостью, так, что отвердевшие пальцы становились неотличимы по ощущениям от живых; взгляд, скользивший по все новым и новым лицам, переставал замечать в них людей, и несколько раз они ловили себя на том, что вместо того, чтобы аккуратно уложить очередного спящего на доски, едва успевают подавить попытку бросить его, как мешок с тряпьем, в кучу других таких же. Монотонный маршрут по улице, рельеф которой Феб успел выучить почти наизусть, равнодушная смена, словно в такт колеблющегося маятника, двух таких непохожих мест - открытая, выгрызенная временем пустошь, усыпанная полумертвыми, и серые стены из металлических листов, неровным полукругом смыкающиеся над лицами, обращенными в потолок.
Почти незаметным осталось появление управляющего - как оказалось, человек, с которым первоначально говорил Присяжный, был кем-то вроде сторожа, отправившегося за указаниями от более вышестоящих лиц. Растерянно наблюдая за тем, как его склад превращается в мортуарий, он было попытался заявить свои права на помещение, но после короткого разговора с Гильбертом ожидаемо переменился лицом и уже скоро куда-то пропал - с тех пор больше никто из добровольцев его не видел.
Когда пересохшая чаша водохранилища после очередной ходки вдруг оказалась свободной от тел, сначала в это как будто никто не поверил - снова шли, переворачивая груды тряпок и подручных материалов, в поисках кого-нибудь, спрятанного под обломками, и находили - по большей части подростков, детей, женщин. Рой разгреб обвалившееся укрытие, и извлек из слоев спутанного полиэтилена собаку - мертвую. Сначала находке не уделили должного внимания, но позже, заметив внезапно пробудившийся интерес Присяжного, один за другим начали подходить ближе. На теле не было видимых повреждений - и тем не менее, не было никаких сомнений, что пес был мертв - прикосновение к рыжей, полинявшей шерсти было холодным, сердцебиения не ощущалось. Само по себе это, впрочем, ничего не значило, как тут же заявили сразу несколько человек - вдобавок к сонным приступам на улицах Люкса прекрасно себя чувствовал целый сонм болезней, убивающих изнутри - и уже вскоре спонтанный полукруг разбрелся в стороны, продолжая искать оставшихся. Присяжный какое-то время стоял, отрешенно глядя куда-то сквозь грязно-коричневый силуэт, распростертый на потрескавшихся плитах, и затем присоединился к ним.

Одновременно с поисками они старались, почти бессознательно - кому-то в голову первому пришла невысказанная идея, распространившаяся среди остальных - разбрасывать уцелевшие конструкции, гасить еще теплые очаги, переворачивать бочки с конденсатом. Рой предположил, что так пейзаж бывшего лагеря не вызовет подозрения среди случайных гостей - все будет выглядеть так, словно беженцев выгнали, разгромив временное поселение и устроив драку - но при всем молчаливом согласии с подобной идеей, они думали, должно быть, о другом. Было просто тревожно смотреть на этот город-призрак - циновки, еще помнящие прикосновение тела, миски, разложенные для обеда, одежду, висящую для просушки.
- Помните, вы спросили меня тогда, - вдруг произнес Присяжный, не поворачивая головы, - о контейнере, который был украден. Загадочная и несколько комическая история господина Хайгардена и его шайки, помните? Там, когда вы видели все это... вы действительно не знаете, что было внутри?
- Я... - Феб бледно усмехнулся, вспоминая невозможный, меняющий все разговор того вечера, когда ткнул наобум – и увидел, как трескается, становясь живой, безукоризненная маска Присяжного. – Я даже не уверен, что всерьез задумывался об этом, интересовался хоть как-то: мало ли может существовать ценных вещей, привлекающих внимание сонма местных жуликов. Понятия не имею, почему я об этом спросил. Впрочем, нет, ложь. Вряд ли я делал это осознано тогда, но сейчас понимаю – я пытался вас спровоцировать. Гораздо больше, как вы теперь понимаете, меня интересовало не содержимое украденной кем-то у кого-то коробки, а... то, что последовало потом. Было ли все это правдой – или привиделось в ужасном, пугающем своей реалистичностью бреду. Провокация вышла до отвращения удачной.
Феб снова ощутил соленое, бьющее наотмашь чувство вины – пропитавшее его насквозь тогда, заставившее бежать, судорожно застегивая на все замки что-то рвущееся изнутри. Ощутил – и отогнал прочь, сминая его в колючий клубок между ребер, не давая закрыть собой что-то еще, что-то важное. То, ради чего Гильберт снова вытянул на свет те воспоминания.
- Я бы попросил у вас прощения еще раз, но боюсь показаться однообразным, - голос пропитал сухой ветер, ироничный и горький; улыбка отклеилась, оставив ощущение незавершенности. – Почему вы спрашиваете об этом сейчас? Что в нем было?..
В этот раз – он спрашивал всерьез. И, кажется, боялся ответа – но все равно хотел знать.
- Меня?.. - Присяжный поднял бровь, его лицо вдруг окрасилось странным, почти растерянным выражением, которое он попытался замаскировать неловкой полуулыбкой - и, заметив в глазах собеседника, что попытка не удалась, тряхнул головой, тихо смеясь чему-то про себя. - Знаете, вы загадочнее, чем любой таинственный контейнер. Когда я пытался проанализировать тот разговор позднее, я сделал похожее предположение - о том, что вы искали для себя... ответ. Целенаправленно выбрав для этого такой вопрос, на который даже самый изворотливый и бесчестный интриган, - он улыбнулся, показывая, что не принимает произнесенные слова всерьез, - не смог бы солгать хладнокровно. Рискованный ход, но бьющий без промаха, несомненно.
На какое-то время Гильберт умолк, продолжая рассеянно брести через нагромождения останков призрачного лагеря. Они уже успели удалиться от основной группы, снова собравшейся вокруг, должно быть, последних обнаруженных спящих - и шли сейчас вдоль сочащейся ржавой трубы, тянущейся вдоль борта резервуара.
- Насчет той штуки, к сожалению, вынужден вас разочаровать, - он покачал головой, рассеянно следя взглядом за толстым округлым металлическим телом, выплевывающим рыжие струйки воды, в которых кружились ржавые чешуйки. - Я не знаю. Меня привлекли к тому делу исключительно в качестве силового элемента, не сообщая никаких подробностей о внутреннем содержимом похищенного... впрочем, вы правы, скорее всего, то не так уж важно, - остановившись, Гильберт осторожно щелкнул пальцем о железную поверхность, вызывая к жизни низкую, соскальзывающую с контроктавы ноту, отозвавшуюся где-то во внутренностях трубы. - Просто пытаюсь уцепиться за любое подходящее событие, которое могло бы послужить причиной... всего этого. В последнее время в голову приходят странные мысли, знаете. Например - не поторопились ли мы считать эту болезнь безличным явлением природы? Не может ли это быть... н-не знаю - человек? Некая группа злонамеренных разносчиков? Звучит, конечно, как бредовая теория заговора. Но некоторые детали, которые никак не получается отбросить...

- Таких теорий в избытке можно услышать на улицах, стоит погреться немного у любого костра, - Феб устало облокотился на трубу, слабое движение воды внутри ощущалось, как пульс умирающего, затухающий и ломкий – и от этого захотелось скорее отдернуть руку. - Вот только если подобное высказываете вы, это может быть куда ближе к истине, чем хотелось бы.
Он втянул в себя холодный, вязкий воздух, перетянутый сырыми нитями. За последние дни, полные сумасшедшего бега, тревожных мыслей о завтрашнем дне, возможном голоде, погромах, смертях, все эти мысли о сонной болезни сделались далекими и будто менее важными – и вот сейчас снова ударили волной, заставляя лихорадочно перебирать факты, складывать одно к одному, выискивать единый мотив в хаотическом звучании событий.
- Перед тем, как все это завертелось, - он небрежно указал железной ладонью куда-то вверх, обозначая коротким жестом нападение, эвакуацию и все, что последовало дальше, - я пытался понять, как все это связано – хотя бы между собой. Мне казалось, что если найти систему – то многое станет понятно, возможно удастся докопаться и до причин в том числе. Ничего не вышло. Впрочем, что такое трое или четверо знакомых в сравнении с десятками, сотнями впавших в анабиоз. Я и сейчас считаю, что нужно узнать как можно больше, расспросить по возможности каждого проснувшегося – где был незадолго до комы, что видел там, внутри, как пробудился. Вот только вряд ли это реально сейчас, когда каждый вечер может стать последним – и утром проснешься на бойне.
Распыленный над старым бассейном свет фонарей вздрагивал и обрисовывал тени черными штрихами. Феб разглядывал контуры собственной опутанной ржавчиной руки – и ощущал где-то в горле странную ускользающую мысль, пытался поймать ее, вытянуть на язык – тщетно.
- А какие детали заставляют вас верить в злонамеренных разносчиков? – в конце концов он ухватился за то, что было на поверхности в надежде зацепить крючком что-то, уходящее в глубину.
- К примеру... черт, возьмите хотя бы сам факт того, что в городе откуда-то появилась неизвестная ранее и легко распространяющаяся болезнь, - Присяжный осторожно присел на участок трубы, вызывавший наименьшие опасения в своей устойчивости, и продолжил:
- Люкс - достаточно замкнутое место, несмотря на тонкие нити сообщения с внешним миром. Ни один живой организм не может попасть сюда сверху - там, на Поверхности, давно уже умерло все, кроме камня и пыли. Значит, остается земля. Но если бы его обнаружили в глубине, то проявления болезни происходили бы в районе Дна, среди поселений подземных и шахтерских кварталов - а вспомните, первая вспышка была почти над Променадом, и выше, рядом с вашим домом! - Гильберт подался вперед, глаза в сгустившемся полумраке едва заметно осветились азартным огоньком - было заметно, что он действительно увлечен загадкой.
- Дальше - смотрите сами. Рваное, бессистемное распространение - я не эпидемиолог, конечно, но спросите любого врача, и он скажет, что если болезнь настолько заразна, что способна не оставить ни одного выжившего в целом лагере беженцев, то она должна распространяться волнами, медленно охватывая один за другим прилегающие жилые кварталы. Вместо этого мы видим какие-то обрывочные проявления, вспышки происходит во всех концах города, перескакивая большие расстояния, возникают практически в безлюдных местах - вроде этого. Вы заметили, что полиция даже не пыталась установить карантин на какой-то отдельной части города? Потому что ее невозможно запереть, она игнорирует даже естественные барьеры между вертикальными уровнями... Ну и наконец, - он криво улыбнулся, маскируя неуверенную паузу, и сцепил пальцы в замок - с силой, до побелевших костяшек.
- Это, пожалуй, уже действительно конспирология, но тот контейнер... Понимаете, я действительно понятия не имел, что находится внутри и за чем гонялась как с цепи сорвавшаяся служба безопасности Больцмановских лабораторий. Но я задал несколько осторожных вопросов нужным людям - и смог кое-что выяснить про сам чертов ящик. Эти штуки стали производиться ограниченным выпуском несколько месяцев назад для каких-то химических проектов. Герметично запираемая керамическая емкость. Предназначена для токсичных или биологически опасных материалов.
Уже знакомое, и все еще такое непривычное выражение смущения снова застыло на его лице, пока Гильберт, через силу, не стер его, проведя ладонью.
- Вы говорили о системе, - он снова поднял глаза, на этот раз с растущим интересом глядя на Феба, как будто только что осознал прозвучавшие несколько секунд назад слова. - Удалось что-нибудь выяснить? Между прочим, ваш отчет, стенографированный на срочном заседании Ассамблеи, до сих пор - одно из самых живых подробных описаний этого... опыта.
- Я не нашел ничего, за что можно зацепиться, - Феб мотнул головой, испытывая смутное чувство вины. Словно сделал и понял слишком мало – гораздо меньше, чем мог бы. – Не знаю почему – но мне казалось, что в тех видениях должна крыться какая-то подсказка, ключ, что-то объединяющее элементы пазла. Если и так – я не нашел ничего подобного. Видения совершенно различны, в них нет общих элементов, кроме разве что одного – ощущения их полной реалистичности. Словно погружение в другую жизнь – не менее настоящую, чем эта. Настолько, что теперь, наверное, всегда меня будет преследовать опасение – а если и это тоже сон? Любой момент времени, событие, разговор, каким бы настоящим он ни казался.... – Феб провел ладонью по холодной поверхности трубы, проверяя, не растает ли она под пальцами, - может оказаться еще одним кусочком той мозаики.
Он замолчал, понимая, что это не то, что хотелось бы сейчас услышать Гильберт, и наверное, не то, о чем вообще стоит говорить. Еще один пыльный закоулок души, из которого скалится страх. Один из многих – не самый яркий, не самый хищный, скорей нелепый и жалкий. Из тех, что даже на цепочке выгуливать стыдно.
Холодный, сырой воздух старого водохранилища проникал в легкие мутными обрывками, пропитанным ржавчиной, им было колко и солоно дышать. Казалось, что на губах оседает мутная, отдающая железом пленка, сковывающая слова и мысли, прирастающая новыми чешуйками с каждой секундой молчания. На миг показалось, что если сейчас, немедленно не размокнуть губы – он срастутся, прошитые тонкими металлическими корнями, и он останется немым навсегда. Только для того, чтобы отогнать то жуткое ощущение, разорвать звуком липкий налет, Феб заговорил снова – о первом, что пришло в голову.
- Я видел вчера вашего вора. Из того.... первого сна, - пропасть привычно обняла нутро, когда взгляд скользнул по перечеркнутой тонким шрамом щеке; Феб втянул соленого воздуха, чтобы наполнить ее хоть чем-то. – Я не сразу узнал его, да если бы и узнал – не знаю, что стал бы делать. Среди беженцев в “Висцере”.
Пропасть, полная ржавчины, откликнулась изнутри гортанным тревожным эхом.
- Вы... что? - Присяжный вскинул голову, впиваясь резко заострившимся взглядом в повисшую было ржавую тишину, но почти сразу сник, покачав головой. - Вас окружают потрясающие совпадения, конечно, но боюсь, ловить его уже не имеет никакого смысла. Тогда, на допросе, казалось, что он говорил вполне искренне - во всяком случае, выдав своих нанимателей. Если только, - Гильберт невесело усмехнулся, поднимаясь с жалобно скрипнувшего водостока, - все это не было тщательно разыгранной пьесой с его стороны, но пожалуй, для такого я все еще недостаточно сошел с ума.

Где-то над головой бесшумно мелькнула и зажглась одна из прожекторных батарей, пронзая бледные струи испарений, змеившиеся под потолком. Жесткий свет, против ожидания, не сделал обстановку ярче - пространство ощетинилось чередой болезненно-угловатых теней, делая лицо Присяжного похожим на маску, высеченную из камня. Медики и оставшиеся добровольцы, сгрудившиеся на противоположной стороне пустыря, издалека казались выхваченными софитом актерами театра теней, вызывая непрошенное воспоминание о "Висцере". Кто-то из силуэтов помахал им рукой, подзывая ближе, и Присяжный, заметив жест, вскинул ладонь в ответ.
- Пойдем? - он обернулся к Фебу, на мгновение попадая в резко очерченный конус света, каким-то образом неузнаваемо меняя внешность - как будто привычная строгость и официальность вдруг стекла с лица вместе с тенями, стертая усталой усмешкой. - Хотелось бы вернуться в штаб добровольцев, чтобы выяснить, как дела с нашими отщепенцами, но боюсь, эти джентльмены в защитных костюмах потащат нас на карантин. Не боитесь?
- Вы серьезно? – Феб слегка театрально – на самой грани естественности – вскинул бровь, и замер на несколько секунд в этой маске изумления. – Никогда не видел человека, который бы не боялся врачей до дрожи в коленях. Все эти иглы, приборы, стерильные инструменты... Даже стетоскоп мне кажется зловещим. Все, что остается - это подчиниться высшим силам и надеяться, что они знаю, что делают.
В застывшей улыбке, в подчеркнутой невесомости слов, в оттенках голоса, звучащего почти легкомысленно, он прятал настоящий страх. Память о стерильной комнате и людях в белом, бесцеремонно изучающих его, онемевшего и обездвиженного, и о блеске скальпеля, поймавшего случайный луч. Фебу не хотелось делиться еще и этим страхом – уж проще прикрыть его другим, почти настоящим, наскоро нарисованным поверх.
– Впрочем, уж вас-то они должны выпустить живым, вы слишком серьезная птица даже для медиков. Мне же придется сделать вид, что я очень ценный помощник очень серьезной птицы. Как думаете, сработает?.. – слов стало слишком много, опасно приближающихся к настоящему страху слов, и Феб резко оборвал себя, вслед за Присяжным отталкиваясь от трубы, истекающей сонным журчанием. – Идем.

Гильберт, как выяснилось, оказался прав. Предводители санитарного отряда спешили собрать их всех вместе, не пропустив никого из побывавших на месте вспышки. Немедленно вспомнили о стороже и управляющем склада. Первого, вяло сопротивлявшегося в объятиях двух санитаров, привели через несколько минут, второго же обнаружить не удалось, и на него вскоре махнули рукой. Пока велись поиски, остатки их группы терпеливо ожидали на пустыре, прислушиваясь к сбивчивой истории Рэя - тот рассказывал о своих нескольких днях в лазарете, после того, как он очнулся. Насколько удалось понять из обмена ощущениями, о полноценном изоляторе речи не шло - полевые госпитали и без того были переполнены коматозными пациентами. Присяжный, раздобыв где-то туго скрученный лист с молотым табаком, меланхолично курил - Феб раньше не замечал, чтобы он был подвержен этой привычке - и в упор разглядывал блестящие пузыреголовые маски медиков, напоминавшие водолазные костюмы, изредка подхватывая брошенный в его сторону вопрос. Заметив, что поиски отставших завершены, он бросил недогоревшую сигарету, тщательно растерев ее носком ботинка, и вместе с остальными зашагал за маской, указывавшей путь.

Шли, против ожидания, недолго - может быть, потому что впервые за целый день двигались налегке. Какое-то время дорога повторяла ту, по которой они шли сюда через склады, затем вильнула в сторону, протискиваясь через небольшой тоннель, проложенный в завалах каких-то старых построек, почти перегораживающих уровень, и они вдруг оказались в каком-то из периферийных жилых кварталов - из тех, что перестраиваются частями почти каждый год, и заполонены беспорядочно разбросанными домами из камня и глины, рассеченными кривыми лентами улиц. Присутствие людей ощущалось здесь на каждом повороте, несмотря на то, что узкие проходы между рядами зданий, в основном, пустовали - к городу медленно подступал вечер, и в такое время жители старались не выходить на улицу. Постепенно высящиеся над головой силуэты становились выше, обрастая архаичными пристройками и фигурными крышами, пока, наконец, идущий впереди не сделал им знак остановиться перед небольшим отдельно стоящим домом, который еще несколько дней назад почти наверняка был школой, а сейчас - наспех растянутые над входом белые ленты, красный крест, мутным масляным пятном перечеркнувший фасад - перешло под руку медицинского корпуса.
Неладное заподозрили, когда их провели через главный вход, не пытаясь как-то отделить от немногочисленных посетителей, толпившихся в приемном холле. Никаких дезинфекционных мер тоже не предпринималось - воображение, рисовавшее автоклавы, в которых кипятилась одежда и непроницаемые камеры для больных, безнадежно пасовало перед реальностью - по дороге на осмотр они миновали коридор, в котором пациенты были уложены вдоль стены, зачастую прямо на полу, укрытые грязно-желтыми саванами, отрешенно смотря в потолок отсутствующими лицами. Пахло каким-то резким, смутно знакомым запахом, ассоциировавшимся с больницей - но здесь запах был таким тяжелым, что давил на виски, и у многих от него начинала кружиться голова. Ждать осмотра пришлось там же - они сгрудились у стены в дальнем конце, попытавшись оказаться в стороне от полумертвых соседей, вперемешку с другой такой же партией карантинных. Время от времени из-за двери с вытертой табличкой выглядывал санитар, подзывая следующих нескольких человек и выпуская предыдущих.
...они провели в госпитале, быть может, час или больше, но показалось, что прошла целая вечность. Тоскливое ожидание среди разношерстной толпы собратьев по несчастью - большинство из них, мародеров или нищих, поймали при пересечении карантинных районов, и все без исключения боялись - неминуемого возмездия, или того, что болезнь, невидимая и неслышимая, уже прорастает в их жилах, ожидая своего часа, чтобы ударить. Было несколько полицейских - тех, кто контактировал со спящими в ходе патрулей, после дежурства отгоняли сюда за обязательной проверкой. Один из них, представившийся Хэнкоком, объяснил, что тех, у кого не замечено признаков заражения, выпускают под обязательство каждую неделю являться для осмотра - а поскольку никаких методов точной диагностики правительство до сих пор не получило - Присяжный на этой фразе многозначительно хмыкнул - то отпускают всех, кто способен удержаться на своих ногах. Вспоминая картины, которые они видели по пути сюда, в такое развитие событий верилось без особых сомнений.

Сам осмотр он помнил плохо - за скрипучей безымянной дверью оказалось ступени, уходящие куда-то в плохо освещенный подвал, где безучастный и усталый врач, казавшийся в свете редких ламп серым, как мертвец, измерил ему пульс и температуру, заставил проглотить несколько едких на вкус таблеток и ненадолго задержался взглядом на металлической руке, как будто пытался вспомнить название давно знакомого явления, и никак не мог вызвать его из памяти. Фебу и остальным было предписано явиться через неделю в любое медицинское учреждение поблизости; врач, обнаружив кармане куртки удостоверение, выданное Гильбертом, черкнул что-то поперек второй страницы, и под механический крик "Следующий!" его подтолкнули в сторону выхода.
Когда, наконец, утомительная процедура дошла до последнего, они все выбрались наружу, с наслаждением втягивая полную грудь затхлого глубинного воздуха, казавшегося сейчас таким свежим. Ни у кого из добровольцев не нашли признаков болезни - "чего и следовало ожидать", как мрачно усмехнулся кто-то, чьего имени Феб не помнил.
Они расходились в разные стороны, кто-то – молчаливо вскинув руку, кто-то – сказав несколько слов; одинаково измотанные этим бесконечным, тягучим днем, одинаково мечтающие о нескольких часах покоя и неподвижности, прежде, чем придется снова идти, впрягаясь в груженый провизией короб – и хорошо, если не в носилки со спящими, похожими на мертвецов, людьми.
У какого-то из подъемов остановился Гильберт, странным образом вернувший своему облику зеркальную, отточено-лощеную невозмутимость, словно все перипетии последних часов остались далеко в прошлом – и Феб, чтобы не увязнуть в этой зеркальности, прощаясь, отвел глаза и выпустил холод ладони, боясь задержать его сверх меры.
Ветер облизывал ребра соленым шершавым языком и замирал, надолго перебивая дыхание.
- Постойте, - Гильберт одернул его, не давая обернуться и раствориться в залитом темнотой лабиринте улиц. - Только не говорите, что вы собираетесь пережидать ночь на пустыре в лагере, завернувшись в тряпки, - голос Присяжного вдруг зазвучал подчеркнуто серьезно, с отчетливой опаской, но темные глаза смотрели чуть с усмешкой. - Иначе мне придется пожалеть о том, что здешние медикусы не привязали вас к кровати.
- Как и все они, - Феб кивнул в сторону изрядно поредевшей группы: пятеро добровольцев Висцеры, устало шагающих сквозь мутные отблески фонарей. – Этот пустырь – сейчас наш единственный дом. Надеюсь - временный, и скоро каждый из нас сможет ночевать в своей постели. Но пока...
Он обвел глазами улицу, пустынную сейчас, но таящую в воздухе напоминание о несмолкающем дневном гуле, о шагах и голосах тысяч людей, лишенных крова, и кивнул – одновременно своим мыслям и вопросу Присяжного.
- Пока - так. На пустыре, завернувшись в тряпки.
- Я собирался предложить вам мое скромное жилище, - Присяжный по-прежнему говорил нарочито серьезно. - Но если вы настаиваете на том, чтобы разделить судьбу наших самоотверженных товарищей, соответствующее предложение будет сделано и им тоже - пока они не успели уйти далеко. В любом случае, в одиночку или в компании, но ночевать на улице вы не будете. Считайте это, - он быстро улыбнулся знакомым выражением, напоминавшем блеснувшее гибкое лезвие, - персональным комендантским часом.
Какое-то время Феб вглядывался в лицо человека напротив, пытаясь разгадать, что кроется за едва уловимым смеющимся отзвуком в словах – тщетно. Потом он понял – это не важно. Совершенно не важно для волны, бьющейся в груди, в горле, в висках. Что-то внутри еще сопротивлялось – бессмысленно и слабо, скользнув бесцветной мыслью о том, что это нечестно – по отношению ко всем остальным, к каждому из тех, кто остался на пустыре. Мысль растаяла, смытая волной, разбитая биением гулкого маятника – оставив только ощущение соли на губах.
- Я законопослушен, - хрупкая улыбка в ответ, и голос, расцвеченный той же улыбкой, странной после такого дня – но отчетливой, звенящей, бликующей. – И безропотно принимаю комендантский час. Спасибо, - изгнанная улыбка затаилась где-то в тени слов, но не желала уходить далеко.
...когда они добрались, оставив за собой несколько лестничных переходов, Централь встретила их резким светом прожекторов, рассеивающих стекающую из небесного колодца ночь, и непривычным для нескольких последних дней затишьем. Окрашенные в тень силуэты патрульных, нестройный стук подкованных сапог, по мостовым, и низкое гудение электричества, напитавшего ночные глаза Люкса провожали их, когда они свернули с Променада и углубились куда-то в старые кварталы, в сторону университета. Некоторые полицейские провожали их настороженными взглядами, но остановить никто не пытался.

Дом господина Ведергалльнингена прятался от слепящих фонарей в сумрачном эхе оплывшего камня, не бьющий в глаза показной роскошью, но скрывающий за сдержанным, строгим фасадом причудливое переплетение коридоров и комнат, он был подобен самому Гильберту, облаченному в невозмутимость почти в любых жизненных обстоятельствах.
Следуя за хозяином, Феб шагнул через порог, бесшумно качнулась за спиной тяжелая дубовая дверь, и сразу – пряным, безумным воспоминанием плеснул по глазам рассыпанный по стенам свет редких светильников. Он знал этот дом. Помнил каждый закоулок, каждую комнату, каждое окно, смотрящее на широкий карниз.
Гильберт сказал что-то – Феб не расслышал сквозь мутный гул в висках – приглашающее махнул рукой, уже поднимаясь по лестнице вверх, его шаги вспыхивали короткими отрывистыми бликами в тающем сознании; Феб шел на звук, слепой, как подземный обитатель, вытащенный под яркий свет прожектора, не понимающий, что происходит и где искать спасения. Дом прятал в себе его тень – в точности как тогда, и снова казалось, что сквозь флейты пробиваются бритвенно-острые когти ножей.
За секунду до того, как Гильберт распахнул дверь одной из комнат, он понял, что увидит в следующий миг – если обретет способность видеть. Тяжелый письменный стол с парой стульев, высокое кресло, развернутое от входа, огонь, пляшущий в камине.
И отголоском, вырванным из памяти – лезвие, рассекающее кожу на бледной щеке.
Он остановился, не в силах шагнуть дальше. Внутри клокотало безымянное, безъязыкое чувство – то самое, что преследовало его тогда. Я не Люциола.
Память отказывалась верить. Память хранила кровь на ржавых флейтах, и смеющийся голос безумца на губах. И собственное отражение в зрачках вжатого в кресло Гильберта.
Каким-то остатком собственного сознания он уцепился за перепутанные обрывки мысли: если здесь, в этой комнате, в этом кресле, у этого огня все еще может сидеть сам Присяжный...
...то он, должно быть, не человек.
...то я преклоняюсь перед его волей.
...то и я смогу – должен – сюда войти.
Он вытолкнул из груди воздух колючим рывком – и сделал шаг.
Сам Гильберт, казалось, не заметил этого мгновения внутреннего противоборства, скользнув по выжженной в памяти Феба комнате беглым, расслабленным взглядом. Если он и притворялся, то в этот момент его актерские способности превосходили все, что Феб успел увидеть за период их короткого знакомства.
Во всяком случае, надолго они здесь задерживаться не стали. Толкнув двустворчатые двери - взгляд против воли отметил рисунок настоящего дерева, застывший под бальзамирующим лаком - Присяжный проследовал дальше по коридору, увлекая за собой спутника. Они миновали еще несколько дверей, впервые повстречав других обитателей дома, коротко раскланявшихся с хозяином - и эта мгновенная, почти бессловесная встреча несколько оттенила пугающий ореол дома, наполненного кажущейся пустотой.
И вдруг все кончилось. Очередная дверь, на этот раз - неприметная и почти сливавшаяся со стеной - выпустила их на балкон посреди моря прохлады, показавшейся невозможно свежей, и тысяч огней, обнимавших Променад многоглазым колодцем. Откуда-то потянуло настоящим ветром - струящимся в пальцах, насмешливо высвистывающем трехтактную мелодию в тишине засыпающего города. Часть основных прожекторов уже отключили, и в пестрых сумерках, запрокинув голову, почти невозможно было различить начало следующего уровня, сливающегося с далеким небом - как будто верхний город исчез, растворился с чернильном, холодном воздухе, или - нелепая, но на мгновение болезненно уколовшая догадка - стерт с лица земли нашествием неизвестной крылатой тени.
Впрочем, конечно, это была иллюзия - наверняка, к тому же, созданная специально, чтобы обитатели Централи не чувствовали тяжести, нависавшей над ними. Присяжный, перехватив его взгляд, прочитал его по-своему, и протянул руку в вихрящийся поток ветра.
- Вентиляционные шахты, - пояснил он, прикрывая глаза и подставляя лицо ночному воздуху. - Инженеры говорят, что процесс почти естественный - за счет перепада температур между поверхностью и дном образуются достаточно сильные потоки, их как-то направляют, устраивают циркулирующий обмен, очистку... Впрочем, я слышал версию, что система выстроена специально для богачей Променада, - он слабо улыбнулся, отворачиваясь от провала в темноту, - чтобы спокойнее спалось.
Дверь в дом выдала себя легким, тщательно отмеренным скрипом и молчаливым, почти незаметным силуэтом, после исчезновения которого на столике остался поднос с едой, глиняная бутыль и два дымчатых, призрачных бокала. Подчиняясь вытянутой руке Гильберта, бутыль дважды плеснула терпким, медным звуком, и свежий запах ветра сразу окрасился новой, незнакомой нотой.
- Пир во время чумы? - он не видел улыбки на губах Присяжного, но сразу представил ее - тонкую, ироничную, окрашенную легким, демонстративным самоуничижением - когда тот протянул Фебу бокал, застывший в ладони.
Феб принял бокал – прохладный и тонкий, как сжимающие его пальцы. Осторожно качнул, изучая немного вязкую, ароматную негу, дремлющую внутри. Пить такой напиток сразу, не дав ему набраться воздуха, раскрыться всем своим сердцем – было кощунством и преступлением.
Пить такой напиток сейчас, стоя на самом краю осыпающейся жизни, - было кощунством и преступлением само по себе, но та часть Феба, которая могла бы вспомнить об этом, безумно устала и не откликнулась на терпкий дурманящий запах. Феб, свободный от мук совести, наслаждался им от всей души. Так же, как воздухом, текущим по венам и побеждающим сонную оторопь последних часов, как россыпью огней, распластанных внизу, как звучащим рядом голосом, умеющим менять оттенки и тональности, переплетаясь в музыку.
- Уверен, чума дождется утра, - ответная невидимая в тени улыбка тронула его голос мягким бликом. – Подумайте сами, будь вы концом всего – разве явились бы ночью, пока все спят? О, нет. Все по-настоящему страшное случается, когда мир бодрствует. Что наводит меня на мысль о том, что у чумы и человечества – общие корни.
Он поднял бокал, но не сделал глотка, лишь слегка пригубил, изучая вкус первого касания.
- Когда-то я слышал, что в этом районе спокойно не спится никому, - искрящийся, пряный оттенок на губах еще не был хмелем, но уже заставлял говорить странные вещи. - Несмотря на вентиляционные шахты.
- В самом деле? - Присяжный повторил жест собеседника, поднося бокал к губам; в голосе чувствовалось сдержанное удивление. - В последнее время, во всяком случае, наверняка... У нашей нынешней чумы, как видно, нет драматического чувства - она, как правило не дожидается утра - и наверняка стала причиной уже множества случаев бессонницы. Должно быть, мародеры тоже с ней заодно. Вы об этом?
- Вряд ли, - он слабо качнул головой и склонился к парапету, ощутив дыхание высоты и позволяя ему проникнуть в легкие. – В те дни, когда мне рассказали эту сказку, [i]нынешняя[i] чума еще не явилась – или искусно пряталась под маской. Это было... – короткий неверящий смешок, - кажется, целую вечность назад. В том вашем блистательном баре, где я пытался заспиртовать себя – сразу после тюрьмы. Некто – уже и не вспомню, кто именно – поведал мне крайне занимательную теорию о бессоннице и дурных снах. Проклятие Господина, так он выразился. Это могло бы показаться забавным, если бы дурные сны вскоре не стали отчетливо прорываться в реальность.
- А, - силуэт профиля, заштрихованный набегающим темным приливом, помедлив, кивнул, показывая, что собеседник понял, о чем речь. - Да, я... слышал об этом.
Но вместо того, чтобы подхватить протянутую Фебом нить фразы, он вдруг замолчал, глядя куда-то в сторону, рассеяно скользя взглядом сквозь запотевшую кромку стекла.
Ровное, монотонное течение ветра вдруг всплеснуло резкой волной, оставляя отпечатки холодных пальцев на коже - как будто какой-то невидимый дух ветра решил опровергнуть идею о хладнокровных механизмах, транслирующих вентиляционное дыхание города. Присяжный поежился, втянув голову в плечи - было не разобрать, от холода или от того неожиданного молчания, с которым он встретил последнюю фразу гостя.
- Мне всегда это казалось одной из тех историй, которые слишком правдивы, чтобы в них сомневаться, и при этом... - он сделал глоток, на этот раз пренебрегая ритуалом наслаждения вкусом, и продолжил, - при этом - демонстративно, неестественно фантастичны. Как будто люди, сталкиваясь с пугающим и непонятным, окружают его мифологической оболочкой, коконом из объяснений - не пытаясь при этом проникнуть внутрь. Казалось бы, подобное явление можно объяснить достаточно легко, не так ли? Естественные причины - газ, промышленный или природные, какие-нибудь токсины. В каких-то полусотне метров под Централью днем и ночью сжигают, кипятят и выпаривают вещества, которые на кончике ножа содержат столько дурных снов, что хватило бы на целый город - было бы странно, если бы испарения не просачивались наверх. - он невесело усмехнулся, отставляя в сторону бокал и придвигая стул ближе к подносу с едой. - Вы не голодны? Стыдно признаться, но после всего этого дня я начинаю думать, что был слишком самоуверен, предлагая разделить свою небольшую кладовую на весь отряд...
- Впрочем, - Гильберт вдруг прервал начатое было движение, снова поднимая глаза, - не могу отделаться от ощущения, что вы заметили что-то важное. Думаете, эти вещи как-то связаны? Хозяин, эпидемия... - он хотел произнести что-то еще, но вместо этого губы беззвучно дрогнули, заканчивая фразу обтекаемым: - ...остальное?

Какое-то время Феб со странным сосредоточенным интересом следил за траекторией мерцающего огня далеко внизу – переносной фонарь чертил ломаные линии между домов, словно выискивая путь к чему-то важному – и раз за разом оказываясь в тупике.
- Боюсь, все, что у меня есть – это невнятное, ничем не подтвержденное чувство, - уголок рта дернулся, придав словам привкус насмешки и горечи. – И весьма предвзятое, к тому же. Просто в моей жизни – я не беспристрастен, помните, - стало сразу, внезапно, резко очень много двух имен. Люциола и - Танненбаум. Порой они звучат, почти переплетаясь, поневоле задумаешься, а нет ли здесь связи. Какой-нибудь. Хоть какой-то.
...все это выглядело бредом – настолько, что даже сам Феб осознал это, стоило только сделать паузу в словах.
- Единственное, что, может быть, имеет хоть какой-то вес – не как пустые домыслы и пропитанные ржавчиной кошмары... Вы ведь тоже заметили – он единственный, кто был готов тогда. Когда первая вспышка сонной болезни выбила из колеи всех, у него был четкий план действий, словно составленный заранее. Можно быть прекрасным стратегом, уметь быстро принимать решения – но конкретные действия всегда требуют подготовки. Он мог себе позволить действовать быстро – так, словно все подготовительные этапы были уже пройдены. Да, я параноик, Гильберт. И - да, от вашего Танненбаума у меня шерсть на загривке дыбом. Не исключено, что только эти два факта реальны, остальное же – их не вполне здоровое порождение.
- Не только у вас, - хмыкнул Присяжный, внимательно прислушиваясь к сказанному. - Его потрясающая оперативность, конечно, впечатлила многих - и даже, наверное, не тем, как быстро Хозяин взял ситуацию в свои руки, а... странной конкретикой действий. Вы ведь заметили? Он - вместе со своей ближайшей свитой и ядром подчиненных войск - покидает свои апартаменты в Централи, откуда можно наблюдать за состоянием города, бросает все, на несколько дней фактически переселяется в полевой штаб где-то на самом дне, едва ли не лично организуя карантинные отряды, график санитарных зачисток и оцеплений... Полная противоположность тому, что стал бы делать практически некоронованный правитель Люкса. Либо он знает, что в его отсутствие ситуации ничто не угрожает, либо его держит там нечто более важное, чем пошатнувшееся положение в пирамиде власти.
- Что касается двух ваших имен, то возможно, я могу предложить связь, - Гильберт осторожным движением оторвал с подноса две крупных ягоды прозрачного винограда-альбиноса, разместив их на столе в некотором отдалении друг от друга. - Теперь ведь мы, во всяком случае, знаем, что привело нашего общего знакомого Люциолу в город. Он с самого начала искал встречи с Танненбаумом - встречи, которая, рискну предположить, имеет все шансы закончиться не так мирно, как происшествие с вами... - он невольно тронул пальцами невидимый след на шее, болезненно поморщившись, - Да и со мной тоже. Учитывая, что господин Светлячок постарался сделать свое появление в Люксе заметным, то Танненбаум наверняка узнал об этом одним из первых. Может быть... - легкое, осторожное касание подтолкнуло виноградину, заставляя ее покатиться в ладонь Феба, - может, именно поэтому Хозяин так спешно покинул свою цитадель? Он опасается - не без оснований - за свою жизнь?
- Это выглядело бы разумным... – Феб придержал ягоду двумя пальцами, разглядывая ее с некоторым сомнением, словно и впрямь опасался, что под тонкой прозрачной кожурой проступит багряная улыбка Люциолы или угловатые контуры Танненбаума, - если бы не одна деталь. Неужели вы правда считаете, что там, внизу, у самого Дна, среди паники, среди обезумевших от страха людей, мечтающих вырваться из своего жуткого, грозящего смертельным сном гетто, он будет в большей безопасности, чем в собственном доме, набитом вооруженной охраной? В буйстве толпы легко может затеряться десяток Люциол – и каждый из них будет гораздо ближе к Таннебауму, чем мог бы подобраться к нему в обычной обстановке. И к Ран.
Внезапное, упущенное на какое-то время воспоминания о том, что Ран намертво связана с Танненбаумом, что и на нее тоже направлен пристальный интерес безумца, обожгло тревогой. Выточенное из хрусталя ощущение вечера дрогнуло и пошло сетью тонких морозных трещин.
- Послушайте, неужели... он и ее потащил туда? – ответ звучал в вопросе серой обреченностью.
- Боюсь, что да, - негромко заметил Гильберт, отмечая свинцовую тяжесть вопроса. Тонкие пальцы словно сами по себе подхватили еще одну ягоду, поменьше, устроив ее почти вплотную к первой, наподобие срощенных сиамских близнецов. - Ран - его постоянный медиум, даже несмотря на то, что иногда она может... отлучаться.
- Вы беспокоитесь за нее? - после секундной заминки спросил он. - Не знаю, успокоит ли это вас, но для Танненбаума ее сохранность - вопрос жизни и смерти, и пока его войска и телохранители чего-то стоят, девочка находится в большей безопасности, чем любой из нас. Хотя, конечно, - он снова поморщился, и поспешно потянулся к запотевшему бокалу, пытаясь заглушить глотком неприятное воспоминание, - если выбирать между господином Люциолой и всей королевской ратью, я не так уж и уверен, на кого бы сделал ставку. Хотел бы я знать, - в голосе Присяжного на мгновение прорезалось неподдельное, злое и вместе с тем любопытствующее бессилие, - откуда он такой появился здесь на наши головы...
На короткий, расчерченный ожиданием миг Феб отчетливо представил Люциолу – таким, как увидел его впервые в приглушенном, оплетенном голосом рояля полумраке “La carpa Koi": обычным, совершенно непримечательным, серым и пыльным. Тогда он еще ничем не отличался от тысяч других незнакомцев, ничего не понимающих в музыке, но любящих порассуждать о ее механистичности, Феб встречал подобных полемистов не раз, вот только в тот день... маска вывернулась наизнанку.
- Не верите, что Люкс мог породить подобное?.. – он покатал виноградину в пальцах, а затем странным резким движением надкусил ее, ощутив ядовито-сладкий вкус и смешное мстительное удовольствие. – По правде сказать, здесь хватает эксцентричных персонажей.

- Я даже не имею в виду эти его... странности поведения, - Присяжный обессиленно уронил ладони на стол движением немого пианиста. - Вы правы, безумцев в этом городе достаточно. Но много вы найдете среди них тех, кто умеет ходить по воздуху и становиться невидимым? Таких, кто смог бы играючи пройти сквозь всю охрану этого дома и выбраться обратно, не попавшись никому на глаза? Какое-то время мне даже казалось, знаете, - он болезненно усмехнулся, потянувшись за бокалом и делая спешный глоток, - что все это какая-то нелепая шутка воспаленного разума. Призрак, видение, помрачение сознания - в конце концов, у нас ни разу не было возможности сопоставить свидетельства очевидцев о том, как он выглядит... Думать так казалось разумным решением - и, в какой-то степени, успокаивающим. Потому что альтернатива могла быть только одна, - Гильберт рывком поднял голову, как будто его внимание вдруг привлекло что-то в стороне балконной двери, остававшейся беззвучной и неподвижной.
- Если он не мог пройти мимо людей Годо, - голос опустился почти до шепота, губы едва двигались, - значит, его должны были впустить.
Ветер, подхвативший последнюю фразу, разорвал ее на клочья шелестящих звуков, разбросав их над улицей, тонувшей в тусклом свете фонарей, и Присяжный, словно немедленно почувствовав нелепость произнесенного вслух, усмехнулся, покачав голову, и дрогнувшей рукой наполнил бокал Феба. Несколько неловких брызг холода почти незаметным ощущением обожгли пальцы, немедленно испаряясь под прикосновениями темноты.
- Этот вкус вызывает к жизни странные мысли, - продолжил он, отодвинув медленно пустеющую бутыль в сторону. - Я начинаю думать, что возможно, нам с вами стоит организовать небольшую охоту на господина Люциолу. У нас найдется несколько способов привлечь его внимание, которых нет у официальной власти, а кроме того... - вопрос последовал быстро, со змеиным изяществом, как будто в его голосе не звучали расстроенной струной отзвуки выпитого, - Что вы скажете, если я предложу совершить короткую прогулку наверх?
- Я соглашусь, - коротко кивнул Феб. По правде сказать, сейчас, под воздействием пряного, почти мистического воздействия вина и усталости, обманувшей саму себя, переплавленной в звенящее за висками эхо, впитывая слухом ветер, пробивающийся током сквозь уровни, и голос Присяжного, повторяющего движение нервных волокон, он был согласен почти на что угодно. – Но зачем? Вы же не думаете, что он сидит где-нибудь там, парой уровней выше, у какого-нибудь из опустевших домов, и изнывает от недостатка общества? Ждет нас...
В отголосках несказанного, натянутого в прорехах темноты, осталось саднящее беспокойство: и что, если мы все-таки найдем его?.. Мы – выточенный из тонкой кости шахматный король и проржавевший насквозь калека-музыкант. Его – профессионального убийцу, умеющего проникать в щели и растягивать на дыбе время.
Ветер, запертый в темноте, опасливо примостился у ног. Оставляя липкое чувство холода, скользя ознобом по щиколоткам, заставляя прятать железную руку в рукав – словно ей что-то еще могло повредить.
- Нет-нет, - лакированная поверхность костяной фигуры напротив тонко улыбнулась. - Мне нужна некоторая информация, которую можно получить только у людей пограничного дивизиона, а в последнее время я склонен к паранойе и подозрениям всего и вся - и во всей истории с господином Люциолой могу доверять только вам. Я хочу выяснить... как - и когда - он попал в город. Там была какая-то темная история, которая почти целиком счастливо избежала попадания в армейскую корреспонденцию - учитывая характер нашего знакомого, не сомневаюсь, что он оставил после себя пару-другую трупов. И что те, кто присутствовал там в тот день, не слишком довольны молчанием со стороны руководства - и, может быть, захотят сообщить нам что-нибудь полезное. Есть возможность... - он запнулся, беззвучно шевелящиеся губы перешептали несколько смятых, непроизнесенных строчек, - на самом деле, почти единственная возможность - что он связан с нашими партнерами с Поверхности. Как иначе он, в конце концов, оказался бы здесь?
- Что касается охоты, - выражение лица Присяжного неуловимо изменилось, на мгновение блеснув тем затаенным азартом расчетливого игрока, которое было уже знакомо музыканту, - Здесь, пожалуй, все окажется несколько проще. Помните, как на собрании Ассамблеи я утверждал, что вы будете приманкой для этого господина, который захочет устранить свидетеля? К счастью, тогда я ошибался - и наверное, теперь вы оцените иронию происходящего, когда приманкой окажусь я. Смею надеяться, на мой призыв Люциола явится; пусть не сразу, осторожничая, но тем не менее. Нужно только суметь передать ему сообщение. А дальше... - он пожал плечами, опрокидывая бокал каким-то демонстративно развязным движением, - я даже не стану возражать, если наш приятель попытается решить проблему своим излюбленным способом. В последнее время у Годо и его людей появилось несколько веских причин жаждать его крови.
Феб следил за его движениями, за меняющимся выражением лица, за интонациями, переходящими из одной тональности в другую; беспокойство обгладывало кости изнутри. Кажется, в те дни, когда быть приманкой предлагалось ему самому – Феб чувствовал себя уютнее. Он не знал, как сказать об этом Присяжному, и стоит ли говорить, но слишком отчетливо помнил тот не-сон, когда Годо и вся охрана этого дома оказалась бесполезна и не смогла помешать не-ему войти в комнату и оставить шрам на щеке Гильберта.
Впрочем, прежде всего стоило подумать о другом. Идея разузнать о недавних необычных гостях у пограничных отрядов казалась многообещающей, но сложно выполнимой.
- А как же... оцепление?
Бокал в ладони Феба чуть дрогнул, когда он вспомнил свою собственную вылазку наверх несколько дней назад. Сумасшедший бег, лестницы, перечеркнутые на одном выдохе, пока отвлекся патруль, прятки в подворотнях и наконец – огромная тень, заставляющая вжимать голову в плечи и чувствовать себя мухой на предметном стекле.
- У вас документ тайного советника Ассамблеи, Феб, - Присяжный подмигнул ему с каким-то неуемным весельем, словно не желая перенимать тревожное ощущение, исходившее от собеседника. - Должность, эквивалентная капитану сил обороны. Думаю, вы вполне могли бы приказом на месте реквизировать какой-нибудь патруль себе в сопровождение. К счастью, это не понадобится - мы воспользуемся топливным подъемником, и окажемся сразу у вокзала - точнее, того, что от него осталось после взрыва. А там, наверху... - он махнул рукой, чудом не задев бокал, и смущенно улыбнулся. - В конце концов, с вами буду я.
Его легкость, его странная, чуть подкрашенная бравадой уверенность растекалась вокруг – и была почти такой же искрящейся и хмельной, как вино, заключенное в дымчатое стекло. По большому, медленному, тягучему глотку того и другого – и тревога побледнела, стала тенью себя, выбитой с изнанки Феба. Он не стал гнать ее эхо – кто-то, в конце концов, должен оставаться вечно озирающимся параноиком, в этом тоже есть какой-то смысл, но мириться ней, слышать ее шепот, дышать с ней одним воздухом – стало гораздо легче.
- Когда мы выходим? – он допил вино, и теперь разглядывал на просвет пустой бокал с темными рубиновыми бликами, осевшими на стенках. Ночь сквозь эту призму выглядела безбрежной, бессонной и безупречной. Мира вне ее - не существовало.
- Как насчет завтра? - Гильберт безотчетливо бросил взгляд в сторону, словно пытаясь найти часы, и на какое-то время остался один на один с подступающей темнотой. - У нас не слишком много времени, боюсь. Мои люди подхватят организацию отрядов добровольцев - теперь, когда сложился основной маршрут, это должно быть легче - а мы в это время навестим Поверхность. И попытаемся найти способ связаться с Люциолой.
Напускная легкость, переплетенная с ожившими в голосе нотами терпко-вишневого, улетучилась, словно ее смахнул налетевший ветер - поднявшись из-за стола, Присяжный без сосредоточен и прям, пряча растаявшую успешно где-то на дне заострившегося взгляда.
- Осталось не так много времени, - странным аккомпанементом к этой фразе, один из прожекторов почти погасшего искусственного неба вдруг мигнул стремительной бледной вспышкой, расчертив ночь ксеноновой молнией; Присяжный вздрогнул, в этот момент, заставший его врасплох, снова вскрыв на лице неровную улыбку. - Пойдемте, я покажу вам комнату.

...город медленно тонул в вечно голодной распахнутой пасти впадины за спиной, с каждым поворотом двигателей удаляясь все дальше.
На самом деле подобный вид открывался только изредка - большую часть пути они проделали, отгороженные от окружающего мира полутьмой переплетенных зигзагом балок, резервных опор, стабилизирующих перекрытий и паутиной проводов, вьющейся поверх всего этого каркаса, словно бесконечный клубок змей. Понять, что они не стоят на месте, можно было только по медленно утекающим вниз метрам металла, поблескивающего смазкой, и по мерно сменявшим друг друга тускло-оранжевым огням, подвешенным к балкам на одинаковом расстоянии.
Но когда подъемник добрался до уровня Променада, ствол вертикальной шахты с внешней стороны вдруг исчез, открывая - пусть на короткие промежутки времени, пока они в очередной раз не погружались в полумрак перекрытия - вид на утро Люкса.

На удивление, их пропустили почти сразу - сержант охраны бросил отсутствующий взгляд на бумаги и распорядился о начале подготовительных работ, предложив гостям подождать в приемном зале - пустой коробке шахтного корпуса, заставленной рядами металлических стульев, где, должно быть, ждали своей очереди отряды пограничной охраны во время отправки смены на верх. Запуск двигателей занял почти полчаса - и все это время они боролись с нетерпением и ожиданием, прислушиваясь к рычанию дизельных машин за спиной. Присяжный коротал время, расхаживая из угла в угол и что-то шепча под нос, изредка срываясь на раздраженные реплики в адрес медлительности техников обслуживания и обещания перевести бригаду на улицы, в карантинные отряды; Годо непринужденно развалился в кресле, с интересом наблюдая за реакциями Гильберта; двое его подручных из личной охраны (ни один из них оказался Фебу не знаком) застыли у входа с каменными лицами, изображая полную невозмутимость по отношению к каким бы то ни было задержкам, равно как и к самой возможности побывать на поверхности.

...открытый подъем немедленно напомнил о себе - в очередной прорехе между уровнями их окатило волной ветра, неожиданно резкого и холодного. Присяжный, неотрывно следивший за сменяющейся панорамой с того самого момента, как это стало возможным, бросил вопросительный взгляд на Феба - и на груду рюкзаков, сложенных у ближайшего края платформы. Каждый нес с собой одежду, теплоизолирующий комбинезон, несколько прочных плетеных лент с карабинами, чье предназначение оставалось неизвестным, дыхательную маску и наплечную сумку с фильтром. Довершала список снаряжения хищного вида винтовка, напоминающая вытянутое жало насекомого - ее нес кто-то из подчиненных Годо. Экипироваться пока не спешили - сержант обещал, что подъем длится около часа, и времени оставалось еще чуть больше половины.

Это был еще знакомый, родной город, где-то здесь – или немного ниже – зарастал пылью и одиночеством дом Феба, где-то здесь он когда-то проводил вечера в “Повешенном”, где-то здесь бродил, собирая эхо, чтобы начертить на нотной бумаге. Почему-то сейчас это ощущения знакомства и родства казалось призрачным, почти неощутимым. Словно за несколько дней улицы пропитались беспризорностью, колючим ядом брошенности – и уже не хотели принимать обратно своих потерянных людей. Словно зябкое дыхание поверхности добралось сюда, чтобы иссушить и выбелить стены, прорезать глубокие трещины в мостовых, оставив вместо жилых кварталов обглоданные каменные кости. Но самым пугающим казалось даже не это само по себе – а то, что сквозь пыльный шепот, убивающий его город, Феб тоже слышал музыку. Особый, выжженный, веющий пеплом минор, величественный, страшный и по-своему прекрасный - и он тоже хотел быть сыгранным. Так, что флейты ощущали ржавый ток, вздрагивали – и стремились прильнуть к губам.
Чтобы отвлечься от биения музыки – не время, не место – он старался не смотреть вниз, но и воздуха, почти ставшего пустотой, хватало с избытком.
- Кого мы станем искать, когда поднимемся? – собственный тихий голос вырвал его из этого звучания, нарушая траурную гармонию обыденностью слов.
...и только после этого запоздало подумал – и есть ли там вообще кого искать? Память вспыхнула нависающей сверху исполинской тенью, равнодушно проходящей сквозь орудийные залпы, задымилась черными клубами над зданием вокзала, прянула знакомым голосом, заключенным в динамик.
Присяжный подошел ближе, отрываясь от смотрового окна - монотонный скрежет механизма, звучавший для Феба партией исполинского контрабаса, заставлял слова против воли вибрировать.
- В первую очередь - командира железнодорожной охраны, - эхом ответил он, облокотившись на поручень. - Но если он откажется делиться сведениями - придется попробовать разговорить личный состав. Идеально - найти непосредственно тех, кто был на посту в день, когда, как мы предполагаем, господин Люциола попал сюда.
Он вдруг прервался, вцепившись в дрожащие металлические прутья - платформа, лязгнув особенно громко, вдруг нырнула в очередной сумрак перекрытий, и через несколько мгновений неторопливо поднялась над следующим уровнем - тем самым, с которого начиналась область города, отрезанная от людей.
Гильберт резко выдохнул, почти рефлекторно делая шаг в сторону от края. Открывшаяся картина не слишком, на первый взгляд, отличалась от того, что они видели раньше, но стоило присмотреться, и в глаза бросалась мертвенная, неестественная неподвижность безлюдных улиц, опустевших перекрестков и пустырей, выглядевших рваными ранами в каменной плоти кварталов. Чуть позже, всмотревшись в детали застывшей мозаики, взгляд замечал отдельные странные, редкие движения - где-то далеко можно было различить едва заметные скопления темных точек, окружавших странные конструкции, напоминавшие отсюда пустые раковины улиток. Только сопоставив масштаб, можно было понять, что раковины на самом деле в несколько раз превышают в высоту человеческий рост - и Феб сразу вспомнил, что они уже видели один такой металлический раструб во время своей вылазки наверх втроем, но не успели подробно его рассмотреть.
- Наверное, вы не поверите, но я ни разу не поднимался так высоко, - голос Гильберта, оторвавшегося от созерцания лабиринта пустоты, звучал непривычно напряженно; побелевшие пальцы замерли, обхватив поручень. - Отсюда он кажется... чертовски далеким.
- Чертовски далеким и почти ненастоящим, - Феб, напротив, стоял так близко к краю, как было возможно, его завораживали эти огни, рассыпанные внизу осколками смальты и янтаря, и ощущение высоты, подступающее к горлу трепещущим комком. – Словно начерченным прямо поверх горной породы. Что-то подобное я чувствовал, поднимаясь к Маяку: когда смотришь на весь свой мир, как на географическую карту, истыканную светящимися булавками – начинаешь воспринимать происходящее... немного иначе.
Он слабо усмехнулся, вспомнив свой последний, утомительный подъем к обветшалой башне – и безумный, пьянящий спуск, самое странное – и самое упоительное шествие, истекающее музыкой.
Он попытался подсчитать, сколько дней прошло с тех пор – и не смог. Разум сбивался со счета, не в силах заключить в привычные рамки часов стремительный снежный ком, наматывающий на себя события, лица, сны...
- Когда мы доберемся до вокзала, должно быть, он будет выглядеть совсем игрушечным, - он вскинул голову вверх, словно сквозь крышу и метры спрессованного воздуха над ней можно было увидеть цель их маршрута.
- Если будет виден вообще... - эхом прозвучал ответ.

Платформа поднималась, через несколько минут миновав уровень, и вгрызаясь в следующий - такой же заброшенный, где с трудом можно было различить даже присутствие военных. Присяжный неожиданно заинтересовался далекими трубчатыми конструкциями, что-то беззвучно шепча про себя и пытаясь сопоставить их расположение - судя по увлеченному виду, предназначение механизмов оставалось загадкой и для него тоже. Сопровождающая охрана, проделавшая большую часть пути на привинченных к полу металлических креслах, начала подавать признаки легкого беспокойства, время от времени поднимаясь со своих постов и наблюдая за отдаляющимся пейзажем. Годо с отсутствующим видом уткнулся в тонкий, извлеченный непонятно откуда книжный переплет, изредка поправляя сползающие к переносице окуляры. Телохранители скучали, стараясь не подавать виду - кто-то попытался закурить, но налетевший порыв стремительно крепчавшего ветра играюче задул трепещущий оранжевый огонек, а затем и вырвал невесомый лист из пальцев, растрепав табак над игрушечными, таявшими внизу силуэтами домов.
Следующую часть пути они проделали в молчании. В какой-то момент один из сопровождающих солдат, в очередной раз выглядывая наружу, замахал руками, привлекая внимание пассажиров, почти усыпленных монотонным ходом механизма. Они приближались к границе города, откуда начинался Чердак - и живой груз подъемника требовалось переместить в нижний ярус платформы, защищенный от окружающего мира металлом и стеклом.

Спуск по узкой, шатающейся лестнице между двумя этажами медленно взбирающейся по склону машины сам по себе оказался непростым испытанием - особенно при том, что снаряжение решили захватить с собой, не доверяя сочетанию открытого пространства и шквального ветра Поверхности. Нижняя кабина оказалась обшитым железом контейнером с прорезанными наружу иллюминаторами, к которым немедленно приникла большая часть пассажиров, исключая невозмутимого Годо и охранников, которые, должно быть, видели этот маршрут не один десяток раз.
Феб едва успел разглядеть удаляющийся шпиль Маяка, как пейзаж внизу затянуло полосами полупрозрачного тумана, прилипавшего, казалось, к холодному стеклу влажными ладонями, пытаясь пробраться внутрь. Несмотря на герметизацию кабины, кто-то закашлялся - в легких чувствовалась кислотная горечь, просачивавшаяся снаружи через щели в обшивке.
- Можно надеть маски, - почувствовав немой вопрос, кивнул один из солдат. - Но концентрация невысокая, скоро привыкнете.
- Черт с ними! - вдруг бросил нетерпеливо Гильберт, приникая к окну так, как будто хотел высунуться наружу. - Только посмотрите на это!..
Там, по ту сторону туманного полотна, невидимой стеной, опоясывавшей впадину, рос город теней. Сквозь дымные клубы можно было разглядеть только однотонные, серые силуэты, по большей части оставленные в руинах, но даже по развалинам можно было восстановить представление об архитектуре, которая была здесь когда-то. В той стороне, куда указывал Присяжный, высился остов каменного собора, высотой превышавшего, должно быть, целый уровень Люкса. Половина шпилей, тянущихся в небо, были объедены эрозией и едким воздухом, и расколотый пополам купол съехал в скальную трещину, обнажая внутреннее устройство главной башни.

Все, кроме разве что сопровождающего офицера, который успел насмотреться на здешние пейзажи, прильнули к стеклу. Кабина подъемника медленно, тягуче ползла вверх, давая рассмотреть руины. Тонкая вязь мозаичной росписи по стенам, полустертая временем, расчерченная змейками трещин, но все еще хранящая отсвет былой красоты. Поблекшая позолота острых башен, пронзающих желтовато-серый туман, словно растворяющая в нем свою яркость, отдающая воздуху свой цвет. Разбитые окна, скалящиеся осколками витражей, ослепшие и зияющие темнотой.
Пока он длился, плыл мимо них, этот невозможный, словно рожденный сном, собор, говорить было нельзя. Просто не получалось, такими ничтожными казались слова под его невидящим взглядом. Даже дышать получалось не очень – сухими, скомканным вдохами, остающимися в легких, спрессовывающими друг друга в жесткий клубок.
Только потом, когда осыпающиеся шпили ушли вниз, а ядовитый туман за стеклом зарос осколками других строений, Феб, наконец, смог выдохнуть.
- Кто-нибудь знает... кто и когда это построил? – его взгляд все еще безотчетно тянулся вниз – туда, где уже была видна только серая дымка и проглядывающие сквозь нее хищно поблескивающие навершия. – Когда вообще мы умели строить такое?.. Проклятье, весь школьный курс истории начинает казаться детской сказкой. Мне казалось... Нам рассказывали, здесь когда-то – не очень давно – был Люкс, обычные жилые районы, и лишь немногим позже город спустился ниже. Но это... Оно выглядит пришедшим из какого-то другого времени. Совсем другого, понимаете?..
Он огляделся, ненадолго задержав взгляд на каждом из своих спутников, ища в их лицах отклик – или отрицание.
Гильберт поймал его взгляд, и молча кивнул, показывая, что понял то, что не удалось уместить в несколько сбивчивых фразах. Он тоже выглядел потрясенным и словно бы встревоженным - забыв про страх перед высотой, он то и дело заглядывал в иллюминатор до тех пор, пока исполинский силуэт не начал таять в слоях тумана, исчезая из вида. Остальные смотрелись немногим лучше - напускная сосредоточенность телохранителей слетела в один миг, сделав их чем-то похожими на детей, впервые увидевших незнакомое чудо. Даже Годо, отложив в сторону книжицу, неотрывно наблюдал за проносящимися декорациями театра теней, близоруко щурясь и зачем-то отдаляясь от окна, словно ему мешал падающий снаружи тусклый свет.
- Верхний город, - хмыкнул один из солдат с нескрываемым оттенком превосходства; должно быть, они не в первый раз наблюдали за такой реакцией высокопоставленных визитеров. - Тут еще и не такое увидеть можно - только обваливается все, медленно, год за годом. Строили, наверное, древние люди, а может, - он махнул в сторону одного из пустых окон, пытаясь указать на что-то издалека, - может, вон те...
С первого взгляда никто не понял, о чем шла речь - в округлых стеклянных прорезях проплывала какая-то площадь, смятая в неровный многоугольник нависшим над ней оползнем, который унес с собой часть, бывшую когда-то улицей. Сама площадь казалась покрытой каким-то пестро-серым наростом, напоминавшим непомерных размеров поросль лишайника - до тех пор, пока часть ее вдруг не пришла в движение, рассыпавшись хаотично на несколько быстро движущихся пятен. Кто-то со свистом выдохнул, опасливо отодвигаясь от окна. Масса, несомненно, была живой - но, отдаленно напоминавшая лагери беженцев, которые экипаж успел увидеть внизу, она вместе с тем отличалась какой-то нечеловеческой слитностью - составляющие далекую толпу группы двигались с неестественной быстротой, то разбегаясь в стороны, то собираясь вместе, то застывая почти неподвижно, так, что их становилось невозможно различить сверху.
- Боятся, - в тишине произнес тот же солдат, уже значительно более посерьезневшим тоном. - Там сейчас кварталы горят. Никогда раньше огня не видели... прячутся. Боятся.
Никто не ответил. Платформа, словно почувствовав настроение пассажиров, издала резкий скрипучий звук, и устремилась вверх, казалось, сильнее, оставляя позади башни, шпили и змеящиеся, переплетенные улицы мертвого города.
- Нда, - Присяжный кашлянул, под впечатлением увиденного не успев почувствовать пробравшийся в кабину туман, и только сейчас возвращаясь к подстерегавшему его ощущению. - Признаться, я в такой же растерянности, как и вы. Может быть, в самом начале обустройства каверны... первый - третий этап заселения, к примеру, были не чужды гигантизма. Колоссы Корнелла, многоэтажные машины, все эти утопические проекты о ветряных электростанциях на Поверхности...
- Прошу прощения, но нет, сэр, - голос Годо, тихий, словно бы извиняющийся, перерезал неуверенную реплику, не дав ей дойти до конца. - Это возводили люди, не имеющие понятия об электричестве.
- Почему? – Феб жадно вскинулся на последние слова телохранителя; почему-то любая, пусть косвенная, информация об этих строениях, об этом месте, вычеркнутом из жизни, полустертом истлевшей тряпкой, как меловая надпись, казалась важной. - Почему вы так в этом уверены, Годо?
Он пожал плечами - осторожный, почти хрупкий жест.
- Они просто выглядят так, сэр. Кроме того, упоминания об этих развалинах были еще во время первых нефтяных экспедиций - когда в Люксе ничего не было, кроме древних поселений у Дна. Предполагаю, разведчики застали их примерно в том же состоянии, что и мы наблюдаем сейчас.
- Интересуетесь историей, Годо? - в голосе Присяжного чувствовалось прорывающееся восхищение. - Не устаю удивляться вашим талантам...
- Благодарю, сэр, - он вежливо кивнул, отворачиваясь от запотевшего стекла иллюминатора, и снова погружаясь в чтение.
Почти сразу по окончании короткого разговора платформу ощутимо тряхнуло - толчок сопровождался уже знакомым надсадным металлическим скрежетом, но ползущие цепные механизмы, тем не менее, продолжили движение, упрямо толкая подъемник к цели. Где-то над головой загремел прогибающийся под порывами ветра металл, туман за окном мгновенно разорвало в клочья, сначала затянув все непроницаемой серой пеленой, а зачем вдруг сорвав ее, как занавес, задержавшийся на декорациях сверх меры - и открывая перед ними Поверхность.
Они впервые увидели, как противоположный край каверны, еще недавно умещавший на своих склонах полуобвалившийся город Чердака, вдруг оборвался, оканчиваясь неуместно гладким, почти слизаным постоянными штормами обрывом, и превращаясь в утекающую за горизонт бугристую серую равнину. Ощущение пустоты нахлынуло со всех сторон: каждому вдруг показалось, что он - крошечная песчинка, застывшая на поверхности огромной ладони, протянутой в бесконечности, и достаточного легкого дуновения обладателя ладони, чтобы тебя унесло, подхваченного невидимым течением воздуха, туда, за край обитаемой вселенной, где пепельная земля соприкасалась с кипящим морем облаков, сплетающихся в сложные округлые и спиральные фигуры, разрываясь на части и собираясь вместе, набухая огромными свинцово-черными вздутиями - некоторые из таких прорывались легкими, беззвучными вспышками змеистых фиолетовых молний, и таяли, вплетаясь в ни на мгновение не останавливающийся рисунок. С этой стороны впадины не было видно ни вокзала, ни путей - даже мертвый город заканчивался здесь, словно отрезанный какой-то невидимой силой - столетия эрозии, дождей и ветров стерли его с лица Поверхности, играюче растерев в песчинки и пыль другие такие же соборы и башни, которые, должно быть, когда-то были и здесь. Только вглядевшись, может было различить едва заметную нитку железной дороги, тянущейся куда-то вдаль - и редкие, хрупкие ростки фонарей, окаймлявших ее.
- Вокзал будет с другой стороны, - как будто прочитав его мысли, произнес второй офицер, поднимаясь с места. - Экипируемся! Скоро на выход.
Феб натягивал защитный комбинезон со странным чувством: будто вторую кожу, чуть более плотную, чем собственная; почему-то не очень верилось, что она может защитить от той силы, которая способна растирать камни в мелкую серую пыль. Пальцы сбивались, путаясь в непривычных застежках, флейты неуклюже пытались помочь – и цеплялись ржавчиной за пряжки, вспарывая сосредоточенную тишину металлическим скрежетом. С маской он справился быстрее, подсоединил гибкой трубой к фильтру, и в легкие потек пресный, до странного безвкусный воздух – словно язык уже успел привыкнуть к просочившейся в кабину кислоте, поверить, что вяжущий привкус – незаменимая часть дыхания.

Предвкушение, намертво переплетенное с опаской, птицей вздрагивало внутри, расправляло крылья, перьями щекотало горло. Он больше всего на свете сейчас хотел сделать первый шаг за пределы их маленького замедляющегося кокона – и боялся этого тоже больше всего. Феб не видел, скрывается ли под масками его спутников такое же спутанное чувство, прячет ли тревожное возбуждение в глубине дыхательного фильтра, но по жестам, по замершим в демонстративном покое позам, по смолкшим разговорам понимал – да. Он не одинок.
Когда подъемник с тяжелым скрипом дернулся, передавая нервную дрожь остановки застывшим в ожидании людям, выдох облегчения прозвучал тонким, редчайшим унисоном.
- Прибыли, господа! – с напускным молодцеватым весельем отрапортовал один из сопровождающих; где-то в тени слов пряталось облегчение, что ему самому нет нужды покидать герметичную капсулу подъемника, уж он-то за годы службы успел насмотреться на блеклую плешь под названием Поверхность. – Вы прошли инструктаж внизу, но все-таки напомню еще раз, - он посерьезнел, стал весь как глава из армейского устава, выученная наизусть. - Пребывание кабины в верхней точке в связи с чрезвычайной обстановкой возможно не более четырех часов. В случае неявки к назначенному времени...
- Не задерживайтесь, пожалуйста, - перебил его второй офицер; вероятно, в отличие от своего товарища по оружию он имел представление, кого они доставили наверх, и догадывался, что оставить господина Ведергалльнингена на Поверхности чревато гораздо более серьезными последствиями, чем выговор за несоблюдение временного протокола. – Конечно, если не будет прямой угрозы, мы вас дождемся, но это тот случай, когда инструкции лучше не проверять на прочность.
- Думаю, четырех часов нам будет достаточно, - судя по голосу Присяжного и попыткам поправить тяжелый неудобный комбинезон, казалось вполне вероятным, что он уже пожалел об идее этой вылазки, но по-прежнему сохранял спокойствие. - Как нам попасть в штаб-квартиру?
- Идите отсюда по тропе, переберетесь через насыпь - сами увидите, - махнул рукой его собеседник. - Не забудьте страховку, - он нагнулся над грудой ремней с защелками-карабинами, протягивая в их сторону переплетенный позвякивающий ком. - Сегодня погода еще ничего, но тут все может поменяться в мгновение ока...
Отвернув скрипучий герметизирующий вентиль на двери кабины, отряд выпустили наружу - по той же узкой лестнице, через верхний ярус платформы - против ожидания, не в объятия холода и ветра. Станция "Поверхность" представляла собой небольшой ангар, большую часть которого занимали огромных размеров крепления металлических подъемных тросов. Врезанные в потолок и укрепленные массивными опорами, врастающими в камень, крепления едва заметно подрагивали - должно быть, из-за ветра, который играл на толстых тросах, как на туго натянутых струнах длиной в целый город. Часть ангара занимали пустующие сейчас стеллажи для хранения цистерн - над ними в глухой крыше ангара выдавалось что-то вроде передаточного тоннеля, куда, должно быть, поднимали партии товара, доставляя их на вокзал. Здание казалось абсолютно пустым - кроме отчетливого стука шагов по железу тишину нарушал только свист ветра и редкие отдаленные раскаты грома - но на стенах, тем не менее, горели забранные в сетку тускло-оранжевые лампы, освещая путь к массивной двери наружу, закрытой на такой же вентиль, открутить который удалось не с первого раза.

Когда они выбрались, делая первые шаги по сухому камню, ветер радостно запел в ушах, укрытых слоями синтетического меха, словно приветствуя случайных гостей, разделивших его одиночество. Идти оказалось неожиданно легче, чем выглядело изнутри кабины - прозрачное, невесомое течение ложилось на плечи пригибающей к земле тяжестью, заставляя делать каждый шаг медленно и осмотрительно, словно передвигаясь с грузом за спиной, и холод быстро пробрался под маску, оставляя свои немые прикосновения на щеках, но об опасности быть сброшенным в колодец речи, несомненно, не шло. Тропа была отмечена редкими прутьями, вбитыми в камень, по которым тянулась позвякивающая на ветру цепь - последовав примеру Присяжного, все по очереди пристегнулись к ней страховочными канатами, зафиксировав второй конец у пояса. В радиусе чуть больше сотни метров пейзаж терялся из виду, заштрихованный серыми клочьями воздушного потока, и передвигаться приходилось, придерживая рукой эту уводящую вперед хрупкую путеводную нить.
Обещанная насыпь появилась минут через пять, когда силуэт станции уже затерялся позади. Тропа изгибалась неровным горбом, переваливая через протяженную груду камней и обломков, обойти которую не было заметной возможности. Присяжный, заметив препятствие, обернулся и, нагнувшись к маске Феба, прокричал:
- Взрывная волна! - голос едва доносился сквозь закрывающий лицо пластик и порывы ветра. - Смотрите, какая ровная!
- Что?.. – спросил было Феб, но не услышал собственного голоса – слишком тихо, слишком ровно. Ветер рвал на куски слова, разбрасывая их по округе кусками бессмысленного мусора. – Почему - взрывная? – прокричал он, когда очередной пыльно-ветренный хлыст плеснул куда-то в сторону, и развел руками, показывая, что ничего не понял.
Здесь приходилось выражаться кратко – длинные речи были обречены на мучительную, немеющую смерть. Но даже в таком виде – два слова, сопровожденные жестом - они оставались призраками, закованными в цепи беззвучия.
Гильберт что-то крикнул в ответ, но Феб расслышал только смятые очередным шквалом обрывки слов, и вскоре Присяжный махнул рукой, отворачиваясь вперед и продолжая движение. Фигура Годо уже виднелась на вершине гряды - он остановился, ожидая отстающих, и изредка оглядывался, обозревая, противоположную сторону завала.
Идти становилось труднее – уклон нарастал, и почва становилась не такой плотной – стекала из-под ног, рассыпалась мелкими камнями, заставляя вязнуть и буксовать, терять скорость, вымеряя дыхание. Присяжный и Феб за две брошенные короткие полу-фразы успели отстать от Годо, и теперь сосредоточенно сминали подошвами неприятно-податливый, напоминающий трясину, грунт; несмотря пробирающий до костей ветер, тело под прорезиненной тканью комбинезона становилось неприятно влажным – и от этого еще сильнее ощущающим холод, длинными пальцами скользящий по ребрам. На висках выступала испарина.
Казалось, эта чертова насыпь не кончится никогда, и они так и будут карабкаться вверх, немые, оглушенные ревом пыльной бури, пристегнутые к тянущемуся в никуда поводку – бесконечно. Казалось, что хребет этой гряды и Годо, глядящий сверху – бесконечно отдаляются, оставляя между собой и остальными еще несколько десятков шагов - всегда неизменные несколько десятков.
Феб почти не заметил момента, когда десятки шагов сократились до одного – последнего, который уже почти был сделан, и за которой открывалась...
..распластанная внизу бездна.
Выжженное до безбрежной темноты пятно, почти очерченное циркулем, с высверленной в центре воронкой, словно гигантский штырь прошил землю в том месте, где – Феб почему-то понял сразу – в том месте, где раньше был вокзал. И тогда же понял, что означали слова Гильберта – взрывная волна. Присяжный догадался обо всем гораздо раньше, и, взбираясь по склону, уже знал, что увидит внизу.
Рельсы, оплавленные, оборванные, вздыбившие в небо обломки стальных костей теперь вели в пустоту, искореженная нефтяная цистерна сочилась маслянистой кровью – последними каплями, еще не успевшими уйти в пепел. Вереница мелких подсобных зданий – груды каменного хлама, ссыпанного в несколько могильных холмов – даже близко не напоминала строения, возведенные руками человека. Здесь не осталось ничего живого. Ничего живого – и ничего целого. Лишь дальше, за границей очерченного углем круга, можно было разглядеть какие-то дома – покореженные, опаленные, с выбитыми глазами-окнами, наспех запаянными листами металла, и все-таки там – была жизнь.
Какое-то время они стояли, позабыв о тяжелом прозрачном течении воздуха и подбирающемся холоде, смотря на открывшуюся им картину, не имея возможности обменяться словами - и не находя их. Наверное, самой поразительной казалась... легкость, с которой тонны железа и камня были сметены в стороны, оставив распаханный стальной шрапнелью, почти идеальный круг - словно капля растворителя упала на свежие мазки краски, оставив после своего невесомого прикосновения голый холст. То, что они видели, не было результатом длительной бомбардировки или артобстрела - понимали даже те, кто не разбирался в военном деле. Вокзал был сметен одним, рассчитанным ударом, и в этом понимании чувствовалась мрачное, смертоносное изящество.
Тропа уводила в сторону, петляя некоторое время по гряде, обходя остов здания, наполовину раздробленный взрывом и втоптанный в землю, и снова тянулась через завал обломков наружу. Туда, где в заштрихованной дымке виднелись уцелевшие здания и тусклые огни двух одиноких сторожевых башен - первый признак жизни, который встретился им в этой пустыне.

...первое впечатление, шепчущее, что до приземистого центрального дома, напоминающего казарму, всего несколько минут пути, снова оказалось обманчивым - когда почти неслышно лязгнувшие металлические ворота сомкнулись за спиной отряда, ноги уже начинали подрагивать от усталости, непривычные к тому, что каждый шаг им приходилось преодолевать с усилием. Во внутреннем дворе никого не было - ворота, должно быть, управлялись изнутри, и им на мгновение показалось, что перед ними еще один дом-призрак, давно вымерший и функционирующий только посредством бездумных переключающихся автоматов, но затем вспыхнули лампы наружного освещения, и входные двери приоткрылись, пропуская новоприбывших внутрь.
Электрический свет ударил по глазам - но после путешествия через тусклый мир, лишенный красок иначе как проблескивающих в небесах пурпурных молний, даже это жесткое белое пламя казалось приятным, напоминая о домах, улицах, прожекторах и людях. Гостей встречала целая делегация - около десятка хмурого вида военных, при оружии (но держа его, тем не менее, за плечами), и офицер.
- Капитан Мертенс? - Гильберт, устало облокотившись о стену, первым делом содрал с лица дыхательную маску, жадно втягивая грудью сухой, теплый воздух. - Я знаю, вас не предупреждали об этом визите. О Молчаливый, здесь всех гостей ведут по такому маршруту - или наша делегация удостоилась особой привилегии?..
- С недавних пор - всех, - сухой ответ, лишь слегка выглядывая за рамки официальности, намекал на то, что тон Присяжного не подхватили. Острый взгляд офицера по очереди скользнул по каждому из гостей, задержавшись почему-то на лице Феба - и легким, профессиональным презрением остановился на тяжело дышащем Гильберте. - Попрошу представиться, назвать цель визита и предъявить допуск на право нахождения на пограничном объекте.
Присяжный, казалось, совершенно не смущенный отповедью, некоторое время с интересом разглядывал собеседника, и затем, переведя дух, назвался, с каким-то мстительным удовлетворением выговаривая каждый слог имени и перечень должностей, занимаемых в тайной канцелярии. Лицо капитана оставалось каменным, успев, однако, в процессе сменить цвет на оттенок мертвенно-бледного, и он, помедлив, перевел взгляд дальше.
Феб наслаждался произведенным эффектом, пожалуй, гораздо больше, чем сам Гильберт. Эта мраморная, застывшая бледность на лице человека, считавшего высокомерие своим неотъемлемым правом лишь по факту наличия особых отметок на погонах, казалась маленьким реверансом вселенской справедливости, а Присяжный – ее невозмутимым, одетым в тонкую улыбку воплощением.
Поочередное представление оставшихся заняло гораздо меньше времени: рядом с длинным послужным списком Гильберта имена Годо и его подчиненных смотрелись скромно, затененено – как и положено телохранителям.
Последним в очереди оказался Феб; назвав свое имя, он понял, что должность, которая значится в его удостоверении, и которую уместнее всего было бы произнести здесь – внештатный сотрудник канцелярии Танненбамуа – просто застрянет поперек горла. Он не мог сказать этого о себе ни вслух, ни как-либо еще: внутри зарождалось что-то клокочущее, рычащее, первобытное, скручивающее слова в тугой узел, не имеющий смысла. После слов «Фебьен Альери» не последовало ничего, и ожидающая пауза пожирала сама себя – мучительно долго.
Наконец, капитан Мертенс медленно кивнул, очевидно, признавая за человеком с регалиями Присяжного право иметь какое угодно сопровождение – хоть вовсе безымянное, если заблагорассудится.
- Чем могу быть полезен, господин Ведергалльнинген? – он все еще пытался выглядеть независимо, прятать извечное армейское преклонение перед чинами и званиями под маской сдержанной любезности, чем даже вызывал некоторое уважение. – Полагаю, какая-то чрезвычайная ситуация, не терпящая лишних ушей?.. Раз вы сочли необходимым подняться сюда лично.
Его собственный отряд при этих словах явно почувствовал себя не в своей тарелке, кто-то неловко дернулся к дверям, кто-то переминался с ноги на ногу, кто-то просто старался изобразить отсутствующий вид – но покинуть комнату без прямого распоряжения начальства никто не отважился.
- Это неофициальный визит, капитан, - Гильберт, который в этот момент, казалось, должен был снисходительно взмахнуть рукой, демонстрируя унизительное прощение перед подчиненными, вдруг переменился в лице, заговорив проникновенно и слегка понизив голос, ни единым словом не намекая на исчерпанный инцидент. Запоздало вспомнились рассуждения вчерашнего вечера - о том, что информация, за которой они поднимаются, вполне возможно, потребует личного соучастия, выходящего за рамки официальных протоколов. Присяжный, позволив чуть окрепнуть льду недоверия, осторожно ломал его, сменяя превосходящий тон доверительным. - Я и мой коллега просто хотели бы переговорить с вами об обстановке здесь, наверху, не более того. Найдется здесь тихое место, где мы бы никого не побеспокоили?
- Конечно, - сосредоточенный, застывший взгляд если и потеплел, то на самые доли градуса, но не оценить возможности сохранить лицо Мертенс не мог. - Вахта, свободны до полудня, - следующая команда предназначалась бойцам, позволяя, наконец, напряжению разойтись естественным путем. - Следуйте за мной, господа.

Тихое место оказалось комендантской - просторная комната с парой кресел и письменным столом, чем-то похожая на рабочий кабинет Присяжного - с той разницей, что стол последнего был неизменно погребен в груде бумаг. Мертенс тяжело опустился в кресло, сцепляя руки и опираясь на лакированную поверхность, поднимая взгляд на посетителей. Телохранители остались снаружи, за исключением Годо, и присутствие постороннего как будто придало офицеру уверенности в том, что речь не будет идти о беспокойных материях высшей секретности.
- Итак? - тонкие брови вопросительно приподнялись; голос снова звучал уверенно и сосредоточенно. Высокомерен или нет, Мертенс определенно не собирался трепетать перед высокопоставленными господами больше необходимого.
- Капитан, - Присяжный тонко улыбнулся, не разжимая губ, - как я уже сказал, вы не присутствуете на допросе. Отсутствие прямой иерархии подчинения и особый ранг пограничных отрядов подразумевает, что за ваш возможный отказ разговаривать с нами вам совершенно ничего не грозит. Мы бы хотели услышать ваше мнение о... ходе службы в течение, скажем, последней недели - до того, как случилась эта прискорбная неприятность, - он показал глазами в сторону, имея в виду направление расположения воронки. - Какие-нибудь необычные происшествия? Странности? Что-нибудь, выбивающееся из рутинного распорядка?
- Я уже давал полный отчет контрразведке, - ответ прозвучал сдержанно, но без видимой неприязни. - Вы имеете в виду признаки вторжения? Никаких посторонних, никаких прорывов границы. Все прибывавшие в те дни поезда тщательно досматривались, кроме груза, на борту ничего не было. Атака оказалась для нас полной неожиданностью.
- Я не совсем об этом, - вкрадчивая мягкость обернула голос Присяжного в шелестящий струящийся шелк. – Меня интересует более ранний период. Скажем... две недели до вторжения, или, быть может, три.
Феб стоял чуть в стороне, одновременно вовлеченный в происходящее - и отстраненный. Манера речи Гильберта казалась ему странной качающей волной, и слова, звучащие поверх, были лишь пеной, укрывающей собой глубокую и темную силу.
- Если говорить точнее, - Присяжный сделал короткую паузу, заставляя Мертенса ощутить власть этой волны, - мне нужно, чтобы вы вспомнили... единичные происшествия. Не то, что можно связать с нападением – и о чем вас, вне всякого сомнения, спрашивали ранее. Я хочу, чтобы вы вспомнили все радио-сообщения, могущие показаться хоть сколько-то странными. Любые потери личного состава, если такие были. Все отчеты караульных, непосредственно несущих службу на границе.
Меня не интересует вторжение, капитан. Мне нужен один человек, и если он прошел здесь – я должен знать все детали.
При слове "потери" взгляд капитана едва заметно дрогнул, скользнув к какой-то невидимой точке за спиной Присяжного - так, что движение, казалось, со стороны заметил один только Феб.
Затем он, помедлив, пожал плечами, и выдвинул тихо скрипнувший ящик стола, вытаскивая наружу толстую пачку рассыпающихся бумаг. На самом верху стопки, завернутые в полупрозрачную ткань, оказались несколько снимков - тонкие металлические пластины легли на лакированное дерево с едва слышным звенящим звуком.
- Разве что вот это, - один за другим, Мертенс разложил четыре ферротипа перед Присяжным.
Все снимки, на первый взгляд, изображали одно и то же. Размытая, теряющаяся в постоянном шуме пылинок и песка линия горизонта разделяла пополам безжизненный пейзаж Поверхности - ничем с виду не отличавшийся от картин, увиденных ими по дороге, кроме странных пятен ярко-белого света в центре кадра. Поначалу оно казалось дефектом фотографического аппарата - но на первых трех снимках это образование было схвачено в одной и той же манере, едва заметно движущееся, перетекающее из одного положения в другое, словно разлитый в воздухе жидкий свет. Последний ферротип отличался от предыдущих - он был сделано с другого ракурса и со значительного удаления, и клок светящегося тумана на нем выглядел как несколько отдаленных - но тем не менее, непривычно ярких для выцветших красок пустоши - пятнышек, сгруппированных вместе.
- Снимки сделаны двенадцатого числа этого месяца наблюдательными башнями "север" и "север-север-восток" - ровно две недели назад, - голос Мертенса стал каким-то безжизненным, отстраненным, словно он читал по памяти надиктованные слова. Он даже не смотрел на изображения, уставившись куда-то в пустоту над столом. - Какое-то светящееся образование, до сих пор такие в наблюдениях не встречались. Не представляло опасности для дозорных, находилось где-то в трехстах метрах от точек наблюдения. Фиксировалось около часа, после чего пропало из видимости и больше не появлялось. В рапортах его зафиксировали как предположительно атмосферное явление... вот и все. Остальное - в рамках ежедневной рутины. Радиошум в эфире, характерный для здешних мест. Никаких, - и снова пауза, неуловимая, в сухом речитативе фраз едва вытягивающая на шестнадцатую долю такта, - никаких происшествий среди состава.
Несколько секунд капитан молчал, словно позволяя произнесенным словам отзвучать, затихая в слабом эхе пустых стен - и затем поднял взгляд, в котором шевельнулось что-то, напоминающее слабое любопытство.
- Вы сказали "один человек"? Ищете кого-то конкретного?
Присяжный проигнорировал его вопрос, с вежливым вниманием продолжая изучать пытающееся казаться спокойным лицо. Снимки он пододвинул к себе, лишь мельком взглянув на них – с коротким, скомканным интересом, будто отложенным на потом. Конечно, он заметил неловкую паузу в ответе, мгновенный сбой, отодвигающий слова судорожным выдохом, и Феб заметил, зацепился за этот выдох отточенным слухом музыканта, как за фальшивую ноту - натянутую, режущую, грубую.
- Вы лжете, - уже почти сказал он, но смолчал, остановленный предостерегающим жестом Гильберта – словно тот успел услышать слова за миг до того, как они прозвучали.
Присяжный, казалось, намеренно затягивал это тревожное молчание, наполненное слегка нервозным ожиданием Мертенса, невысказанным обвинением Феба и собственным демонстративно благожелательным спокойствием.
Феб не понимал смысла этой игры, но чувствовал – всем своим нутром и каждым сантиметром кожи, прошитой колючим ознобом – в этой партии стоит довериться дирижеру.
- Я все-таки попрошу, чтобы вы припомнили получше. Может, вы упустили какие-то подробности? - где-то глубоко, в безбрежной мягкости слова, обозначающего просьбу, крылись острые когти. Пока еще не касающиеся кожи, не берущие за горло – просто играющие эхом, скомканным в беспомощный мячик.
- Если вы сомневаетесь в моей памяти, то можете изучить содержимое вахтенных журналов и еженедельных сводок, - последовал холодный ответ. Как и прежде, в голосе Мертенса не чувствовалось прямой агрессии, но ледяная вежливость тона не оставляла сомнений в том, что капитан почувствовал скрытую в безобидном вопросе угрозу. - Последние направляются непосредственно в канцелярию, так что ознакомиться с ними вы могли бы, не выбираясь из-за стола. Господа, у меня нет времени на недомолвки и перечисления всех странностей, которые можно встретить на Поверхности. Если меня в чем-то обвиняют, или вам нужны конкретные сведения - высказывайтесь, черт возьми. Иначе позвольте напомнить, что у нас здесь прорва работы - в том числе по восстановлению вокзала.
- Разумеется, я их читал, - Присяжный тонко улыбнулся, не принимая резкого тона, ни на минуту не меняя расслабленности позы. – Очень внимательно и подробно. И, разумеется, если бы я в чем-то вас обвинял, то делал бы это не здесь, - когти снова подбросили эхо, заставив его судорожно сжаться. – Скорей, я надеялся, что в неофициальной обстановке вам будет... удобнее поведать то, о чем могли умолчать отчеты. И я позволю себе воспользоваться вашим предложением: да, мне нужны конкретные сведения. Будьте любезны, пригласите ко мне капралов Сириуса и Авве, лейтенанта Арно и – в первую очередь – рядового Доннели.
Феб не успел заметить момента, когда изящная, оттененная полуулыбкой маска добродушия закостенела холодной жесткой требовательностью, а внимательно-изучающий темный взгляд приобрел жгучую остроту клинка.
Впервые за все время разговора им показалось, что собеседник Присяжного удивлен - по-настоящему.
- С первыми двумя никаких проблем, - осторожно произнес он, подбирая слова. - Арно с группой сейчас снаружи, разбирают завалы - к середине дня они вернутся. Доннели... - Мертенс запнулся, прикрыв глаза, словно пытаясь вспомнить детали, - переведен по состоянию здоровья. Давно. Деталей не знаю, но они должны быть в личном деле.
В этих именах, извлеченных Присяжным из своих архивов, для Феба не было ровным счетом ничего знакомого, и нить разговора теперь казалась тонкой, ускользающей, исключившей его самого из круга посвященных. Ему по-прежнему казалось, что Мертенс в чем-то лжет или – как минимум – не договаривает, но теперь вместо яркой, отзывающейся на камертон уверенности, звучал лишь слабый отголосок, к которому он и сам не рискнул бы прислушаться. Феб разглядывал снимки Поверхности, все еще придерживаемые тонкими пальцами Присяжного – просто так, по инерции. Белая вспышка, захватившая треть пейзажа, разрасталась в глазах слепящим пятном, делая голоса чуть более далекими, лишенными плотского воплощения - просто радиошум на фоне засвеченного участка пленки.
- В таком случае, пусть принесут личное дело, - на миг показалось, что в этой части эфира мелькнуло раздражение – и тут же растворилось в оглушающем белом блике.
Капитан криво улыбнулся в ответ на последнюю фразу, потянув на себя нижний ящик стола. Смысл жеста стал понятен почти сразу - здесь, на пограничной станции, не было клерков для бумажной работы. Из встрепенувшегося пылью скрипучего ящика была извлечена стопка достаточно древних на вид папок, из которых Мертенс, помедлив, выбрал самую нижнюю. Шелест раскрывающейся бумаги, показавшийся вдруг резким запах чернил, выбитых безразличными буквами печатной машинки вдоль разлинованного желтоватого листа - раскрыв первую страницу и подвинув ее так, чтобы не скрывать содержимое от державшегося позади Феба, Гильберт углубился в чтение.
Френсис, Доннели. Тридцать один год, рядовой погранично-разведывательной части. На первый взгляд бросалось в глаза несоответствие возраста должности; самому Мертенсу было, должно быть, немногим больше - впрочем, служба здесь, наверху, всегда считалась особенной категорией, в которой не действовали обычные правила армейской карьеры. Сухие строчки цифр и букв - рост, вес, возраст, специальность, физические показатели. Особые приметы - не указаны. Награды и отличия - поощрения за участие в подавлении двух вооруженных забастовок рабочих пять лет назад, к знакам отличия представлен не был. Никаких зацепок по поводу того, почему именно этот человек заинтересовал Присяжного, на первый взгляд, в документе не было.
Следующий лист - длинный, испещренный однотипными заметками список мест службы. Данные за последние несколько лет представляли собой аккуратные повторения одной и той же фразы - "Наблюдательный пункт железнодорожной станции, Поверхность". Последнюю запись перечеркивала размашистая, сделанная от руки пометка "комиссован". Следующая страница - служебная характеристика, немногословная и совершенно безлично. Графа "болезни" - пустая. Присяжный поднял бровь, со значением покосившись на Мертенса, который смотрел куда-то в сторону, и перевернул еще одну страницу.
...в первое мгновение Феб не понял, что произошло - лицо Гильберта вдруг вспыхнуло неестественной, гипсовой бледностью, он вздрогнул, как будто что-то, скрытое в растрепанных уголках бумажных страниц ужалило его в руку. Это длилось не больше удара сердца - окаменевшие вдруг пальцы безвольно выпустили из рук тяжелую папку, которая шумно соскользнула вниз, шлепаясь на пол и раскрываясь на последней странице, густо заштрихованной темно-серым переплетением теней.
Снимок.
Присяжный механически выдохнул, приходя в себя и наклоняясь, чтобы подобрать дело - и все это время взгляд Феба оставался прикованным к вклеенному между бумажных листов снимку - расплывчатому, нечеткому, но тем не менее, узнаваемому безошибочно.
С целлулоидной поверхности на него смотрел Люциола.

...Феб успел раньше. Осторожно удержал Гильберта за плечо, не давая ему склониться – и застывая на короткий миг в этом прикосновении, отдавая последнее теплое, что пока еще чувствовал внутри.
Затем присел над распахнутой папкой и бесцеремонно выдрал изображение, оставив остальные бумаги на полу грудой никому не нужного хлама.
Поднялся.
И следующим движением – невозможно слитным, не разделенным на несколько шагов, спаянным в порыв – оказался у противоположной стены, где капитан Мертенс уже, должно быть, понимал, что время игры кончилось.
В пальцах клокотала ненависть, переплетенная ржавчиной и тонким шрамом Присяжного. В пальцах клокотала музыка – безжалостная, умеющая быть дыбой, хлыстом и окриком.
В пальцах плавилось эхо – и плакало, мечтая вернуться в когти того, прежнего, который всего лишь сминал его в бумажный комок.
- Кто. – очень тихо и очень медленно выплел Феб из своей ненависти, своей музыки и переплавленного, обессиленного эха. – Откуда. Когда.
- Какого!.. - Мертенс дернулся, поднимаясь с кресла и едва не зацепив его в поспешном, нервном движении назад; в глазах плеснуло еще недавно тщательно скрываемой паникой. Феб скорее почувствовал, чем увидел, как где-то за спиной плавным, текучим движением вырастает Годо, готовый в любой момент подхватить малейший намек на движение и стать продолжением его руки - безошибочным и смертоносным. Следующий элемент рассыпающейся мозаики происходящего - тонкие пальцы Присяжного осторожно сжали его предплечье, напоминая о необходимости оставаться холодным, расчетливым, режущим - но сам он при этом, тем не менее, лишь подался чуть вперед, не делая попыток вмешаться или одернуть своего спутника.
Кокон сдержанности, еще недавно окружавший капитана, трескался и осыпался на глазах.
- Проклятье... я не знаю, слышите! Черт возьми, ладно, я солгал вам, Доннели не переводили, я не знаю, что с ним! - он отступил еще на шаг назад, понимая, что загнан в угол; взгляд нервно метался по комнате, останавливаясь, наконец, на лице Феба. - Он пропал две недели назад - прямо из дозорного пункта, исчез бесследно. Это было, наверное, через несколько дней после того, как видели эти... - он нервно кивнул в сторону ферротипов, часть которых успели слететь со стола после вспышки последних секунд. - Через два дня меня вызвали вниз, в командование - его исчезновению была придумана легенда, которой требовалось следовать во всех документах... черт, я могу попасть под трибунал уже за то, что рассказываю об этом вам сейчас!
- Тогда я все же рекомендовал бы вам рассказать все, - к Присяжному возвращалось привычное самообладание, стирая отголоски сбившегося дыхания; голос обретал знакомые вкрадчивые ноты, словно отлитые из мягкого, текучего янтаря. - В этом случае наш разговор так и останется неофициальным.
Сам Феб выбирался из своей ярости тяжело и больно. В горле не было места словам – только хриплая, обжигающая связки угроза, вырывающаяся резкими толчками вместе с выдохом. Он понимал, что это неправильно, что горячая, бьющаяся в висках волна сейчас не поможет ничем – только испортит все, он пытался ее смирить, затушить воздухом, каким-то мыслями, ощущением холодных пальцев на плече; получалось из рук вон плохо. В конце концов он так и остался стоять лицом к лицу с капитаном, не сводя с него невидящего, почти белого взгляда – рвано выдыхая обрывки все той же ненавидящей мелодии и памяти о бесконечном красном. Молча.
Говорить продолжал Гильберт.
- Мне нужно знать, когда и при каких обстоятельствах этот человек оказался в вашем подразделении. Какие у него были рекомендации, кем подписано направление, откуда, согласно бумагам, он был переведен. Мне нужно знать, от кого исходило распоряжение скрыть его исчезновение и подделать документы. Отвечайте, Мертенс.
- Хорошо... хорошо, - он вернулся на место за столом, не без опаски бросая взгляд на фигуру Феба и нервно сцепляя побелевшие пальцы.

- Я знаю Доннели, с ним всегда был порядок. Под моим началом он служил два года, все - здесь, наверху. Спокойный, исполнительный, очень дотошный - причина, по которой, наверное, он и оказался в пограничных. Всегда писал подробные отчеты, замечал каждую мелочь, подолгу перепроверял отправляемый груз - кое-кто за это над ним посмеивался, но не более. До того как поступить сюда, он работал где-то внизу, в корпоративных - охрана опасных объектов, складов, взрывчатых производств, где обычно привлекается армия. Номер подразделения должен быть в его деле. О нем хорошо отзывались, никаких... инцидентов, взысканий, ссор. Не слишком рвался в офицеры, правда. В тот день... его пост просто перестала отвечать на радиовызовы. Когда выслали группу поддержки, оказалось, что там просто никого не было - как будто он выбрался из башни и ушел в пустошь. Мы обыскали ближайшие несколько километров, но не нашли ни тела, ни следов, куда он мог бы направиться - на выветренном камне они почти не остаются. Никаких признаков драки, крови, следов от пуль или пороха...
Мертенс сделал паузу, выравнивая дыхание, и продолжил:
- Меня вызвал полковник, Ховард - мой непосредственный начальник, - Присяжный медленно кивнул, отмечая имя, и Феб смутно вспомнил расплывающийся в памяти силуэт - когда-то давно, на собрании, куда Гильберт привел его, этот человек был среди докладчиков. - С ним было двое человек из Ассамблеи... я не знаю их имен. Все распоряжения шли от них. Выглядело так, как будто они хотели замести следы... тогда я подумал, что все это для того, чтобы не распространять тревожных слухов. Я пытался выяснить, что произошло с Доннели, но они либо не знали сами, либо не сочли нужными просвещать нас... - Мертенс вдруг вскинул голову. - Сэр, я понимаю, что задаете вопросы сейчас вы, но мы здесь, наверху, не бросаем своих... Что случилось с Фрэнком? Он жив?
Присяжный долго смотрел на него, решая, стоит ли ответить – или непонимающе пожать плечами. Затем коротко кивнул, становясь при этом непривычно-рассеянным, бессознательно потирая тонкую ниточку шрама – и очевидно счел вопрос исчерпанным.
- Но... как такое возможно?.. – первые слова, которые преодолели затихающий внутри гул ненависти, даже самому Фебу показались каким-то растерянными и беспомощными, он поморщился от этого чувства, резко мотнул головой, словно пытаясь стряхнуть застывшее непонимание с лица. Наверное, проще было считать, что капитан продолжает врать, изворачиваться, чтобы прикрыть какое-то собственное прегрешение – но Феб больше не слышал, не чувствовал фальши и каким-то противоестественным образом был уверен: все правда. Во всяком случае, сам Мертенс верит в то, что говорит, и, похоже, всерьез беспокоится за своего солдата.
- Близкий родственник? Близнец? – тихо предположил он, вглядываясь в размытые линии снимка, каждая черта – как надрез в памяти, кровоточащий, ноющий, незаживающий. – Не может же человек измениться настолько сильно – или так играть долгое время. Спокойный, исполнительный, не склонный к ссорам и инцидентам Люциола... – нервный смешок оборвал слова на полузвуке.
- Вы лучше его рассмотрели, чем я, - негромко произнес Гильберт, наклоняя лист так, чтобы блики искусственного света скатывались по нему вниз. - У меня, в общем-то, - нервная, растрескавшаяся усмешка, - поначалу почти не было шансов взглянуть ему в лицо...
Пауза - немая, медленно наполняющаяся растерянностью. Присяжный рассматривал изображенное механической кистью лицо с какой-то отчаянной безнадежностью - игрок, который сделал свой лучший ход, обещавший спутать планы противника, и вдруг обнаружил, что на той стороне доски действует совершенно другие правила. Годо, неслышной тенью приблизившись сзади, заглянул через плечо, внимательно осмотрев портрет - единственный из присутствующих в этой комнате, он (если капитан не солгал) не видел изображенного своими глазами.
- Вы узнали бы тех двоих... из Ассамблеи, как вы сказали, - Гильберт вдруг поднял голову, ненадолго оживляясь какой-то мыслью, - который отдали вам распоряжение?
Мертенс, поколебавшись, кивнул:
- Я не пытался запоминать их в лицо, но думаю, да.
- Впрочем, это нам не слишком поможет - не устраивать же опознание... - он рассуждал, словно говоря сам с собой, не обращаясь к присутствующим. - Доннели - помимо дотошности и исполнительности, были ли среди его достоинств... скажем, умение владеть холодным оружием?
- О да, - Мертенс оживился. - Штыковой бой входит в общую подготовку для всех, но у Фрэнка были... впечатляющие способности. Он говорил, что научился этому в годы службы на Дне - на узких улицах и в тоннелях часто используют ручное оружие.
- Вы замечали, чтобы он интересовался политикой? - несмотря на еще недавние заверения Присяжного о том, что их разговор не будет допросом, короткие и быстрые змеиные реплики напоминали именно его. - Деятельностью отдельных лиц Ассамблеи, крупных промышленников? Советников?
- Нет, - короткое движение головой из стороны в сторону. - Во всяком случае, я никогда не слышал от него ничего подобного.
- Как вы думаете, зачем он покинул свой пост в день исчезновения?
На этот раз Мертенс ответил медленнее - запинаясь, словно перебирая варианты и отвергая их один за другим.
- Не могу придумать подходящей причины. Первым делом при обнаружении любого подозрительного объекта - поезд, прибывающий вне расписания, любой движущийся силуэт, даже необычных масштабов гроза - разведчик должен сообщить в штаб-квартиру по радио. Выходить наружу в одиночку... никто бы не сделал этого в здравом уме и по собственному желанию.
- Вы допускаете возможность, что кто-то извне скрытно проник внутрь башни и напал на него? - Присяжный выдвинулся чуть вперед, тонкие брови наморщились острыми росчерками туши.
- Теоретически - да, и я включил эту возможную причину в свой рапорт. Практически - это невозможно. Даже если кто-то и имел возможность передвигаться по Поверхности иначе как по железнодорожным путям, у них должно было бы массивное транспортное средство - вроде той штуки, которая устроила здесь это, - резкий взмах руки в сторону. - Такое бы обязательно заметили.
- Мог ли он добраться своим ходом до пределов Мертвого города?
- Опять же, в теории... - Мертенс запнулся. - Добраться - да. Вы уже представляете себе прогулку по Поверхности - идти можно, пусть медленно; смерть от холода в снаряжении не грозит вам, пока вы в движении. Отсюда до развалин несколько часов пути - выносливый человек мог бы одолеть такой переход, но что дальше? Идти через руины... небезопасно, даже вооруженному.
Феб не принимал участия в разговоре. Откатившаяся волна оставила его опустошенным и выжатым, почти безголосым; он со странной сухой сосредоточенностью вслушивался в быстрые, рассекающие воздух вопросы – и чуть затянутые ответы, фиксируя их в подобие системы, нанося тонкими отметками на нотный стан. Каждая из них сама по себе казалась уместной, но партитура в целом вызывала оторопь и непонимание, звучащее в голове нарастающим диссонансом
Как будто кто-то забрал старого Доннели, выскоблил его изнутри дочиста, а вместо этого заполнил новым, Люциолой – вот что слышалось Фебу в пересечении вопросов и ответов, разбавленных голосом безумца, гуляющего по его снам.
Конечно, Феб не стал говорить этого вслух. Ему хотелось верить, что сам он – не безумен. Или хотя бы – чтобы в это верили остальные.
Зачем-то он взял со стола один из снимков, ослепленных белым пятном. Пальцы дергало странным холодом, выжженным изнутри.
- Мы можем это забрать? – он и сам не знал, кому в большей степени адресован вопрос – Мертенсу, все еще являвшемуся формальным хозяином положения, или Присяжному, теперь явно главенствующему тут. И зачем ему это безликий пейзаж - не знал тоже, но колкая морозная оторопь билась под кожей и не хотела отпускать.
После секундной заминки капитан посмотрел на Присяжного, словно ожидая его одобрения, и кивнул. Приглашающий взмах ладони, снова встревоженный, выжидающий взгляд - в то время как Гильберт, казалось, смотрел куда-то мимо собеседника, остановившись на невидимой точке чуть в стороне и выше. В комнате звенела напряженная, растерянная тишина, перебирая неслышными бархатными пальцами безмолвную дробь по крышке стола. По глазам Мертенса было видно, что он хочет задать вопрос - но не решается прервать затянувшееся мгновение.
- Благодарю, - Гильберт резко переменил позу, отклоняясь назад и сцепляя кончики пальцев друг с другом. - У меня больше нет к вам вопросов. Капитан, прошу прощения, но нам с коллегами потребуется несколько минут наедине.
Мертенс поднялся без лишних споров, с ощутимым выражением облегчения на лице - судя по перекатывающимся в голосе Присяжного железным ноткам, он, должно быть, ожидал от этой беседы совсем другого окончания. Тяжелая дверь скрипнула, отрезая оставшихся внутри гостей, и Гильберт повернулся к спутникам:
- Ваши соображения, господа? - уголок рта криво дернулся, не в силах скрыть раздраженную растерянность.
- Это ничего нам не дает, - Феб опустился в кресло, покинутое Мертенсом, и с какой-то звенящей опустошенностью уставился перед собой.
По большому счету, мелькнула отрешенная мысль, что бы мы тут ни узнали – не дало бы ничего. Знание того, как Люциола явился в Люкс – или как Доннели стал Люциолой – не дает ответа на самый главный вопрос. Как его остановить.
Флейты, едва касаясь, прошлись по поверхности стола, собирая почти беззвучные отголоски теплого дерева, складывая их в ломкую перекличку мыслей.
- Но теперь становится понятно, что за ним всегда, с самого начала стоял кто-то... обладающий серьезными полномочиями, - хрупкое стаккато металла и дерева переплелось паузой в словах: Феб только сейчас подумал, что для Присяжного, наверное, это было очевидно и до этой вылазки на поверхность. Он сбился с ритма и вскинул голову: - Скажите... Этот Доннели... Вы как будто точно знали, что искать, и для полной уверенности вам не хватало только маленького штриха, формального подтверждения, которое можно было бы подержать в руках.
Последние слова заставили Феба передернуть плечами – почему-то сейчас само воспоминание о том, как пальцы касались лица, отпечатанного на мутной бумаге, казалось неприятно-скользким.

Гильберт медленно покачал головой.
- Просто повезло. Это имя единственное в списках донесений за последний месяц не упоминалось совершенно нигде - кроме отметки о заступлении на вахту. Само по себе это значило немного, но... - он поднялся, нетерпеливо проходясь по комнате, - удачная догадка, как оказалось. У нас есть как минимум одна зацепка - Ховард. Но, во-первых, это человек не того уровня, что Мертенс - он может просто отказаться разговаривать со мной, сославшись на то, что подотчетен только Ассамблее. А во-вторых, он сам мог быть просто связным, который ничего не знал о деталях происходящего. Проклятье, ничего не складывается, - раздраженное движение головой в стороны вдруг сломало недавнюю сдержанность, он снова с силой сцепил ладони, уставившись немым взглядом на побелевшие пальцы. - Если все это было задумано заранее, если они... ну, каким-то образом готовили эту фигуру собственного ручного убийцы - зачем столько сложностей? Зачем выбрасывать своего человека на краю пропасти, заставляя его спускаться вниз по скалам и развалинам, где он мог сотню раз погибнуть?
- Чтобы создать образ, - негромкий голос Годо, вступившего в разговор столь мягко, сколько и внезапно, заставил их обоих вздрогнуть от неожиданности. - Мне кажется, вы упустили из виду одну важную деталь. У группировок Ассамблеи на службе множество исполнителей для... деликатных поручений - это общеизвестный и привычный способ борьбы за собственное кресло. Все они работают в тени, не предавая свои действия огласке, и маскируя их за несчастными случаями или случайными нападениями на улицах. Но никто еще до сих пор не пытался сделать на этом имя. Пугающее имя, которое шепчут не только в кабинетах Променада, но и на улицах, за которым безуспешно гоняется полиция, который всесилен и неуловим, как Цикада... - Феб впервые, казалось, слышал, чтобы Годо говорил так много и связно. Присяжный замер, склонив голову и прислушиваясь к речи с выражением сомнения.
Телохранитель продолжил:
- Я спросил бы у вас еще кое о чем. Вы уверены, - быстрый взгляд на Феба, потом снова на Присяжного, - что оба видели одного и того же человека?
- Во всяком случае, мы оба узнали его, - Феб коротким кивком, стараясь не вглядываться в переплетение размытых линий, указал на лежащий поодаль снимок.
Я видел его, хотел сказать Феб. И я был им – в тот момент, когда его видел Гильберт. Хотел – но не сказал. Вторая часть все еще оставалась слишком острой и режущей, слишком страшной и мучительно-стыдной, чтобы он захотел разделить ее еще с кем-то.
- И лучше бы мы не ошиблись, - в ломаной усмешке, смявшей линию рта, сквозила какая-то нарочитая смоляная терпкость. – Этот город слишком мало даже для одного безумного убийцы, что уж говорить о двоих.
Он поднял взгляд на Гильберта – все с тем же тянущим чувством между ребрами, когда воздух становится мелкой стеклянной пылью, долго и пристально, ломая звенящее сопротивление внутри, вглядывался в линию, пересекающую лицо, снова пытаясь представить – хотя бы на миг – что все это было просто совпадением. Не бывает таких совпадений – кричал вихрящийся осколками воздух, не бывает – скулила память, вытянутая за шкирку из мутной дремы, не бывает, конечно, нет – молча соглашались тени, ласкающие шрам на щеке Присяжного.
- Почему вам вообще пришло это в голову? – оторвать прикипевший взгляд оказался так же непросто, как до этого – заставить его не отдернуться после первого касания. – Что заставило вас подумать, что он может быть не один?
...вряд ли хоть какие-то логические доводы могли выстоять против того животного чувства, которое скручивало нутро, но если они были – Феб хотел знать.
- Потому что это сказка, - Годо подался вперед, заострившимся взглядом обращаясь к Фебу. - Увлекательная, надо признать, будоражащая кровь - но фантазия, фальшивка. Неуловимый убийца, иррациональный, безумный - это сюжет для бульварного романа. Я был хорошо знаком с людьми, работавшими на сером рынке, господин Альери. Те немногие из них, кто успешно пережили начало карьеры - хитры, расчетливы, осмотрительны, и трясутся за свою шкуру сильнее, чем их собственные клиенты. На улицах могут рассказывать страшные истории про ночных охотников, но профессионалы знают, что каким бы опытным и ловким не был человек, он не скроется от десятка охранников, не обгонит пули, не сможет сделать все безупречно - а первая же ошибка будет фатальной. Исполнители - это пешки, разменный материал, господин Альери. И когда вы говорите мне, что какой-то незнакомец, о котором раньше никто не слышал, перерезал или похитил почти полсотни людей, всякий раз пробираясь в охраняемые комплексы и филигранно исчезая из-под носа погони... - он покачал головой.
- Постой, - Присяжный, казалось, тоже не было убежден, и вскинул руку, перехватывая формирующийся ответ Феба. - Да, это маловероятно, но возможно. Мы почти наверняка знаем, что в своих вылазках он пользуется внутренними утечками, и кто-то из работодателей снабжает его сведениями о маршрутах охраны, схемах периметра...
- Гильберт, вспомни, что я говорил тогда, - бесстрастно-отвлеченный тон Годо на мгновение дрогнул, обнажая прячущуюся внутри горячность; стекла очков тускло блеснули, поймав белый блик от качнувшейся лампы. - Да, достаточно ловкий лазутчик мог бы проникнуть в твой дом, устранить моих людей - но не просочиться невидимым и неуслышанным, сквозь стены, так, чтобы его не заметил ни один из десятка человек, не спускавших глаз со всех входов и выходов! Совсем другое дело - если это был кто-то из своих. Слуга, кухарка, рабочий, даже кто-нибудь из телохранителей, пусть я и готов был поручиться за каждого. Изменить внешность несложно - немного грима, парик; глоток сернистого газа превратит твой голос в речь самого дьявола, и кто, в любом случае, станет всматриваться в детали, когда у твоего горла держат нож? Неудачливыми исполнителями можно пожертвовать - маска перейдет к другому, и миф о неуязвимом Светлячке поползет дальше, заставляя конгрессменов ерзать в своих креслах. Черт возьми, даже вся эта история с Доннели обставлена так топорно, что просто должна наталкивать любого заинтересовавшегося на очевидную мысль: нечто демоническое с Поверхности - хотя бы эти самые белые облака, которые наверняка нарисовали прямо здесь, в этой комнате - пришло в город, похитило солдата и вселилось в его тело. Издатели, печатающие готические рассказы по три монеты за сборник даже не взяли бы этот сюжет, сочтя его чересчур примитивным. Если бы кто-то действительно хотел замести следы, почему они не пошли до конца - не заставили Мертенса замолчать любым из возможных способов, хотя бы разжаловав его и сослав инспектировать нефтяные ветки; не убрали из архивов всю информацию о Доннели, как будто его никогда не существовало...
Годо умолк, обрывая жаркую, сбивчивую речь на полуслове - и заставляя себя вернуться к прежнему положению, переводя дыхание и поправляя окуляры. Присяжный молчал, склонив голову - и не смотря на своего телохранителя. Он смотрел на Феба - внимательно, сосредоточенно - как будто нечто вдруг вспомненное заставило его проигнорировать все доводы, прозвучавшие только что.
- Ты не прав, - вдруг отстраненно, очень медленно произнес Гильберт, не сводя взгляда с Феба. - Пока я не могу сказать, почему, но почти уверен в этом. И у нас есть человек, который сможет подтвердить все, что мы слышали здесь. Один с недавних пор близкий знакомый нашего героя страшных сказок... и хозяин, во всяком случае, номинальный - его поводка. Помните, о ком я, Феб?
Он замер на минуту, ощущая, как зреет зерно понимания – прежде чем лопнуть оплывшими беззвучными кадрами: позолота ковры и слепящая до пошлости роскошь; человек со стаканом виски в руке – лицо, скроенное из лоскутков безумия и смеха; и еще одни – напротив – нервная дрожь под маской деловитости, толстые пальцы на подлокотнике, неприятно-бегающие глаза как будто от разных людей – серый дым и болотная зелень.
- Вы же не хотите?.. – начал он, запнулся, не закончив фразы, и выдохнул уже почти без удивления, без вопроса, зная, что вспомнил и понял – верно. - ...навестить господина Ангуса.
Запертое внутри беспокойство столкнуло его с кресла, Феб обошел комнату по кругу, вымеряя еще несколько тактов на осознание, каждым шагом укладывая тишину в тихое подобие ритма. Вернулся. Присел на край стола, отодвинув папку с бумагами.
- Не получится. Даже если мы настолько безрассудны, чтобы пойти на это. Вряд ли мы найдем ... законный метод убедить его поделиться сведениями. И незаконный – тоже вряд ли. Там огромный дом, чертова пропасть охраны, с чего бы ему не выставить за дверь любого, кто слишком настойчиво задает неудобные вопросы?.. - он поймал себя на том, что рассуждает обо всем этом абсолютно всерьез – и даже не ужаснулся. Не ощутил стыда или неловкости – только легкое сожаление и ускользающую ноту азарта.
- К сожалению, вы правы, - Гильберт кивнул, преувеличенно-серьезный тон был, казалось, готов вот-вот прорваться трещиной, когда он снова повернулся к третьему участнику разговора. - Я бы предпочел, чтобы Годо вытащил господина Ангуса из собственной постели, и доставил к нам в полной готовности к сотрудничеству. Что скажете?
Застывшее выражение на лице телохранителя было красноречивее любого ответа. Переварив вопрос, Годо осторожно и вежливо улыбнулся уголками рта.
- Нет ничего невозможного, сэр... но мне потребуется время. Нескольких дней, думаю, хватит.
- Превосходно, - Присяжный поднялся из кресла, меняясь в лице - недавняя мрачная сосредоточенность скрылась за широкой, предвкушающей улыбкой, он едва не потирал руки, когда оглянулся на Феба, словно предлагая ему разделить уверенность в успехе. - Уверен, мы сможем извлечь некоторую пользу из того, что знаем - например, выманить Марбери куда-нибудь в скрытое от посторонних глаз место, прислав ему письмо от имени своего подопечного. Он примчится немедленно - пусть в окружении охраны, но детали столь опасного сотрудничества он не доверит ни одному слуге. А потом... - он подмигнул Фебу, - потом, быть может, у нас появится ниточка, за которую можно будет выманить и самого господина Светлячка.
- Как прикажете, сэр, - Годо, привычно-текучий и хладнокровный, поднялся вслед за Гильбертом, незаметно оказываясь у двери раньше него. - Должно быть, у вас есть основания доверять этой версии - и все-таки я просил бы вас обдумать мои слова.
- Непременно, - Присяжный, мгновенно посерьезнев, наклонил голову, на короткое мгновение заглянув в глаза собеседника. - А пока я бы предложил убраться отсюда, господа. Даже сквозь эти стены я чувствую холод.
Тонкая игла уколола холодом под сердце – но осталась безымянной. Феб позволил себе не думать о том, как это будет; сейчас предполагаемая встреча – похищение, отчетливо отозвалось внутри – была для него лишь каллиграфическим построением, записью на нотной бумаге, для которой нет понятий «хорошо» или «плохо», нет морали и жестокости, есть лишь звучание, которое нужно успеть поймать, пока не отзвучало эхо. Господин Ангус Марбери был скрипичным ключом, и тонкие линии с каплями нот, поющих охоту, не могли стать без него полными.
Он позволил себе не думать о том, как это будет – но не смог позволить не усомниться другом.
- Что если... – тревожный, изъеденный осознанием собственной никчемности голос и взгляд, переплавивший вечное сомнение с яркостью снов, которые невозможно забыть. – Что если все это неправда, Гильберт? – и ломко срываясь в сотканный из ветра полушепот, оглушительный, рваный: - Если все это просто бред, воспаленный ненавистью и страхом, и все эти сны – просто отзвук этого воспаления, сукровица, сочащаяся из раны, которая никак не хочет заживать? Когда вы так... безоговорочно верите в эти видения – я начинаю бояться сам себя.
...может, для Годо эти слова были ворохом бессмысленных символов – или, напротив, объясняли все. Феб не знал, какой вариант хуже – но сомнения требовали выплеснуть себя, обернуть в переплетение звуков, чем бы они ни оказались для случайного свидетеля.
Гильберт обернулся, перехватив его взгляд - и так и не окончив начатый было шаг к дверям.
- Я доверяю вам, - просто сказал он. - Или, может быть, слишком доверяю собственным предчувствиям. После моей собственной встречи с ним... я не могу расстаться с ощущением, что здесь действует что-то большее, чем безумец с громким именем и острым ножом. Что-то большее, чем даже заговор радикалов из Ассамблеи, построивших умное орудие для смещения конкурентов по правящему кругу, как считает Годо.
Словно подхватив весомую серьезность произнесенных слов, ветер по ту сторону внешней стены свистнул сильнее, прорываясь нотами своих вселенских флейт сквозь хрупкую оболочку человеческого укрытия. В отдалении глухо прогремел разряд грома, обрывая Присяжного на следующем слове, сминая начало фразы в смущенную улыбку:
- А если мы окажемся неправы, то во всяком случае, обеспечим мистеру Марбери незабываемую ночную прогулку - головой в мешке. Что за жизнь без приключений, в конце концов?
И, подмигнув Фебу, он толкнул ладонью дверь, послушно распахнувшуюся наружу.
Обратный путь показался Фебу размытым; и дорога через барханы, и спуск в кабине подъемника сквозь мертвый город – к городу пока еще живому – все было заштриховано какой-то серой мутью, и время скрипело в тросах, тянущих вниз – невыносимое, тягучее, сонное.
Когда они наконец ступили в каменную сырость придонных уровней, оставив покачивающийся настил, ртутные подземные солнца тускло чертили послеполуденные тени.
Первый азарт, охвативший Феба в кабинете Мертенса, схлынул, оставив тяжелый осадок. Он не хотел бы признаваться в этом даже самому себе – не говоря уже о Гильберте – но тревога, неуверенность и страх стекали по ребрам холодными каплями, медленно наполняя нутро. Он все сильнее ощущал, что их так называемый план – чистое, незамутненное безумие, попытка сыграть с Люциолой на его поле, обреченная на неминуемый провал. Но даже теперь он не желал остаться в стороне – и не было жаль, что все сложилось именно так. Зато - было жаль незавершенных дел, потерянных людей и оставленного в Висцере саксофона. В голове переплетались голоса, и почему-то казалось, что оставить их сейчас вот так, звучащими где-то в невесомости, почти придуманными, ничьими – предательство. И еще – знак грядущей неудачи.
В конце концов он позволил себе быть суеверным. Оставляя Присяжного и Годо – на несколько часов, до вечера, как условились – он шел не прощаться. Он шел запомнить и сохранить в себе эту мелодию – как талисман, на счастье.

Город и сам сходил с ума. Город был натянут, как бьющаяся на запрокинутой шее жилка – одно движение лезвия, и хлынет кровью, город напряженно ожидал чего-то ужасного, Феб слышал это ожидание в хриплых толчках воздуха, проходящих по альвеолам его улиц. К стенам домов, спасаясь от ветра, жались импровизированные палатки, чадили горьким нефтяным дымом костры, силясь согреть сгрудившихся вокруг людей; где-то раздавали скудный паек парни из добровольцев, в очереди то и дело вспыхивали драки – за место, за кусок, и просто так – ни за что.
Еще вчера этого не было, с тоской думал Феб. Неужели окажется, что всего этого – недостаточно, и будет бойня?.. Осенний холод обвивал его шею удушливым шарфом.
Когда знакомая панорама театра открылась перед ним, несмело выглянув из-за поворота, он сразу понял - что-то изменилось.
Детали, однако, не торопились бросаться в глаза, прячась за знакомым неровным морем пестро-серого и рядами укрытий. За два дня люди Гробовщика успели возвести на площади металлические каркасы, к которым крепились наполовину стянутые сейчас оболочки шатров, но вместе с ними взгляд выхватывал и другие инженерные сооружения - нечто, напоминавшее баррикаду в дальней части лагеря, и импровизированный блокпост с той стороны, откуда шел Феб. Площадь, которая раньше напоминала однородную свалку, начинала приобретать собственную внутреннюю иерархию - центральные, широкие области, рождавшиеся вокруг высоких шатров, бочек с водой и горящей нефтью, и периферия, куда, должно быть, постепенно вытесняли тех, чье присутствие не нравилось остальным - завсегдатаев улиц, прибившихся к беженцам, калек, обладателей протезов и повязок... неминуемый процесс сортировки начинал вступать в дело.
А еще - люди с оружием. Никто не пытался изображать какое-то подобие охраны или пограничной стражи, хоть несколько человек и смерили Феба, проходящего мимо поста, оценивающими взглядами, но оружия было много, и большую часть его не слишком старались скрыть с глаз. Револьверы за поясами, коротко обрезанные ружья, несколько человек открыто ходили с угрожающего вида винтовками наперевес. Некоторые лица он узнавал - их они отбирали вместе с Айронсом. Другие - большинство - были незнакомы.

...внутренняя область театра, впрочем, особых изменений не претерпела - концентрические ряды публики, лишенной кресел и лож, прятавшейся в расчерченных клетках жизненного пространства, спящие и просто пережидающие медленное течение времени, в основном - женщины, дети, больные, и несколько - его глаз уже научился отличать неестественно-скованные лица, означавшие сон без пробуждения - спящих, пораженных сонной лихорадкой, устроенных в стороне от остальных. Казалось, что все они, несмотря на то, что каждый до появления добровольца с миской или фигуры в грязно-белом халате был заперт в собственном маленьком мирке - что все они, тем не менее, отстраненно внимают ходу величайшего и страшного спектакля, который играют вечные актеры - Холод, Жажда, Страх, Болезнь и их приспешники, невидимые демоны неизбежности, приведенные в движение несколькими людьми там, наверху, которые делали медленные, расчетливые ходы на своих досках.
Гробовщика он заметил раньше, чем тот - его. Согбенный, усталый силуэт карикатурным мимом следовал вдоль рядов, волоча за собой побулькивающую канистру и изредка останавливаясь, чтобы напоить кого-нибудь из тех, кто слишком ослабел или не мог передвигаться сам.
Какое-то время – недолгое, но растянувшееся в замедленное чередование кадров – Феб просто смотрел, как он идет, склоняется, прикладывая щербатую чашку к очередным губам, выпрямляется и тяжело следует дальше. В каждом движении, в каждом шаге - ощущение груза, ядра, прикованного к щиколотке, беззвучно, но грузно тянущегося следом. И чувство вины, приходящее горьким откликом – такое же ядро на Фебовой шее. Он и сам не знал толком, откуда оно взялось, откуда вообще взялась вся эта одержимость, это свинцовое чувство, что он в ответе за все. Сам. Лично. Ему казалось, что он бросил Гробовщика и “Висцеру”, бросил в самый трудный момент, отправившись решать свои – личные – проблемы. И теперь видеть этого высокого, мрачно-высокомерного человека – каким Феб запомнил его с той самой, первой встречи у Маяка – измученным и почти смиренным было... Горько. Терпко. Тоскливо.
- Айронс. – он позвал издали, чуть слышно, словно боясь, что тот и вправду откликнется.
...я даже до сих пор не знаю его имени – усмехнулось внутри странное чувство несоответствия. Гробовщик – личина, натянутая по случаю ритуального шествия. Айронс – казенный официоз, фамилия, названная полицейскими в “Повешенном”. Имени – не было, не было кодового слова для своих, на которое откликаются светлеющим взглядом.
- Айронс, - повторил он чуть громче, прислоняясь спиной к выточенной из камня колонне, поддерживающей свод. – Я вернулся.
Ненадолго – ткнулось в ребра холодным острием.
Он обернулся - медленно, разгибаясь по частям, как манекен на шарнирах - и по усталой улыбке, тускло блеснувшей в ответ, стало понятно, что он почувствовал появление гостя.
Улыбка была искренней, и все-таки - держалась едва-едва, натянутая за уголки на высохшее лицо.
- Привет, - он оглянулся, подзывая взмахом длинной, неестественно-тонкой руки кого-то из темноты на помощь. Побулькивающая канистра, в которой оставалось почти на треть воды, сменила владельца, перекочевав в руки кого-то из добровольных смотрителей, и Гробовщик шагнул навстречу, огибая разделяющий их ряд. - Мы здесь уже думали, что с тобой что-то случилось...
Оборванная фраза повисла в воздухе неловкой паузой. За два дня, прошедших после их последней встречи, Гробовщик успел измениться. Внимательный взгляд отмечал небольшие детали, бросавшиеся в глаза только если долго смотреть на лицо вблизи - заострившиеся скулы, впалые и словно посеревшие щеки, едва оформившиеся морщины под глазами - в последнее время, должно быть, ему не слишком удавалось выспаться.
А еще - левое плечо, перехваченное крест-накрест побуревшей повязкой из какой-то подручной тряпки, которое он держал чуть выше правого.
- Не могу предложить кресло, увы, - Гробовщик усмехнулся, бросая выразительный взгляд на переполненные ряды публики. - До нас добрался правительственный груз - вчера... Значит, у тебя получилось?
- Не у меня, - он качнул головой, одновременно делая шаг навстречу и скованно улыбаясь в ответ. – У нас. В конце концов, среди тех, кто довез его сюда – половина твоих людей.
Феб сразу помрачнел, вспоминая демонстративно оскаленные оружейные стволы в лагере вокруг театра, и общее ощущение напряженности. Которое еще совсем недавно – здесь – казалось не таким оглушительным. Не таким – тягостным, предельным, ищущим, на кого бы сорваться, вызвериться, броситься, впиваясь зубами в горло...
- Что у вас здесь?...
”спокойно?”, хотел продолжить он, но в самом этом слове теперь звучала фальшь и невозможность назвать им хоть что-то.
- Я видел... оружия стало много. И все напоказ – не то от страха, не то от злобы. Но в каждого встречного по-крайней мере не стреляют. Пока.
И снова – короткий отблеск молчания, когда непонятно, что отвечать, и что спрашивать – непонятно тоже.
- Что с рукой? – Феб кивнул на забинтованное плечо, как будто о другом, но на самом деле – о том же, настолько о том же, что страшно услышать ответ.
- А, ерунда, - на дне слегка блеснувших глаз читалось: не совсем. - Видимо, кое-кто из местных крыс счел себя обделенным...
Он рассказал - коротко, обрывистыми скупыми фразами - как прошлым утром "Висцера" приняла продовольствие, как спорили о том, стоит ли раздать сразу все, или сохранить часть на черный день. После непродолжительного обмена на удивление сдержанными аргументами треть пайка решили оставить на складе в здании театра, приставив к нему круглосуточную охрану. Должно быть, кто-то из присутствовавших сообразил, что не особенно защищенный купол "Висцеры" и десяток вооруженных горожан - прекрасное сочетание, способствующее перераспределению груза в пользу тех, кто сможет его удержать. Или случайный прохожий, запомнивший направление движение обоза, поспешил шепнуть новость на ухо кому-нибудь из тех, кто мог заплатить за информацию. Так или иначе, под вечер, почти перед самым отключением огней, в лагере появились гости.
Сквозь площадь они прошли, должно быть, мирно, пряча стволы под одеждой, чтобы не вызывать подозрений - а когда добрались до театра, под дулами револьверов обезоружили охрану груза (его разместили в гримерной, подальше от случайных глаз). На дальнейшее, как выяснилось, планы гостей не распространялись - вынести незаметно груду ящиков было совершенно невозможно, и пока они решали, что делать, их заметили.
- Нам повезло, что это были не люди Синдиката и даже не откуда-то из уличной банды - просто пестрая группа случайных бродяг, которые где-то разжились железом. Если бы там было хотя бы несколько людей вроде нашего знакомого Скорца, - кривая ухмылка, похожая на трещину в гипсовой маске лица, - я бы здесь точно не стоял. А так - отделались тремя трупами и парой раненых. Меня задели по плечу ножом, доктор Холден зашил, как мог - так что жить буду, - он улыбнулся, отмахиваясь жестом, означавшим "все в порядке".
- В общем, когда здесь все убрали, уцелевшие в драке собрались и решили, что надеяться на удачу больше не стоит. Там был один парень, Фаррел... сказал, что знает, где найти надежных людей. Теперь им платят частью еды, которую удается собрать, а они охраняют лагерь, и кроме того - предоставляют снаряжение для поисковых групп. Мы отправляем несколько отрядов по пять-десять человек - в основном, на Дно. Оттуда сейчас ушла армия, и можно разжиться чем-нибудь съедобным - грибы, саламандры, прочая живность, которые продают подземные...

Тяжелое чувство улеглось на дне души – неуютно, ворочаясь, загребая сердце широкими лапами. Всего этого не должно было случиться, скулило оно, дергая грязными отросшими когтями нити нервов, заставляя Феба прятать взгляд и ощущать себя – виновным.
Чтобы не думать об этом – не чувствовать этой вины, этой тоски и этого страха – он мотнул головой, отгоняя разом все ненужные и нелепые слова. Предостережения, советы, сочувствие.
...мне жаль, что так вышло.
...будь осторожен, пожалуйста. Все вы, сколько здесь есть – будьте.
...как бы они ни вернулись с более серьезной поддержкой.

Шелуха. Чувства, которым нет выхода – и оттого они рвутся обрасти хотя бы таким – нелепым - подобием звука и смысла.

- Думаю, будет еще обоз с провизией – когда они закончат первый круг. Чтобы обеспечивать всех равномерно там просто не хватает людей, - с каким-то стягивающим ощущением кислоты в зубах выговорил Феб; почему-то сейчас вчерашний день казался неимоверно далеким, и было странно что до «Висцеры» очередь успела дойти лишь один раз. – На этот раз будет еще сложнее.
В последних словах не было нужды – они оба это знали, видели на улицах своего города и в театре, ставшем убежищем, ощущали в воздухе, в разговорах и в лицах.
- Может, скоро... это все закончится, - помимо воли добавил Феб.
Маска спокойствия, лежавшая на лице импресарио, не дрогнула - и это сразу говорило о нем достаточно. Еще недавно, услышав подобную новость, Айронс бы взвился, вцепившись в источник сведений и не выпуская его, пока не выяснил бы все подробности. Сейчас - он не верил. И вместе с ним остатки надежды в то, что все закончится мирно, таяли, должно быть, у всех, кто выживал сейчас под его крылом.
- Неужели? - приподнятая бровь изобразила заинтересованность, впрочем, достаточно убедительно. - Они, наконец, разобрались с карантином?
- Не знаю наверняка, - Феб махнул рукой, понимая, что ничего не может противопоставить этому отчаянию, этому ежеминутному ожиданию беды. Даже внутри самого себя – что уж говорить обо всех остальных. Циркульно-ровное черное пепелище на месте нефтяного вокзала помнилось ярко, словно было выжжено в зрачках – и совсем не верилось, что те, кто смог сделать это, так легко сдали позиции, предоставив Люкс самому себе. – Когда мне об этом сказали, я решил, что это... неудачная шутка? Проверка реакции? Или просто манипуляция. Теперь я так не думаю. Теперь я вообще не знаю, что думать, - он отметил усмешку искривленным уголка рта.
Казалось, каменные, дышащие эхом стены, прислушиваются в их разговору, ловят каждое слово, чтобы рассыпать по полу – и площади вокруг. И разочарованно молчат, не находя жемчуга – лишь мелкий, похожий на осколки стекла бисер.
- Меня никто не искал? – продолжил Феб невпопад, не в силах выдержать молчания стен. – Я очень жду вестей от знакомых...
- Аннеке, верно, - Гробовщик покачал головой. - Здесь ее не было, нет. Я передал своим группам, чтобы спрашивали о ней в других лагерях, или если наткнутся... - он быстро отвел взгляд, - на свалки тел. Никаких новостей. Меня это тоже начинает беспокоить, особенно в связи со слухами о том, что у армии появились какие-то виды на Музыкантов. Ты еще не слышал? - наткнувшись на отрицательный жест, Айронс продолжил, осторожно подбирая слова:
- Это не официальное воззвание, но рассказывают, что внизу карантинные отряды помимо своих основных обязанностей искали среди жителей тех, кто обладает... способностями. Понятия не имею, зачем - может, это как-то связано с восприятием вакцины, или они опасаются, что кто-то на улицах сможет разогреть и без того распаленную толпу. А она... я не слишком с ней знаком, но слышал истории - почти наверняка из них. Впрочем, даже если это и правда, то чтобы попасться на глаза армии, ей пришлось бы опуститься на Дно...
- Или таких людей подбирают не только карантинные отряды, - пробормотал Феб, одновременно отвечая Гробовщику и своим собственным мыслям.
В самом деле – зачем? Кто-то наверху счел музыкантов опасными или полезными. Вопрос – кто. И чем это чревато для Аннеке и всех остальных. По крайней мере за себя, прорезала мысли колкая усмешка, можно не беспокоиться. Железнорукий калека, почти забывший, как звучат ноты, и уж подавно – как откликаются на них чужие струны, не может быть ни опасным, ни полезным.
- Спасибо, - Феб кивнул, отводя глаза. Почему-то за все годы, он так и не привык к ощущению фальши, когда кто-то заводил речь – в том или ином ракурсе – о музыкантах. Я тоже из этих, черт побери, протестовало все его нутро, почему я должен молчать, словно это что-то постыдное?.. И даже сейчас, когда он уже почти не был – из этих, царапающее чувство скребло ребра наждаком. – Я попытаюсь разузнать, с чем это связано. Впрочем, у тебя и без того хватает забот, верно? А я.. снова пропаду. Возможно, надолго.
...или навсегда – если что-то пойдет не так.
- Постой, - Гробовщик вскинул ладонь, почти касаясь тонкими, насекомыми кончиками пальцев его плеча; он выглядел обеспокоенным. - Ты собираешься искать ее - там, внизу? Я не стану тебя отговаривать, но ты же понимаешь, что это поиск иголки вслепую - мы даже не знаем, можно ли верить этим слухам, не говоря о том, что полностью обойти Дно и в лучшие времена заняло бы недели... Или, - он прищурился, едва заметно подавшись чуть навстречу, - у тебя теперь свои способы?
- Мне сказали, что она в тюрьме, - не стал отпираться Феб. – Я вот думаю, насколько безумным будет явиться туда и задать прямой вопрос.
Одного слова – “в тюрьме”, сказанного вслух, хватило на то, чтобы мутным селевым потоком хлынули воспоминания. Бесконечные лестницы, уводящие, казалось, в самое логово Цикады, гулкие коридоры, дробящие каждый шаг на несуществующие осколки, вынимающая душу тишина одиночной камеры. Просто представить себе, что снова окажешься в этих стенах – было жутко. И сразу слышался щелчок наручников, стягивающих за спиной запястья.
- Особенно, учитывая, что меня там могут помнить, - помедлив, добавил он. – Впрочем, наверное, я все-таки рискну.
- Сейчас, во всяком случае, они вряд ли станут хватать тех, кто постучится в приемное окно, даже если у тебя была какая-то... история с полицией. Клетки переполнены давным-давно, местных постояльцев приковывают цепями в коридорах из-за нехватки места - так что у них есть чем заняться и без случайных прохожих. И все-таки... - Айронс задумчиво склонил голову, переплетая пальцы. - У людей, с которыми мне теперь приходится работать, наверняка есть связи внутри. Даже если заключенного решат стереть из всех бумаг и распорядительных листов, они могли бы выяснить - за определенную плату...
Он осекся. Феб отчетливо видел, как импресарио, который волей случая теперь держал на своих руках ответственность за жизнь и кусок хлеба для каждого, пытается провести болезненный расчет, взвесить на внутренних весах стоимость скромной просьбы для Синдиката - шепнуть пару слов нужному человеку среди тюремных надзирателей, и передать ответ. Сколько стоила сегодня такая услуга - горсть патронов, корзину пайка? Двух-трех лишних человек охраны?
- Я не могу ничего обещать, но поговорю с ними, - короткий, резкий кивок головы, предназначенный скорее для самого себя, чем для собеседника; жирная черта под колонкой цифр.
Гробовщик снова протянул ему руку, и осторожно сжал пальцы в прощальном жесте - слабо поморщившись от боли в плече.
- Береги себя. Когда вся эта история с карантином закончится - мы обязательно встретимся.
Это “когда” казалось таким невообразимо далеким и призрачным, почти несбыточным, что заныло под ложечкой.
- Обязательно, - театральное эхо, дремлющее у Айронса за пазухой, пробудилось и, шепотом передразнивая Феба, ушло бродить по залу.
...обязательно.
Слабая улыбка - как ответ и знак: мы оба понимаем, что этого может и не случиться. И все-таки прощаться вот так, обещая себе, что это не навсегда – было проще. Даже с тем, кого почти не знаешь – но хотел бы иметь шанс узнать. В какой-нибудь из жизней.
Короткое рукопожатие, ободряющий кивок – и Феб шагнул прочь, к выходу, но застыл, рывком в полоборота, словно вспомнив о чем-то. Важном или не очень – но не дающим завершить движение.
- Просто хотел спросить, - флейты чуть шевельнулись, рассыпав железный шорох, и Феб поморщился от этого случайного, неуместного звука. – До сих пор не знаю твоего имени.
Он поморщился, словно вопрос вслед за рукопожатием потревожил зарастающую рану, но уже в следующее мгновение скомкал гримасу бледной улыбкой.
- Господин Цикада имеет обыкновение забирать у своих последователей какую-нибудь вещь - в знак заключенной между вами связи. В моем случае... - Гробовщик повел плечами, словно извиняясь. - Среди тех, кто знает, меня зовут Локустом. Если вдруг окажешься там, где темно, - эту фразу он произнес быстро, заученно, как будто повторяя какую-то ритуальную форму, - позови.
Феб уходил из “Висцеры” немного другим. Ветер болтался на его шее – не то шарфом, не то петлей, перетягивая дыхание. Отмечая смутно знакомые лица среди настороженных обитателей лагеря, он чуть заметно кивал каждому – беззвучным пожеланием силы, удачи и возвращения домой. Скорого – или хоть какого-нибудь.
Когда яркие шатры остались позади, Феб зашагал быстрее – времени до вечера оставалось не так уж много, но прежде чем вернуться в дом Гильберта, он хотел успеть еще кое-что. Еще одно безумство, еще один рывок через страх, еще один вызов собственным демонам.
Главное безумство, страх и демон ждали впереди, и флейты сжимались сами собой, стоило назвать их по имени - Люциола. Имя тех, к которым он шел сейчас, не было расчерчено красным и пряным, имя звучало затхлой холодной сыростью.
Феб шел в тюрьму – чтобы не оставлять за спиной той виноватой тревоги, что следовала по пятам вот уже несколько дней.

...город, словно болезненное, тахикардическое сердце, пульсировал в такт его пути. Биение чувствовалось во всем - в сладковатых испарениях воздуха, поднимавшихся над коллекторными решетками, в резком, нарочито-жестком маршевом шаге полицейского патруля, в глухой песне барабана, по которому молотил заходящийся в пляске полуголый оборванец, собравший вокруг себя толпу таких же диких и брошенных, внимавших грубой мелодии. Улицы, по которым его вели, казалось, целую вечность назад, изменились до неузнаваемости - повсюду виднелись груды тряпок, нестройные ряды беженцев, находивших пристанище под карнизами угрюмых фасадов, на перекрестках вокруг горящих мазутным пламенем бочек кучковались фигуры с надвинутыми воротниками, недобро поблескивающие взглядами вслед хорошо одетому прохожему. Один раз от такой толпы отделились двое с явным намерением преградить дорогу, но, на удачу, их окликнул кто-то из окружения, и момент оказался упущен. Где-то перерезали водоводную трубу, и иссыхающая мутная струя толчками лилась из металлической раны в подставленные канистры. Чуть в стороне кого-то били - мягкие звуки ударов чередовались с глухими стонами, финальным аккордом последовал звон монет, просыпавшихся на мостовую. Полицейский на перекрестке, до которого оставалось чуть больше двухсот шагов, отвернулся, скользнув невидящим взглядом по вросшим в улице теням, жадно наблюдавшим за каждым неосторожным движением. Патрули старались не удаляться вглубь кварталов, и вмешательство их оставалось исключительно номинальным - даже здесь, где Город все еще соперничал с Дном, люди начинали остерегаться открытых пространств, где их могли бы заметить лишние глаза.
Лишними здесь и сейчас были все.

Поэтому зацепившись взглядом в случайный силуэт, одиноко стоявший у пятиугольного пустыря на стыке кварталов, словно бросавший вызов коллективной клаустрофобии, Феб безотчетно задержал на нем внимание.
Хрупкая, почти игрушечная фигурка, обернутая в серую шаль, свисавшую с узких плеч, как паутина. Короткие, растрепанные волосы, едва прикрывающие шею, у ног - совершенно невозможная, нереальная здесь и сейчас корзина с цветами, и выщербленное глиняное блюдце, где одиноко лежали три тусклых монеты. Он узнал ее, только увидев цветы - бледные, бросающиеся в глаза какой-то опасной, неестественной красотой, слегка припорошенные багровой уличной пылью. Ее лицо оставалось прежним, но выражение неуловимо изменилось - как будто Ран из замкнутого подростка вдруг стала взрослее, вечно застывшая кукольная маска безразличия осыпалась с нее, сменившись чем-то живым.
- Здравствуй, Феб, - она улыбнулась: тонкой, едва заметной линией.

...даже воздух вокруг замер, отказываясь поверить. И звуки, переполняющие оскалившийся в тревожном ожидании город, оборвались на верхней ноте, перестав существовать. Все несколько шагов, которые их разделяли, Феб боялся, что она исчезнет, и воздух рванется вскачь, заполняясь привычным, дробящимся на такты гулом. И не мог почему-то рвануться сам, сминая расстояние в комок – словно это могло ее спугнуть. Он шел медленно – и остановился, когда мог уже коснуться рукой, вглядываясь в черты лица, пытаясь понять, прочитать, услышать те перемены, что нарисовали новые линии поверх прежних.
- Здравствуй, - голос, негромкий, чуть хриплый от перехватившего горло спазма, разбил кокон неподвижности, застывший над их пятачком, и сразу вернулось все: текущий вдоль улицы гулкий пульс барабана, страх в зашторенных наглухо окнах, запах безумия, наливающийся кровью. И она, такая хрупкая и уязвимая, такая неуместная здесь, в открывающейся бездне – как, наверное, любой другой ребенок – и все же более, чем любой другой. – Здравствуй, Ран, - вдох загнал дрожь глубоко внутрь, и он заговорил поспешно, быстро перебирая слова, - С тобой все хорошо? Откуда ты, здесь же опасно, понимаешь? Почему ты одна?
Везде сейчас опасно – ржаво отозвалось внутри. И следом – почти неощутимой иглой в ребра – одна?
Он непроизвольно оглянулся, словно и впрямь ожидал увидеть за спиной жуткий механический катафалк господина Танненбаума.
Ран подняла ладонь, прерывая поток вопросов - уверенным, взрослым движением. В уголках призрачной улыбки ему показалась тень едва заметной снисходительности - так ребенок смотрел бы на нелепого взрослого, который оказывался не в состоянии понять правил его сложной игры. Выражение мелькнуло и пропало, сменившись подчеркнутой сосредоточенностью.
...но вокруг нее и в самом деле никого не было - как будто маленькую цветочную торговку, вестницу пира во время чумы, окружала невидимая стена, скрывавшая ее от посторонних глаз. Хищные взгляды пробегавших мимо обитателей улицы скользили мимо, не задерживаясь; никто не пытался подойти поближе и протянуть руку к звонким кусочкам меди у ее ног. На какой-то момент Фебу почти показалось, что ее нет здесь, что это снова дикий, бессмысленный сон, врезавшийся в монотонное течение уходящего дня - и тогда она взяла его за руку, бережно касаясь своими тонкими пальцами его очерствевшего запястья.
- Я искала тебя, - очень серьезно произнесла она, запрокинув голову и пытаясь заглянуть ему в глаза. - Мне нужно... кое-что сделать. Ты не мог бы мне помочь? Если у тебя найдется время.
Ее вежливая, обстоятельная речь совсем не напоминала ее прежнюю, запертую в себе, разговаривающую на птичьем языке. Так говорить могла бы воспитанница богатой семьи, обученная церемониальным обращениям и книксенам.
Или, быть может, ее кукловод, которому совсем необязательно быть поблизости, чтобы дергать за ниточки.
Он отогнал эту мысль – что за бред, Танненбаум разговаривал совсем иначе, мертвой чередой скрипящих, кое-как подогнанных друг к другу звуков, от которых зубы сводило оскоминой. Голос Ран – несмотря на непривычную, словно чужую манеру – оставался живым, просто запертым в клетке незнакомой вежливости.
- Конечно, - в его голос вплетались десятки голосов, проходящих мимо, наделяя слова посторонним, встревоженным эхом (это правда ты?..), - Я постараюсь помочь. Чем смогу. Если смогу.
Ветер, обвивающий его шею, захлестнул еще одну петлю, царапая кожу. В каждом движении, в каждой ноте, звенящей под ребрами нарастало странное колючее ощущение. Феб не мог его объяснить, не мог дать ему имени – и отмахнуться от него не мог. Он только запахнул плащ, пытаясь согреть безымянное чувство, в надежде, что оно растает – но даже в тепле оно оставалось острозубой, искрящейся льдинкой.
Она потянула его за собой - не выпуская руки, проигнорировав брошенные позади цветы, одиноко рассыпавшиеся по корзине, когда взмах паутинной шали разметал их хрупкие соцветия.
Фебу показалось, что шли совсем недолго. Сначала Ран углубилась куда-то в переулок, целеустремленно двигаясь вперед, переступая через тряпье и свернувшихся прямо на улицах людей, не обращая внимания на ворчание и свист, которые раздавались им вслед, и время от времени сворачивая в сторонние ходы. Скоро людей стало меньше - они шли по узким расщелинам между массивами зданий, где с трудом могли бы разойтись двое, оставляя за собой слепые пасти запертых железных дверей. Окружение напоминало о каком-то промышленном объекте, и догадка немедленно подтвердилась, когда за следующим поворотом стена раздалась, выдаваясь внутрь парой тяжелых, толстых труб, окованных металлическими скобами, а по верхней кромке протянулась иззубренная лента колючей проволоки - они оказались где-то за задним двором водонапорной станции. В какой-то момент он понял, что уже долгое время не встречал людей - в тесных переходах с трудом хватало места, чтобы идти, не касаясь руками противоположных стен, для любого, кроме Ран - невесомая и легкая, она шла свободно, широкими шагами, словно торопилась не успеть куда-то.

Вдруг она остановилась, сжав его руку чуть крепче - омертвевшая кожа с запозданием почувствовала предостерегающее давление пальцев. Дорога, по которой они двигались, обрывалась небольшими ступенями, ведущими куда-то вверх, из каменного колодца обратно к оживленным улицам. И на этой лестнице сидел человек - сгорбившись, скрестив руки на груди, укрытый просторной спадающей накидкой, так, что снаружи не было видно даже лица.
Сначала Феб не понял, почему вид незнакомца вызывал у него смутную тревогу - по пути сюда он успел увидеть сотни других таких же беженцев: прятавших глаза, кутавшихся в любую подвернувшуюся на улице ткань, чтобы скрыться от любопытства охотников и жадных лап сонной болезни. Потом он понял: у этого одежда, несмотря на свой неврачный блекло-серый цвет, была чиста. Ни одного пятна грязи, ни следа мазутных разводов, пропитавших за последнее время весь город - она казалась совершенно новой, как будто ее обладатель только что вышел из мастерской портного.
Ран чуть склонила голову, смерив встречного оценивающим взглядом: тот не реагировал. На какое-то мгновение показалось, что может быть, там, под тканью, не живой человек, а тело, убитое болезнью или запертое в бесконечный сон, а серая хламида - погребальный саван; только место для похорон и естественная поза тогда были выбраны исключительно неуместно.
- Вот, - тихо сказала она, поворачивая голову. - Ты... можешь спеть ему? Как ты умеешь. Я думаю, он должен тебя услышать.

- Я... – почему-то первым делом пришла горечь и чуть притупившееся в круговерти последних событий чувство поломки. - Я ведь не умею - уже давно...
Железная рука наливалась холодом – словно и не было никакого года, изрешеченного одиночеством и попытками смириться. Он выдохнул сизое, клубящееся облако тоски, отворачиваясь, пряча колыхнувшуюся в глазах память. Память о музыке, о звуках, прошивающих его жизнью, стежок к стежку, и о том тайном, что он не слишком ценил тогда – но почему-то очень остро ощущал утрату сейчас. О способности быть смычком для людей-струн, живущих рядом, умении вплетать в мелодию – души, и души – в мелодию, делая их единым, подвластным музыканту, целым.
Облаченный в безликое серое тряпье человек на ступенях молчал – понимающе, покорно и обреченно. Мертво.
- Кто он? – против воли Феб снова и снова возвращался к складкам ткани, скрывающим лицо; каждый взгляд – мутное, тошное чувство вины под языком. – Кто он и что с ним? Почему... ты думаешь, что ему нужна музыка?
Щербатые ступени, уводящие вверх отразили его голос усталым перебором клавиш – вверх, вверх, туда, где слова становятся рекой, несущей тысячи их собратьев.
- Я не знаю, - в ответе чувствовалось отчетливое сожаление; она опустила голову. - Не знаю точно. Я зову их Гостями.
Человек перед ними едва заметно шевельнулся, меняя позу - и по-прежнему не обращая внимания на тихий разговор, имеющий к нему непосредственное отношение. Во всяком случае, он был жив и здоров - просто по какой-то причине не считал двух остановившихся рядом прохожих заслуживающими внимания.
- ...они приходят, иногда - часто. Иногда - просто бродят по городу, без причины и цели, - Ран продолжала, рассматривая, в свою очередь, объект своего интереса с каким-то опасливым выражением лица. - Сначала я думала, что они заблудились и не могут найти дорогу обратно, но потом поняла. Они здешние. Они не понимают наш язык. Говорят на каком-то своем, незнакомом. А ты... - она смутилась, потупив взгляд, перед тем как осторожно продолжить. - Я слышала, как ты это делаешь - без голоса, без слов. Может быть, тебе он ответит? Только, - маленькая рука сжала его ладонь еще крепче, - осторожнее, Феб.
Фебу стало не по себе – от этой ее горячности, от веры в его способности, в его изувеченную, бессильную музыку. Липкое, бьющееся дрожью чувство металось за ребрами – у меня не получится, не получится, и я снова буду ощущать себя никчемным и растоптанным, лучше даже не пытаться. Но что-то во взгляде Ран – одновременно просящее и требовательное, боящееся отказа и не терпящее его – усыпляло дрожь, и он не мог просто сказать – нет.
- Хорошо, - он выпустил ее руку, застыл, напряженный, звенящий, распятый в своем страхе – как пред шагом в пропасть, и резко кивнул.
Колючий отзвук коснулся губ – первый выдох в заросшие ржавчиной, давно не правленые флейты, попытка поймать ускользающее эхо. Он стягивал притихший ветер со своей шеи, пропускал его через пальцы, расплетая на нити. Тонкие, напоенные дыханием и звуками, они тянулись к человеку, безучастно сгорбившемуся на ступенях, касались его кожи – мягко, почти невесомо и сразу отдергивались, словно боясь причинить ему вред.
Отголоски города, падающего в безумие, покрывали ступени густым ковром; Феб рисовал по нему – горячими, неровными, железными штрихами, тревожным пробуждающим тремоло, нотами, бьющимися в висках.
Он не видел и не слышал себя, став на какое-то время похожим на безъязыкого Гостя, вплетая самого себя в этот зов – хрупкий, шепчущий, потом вдруг срываясь в задыхающийся хрип – и горьким диминуэндо возвращаясь к почти беззвучному перебору свитых из ветра струн. Заставляя их прорастать в серую ткань, в бледную кожу, в душу, спрятанную где-то под складками одежды и плоти.
Какое-то время, казалось, ничего не происходило.
Приглушенная песнь вилась сквозь железо в одиночестве. Ран стояла чуть поодаль - нездешняя, невесомая, как будто совсем не слышала звуков флейт, впившись глазами в сидящего. Тот не реагировал, если не считать еще одной, почти незаметной перемены позы. Вокруг по-прежнему было пусто - ни один случайный прохожий не нарушал их уединения, и в этой избирательности что-то уже начинало казаться странным - в конце концов, пусть на задворках насосной станции было и немного места, но для людей, которым приходилось спать на улицах... И тут, когда мелодия уже утихала, тая в воздухе, гость вдруг вскинул голову, безошибочно уставившись в глаза Фебу.
Под складками скомканного капюшона все еще с трудом можно было разобрать черты лица, но открытые взгляду детали внешности казались самыми обыкновенными - ровное, невыразительное лицо, принадлежавшее мужчине, должно быть, в возрасте - но хорошо сохранившееся, почти без следа морщин, только тронутое какой-то легкой одутловатостью, не слишком привлекательное на вид. Ран ойкнула, безотчетно отступая на шаг и пытаясь спрятаться за спиной своего сопровождавшего.
Незнакомец что-то произнес - медленно, отчетливо выговаривая звуки - и тем не менее, Феб не смог разобрать ни слова. Выждав несколько секунд, он повторил фразу - точно также размеренно, не выказывая никаких признаков нетерпения или других эмоций - и с тем же эффектом. Затем он неторопливо, механическим движением поднялся, и повернулся к ним обоим спиной, медленно зашагав вверх по лестнице.
Узкая ладонь Ран предостерегающе поймала отставленные в сторону флейты.
- Не ходи за ним, - прошептала она. - Прости. Ничего не получилось.
Феб и сам не пошел бы. В этих ломких, угловатых движениях – шаг, короткая пауза, снова шаг – было что-то чуждое или искусственное, от чего хотелось отвернуться, но взгляд снова и снова возвращался к удаляющейся спине.
Отзвуки его речи все еще отдавались в висках сбивчивыми молоточками, непонятным шифром, к которому никак не подобрать ключ. Это казалось странным – и отчего-то тревожным. Как будто еще оставалось что-то не-тревожное на улицах этого города.
- Откуда он такой взялся... Никогда не слышал такого языка, я бы обязательно запомнил, – рассеянно пробормотал Феб, отталкиваясь взглядом от незнакомца, соскальзывая вниз по ступеням – к тонкой фигурке, обернутой в серую паутину шали. – Ты сказала, что видела таких как он раньше... Здесь, в городе? И они тоже говорил так... странно? Дело ведь даже не в языке – но он словно... неживой. Кукольный человек, которому все равно, поняли его или нет.
Он удержался и не повернул головы. Стук шагов цеплялся за ступени заостренными зубцами и оставлял царапины в воздухе.
Ран молчала, потупив взгляд. Замкнувшись в своей тишине, она стала больше напоминать себя прошлую - в тот день, когда Феб поднимался из тюремного колодца по ее следам, и еще не знал, что свою клетку его сопровождающая носит с собой.
Незнакомец скрылся за поворотом, растаяв в пересечения нитей-улиц, и они остались одни.
- Я не знаю, - с каким-то отчаянием тихо повторила она. - Они бывают в городе, и бывают в доме. Иногда они выглядят по-разному, не так, как этот. Иногда - совсем странно. Они правда как будто говорят в пустоту, сами с собой... но Хозяин отвечает им. Значит, это все-таки настоящий язык. Только он не хочет мне о нем рассказывать.
Она подняла голову.
- Как ты это делаешь? - в голосе, только что звучавшем растерянностью и обидой, блеснуло просыпающееся, живое любопытство. - Ты тоже умеешь говорить на другом языке. Я слышала, как ты попросил человека рассказать свои сны, и он послушался, хотя и не хотел...
И снова – как в тот, первый раз, когда Ран спросила о его руке, мягко держа железные пальцы – Феб не сразу нашел, что ответить. То, что казалось понятным и знакомым для него самого, для всех, кто ходил по этим улицам и дышал этим воздухом – у нее вызывало недоумение – словно она и сама была гостьей, полупрозрачным призраком, живущим в своем маленьком коконе где-то невообразимо далеко.
- У некоторых людей есть такая особенность, - он не хотел разговаривать с ней, как с несмышленым ребенком, и потому подбирал слова осторожно и медленно. – Они чувствуют и слышат звуки немного иначе. И могут... иногда – не всегда и не со всеми – сложить из своей музыки и звуков вокруг... Особую мелодию. Волну. И нити, которые есть внутри каждого человека – отзовутся. Ты ведь слышала такое слово – резонанс? Мы не говорим на каком-то особом языке, мы обращаемся к внутреннему – и иногда этот внутренний язык отвечает нам. Когда-то мне казалось, что это не очень честно, разговаривать с кем-то (или чем-то) внутри человека так, как будто тот, кто снаружи – лишь передатчик. Но иногда... нет другого способа докричаться. Зато теперь, - он вымученно улыбнулся и тронул флейтами зыбкий шепот, проходящий сквозь воздух, - с тех пор, как я стал железным, вопрос морали потерял свою актуальность. Я больше не умею быть волной – и то, что ты слышала... Просто случайность. Поэтому, наверное, твой сегодняшний Гость не понял меня.

Она слушала, широко раскрыв глаза и впитывая каждое слово с жадностью человека, с которым долгое время никто не разговаривал.
- Может быть, у Гостей просто ничего нет внутри. Или, если есть, оно совсем другое. Мне сейчас казалось, что ты как будто говорил в стену... А ты не мог бы, - она беспокойно осеклась, уколов его осторожным взглядом: можно? - попробовать сказать мне? Что-нибудь. Если получится.
Короткий выдох и пауза, отрезающая недосказанное. Феб бы мог повторить еще раз - я больше не умею этого делать, но почему-то был уверен, что она снова не услышит, оставив лишние для себя слова ворохом пустых звуков, не имеющих смысла.
- Для чего тебе это?.. – он не пытался ее отговаривать или убеждать, он просто хотел понять, что происходит с ней – в ее мыслях, в ее душе, в ее сердце, что заставляет ее просить о том, от чего любой обычный человек предпочел бы держаться подальше. – Что ты хочешь услышать там, внутри себя?
Ран повела плечами, еще глубже кутаясь в наползающую на плечи шаль - мимолетный жест, рядом с которым Феб вдруг почувствовал себя холоднее.
- Со мной что-то неправильно, - слова были очень спокойными, почти расчетливыми; на этот раз она смотрела куда-то мимо, в пустоту. - Не знаю, что именно, но что-то не так, как должно быть. Я не помню некоторых вещей. Гильберт избегает меня, а еще есть дом, в котором никто не живет, и осмотры доктора Саллюви, хоть он ничего и не говорит о том, чем я больна. И еще Хозяин. Я... - она запнулась, словно следующая фраза далась ей с трудом, едва вытолканная на свободу, - сейчас я хочу убедиться, что я такая же, как остальные. Не такая, как Гости.
- Даже не думай, слышишь. Даже не думай об этом, - прямой взгляд глаза в глаза; Феб пришлось наклониться, чтобы быть с ней на одном уровне и не смотреть сверху вниз. – Ты – совсем другая. Не как остальные, но и не как эти твои Гости. Они как механические, ты же видишь сама. А ты – живая. Настоящая. – он осторожно положил ладонь на узкое плечо, ощутив даже через шаль, как выпирают тонкие косточки, пытаясь передать ей не только тепло касания, но и всю свою уверенность. – Я поговорю с тобой так, если ты хочешь. Но даже если я не смогу спеть, чтобы ты услышала – это ничего не значит. Совсем ничего. Ты – настоящая, и все остальное не имеет значения. Вот так.
Осторожно уронив руку с ее плеча, но все еще не разрывая дрожащей нити, протянутой глаза в глаза, он на какое-то время замолчал. Выискивал внутри себя самое точное, самое верное, выдирая, выжигая не только сомнение – даже его бледную тень. У него не может не получиться сейчас. Просто не может – и плевать на Холод, на ржавчину, сожравшую руку и половину сердца, на то, что музыка бросила его, скомканного, как исписанный лист. Сейчас – он окажется сильнее.
Железо коснулось губ и запело снова, на этот раз – выплетая из окружающих звуков совсем другую мелодию. Собирая крохи тепла, выискивая в горечи нежность, переплавляя обреченность – в надежду. Словно капли, конденсирующиеся из воздуха, он стягивал все то светлое, что оставалось в умирающем городе – и сам удивлялся, как много получалось капель. Флейты пели жизнь - упрямую, бьющуюся упругим пульсом, и верящую, верящую, верящую.
И ты – верь. Верь мне, пожалуйста – мелодия, выточенная из его души, мягко касалась струн, спрятанных внутри тонкого девичьего кокона, призывая ответную музыку.
Она слушала, запрокинув голову, снова глядя куда-то мимо, в железный колодец неба над головой - как будто пыталась услышать эхо нот, взлетавших к самому верху. Сначала почти случайно, потом - настойчивей, закономерней, пальцы дрогнули, подхватывая ритм. Он прорастал в ней - медленно, неохотно, тягучей смолой заполняя вдруг отяжелевшие руки, заставляя губы беззвучно шептать слова к мелодии, для которой их никогда не существовало, мягко закрывая глаза, которые переставали быть нужными - здесь и сейчас. Ран качнулась, подхваченная осторожными руками незримого кукловода, и новый аккорд мягко толкнул ее в обратную сторону - как сомнамбулу, не замечающую прикосновений.
Это оказалось неожиданно просто. После цепочки последних неудач, после того случая с Джейком, внутреннего сопротивления, которое возникало при попытках протянуть невесомую нить сплетенных звуков к другому человеку - он почувствовал Ран легко, как будто та до этого никогда не слышала музыки.
Еще несколько запредельно долгих тактов он позволил этой связи длиться, прорастая мелодией сквозь себя, сквозь нее, сквозь город, сшивая тысячи голосов в один, шепчущий прямо в сердце. Еще несколько долгих вдохов, пока остывали флейты, эхо продолжало перебирать струны, и ветер бился под кожей, становясь искрящимся током.
- Верь мне, - тихо повторил он, вписывая звуки в партитуру слов, меняя ноты на буквы, завершая язык вибраций и обертонов аккордом, сложенным в совсем другой системе, вслушиваясь в отзвук уходящего ритма, все еще заменяющий ей сердцебиение. – Ран?
Еще одно легкое, почти невесомое касание, зовущее из музыки – обратно. Тепло пальцев в обмен на тепло песни. Осколки выточенного из янтаря мотива, яркими бликами застывающие в глазах.
- Да?
Тихий, почти беззвучный птичий вскрик - когда она открыла глаза, просыпаясь сквозь пленку поверхностного натяжения, отделявшую ее от окружающего мира, пропустив один тик собственных часов.
- Что... - она моргнула несколько раз, и смешно, по-детски протерла глаза - как будто стряхивая налипшие остатки сна. - Что произошло?
- Просто музыка, - полуулыбка в ответ и голос, выходящий из шепчущего пике, обрастающий тембром и оттенками. – Чувствуешь ее? Вот здесь... – он приложил железную ладонь к маленькой ямке под своей шеей, между ключицами, где еще дрожали сплетенные звуки – нервным, трепещущим комком. – Кажется, никогда ни у кого не спрашивал, как это выглядит... с другой стороны. Что ты помнишь?
- Ничего, - она мотнула головой, скорее растерянно, чем испуганно, но не подхватив, тем не менее, его улыбки, и не отреагировав на прикосновение. - Я ничего не слышала. Просто как будто заснула ненадолго. Значит... не получилось?
- Получилось. – нельзя было позволить ей увязнуть в этих странных, нелепых сомнениях, оставить ее с ощущением, что в ней что-то неправильно, сломано – он слишком хорошо знал по себе, как крошат душу такие мысли. - Ты слышала, Ран, это невозможно спутать ни с чем – ты слышала и откликалась, как самая чуткая струна. Ты просто не помнишь. Наверное, это всегда так бывает. Человек... которого я спрашивал про сны – ты ведь видела? – он тоже не помнил потом ничего. Музыка, которая внутри, не стремится выйти наружу.
...губы беззвучно шевельнулись – еще одним верь мне, почти заклинанием, почти требованием, почти истиной. Верь – повторило эхо, дышащее ей в висок.
Прозрачный, задумчивый взгляд. В выражении ее лица не чувствовалось страха: оно скорее напоминало об ученом алхимике, поставившем эксперимент вслепую и размышляющим о том, как его результаты согласуются с теорией. Как будто подыгрывая образу, она наморщила лоб - преувеличенно серьезным, очень детским жестом.
- Я верю, - отозвалась она словно бы издалека, и тут же, смутившись, взглянула на него, вырываясь коротким движением из своего кратковременного стазиса. - Просто все это очень странно, Феб.

Где-то над головами вспышкой едкого фосфора вспыхнул прожектор, нервозными мерцаниями разгонявший подступающую темноту. До этого момента они, казалось, почти не замечали, что день почти подошел к концу - и эта вспышка одновременно высветила в его памяти все события, успевшие произойти с утра, Присяжного, Поверхность, допрос у коменданта, смазанный снимок с лицом человека из сна...
- Кто-то знает здесь все, - ее шепчущий голос прокрался в мгновение воспоминаний. - Может быть, сам город. Может быть, он разумен, как живое существо, только нем, и вместо речи извлекает из себя песнопения Гостей, как бездумных птиц, вылепленных им из своего материала. Может быть, нам всем только кажется, что мы умеем говорить, и на самом деле мы все просто искусственная постройка, смесь и сцепление безжизненных фигур из глины, а из всего настоящего языка существуют только твои песни...
По коже пробежал холодок. Голос Ран не изменился, разве что к концу фразы становясь тише и теряясь в далеких отзвуках города, но произносимые слова никак не могли слетать с губ двенадцатилетней девочки. Она вдруг тряхнула головой, комкая окончание фразы, и наваждение слетело, как дым - перед ним снова была все та же Ран и ее знакомые, оттаявшие глаза.
- Спасибо тебе. Теперь я знаю, - она осторожно улыбнулась, как будто не знала, как это делается правильно, и подошла на шаг ближе, поднимая хрупкую ладонь.
Мягкое, едва ощутимое касание пальцев. Его – длинные, гибкие, отмеченные царапинами и ссадинами, ее - тонкие и ломкие, как маленькие ветки; невыносимый, выкручивающий душу контраст.
Феб уже понимал, что сейчас она уйдет – и боялся ее отпустить. В этот чертов оскаленный город, хоть она и прошла сквозь него играючи парой часов раньше – со своими цветами, паутиной шали и отчетливой, выгравированной беззащитностью. Но больше, много больше, чем города, он боялся того, что ждет ее в конце пути.
Он не спросил – не смог – помнит ли Ран ту часть своей жизни, когда мысли в ее голове принадлежат не ей. Чувствует ли, как корежат связки металлические слова Танненбаума, перекраивая живой голос в жутковатую речь живого манекена.
- Тебе ведь не обязательно возвращаться в тот пустой дом, если не хочется. Ты можешь пойти со мной.
...и где ты спрячешь ее? Полынно-горькая, отвратительно-холодная, рассудительная мысль. В Висцере? В доме у Гильберта? Где?..
И есть ли вообще в этом городе место, где Хозяин не найдет свою маленькую куклу, позволяющее ему быть хотя бы немного – живым.
Слабая, хрупкая улыбка задержалась на лишние несколько мгновений.
- Мне нужно, - ни горечи, ни сожаления; похожим тоном она могла бы сказать "мне нужно дышать". - Но когда-нибудь... когда-нибудь потом - обязательно.
Легкое прикосновение окрепло, когда Ран взяла его руку в свою.
- Хочешь, я провожу тебя? - маленькие пальцы едва смыкались вокруг металлического запястья, осторожно перебирая звонкие жерла флейт. - Гильберт говорил, что в городе сейчас опасно.
- Я собирался сходить в тюрьму, расспросить об одном человеке, - смыкающийся вокруг вечер пересыпал слова дрожащим светом, делая их прозрачными и рассеянными.
Вряд ли это подходящее место для маленькой девочки, едва не сказал он – и усмехнулся нелепости пропитывающих сознание штампов. Он слишком хорошо помнил, как в самую первую их встречу тюрьма расступалась, отдаляя стены от ее беззвучных шагов; как серьезные люди в форме и погонах смотрели сквозь них и сами, казалось, хотели стать невидимыми. И маленькие пальцы сжимали ржавое запястье – почти так же, как сейчас. И так же, как сейчас, внутри зрело тревожное, безымянное чувство.
- Вообще-то, - он улыбнулся, отгоняя колкое воспоминание, - это я должен вас провожать, мадемуазель. Гильберт, как всегда, прав, в городе и в самом деле очень опасно. Вчера я видел огромную зубастую крысу. Я слышал, что даже самые отважные девочки ужасно боятся крыс - больше, чем бандитов и красноречивых политиков вместе взятых.
- ...правда? - в мгновение Ран сбросила едва державшийся мистический ореол, окончательно превращаясь в изумленного ребенка, столкнувшегося с целым миром впервые; казалось, еще чуть-чуть, и она захлопает в ладоши. - Давай ее поймаем! Я никогда раньше их не видела... Феб, а на что они похожи? А ты покажешь, где ее встретил?..
Двое шли по утопающему в электрическом свете городу - перебрасываясь рассказами и беззлобными подколками, обгоняя друг друга на лестницах и поворотах, и на короткое время для них не существовало ничего, кроме этой дороги.

Чем дальше они углублялись в жилые кварталы, тем сильнее становилось ощущение, что Ран ведет его каким-то своим, собственным путем, составитель которого наверняка не слышал о постоянстве и удобстве передвижения. Им приходилось осторожно ступать по карнизам, перебираться через завалы заброшенных улиц, превратившихся в тупики, несколько раз она уверенным движением провела Феба прямо через опустевшие внутренности домов, почти полностью засыпанных раскрошившимся бетоном, конструктами обвалившихся балок и кирпичных блоков. То ли из-за этих особенностей маршрута, то ли по какой-то другой причине им встречалось гораздо меньше людей, чем можно было предположить по центральным блокам, занятым беженцами - а те, кто все-таки попадался по дороге, вроде полусонных обитателей заброшенных зданий, обычнопочти не обращали на странную пару внимания.

Когда они выбрались на пространство очередной линии, прочерченной в лабиринте ходов, вынырнув откуда-то из переулка, Ран остановилась, вытягивая руку вперед. Прятавшийся в отдалении фасад немедленно ожил в памяти, дорисовавшей еще не различимые отсюда детали - внушительные ограждения, шипастую проволоку и клетки во внутреннем дворе.
Беззаботная легкость пути подернулась дрожащей дымкой, становясь далекой и призрачной, вместо нее в подреберье трепыхался тяжелый, затхлый ком. Конечно, он не ждал, что дорога – отрезок беззастенчивого, улыбчивого света – будет длится вечно. Знал, что придется вернуться в мутную напряженность, в предчувствие катастрофы, в лавину, летящую с горы... И все же – контраст был слишком велик. Настолько, что он на мгновение задохнулся, выпадая в эту реальность, в этом месте.
Шаги сами собой становились медленнее, словно испорченный метроном, отмеряющий нужное время, застревал перед каждым новым толчком – и все с большей неохотой сдвигался с места.
Когда до скалящейся шипами ограды осталось всего ничего, и медлительность стала просто продлением пытки, Феб остановился. Тронул ладонью ее плечо,
- Спасибо, - скользящий прожектор, режущий пространство, плеснул в глаза холодным белым, перетекающим в слепоту. – Дальше я, наверное, сам. Ты найдешь дорогу обратно?
...вопрос звучал глупо – учитывая тот путь, которым они шли сюда, и который для Феба был просто путаницей незнакомых мест, для нее же – нитью, уверенно ведущей вперед.
- Конечно, - легкая, чуть удивленная улыбка; она кивнула, поднимая руку для прощания. - Домой ведь идти легче всего.
Следовавшее за этим "спасибо тебе" было почти беззвучным. Когда до тяжелых дверей-плит оставался последний десяток шагов, Феб, оглянувшись, уже не мог различить ее бумажный силуэт среди узоров мозаики, в которых складывалась улица - подоспевший обман зрения то пытался убедить его в том, что она давно ушла, растворившись в переулках, то твердил, что видит знакомую складку ее шали и рассыпающиеся пряди волос.
Но даже так, растворяясь в изломах улиц, становясь стертым рисунком на тонущих в тени фасадах, она оставалась рядом – и маленькая светлая рука хранила его безотчетного, запертого в глубине страха перед этими вратами.

Он постучал почти легко – и костяшки, аккуратно ударившие в прикрытое окошко пропускного пункта, не передали дрожи. Дрожь осталась внутри – звенящим напряжением нервов, улавливающих отклик лязгающего железа откуда-то из-за стены, перекличку расколотых слов и ход незримых часов, с ощутимой заминкой передвигающих стрелки.
- По какому вопросу? – раздраженный голос прянул в распахнувшееся окно вместе с грохотом и звоном, переполняющим тюремный двор. - На ночь глядя, - ворчливо и недовольно, словно не для посторонних ушей, но так, чтобы уши обязательно услышали.
- Добрый вечер, - стрелки неторопливо отсчитывали секунды, Феб шел за этим ритмом – подчеркнуто размеренным и четким. – Мне необходимо поговорить с одной из ваших заключенных.
Рука нащупала в кармане прямоугольный кусок картона – и пальцы рефлекторно отдернулись, словно обжегшись. Короткая задержка отразилась красноречивым, молчаливым вопросом, готовым стать чем угодно – презрительно захлопнувшимся окном, ругательством или чем-то куда более серьезным. В следующую минуту он пересилил себя; на стойку легло развернутое удостоверение.
Фебьен Альери, внештатный сотрудник канцелярии Танненбаума.
Лист, зажатый между двумя тиснениями грубой кожи, приняли и бегло изучили. Вернув его обратно, привратник, не тратя время на дальнейшие выяснения обстоятельств, завозился с замками - должно быть, держать у порога обладателей подобных документов не рекомендовалось.
Когда толстая металлическая створка отодвинулась, впуская Феба, вал грохочущих звуков словно придвинулся ближе. Сразу бросались в глаза изменения, которые произошли здесь с того дня, как они вместе с Ран вышли через эти ворота - некогда полупустой внутренний двор сейчас был заполнен людьми. Большинство из них были прикованы цепями и плетеными железными тросами к наскоро возведенным каркасным конструкциям, врытым в землю и протянувшимся рядами по всему пространство между воротами и зданием тюрьмы. То здесь, то там мелькали рабочие с резаками и инструментами по металлу - они тянули каркасы, напоминавшие раздутые пчелиные соты, только для людей, дальше вглубь, укрепляя опоры.
Но большую часть шума и грохота, доносившегося из-за дверей, как ни странно, производило не строительство, а сами заключенные. Невзирая на подступающую ночь, они дергали охвостья цепей, стучали ободами кандалов о столбы, время от времени что-то выкрикивали, осыпая ругательствами бригадиров и рабочих, проходивших мимо. Время от времени эти какофонические волны утихали - только для того, чтобы, отразившись от противоположной стены, возникнуть снова.

Лицо привратника, искаженное, как от зубной боли, в вечной застывшей гримасе недовольства, оказалось не более доброжелательным, чем его приветствие - заперев за собой дверь, он махнул Фебу в сторону вычерченного прожекторами здания, пробормотав что-то про приемную, и определенно не собираясь провожать новоприбывшего. Несколько десятков шагов, отделявших его от двери, отозвались еще одним взрывом грохота, насмешек и каких-то получеловеческих звуков, посыпавшихся на гостя градом со всех сторон.
Двое охранников внутри еще раз рассмотрели его удостоверение (на этот раз несколько более придирчиво). Приемная оказалась рядом - крошечная, тесная комната, где едва помещался письменный стол и утонувший в груде бумаг клерк, который ожесточенно листал какой-то гроссбух, делая пометки на полях.
Озвученная должность посетителя, наконец, произвела некоторый эффект - клерк оторвался от своего занятия, какое-то время недоуменно взирая на человека из правительственных коридоров, после чего осторожно осведомился, кого именно желает видеть господин, и под каким именем эту персону можно найти в приемных записях.
Снаружи по-прежнему доносился приглушенный рокот тюремного оркестра, проникающий даже сквозь стены.
Чтобы отрешиться от этого хора и вычеркнуть из головы – хотя бы на время – картину человеческой свалки, устроенной во дворе, ему пришлось выстроить свою собственную стену. Прочнее и толще той, что отделяла кабинеты тюремных служащих от импровизированных клеток с заключенными, с которыми даже не пытались обойтись по-человечески.
Я здесь не за этим – пришлось повторить себе несколько раз, прежде чем клокочущая смесь негодования и отвращения, отступила, оставив лишь мутную пену беспокойства.
Где-то среди этих людей, прикованных к столбам, как взбесившиеся животные, могла быть Аннеке - и он не знал, что на самом деле хуже: немое одиночество каменных мешков или обезумевший гвалт сотен собратьев по несчастью.
- Я ищу девушку по имени Аннеке, - как ни странно, возмущение помогало говорить холодно, сухо и отстранено, не просить, но сообщать - тоном человека, уверенного в своем праве. – Задержана за нарушение режима эвакуации, переведена к вам четыре дня назад. Худая, почти истощенная, темноволосая.
- Аннеке, Аннеке... - не притрагиваясь к обложившим рабочее место книгам, чиновник прикрыл глаза, постукивая острием стального пера по столешнице, и через мгновение растерянно покачал головой. - Фамилия? Причина перевода? Или хотя бы из какого отделения? У нас таких не держат, сэр - нарушителей карантина обычно просто запирают на несколько часов в участке. И то в последние дни с такими даже не связываются, видите сами, - он махнул рукой в сторону, имея в виду происходящее снаружи, - у нас здесь и так избыток... постояльцев.
Ни на один из этих вопрос у Феба не было ответа; он судорожно перебирал в голове и отбрасывал прочь все незначащие детали, которые успел узнать за время их короткого знакомства – без толку. Скорлупа спокойной уверенности змеилась тонкими трещинами; пальцы и флейты сплелись в болезненный тугой комок – ржавчина на коже, капельки влаги на металле. Почему-то сейчас, когда он думал об Аннеке – вспоминалась не та усталая девушка, с которой они бежали через город, вспоминался белый безликий кукловод, склонившийся над причудливым инструментом, перебирающий воздух над струнами гибкими движениями непривычной, неправильной руки. Никогда потом – даже в рукопожатии – эта неправильность не казалась такой заметной, странной и острой.
Он не позволил себе рассыпаться. Еще сильнее стиснул ладони, запирая между ними сомнение.
- Поищите, пожалуйста, по названным приметам, - Феб понятия не имел, насколько это вообще возможно, и как далеко простирается власть, данная неприятно-липким удостоверением, но ритм пойманных в сердцебиение стрелок нес его за собой. – Добавьте шестипалые ладони и, возможно, особые способности. Других данных нет.
- Способности, - мертвым голосом протянул его собеседник, и вдруг неожиданно оживился, сбрасывая усталость. - Знаете, сэр... давайте посмотрим одиночные камеры.
Соответствующая учетная книга была с некоторыми задержками извлечена из нагромождений бумаг и раскрыта на последней странице, откуда клерк неторопливо принялся отсчитывать строчки назад. Период в четыре дня уместился бы на нескольких листах, но, как вскоре выяснилось из монотонного потока комментариев, которыми хозяин приемной сопровождал поиск, в связи с волнениями последних дней документация велась рвано - то и дело приходилось прерывать чтение и обыскивать стол в поисках обрывков записок, клочков бумаги с именами конвоиров и заключенных, попутно подшивая их к делу. За стенами так же монотонно, редкими всплесками шумел хор узников. Однажды оторвавшись от скольжения пальцем по строчкам, чиновник перехватил отвлекшийся на эхо взгляд Феба и, заговорщицки прищурившись, пояснил:
- Боятся спать. Сговорились держать себя на ногах, чтобы не заснуть, наверное. Или наоборот, ждут, что персонал не выдержит...
Когда до конца срока оставался один день, стальное перо дрогнуло, остановившись на одной из строчек.
- Вот что-то похожее, кажется, - он повернул книгу, демонстрируя страницу Фебу. - Женщина, двадцать восемь лет, худая, темноволосая. Имя, правда, не совпадает - назвалась Глорией Тонра. Но шесть пальцев здесь указаны, смотрите. Категория особо опасных, содержание в отдельной камере... - клерк нахмурился, добравшись до конца записи, - отпущена на свободу вечером следующего дня. Странно - нет ни судебного постановления, ни других пометок...

Это было похоже на удар под дых – в тот момент, когда ты наконец расслабился и успел подумать, что успех близок. Резкий и болезненный, выбивающий воздух вместе с пониманием происходящего, оставляющий на какое-то время лишь тупое недоумение – как?..
- Вы хотите сказать, - Феб подался вперед, - что человек, помещенный в одиночную камеру, имеющий в личном деле пометку «особо опасен», может покинуть эти стены так легко? - держать этот деланно-холодный, отстраненный тон стало вдруг неимоверно сложно, голос норовил сорваться в лихорадочное, рваное арпеджио, и приходилось постоянно отсчитывать в голове потерянный строгий ритм тикающих стрелок. – Просто взять – и выйти, без решения суда, без поручителей, без каких-либо оснований? Полагаю, вы что-то недоговариваете.
- К-конечно нет, - клерк, от волнения начиная слегка заикаться, привстал, отступая под холодным напором визитера. - Приказ о выбытии подписан начальником тюрьмы, вот, взгляните сами... Разумеется, комендант не выпускает задержанных по собственному усмотрению, тем более из категории опасных - значит, скорее всего, распоряжение было подано по... - он заерзал на шатком стуле, комкая слова, - неофициальным каналам. Такое периодически случается, когда хотят избежать огласки, задействованы интересы департамента полиции или правительства. Или армии. Точнее сказать можно только определив, чем ваша подопечная могла бы заинтересовать представителей соответствующих инстанций...
И чем она интересует канцелярию господина Танненбаума, читалось в его блеклых глазах. Клерк заметно нервничал, комкая в пальцах уголок страницы - в более подходящий момент он, возможно, не стал бы делиться сведениями столь деликатного характера.
- Я не могу назвать вам имена, но не далее как неделю назад непосредственно ваше ведомство, сэр, настояло на освобождении одного из арестантов...
Смысл последних слов дошел до него не сразу; лишь спустя несколько рассеченных дворовым эхом минут он понял, о каком именно арестанте речь. К счастью, секретарь либо не достаточно хорошо помнил нюансы того дела, либо не слишком внимательно изучал удостоверение Феба и не заметил удивительного совпадения. И все-таки эту тонкую иронию происходящего стоило воспринимать как намек. Феб совсем не хотел, чтобы кто-то здесь опознал в нем недавнего узника – хотя и сам не понимал, сколько в этом нежелании было реальной опасности, а сколько – иррационального, ничем не объяснимого отторжения.
- Хорошо, - он кивнул, поднимаясь, и сжатая внутри пружина напряжения зазвенела, готовая сорваться, предвкушая скорое избавление. – Благодарю за помощь. Можно ли как-то узнать, от каких именно инстанций было получено распоряжение освободить интересующую меня особу? Я был бы очень признателен.
Признательность господина Альери, обладателя фальшивого удостоверения, не стоила ровным счетом ничего – но об этом пока знал один только Феб.
...кто ее забрал?
Он не слишком рассчитывал на ответ, но тем не менее ждал, с высчитанной медлительностью застегивая пуговицы плаща.
- В тот день была не моя смена, но я выясню у охраны, - поспешно поднявшийся вслед секретарь не скрывал облегчения от того, что гость с его неудобными вопросами, кажется, удовлетворен тем немногим, что он смог получить в ответ. Просочившись мимо Феба в сторону двери, чиновник отсутствовал несколько минут, сопровождавшихся неразборчивыми репликами, лязгом замка и шелестом страниц. Наконец дверь в приемную скрипнула снова, впуская хозяина с зажатым в кулаке обрывком листа.
- Записей о выбытии не осталось, но в этот день вечером был только один подходящий посетитель. Охранник описал его как военного - капитан, кажется, внутренней службы. Здесь, - он кивнул в сторону листа, перекочевавшего из подрагивающих пальцев в ладонь Феба, - имя и звание. Мне потребуется еще время, чтобы уточнить, но похоже, вместе с этой Тонра в тот день выбыло еще несколько заключенных... возможно, по представлению этого же посетителя. Я могу отправить список пакетом вам в канцелярию, но курьер будет только завтра - после всех этих... трудностей на улицах сообщение затруднено.
Имя, наспех нацарапанное на листе, было безликим и незапоминающимся, Феб пробежал его глазами – никакого отклика. Впрочем, эта была хоть какая-то зацепка, и он аккуратно, бережно убрал листок в карман, чтобы подумать обо всем этом позже.
- Еще раз спасибо, - кажется, в этот момент, внутренний метроном дал сбой, вырывая его из заученного безразличного ритма – в настоящую, опасно-искреннюю благодарность. Но это было уже не важно, он уже уходил, уже чувствовал себя ускользнувшим из этих стен – снова. – Список имен отправьте, пожалуйста, в канцелярию на имя господина Ведергалльнингена. Конфиденциально.
В отворенную дверь хлынула безумная песнь человеческого моря, запертого в узкой полосе тюремного двора.
- Все эти люди...– он понимал, что роль, которую он так старательно играл все это время, трещит по швам, и все же не мог не спросить. - В чем они повинны?..
Клерк скользнул непонимающим взглядом в сторону двери и пожал плечами:
- Не знаю, сэр. Грабежи, разбойные нападения... Те, кто отмечены как опасные - как правило, со смертельным исходом. Их притаскивают патрули, зачастую просто бросая здесь, не выяснив имен и не заполняя документов, - желчная нотка в голосе отметила, что этот пункт, похоже, значил для собеседника больше, чем вопросы обвинения. - Сами они тоже не горят желанием общаться с сотрудниками, называют вымышленные фамилии, меняют их изо дня в день. Приходится опрашивать тех, кто посмирнее, и составлять каталог прозвищ и примет...
Голос этого человека, скрупулезно заполнявшего десяток книг списками тех, кто надолго, возможно - навсегда - не покинет этого места, вдруг, казалось, окреп, исчезли прежние дрожавшие нотки.
- Это наша работа, сэр. Я не знаю, кого приводит полиция, и кто из них виноват на самом деле. Мы следим за тем, чтобы все перемещения заключенных отслеживались. Чтобы люди не исчезали бесследно. Понимаете, сэр? У нас не хватает работников, запас учетных книг подошел к концу, даже чернила... Не говоря уже об истощении служебных площадей. Быть может, вы знаете... - в его взгляде на мгновение блеснула надежда, - долго все это будет продолжаться?
Казалось, он в самом деле обеспокоен этим вопросом. Чиновник, живущий в своем маленьком мирке гроссбухов, приходов и ордеров, в отличие от множества беженцев - сохранивший работу, крышу над головой, пищу и деньги - он с нетерпением ждал окончания карантина, потому что тот вносил беспорядок в его ежедневные обязанности.
- Надеюсь, что нет. Потому что долго так продолжаться не может.
Феб ответил не клерку, озабоченному нехваткой канцелярских книг, - самому себе, ежедневно, ежечасно задающему тот же самый вопрос. Ответил и шагнул в беснующийся лязг тяжелых цепей, в расколотые оскорбительные выкрики, в свист и издевательский хохот. Он шел мимо этих людей, стараясь не смотреть в лица и не различать в общем гуле отдельных голосов. Так было проще – не думать о том, что каждый в этом не-человеческом рое – все еще человек. Любой из них мог быть виновен в убийстве, или в краже куска хлеба, или – невиновен вовсе. Как он сам когда-то. Но даже тогда, в спокойное время, здесь никто не стал бы в этом разбираться; сейчас – виновность никого не интересовала вовсе. По непреложному правилу каждому полагался ошейник и цепь.
Он вышел за ворота торопливо, не в силах больше находится в этом улье, и сразу в лицо прянул воздух – звонкий, соленый. Словно здесь был совсем другой мир – непростой, балансирующий на острие, но все-таки лишенный этого безжалостного правила.
Ночь устилала дорогу желтыми пятнами фонарей, размытыми по краям; Феб суеверно переступал границы света и тени, стараясь не попадать в слепые промежутки – и постепенно ускорял шаг.

Добравшись до одной из главных уличных артерий, свивших свои кольца вокруг центра уровня, он сразу почувствовал, что за его отсутствие кто-то словно подкорректировал декорации, несколькими штрихами меняя атмосферу ночного Люкса почти до неузнаваемости. Как и прежде, он шел мимо бродяг, изредка ворочавшихся в своих грязных гнездах из ткани и пластика, оставлял позади молчаливые собрания силуэтов, сгрудившихся вокруг горящих бочек, и как и прежде, по дороге его провожали хищные взгляды из переулков - но что-то неуловимо изменилось, заставляя ночных хищников прятаться под фонарями вместо того, чтобы открыто скользить по мостовым в поисках жертвы, а бездомных - прерывать свои негромкие разговоры, то и дело замирая и беспокойно оглядываясь.
Причину этого витавшего в воздухе напряжения он обнаружил, добравшись до ближайшего крупного перекрестка. Молчаливые, изредка переговаривавшиеся на своем коротком, рубленом языке, тени заполняли кварталы, распространяясь бесшумно, следуя математически определенной закономерности - выставляя посты, патрули и протягивая линии прямого сообщения. Солдаты. Они, казалось, не обращали внимания на бодрствующих местных, но само их присутствие заставляло окружающих затаиться, выжидая следующего хода. Несколько раз Феб наткнулся на группы, передвигавшиеся навстречу короткими перебежками, сосредоточенно, как муравьи, распространяющиеся по телу большого, сонного животного, чтобы проснувшись, оно обнаружило себя заключенным в неразрывную живую цепь. Одиноким прохожим никто из военных не интересовался.
За следующим поворотом десяток теней деловито сооружали конструкцию из ограждений и ящиков, грозившую перегородить все пространство между рядами прижатых друг к другу зданий. Моргнувший прожектор бегло высветил безжизненную, напечатанную на растяжке надпись - "Деконтаминационный пост".
Почему-то присутствие людей в форме, которые, казалось, должны были гарантировать некое подобие порядка в оглашенном городе, не порождало спокойствия. Напротив – ртутно-холодный, ядовитый комок набирал плотность и вес, ворочаясь где-то в горле, и заставлял по широкой дуге обходить эти странные посты, названия которых Феб даже не мог понять. Пока еще это было возможно. Быть может, к утру, когда патрули выстроятся по заданной схеме, а все заграждения будут возведены, миновать эти пункты уже не сможет никто.
Стылая рябь бежала по коже, проникая вглубь холодными иглами - до самой души.
...он понимал, что опаздывает к назначенному времени, хотя утром казалось, что остатка дня хватит на все задуманное - вышло иначе. Неожиданная встреча с Ран, задержка в тюрьме, а теперь еще и эти чертовы посты, не позволяющие идти кратчайшим путем, заставляющие петлять и выбирать дорогу, ориентируясь лишь на слух и память. По крайней мере – хотя бы звукам, отмечающим улицы светлыми каплями маяков, еще можно было верить. Еще можно было слышать, где город готов пропустить Феба, не задерживая, не спрашивая имени, просто чувствуя в нем – родню.
К дому Гильберта он добрался далеко за полночь, измотанный и растревоженный, и долго стоял на пороге, успокаивая сбитое дыхание и растрепанное сердцебиение, а когда наконец постучал, понял, что только зря потратил время – сердцебиение снова сорвалось, расплескивая рваные вспышки.
Дверь открылась спустя несколько минут ожидания - кто-то из слуг, незнакомое лицо, оставленное росчерком угля. Привратник старался держаться в тени, словно целенаправленно желая свести собственное вмешательство в дела хозяина и гостя к минимуму - тихое, почти беззвучное приветствие, сопровождаемое коротким поклоном, услужливый жест, указывающий посетителю следовать за ним по уже знакомой лестнице наверх. Дом Гильберта на этот раз выглядел непривычно пустым. Даже во время прошлого визита здесь все время чувствовалось чье-то присутствие, легкие отзвуки шагов, силуэты телохранителей - но сейчас, казалось, здесь остались только они вдвоем с привратником - и где-то еще, в глубине клеток комнат и соединительных глоток коридоров - хозяин дома.

Дверь, скрипнув сухими петлями, выпустила наружу мерцающие отблески лампы, и почти сразу же - быстрый, отозвавшийся бликом взгляд Присяжного. Комната была чем-то средним между рабочим кабинетом и библиотекой - тянувшиеся под потолок шкафы, расчерченные узором полок и книг, терялись в рассеянном свете керосинового светильника, горевшего на письменном столе. Последним, впрочем, Гильберт пренебрег - окруженный беспорядочной россыпью книг и подшивкой документов, он облюбовал небольших размеров диван, прятавшийся у противоположной стены.
- Наконец-то, - слабая улыбка скользнула по его губам, когда он поднялся, приветствуя Феба рукопожатием и задержав на мгновение ладонь. - Я уже думал, что с вами что-то случилось.
- Все обошлось, - Феб осторожно сомкнул пальцы, словно пытаясь сохранить ощущение прохлады, растаявшее в воздухе, и так же, едва заметно, улыбнулся в ответ. Улыбка вышла не слишком веселой, скорей – вымученной. – Похоже, скоро каждый из районов этого города обнесут колючей проволокой, перепишут всех беженцев по номерам и введут запрет на свободное перемещение. Даже не знаю, считать ли эту меру запредельной с учетом всего, что видел за последние дни... И все же – от этих постов, перекрывающих улицы в ключевых местах, мне не по себе. Вы знаете, зачем они?...
- О чем это вы? - Присяжный, делая приглашающий жест рукой в сторону дивана, осекся, сощурившись, и приподнимая бровь. - Посты - здесь, в Централи? Вы имеете в виду полицию?
- Повсюду. В Централи и ниже, насколько я успел увидеть, - Феб с удивлением вглядывался в изменившееся лицо напротив, с трудом понимая и принимая, что Гильберт – не в курсе происходящего; от этого оно казалось еще более тревожным. – Это не полиция – военные. И ограждения, баррикады во всех узких местах, я видел надпись на одной из них, потом не подходил достаточно близко. “Деконтаминационный пост". Понятия не имею, что бы это могло значить.
- Военные... - голос Присяжного звучал задумчиво, но не особенно удивленно; на какой-то момент он замер, погружаясь в собственные мысли, и пробуждаясь снова через несколько напряженных, сжатых секунд размышлений. - Что ж, этого следовало ожидать. Значит, не позднее чем завтра нам нанесет визит Хозяин - его санитарные части в последние дни планомерно двигались вверх, и именно с ними, должно быть, вы и столкнулись. Насколько мне удалось услышать - к сожалению, во время карантина оказалось почти невозможно раздобыть информатора - эти посты выполняют своего рода контролирующую функцию. Они изолируют район, отсекая его от соседних, и вакцинируют всех, кто пытается войти или выйти - добровольно, или... - он тихо усмехнулся, - не слишком. Впрочем, не сомневаюсь, что жители встретят медиков с распростертыми объятиями.
Гильберт рассеяно подобрал часть книг, рассыпавшихся по полу, и сложил их неровной стопкой в стороне, освобождая место.
- Как прошел остаток вашего маршрута? - интерес в его голосе, казалось, звучал совершенно искренне, выходя за рамки дежурной вежливости. - Надеюсь, присутствие кордонов успело сделать ночные улицы хоть немного спокойнее.
- Не могу сказать, что спокойнее, но...сдержаннее, - он с трудом подобрал подходящее слово, и, даже ответив, не был уверен, что нашел - верное. – Все как будто боятся и ждут чего-то. Смотрят исподтишка, разговаривают сквозь зубы, опасаются нападать открыто, но что-то такое ощущается повсюду... Как взгляд крысы, загнанной в угол.

Переступив с ноги на ногу, Феб вдруг почувствовал, что колени забиты свинцовой тяжестью – привычное ощущение под конец дня в последнее время. С чувством легкой скованности он опустился на расчищенный от книг кусок дивана, откинулся назад, позволяя мягкой кожаной спинке принять часть напряжения, протянутого сквозь шейные позвонки.
- Гильберт... Я позволил себе воспользоваться вашим удостоверением и вашим именем, - сейчас ему было проще не смотреть на Присяжного, рассеянно блуждая взглядом по стене, пытаясь предугадать реакцию собеседника на слух. – Возможно, завтра курьер доставит вам несколько документов... Из тюремной управы.
- О, - лицо, застывшее было смерзшимся гипсом в начале фразы, оттаяло, и губы против воли сложились в беззвучную улыбку одобрения. - Не откажите мне в любезности пользоваться им и дальше, прошу вас - в конце концов, оно принадлежит вам, хоть мне поначалу и показалось, что вы восприняли идею... без энтузиазма. В такое время, как сейчас, несколько строчек на бумаге и нужное имя может спасти жизнь - боюсь только, что моего имени здесь хватит ненадолго, - улыбка утихла, меняя оттенок на прозрачно-грустный, и спустя мгновение вспыхивая любопытством. - Но как вы там оказались? Это связано с той... - пауза тронула следующее слово, деликатно отделив его от остальной фразы, - женщиной, о которой вы упоминали?
...где-то между вдохом и ответом, Фею успел почувствовать, что Гильберт, кажется, вкладывает какой-то особый смысл в эту короткую паузу, в этот легкий, едва заметный сбой в безупречно-ровном течении слов, а уловив оттенок – смутился, рвано мотнул головой, но не нашел, что – и чему – возразить.
- Да, - прозвучавшее слово казалось оторванным от его тела, от растерянно-отрицательного жеста, от всего кроме самого себя. – Я хотел убедиться, что с ней все в порядке. Просто узнать, что она жива, пусть и под стражей. Знаете, что мне сказали?.. – он наконец решился повернуть голову – так, чтобы видеть бледное лицо с ниточкой шрама на щеке. – Ее отпустили вечером следующего дня. Одиночная камера, пометка «особо опасна» - и освобождение без объяснения причин. Даже я понимаю, что так не бывает. Я... наверное, никогда в жизни не блефовал так беззастенчиво и нагло, как сегодня. И так успешно – во всяком случае, помимо официальной информации, я услышал еще кое-что. Тот, кто ее забрал – военный в чине капитана; в тот же день, что и Аннеке со схожими пометками были освобождены еще несколько человек. Надеюсь, завтра, мы узнаем подробности, но я не слишком на них рассчитываю – имена сегодня, когда документы при себе есть хорошо если у каждого десятого, значат слишком мало. Но, может, там будут какие-то еще детали.
- Попробуем его найти, - Присяжный, посерьезнев, внимательно слушал, впитывая растворяющиеся звуки слов. - Капитанов в этом городе не так много, чтобы один-два затерялись где-нибудь. Но зачем военному выпускать заключенных... - он нахмурился, отводя взгляд, рассеянно заскользивший по переплетению геометрических узоров книг на полках. - Может, персональные материи? Друг, родственник или, хм, возлюбленный - узнал о ее ситуации и решил воспользоваться своим положением...
Захваченный размышлениями, Гильберт безотчетно поднялся, пройдя несколько шагов в сторону стола и застыв на месте, как будто забыл, зачем сделал это.
- Дела армии в последнее время подкидывают любопытные вопросы, - подхваченное движение, неловкое, почти механическое; он присел на край стола, снова поймав взгляд Феба. - Что скажете про город? Как... ощущения?
Сумрачная, слегка пыльная тишина перебирала секунды и дыхание – Феб не сразу сумел ответить. Что-то вертелось в голове, ускользающий образ сегодняшнего дня – но протянуть его через весь город все еще не хватало духу.
- В тюремном дворе, - наконец начал он медленно и словно невпопад, - устанавливают заграждения. Ячейки, разделяющие все прибывающих заключенных, рассекающие пространство на множество маленьких клеток, - он чуть приподнял флейты, предугадывая и опережая недоуменный вопрос: сейчас. – Город... становится похожим на тюремный двор. Повсюду возводят решетки, людей сгоняют в клетки, не слишком разбираясь – кто здесь в чем-то виновен, а кто – оказался случайно.
- Вот как, - пламя лампы дрогнуло, потревоженное выдохом, но Присяжный уже молчал, продолжая внимательно следить за сплетающимися фразами.
Феб наблюдал за ним почти тайком, скрывая свой замирающий, терпкий интерес за полуопущенными ресницами; взгляд - рассеянный и словно в никуда – невесомо касался выточенных из белого гипса черт. В неровном, бледно-рыжеватом свете лицо Присяжного казалось еще более непроницаемым, чем обычно – и каким-то невообразимо далеким. Словно все это не касалось его вовсе – или вовсе не было новостью.
- Что... с нашим делом? – затянувшаяся пауза дрогнула тонкими трещинами слов, не самых удачных – но Феб не стал искать других. Говорить об этом не было бы легко – какие слова не подбери. – От Годо есть какие-нибудь новости с его... приготовлениями?
Он поймал себя на том, что втайне хочет услышать – все отменяется. И одновременно с этим понимал, что уже не сможет вернуться в ту паутину липкого ожидания, незнания, бездействия, в которой болтался все эти дни.
- Он занят рекогносцировкой, - ладонь легким жестом плеснула в сторону двери; голос Гильберта, казалось, звучал отстранено, как будто речь шла не о подготовке похищения, а о чем-то совершенно безобидном и не представлявшем интереса. - Обещал, что поиск подходящего момента может занять день или два... и зная Марбери, я готов поверить, что это будет непросто - он и в лучшие времена не выходил из дома без сопровождения телохранителей, а тем более сейчас. - острый взгляд метнулся навстречу, и черты лица собеседника смягчились, когда он добавил: - Разумеется, в этом допросе вам участвовать не придется. И мне, пожалуй, тоже.

Кратковременная тишина, рассеиваемая только еле слышным потрескиванием пламени, накрыла окончание фразы, придавая ему какой-то дополнительный, мрачноватый оттенок - сверх того, что, возможно, на самом деле хотел сказать Присяжный. Он почувствовал это, и попытался улыбнуться, развеивая впечатление - но улыбка получилась скомканной.
- Я навестил Ассамблею, - он продолжил, рассеянно перебирая пальцами немую гамму по пыльной крышке стола. - Конечно, не заседание - до формальностей сейчас уже почти никому нет дела; просто прошелся по некоторым знакомым. Помните, день назад я рассказывал вам о том, что карантин собираются снимать? Похоже, это событие уже и в самом деле близко - во всяком случае, по сводкам сверху, скоро откроют два ближайших уровня. Это, несомненно, облегчит нам жизнь - если миграция произойдет без лишнего шума и под контролем; и точки зрения на то, что считать необходимым "контролем" начинают различаться. Остаток вечера перебирал все, что смогли собрать по Доннели и необычным происшествиям в тот день... - он покачал головой. - Поразительно, как мы не обнаружили этого раньше - должно быть, соответствующие инстанции решили, что такие случаи вписываются в рутинную жизнь города - но день, когда пропал Доннели, был отмечен еще некоторыми исчезновениями, причем все связаны с полицией. Пропали трое патрульных на границе с Верхним городом - как считалось до сих пор, забрались слишком далеко наверх и попали в засаду местных обитателей. И кроме того, еще один - некий детектив по имени Тойнби, правда, здесь дело произошло уже почти на Дне. Последний - отдельно интересный случай, в отчетах мельком упоминалось, что незадолго он описывал какие-то необычные сны... - Гильберт, углубившийся в описания, вдруг вскинул голову, отыскивая в складках теней своего гостя.
- Феб, вы уверены, что он существует на самом деле?

Он ответил не сразу – захваченный бешеной, стучащей в висках волной, швыряющей в него разрозненные, препарированные кадры безумного вечера в “la carpa coi” – и безжалостно-четкие отрезки того сна.
- Я уже прошел все стадии сомнения в собственном рассудке, - тихий голос звучал на удивление твердо, словно вырезанные из черно-красной бумаги фотографии памяти не мелькали перед глазами, вызывая тошноту. - В тюрьме, когда твердил в пустоту, что я не убийца – и порой сам переставал в это верить. И потом, после, - он бессознательно провел одной из флейт по щеке, оставляя полоску, раскрашенную ржавчиной; слова начинали звучать рвано и сбивчиво, торопясь догнать друг друга, - когда пытался разыскать вас, чтобы убедиться, что все это – только сон. Тогда - я был готов поверить, что безумен, но, Гильберт, разве бывает синхронное безумие? Перетекающее из одной жизни в другую, оставляющее вполне материальные следы?!
Чтобы перебить жгучее крещендо перемешанных мыслей и фраз, он с силой вжал себя в спинку дивана, одновременно втягивая воздух. Полные легкие, до отказа, до боли в груди – сдавливающей все лишнее. Медленно выдохнул, стараясь не потревожить хрупкого, пойманного в клетку ребер равновесия.
- Может быть, в чем-то Годо прав – и это не один человек, а собирательный образ, идея, маска, которую сможет надеть кто угодно. Мне кажется, в эту версию не укладываются некоторые детали, но в жерло их. Главное – это не играет никакой роли, до тех пор, пока в наших руках не окажется хотя бы один Люциола, живой или мертвый. И если после этого маска продолжит жить – значит, я ошибался, видя каждый раз, в каждом своем бреду - одно и то же лицо. Лицо Френсиса Доннели. Реального человека, если верить документам и капитану Мертенсу.
- Вы правы, - Присяжный поднялся, протягивая руку - дымный, очерченный призрачными линиями рисунок в полутьме. - И очень скоро он будет у нас, это я вам обещаю.
Разжимая сухое рукопожатие, он бросил взгляд куда-то за плечо Феба - в сторону груды книг, все еще разбросанных по полу.
- Мне, пожалуй, придется еще немного поработать, - фраза вышла неловкой, почти извиняющейся. - Но в остальном, кажется, мы можем попробовать пережить еще один день.
В этом тонком, очень вежливом намеке слышалось – вам пора, и Феб поднялся, не желая быть навязчивым. Почему-то комната, отведенная для него Присяжным, сейчас казалось тревожно-душной и взывающей желание сбежать – снова. Фебу не хотелось туда возвращаться – особенно, учитывая, что сам Гильберт, очевидно, не собирался спать еще долго.
- Чем вы занимаетесь? – Феб нерешительно кивнул на стопку бумаг и папок, высящуюся на столе. – Может, я мог бы чем-то помочь?
Он чувствовал себя глупо. Что бы ты ответил человеку, не знающему нот, который предложил бы тебе помочь с партитурой?..
В ответном взгляде, который бросил на него из-за плеча Присяжный, против ожидания, не чувствовалось снисходительности или раздражения - скорее он мог бы показаться удивленным.
- Тут несколько направлений, по большей части - нудная, но необходимая рутина, - пальцы, в темноте казавшиеся отлитыми из темной бронзы, небрежно сгребли неровный веер папок, расстилая его на столе. - Проекты, которые в обычное время разрабатываются под присмотром Ассамблеи - в основном, нефть, рафия, переработка и энергетика. Здесь небольшая выборка из того, с чем не смогли разобраться в горнодобывающем комитете - отчеты, согласования работ, акты выбора участков. Забавно, но в некоторых глубоких ветках, наверное, вся эта ситуация с городом не так заметна - рабочие на смене неделями не бывают в городе, поставками еды их обеспечивают отдельно - простои, не говоря уже о беспорядках, в шахтах работах могут обернуться очень плачевными последствиями. К сожалению, кое-где так и происходит, и это - он принялся сооружать рядом еще одну неровную стопку бумаг, - второй камень на нашей шее, который день ото дня становится тяжелее: внештатные и аварийные ситуации. Разрывы гидроканалов, повреждения коммуникаций, проблема с персоналом - многие пострадали от сонных вспышек или просто на улицах, на некоторых подстанциях начинает не хватать людей... Или к примеру, несколько дней назад на Гнилой ветке чуть не произошло открытое вооруженное восстание, и даже сейчас ситуация остается очень напряженной - мы выделили временного управляющего, который возобновил выдачу жалования, но учитывая их недавнюю историю... - остаток фразы мрачноватым пророчеством повис в воздухе, пока Гильберт не разогнал впечатление взмахом ладони.
- Все это - записки и проекты, требующие одобрения и согласования. Я не вхожу в Ассамблею на полных правах, но участвую в нескольких профильных комитетах... а теперь, кроме того, временно представляю в ней Танненбаума. Остальное - по большей части, разный хлам, отобранный из личных интересов. Выписки о Доннели - их я перелистал первым, и похоже, они ничего интересного нам не скажут. Последний отчет из лабораторий Саллюви о сонной болезни - он обещал какую-то любопытную статистику. Пробы воды из мест некоторых вспышек - я собирался сравнить состав со стандартным очистным коктейлем, но похоже, уже не успеваю... А, и дело номер сто один сыскного управления полиции, над которым работал тот пропавший детектив, Тойнби. Позаимствовал из любопытства - похоже, полиция в эти дни легче расстается с архивными томами полувековой давности, чем обычно.
- Если вам все еще интересно, - глаза Гильберта, почти неразличимые в полумраке, сузились, сдавливая булавочными головками пойманный в зрачки свет, - выбирайте на свой вкус. Особенных познаний в технике для этой работы почти не требуется - обычно это игра из разряда "кому дать денег", а теперь просто приходится представить себе, что голодных ртов стало в несколько раз больше, а средств - меньше. Я был бы... признателен свежему взгляду со стороны. Особенно вашему.
Рука сама собой потянулась к папке, на которую Присяжный вскользь указал со всем своим почти непрозрачным безразличием – выписки о Доннели. Очень хотелось взять именно ее, перелистать страницу за страницей, жадно вглядываясь в плетение букв, выискивая какие-то упущенные крупицы знания – и может быть почувствовать еще одну тонкую струну, протянутую сквозь это историю. Он понимал, что это иллюзия. Что все, имеющее вес и ценность уже найдено самим Присяжным, и рассматривать короткие, скупые вырезки из жизни того, кто был – или казался – человеком, а стал Люциолой – бессмысленное занятие, пересыпание солью кровоточащих ран. Но отвел руку от папки, прячущей под тиснением размытую тень Френсиса Доннели, по другой причине. Сейчас - прежде всего – ему хотелось помочь. По-настоящему. Сделать что-то, что принесет кому-то пользу – или хотя бы даст лишний час отдыха Гильберту.
Большая часть перечисленных Присяжным дел казалась запутанной и сложной, требующей – как бы сам он ни утверждал обратного – огромного багажа знаний, набора каких-то редких, недоступных простому смертному качеств и умения читать между строк, но некоторые кипы бумаг вызывали чуть меньшую оторопь, чем остальные.
- Давайте мне отчеты по водоводам, - он уверенно сгреб пачку исписанных листов, возвращаясь обратно в облюбованный угол дивана, - Я просмотрю, есть ли какие-то настораживающие цифры, и если найду серьезные отклонения, отделю эти точки, чтобы и вы могли оценить.
...в этом было что-то почти мистическое, похожее на нотные знаки, связанные властью тонких полосок в строгую, гармоничную последовательность – Феб читал ее немного на ощупь, потому что не знал этих нот, но мелодия постепенно складывалась и текла через подсвеченный огнем воздух ровным, плавным легато. Механические примеси, следы тяжелых металлов, радиоактивный стронций, биологическая активность – ряды безликих на первый взгляд цифр, скользящих от листа к листу, постепенно приобретающих смысл. Незначительные пики и редкие очень слабые снижения показателей – в каждой из точек отбора, близкой к очагу сонной болезни или бесконечно далекой от нее, вода была примерно одинакова. Явно далекой от идеалов чистоты, судя по то и дело встречающимся резким пометкам «превышение ПДК», но не кажущейся какой-то особенной в особенных местах. Феб перелистал сводку дважды, чтобы убедиться, что ничего не пропустил, не оставил незамеченной ни одной цифры, и разочарованно мотнул головой.
- Здесь ничего нет, - он протер глаза, успевшие отвыкнуть от мельтешения строк, и теперь ощущавшие неприятную песчаную сухость. – Совсем ничего, контрольные пробы ничем не отличаются от базовых параметров в любой другой точке Люкса. Может быть, они просто не знают, что искать. Не в каждой лаборатории найдется набор реагентов с подписью «Проба на сонную лихорадку»...
- Вот как, - на какое-то мгновение показалось, что ответ прозвучал растерянно, недоверчиво, дрожащим колебанием неуспокоившейся струны, что Гильберт сейчас, помедлив, все-таки улыбнется вежливой, ничего не значащей улыбкой, и попросит вернуть документы, чтобы изучить их самому - но ощущение прошло, медленно растаяв в паузе, и он просто кивнул в ответ - с благодарностью, пусть и слегка оттененно скрытым разочарованием. - Конечно, вы правы. Не знаю, на что я рассчитывал - наверное, просто на удачу. Вдруг все это объяснилось бы чем-то более простым - какой-нибудь яд, снотворное, неожиданные эффекты загрязнения водопровода рафией... - он тряхнул головой. - Давайте тогда продолжим.
Еще несколько минут Феб рассеянно перебирал листы с результатами анализов, словно еще надеясь почувствовать в сухом шелесте бумаги что-то ускользнувшее, очень медленно наполняясь этим звуком до краев – вместе с полным, окончательным пониманием бессмысленности. Ложного следа. Он сложил листы аккуратной стопкой и отодвинул их в сторону; дотянулся до следующей папки.

Скрепленные в ней записи были чем-то похожи на предыдущие – много анализов, характеристик, графики, диаграммы... Словно каждый из пациентов доктора Саллюви, обследованный тщательнейшим образом, был разложен на атомы, на простые цифры, размечен острыми пиками кардиограмм и еще каких-то незнакомых Фебу линий – высушен и вложен гербарием в отчет для господина Ведергалльнингена.
И снова ушло немало времени, прежде, чем Феб начал понимать в этих криптограммах хоть что-то – да и то лишь благодаря коротким и емким комментариям самого доктора. Развернутые анализы крови – гемоглобин, тромбоциты, лимфоциты, эозинофилы, лейкоцитарные формулы, похожие на древние заклинания для призвания Цикады. Феб просматривал пометки на полях: все показатели в пределах нормы, наблюдается незначительное воспаление, сильно выраженная анемия, подозрение на лучевую болезнь... И десятки других, среди которых, казалось, не было даже двух одинаковых. Казалось простор невероятным, что в этих алхимических знаках можно прочитать так много – но все это было не то.
Разглядывать кардио-схемы он не стал – эти пики были еще большей каббалистикой - сразу перебежал глазами к резюмирующим комментариям раздела. У всех обследованных, писал доктор Саллюви, наблюдается брадикардия в ярко выраженной форме, что является вполне ожидаемым для коматозного состояния.
Он продирался сквозь все эти слова, половину из которых угадывал интуитивно, перелистывал взад и вперед, возвращаясь то к исследованиям крови, то к пометкам о мозговой активности. Наверняка, с точки зрения медицины, это имело огромное значение, и Феб все больше восхищался проделанной работой – но не находил того, что искал. Того, что позволило бы понять, сделать какие-то выводы – и предотвратить новые случаи.
И только на самых последних страницах, куда доктор Саллюви, очевидно, просто для полноты картины вложил статистическую сводку, замер, все еще не понимая, что именно здесь нащупал – очередную пустышку или что-то важное.
- Любопытно...
Голос перекликался с шепотом бумажных цифр, такой же тихий и неуверенный, но Гильберт услышал и выжидающе вскинул голову.
- Если пересказать все это, - Феб покачал на ладони внушительную тяжесть отчета, - в нескольких словах, получится не так уж много. Анализы... разные. Как у всех живых людей. Результаты исследований мозга и сердца доктор Саллюви сводит к нескольким несложным выводам: состояние его пациентов не вполне сон, скорее – кома. Иногда они словно... выныривают на поверхность, возможно – это те самые моменты, когда в их зеркалах отражается что-то осмысленное. А дальше идут цифры, смотрите...
Он не стал передавать папку, просто зачитал вслух:
- Общее число помещенных под наблюдение: пятьсот двадцать человек, из них сто шестьдесят две женщины и триста пятьдесят восемь мужчин. Возраст заболевших: от одного года до тридцати пяти лет, пациенты более старшего возраста либо не попали в наблюдаемую группу, либо, что представляется статистически более вероятным, отсутствуют. Отдельно отмечу так же, что в исследуемой группе полностью отсутствуют пациенты с признаками поражения Холодом.
- Это можно объяснить множеством причин, - Присяжный, откладывая в сторону очередную папку, медленно покачал головой. - Уличный медик скорее пройдет мимо, решив, что о таком пациенте стоит беспокоиться меньше, чем о здоровом во всех остальных отношениях, ко многим... - казалось, он хотел сказать "из вас", - из них относятся с предубеждением и опаской, даже при том, что знают, что Холод не передается от человека к человеку. Кроме того, их и так должно быть немного в городе - какова вероятность того, что эти две ограниченные группы пересекутся? И все-таки... - помедлив, он быстро наклонился к Фебу, заглядывая через плечо и пробегая острым взглядом вычурный почерк заключения. - В конце концов, в лабораториях должны были учесть статистические невероятности, это их работа. Действительно любопытно. И этот перекос в сторону мужской части населения, к тому же достаточно молодой... наводит на определенные подозрения.
Гильберт выпрямился, но не повернулся к своей поредевшей груде бумаг, замерев на несколько утекающих секунд, как будто пытаясь собраться с вопросом.
- С вами ведь это произошло, верно? - наконец, тихо произнес он. - Этот сон, или кома, или чем бы оно ни было. Вы ведь не иммунны?
- Да, - флейты на миг дернулись, чуть не порвав лист, по которому до этого скользили ржавой кромкой, отмечая прочитанное. – Со мной это произошло, и я избежал внимания доктора Саллюви, и не попал в его сводки. Конечно, не я один, и вполне вероятно – не я один, зараженный этой гадостью. Статистической сводке доктора Саллюви не хватает очень важного раздела... - казалось, что зародившаяся мысль вырвалась из головы и перетекает по мышцам, не давая усидеть на месте, Феб встал сделал несколько шагов до окна, невидяще посмотрел сквозь стекло и двинулся обратно. – Раздела о тех, кто проснулся. Верно ли для них соотношение мужчин и женщин, распределение по возрастам, есть ли среди них еще отмеченные Ржавчиной. Может быть, все это и правда не значит ничего, а может – Холод снижает риск впасть в кому и увеличивает шансы на скорое пробуждение, и тогда абсолютно логично, что в сферу внимания докторов не попал ни один из железных. Но в любом случае, даже если Холод и впрямь дает некий иммунитет... – еще несколько нервных шагов, разрезающих паузу на тонкие, очерченные задумчивым эхом, полосы, - вряд ли это что-то меняет. Холод – не то лекарство, которое можно поставить на службу. Он слишком непредсказуем.
И слишком беспощаден, завершило молчание, перебитое шагами.
- Если только существует какая-нибудь ослабленная вакцина... Если, в конце концов, все это и правда чуть больше, чем совпадение, - встрепенувшееся от случайного слова пламя лампы бросило на противоположную полосу уродливую чернильную кляксу, оставленную профилем хозяина комнаты; где-то в изгибе задумчиво наклоненной головы в ней читалось сомнение. - Завтра же пошлю еще запрос, или лучше - загляну сам. Лаборатории даже сейчас живут в своем маленьком мирке, и лучший способ узнать что-нибудь оттуда - попытаться поговорить в обход официальных каналов... - Гильберт поднялся, оттеняя слабо плещущийся свет; в сером покрывале его силуэта на мгновение блеснула слабая, признательная улыбка. - Спасибо вам. Найдете дорогу к комнате? В этом доме с непривычки можно заблудиться.
Отзвук того сна на этот раз был другим: беспокойным и звонким, почти забывшим о чувстве горечи, помнящим только лабиринт коридоров и дверей - голос дома, шепчущего путь.
- Не беспокойтесь, - тень этого голоса проникла в слова, наполнив их, как осколками зеркал, иронией, отраженной в саму себя. – Я уже неплохо здесь ориентируюсь. Доброй вам ночи, Гильберт. Отдохните хоть немного... пожалуйста.
...и все-таки что-то не давало ему уйти. Заставляло медлить, уже сделав шаг к двери, уже попрощавшись, уже чувствуя застывающую в воздухе неловкость. Те самые записи о Доннели, которые он не позволили себе взять раньше, и которые все еще неудержимо тянули – он и сам не сказал бы чем. Возможно, желанием узнать, увидеть, понять что-то еще, но скорее - той самой болезненной, привязывающей ненавистью, которую он испытывал к этому человеку. Точнее – к тому человеку, которым он стал.
- Можно я возьму это? – рука зависла в скомканном незавершенном движении, не касаясь серого картона. – Полистать перед сном.
Расколотая в зеркалах ирония отразилась на лице – странной, жесткой и одновременно извиняющейся усмешкой.
- Конечно, - ладонь, лежавшая по другую сторону картонного прямоугольника, подтолкнула папку навстречу его пальцам. - По большей части это сплошной сборник бесполезных цифр и деталей службы, но если наткнетесь на что-нибудь любопытное, дайте знать. Доброй ночи, Феб.
Присяжный шагнул к двери, и осекся, снова бросая быстрый взгляд на собеседника - и какое-то время спустя отводя его снова, так ничего и не сказав.
В непроизнесенных словах, выцарапанных из темноты, слышалось: "постарайтесь проснуться".
Лампа, встрепенувшаяся в потоке холода от приоткрытой двери, осталась гореть, дожидаясь невидимого привратника.
Картон обжигал пальцы. Картон обжигал нервы, и Феб пытался унять рваное сердцебиение нарочито ровным, неторопливым ритмом шагов – но оказавшись в комнате, расчерченной тенями от настенных светильников, не выдержал, открыл ее сразу, у порога. И уже так, вслепую, судорожно вглядываясь в строки биографии, добрел до кровати, лег – не раздеваясь и не отрываясь от желтоватых машинописных листов.
..в которых не было ничего интересного – так, должно быть, выглядит личное дело любого военного, вытянутое наобум с первой попавшейся полки в архиве. За перебивками печатной машинки, за отметками о несении вахт, дежурств и нарядов, за выписками из приказов о премировании за безупречную службу, не проглядывала даже тень того безумия, которое Феб привык называть Люциолой.
Где-то, когда-то жил человек по имени Френсис Доннели, исправно нес свою службу, любил, должно быть, жену и ребенка... Все это не имело никакого отношения к багряным росчеркам, к улыбке, криво нарисованной поверх лица, к ощущению режущей кромки забывших музыку флейт.
Феб не стал отлистывать назад, чтобы перечитать еще раз. В этих записях был схвачен и зафиксирован кто-то другой, и между строк не таилось секретного кода, который непременно поможет понять, найти, остановить, стоит только расшифровать его. Он просто знал это – слышал в переплетении буквенных струн, вибрирующих на тонких пергаментных страницах.
В конце концов он уснул, не чувствуя, как выскальзывают из пальцев листы, как шелестящим снегом ложатся на пол, но где-то за сомкнувшимися веками все так же дрожали пересыпанные пеплом буквы, которые хотели – и не могли – о чем-то сказать.

Между линиями: момент тишины

К шуму ветра он привыкал долго.
Монотонный, свистящий звук, назойливо гудящий в ушах, служивший причиной постоянных случаев бессонницы среди новичков. Играючи преодолевавший преграду стальных опор и цементных стен, он не прекращался ни днем, ни ночью. Погода на Поверхности редко, но менялась - и тем не менее, вне зависимости от того, смотрела ли на них с неба расцветающая уродливыми цветами молний штормовая ночь или белесый, выцветший покров омертвевших облаков - ветер был всегда.
Фрэнк помнил, как когда-то давно, почти год назад, к ним наверх прикомандировали группу артиллерийской обороны - те проводили ежегодные обязательные учения в боевой обстановке, и конечно, первые несколько дней не могли заснуть, вслушиваясь в заунывные песнопения Поверхности. Однажды он разговорился с акустиком у слухового локатора - огромной, вытянутой вверх пародии на музыкальный инструмент, устремленное голодным до чужих разговоров раструбом в небо - и тогда впервые узнал, что молнии издают звуки. Тот парень утверждал, что они прорезают облака с оглушительным грохотом, как взрывы или выстрелы - совсем не безвредная, в чем-то завораживающе красивая пляска безмолвных узоров, за которыми можно было наблюдать, пытаясь угадать направления тянущихся в стороны розовых ниточек-пауков. Отголоски взрывов, как сказал он, не дотягиваются до земли - их уносит вездесущий, жадный и не терпящий конкуренции ветер. Каким-то образом хитроумное устройство помогало акустику частично отрезать фоновый шум - он долго распространялся о фильтрах и компандерах, но Фрэнк ничего не понял из тех объяснений - и слышать, пусть слабо, на излете, как за вспышками наверху чуть замедленно, с отставанием следуют угрожающие, громыхающие раскаты. Как будто кто-то в небе, далеко и повсюду, вел непрекращающуюся войну, обмениваясь залпами.
Он ничего не сказал тогда, но это открытие оставило в нем что-то тревожное.

Доннели отработанным движением повернул затвор шлюза и бросил взгляд на дежурного, который, кивнув в ответ, зеркально повторил его движение со своей стороны. Тяжелая дверь, скрипнув, поползла наружу, подчиняясь напирающему давлению изнутри - он проскользнул в образовавшуюся щель и толкнул створку обратно, где проснувшиеся запоры вгрызлись в ее внутренности стальными зубами.
В камере быстро холодало, и он поспешно натянул комбинезон, торопясь и щелкая застежками через один, и пытаясь всунуть между тугими ремнями мешавшуюся в руках винтовку. Полное открытие шлюза он сначала услышал - по изменившемся тону фоновой ноты, налившейся силой - и только потом почувствовал, как прокрадывающиеся под одежду струйки холодного воздуха тянут его за собой, подталкивают оставить позади тесное здание и оказаться под открытым небом.
До его наблюдательного пункта было около десяти минут медленной, осторожной ходьбы накренившись, постоянно противостоя тяжелому прозрачному течению, давившему на плечи. Все это время Фрэнк обычно старался не смотреть вверх.
Небо, нависающее сверху переплетением свинцовых, вихрящихся жгутов, казалось ему ядовитым – как бесконечный клубок змей, разевающих зубастые пасти. Эта мысль преследовала его с тех пор, как Френк впервые оказался на Поверхности и увидел его - вблизи. Там, на Дне, откуда его перевели два года назад, где постоянно ощущалась немая, пристальная угроза Холода, где случались стычки с Подземными, где темнота казалась такой же естественной, как свет прожектора, бьющего в лицо, служба была не в пример сложнее – и не в пример легче. Здесь – он так и не смог до конца привыкнуть к ровному, размеренному течению дней. И к раздвоенным змеиным языкам над головой.
Десять минут, каждая из которых – ветер. И кожа даже сквозь защитный комбинезон ощущает его шершавые касания, и даже под очками слезятся глаза, и воздух, идущий сквозь фильтр, все равно хранит кисловатый привкус капающего с небес яда.
Десять минут, каждая из которых – тщательно подавляемое, вымуштрованное армейской волей желание ускорить шаг, чтобы как можно быстрее захлопнуть за собой дверь наблюдательной вышки. Но – он сделает это через десять минут, и ни секундой раньше. И ветер по привычке ударится в шлюз тяжелым телом, понимая, что пока не в силах сюда войти.
...здесь можно было снять фильтр – вентиляционная система башни позволяла дышать почти свободно, разве что колкий игольчатый вкус оставался неизменным – но к нему рано или поздно привыкали все.
Одиночная вахта его не тяготила – скорей наоборот. Впрочем, точно так же в свое время не тяготили его парные дежурства или общие построения. Доннели был человеком, с которым было легко. Ему самому – и тем, кто случайно оказывался рядом.
Сейчас он неторопливо обошел свои временные владения – маленькую комнату, замкнутую в круг, крутанул застывшее в ожидании кресло, подправил ручку настройки радио, вылавливая из полосы белого шума ломкие звуки человеческой речи.
Волнистое, изрезанное ветром серое поле за окном казалось застывшей, мертвой лавой, и только стальные рельсы, уходящие за горизонт, - да угрюмое, нахохленное здание нефтяного вокзала поодаль вопреки всему заставляло верить, что Люкс все еще существует.
По ту сторону толстой оболочки из закаленного стекла текло время.
Следить за минутами ожидания здесь было непросто - если не считать поездов, расписание прибытий и отправлений которых постоянно менялось, все остальное снаружи было практически одинаковым. Конечно, ночью становилось темнее, но даже сейчас сквозь километры облаков, устилавших небо, просачивались жалкие капли тусклой серой краски, не иначе как по недоразумению называемой светом. Оставались только часы - врезанный в стену циферблат с армейской двадцатичетырехчасовой разметкой, монотонно отщелкивающий секунды, оставшиеся до окончания вахты.
Фрэнк щелкнул переключателем рации - та, помедлив, ожила, наполняя камеру треском помех - и отрапортовал о прибытии на пост. Со стороны диспетчерской подтвердили; немного подождав, он уловил еще несколько обрывков переговоров с другими башнями - и вернулся обратно к сочетанию звуков собственного дыхания, мерного гудения электричества, и вездесущего ветра.

Поездов не было.
Наблюдательные башни предназначались для того, чтобы охранять подступы к территории вокзала и предотвращать попытки несанкционированного доступа к разгрузчикам. На памяти Доннели ни одному из дозорных еще ни разу не понадобилось ни оружие, ни угрожающе-красная кнопка сирены оповещения - внешняя торговля шла в штатном режиме, не считая случайностей в рамках протокола вроде сопровождения техников для осмотра подвижного состава и устранения мелких неполадок. Никто из их текущей вахты не помнил того времени, но по рассказам, когда-то на Поверхности происходили вооруженные стычки - не с внешними, конечно, а с мародерами и грабителями из города, пытавшимися перехватить груз по прибытию. Установившееся теперь спокойствие многие воспринимали как признак окрепшей руки власти - некоторые, впрочем, не без оснований считали, что грызня просто перешла на поле узких улиц Люкса и кабинетных сражений.
Радио, молчавшее уже почти час, вдруг загорелось тревожным сигналом вызова, на который Фрэнк какое-то время отрешенно смотрел, погруженный в собственные мысли, не воспринимая того, что случилось что-то важное, требующее реакции с его стороны.
- Эй, Фрэнки, спишь на посту? - торопливый щелчок тумблера пробудил к жизни металлический голос. Их вокодеры вырезали из произносимых фраз тон, тембр и глубину, но по манере обращения он узнал Иэна Осмонда с соседнего пункта. - Диспетчер передал, что через полчаса принимаем поезд, и просил тебя подсветить пути - не очень понял, зачем, но он, кажется, не может до тебя дотянуться. С рацией все в порядке? Прием.
- Прием, - откликнулся Фрэнк, почти чувствуя, как полоса помех искажает уже его собственный голос и уносит куда-то – сквозь пустоту. - Подсветить пути, понял. И что значит, не может дотянуться?..
Он непроизвольно придвинулся ближе к передатчику, словно это должно было помочь словам прорваться через километры, разделяющие наблюдательные пункты.
- Говорит, не получается тебя вызвать, - голосовая машина, выждав паузу, пропустила его фразу в микрофон и зазвучала в обратном направлении. Уловить оттенки интонации по-прежнему не получалось, но почему-то казалось, что Иэн откровенно скучал. - В общем, попробуй набрать его сам, если не получится - связь через меня, я передам. И не забудь про прожектор. - он замолчал, но не торопился переключить разговор на Доннели. - Слушай, все хотел спросить... как думаешь, что за хрень вчера видели в северных башнях? Эти мерцающие облака?
Вообще-то официально пользоваться рацией разрешалось только для служебных переговоров, но караульные этим правилом частенько пренебрегали. Начальство смотрело на нарушения сквозь пальцы: в конце концов, за двенадцать часов вахты в тишине, разбавленной только визгливым ветром, грызущим дверь, кто-то мог и умом тронуться. Кто-то – конечно, не Доннели, но и он был рад возможности отвлечься на несколько минут. До прибытия поезда оставалось еще достаточно времени.
- Да Цикада его знает, - хмыкнул он, выразительно пожимая плечами, словно собеседник мог его видеть. – На снимке-то много не разберешь, пятно и пятно. Но парни из вчерашней смены рассказывали... Слушай, не отключайся? Пойду прожектор врублю...
Не дожидаясь, когда рация переварит новую порцию звуков, Фрэнк быстро поднялся на второй этаж – в тесную до невозможности комнатушку, большую часть которой занимала туша прожектора, пристальным глазом обшаривающего округу. Дернул рубильник, с усилием повернул тяжелый черный корпус, направляя луч вдоль линии рельс. Удовлетворенно кивнул, оценив результат: желтая полоса света рассекала песчаный сумрак, делая его чуть более живым.
- Так вот, - вернувшись вниз, он снова склонился над рацией, – парни говорили, что эти штуки были очень яркие, просто слепящие, даже смотреть больно. Может, какие-нибудь шаровые молнии?..

- Признавайся, ты это только что придумал, - на этот раз прозвучавший смешок без труда пробился через радиоволны; но затем собеседник ощутимо посерьезнел. - Эй, что, такие правда бывают? Я слышал от инженеров, что наблюдательные пункты и здание вокзала как-то защищены от молний, но там явно имелись в виду те, что бьют с неба... Ты имеешь в виду, что такая штука может подползти к тебе по поверхности, и дверь ее не остановит? Прием.
- Честно говоря... – Фрэнк слега замялся, понимая, что кроме вычитанного в какой-то книге названия, мало что может вспомнить, - понятия не имею. Но уж сквозь двери-то она, надеюсь, не просачивается. Да и к тому же те светящиеся штуки совсем никому не причинили вреда.
За легкомысленной болтовней, Доннели не забывал простреливать взглядом пространство за стеклом, формальность – но выполняемая им сейчас так же неукоснительно, как два года назад, когда он впервые вошел в одну из наблюдательных башен Поверхности. Песок, застилающий мир, казался в свете прожектора болезненно желтым, но это тоже было привычным.
- Проверю все-таки, что там со связью. Отключаюсь. Долгой смены! – неизменное пожелание стоящему на посту всегда звучало немного насмешливо – но все равно дружески.
Он перевел волну, выискивая частоту диспетчерской. Осторожно, мелкими толчками, чтобы не пропустить момента, когда сквозь шепотом пустоты прорежутся новые звуки.
- Диспетчер, прием. Говорит Доннели, наблюдательный пункт Север-Восток.
Вопреки затаенным, но почему-то не уходящим опасениям, откликнулись сразу.
- Доннели, прием. Какого черта не отвечали? – раздражение хлестало из динамика, наполняя собой воздух
- Виноват, сэр. Не слышал сигнала, вероятно, помехи в эфире. Приказ подсветить пути выполнен, сэр.
- Хм, - смягчились и озадачились на том конце. На какое-то время голос сменился щелчками, постукиваниями и невнятным писком. – Что за чертовщина со связью! Похоже, это на нашем конце. Ладно, Доннели, продолжайте наблюдение. Отбой.
Радио щелкнуло и смолкло, возвращая Фрэнка в молчание.
Через несколько минут, утекающих медленным перетеканием стрелки хронометра, показался поезд - беззвучный, призрачный силуэт, сквозь пыльную завесу ветра казавшийся сотканным из тумана. Он пересек неровный след его прожектора и стал вползать своим длинным железным телом во внутренний двор вокзала, где по направлению к нему вскоре двинулся переброшенный через путь грузовой кран.
Составы всегда выглядели одинаково, и издалека совершенно невозможно было понять, пришел ли этот пустым, чтобы забрать очередную партию цистерн, пережидавших на временном складе, или привез ровные ряды тщательно запечатанных пластиковых контейнеров, которые с предосторожностями один за другим начнут вытаскивать из серого чрева. Отсюда за работой крана нельзя было проследить в подробностях - Фрэнк различал только мерные движения туда и обратно по подвесной опоре.
Где-то там, внутри, в кабине локомотива, сидел человек, проделавший путь через целый мир, вдруг подумал он. Машинисты товарных поездов были настоящей загадкой, и за все время своей службы здесь Доннели видел их только издалека - неразговорчивые фигуры, постоянно закутанные в ворох мешковатой ткани, чем-то напоминавший одежды подземных людей, так называемую их "вторую кожу". Они никогда не сходили с поезда, не пытались переждать время разгрузки в тепле и окружении персонала станции. С машинистом разговаривал только капитан, подписывая бумаги перед отправлением состава, и диспетчер - по телеграфной связи, протянутой вдоль путей.

Отклонившийся в сторону поток мыслей прервала маленькая, бросившаяся в глаза деталь - какая-то вспышка света там, далеко, у хвоста застывшего поезда. Прищурившись, всматриваясь подробнее сквозь непостоянный туман, он уже почти решил, что ему показалось - как вдруг огонек мигнул снова. Затем, отделившись от поезда, он поднялся выше и левее, передвигаясь короткими рывками - и тогда Доннели понял, что на самом деле смотрит на крошечную светящуюся точку, перемещавшуюся не за окном, а внутри его башни, чередующую короткие периоды изумрудно-желтых мерцаний, заметных даже в электрическом свете.
Светлячок описал в воздухе небольшую кривую фигуру, и сел на поверхность стола. Фрэнк почти различал крошечные, слегка подрагивающие хитиновые крылья.
Первым делом захотелось протереть глаза – словно эта зеленая искра была выцарапана на дне его зрачков, и мешала смотреть, как мешает случайно попавшая соринка. Вместо этого он подошел ближе, разглядывая гостя. Таких часто можно было встретить в Люксе – ближе к Дну, но здесь, на Поверхности он казался маленьким чудом, невесть как сохранившемся в колючих песчаных ветрах и в едкой горечи дождей. Здесь просто не было ничего и никого живого – кроме людей, сторожащих вокзал, как сам Фрэнк, да и те предпочли бы не задерживаться тут надолго.
- Ты уж точно не шаровая молния, дружок, - он осторожно подставил палец, приглашая светлячка. – Интересно, как ты сюда пробрался...
Маленькая мерцающая искра замерла, словно испугавшаяся медленного движения, замерла на мгновение, но затем все-таки продолжила движение вперед. Несколько сантиметров, два, один - разделенные интервалами размеренных миганий, не уступавших точностью стрелке хронометра.
Почти коснувшись его руки, светлячок вдруг исчез - так внезапно, что захотелось протереть глаза, убеждая себя, что это не обман зрения - и, спустя несколько тягучих секунд, появляясь в воздухе прямо перед лицом Доннели, расплываясь, выходя из фокуса, золотисто-лучащимся пятном. И почти сразу он заметил еще одного - вдалеке, под самым потолком, танцующего свой неторопливый узор. Чередования росчерков света и промежутков тишины могли бы напоминать о сигналах, передаваемых в темноту крошечными маяками - точка, тире, точка, снова тире...
Когда Фрэнк оглянулся, огоньков было больше десятка - все еще одиноких, разбросанных по неожиданно огромному пространству его тесной комнаты, и таких ярких, что они без труда перекрывали тусклый свет лампочки. Что если - вдруг вползла в голову предательски-холодная мысль - этих маленьких созданий было бы много; так много, что перекрывающиеся точки и тире образовывали бы сплошной поток струящегося света? Непостоянный, переливающийся рой тысяч и тысяч лучистых капель, отпечатавшийся бессильной белой ржавчиной на засвеченных ферротипах...
Он почти видел этот поток живого света – одновременно прекрасный и ужасающий, и чувствовал, как ускользают, растворяются в липком страхе остатки привычного спокойствия. Как судорожно бьется в горле мутный комок, перекрывая воздух, заставляя разевать рот, чтобы вдохнуть. Он зажмурился, сильно, до боли – и тут же распахнул глаза: в колючей темноте сомкнутых век плескались те же самые зеленые искры.
Негнущимися пальцами, почти не видя ничего вокруг, просто запрещая себе видеть, Фрэнк нащупал ребристый рычаг рации, крутанул его, с отчаянием вслушиваясь в шелест сухого песка, текущего из динамика, пока не вырвался в немую, ожидающую голоса лагуну.
- Кто-нибудь... Кто-нибудь меня слышит? Это Доннели, башня Север-Восток, прием. - даже сейчас, борясь с захлестывающей горло паникой и искрящейся слепотой, он пытался не отступить от привычных позывных, цепляясь за установленную форму, как за спасительный стержень.
Динамик на какой-то миг ожил, откликнулся голосом, и Фрэнк потянулся навстречу, снова повторяя – прием, это Доннели, башня Север-Восток, прием, это...
Его не слышали – нигде. Никто. Радио блуждало по осколкам какой-то другой жизни, выхватывало обрывки разговоров, щедро пересыпая их шелестом светлячковых крыльев. Мерцающие капли топленого изумруда заполняли собой все. Пространство за окном. Комнату, стиснувшую Доннели в своих ребрах. Радиоэфир. И даже самого Фрэнка – изнутри.
Радио щелкнуло, обрывая колкий шум помех, вдруг натыкаясь на чей-то незнакомый, отчетливый голос - обращавшийся не к нему, но словно ведущий обрывок лекции перед невидимой аудиторией.
- Не нужно бояться, - сказал голос.
Чужие слова звучали отчетливо, громко, как будто не прорывались сквозь привычный скрежет электронного шторма, а рождались прямо здесь, в этой комнате. В какой-то момент, усилием воли проглотив приступ паники, Фрэнк понял, почему это происходит.
Он больше не слышал завывающего за стенами ветра.
- ...иллюзия восприятия, - продолжил голос по ту сторону динамика. Трансивер бессильно моргнул лампочку на ожесточенные попытки переключить его в передающий режим: голос не желал умолкать. - Сознание постоянно создает модели окружающего мира таким образом, как это оказывается наиболее выгодным действующему агенту. Выгода необязательно включает в себя истину. Истории известно множество примеров: слепое пятно в том месте, где нервный канал входит в сетчатку, микросаккады, эффекты бинокулярной конвергенции...
Он слушал, задержав дыхание, остановив взгляд на мертвом приборе динамика, вдруг заговорившем на незнакомом языке, на некоторое время почти потеряв из виду трепещущий вокруг рой светящихся капель, изящных, невесомых и совершенно беззвучных. По ту сторону передачи кто-то отдаленный, произнес "спасибо, доктор", и еще несколько почти неразличимых слов.
- Со временем вы привыкнете, либо мы найдем эффективное решение, - помолчав, добавила рация. - Не нужно бояться. Никаких светлячков не существует на самом деле.
Радио с громким щелчком отключилось. На какой-то момент - идеальный, замерзший во времени, длившийся, казалось, несколько минут - Доннели слышал только звук собственного прерывистого дыхания.
А потом немой пляшущий свет вокруг подступил к его глазам, и момент тишины поглотил и его тоже.