Город светлячков, тем, кто не видит снов

[Черон >>>]

В этом торопливом, сбивчиво-лихорадочном рассказе было что-то настолько жуткое, что Феб поежился. Ему представилось, как ржавчина распускает по всему телу ядовитые отростки, подчиняя себе тело, разум и голос, а потом через глаза – не чьи-то абстрактные, через его, Фебовы, глаза - вылезает наружу демон. У демона пыльная потрепанная одежда, птичьи лапки морщин и смеющийся безумным кармином рот. А в пальцах – скальпельно-острый ветер.
- Спасибо, Томми.
Он и сам не знал, за что благодарит. За осколок бреда, полоснувший по незаживающей язве, за осколок правды с разбитым бликом понимания, за осколок искренности – чем бы она ни была. Все зависит от точки, с которой смотреть.
Ощущая, как наливается пульсирующей тяжестью металлическая ладонь, как тянет вниз, к земле, заставляя сутулиться и клониться вбок, Феб зашагал дальше – выбивая из себя дрожь неровными шагами. И на ходу, не оглядываясь, говорил, будто сам с собой, ни к кому не обращаясь, совсем негромко, но гулкое эхо опустевших, обнятых холодом переулков, разносило его слова, перебрасывая от стены к стене.
- Ты бы все же уходил отсюда. Приливы – это не только саламандры в бурлящих подземных озерах. Приливы – это то, что делает из тебя холодного демона. Железного демона. Сломанного демона.
- Сэр добр к бедному Томми, Томми еще не встречал таких детей ночи, - бормочуще донеслось ему вслед. Бродяга быстрыми, ковыляющими перебежками брел за ним, не отставая и не подходя слишком близко, как дворняга, опасающаяся внезапного броска камня той рукой, что недавно кормила ее. - Томми жаль этого места - здесь ему было тихо, никто не пытался прогнать его, даже полиция не заходит сюда... Возможно, он последует доброму совету; возможно, он вернется сюда еще - когда все забудут про него, когда все будут спать, да: вернется и будет слушать, будет смотреть, как они рычат и скрежещут, и грохочут, и лязгают, и гремят и вбивают острые зубья...
- Томми думает, сэр; зачем нужны железные? - звук шагов Феба никак не мог остаться один посреди пустой улицы, сопровождаемый навязчивым аккомпанементом зудящего, скрипучего голоса. - У Томми есть догадка, сэр, да, но совсем небольшая, но ему думается, что правильная - они нужны, чтобы копать, сэр, ведь так? Не устают, не спят, не едят, не дышат, их руки загребают камень и гальку, дробят породу, крошат скалы... Но Томми не знает - зачем копать? Он был под пещерами, совсем немного, но был, и там нет ничего съедобного, только пауки и мокрицы, и еще слепые змеи, вкусные, но маленькие и сложно поймать - нет, Томми не понимает, сэр, он в затруднении...
Феб слушал бредущего позади бродягу вскользь, сквозь расплывчатый контур вечного звучания города. Монотонная болтовня не раздражала, скорей отвлекала - от боли, плещущейся внутри, от свинцовой тяжести флейт, перевитых новыми ростками металла, от гудящей усталости ног, отнимающих каждый шаг у ватной, противной слабости.
Не устают, не спят, не едят и крошат скалы – если бы. Если бы бедняга Томми был прав, и железным впрямь жилось так беззаботно, на поиски ржавчины отправлялись бы целые вереницы паломников. А если еще и не чувствовать, отключить вечный тянущий холод – и все, все эти колючие, обросшие инеем мысли... Может, Феб и сам перестал бы проклинать чертов кусок железа, укравший у него всю прошлую жизнь. Его привычки, его характер, даже его истинный голос, запертый теперь в доме, в черном чехле.
Он не стал говорить об этом вслух. Ему хватало и собственных заблуждений, к чему бороться с чужими.
- И правда, зачем копать, Томми? – шаркающая походка унисоном к нелепому вопросу, звучащему незлой, прозрачной улыбкой. – Может быть, они хотят построить там, внизу, еще один город. И когда этому придет конец – в нем спасутся те, кто знает путь. Ты знаешь путь, Томми? Ты видел, где они копают?
Произошло невероятное - Томми заткнулся. Какое-то время сзади доносилось только приглушенное сопение и шуршание ковыляющих шагов. Пустынная улица, на которой очнулся Феб, осталась за спиной - оглянувшись назад, он мог увидеть предупреждающие знаки и растяжку, отделяющие одну из дорог перекрестка и говорящие о периодическом возникновении района заражения. Отсюда безлюдность ее была заметна еще сильнее - квартал, по которому они сейчас шли, был расцвечен мелкими, незаметными деталями, сигнализирующими о присутствии жизни, ни следа которых не было там, сзади - веревки с сохнущей одеждой, перекинутые через улицу и изредка роняющие на головы случайным прохожим ледяные капли; рисунки и надписи на стенах, чья-то обувь, оставленная у дверей, вытертые циновки перед входной дверью... За редкими окнами теплился мерцающий свет свечей и керосиновых ламп; иногда они обгоняли ночных гуляк, один раз чуть не влипли в намечающуюся драку. Проходя мимо одного из домов, Феб почувствовал на себе чей-то взгляд - запрокинув голову, он увидел в окне сосредоточенное детское лицо, со всем возможным вниманием наблюдавшее за крадущимся по его следу Томми и предвкушавшим дальнейшее развитие событий. Должно быть, издалека бродяга и впрямь выглядел как незадачливый воришка, подбиравшийся к кошельку прохожего, и так и не набравшийся смелости, чтобы его срезать.
- Томми не видел, - наконец, с явным огорчением в голосе, пробормотал тот, словно не желая открыто признавать поражение. - Но дети ночи хитры и осмотрительны, сэр, они, должно быть, прячутся глубоко-глубоко, в корнях гор, под шахтами и тоннелями, в бездонных ямах, прячутся от лишнего глаза... - медленно произнося это, он, кажется, приободрился, с каждым словом находя поддержку своей теории, но вдруг снова окончательно сник, - Но если они копают город, то земля, Томми, куда она девается, да; там много земли, если размером в целый город, она была бы заметна - столько земли... - он скомкал остаток фразы, перейдя на неприятного вида утробное ворчание, словно пытаясь спорить сам с собой и выдвигать аргументы, которые тут же опровергал.
В конце концов он сдался и понуро протянул:
- Томми не знает, сэр, Томми должен признать. Это трудный вопрос, да; человек не может понять намерения демонов, железных, но этот ответ неправильный... Какой - правильный? Сэр знает, зачем железные?
- Ни за чем. Они не нужны... - отголоски чужих далеких жизней почти заглушили его ответ, тихий, адресованный ни Томми, ни полусонному городу, ни даже самому Фебу – только ржавому, притворившемуся живым организму, венчающему его левую руку.
Ему не хотелось продолжать тему. Почему-то он снова очень остро ощутил и собственную измотанность, и собственную ущербность, и - остро, особенно остро - собственную неприкаянность, выплавленную в бесцельные шатания по улицам, в поиски несуществующих ответов на неправильно заданные вопросы, в нелепые встречи, слова, поступки... Все это звучало внутри жутким диссонансом, сумбурным переплетением нот, заглушающим воздух.
Немного музыки, вот что ему было нужно сейчас. Немного музыки, одиночества – и никаких разговоров о ржавчине.
- Зачем ты идешь за мной, Томми?.. – железные пальцы со стоном прошлись по стене оказавшегося на пути дома, чтобы заглушить волну душных звуков, толкающихся в груди. – Я не добрый железный демон. Я...
Я запуганный, загнанный, запутавшийся железный демон. И может быть - даже безумный.
- Ему любопытно, сэр, интересно, да, - каким-то обиженным голосом протянул следовавший за ним попутчик; он сжался, предусмотрительно юркнув в ближайшую подвернувшуюся щель между домам и выжидая. - Томми благодарен сэру за монеты, но он еще ни разу не видел такого железного: странный, спящий, не мертвый - он хочет запомнить, выучить его, да... Сначала Томми увидел, как он показывает фокусы, как складывает пальцы - ловко, быстро, сплетая из них что-то; Томми был заинтригован, сэр, он любит фокусы, он хотел посмотреть. Но увидел, что это обман, неправильные руки, железные, механические руки - слишком много пальцев, поддельных, обманных. Потом фокусы кончились, и сэр лежал, как мертвый - Томми долго ждал, даже хотел бросить монетку за представление, чтобы сэр ожил, и расспросить его - но монетки не было, совсем, даже завалящейся. Зато у сэра было, да - и когда Томми увидел, что сэру они больше не пригодится, решил посмотреть - самую малость, всего одним глазком взглянуть на загадочный кошелек загадочного сэра, который сплетает железных журавлей из пальцев...
Запинающееся бормотание стихало, углубляясь куда-то в себя, переходя в утробно-ворчливый звук, рождавшийся, казалось, не в горле, а где-то в более глубоких местах. Осторожно, едва высунувшись из-за угла, в который он забился, Томми выглянул наружу - проверить, не ушел ли загадочный демон.
- Томми уйдет, пусть сэр не беспокоится; он не будет спать под его дверью и петь в его окна, - нищий издал звук, похожий на смешок, показавшийся на удивление ироничным. - Но может быть... - интонации мгновенно сменились, становясь жалобно-просящими, делая бродягу похожим на ребенка, выпрашивающего подарок ко дню рождения, - может быть, добрый сэр-демон покажет свой фокус еще? Может быть, он скажет, как получить такие же пальцы, как у него? Быстрые пальцы, сильные пальцы, холодные...
Феб обернулся резко, словно дернутый за сотню нитей, растущих из тела в никуда. Хриплым смехом отозвалось замерзшее нутро, чужим смехом, выкованным из потемневшего железа; город притворился мертвым, и фонари прятали свой свет от ищущего взгляда.
- Очень просто, Томми, - ржавчина шептала его голосом, злая, колючая – несчастная – ржавчина. - Очень просто. Если только ты согласен стать демоном. Сначала пальцы, ладонь. Потом локоть. Затем плечо. И ты никогда – никогда, слышишь, Томми, не узнаешь, что она придет сегодня. Заберет еще часть тебя. Отгрызет кусок, заменит железом, сильным, холодным... Мертвым железом. Когда-нибудь она заберет тебя целиком, оставив груду слепого металла, пытающегося дышать. Хочешь этого, Томми? Хочешь?!..
Так возвращайся назад и жди Прилива. Если бы он сказал это в запале – проклинал бы себя потом. Долго – пока хватало свободы помнить. Не сказал. Проглотил остаток вспыхнувшего пламени, обжег горло, задохнулся.
Он стоял, выпуская выдохами ранящую горло тоску, оставляющую горькую пену на губах; холодный воздух гладил виски спокойными пальцами - тише, тише. Ты бы и сам не знал – если бы выпало не тебе.
- Ты ошибаешься, Томми, - голос железа плавился, уходя, уступая место самому Фебу. – Даже если тебе кажется, что хочешь – ты просто еще не знаешь.
Он испуганно зашипел, словно обжегся об эту ледяную вспышку, замолотил руками, заходясь в сбивчивом, дрожащем шепоте, забиваясь глубже в щель между домами. Он застыл там, переставая дышать, превращаясь в неживой комок, застрявший между кирпичными стенами, вгрызшийся в трещины кончиками пальцев, отказываясь вылезать, пока страшное порождение подземных глубин не отвернется, наконец, следуя своей дорогой, и не оставит его в покое.
Непривычная тишина вдруг надавила на уши мягкими лапами. Вокруг было пусто - даже любопытное лицо в окне куда-то исчезло, пресытившись, должно быть, скучной сценой, в которой не было ни ловкого мошенничества, ни схваток на ножах.
Единственным звуком, тронувшим повисшее было безмолвие, оказалась далекая звенящая песнь случайной цикады, через несколько минут подхваченная ее собратьями.
- Ты просто не знаешь, - усталым, неживым шепотом повторил Феб, уходя, растворяясь в мутном, плачущем желтизной свете ночных ламп.- И хорошо бы тебе не узнать никогда.
Он не был уверен, слышал ли последние слова Томми – даже если и нет, говорить громче он уже не мог. Словно иссяк предел звуков, отпущенный на это бесконечный, вязкий день. Слова уходили в шелест, дыхание и шаги теряли яркость, даже мысли – и те становились беззвучными.
Только перебранка цикад звучала вокруг – и внутри, оттеняя его тишину.
Темная, дремлющая туша города, опухолью растекшаяся по контуру воронки, следила за Фебом сквозь полусомкнутые веки, словно чуя его обескоженность, такую, что случайное касание приходилось прямо по нервам; следил – но не делал попыток ударить. Берег для другой забавы: сегодня Феб уже не выглядел достойной мишенью.
...Утро он встретил, съежившись на полу старого подъемника, со скрипом тянущего свой отягощенный железом груз, и долго шел потом, перевивая оставшиеся километры частыми остановками, полу-сном на ходу и беззвучным неоконченным разговором с кем-то далеким. Цикады покинули его вслед за голосом, но вернулся стук подошв по брусчатке, сбивчивый, изломанный – но все-таки ритм; подтягивая себя к этим звукам, Феб наконец дошел. Домой.
Ему хотелось упасть. Просто вытянуться на кровати, не снимая одежды, закрыть глаза, провалиться в бездну – такую ненавистную раньше, такую желанную сейчас. Но он знал, что не сможет заснуть – с этим.
Сквозь подступающие объятия ватной слабости, сквозь немоту, ставшую частью тела, он в сотый раз правил свое железное детище. Безжалостно обрезал тонкие лозы, вьющиеся из пальцев, стачивал само упоминание о них, хищных, о буром налете крови на тонких кончиках, о жалобном причитании пораненного Томми.
Когда день вовсю бился о стекла, он наконец уснул – прямо у верстака, положив голову на свежеобточенные флейты.

Где-то на зыбкой границе между сном и пробуждением Феб почувствовал слабое прикосновение, скользнувшее по щеке и несмело прикоснувшееся к горлу - почти невесомое, похожее на щекотку. За ним последовало еще одно, окончательно убеждавшее его в том, что это не сон - чуть более сильное, и неожиданно уколовшее тонкой иглой холода.
Когда он открыл глаза, он увидел, что на его груди сидит паук.
Изящный ломкий многоногий силуэт неожиданно показался огромным - взгляд не мог охватить его, распластавшегося прямо перед глазами, выхватывая случайные расплывчатые детали - серые трубчатые ножки, шероховатое тело, покрытое острыми поблескивающими щетинками... Хрупкими конечностями он прикасался к его лицу - медленно, словно пробуя, скользя слабо царапающими коготками по коже.
Какое-то время, показавшееся Фебу бесконечным, он смотрел на него, не в силах двинуться с места, словно парализованный, и чувствуя только эти легкие, трепещущие, изучающие прикосновения. Потом он вдруг понял, что это был не паук - это была его левая рука, живущая собственной жизнью и отказывавшаяся подчиняться попыткам убрать ее с собственного горла.
А потом он проснулся еще раз.

[Черон >>>]

И музыкант на войне

...дверь грохнула, сметенная с петель мощным ударом снаружи - в тон ей отозвалась немедленно прозвучавшая партия выстрелов, эхом доносившаяся откуда-то снаружи, треск досок, и резкий, отдававшийся в ушах, звон железа о железо. Первым в дом вломился Годо - бледное, обескровленное лицо, крупная ссадина поперек лба, оправа неизменных окуляров смята, стекло треснуто. Перекатившись, он бросился к окну - жалобный визг стекла, пробитого в нескольких местах пулями опоздал на несколько мгновений, оставив над самой его головой несколько аккуратных дырочек. Несколько человек ввалились внутрь вслед за ним - Феб узнал Найтингейл и еще несколько смутно знакомых лиц из охраны - большая часть из них сразу разбегалась в стороны, занимая позиции под окнами. Кто-то был ранен - двоих, скорчившихся болезненными комками плоти и ткани, оттащили, взвалив на плечи, в сторону от прохода и траекторий выстрелов, спешно возвращаясь к огневым позициям. Грохот выстрелов продолжался - бессильным аккомпанементом звучал дождь разбитых осколков, терзаемых пулями с обеих сторон.
- Черт возьми, Феб, это вы?..
Один из раненых резко вскинул голову, изумленно заморгав, и скривился от вспыхнувшей боли в пробитом плече. Лицо Присяжного было стянуто немой, шипящей судорогой, мокрые волосы прилипли ко лбу, он тяжело дышал - было видно, что сюда они добирались бегом.
- Что вы здесь делаете, проклятье? Нет, оставайтесь там, не высовывайтесь! И не вставайте! - стиснув зубы, он отцепил с пояса револьвер и левой, свободной рукой толкнул его по полу в сторону Феба. - Держите, от меня сейчас мало толку... Послушайте, отсюда есть другой выход? И что это за место, в конце концов? Как вы здесь оказались?
Разбитый вдребезги сон звенел в ушах осколками непонимания. Дом, вырванный из дремлющего покоя, казалось, нервно озирался вместе с Фебом; видел стены, которые давно бы не мешало покрасить, мебель, успевшую прирасти к своим места, инструменты, разложенные по верстаку. Все это было привычным, точь-в-точь таким, как несколько часов – или несколько месяцев – назад. Но зияющий пустотой оконный проем, чужеродный, неправильный, не мог принадлежать этому месту, и раскрошенное стекло на полу заставляло встряхивать мутной головой – я все еще сплю?
- Как я здесь оказался?.. – переспросил Феб, с опаской глядя на револьвер – словно тот был скорпионом, несущим ядовитое жало. – Это мой дом, черт возьми! Годо не соизволил сообщить?
Он вытаскивал себя из ощущения недоверчивой отрешенной дремоты – за шкирку, добавляя в слова больше, намного больше яркости, чем чувствовал сейчас. Он хотел звучать саркастично или, на худой конец, зло, но вышло тускло – и словно не всерьез.
Даже ощущение опасности (смертельной, напомнил очередной взвизг пули, срикошетившей от стены) было каким-то бесцветным, холодным – не ощущаемым поджилками.
Проснись,потормошил он себя – и не проснулся. Значит, придется играть по правилам этого сна – или не-сна, сейчас Феб не ощущал большой разницы.
- Окно в спальне... Оно выходит на другую сторону. Если там еще свободно, - медленным движением он все-таки подобрал оружие, пытаясь сообразить, как им пользоваться. Никогда прежде Фебу не приходилось стрелять.
- Годо! - Присяжный мгновенно обернулся; каким-то образом короткий окрик мгновенно достиг ушей телохранителя, прорвавшись сквозь железный визг - тот рывком обернулся, и после быстрого обмена жестами понятливо кивнул, срываясь с места и увлекая за собой одного из оставшихся стрелков в сторону задней комнаты. Вдвоем они взяли на руки одного из раненных, потащив его в указанном Фебом направлении - Присяжный досадливо отмахнулся в ответ на протянутую руку помощи и, еле слышно шипя сквозь сцепленные зубы, поднялся, опираясь на три конечности.
- Советую вам, - с нескрываемым цинизмом протянул он, покосившись на Феба, - присоединиться, если вы не собираетесь объяснять всем этим ваше право владельца... Да быстрее же, черт бы вас побрал! - белые от напряжения и потери крови пальцы вцепились в его руку, рванув за собой к спальне. Где-то в стороне поочередно вспыхнула пара фонтанчиков сухой кирпичной пыли, выбитой злыми железными осами из стены.
Выстрелы стихали и раздавались реже - в разбитые окна ворвался надрывный крик, означавший, должно быть, что защитникам дома удалось вывести из строя как минимум одного из преследователей. Подступавшая тишина вкрадчиво намекала на то, что те, не рискуя продолжать бесплотные попытки штурма дома, предпримут попытку обойти его с другой стороны...
Годо действовал молниеносно - перепоручив раненого рукам помощника, он открыл окно, и осторожно высунулся наружу. Через несколько мгновений он, гибко изогнувшись, проскользнул в окно целиком - и оглядевшись, успокаивающе махнул рукой оставшимся внутри. С этой стороны дома никого не было.
Следующим спустили обездвиженного - Феб успел заметить набухшую перевязь, наискось стягивающую бедро - тот просовывал ногу в оконный проем, так, словно та была чужой, стиснув зубы и изредка плюясь в никуда сдавленными ругательствами. Следующим отправили его самого, затем - Присяжного, и третьего телохранителя - тем временем успели подоспеть оставшиеся двое.
Первым, что коснулось его внимания, когда он оказался снаружи, был запах дыма. Квартал горел - где-то в стороне над домами поднимался вязкий след из извивающихся черных хвостов, где-то полоснуло темно-рыжым сполохом пламени. Вдалеке монотонно и мрачно бил тяжелый гонг. Задняя аллея, и в лучшие времена не слишком оживленная, вымерла подчистую - нигде не было и следа присутствия людей, исключая слабо доносящиеся со стороны фасада какие-то обрывки голосов преследователей.
Все собрались в тесный круг вокруг Годо, безоговорочно признавая его в качестве предводителя - даже Присяжный молчал, наравне с остальными мрачно кивая в такт его коротким резаным фразам.
- ...уходим дальше по этой улице, потом налево, через склады. Быстро, у нас несколько секунд, пока они поймут, что путь свободен. Сэр, - он резко обернулся к Фебу, - вы знаете поблизости какой-нибудь проход, через который можно оторваться?
Феб задумался, рисуя в памяти знакомые, тысячи раз исхоженные ниточки здешних улиц, узелки подворотен, перехлесты лестниц, ведущих на другие уровни и редкие стежки подъемников.
Все было не то – слишком прямые и длинные линии, просматриваемые насквозь или жирные точки тупиков, ничего такого, что позволило бы быстро исчезнуть. Город казался картой, исчерченной резкими пометками – закрыто.
Он уже почти мотнул головой, отказываясь выбирать путь, принимать решение, но дым, текущий между домов, плеснул в глаза едкой болью.
Это мой дом и мой город, черт возьми. Мой кусок неба над крышами, мои камни под ногами, стены, помнящие меня.
- Я знаю, - коротко кивнул Феб.
Он соврал. Он пока еще не знал, какой из переулков примет их, укроет, позволит ускользнуть. Но город шептал ему музыкой – и Феб верил ему.
- Только, пожалуйста... Не говорите громко.
Он вслушался в биение пульса – город вздрагивал болезненной, рваной судорогой, истекал хриплым дыханием. Наверное только тогда Феб по-настоящему поверил – все это не декорации, не бред утомленного сознания. Все – по-настоящему.
- Туда, - железная ладонь расчертила взмахом воздух, отрезая одну дорогу из десятка возможных. – Потом налево и еще раз налево. Найтингейл... – он скованно шагнул к женщине, перехватил у нее раненного, виновато усмехнулся, указав на револьвер Присяжного, торчащий из-за пояса. – От меня будет мало пользы, если придется...
Она молча кивнула в знак согласия и быстрым движением щелкнула оружием, прокрутив трескучий барабан.
- Нет времени! - Годо, на лице которого по мере истечения драгоценных секунд все явственней проступали признаки нетерпения, поймал за плечи двоих подвернувшихся бойцов и толкнул их в сторону указанного Фебом направления. Выждав несколько мгновений, за ними с места рванулись Присяжный и Феб с подручным, поддерживающие за плечи третьего охранника, Годо последовал замыкающим - и они побежали.
Город смеялся им вслед - скалясь слепыми окнами, простирая свои серые, выщербленные стены там, где тонкая линия улицы обещала сквозной проход. Его хриплый смех звучал в ушах в тон мерному набату грохочущего сердцебиения - и где-то позади, совсем рядом, сбивчивой дробью ему вторил торопливый бег преследователей, изредка перебивавший трепетное гудение огня, жадно просовывающего свои алые пальцы сквозь далекие крыши, вырываясь на свободу.
Поворот, еще один - они пробегают сквозь тесный переулок, пропускающий их по одному, и кое-как протискиваются с раненым, взвалив его на плечи. Его голова мотается рывком в сторону, не тревожа безразличного выражения лица - он потерял сознание, и для него сейчас не существует ни погони, ни терпкого запаха дыма и соли, ни подступающего к горлу дыхания. Они врываются в соседнюю улицу, распугивая немногочисленных прохожих - те, кто посообразительней, сразу падают, накрыв голову руками, остальных выводят из ступора выстрелы в воздух, и они присоединяются к первым - закрыть глаза, не смотреть, позволить размазанным кадрам рваной кинопленки пронестись мимо, не оставшись в памяти. Указанная Фебом дорога ведет в тупик, наискось заколоченный свежими досками - и кто-то из бегущих впереди, не останавливаясь, высаживает преграду ногой, и вместе они в мгновение расшвыривают в сторону бесполезные обломки, прорываясь внутрь, куда-то в тесный лабиринт проходов и внутренних дворов.
Вокруг становилось темнее - они оказались в первом этаже какого-то бывшего промышленного здания, стены которого проредились от времени, оставив только голый скелет балок, нагромождения камней и строительных блоков, и редкие убежища бездомных, собранные из груд подвернувшегося мусора. Потолок, проеденный во множестве мест ржавчиной и водой, нависал над головой, изредка давая возможность заглянуть в раскрывшееся чрево опустевшего дома, уходящее куда-то наверх.
Годо поднял ладонь, призывая всех остановиться - группа немо замерла, прислушиваясь к приглушенным звукам оставшейся далеко позади улицы, и пытаясь выловить из них что-нибудь, напоминавшее о присутствии погони. В ответ звучала непривычная, настороженная тишина, прореженная плачущим звуком капающей воды и насмешливым свистом вездесущего ветра, гулявшего где-то в верхних опустевших этажах.
- Похоже, оторвались, - Годо, на несколько мгновений застывший живой статуей, облегченно опустил руку, позволив себе выдохнуть. - Ждите здесь, проверьте раненых - я скоро вернусь.
Он нырнул обратно в лабиринт серых ломаных линий, становясь одной из них, и исчезая где-то за поворотом. Присяжный, запрокинув голову, медленно сполз на землю, опираясь на подвернувшуюся балку - его лицо было непривычно бледным и выцветшим, он хватал ртом воздух, словно выброшенная на сушу рыба, и попытался что-то сказать - но пересохшее горло извлекло только глухое сипение сломанной флейты. Двое оставшихся охранников встали поодаль, перекрывая доступные подходы; Найтингейл осторожно уложила третьего, поспешно разматывая набухшую повязку.
Феб сунулся к ней – помочь, и физически ощутил свою нелепую бесполезность, настолько выверенными, отточенными и быстрыми были ее действия. В чеканных движениях Найтингейл, в ее спокойной уверенности просто не было места его нервному энтузиазму, его тревоге, перемешанной с неумением – и ему самому. Он отошел, чтобы не стоять над душой.
Мутные волны омывали нутро, не давая просто сесть спокойно и ждать.
Несколько шагов к проему, где растаял в течении коридоров Годо. Прислушаться, выуживая из монотонного голоса заброшенного здания непривычные ноты: прерывистое дыхание беглецов, далекие шаги – острожные, одинокие, вкрадчивые, эхо, ползущее вслед за движением.
Вернуться назад. Застыть, онеметь, превратиться в тишину – на несколько секунд, чтобы снова вынырнуть в оскалину звуков, снов шагнуть навстречу ожиданию неизвестного.

В конце концов, он опустился у стены – в метре от Присяжного, стараясь не смотреть на его ситцево-белое лицо, на расплывшееся пятно, на руку, повисшую безвольной тряпичной петлей. Любые слова казались неуместными, фальшивыми, но молчать было тяжело, молчать было больно – словно связки, набитые осколками звуков, жаждали исторгнуть из себя впившиеся стеклянные блики.
- Что это?.. – он все-таки не выдержал, располосовал вопросом туманную рябь вздохов, шелестов и стонов, протиснувшихся сквозь зубы; он смотрел прямо перед собой – в изломанную мешанину обрушенных балок и рассыпавшихся бетонных блоков, лишь краем глаза ловя движение измученного человека слева. – Что происходит?.. С вами, с городом? Так – повсюду?
Он вспомнил горячий запах дыма, преследовавший их в калейдоскопе улиц – и с трудом проглотил горький привкус последних слов.

[Woozzle >>>]

- Пока мы гонялись за призраками, они... успели сделать свой ход с другой... стороны, - лицо Присяжного прорезалось болезненной гримасой, он тяжело дышал, проглатывая куски фраз, но продолжил:
- Горят несколько центральных кварталов вокруг Башни, но когда нам удалось выбраться оттуда, сопротивление уже угасало - скоро они выдавят оставшихся и займутся огнем. Основной удар они нанесли прошлым вечером - была созвано чрезвычайное собрание, несколько горных предприятий были захвачены войсками и полицией, работников держат в карантине, работа остановлена... На встрече нам предъявили какое-то нелепое обвинение и вынесли постановление об аресте всего руководства. Их оказалось слишком много - даже те, кого мы считали независимыми и колеблющимися объединились против нас. Хозяина схватили сразу же - его состояние не слишком располагает к вооруженному побегу. Какое-то время мы обороняли штаб-квартиру, но потом пришлось отступать выше... Проклятье, вы не представляете, как я хочу спать, - вдруг с каким-то горьким смешком признался он. - За эту ночь они разрушили все, что у нас было, Феб, не говоря уже о тех, кого убили в столкновениях, а все, о чем я могу сейчас думать - это свалиться прямо здесь и уснуть...
- По крайней мере, здесь они действуют мягче, - подала голос Найтингейл, не отвлекаясь от накладывания повязки. - До нас дошли слухи о стычках в первые часа захвата ветки - охрану разоружили и загнали в тупиковый отвод, после чего просто сбросили в колодец...
- О да, - Присяжный выдавил из себя усмешку, скривившись от последовавшей за ней вспышки боли. - Единственный из всех я могу здесь быть спокоен - в меня они стрелять не станут. Во всяком случае, постараются. Впрочем, после того, как у них в руках оказалась почти вся верхушка организации, и это утверждение можно поставить под сомнение. Жаль, что мы втянули вас в это, Феб. Вам нужно бежать, пока они не сложили два и два и не включили вас в список сочувствующих предателям дела Совета...
- Полагаете, еще не сложили?.. - ответная усмешка надрезала уголок Фебовых губ – без злобы или сарказма, с полынным оттенком понимания. – Кто бы ни были эти ваши “они” - вряд ли можно счесть их глупцами. Кстати, кто - они?
Между ребрами тонко дернулась стальная струна – зачем?.. Зачем расспрашивать, влезать в это еще глубже – разве тебе мало всех этих последних дней? Кто много знает – тот плохо спит.
Он оборвал струну, не дав ей отзвенеть. Я ничерта не знаю, а сплю все равно не очень.
- Кто – они? – повторил Феб скорей для самого себя, чем для искромсанного гримасой боли собеседника. – И в чем заключается предательство Совета? Что вы все-таки делали... такого?
Он оторвался от созерцания обвалившихся перекрытий и посмотрел на Присяжного - прямо и требовательно. Наверное, тот мог бы промолчать даже сейчас - особенно сейчас – но Фебу почему-то казалось, что он заслужил право на ответ. Настолько искренний, насколько вообще можно было ожидать от этого человека.
- Разумеется, ровным счетом ничего, - печальная, слабая улыбка тронула дрогнувшие губы. - Это обычная борьба за влияние, которую все игроки вели испокон веков; вот только никто не мог предположить, что наши противники объединятся, каким-то образом переманят на свою сторону большую часть колеблющихся, и решатся на прямое столкновение. Но Совет, Феб, черт возьми, никто не мог этого предвидеть!.. Все всегда считали Советников реликвиями прошлого - забальзамированные мумии, равнодушные ко всему, происходящему за пределами их Башни, никогда не вмешивавшихся в игру, не считая ежегодного шествия по Променаду... Они неожиданно начали действовать - решительно и быстро, передав несколько военных групп напрямую под командование наших заклятых друзей... - Присяжный замолчал, переводя дух, и запрокинул голову назад, обессилено уставившись в низкий потолок.
- С помощью вашего Люциолы и его приспешников они успешно отвлекали наше внимание, планируя покушения на случайных фигур, заставляя нас метаться в догадках, распылять силы и гадать о направлении главного удара. Кстати, по крайней мере, насчет него вы можете быть спокойны - я видел, как в ходе штурма штаб-квартиры его пристрелили. Ублюдок каким-то образом взобрался по отвесной стене в заднюю часть здания и успел проредить ряды охраны, но в конце концов получил свое. Впрочем, какая теперь разница...
- Тихо, - Найтингейл, закончив с перевязкой раненого, неожиданно напряглась, привставая, и выставила вперед застывшую в воздухе ладонь, на которую словно бы натолкнулся Присяжный, проглотив обрывок фразы. Из-за основа обвалившейся комнаты совершенно беззвучно вынырнул Годо - и выглядел он как нельзя более обеспокоенным.

- Этот блок окружен: я заглянул немного вперед - там строй оцепления, - сбивчивым свистящим шепотом рассказывал он сгрудившимся вокруг него оставшимся участникам побега. - Они, похоже, еще не знают, где мы именно, но путь дальше отрезан, назад возвращаться тоже нельзя - и пройдет несколько минут, прежде чем солдаты начнут прочесывать эти развалины и наткнутся на нас. Прятаться нельзя - здесь перероют каждый камень. Судя по размерам этого здания, здесь обязательно должна была быть насосная и спуск в коллекторы. Значит, будем уходить либо вниз, либо...
Все, не сговариваясь, подняли головы к потолку - как раз в этом месте бетонная поверхность осыпалась вниз, открывая перед ними глухую, затхлую внутренность огромного дома.

Для раненого пришлось соорудить носилки из подручного хлама: он не приходил в себя, и только сдавленно всхлипывал, когда его тормошили, пытаясь вырвать из лихорадочного беспамятства.
Глядя на его лицо с просвечивающей сеточкой кровеносных сосудов, на полупрозрачную, синеватую кожу, на пепельно-серые круги, затемнившие провалы глаз, Феб понимал: вряд ли он протянет долго. Ему нужна квалифицированная помощь и покой – а не тряские носилки, криво встаскиваемые по полуразрушенным лестницам. Не говоря уже о том, как сильно он будет срезать скорость их маленькой, загнанной в смертельной лабиринт группы.
Все понимали – но по молчаливому согласию выуживали из груд мусора подходящие оси и прочный кусок фанеры, скрепляли их проволокой – все торопливо, сбивчиво, с задыхающейся, отчаянной нервозностью.
Затем разорванным на полосы тряпьем плотно примотали раненого к его грубому ложу – или смертному одру, если что-то пойдет не так.
Он только глухо стонал, пока его укладывали, и по-детски тонко, неразборчиво бормотал, когда узкие ленты бинтовали его плечи, грудь, ноги. А потом, когда Годо, вскарабкавшийся в зияющую над головой дыру, втаскивал за собой носилки, а Феб и Найтингейл толкали их снизу – уже молчал, только дышал часто-часто, с каким-то пенящимся надсадным хрипом.
Шли медленно – слишком медленно, спотыкаясь на хлипких, местами осыпавшихся ступенях, оступаясь на ползущих грудах камней, рискуя сорваться с осклизлых балок, перекинутых над пропастью.
Несколько этажей здания, уводящих под покатый купол крыши, казались бесконечными. Каждый шаг был растянут, распялен – в вечность. Спустя несколько сотен пройденных вечностей, Фебу стало казаться, что крыша – это просто жесткой морок, иллюзия, сотканная из насмешки над их нелепой процессией, пудовой цепью ползущей вверх, туда, где на самом деле нет ничего. Только лестница, замкнутая в сотни кругов себя.
Феб шагал, механически переставляя ноги, почти привыкнув к саднящей тяжести носилок в правой ладони, почти поверив, что это такая же неотъемлемая часть его тела, как и железный нарост на другой руке. Его собственное царапающее дыхание мало чем отличалось от хриплых выдохов их неподвижного груза.
Вдруг после одного из бесчисленных поворотов ему показалось, что кто-то огромный и далекий своей ладонью сорвал верхнюю часть этажа, обнажив беззащитную внутренность коридора, оставив торчать открытыми огрызки поддерживающих колонн, балок, осыпавшихся стен - и хрупкие линии тонких лестниц, уходивших в небо из этой застарелой раны.
Небо нависало над головой - метрах в двадцати, глухое, металлическое, опутанное темными змеями проводов, в которых прятались редкие слепые глаза прожекторов - оно означало следующий уровень, и было так обманчиво-близко, что казалось, его можно было достать рукой. Сквозь проржавевший скелет здания можно было увидеть раскинувшийся под ногами город. Отсюда он казался игрушечным - маленькие пряничные домики, выстроенные неумелой детской рукой в кривые ряды, а вместо кукол - беспокойное, однородное море мерцающих точек, напоминавшее рой муравьев.
В лицо ударил теплый, горький ветер. Над игрушечным домиком поднимались облака едкого черного дыма, свивавшиеся по прихоти диких потоков воздуха в причудливые фигуры, напоминавшие клубки змей. Какое-то время - не больше нескольких секунд, показавшихся неожиданно бесконечными - они просто стояли, оглушенные этим наплывом открытого пространства и глядя на город сверху вниз.
- Господин Годо, - мягко произнес Присяжный, не отрывая взгляда от осколка головокружительной панорамы, видного сквозь полуобрушившееся окно под его ногами. - Я могу надеяться, что предполагаемый маршрут отступления включал в себя что-нибудь еще помимо этой обзорной площадки?
- Несомненно, сэр, - вежливо наклонил голову телохранитель. - Если вы немного отойдете в сторону и повернетесь...
Тот незамедлительно проследовал упомянутым указаниям, и застыл, на какое-то мгновение не отличаясь неподвижностью от окружавших его груд камня. Остальные последовали его примеру; кто-то из охранников слабо выругался, поднимая глаза вверх. Из полуразрушенного здания к небесной тверди тянулся порыжевший от времени железный остов шахты подъемника.

- ...лезть придется по одному: мы не знаем, какой вес выдержит конструкция, - они собрались вокруг опор подъемника; Годо извлек откуда-то несколько мотков веревки. - Раненых поднимем на канатах - длины должно хватить. Нэй - ты первая, Одри - за тобой; потом поднимете господина Ведергалльнингена.
Найтингейл быстро кивнула, шагая в шахту, и цепко подтягиваясь за поперечные опоры, начала восхождение - ловко перебирающая руками и ногами фигурка вдруг отдалилась, сделавшись неестественно-маленькой и поднимаясь все выше. Взгляды оставшихся внизу следовали за ними, как прикованные - они смотрели, затаив дыхание, и за каждым рывком ожидая, что предательски подвернувшаяся под руку деталь шахты не выдержит, ломаясь или выскальзывая из пальцев... Наконец - несколько мгновений неуверенности, когда совсем маленький силуэт скрывается из виду - и одна из веревок, распрямляясь и захлестываясь вокруг стальной опоры, упала вниз. Словно получив сигнал, один из бойцов нырнул внутрь следующим.
- Сначала поднимите Фэйрхолла, - хрипло произнес Присяжный, завороженно наблюдая за подъемом. - Его состояние...
- У меня приказ, сэр, - Годо мягко, но крепко взял его за плечо, подталкивая к подъемнику и обматывая свободным концом веревки пояс, прерывая готовые было последовать возражения. Еще несколько томительных секунд - и вторая веревка падает вслед за первой, сигнализируя о том, что настал через следующего. Присяжный, прекратив сопротивление, медленно поднимается вверх, закручиваясь вокруг своей оси, как нелепая, болтающая ногами кукла - и скользит вверх, перебирая свободной рукой по мелькающим навстречу балкам.
Последний его взгляд - перед тем, как вдалеке стираются детали и черты лица, еще больше усиливая сходство с куклой - падает на Феба.
- ...сэр? - голос Годо вторгся в его мысли, возвращая к тому, что происходило здесь, внизу. - Вы следующий, сэр.
Феб не боялся высоты – по крайней мере, до этого дня. Даже вчерашней ночью, следуя за темной глубинной песней по лестнице, струящейся в непроглядную, бездонную темноту, он не ощущал этого чувства – будто сердце сложило крылья и падает, падает, падает сквозь бесконечный холод. Сейчас, глядя на обглоданные ржавчиной опоры подъемника, на веревку, нетерпеливо подрагивающую напротив лица, ему хотелось метнуться прочь. Туда, где ступени крошатся и выскальзывают из-под ног, где приходится перебираться через провалы, выгрызенные временем в лестничном полотне, где можно оступиться и свернуть себе шею – только не висеть беспомощным мешком, отдав себя на растерзание всей своре смеющихся чертей и богов.
- Может быть, я сам?.. – он судорожно вздохнул, ловя в воздушные сети падающую сердце-птицу. – А, Годо? Это ведь не так... сложно?
Железная рука соскользнула с первой же опоры под невозмутимо-ироничным взором охранника; негнущиеся пальцы-флейты издали протяжный, царапающий скрип.
- Хорошо. Хорошо, я понял, - еще один глоток воздуха, словно последний – на всю оставшуюся жизнь, дымный, горчащий - и все равно удивительно свежий.
Веревочная петля обвилась вокруг пояса и дернулась, пробуя незнакомый груз. Феб инстинктивно вцепился в натянувшийся канат – словно это могло уберечь. Если веревка перетрется. Если ее выпустят из рук. Если рухнет верхняя секция шахты. И еще десяток разных если, которые он запретил себе рассматривать – и просто уставился в тугое плетение волокон.
Когда он преодолел больше половины пути, наверху раздался звук, который за время этого короткого бегства он начал узнавать кожей раньше, чем сознанием.
Выстрел.
Легкий хлопок - отсюда он звучал приглушенно, словно кто-то откупорил бутылку игристого вина. Но при все обманчивой легкости - это был выстрел.
За ним последовал еще один. Потом наступила тишина - а потом он почувствовал, как тяжесть тела, влекущая его вниз, вдруг исчезает, как каждая клеточка наполняется необычайной легкостью, и воздух словно подхватывает его на мягкую, обволакивающую подушку, и останавливает, расколов посредине мгновение, длящееся час.
А потом Феб начинает падать.
Одна из веревок ослабевает быстрее, чем вторая, поэтому почти сразу сила тяжести бросает его вокруг вертикальной оси - и сокрушительный удар головой о подвернувшуюся опору словно бросает несколько ярких цветных пятен на окружающий мир, которые растворяют в себе страх, боль, остатки мгновений осознанности, и все мысли, не успевшие найти для себя последний момент...
Три человека - и два выстрела.
Черная краска заполняет собой все остальное.

Сообщение отредактировал Woozzle - 17-02-2014, 1:11

[АнтаР >>>]

Квинтус видел сон.
Во сне перед его глазами сменялась бесчисленная череда темных коридоров, тоннелей, узких искривленных ходов и червоточин, сквозь которые он пробирался с немыслимой ловкостью и быстротой, словно всасываясь своим невесомым телом в глубину, навстречу темноте, которая каждый раз разворачивала перед ним все новые развилки, переходы, сплетающиеся узлы тоннелей, скрытые в полумраке. Он казался сам себе сгустком холодной, вязкой жидкости, способной просачиваться сквозь самую узкую щель, расщепляться в невидимых глазу капиллярах, толщиной не превосходящих человеческий волос. Почему-то это было важно - двигаться вперед, не оставаться на месте, ни в коем случае не смотреть назад (чем? и как?), пробираться все дальше и дальше по извилистым длящимся пустотам, проникать вглубь, стараться приблизиться хоть на величину ладони ближе к созданию, обитающему в конце этих ходов. Каким-то отстраненным ощущением он чувствовал слабое гулкое ритмичное биение, наполняющее все его существо пульсацией, проходящей сквозь каждую клеточки - тихое и вместе с тем бесконечно огромное, как будто издаваемое исполинских размеров медленно сокращающимся сердцем. Все дальше, и снова дальше, не тратя времени на принятие решений о том, какой поворот выбрать - все были одинаково хороши, пока они вели вперед...
- ...проснись, друг.
Мягкое прикосновение обожгло его запястье, словно капля ртути; но даже этот резкий укол не сразу прогнал сон, который вцеплялся в его сознание сотнями тонких когтистых щупальцев-ножек, не желая отпускать, продолжая биться где-то внутри непрекращающимся ритмом - ближе, теплее, такое живое, такое... сильное.
- ...слышишь меня? - на этот раз его тряхнули за плечо с ощутимо большим приложением усилий. - Нам пора убираться, друг. Они нашли меня и скоро будут здесь, если мы не поторопимся.

Знакомый, смеющеся-шепчущий голос, в котором звучала явственная тревога. Гость стоял рядом, утопая где-то в смыкающейся вокруг его лица тьме, и не оставлял настойчивых попыток растолкать Квинтуса, что-то повторяя. "Лю.. Люциола?" - клочок сознания, сумевший вырваться из цепких лап сна, с трудом выцарапал из памяти имя: "Он же вчера с трудом сидел... Как?.."
Непрошенная мысль оборвалась, когда его взгляд натолкнулся на незнакомую деталь. Люциола был полураздет - очевидно, он сам проснулся недавно; грудь все еще покрывали повязки, часть тела была открытой... и на этой части Квинтус разглядел небольшие, но ощутимо видные (один из них, поймав тусклый луч какого-то случайно заглянувшего светила, мелькнул в темноте слабым бликом) поблескивающие серые пятна, словно разводы, глубоко въевшиеся в кожу и переплетающиеся с ней так, что было невозможно различить, где кончается живая плоть, а где - поверхность металла. Один из этих уродливых наростов утопал в уголке раны, растворив в себе наложенные вчера швы. Даже сквозь полусон Квинтус смутно понял, что узнает эти пятна - он слишком часто видел такие же, как наяву, так и в других, более беспокойных снах.
Отметины Холода.
Квинтус рывком сел на постели. День начинался со страха. Он был уверен, что еще вчера в теле гостя металла не было. Страх, что потенциальный спаситель превратится в беспомощную груду металла, страх неизвестности, ведь получается, что Люциола уже был внизу, страх его преследователей, несомненно очень опасных и коварных, страх самого Люциолы, страх, страх... Если бы кто-нибудь в этот момент снял с Квинтуса дыхательную маску, то увидел бы под ней еще одну - классическую театральную маску "Ужас".
- К-как ты... Кто за тобой... Что с тобой?! - хрипло затараторил неконтролирующий еще спросонья свою речь ученый, сначала неосознанно отползая, а затем рванувшись обратно - пощупать, рассмотреть: "Вдруг показалось?!!"
- Тихо, - ему на плечи легли две тяжелых руки, цепко впиваясь холодными пальцами в плечи, удерживая от дальнейших необдуманных поступков. У Люциолы, который еще вчера не мог подняться с постели, оказалась железная хватка - неуместная ирония пришедшего в голову сравнения еще раз всплыла одновременно с очередным тусклым бликом, отразившимся от попавшего на свет уродливого пятна, словно напоминавшим - нет, не показалось.
- Я не успел все тебе рассказать, - тихий шепот, казалось, ввинчивался прямо в ухо. - Думал, я от них отвязался... Военные, приятель. Они шли за мной от вокзала - нет времени объяснять, но намерения у них не самые доброжелательные. Надо уходить, и быстро.
- Как ты понял, что они тебя нашли? Сколько у нас времени? Я могу собраться? Ту-ут много вещей, которые нам нужны, г-глупо их бросать.
На самом деле у него было множество других вопросов, но они могли и подождать. Шепот Люциолы проходил через все тело, заставляя кожей чувствовать мелкий наждак окутывающего страха. Сердце колотилось, распространяя по телу АКТГ, кортизол и адреналин, но мышление оставалось четким. Люди, впадающие в панику от любой угрозы, на Чердаке живут не больше трех дней.
- Несколько минут. Наверное, - последние несколько слов рассыпающегося шепота задумчиво рассеялись в тесном пространстве между его головой и гостем - а потом тот отстранился, выпустив Квинтуса и убедившись, должно быть, что тот очнулся.
- Не бери слишком много; нам надо будет оторваться. И не зажигай огня, увидят, - бросил он напоследок, метнувшись куда-то в темноту; оттуда несговорчивым эхом последовал приглушенный лязг железа, хлопанье ткани и торопливая поступь шагов. Глаза, привыкающие к темноте, медленно вырисовали силуэт Люциолы, яростно пытавшегося влезть в остатки не пострадавшей в ходе операции одежды. Он двигался быстро, уверенно, чуть нервно - как будто и не было раны, которая в текущем состоянии должна была отзываться резкой болью на любые попытки изменить положение корпуса.
- Я слышал выстрел и обрывок крика, - сбивчиво донеслось из темноты. - Армейский карабин; кроме того, под этим окном вряд ли часто устраивают прогулки люди... Если я прав, они будут идти сверху. Ты знаешь какой-нибудь не самый открытый путь вниз, где нас не сразу заметят?
Квинтус несколько секунд молча наблюдал за собеседником. С зеленоватым отливом тьма скрывала от него подробности, оставляя лишь силуэт, и дополнительно смазывала и без того удивительно плавные движения, превращая простые действия Люциолы в мистический танец с тенями предметов. Силуэты стремительно бросались друг к другу, через секунду сливаясь воедино. Лаконичный силуэт обнаженного человека быстро обрастал деталями, превращаясь в кудлатую тень оборотня… Квинтус потряс головой, сгоняя наваждение.
- Знаю, - он резво соскочил с кровати, сменил маску и подготовил еще одну для Люциолы. Затем деловито заметался по комнате, собирая все нужное в потрепанный, но крепкий заплечный мешок - наследие Шиное - и на ходу рассказывая детали. - В часе ходу отсюда есть люк, ведущий сразу на виток вниз. Технический проход, подъемник связывал два уровня, но обрушился, поэтому для спуска нужна веревка, - он стянул горловину мешка, закинул его на спину и посмотрел на Люциолу. - Надеюсь, у них нет веревки. Впрочем, этот люк неплохо спрятан, так что можно попробовать сбить их со следа еще до него.
- В часе... - Люциола замер, наморщив лоб и что-то беззвучно прикидывая, затем, после короткой паузы, отрывисто кивнул, так и не добавив ничего - и медленно тронул пальцами дверь, подавая ее на себя так, чтобы она не скрипела. В растущее пространство ночи потянуло нетерпеливым холодом, жадно прильнувшим к коже, зудящим стрекотанием цикад, и мутными струйками зеленовато-ультрамаринового марева.
Шли быстро, не оглядываясь. По молчаливому соглашению, Квинтусу досталась ведущая роль - по дороге приходилось пробираться через обломки камней и небольшие расщелины в тех местах, где они срезали путь между полустертой сеткой старых улиц, и без знания местности, не пользуясь источниками света, для неподготовленного человека любой неосторожный шаг мог привести к самым неожиданным последствиям.
Против ожидания, вокруг было тихо - не считая вездесущего плача цикад, следовавшего за ними тихим эхом, то обрываясь, то начинаясь заново. Единственным звуком помимо этого оставалось собственное дыхание - глубокое, сосредоточенное, жадное. Запертое в пределах маски, оно звучало неожиданно громко, и иногда казалось, что каждая тень, прячущаяся в угловатых декорациях, слышит этот прерывистый эквивалент пульса, и наблюдает за скользящими в темноте двумя существами, пьющими искусственными ртами кислый туман.
Когда им пришлось ненадолго отклониться, огибая вгрызшуюся в уступ яруса трещину, Квинтусу единственный раз показалось, что где-то далеко позади часть раскрашенного в однотонную умбру ландшафта шевельнулась, приобретя форму человеческого силуэта, на краткий миг видного на фоне чуть более светлого окружавшего тумана. Какое-то время он был там - едва различимая тень, двигавшаяся сквозь дымку - затем исчез. Почти сразу Квинутс обнаружил, что Люциолы не было в пределах видимости - еще недавно крадущийся за ним след в след, его странный попутчик растворился в тумане, каким-то образом не потревожив матово-дымной завесы...
И тут он увидел, слева, совсем в другом месте, нежели оставшийся позади дом - желтое пятно, сочащееся слабым светом. Оно находилась, наверное, метрах в ста и на какой-то возвышенности - похоже было, что на крыше одного из полуразвалившихся зданий. Пятно менялось - оно медленно наливалось светом, пока не стало ярко-слепящим, бьющим колючими иглами по привыкшим к темноте глазам - и тогда он понял, что это было что-то вроде направленного ручного прожектора, который поворачивали вокруг своей оси.
Дрожащие линии света потянулись из далекой точки к трещине, вырисовывая на своем пути встреченные препятствия в виде скальных обломков и вывороченных из-под земли бетонных плит, раскрашивая ночь в неестественную палитру блекло-серого, делая ее похожим на схематичный рисунок тушью - и начали медленно таять вслед за поворотом фонаря.
Квинтус повалился за какой-то остов стены, пытаясь успокоить судорожно бьющее сердце. Ничего не получалось: постоянная угроза смертельной опасности, нацеленной именно на него, постепенно выводила его из равновесия, и постоянный недостаток кислорода задачу не упрощал. Квинтус так и не успел стать бойцом за эти несколько месяцев, не научился быть хозяином положения, и сейчас чувствовал себя мышью, загнанной котом в первую подвернувшуюся ямку. Останешься сидеть - тебя непременно выковыряют, высунешься - поймают в тот же миг. О Люциоле он уже забыл - таинственный спутник исчез из его сознания так же незаметно, как из поля зрения, и сейчас Квинтус остался один на один со своим страхом, качаясь на его волнах, ритмично накатывавших - и с каждым разом все сильнее. "Еще несколько ходов луча - и я выбегу отсюда с жутким воплем, прямо под огонь, совершенно не сознавая себя", - понял он.
Нужно было действовать быстро. Он заметил, что прожектор ходит не кругами, а по одной линии. О причинах этого задумываться было некогда и, повинуясь интуиции, он подождал, когда прожектор отойдет подальше, и кинулся вперед, к большому нагромождению всякой всячины - бетонных блоков, арматуры и гнутых ферменных конструкций. Здесь, привалившись спиной к большому угловатому бетонному булыжнику, он наконец смог немного успокоиться. Прожектор ходил там, дальше, а здесь немного пришедший в себя мозг быстро нарисовал несложную тропинку через пять укрытий до квартала с сохранившимися домами. Теперь нужно было только внимательно глядеть по сторонам и аккуратно добраться до края просматриваемой зоны.
Темнота следовала за ним - верной собакой, оберегающей хозяина от чужого злого взгляда. Скалилась в неизвестность обломками валунов, перекатывала упругие мускулы от растрескавшегося бетонного блока к проржавелому скелету древнего механизма, сплетала в приглушенный рык взъерошенные голоса цикад и чьи-то далекие выкрики, скрывая шорох, перекатывающийся под ногами самого Квинтуса.
И тихо, успокаивающе тыкалась мордой в запястье, слизывая рваный, вскрывающий кожу пульс, после каждой перебежки от одного укрытия к другому.
Первое.
Второе.
Третье.
Мягкие черные лапы, неслышное дыхание с приторным запахом застарелой крови – она здесь, она не бросит его. Проведет своими тайными тропами к укрытию – и будет преданно ждать возвращения.

..будто почуяв, что добыча готова ускользнуть, далекое пятно света судорожно метнулось, вспарывая темный бок ночи.
И еще раз, и еще – безжалостным лезвием в густую тень.
Раненная тьма беззвучно припала на брюхо – все еще готовая драться за него, но стремительно теряющая жизнь в сочащихся светом росчерках.
От намеченного Квинтусом маршрута к безопасному, неподвластному взгляду прожектора кварталу оставалось чуть меньше половины.
Два укрытия – и два обнаженных, обескоженных отрезка, по которым, принюхиваясь, шарил луч, убивающий его тьму.
"Черт, черт, черт!" - бессильное слово долбилось в оцепеневший мозг Квинтуса, пытаясь пробить барьер, за которым - это точно известно! - томятся десятки замечательных идей, как выбраться из этой ситуации. Стена из ваты... "Что-ж, если укусить прямо за середину не получается, надо попробовать отгрызть с краешку... Как они поняли, что я здесь? Почему до сих пор никого не видно? Если бы меня нужно было поймать, за мной выслали бы людей. Если убить - достаточно одного снайпера. Фонарь изменил траекторию так, будто они знают, где я, и хотят отрезать меня именно от этого направления... Получается, они просто играют со мной, управляя мною через страх! Ох, как я не люблю, когда мной манипулируют... Значит, я все еще не знаю, чего они хотят. Зато знаю, чего они НЕ хотят!"
А в следующий момент - рывок, туда, где рыскает хищный, плавящий туман свет! Напрямик, со всех ног - именно туда, откуда его пытались отвадить, как лабораторную крысу, и - пристально следя за лучом, как за опасным зверем, пытаясь заметить малейшую дрожь, уловить даже призрак намерения рвануться навстречу!
Круг света дергался слепыми медленными толчками, застревая в вязком воздухе и вырываясь с усилием для следующего движения. Шаг – пауза. Шаг – пауза. И каждый раз – менял направление, следуя странной изломанной логике, понятной лишь ему одному. Напряженное, натянутое до дрожи внимание Квинтуса не могло предсказать, в каком месте луч проткнет темноту спустя секунду – но смогло бросить в сторону перевитое скоростью тело, когда слепящее пятно в очередной раз дернулось с места.
Проклятый прожектор будто и вправду обладал нюхом, ведущим его по следам истекающей рваным сердцебиением жертвы. Или кто-то шептал ему – туда, за ним, не упусти! – подталкивая руку, направляющую луч. Забыв о своей медлительности, о своих вязких паузах, свет метнулся следом, клацнул зубами, едва не выхватив клок одежды – и замер, разлегшись по другую сторону последнего укрытия, распространяя вокруг слабые, угрожающие отблески, уверенный, что снова до смерти напугал свою жертву, что сейчас она спрячется за спасительную кучу щебня, и тогда с ней можно будет здорово поиграть.
А Квинтус, получивший подтверждение своего предположения, что все это фикция и управляющий прожектором прекрасно знает, где он находится, рванул вперед со всех сил, увидев впереди финальный отрезок этого кошмара. Забыв о дыхании, головокружении, слабости - обо всем, кроме двух ног, толкающих его вперед на предельной скорости - он за время, что бежал мимо кучи щебня, лишь увеличил свою скорость.
Он не попал в самый центр, не оказался жуком на предметном стекле, подсвеченном острой желтизной – но размытый край пятна все-таки полоснул по стремительно бегущей тени. И сразу – без надежды успеть, скорей от злости – взвизгнула пуля.
- Выйти на свет, - в воздухе громыхнуло железо, выплюнутое в рупор. – Руки за голову, выйти на свет, оставаться на месте.
Металлический голос рвал тишину в клочья. Луч остановился – и ждал.
Квинтус лежал, оперевшись о стену, и пытался не умереть. Никогда еще соблазн сорвать маску и вдохнуть полной грудью едкий яд не был так силен. В ушах шумело, сердце стучало так оглушительно, что железный ультиматум остался нерасслышан. В этот момент его можно было просто брать как тюк и нести куда угодно - но сделать это было некому. Когда рассудок наконец вернулся к нему и осознал это, страдальческая гримаса под маской растянулась в злорадной и самодовольной ухмылке. Он медленно, пошатнувшись, встал, бросил взгляд на желтое пятно - оно лежало перед входом в проулок, как кот перед норой, в которую ускользнула мышь - и пошел вперед, навстречу Городу.

[Черон >>>]

...он не чувствует боли.
Медленно, нехотя уходит тишина - темный, липкий и обволакивающий не-сон, который обнял его своим покрывалом когда-то невозможно давно, в другой жизни - сомкнул над ним свои крылья, стирая все, кроме обманчиво-холодного, невесомого прикосновения. Теперь оно отступает - и постепенно, сквозь тягучие нити паутины какие-то случайные события окружающего мира находят свой путь к нему. Мерное гудение электрических ламп заполняет воздух, звуча нижней нотой контроктавы. Легкий, щекочущий сквозняк дразнит холодом его босые ноги - и отступает, метнувшись куда-то в сторону, испуганный случайным вмешательством.
Щелчок закрывающейся двери. Чьи-то далекие шаги - быстрые, почти переходящие на бег. Шелест ткани, трепещущей в воздухе.
В акапеллу гудящих проводов врываются какие-то мелодичные тонические звуки, выводящие бесхитростную гамму - три коротких гудка, три длинных, снова три коротких. Кажется, что все это происходит не с ним - все это представляет собой предмет какой-то постановки, спектакля, не имеющего отношения к действительности...
Веки устало вздрагивают, не в силах подняться, пальцы обессиленно дрожат - на нем словно давит мягкая, но непреодолимая тяжесть, сонно противостоя попыткам подняться и куда-то идти. Здесь тихо и спокойно - не считая редких диссонансных нот, выбивающихся из монотонного течения тишины. Кроме того, при попытках открыть глаза в них остро бьет притаившимся с той стороны ярким светом, который не хочет, чтобы на него смотрели. Он хочет, чтобы гость спал - и медленно угасает вслед за тем, как замедляется его дыхание, начиная звучать в тон вибрациям электричества...
- Бедный мой, - тихий, шепчущий голос неожиданно возникает совсем рядом, как будто вызываемый к жизни не колебаниями звуковых волн, а чем-то другим, существующим внутри его головы. Чуть запоздало, несмело прохладное, отрезвляющее прикосновение оживает на его запястье - и, запинаясь, скользит чуть выше, наперегонки с бегущими по руке мурашками.
- Потерпи немного, - едва слышно произносит Ран; но он слышит каждое слово до невозможности отчетливо. - Он так... смотрит через тебя. Скоро это все пройдет. Не бойся. Он всегда отпускает.
- Ран... – он раздирает спекшиеся губы, но не слышит произнесенного имени, только шелест дыхания, пытающегося стать словами. – Я... рад. Ты цела, у тебя все хорошо, да?..
Свет прокалывает голову насквозь - через сомкнутые веки, через ослепленные, невидящие зрачки, через мозг, разбитый на осколочные картинки, и фокусируется колючей вспышкой на задней стенке черепа: нет.
Если здесь – то уже не хорошо.
Следом за губами, не умеющими говорить – он разлепляет глаза, разучившиеся видеть, и долго, мучительно долго всматривается в слепящую белизну. До рези, до щиплющих слез – пока сквозь слепоту не проступают контуры. Контуры угловатых аппаратов и механических рук, сжимающих злые, пыточно-яркие лампы, словно специально бьющие в лицо – с оттяжкой и удовольствием.
Это место не похоже на тюрьму, скорей – на больницу, стерильную, сияющую, страшную.
- Тебя на самом деле здесь нет, правда? – шелест дрожит на губах, так и не становясь голосом. – Вот и правильно, маленькая, не нужно тебе сюда...
Но слабое дыхание невесомой ладони снова скользит по его руке; Феб поворачивает голову – медленно, словно она неживой, скрипучий, дано заброшенный механизм, прикрученный на шарнирах.
И видит Ран – больнично-белую, под цвет здешних стен.
- Все-таки ты... – уголок губ тревожно дергается; Феб хочет поймать ее ладонь – но не может оторваться от постели, пугающе белой, как и все вокруг. – Что это за... место? Откуда ты тут? Тебя не обижают?
Горький смех разливается внутри. Как будто ты можешь что-то изменить.
- Это сон, - ее голос падает холодными каплями воды, тихий и грустный - и прикосновение маленьких пальцев чуть сжимается вокруг его запястья. - Это все ненастоящее... Но я здесь. Я здесь - ты ведь видишь меня?
Пальцы вздрагивают еще раз, словно немая судорога мгновенного страха заставляют ее вцепиться в его руку, как будто кто-то из них может исчезнуть - раствориться в тусклом воздухе тихой комнаты. Она отводит взгляд, неловко улыбаясь. Феб впервые в жизни видит ее улыбку - неестественную, ломаную, словно натянутую на ниточках невидимого кукловода, который подсказывает ей, как должно выглядеть это движение. Она похожа на осколок стекла, на мгновение остро блестящий отраженным бликом света.
- Откуда ты здесь?.. - рассеяно напевает-шепчет Ран, скорее для себя, чем для него - невесомые птичьи руки скользят по теплой коже, едва касаясь поверхности, распространяя с собой прохладную тень призрачного присутствия. - Раньше тебя не было - а потом я услышала твой голос и долго шла по нему, думая, что заблудилась... Но это не важно. Только не бойся... - она наклоняется, оказываясь совсем рядом, и нерешительно замирая в этом неоконченном движении. Пряди волос медленно покачиваются, щекоча его шею неловкими, колкими касаниями - и спустя несколько томительно-долгих секунд отстраняются.
- ...это пройдет.
Она неслышно выходит из комнаты, проскользнув в приоткрывшуюся навстречу дверь, словно вспугнутая каким-то из случайных звуков, который становятся чуть назойливей и вмешиваются в тихий диалог, словно обеспокоенные тем, что их не замечают - снова чьи-то шаги, раздающиеся, кажется, прямо за спиной позади спинки кровати, дребезжание металлической пластины, едва слышный звук колокольчика.
Перед тем, как исчезнуть, она бросает на него взгляд и, помедлив, ломаным движением подносит палец к губам.
...когда темнота начала отступать снова, оказалось невозможным вспомнить, сколько времени прошло с того момента, как ушла Ран - было ли это только что, едва сонный прилив успел опустить потяжелевшие веки, или уже успели пройти минуты, часы?.. Вспышка беспамятства казалась короткой, почти моментальной. Во всяком случае, комната не успела измениться нисколько - инструменты, застывшие вокруг кровати, излучали все тот же неровный мерцающий свет.
Дверь приоткрылась, впуская внутрь целую процессию в белых, глухих одеждах - лица, укрытые масками и респираторами, оставляли на свободе только внимательные, изучающие, и местами - бегло-встревоженные взгляды, которые каким-то образом избегали самого Феба, скользя по окружающей его машинерии.
- Пульс замедленный, давление низкое... - хладнокровный, женский голос нарушает молчаливую сцену, быстро перебирая целую россыпь цифр перед сосредоточенно внимающими остальными. - Диэлектрическая проницаемость наружного слоя около шестидесяти двух пунктов. Наружние показатели восстановления хорошие, имеет место зарубцевание, надкостница слегка вздута в месте удара.
- Субарахноидальное кровоизлияние? - помедлив, так же сухо спросил кто-то из толпы, не повернув головы.
- Остановилось в прилегающей полости. Непосредственной опасности для жизни нет, доктор...
Феб слышал этот разговор сквозь ватный сумрак, словно слова были опутаны слоями бинтов и с трудом находили дорогу на воздух. Сам себе он казался мухой, оплетенной паучьей сетью, ворующей дыхание и силы. Много белесых коконов в стерильном сиянии операционной - только паук затаился где-то и ждет, когда звуки окончательно распадутся на затхлый ветер и саднящую пустоту.
Он собрал свой голос – весь, сколько нашлось – в острый, тяжелый нож, с силой надавил на него, заставляя разрезать связки и вспороть свое молчание. Не тихим, шелестящим шепотом – словами.
- Что это за место? – тот же вопрос, от которого убежала его недавняя фата-моргана с детским лицом и легкими пальцами. Сейчас он звучал громче – и почти уверенно. – Как я сюда попал? И где...
Он задохнулся, вспомнив сумасшедший бег по дымным улицам, шахту разрушенного лифта и выстрелы, оборвавшие его подъем.
Лезвие голоса рассыпалось, оставив лишь хриплое, лающее эхо, застрявшее поперек горла. Он кашлял, пытаясь вывернуть себя наизнанку – и все никак не мог избавиться от последних непрозвучавших слов – где они? Все, кто были со мной?
Он боялся ответа.
Молчание.
Никто даже не повернул головы в его сторону, как будто произнесенные слова оказались обманом, ложью, фальшивкой, и так и не нашли дороги наружу, оставшись бессильным звоном внутри головы. А может, шептал дьявольский шепоток, прячущийся где-то совсем рядом, это и есть ложь - если тот удар выбил из тебя способность говорить, навсегда заперев в пустоте собственного черепа наедине с призраками вроде Ран?..
- Глубокое сканирование, пожалуйста, доктор Мэттьюз. Нас особенно интересует два последних слоя кортекса и затылочная доля.
- Конечно, сэр, - легкая, едва заметная улыбка.
Кто-то из застывших перед ним теней сделал шаг - и механизмы, застывшие в голодном ожидании вокруг его кровати, пришли в движение, тонко жужжа и начиная размеренное движение вокруг головы, подтягивая к нему свои механические отростки. Где-то в стороне загорелся яркий, неестественно-слепящий фиолетовый свет - гудение механизмов усилилось и одновременно стало выше, напоминая назойливый комариный писк... Новые прикосновения рождались в задней части головы - сдержанные, холодные; в них не было и следа той боязни, которая была в жестах Ран - они были движениями ремесленника, управляющегося с материалом для исследования, а не с живым человеком. Тонкая сетка проводов медленно растягивалась по болезненно реагирующему на холодные ощущения затылку - и в точках, где медные нити пересекались, она едва заметно пульсировала в такт холодному машинному свету.
- Послушайте, Серл, что у него с руками?
Одна из теней бесцеремонно схватила его запястье, поднимая вверх - безвольно повисшая ладонь медленно вплыла в поле зрения, и Феб какое-то время смотрел на нее, как на чужеродный, незнакомый предмет - стертые в кровь пальцы, все еще свежие царапины, рассекавшие подушечки, болезненной формы сочный фиолетовый синяк, украшавший фалангу большого пальца...
- Должно быть, сопротивлялся. Похоже на защитные действия, и повреждения характерны... Я поинтересуюсь у Дафны, откуда они, сэр.
- Извольте, - резкий, недовольный голос был похож на воронье карканье, и какими-то едва уловимыми нотками показался ему странно знакомым. - Я не намерен собирать своих пациентов из кусков, Серл, так им и передайте. Мы, в конце концов, отправляем им не манекен, а хрупкий и болезненный организм...
- Конечно, сэр. Я немедленно составлю запрос.
Феб не услышал этих фраз: он смотрел, как стоявший впереди силуэт в белом опускает на место его руку - почти чужую, израненную, мягкую, теплую... Ту самую руку, которую он уже давно привык видеть бесполезным, неживым куском заржавевшего металла. Она была живой - и слабое покалывание пальцев, заторможено реагировавших на осмотр, было обыкновенным, человеческим, настоящим...
- Строение пирамидальных нейронов нарушено, сэр. Точнее можно будет сказать после биопсии.
- Похоже, придется оперировать, - сухо констатировал старший голос. - Скальпель, доктор Мэттьюз. Благодарю.

[Woozzle >>>]

Феб больше не пытался говорить. Он был теперь уверен – это еще одни призрак, новый виток спирального сна, который растает так же, как Ран, когда ему надоест морочить Феба. Но пока он длился, Феб пытался снова запомнить это ощущение – живой левой руки, податливой и теплой. Осторожно сгибал и разгибал пальцы – они повиновались; он чувствовал соленую, колкую боль в том месте, где была ободрана кожа, ему казалось даже, что он ощущает, как бежит по тонкой сеточке вен кровь, согревая пальцы и бликуя рваным пульсом на запястье.
Впрочем, это занимало его недолго – волна недоверчивой радости схлынула, оставив его на отмели, опустошенного, иссушенного, разочарованного.
Зачем ему живая рука – здесь, в этом безголосом полубреду, в летаргии, из которой не сбежать, не вырваться, не докричаться?
Он хотел обратно. Пусть с железной уродливой глыбой вместо ладони. Пусть в дым, сумасшедшую гонку и страх неизвестности.
Резким, коротким, собранным в стремительный вектор движением он оттолкнул свое тело от белой постели.
Несколько стоящих впереди белых халатов отшатнулись, застанные врасплох неожиданным проявлением неповиновения; мгновение замешательства - и он почувствовал, как чьи-то сильные руки хватают его под локти, грубо толкая обратно и прижимая к теплой поверхности кровати.
- Черт возьми, сопротивляется!
- Держите крепче. Подготовьте захваты, Берни, прошу вас. Уровень адреналина, доктор Мэттьюз?
- В пределах нормы, - краем глаза он видит сосредоточенные, напряженные лица санитаров, державших его плечи. - Похоже, какая-то механическая реакция, сэр...
- Не торопитесь с выводами, доктор. Сначала возьмем образец, - назойливое гудение механизмов, уже почти слившееся с фоном, вдруг изменило свой тон, и он почувствовал, как спинка его ложа поднимается, складываясь наподобие кресла, а руки заводят за спину, сцепляя в запястьях чем-то обжигающе-холодным с привкусом металла. Невесомое прикосновение иглы проникает через ткань одежды в плечо, распространяя за собой сладкое, сонное отупение, медленно распространяющееся по телу, заставляющее забыть обо всем, замереть, закрыть глаза, спать... Силуэты людей, сгрудившихся вокруг, послушно стираются, превращаясь в вырезанные из бумаги плоские фигурки, трепещущие на сонном ветру - нет лиц, нет голосов, только грубый рисунок на бумажной поверхности мира - а потом исчезает и он.
Последним он видит внимательное лицо, склонившееся перед ним, пытающееся что-то прочитать в гаснущих огоньках глаз. В сомнамбулическом приливе оно ломается на россыпь крошечных осколков, складывающихся в полосу сменяющих друг друга картинок, то рассыпающихся, то собирающихся вместе. У лица доктора - черты бродяги Томми, нервно смеющегося какой-то своей мысли - и яркий блеск скальпеля, случайно встретившего на своем пути луч света.

...когда из осколков сложилась новая картина, Феб уже знал, что это был все тот же сон.
Теперь, когда он обратил на это внимание, окружающее стало для него медленным, застывшим, расплывчатым - как будто пятна разведенной акварели, оставленные на мокрой бумаге, нехотя собирающиеся вместе в тех местах, куда следовал его взгляд. Это был тот же сон, что и прошлый, в котором был дом и бегущий по карнизу невесомый призрак, затаившийся за окном, и острые, режущие кромки пальцев, и теплое, красное, солоноватое, струящееся по ладони.
Тот же самый - и все-таки другой.
Он стоял посреди темного коридора, раскрашенного редкими трепещущими точками газового огня, уходящими куда-то в бесконечность по обе стороны - коридора тюрьмы, в которой оказался после того самого дня. Куда хватало взгляда, в стене коридора были вмурованы отгороженные толстыми решетками ячейки - одна, вторая, десятая - небольшие, тесные каменные мешки, стиснутые нависающими стенами из каменных блоков. Все - пустые. Все - кроме одной.
- Решил навестить меня? - сжавшийся в комок пленник медленно поднял голову, смеющеся скалясь сквозь железные прутья. - Долго же мне пришлось ждать...
Его лицо в кровоподтеках и ссадинах, одежда вываляна в грязи - но безумную пляску огоньков, дрожащих в бездонном провале зрачка, он бы узнал даже сквозь зеркальные окуляры Гробовщика. Люциола поморщился от боли, пытаясь распрямиться - и сцепил руки вокруг колен, сжимаясь еще крепче в один переплетенный, туго стянутый узел, словно пытаясь отделить себя от окружающего пространства.
- Ты, - выплеснул Феб осколки жгучего, ненавидящего ужаса. – Они все-таки поймали тебя...
Впервые на своей памяти он не испытывал ни жалости, ни сострадания к чужой боли – ни даже желания отвернуться, чтобы не видеть увечий. Напротив, с болезненным вниманием изучал каждую отметину, каждую ссадину на его лице. За Джентри. За меня. За всех остальных. Так тебе и надо, будь ты проклят.
Он отогнал волну сладкого злорадства, ощущая, что еще немного – и станет мерзок сам себе. Впустил в грудь сырой, затхлый дух подземелья, скребущий пальцами по ребрам, позволил обнять сердце успокаивающим холодом – но так и не смог унять жар. Дыхание вырывалось вспышками, жгущими гортань.
- Зачем же ты ждал? – эхо бежало прочь от медленных тяжелых слов, позволяя им падать – и тонуть в пыли. - Зачем ты ждал – меня? Разве мало найдется желающих плюнуть тебе в лицо? Поплясать на твоих костях?!
Каменные стены вздрагивали, не желая принимать его голос – но оставались на своих местах. Им некуда было бежать – в отличие от легконогого эха.
- Ты говоришь это мне? - трепещущие огоньки гасли, поглощаемые, один за другим, немым, болезненным отчаянием; усталый скрежещущий голос вдруг перестал звенеть каждой металлической ноткой, зазвучав невыносимой горечью, разливавшейся в воздухе. - У тебя поворачивается язык... О, я недооценил тебя, приятель. Еще немного, и я бы почти поверил твоему праведному негодованию...
Он вдруг рывком вскинул голову, уставившись сквозь взлохмаченные пряди волос на него застывшим, недоверчивым взглядом.
- Или может, ты забыл?.. - осторожно, словно сам не веря собственным словам, прошептал он; беглая судорога скользнула по сжавшимся в приступе скулам, и Люциола медленно, судорожно дергая головой, зашелся в тихом, шепчущем смехе, роняя переплетенные обрывки слов, проклятий, всхлипов, шорохов. - Зря, все было зря, никчемный, пустой, бездумный... как ты... как ты можешь не помнить? Нет. Нет, ты лжешь, мой маленький скользкий друг, лжешь. - переходы от истерических содроганий к вкрадчивому, собранному спокойствию совершались в нем почти мгновенно; он снова напряженно вглядывался сквозь металлические полосы, беззвучно перебирая губами. - Меняешь тела, меняешь облики; но я-то везде тебя узнаю, ведь правда? Нужно было догадаться. Нужно было узнать сразу. Как бы еще ты выжил сквозь все эти годы...
Феб отшатнулся от решетки – насколько позволял узкий проход коридора, вжался лопатками в каменный лед стены, прирастая к ней, прорастая в нее; немое оцепенение ползло телу, заставляя всматриваться в безумный, изменчивый, ртутно-текучий облик Люциолы, не позволяя уйти – и не давая оторвать взгляд.
Я боюсь его, отчетливо осознал он. Боюсь даже сейчас, жалкого, избитого, запертого. Боги, как глубоко ублюдок прошил мою душу.
Он протянул руки, обе; правую, живую, способную сжимать пальцы, и левую, годную лишь для того, чтобы скрежетать по металлу. Вцепился в решетку – и рывком подтащил себя к ней. Вплотную, касаясь грудью и лицом ржавых прутьев. Феб смотрел на Люциолу в упор и был, наверное, сейчас не менее безумен – и не мене страшен, чем он.
- Что. Ты. Несешь. – змеиное шипение сплевывает ядовитые брызги; Феб не узнает ни слов, ни тональности, Феб узнает только страх – и ненависть, которую он рождает. – Что ты можешь знать обо мне, ты?!
Он смеялся в ответ. Тихо, шелестяще, звуком падающих листьев, погребающих под собой вопросы; смеялся, не замечая брызг гнева по ту сторону решетки.
- Должно быть, спрашиваешься себя, как я здесь оказался, да? Видишь, кем я стал? - Люциола вскочил, бросаясь вперед резким движением загнанного зверя, вцепляясь побелевшими пальцами в лязгнувшие прутья и срываясь в дикий, клокочущий хрип. - Тенью; химерой, осколками памяти, разбросанными штормом, безголосым эхом, существующем только по прихоти радиоволн... Ты не можешь убить меня, Максимилиан, - в его глазах отчаяние плавилось с безрассудным, пьяным весельем. - Я мертв уже давным-давно - серый ветер разорвал мое тело, растрепал мой прах, пролив его дождем по иссушенной земле; меня спасает только то, что я достаточно безумен, чтобы забыть об этом на время - все твоими молитвами, приятель... Но ты - ты не сможешь. Ты ведь ни о чем не забываешь. После всего, что ты сделал, это было бы так легко - просто в какой-то момент утратить себя, потерять несколько воспоминаний, разбивающих цепочку, в своем круге перевоплощений, бросив их гнить вместе с оставшимся позади телом...
- Больше всего я боюсь именно этого, - медленно, умолкая и полуотвернувшись от Феба, прошептал он, снова сжимаясь в сосредоточенный узел боли. - Знаю, что ты слишком боишься потерять это, слишком трясешься за каждую крупицу твоей жизни... и все равно боюсь.
Впитывая этот поток бреда, этот ком перепутанных истерикой откровений, Феб на какое-то время растворился в нем, почти поверил, что чужое имя, вылепленное из пугающего хриплого голоса – на самом деле не чужое, и все эти обрывки слов – не просто агония разума.
Он умел казаться искренним, чертов мерзавцев – или хотя бы верящим в то, что говорит. Он умел быть убедительным – и страшным. Впрочем, в последнем Феб не сомневался никогда.
Феб стряхнул с себя тень чужого безумия – с отвращением, как горсть мокриц, царапающих кожу скользкими лапками; он смотрел на скомканного Люциолу, и молча мотал головой, тяжело выдыхая липкую пыль его снов.
- Ты просто псих, - пыльные слова, пыльный голос, пыльный, потускневший взгляд, из которого вытекла, перегорев, вся ярость. – Ты живешь в своем калейдоскопе, который складывает для тебя картинки. Но вот незадача – всегда находится что-то, что выбивается, верно? Мешает картинке выглядеть по-настоящему. И тогда ты просто берешь нож. Так? Просто берешь и вырезаешь то, что мельтешит занозой в твоих цветных осколках.
- А ты открой дверь, - от прорезавшего в ответ хищного оскала испуганно отскочил случайный блик. - Открой - и узнаешь.

Сообщение отредактировал Woozzle - 5-03-2014, 14:36

[Черон >>>]

Между линиями. Кукла господина Танненбаума.

Сколько она себя помнила, вокруг всегда был дом.

Она неоднократно предпринимала попытки описать его - пусть не нанося слова на хрупкую бумагу, но когда-нибудь, однажды, решиться наконец сделать еще один шаг вглубь ее бесчисленных игр, войн, драматических сценариев и пьес, разыгрывавшихся в его комнатах, коридорах, лестницах и подвалах - и попытаться представить, сформировать в голове образ неведомого нечто, всякий раз находившегося по ту сторону шахматной доски. Она давно для себя решила, что дом - это враг; только еще не опредилась почему. Это понимание появилось в ней когда-то вдруг, словно подсказанное кем-нибудь. Дом - это противник. Не Хозяин, ни существа, которые бродили по городу, и даже не Гости - хотя последних она и остерегалась.
Дом был изменчив. Каждый день он менялся, неуловимо, иногда совсем незаметно - просто на втором этаже появлялась незаметная дверь, или ковер в гостинной чуть отодвигался в сторону, приоткрывая тонкую полоску неплотно прикрытого люка. Это было обманом; ловушкой, приманкой - она знала, что если поддаться любопытству и, осторожно оглядевшись, нырнуть за скрипучую, пахнущую пылью и апельсиновыми корками дверь, перед тобой откроются бесконечные провалы пространств, которые дом, казалось, выстраивал специально для нее. Километры заброшенных чердаков под крышами, над которыми никогда не восходило солнце; анфилады, полные пыльных зеркал, на которых она рисовала смеющиеся и угрюмые рожицы, обеденные залы с дорогой мебелью, укрытой чехлами. И всегда - никого. Иногда дом выглядел так, словно его забросили сотню лет назад, в другое время - как будто в одной из открывшихся комнат только что был кто-то; она находила еще теплый чайник, тлеющие угли в камине, открытое окно и страницы книги, которыми шелестел ветер (она так и не смогла разобрать ни единого слова). Поначалу это пугало - она металась, как загнанная в угол птица, кричала, звала, пытаясь дотянуться до невидимых людей хотя бы голосом - и всегда оставалась одна. Потом привыкла. Дом коварен, решила она - хоть так и не нашла для себя ответа, какую пользу извлекал ее противник, расставляя западни для единственного своего жильца.

Хозяин никогда не интересовался ничем, кроме спальни, балкона и своего рабочего кабинета. Казалось, он вообще не знал, что за пределами этих трех комнат что-то существует, и никогда не проявлял интереса, если она пропадала на день или два, предприняв очередную попытку дойти до пределов их совместной вселенной. Впрочем, он редко вообще обращал на нее внимание. Для него она была одной из мелких, раздражающих помех - как скрипучие ступени в холле или вечно открывающиеся задвижки на окнах, впускающие в дом горький ветер и капли дождя. Он почти не разговаривал с ней, исключая какие-то редкие, односложные реплики, просьбы и поручения - и уж тем более не беспокоился, когда она, в очередном приступе решимости экипируясь кухонными ножами, веревками, теплой одеждой и фонарем, уходила в одну из своих экспедиций к пределам дома, пробираясь через выстроенные для нее коридоры, залы, кладовые, спускаясь по перепутанным, уводящим глубоко за первый этаж лестницам в подземелья, перерастающие в настоящие тоннели - и возвращалась, в очередной раз потерпев неудачу, усталая, голодная и злая.
Она не знала, сколько лет Хозяину, но почему-то была уверена, что он стар, как дом - а может быть и старше. Он всегда был сам по себе. Обычно он работал, запираясь в своем кабинете, и только под вечер изредка выбираясь в гостинную, к камину, или на балкон, наблюдая за городом. Она не боялась его - но научилась остерегаться, сосуществуя с ним в двух непересекающихся реальностях, нехотя признавая его несколько комнат нейтральной территорией на поле битвы между ней и домом.

...она пыталась найти для себя закономерности в том, что показывал ей дом. В конце концов, решила она, он, должно быть, пытается ее в чем-то убедить, заставить поверить, натолкнуть на мысль - о том, что здесь есть кто-то еще, о том, что на самом деле значит это место и почему оно находится отдельно от остального города и никто, кроме нее и Хозяина (и его немногочисленных посетителей) не может сюда попасть. Исследуя открывающиеся ей пространства, она никак не могла связать наблюдаемое вместе, представить его в виде иллюстраций к некой зашифрованной книге, которой ей приходилось воссоздавать. Сюжеты каждый раз были разными - она то бродила с приставной лестницей по огромным внутренностям библиотеки, забираясь под самый потолок и вытаскивая книгу за книгой, тщетно пытаясь понять, о чем в них говорится, то забаррикадировавшись в маленькой, пыльной комнате, окружала себя шелестящими фотоальбомами, листая черно-белые лица и пытаясь вспомнить, видела ли она кого-нибудь из них раньше. Дом мог пугать, хотя делал это редко. Однажды она слишком увлеклась рассматриванием зала, напоминавшего бальный, и пытаясь представить себе, как когда-то в его пределах звучали вальсы, увлекая за собой сложный рисунок пар, расставленных в строгом порядке фигур на доске - а когда она, наконец, решила возвращаться, то оказалось, что коридор, по которому она пришла сюда, успел измениться. Ей пришлось идти, прижимаясь к стене, пытаясь находиться как можно дальше от огромной вещи, распростершейся вдоль противоположного края. Это был шкаф - длинный, серый, металлический, со множеством выдвинутых секций-отсеков, большую часть которых занимали уродливые черные мешки вытянутой формы. На каждом была бирка с именем, возрастом и еще рядом цифр. Какая-то часть ее сознания понимало, что эти имена нужно запомнить, чтобы потом иметь возможность найти кого-нибудь из них - но паника, подстегиваемая ощущением, что мертвая вещь пытается дотянуться до нее своими выдвижными отростками, погнала ее дальше по коридору.

Кроме этого случая она не могла вспомнить моментов, когда дом казался враждебным. Конечно, были еще Гости - но она почти сразу стала считать их чужеродными созданиями, чей статус в их мире был неопределен. Они никогда не встречались ей снаружи, а моменты их появления в доме так и остались непредсказуемыми - так что какое-то время она пыталась развлекать себя построением теорий о том, кто они такие и где обитают, но скоро забросила это занятие. Проще оказалось вынести из за рамки существующей вселенной.
Она очень отчетливо помнила день, когда дом встретил ее, вернувшуюся снаружи, не привычным молчанием, перемежавшимся легкими, тихими звуками шелестящей бумаги и капающей воды, а чем-то чужим. Скрип, помехи, треск радиоволн, сквозь который прорывались призрачные голоса, переговоры, музыка. В первые моменты она перепугалась, чуть не выбежала назад, подумав, что в доме кто-то есть - а затем, осмелев, обыскала каждый шкаф и полку, и наконец, обнаружила визитера - небольших размеров коробку, увенчанную антенной, которая издавала шум. Гость реагировал на ее приближение - перебивающие друг друга незнакомые голоса становились ближе, словно фокусируясь на ней. Она долго сидела рядом, пытаясь вслушиваться в речь, уловить обрывок смысла в вихре слов - пока из своих комнат не спустился Хозяин, забрав приемник к себе.
Он объяснил ей позже, что подобные визиты будут повторяться, и велел не обращать на них внимания - тогда это был едва ли не самый длинный их разговор. Она не решилась спросить его ни о чем, молча кивнув, приняв распоряжение к сведению - и действительно, время от времени наблюдала в пределах дома незнакомые объекты, резко выделявшиеся из его интерьеров, обходя их стороной и не пытаясь привлечь внимание. Каждый раз они выглядели по-разному. В какой-то день Хозяин - как ни странно это было - беседовал с троицей пластиковых манекенов, монотонно пересказывая им о чем-то на все том же незнакомом языке; в другой раз это была девочка, еще младше ее самой, говорящая низким, почти неслышным вибрирующим голосом, или голое, безволосое существо без признаков головы, с огромными паукообразными ладонями, в центре которых размещались зрачки... Каким-то образом гости занимали ее меньше, чем устройство дома - было ли тому виной приказ Хозяина, или какая-то собственная непрошенная мысль, успевшая сказать ей, что они - чужие, другие, не отсюда, и не имеют к ней отношения.

Вот только ее цветы, которые она выращивала в своих комнатах, иногда реагировали на эти посещения. Они тоже были особенным объектом, который она не научилась понимать до конца - но на этот раз ее собственным, содержащим ее частичку.

В конце концов, цветы были единственным, что она могла вынести из дома в город снаружи.

Сообщение отредактировал Черон - 7-03-2014, 19:58

[Uceus >>>]

Дом обступил его тесным, но знакомым пространством, залитым темнотой, молчаливым и ждущим. После холодного, склизского сумрака улиц все здесь казалось на удивление уютным - тихий, вкрадчивый скрип досок под тяжестью шага, теплые волны застоявшегося без движения воздуха, стремящиеся навстречу открытой двери. Еще снаружи, в блеклом свете далеких фонарей, Аркадиус заметил, что дорожная пыль перед домом вся истоптана многочисленными отпечатками следов - и вспомнил ту толпу, которая мочлаливо ждала его пробуждения, и наверняка целый день бродила под окнами, как стая голодных животных, не теряя надежды на его возвращение.
Их будет становиться больше.
Но когда голубовато-опаловый огонек керосиновой лампы, затрепетавший в потоках воздуха, дрожащим, слабым пламенем осветил комнату, в глаза алхимику немедленно бросилась деталь, заставлявшая забыть о голодных рафиоманах. Что-то чужое, незнакомое, лежало на полу, больше всего напоминая своим видом изорванный куль тряпья - незнакомый элемент обстановки, втиснутый в узкое пространство между шкафчиком с препаратами, где прятался небольшой сейф - и низкой кроватью.
Нагнувшись поближе, он не сразу, но разглядел в складках рваного тряпья тонкие, линии, очерчивающие человеческую плоть. Руки были такими хрупкими и отсвечивали бледно-розовым дрожащим оттенком так, что сначала он принял незнакомое существо за ребенка необычайно высокого роста - и только потом вдруг узнал Йокла. Его "вторая кожа", как безглазый называл свое ритуальное одеяние, защищавшее от света, была разодрана в случайных местах по всему телу, как будто он в приступе пытался содрать ее ногтями; кое-где на мягкой коже виднелись ссадины и царапины. Он дышал, но очень медленно, словно находясь в коме или глубоком летаргическом сне.
Хищно согнутые пальцы из последних сил цеплялись в дверцы шкафчика, запертые на нехитрый замок. Лакированая поверхность дерева была исцарапана и испачкана побуревшими пятнами - как будто последним, уже неосознанным движением он пытался содрать дверь с петель, добравшись до ингридиентов внутри.
Алхимик замер в изумлении, но не надолго. Вид плоти безглазого, столь бережно и долго ее скрывавшего, казался едва ли не непристойным. Поставив лампу на стол, старик с кровати взяв теплый плед, что спасал его когда озноб был просто невыносим, возвратился к телу, распростершемуся на полу, подобно пустой оболочке насекомого, такой же хрупкой и эфемерной. Осторожно опустившись на колени, Флейшнер укутал Йокла, бережно ловя ритм его дыхания, прослушивая пульс, как если б этот звук призрачный затих, затихло б и его серцебиение. Он вновь его покинул ненадолго, вернувшись с подушкой и воды стаканом. Подложив под голову безглазого подушку, Аркадиус открыл сейф, взяв оттуда флакон с кристалами, которые для многих стали драгоценны. Достав из кармана скальпель, он будто мерной ложечкой поддел крупицы бурые, опустил в стакан и размешал. Бережно приподняв безглазого за плечи (как Йокл недавно делал с ним самим) он приподнес стакан к губам своего помощника и... друга.
- Йокл... Йокл, очнись. Пей - тебе станет лучше. Ну же, давай.
Голос был мягок и настойчив. Внутри же Флейшнер размышлял над тем, что привело безглазого в такое состояние, в столь плачевное и столь беспомощное. Разве не давал ему он рафии на дозы... а впрочем, когда он это делал в последний раз? День? Два назад? После создания Оракула сознанье путалось во временах и датах. Вчера он занят был, а сегодня покинул дом до его прихода... но он же знает о тайнике... Похоже, он ждал до последнего. Ждал, что Аркадиус вернется и либо сам даст дозу либо даст позволение ее забрать. Флейшнер ощутил как змея тревоги свернулась в его груди и обнажила жало, готовясь превратиться в страх. И дело было не в том, что смерть Йокла оставит его без связей с Нижним Миром (мало ли иных, готовых за крупицы зелья достать из глубин хоть самого Цикаду), ни в том, что за ней может последовать месть безглазых за смерть сородича (шанс маловероятен, ведь Йокл был одним из изгнанных). Нет. Просто его помощник мог дать то, чего дать не способны ни посулы Синдиката, ни обещания Агриппы и его "круга лиц". Привязанность, заботу и приязнь. За годы, что они просуществовали вместе, Аркадиус привык к безглазому и теперь страшился потерять, остаться в полном одиночестве.
- Ну же, Йокл, очнись. Выпей глоток хотя бы... ты слышишь, Госпожа зовет.
Алхимик затаил дыханье. Если Йокл не очнется... придется рафию вводить иным путем, через кровь. Благо в столе припрятан шприц, блестящий хищной сталью жала.
Несколько капель медленно, словно нехотя скользнули в растрескавшуюся щель едва сомкнутых губ. Первые, томительно-долгие тягучие мгновения, безглазый не реагировал, так и вытянувшись в сухом, напряженном спазме, сковавшем его тело словно высохшее дерево. Он был неожиданно легким - голова, лежавшая на коленях Аркадиуса, казалось, не весила почти ничего. Неожиданная мысль вдруг скользнула сквозь промелькнувшие воспоминания: он ни разу не видел, чтобы безглазый что-то ел - тот оправдывал это невозможностью открыть свое тело свету, запрет на который был не только религиозно-мистическим, но и, кажется, как-то касался физиологии подземных жителей, негативно реагировавших на меланин... В одном, правда, Йокл пренебрегал запретами - когда под рукой не оказывалось шприца, он опускал часть повязки, чтобы пить - почти как сейчас, не делая глотков, просто вливая в себя дурманную растворенную кровь земли, и с каждой жадно всасывающейся каплей, дыша все медленней и медленней...
Наконец его пульс запнулся, сделав торопливый, резкий скачок вперед - за ним последовала постепенно ускоряющаяся череда сокращений полупрозрачной подкожной жилки, на глазах темнеющей и наливающийся буро-красным. Он закашлялся, едва не подавившись смесью - и сразу рванулся навстречу стакану, едва не впиваясь в него зубами, быстро лакая солоноватое содержимое мелькающим острым языком, как собака.
Когда уровень жидкости в стакане упал почти до дна, безглазый обессиленно повалился на пол. Его конечности начинали двигаться словно сами по себе, рефлекторно сокращаясь и разжимаясь. Этот симтом поздней абстиненции был хорошо знаком Аркадиусу - обезвоженные ткани напитывались водой, которая несла с собой долгожданный дурман, и нервные окончания кратковременно сходили с ума, невольно напрягаясь и расслабляясь. Йокл попытался выпрямиться, несмотря на трясущуюся голову, и что-то сказать - но из узкого рта донесся только невнятный хрип.
- Т-ты... - наконец, выдавил он, вцепившись пальцами в плечо алхимика. - Ты здесь...
- Я. Здесь.
Флейшнер сухо согласился. Ему хотелось накричать на Йокла, обругать его, сказать, что испугал, но он молчал, лишь крепко-накрепко прижав к себе трясущееся тело. Даже хотелось извиниться, как будто извинения могли хоть что-то причинить вине, которая как мышь скреблась в углах его души, при этом вызывая гнев на Йокла и себя. Нет, извиняться перед безглазым... это было слишком.
- Все впорядке, все будет хорошо.
Аркадиус слегка укачивал безглазого, почти как ребенка, которого помощник ему частенько напоминал. Можно было просить о том, чтобы безглазый предупреждал заранее о том, что киноварь к концу подходит. Ворчать о скудоумии и недомыслии помощника. Обвинить в попытке воровства из сейфа. О том, что сам алхимик слишком стар, что б так переживать. Признать свою приязнь словами. Можно было многое сказать о многом.
- Мы поговорим с тобой потом. Завтра, если ты не против. А пока... нам нужен отдых. Как ты? До кушетки доберешься? Если что, я помогу добраться...
Плед, сброшенный судорожно сотрясавшимся телом, вновь вернулся на место, обвившись вокруг тела Йокла обещанием тепла и щитом от света слабого, разбавленного, что исходил от лампы.
Он почти ничего не говорил - после этих нескольких, вырвавшихся по неосторожности слов. Иногда до Аркадиуса доносились откуда-то из-под груды скомканного пледа непривычные звуки - тихий, почти на грани слышимости прерывистый свист, который мог издавать - неуместная ассоциация - воздух, покидающий легкие сквозь крошечное пробитое отверстие. Но глубоких ран на теле своего подручного алхимик не заметил - не считая множества исцарапавших кожу ссадин, некоторые из которых оставили немного крови на его сухих пальцах. Кровь была обычной, человеческой - разве что в слабом, неверном свете лампы она казалась немного темнее.
Безглазый молчал - как будто нескольких неловких слов было достаточно, чтобы полностью объяснить происходящее и выразить признательностью своему ментору. Тонкое, свистящее дыхание еще какое-то время звучало в повисшей тишине, а затем стихло. Шок от усталости, бросивший его в сон, или медленно подступавшая к сознанию рафия, которая уже должна была начать действовать - но постепенно, безмолвно сжавшийся на кушетке в темный ком ткани и плоти, Йокл потерялся в наступающем безмолвии, и видел сейчас, должно быть, свои слепые сны, состоявшие из плеска воды и трепета полупрозрачных крылышек.
Даже не слыша присвиста, с которым Йокл затягивал, вбирал в себя воздух, он мог сказать что кризис миновал. Флейшнер поднялся с кушетки и тело, вымотанное до предела, возмутилось нытьем болящих мышц, хрустом суставов и безмерной слабостью, что поразила члены. "Развалина", - мелькнула мысль наполненная раздражением и желчью.
Аркадиус доковылял до кухни, опираясь то на стену, то на мебель для поддержки. А ведь он не ел. С самого утра, не ел, не пил. Алхимик сомневался, что сможет в себя запихнуть хоть что-нибудь из пищи, столь велика была усталость. Усталость разума, усталость духа. Бренди, еще недавно призывавшее его янтарным блеском, уже утратило свое очарованье. Пить его сейчас, переводить его зазря, он вряд ли распознает в нем богатство вкуса, лишь алкоголь, что принесет забвенье. Старик извлек из шкафа все, что можно было съесть сейчас, не разогревая. На глаза попалась последняя рыбина и его передернуло, перед глазами вновь возник бассейн и колыхания белесой плоти в нем. К горлу подступил удушливый комок, Аркадиус поморщился. Вначале, он хотел ее убрать, что б с глаз долой, но это не успокоило, наоборот, взъярило. Как в лихарадке алхимик взял листок бумаги и завернул в нее сейчас столь ненавидимую рыбу. Дошел до двери черного входа, открыл ее и бросил сверток в мусорную кучу, что громоздилась возле ящиков. Швырнул с ненужной силою и злостью, как будто рыба виноватою была в том. что произошло с ним за сегодня.
На кухню он вернулся чуть успокоившись, но на плиту поставил чайник с лязгом, будто выплескивая остатки гнева. Хлеб, начавший черстветь, грибной паштет. Немного, но съесть много он не может - ком в горле никуда не делся. Налив чаю, взяв кусочек хлеба, Аркадиус присел на кресло (садиться до того он опасался, боялся что подняться сил уже не будет). Ноги не то что застонали, просто взвыли, то ли возмущаясь, а то ли благодаря за долгожданный отдых. Откинувшись на спинку и держа стакан с горячим чаем, алхимик попытался размышлять, но мысли разбредались, теряли четкость, повисали без поддержки и исчезали в тьме небытия. Он не заметил что съел хлеб, проигнорировав грибной паштет, не сразу понял что похолодела-остыла кружка, уже опустошенная. А потом, как часто водится, прикрыв глаза лишь на мгновение, уснул.
Правда, ненадолго.
- Эген, ты нестабилен.
Эта фраза, сказанная как будто над самым ухом, подействовала на Флейшнера как электрический разряд. Он подскочил на кресле, будто подброшеный ударом тока и огляделся с диким мутным взглядом. Глаза запнулись о кружку, что лежала на полу, по счастью не разбившись. Кошмар. Кошмар и только. Надо бы поспать, да не на кухне, не в кресле, а где положен отдых. С трудом нагнувшись, он поднял кружку и поставил на стол. Едва передвигая ноги, добрел он до кровати. Бросив взгляд на Йокла, алхимик вдруг скривился. Не удивительно, что они сошлись. Две развалины, ненужные нигде и никому без своих секретов. И все же, надо будет поговорить с безглазым... ведь мало ли, они не вечны. Быть может, что однажды "кровь земли" заманит свою жертву в такие дали, что оттуда не вернуться. Да и Аркадиус... ведь он не молод, к нему ведь может заглянуть честнейшая из Люкса обитателей - сама старушка смерть...
Он заснул пожалуй прежде, чем голова его коснулась подушки.
Сон был крепок и на удивленье тих. Старик проснулся поздно, как было ясно по свету, пробивавшемуся в окна. Он с удивленьем понял, что никто к нему не скребся этим утром, на этот звук он уж давно привык выныривать из царств Морфея. Что ж, тем лучше, у него и без того найдется дел немало. Ноги и спина все еще болели, но все же чувствовал себя он лучше после отдыха и сна, как и после завтрака и водных процедур. Судя по пледу на кушетке, в складках которого угадывался хрупкий силуэт, Йокл был здесь. Ничего, пусть спит. Сегодня следовало начать готовить анестетик, дабы иметь запасы этого сырья, столь необходимого для рождения "Оракула"...
Тишина за окнами и запустенье улицы тревожили. Алхимик попытался вспомнить, не предупреждал ли кто-то об облаве. Вроде нет. Но даже если да, он заплатил "хранителям порядка" с лихвой что б им не бросался в глаза его скромный бизнес. Флейшнер пожал плечами и приступил к работе.

[Черон >>>]

Прошло немногим больше часа - результаты трудов Аркадиуса постепенно заполняли собой дальний ряд рабочего верстака новыми и новыми колбами, в которых отстаивался бледного вида осадок, изредка бурля полупрозрачного вида пеной. За это время его ни разу не побеспокоили - редкий поток посетителей, который обычно начинался незадолго до полудня, сегодня словно бы иссяк - то ли Джейн с его подручными успел за эти несколько дней соткать вокруг Флейшнера и его небольшого предприятия ощущение опасной особенности, и бродяги, просители, страждущие и зависимые больше не рисковали стучаться в дверь человека, находящегося под пристальным присмотром Синдиката.
Из дальней части комнаты донесся легкий, еле слышный за шипением пробирок шорох. Йокл медленно выполз из-под измятого пледа, одним плавным движением переходя от сна к бодрствованию - а может, он проснулся уже давно, бесшумно наблюдая за ходом опытов, оценивая обстановку, и только сейчас решился выбраться наружу. За ночь большая часть ссадин и царапин успели зарубцеваться, но лохмотья рваной ткани по-прежнему торчали клочьями, создавая впечатление каких-то болезненных струпьев, как будто вспоротой была его настоящая кожа, бледно-розовые участки которой иногда открывались бледному утреннему свету, когда он двигался. Йокл проявил поразительное для его рода равнодушие к этому факту - не пытаясь перевязать или еще каким-то образом прикрыть прорехи, он молча, едва заметно прихрамывая, проскользнул в заднюю часть комнаты, откуда скоро донесся тихий плеск воды.
Вернулся он так же неожиданно - хрупкая серая тень выросла за спиной Аркадиуса, выдерживая при этом почтительное расстояние. Какое-то время он молчал, наблюдая за склянками, источавшими едва заметный кисловатый запах.
- Спасибо, - шелестящим голосом прозвучало в тишине.
Услышав это слово, невесомое и хрупкое, алхимик замер. Снял перчатки, гоглы и обернулся к Йоклу. Можно было бы ответить "не за что", но это было б ложью. Можно было сказать "пожалуйста", хотя его банальность на зубах скрипела. Слов много, но в них не вложишь то, что хочешь высказать. Аркадиус неопределенно развел руками и отвел глаза. Затем и вовсе отвернулся. И лишь тогда он произнес недтреснуто и сухо: "А кто еще окажет помощь нам, когда мы сами оказать ее себе не в силах?" Он вновь замолк, но снял с огня мензурки те, в которых прекращение термальной обработки последствий бы не дало.
- Как так случилось? Почему произошло?
Вопросы растворились в пыльной тишине. И было не понять, имел ли он в виду причину ломки Йокла или причину, что им было больше не на кого положиться, кроме как друг на друга. Не то что б он нуждался в этом знании... Помня о том, что он хотел поговорить с своим бессменным ассистентом, алхимик вновь не мог найти слова.
Тишина, повисшая в воздухе после растерянного вопроса, длилась так долго, что можно было расслышать, как сквозь щели старого дома, осторожно проникая снаружи, едва заметно свистит любопытный ветер. Порезы, содравшие одежду с рук и плеч безглазого, не тронули его лица - и теперь, как и прежде, было невозможно понять, где сосредоточено его внимание, там, под несколькими слоями побуревшей от времени повязки.
- Та соль, - вдруг неожиданно сказал он; это прозвучало громко, отчетливо, разом спугнув осмелевшие змейки холодного воздуха, прянувшие обратно. - Та соль, которую я принес тебе в прошлый раз... Я не все сказал тебе про нее. Я не искал ее в тоннелях. Эту соль я встретил в городе. И вчера я пытался попасть в то же место - снова.
Его голос - монотонный, шепчущий, стелющийся - тек непрестанно, без пауз для дыхания и коротких, минутных раздумий - словно за время минувшего безмолвия он составлял этот короткий рассказ, сшивал его из кусочков фраз и мыслей, чтобы выпустить из себя одним целым, не оставляя пространства для недомолвок или сомнений.
- ...мне сказали попасть в место у брошенного колодца. Это старые останки вашего города, построенные одни из первых - они пили воду из старых глоток земли. Многие из них теперь пересохли, по некоторым начал течь Холод - поэтому вы оставили эти колодцы, они много лет пусты и их ест время. Я не знал, что можно найти там. Но я поверил человеку, который рассказал мне про него.
- Там был берег - он как будто состоял из забравшихся друг на друга старых домов, уходивших под воду ряд за рядом - и искусственное озеро в месте, где глотка встречалась с воздухом. Я долгое время бродил там, и не нашел ничего, кроме этих желтых камней. Колчедан, ложное золото, бесполезные капли... но все-таки я взял один из них и принес тебе. Ты нашел что-то внутри - что-то, ты говорил, сильнее Госпожи - и я решил принести тебе еще их. Но я... не смог найти место. - он наклонил голову, словно в отчаяннии - единственное проявление эмоций, которое Аркадиус увидел в этом коротком монологе. - Я плохо умею смотреть в городе. На это ушел почти весь день, я потерял счет времени... потом проснулся голод, и я решил вернуться. Но меня встретили другие - трое или четверо, далеко, почти в самом низу города - должно быть, шли за мной, искали. Они спрашивали про тебя. Говорили, что не дадут мне коснуться Госпожи, пока я не расскажу все. Я... просто не знал. Не знал. - он вдруг вздернул голову, беспокойно повернувшись прямо к Аркадиусу. - Ты... веришь мне?
Флейшнер слушал эти слова, как исповедь безглазого, молча, внимательно, не глядя на него. Лишь когда речь зашла о людях, поймавших Йокла, он будто змей качнулся вправо, влево, повел головой на жилистой и тонкой шее, ни дать ни взять стервятник, что учуял гниль.
- Люди...
Алхимик протянул задумчиво и зло. Однако тот вопрос, что задал Йокл, будто аккорд финальный, спутал мысли снова. Старик немного помолчал и обернулся к ассистенту в окруженьи шороха пальто, задевшего за стол, в потоке воздуха, рожденном сим движеньем.
- Верю, Йокл, верю. Когда я перестану тебе верить, наступят времена, куда чернее этих. Если не верить мне тебе, кому тогда? Разве что себе, и то, в себе я тоже не уверен. Вы кое в чем честнее нас, тех, что уверены, что мы венец творенья. Кто разглагольствует о благородстве и благочестии, добре и зле. Уж лучше я доверюсь вам, чем людям цивилизованным и благородным.
Слова про представителей людского рода, что мнят себя цивилизованными, прозвучали так, как будто принадлежность к ним была грехом, почти что смертным. Яд, желчь, насмешка, отвращенье, и боль, и страх в этих словах звучали. Но доктор этот день не собирался тратить на пустое. Он уже наметил для себя вопросы, на которые желал бы знать ответ.
- А... кто присоветовал тебе идти к колодцу? Почему ты доверился его словам? И что за люди тебя удерживали и пленили? Из Люкса или донные? Конечно, те, что наверху частенько прибегают для дел грязных к услугам местных, но... так чем я их заинтересовал? Чего они хотели от тебя?
Это были даже не вопросы, скорее рассужденье вслух, себе под нос, почти стихающее бормотанье.
- Не знаю, - помедлив, осторожно ответил он. - Люди из города, не мои. Я... плохо их различаю. Хотели знать про тебя - кто ты такой, откуда появился, про твой новый рецепт. Пытались спрашивать ножами - не получилось; потом перестали, просто ждали - положили в зарешеченую дверь, ждали голода, - настигнутый волной памяти, безглазый хуже справлялся с непривычным человеческим языком, путая слова и проглатывая сложные сочетания звуков, пытаясь складывать пальцы, как будто хотел передать что-то немым голосом знаков. - Я молчал - пока не пришел голод. Потом - не помню. Ничего не помню - проснулся здесь; наверное, отпустили. Я мог рассказать про тебя, - тише, словно переходя в какой-то приглушенный разговор сам с собой. - Я мог все рассказать. Про тебя, про соль, про, - он запнулся, выговаривая чужое слово, - про Оракула. Ты можешь быть в опасности. Ты сказал, что веришь мне... Ты не должен больше. Я слаб, меня можно сломать. Ты не должен говорить мне того, что хотел бы скрыть. Никому - не должен.
Он не просил прощения - но в его расчетливых, холодных словах звучала непроизнесенная, и оттого еще более пронзительная боль. Алхимику почти показалось, что он ощутил прикосновением эту волну, коснувшуюся его затхлым дыханием - горечь, печаль, отчаяние, сожаление - и презрение. Отребье, ничтожество, предатель...
- Мне посоветовал... друг, - справившись с приступом, Йокл продолжил, почти не дрогнув, тем же сухим, тихим голосом. - Он из города, но он часто разговаривает с нами. Из тех, кто живут здесь. Я слышал, он спускается вниз. Не знаю его имени. Среди нас его называют... - он вдруг замолчал, едва слышно произведя на свет несколько шелестяще-свистящих пришептывающих трелей, - наверное, правильно будет - Слепой. Как вы зовете таких, как я.
Алхимик отвернулся, задумался, на время затерявшись в поисках ответов, что бы найти те самые, необходимые слова, что не разрушили бы то, что уж по швам трещало.
- Йокл, выслушай меня. Это не сложно, правда? Ты столько лет выслушивал мои сентенции и монологи, что наверняка успел привыкнуть. Ты говоришь, что слаб. А я отвечу – сильных нет, сломать любого можно. Тебя, меня, любого. Тут дело не в тебе, а в том, кто спрашивает и ломает.
Нет, не то. Надо искать слова другие. Он все так же видит согбенные, сведенные отчаяньем и виною плечи Йокла.
- Ты говоришь, что я в опасности, но снова дело не в тебе. Как только создан был Оракул, мне следовало бы позабыть об этом слове. Он был тем камешком, что породил лавину. Мне жаль, что ты теперь замешан в этом тоже, но пожелать компании иной я вряд ли б смог. То, что ты смог бы рассказать этим… этим людям, для меня не слишком-то опасно. Уж извини, тебе не столь уж многое известно обо мне – ни имени реального, ни кем я был. И что, что родом сверху? Сколько нас таких, что роскошь предпочли науке! Не мало, уж поверь! Так что твои познания не столь опасны, коль ты не пожелал расширить их. Если, конечно, ты не пытался справки навести, там, наверху. А ты ведь не пытался? Вот и славно! Точный рецепт Оракула – не знаешь. А соль, ну, что, соль… Пусть пытаются создать Оракул сами - посмотрим выйдет что.
Близко. Но не то. Йокл все еще скорбит о том, чего не помнит - свершил ли он предательство иль нет?
- К тому же, если ты поведал им что-либо, мы можем обернуть на пользу даже это. Они не первые, кто проявили интерес. И даже не вторые. Коль оказался меж пауком и скорпионом, дай место тварям разобраться, быть может, после драки их - бояться будет некого…
В голосе Флейшнера мелькнуло, словно змей в листве, коварство. Нет! Не то! Не то!
- Хотя по твоему описанию они похожи больше на бандитов или молодчиков из Синдиката, не стоит их недооценивать. Возможно, они умней, чем кажутся, и если это так, то твою основную слабость они раскусили. Я не о рафии тебе толкую. Я говорю о верности ко мне. Коль они умны, то видели, что и под пытками ты выдавать меня не жаждал. Раз ты так верен, то наверняка расскажешь о происходящем мне. Разве не видишь, что между нами клин вбивают? Да, я осторожен, и говорю тебе не все, но ты единственный, кому я доверяю. Поодиночке мы утонем, сгинем.
Алхимик начал раздражаться. Его запас терпения почти иссяк, а в голосе мелькнули нотки гнева.
- И хватит поедать себя, виною упиваться! То, что ты мог, еще не значит – сделал! Ты хочешь, чтобы те, кто истязал тебя, возрадовались своей победе? Чтоб радовались, что тебя сломали? Сдаться хочешь? Прекрати! Ты сильней, чем кажешься! Хитрее! Изворотливей! Иначе бы не прожил столько! И не всегда отсутствие сопротивленья видимого, означает отсутствия сопротивленья духа!
Старик хотел сейчас схватить безглазого, встряхнуть, чтоб Йокл вырвался из своих чертогов самобичевания, стряхнул с себя вину и боль как пыль с одежды. О Слепом он потолкует позже с ним. Сегодня, но не сейчас.
Молчание. Безглазый слушал, впитывая кожей речь своего мастера, только иногда, казалось, вздрагивая, когда слишком резкие слова вспенивали воздух горячим всплеском, болезненно отзываясь где-то по ту сторону непроницаемого лица, укутанного в грубые рваные полосы ткани. Снова подкрадывалась непрошенная мысль, иногда являвшаяся к каждому, кто протянул тонкие нити контактов к обитателям подземелья - понимают ли они тебя так, как ты думаешь? Люди ли они, существует ли для них вообще понятия и представления, складывающиеся в строгую схему в твоей голове? О чем на самом деле думает это... существо, которого до сих пор никто из них не видел в лицо - только слышал слова, произносимые чужим, металлическим шепотом, по ту сторону "второй кожи", которой они защищаются от глубокого чужеродного им мира?
Когда Йокл ответил, его голос звучал так же бесстрастно, как и обычно.
- Да, - голова медленно склонилась, выпрямляясь, словно имитируя движения механического болванчика. - Этого больше не повторится. Просто я... - неожиданно вернувшаяся на миг, тщательно скрываемая слабость заставила его резко вдохнуть воздух, как будто во внезапном приступе удушья, - они напомнили мне о голоде. Я давно не чувствовал его. Ты вовремя... снабжал меня необходимым.
Аркадиус вздохнул устало и печально. "Мне жаль, что так случилось. Что мы с тобой в опасности - в том есть моя вина. И я переживаю о тебе... ты тот, кого я мог бы другом называть".
Повисла пауза, бездонная, как пропасть. Алхимик с некой суетой ненужной вернулся к опытам. Сказав о том, что Йокла он считает другом, он чувствовал себя неловко, неуютно. Как будто бы признался в слабости перед другими. Старик повел плечами зябко и вновь вернулся к своему столу, где ожидали вещества, субстанции, послушные его умению и воле. Они дадут комфорт, успокоенье - работы впереди невпроворот.

[Woozzle >>>]

С Чероном, ага

...дверь затрещала, и рухнула, не выдержав напора снаружи и оборвав хлипкие петли, жалобно звякнувшие железом - и от этого звука он вдруг проснулся: сразу, мгновенно открыв глаза, все еще какой-то частью сознания находясь там, внутри, наедине с сидящим в клетке безумцем, еще слыша тающие отзвуки его клокочущих слов - и одновременно уже находясь здесь, дома, вжимаясь телом в твердую поверхность верстака, откуда еще недавно его вспугнул звук выстрелов.
Вслед за упавшей дверью внутрь невольным дежа вю вломился Годо - бледный, тяжело дышащий, с прятавшимся в ладони жалом револьвера, сопровождаемый двумя незнакомыми Фебу подручными. Телохранитель выглядел неважно - в опасной близости от его виска красовалась кровоточащая ссадина от удара, но дело было не только в ней. Впервые в прозрачно-светлых глазах, прячущихся за тонкими стеклами, плескалось нервное, дрожащее беспокойство.
- Фебьен! - голова поспешила отозваться тупой, ноющей болью на попытку оторвать ее от горизонтали; его поспешно подхватили за плечи, помогая сесть и встретить обеспокоенный взгляд Годо, пытливо изучающего каждую черточку его лица. - С вами все в порядке, сэр?..
Какое-то время он непонимающе озирался, морщился, расплетая перепутанные нити снов, реальности и бреда всех мастей. Разбитый, выпотрошенный дом – Феб отчетливо помнил раскрошенные в мелкие брызги окна и следы от рикошетящих пуль – снова был домом, бликовал стеклами, перебрасывая в комнаты яркий день; только дверь, сметенная Годо, была словно.. не отсюда. Из другой сказки.
Сон? Просто сон, от начала и до конца?.. Дверной проем скалился пустотой: понимай, как хочешь.
- Годо... – Феб нащупал тремя пальцами колючую осу в виске и с силой надавил в надежде сломать ей жало. – Что происходит, объясните мне, пожалуйста?
В словах отчетливо слышались нервозные, плещущие усталой паникой ноты, Феб чувствовал их, но никак не мог отделить от своего голоса.
- Не могу сказать определенно, сэр, - в его голосе промелькнули очевидные нотки облегчения, пробуждавшие к жизни привычный вычурно-насмешливый тон, переплавленный с постепенно утихавшим беспокойством. - Я искал вас. Со мной случилось что-то вроде приступа... я отключился, не успев добраться до вашего дома - и очнувшись, пытался достучаться и позвать вас, но никто не отвечал, и пришлось несколько... повредить вашу собственность, - он слабо улыбнулся с оттенком смущения.
- Похоже, это повсюду, - негромко заметил кто-то из поддерживавших Феба под руки. - В какой-то момент в глазах потемнело, я пришел в себя где-то посреди улицы - там были люди, лежавшие вдоль мостовой, в раскрытых окнах. Какая-то вспышка... сонный газ, сэр? Эфир?
- Возможно, - пальцы Годо осторожно, профессионально прикоснулись к горлу Феба, едва заметно сжав пульсирующую жилку сонной артерии, надавили на впадину под локтем, вызывав к жизни рефлекторное сокращение пальцев. - Сэр, вы уверены, что не пострадали? Здесь кто-нибудь был?
- Не могу сказать определенно, - не удержался Феб от соблазна поддразнить Годо, повторив его недавние слова. Нисколько при этом не погрешив против истины.
Кусачая боль в виске нехотя отступала, оставляя после себя гудящие отзвуки и – непреодолимое желание подвести черту. Отделить реальность от всего остального – и понять, есть ли во всем остальном отголоски реальности.
- Я был почти уверен, - он не сводил с охранника внимательного, изучающего взгляда, вспышкой запоминая лицо и стягивая в одну звенящую точку оттенки его реакции, - что сюда вошли вы. Примерно тем же способом, что и сейчас, - короткий усмехающийся кивок на выбитую дверь. - Еще Найтингейл и господин Ведергалльнинген. И Фэйрхолл. Точнее, его практически занесли.
Тонкая бровь на лице телохранителя медленно поползла вверх.
- Понятия не имею, о чем вы, - очень осторожно произнес он, прервав осмотр и убрав руку. На сосредоточенном лице не читалось ничего, кроме вежливого, отстраненного удивления, и легкой обеспокоенности. - Вы бредили? Видели сон?
- Сэр, - молчавший до сих пор третий охранник вмешался в безмолвную дуэль взглядов, пытаясь привлечь к себе внимание легким покашливанием. - Со мной тоже происходило что-то похожее во время этого приступа...
- Толкованием снов я не занимаюсь, Доминик, - Годо прервал его раздраженным взмахом ладони, и тот осекся на полуслове, как будто наткнувшись на невидимую стену. - Во всяком случае, сэр, - Годо снова повернулся к Фебу, переходя на смягченный тон, - могу вас заверить, что все упомянутые вами господа находятся достаточно далеко отсюда. Впрочем, осмелюсь предположить, что это ненадолго - вы в состоянии предпринять небольшую прогулку к штаб-квартире? В свете сложившихся событий я не могу рисковать, оставляя вас одного, а мои инструкции, похоже, требуют значительного пересмотра в кратчайшие сроки...
Феб отметил это - все упомянутые господа. И последнее имя – имя, которого он не слышал раньше, которое не существовало в его жизни вне этого сна – не вызвало у Годо удивления. Так, словно Феб вскользь упомянул общего знакомого.
Пульсирующий звоном висок не позволил ему сделать никаких определенных выводов из этого факта. Может быть, человек с таким именем и правда есть – и тогда в этой мешанине раздробленных и перемешанных картинок, сохранившихся в его голове, можно найти скрытый смысл, пророческий подтекст и шанс на спасение мира. А может, Годо просто пропустил половину сказанного мимо ушей, и это не значит ровным счетом ничего.
Улыбайся, великий знаток человеческих душ. Что еще остается делать тому, кто заблудился в собственных миражах – и не знает, которому из них можно верить. Может быть, это до сих пор сон, и кто знает, куда ты проснешься а следующий раз. Сейчас, во всяком случае, еще не худший вариант – для того, чтобы остаться реальностью.
- Конечно, - недолгая пауза разбилась улыбкой. – Заняться мне совершенно нечем, а снов я насмотрелся на неделю вперед. С удовольствием с вами прогуляюсь. К тому же мне есть о чем побеседовать с господином Ведергалльнингеном. Минуту, я только накину плащ.
...город был неспокоен.
Феб видел людей, лежащих на улицах, как куклы, рассыпавшиеся из огромного ящика с нафталином - раскрытые глаза, слепо уставившиеся вверх, неестественно вывернутые руки, шепчущие губы, застывшие в незавершенных фразах. Их было немного - перед тем, как они спустились к центральному округу, им встретилось не больше пары десятков сомнамбул, и случайная уколовшая мысль вдруг напомнила о том, что целую жизнь назад в "Повешенном" или других подобных полуподземных логовах устраивались большие концерты и гулянки, куда собиралось множество тех, кто, само собой, не мог представить праздника без крупицы красной пыли - и возвращаясь в поздних сумерках домой, у дорог можно было встретить целые ряды таких же, беспамятных, одеревеневших, застывших в бессильной попытке покинуть собственное тело и бьющихся о стену, отделяющую этот мир от другого... И тогда казалось, что ничего особенного не произошло. Нищие, пьяницы, жертвы грабителей и полицейских, безумцы - какой-то прохожий, держась за голову, покосился в его сторону диким, перекошенным взглядом плененного Люциолы - бездомные, безглазые, бродяги и мошенники, рафиоманы, в конце концов, убиенные - что рядом с этим всеобъемлющим племенем марионеток еще несколько человек, которые вдруг свалились в приступе дремоты?..
Но город был неспокоен. Ему снились холодные сны.

Спускаясь ниже, они видели группы испуганных, растерянных людей, собиравшиеся на тесных площадях и перекрестках - часто подобные собрания оформлялись самопровозглашенными пророками, вещавшими о божественном гневе, болезнях, насылаемых подземными жителями, или правительстве, испытывавшем химическое оружие на собственном населении. Спешно организовывались разведывательные бригады, рыскавшие по кварталам в поисках пораженных сонным параличом - некоторых удавалось разбудить, других приходилось относить к мобильным медицинским пунктам, где в скором времени образовались целые неровные ряды неподвижных, укрытых бледными саванами тел, вдоль которых изредка бродили медики, наблюдая за состоянием пораженных. Не обходилось без мародерства - Годо пришлось демонстративно выстрелить в воздух, вспугнув крысинолицего бродягу, увлеченно обшаривавшего встреченные по дороге тела - и тот метнулся в подвернувшийся закоулок, что-то бессильно шипя; должно быть, посчитав, что вооруженные гости решили отобрать его добычу... В одном из переулков им встретилась первая жертва поветрия грез, которой уже точно не грозила возможность проснуться - старик с простреленным затылком лежал в мелкой темно-алой луже, сгорбившись последним рефлекторным рывком, на мостовой, как грязная груда тряпья.
По улицам Люкса бродил незнакомый, безлицый страх. Боялись не сонной комы - в конце концов, большинство пострадавших со временем приходили в себя, оставаясь в качестве последствий приступа всего лишь с ноющей головной болью. Боялись неизвестного. В трактирах и барах, которые естественным образом стали местами скопления большей части самопроизвольных сборищ, перешептывались и пересказывали версии, предсказания и безумные догадки, но даже тех, кто наиболее уверенным образом простирал обвинительный перст в сторону тех или иных сильных мира сего, терзал глубоко затаившийся червь сомнения, отчетливо замечаемый остальными.
Полиция перекрыла несколько районов на подходе к Променаду, опасаясь, должно быть, скоропостижных волнений - но Годо и сопровождающих пропустили, даже не останавливая. Чем ближе к центру они оказывались, тем больше людей встречали на улицах - местами перекрестки заполняли целые толпы, медленно текущие в сторону Башни. Люди ждали - какой-то реакции, обращения, знака того, что предстоятели власти знают о происходящем - но встречали на своем пути только кордоны хмурых, настороженных полицейских, устраивавших преграды на пути и вырывавших из толпы наиболее громко возмущавшихся.
Центральная улица неожиданно оказалась почти пустой, если не считать сновавших туда-сюда курьеров, время от времени исчезавших в прилегающих домах. Оцепление в районе Променада становилось значительно плотнее, перегородив большую часть входов поспешно составленными вместе решетками - и молчаливые, терпеливые толпы, медленно разрастаясь в длину, ждали там, снаружи, вглядываясь в непроницаемые лица-фасады особняков. Темные окна бесстрастно смотрели на них в ответ - и не отвечали.

Штаб-квартира Адвайты, где еще недавно Феб разговаривал с портье, казалась совершенно вымершей - даже охранники у входа куда-то делись, оставив после себя запертую дверь, и слепые, погасшие окна. Годо, однако, не колеблясь, повел их небольшую группу дальше по направлению к Башне - и уже через несколько шагов, криво улыбаясь, приглашающим жестом демонстрировал им широко распахнутые двери оперного театра.
- Зал чрезвычайных совещаний, - понимающе кивнул он, заметив нотку недоумения со стороны Феба. - Видите ли, сэр, ни одна из фракций, составляющая круг Представителей, не доверяет друг другу настолько, чтобы решиться на масштабную встречу на чужой территории. Сами понимаете: специфические блюда, скрытые панели, выпускающие газ, ядовитые сколопендры под ковром спальни... Прецеденты, к сожалению, имели место. Рядовые встречи проходят в открытых публике - определенному классу публики - местах наподобие "La carpa koi", но когда необходимо провести срочное собрание полного состава, они оказываются маловаты. А это самое старое здание в городе - вместительное и многократно испытанное с точки зрения различных неприятных... инцидентов.
Фойе театра - алая обивка бархатных кресел, мрачно-торжественный зал, обставленный барочными портьерами - напоминало гудящий осиный улей. Тут и там прямо на полу располагались столы, за которыми ожесточенное строчащие секретари стенографировали короткие доклады сменяющих друг друга военных и полицейских, по лестницам носились служащие с кипами бумаг, которые изредка, словно развлекаясь, выскальзывали из рук и упорхали в зал бескрылым белым журавлем, чтобы затеряться в какой-нибудь незаметной щели за креслом и повергнуть очередного клерка в приступ отчаяния. Коридоры были заполнены охранниками, вытянувшимися у каждой двери и периодически бросавшими настороженные взгляды в сторону присутствующих напротив непосредственных заклятых друзей. Казалось, достаточно нескольких команд, отданных нужными людьми, и все это неподвижно застывшее воинство бросится грызть глотки друг другу, не медля и секунды - и до поры сдерживаясь лишь по той причине, что обстоятельства вынуждают их хозяев работать друг с другом.

Сообщение отредактировал Woozzle - 19-03-2014, 0:05

[Черон >>>]

Присяжный и несколько его помощников занимали целую гримерную - и когда Феб вслед за Годо вошел внутрь, он первым делом увидел хозяина комнаты, сидевшего к ним спиной, отражавшимся в большом зеркале размером со стену.
- Вон, прошу вас, - раздраженно махнул рукой тот, не поворачиваясь к входящим и не отрываясь от какого-то документа, который он напряженно пробегал глазами. - Все неотложные вопросы перенаправляются к Фробишеру, соседняя дверь, а лучше... - и тут он, должно быть, тоже узнал отразившийся в зеркале силуэт, и резко обернулся, взметнув голову:
- Годо! Черт возьми, тебя мне и не хватало! И... Фебьен, вы тоже здесь? - его голос несколько дрогнул, ничем, впрочем, больше не выдав своей неожиданности. - Хорошо, что вы сюда добрались: скоро в городе может стать небезопасно... Что с вами случилось?
...когда он заставил скрипучее вращающееся кресло довернуться до конца, Феб увидел - всего на мгновение, перед тем, как Присяжный выровнялся и снова взглянул на новоприбывших прямо - как правую щеку его рассекает легкий, едва заметный зарубцевавшийся шрам, прикрытый белыми стяжками пластыря.
Где-то вокруг текло время, вымеряя чужие фразы и отзвуки голосов - не в силах увлечь за собой Феба. Он застыл, замер – умер – в том миге, когда увидел это тонкий разрез на лице Присяжного, струящийся от виска к подбородку. Флейты левой руки ныли, безвольно повиснув вдоль тела, наливались чугунной пульсирующей тяжестью, и Феб боялся опустить взгляд. Он не хотел видеть, что там творится, на что похожа его ладонь, помнящая зов чужой раны.
Что с вашим лицом, Гильберт?
Единственный вопрос, который интересовал его сейчас. Единственный, самый важный – важнее, чем происходящее на улицах безумие, чем сон, убивающий тех, кто не успел проснуться, чем оскаленные окна домов, понявших, что привычная жизнь кончилась, гораздо раньше принадлежавших им людей.
Единственный вопрос – но Феб не смел задать его, не сейчас, когда несколько пар глаз жадно наблюдают за вошедшими, когда каждое слово будет услышано не только тем, кому оно адресовано, услышано и истолковано – бог весть, как.
Он тронул воздух стальными трубками, пробуя их подвижность, покорность; флейты послушно шевельнулись, готовые петь. Или резать – он все еще не знал.
- Мне снятся странные сны, - усмешка тронула отблеск металла, брошенный выточенной ладонью. – Кажется, сегодня они снятся всем. Но мне...
Он замолчал, понимая, что говорит не то – совсем не то, что хотел бы поведать десяткам теней, пересекающих воздух.
- Я искал вас, - попытался он начать вновь. - Некоторые вещи...вопросы... – взгляд снова и снова рвался скользнуть правее, туда, где тень милосердно прятала перекушенный полосками пластыря шрам, и Феб сбивался, теряясь в словах и тревожном пульсирующем эхе. – Не уверен, что все это еще важно... сейчас.
- Вы... тоже? - странная, нераспознанная нотка промелькнула в его голосе, почти незамеченной растворившись во вполне естественном на вид участливом удивлении. Застывшие над столешницей пальцы пианиста медленно опустились, отодвигая в сторону подвернувшийся документ. - Хорошо, что с вами все обошлось благополучно; у нас пострадало несколько человек, кое-кто до сих пор в коме. Все напряжены и ждут чего угодно - что бы это ни было, похоже, оно игнорирует любые преграды, стены, двери...
- Возможно, ваши вопросы важнее, чем вам кажутся, - в глазах Присяжного застыли холодные льдинки настороженного беспокойства. - Но вы правы: сейчас у меня не найдется и свободной минуты, прошу меня простить. Эти вспышки вдруг начали распространяться по всему городу, следуя траектории, поднимающейся снизу вверх и возникая словно бы кругами, вокруг определенных точек... И это еще не все. Годо, - он рывком перевел взгляд на послушно вытянувшегося телохранителя. - Мы потеряли связь с Башней. Она закрыта, гвардия препятствует любым попыткам проникнуть внутрь, - он бросил короткий, балансирующий на грани сомнения взгляд на Феба, и что-то решив для себя в мгновении немой борьбы, продолжил. - Потайные ходы перекрыты - один обвалился, второй охраняется - и насколько нам известно, хозяева Башни до сих пор внутри. Большинство в Круге предпочитают игнорировать эту ситуацию; в конце концов, одной проблемой меньше... но мне это не нравится, и Хозяину тоже. Сейчас будет короткое совещание по вопросам безопасности - и за это время вы должны приготовиться к возможному штурму, - Годо, не меняясь в лице, коротко кивнул в ответ на устремленный на него испытующий взгляд. - Мы можем рассчитывать только на определенные довереные подразделения армии, и большая их часть сейчас дислоцирована на станции, поэтому до тех пор, пока они подтянутся, вы - сами по себе.
За обрывом фразы последовал какой-то немой обмен репликами или знаками - Присяжный что-то беззвучно прошептал, демонстративно искривив губы; телохранитель, помедлив, кивнул - и скользнул в сторону двери, молчаливым жестом увлекая за собой двоих сопровождающих. Феб остался один - не считая троицы клерков, сортирующих документы для Присяжного, который, отвлекшись от созерцания пустоты, вновь вернулся к гостю:
- Вы, Феб... Проклятье, мне совершенно негде вас разместить, и нужно бежать на собрание... - в темных глазах промелькнуло какое-то мгновение немой борьбы, с самим собой. - Хотите - идите со мной. Я бы хотел, чтобы на вас взглянули медики; у нас сейчас развернута оперативная группа, пытающаяся работать с жертвами этих вспышек, но все они достаточно далеко в городе... А у вас, - он слабо улыбнулся, - уже есть опыт участия в совещаниях руководства. Ваш... прямой подход - в тот раз - нашел своих сторонников среди аудитории.
Блеклым осколком памяти встала перед глазами стерильно-сияющая комната, лампы, зажатые в механических клешнях, выцеливающие ослепшие зрачки, и люди в белых халатах.
- Не нужно... медиков, - он отчаянно боялся вновь оказаться беспомощным, переплетенным проводами и удерживающими руками на белой кровати, словно одно это было способно снова лишить его голоса. - Я пойду с вами, если можно.
Феб и сам не знал, зачем ему это. Он помнил то, прошлое, собрание. Много непонятных слов, много слов, вызывающих раздражение, а порой и отвращение; желание, чтобы все это побыстрее закончилось. Но все же это было хоть какое-то дело – а смотреть в потолок в компании безлицых людей, перекладывающих бумаги, казалось невыносимым.
И еще – шрам. Феб ни на минуту не забывал об этой отметине на лице Присяжного, и царапающее ощущение в груди разрасталось сильнее и сильнее, выбрасывая все новые ветки, шипы, тонкие ядовитые щупальца. Они привязывали его к человеку с порезанным лицом, опутывая мысли, оставляя свободным только одно желание – знать. Знать правду.
В гулких коридорах театра царила суета, и звон голосов, скользя под высокими сводами, наполнял их пульсом – и не позволяя вклинить в спешащий шаг свой самый важный вопрос. Потом. Это – потом, когда чужие слова не будут путаться между строк, следить ревнивыми глазами, смеяться над его страхом.
- Может быть, вы сочтете меня сумасшедшим, - Феб шагал по левую руку от Присяжного, стараясь не встречаться с ним взглядом. – Но... Если что-то пойдет не так...
Феб не знал, как говорить об этом. О своих снах с отчетливым привкусом реальности, о дразнящих отражениях, сшивающих то, чего не было – с тем, что... было? Есть? Будет?
- Если что-то пойдет не так, - обреченно выдохнул Феб, так и не подобрав правильных слов, - вы просчитываете пути отхода?
Он бы посмеялся над собой сам – и был готов услышать смех собеседника.
Присяжный быстро, остро взглянул на него, не сбавляя шага - и где-то в глубине чуть прищуренных глаз, казалось, мелькнуло едва уловимое понимание того, что на самом деле хотел сказать его спутник.
- Несомненно, - его собеседник еле заметно улыбнулся одними губами. - Уверен, все это окажется всего лишь недоразумением, которое успешно разрешится в ближайшие дни. Этот город переживал многое, Феб... и мы научились справляться с большим количеством неприятностей.
Коридоры сменялись один за другим, перетекая в ломаные пролеты лестниц, и помимо того, как они оказывались ближе к концертному залу, к ним присоединялись попутчики - такие же обеспокоенные, быстро шагавшие по направлению к двум утопленным в темноте аркам, означавшим вход в зал и прикрытых струящимися багровыми полотнами занавеса. Многие шли с охапками бумаг, не расставаясь с делами и на ходу обсуждая отчеты о донесениях каких-то наблюдателей по ситуации Гнилой ветки, другие сбивались в небольшие группы, о чем-то приглушенно переговариваясь и периодически кидая пронзительные взгляды на людей, выхватываемых из толпы по одним им ведомым признакам... Один раз их с Присяжным миновала странного вида процессия - трое, очевидно, пленников, спешно конвоируемых куда-то под сопровождением охраны. Франтоватого вида завсегдатай светских сборищ с необычно бледным лицом, на котором застыло выражение скованного страха; за ним следовал угрюмый господин в глухом тренче, подволакивая скрежещущий металлический протез, и последним - странный серокожий человек, походивший на монаха, отрешенный и погруженный в себя, кажется, даже прикрывший веки, словно он спал на ходу. Присяжного эта встреча заставила испытать несколько мгновений неуверенности - он проводил конвой взглядом, затем остановился, нерешительно глядя им вслед и почти порываясь вернуться, догнать, о чем-то спросить - но не стал, и, махнув рукой и увлекая Феба за собой, нырнул под колыхнувшийся над их головами невесомый занавес.
Зал был полон людей - и все равно пустовал почти на две трети, своими огромными размерами раскинувшегося поля кресел заставляя чувствовать себя меньше, чем когда-либо. Ряды уводили вниз, оставляя центральную сцену открытой - отсюда она тоже казалось совсем крошечной площадкой, где едва ли мог разместиться десяток человек, однако там шло слушание целой делегации, включавшей в себя - быстрый взгляд выхватил нагромождение элементов машины, прятавшейся на границе с закулисьем - передвижное ложе господина Танненбаума. Чуть более сосредоточенный взгляд без труда опознал рядом Ран - безучастную, не обращающую внимания на голоса торопливых, перебивающих друг друга докладчиков.
- ...наблюдения передают, что частота сомнамбулических вспышек является неоднородной и сильно увеличена в Старых шахтах, Черном озере и некоторых частях Пограничья, - кто-то быстро зачитывал названия, не поднимая головы, врезаясь монотонной цепочкой фактов в негромкий настороженный ропот зала. - Почти полностью оказались не затронута большая часть центральных застроек, территория, прилегающая к Улью... Контакты с коренным населением суб-уровневых пещер подтверждают, что у них не наблюдается ничего похожего - что позволяет поставить под сомнение версию, предполагающую распространение вспышек от аномального горизонта бурения Гнилой ветки...
- Тогда как вы объясните карантин? - чей-то выкрик из зала.
- Вы не против, если я попрошу вас выступить присутствующим очевидцем? - осторожно поинтересовался Присяжный, склоняясь к уху Феба, чтобы пробиться сквозь гул одобрения, которым поддержали вопрос. - Понимаете, многие здесь... напуганы. Они не представляют, с чем им приходится иметь дело - и в этом слепом опасении способны принять некоторые... чрезмерные меры. Сейчас большую часть проблем создает паника. Если бы мы могли дать им понять, что это не так опасно, как выглядит, что с этим можно бороться...
- Если бы я сам был уверен, что это не опасно. А еще лучше – знал, как с этим бороться, - Феб отпустил сухую усмешку в гомон и мешанину спорящих голосов, не заботясь о том, чтобы кто-нибудь ее услышал.
Это было не так уж важно. В главном Присяжный прав – какой бы тревожной ни была ситуация, непонимание, домыслы и страх способны сделать ее еще более удручающей. Он не в силах избавить от непонимания и страха – никого, даже самого себя, но хотя бы заменить часть домыслов на то, что он видел своим глазами и знает наверняка – уже что-то значит. Может быть, ничтожно мало, но это лучше, чем бездействие.
Они пробрались к сцене, обходя бурлящие ряды кресел; чем ближе к выступающим, тем больше собравшиеся походили на бушующие волны, вспененные выкриками.
Поднявшись на сцену первым, Присяжный коротко вскинул руку, привлекая внимание – и Фебу показалось, что шум странным образом притих, разбившись об его узкую ладонь. Ненадолго, всего на несколько минут, но Присяжному этого хватило, чтобы вклинить в гулкое подреберье зала несколько слов.
Феб не вслушивался, как именно его представляют, он с тревогой смотрел в многоголосую колышущуюся бездну и понимал, что он не сумеет говорить – так. Таким не терпящим пустых помех тоном, отточенно-властным, убеждающим всех и каждого в исключительной важности сказанного. Феб мог просто рассказывать – сбиваясь, упуская детали и вспоминая их на ходу.
- Я... – зал еще хранил последние мгновения тишины, подаренной ему Присяжным, но Феб не знал, как ими воспользоваться. Он, тысячи раз выступавший со сцены, сейчас чувствовал себя безголосым, потому что здесь нужно было говорить не музыкой – а обычными человеческими словами. – Я хотел рассказать, как это выглядит... изнутри. Как упомянул господин Ведергалльнинген, я оказался в числе тех... кто испытал это на себе. Я заснул – а проснувшись оказался вовлечен в весьма... насыщенные и требовательные события. Все выглядело, - он запнулся, вспоминая запах дыма, рваные перебежки по улицам города, подъем по бесконечным осыпающимся лестницам, - очень реальным. Тогда у меня и в мыслях не было, что это только сон. Я отчетливо различал запахи, я запомнил имена незнакомых мне ранее людей, я... Был уверен, что все всерьез.
Феб пропустил момент, когда шорохи в зале стали стихать сами собой. Он говорил не слишком громко, не пытаясь перекричать море, не выбирая каких-то эффектных фраз – он просто делился тем, что пережил сам – и с удивлением понял, что бездна слушает его с голодным, жадным вниманием.
- Потом я упал. С довольно большой высоты, думаю, будь все по-настоящему – я уже не смог бы утомлять вас подробностями, все бы на этом и закончилось – ударом и темнотой. Но там.. за темнотой пришел свет – и чередование каких-то... обрывков бреда. Да, их я отчетливо воспринимал, как бред, как сон, каждый из которых погружал меня все глубже... в переплетение моих собственных страхов, я полагаю. А потом все закончилось – само собой. Не знаю, разбудили ли меня резкими звуком – или просто вышло время, но.. меня словно вышвырнуло оттуда, и я не сразу понял, где начинается сон, и где он заканчивается. И заканчивается ли вообще, - последнюю фразу он добавил настолько тихо, что она прозвучала оглушающим шепотом для него самого. Оставалось только надеяться, что оркестровая яма проглотит этот шелестящий блик, не дав ему достигнуть зрительных рядов.

[SergK >>>]

(с Woozle)

Когда над низким, прижавшимся к земле покровом множества каменных и глиняных крыш показался уродливый силуэт низкой, осыпавшейся неровным полукругом заборной башни, Аркус остановился на месте, как вкопаный, и несколько долгих мгновений смотрел на него, не отрываясь и забывая моргать — так, что его сопровождающие из детективного остановились было за ним, начиная нехорошо коситься на коллегу. В конце концов Грач оторвался от созерцания архитектурных красот, и первым делом звонко хлопнул себя по лбу. Звук разнесся неожиданно далеко, хотя в этом вымершем месте он мог привлечь внимание разве что некоторых самых упорных крыс, которые не покидали давно опустевших домов, надеясь, должно быть, на возвращение хозяев...
Вопросительные взгляды, и так сосредоточенные на невысокой фигуре детектива, значительно обострились, но он в ответ только молча мотнул головой, поводя плечами в каком-то немо-возмущенном жесте — и первым двинулся вперед в сторону высившейся вдалеке осыпавшейся ограды.

Следом уверенно шагал Бигби, державший наготове помповое ружье, казавшееся игрушечным в его ручищах. Констебль сильно сомневался в его полезности в этом месте. Впрочем, на случай перестрелки, по просьбе Аркуса он прихватил с собой двоих опытных сержантов с такими же дробовиками. Участок же остался практически без охраны, и это беспокоило Джека.
— Думаешь, он действительно был здесь? — тихо бросил Бигби Трэвелу, которого Аркус также вытащил из его берлоги на прогулку к заброшенному колодцу.
— Даже не сомневаюсь. Ну и, в конце концов, этот вариант гораздо более интересен, чем навязчивая одержимость, которую я склонен был подозревать в самом начале. — Алхимик понизил голос до шепота, — здесь что-то есть, Джек, я нутром чую! Возможно, наш детектив действительно напал на след Цикады…
— А одержим, значит, Тойнби, — усмехнулся Джек. — Не забывай смотреть по сторонам, Трэв, на этом уровне уже можно вляпаться в Холод. Или твое нутро и его поможет учуять?
Трэвел загадочно промолчал, оглядывая окрестности. Когда-то башню венчал пузатый оцинкованный резервуар, куда набирали воду по ночам, чтобы спускать излишки в сток в часы, когда расход ее увеличивался. Металл давным-давно растащили по кускам, пустив на самодельные ножи и заточки, и сейчас остаток сооружения странным образом напоминал форпост уцелевшей крепости далеких времен. Когда — сравнительно недавно, не больше полусотни лет назад — Люкс начал выстраивать пронизивающую вертикальное тело города сеть акведуков, водопроводов и насосных станций, первые шлюзы начинали строиться на легкодоступных открытых каналах, и последствия этого опрометчивого инженерного решения оказались видны уже через год-другой. Выходящие на поверхность потоки пересыхали после самых слабых земных толчков, быстро истощались, стоило было подсоединить к ним несколько новых кварталов, вода смешивалась со стоками, которые в изобилии спускали плодившиеся вокруг заводы... Для улучшения водоснабжения химиков принудительно направляли на работу в очистных проектах — в результате этой бурной деятельности противоборствующих сторон старики Пограничья до сих пор, все как один, не пьют воды, не пропустив ее через фильтрующую банку, набитую углем, и иногда — кристалликами рафии. В конечном итоге усилиями разработчиков водной ветки были проведены новые, мощные вертикальные насосы, питавшиеся из естественных сверхглубоких карст, а старые шлюзы постепенно забросили — и вместе с ними почти в несколько дней вымер город вокруг, перемещаясь выше, туда, где можно было жить, оставляя за собой брошенные дома-призраки, которые за это время успели покрыться слоем ржавчины, гнили и лишайника, но до сих пор стояли — как монумент, означающий, что город, однажды протянувший свою руку к этому месту, не намерен ее возвращать...

— Это оно, — мрачно кивнул Аркус, когда к нему наконец вернулся дар речи. Они уже подошли достаточно близко, чтобы видеть обломки заграждения, которое когда-то постарались сделать непреодолимым, возведя толстые бетонные стены и протянув колючую проволоку, но с тех пор время и энтропия успели ввести свои корректировки в эти планы. Чуть поодаль виднелось темное, спокойное зеркало воды, образующей небольшой резервуар, поверхность которого изредка покрывалась рябью — из-за игры ветра или напора все еще функционировавшего источника...
— Раст, вы с Коулом осмотрите двор, — кивнул он двоим своим спутникам, не оборачиваясь. — Вряд ли там внутри будет слишком много пространства, будем только мешать друг другу. Нас с констеблем и... э-ээ, консультанта Трэвела будет достаточно.
Джек сделал знак своим людям оставаться снаружи, затем повернулся к Аркусу и, направив ствол в землю, постучал по своему противопульному жилету:
— Я пойду вперед, если позволите. Понимаю, вам не терпится тут оглядеться, но осторожность не помешает.
Аркус кивнул, признавая логичность довода, и посторонился.
Тяжелый навесной замок с расколотой дужкой валялся у входа – насмешкой, напоминанием, что ни одна печать не устоит перед временем и интересом авантюристов и мародеров всех мастей, которые в избытке водились в придонных районах Люкса.

Дверь против ожидания не спешила податься навстречу: вероятно те гости, что сбили замок, оставили это место очень давно, петли успели зарасти ржавчиной, а дверное полотно – разбухнуть и перекоситься, напившись затхлой влагой из воздуха. Крепления ручки, изъеденные коррозией, лопнули от первого же рывка, оставив после себя щербатую усмешку. Лишь будучи поддетой снизу, дверь нехотя, истошно взвизгнув, поддалась. Бигби осторожно распахнул её и заглянул внутрь. За порогом – пыль, запустение, обглоданные временем стены, осколки стекла и камня, устилающие пол. И гулкая, жадная тишина, затаившаяся в ожидании тех, кто принесет ей звуки извне, кто принесет глоток свежего воздуха, не отравленного годами одиночества.
Джек слышал дыхание Аркуса за спиной – он подошел совсем близко и заглядывал через плечо – взволнованное, нетерпеливое, жаждущее попасть внутрь, в ожидающую его тишину.
— Идем?.. – выдохнул детектив, и эхо тут же уволокло отзвук голоса вдаль по темному коридору.
Вопрос мягко подтолкнул, помогая переступить порог. Следом, напряженно, будто втаскиваемый внутрь проросшими сквозь тело корнями, шагнул Аркус. Последним вошел Трэвэл и с загадочно-отрешенным видом последовал за остальными, почему-то избегая ступать в отметины следов, оставленные на пыльном полу его предшественниками. Дом дышал покоем и разорением – словно за минувшие годы обломки и мусор успели стать частью его души, навечно свыкшейся со своей ущербностью.
— Дверь не открывали уже давно... — тихо и задумчиво проговорил алхимик.
— Возможно, вы выбрались отсюда другим путем? — задал Джек вопрос детективу, но тот словно его не услышал.

Ничто не казалось тревожным, стены успели позабыть звучание человеческих голосов – и вспоминали теперь без малейшего интереса. Здесь не было никого и ничего, пустота сменяющих друг друга комнат смотрела с отменным равнодушием, и даже эхо, распробовав новые звуки на вкус, убралось прочь, улеглось дремать в дальнем углу.
Эху было скучно.
Один только Тойнби напряженно вглядывался в изломы теней, словно надеясь где-то за складками света, проникающего сквозь щели в заколоченных окнах и в распахнутый дверной проем, разглядеть отголосок своего далекого сна.
— Это точно оно. То самое место, — бормотал он сквозь зубы, кроша каблуком стекла, оказавшиеся на пути. – Я не мог ошибиться. Нужно все здесь как следует осмотреть...
— Вокруг ни души, опасности пока нет. — Джек прислонил ружье к стене и, вытащив из внутреннего кармана потёртой кожаной куртки свой блокнот, зашуршал страницами, — Итак, мы ищем комнату с кроватью и старым потемневшим окном, где вы проснулись, Аркус. Из окна было видно озеро и налет, образовавшийся из-за химии в воде. Комната была маленькой, похожей на камеру — вы об этом упомянули. Кроме того, в вашем описании были помещения с коконами, и в них было холодно. — Джек настороженно посмотрев на детектива, — Возможно, нам нужно ходить здесь аккуратнее.
Трэвел тем временем прислонился к обветшавшей стене и прикрыл глаза, беззвучно шевеля губами. Пальцами правой руки он потирал один из амулетов, висевших на шее. Казалось, алхимик впал в транс.
— Трэв, ты в порядке? — окликнул его Бигби, — Учуял что-то?
— А, что? — алхимик открыл глаза и заморгал, уставившись на Джека, — Нет… просто вспоминал, потушил ли дома все свечи. Вроде потушил.
Констебль покачал головой и, захлопнув блокнот, подхватил дробовик:
— Приступаем к обыску, осматриваем этаж за этажом. И еще: во внутреннем дворе вы видели тело со странным отростком или клыком в шее, Аркус. Значит, нам нужно там все прочесать.

Сообщение отредактировал SergK - 19-03-2014, 12:13

[Woozzle >>>]

(и SergK)

Тойнби подошел к окну, оскаленному осколками мутных стекол, торчащих из рамы – и небрежно заделанному листом фанеры снаружи. Так, что в узкую косую щель нельзя было разглядеть ни обглоданных до скелета руин, ни черной поверхности воды. Он мотнул головой — нет, не то — и двинулся следом за констеблем.
— Странное дело, — гулко, в пространство, будто переговариваясь не со своими спутниками, а с дремлющим в сумраке эхом, рассуждал Грач. — Я узнаю этот дом. Кожей, нервами, костями — словно они откликаются на что-то, живущее здесь, на что-то, прорастающее насквозь. И я не узнаю его — глазами. Все эти детали, которые я так отчетливо помню, как будто стерты здесь. Впрочем...
Монотонное, равномерное, текучее бормотание Аркуса было почти усыпляющим, оборачивающим шаги в слои неспешности, тягучей медлительности. Короткий коридор, по которому они шли словно растягивал сам себя, бесконечно отводя лестницу — все еще близкую, рукой подать, но с каждым шагом отдаляющуюся ровно на отрезанный кусок пути.
— Впрочем, вы правы, нужно поверить второй этаж и еще...
В голос, перебирающий за спиной привычные звуки, змеей вползло что-то новое. Словно радиопомехи разбавили его собой, разом отдаляя и заглушая, оставляя вместо слов неразборчивый сухой треск. А потом кто-то щелкнул тумблером, прерывая трансляцию. Оставляя Джека в абсолютной, обволакивающей тишине: ни слова позади, ни звука чужих шагов, ни шелеста тронутого движением плаща. Только дыхание самого Бигби, ставшее вдруг неправдоподобно громким, и где-то очень, очнеь далеко — спрятанное в лабиринтах молчания поскуливание дверных петель.
Джек остановился, помотал головой, пытаясь развеять наваждение, но это не помогло: предметы расплывались, детали смазывались, а воздух звенел от тишины. Сосредоточиться на чем-либо не получалось, и происходящее показалось ему вдруг нереальнам — настолько это было похоже на то, что бывает во сне. "Так же описывал это место Тойнби... бесконечные лестницы и коридоры в казалось бы небольшом доме". Бигби снял перчатку и поднес к лицу изуродованную ржавчиной левую руку: в полутьме она казалось отдельным от тела существом, принадлежащим этому дому. Он проверил свои ощущения: боль и зуд в кистях притупились, ушли на задний план. "Спокойно, Джек. Главное сейчас — действовать взвешенно. Трэв и Аркус рядом, единственный вход охраняют четверо копов с оружием. Ты в порядке, ты все еще можешь думать..."
Ты еще можешь думать, усмехался дом холодной затхлой тишиной. Ты еще можешь надеяться, что пока стоишь здесь – все образуется само собой. Посмотри назад, посмотри назад, посмотри… Джек обернулся. Позади находилось пустое, уходящее в никуда чрево коридора; там, где минуту назад маячила светлым пятном распахнутая дверь – глухая, плотная тьма, и потолок нависает оплывшими наростами над узким ходом. Впереди – вот только же взгляд отвел! – брошенная под ноги лестница, рывком преодолевшая расстояние в десяток метров.
Дом словно перекраивал сам себя, лепил из подвернувшихся стен и окон что-то иное. Черным пауком вылуплялся из кокона, протягивая суставчатые лапы переходов и этажей, но подчеркнуто не касался Бигби. Хочешь – иди, хочешь – стой. Жди. Ждать можно долго. Вечно?..
Бигби сделал шаг к лестнице, и откуда-то снизу, с уходящих в сумрачную сырость ступеней, донесся сухой шелестящий смешок. И сразу – вспыхнула лампа, выхватывающая кусок пустоты и скользнувшую тень.
– Трэв?! Это ты?.. Детектив?!
Он поспешил вниз по лестнице, держа дробовик наготове. Эхо его шагов бешено колотилось под лестничным сводом.
Через два проема тускло подсвеченные ступени упирались в дверь. Тяжелая, сбитая из деревянных брусьев, окованная по периметру бронзой в пятнах патин, ока, казалось, не открывалась сотню лет – но на толчок отозвалась легко и бесшумно.
Снова свитый в лабиринт коридор, отторгающий отзвуки далеких шагов. Бигби преследовал их, не опуская оружия, хоть и надеялся, что это кто-то из своих блуждает в переходах, не слыша зова. Преследовал, пока не понял, что его настороженное дыхание – единственный звук, который вспарывает тишину, натянутую между стен.
Тогда он толкнул одну из боковых дверей – наугад, ту, что оказалась ближе. И чуть не запнулся о брошенный на пороге тюк. Точнее, рассмотрел он, опустившись на корточки, - о гибкий, эластичный, серебрящийся кокон, прошитый кое-где прорастающими наружу бледными нитями. И под этой тонкой, изукрашенной спектральными разводами пленкой...
...что-то вздрагивало, пульсировало, изгибалось в немой судороге. Что-то, напоминавшее очертаниями скомканную человеческую фигуру.
И сразу, краем взгляда охватывая комнату, Джек увидел десяток таких же коконов, свисающих с потолка на своих блеклых, перевитых в подрагивающий канат нитях. Некоторых из них казались безжизненными, лишь покачивались от тока воздуха, текущего в распахнутую дверь. Другие извивались, собирая себя в жуткого вида комок – и вновь распрямляясь, с тихим треском обрывая тугие нити.
– Что за... – прошептал Джек, отступая назад и рефлекторно поднимая дробовик. Близость бесполезного оружия, увы, не придавала никакой уверенности. Всё это выглядело точь в точь как описывал Аркус, и Бигби на мгновение показалось, что он все еще находится в берлоге Трэвела и лишь ненадолго прикрыл глаза, чтобы представить себе пробирающее до дрожи место, о котором рассказывал детектив. Однако, это происходило с ним здесь и сейчас, и нужно было действовать. Констебль нагнулся над лежащим на пороге белесым коконом и, развернув ружье прикладом вперед, несильно ткнул сверток.
Под серебрящейся пленкой что-то дернулось, отзываясь на толчок. Что-то податливо-упругое – похожее по ощущениям на скрученное, обмотанное наслоениями нитей человеческое тело. Бесцветные корни, проросшие из кокона, тревожно подрагивали, словно принюхиваясь, ощупывая пространство вокруг; один из них коснулся приклада – и брезгливо отдернулся прочь.
Ватной волной прильнула тишина. Немая, вязкая тишина, впитавшая в себя шепот Бигби, его дыхание, отзвуки капающей где-то воды, шелест извивающихся под потолком фигур – и переплавившая все эти звуки в ничто. Даже движение воздуха, сквозящего в дверной проем, стало безжизненным, словно отмеченным сухими карандашными штрихами.
Констебль облизнул пересохшие губы и, обернувшись, снова прокричал в темноту:
– Трэвел! Аркус! Я нашел здесь...
Джек прерывался, не услышав эхо собственного голоса – коридор, словно изголодавшееся животное, жадно проглотил пришедшие звуки, не желая распространять их. Опустившись на колено рядом с коконом, констебль положил дробовик на пол, оказавшийся чертовски холодным, и вынул из поясных ножен небольшой нож с поношенной деревянной рукоятью.
– Что же там такое, мать его за ногу? – растерянно проговорил Бигби, примеряясь ножом к серебристым нитям. Нужно было действовать: холод пробирался под куртку, по спине то и дело пробегала противная дрожь. Осторожно, стараясь не повредить содержимое, Джек попробовал разрезать живущую своей жизнью оболочку...
– ...я бы не советовал...
Незнакомый голос, вскрывший тишину, оттенённый помехами радиоэфира, пришел словно из ниоткуда – и отовсюду одновременно. Заставил Джека стремительно обернуться, схватиться за ружье – и стих в трескучем эхе.
Вокруг никого не было – кроме все тех же беззвучно извивающихся коконов.
Когда острие ножа вновь коснулось пленки, голос вернулся, тихий, едва различимый сквозь шорох, наслоенный густыми стежками. Словно кто-то включил радиоприемник – но поленился настроить нужную волну, оставив слова на откуп перепутанным частотам.
– ...в конце концов не всегда...
шелест и шорох
– ..может оказаться...
ломкий свист, перекрученный с хрипом
–... и мы знаем об этом...
– Впрочем, я не смею настаивать.
Внезапно Джек понял, что последняя фраза прозвучала не из невидимого динамика, вплетенного в воздух этой жутковатой комнаты – нет, на этот раз голос находился отчетливо сзади, исключив из своих обертонов все посторонние отзвуки.
Вновь обернувшись, констебль увидел лишь край темного плаща, ускользнувшего по коридору. Рефлексы копа сработали мгновенно: не теряя времени, Джек бросился за подозреваемым в темноту коридора, сжимая в руках оружие, и закричал вслед непрошенному советчику:
– Стой! Полицейский департамент Люкса!
Эхо неторопливых шагов переплелось с его окриком, не сбившись с ритма даже на долю такта. Силуэт скрылся за поворотом, которого – Джек готов был поклясться! – пару минут назад здесь не было. За поворотом следовал еще один, и еще, и еще, свивая коридор в закрученный лабиринт, сужающий угловатые петли. И всегда впереди – на один растворенный в сумраке виток – слышался шорох, мерный стук подошв, редкое покашливание. Тот, за кем гнался Бигби, словно бы вовсе никуда не торопился – но оставался недостижим.
Стены дышали сыростью и холодом, пряча расстояние в трещинах, змеящихся к потолку.
А потом – все кончилось. Резко оборвались, ухнув в стеклянную тишину, шаги. Последний поворот застыл под ногами на один короткий миг, и сразу выбросил его в отнорок, заткнутый дверью, той самой – или очень похожей – дверью, которая привела его на этот этаж. А возле двери, темным истуканом застыв спиной к Бигби, возвышался человек в плаще.
Он медленно повернул голову – но вместо черт лица, Джек увидел лишь смазанное, бархатно-черное пятно. В следующий миг человек толкнул дверь, и из проема хлынул обжигающий свет, лишая констебля возможности видеть. На долгий вдох, выдох, еще один вдох.
Когда слепота отступила, оставив в память о себе резь под веками, сквозь мутную пелену Джек различил очертания своей собственной комнаты. Знакомая пружина матраса неприятно впивалась в спину, рука, закинутая под голову, затекла; в голове на миг вспыхнул голос, вплетенный в радиоэфир – и смолк, выключенный одним щелчком.

Сообщение отредактировал Woozzle - 19-03-2014, 20:20

[Черон >>>]

И Вуззль с Фебом

На какое-то мгновение ему послышался призрак аплодисментов - как будто неслышные прикосновение спрятанных в темноте кончиков пальцев сотен рук пустили по залу невесомую волну, грозящую вот-вот овеществиться, превратиться в настоящий гром оваций, такой неуместный здесь и сейчас, когда где-то далеко за стенами этого театра стоят другие зрители - молчаливые, немо смотрящие в сторону одинокой белой башни сквозь грубые стежки металлических решеток...
Призрачный, застывший на границе восприятия звук так и остался неуслышанным. Зато вместо него не преминули последовать вопросы.
- Как вы считаете, что могло вызвать это состояние? - взволнованный, слегка дрожащий голос; Феб узнал поднявшегося из темноты доктора Саллюви, которого уже видел в прошлый раз - сейчас, однако, доктор сменил лабораторный халат на костюм, почти не выделяясь из рядов окружавших его молчаливых зрителей. - Возможно, переутомление, интоксикация?.. Что предшествовало вашему... приступу?
- Вы принимаете наркотические препараты, господин Альери? - громко, холодно, с едва уловимой издевкой поинтересовался кто-то невидимый; вопрос встретили с немой, но отчетливой нотой смущения, а не успевший опуститься на свое место Саллюви, посчитавший, должно быть, выпад брошенным в его сторону, принялся сбивчиво протестовать, утверждая, что подобные последствия не могли проявляться одновременно в столь глобальных масштабах... Его заглушили новые голоса - сколько, по-вашему, длилось это состояние? Вы чувствуете какие-то последствия? Как вы думаете, может ли это произойти с вами снова?
- Господа, - голос раздался с другой стороны, совсем рядом, на сцене: незнакомый Фебу господин средних лет выдвинулся вперед, властно простирая руку в сторону зала, затихавшего, как по команде. - Все это, безусловно интересно, но спасательный корпус располагает подобными рассказами во множестве, и все они столь же любопытны, сколько и невразумительны; прошу простить меня, господин Альери, - он едва заметно поклонился, полуобернувшись в его сторону, и давая возможность рассмотреть себя пристальней. Лицо было незнакомым - сухие, сжатые губы; глубокие, словно прорезанные в дереве морщины отмечали коснувшееся его время, аккуратная шляпа и узкая, хищного вида трость-стилет в руках... Здесь, в окружении зала он напоминал конферансье - строгого и аккуратного, в противовес заметно нервничавшим исполнителям, столпившимся за его спиной. Некоторое сходство добавлял голос - низкий, глубокий, пробирающийся в самые далекие уголки театра, заставляющий аудиторию с пристрастием внимать ему, из боязни пропустить хоть слово.
- Вы пытаетесь взять на себя обязанности врачевателей, исследователей этой... болезни, - дождавшись наступления тишины, медленно продолжил он. - Те, кто собираются сейчас внизу на улицах, ждут от вас не этого. Они хотят увидеть, что ваши руки чисты, господа. Что вы непричастны, что вы искренне намереваетесь помогать и содействовать...
- Что вы предлагаете, Маркус? - нервно выкрикнул кто-то из дальних рядов. - Вывести господина Альери и еще десяток тех, что наиболее респектабелен, перед публикой - и пусть они открыто признают, что никто не травил их газом и не ставил над ними опытов?
- ...почему бы и нет? - вдруг рывком поднялся с места Присяжный; полы небрежно наброшенного фрака встрепенулись от неожиданности. - Конечно, это начало. Отозвать оцепления, открыть те районы, которые находятся в карантине - по крайней мере, мы видим, что распространению это не слишком мешает... Организовать добровольные бригады, которые будут разыскивать пораженных на передовой - проклятье, я готов своими руками работать в такой! Сейчас они растеряны и бездействуют - мы не можем упустить этого момента, господа.
Присяжный сел, резко обрывая свое выступление, прозвучавшее таким непохожим на его обычный тон - разгоряченное, страстное, нервное... Тот, кого называли Маркусом, с легкой улыбкой отвесил очередной поклон в его сторону. По рядам, утонувшим в темноте, побежали легкие змейки шепотов и переговоров - короткая речь впечатлила многих.
Ран молчала - и вместе с ней молчал ее хозяин, немо высясь позади бессловесной грудой металла. Она словно не замечала происходящего вокруг, пустым взглядом уставившись куда-то в пол, не осознавая наличия вокруг нее других людей.
На какое-то время Феб потерялся в этом, увяз в репликах, швыряемых со сцены в зрительный зал и обратно; каике-то из них предназначались Фебу, но ответить он не успевал, и лишь откликался немыми знаками сердца: недолгая задумчивость после вопроса Саллюви, вспыхнувшее горячкой лицо и яростно вскинутая голова в ответ на предположение о наркотиках, изумленный взгляд, впитывающий взволнованное выступление Присяжного.
Ощущение неуместности колыхалось в ребрах; Феб не решался вклиниться в происходящий спор – и не мог просто уйти со сцены, предоставив господам самим разбираться со своими противоречиями. Почему-то это казалось трусливым и мелочным.
- Зачем нужны оцепления?.. – спросил он то ли Присяжного, то ли весь зрительный зал – не слишком громко, но странным образом его голос вклинился в случайную паузу и, обнятый эхом, прошелестел по рядам. – Разве спящие опасны? Я пришел в себя в том же месте, в котором заснул накануне; ровно в той же позе. Если этим приступам и присущи.... черты сомнамбулизма, то, нужно заметить, они весьма предусмотрительны, если способны вернуть жертву в первоначальное положение. Но я все же склонен думать, что все эти... блуждания в миражах обходятся без физических перемещений, а значит массовые перестрелки лунатиков городу не угрожают. Так почему бы просто не разбудить их? Без ограждений, карантинов и карательной психиатрии?
Он всматривался в калейдоскоп зрительных рядов, складывающих одну общую гримасу на всех; удивление, недовольство, согласие, насмешка – в мешанине оттенков он никак не мог разобрать выражения этого лица.
- Паника, господин Альери, - "конферансье" едва заметно улыбнулся, медленно разводя руками в жесте, в котором виделась нотка снисходительности. - Люди напуганы. Они не понимают, что происходят, не видят причины этих странных, непоследовательных вспышек, не могут защитить себя - и вынуждены каждую минуту ждать, что поветрие коснется именно их - кроме того, видите ли, далеко не все из них просыпаются. Они покидают свои улицы, двигаясь выше, пытаясь тем самым уйти из района заражения... Вы представляете себе, сколько людей живет хотя бы на ближайшей трети Дна, в его бесконечных кавернах, ходах и гнездах - и какие последствия возникнут, если вся эта масса двинется в сторону городских улиц, не способных вместить и малую их долю? Если вы не заметили, господин Альери, Люкс - чрезвычайно тесное образование, плохо приспособленное для миграций большого числа испуганных и агрессивных людей...
- Довольно, Маркус, - речь, наливавшуюся к концу все более отчетливыми язвительными нотками яда, перебил раздраженный женский голос; Феб заметил нетерпеливый взмах рукой где-то в первых рядах. - Мы все прекрасно понимаем, что может за этим последовать; так давайте же не терять время даром. Мы благодарим очевидца за... подробный доклад - возможно, ваши услуги понадобится, но сейчас вас более не задерживают. Предложение господина Ведергалльнингена кажется мне разумным. Первым делом необходимо сделать публичное заявление, сформировать группу общественных представителей. Гильберт, вы, как инициатор...
- Разумеется, миледи, - Присяжный не стал вставать второй раз, и голос, все еще слегка дрожащий после первой его речи, откликнулся из темноты, словно из ниоткуда. - Моя команда немедленно начинает работать над текстом. Со своей стороны я надеюсь, что господин председатель не откажется принять участие...
- Разве можно вам отказать, Гильберт? - изящный взмах трости сопроводил собой невидимую улыбку, проявляющуюся в голосе говорящего - и несмотря на напряженность момента, в зале послышались сдавленные смешки. - Почту за честь работать с вами. Итак: снятие кордонов с нижних уровней и Променада, развертывание медицинских центров, где будет оказываться помощь пострадавшим, раздача пайков... Сформировать патрули из местных - к присутствию полицейских донное население относится, мягко говоря, настороженно...

- Не утруждайтесь.
Феб уже был знаком со вторым голосом Ран, но это ощущение - словно совсем рядом, в его голове кто-то провел огромным скрежещущим металлическим когтем по стеклу - заставило его все его нервы на мгновение сжаться в тугой пульсирующий узел - и, судя по реакции зала, не только его. Этот голос с легкостью перекрыл речь Маркуса, звуча как будто отовсюду и многократно отражаясь шипящим, пульсирующим эхом в стенках черепа - как будто слова на самом деле рождались не на губах Ран, а где-то непосредственно в ее мыслях.
- Три очага распространения прочесывают мои люди, - она продолжила, медленно вскинув голову и послушно произнося чужие, вибрирующие, холодные слова. - Боюсь, они не впустят вас внутрь: требования безопасности. Поработайте над публичным заявлением, господа. Не хотелось бы, чтобы оно... расходилось с действительностью.
- ...что, черт возьми, происходит? - опомнился первым Маркус; никто, кроме него, не рисковал встречаться взглядом с пустым лицом девочки. - Максимилиан, вы спровоцируете бунт! Ваших сил недостаточно, чтобы удержать население, если оно вырвется наружу - введение военного положения в такой неустойчивой ситуации может привести к катастрофе!
- Не беспокойтесь, - на лице Ран медленно растянулась широкая, механическая улыбка, как будто кто-то невидимый осторожно поддерживал уголки рта кончиками пальцев. - Видите ли, в моем распоряжении оказались средства, которые позволяют справиться с этими... вспышками. В скором времени все три района будут приведены к покорности - добровольно и без малейшего применения силы. Впрочем, я одобряю инициативную группу общественных представителей. У вас хорошо получается разговаривать, господа. Не отвлекайтесь от этого чрезвычайно полезного занятия.
...зал молчал, в потрясенном безмолвии переваривая эту короткую речь. Председатель, которого, казалось, невозможно было сбить с толку, застывшим взглядом смотрел через плечо Ран - туда, где чуть сзади располагалось покоящееся в темноте ложе.
Какое-то время она стояла в центре всеобщего внимания, притягивая к себе его, словно сотни тонких невидимых ниточек, протянутые от ее тонких пальцев к каждому из когорты всемогущих властей. А затем, словно дождавшись чего-то, коротко кивнула, и, развернувшись, ушла со сцены.
Совершенно беззвучно, не издав ни скрипа, темным контуром призрачного театра теней механическое тело Хозяина двинулось за ней, подхваченное услужливыми сопровождающими.
Тишина скользила следом королевской коброй, медленно уползая из зала, оставляя после себя неуверенный тревожный шелест. Феб слышал в его отголосках испуг, сдавленное возмущение, ощетиненное колючками бессилие. Покорность. Он и сам ощущал себя придавленным этим голосом – словно чья-то железная ладонь, гигантская копия его собственной, опустилась на плечи и медленно давит к земле. А в голове, перевитые неживыми механическими словами, снова крутились сны – словно запущенные рукояткой имени, отпечатанного с обратной стороны век
Он вернулся внезапно, этот сотканный из слепящих вспышек кошмар, и накрыл Феба тоскливым ртутным холодом. Почти как тогда, с той лишь разницей, что сейчас он был волен видеть реальность, идти сквозь нее – но не волен вырезать видения, вгрызающиеся в виски.
Белая палата и Ран - совсем не такая, как сейчас, просто маленькая, не по годам серьезная девочка, и мягкий шепчущий – живой! – голос. Он так... смотрит через тебя. Феб был бы рад задержать именно это видение – самое легкое, самое светлое из тех, что были там, но память швыряет его дальше – прямо в решетку, в железные прутья, туда, где оскаленный Люциола смеется-плачет в лицо: Ты не можешь убить меня, Максимилиан. И этот обрывок закольцован в вечность, из которой он не в силах выбраться сейчас. Железные прутья, Люциола, имя – и снова железные прутья, по кругу, превращаясь в безумный ускоряющийся смерч.
Феб тихо спустился со сцены.
Железные прутья
Никем не замеченный прошел сквозь зрительные ряды, все еще приходящие в себя после выступления Танненбаума.
Смеющийся Люциола.
Раздвинул бархатную ночь занавесей, оставляя за спиной темный зев зала.
Имя.
Он не мог вытрясти это из своей головы – и просто шел наугад, перемежая вспышки воспоминаний изгибами коридоров. Когда, почти заблудившись в бесконечности переходов, Феб увидел впереди ломкую фигурку – ему неожиданно стало легче. Словно самое первое воспоминание, вышедшее в жизнь, заглушило застрявшую пластинку, заставило иглу соскользнуть с исцарапанного до боли места.
- Ран! – выдох в узкую спину, готовую растаять за поворотом. – Ран, постой!
Дубовый паркет застучал под ногами учащенным пульсом – Феб торопился догнать девочку, хотя и сам не знал зачем. Просто так – чтобы позволить себе улыбнуться. Или спросить о чем-то. Или – промолчать, посмотрев в глаза.
Мягкая, обволакивающая темнота вдруг опасно, остро сгустилась совсем рядом с ним, упираясь в пульсирующую нитку сонной артерии острыми, металлическими пальцами.
- Вернитесь назад, сэр, - холодно приказала темнота, надавливая чуть сильнее. Рядом едва заметно проступили из теней еще двое - тусклые мерцающие лампы, освещающие закулисье, позволяли рассмотреть одежду, контур лица, едва заметным бликом промелькнули по лезвию ножа, упиравшемуся в его подбородок, но были бессильны, когда взгляд переходил к лицу - пустые, равнодушные, не выказывающие ни доли агрессии или азарта - словно сторожевые механизмы, работа которых заключалась в соблюдении пустого пространства вокруг их хозяина.
На какое-то мгновение Ран остановилась, не дав завершиться шагу, словно крик Феба подхватил какую-то из ниточек, которые натягивал невидимый кукловод. А затем, не обернувшись, не сказав ни слова, двинулась дальше по коридору, сопровождаемая неслышно следующей за ней жутковатой, неживой ношей.
Овеществленная тьма медленно, беззвучно последовала за ней, не втягивая выпущенных когтей-лезвий и сосредоточенным взглядом слепых глаз обозначая, что следующего предупреждения не последует.
Кто-то взял его за плечо; обернувшись, Феб встретился взглядом с Присяжным.
- Пойдем, - его лицо было расчерчено пополам растерянной, горькой ломаной гримасой, только отдаленно напоминавшей былую улыбку. - На этот раз он нас переиграл.
Все еще притягиваемый уходящей тенью той, что когда-то провела его по спиральным коридорам полицейских казематов – к воздуху, к музыке города, звенящей по венам – Феб с бессильной тоской взглянул на утекающую, оскаленную лезвиями тьму. Флейты наливались стальной злостью, распространяя по руке инистый озноб.
- Мне казалось, вы играете на одной стороне, – ощерился он колючей усмешкой, и тут же задохнулся чувством вины. Присяжный не выглядел сейчас ни всесильным, ни грозным, ни хладнокровным. Просто усталый человек в растрескавшейся маске бесстрастности, и бить по этим трещинам казалось подлостью.
Феб на несколько секунд закрыл глаза, изгоняя из себя ощущение чужих железных пальцев у горла – не пугающее, нет. Будящее что-то глубинное, отравляющее его флейты новой порцией ржавчины.
- Чертов манипулятор, - он сплюнул ругательство с обрывками тоски; уточнять, кому именно оно адресовалось, было излишним – тот, кто стоял рядом, понял и так. Не переставая простреливать взглядом опустевший коридор, Феб зло мотнул головой: - Пойдем. Хочу напиться.
- Не уверен, что это хорошая мысль... - на лице Присяжного мелькнуло было обеспокоенность, но затем, помедлив, он махнул рукой с видом человека, которому нечего терять. - А впрочем... к черту. Надеюсь, в баре еще что-нибудь осталось с прошлого представления.

Сообщение отредактировал Черон - 24-03-2014, 0:58

[Woozzle >>>]

с Присяжным Чероном

...на месте они оказались не первыми - собрание расходилось, растерянное, смущенное, озлобленное от бессилия и от того, что впервые решения принимались за них кем-то другим, и некоторая часть конгрессменов в поисках лекарства от меланхолии пришла к мыслям, сходным с теми, что посетили Феба. Небольшое пространство, нависавшее над лестничным пролетом и уставленное изящными высокими стульями, успело обзавестись десятком обитателей, общей темой для разговора которых являлось удрученное молчание, сопровождаемое редким плеском вина. Присяжный язвительно присвистнул в сторону замка на шкафчике с бутылками - вернее, того места, где он до сих пор находился; кто-то из первых посетителей сорвал хлипкую металлическую дужку с петель, не обеспокоившись поисками ключа - все это в сочетании с общей угрюмостью производило заметный контраст с правившей еще недавно повсюду светскостью и лоском.
- Когда мы шли туда, вы спросили меня про... пути отхода, - Присяжный выбрал место около обрывка уводящей вниз лестницы, изредка легко раскачиваясь на своем стуле и опасно перегибаясь через ограждение. Он почти не пил - только сосредоточенно крутил в пальцах граненый хрустальный бокал, рассматривая его с разных углов и ловя проскальзывающие сквозь стекло лучи света. - С учетом всего произошедшего я бы теперь мог рассмотреть это как своего рода издевку. Посчитать, что вы все это время работали с Хозяином. Подобная спекуляция могла бы даже показаться в какой-то степени реальной - после еще нескольких бокалов, предположительно - но... Я восхищаюсь им, знаете, - он вдруг резко мотнул головой, как будто спорил сам с собой о чем-то. - Этой комбинацией. Понимаете, никто даже не подозревал... Он не заключает альянсов. В этом все и дело. Сейчас Адвайта сильна, но не настолько, чтобы выступать против всего остального Круга - и тем не менее, он идет на это, даже не беспокоясь о наличии союзников. Иногда мне кажется, что с этим... существом бесполезно вести игру - он видит ситуацию на десяток ходов дальше, чем любой самый изощренный соперник. Остается либо подчиняться - либо... - он с силой провел ногтем по поверхности бокала, вызвав к жизни резкий, визжащий скрип стекла, некстати вызывавший в памяти скрежещущие нотки не-своего голоса Ран.
Феб молча цедил горчащую, отчетливо-пряную рубиновую жидкость. Тягучий глоток – на каждую реплику, вызывающую болезненно отторжение. Он не хотел ввязываться в бессмысленный спор, в котором не сможет выставить на кон ничего, кроме обгладывающих нутро эмоций, кроме своих рассыпающихся ознобом снов, кроме животного, заставляющего дыбиться волосы на загривке, отвращения. Молчал. Дергал уголком губ, вбивал пальцами простенький мотив в полированные перила и снова прикладывался к бокалу. И все же сорвался, вспарывая монолог Присяжного пока еще тихим, очень тихим голосом:
- Почему бы вам всем не купить себе по шахматной доске?.. Если игра – это главное, что вас привлекает, даже сейчас, - пальцы сомкнулись, сжали теплое дерево, задушив зарождающийся ритм. – Это все равно, что восхищаться пауком – он плетет такие элегантные, такие безупречные, такие восхитительно-липкие сети. Вам бы хотелось быть мухой, Гильберт?.. – Феб сделал еще одни глоток не глядя на собеседника. – Это очень неприятно, быть мухой. Отсюда, из удушающих ниточек, трудно любоваться плетением.
- Как нельзя с вами согласен, - рассеянно подтвердил Присяжный, уставившись в скрытый сомкнутыми ладонями конус бокала. Лицо его выглядело непривычно сосредоточенным, как будто где-то там, на самом дне действительно что-то пряталось.
- Видите ли, - он резко оставил злополучный бокал в сторону; тот скользнул по лакированной поверхности стола, остановившись опасно близко к краю и блеснув отраженным бликом, - я не понимаю, что происходит, и это меня пугает. То, что сейчас для вас выглядит нелепым состязанием за влияние на званном вечере пресытившихся властолюбцев, может быть... черт возьми, чем угодно. Возможно, те, кто решатся противостоять Хозяину, или просто окажутся лишними в его схеме, не доживут до следующего утра. Возможно, вы только что наблюдали распад Круга, и с этого момента городом будет править некто властный над вашими снами - если только последнее в самом деле верно... В такой ситуации, дорогой Феб, я бы действительно не возражал против шахматной доски размером побольше - чтобы укрыться за ней и надеяться, что громыхающий мимо паровоз перемен не заметит меня и пронесется дальше.
- Итак, - хищным, цепким движением он, не глядя, стянул со стола открытую бутылку, изящно прикладываясь к горлышку одними губами. - Первое: зачем он это делает? Не стану спрашивать "как"; как остроумно подметил Маркус, разбираться в причинах - дело ученых. Но зачем? Хозяин - не тот персонаж, который мог бы воспользоваться амплуа "спасителя города", а даже если бы и мог - это не принесло бы ему ощутимых преференций. Второе: как поведут себя остальные? Первым делом, конечно, они бросятся выпытывать секрет его сомнамбулической панацеи - возможно, это всего лишь способ отвлечь их внимание, и настоящий ход будет сделан на другом поле. Третье: как вы думаете, почему я не занимаюсь тем же самым и вместо того, чтобы действовать, трачу бесценные мгновения здесь и сейчас?
- Потому что это бессмысленно, - дождавшись, когда Присяжный оторвется от горлышка, Феб бесцеремонно вынул бутылку из его рук и аккуратно наполнил оба опустевших бокала. - Если он обладает какой-то информацией и способом воздействия на... эти сновидения – то вовсе не из-за того, что успел раньше других. Скорее – затеял все это сам. И тогда бесполезно толкаться локтями, выискивая секрет – он спрятан в самом надежном месте, там, где никто из претендентов уж точно не станет искать. Не препарировать же им, в самом деле, Танненбаума, - медленный горький глоток прокатился по горлу, заставляя его замолчать, успеть усмехнуться над собой, ощутить хмельное эхо в висках. – Или вы ждете настоящего хода. Или – вас все это забавляет, и роль стороннего наблюдателя кажется наболее подходящей случаю. Я могу придумать еще десяток причин, но все они будут... немного ненастоящими, да? Нотами, взятыми наобум. Потому что я ничего о вас не знаю. И ничего не знаю о нем – кроме того, что он чертов манипулятор, - еще один глоток, чтобы заглушить подступающую злость, затереть нелепое, сломанное движение уходящей Ран, ее неживую улыбку и механический голос. – А вы? Вы ведь знаете его – лучше чем кто-либо еще. Если на вопрос «зачем он это делает» не найдете ответа вы, то все остальное – это просто набор гипотез. Разной степени бредовости. Хотите мою? Это просто эксперимент. Вы – не лично вы, конечно - проводили их десятками. Сотнями?.. В какой-то момент ваш Хозяин решил не размениваться на мелочи и сделал полигоном весь Люкс. Всех, до кого смог дотянуться.
Это было страшно. Начав говорить просто так, не выбирая слов, и почувствовав, куда его выводит случайная мысль, Феб ощутил ртутный холод – и торопливо плеснул в него новой порцией вина.
- Не пойдет, - Гильберт с преувеличенной серьезностью поднял указательный палец, назидательным жестом покачав им перед носом у Феба. Казалось, происходящее его в какой-то степени забавляло - но присмотревшись, можно было заметить где-то на дне глаз незнакомые искорки; должно быть, вино начинало действовать.
- Какой смысл? - продолжил он, опустив руку. - В чем польза такого эксперимента? Никаких контролируемых условий, отчетов, контрольных групп... Если бы дело было только в количестве подопытных - не сомневаюсь, что его подручным не составило труда бы провести несколько облав в трущобах. Впрочем, впрочем... - он заметно помрачнел, поспешив опрокинуть бокал, и плеснул несколькими случайными каплями на рукав. - То, что именно он теперь проводит чистку этих кварталов - само по себе уже подозрительно. Откуда он взял достаточное количество людей? У нашей организации есть, конечно, некоторый вооруженный ресурс, но оцепление, патрули, медики - да еще и в столь неблагополучных районах... Мойя, - Присяжный вдруг привстал, окликая проходящую мимо даму: бар медленно пустел, отпуская своих временных постояльцев по более неотложным делам, - пожалуйста, выясни у надзорного кабинета, приняли ли на новом месте господина Хайгардена и его сопровождающих? Их уже должны были перевести в новые камеры. Благодарю.
- Прошу прощения, - извинился он, поспешно возвращаясь за стол. - Просто хочу проверить одну догадку. Впрочем, вы, должно быть, уже сыты по горло всем этим... Что собираетесь делать - вернетесь домой? К сожалению, не смогу отправить с вами Годо - он мне понадобится здесь - но остальная охрана, конечно, будет вас сопровождать. Я бы все же рискнул настоять на поверхностном осмотре - в конце концов, мы до сих пор точно не знаем, что происходит с... пораженными.
- В последнее время, - пустой бокал согревал ладонь отблесками света, пойманного в хрустальную звонкую грань, - то, что я собираюсь делать, никак не соотносится с тем, что мне приходится делать. Пора уже перестать строить планы – в конце концов, сколько можно их перекраивать. И еще... Не думаю,что мне нужна охрана. Сейчас все так быстро меняется. То, что было важно вчера – сегодня ничего не значит. Неужели вы все еще верите, что Люциола придет за мной?
Феб оторвался от искрящегося стекла, поднял взгляд на собеседника – и задохнулся. Нити бликов, протянутые от ярких люстр, расчертили лицо Присяжного; одна из линий проходилась точно по тонкому, едва затянувшему надрезу, высвечивая его, делая алым, словно сочащимся кровью. Феб смотрел на эту распоротую светом линию, и не мог вспомнить, что еще собирался сказать. Все было не важным, кроме одного – самого первого – вопроса, и воздух, застрявший в горле, сворачивался в нелепые, неуместные слова. И железные пальцы тянулись к чужому лицу в тщетной надежде стереть метку, заставляющую снова и снова проваливаться в манящую кошмаром бездну.
- Откуда у вас это?... – флейты застыли, едва не коснувшись шрама; и взгляд застыл, припаянный намертво, темный, вихрящийся памятью о лезвиях, легко рассекающих кожу.
- Это? - Присяжный немного отпрянул, удивленный, должно быть, неожиданной реакцией. - Так, случайно порезался. Знаете, черт с ними, сомнамбулическими проектами - этот город будет принадлежать исследователю, который придумает бритву, которой нельзя будет, не выспавшись, случайно прикончить самого себя...
Он чуть смущенно усмехнулся, сминая конец фразы. Взгляд не дрогнул ни на долю, продолжая так же спокойно-изучающе, расслабленно скользить от одной детали обстановки к другой, изредка останавливаясь на зажатом в руке бокале, и на лице собеседника.
- Вы уверены насчет охраны? - осторожный вопрос прокрался встречным; в нотках голоса чувствовалось что-то по-змеиному вкрадчивое. - Между нами, я тоже сомневаюсь, что ваш заклятый знакомый выберет вас в качестве следующей жертвы, и нам еще, должно быть, предстоит увязать его мотивы в разворачивающееся вокруг действо... Но я бы не хотел, чтобы вы рисковали, Феб.
Что-то тревожило Феба в этом показательном, расслабленном спокойствии. Что-то не позволяло просто кивнуть и принять тонкую черту от виска к подбородку случайным совпадением. Но расспрашивать дальше было бы просто неприличным – и, конечно, бессмысленным; Феб опустил флейтовую руку на стол – мягко, без звука.
- Уверен, - кивнул он без улыбки. - По правде сказать, еще больше я уверен в том, что если он все-таки придет...от охраны не будет никакого толка. Поэтому пусть ваши люди занимаются своими делами, а я как-нибудь справляюсь со своими – сам.
Он поднял бутылку и взвесил ее на ладони – пусто. Пустой бокал, пустая бутыль, почти пустой бар - и пустота внутри. Вино не принесло облегчения, и голодное, неприятное чувство облизывало ребра шершавым языком. Нужно было прощаться, но не хотелось вставать. Не хотелось снова идти по улицам, которые он так отчетливо помнил залитыми дымным безумием.
- Я искал вас вчера, - вспомнил Феб и внутренне сбился – вчера?.. Нет, два дня назад. Или целую вечность. Сначала это показалось безумно далеким, словно нарисованным в детском альбоме, но с каждым толчком памяти обретало плоть и те самые бушующие чувства, которые одолевали его накануне. – Хотел сказать: я видел Миллен. И Грегори. Тех людей с даггеротипов на вашем собрании. Я видел их живыми, понимаете, Гильберт? Не во сне, не в бреду. Живыми, в баре. Вы можете это объяснить?..
- О да, - хмыкнув, протянул его собеседник, скрывая стянутое, застывшее выражение лица за очередным глотком вина. - Думаю, вы и сами можете, Феб. Снимки - подделка. От первого и до последнего. Поверьте, мне жаль, что пришлось так поступить... но в тот момент это было необходимо.
Он пил карминовый напиток медленными, тягучими глотками, как будто содержимое хрусталя заменяло ему воздух для дыхания - и подчеркнуто избегал встречаться взглядом с глазами музыканта.
- ...вся история произошла на самом деле почти в том же виде, в котором вы ее слышали - разве что главные роли исполняли другие актеры, - шепчущие губы тихо, нехотя выпускали на свободу неслышных птиц слов. - Погибли одна из координаторов Проекта, и один подопытный - доктор навещала его дома, наблюдая за его состоянием после сессий. Этого было достаточно, чтобы подтолкнуть в нужном направлении ощетинившегося ежа службы безопасности, которая параноидальным образом ждала следующего нападения с любой возможной стороны... и все-таки - не совсем.
- Мне нужны были вы, - глаза Присяжного едва заметно изменились, в тусклом свете полутемного помещения приобретая блекло-серый оттенок; одноцветные, затуманенные вином - недавние отчаяние и беспокойство медленно растворялись на дне, оставляя вместо себя состояние странного монотонного сосредоточения, как будто Гильберт зачитывал признание. - Я считал - и до сих пор считаю - что вам, как свидетелю, грозила опасность. Я знал, что для Адвайты вы на тот момент были пустым местом, таким же случайным прохожим, как и десятки посетителей ресторана в тот вечер - никто из них и пальцем не пошевелил бы, чтобы побеспокоиться о вашей жизни. Заставляя организацию сосредоточиться на вашем деле и уделить ему пристальное внимание, я одновременно обеспечивал вас защитой и создавал для любого стороннего наблюдателя ощущение, что вы - исключительно ценный актив, для охраны которого выделили существенную часть личного состава... Вы сами проделали большую часть работы - ваша короткая речь окончательно убедила даже самых упертых скептиков в том, что за господином Люциолой может стоять нечто большее, чем политические преследования. Остальное - технические детали; мои люди нашли нескольких человек из достаточного отдаленного круга ваших знакомых, чтобы вы не имели возможности встретиться с ними на следующий день - и здесь, конечно, они просчитались... Немного краски, солей серебра, достаточно искусный художник, который подправил контуры лиц на дагерротипах, темное освещение зала, тусклый проектор - если бы у вас было время рассмотреть снимки ближе и пристальней, возможно, вы обнаружили бы подмену. В конечном итоге ложь оказалась всем на пользу, не так ли? - Присяжный вернул на место опустевший бокал, впервые за время монолога прямо взглянув Фебу в глаза. - Мне жаль, что пришлось быть.. неискренним с вами. Но от вашей уверенности слишком многое зависело. Теперь, должно быть, вы скажете, что все это напоминает не доску для игры в шахматы, а скверную театральную постановку - и будете ближе к истине, чем думаете.
Плачущий дуэт контрабаса и флейты подступил к горлу – как тогда. Феб словно заново испытал щемящую оторопь, хлынувшую со снимка, обволакивающую сердце, бьющуюся в конвульсиях прощания. А затем – недоверчивое потрясение в «Повешенном», когда страшно было тронуть воздух движением, дыханием, неправильными взглядом.
- Зачем? – почти спокойный вопрос, закованный в сотню слоев инея, спящего внутри. Феб и не знал, что в нем есть столько: почти хватит на то, чтобы казаться равнодушным, когда раскаленные когти непонимающей обиды вскрывают горло. - Зачем я был вам нужен?..
Он привстал, вцепившись пальцами в край стола; живые - побелели от напряжения, железные – изуродовали кромку лакированной столешницы. Тишина расслаивалась на два дыхания – Присяжного и самого Феба; других звуков не существовало в этой тональности, в этой тягучей, ожидающей растерянности.
- Говорите до конца, Гильберт, - спокойствие истекало, словно песок в часах. Феб слышал, как тикает напряжение под языком, готовое сорваться колкостью или окриком, но все еще смирял его, с трудом удерживая внутри. – В этом месте в вашей схеме не хватает логики, вы же не можете не видеть сами. Я бесполезен. С того самого момента, как рассказал все, что мог, о Люциолле, бесполезен как свидетель, и как приманка тоже. Так для чего я был нужен лично вам, настолько, что вы не поленились потратить столько сил – и средств – на подделку снимков, на то, чтобы скрыть от всех истинные имена жертв. Какую еще роль вы предполагали для меня на вашей сцене?..
К концу последней фразы он понял, что задыхается. Что в словах слишком мало музыки и слишком много – холодного, мертвого расчета. Мотнул головой, стряхивая с пересохших губ отголоски прозвучавших звуков – шершавые, колкие. Пальцы разжались с трудом, будто сведенные судорогой.
- Послушайте... - спокойствие Присяжного дало трещину, он снова отвел взгляд, нервно стискивая пальцами еле слышно застонавшее в ладонях стекло. - Вы преувеличиваете, Феб. Мы многого не знали... тогда. Черт возьми, - он грустно усмехнулся, - сейчас мы знаем еще меньше. Смысл его хаотических, нелепых метаний; его цели... Интересовался ли он на самом деле поиском людей с вашими способностями, или координатор Проекта понадобился ему, чтобы выведать какую-то информацию об организации... Невозможно противостоять тому, чьи мотивы ты не в силах осознать - и я пытался подтолкнуть его... тех, кто за ним стоит - сделать ход в направлении, которое выберем мы, создать искусственную жертву, которая должна была привлечь его - и ждать, надеясь, что хоть один из крючков, выставленных против него, сработает. Но мы ошиблись. Он оказался слишком умен, слишком предусмотрителен, или просто не заметил наших попыток привлечь его внимание... Он не играет по правилам - он смешивает в кучу фигуры и переворачивает доску. Иногда мне кажется, что я перехитрил сам себя, и весь этот кровавый след, пронесшийся широким росчерком через наши ряды - всего лишь необычное стечение обстоятельств, дело рук безумца, для которого не существует ничего, кроме своего голоса внутри головы. А теперь... - Гильберт устало уронил голову в подставленные руки, окуная покрасневшие глаза в темноту. - Теперь мы даже не представляем, где его искать. Не говоря уже о том, что это, пожалуй, меньшая из наших проблем...
Он долго молчал, спрятав лицо в ладонях. Где-то под потолком щелкнула и погасла одна из трех горевших ламп - только сейчас, благодаря этому неуместному вмешательству детали обстановки, стало заметно, что в баре никого нет, кроме них двоих.
- Есть еще кое-что, - медленно, словно нехотя произнес он, не поднимая взгляда. - Не столько рациональная причина, сколько... ощущение. Меня встревожила - еще тогда, после нашей первой встречи - реакция Ран. Она... интересовалась вами. Спрашивала о том, что с вами происходит. Я не всегда могу различить, кто именно произносит слова, когда она говорит, но... мне казалось, в этот раз это была она сама. Это редкость сама по себе - на моей памяти она никогда не выделяла кого-нибудь из окружающих. А еще эти ее цветы...
У Феба снова заныло в груди. Словно там, на спиральной лестнице полицейского участка, задыхающаяся в удушливом кашле девочка вошла острым осколком под ребра и осталась навсегда - тревожной, колющей частью души. И механический голос, ломкие движения ниточек Танненбаума, гримасы, словно вычерченные грубыми штрихами на ее лице, заставляли его каждый раз ощущать режущие грани этой части.
Он сдержался. Очередное ругательство сухим песком осыпалось по глотке – непроизнесенное. Фебу хотелось запить его вином, заглушить мерзкий привкус, но бокал был давно пуст, а идти к разоренному шкафчику бара – сейчас – казалось почти кощунством.
- При чем здесь цветы?..
С трудом сдерживаемая ярость растаяла сама собой. Усталость и внутренняя напряженная тревога его визави казалась сейчас такой искренней и стеклянно-прозрачной, что клокочущая злость проходила сквозь нее, не задержавшись, не оставив следа – и разбивалась о глухую стену где-то позади.
Феб помнил букет в ее руках, и тонкий стебель, увенчанный белым соцветием, который Ран подарила ему. Помнил, как носил его под рубашкой, ощущая слабый пульс вздрагивающего тепла.
Только сейчас Феб подумал – может быть, в том его видении был виноват вовсе не злосчастный растертый лепесток. И не терпкая горчаще-лимонная вода, поданная Джейком. Может, это были предвестники других снов – тех, которые терзают его теперь. Первый аккорд, звучный, долгий – и предвещающий переплетение следующих нот.
- При чем здесь цветы, - медленно повторил он, успокаивая горечь на языке. – Что в них такого?
- Вы наверняка слышали... а впрочем, может и нет, - Гильберт устало поднял голову; слова, падавшие с его губ, наливались свинцовой тяжестью. - В пещерах иногда встречаются места, где рафия подходит достаточно близко к поверхности, и одновременно достаточно растворена, чтобы, проникая вместе с водой, напитывать укоренившуюся в камнях растительность. Это известная легенда среди горных рабочих - такие ростки, особенно цветущие, считаются признаком благосклонности, некоего особенного внимания со стороны рафии, которая, как они верят, обладает сознанием... Впрочем, это все суеверия. В естественной среде такие встречаются редко - и никто, насколько я знаю, не смог выяснить, откуда Ран берет их. Может, она выращивает их сама в садках с ядом - хотя я теряюсь в догадках, пытаясь представить, зачем подобная процедура могла бы ей понадобиться. Быть может, когда она уходит в город, она спускается в подземные уровни и бродит там, собирая их в пустых шахтах и городах безглазых...
- Наш Хозяин, - продолжил он, передернув вдруг плечами, словно от холода, неожиданно тронувшего его при упоминании этого названия, - существо, не лишенное некой мрачноватой иронии. Быть может, вы уже заметили эту... особенность его поведения. Не могу сказать, что это происходит часто, но несколько раз... в случае, когда кто-то впадал в немилость или совершал преступление против организации... Он отправлял им эти цветы - как своего рода знак возмездия. Иногда после этого следовал стремительный суд, арест имущества и длительное заключение, иногда человек просто исчезал. Распространено мнение, согласно которому отравленное соцветие - своего рода жест милосердия, предложение самому... поставить точку, не дожидаясь неотвратимого. Мне кажется, здесь есть что-то еще. Он ведет свою игру, показывает свою власть - над ней, над Ран - тем, что отбирает единственное, что у нее есть из собственного - и превращает это в символы, несущие страх. А потом... она безошибочно остановилась над вентиляционной шахтой вашей камеры - единственной среди десятка пустующих - и бросила один из своих цветов вниз. Жест, согласитесь, чрезвычайно двусмысленный, - хмыкнул Присяжный, потянувшись было к отставленному в сторону бокалу, и не окончив движения. - Поначалу я всерьез беспокоился о том, что вы чем-то успели не угодить Хозяину, и ожидал самых пугающих последствий. А потом я увидел у вас этот цветок - уже после, на встрече - и понял, что это был... подарок.

[Черон >>>]

Тягучие секунды утекали в пересохший воздух, отмеряя молчание – Феб пытался увязать все услышанное с тем, что помнил сам. С первым бледным бутоном, упавшим в вентиляционную шахту, с едва уловимым свечением лепестков – Фебу тогда казалось, что цветок хранит его, согревает щекотным касанием, отгоняет холодное дыхание ржавчины. А еще он помнил страшную, задыхающуюся реакцию Ран на тот цветок. Как ее трясло и скручивало в приступах астматического кашля от одного взгляда на хрупкое растение, вынутое Фебом из-за пазухи...
- Это правда был... подарок, - бледным голосом подтвердил он. – От нее. Ран оставила его сама, когда навещала меня в номере. Но до этого – был еще один. В точности такой же, полная копия, но другой - именно его подбросили в камеру. И Ран, когда увидела... - Феб закрыл глаза, прогоняя двоящееся изображение. – Мне показалось, что она очень напугана.
Он наконец отставил пустой бокал, который крутил все это время, разглядывая сквозь хрустально переплетенные грани поверхность стола. Встал и медленно, неуверенно дошел до полки с напитками. Выудил наугад новую бутыль, раскупорил на ходу, возвращаясь к столику, притулившемуся возле оборванной лестницы.
- Хотите сказать, что это был личный привет Танненбаума? – рубиновая жидкость, ловя и растворяя в себе отсветы мерцающих светильников, потекла по горлышку, наполняя сначала одни бокал, потом второй. – Чем же я успел досадить ему – тогда? Я даже не подозревал о его существовании.
За наигранной равнодушной рассудительностью Феб пытался спрятать кусачее чувство тревоги. Уже почти привычное, почти родное - но почему-то ставшее неожиданно резким, сильным и пряным сейчас.
- Не знаю, - Присяжный зачарованно следил за уровнем темно-красного цвета в бокале, запоздало качнув головой. - Я был уверен, что и он не подозревал о вашем существовании - и уж тем более не видел причин, по которым вы могли бы ему чем-то помешать. Не говоря уже о том, - он поморщился, как будто почувствовал на языке неуместный оттенок горечи, - что у господина Танненбаума слова редко расходятся с делом, и возможностей... воздействовать на вас было достаточно.
- Послушайте, вы уверены, что это хорошая идея? - с ощутимым беспокойством, помедлив, поинтересовался он, кивнув в сторону медленно наполнявшихся бокалов.
- Это неплохой способ, - сумрачно усмехнулся Феб, - вывести сознание на новый уровень. Даже удивительно, насколько трезвые, прозрачные и правильные мысли посещают порой, хм, не слишком трезвое сознание. Пейте. Пейте, - он мягко опустил бутыль на стол. – Это самое безобидное из всего, что вы сейчас можете предпринять.
Феб сделал очередной глоток, согревая ладонью винное эхо и наблюдая, как Присяжный подносит к губам кромку хрусталя, окрашенную красным. В голове переливались и шептали на разные голоса десятки его невозможных, удивительно четких снов. Присяжный с простреленным плечом, Присяжный, застывший в немом ужасе перед лезвиями, рассекающими лицо...
Словно черт пнул Феба под ребра, заставляя отпустить с языка часть последнего видения.
- Скажите, Гильберт, - он склонился над столом, говоря хрупким полушепотом, словно кто-то еще мог услышать эти слова в опустевшем баре, - а что было в том контейнере? В том, который украл у вас, - он нам миг смолк, вспоминая точное звучание имени, - Лукас Хайгарден, Многоцветный?
Он умел владеть собой. Поэтому когда пальцы, охватывавшие прозрачный стебель бокала, вдруг почувствовали, что не могут больше сжиматься, и тяжелый, налитый красным стеклянный тюльпан потянуло вниз безжалостной силой тяжести - Присяжный очень медленно, дрожащей рукой, опустил его на стол - так, что звук соприкосновения поверхностей показался неожиданно отчетливым и громким в повисшей вокруг тишине.
Застывший взгляд остановился где-то на невидимой точке над плечом визави. Феб впервые видел, как трезвеют стремительно, всего за несколько мгновений - и впервые видел у Присяжного такое бледное лицо, напоминавшее мертвенную, восковую маску.
Правая рука его плавно, почти незаметно скользнула куда-то вниз, за уровень стола.
Он открыл рот, чтобы ответить, и какое-то время молчал в этом нелепом, странном жесте - как будто забыл слова, которые собирался произнести только что. Тогда вернувшаяся из своего короткого путешествия рука извлекла на свет небольшой, изящный револьвер - Присяжный осторожно, почти беззвучно положил его на стол рядом с собой, дулом в сторону - не снимая предохранителя и не взводя курок, словно пользуясь им исключительно как предметом демонстрации - и убрал руку, сцепив кончики пальцев.
Когда дар речи, наконец, вернулся к нему, его голос был почти ровным - и каким-то далеким, почти нездешним.
- Откуда.
...этот его новый голос и молчаливо вторящий ему отблеск металла не умели задавать вопросы.
От этого голоса и огромных черных колодцев его зрачков тянуло холодом и бездной, Феб почувствовал, как скручивает нутро безотчетный, безвоздушный страх.
Он положил руки на стол – расслабленно, полувытянуто, ладонями вниз – как знак безоружности и доброй воли.
- По крайней мере, так вы не сочтете меня сумасшедшим, - взгляд увяз в непроницаемой черноте чужих зрачков; хмель истекал из него – не так стремительно, как исчез из белой маски напротив, просто стертый одним движением, но Феб уже не чувствовал ни пьяного задора, ни азарта, ничего. Только невидимые ледяные когти на горле – и прицел взгляда на переносице.
- Мне снятся странные сны... – он вспомнил, что уже говорил это сегодня, и бледно, через силу, улыбнулся. – Простите, я повторяюсь. Но это важно. Странные сны. Фальшивки, неотличимые от реальности, из которых очень трудно проснуться. В одном из таких... видений, я оказался в доме. В большом доме, никогда раньше его не видел, но могу описать так, словно провел, скользя сквозь его стены, половину жизни.
Начав говорить, Феб уже не мог остановиться. Словно сорвал замок, державший взаперти все эти слова, весь свой ужас перед лезвиями, растущими из тонких флейт. Изгоняя, исторгая из себя этот страх, он наконец понял, зачем дергал тигра за усы. Зачем спровоцировал Присяжного, превратив из собеседника – в хищника, готово сомкнуть клыки на хребте жертвы. Он хотел рассказать – все. Чем бы это ни кончилось.
- Дом пропускал меня всюду, как тень, как дым – в едва приоткрытый раствор двери, в щели под окнами, в замочные скважины, вел меня по коридорам, черным лестницам и карнизам – и оставил под окном комнаты с камином... Где были вы – и вор, которого поймали, пепельный человек по имени Альб, - Феб прервался, дотянулся до бокала, судорожно глотнул густого, пряного кармина. Не для того, чтобы вернуть в свои глаза хмель – только смочить пересохшие, саднящие губы и исцарапанное откровенностью горло. – Я был за стеклом и одновременно повсюду. Я слышал каждое слово, произнесенное вами – и каждый его ответ. Это было... впечатляюще.
Феб передернул плечами. Теперь он имел возможность испытать на своей шкуре способность господина Ведергалльнингена извлекать из допрашиваемого нужную ему информацию, используя из богатейшего пыточного арсенала лишь самые совершенные орудия: взгляд и голос.
- Потом пленника увели, вы остались в одиночестве – и я вошел, - сбивчивое, учащенное дыхание перевивало рваные слова. Феба трясло – не от страха. От предвкушения того, что можно наконец-то разделить этот чертов сон, эти жуткие режущие пальцы с кем-то. Нет, не с кем-то – именно с ним. – Я застал вас врасплох. Звучит нелепо, но это так – вы не ожидали, что там может быть кто-то еще. Кто-то вроде меня, проникающий в щели. А потом... - кривая усмешка разодрала линию его рта в гноящуюся горечью рану. – Потом я располосовал ваше лицо. Вот этим, - Феб приподнял железную ладонь, непонимающе посмотрел на подернутые ржавчиной флейты – как это может резать? Как это может петь? – и обреченно смолк.
К концу этого короткого, сбивчивого рассказа к Присяжному успела вернуться большая часть самообладания - кровь медленно приливала обратно, расцветая уродливыми пятнистыми разводами под кожей, и он, наконец, расцепил руки и стал чуть менее походить на восковую скульптуру имени самого себя. Когда Феб упомянул его порез, он вдруг вздрогнул, словно зарубцевавшуюся нить, протянутую поперек щеки, пронзила боль, откликнувшаяся на свое имя.
Застывший взгляд так и не сдвинулся с некой чрезмерно заинтересовавшей его невидимой точки в пространстве.
- Если бы вы были агентом, по крупицам собиравшим сведения у моих людей и копаясь в щедро разбросанных повсюду слухах, - таким же чужим, низким голосом произнес Гильберт, не поворачивая головы, - то сейчас вы произвели на свет самую бредовую и бессмысленную из легенд, которую можно было придумать. Пожалуй, только это заставляет меня считать, что все, сказанное вами - правда. Credo quia absurdum, господин Альери. Этот принцип начинает вторгаться в нашу действительность подозрительно часто.
Он, наконец, ухмыльнулся какой-то незнакомой, ломаной улыбкой, жадным движением подтянув к себе бутыль, не успевшую опустеть и наполовину.
- Теперь я, пожалуй, понимаю, зачем вы пьете... это, - он взглядом указал на плескавшееся за округлым стеклом вино. - Скажите, вы рассказывали кому-нибудь еще этот... странный сон?
Его правая рука медленно, почти незаметно легла чуть в сторону - движение было бы совершенно безобидным, если бы обманчиво-расслабленные пальцы не оказывались чуть-чуть ближе к тускло поблескивающему стволу револьвера.
Феб заметил это жест, но не ощутил ничего, словно весь отпущенный на сегодня страх выгорел изнутри, а пепел – выплеснут волной.
- Нет, - он устало подтянул к себе руки, опираясь локтями на стол и опуская подбородок на сомкнутые, угрюмые флейты. – Я никому не рассказывал. Не слишком хотелось выглядеть помешанным в глазах знакомых – учитывая, что я и сам не был уверен в трезвости своего рассудка. И что теперь? – он обнял ладонью бутон бокала и медленно, не отводя взгляда от лица Присяжного, допил вино. – Пристрелите меня, чтобы никому не рассказывал и впредь? Прямо здесь? Право же, Гильберт, это кощунство. Вы испортите этот великолепный, безумно дорогой паркет, и администрация театра навсегда объявит вас персоной нонграта. Вот так люди теряют дорогу к искусству.
Гулкая пустота внутри казалась непривычной и странной, звенящей – и собственный голос смеялся эхом в его голове. Пьяным, безумным эхом, бросающим наугад бессмысленные осколки слов.
Присяжный криво улыбнулся, чуть опуская взгляд - неторопливо ползущая рука остановила свое продвижение, выбив легкую дробь все еще чуть дрожащими пальцами. Спустя несколько застывших мгновений он едва слышно выругался, и резким движением сгреб револьвер со стола, отправляя его в карман смятого костюма.
- Конечно, нет. Прошу меня извинить, Феб... Нервы, знаете ли, - пальцы, лишившиеся цели, облюбовали в качестве следующей жертвы ножку бокала, - К тому же, если бы я собирался оставить паркет нетронутым, я предпочел бы вас отравить. Этим замечательным вином. Прошу прощения еще раз, - он вымученным движением приподнял поползшие в сторону уголки рта. - Чувство юмора определенно требует некоторых корректировок.
На какое-то время между ними повисла немая, натянутая тишина, которая каждой своей беззвучной нотой хотела прекратиться, разорвавшись вихрем, шквалом вопросов с обеих сторон - и не могла. Тяжесть произнесенных слов, выстроила поперек стола незримую, но крепкую стену из стекла, пропускавшую на ту сторону только зыбкую, искаженную тень собеседника.
- Как... - осторожную фразу Присяжного прервал приступ кашля, который он поспешил подавить несколькими глотками вина. - У вас есть идеи - как вы смогли... все это увидеть? Это произошло во время вот этого сонного поветрия? Может, - он чуть прищурился, вызывая в памяти совсем недавнюю речь на сцене театра, - вы не обо всем упомянули тогда, в своем рассказе пострадавшего?
- Конечно, - Феб кивнул, не без труда преодолевая порог ощетиненной ироничной настороженности, разбивая стеклянную стену желанием быть искренним – до конца. - Я почти ничего не рассказал на сцене, никаких личных подробностей, только общие тенденции. Там, в этих снах, было слишком много всего... такого, что невозможно отдать толпе. Как будто они способны извлекать изнутри самое больное и страшное, самое неприглядное и мучительное – и сворачивать его... особым образом.
Долгая пауза, придавленная внимательным взглядом Присяжного – не перебивающего, не торопящего, просто ждущего, когда Феб наконец найдет в себе силы продолжить.
- Впрочем, тот, первый сон – был вне этой всеобщей эпидемии, или я заразился раньше прочих. Но знаете... - он справился с желанием вернуться в свой привычный кокон, замотать в сотни серых нитей осколки памяти, чтобы резать, резать ими потом себя на алые тонике полосы. - Во всех этих видениях был Люциола. В первом, о котором я рассказал только что... я сам был им. Жерло, как это было страшно... – Феб с отвращением вскинул железную ладонь, - до сих пор иногда кажется, что из меня растут ножи. В другом – том, из которого меня вырвал сегодня Годо, - я видел его в камере, безумного, всклокоченного, ненавидящего весь мир – и особенно меня.
Это было слишком яркое, слишком осязаемое воспоминание, Фебу на миг показалось, что напротив за столом сидит не Гильберт, напряженно увязывающий хвосты его рассказа – а скалящийся Люциола. Смеется, играет скальпелем и смотрит на Фебову железную руку – так, что та наливается острой тяжестью.
- Я.. не помню дословно весь тот бред, которым он швырялся. - продолжил Феб, спешно затирая иллюзию словами. - Но я помню имя. Он назвал меня – Максимилиан.
На этот раз Присяжный воспринял новую деталь истории с привычным хладнокровием - когда прозвучало имя, он даже едва заметно кивнул сам себе, словно подтверждая какую-то невысказанную догадку.
Потом он вдруг поднялся из-за стола, аккуратно отставляя в сторону бутыль.
- Вы уже очень глубоко увязли... друг мой, - в неровном свете оставшихся ламп тень Присяжного, как большой крылатый силуэт, с легкостью накрыла маленький столик и оставшегося за ним собеседника. Его голос звучал неожиданно мягко, словно сочувственно. - Боюсь, у вас осталось не так много возможностей, из которых вы могли бы выбирать... И все-таки, если вы продолжите этот разговор - скорее всего, дороги назад больше не будет. Понимаете?
Осторожные, прохладные пальцы почти невесомо коснулись его плеча - странный жест, в котором одновременно чувствовались покровительственные нотки, беспокойство и спрятанное где-то в глубине желание остановить, не дать подняться вслед за собой.
- Я даю вам возможность уйти. Сейчас. Даю слово, никто не будет преследовать вас из-за ваших... познаний - и насколько это в моих силах, никто о них не услышит. Вы не представляете опасности; даже для меня - не говоря уже об остальных, которые видят в вас только примелькавшееся новое лицо. Они отпустят вас, и вы сможете вернуться обратно, к своей жизни, которая была у вас до того. Или... - пальцы чуть сжались, - вы становитесь полноценным участником той самой игры, о которой с таким пренебрежением отзывались, и наш разговор продолжается - но уже в другом месте. Имена вроде этого я предпочитаю не произносить там, где их могут услышать. Решайте, - настороженная торжественность его тона вдруг дала трещину, разбившись о вырвавшуюся недобрую усмешку. - Кто-нибудь другой бы на моем месте сейчас, не раздумывая, скрутил бы вас по рукам и ногам, и дальше вашими исключительно неприятными снами занималась бы целая когорта ученых. Подобный исход все еще остается вероятным - так что... будьте осторожны в решениях, Феб. Очень осторожны.
Мерцание светильников замерло, затаило дыхание, ожидая ответа. Феб медлил.
Он презирал эти игры, где мелкие картонные фигурки вроде него самого походя сметались с доски, десятками разменивались на удачный ход или более крупную фигуру – зачастую даже не подозревая, что являются частью чьих-то рокировок. Презирал, не умел в них играть и даже знать не желал, как они выглядят изнутри.
Год, месяц, даже неделю назад он просто ушел бы, сбросив с плеча ладонь человека, чьи глаза умели становиться по-змеиному холодными и душащими.
Сейчас он продолжал сидеть, принимая касание его руки, как тревожно пряный отрывок незнакомой мелодии – которую было тяжело, до щемящей горечи грустно отпустить. Сейчас он знал, что в змеиных глазах может прятаться растерянность, горькая ирония и что-то еще, неуловимое, заставляющее вглядываться снова и снова.
Сейчас он понимал - все не так однозначно. Совсем не так. И странный соленый ветер – незнакомый, чужой – пел и плакал в его груди.
А еще эти сны, напомнила Фебу та часть его голоса, которая еще пыталась мыслить рационально. Может, это единственный способ избавиться от них, вырваться из кошмара – или даже шанс помочь тем, кто сейчас неотвратимо погружается в него. Нужно спросить об этом, думал Феб сквозь туман, затопивший мысли. Обязательно спросить – только об этом. Но спросил – о другом.
Он поднялся, медленным, вязким, словно растянутым на дыбе движением, завершающим пытку почти вплотную к Присяжному. Много ближе, чем могло хотя бы показаться приличным. Так, что даже в обступающем их полумраке Феб отчетливо видел тончайшие алые ниточки в усталых глазах, трещинку в углу рта, вертикальную черту на переносице. Так, что чувствовал дыхание – винное, почему-то с примесью кардамона и корицы.
– Пожалуйста... Гильберт, - имя рассыпалось шелестом, растворилось в тенях, наполняя их затаенной ожидающей мольбой.
Одна из флейт потянулась к лицу Присяжного, но так и не решилась прикоснуться, прочертив вместо этого тягучую линию на щеке самого Феба – призрачное зеркальное отражение шрама, который он оставил в том сне.
– Пожалуйста. Как это было... – выдох, щекочущий кожу человека напротив, - на самом деле?
Человек по другую сторону стены из стекла, оказавшейся вдруг так близко, что она почти прижималась к его носу, медлил. Уголок рта нервно, болезненно дернулся; он попытался отшагнуть назад - и движение умерло, не начавшись, словно холодное стекло срослось с его ладонью, не отпуская.
Острые иглы зрачков расширились, вбирая в себя осколки теней и отражений, метавшихся где-то позади в опустевшем пространстве, как будто в кровь Присяжного впрыснули алкалоид. Он молчал, немым, остановившимся взглядом уставившись куда-то сквозь, пытаясь не смотреть на оказавшуюся так близко маску, куда угодно - только бы не видеть снова этой обманчиво-легкой улыбки, расплескавшейся ртутными каплями в глазах, почти участливого выражения, с которым человек напротив делает невесомое, прозрачное движение, и хрупкая плоть расступается перед его лаской, захлебываясь карминовой струей...
По его застывшему, неподвижному лицу пробежала резкая вспышка судороги, стянув кожу на скулах и сделав ее похожей на голый череп. В глазах Гильберта плясало ломаное, разбивающееся на кусочки отражение острой, колючей ухмылки чеширского кота - обоюдоострой и жадной до прикосновений.
- Страшно, - незнакомым, хриплым голосом произнес он, вытолкнув слово сквозь непослушные губы. И рывком отвернулся, словно нить, соединившая два взгляда, оборвалась, отпуская его из той ночи в здесь и сейчас.
Присяжный бросил быстрый взгляд на злополучную бутылку вина, зло мотнул головой и быстрыми шагами преодолел расстояние между их столиком и барной стойкой, за которой еще виднелась многообещающе открытая дверца шкафчика. Спустя несколько мгновений, сопровождавшихся отчаянным звоном стекла, он выудил из внутренностей буфета подозрительного вида зеленовато-коричневую склянку, внутри которой слабо покачивалось нечто, напоминающее, судя по поверхностному взгляду, туго сплетенный клубок змей - и, открутив быстрым движением крышку, сделал глоток.
- Проклятье, - за этим не замедлил проследовать приступ кашля, и снова тряхнув головой, Присяжный смерил подвернувшийся под руку декокт взглядом, в котором мешался легкий ужас и подозрение - и отставил открытую бутыль в сторону, не убирая ее, впрочем, далеко. - Зачем вы спрашиваете, Феб? Если вы сами... видели все это. Да еще и, должно быть, не чувствовали себя так, словно жить вам осталось несколько секунд.
- Наверное, я надеялся, что эта часть видения... – Феб измученно присел на край стола, ноги почему-то отказывались его держать, - спровоцирована слишком насыщенными событиями. Что бывают, в конце концов, и просто - сны. А этот ваш шрам – конечно, просто ужасное совпадение. Даже не знаю, - темная усмешка полоснула по губам горечью, - что хуже: думать, что осталось жить несколько секунд, или ощущать себя Люциолой. Простите меня. За сейчас. И – за тогда.

Или не прощайте. Никому не станет от этого легче - ни вам, ни мне.
Ему хотелось выть. Ему хотелось взять бутыль, оставшуюся на столе – и выпить ее залпом, из горлышка, растворяя в ней всего себя. Ужасающее чувство вины, чувство неловкости, чувство собственной неуместности – хотя вряд ли это растворяется даже царской водкой. Ему хотелось швырнуть бутылку об стену, в хрустальные, окрашенные алым брызги – но как разобьешь собственный скулящий ветер?
Ему хотелось вернуться в кокон – в тот самый кокон свой искалеченности, в котором он провел предыдущий год, в черную запечатанную амфору с табличкой Фебьен Альери – пеплом, прахом, обрывками струн и сгоревшей нотной бумаги, чтобы не знать всего этого никогда.
Или прорасти наконец ржавчиной насквозь, до самого сердца, отдать ей все, даже музыку, живущую внутри - в обмен на роскошь не чувствовать.
- Что вы будете делать? - надтреснуто спросил он, не глядя на Присяжного. Смотреть – было слишком мучительно, соль разъедала ребра. - ...со всем этим теперь.
Он мог разговаривать только так – удушливыми обрывками, сшитыми голосом в подобие фраз.
- Зализывать раны, - кривая улыбка скользнула по его лицу, и Гильберт, помедлив, уверенно подтянул склянку обратно. - Похоже, и подходящее средство имеется... Думать, Феб. Пытаться понять, что происходит - со мной, вами, всем этим городом. Возможно, ваш случай увяжет несколько расплетенных ниточек вместе... А сначала - убраться отсюда, - он выразительно покосился в сторону окна; сквозь пыльные мозаичные стекла уже начинали пробиваться первые лучи сумеречных фонарей. - Обсуждая такие вещи за барной стойкой, я чувствую себя едва ли чуть более в безопасности, чем в руках безумца с ножом, - он передернул плечами, переживая невесомое касание воспоминания на этот раз легче, чем в прошлый, и даже сохраняя возможность иронизировать. - А вы - что собираетесь делать вы?
- Не знаю, - голова качнулась сломанным маятником, подтолкнутым к движению – и тут же остановленным. – Прежде всего, пожалуй... перестану путаться у вас под ногами.
Рука в последний раз потянулась к бокалу, крутанула его вокруг оси, заставляя плеснуть алым, и оставила на столе. Вино больше не могло заглушить соленое пламя, а значит – в нем не было проку.
- Пойду домой, - Феб оттолкнулся от стола.
Закрою дверь, забью окна, законопачу все щели – и сдохну в своем уютном маленьком склепе.
- Посмотрю еще пару снов, чтобы было чем шокировать вас при следующей встрече, - запас натянутых улыбок иссяк, и Феб сопроводил эту фразу лишь слабым движением плеча. – До свидания, Гильберт. Берегите себя.
Мне бы не хотелось распороть вам вторую щеку.
Силуэт человека за стойкой долго оставался неподвижным - словно последняя капля напитка содержала крошечную, с булавочную головку дозу яда, достаточного, чтобы лишить его необходимости дышать.
- До свидания, Феб, - наконец, кивнула тень, нарушая хрупкое равновесие тишины. - Так будет лучше. Если вам понадобится помощь - приходите. Думаю, какое-то время вы сможете найти меня здесь, а дальше... увидим. Удачи вам. И - спасибо за откровенность.
Коридор медленно удалялся, делая оставшуюся позади комнату, уставленную смешными, высокими стульями подобием крошечного кукольного домика - а он все так же стоял там, не двигаясь с места, словно оставленный элемент обстановки, медленно покрывающийся пылью: темная фигура, очерченная легким, невесомым контуром, сгорбившаяся над узкой полосой дерева - и пальцы, остановившиеся в невзятом аккорде на невидимом фортепиано.

[Woozzle >>>]

...на этот раз без Присяжногои еще раз с Чероном)

Театр опустел. В неровном, хищном свете просыпающегося вечера и его механических огней он выглядел местом призраков - длинные, уродливые тени, отбрасываемые скульптурными барельефами и решетками высоких, стрельчатых окон одиноко бродили по пустым коридорам и анфиладам, избегая зеркал и лестничных пролетов. Наткнувшись на одинокого гостя, они пустились наперегонки с его тенью, молча следовавшей в отдалении по холсту стены, и иногда, поймав особенно удачное расположение нескольких пересекающихся фонарей, складывались в неровный узор, в котором угадывался не один человек, а несколько - переплетенное, многорукое существо, при каждом шаге меняющее лицо - одно, второе, снова первое, еще одно...
Наверху, там, где располагались временные апартаменты служащих, еще горел свет и глухо слышались чьи-то шаги. Большой зал был пуст - главный вход печально трепетал повисшей занавесью на легком прохладном сквозняке, доносившемся изнутри. Несколько раз в оконных галереях Фебу открывался прекрасный вид на Променад - и тогда становилось понятно, что он почти весь заполнен людьми. Беспокойная, переговаривающаяся масса следовала несколькими потоками - кто-то двигался вдоль нестройной цепочки постов, раздающих медикаменты, другие собирались вокруг спонтанно воздвигнутых посреди улиц небольших сцен, освещенных направленными перекрестными взглядами любопытных прожекторов, кто-то просто стоял посреди этого моря, не решаясь уходить туда, где за пределами лежал пустой, спящий город, погрузившийся в ночь. Лица, десятки, сотни лиц - взволнованных, испуганных, гневных, усталых...
Он вышел в это море, оставив позади величественный причал - центральный вход театра; волны лиц, плещущие вокруг, скоро перестали быть различимы, превратившись в сплошную, плотную человеческую массу. Феб продирался сквозь них – один против потока, единственный, кто стремился покинуть Променад, а не приблизиться к его сердцу.
Внутри – в унисон колебаниям толпы – колыхалась тоска, которой не было имени.
Он покинул уровень помпезных зданий, изящных парков и вылизанных тротуаров; пришлось подниматься пешком – скрипучий подъемник привозил сверху новые и новые группы тех, кто надеялся укрыться здесь от обезумевшего города – и протиснуться через новоприбывших, охваченных паникой, было невозможно.
Там, наверху, было тише и спокойнее. Сначала Фебу еще встречались последние ручейки беженцев, стремившиеся влиться в общее море, хлынувшее в русло Променада, затем иссякли и они. Он шагал через пустоту, молчащую окнами, которые забыли закрыть, фонарями, которые так и не включили с приходом ночи, брусчаткой, пересчитывающей только одни его шаги. Он шел через страх, покинувший самого себя – и оставшийся висеть между домами туманом, отблесками голосов и выдохами чьих-то кошмаров.
Его собственный дом был таким же – окутанный отголосками сна, зияющий выбитым зубом двери, несчастный, состарившийся – но единственный из всех соседей дождавшийся возвращения своего блудного духа. Дождавшийся - в который уже раз.
Он переступил через порог – и сразу почувствовал, услышал жалующееся печальное эхо. Отравленное чужими шагами, голосами, чужими пальцами, шарящими повсюду. Дом был истоптан и осквернен, мешающие предметы – сброшены на пол, а каких-то, намекающих на возможную ценность – не было вовсе. Феб отметил это вскользь, сквозь первую парализующую ужасом – не мысль даже – а дергающую реакцию нервов.
Он рванулся за ней, брошенный через полкомнаты резким, взвихрившимся страхом – и только распахнув черный чехол, увидев блестящий изгиб своего онемевшего саксофона, обессилено сел. Прямо на пол, обнимая музыку, запертую в латунь.
Остальное можно пережить. Немного денег можно будет снять со счета в городском банке – завтра... или послезавтра. Или когда-нибудь. Даже дверь можно будет починить позже. Сейчас он собирался лечь – и забыть обо всем. Только бы не видеть снов. Никаких, пожалуйста, никаких снов.
Вопреки усталости, пронизывающей тело и мысли слепыми, тянущимися во все стороны корнями, спасительное беспамятство не наступало долго, несуществующе долго. Холодный воздух тек сквозь черный дверной проем, донося с улицы невозможную, бесконечную тишину. Там, где всегда слышались слабые, но прочно впаянные в дыхание города звуки, означающие жизнь – сегодня все было мертво.
Когда он все же прекратил вслушиваться в потерявший звучание город, когда все-таки сомкнул веки, исколотые видениями и страхами – беспамятство не пришло тоже. Его скрученный сон терзало что-то незнакомое, мучительно сладкое, пульсирующее в сердце застрявшей пулей. Он видел руки – тонкие пальцы пианиста, и от их скользящего движения сквозь воздух горло перехватывало спазмом, желанной, ласковой болью. Ему снился отголосок дыхания, он силился поймать его – и не мог, не мог найти губ. А когда становился различим подбородок и линия рта – он в ужасе рвался прочь, чтобы не увидеть до конца. Чего-то, что пугало и притягивало, и наполняло воздух звенящей дрожью. Пытаясь вырваться и догнать, оттолкнуть и завладеть, смять – или долго, трепетно оберегать от самого себя – он метался, обвитый своим соленым ветром, подвешенный на эти нити, как нелепая марионетка – и задыхался, задыхался, задыхался...
..скомканная постель была влажной от разметавшегося тела, от сна, выплеснутого отчаянием; распахнутые глаза не видели ничего – кроме отголосков ночи, бежавшей от его безумия.
Он натянул простынь, укрываясь с головой, сворачиваясь в замерший, мертвый эмбрион, чувствуя, как сердце плещется в горле полынным комком.
Все равно придется встать.
Не хочу. Нет. Не хочу.
Ржавчина танцевала в венах, наполняя тело неподъемной тяжестью.
Все равно придется.
Натянутая белая ткань не спасала от жизни, текущей снаружи – и от холода, беснующегося внутри. Феб откинул ее рывком – и встал.
Долго, подчеркнуто долго и тщательно приводил себя в порядок, сбривая с подбородка и щек само упоминание о днях, проведенных в слепых кошмарах. Затем оделся и, накинув на плечо чехол с упрятанным в темноту саксофоном, вышел из дома.

Город не спал.
Сегодня он казался каким-то более ярким, высвеченным блеклыми лучами все еще горевших далеких прожекторов в сочетании с небом, которое приобрело неожиданно легкий светло-серый оттенок - как будто где-то там, за слоями бесконечных дождей и сумерек наконец проснулось невидимое, болезненное и дрожащее, голое солнце. Из-за этого улицы казались декорациями, где слишком резко выкрутили рукоятки софитов - в контрасте с еще недавней сценой, где стоял он сам, утопая в окружающей его тьме голодных глаз. Казалось, что все это - и беспокойное, холодное светило где-то по ту сторону толщи облаков, и не гаснущие днем прожекторы - были своего рода попыткой, последним средством удержаться на границе бессонницы, не соскользнуть в притягательное пространство грез, откуда возвращались не все.
На улицах было неожиданно много людей. Сосредоточенные, обеспокоенные лица, овеществленная тень тревоги, парящая над текущими в обе стороны потоками, немой вопрос, звучащий со всех сторон - что это было? Успело ли это закончиться, или им придется жить с этим дальше? Никто не хотел оставаться в домах - самым страшным представлялось впасть в болезненный транс там, где их никто бы не нашел, и безмятежный анабиоз тела длился бы до тех пор, пока оно не покрылось бы пылью и паутиной, омертвев снаружи и сделавшись бессмысленным сосудом для своего содержимого - поэтому каждый, казалось, находил для себя какое-то занятие, требовавшее его присутствия снаружи. Проходя небольшой пенкталь Мокрого рынка, где торговали всем, выловленным из подземных озер, Фебу пришлось пробиваться сквозь толпу - тесная площадь гудела, как встревоженный улей, полнясь слухами и сплетнями. Обрывки фраз, доносившихся до него, носили скорее удивленный, нежели панический характер - за минувшую ночь, казалось, странные вспышки отступили, или, по крайней мере, временно затихли.
Повсюду встречались хмурые, неразговорчивые группы полиции, то следовавшие патрульными маршрутами вдоль улиц, то стоящие в охране. На вопросы они отвечать отказывались - не пресекая, тем не менее, излишнего и даже местами громкого любопытства - продолжая изображать безучастных ко всему статуй. Иногда Фебу попадались отдельные оцепления, зачем-то окружавшие ничем не примечательный дом - вокруг таких на какое-то время выстраивались спонтанные ряды зрителей, остановившихся понаблюдать - но какого-либо ожидаемого действия все не происходило, и со временем даже самые терпеливые отправлялись дальше по своим делам. Среди любопытствующих такие места иногда называли "спящими домами" - наибольшую популярность немедленно получила идея о том, что стражи закона и порядка охраняют крупные очаги проявления сонной комы, хотя никто из искушенных построителей теорий не смог внятно ответить на вопрос, зачем.

Сообщение отредактировал Woozzle - 6-09-2014, 23:42

[Черон >>>]

В "Повешенном" было неожиданно людно, несмотря на ранний час - зал был полон чуть более чем наполовину, хотя сцена, конечно, пустовала - сегодня сюда шли не за тем, чтобы слушать звуки музыки. Местами столики были сдвинуты вместе; гости собирались компаниями, негромко переговариваясь и не слишком часто притрагиваясь к выпивке - терпкое виридоновое сегодня уступало роль первого блюда не менее пьянящей беспокойной тревоге, которая почти чувствовалась в воздухе. Несмотря на это, предприимчивый хозяин уже успел украсить стойку поспешно набросанной вывеской о том, что по заявлению эпидемиологического комитета, снижению риска приступа способствует употребление розовой калиевой соли, которую за умеренную цену предлагалось приобрести всем желающим.
Кто-то в толпе, заметив нового гостя, приветственно махнул ему рукой - Феб разглядел знакомый угрюмый силуэт Грегори, а оказавшись чуть ближе, узнал у его спутницы знакомый профиль Аннеке.
Скользя между сдвинутых столиков, между повисшим напряженным шелестом голосов, он каждым нервом ощущал, что все здесь изменилось. Здесь – как и везде. Одиночество пропиталось страхом, сделалось пугалом, и люди сбивались в стаи - дикие, настороженные, режущие воздух взглядами.
- Миледи... – вспоминая игру белого кукловода и свой нелепый выпад, пряча скованность, Феб картинно поклонился. – Грег, привет, - протянутая рука ощутила сухое пожатие. – Тоже прячетесь... от себя?
Только задав вопрос - вот так, с налета, без всяких на то оснований, он ощутил его вызывающую бестактность. Чтобы скрыть неловкость ситуации, взмахом железной кисти подозвал бармена, но вспомнил, что денег у него не осталось: содержимое кошелька осело в дырявых карманах причитающего Томми, все, что было дома, унесли безымянные посетители, а до отделения банка он пока не дошел – да и был ли смысл, сегодня?
- Простите. Ничего, - он качнул головой, прижав металл к груди в извиняющемся жесте.
Присел на высокий стул, откинувшись всем телом на витую спинку и осторожно примостив на коленях черный чехол, втянул воздух, наполненный дрожью и сигаретным дымом. Пожал плечами.
- Наверное, можно опустить вежливые прелюдии, правда?..
- Пожалуй, - неподвижный изжелта-восковой силуэт напротив, безвольно сгорбившийся над столом, казалось, наклонился еще сильнее. Взгляд Грегори растерянно метался по деревянной поверхности, испещеренной трещинками, по которым непрестанно скользили грубые, резные пальцы, словно пытались нащупать на отполированной бесконечными прикосновениями глади рельеф струны. Нелепые, ломаные движения, в которых едва угадывалось изначальное намерение - ре минор, переход через диез, растянутое, споткнувшееся арпеджио...
Аннеке, которая сегодня выглядела непривычно-серьезно и словно бы меньше, чем обычно - на приветствие Феба она отреагировала коротким, тихим кивком - осторожно положила поверх одной из его ладоней свою, маленькую и белую, едва накрывавшую половину кисти - и тогда Грегори вздрогнул, словно просыпаясь, прерывая свою беззвучную игру.
- Ты в порядке? - хрипло спросил он, пытаясь скрыть замешательство и плеснув в кружку прозрачно-янтарного содержимого из прятавшегося чуть в стороне кувшина: над столиком немедленно поплыл сладковато-терпкий запах какого-то травяного чая.
...где-то вдалеке хлопнула дверь - взгляды гостей полутемного зала на мгновение метнулись в сторону входа, и прежде чем вернуться обратно к содержимому своих кружек, какое-то время настороженно-удивленно проскользили вдоль силуэтов вошедших, сосредоточившись на идущем впереди - низкая, согнутая словно бы в сторону фигура, укутаная в несколько слоев тяжелой, плотной ткани, прятавших за собой лицо, голову, руки - в неровном свете она казалась какой-то неестественно-раздутой куколкой, по недоразумению передвигавшейся на рудиментарных нижних конечностях. Любопытство, впрочем, быстро схлынуло - в этом месте временами встречались маски самых разных обличий, и далеко не все из них можно было назвать человеческими - и троица, помедлив, проследовала куда-то к стойке, растеряв по дороге остаток излишнего внимания.
- Из наших все, в общем, удачно отделались, - продолжил Грегори, коснувшись губами чашки и сделав глубокий глоток. - Из тяжелых только Ленстра, его увезли в госпиталь, кажется, до сих пор в коме... Выступление после закрытия Башни, конечно, сорвалось, часть людей разбежалась - работа, семьи. Миллен беспокоилась о тебе - что-то ты ей такое рассказал в прошлый раз...
- Он тоже попал под приступ, - тихо добавила Аннеке, выждав момент паузы; в ее голосе звучали железными колокольчиками непривычные испуганные нотки. - Совсем недолго, и... он, кажется, быстро прошел. Мы сидели - примерно так же, как сейчас - пытались понять, что делать дальше, и кто-то заметил, что Грегори все время молчит...
- Правда, Грег? - Феб напрягся и жадно подался вперед, пытаясь поймать ускользающий взгляд, который казался сейчас таким же восковым и тусклым, как и черты лица Грегори. – Что ты видел... там? Ты можешь рассказать?
Возможно, в его хищном, возбужденном интересе кому-то могло почудиться нечто неприличное или даже жестокое. Ненасытное любопытство кого-то безликого, наугад выхваченного из толпы, падкого на зрелища, трагедии и мистику – если только это не касается его самого. Фебу оставалось только надеяться, что и Грегори, и Аннеке поймут, как обманчиво это ощущение, как далеко от истинного положения вещей, какая мучительная судорога ввинчивается сейчас в его нутро, завязывает в узел пряди собственных снов, не-снов и дыхание любого, кто испытал – возможно – что-то похожее. Ему нужно – необходимо - было сравнить. Срисовать приступ Грегори на тонкую бумагу, приложить к тому лекалу, которое носил в памяти он сам, увидеть общие линии и нити расхождений – и, может быть, что-то понять.
Грегори молчал – может быть, колебался, стоит ли делиться таким, может – не знал, как начать. Феб ждал, застывшими губами, перебирая и откладывая неподходящие слова, выдыхая сухие сгустки терпеливой, понимающей тревоги.
- Послушай, - тихо сказал он наконец, так и не найдя правильных слов, и отодрав те, что засыхали коркой, - я сам через это прошел. Я помню, как это было страшно. Именно поэтому я прошу тебя рассказать.
- Ты... тоже? - встревоженный, асбестовый профиль рывком повернулся в его сторону; но Грегори, казалось, не отреагировал на эту новость вовсе - он медленно поднес к губам чашку, с новым глотком словно утопая в нахлынувшей на него волне незнакомого запаха. Его спокойствие не казалось вызванным болезненными причинами - он просто был... не здесь.
- Я плохо помню, - тихий, непривычно-сосредоточенный, совсем не похожий на привычное язвительный сухой скрип голос тронул маленький клубок тишины, сгустившийся вокруг их троих. - Мне показалось, это было почти мгновенно. Большая белая пустошь - и снег, повсюду снег, как мягкий ковер, и падает сверху, невесомо ложась на плечи... И горы, Феб, - он вдруг смутился - потрескавшиеся губы чуть скользнули в стороны в неловкой улыбке. - Или, по крайней мере, это было похоже на горы. Там был туман... мне казалось, я видел город у подножия, и канатную дорогу, поднимавшуюся по склону... Знаешь, это... было не слишком страшно. Я бы хотел взглянуть на них еще раз. Или, - пелена воспоминаний немного скользнула вглубь, выпуская на свободу знакомое терпкое выражение песчаных глаз, - чтобы кто-нибудь объяснил мне, что все это значит. Ты тоже видел это?
- Нет, - с растущим колючим отзвуком в груди откликнулся Феб.
Ничего не складывалось. Не было никаких общих черт у этих чертовых снов. Он ждал другого. Может – схожей кальки событий, может – родственного ощущения, что тебя словно вывернули наизнанку, выпотрошили, а из всей требухи – пропахшей страхом и гнилью – слепили чучело мира. А ты, пустой, оскаленный ребрами, мечешься внутри этого чучела, и не находишь пути, и себя, себя – не находишь тоже. У Грегори – он видел по глазам, в которых не метнулась эта бешеная тень вскрытости – было иначе. Что-то спокойное, баюкающее... Тянущее все глубже в себя?
- Не там, - повторил он глухо, впуская под язык свои собственные жгучие сны. – Скорее –здесь. А потом где-то под микроскопом. А потом... не знаю. Может, внутри самого себя, - неожиданная усмешка в оттенках полыни и сепии. – Почему-то я думал, что у всех это происходит... похоже. Это все, что ты помнишь? А другие? Кто-нибудь еще рассказывал о... том, что видел?
Немое эхо сжало его слова и утопило в дрожащем гуле, как докуренную сигарету в банке с водой.

[Черон >>>]

- Больше мы ни о ком не слышали, - он мотнул головой, на время окончательно вернувшийся в темный мир приглушенных разговоров и плеска вина, вслушиваясь в рассказ собеседника. - Мы до сих пор почти ничего не знаем - одни слухи. Никто до сих пор не обнародовал количество пострадавших; нескольких проснувшихся из тех, о которых я слышал, забрали медики - и они до сих пор не вернулись... Говорят, что почти ничего не было, что люди вышли на улицы, в основном, из-за паники - и при этом периодически доносятся беспокойные новости о нижних уровнях: о том, что там все гораздо хуже, входы и выходы перекрыты, вспышки охватывали целые кварталы...
- Я слышала, что Башню изолировали, - Аннеке наморщила лоб, подавшись чуть вперед и изящным, чуть ломким движением подхватывая тяжелый кувшин. - Вам не кажется, что это наводит на мысли? До сих пор все утверждали, что это... поветрие распространялось словно бы стихийно, не сдерживаемое никакими преградами, проникая через стены и уровни - что это не болезнь, а какие-то инфразвуковые приливы, электрическое эхо... И при этом они запечатывают все входы и выходы, и не впускают никого внутрь, как будто что-то знают о том, как оно передается. Может, просто мера предосторожности, но...

Она вдруг осеклась, поймав взглядом что-то за спиной у Феба; взметнувшаяся тонкая бровь удивленно округлилась - вслед за ней, почувствовав кожей ползущую по рядам тесно сдвинутых столиков волну любопытства, повернулся Грегори. Троица недавних визитеров при некоторой поддержке хозяина расчистила посреди зала небольшое пространство, образовав внутри подобие тесной сцены - и первый гость, который за это время успел обзавестись потрепанного вида складным цилиндром, демонстративно прохаживался вокруг нее, зазывая зрителей, привлекая внимание жестами и декламациями. В центре круга немо высился силуэт, затянутый в ткань - молчаливый, неподвижный, создававший впечатление, что под муаровым покрывалом - не человек, а бессловесный механизм, машина, секретный шкаф - реквизит фокусника. Рядом, чуть в стороне, оказался третий, должно быть, подручный - сосредоточенный, глухо уставившийся в пол, словно игнорировавший медленный, ленивый интерес со стороны оказавшихся поблизости зрителей.
- Морфинисты, - слегка удивленно заметила Аннеке, отвлекаясь от голоса конферансье, приглушенным, завораживающим речитативом представлявшего достоинства своего представления, затем, заметив непонимающий взгляд Грегори, пояснила:
- Гипнотические фокусники. Я их здесь уже видела - последнее время я только тут и играю... - горькая, незнакомая улыбка быстро скользнула по сжатым губам. - Неудачное время они выбрали для подобных реприз. Впрочем, иногда бывает забавно... Феб, - она вернулась к нему, потеряв из виду небольшую труппу: вслед за ней, как будто волна, откатывавшаяся от берега, последовали многие невольно заинтересовавшиеся, возвращаясь к своим маленьким миркам, сосредоточившимся на пространстве в пределах столов, кружек и сплетен. - Скажи... как ты проснулся? Это произошло само собой, или какое-то... внешнее влияние? Может быть, ты что-то увидел - там, во сне?
- Меня разбудили, - рассеянный взгляд перебирал движения странной троицы в центре зала, словно нити, натянутые меж столов. – Выбили дверь. Во всяком случае, я был уверен, что очнулся именно из-за этого. Или...- он с силой зажмурился, сдавил пальцами виски, ощущая одной стороной лица теплое биение пульса, а другой – шершавый проржавелый лед. – Разговор. Там, внутри. Не уверен, что это связано, - Феб открыл глаза, почему-то сейчас казалось, что в них плеснули песком, целой горстью, наотмашь. – Но тот, с кем я говорил... Он посоветовал мне открыть дверь.
Какое-то время Феб невидяще смотрел перед собой, пытаясь понять, вспомнить, до тикающих в подвздошье секунд определить момент пробуждения. Что стало толчком – шепчущий, издевательский голос – или грохот падающей двери? Он не мог сказать наверняка – и от этого казался себе клубком перепутанных, обрывочных мыслей. Или – не только от этого.
- Почему ты спрашиваешь? – флейты оторвались от висков, легли на стойку; пальцы остались массировать звенящую болезненную точку под кожей. – Ты что-то подозреваешь о том... как можно выходить из этого бреда?
- Хочу понять, - поморщилась она, приподнимая тяжелую чашку, оттягивавшую запястье чуть вниз. - Когда мы нашли Ленстру... Мы пытались его разбудить - всеми способами, какие могли придумать. Это действительно похоже на кому - кровь отходит от лица, сердцебиение замедляется, руки и ноги деревенеют. Он не отзывался. Ни на громкие звуки, ни на уколы булавками... Но ведь должна быть какой-то... общий знаменатель во всех этих случаях - почему одни выскальзывают легко, почти сразу, а других словно не отпускает...

Где-то в тесном круге посреди зала начал свой безмолвный танец зачарованный мим - подручный конферансье, вздернутый чуть в воздух на растянутой ваге, вдруг почувствовал себя в невидимой клетке, медленно сжимающейся вокруг него - и затрепетал, забившись в панике, распластавшись пальцами и губами по прозрачной поверхности, прыгая от стены к стене. Закрытые глаза, сонное, спокойное лицо, словно оплывший от легкого пламени свечи воск, механические, неестественно-быстрые движения насекомого... Некоторые успевшие отвернуться зрители, привлеченные странным птичьим силуэтом, заплясавшем где-то у границ зрения, потянулись обратно - по залу пробежал неуверенно-восхищенный шепоток, за которым немедленно последовало сомнение, недоверие, где-то - откровенная неприязнь; многие отворачивались - невзирая на застывшую маску на лице мима, в его движениях чувствовалась настоящая, или, по крайней мере, искусно сыгранная боль. Когда клетка, наконец, стала совсем тесной, почти сжав своего пленника в стазисе стиснутых вместе рук и ног он, наконец, одним рывком разбил воображаемые стены, распрямляясь, вырываясь на свободу, уворачиваясь от несуществующих осколков и отдергивая руку, "рассеченную" неудачно упавшей в ладонь стеклянной снежинкой - и тут же замер, как сброшенная одежда, освободившись из-под власти фокусника, который немедленно предложил всем сомневающимся оценить его способности на себе. Не сразу, но несколько желающих нашлось - импресарио поочередно провожал их к центру своей арены, испытующе заглядывая им под веки, шепча какие-то беззвучные мелодии на ухо, и в какой-то момент те начинали двигаться, послушные его воле - пусть не так изощренно, как безликий мим. С некоторыми ничего не получилось - их он отсылал обратно, неизменно сопровождая каждый подобный случай гротескными извиняющимися поклонами и какой-нибудь шуточной мотивировкой, разряжавшей обстановку.

Голос Аннеке затерялся в нарастающем возбуждении зала - она растерянно уставилась на геометрические фигуры, описываемые телами, послушными движению фокусника. Оборванную нить разговора подхватил Грегори - присутствие Феба, казалось, вывело его из задумчивого транса, в котором он вспоминал свои сны - закончив с чаем и проигнорировав гипнотическое представление, он тряхнул головой и впервые изобразил что-то похожее на его привычную улыбку:
- В конце концов... Говорят, за этот день все вроде бы улеглось. Черт знает, что происходит в этом городе - но сколько мы будем трястись при мысли о том, что с нами может что-то случиться? Нужно идти дальше, проклятье - играть, жить... Смерть от голода, в конце концов, ничуть не привлекательней загадочного сомнамбулического приступа. Что скажешь, Феб? Судя по этим парням, - небрежный жест очертил оставшееся за плечом пространство конферансье, - зрелища и хлеб здесь по-прежнему в цене... Соберемся еще раз? У нас не хватает фортепиано, но я слышал, Сантьяго снова видели где-то в округе - позовем его...
- Ты кое о чем забыл, - за беззаботной, легкой, скользящей улыбкой укрылся, как за щитом, год немоты и сонного оцепенения, год отвращения и ненависти к себе, год одиночества и медленного осознания, что никогда, никогда уже не будет как раньше. Феб поднял левую руку – медленно, ощущая тяжесть и преодолевая сопротивление воздуха, изящно шевельнул флейтами, словно пробуя невидимые струны, натянутые вокруг. Посмотрел на Грегори в просветы меж стальных пальцев. – Саксофона у нас тоже нет.
И сразу, резким выдохом на последнем слове вся эта бравада, все это наносное легкомыслие истекло из него, словно из проткнутого шара. Он мертво опустил флейты обратно на стойку, помолчал, борясь с металлическим привкусом фальши во рту, и начал снова.
- Наверное, теперь я уже могу играть. Не так, как раньше. Никогда не зная, каким будет завтра: певучим и звонким или немым, ржавым, отданным обтачиванию своего голоса. Могу, но... Ведь надо же как-то со всем этим разобраться? Аннеке права. Нужно искать закономерность. Самим, опрашивая всех знакомых, кого этим накрыло. Или, - Феб закрыл глаза, ощущая, как сводит болезненной гримасой лицо от одного только воспоминания, - или вместе с кем-то.
Несколько секунд он молчал, успокаивая бьющийся в ребрах прибой, горчащую соль, обволакивающую горло, пульс взбешенной волны. Потом посмотрел сквозь ресницы на пассы фокусника, растерявшего к тому времени всех желающих познакомиться его искусством поближе, и перевел взгляд на Аннеке:
- Они часто здесь бывают?.. Что это вообще такое? Чем-то похоже на твою... – он замешкался, не зная как назвать, но все-таки выдавил: - безмолвную музыку.
- Н-нет, - она едва заметно поморщилась, отрываясь от зрелища, и зачем-то прижала палец к виску, слегка надавив, как будто ее вдруг застигла мигрень. - Это совсем не то... Не знаю точно. Мне рассказывали, что это такая техника - глубокий голос, взгляд, какие-то точки на теле - ты как будто впадаешь в транс, подчиняешься командам... а потом, когда возвращаешься - не помнишь, что с тобой происходило. Мне поэтому и показалось, что они выбрали неудачный момент - люди все еще напуганы. Ты видел город этой ночью? - многие не выключали свет, боялись спать... - она вдруг нахмурилась, прикрывая глаза и чуть подавшись вперед, словно что-то расслышав в возбужденном хоре голосов и топота. - Что-то здесь... вы не слышите? Как будто какой-то звук...

[Woozzle >>>]

Она не успела продолжить - потому что мгновением позже, перекрывая своим появлением нехитрую симфонию представления мимов, внутрь ворвались сразу несколько человек.
Отсюда они не могли увидеть начало нового действа - и для Феба происходящее на какое-то время предстало в виде короткой, динамичной музыкальной пьесы, где каждое событие угадывалось по звуку, выпускаемому в зал оркестром. Вот хлопает входная дверь - резкое и хлесткое fortissimo, вытянутое плеском барабанной кисточки, которое немедленно подхватывает монотонный, гудящий ритм ударных - топот тяжелых, кованых ботинок, в котором безошибочно угадывается полиция. Третьим планом звучит скрип отодвигаемых стульев, метание зрителей - те скорее растеряны, чем напуганы, спеша убраться с пути гостей - и финальным аккордом, как легкая, тихая прелюдия к грозящей наступить основной части, тихими касаниями маримбы звучат механически-деревянные щелкания курков, взводимых один за другим.
Вокруг импресарио, на протяжении всего этого бурного вступления сохранявшего хладнокровие и успевшего выпустить из своей невидимой хватки очередного зрителя, поспешившего нырнуть обратно в толпу, образовался еще один круг - и на этот раз публика смотрела на него холодными, узкими, одноглазыми лицами взведенных револьверов.
- В чем дело, господа? - очень медленно он опустил руки, застывшие в жесте кукольника, и подчеркнуто громко обращаясь к затаившей дыхание сцене, в которую превратился весь зал. Новое представление привлекло внимание всех без исключения - облавы в "Повешенном" были редкостью, и никому не хотелось пропустить малейшей детали.
- Отойдите от него, - тоном, не терпящим возражений, лязгнул кто-то из полицейских, кивая в сторону обоих ассистентов фокусника - молчаливого мима и закутанной в ткань фигуры. - Пойдете с нами. Немедленно. Генри, надень на него кандалы.
- И это все? - угрозы стражей порядка, похоже, не произвели на фокусника должного впечатления; он лишь картинно вздернул бровь, не торопясь протягивать руки. - В чем меня обвиняют? Вы, кажется, вообразили, что в нашем свободном городе - военное положение? Увлеклись ролью, господа?..

И тут Феб узнал его - по этой самой фразе, звучавшей в точности так же, как, казалось, целую вечность назад, в другой жизни. Он не носил зеркальных окуляров, и без маски выглядел на десяток лет моложе своего прежнего облика, но это был Гробовщик - ошибки быть не могло.
Феб вздрогнул, ощутив натяжение нитей, словно проросших из него – к центру зала. Скандалы и сцены его интересовали мало, но это странное родство, музыка, сшивающая тех, кто был частью ее дыхания, и молчаливый путь по темным, струящимся вниз тоннелям, не давали ему просто отвернуться, пожав плечами.
- Простите, - он осторожно отложил футляр с саксофоном под стойку, так, чтобы ничья случайная нога не могла задеть его немого бога, - мы еще продолжим, хорошо?.. Не думаю, что это затянется.
В этом не было нужды. Все происходящее было видно и отсюда – и звуки пропарывали восторженную тишину бара острыми гранями. Но все же Феб поднялся и осторожно, очень медленно скользя среди заинтересованных зевак, подобрался поближе. Почему-то это казалось важным – быть ближе
Что же ты такого натворил... Гробовщик?
Может быть – и вовсе ничего. Просто оказался не в том месте, как сам Феб когда-то.
Напряженное внимание облизывало круг, словно очерченный мелом в центре зала. Облизывало – и не смело войти внутрь.

- Обвинение получишь в суде, - говорящий коротко сплюнул, зло огрызнувшись в ответ на вопрос не торопящейся сдаваться жертвы. Феб разглядел две тускло блеснувшие на плече медью лейтенантские полоски. - Повторять больше не буду - шаг в сторону! Сложить руки и повернуться!
- ...почему они не подходят? - недоуменный шепот Грегори подкрался сзади, зазвучав над самым ухом; тот тоже последовал за Фебом, заинтересовавшись направлением, которое приняла маленькая мизансцена. - Их четверо, черт возьми, а он один - и без оружия...
Вопрос, заданный в пустоту, подхватили оказавшиеся рядом, запуская медленно ползущую вокруг змеиным движением волну настороженного удивления, дотянувшуюся до железного круга стражей порядка - которые, тем не менее, почему-то медлили, не решаясь делать шаг вперед, даже несмотря на шелестящий позади шепоток. Их пленник, казалось, прекрасно понимал причины их оцепенения - и двигался, выполняя отданный приказ, нарочито медленно и плавно, так, что два коротких шага, отдаливших его от ассистентов, растянулись в несколько минут.
- И вы терпите такое обхождение, господа? - его следующий вопрос хлестнул нервной плетью уже по публике, сыграв чуть более резким staccato, чем предыдущие фразы. - Вы все свидетели - я ни в чем не виноват! Я простой артист, господа, я выступаю здесь каждые две недели... В следующий раз они придут за кем-нибудь из вас!..
- Молчать! - полицейский, теряя терпение, щелкнул курком револьвера, заставив импресарио против воли вздрогнуть, и сделал нетерпеливый жест стволом, подгоняя того. - Быстрее! Еще шаг в сторону!
Публика не осталась окончательно равнодушной к разыгрывавшейся перед ними сцене охоты, но выступать в поддержку загнанного не рвалась. Кто-то попробовал вяло возмутиться, предусмотрительно не выдвигаясь из толпы, его поддержали разрозненным хором - но по резкой реакции законников, пообещавших забрать с собой любого, кто поддерживает преступника, стало ясно, что гости имеют самые серьезные намерения. Гробовщик прекратил взывать к поддержке своих недавних зрителей, и наконец, повернулся, сложив руки за спиной - к нему осторожно приблизился один из полицейских с хищно раскрытыми кольцами наручников наготове...
- Да остановитесь же!.. - короткий, похожий на всхлип, крик вдруг заставил его остановиться; Аннеке, схватившись за голову, прорвалась сквозь кольцо зрителей, едва не столкнувшись с предводителем - ее словно било судорогой, она шаталась из стороны в сторону, как опьяневшая, и ее голос звучал как захлебывающаяся струя, бьющая из искривившегося рта. - Он ведь спящий! Разве вы не видите...
Ее оттеснили в сторону; но взгляды окружающих уже вопросительно заметались между участниками сцены, пытаясь понять, кого она имела в виду - и почти сразу же, отбросив в сторону Гробовщика и замершего позади него законника с наручниками, сомкнулись на одном из двух ассистентов - пляшущем миме, который за все время с момента появления полиции не проронил ни слова.

Тот стоял, не глядя ни на кого, иногда расслабленно подрагивая кончиками пальцев, едва заметно раскачиваясь чуть вперед и назад на полусогнутых ногах - как будто находился где-то не здесь, как будто он был погружен в воду, мягко обнимавшую его со всех сторон, не дающую упасть. Его глаза были закрыты - грудная клетка поднималась и опускалась медленно-медленно, словно он дышал всей кожей, не испытывая необходимости в работе машинерии тела.
Кровь отходит от лица. Сердцебиение замедляется. Руки и ноги деревенеют...
Казалось, все - и гости "Повешенного", и полицейские - какое-то время смотрели только на него, пораженные этим внезапным пониманием. Если бы Гробовщик захотел воспользоваться всеобщим замешательством и прыгнуть в сторону приоткрытого окна - даже тогда, должно быть, преследовать его начали бы нескоро - он, однако, не двигался с место, поддаваясь слитному движению толпы и глядя на спокойное, разглаженное лицо своего подопечного.

- ...что, черт возьми, здесь происходит?
Позднее Феб даже не мог вспомнить, кто первым нарушил это оцепенение - сначала ему показалось, что это Грегори, придя в себя, начал прорываться ближе, или хозяин, наконец выбежавший из задней комнаты, решил поинтересоваться, во что превратилось его заведение... Так или иначе, этот одинокий вопрос, брошенный без ответа, сдвинул с места лавину - заговорили сразу все, потянувшись одним испуганно-удивленным существом к центру, ближе - дотянуться, дотронуться, спросить - как, почему, откуда?..
- Всем оставаться на местах! - рык лейтенанта окончательно лишился последних остатков официозности: теперь в нем звучала неприкрытая угроза, подкрепленная хищно оскалившимся револьвером, заметавшимся по напирающей толпе, не оставляющая сомнений, что если придется - они начнут стрелять. Излишней щепетильностью в отношении населения полиция Люкса не отличалась никогда - и первые ряды, осознав, что от касания дымного металла их отделает всего несколько шагов, поспешно замерли, чувствуя напор следующих - как волна, разбившаяся о камень.
Воздух загустел напряжением, и голоса теперь прорывались медленными, тяжело падающими свинцовыми брызгами – сквозь время, которое текло тягуче и медленно. Феб, прикипевший взглядом к миму, запертому в своей сонной расслабленности, ощущал это напряжение кожей и легкими, забитыми дымным гулом, однородным потоком звуков, сквозь который прорывались лающие приказы полицейских и еще один, болезненный, всхлипывающий мотив. Что-то на грани лезвия, скользящего по нервам – куда острее, чем смятая страхом толпа, чем безмолвие сомнамбулы, танцующей на свободном пятачке, чем искривленное лицо Гробовщика..
Аннеке.
Выброшенная из круга, затертая среди глыб, перепуганных угрожающе-железным запахом револьверов, она задыхалась – словно вся боль, вся немота плененного сновидениями мима досталась ей – и сил этой тонкой, хрупкой девушки совсем не хватало для такой ноши.
Феб колебался не долго. То, что происходило здесь, в высветленном взглядами абрисе, было страшно, неправильно, несправедливо. То, что происходило с ней – было страшно, неправильно, несправедливо вдвойне. Он оттолкнул кого-то – резко, почти грубо, не позволяя задеть скрученную судорогой фигурку.
- Аннеке. Аннеке, слышишь меня? – он пытался заглянуть в глаза, словно подернутые зеркальной пленкой, взгляд отражал его вопрос безвоздушным непониманием.
Ряды зрителей колыхались вокруг взволнованным эхом.
Он взял ее за хрупкое запястье – и, раздвигая волну железной ладонью, вывел, почти выволок за переделы сжимающихся кругов.
- Аннеке? Эй... - пытаясь закрыть ее от этого напряженного гула, от боли, втекающей в расширенные зрачки, Феб обнял узкие плечи, мягко тронул пальцами занемевшую шею, выдохнул в темную макушку облако тепла – все, сколько нашлось внутри.
Она вздрогнула, запрокинув голову, метнулась слепым взглядом по лицу Феба, не узнавая его, попыталась вырваться - и обмякла в его руках, уронив голову на грудь. Ее била дрожь, она тихо всхлипнула несколько раз, пытаясь проглотить поднявшиеся к горлу слова - и снова взглянула в его сторону, на этот раз осмысленно.
- Я... спасибо, - судорога не отпускала ее горло, и она иногда делала глубокие, резкие глотки воздуха, как рыба, выброшенная на берег. - Я в порядке... Разве ты не слышишь его? Он поет - смотри, вот там!.. И все громче...