Проснувшись в монастыре, Тенкьё первым делом вознамерился найти господина, но того и следов не было. Он метался некоторое время среди невысоких строений храма – потемневшие от времени деревянные стены увенчаны плавными изгибами красных крыш. Вчера толком не разглядел ничего, а сейчас тем более не до красот и древностей.
Юноша, присевший на каменный край колодца, готов был рвать на себе волосы. Господин пропал, а он и не заметил! Хорош!
То, как вымотал всех предыдущий день, ни в коей мере не извиняло его – ведь Мицуке же смог встать и уйти! Немного успокоился, лишь когда выяснилось, что исчезла и Кагами. Она знает, как присматривать за главой клана Сейшин, беспокойным долговязым оборванцем, которому Тачибана Тенкьё принес клятву верности. И, возможно, они не будут рады, если их сейчас найти... Если еще найдешь!
Может, не надо?
Если бы его хотели взять с собой – взяли бы. А значит, нужно остаться, вот только приказов ждать больше неоткуда. Последнее время было просто, хоть и опасно: был долг, иногда были приказы, был господин, которого надо защищать. А теперь долг остался, но никто не подскажет, как его выполнять.
Предутренний холодок, который струился по камням, поднимался от пруда, рассеченного каменным мостиком, питался укорачивающимися тенями деревьев. Но поежиться заставил не только он, но и новая мысль – теперь только он может защитить Дыньку, Несчастье, О-Санго. Есть еще Тайкан, но он монах, а Кураи, Шинко и Онодэра оставались чужими и опасными. Пока они были союзниками, но лишь пока. Сам не зная почему, сацумец доверял тем, с кем вместе плыл на корабле, пусть и знал их недолго, но остальные в понятие «свои» не входили. А значит, надо присматривать за всеми.
Он встал. Одной рукой орудовать было неудобно, а неловкие движения заставляли пару раз заскрипеть зубами от боли в сломанной руке. И все же юноше удалось справиться с протестующе скрипевшим колодезным журавлем и вытащить бадью с водой. Он напился, умылся и, подумав, потащил остаток воды туда, где спали его спутники.
Как оказалось, спали не все. Неугомонного тануки на месте уже не было, и сацумцу стало немного страшно за покой монастыря.

Впрочем, долго бояться не пришлось – в отсутствие хэнге его место тут же занял оставленный сам по себе младенец. Когда закончилось все любопытное, на что можно было посмотреть, а лучше дотянуться и потрогать, затем положить в рот, будущий воин решил исследовать окрестности. Выпутаться из пеленок оказалось делом нехитрым. Переползти за край редко использовавшихся по назначению лошадиных яслей оказалось еще проще. Бумц! – и с прилипшей к пятке соломинкой малыш отправился ползком исследовать мир. Выход в большой зал не был перегорожен ничем, а потому вскоре юный путешественник уже исследовал все щели между досками на своем пути и добрался до главной цели – большой жаровне-ирори в центре, обложенной камнями. Обполз ее в одну сторону. Потом в другую. Потом наверх и...
Звонкий плач разнесся по всей территории монастыря. Голос у ребенка был громкий, а обида ну очень горькая. Даже два ворона на дереве у входа на кладбище с интересом повернули головы.
Сацумец, ненадолго упустивший из вида спокойного, казалось, малыша, выронил плошку с едой, отчего половина риса рассыпалась, и схватился за голову. Точнее, попытался – получилось наполовину, запротестовала больная рука. С невольным вскриком подскочив, будто ошпарили его, Тенкьё ринулся туда, откуда раздавались рыдания.
Ребенок верещал, размахивая руками, одна из которых была гораздо красней другой. Юноша кое-как подхватил его и бросился обратно. Он помнил, что ожог болит меньше, если сунешь палец в холодную воду. Мокрая тряпица заставила плач утихнуть, но затем он возобновился с такой силой, что молодой самурай на миг пожалел, что нельзя заткнуть второй тряпицей рот. Что ж делать-то с орущими детьми? Женщины же как-то управляются... И ожог. Почему он не слушал мать, когда та рассказывала про целебные травы и мази?! Спасительной мыслью мелькнуло – монахи!
Они же должны знать! Что именно – Тенкьё сам не понимал, а плач не давал сосредоточиться и хоть немного подумать. С ребенком на руках он поспешил к выходу, чтоб найти хоть кого-нибудь из обитателей монастыря.

(я - младенец, кто бы мог подумать)

Никого из тех, кто мог бы помочь, в храме не было, с настоятелем, человеком отзывчивым и дружелюбным (он не стал ругать хэнге за бесчинства, лишь пожурил и утешил рисовым колобком), малыш-оборотень поговорить постеснялся. А сквозь щели закрытой перегородки-фусума между двумя гостевыми комнатами, одуряющей тяжелой волной истекал запах магии, такой древней, что у Дыньки темнело в глазах и чесалось меж пальцами. Оглушенный и напуганный оборотень выскочил на свежий воздух. Он помчался бы наутек, не разбирая дороги, чтобы спрятаться и тем спасти драгоценную пеструю шкурку, но двор храма был не очень широкий, и побег - с громким "плюх" - кончился раньше времени.
Кто-то перегнулся через хлипкие перила крохотного моста и за шкирку выловил утопленника-торопыжку из зеленой воды небольшого пруда.
- Укушу, - предупредил зажмурившийся зверек.
Справа расхохотались весело и беззаботно, как умеют смеяться только придворные.
- И искупаешься второй раз. Повеселишь рыбок.
- Поставь ты его, - басовито пробурчали слева. – Пальцы дороже.
Дынька приоткрыл один глаз. В обрамлении двух туманных фигур и в обнимку с бивой на мостках через пруд стоял молодой человек. О превращении нечего было думать, троица музыкантов видела то, что оборотни умело скрывают от всех остальных, - двое, потому что уже умерли, третий, потому что был слеп. Тануки задергался, молотя всеми четырьмя лапами в воздухе и изворачиваясь, пока не почувствовал, что хватка разжалась. Приземлился Дынька удачно и тут же поднял заостренную мордочку.

(ну а я - тануки)

Один из призраков опустился перед ним на корточки – в двух шагах, чтобы не пугать мокрого и оттого потерявшего обычную упитанность зверька. Клубы тумана, из которых складывалась человеческая фигура, понизу растеклись над самой землей, будто полы длинного одеяния.
- Куда ты так спешил?
Лязгая от волнения и утреннего холодка клыками, тануки сбивчиво объяснил ситуацию.
- А, ты о нем...
Туман сместился, перетек в новое положение – дух повернул голову. В его руке появился раскрытый неосязаемый веер.
- Страшное существо, непреклонное. Хуже цунами.
Взмах веером, словно порыв ветра на мгновение разметал клочья тумана.
- Когда-то был усыплен, я видел. Он снова требует жертв.
Невысокая тень по правую руку слепого бесцеремонно фыркнула:
- Истинный придворный, лишь бы только разглагольствовать.
- В первый год Кемму над столицей появилась птица, что кричала: «Доколе?» Император велел убить ее, но все придворные отказались, боясь промаха и позора. Тогда позвали Джиро Саэмона Хироари из Оки, и он застрелил птицу. – Полупрозрачная фигура склонила голову на бок, с иронией глядя на собеседника. – С чем ты пойдешь против нее? – Повернулась к тануки: - Если найдешь лук и выстрелишь с храбростью и сочувствием в сердце, сумеешь избавить этот мир от присутствия Итсумадена.

(а я вообще - призрак)

С восходом солнца в большой дорожной сумке из грубой ткани, пристроенной между камней там, куда не могли достать ни вода, ни случайные хищники, началось шевеление. Кто-то пискнул отчаянно. В ответ раздалось насмешливое тяфканье. Наконец наружу высунулся нежно розовый нос. Им поводили из стороны в сторону, но не учуяли опасности. Тогда на свет появилась белая мордочка с круглыми красными глазенками. Сзади нетерпеливо подтолкнули, и на холодные сырые камни вывалился крошечный, раз в пять меньше положенного, лисенок. Следом шумной гурьбой высыпали еще четверо. Последний нянчил отдавленный в толкотне кончик хвоста. Лисята тут же разбрелись по узкому проходу, в котором лежала сумка. Беспрестанно двигались крошечные одинаковые носы. Обеспокоено дергались усы – соленым пахло слишком близко.
Самый храбрый лесенок вскарабкался на высокий камень – человеку по колено – и обозрел окрестности оттуда. Остальные ползали внизу и посматривали наверх одновременно с надеждой и неодобрением.
Здесь наверху запахи были другие. Еще сильнее пахло солью и водорослями, почти как в пещере с сокровищами, и еще близкой опасностью. От груды одежд на большом плоском камне несло знакомым запахом человеческого пота, едва-едва благовониями, и ни на что не похожим лисьим ароматом.
- Мама-а! – запищала уменьшенная копия Несчастья.
Никакого движения, зато внизу сестренки подняли носы.
- Папа-а!
- Папочка-а! – подхватил хор снизу.
За камнями прекратилась возня. Затем один из тех, кто там прятался, приподнялся. Вцепившись ему в плечи, второй – вторая – притянула к себе, заставила опять лечь.

(вообще-то - Далара и Биш)

Дозорный лисенок понурился и лапой поскреб холодный камень. Зато нижние начали подпрыгивать белыми мячиками. Слаженность пришла не сразу, но вскоре над камнями размеренно взвивались в воздух четыре комка мягкой шерсти с хоровым писком:
- Па-па!
Спор за валунами возобновился, шептались в два голоса, одновременно решая, как добраться до одежды, и отзываться ли на отчаянный призыв вообще.
- Пааапааа! – заголосили нашедшие единение лисята.
С песка, теплого, темного, в разводах подсохших водорослей неторопливо воздвигнулся Мицуке.
- Уймитесь, - приказал он.
- Вода!
- Море!
- Опасно!
Наперебой заголосили зверята, начисто позабыв о слаженности. Дозорная вытянула лапу, указывая на ленивые невысокие волны, на которых играли солнечные зайчики.
- Хочу только одну дочь, - тоскливо пробормотал мавашимоно в поисках штанов. – Отвернулись все, разом!
Подглядывали только Рыжая и левый крайний лисенок.
Мицуке завязал пояс, кое-как запихал под него подол выцветшего косодэ.

(больше - Далара)

Бешенство плескалось внутри Ватанабе, захлестывая его, как прилив – прибрежные скалы. Судьба не послала беглецам нового корабля, и все же они опять ускользнули, как крысы. В проклятой норе оказался не один выход, и пока горстку оборванцев заметили, пока собрали людей, пока бросились в погоню – было поздно. Можно было лишь горько пожалеть, что весь его отряд переправился на остров с новым отливом, ибо не смогли отрезать пути отступления. И снова пришлось брести по полуобнажившемуся дну, показавшемуся из-под покрова соленой воды.
Каро начинал ненавидеть море. Он, как и большинство соотечественников, и раньше опасался пучины, окружавшей их землю, а сейчас она плескалось издевательски, напоминая об очередной неудаче. Он, Ватанабе, всегда упускал преследуемых на берегу, словно тем помогали живущие в воде духи. А может, на самом деле так?
Лучи на закате, окрасили небо в багрянец. На миг показалось, что облака – это изодранные, повисшие стяги, а из глубин моря поднялась алая муть, и синева приобрела кровавый отлив. Залив словно раз за разом вспоминал давний страшный день последней битвы клана Тайра. Хотел забыть – и не мог. Неужели четырех с лишним столетий мало, чтоб кровь окончательно растворилась в воде, а убитые обрели покой?!
Он был рад наступившей тьме, которая заставила прекратить погоню, но зато погасила зловещий отлив, только долго не мог уснуть. Беглецы тоже далеко не уйдут в темноте в такой местности, а если попробуют – что ж, не помешать, но зато, можно будет подобрать тела, если преследуемые переломают себе шеи. Оставалось надеяться, что дочь господина уцелеет среди этих безумцев.
Впрочем, сон долго не шел. В темноте силуэты его воинов казались призраками, а шепот, что приносил с моря ветер – голосами людей. Нелепая мысль – может быть, он и его люди тоже умерли, но не могут обрести покой, ибо не выполнили приказ? И теперь вечно обречены бесплотными телами преследовать похитителей и вечно терпеть неудачу?
Нет, прочь эти мысли... Хорошо Сабуро – этот, кажется, думает только о голове да награде. Лицо злое, каменное, сомнений, похоже, не знает... Да и лишних мыслей в его голову не забредает.

Среди ночи отдых был прерван – желающие ломать шеи все же нашлись, и были замечены. Воины долго метались по скалам не то за беглецами, не то за призраками, которые двоились, скачками меняли положение, сливались с ночью, словно в неизвестном танце, изящества которого преследователям было не оценить.
То, что в действительности отделались синяками и царапинами, можно было бы счесть счастливым исходом, если б не очередная неудача.
Без толку помотавшись по склонам, снова улеглись спать. Усталость победила досаду и ожидание, а спать, где придется, в дороге было не привыкать.
Утренний свет оказался золотистым и спокойным, совсем не похожим на зловещий закат. Он озарил окрестности, прогоняя тени, лаская камни, пробираясь в расщелины...
Осмотрели окрестности, забравшись повыше – неподалеку виднелись монастырь и рыбацкая деревушка. Ватанабе решил начать с первого. Он держался еще молчаливее обычного, чтоб не показывать воинам сомнений и дурных предчувствий, ибо страхи предводителя передаются тем, кто следует за ним. Дорога, огибая скалы, привела отряд к не новым, но прочным воротам. Каро подъехал к ним и громко постучал.
Долгое время никто не отвечал, наконец, явился молодой прислужник, дрожа от утренней прохлады, открыл окошечко в воротах. Но прежде, чем он успел сказать хоть слово, раздался зычный бас настоятеля:
- Кто явился к нам?
В голосе гостя прозвучали нотки почтения, он даже склонил голову, словно монах мог видеть сквозь ворота:
- Мое имя Ватанабе, хоши. Я и мои спутники прибыли из Киото, чтоб исполнить волю господина, который горюет о потере своей единственной дочери. Мы долго искали ее, чтоб вернуть отцу, успокоив его сердце. Возможно, юная госпожа находится сейчас в вашем монастыре.

(присоединяюсь)

По ту сторону тяжелых ворот началось какое-то движение, послышались чьи-то негромкие голоса – кажется, там велся спор. Наконец, сняли засов и с трудом под натужный скрип раскрыли створки настолько, чтобы пропустить четырех человек. Вперед выступила О-Санго, как и положено столичной девушке, при каждом шаге элегантно откидывая в сторону полы длинного одеяния (несомненно богатого, но – всадники смущенно потупились – определенно мужского) и ставя ножки в гэта носками внутрь. В прическе осталась всего одна заколка, но девушку это не выводило из равновесия. Она остановилась перед людьми своего отца и гордо посмотрела на них свысока.
- Я перед вами. – И тут же словно окатила ледяной водой: - Но я не поеду с вами к отцу.
В голове Ватанабе забилась одна мысль: хорошо, что это не моя дочь, а то!.. Он не знал, что сделал бы с собственной, но, к счастью, она никогда не поступит так. Если бы каро мог испепелять взглядом, то если и привез бы что в Киото, то лишь горсть пепла - так он смотрел на «похищенную».
- Ты обязана ехать! – он смотрел прямо на девушку, неподвижный, как конная статуя, и голос был неестественно ровным. – И не можешь не выполнить волю главы семьи, таков закон.
Коренастый настоятель мягко отодвинул О-Санго в сторону. Концом посоха вдруг подцепил ногу каро и выдернул из стремени так, что воин рухнул из седла в дорожную пыль. Лицо монаха было сурово.
- Ты груб и невоспитан. Ты стучал в ворота монастыря оружием. Ты сидел на коне, разговаривая со священнослужителем.
Отряд вмиг ощетинился клинками, став похожим на огромного ежа. Хэйта натянул лук, но настоятель остался безмятежен. Ватанабе не дал приказа нападать, напротив! Еще лежа на боку, он вскинул свободную руку, останавливая воинов. Тетива медленно ослабла, клинки склонились к земле – неохотно, словно им, рожденным для войны, хотелось дела, а люди медлили почему-то.

(теперь нас минимум двое, а может, и больше)

Каро медленно приподнялся на локте и тяжело вдохнул: похоже, удар вышиб из груди весь воздух. Пара секунд молчания и вдруг неожиданно быстрое движение, как у змеи. Но самурай не вскочил, не бросился на противника – он лишь встал на одно колено.
- Простите меня, хоши, - голос был глух и хрипловат. – Я нарушил правила вежливости и был наказан за это. Это правильно. И все же девушка должна вернуться к отцу. Это тоже правильно.
- Нет, не должна, - упрямо и почти капризно возразила О-Санго.
Она подошла вплотную к коленопреклоненному самураю и остановилась над ним, опустив голову.
- Ватанабе-дайгаро, дочь вашего господина больше не принадлежит породившей ее семье. Теперь я жена господина Кураи.
Остатки гнева враз погасли, оставляя в душе дымную муть. Нет, ничего странного, ведь девушки выходят замуж, это естественно... Но каро почему-то никак не ждал такого оборота событий. Вся погоня оборачивалась нелепым театральным представлением.
- Гос... Господин Кураи? – он сильно закусил губу, оглянулся на двоих неподвижных доселе мужчин и справился наконец с голосом и лицом, даже улыбнулся. – Я поздравляю вас, госпожа О-Санго и достойного господина Кураи, которого хочу увидеть и желаю, чтоб лепестки счастья усыпали ваш совместный путь. Должен ли я еще что-то передать вашему отцу?
- Мы пришлем ему подарки и навестим... – на мгновение потеряв царственную гордость, девушка оглянулась, получила бессловесное подтверждение и закончила фразу: - навестим его в Киото в ближайшие месяцы.
- Господин Ватанабе, - глубокий мужской голос был создан скорее для повелевания армиями, чем для беседы у ворот. – Кураи Асанаги, управитель Кокуры перед вами. Сообщите моему уважаемому тестю, что его дочь находится в надежных руках и будет обеспечена всем, что требуется благородной даме.
Старший каро наконец встал и, отвешивая неторопливый поклон, изучил мужа О-Санго с головы до ног. Что ж, судя по всему, знатного рода и приличный человек. Одежду можно сменить, но холеное лицо, горделивый взгляд и величественную осанку не подделаешь так просто. А ведь могло быть хуже, если б на его месте оказался один из голодранцев, с которыми она уехала. То, что один «голодранец» был главой клана, сейчас самурая не смущало.
- Тогда я прощаюсь, - произнес он. – Надо торопиться в обратный путь, чтобы как можно скорее порадовать господина. Наверное, он захочет навестить свою любимую дочь и благородного зятя.
Воины переглядывались. У одних преобладало на лицах негодование: они должны были догнать, схватить, наказать... и вот все пережитое оказалось почти напрасным. Другие радовались – погоня всех утомила, а теперь они могли с полным правом вернуться домой в Киото, не нарушив приказа.

(те же)

Мицуке не рассчитывал прожить безоблачную жизнь без трудностей и проблем - для этого он родился. Порой он не мечтал даже прожить ее; жизнь норовила оборваться раньше, чем он желал. Но он даже подумать не мог, что самое трудное в ней - сладить с пятью одинаковыми дочерьми.
А дочери занимались кто чем. Первая – она же разведчица – нашла что-то съедобное в щели между камнями и попеременно совала туда нос и лапу. Пока что выковырять не получалось, но упорства ей было не занимать. Вторая тем временем пробовала на вкус кончик сестриного хвоста, а третья истошным визгом давала понять о неприемлемости родственного поведения. Четвертая, тяфкая от негодования, сосредоточенно рыла ямку в укромном, как ей казалось, закутке, но все никак не могла удовлетвориться результатом, слишком уж твердой оказалась каменная подложка под тонким слоем песка. Пятая - под шумок - жевала шнур, что стягивал длинный сверток. Вся в мать.
Первая, наконец, заполучила добычу в свои лапы. Оглянулась на отца – не надо ли поделиться. Но едят ли люди червячков? К тому же, он был таким маленьким... И исчез в розовой пасти в один миг. Бывшая дозорная возмущенно завопила, потому что пасть была не ее. Попыталась в отместку отгрызть сестре ухо. Песок и измазанные в зеленой жиже валуны провалились куда-то далеко вниз, а две лисенки покорно зависли в воздухе, одинаковые, как два лепестка. Их держали за шкирки – и размышляли, как поступить дальше. Остальные изображали небольшую метель вокруг щиколоток Мицуке.

(Далара soshite, Кысь тож)

Увязая в подсохшем песке вдоль воды, задрав хвост, примчался тануки – явно, с важными новостями, - но он так запыхался, что был вынужден присесть, обмахиваясь прошлогодним листом, найденным по дороге. Один лисенок оставил ноги мавашимоно в покое и метнулся к хэнге, словно к родному брату. Завернулся в пушистый хвост, из которого тут же трудолюбиво вытряхнул несколько соринок, и вопросительно тяфкнул. Крохотная копия Несчастья залезла на отцовскую ступню, чтобы быть хоть немного повыше.
Подумав, Рыжая "нарисовала" пять собственных копий и все шесть застелились вокруг Мицуке заинтересованными кругами.
- Вам нужно скорей уходить, - объяснил, отдуваясь, тануки. – Там демон, который был на призрачном корабле. Полагаю, он тоже охотится за мечом.
- Ты откуда узнал?
- Я – йокай, забываешь?
Мицуке поставил лисят на камень, потянулся за свертком. Тануки мертвым грузом повис у него на руке:
- Не ходи!
Мицуке попытался стряхнуть неожиданное препятствие, но упитанный оборотень вцепился крепко, для надежности даже зубами прикусил рукав.
- Я пойду, - решили все шесть лис разом, и рыжая стая метнулась к выходу из каменной ниши.

(нас много ))

Маленькие белые комочки вытянули острые мордочки и одновременно жалобно заскулили – им не нравились и демон, и тревога Дыньки, и то, что мать опять ушла, бросив их. А отец вот-вот уйдет, а они останутся впятером, но в одиночестве. Разжав челюсти, тануки шлепнулся на песок и развил скорость, которую сам от себя не ожидал, но он должен был догнать кицунэ. От попытки укусить ее за хвост он отказался примерно за шаг до пушистой мишени.
Погоню лисы вполне обнаружили, и зловредно рассыпались по шести разным дорогам. Одна из них к тому же и отрастила еще два хвоста. Дынька обогнал ближайшую и растопырил передние лапы.
- Они справятся без вас! Спасай не их, а его!
- От чего? - все лисы затормозили одинаково резко.
Тануки набрал побольше соленого влажного воздуха и постарался тяфкать изо всех сил убедительно:
- Он еще человек, а там демон. Никаких шансов выжить, - Дынька помотал головой.
Склонность к зрелищам взяла верх, и тануки в лицах изобразил погоню, монахов, О-Санго с женихом, даже Итсумадена. Для полноты картины не хватало девушки, которая подыгрывала бы разошедшемуся Дыньке на сямисене.
- Так не пусти его! Пойду я, - лисы разом крутнулись на месте.
- А кто отвезет его на Кюсю? – резонно возразил толстый оборотень.
- Но я ведь вернусь?
- А если нет?

(Кысь mo, SonGoku mo, Далара mo)

- Я лиса! - фыркнули все шесть.
- А он – нет, - настаивал тануки, оттесняя собеседницу (остальные пятеро лишь поворачивали морды, отслеживая перемещение). – Древний меч убьет его раньше, чем вы оба поймете, что происходит. Тебе нужен он или нет?
- Так-за-дер-жи-его! - возмутилась Рыжая, собираясь в одну лису.
- Как?! – взвыл тануки, от неожиданности шлепаясь на крупный соленый песок. – Он меня не послушает! Он вообще никого не послушает! Ты считаешь, что он так вот просто усядется на берегу и примется ждать твоего возвращения?
- Ну... - лиса сконфуженно попыталась куснуть себя за кончик хвоста, покружилась на месте. - Я на это надеялась.
Вздохнув, Рыжая поплелась за тануки. Обратно.

Мавашимоно нерешительно оглянулся – туда, где за рощицей в скалах скрывался небольшой храм. Самый шустрый из лисят добрался до свертка и сидел теперь рядом, глядя на человека круглыми несчастными глазами. Другой несмело цеплял коготками отцовскую обувь. Мицуке собрал выводок на одном плоском камне – как раз под выцветающей уже иллюзорной веткой. Вытянул из ножен меч (Дынька, заметивший его движение, зажмурился от ужаса), протянул клинок плашмя - всем пятерым разом:
- Видели?
Лисята, которые уже начали было разбредаться, как по команде, уставились в блестящую поверхность. Каждому хотелось раньше сестриц узнать, что же там такое – невероятное. Изумленный писк на пять голосов слился в один. Несчастье, теперь единственная и неповторимая, хлопала красными глазенками, дергала розовым носом и никак не могла взять в толк, что случилось и почему так сильно изменился мир. Неуверенно подошла к краю камня, но, кувырнувшись, оказалась внизу не человеком, а большим пучеглазым крабом – тоже белым.

Тем временем в храме

Как бы быстро ни бежал Тенкьё, у почти двухгодовалого младенца была своя жизнь, и он не собирался подстраиваться под каких-то полузнакомых взрослых. Свои взрослые излучали доброжелательность и успокоительное тепло. От этого шла волна такого сумбура, что малышу хотелось чихать. Он милостиво сменил громкий ор на веселое хихиканье, раз уж взрослый катает его на руках так весело. Когда на него не обратили внимания, попытался дернуть маячивший в заманчивой близи длинный нос. Удалось лишь ухватить кончик. Кататься стали быстрее, но и мешанина эмоций стала ярче и путанее. Малыш огорчился, подумал было зареветь снова, но вместо этого сосредоточенно замолчал.
Молчал он недолго, затем одарил Тенкьё лучезарной улыбкой, которая способна была растопить даже каменное сердце. Ткань вдруг стала тяжелой и слишком теплой. А через миг в нос сацумцу ударил запах, значение которого истолковать двояко было нельзя.
В изменившейся ситуации сацумец поступил так, как чаще всего поступают неподготовленные к таким ситуациям мужчины – доблестно растерялся. Он абсолютно не знал, что положено делать с младенцами в таких ситуациях. Мыть? Наверное, но даже разворачивать-то его было страшно – вдруг причинишь вред, он же такой маленький! Да и где мыть? Сквозь открытую дверь заманчиво блестел пруд. Юноша шагнул было к нему, но тут же отступил. Пришла уверенность, что духи Тайра его поймут неправильно. Или наоборот, верно... только плохо всё равно будет. Где, спрашивается, все? Вымерли, будто монастырь осаждён и монахи на стенах!
Вздохнув, Тенкьё уложил сверток на пол и неумело попытался развернуть, присвоив дожидавшийся кого-то сосуд с водой. Он молился ками вообще и почему-то пресветлой Аматэрасу лично, чтобы кто-нибудь пришёл ему на помощь.

(& higf)

Шорох многослойных одежд напоминал хруст сухих осенних листьев под ногами и потрескивание хвороста в зимнем костре. По всегда неподвижной темно-зеленой поверхности пробежала легкая рябь, две тени легли на зеркало воды; где-то рядом нетерпеливо вздохнул прилив.
- Вы достаточно спали на дне океана, - произнес самурай, протягивая над внутренним прудом храма руку со сжатым кулаком. - Проснитесь.
Ни растерянный молодой человек, сидевший на корточках над младенец, ни сам ребенок, ни даже тот ни с чем не сравнимый аромат, который, перемешиваясь с запахом благовоний и морской соли, растекался по хондо*, не привлекли внимания страной пары.
- Сколько времени еще жизнь наверху будет идти мимо вас? – самурай прислушался, но не к шуму веток снаружи. – Проснитесь.
Над водой закурился белесый туман, его плотные седые пряди свивались в жгуты, поднимались, как стебли неведомого растения, к ногам человека, который посмел нарушить вековой сон. Молчаливая женщина беззвучно зашипела на них, отступая за спину спутника, как будто давала понять неизвестной угрозе, что не боится и с ней лучше не связываться. Негромко плеснула волна о деревянные потемневшие сваи, поддерживающие храм. Самурай улыбнулся.
- Как долго будете вы забыты теми, кто остался жить? – спросил он. – Восстаньте и напомните о себе.
Далекое эхо сражения было ему ответом, свист и гудение стрел, лязг клинков и крики людей. Скрип канатов и хлопанье парусов, когда, теряя ветер, корабль разворачивался на высокой волне. Вода в пруду стала алой.


------------------------
*hondo - 本堂 – центральное помещение буддийского храма, где хранятся главные статуи и предметы поклонения.

Те, кто бросал недовольные взгляды на каро, преклонявшего колено перед высокомерным настоятелем, как-то незаметно оказались в хвосте отряда, возвращавшегося в Киото, и так же незаметно отстали за каким-то поворотом. Пока задумавшийся Ватанабе и обрадованные возвращением товарищи хватились их, стук копыт уже стих, а камни не хранят следов...
Любой группе людей, чем-то объединённых, требуется предводитель, будь то вожак стаи хищников или сёгун, объединивший страну. Бывший ашигару Тайра-но Акаихигэ больше напоминал первого хищным оскалом, но ведь кто сражался с чудовищем на берегу? Сабуро! Кто рвался вперед, когда виднелся враг? Сабуро! Кто сейчас шёпотом подал идею не смириться, отстать? Всё тот же Сабуро!
Так что его первенство определилось, как должное, никто не пытался его оспаривать.
- Мы вернёмся к монастырю, выследим их и не будем тратить время на разговоры, – произнёс новоявленный командир. – Лучше всего напасть внезапно!
В памяти всплыла битва, тело преследователя в лесу. День, когда он из побеждённого и преследуемого превратился в воина победителей. Тогда он тоже напал внезапно и победил...
Вскоре, осторожно выглянув из-за скалы, он вновь увидел ворота. Те были уже закрыты, лишь в смотровом окошке мелькало движение. Для горстки воинов этот храм стал похож на неприступный замок.

(не один)

На берегу

На пролив опустился туман, и в нем, как в густой похлебке, тонул парус. Несчастье была несчастна. Она вытягивала острую мордочку вслед кораблю, как будто надеялась, что сейчас тот вернется. Белые уши печально висели двумя треугольничками. Подозрительно блестели красные бусины-глаза. Лисенок вяло поскреб мокрый крупный песок, не замечая жуков, что ползали почти у самых лап.
- Ты уверен, что так было надо?
Густой мех ее собеседника торчал иглами, слипшимися от горьковато-соленой воды; тануки вычесывал подпорченную шубку острыми когтями, но пока еще безуспешно. Попытка превратиться если не в корабль, то хотя бы в лодку, повторив трюк мудрецов древности, постыдно провалилась, Дынька уже пускал пузыри в набегающих волнах, когда мавашимоно выдернул его из воды за шкирку.
- Ага, - оборотень бросил свое занятие и уселся рядом с лисичкой. – Не грусти, он обещал вернуться за тобой. Значит, вернется.
- А если он там погибнет? И...
Несчастье не была уверена, что нужно добавлять про Рыжую, вроде бы мать, но часто подолгу отсутствующую, а то и вовсе равнодушную. С недавних пор соперницу за внимание отца. Но все-таки мать. И лисенка добавила:
- И она. Вдруг они оба?..
- Поверь мне... я больше беспокоился за того, кто вздумает поохотиться на них!
Если бы черный иноземный корабль не возник перед ними, будто призрак недавнего прошлого, то на шершавых на солнце и скользких там, где их омывал прибой, валунах сидели бы не двое, а четверо.

(совместно)

Дынька хихикнул, вежливо прикрыв пасть ладошкой, при воспоминании об обмене любезностями.
Киба (свесившись через борт): «И куда же ты собрался теперь, Сейшин Киёмори, которого все зовут Мицуке?»
Мицуке (запрокинув всклокоченную больше обычного голову): «Отвезешь меня на Кюсю – забуду, что ты пират. На время».
Киба (с хохотом): «Бесподобен».
- Кровожадный ты, - по-своему поняла веселье приятеля Несчастье.
Она неуклюже попыталась кувырнуться и принять человеческий облик, но слишком старалась, и почти ничего не получилось. Лисичка повесила голову и стряхнула с кончика хвоста иллюзию части подола девчоночьей одежды.
- И что мы будем делать теперь?
- Старших надо иногда оставлять без присмотра, - наставительно произнес Дынька, наблюдая за трансформациями подруги; он вдруг выставил одно ухо торчком и нахмурился. – Бежим!
И помчался вверх по осыпающейся крутой дорожке, взлаивая по давнишней привычке, чтобы поторопить белую лиску. Та отчаянно перебирала лапками и как могла поджимала хвост, чтобы не цеплялся за траву. Нет, лисьих изящества и ловкости ей совершенно точно не хватало.
А впереди пахло чем-то жутким. Огнем, яростью загнанных в угол, кровью – не как у пойманной птички или полевки, а как... Подобрать сравнение непривычному чувству Несчастье не успела, запнулась о торчащий корень и с отчаянным писком покатилась клубком. Дынька громко клацнул зубами, одновременно от страха и неудачной попытки отловить лисичку, совершил невероятный для столь упитанного зверька прыжок и дальше побежал хоть и медленнее, зато с притихшей и мотающейся белым флажком подругой в клыках. Приходилось запрокидывать голову, в которую немедленно закралась мысль, что в человеческом облике нести подругу было бы гораздо сподручнее, но даже с Несчастьем на четырех лапах он быстрее добрался до храма.

(с участием)

На кладбище

Онодэра Тодзаэмон слыл обстоятельным человеком, потому что никуда не спешил. Он напоминал каменного льва-шиши, поставленного охранять вход, и не только невозмутимым спокойствием среди бури. Как священные храмовые звери, бывший старший каро был широк, коренаст и почти несдвигаем. И последнее качество увеличивалось многократно, если он уже принял решение. Проводив хмурым взглядом из-под насупленных густых бровей взъерошенного и недовысохшего тануки, который волок в пасти лоскуток белой ткани, Онодэра Тодзаэмон проворчал:
- Недобрый знак.
И опять стал разглядывать пролив между двумя островами; тот сейчас был похож на ущелье, заполненное облаками. Из тягучей белой, кое-где взвихренной пелены горными пиками высовывались голые каменные верхушки небольших скал и маленьких островов. Онодэра напрасно высматривал затерявшийся в этом мареве неуклюжий сундук чужеземного корабля.
Иди дальше, сопляк, произнес он про себя. И не вздумай погибнуть, твоя жизнь принадлежит мне!. Вслух же, чтобы не услышать ответ: Ошибаетесь - ей., он сказал:
- Надеюсь, он не сядет на мель. Дурной знак.
Шинко рядом с ним недовольно крякнул, по лицу видно было, что он не уверен, каким именно словом нужно поминать ускользнувшего от них мавашимоно. Самурай грыз высушенный корешок с таким рвением, что от того скоро должно было не остаться ничего.
- Хозяин-то наш, видно, там и остался, - наконец сказал он, поднимая эту тему впервые за долгое время. – Только изворотливый он у нас был, что живой, что мертвый. Как бы не явился с подводной братией штурмовать монастырь.

(вместе с Сон)

Он выплюнул корешок и сделал пальцами в воздухе замысловатый охранный знак. Онодэра покосился на северянина и принялся неторопливо подвязывать рукава, чтобы не мешали. В столичном доме Акаихигэ рассказывали историю, как во время пожара, вместо того, чтобы спешно вместе со всеми носить воду, Тодзаэмон приказал вытаскивать в центр обширного двора пожитки и припасы из кладовых. Дом сильно пострадал от огня, но зато спасли добро клана.
- Господин сейчас вместе с кланом, - Онодэра проверил, не распустится ли узел тасуки при замахе. – А монахам следует бояться вон тех оглоедов.
Шинко проследил за его взглядом. Поправил засалившийся уже ворот и тоже подвязал рукава.
- Нечего им монахов пугать, - проворчал он. – Нашлись храбрецы.
Сощурившись на солнце, он пересчитал участников засады, которую не видно было от ворот, зато отсюда, со скалы, – прекрасно.
- Жаль, у нас нет луков и стрел, - посетовал самурай из Мориоки, счищая ногтем прилипшую к штанам смолу. – Покололи бы им зады.
- Это верно, - согласился Тодзаэмон.
В их распоряжении были только мечи и... подручный материал. Онодэра натужно крякнул, поднимая серый в кружевах высохшего лишайника валун.
- Надеюсь, головы у них крепкие, - облегченно выдохнул он, разжав руки и прислушиваясь к грохоту, с которым увесистый камень кувыркался вниз по отвесному склону. – Не хотелось бы потом молиться за упокой...

(ун-ун!)

На территории храма

У ворот служка наблюдал в окошечко за уходом воинов. Кураи расспрашивал настоятеля, где можно взять лодку. О-Санго прикидывала, что от нее потребуется в новой роли. Когда не хватало воображения, призывала на помощь смутную, но все же память о том, что делала мать. Тайкан, не говоря ни слова, отвернулся от них и пошел к хондо. Выражение его лица напугало О-Санго: целеустремленное, а глаза бессмысленные. Словно кто-то тянул туда их монаха на невидимой веревочке.

*********

Ребенок вывернулся из рук Тенкьё и, подняв брови домиком, приоткрыв беззубый рот маленькой буквой «о», опускаясь иногда на четвереньки, поковылял к пруду. Он был еще слишком мал, чтоб уметь бояться, зато умел сацумец. Он перехватил беглеца, прижав к себе здоровой рукой, чтоб не вывернулся – и оказался беспомощен. На лице изломом бровей над расширившимися глазами отразилось потрясение.
- Что вы делаете?! Остановитесь!
Как будто его собирался слушать хоть кто-нибудь. Снова заорал младенец, на этот раз отчаянно и всерьез, словно ему причинили сильную боль.
Отступить? Исчезнуть? Он вряд ли может справиться сейчас с этим самураем – в противнике чувствовалась сила. На женщину он пока что не обращал внимания. Спасти мальчика? Это лучшее, что можно сделать, сохранить его жизнь! Подхватить ребенка и скрыться, прочь от алого света неутоленной мести, жажду которой пять столетий, наверное, лишь заставили разгореться сильнее.
Тенькё принял решение.
Что бы сделал Мицуке на его месте? Он мог находить слова и действия. Убеждать. Юноша умел бороться с противниками лишь одним способом.
– Ты будущий воин, слушайся. Лежи! – шепнул он младенцу, возвращая того на пол, а сам шагнул вперед.
Катана тяжело закачалась в воздухе, привычно прося вторую ладонь на рукоять, и левая рука невольно дернулась, заставив закусить губу, чтоб сдержать стон.
- Тревожат мертвых! Остановите! – закричал сацумец, шагая вперед.
Жила малодушная надежда – может, если кто-то услышит, не будет поздно не только для покоя Тайра, но и лично для Тачибана Тенкьё.

(всей толпой)

- О скорбный вид! - голос звучал отовсюду, он мог принадлежать женщине точно так же, как и мужчине. - Алые знамена, алые стяги, брошенные, изорванные, плавали в море, как багряные кленовые листья, что устилают воды реки Тацута, сорванные порывами бури. Алым цветом окрасились белопенные волны, набегающие на берег. Опустевшие судна, потерявшие кормчих, гонимые ветром, увлекаемые течением, качались на волнах и уносились в неведомые морские дали...
Снова вздохнул невидимый прибой. Самурай улыбнулся и разжал пальцы, вода цвета крови проглотила подношение.
Сацумцу на миг показалось, что эти строки древнего предания произносит тихий грудной голос его матери – но нет! Когда она в вечерней тиши цитировала сказание, то слова уносили мальчишку мыслью в былое, канувшее в воду в прямом и переносном смысле. Сейчас было наоборот – это прошлое пришло к ним сюда, за живыми, обволокло собой и уплотнялось из слов в загустевшем воздухе. Холод, идущий от леденеющей души, пробирал тело до костей.
- Что ты сотворил? - голос не слушался, не хотел быть громким, словно отражавшиеся от стен хондо слова душили его, превращая в шепот. – Отойди, пока не поздно!
Теперь Тенкьё был достаточно близко, на расстоянии удара, которым мог подкрепить свои слова – и собирался это сделать.
Безмятежное лицо незнакомца было бледно-серым, как будто присыпанным пеплом, воспаленные, потрескавшиеся, как от сильного жара, губы тронула улыбка, кожа на них лопнула.
- Значит, таково твое желание?

(практически хором, ун)

- Что тебе до моих желаний? – рубить того, кто говорит с тобой, гораздо сложнее, и рука замерла в напряжении. То, что человек даже не пытался защититься, вызывало неясную тревогу в душе. – Но если спрашиваешь – я хочу, чтоб ты перестал тревожить покой погибших Тайра! Так... правильно.
Собственные слова казались Тенкьё неожиданными, но почему-то он был уверен, что лучших сейчас не придумать. Глаза сузились, на лице был написан вызов.
Даже неприбранные волосы странного гостя казались седыми от пепла, хотя и дымом ниоткуда не тянуло, и гарью не пахло... Хотя нет, слабый запах, какой бывает на остывших пожарищах, чуть-чуть сладковатый, щекочущий ноздри и уже не сильно, но все-таки разъедающий глаза, исходил от одежды при каждом движении самурая.
- И что ты предложишь в обмен?
Неизвестный казался костром, еле тлеющим под толстым слоем пепла, но готовым каждый миг взметнуться жарким пламенем – было бы что сжечь. По сравнению с ним Тенкьё сейчас внешне сильно проигрывал - растрепанный после борьбы с младенцем, с рукой на перевязи, не в силах скрыть свои чувства. Но взгляда юноша не отводил.
- Взамен того, чтоб не тревожить покой мертвых? Разве нужно просить что-то за то, чтоб не сделать? Не выпустить на волю кровь и месть? Что ж, всё, что у меня есть – мой меч, мое имя и моя жизнь. Тебе надо что-нибудь из этого?
Уголки губ сацумца дрогнули в насмешке. Его собеседник покачал головой, его спутница беззвучно засмеялась, прикрывая лицо рукавом.

(да, исполняет хор прикловцев)

- Мне не диктуют условий, - незнакомец свел тонкие пальцы кончик к кончику, словно грел их, сомкнув над невидимым огоньком. - Со мной заключают соглашения, меня просят, а не посылают за поручениями. Разве не так давно ты не предложил свой меч другому? Разве твоя жизнь принадлежит сейчас тебе, чтобы без разрешения господина растрачивать ее зря? Разве твое имя тебе принадлежит?
Его негромкий голос обволакивал, словно ватное одеяло.
- Отдай мне ребенка, и я выполню твое желание.
Рука Тенкьё устала, и лезвие катаны опустилось, указывая на ничем не примечательную точку на земле между говорившими, но готово было взметнуться снова.
- Что ж, - вначале в голосе слышалось удивление, но потом сацумец говорил все быстрее и горячей. – Ты знаешь, кто я, хоть я не знаю, кто ты. Твои слова верны, но не до конца. Того, кто принял мою службу, нет рядом, но я не верю, что он спокойно смотрел бы на призыв духов Тайра. Если я ошибаюсь – пусть так, это лучше, чем ничего не делать, пряча трусость за отсутствием приказа. Говоришь, мои имя, меч и жизнь не принадлежат мне? Пусть так, но тем более не принадлежат мне чужая жизнь – его. Ты его не получишь.
Сацумец шагнул вбок, чтоб оказаться между примолкшим ребенком и угрозой.
- Я пришел на эту землю вместе с эрой Кемму, в седьмой месяц третьего года Генко*, - голос незнакомца звучал по-прежнему тихо, почти безмятежно, но эхо его слов раскатывалось по всем углам храма. - Мертвецы лежали поверх мертвецов, и никому до них не было дела.
Его удлиненные остро заточенные ногти казались лезвиями тонких ножей, кожа на губах треснула, но вместо крови с них сорвались капли пламени, драконий хвост обвил ноги.
- Из боли тех, кого предают забвению после смерти, чтобы жить без укоров совести, из их душ и их ненависти я появился на свет.
Вода в священном бассейне кипела и выплескивалась.
- Имя мне - Итсумаден.

-----------
*1334 год

(ун-ун)

Оказывается, следующие одно за другим чудеса последних дней не уничтожили у юноши способности поражаться и пугаться. Взметнувшееся пламя словно выжгло краски на лице сацумца, бледность проступила пятнами, которые тут же слились воедино. Жар и почти физически ощутимый напор чужой воли заставили отступить на шаг, другой. Он чуть не наступил на младенца, и лишь тогда остановился.
Превращение потрясало. Это было, пожалуй, страшнее звероподобных монстров, призраки которых создавала кицунэ – поскольку мгновения назад человек стоял перед человеком. Невольно представилось, что это его, Тенкьё разрывает изнутри, бесчисленные лезвия пламенных клинков вскрывают кожу и плоть. И ведь через секунду такое могло случиться, это существо способно разорвать его так же легко, как беспомощного младенца. А его собеседнику – больно ли самому от кипящего внутри огня?
Итсумаден.
«До каких пор».
Порождение мора, поразившего город. Придворные взялись за луки, когда он появился впервые над столицей почти три сотни лет назад. Мама, когда рассказывала, говорила: люди стремятся истребить то, что напоминает о страшном или заставляет стыдиться. И тогда многим почему-то кажется, что они уничтожили причину своих испуга и стыда. Маленький Тенкьё не очень вдумывался в эти слова. Сейчас, когда он мучительно боролся с ужасом, холодным, как лёд, и обжигающим, как пламя Итсумадена, юноше показалось, что у маленького пруда напротив него стоит пропасть. Живая раскрывшаяся пропасть времени и смерти. И еще показалось, что сейчас он понял часть смысла слов матери.

(те же)

- Зачем тебе это? Чего хочешь? Множить боль, из которой был рожден?! Тебе легче от этого или ты не свободен и не можешь иначе? – он почти кричал, звук собственного голоса помогал преодолевать страх. Сацумец даже смог шагнуть вперед. Катана словно сама рвалась взлететь, готовая к удару, но он не замахнулся. – Перестань! Я прошу тебя.
- Как я могу прекратить то, для чего предназначен? – удивился Итсумаден. – Убей меня... если сможешь.
Его губы сложились в почти благочестивую улыбку.
- Но только поторопись.
- Кто имеет силу – может выбирать путь, - возразил сацумец. – Я не хочу быть убитым и убивать тебя. Но если иначе не остановить...
Победить Итсумадена обычному смертному – возможно ли? Неважно.
Смерть – это не очень трудно. Будь тверд в своей решимости и иди вперед. Рассуждения о том, что умереть, не достигнув своей цели, значит умереть собачьей смертью, – это досужая болтовня себялюбивых людей. Когда ты стоишь перед необходимостью выбрать жизнь или смерть, то достигнешь ты своей цели или нет, уже не важно.
Так гласит кодекс воина.
Эти слова помогли, придя на память.
Непривычный замах одной рукой. И, кажется, сам клинок помогал сгладить неуклюжесть; поймал, взлетая, алые блики и упал вниз. От такого взмаха можно увернуться, но для этого нужно отступить от источника.

(и хигф)

Тайкан первым достиг пруда, где вода казалась кровью, а багровый вихрь стремился расползтись на все окрестные земли. В нем мелькали тени, из него тянулись жадные руки, ветер доносил смешанный с морской солью запах гари. Трава вокруг хондо покрылась изморозью, но внутри было жарко, как в печи. В потускневших глазах недо-монаха была упрямая целенаправленность, точное знание, куда идти, словно оттуда зовут, и зов этот заглушает все прочие звуки, заглушает даже мысли.
Левая рука сжимает камень в кожаном мешочке на шее. Правая лежит на рукояти меча.
Шаг, второй, третий.
Алый туман струится по доскам, обвивается вокруг ног.
Еще шаг.
Сацумец поднял меч.
Его противник в доспехах-йорои и тигриной шкуре, небрежно накинутой, словно плащ, не двигается. Вроде бы даже улыбается чему-то. Замер изогнутый драконий хвост.
Сацумец начинает атаку, и мир вдруг обретает пронзительную ясность и четкость. Вынуть оружие и отразить удар? Не успеть! Тайкан бросается вперед так стремительно, будто спасает собственную жизнь. Всем весом сбивает Тенкьё с ног, и оба валятся на сухие нагретые доски. С клацаньем падает вылетевший из пальцев клинок. Монах приподнимается на руках и смотрит сацумцу прямо в глаза.
- Ты что, дурак? – тихо и яростно спрашивает он.
Губы юноши кривятся – он ударился сломанной рукой. Но он не вырывается, в глазах нет удивления, лишь проблеск внезапной догадки сверкает на волне боли.
- Его кровь нельзя проливать? – так же тихо, словно боится, что Итсумаден подслушает.
- Сжечь нас всех хочешь?
Тайкан секунды вглядывается в юное лицо под собой, и вдруг понимает что-то. Меняется его взгляд: так захлопывается дверь - резко, отсекая все, что снаружи. Он откатывается в сторону, встает, потирая ушибленное колено. Он снова похож на смиренного отрешенного монаха, только в глазах горят эмоции, которые не положены людям, посвятившим себя религии. Блеск легкого безумия.
- Он, - обвинительно-указующий жест направлен на того, кто был их соседом этой ночью, - демон и обладает кровью, которая сжигает все. Как масло, в которое опустили факел.
Тайкан поворачивается к Итсумадену и просит-приказывает:
- Уходи. Отсюда, из этого мира. Уйди прочь!
Алый туман клубится у щиколоток. Тянет, зовет.
- Уходи, - вторит Тенкьё.
Он поднимается, опираясь на здоровую руку, но не тянется к мечу.

(хоровое пение продолжается)

Пронзительный крик младенца поначалу всем показался естественным. Почему только не плачут малыши. Но присутствовала в нем нотка, которая заставляет встрепенуться в настороженном внимании сначала матерей, потом особ женского пола любого возраста, а затем и мужчин. Первой эта волна задела О-Санго. Проснулся дремлющий материнский инстинкт, который требует защитить ребенка, и девушка, не до конца еще осознавшая, что означает ее скоропалительное замужество, кинулась на спасение. И прибавила шаг, когда вопли смолкли. Новоиспеченный жених, не теряя достоинства и красоты одежд (кажется, он полночи приводил их в порядок), поспешил следом. Служка, выросший в деревне неподалеку от храма, недовольно скривился – он посчитал все это ерундой, которая случается ежедневно и не требует особого внимания. По крайней мере, не больше, чем плохой улов у рыбаков или очередной пожар. Умудренный годами настоятель огорченно покачал головой и неторопливо с задумчивым видом направился к хондо.
И теперь они все столпились, публика, которая ждет не дождется окончания постановки. Надеется на лучшее и угрюмо ждет худшего. И не верит тому, что видит, потому что такое может быть только придумано и показано в пьесе бродячих актеров.
- Люди глупы, - негромкий вкрадчивый голос сотрясает храм так, будто обладает мощностью громового раската. – И забывают даже то, что было всего несколько мгновений назад. А потом ужасаются, когда видят, к чему приводит забвение.

(...и продолжает продолжаться)

Первая волна – того же цвета, что стены хондо – выплеснулась из бассейна, зашипела, испаряясь, лизнув ноги закутанной в тигриную шкуру фигуры. Пролив Каймон в миниатюре, капризный, своенравный, характером весь в главу усопшего на его дне клана. Вода булькает и бурлит, переплетенные туманные жгуты свиваются в очертания воинов, окруживших плотным кольцом женщину с мальчиком на руках.
- Но что вы готовы отдать за беспамятство?
Тенкьё прошептал на ухо Тайкану, чей взгляд неожиданно приобрел мечтательность:
- Будь осторожен. Он просил у меня отдать ребенка.
- Он не просит, - растолкав остальных, в хондо с топотом ворвался запыхавшийся и взлохмаченный молодой человек; может быть, ровесник Тенкьё, но, возможно, и младше. – Никогда и ни у кого, он приказывает, потому что ему нельзя отказать.
Он вытер не девственной чистоты кулаком чумазый нос; правая сторона пестрого верхнего косодэ была спущена, открывая рукав нижней ярко-алой одежды с узором в виде пятилистных цветов. Тайкан воззрился на рисунок с недоброжелательным интересом. Снежно-белая девочка, которая жалась к пришельцу, казалась лишенной каких-либо красок.
- Тогда он взял бы, не торгуясь, - упрямо мотнул головой сацумец. Голос был все таким же тихим, как шепот листвы. – Ему надо, чтоб мы что-то сделали сами.
О-Санго, увидев образ женщины в тумане, очнулась от ступора, подбежала к младенцу и сгребла его в охапку. И остановилась в панике, не зная, куда можно шагнуть. Туман клубился теперь вокруг гэта на ее ногах, и казалось, что вокруг под ним не пол, а вода.
От взгляда на лицо Итсумадена становилось страшно: растрескавшиеся до мяса губы, пятна сажи и серая, кое-где хлопьями облетевшая кожа напоминали о тех, кто сгорел на пожаре. Но больше пугало то, что демон оставался безмятежно спокоен, похожий умиротворенностью на спящее невинное дитя.

(опять же мы)

Он стоял, сложив перед собой руки с длинными острыми когтями палец к пальцу, и в глазах его не было ничего, понятного людям.
- Ему нужно, чтобы продолжались людские страдания, - произнес Тайкан так, словно наконец понял, что происходит. – И он будет помогать нам умножать их число, пока не найдется тот, кто повторит подвиг Хироари.
Впоследствии служки и монахи, и даже рыбаки из деревни и их жены (необычные события в Амида-джи никого не оставили равнодушными) долго спорили о том, кто же все-таки принес лук и стрелы. И сошлись на мнении, что это был Ясукичи. Все хвалили его предусмотрительность, и один настоятель не спрашивал, а в кого именно намеревался стрелять полуслепой старик-привратник. Но воспользоваться оружием тому не пришлось. Странный молодой человек повелительно протянул руку, никто не успел ничего сказать, как привратник отдал ему лук, а затем почтительно, в двух руках, как подарок, протянул и стрелу. Незнакомец шумно втянул носом воздух, одним сильным движением натянул цветную тесьму, собирая широкий рукав и обнажая руку по локоть, и зажал концы ленты в зубах.
- Так ли ты уверен в своих силах, маленький, но храбрый зверек? – прошелестел туман голосом Итсумадена.
Пестрый молодой человек закусил губу, он положил стрелу на тетиву, но взгляд уже уплыл в сторону от сочувственно улыбающегося демона.
Огромным крыльям было тесно в небольшом хондо, Итсумаден шевельнул ими – над головами невольных и добровольных участников драмы жалобно заскрипели потолочные балки.

(почти толпа)

Тем временем снаружи

Самми ходил взад-вперед и вокруг Иэмона; шорох его одежд напоминал звук ливня. Вместо флейты в руке он держал стрелу. Он мог даже взять лук. И выстрелить мог.
- Но что толку, если я дух, а он в человеческом теле? – кипятился придворный. – Пройди моя стрела сквозь него, не заденет!
Масанари не обращал на него внимания, сидел почти спиной к обоим своим спутникам, чистил что-то остроконечное металлическое. Наконец, удовлетворившись остротой и блеском, буркнул себе под нос.
- Хэнге сбежал, лучника нет, лука тоже. О чем беспокоиться?
Иэмон, который сидел безучастно, неподвижно, будто хотел исчезнуть из этого мира навсегда, вдруг поднял голову.
- О том, что сейчас происходит в хондо, Ханзо. Идем.
И Масанари поднялся с места, хоть и неохотно и ворча. Самми нащупал за пазухой флейту, вынул ее, осмотрел с сомнением и так, держа ее в руке, словно меч, отправился следом за приятелями. Они шли клином – бива-хоши впереди, призраки по бокам от него позади.

***

Некоторые из тех, кто ожидал в засаде, действительно славились своей твердолобостью, но решили лишний раз не испытывать это качество, положившись на крепость ног. Они брызнули в разные стороны, как кузнечики из-под ноги, а камень, наведя страху, важно и грозно прогрохотал к подножию скал. Сабуро, прижавшись к скале, посмотрел вверх и заметил на фоне неба человеческую голову. Несложно было понять, что сами по себе камни падают не так уж часто, и проникнуться горячей благодарностью.
Лицо ашигару скривилось в улыбке, которая его не украшала.
- Сделаем вид, что мы испугались, - предложил он и показал на противоположный склон. Поднимемся туда, обойдем их с тыла, и пусть сами полетают вниз!
Он погрозил вверх кулаком, а затем они убрались, быстро скрывшись за скалой и там изменив направление.

- Получилось, - кивнул Онодэра Тодзаэмон и достал меч. – Сейчас прибегут.
Шинко поплевал на ладони.

(все те же)

Чтобы обогнуть скалу, времени много не понадобилось. Впрочем, двое самураев вовсе не казались застигнутыми врасплох и тем более испуганными тройным превосходством противника. Сабуро поудобнее перехватил нагинату и... замер.
- Дайгаро-сама? Шинко? – на лице было написано безмерное удивление.
Как могло статься, что кто-то из воинов Акаихигэ здесь? А может, он тоже гонится за убийцей господина? Тогда их будет восемь!

Нога в растоптанной вараджи шаркнула по земле, расчищая площадку от мелких камешков. Старый воин обнажил клинок ровно на ладонь.
- Я, Онодэра Тодзаэмон, вассал сиятельного Акаихигэ из Киото, - громко произнес он. - А ныне ронин, клянусь своим именем и своим мечом, потому что у меня ничего более не осталось, что все люди...
Он закусил кончик тронутого сединой уса, оскалившись в злой усмешке.
- ...все, кто сейчас в этих стенах...
Острие клинка в его руках описало короткую дугу, указывая на монастырь.
- Все они находятся под моей защитой. Вы кто? Разбойники с большой дороги без чести и совести или монахи из Энрякуджи, что решили осадить монастырь?
Его спутник стоял рядом, похожий на суровые северные скалы, откуда был родом. Он без слов поддерживал все сказанное другом, старшим.
Молчание сгустилось в воздухе, осело на нагретых солнцем камнях, и взгляды пятерых воинов один за другим, словно их кто-то притягивал, скрещивались на Сабуро. И тот, проглотив, наконец, холодный комок разочарования в горле, заговорил.
- Но как... Почему, дайгаро-сама? Нам нужен тот, кто убил нашего господина! Тот, кто виноват, что у нас ничего не осталось, – голос креп, становился увереннее и злее. – Тот, за кем мы гнались так долго! И вы – на его стороне? Может, это наваждение злых духов?!
Взгляды его спутников налились густым недоумением. О каком убийстве он говорит, ведь похитили дочь господина? Что связывает этих двоих? Но ашигару, ошеломленный встречей, не замечал ничего, утратив свои обычные хитрость и осторожность.
- И поэтому ты ждал в засаде, чтобы напасть из-за угла?! – рявкнул Онодэра, голос его набрал силу. – Вместо того чтобы вызвать на поединок обидчика? Вместо того чтобы принести его голову на могилу нашего господина и сказать, что смыл позор кровью в честном бою? Щенок возомнил, что отрастил клыки волка... Каким именем ты назвался своему новому господину, Сабуро?

(те же все, ун)

Слова жалили больно, словно острое лезвие порхало в воздухе перед ашигару, оставляя кровавые отметины на теле. Он отступил назад.
Его спутники были удивлены, Хэйта даже раскрыл рот, словно хотел спросить что-то, но не решился – это было словно вмешательство в поединок.
- Я... Я хотел боя! Но они все время убегали! Он не принял бы моего вызова! Я был верен памяти Акаихигэ-доно!
Рот и глаза Хэйты округлились, остальные воины из Киото недалеко отстали от него.
- А кому ты верен теперь? Нашему покойному Акаихигэ-доно? – голос самурая из Мориоки звучал язвительно, может быть, благодаря странному произношению. – Или своему новому господину? Или им, – Шинко указал на ошеломленный молодняк. – Их ты привел сюда ради собственных целей, ничего им не рассказал. Так где лежит твоя верность?
Сабуро оглянулся, как затравленный зверь, и оскалился. Желтые зубы походили сейчас на клыки. Терять ему было нечего.
- А вы? – руку сжала древко нагинаты сильнее. – Кому верны вы? Отказались от всего?
Онодэра Тодзаэмон посмотрел на тощего, как палка, похожего на голодную мартышку северянина. Затем – на толкущихся комарами над лужей в летний вечер молодых воинов чужого клана. Взгляд его был тяжелым.
- Щенок тявкнул, - медленно обронил дайгаро дома Тайра. – Укоротим ему хвост.
Самурай из Мориоки кивнул с безрадостной усмешкой и вынул из ножен меч. Глаза его блестели азартом и неприязнью.
Ашигару шагнул вперед, обвел взглядом своих бывших товарищей и не нашел поддержки – лишь вопрос или обвинение в предательстве. И здесь не скрыться. Броситься на глазах у всех в росшие неподалеку кусты было невозможно. Даже если добежит.
Глаза его сделались безумны.
- Хотите драки? – почти взвизгнул Сабуро. – Я буду драться!
Блеск меча Шинко привлек его, как фонарь – ночную бабочку. Юноша угрожающе шагнул к противнику, выставив нагинату перед собой.

(и вновь они)

Верхушку скалы, каменным часовым поднимающейся над дорогой в том месте, где та упиралась в ворота небольшого монастыря, как будто срезало широким гигантским лезвием еще в те времена, когда боги ходили по земле. Наверное, кому-то из них пришло в голову, что неширокая площадка здесь может когда-нибудь пригодиться. С годами (а также веками) ровный край пообтерся, осыпался, а пространство на вершине стало еще меньше из-за кудрявых невысоких кустов. С трех сторон скала обрывалась почти вертикальными склонами, с четвертой была относительно пологой, чтобы сюда можно было вскарабкаться без помех.
Предполагали ли боги, что это небольшое гранитное сооружение послужит людям для боя, нужно спрашивать у богов.
Клановая столичная мелюзга столпилась у тропинки, ведущей вниз, центр занимали Шинко и ашигару с нагинатой. К неприязни на лице самурая из Мориоки добавилось презрение. Так смотрят на мечущееся насекомое, которое легко раздавить, надо только не дать укусить себя – чесаться ведь будет потом. Онодэра Тодзаэмон уселся на выпирающий у самого края площадки валун, положил меч на колени и принялся набивать табаком небольшую трубку, время от времени с поглядывая на противника с надеждой: не осмелеет ли кто-нибудь из них?
- Драки? – повторил он, обкатывая только что услышанное слово. – Нет, ну что ты...
Самый краешек его губ пополз вверх в усмешке. Мальчишки в ярких, но помятых и поистрепавшихся одеждах, невольно попятились. Тот, который стоял самым последним (или самым первым на тропе очень быстрого отступления), поскользнулся; из-под ноги его посыпались мелкие сухие камешки и песок.
- Дерутся мальчишки из-за украденных в чужом саду слив, - продолжал Онодэра, извлекая из коробочки кусочек трута и раскуривая трубку. – Собаки опять же грызутся из-за костей...
Первую струйку голубоватого дыма унес соленый морской ветер.
Шинко сделал два мягких коротких шага вперед. Он не сводил глаз с лица Сабуро. Пристальный молчаливый взгляд нервировал не хуже слов.
- Нищие во время голода устраивают драку над куском зачерствелой лепешки, - продолжал рассуждать дайгоро. – Ну а вы?

(состав не изменился)

Онодэра посмотрел мимо Шинко и Сабуро на сбившихся в одну кучу юных «мстителей».
- Тоже так возжаждали драки, что оставили собственный клан и пошли за самозванцем?
На лицах бывших участников, а ныне – зрителей была написана растерянность. Драться с товарищем? Так неизвестно, кто эти люди, да и всем на одного... Драться за Сабуро? Так вроде как он их обманул... К тому же неизвестный им самурай выглядел слишком спокойным и уверенным.
А вот ашигару сомнения уже не отягощали. Время слов для него прошло. Большой шаг вперед, короткий взмах – и нагината рассекла воздух лезвием. Казалось, она летит мимо, но в последний момент послушное древко ловко скользнуло в ладонях, и прянуло в грудь самурая из Мориоки стремительно, как змея. Но не достигло цели, потому что та уже сместилась в сторону и вперед. Враг очутился в опасной близости. Звонкий хлесткий удар, и вместо лезвия у нагинаты остался лишь бесполезный обрубок.
Юноша прорычал ругательство, замер, словно хотел бессильно уронить получившуюся дубинку наземь, и, когда показалось, что он сдался – резко взмахнул ей, метя в голову Шинко. Внезапно пальцы разжались, палка улетела вбок, откатившись к кустам – враз ослабевшие пальцы не смогли удержать ее. Громкий хрип сорвался с губ ашигару, он посмотрел вниз и с изумлением увидел торчавший из своей груди клинок – словно коготь гигантской птицы, впившейся сзади. Замер, будто бы неверие в случившееся останавливало, отменяло смертельный удар.

(все те же)

А затем Хэйта выдернул меч, с лезвия упали алые капли. Тут же Сабуро рухнул наземь. Тяжело, грузно, неловко раскинул руки. Пальцы заскребли по камню с такой силой, что казалось, еще чуть-чуть – и оставят на нем борозды. Кровавая пена появилась на губах. С лица исчезало недоумение, пропадали остатки страха, угасла безрассудная ярость в глазах. Лишь одно чувство осталось, то, что вело его уже третий год – тяжелая, как камень и всепоглощающая, как пожар, ненависть. Он так и не сказал ничего. На миг его юным спутникам показалось – не потому, что не мог говорить, а просто все за него сказала застывшая на лице посмертная маска.
Застывшая навсегда.
- Мы были глупцами, - Хэйта, вытирая меч о траву, не смотрел на Шинко и Онодэру. – И поверили предателю.
Лицо самурая из Мориоки сделалось жестким. На мгновение показалось – сейчас он обрушит гнев на того, кто убил уже почти разоруженного человека ударом в спину. Но вместо этого Шинко отступил и вложил меч в ножны. Улыбнулся, разом сделавшись похожим на северную макаку. Онодэре не нужны были слова, чтобы понять его простую мысль: «Слава богам, не пришлось марать руки убийством бывшего сослуживца».
Наткнувшись на этот взгляд, Хэйта отступил. Растерянно посмотрел на Сабуро, снова на улыбающегося Шинко, на Тодзаэмона, который продолжал курить трубку...
- Мы должны уйти, - глухо сказал он.
- Еще можем нагнать своих, - добавил кто-то виновато.
Вернув клинок в ножны, Хэйта помотал головой.
- Ватанабе-сама снимет нам головы.
- Лучше пусть он, чем кто-то другой, - упрямо возразил тот же голос. И добавил: - Но мы должны забрать и похоронить Сабуро...
На этот раз никто из его товарищей не возразил.

(изменений в составе участников совместки все еще не обнаружено)

В храме

Он все же выпрямился, но так, словно держал на плечах мельничные жернова. Вместо звонкого щелчка, тетива жалко тренькнула. Итсумаден заслонился крылом, и стрела, скользнув по отливающим металлом перьям, ушла в сторону, не набрав достаточно силы и скорости, чтобы пробить преграду.
- Ничего не получится! - мальчишка оглянулся к входу; день был солнечный и наполненный весенними ароматами, но человек, который стоял на пороге, принес с собой немного зимы. - Моя магия на него не подействует! Ну почему я такой бесполезный?
Он швырнул лук под ноги музыканту. Иэмон прислонил биву к стене и опустился на колено, шаря по полу. Повторяя движение его рук, взгляд крылатого демона скользил по лицам собравшихся. По сацумцу, который прятал растерянность за бравадой, по разрываемому изнутри своими и чужими стремлениями монаху в растерзанном парадном кьютае, по надменному щеголю-управителю Кокуры... И остановился на барышне.
- Трое мужчин и всего одна женщина, вот как? - демон приподнял брови. - Увенчать себя славой, сравняться с великими и оставить имя потомкам, разве это не цель ваших жизней?
О-Санго отвернулась бы, если бы смогла шевельнуться. Глаза демона походили на два озера жидкого пламени, но смотрел Итсумаден с состраданием, почти жалостью. Барышня улыбнулась ему и шагнула в молочную пену тумана над кипящей темной водой.
Причины броситься ей на помощь были у троих мужчин, но ринулся вперед только один. Напускная холодность слетела с Кураи, будто ее смел ураган. Короткий яростный рык, обращенный к Итсумадену, эхом отразился от стен. Управитель Кокуры ушел под воду шумно, как рухнувший со скалы в море валун. Туман свился кольцами.
Тайкан вдруг осел на пол и взглядом остекленевших глаз уставился в точку, где исчезли О-Санго с ребенком.

(те же, ага)

Оторопевший Тенкьё протянул руку к водоему, который сейчас казался холодным пламенем, но опоздал с действиями. Он шагнул вперед, к границе, за которой скрылись Кураи и девушка – и остановился.
- Что с ними? - голос надломился, как сухая ветка.
Разгладился туман, вновь растекся непроницаемым покрывалом.
Мальчишка, который, разволновавшись, отрастил треугольные пушистые уши, а штаны сзади шевелились в такт нервным подергиванием хвоста, растерянно посмотрел на остальных.
Прошла вечность, прежде чем вынырнул растерявший свой лоск Кураи в охапку с перепуганной девушкой и примолкшим ребенком. Удивительно, но он улыбался. Или то был оскал?
- Стреляй, что стоишь? – рявкнул управитель Кокуры на слепого бива-хоши.

У звуков не было цвета - цвета бесполезны для того, кто не способен их видеть. Зато они обладали плотностью, как предметы, их можно было точно так же потрогать, только для этого не требовались пальцы. А еще они различались по запахам.
Иэмон закрыл глаза. В этом не было смысла, но звуки вдруг обрели дополнительное измерение. Тетива натянулась туго, гораздо туже, чем струны на биве.
Кто-то рядом распространял вокруг себя терпкий аромат мокрой собачьей шерсти и мускуса, кто-то смердел немытым телом. Пахло сыростью и дождем, а посреди влажного липкого холодного мрака бушевал пожар, высокое, раза в два выше человеческого роста, пламя сложенного из сухих бревен погребального костра.
И туда, в самый центр пламени он выпустил стрелу.

(вновь они)

Только Самми не обратил все свое внимание безраздельно к пруду и чудовищному существу, которое парило над ним. Жуткая смесь человека, дракона и птицы не занимала его так, как прочих. За шестьсот лет, что он пребывал неприкаянным духом, он видел многое. И Итсумадена, и его «старшего брата» Нуэ тоже. Не было в них для него ничего слишком удивительного или волнующего. Но музыкант помнил, что случилось в прошлое появление их нынешнего гостя и, в особенности, что было потом. И беспокойство за Иэмона росло с каждым ударом сердца, заставляло не сводить глаз с лица, безмятежного, как у монаха во время медитации, и одновременно собранного, как у воина перед действием. С таким видом слепой бива-хоши играл только самые сложные мелодии.
Сейчас все происходило так же, как раньше, и все же чего-то не хватало. Флейтист тщился вспомнить, теребил планки веера. Здесь не дворец – неважно. Людей не так уж много – важно, но не критично. Что-то еще, простое и наряду с тем сложное, ускользало от внимания. Самми сжал зубы, чуть не сломал флейту в попытке восстановить все детали.
И вспомнил в тот самый миг, когда из воздуха рядом с Иэмоном выступила худощавая сгорбленная фигура. Колыхнулись мешковатые, цвета земли, одежды. Ветер взялся играть не забранными в прическу полуседыми прядями. Колдун, склонив голову на бок, одарил умершего века назад придворного змеиной усмешкой, от которой похолодело внутри даже у призрака, и перед самым выстрелом насадил на стрелу маленькую бумажку.

(те же)

Самми вгляделся в затейливые символы, готовый остановить Иэмона. И чуть не прослезился от облегчения. Он узнал заклинание – оно врезалось в память огненной печатью еще в прошлый раз.
Резкий хлопок тетивы заглушил шепот, обращенный к демону:
- Спи спокойно.
Стены дрогнули, когда демон обрушился на прогнувшиеся под его тяжестью доски; чешуйчатый хвост, словно хлыст в руках великана, стегал по колоннам, оставлял на полу длинные глубокие выбоины, разметал призрачных воинов, будто алые осенние листья. Люди, пригибаясь и цепляясь друг за друга, напрасно искали укрытия в пустой комнате. Хвост змеей обвился вокруг зазевавшегося сацумца и смел его в воду.
Когда все затихло, обгоревшие, в корке почерневшей коже (из трещинок сочилась желтоватая прозрачная жидкость) пальцы разжались, выпустив небольшой мешочек из плотной узорчатой ткани, некогда дорогой и красивой, а теперь испачканной в крови и копоти.
- Ньё-сама... - невесомый едва слышный шепот был похож на вздох ветра.
Все, даже промокшая насквозь, дрожащая от испуга и возбуждения барышня, которая по-прежнему крепко прижимала к груди возмущенного нежданным купанием младенца, посмотрели на женщину под покрывалом. Все ждали, что она скажет, но она лишь беззвучно выдохнула и опустилась на колени рядом с распростертым телом своего необычного спутника, словно капля за каплей лишалась сил, медленно и неотвратимо. Туман играл с ее очертаниями забавные шутки.
- Она не человек, - ошарашенно проговорил тануки. - Она тоже нашего племени.

(ун, хотя одни и хуже других)

Тенкьё, завороженный тем, что разворачивалось перед глазами, внезапно очутился в пруду. Он и осознать-то толком это не успел, как навалилась боль от удара левой рукой о воду; обожгла изнутри и постепенно начала отступать, но перед глазами мерцали цветные пятна, мешая увидеть, где край пруда. Юноша открыл рот, пытаясь что-то сказать, и в легкие хлынула вода. Хвост все еще не отпускал ног, и сацумцу грозило войти в легенды как человеку, который ухитрился рядом с огненным демоном не сгореть, а утонуть. Он отчаянно бил рукой по воде, пытаясь прийти в себя и за что-нибудь уцепиться.
Управитель Кокуры схватил его за шиворот, выдернул из воды. И забыл об услуге, как только Тенкьё выкарабкался на доски.
Монах, чей кьютай, куда более богатый, чем видели в жизни местные, превратился теперь почти в лохмотья, встал и невидяще оглядел всех. Умершего человека, чье тело перестало быть прибежищем демона, несмотря на запутавшееся в складках одежды ожерелье. Безмолвную женщину под покрывалом. Мокрого с головы до пят юношу. Кураи, который нежно обнял свою нареченную жену, хоть и с чужим младенцем на руках. Мазнул безразличным взглядом по молодому женскому личику и самому младенцу, словно не он, Тайкан, всего минуты назад обмер, когда показалось, что ребенок погиб. Следующим – столь же не увиденным – был смущенный, в смятенных чувствах молодой человек, щиколотки которого обвил вытянутый из-под хакама пушистый хвост. Потом – слепо прислушивающийся бива-хоши с опущенным луком и две зыбкие тени по сторонам от него. Лысый сгорбленный настоятель и оглушенный прислужник рядом с ним.
Туман, раздробленный на капли, собирался вновь.
- Оставьте их мне, - глухо сказал не совсем монах. – И уходите.

(те же)

Когда все ушли, Тайкан пробормотал:
- Ну спасибо тебе, удружил.
- А кто, по-твоему, должен заниматься всем этим? – пришел не слишком дружелюбный ответ; так и не стало ясно, звучит ли голос действительно или он только воображаем. Спросить было некого.
- С чего ты решил, что я?
Лодыжки окоченели от холода, и шаги получались короткими, неуклюжими. Ноги путались в длинных полах. Красные колонны покрылись изморозью, словно их облили водой в очень холодную зиму.
- Ты монах.
- В лучшем случае, послушник.
- Чему тебя только учили в храме...
- А тебя?
- Будь повежливей, деревенщина! - не выдержала призрачная сторона этого странного диалога.
Реальная его сторона, та, что искренне считала себя изначальным владельцем этого набора мяса, костей и прочего, мысленно заткнула уши и постаралась отвлечься от задевшего за живое комментария. Деревенщина... Кто еще здесь деревенщина...
- На себя посмотри, захватчик чужих тел.
Молчание.
Алый туман достиг колен и все прибывал, идти в нем становилось все труднее. Казалось, ноги вязнут, и внизу уже не деревянный настил, а зыбкая трясина.
- Ты-то знаешь, что делать, или за просто так решил угробить нас обоих? – поинтересовался Тайкан, вспомнивший, что он Такамори.
- Невежа... – вздохнул бесплотный голос. – Пусти, я все сделаю как надо!
- Нет уж, рассказывай, что помнишь.

(спецпомощь по выкладке хода)

Холодный пот, что прошибает, если представить, что тело твое больше никогда не будет принадлежать тебе, подобен удару плетки. Ранит и отрезвляет.
- Сам читай, - обиделся «захватчик».
Йошицунэ умер в молодости – вспомнил Тайкан. И вряд ли повзрослел за четыреста с небольшим лет. Нужно учитывать, насколько он молод.
А сам-то, старик, что ли?!
Перед внутренним взором возникли вдруг столбцы символов. Старинная скоропись читалась с трудом, и недо-монах прищурился, разбирая призрачные знаки. Странно, он никогда не видел этого текста, но сейчас будто вспоминал давно забытые, но выученные когда-то наизусть слова.
- «Если думаете, что все пройдет легко, то лучше побыстрее убирайтесь прочь», - процитировал он вслух. – Мне нравится эта фраза.
- Ну и беги, - фыркнул Йошицунэ.
Молчание. Туман поднимался все выше. В нем мелькали тени. Казалось, вот-вот кто-то из войска Тайра поднимется на ноги, обретет плоть и кровь.
- Выступать против превосходящих сил противника, не имея заготовленной уловки, глупо, - с вызовом обреченного сказал Такамори.
- Тогда придумай ее, - парировал Йошицунэ.
Недо-монах огляделся в поисках хоть какой-нибудь подсказки. Взгляд наткнулся на слепца. Оказывается, тот не послушал приказа... если это был приказ, а не просьба. Чем бы ни было, он остался стоять и, склонив голову набок, прислушивался к шорохам, бормотанию, еще не явным угрозам, наполнявшим небольшой зал. Затем протянул руку:
- Покажи мне, где край бассейна.

(и в действие вступает Сон)

Тайкан подошел к нему, уже почти взял протянутую ладонь...
- Ты что делаешь?
Перед глазами, словно написанное на бумаге, возникло предостережение из второй части свитка: «Ни от кого не принимайте помощь, не доверяйте словам ни людей, ни призраков».
Монах нехотя отступил, опустил руку.
- Твоя стрела повергла Истумадена, теперь уходи отсюда.
Он бы предпочел иметь хоть одного помощника кроме бесплотного голоса откуда-то изнутри себя. Призраки, обретая плоть, протестующее взвыли, Слепой музыкант с улыбкой покачал головой.
- Я не брошу свой клан, - сказал он. – Не раньше, чем тот, кто виновен в их гибели, понесет наказание.
Молодой священнослужитель повернулся к нему спиной.
- Слышишь? Это он о тебе.
Молчание.
- Сделаешь вид, что тебя нет?
- Очерти место действия, - холодно посоветовал Йошицунэ.
Прямоугольный кусок у стены показался самым подходящим. Неизвестно почему. Тайкан поискал, чем бы нарисовать границу.
- У меня нет даже угля.
- А кровь тебе на что?
Действительно... Укусить палец достаточно глубоко не получилось, и Такамори вынул меч, провел пальцем по острию. Пришлось постараться, чтобы тонкая полоска не оказалась прерывистой.
- Вдоль стены тоже, - обронил невидимый советчик.

(ун-ун, вдвоем)

Уловки для победы над Тайра все еще не было. Их так много, Тайкан... Такамори один. Их лица одно за другим становились настоящими, как будто оживали древние легенды. Как будто сражение при Данноура произошло только что, и он лично принимал в нем участие. Видел погибших. Был на чьей-то стороне...
- Да не было меня там! – не удалось удержать возглас. - Все это давно прошло! Понимаете вы или нет?!
- Но ты был здесь, - мягко возразил слепой.
Он сидел на самом краю, так что туманные жгуты, которые поднимались от взбаламученной зеленой воды, прикасались, словно заботливые руки, к его одежде. Призрачные белесые пальцы гладили украдкой колени музыканта, прижимаясь к ним в надежде на ответную ласку. Голос у бивы оказался на удивление глубокий и мощный, без легкого дребезжания; звук был такой, словно волны ударили в щиты, укрепленные вдоль бортов корабля для защиты от вражеских стрел.
- И был в Ичи-но тани, разве не помнишь?
Тайкан обернулся к нему, сделал нетвердый шаг вперед, как будто ноги вязли в трясине, и ему приходилось выдирать их. Оперся на колонну, тряхнул головой.
- Кто ты? Откуда? У тебя... – он долго подбирал слово, - диковинная бива. Мне не встречались такие... – и понял, что почти соврал, что видел такую однажды. Или даже не раз...
- Часть войск оставить на берегу, остальных посадить на лодки, - командовал голос, далекий и гулкий, как эхо в пещере. Знакомый голос, почти собственный. - Не опускать флаги!
- Такое яростное сражение... – едва слышно пробормотал Тайкан.

(мы продолжаем!)

- Ты прав, - улыбнулся слепой. – Тускло светила луна, помнишь?
На потемневшем от времени дереве инкрустированная перламутровая луна, которая проглядывала сквозь зелень листвы, казалась ярче той, о которой давным-давно забыли все участники прежних событий.
- Ты спустился с крутого обрыва, - продолжал музыкант. – Мы не ждали тебя, потому что не думали, что кому-то под силу одолеть тот склон.
- Я взял с собой немного избранных воинов, остальные шли снизу, там, где их ждали. Под командованием Дои Санэхира. Но я был готов действовать неожиданно и безрассудно, и со мной был...
Чужая улыбка на собственном лице показалась наложенной принудительно маской. Ощущение собственного тела медленно уплывало в туман.
- Со мной был Бэнкей.
Перед глазами стояло его лицо, сначала противника, затем преданного друга... но к знакомым чертам и могучей фигуре приложилось и не хотело отпускать еще одно имя: Мицуке. Была во всем этом неправильность. Такамори хмурился и кусал губы.
- Неподготовленный гарнизон замка оказался легкой добычей.
Горделивый, слегка насмешливый голос пользовался его легкими, его связками, но был чужим. Или все-таки своим? Ведь это он звался когда-то Минамото-но Йошицунэ, участвовал в войне Гэмпей... Такамори – лишь случайно кем-то данное новое имя. Никогда не было такого человека.
- Была Азака! – он и не думал, что способен на такой пронзительный вопль. – Она была в моей – моей! – жизни. И Амэ. И ребенок тоже!
На ладонях остались полумесяцы кровоточащих ранок.


(ун-ун!)

Мир замер в тишине.
Здесь, у земли, воздух был неподвижен, не тревожил голые темные ветви, еще только собиравшиеся развернуть зеленые веера листочков. Ветер стремглав умчался в вышину, и там играл с облаками – гнал их от одного края горизонта к другому, отрывал и трепал мягкие клочья. Казалось, бело-серо-сизые бесформенные существа, неуклюже переваливаясь и теряя обрывки одеяний, спешат куда-то по видимой только им дороге.
Дорога... Та, что пройдена.
Когда был сделан первый шаг? В день, когда юноша покинул дом, чтоб поднять меч за дело, которое считал правым? Или прежде – когда маленький Тенкьё с горящими глазами впитывал рассказы матери о героях былых времен?
С раннего детства он по штриху, по поступку, по черточке собирал свой идеал. Образ мужчины – каким следует быть или хотя бы стремиться к этому. Такой человек никогда не нарушит данного слова, не отступит от правил, которым должен следовать воин, не убоится смерти – достойного завершения жизненного пути. Не устрашится чудовищ и всегда выйдет победителем, будь перед ним другой человек или хоть сам Ямато но Орочи. Такой человек может быть преданным другими, но никогда – предателем. На этом несуществующем герое всегда были красивые одежды – вот как на Кураи обычно... а еще он часто находил древние сокровища.
В последнем виноваты были скорее рассказы отца. Закусив до крови губу, сацумец признал: как бы ни хотелось считать, что он не имеет отношения к чужеземцам, это не так. Не только кровь отца-португальца течет в его жилах, но и на портрет образца для подражания внесли мазки легенды о рыцарях далекой Европы.
Да, первым шагом было создание идеала, а побег оказался лишь продолжением пути. Он не хотел быть наньбаном и потому истово, яростно отвергал чужое, вторгшееся на острова извне. Да, он Тачибана лишь по матери и не мог официально носить эту фамилию, и все же в глубине души лелеял образ – вот совершивший великий подвиги Тенкьё приходит в дом предков, и его принимают с почетом...
Потом была Секигахара, сломавшая такой простой и ясный путь. Может быть, не столько она, сколько Мицуке – непостижимый и странный. Одетый, как оборванец, не водивший за собой армий, не говоривший красивых слов, часто хмурый, да еще и сражавшийся на стороне врага.
Что дальше от идеала?!
И что ближе?
Великий воин с легендарным мечом, с достоинством носивший древние доспехи сегунов. Достигающий цели в пути и не задумывающийся, когда нужно было закрыть других собственным телом. Добившийся любви и верности женщины-хенгэ и увлекающий за собой даже врагов.
Он полностью перевернул представления Тенкьё – и идеальный воин поблек. Такой четкий на расстоянии, в детстве, этот образ вблизи был холоден и нем, не давал никаких ответов, как поступить здесь и сейчас. Как в жизни, а не в сказке различить, что нужно сделать? Что стоит защищать, пока смерть не окутает тебя черной пеленой, а куда соваться с катаной – только мешать..?
Его новый господин заставил думать. Искать. Если ошибся, и жизнь ударом в лицо сшибла на колени – подниматься и искать снова. Понимать, что не всегда есть безупречное решение.
Дорога... Та, что впереди.
Конечно, можно вернуться домой и даже уехать на загадочную отцовскую родину, оставив позади кровь и потери. Стать почтенным человеком. Но тогда придется забыть навсегда о пути воина. И чудеса родной земли поблекнут в памяти, а новые он в лучшем случае увидит лишь фиолетовыми строками в отчетах.
Он – житель островов. Человек этой страны.
Улыбнуться, мотнуть головой – резче, чем следовало, чтоб забыть о тихой нотке сожаления.
Всегда в душе он останется Тачибана. Но его права на это имя пустой звук, а теперь, когда юноша носил его самовольно – даже меньше. Потому Тенкьё не пойдет в клан. Хорошо, если просто выгонят...
Щемит сердце, словно кто-то сжимает его холодной рукой. Вздох.
Что ж, двумя путями меньше – пусть.
Теперь все равно его верность, его жизнь и его меч принадлежат Мицуке. Пусть тот исчез, не оставив следа, ушел в неведомое. Его можно найти, рано или поздно. И Тенкьё будет искать на дорогах.
Разве мало их для ронина, чье пропитание в верности руки да остроте клинка? Он пойдет под меняющим цвета небом – серым, голубым, черным... Одежда будет то покрываться пылью, то промокать от дождя. За каждым поворотом можно встретить друга или врага, человека или йокая, страшное или прекрасное чудо.
Главное – не сдохнуть от голода, пока рука не срастется, а там...
Дороги ждут.

ЭПИЛОГ

Огромная базальтовая чаша – из нее, должно быть, пили боги, еще не спустившись на землю, - поднялась из моря в незапамятные времена. Потом она обросла скалами и мелкими островами, покрылась лесами и плодородной землей и приняла людей, которые назвали ее островом Пурпурной кокирико. Непонятно, почему они выбрали это имя. Может быть, изгиб острова им напомнил о бамбуковой пластине-трещотке, под звуки которой они танцевали на деревенских праздниках? Теперь – отгороженные от мира почти отвесными склонами – здесь тихо дремали небольшие деревни, чей покой охраняли горы Нака, Эбоши, Така, Неко и Кишима. Кто-то скажет: не столько охраняли, сколько напоминали, что некогда тут кипело пламя. И будет прав. Остров можно назвать как угодно, но эту местность жители продолжали звать Хи-но куни*.
Путешествие было больше похоже на прогулку - здесь, среди тропинок, ажурных бамбуковых сетей и холодных ладоней папоротника путники то и дело выбирали кружной путь, чтобы пройти по камням через неширокий ручей или заглянуть под своды шалаша из переплетенных веток. Рыжая не могла вспомнить, когда в последний раз можно было так идти, не беспокоясь ни о голоде, ни о бредущей по следам погоне. Сейчас от врагов отделяло почти бесконечное пространство из моря и леса, а листья, хвоя и стебли вокруг беззаботно шелестели, разбрасывая шафрановые солнечные зайчики. Иногда шорохи заставляли кицунэ вздрагивать, а то и бросаться в заросли, надеясь ухватить полевку. Один раз - смешно кувыркнулась со склона, пытаясь угнаться за зайцем, но длинноухий знал эти места много лучше, и ускользнул играючи.
Они прошли мимо небольшого болота, рядом с которым огромным черным горбом, почти утонув в изумрудном влажном мху, стоял старый колокол. Мицуке хотел ударить по нему ладонью – но лишь погладил нагретый солнцем бронзовый бок. Выложенная плоскими камнями тропа увела их опять в лес, но перед тем, как забраться в самую чащу, они улеглись на поляне в высокую траву – отдохнуть.
Мицуке приподнялся на локте, озираясь, вновь пристроился рядом с Дайдай и опять приподнялся. Его почти сразу же ткнули в бок - то ли мешал дремать на солнышке, то ли просто из озорства.
- Кто-то подглядывает... – пробормотал долговязый роши.
Но – раз никто не нападал – все-таки успокоился, закрыл глаза, сунув под голову сверток, который до этого нес за спиной. Из глубокого дупла в толстом дереве на них смотрела вырезанная из дерева лиса с повязанным на шее красным платочком.

(Кысь soshite)

(замещая сгинувшую в песчаной буре Кысю, но в надежде, что она все же явится и сама выложет свой отыгрыш)

- Это не за нами, - Рыжая ответила деревянному изображению долгим взглядом. - Кому-то щекотно, а деревья просто не могут не видеть.
Кицунэ тряхнула головой, пытаясь понять смысл собственных слов, и озадаченно хихикнула, не сумев. Не хотелось двигаться с места, не хотелось ничего говорить. Если просто лежать, загородившись от мира, он исчезнет со всеми своими заботами или нет? Солнце зависло над далекой темной стеной, некогда краем гигантского кратера, из леса прочился первый жгутик тумана.
- Пойдем?
- Еще не холодно, - Рыжая устроилась на более мягкой "подушке" и теперь смотрела из-под довольно прищуренных век.
Перекатиться на бок удалось не сразу, зато, когда получилось, Мицуке подмял кицуне под себя, не давая вырваться, прижал ей руки к земле.
- Кусать не вздумаешь?
- А будет повод? - невинно поинтересовалась Рыжая.
- Может быть, - он наклонился к ее лицу.
Вблизи ее глаза были того же цвета, что и мох на болоте - изумрудные и очень яркие. А клыки щелкали совсем по-лисьи. Кицунэ приподнялась и коснулась чужой, теплой и колючей щеки своей - холодной и гладкой. Зажмурилась - от мысли, что так может быть очень долго, больше, чем день или два, кружило голову. Подумав, все-таки осторожно куснула соленый от дневного пота подбородок мужчины. Мицуке рассмеялся.
- Никогда не сдаешься?
Рыжая довольно мотнула головой. Ее поцеловали – для начала на пробу, чтобы узнать, как отнесется. Кицунэ сделала задумчивое лицо... потом резко толкнула мужчину в плечо, и только когда затылок Мицуке коснулся травы - поцеловала в ответ. Рассмеялась - тихо и счастливо.
Лиса в красном платочке, что пряталась в дупле большого камфорного дерева, усмехнулась, глядя, как резвятся на поляне молодые щенки. Весной ни для кого нет ни правил, ни ограничений.