Двадцать четыре дня в Вирьетте.
(альтернативная реальность)

Гарраг :: Хигф
Дану :: Хакэ
Делайла :: Мориан
Кайрен :: Хигф
Лёта :: Соуль
Майтерсон Абигейл :: Соуль
Монтимильяк :: Тот
Нидль :: Хакэ и Соуль
Профессор :: Тот
Тролль :: Ри
Фрейни :: Хакэ
Янкович Станислав :: Тот

Набор открытый, набор не свободный. Могу отказать. По всем вопросам договариваться со мной.

Города-города. Все такие разные, каждый со своим характером и норовом. А также с площадями, улицами и вокзалами, людьми. Вот идет гном. Тащит огромный штатив и фотоаппарат к нему. Вот идет девушка (модель? журналист?) - тащит гнома со штативом и фотоаппаратом к нему. А вот идет (художник?..) - тащит воспоминания о встрече с девушкой и гномом со штативом и фотоаппаратом к нему.
Я же, тролль, просто стою. На улице. У дверей "самого дорогого клуба континента" (дыра редкостная и насквозь элитарное заведение - с какой стороны посмотреть). Улыбаюсь. И открываю двери... или не открываю. Увы, нас неохотно берут на работу. Как-то отложилось в коллективном бессознательном: тролль – равно - охранник. Сторож, дворецкий, вышибала. Специалист по кардинальному убеждению тех или этих; в крайнем случае - таксист, но туда больше привлекают полуорков.
Впрочем, здесь стою не так уж часто: раз в четыре дня, с утра до обеда, иногда заменяю. Конкуренция просто ужасная. Остальные тролли в другое время подрабатывают в похожих местах. Хорошие парни.
Улыбаюсь, какая-то дамочка приняла на свой счет, увы, без фантазии.... Риторический вопрос - хорошо ли живется троллю гению? Риторический. Хорошо!
Отлавил воришку - пытался прошмыгнуть, прикинувшись членом клуба; даю по ушам, делаю внушение. Джентльмен не способен перепутать угол наклона бабочки! Ни в жизнь, ни под какой степенью ежевечерней осмысленности бытия. Хотя были умники, что предполагали обратное. Так и не понял - всерьез они или нет. Гм... погорячился тогда. Жаль.

Паровоз, выдув из трубы длинную ленту дыма, отошел от станции. Стрелки огромных круглых часов сместились на минуту, и, прощаясь, прозвонил колокол. С высокой башни вокзала сорвалась стая голубей, осыпавшая прохожих перьями и клекотом – одна за другой птицы опускались на площадь, и полноватый дворник пытался разогнать их метлой.
Недавно прошел дождь, потому осенние деревья стояли мокрыми, уныло опустив огненные и шафрановые кроны с редким вкраплением зелени. С листьев капало, и на земле у корней собирались темные лужи, в которых отражалось чистое уже, высокое небо.
Очень красивое небо. С совершенно нереальными, на первый взгляд даже нарисованными, облаками. На его фоне черепично-красные крыши домов были нестерпимо яркими – от насыщенности могли бы заслезиться глаза, но прохожие быстро опускали их к вымытым ливнем мостовым.
Толпа выплеснулась из здания вокзала и теперь бежала к автобусным и трамвайным остановкам. Серая, стремительная, как сель, она то распадалась на отдельные потоки, то сливалась вновь, и бурлила, бурлила, бурлила… камнями шляп, зонтов; громыхала колесами тележек и скрипела ручками сумок – неуправляемая стая из сотен приезжих. И где-то среди этих серых и невыразительных плащей, шляп, зонтов, тележек и сумок двигался оранжевый шарф. Точнее, конечно, не шарф, а девушка, чью шею он охватывал… яркое пятно притягивало взгляд, и уже потом он дергался выше – на острое резковатое лицо в полутени фетровой шляпы, задерживался на круглых очках-велосипедах, линии темной помады на губах (довольно изящных, словно у фотомодели), вновь отмечал шарф и спускался ниже, ниже – по плащу и юбке к туфлям-лодочкам на невидимом каблуке. Носки были сбиты. Достигнув земли, взгляд отражался от подернутой влагой поверхности, как от зеркала, и взлетал, воспринимая приезжую целиком: со стремительной походкой, словно куда-то спешила - ведь и у самых необычных созданий бывают будничные заботы.. и все же.... Казалось, надо стереть людей и оставить небо, крыши, деревья и девушку - тогда наступит согласие, гармония, которую можно будет запечатлеть на холсте прекрасной загадкой для будущих поколений.

(Хакэ и Хигфе +)

Глаза, которым принадлежал взгляд, прищурились и широко распахнулись, а рука человека, что стоял шагах в двадцати, взлетела, словно взмахнула несуществующей кистью. Приезжая на секунду замерла и, опустив ногу так, чтобы маленький каблучок упирался в булыжник мостовой, а носок глядел в небо, обернулась. На долгое мгновение за осколками масок увидела молодого мужчину в зеленой куртке и смешном берете, какие носили художники в ее родном городе, много восточнее Верьетты. Каштановые, чуть вьющиеся, волосы, голубые глаза…
Фрейни снова споткнулся, поскользнувшись на мокром булыжнике и чуть не выронил треногу. Неимоверным для гнома усилием удержал равновесие и продолжил семенить вперед. Тяжелый, громоздкий и совершенно нелепо болтающийся на шее фотоаппарат придавал облику еще больше неуклюжести, и многие прохожие не могли сдержать улыбки, глядя на карлика. Впрочем, он и сам посмеялся, если бы не начинал задыхаться от непривычно быстрой ходьбы.
Кругом мелькали серые брюки с отутюженными стрелками; короткие и длинные, до колена, черные юбки, лаковые туфли, тяжелые ботинки, пряжки ремней, а иногда и ремни без пряжек, полы промокших плащей... отдельные кадры, выхваченные из общего потока - как фотография. Отрезок времени, который уместится на клочке бумаги величиной в тринадцать дюймов. Клочок памяти... Фрейни снова споткнулся, когда Лёта остановилась.
-Помочь? - рука в зеленом рукаве, схватившая гнома за плечо, удержала от падения, а вторая подтянула ремень фотоаппарата. Голос был мягким, немного застенчивым баритоном. - Ведь мы почти коллеги.
Фрейни высоко задрал голову, чтобы разглядеть, кто же оказался так вовремя рядом.

(втроем)

-Уфф...спасибо, - гном улыбнулся, и большая часть улыбки спряталась за густой, хоть и короткой бородой. Толпа плавно обтекала с двух сторон, не мешая завязавшемуся разговору. - Почти? Вы никак тоже связаны с фотографией? Или не с фотографией?
Когда Фрейни говорил быстро, акцент звучал заметнее, чем всегда. Лёта обернулась и чуть вздрогнула, вновь увидев человека, что совсем недавно, казалось, затерялся в толпе. Мужчина посмотрел на девушку и послал широкую улыбку в ответ - не просто губами, показав белые зубы. Все лицо заискрилось: глаза, легкие, еле заметные ямочки на щеках, даже брови как-то задорно подпрыгнули, словно не желая отставать от общего веселья.
-Почти... с ее предшественником. Ведь прекрасные мгновения научились схватывать задолго до изобретения этого, - мужчина показал на фотоаппарат. - Я художник.
Гном посмотрел на него с нескрываемым уважением (пусть и снизу вверх).
-Никогда не умел рисовать, - произнес с некоторой долей зависти в голосе, покачав головой. - Эх, не для того родился, видно!
Фрейни перехватил треногу покрепче, чтобы руке было удобнее.
-Пишете картины для себя или продаете?
-Полагаю, продает. Сударь художник, - у девушки в оранжевом шарфе оказался высокий и одновременно неприятный, ускользающий голос, разрушавший очарование образа. - Мы торопимся в редакцию «Часы Верьетты» и будем рады встретиться когда-нибудь потом, не ожидая выговора за позднее появление. Первый день всегда важен.
-Буду рад, - церемонно и чуть старомодно склонил голову молодой человек, роняя несколько прядей густых волос вперед. - Если вы впервые здесь, то покажу местные достопримечательности. Их действительно немало. Когда вам будет удобно?

Услышав слово "достопримечательности", Фрейни расплылся в мечтательной улыбке. По большому счету, за ними-то и приехал охотиться, избрав оружием ни разу не подводивший его фотоаппарат. Вздохнув, он хотел было сказать, что редакция может и подождать, но вспомнил, что она-то как раз не терпит, а вот достопримечательности, если повезет, никуда не денутся.
Работа...иногда так хотелось, чтоб ее не было.
-Может быть, завтра? - предложил гном, заискивающе заглядывая девушке в глаза.
-Можно и завтра, - кивнула ему Лёта.
Молодой человек снова улыбнулся, хотя и не так широко, и где-то мелькнула беспричинная грусть - впрочем, так глубоко, что не заметил бы и более проницательный наблюдатель, чем эти двое.
-Тогда в... Да, вы ведь еще не знаете города. Я встречу прямо у редакции в шесть вечера.
-Хорошо, - отозвалась Лёта. – Вы определенно странный молодой человек.
Она опустила руку на плечо своему напарнику, и они, влекомые течением толпы, вскоре затерялись среди шляп и зонтов, плащей и шарфов. Такая вот обычная встреча в центре старинной Верьетты, где когда-то, по словам историков, впервые волшебное существо пожелало стать живым, и магия развеялась среди людей.
Художник смотрел вслед, пока яркое пятно окончательно не исчезло, и боролся с искушением броситься за холстом и начать рисовать, пока ветер времени не унес набросок из памяти. Сейчас мог только позавидовать гному-фотографу - ему было проще. Пора возвращаться домой - в одиночество, которое не мог разбавить молчаливый гоблин, сосед по съемной квартире.

(те же)

Забавно, должно быть, смотрелась эта сцена - гном пытается галантно открыть дверь перед своей спутницей. Со второй попытки у него получилось, и, пропустив Лёту вперед, Фрейни привычно засеменил следом, поправляя на ходу ремень и приглаживая бороду.
Коридор выложили плиткой, и шаги гулко отдавались - звук словно отталкивался от стен и терялся в воздухе. Внутри было душно, несмотря на уличную прохладу: видимо, из-за того, что людей работало множество. Почти все стулья, стоявшие в коридоре, оказались заняты, а сидевшие на них либо что-то читали, либо писали...
Покоя не было ни на улицах Верьетты, ни внутри домов - высоких, красивых, и, наверное, полупустых в рабочее время.
-В какую нам дверь? - оглядываясь по сторонам, спросил Фрейни.
-В ту, - уверенно указала девушка на створку с прямоугольным стеклом – за мутным зеркалом двигались силуэты, а когда Лёта распахнула дверь, в уши ударили голоса, дребезжащие звонки телефонов, шелест бумаг и клекот печатных машинок. – Ты не помнишь, кого нам следует искать?
-Кажется, нам нужен был господин Нидль или вроде того, - Фрейни почесал кучерявый затылок. - Если он, конечно, не являлся госпожой.
"Вот только где же его... или ее тут можно найти?"
И, словно отвечая мыслям гнома, от стены отделился крупный мужчина в бежевой рубашке с эмблемой агентства «Двор чудес» на правом рукаве. Лёта, едва заметив его, раскрыла небольшую сумочку и, держа удостоверение двумя пальцами, сунула под крупный нос охранника.
-Нас ждет сударь Нидль. Независимое журналистское общество «Страница». Фрейни, найди наше приглашение.

(я и Соуль)

Мужчина попытался отмахнуться от столь уверенной в себе особы, но она, то ли не хотела проблем, то ли издевалась, не давая вставить и слова. Гном всплеснул ладонями и принялся шарить по многочисленным сумочкам. Тренога, которую еще держал в руках, крайне мешала, поэтому Фрейни отдал ее охраннику и еще с большим усердием принялся выворачивать карманы, включая потайные. Заглянуть в портфель (где хранились и принадлежности для фотографии), конечно, догадался в последнюю очередь.
Само собой разумеется, приглашение нашлось именно там.
-Пожалуйста, - вспотевший, но довольный собой, гном протянул бумажку мужчине из агентства.
Он в замешательстве развернул ее, не зная, куда деться от взгляда застывшего на пороге мальчишки-курьера, пробежал глазами и махнул рукой в сторону следующей двери. Лёта подмигнула Фрейни и уверенно толкнула створку – жалюзи зазвенели, оповещая о приходе гостей, и с подоконника соскочил – подоконник при этом жалобно скрипнул – полноватый и невысокий фомор с поистине пиратской повязкой, скрывавшей левый глаз.
-Добрый день! - Фрейни поклонился, а камера при этом едва не стукнулась об пол. Пригладив бороду, гном представил себя и спутницу. - Мы из журналистского общества "Страница". Вы назначили нам встречу, помните?
"А мы даже на нее не опоздали", - хотел добавить, но решил, что для шуток не время. Тем более, как-то недружелюбно выглядел господин Нидль. Уж не из-за повязки ли? Первое впечатление зачастую бывает обманчивым...
-Проходите-садитесь. Вам не будет высоко на стуле или подыскать табуретку? – опустил взгляд фомор, и, кажется, только после этих фраз заметил стоявшую рядом с гномом девушку. Полные губы растянулись в улыбке, единственный глаз засверкал всеми оттенками выпавшего из костра уголька. – Сударь Фрейни и сударыня Лёта?
Девушка кивнула и еще раз подмигнула напарнику, совершенно заговорщически.
-Безусловно, сударь.
Поморщившись, Фрейни попытался забраться на стул. Гордость гнома не позволяла требовать табуретку. Попытка увенчалась успехом, и, довольно удобно устроившись, сложил ручки на животе, приготовившись слушать ответ на свой вопрос:
-Вы ведь, кажется, хотели предложить нам сотрудничество?

(вместе)

-Именно-именно его… - фомор умостил пухлый зад в мягком кресле и принялся перебирать бумаги, которых на столе было превеликое множество. Створка окна недовольно хлопнула, и на подоконник опустилась пара черных голубков. Лёта мгновенно отвлеклась, что вызвало у редактора недовольство. – Я хотел бы, чтобы вы составили небольшой цикл городских легенд, мы открываем в «Часах Верьетты» историческую колонку и потому крайне заинтересованы…
-Это же замечательно! - воскликнул Фрейни, почти подпрыгнув на стуле. Но под суровым взглядом единственного глаза Нидля смутился и сник. - Я имею в виду, мы возьмемся за это дело с удовольствием... верно ведь, Лёта?
-А, что? Да, безусловно, - когда голуби улетели, и девушка соизволила обратить внимание на толстого Нидля. – Вы, конечно, знаете, что мы уже занимались статьями подобного рода…
-Да-да, именно-именно, я дам достойную оплату.
-А комнату вызванным сотрудникам? – теперь Лёта улыбалась настойчиво, а на лице редактора одно выражение сменялось другим. Он то краснел, то бледнел, наконец, позеленел, как бронзовый подсвечник у него на столе, и… согласился.
Также согласился и с остальными условиями, но девушка почувствовала себя неуютно, когда полчаса спустя получала ключи у высоченного смотрителя.
-Как-то быстро мы договорились, - удивленно пробормотала она. – Помнишь, как спорили предыдущие три раза?
-Не будь я гном, если б я забыл, - подбоченился Фрейни. - Впрочем, ты стояла на своем до последнего. Как и всегда.
С коротким смешком добавил:
-Кстати, заслуженный отдых мне сейчас не помешает. Еще больше мне не помешает заслуженный обед. Они тут не кормят "вызванных сотрудников", а?
Девушка скорчила сочувственную рожицу, пряча в карман плаща весело звенящие ключи.
-Увы-увы, - копируя манеру Нигля, вздохнула и махнула рукой – за окном, на другой стороне улицы, под полосатым навесом с разноцветными флажками блестела вывеска «Ка-фе». – Но мы можем перекусить там.

(тоже вместе)

Квартира, выделенная «Часами Вирьетты», оказалась мансардной каморкой на последнем этаже старинного дома – внизу располагалась типография, которую держали те же владельцы. Лёта распахнула окно, и на крышу посыпались опилки белой краски с рамы, застыли пепельным снегом на фоне терракотовой черепицы. Слева ворковали птицы в каменной голубятне, со стены здания напротив смотрел бежевый, потрепанный плакат глазами девчушки в темном берете… журналистка отвернулась и, смахнув пыль, села на подоконник, сбросила туфли-лодочки и потянулась.
-С чего начнем завтра?
Фрейни, пристраивающий треногу в углу комнаты, за потрепанным диванчиком, обернулся.
-Чтобы составить цикл легенд, нужно узнать сами легенды, - философским тоном изрек он. Впрочем, нарочитая серьезность придавала еще более комичный вид. - Думаю, жители Верьетты не откажут нам в маленькой помощи, и расскажут, что к чему. Думаю, и мне найдется работа....запечатлею пару-тройку исторических мест...
Он присел на диван (тот был довольно низеньким, и даже не пришлось подпрыгивать, как обычно) и зевнул.
-А еще у нас завтра, кажется, встреча. Ну, с художником... хм, а может быть, он-то нам все и поведает?
-Возможно. Но! Надейся на художников и сам не сиди сложа руки, - девушка вытянула из внутреннего кармана потрепанную книжицу в мягком переплете. – «Сплетни Верьетты» – небольшой буклет, который определенно поможет в поисках не хуже того мужчины… кстати, мы спросили его имя?
-Ох ты! - гном с чувством хлопнул себя по лбу. - Нет, конечно! Только и знаем, как выглядит, получается...
-Если не появится завтра к шести часам – потеряемся окончательно, - вздохнула девушка и устало опустила голову на грудь.
Сразу стала казаться меньше, тоньше – серая былинка в оранжевом шарфе.
-А я надеялась на странную встречу, немного, где-то там, глубоко… как хотелось! – на лице снова появилась улыбка, едва заметная. – Ну что, в душ, если вода не будет ржавой, и спать?
Насчет ржавой воды - права, как всегда. Бывали уже прецеденты. Ладно, Фрейни-то неприхотлив, а вот для девушки следует создать все условия удобного проживания.
-Давай, беги. Ты первая, - махнул рукой гном.
Наверное, завтра будет тяжелый день. Но пока - пока можно думать об отдыхе, позабыв про работу - черт бы с ней! Особенно, когда так сильно хочется спать.

(первый день завершен)

Художник подошел к назначенному месту. На этот раз на нем не было берета – надел синие брюки, белую рубашку, серую куртку, черные туфли. Он нервно посмотрел на небо, которое неторопливо, по-хозяйски пересекали с запада на восток тяжелые облака - не начался бы дождь.
Взглянув на часы, молодой человек состроил недовольную гримасу - явился на двадцать минут раньше и теперь стоять, как идиоту! Художник сделал несколько шагов, словно размышляя, не прогуляться ли, но, если заметят, будет выглядеть еще нелепее и смешнее. Замерев у дверей редакции «Часов Верьетты», с завистью покосился на стоявшего неподалеку мужчину. Тот, судя по всему, кого-то ждал, но курящие люди всегда выглядели такими занятыми!
-О ла-ла! Привет! А мы вчера только говорили, что не спросили имя! – тонкие пальчики стремительно коснулись серого рукава, и художник краем глаза заметил оранжевый росчерк. – У нас сегодня суматошный день – никаких дел, они споры и вопросы: что, где, как и почему?
Лёта тянула за собой гнома.
-Вот-вот, одни вопросы! - воскликнул Фрейни, широко улыбаясь.
Он почему-то не сразу узнал художника без берета. Правду говорят, в первую встречу запоминаются именно такие вещи, уже потом - лицо. В силу своего роста Фрейни в большинстве случаев отмечал пряжку на поясе, но сейчас не мог вспомнить, была ли такая на ремне художника и был ли вообще у него ремень.
-Да, надеюсь, вы ответите нам на главный из них - как вас величать, сударь?
Молодой человек ухитрился - не впервые - пропустить приближение тех, кого ждал. Чуть робкая, радостная улыбка озарила лицо и тут же исчезла за шторкой широкой и вежливой.
-Прости... те, что не представился. Кайрен, к вашим услугам. Надеюсь, что все вопросы благополучно решились?
Лёта довольно зажмурилась, и нечаянно выглянувшее из-за туч солнце пробежало по темным волосам, скользнуло по носу и нарисовало на губах блик. Ветер подогнал к ногам смятую газету и обвил ее вокруг лодыжки.

-Почти, - Лёта засуетилась, доставая из кармана плаща помятый буклет. – С этого дня в «Часах Верьетты» мы ведем колонку легенд. Понимаете?..
Художник прищурился, бросив взгляд вдаль; так смотрят, когда кто-то уходит, и колеблются, догонять или нет. Поток людей, идущих с работы, разметал осенние листья, падавшие с росших вдоль улицы деревьев, прибил краям дороги.
-Да, конечно, - кивнул Кайрен. - Вы хотите посмотреть что-то определенное? Простите, - теперь глядел только на девушку, - вы так и не сказали, как зовут вас и твое... ва... твоего спутника.
-Фрейни, - журналистка, хитро прищурившись, хлопнула вздрогнувшего фотографа по плечу. – Я – Лёта.
Протянула руку. Кайрен торопливо сжал ладошку своей, очень мягко, на секунду задержал и слегка поклонился.
-Очень приятно! Итак, наши планы?
-Покажите нам что-нибудь интересное! - нашелся гном, подтягивая ремешок, на котором болтался фотоаппарат. - То есть что-нибудь красивое. Ох, даже не знаю, как правильно выразиться...
Фрейни поморщился, потер лоб. Ага, вот она, кажется, мысль.
-Есть в Верьетте такое место, на которое можно просто прийти и полюбоваться, когда хочется побыть одному? Вот для тебя, например? - взгляд на Кайрена, с полуулыбкой. - И желательно, чтобы с ним была связана какая-нибудь легенда или хотя бы история.
Произнеся монолог, Фрейни вспомнил, что не дал Лёте вставить и слова: было в некотором роде удивительно. Она добродушно потрепала его по плечу и с вопросительной ноткой поглядела на художника. Задумавшись, он коснулся пальцем носа, провел рукой. Спохватился.
-И даже не одно, - заговорил быстро, - но вот с одиночеством сейчас, вечером, сложно. Впрочем, я могу показать один парк, о котором рассказывают занятную историю. А еще это место очень осеннее, если вы понимаете, что хочу сказать. Кажется, что в это время оно настоящее, и хочется рисовать, рисовать... правда, далековато отсюда - надо идти прилично или ехать. И народ там все равно есть, хоть и не так уж много.

(+ Хигф... был)

-Отлично, значит, мы доберемся на трамвае, - Лёта развернула буклет и тронула мизинцем одну из отметок. – Если это Часовой парк (о нём такая легенда!), думаю, туда идет №39, а останавливается он на том перекрестке. По дороге вы все и расскажите. Я включу диктофон.
Махнула рукой в сторону, где между домов краснели параллелепипеды телефонных будок, присыпанных желто-оранжевой листвой, и стремительным шагом направилась прочь. Фрейни переглянулся с художником, пожал плечами и засеменил следом.



Хрустальная, звездная россыпь отражалась в темной глади, сверкала в глубине белыми камнями, начинавшими тускнеть ближе к рассвету. Когда вдоль восточной линии протягивалась розовато-серебристая лента, Абигейл Майтерсон возвращался в Часовой парк, по западной аллее проходил к домикам сторожей – маленьким и нереальным в дрожащем свете, - за одним из которых находилась мастерская. Не так давно привезли новые бруски золотистого, серого, черного дерева для статуй – ими, по проекту, полагалось украсить озерный сад, - и резчик с новыми силами взялся за работу.
Среди блоков выделял один, белоснежно белый с синеватыми разводами, и корпел над ним с особой любовью и осторожностью, стараясь не допустить лишнего стежка на драгоценной поверхности. Даже образ родился под стать материалу: хрупкий, фарфоровый, тронь и рассыплется пеплом - дриада с длинными волосами и тонкими руками. Почти завершил, и последние дни проводил у ног статуи, вырезая игрушечные ноготки.
Цверг задумчиво смотрел на изделие мастера. Его длинные руки лежали на коленях, некрасивое лицо было неподвижно, и лишь губы шевелились, неслышно шепча:
-Я заставил эти руки оставить камень и металл, чтоб научиться тому, чего не умеет никто из соплеменников. И я должен уметь делать это лучше всех, превзойти любое, что может создать человек!
Абигейл Майтерсон срезал еще чешуйку с детского мизинца и поднял взгляд на Гаррага – льняные волосы, розоватые по рассвету, упали на плечи. Улыбнулся.
-Как ты делаешь это? - опустив голову, глухо спросил ученик. - Нет, как и что ты видишь, когда режешь?
-Я вижу выступающий из воды образ – если опустить статуэтку в плошку, и сливать жидкость по капле, постепенно проступают кончики пальцев, лодыжки, колени. Наконец – фигура, дальше – дело вкуса и чувств.

Гарраг опустил голову, закрыл глаза, лицо его выразило напряжение... рука нашарила какой-то полуобработанный кусок древесины. Он досадливо поморщился, и деревяшка с тихим стуком упала на пол. Резчик поднял ее и подал подмастерью, нежно пригладил шероховатые волокна.
-Отнесись с любовью, и скульптура ответит тем же.
Когда ученик ушел, англичанин снова принялся виться шелковой лентой возле статуэтки, не опуская зеркального резца. Белое дерево казалось розоватым и полупрозрачным под рассветными лучами, дышало как ирисовый лепесток, и было теплым, упругим, словно человеческая кожа. Абигейл зачарованно сомкнул пальцы вокруг тонко высеченной кисти и… в смеси ужаса, удивления и восторга задержал дыхание, когда почувствовал пульсирующую под подушечками жилку.
Скульптура моргнула. Взмах тонких ресниц, - когда-то заботливо вырезанных умелой рукой, не сделавшей ни одного лишнего движения, - ресницы опустились и вновь поднялись.
Скульптура не просто моргала, она видела. Теперь она видела - человека, который замер, глядя ей в глаза, который почему-то держал за руку. Он был чем-то похож на нее, и теперь, когда она могла понимать, ей стало ясно, что он такой же живой. Она сама... кровь струится по жилам, которых раньше и в помине не было. Хочется втягивать в себя воздух, теплый и томный, потом выдыхать... дышит. Живет!
-Кто... я? Где?
Несомненно, это были слова; то, что вырвалось из порозовевших губ, было словами. Она говорила. Абигейл Майтерсон задрожал, на секунду излишне сильно сдавил хрупкую руку и тут же отдернул пальцы, боясь, что от резкого движения девушка рассыплется или снова станет не-живой. Не-на-сто-я-щей.
- В мастерской, в Часовом парке, - помедлив, ответил англичанин. – Ты… ты – чудо.
Скульптура поднесла к глазам собственную ладонь - узкую, тонкую; пошевелила пальцами. Как странно. Как необычно.
- Чудо?

(C Хэллишь)

Пока еще не понимала. Что-то тяжелое внутри подсказывало ей, что она никак не может быть....что она просто не может Быть. И все же она была.
- Это мое имя? У меня ведь должно быть имя?
И откуда она знала это? Самой было удивительно, чудно, непонятно. Вокруг столько звуков, движения, живой красоты - и она тоже часть всего! Теперь. Только чем была раньше?.. Этот вопрос был чужим, и, промелькнув в мыслях, исчез, растворился.
- Пока нет, - в уголках крупных черт англичанина заплясали теплые искры. – Если позволишь, я буду называть тебя Дану, лесной.
- Дану, - повторила статуя. Ей нравилось Произносить; слова, словно маленькие пташки, вылетали изо рта, трепещущими крылышками касались ушей. - Красивое имя. А кто ты? У тебя тоже есть имя?
- Есть. Меня называют «мастер» или «Абигейл». Еще у меня есть ученик, его зовут Гарраг. Может, вы с ним встретитесь, - резчик пытался стереть с лица непроизвольную мечтательную и тихую улыбку, но не мог справиться.
Он говорил, стараясь не повышать голос. Трясущимися руками подбирал маленькие статуэтки и рассказывал, как за работой постепенно оживает дерево, формы приобретают законченность, а в одноцветных глазах зажигается блеск, видимый лишь на закате или рассвете.
…солнце перебирало мягкими лапами по подоконнику, поднимаясь выше и выше и добавляя золотой свет в тускло-охристый электрический мастерской. Оно обнимало лучами спрятанные в углах предметы, вытягивало их из темноты – о каждом англичанин рассказывал с ощутимым теплом, стараясь сделать для ожившей статуи окружающий мир понятным и ярким.
Дану нравилось слушать, нравилось водить пальцем по резной поверхности, спрашивать Мастера о чем-то, иногда отвечать. Она не помнила ничего из того, что было раньше - тем интереснее было узнавать мир.
Она не решалась пока спросить лишь об одном, хотя именно этот вопрос мучил ее больше всего.
«Эти статуэтки...почему они неживые, а она - живая?»

(c Cоуль)

***

Так продолжалось до самого вечера: расспросы и разговоры. Тихие беседы за чашечкой полупрозрачного чая с сиреневыми лепестками фиалок и кружочками шафранового лимона – Абигейл Майстерсон учил девушку обращаться с такими простыми и незамысловатыми предметами, как посуда, заколки, ремешки. Во всех движениях и словах чувствовался воркующий трепет: столкнулся с чудом, прикоснулся к чуду, создал… чудо.
С волнением и тревогой резчик сжал ладони ожившей статуи и прикоснулся губами к маленькой трещинке между белыми пальцами:
-Я приду, хорошо?
Дверь шепнула позади, и полоска яркого света упала на темный пол. Неприглядный и неуклюжий переминался с ноги на ногу на пороге Гарраг.
- Хорошо, - кивнула Дану.
Он, наверное, волшебник - ее Мастер. Все знал, мог про все рассказать, а еще не только знал, но и Творил. Все, что было вокруг, было создано его руками, волшебными руками, прикосновения которых так согревали. Дану замирала, чувствуя его тепло, трепетала, глядя в его глаза. Благодарность? Нет, наверное, нечто большее. Пока не знала, каким словом назвать незнакомое чувство.
Статуя любила - действительно любила Абигейла. А вот Гаррага боялась. Сейчас вздрогнула, обернувшись, и по коже пробежал холодок.
- Здравствуй, - тихо произнесла она.
- Здравствуй, - насупившись, как косматый огромный зверь, ответил Гарраг и бросил у дверей тяжелую сумку.
- Присмотри, я вернусь. Скоро. - Абигейл мягко улыбнулся подмастерью и вышел: было страшно оставлять свое чудо в темной и теплой мастерской, где обитали невысказанные мысли, незавершенные идеи.
Цверг проводил резчика тяжелым и хмурым взглядом.
- Как это у него получается?.. – казалось, спросил у воздуха.

(продолжение)

- Что получается? - наклонила голову девушка.
Она совсем не хотела разговаривать, но и молчать не могла. Оставшись в тишине мастерской с этим странным существом, так не похожим на ее Мастера, она бы, наверное, умерла от страха - хотя и не знала еще, что такое "умереть". От слов, даже от собственных, почему-то становилось теплее, и все вокруг уже не казалось таким тоскливо-одиноким.
- Делать… делать все. Все это, - неопределенно взмахнул толстыми руками Гарраг и подошел к станку. В огромных ладонях обрубок деревяшки казался еще меньше, чем был на самом деле. – Он убивает дерево, и делает живое!
- Он убивает? - поразилась Дану. - Нет же... посмотри, все вокруг живое! Потому, что он не просто вырезает и придает форму, он вдыхает в дерево жизнь. А вместе с жизнью - свою... любовь.
"Зачем Гарраг говорит такие страшные слова?" - не понимала девушка.
"Мастер не может убивать!" - и она пыталась объяснить, оправдать своего Мастера.
- Дерево – живое, - наставительно поднял палец цверг. – Чтобы получить брусок, из которого резать статую нужно убить дерево. Из мертвого дерева потом получается живое. Но – не дерево.
И с искрами полетели в стороны опилки, когда Гарраг запустил механизм станка.
- Значит, чтобы сделать живым... нужно сначала сделать мертвым? - Дану вдруг вспомнила, как впервые открыла глаза. Деревца, стоявшие вокруг, показались такими родными, такими близкими. Выходит, чтобы сделать красивую вещицу, маленькое чудо, Мастер сначала убивал. А потом творил. - Но мастер не говорил, не рассказывал мне об этом!
Голос ее задрожал. Дану поднялась, со смятением во взгляде обратилась к цвергу:
- Скажи мне... ты, должно быть, видел, ты должен был видеть! Как он сделал меня? Расскажи мне!
Последняя фраза была уже не просьбой расстроенной, испуганной, взволнованной девушки - требованием. С визгом нож вошел в золотистое дерево, с которым работал подмастерье. Вошел – разломал на две половинки, и с руганью цверг выбросил обломки.
- Да из бруска. Из белого-белого бруска. Вроде того дерева, что растет у южного озера неподалеку, - в сердцах отозвался Гарраг.

(так же вдвоем)

- И я тоже... была деревом? Живым деревом? – в светлых глазах уже блестели слезы.
Дану почувствовала, как внутри опять поднимается что-то неясное, темное, зовущее назад и заставляющее задавать все новые и новые вопросы.
- Ну, была, наверное… - почесал корявыми пальцами плечо подмастерье.
Тяжелый вздох вырвался из узкой груди. Как больно, как тяжело!
И хлопнула входная дверь. Дану выбежала наружу, на свет...
Белое дерево у южного озера - найти его, увидеть. Изумрудная трава под ногами, казалось, резала кожу, а солнечные лучи обжигали. Но не останавливалась, не останавливались и слезы, бегущие по бледным щекам.

Вот и озеро. Дану летит - не бежит, именно летит, - у самой кромки воды. И вдруг остановилась, наклонилась над темной гладью. Оттуда смотрело чудо. Не-живое, а только кажущееся живым, притворяющееся... она - на самом деле дерево. А из нее зачем-то сделали человека, девушку... может ходить, смеяться, говорить и чувствовать. Только теперь, когда знает, что раньше была другой, - теперь все это не нужно.
Ее Мастер, ее Абигейл - обманул ее.
"Те статуэтки... почему они неживые, а я живая?"
Так и не спросила у него, но сейчас ясно поняла правильный ответ. На самом деле - и она неживая, не лучше тех фигурок. Пусть двигается, пусть - мыслит. Кто знает, может, и у деревьев есть мысли. Дану даже знала, какими они могут быть. Каждая вещь, которая раньше была иной должна хотеть вернуться, стать тем, чем была прежде.
Девушка медленно брела по берегу, пока не приблизилась, наконец, к белому дереву, о котором говорил Гарраг. Прислонилась к необычно тонкому стволу, обняла его - и почувствовала пальцами тепло, тепло сока, бегущего внутри.
Ветер колыхал зеленые листья... значит, вот какой была бы ее судьба. Собственное тело теперь казалось уродливым.
Дану отступила на шаг, на два. Подняла голову, пытаясь охватить взглядом дерево целиком, от корней до самой верхушки. Она могла стоять рядом…. Подняв руки, потянувшись вверх, к солнцу, к небу.
И вдруг поняла, что не может больше двинуться с места.

(конец первого часа)

Пару раз во время рассказа художник порывался заговорить громче или начать жестикулировать, но тихие слова, улыбка или жест Лёты заставляли остановиться. И он начал говорить негромко, повествовательно – так читала в детстве сказки мать. Почти не меняя голоса и выражения, но его всегда завораживала интонация. В ней было что-то акварельное – мягкие мазки, передающие яркую картину.
И сам он казался себе героем рассказа матери – будто та читает про художника, едущего с очаровательной девушкой и гномом, которые внимательно слушают. Едущего, потом идущего по парку... История закончилось, голос стих.
Люди, отдаленные голоса, черно-желтая, тускнеющая вечерняя осень.
- У меня есть наброски, - с неловкостью добавил он, и замолчал.
- По этой истории? – Лёта нашла взглядом рыскающего в поисках лучшего кадра Фрейни. – Она… она выглядит незаконченной. Покажите.
- Это было давно, - произнес художник. – То есть, история, не наброски. Я не взял их.
Он развел руками, в которых ничего не было.
Журналистка разочарованно вздохнула:
- Я подумала, что это было бы интересным дополнением к статьям.
Кайрен смутился.
- Они у меня дома, не знал, что понадобится.
- Не волнуйтесь, вы же не знакомы с нашей профессией, - мягко улыбнулась девушка и поправила оранжевый, как осень, шарф.
- Карандашные, - задумчиво склонил голову художник. – Боюсь, акварель будет выглядеть на странице газеты... ужасно. - Он улыбнулся Лёте. – Я принесу их в следующий раз, если хотите.
Еще несколько шагов вперед. Круглый носок подбросил в воздух ворох листьев, ржаво-коричневых в глиняной темноте. Вспышками осенние лоскуты закружились в воде. Лёта подтолкнула к берегу белый камушек – в озере он превратился в расходящиеся круги.
- Наша работа напоминает кошачье любопытство: не в меру назойлива, но приятна.
Кайрен посмотрел на теплый профиль на фоне картины парка, в которую великий художник – ночь – добавлял серых красок. Скоро будет не различить лица.
- Сейчас будет это место – сказал он, указывая на группу деревьев впереди, и спросил: - А как вы ее выбрали? Работу?
- Не знаю, - Лёта спрятала ладони в карманах плаща и поежилась – с ночью подбирался холод. – Мне всегда нравилось, как кошке, совать нос в чужие дела. Наверное, это семейное: моя бабушка была баньши.
- Да? – художник тоже чуть вздрогнул – то ли от холода, то ли от слов, хотя межрасовые браки не были большой редкостью. Тут же улыбнулся, затем остановился. – Мы пришли.
Тускнеющий свет еще позволял различить неподвижную фигурку изящной девушки среди старых деревьев.
Статуя, выточенная природой. Одновременно настоящая и нереальная. Лёта замерла, не завершив шага. Художник, напротив, отступил назад, так, чтоб видеть одновременно обеих девушек – из дерева и живую, из плоти и крови.
- Если легенда и врет, то крайне правдоподобно.

(с Соуль)

- Какая красота, - выдохнул Фрейни потрясенно. - Я... Я сфотографирую.
Он поставил треногу, на нее - фотоаппарат, и на краткий миг исчез под занавеской. Впрочем, для этого ему, в отличие от обыкновенных фотографов, вовсе даже не надо было пригибаться. Магниевая вспышка.
Гном, широко улыбаясь, вернулся в свое обычное состояние.
- Вот... будет статья с фотоматериалом.
Оперевшись на треногу, он снова погрузился в созерцание статуи - или не статуи...
- Бедняжка.
- Красивая, - Лёта теребила оранжевый шарф. – Сделаешь еще пару кадров в разных ракурсов?
- Некоторые говорят, ваша профессия скоро отправит мою в прошлое, - художник улыбнулся гному. – Секунда – и портрет готов, и не один.
- …или следует приехать днем или на закате, когда освещение будет более мягким? – журналистка размышляла, полностью погрузившись в свои мысли.
Фрейни задумался.
- Нет, я так не считаю, - ответил он Кайрену. - Знаете, холст, кисти, краски... Они и сами как живые, а художник, совмещая их, еще и делится с ними частичкой своей души. А что до фотографии - это, конечно, тоже искусство. Но там все совершенно по-другому... Она делается намного быстрее, чем картина, и повторяет объект в точности.
Заложив руки за спину, он обходил треногу уже, наверное, в пятый раз.
- Дело в том, что в старину многие знатные люди, когда заказывали свой портрет у художников, просили рисовать... Ну, не совсем точно. Недостатки, скажем, родинки или морщины, не та форма носа... Понимаете? Художник может сделать любую вещь идеальной. А фотограф показывает все таким, какое оно есть. Многие люди считают это крайне отрицательным фактом.

(продолжение, втроем)

Он обернулся к Лёте - поглощенный рассуждениями, почти забыл про ее слова.
- Лучше приехать завтра днем, - заметил Фрейни. - Сделаю еще три-четыре снимка... А сейчас, наверное, уже пора возвращаться.
Лёта вопросительно посмотрела на Кайрена. Тот казался слегка обиженным.
- В чем-то ты прав, - горячо возразил он, - но искусство не для того может показать идеал, чтоб исправить чью-то форму носа, пусть даже многие так думают. Это совершенство, к которому надо стремиться, но не достичь в жизни. Она не знает условностей и не считается с нашими чувствами, нашими восприятиями о прекрасном. В великолепном саду всегда найдется корявая сухая ветка, подгнившие листья... А красивый человек безвкусно одет, нахмурен, да мало ли!.. - Он остановился и развел руками. – Да, конечно, идем, - пробормотал вяло, будто вспышка на какое-то время забрала эмоции.
- Ну...- круглое лицо гнома выглядело до смешного озадаченным. - Я, кажется, тебя понял. Вся прелесть идеала - в его недостижимости, так? Именно недостатки делают человеческое лицо живым, не искусственно-совершенным, а действительно живым...
Он привычным движением перекинул ремень через плечо и засеменил рядом с Кайреном и Лётой. "Действительно живым". Гном обернулся и еще раз взглянул на Дану-статую.
Не-живой идеал. Недостижимое совершенство.
Так и должно быть.
- Так и должно быть, - тихо произнес он вслух.

(с Соуль и Хакэ, завершение)

Пана Станислава Янковича профессор заметил издалека. Парк, по которому любил прогуливаться профессор, совершая ежевечерний свой моцион, еще только начинал входить в восхитительную пору сумерек. Неторопливо зажигались приземистые светильники вдоль асфальтированных дорожек, обрамленных по краям белым горным песком и редкими цветниками, преисполненными архаического чувства прекрасного, передавшегося им от медлительных и мудрых мумий, в которых со временем обращаются все приличные работники городского благоустройства. Пан Янкович скромно ютился на краю одинокой скамейки, расположенной в глубине парка. По обыкновению своему, Станислав сидел прямо, зажав между тощих колен трость, используя набалдашник ее в качестве опоры для ладоней. Профессора он увидел, когда между ними оставалось всего несколько шагов. Как и всегда в подобных случаях «внезапного» появления профессора, Станислав внутренне заметался, но уже вскоре сумел совладать с чувствами, вызванными у него неожиданными обстоятельствами встречи. Он встал со скамьи и, приподняв над головой котелок, вежливо поклонился.
- Пан профессор, вы снова здесь, а я опять не захватил для вас рукопись…
- Ничего страшного, пан Янкович, - добродушно расплывшись в улыбке и совершая ответный поклон, отвечал профессор. – Я каждый вечер прогуливаюсь здесь в это время, идя со службы.
- Да, да, - тихо засмеялся Станислав. – А я каждый вечер присаживаюсь отдохнуть на этой скамейке, по дороге на дежурство.
Они сели рядышком, и Станислав вновь застыл в позе недремлющей птицы, а профессор, развалившись как можно вольготнее и закинув одну руку за спинку скамьи, принял единственно удобное для себя положение.
- Вы не представляете, профессор, что со мной произошло недавно, даже сейчас я не могу заставить себя думать о чем-то другом.
- Ну, судя по вашему нездоровому румянцу и учащенному дыханию, - профессиональным тоном отвечал собеседник, - у вас снова подскочило давление. В груди не болит?
- Болит, пан профессор, - подтвердил худшие опасения Станислав. – Но это не та боль, о которой можно беспокоиться в моем возрасте.
- Продолжайте, больной, - шутливо сказал профессор, не спеша с эпикризом, который, несмотря на это, уже теперь виделся ему вполне отчетливо.
- Три дня тому назад, возвращаясь поутру от часовой башни, я встретил девушку… - после этих слов Станислав смутился, не в силах выговорить, что же именно произошло с ним во время этой встречи.
- Ну же, приятель, расскажите мне все. Как пациент специалисту, - подбодрил Станислава профессор, с любопытством разглядывая возбужденно ходящие под желтоватой кожей лица пана Янковского желваки.
- Она была так мила… так чиста… словно второй скрипичный концерт Бранмеля…
Пан Янкович промычал нечто неопределенное себе под нос, а затем, повернув голову и умоляюще взглянув на профессора своими выцветшими глазами, изрек:
- Я влюбился в это светлое существо, профессор. Могли ли вы вообразить себе нечто подобное?
Профессор грустно улыбнулся и, достав позолоченный портсигар, принялся уминать извлеченную из него папиросу.
- Во всем необходим порядок и постоянство, дорогой пан, - разрушив затянувшуюся паузу, сказал он. – Привычки так же необходимы человеку, как, например, утренний стакан сока или вечернее печенье с теплым молоком. Наше психическое здоровье и душевное равновесие может быть потревожено, если мы не станем исполнять некие естественные для нас и давно устоявшиеся в сознании ритуалы, а вместо этого будем придавать значение будоражащим событиям, мимолетный эффект которых можно сравнить разве что с автомобилем, который обливает грязью наши туфли, оглушает нас своим ревом, окуривает выхлопами и мчится от нас дальше, в безвестность.
Профессор достал спичечный коробок и, открыв его, отломил спичку.
- Например, - сказал он, прикуривая, - взгляните на этот коробок. Вы, верно, заметили, что я всегда пользуюсь только этой маркой спичек. Да, на нем изображено здание клуба «Амарант», но в данном случае мною движет вовсе не любовь к клубу, в котором я состою. Все намного проще, дорогой пан. Всякий раз, попав в затруднительную ситуацию, я тянусь за портсигаром, достаю спичечный коробок и замечаю, что он по-прежнему красный, а небо над головой все такое же синее, а газета в киоске свежая. Понимаете? Привычки поддерживают меня, не позволяя, оступившись, сойти с проторенного жизненного пути, помогают удержать душевное равновесие.
- Вы предлагаете мне больше музицировать?
- Нет. Нет, извините меня, просто пришло вдруг в голову, вот и рассказал. Забудьте. А лучше, поведайте мне о ней, как она выглядела?
Станислав ненадолго задумался.
- Н-ну… она была юна. Жизнерадостна. Ее глаза светились счастьем – это было волшебно! И такая естественная раскованность… не передать.
- Знаете что? А ведь вы влюбились не в нее. Извините меня, пан Янкович, но я говорю это вам исключительно по-дружески.
- Как так?! – опешил Станислав. – Что значит не в нее?
- Не в нее. Не в девушку и даже не в человека. Все ваши слова свидетельствуют об этом, разве вы не замечаете? Вы влюбились в Молодость, в саму Жизнь.
- Вы так считаете?..
- Еще раз примите мои извинения. Я не хотел вызвать у вас досаду… На самом деле, это прекрасно! По крайней мере, много лучше, чем можно об этом подумать.
- Но почему? – жалобным голосом спросил Станислав. – Почему вы отказываете мне в таком простом и естественном чувстве как любовь к девушке и приписываете чувство столь сложное и большое, что оно не умещается в моей бедной голове?
- Посудите сами. Описывая ее, вы даже не упомянули о внешности. Сомневаюсь, что вы сможете это сделать и теперь, когда я заострил на этом внимание.
Пан Янкович задумался. Профессор ждал.
- Я помню, - сказал Станислав, чем весьма удивил собеседника. – Она была в очках. Такие, знаете ли… с круглыми линзами в простой тонкой оправе.
- А глаза?
- Что глаза?
- Какого цвета глаза скрывались за этими стеклами?
- Простите, память подводит. В конце концов, я не так уж и молод, чтобы юные особы строили мне глазки, - отшутился пан Янкович.
Они тепло рассмеялись. Станислав удовлетворил любопытство профессора, справившегося о том, как поживает Монтимильяк, после чего раскланялись, довольные теплотой вечера и приятной дружеской беседой.
Сумерки окутали город, и пан Янкович поспешил к, ожидающей своего ночного сторожа, старой часовой башне.

Следующее день выдался суматошным: утренние сборы, ушедший за минуту до того, как Фрейни и Лёта успели добежать до остановки, трамвай. Недовольный охранник на входе в редакцию педантично проставил опоздание…
- Фу-ух, - девушка сбросила плащ и растрепав мокрые от пота волосы упала на стул – тот недовольно скрипнул.
Мистер Нидль отвел приглашенным журналистам маленькую каморку в восточной части здания. Она пряталась в самом конце коридора за скрипящей дверью с пыльным стеклом и больше всего напоминала заваленный бумагами чулан. Через узенькое окно лился золотистый свет.
- А в нашей комнатке ведь как-то просторней, - в который раз оглядывая помещение, проворчал гном. Вытащил из портфеля те снимки, что уже успел проявить, разложил на столе в аккуратный ряд - шесть изображений чуда в разных ракурсах.
- Поместить все, думаю, не получится, но две там должны быть точно. Осталось понять, какие именно, - он погладил бороду.
Это была одна из самых любопытных гномских привычек, можно сказать, уже ставших традиционными. Фрейни никогда, конечно, не задумывался об этом, но... и почему гномы в задумчивости часто гладят бороду? Борода ведь не может получать от этого никаких приятных ощущений.
"Машинальное действие" - очень простое и возможно даже правильное, рациональное объяснение, но не потому ли оно такое неинтересное?
- Вот здесь, на фоне заката, она особенно хорошо получилась.
Лёта облокотилась на стол и повернула несколько особо удачных снимков. Ей нравилось, как работает Фрейни: его народ – народ мастеровых – неведомым чудом даже в фотографиях зажигал искорку жизни:
- Здо-ро-во, – улыбнулась журналистка напарнику. – Она почти живая. Как в легенде. Ты еще хотел сделать несколько кадров при дневном освещении. Поедешь сегодня?
- Сегодня, сегодня... - забормотал Фрейни под нос. Поглядел на часы, потом на отрывной календарик, висевший на стене. - Да, поеду. Чуть попозже.
Он широко улыбнулся, показав ямочки на пухлых щеках.
- А ты - будешь строчить?
- До обеда – всенепременно, - проказливо улыбнулась девушка. – Потом встречаюсь с нашим художником. Собираюсь получить от него кое-какую информацию и наброски по легенде… Как думаешь, а городскими пейзажами он занимается?
Лёта склонилась над небольшой сумкой. Из ее недр на стол поочередно легли старые часы с порванным браслетом, карта города, потрепанные открытки, книга, необходимые страницы которой отмечали загнутые уголки. Многие коллеги не понимали, как девушка могла уместить в папку четыре ладони длинной, две – шириной и мизинец толщиной все необходимые предметы: от помады до талмуда по культурологи.

(c Хаку! Дано не писали..)

- О-о, с художником, - Фрейни подмигнул напарнице. - Не мне одному он кажется славным молодым человеком, да? Впрочем, я-то его оцениваю не с дамской точки зрения...
- Ты на что намекаешь?...
Гном прикрыл рот ладошкой, опасаясь получить своим же портфелем по затылку. Вряд ли это будет больно, но неприкосновенность свята.
- Вообще... кхе-кхе, в городских пейзажах есть своя прелесть. Но ее надо искать. А в природе она на каждом шагу. То, где рука человека почти ни к чему не прикасалась, оно почему-то сохраняет в себе это притягательное волшебство куда лучше. Впрочем, волшебство - его тоже нужно уметь видеть.
Поездка в Верьетту - потом Фрейни это признал - едва ли не сразу начала оказывать на него влияние. Раньше, например, такие слова от него услышать было равносильно тому же волшебству; он не очень любил распространяться о том, как он чувствует этот мир.
Лёта раскрыла блокнот и в задумчивости подперла ладонями подбородок:
- Ты прав… Ты никогда не задумывался почему волшебный народец пожелал жить на равных с остальными и отказаться от способности творить чудеса?
- Знаешь... Задумывался, разумеется, но к какому-то определенному выводу так и не пришел. Ну не мыслители мы, гномы, - он притворно вздохнул и тут же посерьезнел. - Мне кажется... но это только предположение... Наверное, эта способность когда-то принесла кому-то большое зло.
- Может быть, - отстраненно кивнула девушка, затем поднялась и подошла к окну. Щеколда поддалась не сразу, но вскоре пыльное помещение наполнилось негромким гулом улицы и осенним запахом листвы. – Вирьетта должна давать ответ на этот вопрос…
- Да, - тихо произнес гном, - только вот я не до конца уверен, что точно хочу его услышать. Тайны хороши именно тем, что они тайны. О них думаешь, представляешь себе, как было на самом деле. А раскрытая тайна - это правда. Она не оставляет воображению ни малейшего шанса. А еще она безжалостна.
"И то, что правда колет глаза - это еще не самое страшное, что она может сделать".
Девушка посмотрела на гнома через плечо и улыбнулась:
- Ты старый и мудрый Фрейни. Давай немного поработаем до обеда?
- Я еще не старый! - оскорбился гном. Точнее, сделал вид, что оскорбился. - Ну ладно, уговорила...
Задорно зашуршали листы блокнота.

(и Соуль))

В полдень в небольшом уличном кафе встретились Лёта и Кайрен. Девушка заказала себе бульон с гренками и теперь грела ладони о небольшой глиняный кувшинчик.
- Освоилась в городе и на работе? – спросил художник, поправляя берет и мягко улыбаясь.
- Осваиваюсь. Я быстро приживаюсь, - ответила Лёта. – Принес наброски?
- Да, - кивнул молодой человек, протягивая девушке вытащенную папку.
В ней было несколько карандашных набросков, сделанных в разное время и передававших разное настроение. То тоска от черных веток, темного озера и неподвижной статуи. То фигура – как воплощение совершенных черт. И дальше, и дальше... И одна акварель – слабый свет солнца, не вечерний, как видели, а утренний, ясно-золотистый… и навсегда застывшая девушка – отчаяние, которого не рассеивает даже рассвет. Лёта с полминуты разглядывала живописное изображение, потом вздохнула:
- Красиво, но для газеты не пойдет. А к рассказу бы идеально вот это… - девушка коснулась кончиками пальцев листа, - навевающее тоску.
- Почему это? – Кайрен откинулся на спинку стула, наклонил голову вбок по-птичьи, любуясь головкой девушки на фоне ультрамаринового неба. - Какой будет статья?
- Ты сам говорил, что акварель в газете смотрится, м… не очень хорошо, - посмотрев на собеседника поверх очков, напомнила Лёта. – Пока я прикидывала, что статья будет состоять из самой легенды и выводов по ней.
- Да, - согласился художник. – Но рисунок не один. Неужели выводы будут... так грустны?
Девушка вопросительно приподняла брови.
- А… Нет, к выводам пойдут фотографии. По крайней мере я так буду предлагать материал, а что уж там решит редактор… - вздохнула журналистка. – Так как, мы договоримся по поводу рисунка?
- Конечно, - кивнул Кайрен. – Он в твоем распоряжении. А в качестве оплаты я хотел бы иметь возможность нарисовать твой портрет.
Улыбка стала одновременно озорной и смущенной, как у ребенка, который не знает, похвалят его родители за сделанное или оттягают за уши.
- Кха… - приоткрыла рот журналистка, затем, быстро взяв себя в руки, прикусила нижнюю губу. – Я могу расценивать это как комплимент?
- А можно иначе? – удивился художник и тут же рассмеялся, не удержавшись. – Нет, рисунков, которыми нужно кого-то отпугивать, я пока не делал, представь себе!.. – после короткой паузы, добавил. - В тебе есть гармония и что-то не от мира обыденности...
Лёта выразительно приподняла брови и опустила подбородок на изящно согнутую кисть:
- Продолжай? – на красивых губах появилась улыбка. Хотелось одновременно смеяться и плакать – девушка давно не попадала в подобные истории.
Рука показалась Кайрену живым вопросительным знаком, поставленным в конце предложения. Он перевел взгляд на бликующую на солнце коричневую поверхность столика.
- Ты... сразу показалось мне ожившей картиной. Там, на вокзале. Или нет, наоборот – жизнью, что просится на холст! И я рад, что ты приехала сюда... – он снова посмотрел в лицо девушки. – Что-то еще? – в глазах мелькнула лукавая искорка.
Лёта протянула ему руку:
- Договорились.
- Спасибо, - Кайрен пожал ладонь, на почти неуловимый миг задержав ее в своей. – Какие планы теперь? Уже видела часовую башню? О ней тоже есть легенда!
- Давай завтра? – неуверенно улыбнулась Лёта. – Как ты насчет вечера?
- Конечно. Художникам легче, - улыбнулся Кайрен. – Мы работаем не по часам – это удобно.
Девушка довольно прикрыла глаза. Верьетта – поистине удивительный город!

(c Соуль)

Прикл закрыт - просрочен на две недели.