Парк для писателей, Располагайся...

Город разрастался. Появились новые улицы, скверы, парки, башни... Наконец и для писателей нашлось место.
Если пройдёте от Сквера художников на восток, то заметите небольшой парк, разместившейся здесь несколько неожиданно, но тем не менее он оказался довольно уютным, особенно для тех, кто пишет. Приходите сюда, и вы услышите различные сказания. Невероятные и реальные, длинные и короткие....
Отсюда видны все постойки ещё молодого города, приходите и насладитесь зрелищем и красивым рассказом, кто первый?
- Я, я первая! - послышался голос.
- Так проходи.
- Конечно, я это и собираюсь сделать.
- Чего же ты стоишь?
- Понимаете, мой рассказ ещё не закончен, изначально он пранировался, как ма-аленький, а сейчас новые идеи охватывают меня и он разрастается.
- Покажи хоть незаконченный, а потом будешь рассказывать нам продолжение.
- Обязательно, улыбнулась девушка и начала *см. вложение*

За критикой - в "Башню гарпий". За дружеской беседой - в Мансарду (пм Соуль или мне).
Здесь только свое творчество.
Джет

Сообщение отредактировал Джет Тимера - 25-11-2006, 3:01

Присоединённые файлы
 _____________________.doc ( 58кб ) Кол-во скачиваний: 156

Слепые кошечки в моем исполнении. Я тоже могу-умею.

Седьмой день

0.
Мирозданию не свойственно единство. Существуют тысячи малых миров, время и пространство в которых устроены иначе.

1.
Те рубиновые огни "скорой", мерцавшие голодными глазами, теперь отделяли от Рубена многие годы.
В эту пропасть уместилось немало: от лиловых полос теней вязов, скользивших по высокой крыше медицинского экипажа, и до второго брака, с Авилой Шенгус, подарившей ему счастье всей жизни по имени Той. Черт возьми, туда почти без остатка уместился бы весь нынешний Рубен Грова - высокий крепкий мужчина, слегка прихрамывающий на правую ногу и коротко стриженый, типичный кахети с неизбывной синевой на щеках, чутким горбатым носом и глазами навыкате... но только почти.
В тяжкие летние ночи, скрывавшие до поры грузные лиловые тучи над близким морем, Рубену подчас снились трудные, удушливые сны; тогда он забирал колючий плед с уютного просторного кресла в углу их спальни и брел к холодильному шкафу, чтобы не глядя выхватить из стылого синеватого света тонкогорлую бутылку чая. С бутылкой и объемистой чашкой, расписанной джигитами и гулями, надо было усесться на плетеный стул скраю веранды. В этот момент леденящий спазм в горле начинал отпускать; впрочем, ложиться спать обычно уже не приходилось - попросту не хотелось. Грозовые ночи Рубен проводил, изучая причудливое ажурное сплетение молний на горизонте. Сполохи зарниц ничем не походили на огни "скорой", совершенно ничуточки...
И слава богу.
Вот эти сны, о которых с трудом удавалось забывать днем, - остались из вечера смерти Ноны. С той стороны бездны.
Самыми душными, пыльными вечерами он пытался молиться о забвении, пытливо вглядываясь в суровые отрешенные лики святых, но каждый раз натыкался на непреклонную прохладу... и думал, что обречен забрать память с собой даже на тот свет.
Пробовал он докричаться и до сестры.
С тех самых пор, как появился Той.
С тех самых пор, как появились сны.
Никто не отвечал.

0.
Миры бескрайние и миры крохотные, миры дикие и миры многолюдные... в них мы уходим, умирая, закукливаясь в вещи и события, глубже всего выжженные на нашей душе.

2.
...бежать вдоль кромки газона, затем по поребрику, затем - по мокрому асфальту, брызжа теплым мутным потоком летнего дождя из-под легких кроссовок.
Фонари и луна соревнуются, кто лучше осветит землю, луна серебрится в полной силе и нездешней, внемировой красоте отстраненности, вечности, неуязвимости, зато фонари - столь же равнодушно - проницают под кроны самых высоких деревьев. Тени от этого множатся бессчетно, сплетаются замысловато, кажутся не то живыми, не то всего лишь мыслящими...
Споткнувшись, удержаться на ногах. Некогда думать о постороннем!
Впереди виден тяжелый полугрузовичок, развернутый очень странно и совершенно неправильно - наискось по проезжей части. В ночном свете капот, немного помятый, выглядит, тем не менее, благородно и гордо, словно лакированный нос какого-нибудь "Империала", а чудодейственный дождь еще только заканчивает скатываться с крыльев и продавленной радиаторной решетки. Чуть поодаль, почти за краем дороги, лежит изломанный паутинчастый силуэт. Велосипед. Да, это, наверное, велосипед. Но только черный. Черный.
Хорошо...
Хорошо.
У Ноны - красный велик с большущей наклейкой Сони Иземьяко. Очень похожей на овальное пятно лунного света с темным по центру, конечно, но всего лишь похожим, да и то - издали и сквозь дождь разве толком различишь? Что за глупость.
Ноги онемевают и перестают держать... ну, почти. Приходится плюхнуться прямо на дорогу, на ладони и колени, больно ободранные шершавым асфальтом.
Уже из такого положения увидеть длинные волосы, разметавшиеся под колесами. И на четвереньках поползти, уже предчувствуя бесконечность... безнадежность...
...ведешь себя недостойно! - оказывается, кричат-то в самое ухо, но слышно стало вот только что - едва носилки с тельцем Ноны скрылись в "скорой". Вопит отец, которому уже тоже наплевать, слушают ли их, разглядывают ли. В крике гнев - но это гнев не на Рубена; в крике боль, но и ее причинил кто-то еще. Кричат, однако, именно на него; за что?
Рубен пытается запрыгнуть в "скорую", но немолодой санитар отстраняет мальчишку: чудо, что она все еще здесь, все еще с нами, настоящее чудо, но нельзя же полагаться только на милость Всевышнего и всуе испытывать Его доброту. Рубена отводят назад отец и сосед, дядюшка Давыд, на обоих нет лица, и слезы - их, конечно, нетрудно спутать с дождем, но...
"Скорая" скользит сквозь полосатые тени от веток вязов вдоль улицы, и рубиновые огни уменьшаются бесконечно долго и церемонно...
Первый сеанс родители провели, как полагается, на седьмой день. Рубен не пошел с ними к душеслову: он все эти дни так и провалялся на постели, без слова и почти без движения, не то виня себя за недостаток внимания, не то вспоминая их последние - последние! - разговоры с младшей сестрой.
Родители очень боялись за него. Но первую смерть близкого каждый способен пережить только сам, по-своему.
Рубен оправился достаточно быстро, однако к душеслову не ходил никогда. Вообще. До этой ночи ему даже в голову не приходило покупать разговор с усопшими.
Но нынешний сон был особенным.

0.
Умирая, мы отделяемся от Мира в собственном мироздании. Единственным мостом, связующим миры, остается наш Голос. Голос, движимый памятью и душой.

3.
Отбивные, задорно шкворчащие на сковородке, способны соблазнить убежденнейшего вегетарианца - грехопасть ли, отречься ли от абсурдных убеждений. Рубен часто повторял это по утрам, одевая и тетешкая Тоя, пока жена готовила завтрак. Сегодня, впрочем, иначе: ночью громыхало так, словно валились столпы, подпирающие небо, и хоть ливень так и не обернулся бурей, можно было решить, что и небо рухнуло следом. Авила уже не один год хорошо знала, чем грозы оборачиваются для мужа, и некоторое время, закусив губу, помалкивала: наверняка, осторожно подыскивала тему для беседы. Гремело радио на мотив старинной композиции Сутурди: "Чер-на-я кош-ка, чер-на-я кош-ка но-сит из стра-ха и лжи се-реж-ки..." Той азартно уворачивался от шортов, а потом от футболки, нырял под стол, отпихивая толстого, зато невероятно подвижного кота Панча, и ободряюще вопил оттуда Рубену голосом мультяшного Змей-Лиходея:
- Ну! Ну же, недолго тебе осталось мучиться, злосча-а-астны-ы-ый!
Оба захохотали, когда отец все же сграбастал сынишку и триумфально - шах и мат, три очка за бросок, круговая пробежка! - закончил ритуал одевания. Как ни странно, ни стены, ни шкафы за время соревнования не сдвинулись со своих мест, не обнаружилось ни груд осколков, ни щепок. Мужчины Грова, разумеется, шумные и бурные, но совершенно не опасные - для своих.
- Сони, хулиганы и копуши, - со слабой улыбкой позвала Авила, расставляя полные тарелки. - Завтракать пора.
- А нам, нормальным, - возмутились мужчины в один голос, наполовину бархатный басок, наполовину звонкий тенор, - как же быть? Что, если человек подымается чуть свет, ему уже и завтрака не дают?!
Авила показал рукой на стол, слегка склонив голову и улыбнувшись еще раз. Исподлобья взглянула на Рубена: муж широко усмехался, ероша рукой вихрастую голову Тоя, но в глазах, конечно, еще стыла отрешенность, появляющаяся в грозу, и уж ей-то подобное было видно. Рубен внутренне поморщился: никогда не могу ничего сделать с этим, каждый раз, словно впервые, боишься, тоскуешь, а надо бы брать себя в руки. Надо... знаю, что именно надо. Знаю.
- Что у тебя сегодня, милый? - спросила она, приобняв супруга и как бы невзначай слегка пожав ему предплечье, тем задушевным жестом, который в их семье обозначал: я рядом, успокойся, мы вместе, мы справимся. Вот только сейчас он предпочел бы обойтись без этого. Решиться следовало самому - и никак иначе.
Рубен дернул бровями, ненадолго задумался, на глазах приходя в самую что ни на есть боевую форму. Мягко втек за стол, принялся было за еду, аккуратно дуя на ложку, но замер, соображая, как ему поступить. Прихлопнул широкой загорелой ладонью столешницу, словно решившись играть ва-банк. В некотором роде так оно и было... да.
- Ты сможешь отвезти малого, Авил? Мне очень нужно успеть в одно место... достаточно далеко.
Темно-серые глаза, не отрываясь, заглянули ему до самого затылка. Рубен отвел взгляд, механически дожевывая, поглядел в окно. Налаживалась ясная, и похоже, еще и жаркая - дайте время - погода. День, впрочем, не хуже и не лучше прочих дней, если он вообще намерен разобраться со своими снами. А он...
- Я должен, - тихо сказал он, откладывая ложку и вставая из-за стола. Той выпрыгнул в тот же миг, упруго заскакал вокруг отца, который старался не встречаться взглядом с женой. Сын верещал и притворялся маленькой обезьянкой, сообщая всем и каждому, что туда, куда ему лично надо, он доберется даже и безо всяких провожатых, но, конечно, с мамой спокойнее, интереснее и куда как более прилично.
- Ты же не ходишь... - запнулась Авила, и тут же продолжила: - В тот же самый день. Ты же...
- Теперь все будет иначе, любимая, - рассеянно пообещал Рубен, застегивая хрустящие ремни наплечной кобуры. Если постараться, успеет и к душеслову, и в участок до пересменки. Он не сомневался, что у душеслова задержится не слишком долго, как и всегда.
- Это хорошая мысль? - грустно спросила она, бледная, измученная, особенно в полосе золотистого света, бьющего из окна. Рубен подошел к ней, взял ладонями за плечи, прижал к себе. Дышал он часто, сипло, будто загнанный зверь, но когда она отстранилась, чтобы заглянуть в лицо, казался уже спокойным, уверенным и собранным.
- Не волнуйся так. На работу я успею, если, конечно, ты... - он тягучим, сочным поцелуем оборвал разговор, и несмелое "Не надо никуда ехать" утонуло в нежности. Авила молчала, пока муж плотно затворил за собой дверь. Походы к дверям душеслова с некоторых пор стали еще одной традицией для Рубена Грова. Плохо, что дальше порога он никогда не заходил.
Она позвала сынишку, немедленно прибежавшего уже с газона за домом, помахала рукой Рубену, лихо развернувшемуся на их тихой улочке.
Никому: ни мужу, ни матери, жившей в соседнем городке, ни, наверное, даже себе самой она так и не призналась, что сердце ее трепыхается, словно пойманный птенец.
Близилась... близилось что-то.
Что-то.
Авила тихонько заплакала, глядя на отражавшегося в окне кухни Тоя.

0.
Голос - единственный наш щит перед последним и вечным одиночеством. Голос наших усопших - наша защита.

4.
Музыка встретила Рубена едва ли не за квартал от дома душеслова, на углу Кленовой и Опалового Спуска, опасными изломанными стаккато ворвалась в открытое окошко автомобиля, полоснув виртуозным глиссандо по сухожилиям. Грова тряхнул головой и замедлил ход, вглядываясь в аккуратные окна неуловимо отличающихся друг от друга особнячков.
Душеслов Абель Майти обитал в доме №25 по Опаловому Спуску; отсюда открывался великолепный вид на залив, до которого тянулась обсаженная кипарисами волнистая улочка, постоянно полная гостей города, попеременно стремящихся занять местечко то на солнцепеке в одном ее конце, то в уютных небольших харчевенках ближе к центру. Музыка, как и подумал Рубен, разносилась из домика господина Майти - не то еще какой-то нюанс процедуры, не то признак свободного времени в сочетании с недурным вкусом к классике.
Непонятно зачем, Грова вдруг остановил машину подальше от дома и последние метров двести брел пешком, все сильнее уверяясь, что вот, и нынче, сон там или не сон, ему удастся разве что постоять на пороге, погрустить - и, выражаясь прямо, смыться.
Дверь была та же, и молоток в виде головы фавна был все тот же. Рубен тяжко вздохнул, удивляясь, что ему взбрело в голову явиться в тот же день после странного сна, а не выжидать сутки или двое, неизвестно на что надеясь.
"Черная кошка" Сутурди - подлинная, мощная, оркестровая - тут, на пороге, громыхала, заставляя вибрировать пол под ногами. Звук подавлял все прочие органы чувств настолько плотно и беспощадно, что Рубен неожиданно для себя постучал, а чуть подождав, попробовал открыть дверь.
Светлые лакированные филенки мягко скользнули в солнечный мир душеслова. А уж в зное и клубящейся пыли лейтенант Грова неожиданно различил хорошо знакомый ему запах крови. И вошел, не колеблясь, быстро обнажив табельное оружие.
Кабинет, как и небольшая аккуратная прихожая, со скромными журналами о загробной жизни и изрядно зачитанным экземпляром Книги Посмертного Пути, были пусты. Рубен едва успел сдержать естественный порыв обыскать шкафы; запах крови тем временем становился сильнее, а музыка превратилась в неистовый рев, источником которого оказались высокие колонки стереосистемы.
Поколебавшись, Грова выключил систему, надеясь, что если и не вызовет у хозяина желания поглядеть на чинящих самоуправство гостей, так уж точно поможет себе думать более рационально. Сон, занимавший все мысли целое утро, неожиданно оказался отодвинутым куда-то на задворки разума. Рубен выдохнул практически с облегчением.
А затем расслышал зов о помощи - и вынужден был все же лезть в чужой шкаф, занявший обширное пространство в углу кабинета. Из шкафа на него уставились болезненно блестящие глаза душеслова, привязанного к стулу. На груди твидового пиджака маэстро расплывалось огромное кровавое пятно, обозначавшее несомненное огнестрельное ранение... вот только со случайным выстрелом никак не вязались веревки, прочно спутавшие руки и ноги душеслова, и включенная музыка.
- А, - спокойно произнес Майти. Вышло очень слабо и тихо, но в наступившей гробовой тишине Грова услышал. - Это Вы, господин Грова... Человек, стрелявший в меня, уже ушел.
Рубен замер, не веря своим ушам, хотя, само собой, душеслов оговорился, страдая от боли и кровопотери.
- В Вас... стреляли? - переспросил он все же. - То есть, Вы имеете в виду: случайно...
- Нет! - улыбнулся Майти терпеливо, и Рубен почувствовал невольное уважение к его упорству, так напоминающему упорство Ноны... - Нет, вовсе не случайно. Ко мне пришли, наставили пистолет...
- Но, позвольте, - начал Рубен растерянно, - так не бывает! Люди не стреляют в людей просто так... ни с того, ни с сего...
Душеслов промолчал. Кровь потекла у него изо рта, а Рубен все никак не мог осознать ситуацию, просто разрываемую абсурдом. Люди не стреляют в людей: ведь убитый уходит в Огражденное, и уже через семь дней, разговаривая со свежепреставившимся, родственники или друзья в точности узнают, как и отчего тот скончался. Пусть мертвые не могут изменяться, но они и не забывают. Насильственная смерть невозможна.
- Возможно, - шепнул, собравшись с силами, господин Майти, - кому-то просто были нужны эти семь дней. Неважно, для чего; вот, к примеру, чтобы Вы все же не связались сестрой. Ну, то есть, может быть, определенная причина и важна... но мое время исчерпано, увы.
Он закрыл глаза, и Рубен, уже начавший спрашивать о Ноне, замер.
- Вы меня извините? - проскрипел душеслов неожиданно, - мне нужно подумать, где бы я хотел провести вечность. Это ведь непросто.
И чуть погодя тишина стала полной.
Рубен некоторое время еще смотрел на опустевший стул, на опавшие веревки, на пятно натекшей крови... ему все казалось, что и здесь уже есть ответ на вопрос, что гнал его сюда. Просто пока неизвестна точная формулировка такового.
И только набирая номер своего участка, он понял, что упустил еще один незаданный вопрос, который уж для Абеля-то Майти стоял куда важнее: кто и за что стрелял в скромного душеслова?
И - так, между нами, но здорово любопытно было бы узнать - как он сумел?
Улицу понемногу наполняли другие звуки, не менее громкие: отзвуки сирен, смутно напоминающие о творении Сутурди, а может, скорее о настоящей черной кошке в гладильном валу.

0.
Голос напоминает нам о том, что все в Мире - вместе. Рядом. Плечом к плечу.

5.
Сестра Рубена умерла не сразу. Доктора, соседи и родители - все изумлялись стойкости, проявленной маленькой девочкой, отказавшейся уходить в честно выстраданное Огражденное до последнего. Однако в госпиталь "скорая" доехала уже пустой.
Той пропал прямо из кухни: только что сидел, жуя шоколадные хлопья, и вот его уже нет.
Рубен выслушал сообщение патрульной службы, пока ехал в участок. Руки у него дрогнули, совсем немного; позже, конечно, пришло сожаление о том, что он не разбился тогда же. Много позже. Да и настоящий Грова не мог всерьез рассуждать о перспективе сбегать от страдания. Вот и Рубен доехал до участка чисто и плавно, вышел из машины, оперся о крышу - и начал дрожать сухой бесслезной дрожью скорби. Сухими рыданиями отца.
На стоянке не было ни души, зато едва он покинул лифт на третьем этаже, как оказался в сети колючих, рвущих и режущих взглядов, в отравленной сети сочувствия: бедняга, родители не должны хоронить детей, тяжело, тяжело, как жаль, тяжело... и за всем этим слышалось простое и бесхитростное: он потерял своего ребенка, где-то не озаботился осмотром врача, где-то пропустил мелкую, но ключевую жалобу, как бы там ни было - проворонил собственного ребенка.
Грова не стал заходить в отгороженную каморку личного рабочего места, наплевав на видневшиеся сквозь полупрозрачное стекло цветы. Вместо этого подошел к телефону на стене и набрал дом, совершено не зная, что может сказать; надеясь не то поддержать, не то обрести поддержку. Гудки продолжались очень, очень долго. Но он дождался и услышал - потухший голос, безбрежное горе, ни следа светлой и теплой женщины, придававшей ему силы жить.
- Авила... - начал он и поперхнулся знакомым, привычным, родным именем. - Что же это?
Сдавленное всхлипывание было ему ответом, а затем - глубокий, выстраданный вздох.
- Он… он говорил, что видел черную кошку, - послышалось полуминутой позже. - С неделю… с неделю назад. Я еще подумала, что ему не стоит смотреть все эти страшилки… успокоила его.
- Черных кошек не бывает, - непослушными губами произнес Рубен. - Коты не бывают… коты не бывают черными, это чертов миф!
Но бывали, разумеется, потому что котов ночной масти видели и Тоби Лууста, и Стани Конва - незадолго до падения моста, с которого напарники сумели спасти не всех, но многих, вот только сами уже не вернулись; и Грегор Замза - дня за три до того, как оступился, преследуя расторопного циркового медвежонка на полном тараканов заброшенном складе при набережной Тигра. Настоящие ли, нет - черные кошки исправно приходили, отмеряя последние дни. Давали знак приготовиться.
- Теперь… Он теперь в лучшем мире, - печально сказала Авила.
- В лучшем мире? - Рубену перехватило дыхание, да только отнюдь не от скорби или тоски. Он вдруг понял, что несказанно, зверски зол. - В каком?! Без нас?! Чем же это тот мир лучше, Авил?
И только спустя томительно-раскаленные мгновения странный шум из трубки сложился во что-то понятное: на другой стороне линии рыдали. Грова сел на край стола, погрузневший, придавленный, сразу осознавший, что вместо того, чтобы поддержать, он старается раздавить любимого человека их же общим горем. Попытался отыскать нужные, верные слова, уже почти нашел, вот-вот…
- …ну, по крайней мере, в другом… - всхлипнула неожиданно жена - и бросила трубку.
Рубен остался сидеть на столе, горбился и старался понять, что же не так во всем этом. Потом поднял взгляд на широкое окно, сквозь которое хорошо видно было Твердыню на горизонте. И медленно сказал вслух:
- Я просто не верю, что Той умер.
Солнце неторопливо выползало из-за громадного пестроцветного конуса вдали.

0.
Смерть - не конец. Смерть - место передачи флажка.

6.
- Не думаю, - рыкнул капитан Свока, увлеченно скребя курчавую бороду обеими руками сразу, - что ты сейчас в состоянии судить о подобных вещах. По совести сказать, тебе следовало бы немедленно отправиться домой. Мы все люди. Понимаем скорбь и... уважаем ее, да. Иди. Горюй, это необходимо...
- Осмелюсь возразить, - наклонил голову Рубен, - но мне не кажется, что преднамеренное убийство...
- Послушай, лейтенант, - приподнялся в просторном и добротном кресле начальник участка. - Ты близко подошел к грани служебного несоответствия. Убийство - это смерть, причиненная вследствие неосторожного либо небрежного поведения, должен знать любой курсант. За шесть тысяч лет, что стоит этот город, сколько случаев преднамеренного лишения жизни ты вспомнишь?
Грова молчал. Вавилон существовал уже 64-е столетие, и за все время со дня его основания ни один летописец либо архивариус не сыскал бы подобных сведений. В природе человека не было заложено позволения на убийство себе подобных. Единственные существа в природе, способные убивать сородичей, - это кошки; да и то далеко не все. Все так и было, вот только...
- Ступай домой, - с нажимом сказал капитан, глядя в потухшие глаза Рубена. - Ты всего лишь человек. Но и Авила - тоже. Ей нужна опора. Нужно утешение. Хотя бы на эти семь дней, пока... - и тут Свока осекся, поморщившись.
- Я понял, - негромко сказал Грова. Легкая дверь мягко хлопнула у него за спиной. Возможно, выход предлагался лучший из всех мыслимых, решил он, подходя к столу. И в этот момент увидел белый конверт посередине столешницы, который явно ему не принадлежал. Чувствуя неловкость, не поднимая глаз на коллег, которые наверняка спешили что было сил, составляя сочувственную запись, он взял нож и с хрустом разрезал плотную бумагу.
"Домой не ходи. Авилы там нет. Лучше иди вниз. И, кстати: сегодня - твой день сюрпризов."
Грова вздрогнул и смял записку, всей кожей чувствуя усилившееся давление множества звуков участка: окриков, щелканья клавиатур, скрежета печатных станков, пьяного смеха из клеток предварительного заключения. Звонить? Кому? После рапорта об убийстве душеслова никаким словам скорбящего лейтенанта Грова уже не поверят...
Решить.
Рубен вскочил и быстро, резко отмахиваясь от заботливых вопросов: домой, к жене, прости, домой, - направился к лифту. Нажал кнопку - нервно, несколько раз кряду.
Кабина опустилась быстро и оказалась пустой. Только сбоку, у стены с рычагами управления, шевелился под струей воздуха из кондиционера не надписанный конверт.
"Первый сюрприз в коробочке зеленого цвета. Поспеши."

0.
А если там, у них, не будет Голоса, который звучал бы для живых, что тогда?

7.
Люди часто повторяют себе, что некоторые вещи могут случаться с кем угодно, но только не с ними.
Рубен спешил, прогрохотал ботинками через обширный прохладный холл, выметнулся наружу - и увяз. Множество людей, тысячи лиц, пестрота нарядов изо всех концов страны струились вокруг шальным водоворотом. На другой стороне просторной улицы, неприметно затаившийся в проулочке возле антикварной лавчонки, виднелся закрытый зеленый контейнер для мусора.
Ни тогда, ни позже не смог бы он рассказать, что ожидал - и чего боялся - увидеть в контейнере, однако внутри все дрожало на единственной безумно тоскливой ноте.
Все кончено. Все кончено.
Растолкать стайку веселых, дружных студентов, обогнуть напряженную старушку с бумажным пакетом в руках, перепрыгнуть через невысокую резную плиту с символом Гильдии Антикваров.
Все кончено.
Вбежать в мощеный переулок, к ряду благоухающих контейнеров, первый из которых выкрашен в ядовито-зеленый колер.
Схватиться за крышку.
Сесть, опершись спиной о металлическую стенку и не зная, хватит ли сил открыть и увидеть.
Грова потер лоб, отер мокрую руку о штанину. В глубине души он ждал и обмана - а следовательно, незамедлительного удара, едва войдет в переулок. Ждал смерти, и, наверное, отчасти поэтому бросился сюда очертя голову... а теперь просто не мог. И ждал, уже понимая, что злоключения не завершатся настолько незамысловато.
"Папочка!.."
Горло перехватило стальным шнуром, и первым долгом Рубен попытался схватить душившие руки... бесполезно. Он был один, если не считать крика, прозвучавшего в ушах.
Крика Тоя.
Крышка заскрежетала страшно и визгливо, Грова даже оглянулся, чтобы убедиться, что улица не уставилась на него с отвращением и любопытством, словно на больного урода... А потом посмотрел вниз и улица для него испарилась.
Продолговатый пластиковый пакет лежал поверх множества накопившегося мусора, и к черной блестящей поверхности чья-то рука приклеила белый конвертик с коротенькой записочкой: "Ап!"
Рубен, онемев, разорвал пластик голыми руками и тупо воззрился на бледное, синеватое личико, неподвижно задранное к небу. Потом медленно раскрыл полностью то, что увидел - тело любимого сына, лишенное жизни. Опускаясь на колени у контейнера, еще прежде, чем начать выть, Рубен отчетливо увидел черную кошку, умывавшуюся на крышке соседнего мусорного бака.
А потом наступила тьма.

0.
Но если малые миры бесконечны и многообразны, то разве можно увериться, что Мир - единственен?

8.
- Лежи, лейтенант, лежи, - примирительно проворчал капитан, поправляя розы в вазе у больничной кровати. - Ты пока слаб: пришлось накачивать конскими дозами успокоительного, иначе ты нипочем не отдал бы... хм...
- Тела, - сухо выдавил Рубен, которого милосердное забвение обошло далеко стороной.- Тела моего сына. Мертвого тела, - добавил он, не чувствуя внутри ничего.
Капитан молчал. В тишине палаты одиноко рычал вентилятор, ретиво гоняющий августовский воздух.
- Что будет? - спросил Грова. - Теперь - что будет?
- На улицах плохо, лейтенант, - ответил Свока, прикрыв глаза рукой, - Так, как никогда не было. Мы даже не думали, что подобное возможно. Люди ведут себя друг с другом... словно с животными. Словно мы говорим на разных языках... или мы видим личины... Вотан из отдела по благополучию улиц вчера расстрелял пару обычных воришек. Гретч был забит насмерть толпой, разрушавшей закусочную на углу из-за того, что повара были смуглокожие, с юга. И чем дальше, тем...
- Я понял, - сказал Рубен. - Этого я не хотел.
- Да ты и ни при чем, дружище, - буркнул капитан. - Дело-то не в тебе... дело в тех записках. Дело в том, что смерть не унесла Тоя. И, кстати, Гретча тоже - то, что осталось от его тела, медики сшивали несколько часов, а перед тем собирали по кусочкам.
- Убийств не бывает, капитан? - спросил Рубен почти равнодушно.
Свока молчал. Наконец, не говоря и слова, протянул конверт подчиненному. Тот смотрел, не зная, чего больше в кипящем нутре: изумления, ненависти ли, страха. Или же и вовсе отчаяния. Затем открыл и стал читать.

0.
Есть и другие Миры... Там не встречают боль и страх в одиночку. Там не оставляют близких в одиночестве.

9.
"Дорогой мой Рубен."
В подземном паркинге полиции было холодно, легкий пиджак ничуть не спасал от стылого сквозняка. Грова быстрым шагом пересек ближайшие ряды, уставленные машинами, и двинулся вглубь, к секции 14.
"Не ищи меня. Не так давно случилось то, чего я боялась долгие годы: мою тайну раскрыли. Человек по имени Каин Майти явился к нам домой и бросил мне в лицо то, от чего я уходила с того самого вечера, когда мой велосипед сбили."
Рубен вытащил пистолет из кобуры и огляделся. Здесь, в глубине, можно было ожидать кого угодно: курилка, где вечно собирались молодые полицейские, находилась у самого устья выезда. Стало быть, нужно оставаться начеку. Хотя бы пока не покажется враг.
"Он назвал меня по имени, рассказал о нашей семье, наших с тобой родителях. Знал все. И пока говорил, подошел Той. Хотя, мне кажется, он слышал больше. Возможно, вообще все. Малыш убежал, и тогда Каин ушел... хотел уйти. Я так испугалась, что он может пойти за нашим сыном."
Машина сорвалась с места, не включая фар. Она понеслась прямо на Грова, взревывая двигателем и визжа покрышками. Рубен поднял пистолет двумя руками и прицелился в смутно видневшуюся фигуру за рулем. Он не мог разобрать, мужчина там сидит или женщина. Мог только стрелять - так, чтобы убить.
Снаружи небывалая буря смолисто-черной кошкой надвигалась на Вавилон.

0.
И там не умирают.

10.
Боль разламывала грудь, глодала левую руку и крушила кости ног. Боль лежала с ним в обнимку, несчастная и неотступная, словно малолетняя возлюбленная. Боль истощала и туманила разум.
В этой боли оставалось только одно светлое пятно: голос, звонкий и чистый голос Тоя.
"Пап."
Рубен застонал и приоткрыл глаза.
"Папа!"
Он вздрогнул и окончательно проснулся. Руки и ноги все еще ныли, хотя заживленные вытяжкой Плода Жизни кости уже вполне срослись и окрепли.
"Папочка, я очень тебя люблю... Очень. Мне жаль, что я поступил так, что причинил себе смерть."
Рубен сел на постели. Снаружи играли беспорядочные белесые сполохи и грохотал гром.
- Той?!
Тишина.
А потом, вдруг...
"Папа, вставай. Время не терпит."
В грохот грома неожиданно вплелись раскатистые хлопки выстрелов; вопли людей время от времени заглушали рокот тяжелых моторов. Грова встал, ощущая не приближение беды, но тесные объятья. Да что там - он чувствовал, что запеленут в несчастье. Идти не хотелось. Он проиграл все. Судя по тому, что звучало с улицы, даже если он и сумеет найти капитана, им уже будет не до праведного гнева и возмездия убийце... впрочем, ведь он не убивал Тоя?
"Нет, пап. Нет. Но лучше мы поговорим об этом потом. Мама там, снаружи. Еще можно ей помочь..."
- Сын? - тихо спросил Рубен, прежде чем коснуться дверной ручки. - Но как я могу тебя... слышать?
"Все просто, пап. Каждый выбирает, где ему быть после смерти. Мне тоже был дан выбор. Отныне я всегда буду с тобой в твоем сердце."

0.
Некоторые люди могут отправиться туда.
После смерти.

Как полезно наводить порядок в шкафах! Столько интересного вдруг находится Например, такая необычная вещичка:

– Хочется услышать маленькую добрую сказку о жизни…
– О чем?
– Да-да, дружочек, о жизни… Потому что иногда усталость наваливается и хочется тишины и покоя, пения сверчков под окном, темного звездного неба, шелеста волн и маленькой сказки о том, как, блуждая во тьме и во мраке, Жизнь вела за собою Любовь, чуть Свободы с щепотью драки, примесь Боли с лавровым венком.
Вот присела она, побледнела, мигом в Смерть обращаясь, а там – колыбельную песню запела…
– Так о чем же?
– Да все об одном. О широких просторах и нивах, и о стаях с рыжинкой лисиц, о высоких седых исполинах – горных высях, деревьев и птиц не забыла. Им на ухо шепнула: «Спать пора. Так усни же, дружок. Жизнью Смерть покрывать не пристало. Отпусти все в назначенный срок».
– Как же сказка? Где сказка о жизни? Где любовь? Где добро? Где биенье сердец?
– Шшшш, не шуми, будь потише, малец. Ты спугнешь, не заметишь, упустишь. Вот она – под ресницами брезжит рассвет. Это Жизнь пробудилась из Смерти, заплетая творенья венец. Вот поднялась она, отряхнулась и по вспаханным нивам пошла, в лисьи норы в пути заглянула, по тропе в горны выси взошла. Птиц, деревьев – и тех не забыла. Всем наказ свой заветный дала: «Вы живите, покуда есть сила, а иссякла – так к Смерти в права отдавайтесь, в смиренье купайтесь. Жизни Смерть – не раба!»
– Не пойму я, так где же о жизни? Смерть да смерть – что за шутки, скажи?!
– Речь проста: Смерти Жизнь – не раба.
– Ну, так кто же? Мать? Сестра?
– Ни одна.
– Ну, а все же?!
– То – сама.

30.07.2011

План по спасению мокрой слезы…

По твоим щекам катятся слезы. Я разрабатываю план – план по спасению этих слез, но не нахожу ни единой возможности. Мне хочется поддевать их пальцами и прятать в пробирку, но как быть с той водой, что останется на коже? Я хочу выпить их губами или лакать языком, но тогда они утонут в моем рту и исчезнут безвозвратно. Как мне быть?
А ты все плачешь и не можешь понять, что я бы сделала все, чтобы сберечь эти слезы.
Из твоего горла вырывается смех. Я смотрю на тебя и тяну свои руки. Теперь мне нужен план по спасению смеха. Твои чувства так мимолетны. Мои руки как дуршлаги: твоя жизнь протекает сквозь пальцы. Как мне остановить тебя хоть на мгновенье, чтобы сохранить то немногое, что от тебя еще остается?
Твои мысли как часы – тикают. Я вижу стрелки в твоих глазах. Это пугает до колик. Мне хочется стать твоей смертью, чтобы знать точно, не ждать. А еще обладать набором пробирок, в которые можно спрятать твои слезы, твой смех, твое горе, твои мысли – говорят, она может.
Я чувствую себя уязвимой. А еще крошечной: жизнь так велика и неотвратима.

*****
Ты говоришь: «Лель, поспи», – и гладишь меня по руке. Ты смирилась. Это мне все кошмарится: мне снятся эти чертовы пробирки, я рисую андроидов – точные твои копии, и желаю тебе смерти. Потому что ждать – невыносимо и печально, лучше – раз, и нету – остро и глубоко, тесаком по сердцу, чем вот так перепиливать душу мокрой бумагой для спила не предназначенной. Сколько листов ты уже извела на меня? Сколько у тебя еще в запасе? Я не хочу знать, что эта пачка из пятиста штук.

*****
Ты сидишь на подоконнике. Бледная, немощная. Твои члены обвисают плетьми. Я не понимаю, как шея все еще держит голову. Ты тонкая. Иные для этого голодают. Тебе – ни к чему. Наверное, я все еще злюсь на тебя.
Мой психотерапевт говорит, что у горя есть пять стадий, и я гуляю по ним, через них. Так случается. Это как идти по темному лабиринту. Он маленький. Ты не представляешь, насколько он мал! Всего три комнаты. Но моя слепота уводит меня от двери выхода.

*****
Ты умираешь.
Я сижу у твоей кровати, слушаю твое дыхание, рассматриваю черты и думаю о похоронах. Это как отупение. Раньше мне нужен был план по спасению твоих мокрых слез, теперь – план по упокоению твоего бренного тела. Прости, мне нужно хоть что-то, чтобы не свихнуться. Я не двужильная. Ничто не знакомит с собственной человечностью так, как смерть. Особенно чужая. Впрочем, своей я еще не нюхала, так что зарекаться нечего.
Ты хрипишь. Я не хочу, чтобы тебе было больно. По крайней мере, не сейчас. Уходить нужно легко, ты согласна? Даже когда безумно тяжело и невыносимо, уходить нужно налегке. Поэтому отпусти: смех и слезы, любовь и боль, все те глупые мысли, может быть даже обо мне – все, что еще держит тебя здесь. Забудь, отпусти. Это мое дело – помнить. А тебе пора идти.
В добрый путь, дорогая!

Сообщение отредактировал Mizu Ai - 6-05-2015, 21:55

На пороге дома я нашла любовь. Любовь жмурилась на солнце, вздрагивала крыльями и косилась на меня. Я стояла в дверях и не знала, стоит ли впускать лето. Лето зашло само.

В моем доме окна на юг, на зиму, на месяц и осень. Они заплыли порослью, что пробилась из-под двери. Я выглядывала за порог. За порогом жила весна, шло лето и кочевала любовь. Она меняла формы и цвета, она приходила с разных сторон, она являлась под видом разных существ и каждый раз оставляла подарки.

Впервые – это была птица. Она билась в силках и кричала. Может быть о болезненном мире, а быть может просила о помощи. В моей котомке жили ножницы: стальные и длинные, с круглыми устьями для пальцев. Я разрезала путы. Птица улетела. Ее черные перья вплелись в мои косы.

Следом приходила мавка. Любопытная и пугливая, прозрачная. Она заглядывала в окно – в то, в котором мелькало лето. Я оставляла ей на подоконнике сладости и печеные яблоки. Она приносила грибы и клала мне в ноги колокольчики. Так и жили. До зимы. Зимой она утонула – навеки. Я оставила ей на подоконнике букет полевых цветов. Высыхает.

После был кот. Черный и смелый. Он терся о мои ноги и протяжно мурчал, пока я раскачивалась в кресле, баюкала себя в клетчатый плед и вязала стихи. Стихи вязались причудливой бело-красной нитью с вкраплениями лазурного и весны. Весна пахла зеленью, а еще дождем и нахохлившимися мокрыми воробьями под крышей. В камине трещал огонь, недовольный моросью.

Летом мы встретили любовь. Она сидела на пороге под рюкзаком и смотрела на небо. По небу плыли облака, как птицы, а мне все казалось, что – всплески волн с не истаивающей пеной. Кот мышковал в подполье. Прибегала собака, чтобы полаять нам от колодца, и пел соловей. Мы пили чай с малиной и вишней и говорили о ней. А мне все хотелось, чтобы осталась, но она снялась с места и пошла по дорогам, звенеть бубенцами и петь о себе.

Сижу, размышляю. Хлопают окнами звезды, и ветер теребит занавески. Май все в разгаре. Соберу одуванчиков – скоро поспеет варенье.

...а хочешь, я расскажу тебе, как в холмы приходит весна?
Сначала ложится снег. Нет, не тот, который бывает зимой - тот колючий и жесткий, в нем слишком много мороза и холодных звезд января, лиловых и синих теней, он не годится для того, чтобы стать началом. Снег начала весны такой белый и мягкий, такой легкий и неслышный, что кажется - его нет вовсе. Совсем ничего нет, кроме оглушительно-ватной, теплой и живой белизны... Он ложится долго, пока небо и земля не перестанут отличаться друг от друга, и под ним исчезнут все следы, все дороги и тропинки, как будто мир родился заново.
Потом снегопад затихает, и появляется солнце. Впервые за всю долгую зиму - такое яркое, что его лучи отражаются от снега и заполняют собой воздух. В это время у воздуха особенная сила, потому что он состоит из света почти целиком, и когда ты делаешь вдох, ты вдыхаешь солнце. Оно освещает людей изнутри, попадает в кровь и бежит по жилам, как по ручьям, а потом брызжет из глаз, потому что ему становится тесно. У людей внутри начинается половодье.
Потом на гребнях холмов появляются проталины. Черные и рыжие пятна растут на глазах, сливаются, прорастают первой зеленью, сначала незаметно, потом все отчетливее, пока однажды не окажется, что на всей округе лежит прозрачная зеленая акварельная дымка.
А в ложбинах между холмами снег не тает иногда до июня... Он сверху серый, но если сгрести верхний слой, то внутри окажутся ледяные крупинки, похожие на икру. Они круглые, прозрачные, и безумно вкусные, если зачерпнуть их ладонью и попробовать. Легкий хруст на зубах, обжигающий десны холод, и привкус талой воды, прошлогодней травы, мокрой земли вдруг покажется лучше самого изысканного напитка.
Иногда можно увидеть, как из-под снежника течет ручеек, а чуть выше него по склону на кочке греется ящерица. У нее очень надменный вид и лохматые бока - старая шкурка отстает полупрозрачными клочьями, они трепещут на ветру, и кажется, что ящерица вот-вот взлетит.
Небо над холмами ясное и такое бездонное, что в него страшно смотреть - можно захлебнуться взглядом, утонуть в чистой голубизне и никогда уже не вернуться обратно. Оно кажется пустым, но оттуда падает хрустальной струйкой песня жаворонка. Он так высоко, что его невозможно разглядеть, но песня - песня доносится до земли, и хочется подставить ей ладони, набрать певучего, солнечного хрусталя и напиться, не губами - душой...
Еще не поднялись травы, а ветер уже пахнет цветами. Где-то там, на холмах, раскрыли кулачки бутоны горицвета, выбросив навстречу ветру ярко-желтые лепестки. В сухой, серой траве прошлого лета спрятались белые, голубые и сиреневые фиалки. Но ветер находит их, бережно раздвигает мягкими пальцами сухие ломкие стебли, и уносит тонкий, еле слышимый аромат к небу и солнцу, к каждому сердцу, как обещание.
Как надежду.

С разрешения представляю прикловцам своего первенца.
Игры на Прикле помогли мне это написать. И издать). Мя счастлива. Покупайте и комментируйте. Пожалуйста, ставьте хорошую оценку книге).

Доступна на
Гугл плей бук.
Эппл бук.

Сообщение отредактировал Aylin - 17-06-2016, 23:44

Терпсихора.

A capella
термин, относящийся к хоровой музыке, предназначенной для исполнения без инструментального сопровождения

На горе Парнас, чья вершина устремляется к солнцу и скрывается в облаках, обитают юные и прекрасные девы – музы.
Одну из них зовут Терпсихора.
Терпсихора смеется, откидывает золотистые волосы назад, и смотрит, как солнечные зайчики переливаются на мягкой траве. Она чувствует, как бьется ее сердце, задавая ритм всему телу, наполняя счастьем все ее существо. Она – воздух, легкий летний ветерок, пушистые облака, первые лучи солнца, улыбка ребенка, робкое прикосновение влюбленных - все то, что делает человека счастливым.
И пока муза живет, её танец будет продолжаться, до тех пор, пока удары ее сердца совпадают с ритмом музыки, звучащей в шелесте листьев, шуме водопада, пении птиц, дождевых каплях; пока в мире есть хоть какая-то музыка, а ее душа дышит радостью и покоем.


Arpeggio
аккорд, в котором тона берутся не одновременно, а последовательно

В мыслях он всегда называл её Терпсихорой. Со временем он настолько привык к этому, что почти забыл её настоящее имя, и в томительном ожидании, когда полупьяный диджей выкрикнет выступающих, он в первую секунду не понимал, что её имя только что прозвучало. Поэтому всегда очень расстраивался, хотел вернуть время на пару мгновений назад и в упоении повторял про себя: «Терпсихора. Терпсихора».
Она ликующе улыбалась всем со сцены, выходя на поклон, вскидывала тонкие, звенящие браслетами руки и впитывала аплодисменты своей безыскусной публики. Публика топала ногами, свистела, просила еще, захлебывалась смехом и алкоголем, отпускала громогласные шутки, от пошловатого вкуса которых его всегда немного мутило.
В тот вечер, переходящий в ночь, она не стала танцевать на бис. В последний раз поклонившись, - так низко, что ее волосы цвета крепкого черного кофе коснулись пола – она резко развернулась и скрылась за кулисами, оставив ему тоску, смешанную с надеждой ожидания, его любимый коктейль. Он сидел за столиком, влажным от пролитого кем-то вина, совершенно один – так привычно для себя и так странно для этого заведения, где никто не был один. А он был один и одинок, пока ее низкий звучный голос не спросил, свободно ли рядом с ним. Густой и пряный, как подогретое вино, этот голос обжигал его слух и согревал изнутри все его существо, а ведь до этой минуты он и понятия не имел, что настолько замерз.
- Все столики заняты, - как бы оправдываясь, пропела она, слегка поведя плечами. – Сегодня удивительно много народа.
- Да, это…удивительно, - согласился он, продолжив про себя: «…и прекрасно». – Здесь не занято, так что присаживайтесь.
Терпсихора была не одна. Ее Дионис в прокуренной дешевыми сигаретами кожаной куртке дышал пивом и колбасой, и его борода смешно топорщилась над верхней губой. Зато у него было неоспоримое преимущество: его рука лежала у Терпсихоры на талии, в любой момент угрожая спуститься чуть ниже.
Они сели напротив. Дионис гулко, в бороду, пророкотал свое имя (он даже не попытался запомнить) и протянул руку. Ту самую, которая секунду назад обнимала Терпсихору, и тепло этого пожатия отчасти было ее теплом. Он перевел взгляд на свою музу, и та, улыбнувшись, – не так, как со сцены, для всех, а просто и дружелюбно, лишь для него - назвала себя, прибавив: «Танцовщица».
- Я знаю, - ответил он, найдя в себе силы взглянуть ей в глаза, и даже сумел выбраться из их темной глубины раньше, чем пауза затянулась. – Я видел Вас…не только сегодня. Вы здорово танцуете.
- В этом моя жизнь, - сказала она спокойно и просто. – Движение. Ритм. Биение сердца. Когда мы останавливаемся, то умираем. А я бы хотела жить долго.
Дионис фыркнул.
- Серьезно? Подружка байкера планирует жить долго? – он расхохотался, приглашая собеседника разделить собственное веселье. – Женская логика. Я в бар. Захватить выпить?
Терпсихора, слегка нахмурившись, заказала вишневого пива, и Дионис, попутно похлопывая по плечам встретившихся по дороге знакомых и незнакомых, направился к стойке. Теперь, когда они остались одни, ему нужно было столько сказать ей…но он никак не мог подобрать нужных слов.
- Чем занимаешься? Ты сюда как-то не особенно вписываешься, - она оперлась подбородком на ладонь и с любопытством взглянула на него, сразу перейдя на «ты». Ее волосы цвета арабики пахли так же: крепким кофе, без сахара и сливок, имбирем и корицей.
- Вообще-то я учитель, - признался он. – Историк. Я и сам замечаю, что здесь не совсем к месту, но мне тут нравится. Правда, иногда чересчур шумно, но музыка, танцы…прекрасны.
- Вот как, - протянула она, не отводя глаз, темно-синих, как сумеречное небо. – Считаешь всё это искусством?
«Только твой танец».
- Как и все, что заставляет человека остановить свой бесконечный бег. Замереть. Я немного художник – мне хочется уловить каждый миг жизни, каждую минуту восклицать «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»
- И что ты рисуешь?
- Море, - он застенчиво улыбнулся, теребя салфетку, по привычке складывая из нее белый кораблик. Ему хотелось написать на его бумажном борту ее имя, но под рукой не было карандаша. – Я с детства люблю море и корабли. Знаешь, что у моря может быть сто восемьдесят разных цветов? И столько же настроений.
«Знаешь, что цвет твоих глаз называется лунным индиго?»
- Я бы хотела увидеть твое море, - Терпсихора улыбнулась одними губами, хотя в глазах ее читалась грусть, и заправила выбившуюся прядь за ухо. – Сто восемьдесят танцев волн.
«Я подарил бы тебе тысячу, если бы мог».
Дионис вернулся с двумя запотевшими бокалами, веселый и бесконечно далекий от всего, что не касалось пива и мотоциклов. Однако разговор втроем выходил еще более неуклюжим, чем молчание.
- Я, пожалуй, пойду, - он поднялся из-за стола и, подняв глаза на свою музу, застенчиво улыбнулся. – Завтра нужно рано вставать.
- Нам тоже пора, - кивнула Терпсихора и встала. – Я что-то устала сегодня.
Они вышли на улицу, после духоты бара удивившись спокойствию и прохладе ночного города, и какое-то время никто не мог выговорить и слова, даже болтливый Дионис, обычно заполнявший подобные паузы. Тишина оглушала, звенела, наполняла все тело вибрирующей, нервной дрожью, пахла дождем, солью, мхом и землей. Пронесшаяся мимо машина разорвала оцепенение. Дионис засмеялся и похлопал его по плечу, прощаясь. Терпсихора взяла своего спутника под руку, и они свернули за угол, к припаркованному мотоциклу, о котором его хозяин столько говорил сегодня. А он стоял, подняв воротник куртки повыше, стоял и ждал ее последнего взгляда, легкого поворота головы. Впрочем, ему было достаточно просто смотреть на нее, и каждая деталь, каждое движение запечатлевалось на его коже причудливыми иероглифами, известными лишь ему одному.
В следующий раз он пришел в бар спустя месяц, потому что все время придумывал с десяток причин, чтобы не идти, не встречаться со своей музой, не видеть её снова в неуместной компании Диониса. В глубине души он понимал, что боится, и день за днем пытался преодолеть страх и волнение перед своим божеством, заставлял себя думать о Терпсихоре как об обычной танцовщице, но по-прежнему видел в ней музу.
Когда он пришел, набравшись наконец уверенности, на сцене танцевала не Терпсихора, а девушка, которую он раньше никогда не видел, и ее грация, ее плавное покачивание бедрами, томные взмахи рук казались ему бесконечно фальшивыми. Он десять минут вспоминал настоящее имя своей музы, чтобы подойти к бармену и небрежно поинтересоваться, будет ли сегодня выступать другая танцовщица. Настоящая.
Бармен пожал плечами.
- Здесь она давно не появлялась. Может, выступает в другом клубе, не знаю.
В тот вечер он напился, как не напивался ни разу в жизни. Кажется, рассказал бармену о Терпсихоре – заплетаясь на всех остальных словах, он ни разу не запнулся на ее имени. Кажется, плакал. Кажется, полез на сцену, чтобы найти хоть какой-нибудь ее след. Кажется, он был дураком.
Он продолжал ходить в этот клуб, и все так же занимал маленький столик напротив сцены, и смотрел выступления, почти мгновенно стирающиеся из памяти. Постепенно он стал заглядывать туда все реже: сначала пропустил неделю, потом две, потом месяц. Полгода. Год. А однажды, торопясь на работу, на другой стороне улицы увидел тоненькую, грациозную девушку с кофейными волосами. Он бросился к ней, даже не задумавшись, что скажет, готовый закричать на всю улицу «Терпсихора!», и машины оглушительно сигналили ему вслед, а люди неодобрительно фыркали и бросали на него непонимающие взгляды. Но ему хотелось лишь повернуть ее к себе и утонуть в лунном индиго бездонных глаз, позволить течению наконец унести его прочь. Увы, он понял, что ошибся, еще тогда, когда прикоснулся к ее плечу. Девушка обернулась, и на ее лице, лишь отдаленно напоминавшем черты Терпсихоры, отобразилось дружелюбное удивление. Возможно, именно из-за того, что она единственная из всех прохожих на этой улице не смотрела на него, как на идиота, он пригласил ее выпить кофе. А через полгода – выйти за него замуж.
Потом был переезд в другой город, и в третий – и все лишь затем, чтобы, в конце концов, снова вернуться в исходную точку. Он верил в закон круговорота. Он верил во многое, только в счастливые совпадения не очень; возможно, именно поэтому такое совпадение случилось почти сразу после его возвращения. Была ранняя весна, пахло березами, их почки уже начинали распускаться, и стоило сделать небольшой надрез на стволе, как оттуда вытекал теплый прозрачный сок. Он шел по парку, глядя на оставшиеся кое-где полоски снега на черной земле, похожие на серебристые пряди в его волосах. И прошел бы мимо, если бы не ее оклик, заставивший его несчастное сердце забиться, подобно жаворонку о прутья клетки.
Она помнила. Вот что больше всего его поразило. Она окликнула его по имени.
- Какими судьбами? Спустя столько лет, - он изобразил вежливое удивление. Теперь он мог, кажется, изобразить любую эмоцию, и сделать это совершенно естественно, без дрожи в голосе и смятения в глазах. – Я и не думал, что мы когда-нибудь увидимся снова.
- Да, - она коротко кивнула, и ее по-прежнему кофейные волосы без намека на седину упали на лоб. Терпсихора аккуратно поправила их, и он заметил, что она всё так же любит браслеты и кольца. – Ну, я всегда жила в этом городе. У моего мужа было здесь…семейное дело. Он умер год назад, - она подняла руку, отстраняясь то ли от расспросов, то ли от выражений сочувствия. – Я теперь пытаюсь справиться с этим сама, но, честно говоря, получается не особенно хорошо. Он занимался продажей недвижимости – дома, квартиры, всяческие попытки продать людям не то, что им нужно, а то, что было ему выгодно.
Терпсихора рассмеялась немного фальшиво – странно, раньше ему казалось, что она всегда настоящая – и подняла на него выжидающий взгляд. Лунный индиго.
- Ну, а вы? Все еще учите истории и рисуете море?
- И да, и нет. Я больше не учитель, но все еще рисую.
- Я ведь так и не увидела ваших картин.
- Я больше не видел ваших танцев.
«Только во сне». Каждую ночь Терпсихора танцевала в его ночных фантазиях, звенела браслетами, смеялась, вскидывала руки, кружилась в облаке летящей алой ткани и волос цвета арабики, и смотрела на него – только на него, это ведь был его сон. Каждую ночь он просыпался, прижимаясь щекой к прохладной подушке, и ему казалось, что от нее немного пахнет свежесваренным кофе.
- Я больше и не танцую.
Он неверяще посмотрел на нее и взял ее за руку порывистым, быстрым движением.
- Этого не может быть. Вы должны танцевать. Почему вы остановились? Разве можно прекращать движение?
- Все это просто глупости, - Терпсихора вздохнула и улыбнулась. Ее улыбка скользнула по его коже мимолетным холодом. – По опыту я поняла, что жизнь не останавливается, когда начинаешь идти не в такт и перестаешь отбивать ритм. Жизнь не останавливается, когда все перестают на тебя смотреть.
- Жизнь останавливается, когда из нее исчезает музыка, - тихо ответил он.
- Как можно заставить замолчать город? Птиц в парке? Шаги людей? Их разговоры? Все это музыка. Нет, жизнь останавливается, только когда мы сами заходим в тупик. Покажите мне лучше картины. Я все еще хочу увидеть ваше море.
- Я…уезжаю завтра. В Италию, с женой. Ее сестра предложила нам пожить у них, погреть на солнце свои старые кости, - он замялся, а потом посмотрел на нее просветленным взглядом. – Дайте мне ваш адрес. Только не электронный, а настоящий. Как историк, я испытываю профессиональное недоверие к тому, что не остается в качестве осязаемого документа.
- Будете писать мне письма? – она засмеялась, без намерения его обидеть. Скорее удивленно и даже немного польщенно. – Какой романтический жест.
Буквы адреса на листке бумаги вытянулись по струнке, как начинающие балерины в танцевальном классе - такие же ровные и взволнованные.
- Как странно, - заметила муза, привычно убирая прядь волос за ухо, - мы видимся с вами всего второй раз, и в ином случае мне и в голову бы не пришло остановить вас. Столько времени прошло, вряд ли я осталась у вас в памяти, и подобные мысли. Но я почувствовала что-то…в общем, что вы меня точно узнаете. И будете помнить про мои танцы, как я помню про ваше море. Как будто мы виделись сотню раз, и столько же говорили об этом.
- Может быть, в прошлой жизни? – он грустно улыбнулся. – Потому что я помню каждое слово, сказанное вами тогда.
Они расстались, несмотря на не покидающее его ощущение, что лучшим его поступком было бы никогда не отпускать ее больше. Не позволять ей исчезнуть, раствориться, стать изматывающим сновидением, мелодией на повторе. Но у него была жена, и билеты на самолет, и еще с десяток причин, почему это невозможно. Теперь у него хотя бы осталось от нее что-то вещественное – листок с адресом, с ее почерком, с ее запахом кофе и имбиря. И ночью она приснится ему танцующей.
Он догадывался о своей болезни уже давно, и узнал точно за день до отъезда. Тогда и решил, что раз не в силах немного продлить жизнь для себя, то вполне в состоянии сделать ее немного ярче для Терпсихоры. Художник может изобразить набегающие на берег волны, даже если напротив его окна совсем нет моря. А он может хотя бы раз в жизни поступить так, как подсказывает ему сердце.

Cadance
завершающая музыкальную фразу гармоническая последовательность

Ему снились океаны цвета индиго. Один, теплый, как парное молоко, с плотной пеной волн, окутывал его ноги, и отражение луны, то разбиваясь на тысячи мелких осколков, то собираясь в единый витраж серебристо-голубого цвета, переливалось, дразнило и призывало идти дальше – к линии горизонта, туда, где один океан соединялся с другим в поцелуе длиною в ночь. Лунная дорожка, изогнувшись в конце, будто следуя закону преломления света, резко изменяла направление и уходила наверх, покрываясь клубящейся пылью Млечного Пути. Терпсихора танцевала, двигаясь изящно и плавно, и ее ноги скользили по воде, лишь слегка касаясь волн, потому что она сама была – вода, текучая, неуловимая, всегда ускользающая из пальцев. Она танцевала только для него, и в ее танце была ночь, поцелуй двух океанов, их неизбежное расставание с рассветом, луна, собирающая осколки своего отражения лишь затем, чтобы снова разбиться. Он шел за ней, и в конце пути, когда она остановилась, чтобы взять его за руку, небесный океан зашевелился, очнувшись от любовного оцепенения, и накрыл их своим искрящимся телом, даруя вечность и забытье.

Arpeggio
аккорд, в котором тона берутся не одновременно, а последовательно

В ее мыслях он не имел имени – просто человек, который всегда сидел за одним и тем же столиком, не сводя с нее нарочито равнодушных глаз, в глубине которых плескалось нечто, пугающее своим отчаянием и безнадежностью. Сначала ее это забавляло, потом начало настораживать, но незнакомец казался безобидным и вроде бы не собирался похищать ее, как мистер Клегг из ее любимого романа. Однажды, глядя на его задумчивое лицо, она подумала, что он коллекционер, который предпочитает любоваться живыми бабочками, порхающими с цветка на цветок. И каждый вечер приходит посмотреть на главное украшение своей коллекции.
Со временем она привыкла к нему, к его молчаливому восхищению, и даже чувствовала себя неуютно в те вечера, когда его столик оказывался пуст или занят другой компанией. Он стал той безыскусной картиной, без которой комната становится пустой и чужой; ароматом духов, по которому с закрытыми глазами можно узнать человека; неброским украшением, полностью преображающим наряд. Каждый вечер, танцуя для переполненного, шумного зала, она танцевала лишь для него – лишь его видела, когда улыбалась со сцены, лишь для него кружилась, случайно открывая смуглую кожу под летящей тканью юбки. Он смотрел на нее, клубную танцовщицу в дешевом наряде, как на богиню, и в иные минуты она готова была поверить этому взгляду. Перед сном она любила гадать, какой у него голос, любит ли он собак, пьет ли по утрам кофе, часто ли смеется. Она выучила все его привычки, пока он сидел в клубе, и, даже не зная его имени, могла сказать, хорошо ли прошел его день по положению рук, сложенных на отполированной поверхности столика.
В конце концов она подошла к нему сама, вместе со своим парнем-мотоциклистом, чересчур шумным и самоуверенным, но умевшим ее рассмешить – качество, которое она ценила в мужчинах, наверное, больше всего, потому что ей было необходимо отвлекаться от меланхолии, ставшей частью ее жизни. Она была уверена, что человек за столиком вряд ли сумеет выдавить из себя даже газетный анекдот, поэтому в вечер их знакомства ей и был нужен рядом тот, кто сможет вовремя кинуть ей спасательный круг шутки.
Он оказался учителем истории и художником-маринистом. Интеллигенция в чистом виде, ей даже стало неловко от своего незаконченного института и от вульгарных браслетов, предательски нервно звеневших на запястьях. Впрочем, он ничего не заметил – в его глазах не отразилось ни малейшего неодобрения. В его глазах вообще отражалась только она.
После той встречи она не могла уснуть. Лежала, раскинувшись на простыне, как рыбка, которую выпустили из аквариума в реку, и теперь она не может поверить, что вся эта огромная масса воды – ее новый дом. Рыбке гораздо лучше в большом водоеме, где нет стеклянных преград, и в то же время ей бесконечно страшно, потому что она чувствует себя слишком маленькой для целой реки. Если бы рыбка могла выбирать, она вернулась бы в аквариум, а река осталась бы удивительно прекрасным воспоминанием, вздохом восхищения и облегчения. Но у рыбок короткая память. Она же помнила все. И могла выбрать. В своих мечтах, медленно растекающихся слезами по подушке, она рисовала себя рядом с ним, - художника и танцовщицу, пару из классического любовного романа, - представляла солнечное утро, наполненное сонной нежностью, думала, каково это – ощущать на себе его бархатный взгляд ежедневно, ежеминутно. А потом закрыла глаза, прощаясь с этой мечтой, и море в её глазах оказалось горько-соленым.
Она больше не могла танцевать. Привычная ритмичная музыка проходила сквозь ее тело, подобно электрическому разряду, но оно оставалось безжизненным, и сердце, этот застывший, сжавшийся комок размером с теннисный мячик, больше не билось. Она выбрала спокойствие, но отныне жизнь превратилась в череду потребностей: нужно было вставать по утрам, ходить на работу, улыбаться друзьям, звонить по вечерам маме. Все это было нужно, чтобы казаться живой, и со временем она перестала отделять понятия «надо» от «мне бы хотелось». Так было проще. И когда друг их семьи, степенный и рассудительный, предложил ей выйти за него замуж, она согласилась, не раздумывая. Она казалась счастливой, но каждый раз, видя падающую звезду, она загадывала вернуться в ту ночь, отдаляющуюся с каждым годом, и исправить ошибку. Но желание не сбывалось.
Когда она увидела его, шагающего через парк с таким усталым, потерянным видом, с проседью на висках, то поняла, что в ту ночь остановила не только свое сердце. Ей хотелось умолять этого изменившегося до неузнаваемости (по её вине) человека о прощении, целовать руки со следами въевшейся краски, хотелось прижаться к его пальто и вдохнуть этот особенный морской запах коралловых рифов и пурпурных водорослей. Хотелось танцевать, впервые за несколько десятков лет, казавшихся теперь дурным полузабытым сном, но вместо этого она просто окликнула его по имени.
После приветствия она зачем-то стала рассказывать о покойном муже, а он – о предстоящей поездке с женой в Италию. Потом они распрощались - видимо, навсегда. По дороге домой она чувствовала, как горчат на губах невысказанные фразы. Рыбка снова увидела полноводную реку, но аквариум стал для нее таким родным и привычным, что покидать его было опасно, безрассудно, попросту глупо…и еще с десяток причин, почему невозможно. Они встречались всего два раза, – и встречи заканчивались не так, как хотелось бы; всё понимая, она ничего не могла поделать: каменела в его присутствии, становилась совершенно беспомощной.
Через неделю на ее имя пришла посылка. Долго не получалось открыть небольшой тубус с рукописными буквами ее имени на боку, а когда крышка наконец соскочила сама и откатилась в середину комнаты, она несколько минут, замерев, смотрела на картонный цилиндр, будто ожидая подвоха, например, выкатившейся гранаты… Внутри оказался всего лишь свернутый холст.
Прикоснувшись к картине рукой, она ощутила, как прохладная вода, еще не нагретая рассветным солнцем, осторожно обхватила ее запястье; услышала ровный, ритмичный гул прибоя, как будто к уху кто-то приложил морскую раковину; камень под указательным пальцем оказался гладким и скользким на ощупь. Что-то зашевелилось внутри, задрожало, как случайно задетая струна – возможно, сердце, о котором она уже успела забыть.
Аккуратные тубусы с морем внутри приходили каждую неделю, были разного размера, но всегда одинаково пахли мокрым песком и кораллами. Пейзажи украсили стены ее квартиры - то безмятежно-спокойные, как менуэт, то необузданно-яркие, как сальса, то пропитанные тревогой, как венский вальс, но всегда живые, настоящие, дополняющие друг друга, собирающиеся воедино, как кусочки мозаики. Она узнавала его личность по этим картинам, как ранее, в клубе, по жестам и взглядам. Больше у нее ничего не было, потому что в тубусах никогда не находилось ни вкладыша хотя бы с парой строчек, ни открытки, ни конверта с письмом – только ее имя на картоне. Даже теперь он не мог ни в чем её упрекнуть – он не роптал на богов. Если бы можно было вернуться назад, в парк, пахнущий весной и березовым соком, сказать, что вся жизнь оказалась пустой без него…
Спустя три месяца – и двенадцать картин – она купила однотонную открытку темно-синего цвета, заполнила адрес, переписав его с предыдущей посылки (почта какого-то небольшого итальянского городка; до востребования). Долго думала, что написать, в итоге ограничилась парой строчек.
«Благодаря Вам я знаю, что этот цвет называется лунным индиго. Как называется цвет Ваших глаз?»
Прошло три недели (или три картины, она уже привыкла измерять время картинами), прежде чем открытка вернулась обратно с почтовым штемпелем «Адресат выбыл». А рядом простым карандашом чья-то неуверенная рука вывела всего три слова: «Его больше нет».
Она поднялась по лестнице в свою квартиру, так бережно хранящую морские пейзажи, пахнущую мокрым песком и ракушками, и ей захотелось сорвать со стен все эти холсты, потому что они все это время лгали ей, продолжали лгать до сих пор, утверждая со всех сторон, что он жив, жив, жив… и где-то сейчас пишет очередную картину, чтобы в воскресенье она могла получить новую посылку. Вместо этого она тихо опустилась на край кровати, все еще сжимая в руке открытку, которую он так и не прочитал.
- Что мне делать теперь?
Картины безмолвно смотрели на нее со стен.
- Я думала, всё можно исправить. Думала, мы сможем поговорить, и в конце всё встанет на свои места, как и должно быть: я и он, как одна мелодия, танец или картина. Думала, когда мы будем единым целым, то сможем забыть годы, прожитые друг без друга, потому что у нас впереди будет много лет вдвоем. А теперь оказывается, что есть лишь они, тысячи дней не-вместе, и это уже не изменишь. Каждую неделю он дарит мне частичку своей души, а я…
Она прижала ладони к вискам, пытаясь унять нарастающий гул в голове, бессильно упала на подушку. Неделю не выходила на улицу, потому что мир, в котором больше не было ее художника, казался пугающе ярким и слишком живым; а потом все же смирилась с образовавшейся внутри пустотой и вернулась к обычному существованию.
Картины продолжали приходить, и она следила за тем, чтобы фрагменты мозаики составляли единое полотно на стенах комнаты, и их голоса сливались в одну мелодию. Перед сном, закрывая глаза, она оказывалась на берегу, и слушала гул волн, и ощущала его холодные пальцы, сжимающие ее руку. Всю ночь они были рядом, любовались лунным светом в отражении океана, а потом наступало утро, он растворялся в предрассветной дымке своих картин, и ей никогда не удавалось удержать его еще на мгновение.
Однажды она услышала знакомую мелодию, под которую танцевала когда-то, и вдруг поняла, что помнит каждую деталь этого танца. Она неуверенно вытянула руку и плавно наклонилась в сторону, но привычное движение отозвалось фальшью, причиняющей почти физическую боль. На следующий день она попыталась снова. Постепенно это стало своеобразным ритуалом: приходить домой и заново учиться танцевать, оттачивать движения, пока они не перестанут быть вымученными. Она чувствовала, что если снова научится жить в танце, то и само ее существование наполнится смыслом. С каждым днем, двигаясь плавно и осторожно, как выздоравливающий после тяжелой болезни, она танцевала все лучше и легче, и иногда, закрывая глаза, ощущала себя снова двадцатилетней. Ощущала на себе его взгляд.
Она знала, что тридцать первый холст окажется последним. Мозаика была сложена – не хватало лишь одной картины, в правом верхнем углу, над пейзажем с вечерними сумерками и северным ветром. На этот раз в посылке был холст с искрящейся полосой Млечного пути над безмятежной морской гладью. Присмотревшись, она смогла увидеть две небольшие фигурки почти у самого горизонта, которые танцевали на волнах уснувшего океана, склонившись друг к другу, и луна мягким серебристым светом очерчивала их путь – прямой, как натянутая струна.

Accord
совместное звучание нескольких связанных между собой тонов

Она улыбнулась. Встряхнула головой, освобождая темные потоки волос и чувствуя, как подступают к горлу слезы – странно, она думала, что их больше не осталось, в человеке не может быть столько горько-соленой воды! - но сумела совладать с собой. Этот танец не должен стать печальным. Это был ее подарок, искупление за все совершенные ею ошибки, за страх и слабость, за слова, которые никогда не будут произнесены. Начав с плавных, медленных движений, она постепенно ускоряла темп, и танец-импровизация, придуманный ею самой, не подчинялся никаким правилам и канонам. В нем воплощалась вся ее жизнь, и она, закрыв глаза, скользила по комнате под пульсирующую в голове музыку вне времени и пространства перед тремя десятками его картин и знала, что он снова смотрит на нее, и в его глазах (маренго, вот как назывался их цвет), как и всегда, отражается только она. В мире ее яростного, страстного танца не было боли, разлуки, пустоты – только раскаты волн и оркестра, ветер в развевающихся волосах, миллиарды звезд, отражающихся в морской глубине, и его теплые руки.
Когда яростная мелодия затихла, оставляя после себя лишь отдаленное эхо, она почувствовала, что остановившееся, казалось, навечно сердце дрогнуло и, совершив несколько пробных ударов, забилось наконец ровно и уверенно, на три четверти, в ритме ее последнего танца. Прилив отступил, и волны, устремляясь к горизонту, уносили с собой ее отчаяние, растерянность, опустошенность. Предрассветное небо, чистое и высокое, уже начало розоветь на востоке, напоминая акварельную зарисовку. Она стояла на берегу, подставив лицо легкому ветерку, и улыбалась, потому что перестала бояться стихии, ибо сама она была – стихия. Он подарил ей больше, чем тридцать картин. Он подарил ей целое море, которое всегда будет с ней, то спокойное, безмятежное, то штормящее, непокорное, - море, на чьих волнах она сможет танцевать для него.
Танцуй, Терпсихора.

Coda
дополнительный раздел, возможный в конце музыкального произведения и не принимающийся в расчёт при определении его строения

Любовь их душ родилась возле моря,
В священных рощах девственных наяд,
Чьи песни вечно-радостно звучат,
С напевом струн, с игрою ветра споря.

Великий жрец... Страннее и суровей
Едва ль была людская красота,
Спокойный взгляд, сомкнутые уста
И на кудрях повязка цвета крови.

Когда вставал туман над водной степью,
Великий жрец творил святой обряд,
И танцы гибких, трепетных наяд
По берегу вились жемчужной цепью.

Средь них одной, пленительней, чем сказка,
Великий жрец оказывал почет.
Он позабыл, что красота влечет,
Что опьяняет красная повязка.

И звезды предрассветные мерцали,
Когда забыл великий жрец обет,
Ее уста не говорили "нет",
Ее глаза ему не отказали.

И, преданы клеймящему злословью,
Они ушли из тьмы священных рощ
Туда, где их сердец исчезла мощь,
Где их сердца живут одной любовью.
Н. Гумилев

Сообщение отредактировал Таис - 29-03-2017, 9:13

После долгих дождей - ясное тихое утро. Холмы и деревья зелены, листья тополей высоко вверху едва заметно трепещут - их тревожит рассветный ветерок. Молодые воробьи ссорятся, перелетая с ветки на ветку, то тут, то там слышны потасовки и быстро затихающий гвалт.
Ягоды черемухи чернеют в густой листве глянцевитыми боками. Солнце уже совсем поднялось, утренний свет, такой мягкий и чистый, не слепит глаза, и видно так далеко вокруг, что кажется - можно заглянуть за черту горизонта. Ветер спускается ниже. Он похож на лист мать-и-мачехи, гладкий и холодный сверху, бархатисто-теплый с изнанки. Пока стоишь на солнце, тепло. Но стоит сделать шаг в сторону и скрыться в тени старого тополя, как чувствуешь прикосновение глубокой прохлады. Это - август.
Календарь еще отсчитывает дни июля, еще не все грозы отгремели, и не все степные ливни пролились в густую траву. Но сердце не обмануть, как не обмануть холмы и деревья, они - знают...
Эта немыслимая глубина неба, эта бледная у горизонта и яркая до боли в глазах голубизна, такая чистая и холодная, этот солнечный свет, утративший зрелую силу, эта нереальная прозрачность воздуха, неспособного прикрыть стыдливую даль легкой кисеей знойной дымки - это все принадлежит августу.
Скоро нальются спелым соком яблоки и виноградные грозди, скоро созреют звезды осени и начнут сыпаться в ладони холмов. Там, где окончится их мгновенный полет, станут темными и холодными воды, и в кронах деревьев вспыхнут первые языки осеннего пламени. В этом пожаре дотла сгорят все краски лета, и великий художник заново выбелит холст, но это будет еще не сейчас. Не теперь...

****
"Я сегодня занят. Я - художник, я рисую город
В непогоду..." (В. Харлов).
Странная это штука - приход Осени. Удивительное, волшебное действо. Оно стремительно и незаметно. Осень всегда приходит внезапно, ненавязчиво, исподволь. Ещё вчера было лето. Безудержное и бескрайнее, беспечное и бушующее, с зеленью, солнцем и зноем, зыбко дрожащим над дорогами и полями и лениво теряющимся где-то в клеверно-медовой бесконечности. Ещё накануне по лазури небосклона открыточно
расплывались тающие облачка. Ещё вот не далее, как вечером, горизонт был пурпурен и светел, и лёгкий сказочный ветерок игриво подталкивал к складкам этого закатного пурпура разнеженное, загорелое Солнце... А утро уныло глянуло из-под низких серо-свинцовых облаков глазами, полными слёз. Нахохлившаяся ворона хрипло прокаркала что-то, мечтая о лаврах эдгаровского Ворона, но так и не выучив его жутковато-эпического "Никогда!". Печальный Художник, в промокшем сером плаще с вечно поднятым воротником, мазнул своей кисточкой по оконному стеклу. И вот тебя уже теребят на озябшей аллее корявые чёрные пальцы ветвей за помпон вязаной шапки. Эта шапка - откуда она взялась? Ведь только вчера ты нахлобучивал на голову широкую соломенную шляпу, оставляя цветастую рубашку с коротким рукавом навыпуск поверх широких хлопчатобумажных бриджей... Но этой ночью, пока ты, как и большинство других, спал, отдыхая от дневных забот и путешествуя по миру грёз, являющему ночное продолжение бесконечного лета, свершалось древнее тайное волшебство. Печальный Художник привычно перекрасил мир в сто оттенков коричневого. Вещи ненадолго ожили. Выползли из почти забытой стопки в шкафу утеплённые Джинсы. С вешалки, на манер старого нетопыря, тяжело слетела флизовая Куртка, по пути неловко зацепив рукавом вязаную Шапку. Волшебной силы хватило им ровно настолько, чтобы Джинсы небрежно улеглись поверх бриджей, полностью спрятав их под собой, словно всегда лежали на их месте, Куртка тяжело повисла на вешалке, укутав жизнерадостную летнюю рубашку, а Шапка, чем-то напоминая ту взлохмаченную ворону, плюхнулась на полку в прихожей, столкнув лёгкую соломенную шляпу в дальний угол. Змеёй подполз Шарф, взобрался по Куртке, и, чуть свесившись, пристроился рядом с Шапкой. Растолкав нижние створки, вышагнули наружу важные кожаные Башмаки, пафосно протопали, на манер стареющего бюрократа, и расположились в коридоре, одним движением оттеснив за вешалку вчерашние легкомысленные сандалии. И всё стихло. Только Художник, понуро втянув голову в воротник, до утра бродил по аллеям и паркам, рассыпая на дорожках ворохи жухлых листьев, щедро поливая их коричнево-бурой смесью из своих волшебных тюбиков, да заботливо натягивая не небо старое клочкастое ватное покрывало, поправляя и подтыкая с боков, чтобы не осталось ни одного бирюзового проблеска. Повсюду следом за ним, словно на параде, шествовал целый отряд дворников. Дворники в такт шагам шаркали мётлами, распихивая ржавые листья по самым узким подворотням, по самым неприметным уголкам. Все они - и куртки, и шапки с шарфами, и дворники, и Художник - ждали прихода Королевы-Осени. А утром, с первыми тенями бледного рассвета, Осень шагнула в Мир, подготовленный верными подданными к её явлению.