Город светлячков, тем, кто не видит снов

[Черон >>>]

Он шел среди полуразрушенных улиц, обходя рассыпавшиеся на ветру и разъеденные воздухом дома, похожие на обглоданные скелеты. Тишина непривычно прилегала к ушам мягкими лапами — только иногда ленивый вихрь приносил откуда-то лязг железа и обрывки разговоров, и уносился вдоль мертвых променадов за новой добычей. Иногда вдалеке он видел несколько беззвучных полупрозрачных теней, то проявляющихся из тумана, то прячущихся обратно, скалящиеся крысиными носами газовых масок. Тени кружили вокруг, то отставая, то забегая вперед, словно играли в какую-то свою бессловесную игру, но ближе не подходили.
Он попытался выбросить их из головы. В одном из провалов, перекрывших улицу, он увидел город, и какое-то время стоял, зачарованный открывшейся картиной и пытаясь заглянуть в глаза этому спящему Аргусу, прикрывшему самые яркие из своих глаз и делавшего вид, что спит — и все-таки, если надолго замереть, слившись с полуосыпавшимся остовом здания, можно было заметить, как там, внизу, двигаются огоньки, и даже доносятся едва различимые призрачные звуки. От высоты кружилась голова. Один неосторожный шаг — и коротким, стремительным росчерком окажутся перечеркнуты тысячи шагов бесконечной дороги, безрассудно обменяные на несколько секунд полета.

Крысиные тени, точно почувствовав, что ему наскучила игра, подступили ближе, выплавляясь из клубов тумана в виде грязно-серых худых фигур, прятавшихся под капюшонами. Переглядываясь и кивая друг другу, они осторожно рассыпались в стороны, отрезая свою жертву от дороги и оставляя ее наедине с обрывом. Он заметил их слишком поздно — только когда услышал приглушенное механическое дыхание, прорывавшееся сквозь фильтры.
Тот, кто стоял ближе, что-то спросил, издав череду с трудом различимых посвистываний и прищелкиваний.
— Не уверен, что понимаю тебя, приятель, — осторожно произнес он, очень медленно поворачиваясь вокруг и стараясь держать руки на виду. Мысль о прыжке вдруг вернулась, предложив рассмотреть альтернативу заново с учетом вновь вскрывшихся обстоятельств. Кто-то из падальщиков скрежещуще щелкнул металлическим звуком; из-под их саванов проступали угловатые отростки стволов. Они еще раз переглянулись, не спуская его с прицела — казалось, каким-то образом они понимали друг друга мысленно, не нуждаясь в обременительном обмене речью.
— Мне нужно попасть в город, — как можно более примирительным тоном продолжил он; никакой реакции. Маски неподвижно смотрят в его сторону, вслушиваясь в звуки голоса, а взгляд тем временем лихорадочно ощупывает землю под ногами, выхватывая на первый взгляд бесполезные вещи — оборванный хвост электрического кабеля, россыпь стеклянных осколков, угловатый камень.
— Город, — снова тишина. — Тот, что внизу, там, — очень плавный взмах рукой куда-то за спину. — У меня нет с собой ничего ценного, но если вы поможете мне пройти, возможно, я смогу оказаться вам полезен...
Он ждал, когда тени отреагируют на повисшую в воздухе паузу и снова переглянутся, на короткое мгновение выпустив его из сферы внимания.
И дождался.

...топ-топ-топ. Где-то за окном скользят тени игрушечных человечков — это идет шествие Крысолова, шелестя бумажными цимбалами и распевая безмолвные песни летучих мышей. С ними убийцы, мошенники, алхимики, считатели звезд, рафиоманы и мертвые поэты — вся его верная свита и сопровождающий их хор цикад. Тех, кто не запер дверь, вытаскивают наружу и заставляют плясать под звуки тишины, отпуская только на рассвете, если несчастный пройдет все шестнадцать кругов города. Детей, кто не слушался родителей и оставлял открытым окно, достают холодными руками и втирают им в глаза красную пыль, превращая в немых и бессловесных подземных людей. Спрячься, замри, перестань дышать — и заткни все щели в окнах, чтобы не слышать их песни...

Эвелин проснулась, задыхась и хватая ртом воздух, не понимая, где находится. Первым инстинктивным движением было протянуть руки, найти, сжать в объятиях, привычным способом проверить пульс — и только потом беззвучно заглянуть в глаза сестре. Она тоже не спала — в широко расширившихся зрачках трепетало потрясение.
Им обоим снился сон, в котором они стояли над обрывом и смотрели вниз.

[bluffer >>>]

Совместно с Мастером

Линия первая: ящик Пандоры

В комнате было душно - пепельно-сизые струи дыма поднимались под потолок, образуя причудливые фигуры, напоминающие клубки слепых змеек. Периодически они, напитываясь холодом, опускались чуть ниже, любопытствующе заглядывая через плечи собравшихся вокруг стола людей - тогда кто-нибудь раздраженно отмахивался, отгоняя рассыпающуюся химеру в сторону. Рэтти вполголоса пожаловался, что эта дрянь лезет в глаза и из-за нее он сейчас что-нибудь не так нарисует, но поймал несколько предупреждающих взглядов с разных сторон комнаты и осекся. "Сходи прогуляйся", недовольно бросил Паук, склонившись над чертежом и чересчур внимательно пытающийся соотнести какие-то линии при помощи транспортира. Кто-то приглушенно хихикнул. Откуда-то из дымной темноты вынырнул Альб, сверкающий лысым черепом, с охапкой карт в руках - их немедленно отобрали и начали стелить на столе и стенах, прикрепляя булавками.
- Этот коллектор идет от станции и выходит куда-то вдоль северной ветки, - Рэтти прочертил свинцовым карандашом жирную линию, и добавил к ней пару штрихов. - Вот здесь развязка: департамент заделал там переход несколько месяцев назад, но кладку успели разобрать и пролезть можно. И - вот она лестница.
- Ну? - Паук исподлобья покосился в его сторону, пододвигая ближе какой-то набросок и пытаясь совместить его с изображенным на карте, - Ты поднимался наверх?
- Недалеко. Выглядит вполне надежно...

У их компании было несколько мест в этой части Дна - где-то можно было переждать облаву, где-то обговаривались крупные дела, в каком-то из домов, что поприличней, Паук проводил переговоры. Обычно они собирались где придется - иногда прямо на улицах или в полупустых барах. Иногда очередную нору накрывало полицейским рейдом, и приходилось спешно перебираться - Вира успела увидеть несколько таких побегов за то время, пока шло ее ученичество.
Это место было ей незнакомо - в записке, переданной утром, указывался верхний этаж наполовину покинутого шахтерского термитника. В темноте многоглазое здание щерилось оскалами разбитых окон; кое-где горел свет, были слышны обрывки речи. При входе ей пришлось перешагнуть через чье-то слегка подрагивающее тело, завернутое в несколько слоев одежды - тот, если все-таки еще относился к живым существам, ничего не заметил.
Внутри было сыро - особенность, с которой успели свыкнуться все жители Дна - и пахло чем-то кисловатым. Если замереть и прислушаться, то можно было расслышать голоса немногочисленных жителей, гулким эхом пульсирующие под поверхностью стен.
На лестнице ее окликнули в первый раз - кто-то из многочисленных безымянных парней, поставленный здесь в качестве часового и успешно изображающего сомнамбулического рафиомана. В ответ на условный знак он молча ткнул пальцем куда-то наверх и снова откинулся назад, запрокидывая голову столь убедительным жестом, что поневоле накатывало сомнение - не балуется ли он препаратом на самом деле.

Наверху ее встретил Бахамут, в ответ на вопросительный взгляд многозначительно поднявший глаза к небу и одними губами прошептав "заказчик". Ее впустили внутрь - дымные змейки жадно рванулись навстречу потоку холодного воздуха, оплетая гостью со всех сторон. "О, Вира, наконец-то!" - восторженно завопил Рэтти, бросаясь навстречу - его дернули обратно и ненавязчиво попросили заткнуться. Она удостоилась сухого кивка от Паука, сдержанного "привет" Альба, а сидевший в дальнем углу и почти утопающий в потрепанном кресле Хроматический Лукас заулыбался и глубокомысленно изрек, что общество прекрасной леди как нельзя скрашивает это сборище, в котором он к третьему часу участия уже начинает разочаровываться.
Вира ответила сухой тактичной улыбкой гостю, остальным и вовсе достался едва заметный кивок и только Пауку сверлящий раздраженный взгляд: "Почему не предупредил, не объяснил?" Впрочем, карие глаза задержались на боссе лишь на мгновенье.
Если все остальные были обычным составом для подобных встреч, то присутствие Лукаса настораживало. Он был кем-то из старых "партнеров" Паука, о которых он предпочитал не распространяться сверх меры. Пестрый костюм, который был ему велик, витеватая манера выражаться и щеголеватая трость делала его похожим на сутенера - сначала Компания считала, что он откуда-то из окружения Мамаши Дрю, но после нескольких полупрозрачных намеков убедилась как в ошибочности этого предположения, так и в крайней нежелательности дальнейших расспросов и догадок. Маленький, худощавый, с резкими неприятными чертами лица, неестествено-желтая кожа курильщика, напоминающая высохшую бумагу, неуместный фрак, словно цирковой - испещеренный разноцветными лоскутками и бисеринами, давшими происхождение его прозвищу...

- У нас новое дело. На этот раз большое, - от дальнейшего разглядывания ее отвлек голос хозяина, - И понадобится твое непосредственное участие.
Девушка снова посмотрела в глаза Паука и кивнула. Решительно и безотказно. Своему, теперь уже названному, отцу она доверяла беспрекословно. А кому, если не ему?
Она подошла ближе к столу и бесцеремонно толкнула Рэтти:
- А ну, уступи даме место.
Тот поперхнулся и, с демонстративно-возмущенным видом удалился куда-то в заднюю часть комнаты, откуда через некоторое время зазвучало звенящее стекло и плеск воды. Рэтти редко звали на общие собрания, за исключением особенных случаев, в ходе которых нужно было разведать какой-нибудь отдельный объект - и он наслаждался моментами внимания, пока мог.
- Отрадно видеть такую безоговорочную преданность, друг мой, - Лукас фыркнул, пуская в воздух очередной бурлящий клуб и быстрыми движениями мундштука рассекая его на сектора. - И дело, в сущности, пустяковое - войти, найти нужную комнату, забрать оттуда вещь. Внутри никого, охраны нет...
- Только наш друг забывает уточнить, что нужное здание находится за периметром Больцмановских лабораторий, - Рэтти успел вернуться, гремя стаканами и расставляя их на столе. - Это закрытый сектор, в двухста метрах от дома - оцепление, блочный забор и все прилагающееся. Я пытался пролезть по канализациям, и подобрался... вот примерно сюда, - он ткнул пальцем куда-то в переплетение линий на рисунке.

Вира поежилась - канализации. Нет, она никогда не была неженкой или брезгливой - от этого Дно отучало быстро и навсегда, но канализации были опасны не только грязью и возможностью подцепить какую-нибудь заразу, было там и кое-что похуже. Уж лучше прорываться сквозь оцепление и прочие наземные преграды. Только кто же станет делать как ей лучше? Девушка нахмурилась и принялась изучать лабиринт схемы.
- Тамошние химики куда-то сбрасывают отходы производств, - Паук подобрал карандаш и очертил на карте овал, перекрывавший треть предполагаемого периметра. - Насколько мы сейчас знаем, это резервуар, сообщающийся с парой коллекторов, куда можно пролезть из местной системы. Придется выбраться оттуда наверх, в технические помещения, потом пройти к нужному дому, найти там вещь и вернуться назад тем же путем. Наш друг утверждает, что охраны внутри нет, но, само собой, всякое может быть, - он бросил быстрый взгляд на Лукаса и повернулся к девушке, испытуюуще глядя в упор. - Что думаешь?
- Думаю, не слишком ли мы полагаемся на утверждения "нашего друга"? - Вира чуть растянула два последних слова, ощущая поддержку громким покашливанием Альба. Ему тоже придется шкурой своей рисковать, а собственная жизнь всяко дороже недовольства какого-то "друга", пусть даже и Паука. - Надо бы запасной вариант. Отход, обход, да мало ли что, все сгодится.
- Какая прелесть, - восхитился Лукас, уставившись на Виру: его глаза, показалось, вдруг шевельнулись отдельно от тела, напоминая насекомых, живущих сами по себе. - Мой дорогой Арахнид, надеюсь, ты все еще держишь под контролем своих диких детей, и в состоянии объяснить им, что чрезмерное беспокойство о собственной шкуре - не тот навык, за который я готов платить. Место, о котором идет речь, входит в перечень самых надежно защищенных нор этого несчастного города, и на вашем месте я был бы благодарен Молчаливому, что туда нашелся хотя бы один вход - а знали бы вы, сколько трудов мне стоило о нем узнать, о...
- Она в чем-то права, - хмуро кивнул Альб, переглянувшись с хозяином. - Если что-нибудь провалится, мы останемся там, как крысы в мышеловке.
- Неизбежный риск профессии, - гость театрально развел руками, подпустив сожаления в голос. - Впрочем, я не возражаю, что вы. Наоборот, буду даже рад, если вы проведете тщательнейшее изучение альтернативных подходов, какое только возможно. Повторюсь, как вы попадете внутрь, меня не волнует. Главное - то, что в здании.

Девушка задумалась. Кого посетила светлая мысль о запасном варианте? Ее. Значит, кого пошлют разведывать и узнавать? Да еще и с недоумком Рэтти, которого она терпела только потому, что отцу нужна была его всепролазность. Лишний раз лезть в канализацию, искать другие выходы... Ну уж нет.
- Ладно, обойдемся как-нибудь. Прижмет - так и выход станем другой искать, не впервой ведь, Альб, - она повернулась к одному из немногих, кого уважала в отцовской свите. - Только карты, планы домов, схему канализации придется тщательно изучить и еще. Время. Когда лучше начать и сколько у нас будет в запасе? Ну и эта ваша вещь, сколько она хоть весит? Имеет ли запах? Вдруг нам собак по следу пустят?
- Фарфоровый контейнер, размером примерно... такой, - Паук отмерил на столе четырехугольник, соответствующий средних размеров книге. - Точно мы не знаем. Другой такой вещи там быть не должно, так что спутать ее с чем-нибудь вряд ли получится.
- Про запах я бы на твоем месте не беспокоился, милая, - ввернул Рэтти, нетерпеливо подтягивая к себе уже успевшую наполовину опустеть бутыль. - Скажи спасибо, что ты не видела меня, когда я оттуда вылез! Стая ищеек немедленно бы скончалась на месте от этой вони, и я не ручаюсь за их поводыря...
- Нет-нет, он герметично запечатан, - помотал головой Хроматический. - Кстати, я бы напомнил, что заглядывать внутрь, разумеется, категорически запрещено, но к счастью, (надеюсь) сделать этого вы попросту не сможете. Не вздумайте его разбить!
- Насчет "начать"... здесь сложнее, - снова подал голос Паук. - У вас будет от дня до двух в запасе, но не больше - скорее всего, к концу недели этой штуки там уже не будет. Доставить, само собой, ко мне - место я сообщу потом, - очередной красноречивый взгляд в сторону гостя ясно дал понять, что босс не хотел делиться лишним при посторонних.
При слове "милая" взгляд Виры ножом полоснул по Рэтти, дав понять - она точно сказала бы спасибо Молчаливому, чтоб больше никогда его не видеть. "А отец-то тоже не доверяет своему другу", - пронеслось в голове у девушки.
- Все понятно, сделаем, - за ее спиной согласно кивнули Альб и другие ребята, даже Рэтти махнул свободной от бутылки рукой. - Тогда мы приступим, как только добудем необходимое обмундирование.
- Хорошо. Подготовьтесь, возьмите все, что пригодится, исходя из того, что шума понадобится минимум. За старшего - Альб, - он бросил взгляд на Виру, ожидая, не возникнет ли возражений, и коротко кивнул. - Крысеныш вас проведет, и если захотите, возьмите Бахамута на случай, если кто-нибудь из охраны окажется не в том месте и не в то время. Все вон, - Паук нетерпеливо махнул рукой, задержавшись на одной фигуре, - Ви, останься.
- Слушаюсь, босс, - на людях Вира никогда не называла его отцом и держалась как все - почтительно и холодно. Она заметила недовольную ухмылку Лукаса, завистливый взгляд Рэтти и одобрительный кивок Альба, но ничем не выдала внутреннего ликования: ей нравились редкие моменты, когда Паук выделял ее из всей прочей челяди.

...он редко называл ее этим коротким именем - как и "дочерью", впрочем. Она всякий раз не могла понять, означает ли это проявление близких чувств, или короткое словечко просто напоминало ему о чем-то, связанном с ней. Альб и Рэтти ушли, захватив несколько карт и вполголоса обсуждая предстоящие приготовления, Лукас церемониально откланялся, пообещав наведаться через два дня, и они остались вдвоем.
- У тебя наверняка много вопросов, - наедине Паук немного расслабился, сбросив напускные жесткость и немногословность, и даже потянулся к вину, плеснув немного себе и Вире. - На все, что смогу, отвечу - но это потом. Пока тебе придется запомнить одну вещь, которую я обычно не говорю другим своим людям... - он немного помолчал, покатав терпкий напиток на языке, перед тем как проглотить.
- Эта... вещь, - последнее слово он почти выплюнул, - которую Лукас хочет достать - очень ценна. Парень наверняка сам не знает, насколько - услышал где-нибудь обрывок сплетни, и побежал поскорее искать исполнителей. Забудь то, что я говорил про два дня - вы отправляетесь завтра ночью. Назад должна вернуться ты - и коробка. Остальными... - он снова скривился, как будто пытался оттянуть неприятный момент, - можно пренебречь, если не будет другого выхода. Если за вами будет след и не получится оторваться, - длинный палец, заканчивающийся неприятного вида когтем, уткнулся в нее, - ты бросаешь их и бежишь. Понятно?
Нет, ей было не понятно. Столько лет этот человек заменял для нее все, был ее миром. Вира не боялась своего грозного отца, хотя знала: придет время, и он спокойно перешагнет даже через нее. Ну, может, задумается на секунду-другую, а потом перешагнет. Она уважала и любила его за хитрый, изворотливый ум, спокойную уверенность и силу, за непонятную привязанность к ней. Но вот эта способность перешагнуть через того, кто дорог - нет, этого она не понимала. Допустим, на многих подопечных Паука ей было плевать, Рэтти она и сама бы скинула в провал, но Бахамут, с которым не раз выходили из передряг, всегда надежно прикрывавший ее спину, но Альб? Вира была еще совсем девчонкой, но смогла удержать предательские слезы.
- Понятно, - спорить с отцом бесполезно, а там как оно еще сложится - кто знает.

[Woozzle >>>]

С Чероном

Линия вторая: Посторонний

...разговор не клеился. Несмотря на успокаивающую обстановку полумрака, разрезанного в точно определенных местах приглушенными лампами и каскадами хрустальных люстр, Джентри не ощущал привычного ощущения безмятежности, позволявшего ему растворяться в переплетении приглушенных голосов, негромкого смеха, звона бокалов и еле слышной музыки.
Ему нравилось это место. Во многом именно из-за того, как оно звучало, и еще - потому, что здесь на него почти не обращали внимания. Он постоянно забывал выяснить, случайно ли такое поле рассеянного нелюбопытства на постоянных правах существует именно здесь, или это заведение целенаправленно предназначалось для деловых встреч, тайных переговоров и произнесения слов не для лишних ушей.
Его пальцы нервно дрогнули, реагируя на полунепроизнесенную, просквозившую в воздухе нотку металла, резким звуком прорезавшую одному ему слышный монотонный белый шум. Разговор не клеился. Постоянно хотелось протянуть руку и прикоснуться к собеседнику, убедившись, что он все еще напротив, не ускользнул, аккуратно вплетя свои тихие шаги в симфонию вечера, и оставив вместо себя болезненную, стремящую заполниться пустоту.
Джентри откашлялся и пригубил вино - надеясь на то, что сидящий напротив инстинктивно подхватит жест в свою очередь. Вкус был незнакомым - терпкий, маслянистый, и отдающий, казалось (он запнулся, покатав странное ощущение на языке) полынной горечью.
Он редко жалел, что не видит лица того, кто напротив.
- Тебя редко видно в последнее время, - после недолгой паузы произнес он; сухой, шуршащий змеиный голос. - Миллен и остальные снова собираются в «Повешенном» по вечерам, и несколько раз спрашивали, что с тобой. Они опять пробуют играть - как по мне, получается не очень. Это их увлечение тишиной...
Феб скептически дернул бровью, на миг забыв, что собеседник не оценит выразительной гримасы.
Он не знал об этом новом поветрии, но звучало – дико. Было в этом сочетании слов что-то противоестественное, холодно-склизкое, заставляющее внутренности сжиматься в противный комок. Увлечение тишиной, надо же.
Он помнил их смутно, будто сквозь дрожащее марево недо-снов, пролитое во времени.
Миллен – и странный, нездешний взгляд, и вечный табачный дым из длинной трубки, и флейта, захлебывающаяся порой на верхней “ми”. Неумелая, но звонкая, певчая, цепляющаяся за музыку острыми коготками нот.
Грегори – и сухое, пергаментно-желтое лицо, и усталый, простуженный контрабас, гулко выводящий свою партию – без особого, впрочем, старания.
Сантьяго – и набрякшие мешки под глазами, и тяжелое, частое дыхание, и клавиши, дребезжащие по вечерам, когда от грибного вина пальцы становятся неуверенными и вялыми, как вареные сардельки.
Ему не нравилась волна раздражения, омывающая горло, и Феб молчал, заставляя Джентри нервничать еще больше. Не желая наговорить лишнего – чего-то, за что потом будет неловко.
Я хочу назад свою руку.
Они все могут играть. Им это не нужно – так болезненно, как это нужно ему, до пульса, складывающего в мелодию и ломающего виски, до нот, готовых сорваться с языка вместо слов, сухих, мертвых нот. Он – нем, а они могут играть, но выбрали тишину. Что это еще за дрянь такая?
- Тишиной? - Фебьен негромко хмыкнул, не отводя напряженного взгляда от слепого лица напротив. - Вот уж не знал, что этим можно специально... увлекаться.
Рассказывай, молчал он. Рассказывай, ты же не просто так завел эту песню?
Немой вопрос застывал тонкими царапинами под железными пальцами.
Джентри подался вперед, как будто уловив долгожданное, тщательно скрытое нетерпение в голосе. По его лицу - гладкой, ровной поверхности, словно заготовка, вышедшая из-под рук неумелого гончара - невозможно было понять, что он чувствует, и вместо этого его приходилось решать, как головоломку - подмечая чуть подавшиеся в стороны ноздри, чуть более долгий глоток, почти опустошивший бокал... Джентри слеп не в результате несчастного случая или насильственного метода - под его надбровными дугами пусто, ничего нет, гладкая кожа.
- О, в последнее время это периодически происходит то тут, то там, - протянул он, поддерживая выбранный Фебом делано-безразличный тон. - Говорили сначала о провокациях и намеренных срывах выступлений, но потом выяснилось, что это разновидность нового авангарда - их можно понять, конечно, разнообразие форм и остальное... Мне это кажется странным, выходить и играть, не касаясь инструментов, не говоря уже о том, что их собственные требования к обстановке при этом далеко не выполняется - публика, как ты понимаешь, заполняет образующийся вакуум по своему разумению. Из тех, кто не уходит сразу. Но дело не в том, - он понизил голос, наклоняясь ближе. - Мне рассказывали, что так можно играть и по-другому. Само собой, слухи, сплетни и ложь, но впечатление со стороны зрителей возникает... неоднозначное.
- Что за чушь, - начал Феб, нервно оставив бокал с вином.
Начал и осекся: в конце концов, это он задал вопрос. Это он, ушедший в свою безъязыкую тоску, утопил в ней без малого год, и кто теперь знает, что здесь возможно, а что – нет. А если допустить... Хотя какая разница. Это ведь все что угодно – забава, власть, маленький секрет, дающий чуть больше возможностей. Все, что угодно, но музыка – не это.
- Ты хочешь сказать, - он снова обнял бокал, на этот раз левой рукой; непослушные металлические пальцы прошлись по стеклу с колючим тревожным шелестом, - что они просто сидят, не прикасаясь к инструментам, вообще ничего не делая – но тем не менее, получая эффект? И есть идиоты, которые согласны слушать эту их тишину?

- Вы позволите?
Джентри не успел ответить: лицо, нервно скривившееся при скрежете железа о стекло, вдруг застыло восковой маской, медленно поворачиваясь к человеку, который возник из темноты, небрежно скрипнув оказавшимся поблизости незанятым стулом и оказался за столом прежде чем кто-нибудь успел возразить.
- Совершенно случайно услышал обрывок вашего разговора, - незнакомец слабо улыбнулся, поводя плечами словно в извиняющемся жесте. - Чрезвычайно интересный предмет, к которому я, как имею некоторым образом непосредственное отношение... - он коротко усмехнулся какой-то своей мысли, вдруг разительно меняясь в лице и пряча куда-то приклеенную улыбку, которая, впрочем, через мгновение снова возвращается обратно.

Сообщение отредактировал Woozzle - 20-11-2013, 21:12

[Черон >>>]

Его внешность кажется совершенно непримечательной и единственное, что бросается в глаза - одежда, непривычная для Променада. Вытертая, пыльная куртка - как будто ее владелец только что выбрался прямиком из шахты. Взгляд, выхватывающий на мгновение панораму стола и разложенных на нем рук, замечает особенный контраст по сравнению с обликом Джентри - меценат одет в костюм, неброский, но говорящий все необходимое о собственном статусе любому, знающему, куда смотреть. Длинные, иногда чуть вздрагивающие пальцы, остерегающиеся прикоснуться к лакированной поверхности. Короткие, неровно остриженные темные волосы, лицо, прячущееся в собственных рельефных изломах теней - неопределенного возраста, но с уже проявляющимися морщинами.
- ...к сожалению, я невозможно далек от искусства, - обрывок фразы разрывает застывший момент, и вдруг оказывается, что незнакомец говорит уже долго, периодически споря о чем-то с Джентри и сопровождая фразы короткими, рваными жестами. - Рискую показаться назойливым, но мне хотелось бы знать ваше отношение к данному... предмету.
- Я не в силах судить то, чего не состоянии понять, - Джентри пожал плечами, переводя «взгляд» слепого лица от одного собеседника к другому. - Могу я узнать, с кем имею...
- О, прошу прощения, - снова ломкая, извиняющаяся улыбка, - Меня зовут Люциола. - он выставил ладонь вперед, предупреждая последующие вопросы, и повернулся к Фебу. - А что вы думаете?
Феб помедлил с ответом. Острая шестеренка в его запястье, вращая время толчками, успела намотать на зубцы минуту, затем еще одну и еще.
Чтобы сгладить затянутость паузы, и выбрать среди неуклюжих, ржавых мыслей в голове что-то, подходящее случаю, он нарочито медленно пригубил вино. Покатал на языке, не чувствуя вкуса. Ощутил приступ раздражения: на себя, за свою поломанность, на гостя, сего манерами уличного проповедника, на разбитый хрустальными отблесками полумрак, придающий разговору оттенок театральности.
На адов Холод. (Я хочу назад свою руку)
Он заглушил неприязнь еще одним глотком.
- Признаться, я не следил за современными тенденциями и впервые слышу об этом... направлении в искусстве, - Феб позволил железной стружке колыхнуться в голосе, придавая словам оттенок пренебрежения. – Мне сложно вообразить механизм, позволяющий добиться подобных результатов. Впрочем, - он криво усмехнулся, - это в той же мере относится к музыке. И – к Музыке.
Из центральной части зала, будто откликаясь на зов, на произнесенное мягким полушепотом имя, пришли звуки.
Тягучий, с нотами горечи, блюз, минор, переплетенный с воздухом и натянутыми нервами рояля, и пока он тек, опаляя собой искалеченную ладонь, Феб не мог говорить. Молчал, опустив веки и впитывая мелодию кожей.
Когда она откатилась, обнажив, ободрав до сочащихся сукровицей ран его чувство утраты, он поднял взгляд - совсем другой, жестче, но искреннее. И так же звучал голос:
- Впрочем, к чему лукавить. Музыкант, избравший тишину – это даже звучит противоестественно. Разве вы не слышите фальши?
- Помилуйте, - Люциола с некоторой театральностью пожал плечами, - что есть ощущение звука, как не реакция грубого механистического существа внутри вас на скрежет, лязг и грохот, издаваемый наружним миром? Проникая в вас, он воздействует на впрыскиватели радости в вашей голове, вот и все... Мне бы показалось, что подобный подход отдает чем-то ремесленническим, как если бы вы нажимали на кнопки, расположенные на поверхности... людей, заставляя отзываться их определенным чувством.
Джентри откашлялся, с растущим любопытством прислушиваясь к этому странному панегирику.
- Любопытные утверждения, - вежливо заметил он. - Мне не приходилось слышать о подобных подходах.
Феб ощутил, как хромированная скорлупа вновь разрастается вокруг. Момент обнаженности нервов и мыслей слишком хрупок, слишком призрачен, чтобы длиться долго - и подчеркнутая театральность жестов, пауз, слов названного собеседника нисколько этому не способствовала. Случайно прорвавшаяся горлом искренность тихо укрылась внутри, оставляя подмостки циничной риторике и скептицизму. Феб не желал больше говорить о музыке – не сейчас, не здесь. Не с ним.
- Чем же, позвольте спросить, жмет на кнопки ваше новое искусство? – точно отмеренная доза металла в улыбке делала ее острой, как скальпель. – Разве у него есть для этого подходящие манипуляторы? Скрежет, лязг и грохот, как вы изволили выразиться. Разве производимая музыкантом тишина содержит хоть один из этих элементов?
- О, как я говорил, я далек от искусства, - с преувеличенным сожалением произнес тот. - Но вопрос извлечения тонких струн взаимодействий и влияний из мыслящего существа волнует меня чрезвычайно, и было в высшей степени любопытно узнать мнение имеющих к этому непосредственное отношение... Благодарю, господа, - он коротко привстал, кланяясь, и вдруг снова оказался за столом, с явственным любопытством оборачиваясь в сторону Феба. - А впрочем, пожалуй, я заблуждаюсь. Не уверен, что смогу рассказать так, чтобы вы поняли, но возможно, я окажусь в силах продемонстрировать.
Первым порывом - высокомерным, упрямым, неприязненным - было отрицание. И Феб, все так же отточено улыбаясь, уже почти произнес – благодарю, мне это неинтересно. Почти – и тут поймал себя на мысли: интересно, ржавчина их всех забери. Интересно, как те, кто тоже был частью звука, отрекаются от него добровольно, но оставляют себе культю, обрубок способности – куцая, фальшивая кода, не имеющая смысла сама по себе.
Он сам удивился этому неожиданному интересу, смутно напомнившему того, прошлого, Феба, еще не отмеченного Холодом и ржавчиной, пробирающейся от руки к сердцу. Цепляясь за эту память, он кивнул:
- Извольте.
С лица апологета авангардных искусств вдруг пропадает нервнозность - оно становится ровным, спокойным и умиротворенным, чем-то напоминая гладкий череп Джентри.
- Благодарю, - коротко кивает он, и на мгновение прикрывает глаза. А потом происходит все.

Неторопливое течение времени вдруг несколько раз ломается, мир перед глазами трескается, теряя связность и превращаясь в резко сменяющие друг друга обрывки - вот Джентри недоуменно держится за горло, гулкое булькание отдается в ушах биением собственной крови и пародией на вступление к первому такту, вот в тусклом свете блестит лезвие ножа, и Люциола каким-то образом уже стоит за спиной слепого музыканта, осторожно обнимая запрокинувшуюся голову - и брызг капель, разбивающихся о стол, звучит еще одним незнакомым инструментом, и никто ничего не замечает, и все продолжает идти своим чередом...
Застывший мир еще раз разбивается, когда где-то звучит крик - и еще один, грохот падающих стульев и звон разбитого стекла. Взгляд, мечущийся среди теней, углов и силуэтов, выхватывает тот же силуэт уже в другом месте, и два оседающих тела у его ног, и что-то черное - это кровь так выглядит в тусклом свете, догадывается сознание - толчками выплескивается наружу, разбегаясь тонкими ручейками по полу.
Феб успел увидеть его лицо, сохранявшее все тоже спокойное, почти отрешенное выражение.
Потом свет исчезает, и струям черного цвета наконец удается прильнуть к его рукавам, окрашивая батист в самих себя. И весь мир сосредотачивается в этом холодном ощущении, неуместно похожим на то, которое когда-то поглотило его левую руку.

Сообщение отредактировал Черон - 20-11-2013, 20:57

[Uceus >>>]

Совместно с Мастером.

Линия третья: голоса в темноте

В тот день в дверь Аркадиуса постучался дьявол.
У дьявола было холодное, жесткое лицо, выплавленное из ртути и серебра, наглухо застегнутый кожаный тренч с поднятым воротником, и искусственная нога, окованная железными когтями и скрежещущая по полу, когда он входил в дом. Он вел себя по-хозяйски, заглянув в каждую комнату, кроме двери, ведущей в тоннели - способные было последовать возражения хозяина встречали за собой угрюмые взгляды двух его помощников, комплекцией и размером кулаков превышающих своего хозяина раза в полтора. Он восхищенно присвистнул и коротко поцокал языком, заметив стол с перегонными кубом, уставленный ретортами и пробирками, и небрежным жестом махнул своим подопечным, словно приглашая подойти поближе и разделить восхищение.
Дьявола звали Джейн. "Дилли-Джейн", добавляли те, кто был уверен, что их не слышат.
- Уютное гнездышко, - хрипло протянул он, неторопливо извлекая из нагрудного кармана кисет и трубку. По сигналу один из его помощников скрылся в глубине дома, через некоторое время возвращаясь с креслом из рабочего кабинета алхимика, в которое с предосторожностями, поддерживая искусственную ногу, уселся визитер. - Могу поклясться, в университете такого не найдешь, а? Знаешь, Дарко, что в этом месте мне нравится больше всего? - он подчеркнуто игнорировал Аркадиуса, адресуя слова то в пространство, то кому-то из бесстрастно внимающих подопечных.
- Дождевой сток у черного хода, - хихикнул он, не дождавшись ответа, и демонстративно ткнув пальцем в сторону упомянутой двери. - Возможно, данное приспособление покажется тебе не слишком имеющим отношение к химической промышленности, Дарко. Это потому, что ты так и не сподобился обзавестись образованием. А между тем, нет более удобного и быстрого способа избавиться от последствий эксперимента, который пошел не так. В коллекторах тело растворяется почти целиком за пару дней, - Джейн криво ухмыльнулся, подняв, наконец, взгляд на хозяина дома. - Я интересовался. Видишь ли, я тоже в некотором роде ученый.
Алхимика вновь била дрожь и в этот раз был холод не причем. Страх, возмущение, гнев и осознание бессилия теперь мешались будто реагенты в колбе в одном из многочисленных его декоктов. Сперва он метался за вторгшимися в его убежище, всплескивая руками будто бессильными крылышками мотылька, отшатываясь от предостерегающих взглядов, открывая рот, закрывая рот, будто выброшенная на берег подземной реки рыба, не решаясь как сказать им, что им здесь не место. Нет. Нет, таким людям такого не скажешь, ибо последняя фраза про время разложения трупа в коллекторе... а, нет, не трупа... тела! В общем, двойной намек был принят и понятен. Ведь мало ли, слово не то иль жест не тот, и вот уже спровоцирован интерес, чисто академический, конечно, а сколько в коллекторе будет растворяться тело некоего безвестного ученого. А потому алхимику оставалось лишь плотнее кутаться в свое пальто и сжав челюсти наблюдать за бесцеремонностью незванных гостей. Ему давно было пора хоть что-нибудь сказать, но просто проглотить все происходящее, кивнуть и поддержать разговор, как ни в чем не бывало, было выше его сил. Аркадиус был не из робкого десятка. Алхимики, что потрусливей и по покорней были, уже давно нашли себе защиту под крылышком у Синдиката или того же Паука. Он же менял свое местпребывание с завидной регулярностью, правда, не позволяя обманываться на этот счет. Если бы он был нужен кому-то по-настоящему, его бы уже давно нашли. И вот... нашли-таки, чему ж тут удивляться?. Но понимание и принимание столь разные вещи. И эта манера его гостя, столь пренебрежительная и небрежная. До боли сжались челюсти. Но... все же что-то надобно сказать.
- Я... чем-то Вам полезен быть могу?
- Ты слышал, Дарко? - гость оскалился, продемонстрировав в улыбке нестройный ряд пожелтевших зубов. - Господин ученый желает быть полезным. Мне кажется, он боится тебя, друг мой, - громила никак не реагировал на обращенные к нему слова, продолжая мутным взглядом смотреть перед собой. - Постойте с приятелем снаружи, не смущайте хозяина. Если кого-нибудь встретите - скажите, что сегодня приема не будет... - он смерил алхимика демонстративно-участливым взглядом. - Правда?
Подопечные отреагировали молча, не демонстрируя ни малейших признаков одобрения или возмущения - их покорность невольно заставляла искать взглядом расширившиеся зрачки, легкий тремор в пальцах и общую расслабленность движений - симптомы, характерные для первой "сонной" стадии препарата. Обычным эффектом в таких случаях служила сонливость и резкое снижение порога агрессивности - но почему-то сейчас проверять это не хотелось.
- Доктор Аркадиус, - протянул Джейн, проводив взглядом удалившихся за дверь помощников. - А знаете, вы успели прославиться в этой части Дна. Местные детишки, когда устраивают игру на улицах, говорят, что в этом доме живет злой колдун, который оживляет мертвых. Маленькие бестии, правда? Шахтерам, беднякам и ремесленникам нет до вас дела до тех пор, пока они получают свою порцию - мало ли кто здесь торгует киноварью? Но эти - о нет, они пролезут в каждую щель и непременно выяснят, что красную пыль старому колдуну таскают не мои скромные трудолюбивые мальчики, а настоящие подземные демоны. Это же так увлекательно, доктор - выследить живого безглазого, да еще и посреди города. Не хотите поделиться секретом - чем это вы их приручили?
Так... так вот в чем дело... Флейшнер почувствовал, как по затылку и далее, вниз по хребту, спустились леденящие коготки понимания. Вот как. Ум старика заметался в поисках выхода, так крыса, обнаружив себя в клетке, пробует то тот угол. то этот, зубами скрежеща по прутьям клети. Йокл... Конечно, у безглазого иное было имя, но и на данное ему алхимиком охотно отзывался. Сдать Йокла и потерять единственную нить связующую с Нижним Миром? Как выкрутиться и избежать ненужного внимания, увы, уже привлеченного.
- Не приручал... не всех. Всего с одним имею дело - он с остальными. Да и не киноварь он мне таскает. Я покупаю как и все, а если кто-то Вам не сообщил (старик развел руками сокрушенно). Так, мелочь всякую, для опытов... что можно из Глубин достать...
Он так старался, чтобы действительно казалось, что приносимое безглазым из глубин земных казалось мелочью без смысла и значенья.
- А то, что "кровь земли" беру, так у меня и записи все есть.
Алхимик все старался увести беседу от безглазых.
Его собеседник участливо кивал в такт его фразам, попутно опустошая кисет. Быстрые, движущиеся почти механическим образом пальцы извлекли изнутри несколько туго скрученных вместе табачных листов и принялись быстро рвать и измельчать их ногтями, утрамбовывая получившуюся смесь в трубку. По комнате пополз сладковато-гнилостный запах, похожий на плесневый.
- Попробуйте, доктор, - заметив нервозный взгляд Флейшнера, Джейн привстал, протягивая тому приспособление. - "Пенициллиновый голубой". Я предпочитаю свежий табак прочему. Не хотите? Знаете, в деловых кругах принято скреплять соглашения небольшим дружеским ритуалом вроде этого... А мне бы хотелось, чтобы вы считали меня своим другом, доктор.
Джейн улыбнулся, немигающе уставившись куда-то поверх плеча алхимика.
- В моем сердце всегда была слабость к ученым, искателям истины и прорицателям, - продолжил он. - И, конечно, к одержимым. Вам, несомненно, известно, доктор, что та самая кровь земли, которую вы используете в экспериментах, несмотря на свое поэтичное название - страшный и жадный яд, выпивающий своих так называемых последователей насухо. Ужасно видеть мучения человека, который испытывает крайню степень потребности в ней. Нёбо его чернеет, язык пересыхает, он почти теряет возможность говорить и двигать членами - и становится похожим на безгласого червя, который всем своим немым существом кричит о милосердной капле яда, - он прищурился, цепко поймав своими прозрачными глазами взгляд Аркадиуса. - Вы бы сжалились над подобным несчастным, если бы он из последних сил постучался в вашу дверь - а, доктор?
Алхимик растянул в улыбке немеющие от страха губы: "Я извиняюсь... я не курю. Привычки нет такой, Да и здоровье, знаете ли. Возраст". Он страшился последствий своего отказа, но одинаково страшился и принять сей дар. То так напоминало в каком-то культе подпись кровью, где после этого не вырваться не скрыться. Вот так и здесь. Не то что б это можно было счесть за вызов...
Он вслушивался в речь гостя, про киноварь, про яд, про одержимость. К чему он клонит? И как ответить? Прозрачные глаза дельца и обесцветившиеся глаза алхимика столкнулись, задержались друг на друге. В улыбке Флейшнера мелькнула сталь цинизма.
- Я без причины не даю отказа.
- И вас можно понять, - покивал Джейн. Он, казалось, и не заметил, что его жест остался непринятым, и тем же механическим движением прикоснулся к трубке губами, втягивая дымную смесь и по-кошачьи прикрывая глаза. - Не ваша вина в том, что эти отравленные существа сделали со своей жизнью. Вы лишь стараетесь смягчить их тяжелую судьбу, и это достойно восхищения.
- В знак укрепления нашего взаимопонимания я лишь попрошу от вас выполнения нескольких необременительных условий, - и снова этот незаметный переход от мягкой, почти обволакивающей, расслабленой речи к железной собранности, когда собеседник почти впивался в Аркадиуса взглядом. - Первое: мне кажется, вы слишком дешево продаете те крохи вещества, которые вам с таким трудом удается сберечь в экспериментах. Вам не помешало бы поднять цену до уровня, предлагаемого Синдикатом, доктор, - короткий смешок, - Поверьте, это в ваших же интересах. Второе: мы снабдим вас всеми недостающими реактивами, а если понадобится - то и оборудованием. Взамен от вас потребуется скромный взнос в нашу сторону - один раз в месяц - который позволит вам пользоваться всеми благами нашего сотрудничества и не отвлекатся от утомительного ведения расходов и закупок. Как человек науки, вы будете заниматься исключительно вашим магистериумом, доктор. И, конечно, смягчением доли страждущих. И третье: любые ваши эксперименты, которые пойдут на пользу нашему с вами общему делу будут пристально рассмотрены и щедро вознаграждены. Как вы успеете увидеть, развитие науки является одним из наших активнейших интересов...
Так мягко стлал, что спать будет определенно жестко. Еще бы это хоть кого ввело бы в заблужденье. Что ж, вот и все, добегался. Признаться, Аркадиус и впрямь столь долго избегал ненужного вниманья, что уж пора бы было кончиться везенью. И вот теперь, ярмо на шею, как дар от Синдиката. Что ж, все могло быть много хуже. Ведь те молодчики могли бы применить иные методы, коль не считать беседы. Флейшнер не знал. в чем заключались бы они, но знание сие его не привлекало ни на сколько. А потому, плечи алхимика опустились - коль тебя нашли один раз, бежать и прятаться по новой смысла нет. Найдут опять и будут рады новой встрече, в отличии от него. Все эти прятки, "кошки-мышки" вызовут лишь озлобленье и ухудшение его же состояния. Как выраженного в финансах, так и физического. И все же... как же не хотелось склонять пред кем-то голову, давать отчет. Еще чего начнут ему указывать, что делать. К чему скрывать, уж начали. Быть может обратиться к Йоклу и попробовать уйти туда, в глубины? Нет! Что за чушь, едва ли он продержится там долго, да и где искать желающих травиться красным змеем? Что ж, он подумает, пока же...
- Не думаю что варианты есть иные. Из тех что было бы приятно рассмотреть.
Улыбка, все та же. нервная. Пожатие покатых плеч под тяжестью пальто.
- Да, видимо, придется согласиться. Ведь все звучит не так уж плохо.
- Замечательно! - энтузиазм на лице его гостя был почти неподдельным, если не принимать в расчет застывший в одной точке взгляд. - Я рад, что нашел в вашем лице понимающего человека, доктор. Позвольте на этом откланяться, - он поднялся, с немалым трудом удержав искусственную ногу и вцепившись пальцами в подлокотник, приглушенно шипя сквозь зубы в тех местах, где неловкое движение причиняло ему боль. Словно почувствовав намерения хозяина изнутри, его молчаливые сопровождающие вернулись в дом, встав - случайно или намеренно - по краям входной двери, словно часовые.
- Ах да, - у самого порога Дилли-Джейн обернулся, поморщившись, словно собирался сообщить тщательно утаиваемую до конца неприятную новость. - Видите ли, доктор, одним из непременных условий нашей дружбы является тот факт, что между нами не должно быть умолчаний. Любое действие, играющее на пользу или во вред этим взаимовыгодным отношениям, получает соразмеримый ответ. А особенно - тот факт, что вы на протяжении трех недель перебивали наших клиентов своей ценой, и постыдным образом попытались уклониться от сотрудничества. Кроме того, я предпочитаю, когда партнер знает, чем он рискует, - он лениво махнул рукой, делая знак Дарко и его безымянному брату. - Не бейте его сильно, мальчики. Проявите уважение к возрасту. И ради всех богов, не разбейте что-нибудь из оборудования - оно ему еще понадобится.
И он вышел, небрежно пнув входную дверь.

[bluffer >>>]

Совместно с Чероном

Червоточины канализации пронизывали Город, словно старый трухлявый пень, уходя своими концами глубоко в корни заброшенных выработок. Никто не знал, что там происходило после того, как люди их покидали, иссушая словно пауки жирных мух. Для нечистот обрубки канализационных труб были выходом, а для чего-то (а вернее кого-то), облюбовавшего заброшенные людьми пещеры – входом. В целях безопасности канализационные сосуды были унизаны толстенными решетками, но со времени их строительства прошло много лет. Раз Рэтти беспрепятственно прошел целый кусок, кто мог гарантировать, что на нижних уровнях этого ответвления решетки целы? Никто. Поэтому, разглядывая гладкую голову Альба, склонившегося над схемой проходов к «месту», Вира задумалась об оружии, нервно барабаня пальцами по столу: ножи, само собой; хлороформ для собак… брать ли огнестрел? Она вопросительно взглянула на неустанно отжимающего гири Бахамута – тот отрицательно мотнул головой в ответ. "И правда, обойдемся ножами", - Вира улыбнулась, довольная, что они думают об одном и том же. Грозного верзилу всегда недооценивали, считая тугодумом, и, кажется, только Вира и Паук знали, что эта груда мышц не уступит прозорливостью даже Альбу.
- А еще нам понадобится сменная верхняя одежда, - уже вслух размышляла Вира. – Раз Рэтти пропитался смрадом, то и от нас будет разить за версту. В доме могут почуять люди и охранники, я уж молчу про собак. Придется перед заходом в канализацию одеть что-то плотное сверху. На выходе снимем и вперед.
С различной степенью энтузиазма мысль одобрили все, и Крысеныша отправили на Медный рынок, снабдив горстью монет и указаниями вернуться с чем-нибудь свободным и надежно скрывающим тело. Ожидание коротали, собирая мешки и сверяясь с картой пытаясь решить, где может понадобиться тот или иной инструмент. От факелов, поразмыслив, отказались - тепло и дым могут привлечь кого-нибудь из обитателей сточных тоннелей, не говоря уже о том, что в случае неожиданной потасовки их приходилось бросать и оставаться, фактически, один на один с темнотой. Вместо них каждому раздали по "пальцу мертвеца" - стеклянной палочке, наполненной люминолом, который светился бледно-голубым призрачным светом. Их можно было как легко прятать от посторонних глаз, так и укрепить в петле куртки, оставляя свободными руки.
Альб застыл над коробкой своих принадлежностей - двигались только пальцы, с неестественной грацией пианиста перепроверяющие натяжность проволочек, смазанность отмычек и остроту зубил. Когда-то его основным занятием в Компании был взлом замков и различных могущих встретиться на пути механических устройств - и с тех пор, заняв, фактически, роль правой руки босса, изредка возвращался к старым привычкам. Вира поневоле залюбовалась быстрым, отточеными движениями, и сосредоточенным взглядом немигающих антрацитово-черных глаз. В Компании смеялись, называя его за глаза вампиром - за примечательную внешность, бледную кожу и отсутствие какой-либо растительности на теле. Альб веселья не поддерживал, но и не возражал.

Рэтти вернулся с охапкой грязно-белых врачебных халатов и с порога сообщил, что у него есть гениальная идея. Идея заключалась в том, как выяснилось после сбивчивых расспросов, чтобы выбравшись из-под земли, прикинуться работниками лабораторий, открыто зайти в нужное здание, взять вещь, после чего спокойно удалиться, и вызвала шквал мнений как в свою поддержку, так и против.
- Никто ничего и не заметит! - Рэтти возбужденно размахивал руками, ухитряясь не выпускать злополучные халаты. - Во-первых, охрана проверяет только тех, кто пытается попасть внутрь - а мы выберемся уже посреди комплекса. Во-вторых, я выяснял, там работает человек пятьсот точно, и никто не знает всех в лицо! Можем даже выйти обратно через главный вход - скажем, что задержались на работе, наверняка у них это бывает...
- Во-первых, - передразнил его энтузиазм взломщик, демонстративно загибая пальцы, - мы не знаем, лежит ли нужный нам контейнер открыто, или хранится в сейфе, к которому пускают не всех подряд. Во-вторых, что ты будешь делать, если кто-нибудь решит остановить тебя и поинтересоваться ходом эксперимента? И в-третьих, кто его знает - может, ночью там режим полной секретности, всех ученых выгоняют, и охрана стреляет на поражение, не разбираясь...
- Тогда пошли прямо сейчас!
- Что-то в этом все-таки есть, - рассудительно предположил прислушивавшийся к спору Бахамут. - Можно выбраться, оценить обстановку. Если заметим, что работы еще идут - попытаемся смешаться с толпой.
Вира внимательно прислушивалась ко всем аргументам, доводам и мнениям, даже довольные и недовольные возгласы не пролетали мимо ее ушей. Сейчас она напоминала себе Паука в моменты совещаний: с каменным ничего не выражающим лицом, сосредоточенно-молчаливо наблюдающего за остальными из-под полуприкрытых век. Было боязно и непривычно - обычно она присутствовала там лишь в качестве бессловесной мебели. Слова Бахамута показались ей самыми разумными. В халатах на них явно обратят меньше внимания, чем без них.
- Пойдем ночью. За час до гашения - спускаемся в канализацию. Не забудьте верхнюю одежду. Халаты, только вычистить прежде, берем с собой. Из оружия - ножи. Никому, - тут она презрительно посмотрела на Крысеныша, - даже девкам в пабе ни слова. С вас станется расхвалиться.
Тот пробормотал в ответ что-то нелицеприятное, не желая, видимо, связываться. Они все как будто чувствовали, что участие дочери босса в ничем, в общем, не примечательной вылазке значит что-то особенное - только еще не знали, что. Как, впрочем, и она сама...
Рэтти наотрез отказался расставаться со своим двухзарядным "велодогом", который он прятал в потайном кармане в рукаве - объясняя это тем, что в подземельях бывает проще припугнуть нежелательных встречных выстрелом, и вообще, хороши они будут, если по дороге к Стокам встретят какую-нибудь банду из местных и будут отмахиваться "этими зубочистками". В конце концов его оставили в покое и разошлись, пообещав вернуться в назначенное время.


Редкие лужицы мутной жижи хлюпали под ногами: эта часть городской клоаки была выложена камнем и относительно суха. Вира с содроганием вспоминала уже пройденную часть пути и с тоской думала о том, что еще ведь придется возвращаться. «Пальцы мертвеца» давали ровно столько света, чтоб не натолкнуться на спину впередиидущего, и все же зоркие глаза девушки успевали выхватить под ногами копошащихся червей, редкие следы крысиных ходок и вездесущих насекомых... На холодные сырые стены она и вовсе предпочитала не смотреть. Вира брезгливо морщила аккуратный носик, но хуже окружающей мерзости был запах. Крысеныш оказался прав – такими ароматами ей еще не приходилось наслаждаться.
Их небольшая группа уже поднялась на третий уровень; пока все шло на удивление гладко. Первым с непревзойденной важностью вышагивал Рэтти, за ним пара ловких подручных Паука (имен которых Вира даже не знала), затем шла она, еле слыша позади шорох спокойных шагов Альба. Замыкал Бахамут. Вира, к своему недовольству и стыду так и не успевшая точно заучить карты и схемы, сильно нервничала, поворачиваясь к Альбу чуть ли не каждые десять метров с немым вопросом в глазах: "Правильно идем?" Правая рука Паука неизменно кивал и даже иногда подбадривающе улыбался. Неожиданно мерно покачивающаяся перед девушкой спина развернулась, и Вира услышала шепот:
- Последний подъем.
- Стоп! - Крысенок махнул рукой, подзывая остальных. Они собрались тесным полукругом, стоя под очередной совершенно непримечательной металлической лестницей, конец которой терялся где-то в темноте. "Пальцы", собравшиеся вместе, давали чуть больше света - хватало рассмотреть лица, которые с разной степенью обеспокоенности то и дело поглядывали вверх.
- Там, наверху, будет пролом в стене, - для убедительности Рэтти ткнул пальцем в сторону лестницы, - Лезем по одному - эта штука довольно хлипкая. Дальше надо будет протиснуть через дыру и пройти по лазу, и там будет химический бак. Дальше я не забирался, поэтому остаемся там и ждем, пока все соберутся. Идет? Тогда вперед - сначала я, потом Вира, Дракон последним.
- Почему последним? - хмыкнул кто-то из толпы; в тусклом свете было не различить.
- Потому что если его веса ступени не выдержат, остальные успеют оказаться на месте, - мстительно добавил Рэтти. Бахамут флегматично пожал плечами, словно сказанное относилось не к нему.

Крепление лестницы было частично разрушено из-за пролома в стене. Хлипкая конструкция дрожала, так и норовя выскользнуть из рук в перчатках, грязные сапоги соскальзывали, а подтягиваемый вверх подбородок чудом избегал столкновения с очередной холодной трубой, но они справились. Последним взобрался довольный Бахамут - лестница сдюжила даже под его весом. Вира осторожно стягивала верхнее убранство и передавала одному из ребят - упаковать; Альб уже раздавал чистейшие халаты. Спустя пару минут переодетая команда стояла у двери, ведущей в коридор из странной комнаты, правильной округлой формы с совершенно гладкими белыми стенами (собственно они и дверь-то нашли лишь по тонкому лучу света из замочной скважины). Грязную одежду сбросили в разлом канализации - при уходе времени на переодевание у них уже не будет.
Вира понимала, что если они так и пойдут толпой, то точно привлекут к себе внимание, если разделиться - то контейнер может найти кто-то другой, а Паук велел ей лично...
- Альб, я думаю, лучше разделиться: ты бери эту парочку, и обследуйте все, что по левую сторону коридора, а я с Рэтти и Бахамутом - по правую.
Он смерил ее каким-то странным, неопределенным взглядом, как будто собирался что-то возразить, но в последний момент передумал и коротко кивнул.
- Выход наружу из здания, наверное, все равно один... - протянул он, оглядываясь и пытаясь при помощи тусклого света, сочащегося сквозь пальцы, разглядеть, куда уходит коридор. - Ладно, идите. Если разделимся, то через полчаса встречаемся здесь же - пока не вижу причин не возвращаться тем же путем, что и пришли.

- ...наверху здесь что-то вроде конвеера, - возбужденным шепотом объяснял Рэтти, когда те трое растворились в клубящейся полутьме, иногда проступая неслышно скользящими серыми силуэтами у самой границы зрения. Они добрались до места, где коридор разделялся надвое, углубляясь в центральной части во что-то вроде сливной канавы, сейчас пустовавшей - можно было разглядеть только толстую засохшую пленку чего-то маслянистого и бурого, оседавшую на стенках. - Видели трубы, которые торчат со дна этой канавы? Они идут из боковых отделений, - вдоль правой стены в самом деле периодически встречалось что-то вроде пустых округлых ниш, измазанных на уровне пола чем-то схожим по фактуре и запаху. - Они сбрасывают реагент в эти отстойники, там он какое-то время копится, пока не загустевает, а потом стекает в основную трубу и прямо в коллектор. Наверное, вещество само по себе едкое и кислотное, и они не рискуют сливать его сразу - со временем такой поток бы разъедал трубы, и когда-нибудь вся фабрика провалилась бы прямиком в клоаку, вот веселье бы было... Вира, ты как думаешь, что за ящик мы ищем? По описанию похож на какой-то опытный образец, только зачем он Лукасу понадобился...
- Тихо, - молчавший все это время Бахамут вдруг запнулся, поймав за плечи их обоих и сильно сжав. - Смотрите, там, в одной из сточных камер... там кто-то есть. Большой.
Рэтти напрягся, взглядываясь в темноту, и вдруг слабым голосом выругался, отступив на шаг и безотчетливо щелкнув выскользнувшим из рукава пистолетом.
Вира тоже выругалась только мысленно и не из-за внезапной опасности, а потому что недоумок Крысеныш все-таки протащил огнестрел.
- Ретт, - еле слышно прошипела девушка над самым его ухом, - никакой пальбы! Неизвестно какова горючесть этой дряни, - она ткнула рукой, в которой уже был зажат кинжал, на стены с полузасохшей липкой массой. - Да и лишний шум нам не нужен. Бахамут - за мной, Рэтти - замыкаешь.
Она бесцеремонно отодвинула Крысеныша, бесшумно ступая вперед и пытаясь учуять, кто же мог тут находиться.
Как она ни старалась ступать аккуратно, но один из шагов все-таки угодил в присохшую, но все еще мягкую массу. Ощущение оказалось не из приятных - вещество напоминало загустевший животный жир, и сопровождалось схожим запахом - и кроме того, какая-то часть времени и внимания ушла на то, чтобы удержать равновесие и не поскользнуться.

...когда они подошли ближе, достаточно, чтобы разлядеть медленно ворочающееся на полу существо, ей вдруг вспомнилась неуместная, казалось бы, картинка из памяти - когда в ходе одной из своих вылазок за свежей растительностью ей случилось наткнуться на целый ящик стручков - кажется, фасоли или чего-то вроде. Сладкие, мясистые плоды, с ощутимо крахмальным привкусом. Это... существо, кем бы оно ни было - напоминало по своей форме именно их. Оно выглядело так, как если бы человека зашили в мешок из собственной раздувшейся кожи, плотно облегавшей его со всех стороны - сквозь складки плоти вперемешку с грязью и реагентом можно было различить конечности, слабо проступающие руки и голову, которой оно пыталось медленно вращать по кругу. Оно, казалось, не замечало визитеров и не пыталось предпринять активных действий по отношению к ним - движения его казались расслабленно-отрешенными, почти вегетативными - естественная реакция на раздражение света и звука...
- П-проклятье, - Вира не могла видеть выражение лица следующего за ней Крысенка, но вытаращенные глаза и нахлынувшая бледность представлялась очень выразительно. - Что это такое?
- Мутант, - спокойно констатировала девушка. Ей не было страшно. Противно - да, но вот страх, от которого холодели руки и путались мысли, остался далеко позади, во времени предшествующем тому, когда она сделала первый шаг внутрь канализационных лабиринтов и тем самым приняла решение: идти до конца, во что бы то ни стало. - Ты же сам нам расписывал, что тут химикаты, ученые, лаборатория... Бах, что будем делать? Обойти попробуем или, - она недвусмысленно провела рукой с кинжалом около шеи.
Ответа не последовало. Рэтти забеспокоился первым, оторвавшись, наконец, от созерцания предстоящего перед ними комка плоти, и потряс бойца за плечо. Тот не отреагировал, отупело смотря куда-то в пустоту - ввалившиеся глаза, слабо подрагивающие пальцы, и губы, двигающиеся, как если бы он читал молитву или песнь. Еще один толчок в спину, на этот раз сильнее, заставил его сбиться с невидимого такта, захлебнувшись потоком непроизнесенных слов - и он вздрогнул, дико озираясь по сторонам и словно не узнавая тех, кто стоял рядом.
Оно поет, твердил Бахамут, наконец, вернувшись в себя и успокоив норовившие рефлекторно сжиматься и расжиматься пальцы. Они прошли злополучный колодец, оставив его позади - в других, изредка встречавшихся в изъеденных стенах, не встречалось ничего подобного. Он не понимал, как остальные могли не услышать тот зов, который ему показался звучавшим в голове, костях, отзывавшийся приливными толчками крови. Нет, оно не было голодно и не старалось приманить неожиданных гостей поближе. Это был не плач боли, и не попытка что-то сказать. Он вообще не был уверен, стоило ли относить странное явление к проявлению разумных качеств, или к природным эффектам.
- ...в общем, пусть продолжает там лежать, - подвел итог Рэтт, опасливо оглядываясь назад. - Но ты бы посмотрел, какова наша предводительница, Би - и бровью не повела. Я вырос под землей, несколько лет прожил в настоящей норе - и то вижу подобную тварь в первый раз. Вира, ты знаешь что-то об этом месте, чего не знаем мы?..
Девушка молчала. Как и ее спутники, она не ожидала увидеть тут что-то подобное, более того, даже появлению уродца, соприкоснувшегося с Холодом, здесь наверху стоило бы удивиться. Но если бы каждый раз, идя на задания отца, она трусила, сталкиваясь с возникающими трудностями, а такое было отнюдь не редкостью - она просто не выжила бы или давно потеряла рассудок. Посторонний, разбирающийся в человеческой натуре, человек мог бы даже добавить, что Вира находилась еще в том юношеском возрасте, когда людям свойственна безрассудно-бравадная смелость и беспечное отношение к собственной жизни. Паук приучил ее ничего и никого не бояться, но зачем растолковывать что-то глупому Крысенышу, трясущемуся за свою шкуру?
Вот она и молчала, поднимаясь по лестнице, успевая внимательно обшарить глазами обстановку: огромная комната, забитая странными механизмами, о предназначении которых оставалось лишь гадать; ни следа Альба и его помощников. Вире очень хотелось подойти и разглядеть эти странные поблескивающие шестеренками и рычажками творения, но она здесь не за тем; им и так фартило - гладко, слишком гладко.

[Woozzle >>>]

C Чероном

Ночь улыбалась беззубым ртом и что-то шептала, путая звуки и шорохи. Феб закашлялся, рваными толчками выплевывая из себя ошметки вчерашнего вечера.
Или – не вчерашнего?
Он не помнил. Сознание милосердно выскоблило лишние краски, оставив в памяти лишь цвета сепии: коричневатый полумрак ресторанного зала, белые пятна лиц, бесцветные голоса... Темные капли, падающие с лезвия. И кричаще-черная полоса на шее Джентри.
Феба мутило – даже так, в этой вылинявшей версии, лишенной самого страшного из цветов, снова видеть эту полосу было жутко. Жутко было вспоминать о Джентри, и еще хуже – думать о том, другом.
Извольте, пульсировало в голове делано-равнодушное слово. Я сказал ему – извольте, и он слетел с катушек. Слал бы проклятого ублюдка к Цикаде...
Феб сжал голову руками, пытаясь заглушить шепот ночи – или хотя бы свои собственные мысли; железные пальцы больно впились в кожу, и это ненадолго отрезвило его, возвращая из закольцованных картинок в реальный мир.
Смутно знакомые дома, какой-то из нижних кварталов; Феб попытался вспомнить, как дошел сюда – одежда рваная, подсохшие пятна грязи и въевшаяся кровь (красный, красный повсюду).
После того, как мир, распоротый лезвием, осыпался брызгами – наступила пустота. Провал, черный, как открывшаяся рана под подбородком Джентри. Феб потряс головой, снова вытряхивая навязчивые кадры. Потом, все потом.
Сейчас нужно добраться до дома.
Город вел его сквозь себя и темноту, как слепца, за руку. Нетвердо, неловко, оступаясь и поминутно проваливаясь в свое черно-белое немое кино, Феб пробирался через трущобы, мимо сонных домов и мерцающих фонарей; обвисая всей тяжестью на перилах, карабкался – полз – по лестницам; бессильно оседал в кабине подъемника – и снова бессознательно шел, виток за витком преодолевая ночь.
Завидев вдали сияющую вывеску "La carpa Koi" (хрустальные блики, горчащее вино, плачущий рояль, красное, красное, красное), он шарахнулся в сторону, и случайный прохожий покосился на него с испугом. Феб обошел ресторан по широкой дуге, словно его отталкивала неодолимая сила, потерял лишние полчаса, разыскивая другую дорогу.
Дом дождался его почти к утру – изнеможенного, едва стоящего на ногах; дождался, но словно обиженный пес, не хотел впускать. Ключ, зажатый дрожащими пальцами, никак не попадал в замочную скважину.
Впустив его внутрь, дом не хотел засыпать - в воздухе висело что-то напряженное, недосказанное - может, всего лишь обрывки неприятных воспоминаний, не желавших уходить и прорывавшихся там, где их не ждали - тускло-алый блик на лакированной вишневой подставке, беспокойное металлическое гудение электрических фонарей.
Отпечатки событий, выхваченные памятью из тех полустертых минут, не хотели уходить. Стоило закрыть глаза, и посреди темного фона снова проступала грубая, нарисованная неаккуратными штрихами, странно изогнувшаяся фигура, одетая в расплесканный багровый бархат. Темное, дымное утро никак не хотело светлеть, цепляясь утекающими минутами за уползающую все глубже темноту...
Из очередного витка воспоминаний Феба вырвал стук в дверь - неожиданно громкий, раскатившийся по всему дому и наверняка поднявший на ноги кого-нибудь из наиболее чутких соседей. Стучали кулаком - или чем-то деревянным; и судя по самоуверенности звука, покой случайно потревоженных беспокоил гостей в последнюю очередь.
Спустя короткую паузу в дверь заколотили снова.
- Фебьен Альери! Мы знаем, что вы здесь!
Дурное предчувствие прокатилось по горлу вязким комком хинина и застряло, перекрыв кислород. Не вздохнуть, не сглотнуть, не вытолкать из себя; хотелось расцарапать шею ржавой рукой, чтобы открыть доступ воздуху.
Нелепо. Шаг к двери – через силу, через холод, через страх. Откуда это ощущение надвигающейся, нависающей как тяжелая волна, катастрофы?
Все самое страшное уже произошло.
Он распахнул дверь злым рывком – и только тогда смог вздохнуть.
В лицо ему уставился темный прищуренный зрачок револьверного дула, и две пары не уступающих ему по недоброжелательности глаз. Темная, неброская одежда, прикрывающие лицо узкие шляпы - ничего похожего на форму или полицейские знаки различия.
- Отойдите от двери, - резко бросил первый; в руке он держал маленький "дерринджер", рукояткой которого, по-видимому, и стучали. - Поднять руки, медленно повернуться.
Наверное, он ждал чего-то подобного – с той секунды, как резкий стук вышвырнул его из калейдоскопа воспоминаний. Ждал – и потому не удивился, даже страх отступил, осел мутным осадком на дно, вот только язык онемел, и рвущиеся слова оставались внутри - затхлым привкусом, жгучими колючками, переполняющими рот.
Феб повернулся. Медленно. Молча.
Руки с силой завели за спину, сцепив их вместе за локти лязгнувшими браслетами - туго сведенные лопатки заныли непривычной болью, и ладонь, тронутая ржавчиной, немедленно отозвалась игольчато-острой вспышкой на пережатые артерии. Его быстро обыскали, убедившись в отсутствии оружия - затем один из непрошенных визитеров оглядел комнаты, проверил окно, выходящее во внутренний двор, и вернулся обратно.
- Пошли, - первый, так и оставшийся позади, чувствительно толкнул его к выходу.
- Дай ему пальто, - раздался голос второго; этот был хриплым и каким-то вибрирующим. - Чертов холод же, пока доберемся...
- Так дойдет, - беззлобно донеслось в ответ, затем последовал еще один тычок в спину, и Феб едва не упал, споткнувшись о порог.
Дом, так и не успевший привыкнуть к вернувшемся хозяину, печально скрипнул им вслед входной дверью.
Где-то наверху, насаженное на изломанное пересечение лестниц, маячило туманно-серое, блеклое пятно: это утро пыталось заглянуть в Люкс. Феб отыскал его глазами – чудная прихоть, когда-то заставившая его долго выбирать дом, отыскивая точку, откуда видно лоскуток чего-то далекого, почти несуществующего. Небо?..
Он прощался. Там, где он скоро окажется, уж точно не будет подходящего ракурса.
Надежда, что это ненадолго, что все уладится легко и быстро, мелькнула и растворилась, как щепоть соли в стакане воды. Нет. Кем бы ни были эти двое, с их повадками пещерных кобр, вряд ли они просто хотели побеседовать об искусстве.
Ноги все еще ныли, вспоминая ночной променад по спиральному городу; Феб то и дело сбивался с шага и получал очередной толчок в спину. Беззлобный и не слишком болезненный – просто напоминание. Как будто можно забыть о наручниках, стянувших локти.
- Куда…. – слова-колючки наконец пробили себе путь, разодрав запекшуюся корку на губах, - куда мы идем?
…как будто это важно – куда. Гораздо важнее – для чего.
Вместо ответа он снова ощутил тычок между лопаток.

Сообщение отредактировал Woozzle - 23-11-2013, 22:48

[Черон >>>]

...шли долго. На десятом повороте он потерял счет; начинало казаться, что под ногами мелькают знакомые камни мостовой, и они по какой-то странной причине идут кругами. Стянутые за спиной руки начинали терять чувствительность, если их не разминать, осторожно сжимая и расслабляя мышцы - с другой стороны, подобная снисходительность со стороны собственного тела спасала от прокрадывающегося под одежду холода. Где-то почти в самом начале пути к его двоим конвоирам присоединился третий, которого Феб так и не успел разглядеть. Они почти не разговаривали, лишь иногда перебрасываясь односложными репликами.
Монотонное лязгание цепи - какой-то двор, уставленный громоздящимися друг на друга металлическими клетками. Его провели в здание - перед глазами замелькали сливающиеся в бесконечную цепочку серые каменные плиты - и в следующий момент сопровождающие куда-то делись, и он остался один в небольшой пустой комнате со столом и грубой деревянной скамьей, запертый со всех сторон в камень.
Во всяком случае, здесь было тепло. Через несколько растянувшихся в бесконечность минут у него появилась компания - сопровождаемый двумя полицейскими клерк с охапкой бумаг и чернильницей, смерявший Феба пустым, скользнувшим мимо взглядом, и уселся за стол, принявшись ожесточенно исписывать лист за листом. Охрана вытянулась у входа: никто не произносил ни слова, и происходящее оживляло только монотонное скрипение пера, изредка прерывавшееся плеском капель, когда его окунали в чернила.
Наконец он поднял голову и снова посмотрел на пленника, на этот раз чуть более осмысленно, чем в первый.
- Альери; обвиняется в убийстве, соучастии, организации и укрывательстве, - его голос оказался как нельзя более соответствующим облику: монотонный и невыразительный, словно пережевывавший слова, звучавшие из его уст пресно и бессмысленно. - ...держать под стражей до судебного разбирательства. Снимите кандалы, - кто-то из стороживших вход служителей порядка склонился над ним и расцепил тугой замок: кровь прильнула к рукам, прорастая внутри сотнями мелких иголочек.
- Подпишите здесь, - секретарь протянул ему стопку листов и перо.
Листы скалились почерневшими зубами букв – острых, цепких, истекающих чернильным ядом. Феб, одержимый каким-то наркотическим, сонным отупением, протянул руку. Сдвинул страницу, быстро пробежал глазами (лицо искривилось; ядовитые зубы работали стремительно и верно), перевернул, прочитал следующую – и отложил, не взяв протянутого пера.
- Я, - слово хрипло и незнакомо ухнуло вниз, рассыпаясь по полу вздрагивающими горошинами, - Я никого не убивал. Я, - тягучая пауза, поршнем загоняющая воздух в легкие, будто про запас, в неколебимой уверенности, что больше воздуха не будет, не будет никогда, - не стану…Это подписывать.
Клерк, совершенно не меняя выражения лица, забрал бумаги и коротко черкнул в нескольких местах.
- Двадцать четвертая камера, одиночка, усиленный режим, - так же монотонно распорядился он, меланхолично складывая вместе листы. Охрана обступила Феба - наручники на этот раз одевать не стали - и его вывели наружу.
На этот раз шли по лестнице, которая искривленным винтом завивалась куда-то под землю - судя по количеству ступенек, здание тюрьмы либо охватывало несколько городских ярусов, либо уходило куда-то в боковое тоннельное ответвление. Лестничный ход, все время норовивший изогнуться червем в сторону, подтверждал вторую догадку. Мимо мелькали уходившие в скалу длинные коридоры, в которых из-за недостатка света не получалось разглядеть ничего, кроме уходящих вдаль одинаковых комнат. Чем глубже они спускались, тем сильнее в легкие забиралась сырость и затхлый запах застоявшейся воды. Невовремя вспомнились городские легенды о камерах для приговоренных к длительным пыткам, которые вырезались в колодцах на границе приливов Холода, так, чтобы субстанция заполняла комнату почти целиком, оставляя лишь небольшой клочок пространства, едва достаточный для того, чтобы в нем поместился узник. Непредсказуемые волны, подступающие из глубины, лишали узника сна, заставляя забиваться в дальний угол и напряженно вслушиваться в тишину, стараясь угадать подступающее дыхание до того, как оно коснется тела.
Стук решетки; гремит отодвигаемый в сторону засов. Его камера - одна среди целого ряда одиночных клеток. Кажется, все они пусты. Здесь темно, но в потолке прорезано что-то вроде узкой шахты, ведущей вверх, где можно различить слабый серый свет наступающего дня. Охрана заводит его внутрь и запирает дверь - слышно, как ключ рваными движениями поворачивается в замке, как в ране. Они так и не произносят ни слова, и проверив напоследок решетку, уходят - шаги затихают вдалеке, гулко разносясь по коридору.
А потом наступает тишина.
Невыносимая.
Давящая.
Пропитанная ядом чернильных зубов.
Феб рвет ее шагами, отгоняя своих призраков; тщетно.
Предоставленные сами себе, его мысли снова возвращаются в стремительное колесо, мелькают покореженными спицами: алая улыбка, разверзшаяся на шее Джентри, умиротворенное, почти отрешенное лицо, склонившееся над ним, череда вспышек, разбивающих мир на ветхие черепки, россыпь букв (Альери, убийство, укрывательство) – и снова Джентри.
Феб трясет решетку, лупит железной ладонью по прутьям – те глухи и неподатливы, и рука отзывается гнойной болью там, где ржавая чешуя кривыми стежками врастает в живую кожу.
- Это не я, - кричит он, срывая горло, кричит, но понимает, что шепчет, и голос едва способен тронуть воздух дыханием, - не я, какое, в жерло, укрывательство, я бы этого ублюдка сам...
Он замолкает, словно кончился заряд батарейки. Он не знает, что именно – сам.
Жалкий, бессильный перед тишиной, вгрызающейся все больнее, Феб садится на пол и осторожно подносит к губам руку. Левую, сожранную Холодом, заросшую железной дрянью. Он дует в пальцы, и обточенные трубки издают странный, совсем не похожий на музыку свист. Но все же он – не тишина, и сейчас Феб благодарен ему хотя бы за это.

[Uceus >>>]

Совместно с Мастером.

Старик лежал на полу прикрыв глаза и ожидая, что в бок вновь лениво ткнется ботинок одного из громил. Но нет, шаги удалялись, услышав же протяжный скрип входной двери, он позволил себе облегченно вздохнуть. Вряд ли это их хитрость, они на это были едва способны. Впрочем, признаться следовало, что били далеко не полную силу. Более того, все с тем же отсутствующим выражением на лицах, без азарта били. Но облегченья эта мысль не принесла. Вновь тихий скрип приотворяемой двери и невесомые прикосновения тонких пальцев, затянутых в объятья ткани. Алхимик приоткрыл глаза, хоть мог не глядя сообщить, что рядом Йокл. Безглазый тревожно ощупывал его, подобно пауку, что проверяет - что ему попалось. Аркадиус привстал на локте и поморщился. Он слишком стар для приключений. что он накликал на себя. А пальцы Йокла продолжали теребить, как будто что-то рассказать пытались, касаясь и взмывая вновь. Но сей язык был людям не подвластен.
Не без труда, но Флейшнер встал, поддерживаемый безглазым другом. Хотел на кресло сесть, но передумал. Он ощущал брезгливость к этому предмету, после того, как он принял вес Джейна, как будто кресло имело выбор. Доковылял до ванной, уже без помощи, один. Холодная вода дала пусть небольшое, но облегченье. Салфеткой промокнул разбитую губу и вновь поморщился. Физический урон был не велик, но гордость пострадала сильно. И похоже, взывала к компенсации, но не через месть. Почти физически он ощущал как к нему взывали колбы и реторты, как шепчут порошки и жидкости клокочут, грозясь раскрыть свои все тайны. И эта песнь звала и заглушала боль и страх. И он откликнулся, стремясь хотя б на время позабыть об униженьи, боли, страхе.
Аркадиус облачился в одеяние, что он для опытов носил - накинул фартук, надел перчатки, гоглы с линзами для увеличения объектов и маску респиратора для защиты от паров, что исторгала красная змея. Как полководец перед битвой он окинул взглядом стол, где как войска построились реторты, колбы, банки и пробирки. Рефлекторно, старик потер руки, разминая пальцы, готовя их к работе и радуясь, что у громил хватило того, что у иных созданий именовалось мозгом, не наступить ему на пальцы. Алхимик осторожно достал пакет, в котором пребывала последняя добыча Йокла - бесцветные кристалы соли, рожденной в беспросветной тьме и глубине. Нет, не обычная, используемая в пищу. Уж это он проверил почти сразу. Вещество довольно бурно реагировало с водой, выделяя запах резкий и острый. Как знать, если ее добавить к его экспериментам ранним. К примеру, к анестетику. А пару крупиц на тот образчик ткани с человеческой руки, на коем будто ржавчина, краснела "киноварь".
- Знаешь, Йокл? Порой я задаюсь вопросом, какие тайны раскрывает вам змея, когда струится в ваших жилах? Что за секреты шепчет она Вам? Видите ли вы ее красоту? Когда она кристализуется, то ее форма совершенна. Быть может вы способны видеть что-то, что скрыто от меня? О, я не столь глуп, чтоб самому испробовать сей яд...
Аркадиус все говорил, а руки независимо от речи, порхали над столом, то добавляя некие ингридиенты, то ставя на мензурку нагреваться. Переливая, смешивая, охлаждя. Ему не важно было, поймет ли все что он сказал безглазый. И все же чувствовалось, что некое понимание присутствовало меж ними, и дело было не в словах.
Тот молчал, оставаясь невидимой тенью где-то за спиной, но не уходил. Казалось, он с пристальным вниманием наблюдал за ходом реакции - если бы был способен видеть.
Процесс очистки рафии занимал несколько этапов. Из твердой минеральной формы первым делом удалялась ртуть, осаждаясь на стенках реторты - стадия, на которой отсеивались первые неумелые экспериментаторы, использовавшие в качестве демеркуризирующего реагента бесполезный аллюминиевый порошок или сернистый гидроген. Оставшееся вещество, однако, все еще было непригодным к употреблению - его требовалось разделять на фракции, удаляя ядовитые эфиры и углеводородные агенты, и только тогда в конечном итоге получая искомую смесь алкалоидов, в соединении которых пряталась дурманная суть земляной крови.
На нижних уровнях часто можно было встретить плохо очищенную, "металлическую" или "лунную" рафию, с примесями ртути - такая считалось самой дешевой, и служила пищей нищим и рабочим. Вызывающая металлическое отравление, тяжелая, неприятная на вкус, она, как ни парадоксально, была более безопасна, чем вещество, не прошедшее вторую стадию - агрессивные яды, не отделенные от основного состава, вызывали у принимавших его эрготические приступы "внутреннго огня", сопровождавщиеся конвульсиями и иссушением тканей.
...центральный интерес большинства исследователей вызывал ключевой элемент очищенной смеси; гипотетическое "вещество снов", содержащееся в алкалоиде и вызывавшее к жизни эффекты, связанные с потерей сознания и путешествиями в другие миры. Выделить его безуспешно пытались многие - кроме того, в числе прочего многочисленные опыты анатомов были обязаны собой именно представлениям о том, что подобные элементы должны содержаться в человеческих тканях, способствуя естественному ходу сновидений.
- Она говорит с тобой, - вдруг низким шепотом произнес безглазый; Аркадиус не сразу понял, что это был ответ на его рассеянный вопрос. - Она звучит в твоей голове, и заглушает другие голоса - больше не слышно темноты, не слышно тех, кто рядом... Только она.
Алхимик замер, услышав отклик Йокла. Затем, очнулся и продолжил труд. Он так привык, что его спутник хранит молчанье, что порой считал его не только безглазым, но и безгласым. А потому не сомневаясь делился планами и размышлениями с ним, когда тот за спиной маячил тенью. И вот ответ. Ему хотелось бы продолжить разговор, узнать, о чем нашептывает рафия своим рабам, но почему-то он завел другую тему.
- Ты знаешь, мы попались Синдикату. Как мухи в паутину, право слово. Теперь другими будут дозы и наценки. Закупочные цены, правда, тоже. Но ты не бойся - уж тебе я дозу припасу всегда. Но... я предпочел бы с ними не встречаться.
Аркадиус поморщился, когда неловко повернувшись, почувствовал последствия общения с гостями. Как ни странно, но мысль о том, чтобы для Йокла припасти немного левого продукта, не информируя об этом Синдикат, согрела душу Флейшнеру. Пусть всего лишь малость, но все же и она была бы как акт неповиновения. Естественно, акт тайный, ибо ему наглядно показали, что будет, если он ослушается указаний и на этом будет пойман.
- Жаль, что история не знает сослагатательного наклонения. И, кстати, в этом есть и толика твоей вины (голос Флейшнера на этой фразе приобрел ворчливый тон). Попался на глаза детишкам местным, что б их Цикада прибрала! А те и рады растрепать все, растрезвонить! И всюду уши!
Не голос, а почти змеи шипенье. Он и до этого не жаловал детей, что как звереныши сновали по трущобам, теперь же их и вовсе ненавидел. Рука чуть дрогнула от сдерживаемой злости. Алхимик снова замер, зная - в его работе гнев плохой помощник. Вздохнул и выдохнул. Под маской закусил губу. Нет, вроде бы прошлось. Конечно, можно было бы распрос продолжить, про рафию и сны, что навеваются ее парами. Но, кажется, момент прошел и был упущен им. Ну, может позже...
Йокл снова молчал, не реагируя на гневную реплику. Другой бы на его месте пожал плечами, но у подземных не было понятия жестов - исключая те, кто можно передать прикосновением - и он просто застыл нелепой восковой фигурой, окаменев и став безжизненной деталью обстановки.
Обе пробирки, куда была добавлена соль, начали нагреваться. Та из них, что содержала антестетик, до сих пор оставалась неизменной - вторая, с чистой рафией, демонстрировала неожиданный эффект - стеклянные стенки начинали покрываться пятнами бурого порошка, напоминавшего фосфор. Реакция, вспыхнув было, начала замедляться, и порошок осаждался в нижней части - похоже, что-то препятствовало дальнейшему выделению вещества.
- Зачем тебе... это? - тихий голос Йокла снова прокрался извивающейся змеей в ухо ученого. - Что ты делаешь из нее?
- Зачем? Зачем?!
Аркадиус не мог оторваться от процесса, следя за переменой в веществе, но в голосе его звучало изумленье. Задать ткой вопрос? Да разве он поймет? А впрочем... Едва ли не впервые у них был с Йоклом столь глубокий диалог, не ограниченный лишь монологами алхимика и односложными ответами его обычно молчаливого союзника. Теперь же он интересовался... и пусть навряд ли сможет он понять всю глубину исследований, но и этот интерес подобен был катализатору, что активизировал нечто в самом Флейшнере, заставляя говорить не только ради слов пустых.
- Что ж, зов ее услышал не только ты. Но для меня ее посулы звучат иначе... Она скрывает свои тайны и секреты, но как маньяк, свершивший преступленье, желает быть раскрытой. Что б кто-то отыскал разгадки и ключи. Она не просто яд или наркотик, как видят некоторые! Соедини ее с иными веществами и будет дан иной эффект. Ведь обезболивающее это все она же, но курс переработки открыл ее иные свойства. О, она действительно подобна крови иль змее, а может быть кристаллу драгоценному. Нам надо только грани разглядеть! Узнать, раскрыть...
Да, Флейшнер был влюблен. Пусть под очками не виден был огонь, зажегшийся в его глазах, обычно блекло-серых. Румянец, что коснулся его щек, невидим был для Йокла, Но тот мог ощутить и жар в словах, и влагу, что сквозь поры проступила. Старик был очарован рафией и более того, уверен в том, что сможет разгадать ее, как женщину, как тайну... Однако пыл в его словах не помешал ему внимательно следить за реагентами, что начали вести свою иную жизнь, жизнь потаенную для большинства. Он осторожно, собрал налета часть и поместил его в пустую колбу - с ним еще придется разобраться. Но... что же сдерживало дальнейшие метаморфозы? Возможно нужен был катализатор, но что послужит им? И что получит он в конце...

Сообщение отредактировал Uceus - 26-11-2013, 18:26

[bluffer >>>]

С Мастером

Помещение, в котором они оказались, больше всего напоминало конвеерный цех. Несколько металлических лент под потолком, ощетинившихся как странного вида механизмами, так и вполне обычными подвесными крючьями; длинные ряды стоек и столов, и несколько углублений, напоминавших бассейны и выложенных керамической плиткой - не иначе, отсюда начинались те самые стоки.
Тускло горели основные линии ламп - привыкшие к сочащемуся свету химических фонарей глаза пришлось какое-то время постоянно протирать. Осмотревшись, они пришли к выводу, что в здании пусто, и долгое время никого не было - налицо было полное отсутствие признаков жизнедеятельности. Пустые столы, успевшие покрыться пылью. Ни лабораторных журналов с записями, ни письменных принадлежностей или рабочей одежды. Похоже, им в очередной раз повезло - несколько настораживало разве что то, куда успел деться Альб с его подопечными.

Энтузиазм несколько упал, когда обнаружили, что массивные входные двери заперты, и похоже, снаружи - но через некоторое время раздался приглушенный радостный возглас Крысенка, обнаружившего одно из окон открытым. Заглянув во все по очереди, он доложил, что вдалеке можно разглядеть вход на территорию комплекса, освещенный прожекторами, а нужное им здание находится совсем рядом - в расстоянии одной перебежки, и во-первых, оказалось значительно массивней и выше, чем казалось на карте, а во-вторых...
- Там свет горит. Не везде, но в нескольких окнах точно. И кажется, я видел чей-то силуэт, - растерянно протянул он, покинув наблюдательный пост и повернувшись к сопровождающим. - Вира, мы на это не рассчитывали...
- Зато входная дверь точно окажется открытой, - хмыкнул третий участник их группы, неприятно хрустнув костяшками пальцев.
Тьма была им хорошим прикрытием, к тому же комплекс, так тщательно охраняемый снаружи по периметру, здесь, внутри по-видимому был совсем беззащитен: ни одного человека охраны девушка пока не заметила. А может они просто слишком хорошо спрятаны от стороннего глаза?
Вира пожалела, что все-таки решила разделить их маленькую группу. Как ей сейчас не хватало мудрого совета Альба! Да и идти без них в другое здание было страшновато, но выбора не было, времени - тоже, значит, надо что-то придумать самой. Нет, ломиться в открытую она, конечно, не рискнет, даже с Бахом. Прокрасться вдоль фасада и поискать запасной выход, может повезет даже найти пожарные лестницы, если они тут есть, и сразу на второй или третий этаж… А если комната с вещью на первом? Нет, вряд ли такой ценный предмет оставят близко ко входу. Во время размышлений она смотрела в окно – собак так и не было видно, впрочем, охранников тоже. Плохо.
- Давайте-ка пока снимем и спрячем халаты и прокрадемся к зданию. Поищем там запасной или пожарный выход, он не должен сложно запираться. Попадем внутрь – решим, что делать дальше.
Рэтт, подумав, согласился; Дракон, привыкший выполнять, что скажут, тем более не возражал. Дочь босса подтолкнула к окну Крысенка, и тот, оскалившись ей на секунду довольной ухмылкой, ловко и привычно протиснул гибкое тело в проем. За ним бесшумно скользнула Вира, переживая, справится ли Бах.

Короткими перебежками, замирая в тенях, когда им казалось чье-то присутствие поблизости, они добрались до дома: отсюда он казался совершенно опустевшим, не издавающим ни звука созданием с множеством ослепленных окон-глаз. Быстрые попытки обнаружить лестницу успехом не увенчались, но когда они проходили под карнизом одной из пристроек, Бахамут тихо толкнул Виру в плечо и прошептал, сопровождая сбивчивую речь жестами, что забравшись на его плечи, она сможет оказаться наверху. Они ненадолго остановились, пытаясь оценить отсюда, обладает ли подобная стратегия каким-нибудь преимуществом, но в следующий момент их отвлек высунувшийся из-за угла и успевший забежать чуть дальше Рэтти. Он устроил настоящую пантомиму - размахивая руками, прикладывая ладонь к уху и ожесточенно подзывающий их ближе.
С задней стороны дома обнаружилась дверь черного хода, выглядевшая не менее скромно, чем входная, но ведущая, должно быть, в какие-то служебные помещения. Попытка осторожно потянуть ручку на себя, однако, успехом не увенчалась - заперто.
"Проклятье", одними губами выругался Рэтти, и вдруг застыл на месте, медленно-медленно перетекая вплотную к стене, прижимаясь к ней и чуть не сливаясь в одно целое, вцепившись руками в обоих сопровождающих. Где-то наверху скрипнуло открывающееся окно, и наружу перегнулся силуэт, едва выхваченный из темноты тусклым огоньком сигары.
- ...ригидный материал, - донеслось сверху; говорил, должно быть, не ночной курильщик, а кто-то внутри здания. - Слишком сопротивляется...
- Я же говорил, дело в токсичности, - флегматично заметил тот, кто смотрел в темноту. Его собеседник приглушенно выругался. - Пойдем лучше спустимся, тут дышать невозможно.
Юной воровке казалось, что сердце колотится слишком громко, и она очень удивилась, как это переговаривающиеся наверху не услышали гулких ударов.
Как только окно с легким стуком затворилось, девушка выдохнула и легонько ощупала скважину замка быстрыми пальцами.
- Думаю, я смогу ее открыть, - тихо произнесла она своим напарникам, примеряя отмычку. - Дайте мне секунд тридцать.
- А если эти двое решат выйти именно через эту дверь?.. - осторожно поинтересовался Крысенок, многозначительно поглядывая на нож у пояса предводительницы.
- Стали бы ее так усердно запирать. По-моему, не больно-то они боятся взлома и проникновения сюда, за периметр охраны, - чуть покряхтывая прошипела Вира. Легкий приглушенный щелчок, и ручка двери поддалась нажатию девушки, уже достающей "Палец мертвеца". - Одевайте халаты. Если что - ныряем в ближайшую открытую подсобку; ищите на стене план эвакуации - не хочу бродить тут вслепую.

Просочившись внутрь, они оказались в небольшом коридоре, уводившим вперед - там виднелась лестница, подсвеченная бледным белым фонарем - и одновременно соприкасавшимся с какой-то небольшой комнатой, напоминавшей склад и заставленной разнообразным хламом - быстрый взгляд различил какие-то металлические растяжки, жестяные бочки и скелет старого препарационного стола, доверху заставленный стопками книг. Подробнее осмотреться не получилось - где-то наверху протяжно взвизгнула железная дверь, продолжив неожиданное вступление аккомпанементом из медленно спускающихся шагов.
Все трое вошедших, не сговариваясь, быстро спрятали «Пальцы мертвеца». У Виры он чуть не выскользнул из вмиг вспотевших рук: «Вот и все, вляпалась, даже не дойдя до цели», – пульсировало у нее в висках, заставляя руки покрываться липкой влагой. Она живо представила усмешки и подначки всей Пауковской шайки – ей давно завидовали и желали провала, считая недостойной быть преемницей босса.
Шаги словно застыли в вязком воздухе. Вира успела немного прийти в себя и схватить нож, хоть и понимала, что воспользуется им в самом крайнем случае.
- Прячьтесь, живо!
Девушка первой метнулась под лестницу.
Спускающиеся вряд ли заметят их там, а если повезет, то и незапертую дверь – тоже…

Первым по лестнице спустился, щекоча ноздри, пряный запах дыма - он просачивался сквозь трескучее дерево, забираясь в щель, где распластались все трое, забираясь под одежду и словно говоря "я вас вижу".
Вира почувствовала, как скрипнула ступенька над самой ее головой, прогнувшись вниз. А потом еще раз.
- Через два дня Бруно привезет вазопрессиновые ингибиторы, - одна из теней проплыла мимо, окутанная облаком дыма. Невысокий, седеющий мужчина, одетый во что-то вроде кожаного фартука; его сопровождающего не получалось разглядеть подробнее. - Нужно подготовить пятую и двенадцатую, обработка идет, кажется, около двух дней...
- Обязательно туда лезть самим? - лица второго было не видно, но явственно чувствовалось, как он поморщился. - Пусть их персонал обрабатывает, им не привыкать.
- Эти сволочи повадились красть препараты, представляешь?.. - фыркнул первый, подходя к двери. Ответ его собеседника прозвучал уже снаружи, превратившись в неразбивчивое гудение.
Снова скрипнуло железо, и Вира вдруг услышала во внезапной тишине громкое, словно звучавшее всем телом сердцебиение Дракона, которое показалось ей таким оглушительным, что удивительно, как на него не сбежался весь комплекс.
"Пора пробираться наверх," - решила девушка и толкнула Крысеныша в костлявый бок: - "Минуты три они точно будут дымить, попробуем сработать на опережение. Рэтти, ты первый, за тобой Бах, я замыкаю."

[Woozzle >>>]

и Черон, конечно

Минуты, сцепленные в бесконечную резиново тянущуюся цепь, оплетали его виток за витком. Феб не пытался считать эти бессмысленные звенья; он бродил по камере, затем, устав, садился на узкие нары и принимался насвистывать, пытаясь извлечь мелодию из своей непослушной, никчемной руки. Проваливался в тревожную дремоту, пенящуюся мусором, тоской и страхом, - и так же резко выныривал из нее, взбивая судорожным дыханием тишину.
Когда ему принесли еды, Феб, иссыхающий в безмолвии, стоял у решетки, припав лицом к холодящим прутьям.
Он знал, это нелепо, никто не станет его слушать – ни здесь, ни, скорее всего, позже, но все же заговорил. Торопливым ломким речитативом, стараясь, чтобы голос не звучал совсем уж жалко, пытаясь сохранить хотя бы крохи достоинства. Ему было нужно – необходимо! – услышать ответ, любой, несколько слов, осколок человеческой речи, принесенной из жизни в это безмолвное несуществование.
Он все говорил, нес какую-то бессмыслицу, а тюремщик странно-неторопливо снял с подноса жестяную миску с бурым варевом, кружку, наполненную водой едва ли на треть, поставил на пол, просунув между нижними прутьями. Молча, все молча, не поднимая головы, - и так же неторопливо двинулся назад.
Феб сорвался на окрик – но ему не ответило даже эхо, лишь тюремщик на миг повернулся, и в неверном свете, рассыпающем тусклые пылинки сквозь дыру в потолке, показалось, что рот у него зашит грубыми стежками крест на крест.
Отшатнувшись, Феб замолк.
Вода отдавала тухлой рыбой, о еде даже думать было тошно.
Гуттаперчевые кольца времени продолжали наслаиваться вокруг.
Тюремщик приходил еще трижды, забирая нетронутую пищу, и оставляя новую порцию воды; Феб не пытался больше с ним заговаривать, просто лежал, вперившись взглядом в никуда.
Период бездумной, тупой апатии отступил, сменяясь лихорадочной жаждой деятельности – и он принялся обстукивать стены, приникнув к ним ухом, пытаясь услышать товарищей по несчастью.
Ничего.
Пол.
Ничего.
Взобрался на нары и осторожно потянулся рукой к небольшому отверстию, служившему и вентиляцией и единственным источником скудного света.

С другой стороны тянуло холодом - обычным, не тем, другим - но руку все равно обожгло неприятно-знакомым ощущением. Прорезь в камне уводила куда-то за пределы тюрьмы, открываясь наружу где-нибудь в стенах Люкса, незаметная рядом с переплетением труб, проводов и прожекторов. Наверное, здесь их было много - десятки тонких трубок-воздуховодов, каждая тянущаяся в свой каменный мешок, словно питательный сосуд, снабжающий желудок исполинского существа-здания всем необходимым для того, чтобы продлевать в нем жизнь.
Вдруг где-то там, на бесконечно отдаленном от него конце шахты, что-то мигнуло, перекрывая живительный поток света. Вернулось обратно. И еще раз - рвано, трепетно, забившись где-то в узком проходе, как будто бабочка, случайно проглоченная хищным отростком, обезумевшая от страха. Через несколько минут он, наконец, увидел это - подхваченное теплом его дыхания, ему на ладонь медленно спланировало хрупкое белое соцветие.
Удивительное, игольчато-ломкое, словно подброшенное из сна - из чужого сна, ибо сам Феб таких снов не видел уже давно.
Поворачивая ладонь, он завороженно разглядывал цветок со всех сторон; казалось, под его взглядом он раскрывается, и полупрозрачные лепестки вздрагивают, пульсируют слабым светом - чуть заметным оттенком... Красного.
Феб едва не выронил цветок, опаленный этим светом и кармином своих воспоминаний. Рука дернулась, рефлекторно стряхивая горячее, жгучее – красное, но так же рефлекторно другая рука, слепленная из железа и ржавой чешуи, дернулась навстречу. Он не дал цветку упасть – почему-то это показалось важным. Словно тот мог разбиться, рассыпаться в снежную искрящуюся пыль, снова оставив Феба одного.
- Откуда ты такой?.. – прошептал он, стараясь не потревожить цветок даже дыханием. А потом, задрав голову вверх, повторил, крикнул, отыскав в себе голос: - Откуда?
Нет ответа. Казалось, что маленькая вещь попала сюда случайно, заброшенная слепым порывом ветра - да, маловероятно, но даже редкие вещи случаются. Или цветок рос где-нибудь наверху, вцепившись корнями в скалу и питаясь теплом, исходящим от пленников, и изредка забираясь любопытным щупом внутрь...
Но он никогда не видел таких цветов. В червоточинах под городом встречались разные виды причудливых растений, некоторые из которых изредка цвели, источая сладкую медвяную росу и привлекая к себе жадных многоногих обитателей пещер - а другие, обучившись использовать этот природный рефлекс, в свою очередь охотились на насекомых, выпивая их соки. Но этот был не таким. Его хрупкие, бледные лепестки, казалось, распускались под лучами солнца.
От дальнейших догадок Феба отвлек звук шагов по коридору - размеренных, чеканных, отозвавшихся в памяти тем днем, когда его привели сюда (тем? или все-таки этим?). Только на этот раз их не сопровождала запинающаяся поступь заключенного, что наводило на определенные подозрения.
Словно кто-то толкнул под локоть, таким осязаемым и безотчетным был порыв: спрятать, укрыть, спасти! Повинуясь импульсу, он опустил цветок за ворот рубашки и только потом подумал – зачем? Все равно ведь обыщут, отнимут.
Но странное тепло щекотало грудь там, где скользили тонкие лепестки-крылья, и Феб, окольцованный этим теплом, этим шепотом, проникающим под кожу, не собирался отдавать его добровольно.

Сообщение отредактировал Woozzle - 28-11-2013, 21:31

[Черон >>>]

Тюремщики - двое, на этот раз другие, и не те, кто приносил еду - остановились напротив его камеры; приглушенный свет переносного фонаря ослепил привыкшие к полумраку глаза Феба и очертил обе фигуры резкими контурами, зачернив все, что внутри. Одна из наклонившихся над ним теней заскрипела замком, отпирая решетку; второй оставался на страже.
- На допрос, - зачем-то сказала первая тень, отступая на шаг. - Руки поднять, повернуться спиной, выйти в коридор.
Человеческая речь, распоровшая ненавистную тишину, оказалась неожиданно резкой, лающей, и все же Феб упивался ее звучанием, как и принесенным ей светом, от которого слезились глаза. И еще больше – возможностью сделать шаг за пределы каменного мешка, исчерченного шагами до последнего дюйма.
Он выполнил указания, немного сутулясь, давая больше простора затаившемуся под рубашкой цветку. Сердце вспыхивало где-то в горле и гасло, медленными толчками возвращаясь под ребра - чтобы снова рвануться вверх.
Уже знакомый коридор, раскрашенный немногочисленными пятнами фонарей, извилистая лестница - только на этот раз они не поднимались, а шли вниз, так глубоко, что Феб утратил счет ступеням. Сковывать его на этот раз не стали. Потолок словно становился ниже по мере того, как они спускались - и скоро с долгожданным ощущением выпрямленности пришлось распроститься. Запахло сыростью и чем-то плесневым, и воображение с готовностью нарисовало в качестве допросной подвал, заполненный по колено ледяной водой, и поросшие растительностью цепи...
- А, господин Альери, - короткий, внимательный взгляд глубоких темных глаз, странное выражение лица: не то полуулыбка, не то насмешливое приветствие. Комната, в которую его привели, разительно отличалась от успевшего было сложиться представления - небольшая, уютная, отделанная деревом. Вместо каменной скамьи Фебу предложили кресло; в противоположной стене он заметил аккуратный очаг погасшего камина - вся обстановка, казалось, говорила, что бесконечная лестница прогрызла тюрьму насквозь, приведя их в какое-то совершенно другое, не предназначенное для узников здание - если бы такое было возможно.
- ...меня зовут Гильберт Ведергалльнинген, - взмахом руки хозяин отослал охрану; дверь тихо, почти неслышно сомкнулась, отрезая их от остального мира. - Большинство находят это слишком сложным для запоминания, и называют меня Присяжным. Не уверен, что понимаю, что они имеют в виду, - он слабо улыбнулся, поймав взгляд гостя, и сразу же посерьезнел. - Вы знаете, почему вы здесь оказались?
Поколебавшись, Феб кивнул. Этот простой, короткий жест дался ему нелегко – словно, соглашаясь с одним утверждением, он принимал на себя вину за все случившееся. Ощущение сдавливало виски, и Фебьен тут же резко мотнул головой, противореча самому себе.
- Я знаю, почему, - где-то под налетом хриплого отчаяния прятался его истинный голос, и Феб старался вытащить, вызволить его на свободу; получалось плохо. - Я читал протокол. Послушайте, господин... – он запнулся, опасаясь допустить ошибку, но все-таки рискнул и назвал собеседника не безликим прозвищем, а родовым именем, - Вендергалльниген. Я просто был там. Разговаривал с этим... Я музыкант, а не убийца, понимаете вы?!
Горло, пропитанное долгим молчанием, подвело, и Феб закашлялся, судорожно выдохнув последние слова.
- У меня другие сведения, - его собеседник демонстративно помахал пачкой листов, в котором Феб узнал тот самый протокол, изрядно растолстевший за время его заключения. - Здесь показания двух свидетелей, которые видели вас наносящим смертельный удар - ножом в горло - человеку, с которым вы сидели за столом. И еще нескольких человек, которые видели вас выбегавшим из здания практически до того, как поднялась паника. - Присяжный выразительно поднял бровь, изучая сменяющие друг друга гневные маски на лице Феба со спокойным интересом натуралиста.
- Мне хотелось бы, - мягко продолжил он, - чтобы вы со всем возможным усердием отнеслись к интерпретации этих фактов, так удачно укладывающихся в образ Фебьена Альери, убийцы. И если это немного успокоит вас - вам предстоит убедить не меня, а скорее самого себя - вкупе с Дознавательным комитетом и судьей. Я не имею отношения к полиции и индустрии правосудия... исключая мой данный интерес к вам.
- Мы разговаривали, - с тоской повторил он, неотвратимо проваливаясь в не-сейчас; взгляд, устремленный на хозяина кабинета, приобрел полупрозрачную зеркальность, словно скользя по лицу напротив, видел одновременно - сквозь - еще и другие лица, другие блики, другое время. – О чем-то бессмысленном и глупом, пытающемся заменить собой Музыку. Он был... вызывающе самовлюблен, навязчив и приторен. Лю-ци-ола, - наполовину пребывающий по ту сторону жизни, Феб не заметил, что произнес имя с певучей, звенящей ненавистью, - так он назвался.
Теплый, напоенный смолистым запахом воздух мешался со стылыми осколками памяти, и Феб чувствовал, как коченеют ноги, как ртутный иней ползет от ржавой ладони вверх, продергивая в вены льдистые корни. Не сейчас, с ужасом подумал он. Не сейчас, мне нужно продолжить, мне нужно рассказать, мне нужно, чтобы он – поверил.
Мерзлая оторопь текла по языку.
Когда прозвучало имя, мягкое лицо Присяжного, показалось, слегка дрогнуло - но сейчас он не мог быть ни в чем уверенным.
- Расскажите мне все, - вкрадчиво попросил он, подаваясь вперед, как хищное животное; даже зрачки как будто заострились, вытянувшись вверх. - От первого до последнего слова.

[АнтаР >>>]

С Мастером
Линия четвертая: Звезды под ногами

Этот день начался так же, как и предыдущие два: свежий ожог гортани, быстрый завтрак (для еды использовались укороченные маски, закрывающие только нос, и с каждым куском пищи в организм попадало немного отравленного кислотного воздуха, поэтому у всех здешних обитателей быстро вырабатывалась привычка закидывать в себя еду несколькими большими кусками), а затем - мучительные раздумья, как жить дальше. С тех пор, как умер Шиное, прошло уже три дня, а выхода все так же не видно.
"Понятно, что здесь оставаться нельзя. Без Шиное я здесь просто не выживу. Я и сейчас-то жив только потому, что он в свое время крепко отвадил от этого места всю местную шпану, а еще потому, что его смерть каким-то чудом осталась для них незамеченной.", - Квинтус принялся нарезать уже наверное сотый круг вокруг этой ситуации. Последние два дня он только этим и занимался. Сознание, словно муха на ниточке, кружилось вокруг большого кома мыслей, центром которого был вопрос "Что делать?", и то тут, то там пытаясь врезаться в него, прогрызть, разобрать по кусочкам, чтобы из них составить ответ - но все безрезультатно. Улететь же он был не в силах.
"И сидеть здесь вечно тоже нельзя, ведь жидкость для фильтров скоро закончится, и тогда мне конец", - следующий круг. Жидкость для фильтров (которые являлись эндемической разновидностью мха) невозможно было получить дома, она производилась в естественных углублениях пещер какими-то простейшими, состоящими с фильтровым мхом в симбиотической связи. Ближайший такой колодец находился далеко, шансы добраться туда, а затем обратно, стремились к нулю. - "Остаться здесь я не могу, а уйти некуда. Это тупик... Полный тупик... Из тупика есть только один путь - назад. Но назад нельзя". Назад - в Люкс - значит попасть в лапы либо Департаменту Прикладного Естествознания, либо Синдикату. Либо просто быть убитым... Либо загнуться в нищете, где-нибудь на Дне. Там, где Холод... Квинтус вздрогнул, уже второй раз за это утро. О Поверхности он боялся даже думать. Там нечего и надеяться выжить. "Еще можно уйти к безглазым... Теоретически", - Квинтус улыбнулся бредовости этой мысли. Посмотрел на часы. Оказывается, прошло уже полдня... Грибы - хорошая еда, необходимая, чтобы выводить из организма постоянно попадающие туда токсины, но чтобы согреться, нужно мясо. Нужно попытаться добыть что-нибудь на ужин...
Верхний Город встретил его холодом - пронизывающим, рвущимсяся навстречу, заключающим в свои колючие объятия. Холод был главным врагом - наряду с ядовитым воздухом и одиночеством, а Квинтус не ел мяса уже почти двое суток, и теперь отчетливо ощущал свою уязвимость перед ним. Здесь, вдали от теплых тел металлических зданий, приходилось спасаться одеждой - и это было опасно тем, что холод все время поджидал, окружая его со всех сторон, пытаясь уловить момент слабости или отвлечения, чтобы пробраться ртутными пальцами под кожу и заставить вздрогнуть, сломаться, выбиться из длинного молчаливого звука тишины, который заполнял здесь собой все. Не сбиться, не выпасть из всеобъемлющей мелодии - было важно. От этого зависело выживание на улицах; те из хищников, кто бродил в туманных завесах, умели чувствовать нервное напряжение всем своим телом, как летучая мышь, и быстро возникали рядом, предчувствуя слабость, надломленность и боль.

Одним из достаточно надежных и наименее безопасных источников белка были свалки, остававшиеся после пиршеств падальщиков, когда им удавалось раздобыть достаточно, чтобы насытиться, и слишком много, чтобы забрать все с собой. Местные обитатели, кажется, не обладали чрезмерно развитыми когнитивными способностями, и часто оставляли груды объедков и костей вперемешку с другими останками трапезы прямо на улицах, периодически возвращаясь к ним в периоды, когда нижний город не был благосклонен на добычу. Квинтусу не раз приходилось видеть, как некоторые из останков еще шевелились, пытаясь выговорить разорванными ртами заполняющую их боль, или позвать на помощь. В лучшем случае их ждало появление более слабых членов пищевой цепи Чердака - тех, кто предпочитал красть пищу у охотников.

Осторожно пробираясь по завалам, не рискуя выбираться на открытые пространства улиц и площадей, остерегаясь каждой чрезмерно хищной тени, он вдруг застыл, прильнув к оскаленному обломку здания, заметив вдалеке что-то сбивчиво движущееся. Сердце предательски участило пульс, и Квинтус быстро отвел взгляд, сконцентрировавшись на своем дыхании. С трудом удалось избежать "эффекта лавины", когда страх порождает еще больший страх быть обнаруженным, и стимулирует новый всплеск адреналина. Успокоившись, Квинтус снова осторожно вгляделся в желтовато-серый туман...
...человек. Ковылявший, как сломаная кукла, из последних сил передвигая ноги - силуэт топорщился в стороны разорванными покровами одежды и тряпья, в которое он был перевязан, и не поднимал головы, болтавшейся столь безвольно, что создавалось впечатление спящего - как если бы сомнамбулу поднял дурной сон, отправив на самоубийственную прогулку по Крысиным Аллеям. Он выглядел слишком лакомой добычей для любого из падальщиков - казалось невероятным, что ему удалось уйти так далеко от города... пока Квинус не заметил за его спиной нелепо привязанный к поясу короткий армейский автомат с обгрызенным дулом.
Шаг. Еще шаг. Острая каменная крошка предательски скользит под ногами человека-куклы, и тот падает на колено - так, что почти слышно немой крик боли, но он все-таки молчит - и снова медленно поднимается, продолжая движение.
"Что делать?" - опять этот вопрос, но здесь все проще. "Он не похож на здешних. Похоже, пришел снизу, и еле жив. Как я когда-то. Надо попытаться его спасти." Лишь мимолетное движение выдало в нем это решение - житель поверхности не заметил бы ничего - но здесь даже оно было проявлением неосторожности, недостаточного опыта. "Он сейчас на открытом пространстве, мне нельзя туда выходить. Так мы просто оба умрем. Он вроде идет в мою сторону, и никто его не трогает. Что ж, положимся на его удачу. Она его уже далеко завела, подождем, пока она приведет его ко мне."
С безопасного расстояния и оставаясь незамеченным, он наблюдал, как неизвестный замедляет шаги, становящиеся все более рваными, словно виридоновая дымка, вязким ковром стелившаяся по земле, обволакивала его ноги и тянула вниз. Наконец, тот упал - коротко, не издав ни звука, как тряпичная игрушка, распластавшись среди обломков и островков тумана. Нелепым осколком железа виднелся автомат, напоминавший торчавшую вверх лишнюю конечность.
Проходили минуты - неизвестный не шевелился. Налетавший ветер всякий раз обрывал возможность застыть и прислушаться к его дыханию, рассекая воздух свистящими всплесками. Но вокруг вроде никого не было. Квинтус застыл, закрыв глаза, вслушиваясь в музыку тишины, стремясь услышать едва различимые обертоны, выдавшие бы затаившегося хищника. Никого... Шаг.. Второй, третий... И с каждым пройденным метром за спиной все сильнее натягивается канат страха, стремясь отбросить его назад, к тем безопасным руинам, с которыми можно слиться, переняв у них каменную неподвижность, а с ней - неуязвимость.
...Но вот он у тела. Бесформенная груда тряпья, в которой едва угадываются человеческие очертания, и торчащий из нее железный росток дула автомата. Он едва заметно покачивается в такт движениям ребер, скрытых где-то под лохмотьями.
"Жив."
Возвращение к спасительным обломкам когда-то огромного здания было мучительно тяжелым, тело незнакомца постоянно норовило выскользнуть из рук, словно ему было совестно подвергать такой опасности невинного человека... Какая чушь! Квинтуса передернуло от осознания того, как сильно страх за собственную шкуру может искажать восприятие. Дальше пошло проще - знакомая тропка, все время дающая защиту руин, камней либо стен пещеры - до самого дома. Там он уложил спасенного на свою кровать, быстро сменил фильтр в противогазе, автомат отвязал от пояса, разрядил и поставил у кровати, и заодно обыскал незнакомца на предмет другого оружия. Из такового нашелся только нож. Немного подумав, он положил нож в ногах кровати и вышел из дома - нужно было срезать свежих грибов. Вполне вероятно, что спасенному понадобится детоксикация организма.

Сообщение отредактировал АнтаР - 27-11-2013, 22:22

[Черон >>>]

и Вуззль

Глыба. Ледяная глыба, застывшая, не в силах сдвинуться с места. Феб хорошо знал это ощущение – когда Холод подступает изнутри, перебирая нервы стылыми пальцами, и тело становится чужим, непослушным, закованным в незримый металлический панцирь. Где-то под коркой онемевшей кожи беснуется кровь, пытаясь отогреть, растопить, оживить; безуспешно. Волна схлынет сама - как бывало уже десятки раз, схлынет, оставив после себя ощущение озноба и лишний кусок железа в теле. А до тех пор вялые, неповоротливые мысли могут биться в висках до боли, до осколков, вгрызающихся в кость – тщетно. Он недвижим и нем, это привычно и уже не так страшно, как казалось поначалу.
Но сейчас...
Феб ощущал во рту ржавый вкус крови – кажется, пытаясь что-то сказать, он прикусил язык, да так и не смог разомкнуть зубы. На застывшем лице жили только глаза, и Феб пытался говорить, кричать ими. Получалось из рук вон плохо, на лице Присяжного все отчетливее проступало нетерпение, разочарование, раздражение. Вот сейчас он встанет, устав ждать, встанет и уйдет, и Феба снова отволокут в камеру, и кто знает, пожелает ли еще хоть кто-то слушать его объяснения.
Лед опутывал тело. Лед казался безбрежным, всесильным, вечным, но в миг, тягучий, пугающе долгий миг, когда Присяжный положил ладони на стол, чтобы подняться, Феб ощутил, как раскаленный уголь впивается в грудь.
Там, под рубашкой, где прятался безымянный цветок, кожу невыносимо жгло – и Холод отсупал талой горечью. Быстро, как никогда раньше.
И слова, которые он подбирал, копил все это время, не в силах выплеснуть, прорвались селевым потоком. Распухший язык сминал звуки, пересыпал их солью, но вечер в "La carpa Koi" (хрустальный полумрак, звуки рояля, чудовищная улыбка Люциолы) обретал в них новую плоть.
Полумрак комнаты вздрагивал и волновался в ответ на его слова, звучавшие рваными, сбивчивыми прикосновениями пальцев к инструменту - они словно не рождали к жизни воспоминания, а заставляли темноту извлекать их из себя, как мелодию. Торопливую, тревожную и пугающую.
Где-то напротив, погруженный в тот же темный, дрожащий воздух, его слушал единственный зритель - спокойный, уверенный, гипнотнизирующий своим ровным внимательным взглядом и словно вытягивающий из него следующие слова, заставляя вспоминать те моменты, которые врезались в него острее, чем просыпающийся Холод.
...Феб не заметил момент, когда беззвучно открывшаяся дверь впустила внутрь еще одного гостя. Ребенок - тонкая фигурка, укутанная в чье-то взрослое пальто, в котором она пряталась почти целиком, оставляя снаружи несколько прядей непослушных волос и странный, прозрачный и застывший взгляд, рассеяно смотревший куда-то сквозь них обоих. Девочка. Он не сразу заметил еще одну деталь образа, которая почему-то пыталась ускользнуть от восприятия - в маленький тонких пальцах она сжимала охапку смятых, изломанных, призрачно-белых цветов.
Господин Ведергалльнинген, не отрываясь от рассказчика, что-то произнес в ее сторону, извлекая из воздуха череду птичьих, шелестяще-щелкающих звуков, прозвучавших с успокаивающей интонацией. Она не отреагировала - так и продолжала стоять у входа, не пытаясь подойти ближе или остановить взгляд на ком-то из них.
- Продолжайте, прошу вас, - мягкий голос собеседника снова требовательно коснулся ушей Феба. - Вы своими глазами видели, как произошел этот... инцидент? Сколько было жертв?
- Я... не помню точно. Три или, может быть, больше.
Пересохшие губы, пересохшие мысли.
Феб пытался вновь сфокусировать внимание на собеседнике, но взгляд его снова и снова возвращался к маленькой гостье. К букету в ее руках, который казался знаком, связующей нитью с чем-то, чего он пока не понимал, но ощущал напряженными, оголенными нервами. Цветок под рубашкой слабо пульсировал теплом, словно тянулся к охапке своих собратьев.
- Мне трудно вспомнить все, что было дальше, - краем глаза он все еще ловил отголоски ее ломких, едва видимых движений, но одновременно продолжал говорить, глядя в лицо Присяжному. - Все как будто... сломалось. Понимаете, это было очень... страшно. Не смерть сама по себе, а то, как все это происходило. Словно он был одновременно повсюду, и дергал за сотни ниточек, заставляя всех смотреть.

[Woozzle >>>]

- Да, да, - тот нетерпеливо кивнул в ответ; в жесте проскользнула раздраженная нотка, как будто его отход от фактического описания отвлекал его, - Послушайте, Феб... я понимаю, это произвело на вас впечатление. Эксцентричная манера поведения этого джентльмена, его разговоры об искусстве, явно продемонстрированный интерес к вам - это одна из тем, которые в конечном итоге привела сюда меня и моего патрона, и к ней мы непременно вернемся. Но сейчас я хочу, чтобы вы поняли, что произошло в тот вечер. Это не было поступком безумца или фанатика. Вы присутствовали при тщательно спланированном, хладнокровном политическом убийстве, и сыграли роль, которая была целенаправленно предназначена именно вам. Ваш спутник, Джентри - он был нужен только чтобы замести следы и перевести внимание полиции на вас. Двумя другими жертвами был директор "Джива Индастриал", Санджуро Абэ, влиятельный член круга Представителей, и его телохранитель. Они присутствовали на деловом ужине, где обсуждалось слияние нескольких компаний... впрочем, не буду утомлять вас подробностями. - Присяжный осторожно отложил в сторону дело, которое рассеянно держал в руках, и его пальцы безотчетно выбили мягкую трель о поверхность стола.
- Насколько мне представляется, весь ваш разговор был затеян для того, чтобы дождаться, пока господин Абэ встанет из-за стола, - медленно произнес он, не отводя взгляда от лица музыканта и наблюдая за реакцией с оттенком чего-то хищнического в глазах. - Выбранная вами тема, однако, достаточно любопытна...
Политика. Она всегда вызывала в Фебе лишь одно чувство – брезгливое отторжение. Сколько бы ни существовало в мире вещей, от которых он предпочел бы держаться дальше, как можно дальше, вся эта подковерная грызня возглавляла список, оставив конкурентов далеко позади. Впрочем, сейчас он воспринял новую грань произошедшего с усталым безразличием. Это не слишком много меняло для самого Феба – и уж точно ничего не меняло для Джентри.
Только мельком тронуло секундное облегчение – значит, это не моя вина? И ничего бы не изменилось, ответь я тогда иначе? Мысль показалась склизкой, гадкой, и Феб передернулся, сминая ее в невнятный комок.
- То есть вы верите... знаете, что я не убивал? – он с болезненным вниманием следил за Присяжным. – Полиция знает? Но зачем тогда... все это? Наручники. Камера. Допросы, - каждое слово казалось вдавленным в воздух, отмеченным жирной чертой. - Протокол. Зачем?
- Полиция - нет, - выражение лица Присяжного можно было бы назвать обходительным, почти извиняющимся, но голос был твердым. - Против вас есть несколько свидетельств - все разрозненные, никому не удалось что-нибудь подробно рассмотреть - но обвинителям этого будет достаточно. Настоящего убийцу видели, но никто не смог описать ни его внешности, ни действий, тогда как вы и Джентри... бросаетесь в глаза. Я и мои помощники, - невольное движение глаз скользнуло куда-то над плечом Феба, в сторону немо застывшей у входа девочки, - осведомлены о происходящем исключительно из-за того, что некоторое время наблюдаемым за вашим новым знакомым, который за последние дни успел стать едва ли не самым деятельным участником Игры. В вашем лице я вижу возможность подобраться к нему поближе. Вы же можете рассматривать наше сотрудничество как способ обрести свободу, - по его губам скользнула едва различимая змеистая улыбка, - и отомстить.
Против воли его взгляд еще раз метнулся к двери, ощупав неподвижный силуэт, спрятанный в складках ткани. Гостья стояла неподвижно, словно вмерзшая в прохладный воздух - ни шевельнувшихся кончиков пальцев, ни видимых признаков дыхания. Воображение вздрагивало, не выдерживая такой игры с собой, и тогда казалось, что там стоит не живой человек, а кукла, по неведомой причине задвинутая внутрь кем-то с другой стороны двери.
- Итак, - Присяжный наклонился, сцепив кончики пальцев, - Из этой комнаты у вас есть два выхода. Первый - вы соглашаетесь помочь нам с поисками господина Люциолы и тех, кто за ним стоит. Вы - бесценный источник фактов; начать хотя бы с того, что от вас мы впервые узнали его имя. Моему покровителю не составит труда избавить вас от преследования законодательной машины... при условии, что вы будете сотрудничать. Второй выход - вы остаетесь в камере и предстаете перед судом. На свой страх и риск.
Хриплый звук, рожденный его горлом, был похож на смех. А еще – на стон, на рык, на рваное тоскливое карканье.
Он уже понимал, что не посмеет отказать, и понимал, что с каждым словом – произнесенным или проглоченным - вязнет все глубже в чужой грязной игре. Смешная пешка, безликая фигурка на расчерченной доске.
Правая ладонь против воли отыскала то место, где под рубашкой прятался цветок – помоги мне? Я все знаю, я уже решил, но как же тошно, помоги мне еще раз, просто откликнись? Немного воздуха, глоток нездешнего сна... Цветок, сухой и мертвый, как прошлогодний гербарий, царапал кожу; в нем не было ни крохи тепла, и Феб почувствовал себя преданным.
- Конечно, я согласен сотрудничать, - он был слишком измотан, чтобы пытаться скрыть нахлынувшую неприязнь. Она не касалась лично Присяжного, но не могла обойти его, как деталь ненавистной машины. Машины, винтиком которой теперь станет и сам Феб. – Надеюсь, я смогу быть вам полезен.
В последнем он был вполне искренен – воображение очень живо рисовало ситуации и места, в которых могут оказаться бесполезные пешки.
Ответом ему была улыбка, почти искренняя - если бы сквозь нее не проглядывала холодная, расчетливая уверенность, дававшая понять, что его решение не явилось неожиданным ни для кого.
- Прекрасно. Ран вас проводит, - хозяин комнаты кивнул в сторону выхода, его руки потянулись к бумагам, пробираясь между страниц почти самостоятельно, - Идите и ничего не бойтесь.
Третья участница их маленького спектакля вздрогнула, услышав произнесенное имя, и словно разбив кокон неподвижности, застывший вокруг нее. Она оказалась рядом - стала вдруг еще раз заметна ее болезненная хрупкость и тонкие запястья, настолько напоминавшие кукольные шарниры, что против воли ожидалось, что они хрустнут и сломаются при движении.
Маленькие пальцы осторожно сжали его руку - левую, омертвленную.
- Пойдем, - тихо шепнула она.

Сообщение отредактировал Woozzle - 29-11-2013, 11:15

[bluffer >>>]

С Мастером

Непривычное тепло окутывало, обволакивая притворным спокойствием, словно песни сирен. Вира знала, что это обман. Будь ее воля – она унесла бы отсюда ноги как можно быстрее, но нельзя поддаваться панике. Страх, подавленный и, казалось, надежно запрятанный глубоко под кожу, не смирялся и упорно просачивался, выискивая слабинки в своем заточении. «Что делать, если нас заметят? Оглушить? Но куда спрятать... долго ли их не хватятся…» - девушка боялась, что придется пойти на самое крайнее: она еще никого не убивала, и от одной мысли об этом тело утрачивало гибкость, хотя ноги не переставали машинально выполнять беззвучные шаги.
Коридор казался бесконечным. «Пальцы мертвеца» были зажаты в руках, но ими пользовались лишь когда заглядывали в очередной темный проем дверей. Комнат тут было много, все были не заперты. Свет горел лишь в одной – туда должны были вернуться курильщики, группа Виры уже ее миновала. Казалось, они попали в пряничный домик ведьмы: только вместо сладостей были механизмы, вместо лимонада – изогнутые сосуды с непонятными жидкостями… Виру так и подмывало потрогать и рассмотреть, но она глушила любопытство – надо идти дальше.
Поворот. Коридор снова уводил наверх, превратившись в лестницу - на этот раз узкую, едва пропускающего одного человека в ряд - было похоже, что они оказались в каких-то обслуживающих помещениях, использующихся техническим персоналом. Молча переглянувшись решили подниматься - в осмотренных комнатах искомого контейнера замечено не было, а долго оставаться на этом этаже было опасно. Лестница беспокойно скрипела под массивным Драконом, и этот звук постоянно казался каким-то чрезмерно резонирующим среди перестуков и полушепотов этого дома.

Следующий этаж оказался совершенно другим - проскользнув через маленькую дверь наверху, Вира и остальные оказались в целом зале - большом, с высоким потолком, теряющимся в полумраке. Повсюду в комнате были стулья - то составленные кругами в подобиях групп, то беспорядочно разбросанные. И никого.
- Что за черт? - озадаченно поинтересовался Рэтти, озираясь вокруг и осторожно пытаясь дотронуться носком ботинка до одного из предметов мебели. В отличие от складской комнаты на первом этаже, это место определенно посещалось - не было серой пыльной пленки на гладких лакированных поверхностях, кое-где были видны свежие щепки или царапины на полу - там, где с интерьером зала обошлись особенно строго. - Похоже на какой-то класс...
Он едва успел договорить, как одна из дверей в противоположной стене почти бесшумно приоткрылась, впуская внутрь человека.
Ворья, а вернее тех, кто считал себя любителями легкой наживы, на Дне было много. Люкс представлялся им жирной, трещащей по швам сокровищницей – грех не воспользоваться, но далеко не каждому это удавалось. В банду Паука попадали лишь сильнейшие, прошедшие жестокий отбор улицами, охраной, собаками и потасовками внутри группировок. Троица, застигнутая врасплох неожиданным вошедшим, была не только одними из Паучьей шайки, это были его лучшие люди. Инстинкт убирать оружие и прятаться, сливаясь с окружением, сработал гораздо раньше, чем Вира успела подумать: что делать? Краем глаза она заметила быстрое движение слева – Крысеныш нырнул за нагромождение стульев, пожалуй, даже раньше нее, а вот Бахамуту повезло меньше. В этот раз он был замыкающим, и оглядеться, куда они попали, просто не успел. Он, конечно, заметил странные действия своих спутников и повторил их, но вышло у него не так гладко: в последний момент один из стульев предательски качнулся, но все же устоял, хотя и успел стукнуть ножкой об пол.
Даже без этого стука Вира поняла, что прятаться бесполезно - вошедший все равно включит свет, и жалкие укрытия выдадут их с головой. Девушка зажала нож в похолодевшей руке: с такого расстояния она точно не промажет.

Незнакомец, казалось, не обратил на действия троицы ни малейшего внимания. В полутьме был виден почти только силуэт, не раскрывающий деталей одежды и черт лица - мужчина, высокий, коротко остриженый или выбритый наголо... Он двигался медленно и размеренно, словно плыл в воздухе - за время, которое понадобилось им, чтобы слиться с обстановкой, ему удалось едва ли отойти от двери.
Шаги - неторопливые и на удивление тихие. Наконец он остановился посреди комнаты, и замер, чуть приподняв голову - прислушивается? заметил что-нибудь? Этот момент неподвижности длился несколько томительно долгих секунд - после этого фигура повернулась и снова двинулась куда-то сквозь невидимую толщу пространства, словно замедлявшую ее передвижение. Снова замерла - на этот раз ощутимо дольше - и снова двинулась с места. В этих перемещениях на первый взгляд не было никакой логики - он то начинал обходить зал по кругу, то сбивался, углубляясь куда-то в ряды беспорядочно стоящей мебели - как будто искал что-то, по неясным причинам не желая воспользоваться светом.
Крысенок наблюдал за этой нелепой пантомимой с растущим недоумением - и, поймав вопросительный взгляд Виры, неуверенно пожал плечами - потом подумал, и красноречиво повертел пальцем у виска.
"Умалишенный здесь? Нет, это маловероятно," - размышляла девушка, скептически качая головой на догадку Рэтти. Зачем он тут? Среди этих приборов, в которых даже знакомый анатомах Паука запутается. Странное поведение вошедшего скорее напомнило Вире метание слепца по комнате. Может, он хочет что-то учуять по запаху? Что-то или кого-то... Где же Альб! Молчаливый его побери! Воровка посмотрела на Баха, вдруг он более догадлив, но тот лишь недоуменно повел плечами.

Сбивчивая монотонная мелодия, отмечающая тихие шаги, длилась еще несколько минут - а потом вдруг смолкла. Осторожно выглянув из укрытия, Вира заметила, как темная фигура наткнулась на один из разбросанных в беспорядке стульев - и замерла, ощупывая его руками со всех сторон, действительно создавая впечатление движений слепого. Наконец, закончив свой молчаливый осмотр, человек медленно сел, застывая в темноте каким-то странным четвероногим существом, слившись с предметом обстановки почти воедино.
Бахамут недвусмысленно сжал руки около своего горла и кивнул в сторону незнакомца. На что Вира отрицательно мотнула головой и жестами попыталась дать знак: обходим. Видеть Рэтти, находящегося за ее спиной, девушка не могла, но движение ощутила и панически быстро развернулась в сторону Крысеныша. Поздно: одному Молчаливому известно, как Рэтт умудрился так быстро подойти к сидящей фигуре. Вира увидела занесенную руку с хлороформом и еле сдержала вскрик.
Незнакомец дернулся - впрочем, как показалось на первый взгляд, скорее от неожиданности, чем сопротивляясь. Несколько секунд - и он обмяк, бессильно повалившись вперед, мягко уткнувшись головой в колени и в последний момент упавший в предусмотрительно подставленные объятия.
- Стоило так долго возиться, а? - Рэтти едва ли не сиял, откровенно любуясь проделанной работой, но, поймав взгляд Виры, осекся на полуслове и спал с лица, предчувствуя возмездие. - Босс, в чем дело? Все чисто ведь получилось, он меня даже не заметил...
- А что нам делать с теми, кто заметит его? - шипение Виры окатило Крысенка ледяной волной, мигом сбив довольную ухмылку. - Ты всех здесь усыпить собрался? Сколько он будет в отключке?
- Мож все-таки пойдем дальше, Ви? - Бахамут равнодушно смотрел на поникшее тело. Есть цель - надо выполнять, остальное - мелочи.
- М-м-минут пятнадцать, думаю... - Крысенок осторожно повернул лицо своей жертвы и поднес поближе световую трубку: парень как парень, глаза сомкнуты, может и слепой. Свет "Пальца" не давал определить оттенок кожи, поэтому откуда этот пришелец тоже осталось загадкой. Хотя, судя по дешевому тряпью, все же он был, как и они, не из Люкса.
- Теперь он думать изволил, - процедила сквозь зубы воровка. - Надо убрать его подальше от входа - Бах, займись, а ты за мной, к двери. Проверим, откуда он пришел - может там еще таких толпа...
Боец коротко кивнул, и беззвучно взвалил обмякшее тело на плечо. Если оттащить его куда-нибудь в дальний угол и заставить имевшейся в изобилии мебелью - то найти жертву сможет только тот, кто целенаправленно будет ее искать.

Дверь, из которой появился незнакомец, оказалась приоткрыта. Бросив короткий вопросительный взгляд на Виру и получив молчаливое разрешение, Рэтти осторожно обследовал ее поверхность, пробегаясь по пыльному дереву невесомыми прикосновениями пальцев, заглянул в замочную скважину и даже попытался сунуть нос в щель проема, застыв напротив некоторое время и принюхиваясь.
- Там что-то есть, - Рэтти озадаченно повернул голову и кивком предложил Вире занять его место. - Только я не пойму, что это такое...
Приложив ухо к проему, она быстро убедилась в правоте подручного - если прислушаться, с той стороны двери доносилась идущая откуда-то издалека композиция странных звуков, напоминающих шипение, ворчание и легкое поскребывание по дереву или чему-то похожему.
От этих звуков по спине девушки пробежал холодок - идти туда сразу расхотелось.
- Давай проверим вторую, - она кивнула на проем находящийся несколькими метрами левее.

Вторую дверь сообща нашли более привлекательной - Рэтти, прильнувший к ней, не дыша, на протяжении почти минуты, в конце концов заявил, что с той стороны он ничего не слышит. Необычная обстановка начинала играть на нервах - поэтому к проникновению в следующую комнату отнеслись со всеми предосторожностями, сбрызнув тугие петли маслом и медленно, одними кончиками пальцев вдавливая поверхность двери внутрь, так, что та отворилась без единого скрипа. За ней оказался еще один зал, похожий на тот, что остался позади - такой же пустой, огромный и тихий, только этот, в отличие от предыдущего, был заполнен...
...игрушками. Десятки, едва ли не сотни были разбросаны по полу в беспорядке, как будто здесь только что побывала целая стая детей - каким бы диким не выглядело это предположение, будучи озвученным посреди комплекса химических лабораторий. Грубые, вырезанные из дерева, и яркие, цветные - плюшевые подземные киты и змеи, одушевленные грибы с лицами и гротескные безглазые, согнутые из проволоки, колючих обрезков и железных трубок; маленькие фигурки, изображавшие солдат, расставленные по краям игрушечных бастионов в совершенном беспорядке, без соблюдения полагающихся боевых формаций; куклы со злыми лицами, изображавшие людей, подвешенных на ниточках Черного Джентльмена...
Почему-то все это создавало странно печальную картину - брошенные, оставленные, покинутые вещи, к которым никогда никто не вернется. Сзади донеслось приглушенно произнесенное под нос ругательство - даже Бахамута, судя по всему, пробрало.
- Не туда смотрите, - Рэтти с его темным зрением первым заметил лестничный проем в ближайшей стене и нетерпеливо подергал Виру за рукав, привлекая внимание. - Похоже, эти большие комнаты все сообщаются между собой, и если я правильно представляю себе дом, их должно быть четыре... Пошли наверх, а? Если ты, конечно, не хочешь провести тут всю ночь, пытаясь отыскать эту чертову коробку среди игрушечных лошадок.
- Она лучше тебя на это дело оставит, - донеслось из темноты; Крысенок, не оборачиваясь, продемонстрировал Дракону неприличный жест.
Игрушками маленькой воровке служили ножи, отмычки, карты и гильзы патронов. Пару минут она с интересом заядлого посетителя музея рассматривала окружающие предметы, особенно странные подземные существа и лица кукол; затем, словно очнувшись, тряхнула головой и равнодушно пошла к лестнице, не обращая внимание на подковырки парней. Время поджимало.

[Черон >>>]

и SergK

Линия пятая: тот, кто бродит вокруг

Аркус Тойнби ненавидел это место.
Оно напоминало ему исполинский муравейник, населенный механическими термитами, неведомым образом объединенными в один многосуставчатый организм, который чувствовал его вторжение в свое тело и то ли сопротивлялся, пытаясь угрюмыми взглядами, перешептываниями и смехом за спиной довести его до белого каления и заставить сбежать на первом подвернувшемся подъемнике — то ли наоборот, видел в нем добычу, и медленно окружал липкой сочащейся тканью, чтобы в нужный момент распахнуть хищную вакуоль и заглотнуть незадачливое двуногое.
Он ненавидел эти скопления одинаковых домов, громоздящихся друг на друга, испещеренных отметинами, граффити и детскими рисунками, которые пугающим образом повторялись, словно кожа мимикрирующего растения, создавая впечатление, что он ходит кругами. Неестественно молчаливых детей, собиравшихся вокруг него дикими стайками, следовавших в отдалении, прячущихся за выступами стен, ржавыми силуэтами колодцев и грудами мусора. Аркус не рисковал себе в этом признаться, но они наводили на него безотчетный страх и постоянное желание оглянуться — эти странные немигающие глаза, змеиные, беззвучные движения, так же легко включавшие в себя передвижение на четырех конечностях, как и на двух...
Попытки выяснить дорогу к нужному дому наталкивались на полное непонимание со стороны местных — на него немо смотрели, словно не понимали языка, на котором он говорил, и одинаковыми механическими движениями качая головой. Ни указателей, ни названий улиц — что укрепляло уверенность в том, что определение путей у них происходило при помощи коллективного насекомого разума. Постоянная пропитанность электрическим светом, создававшая впечатление вечной ночи, грохот забойных молотов и буровых установок, который сначала оглушал, а уже спустя час растерянных блужданий переставал быть заметным, проникая в кожу, кровь и кости, заставляя его самого вибрировать изнутри.
Хорошо, пусть даже и здесь действительно пропадали люди. Лично он им совершенно не сочувствовал — проклятье, они сами, казалось, не замечали этого, делая смерть частью своего маленького уродливого внутреннего мира, которая существовала в нем на тех же правах, что и другие ежедневные рутины. Он сам успел увидеть небольшую сценку на одном из перекрестков — как один из прохожих, казалось, столь же бесцельно и пряча взгляд, бредущий через улицу, ткнул ножом угрюмого худого парня, стоявшего с полуприкрытым лотком склянок — уличный торговец красной пылью, должно быть, нарушивший что-то из собственных неписанных правил ведения дел. Убийца даже не побежал — той же монотонной, рваной походкой он двинулся дальше, словно и не прерывая собственного маршрута, оставив жертву прямо на дороге, скорчившегося и впивающегося судорожными пальцами в собственную рану вперемешку с грязью. Никто не обратил внимания. Аркус долгое время стоял, не решаясь подойти и помочь — он догадывался, что даже если тот еще жив, его вмешательство только осложнит ситуацию — но скоро убедился, что сомнения больше не имели смысла. Он покачал головой, вспомнив еще раз эту отпечатавшуюся в памяти картину. Проклятье. Я не знаю, что я здесь делаю.
И сейчас он сидел, почти утонув в отчаяно скрипящем кресле того, что в этих трущобах по недоразумению называлось "приемной констебля" и, пытаясь окончательно не сорваться от медленно заполняющего его до кончиков пальцев гнева, ждал, когда секретарша закончит придирчиво изучать его удостоверение, не иначе как под лупой исследуя все полагающиеся вензели и водяные знаки. Стрелка часов скрежещущим звуком отщелкнула пять минут. Еще минута, понял Грач, и он не выдержит, выхватит револьвер и прострелит въедливой дряни висок. А потом — прикончит выбежавшего на шум хозяина дома. А потом ему останется податься в бега и поселиться на этих улицах, где он, должно быть, вскорости сойдет с ума, станет питаться отощавшими бродячими собаками и пугать детей, завывая по ночами...
Короткий, полный недоверия и крайней степени подозрительности взгляд, которым его в очередной раз наградили, вдруг по неизвестной причине потеплел на долю градуса. Длинные лакированые ногти царапнули поверхность акустической трубы (телеграфом местное отделение, должно быть, не оборудовали).
— Сэр? К вам посетитель, — долгая, выразительная пауза, во время которой Аркуса еще раз измерили, взвесили и исчислили парой темных острых глаз. — Из детективного, сэр.
— Пусть проходит прямо ко мне, Сара, — хрипловато продребезжал раструб. Видимо, констебль Бигби, в отличие от своей секретарши, знал цену времени людей вроде Аркуса.
Кабинет, в котором встретил его Бигби, не смог приятно удивить Аркуса: грубо окрашенные стены, неровный дощатый пол и чертовски старая мебель: огромный угловатый письменный стол из металла с деревянной столешницей, придвинутый поближе к стене с раструбом, пара облупившихся стульев с резными спинками и кресло для посетителей — такое же, как в приемной. Детектив готов был поспорить, что оно даже скрипеть под ним будет тем же противным жалобным звуком.
Констебль что-то бойко набирал на печатной машинке, но когда Аркус зашел в комнату, быстро вынул лист бросовой бумаги из каретки и отставил её в сторону, после чего встал из-за стола и сделал шаг навстречу детективу, протягивая руку в массивной черной перчатке:
— Джек Бигби, констебль Восточного Пограничья.
— Да неужели, — буркнул Грач, вяло отвечая на рукопожатие и одновременно пытаясь найти, куда здесь можно сесть. Он вдруг почувствовал под пальцами шероховатую, неровную поверхность и вздрогнул — откуда-то из более темной части памяти снова вернулось это ужасное ощущение города-машины, непрекращающегося скрежета железных людей, и в прикосновении ему почему-то показалось маслянистое холодное ощущение вращающейся шестерни. Коротко и зло он мотнул головой, отгоняя наползающие волны бреда, и медленно опустился в кресло, настороженно прислушиваясь к скрипучим звукам, которые оно издавало.

Детектив выглядел не слишком представительно — невысокий, слегка сутулившийся, нелепо обвисшее серое пальто, придававшее ему сходство с мокрой вороной, и рассеянный взгляд, без особого любопытства пытавшийся обежать интерьер комнаты, изредка останавливаясь на ее хозяине.
— Аркус Тойнби, — наконец, сказал он, вытаскивая из кармана пальто изрядно помятую полицейскую книжку, протягивая ее Джеку. — Третье сыскное управление. Я расследую здесь дело номер сто один... — он сделал паузу, подозрительно смерив собеседника взглядом в ожидании насмешки, улыбки, чего-нибудь — но, похоже, "чертово сто первое" каким-то образом сюда не добралось — или, во что верилось скорее, местные отделения вообще не вели архивов, опасаясь погребения под грудами папок.
— Состав дела включает похищение одного установленного лица и широкого круга неустановленных. Большая часть пострадавших до сих пор официально считается пропавшими без вести... — визитер прикрыл глаза, как будто читал по памяти официальное заключение, — за исключением, опять-таки, одного.

Сообщение отредактировал Черон - 3-12-2013, 23:20

[SergK >>>]

(совместно с интригующим Чероном)

От Джека не укрылось ощущение неприязни, которое посетитель испытывал по отношению... ко всему происходящему, пожалуй. Видеть подобных типов сверху ему уже приходилось — и ведь жили, сукины дети, у себя там ненамного роскошнее, и методы работы использовали практически те же самые. Этот серый, похоже, пришел, чтобы отдавить Бигби одну из его многочисленных мозолей, напомнив, насколько слабо он контроллирует ситуацию в своем районе. Констебль, однако, постарался сохранять вежливый тон и, отдав детективу книжку, которую едва посмотрел, поддержал манеру разговора собеседника:
— Случаи пропажи людей не являются в Пограничье чем-то из ряда вон выходящим, детектив. Авантюристы, исследующие дальние туннели, поклонники рафии, жертвы Холода — сами понимаете, здесь таких немало, неугодные преступным группировкам. Список можно продолжить.

Тойнби прищурился, пристально вглядываясь в невозмутимое лицо напротив. Издевается или всерьез?
— Продолжить, говорите? — протянул он тоном, не предвещавшим ничего хорошего. — Давайте продолжим, констебль. Как насчет, к примеру, целых домов? Без стен и перекрытий, само собой — исчезают жители, за период, нередко не превышающей одной ночи, не оставляя ни следов борьбы, ни каких-либо указаний на то, куда они делись. Соседи замечают, что из мебелированых комнат по соседству тянет странным запахом — вскрывают дверь, и обнаруживают, что хозяев нет уже несколько недель, все оставлено нетронутым, кладовая наполовину прогнила, а на другую — представляет собой изряднейших размеров крысятник. Бригада бурильщиков не является в забой; спустя какое-то время выясняется, что они в полном составе пропали из рабочего барака, прихватив с собой бригадира и кухарку. Понимаете, Джек, рабочая кость в наше время стоит едва ли гнутый медяк, но кухарка — это серьезно, и прокладка ветки тормозится на неделю, пока в окрестностях не подыщут новую кандидатуру — которые все как на подбор и так почему-то смертельно боятся лезть под землю, а печальная судьба предшественницы тем более ничуть не облегчает ситуацию. Наконец — об этом случае, наверное, вы даже слышали — в нескольких блоках от вашего участка организуется засада на каких-то фальшивомонетчиков; их дом окружают, внимательно наблюдают со всех сторон, убеждаются, что ребята беспечны, как Сомнамбула в ванне из дьяволовой слюны — курят, режутся в карты, выходят наружу проветриться и потрепаться. Наконец вламываются внутрь — и не находят никого. Сбежали в какую-нибудь змеиную нору, скажете, констебль, и я первым делом с вами соглашусь — только, видите ли, по всему дому оставлены чеканные станки, схемы, рецепты амальгам, не говоря уже о деньгах и оружии. После чего банду как языком слизывает с города — информаторы пожимают плечами, нигде ни слуха, как в воду канули...

— Конечно, я знаю о случае со Старателями. Оставили всё — а что еще им было делать, если их дом обложили фараоны? Залегли на дно или сгинули где-нибудь в заброшенных туннелях. Это, в любом случае, больше похоже на правду, чем те байки, что гуляют по Дну. Ваши опечатали здание, детектив — местным полицейским туда хода нет.
Констебль пожал плечами, показывая, что собеседнику, в любом случае, должно быть известно о произошедшем больше, чем самому Бигби. По всему так оно выходило, а о том, что наплел ему по поводу загадочных исчезновений Трэвел, серому знать было вовсе не обязательно. Тот рассеянно покивал в ответ, периодически отпуская неожиданно цепкий взгляд маленьких колючих глаз бродить по кабинету, останавливаясь на разного рода необычных деталях обстановки: настенных часах с гравировкой «За доблестную службу», небольшом шахматном наборе, лежавшем на краю стола, резных стульях, которые, похоже, были гораздо старше хозяина кабинета и использовались еще на Поверхности — технологии и масштабы производства тогда позволяли делать такие вещи из дешевого материала. Подобную резьбу на новой мебели теперь можно было увидеть разве что в домах квартала Представителей — в Люксе мебель из качественного дерева вообще считалась роскошью. Руки констебля лежали на дубовой лакированной столешнице, частично закрывая листок, который он вынул из печатной машинки — Тоинби успел различить напечатанные на нем слова «сопротивление при аресте», «тяжкие» и «заключить», после чего встретился глазами с Джеком. По виду детектива можно было догадаться, что продемонстрированные на столе карты не исчерпывали имеющихся в запасе, и самое ценное Грач приберегал напоследок.

— Подозреваемый, проходящий по сто первому делу, известен под прозвищами Джентльмен Милосердия, Крысиный дудочник или Господин потерянных снов, — его тон ощутимо поменялся, превращаясь в официально-холодный и почти выплевывая слова. — Среди несколько менее поэтических слоев общества он также известен как Цикада или Молчаливый. Представляется, что некий человек, или действующая под этим именем организация, причастны к множеству случаев исчезновений, происходящих в вашем округе и еще нескольких близлежайших на протяжении нескольких лет. Вы понадобитесь мне, констебль, для выяснения обстановки, а также для участия в одной небольшой операции, провести которую я, увы, не в состоянии сам. Видите ли, у этого дела есть свидетель. Единственный, насколько мне известно, который контактировал с искомыми лицами, и все еще находится в пределах нашей досягаемости, а не растворился в нигде. И вам, констебль, — длинный палец вытянулся в его сторону, демонстрируя, на всякий случай, кому адресовывалось обращение, — придется допросить этого человека.

— Выслеживать Цикаду?! — детективу, похоже, все-таки удалось пробить брешь в обороне Бигби, и тот отбросил всяческий официоз. — А Красную змею приручить не требуется? Или наладить дипломатические отношения с безглазыми?
— Раз уж вы об этом упомянули... - Аркус хихикнул, представив, видимо, себе перспективы как первого, так и второго варианта. - Ладно вам, Джек, мы все здесь взрослые люди. Смею заверить, что меня в последнюю очередь интересуют сказки. Но происходят факты: множественные, не укладывающиеся в существующие более простые трактовки, и Сыскное управление считает, что на них необходимо реагировать. Допустим, какая-нибудь чрезмерно умная голова в Синдикате решает, что миф о похитителе людей — это чрезвычайно удобная штука, чтобы списывать на нее любые необходимые устранения. Те, кто верят в Цикаду, не будут искать пропавшего, а те, кто не верят — сочтут слухами и не воспримут всерьез. Ради такой индульгенции от полицейских расследований легенду можно и подкрепить несколькими случайными жертвами, утопив десяток шахтеров в коллекторе, а?
Бигби размышлял над услышанным секунд десять, после чего разрушил установившееся зловещее молчание:
— Значит, ваш департамент хочет получить новые сведения и, одновременно, не желает официально выделять ресурсы на подобные расследования? — констебль ухмыльнулся и продолжил, не требуя ответа на этот вопрос. — Проблема как раз в том, детектив, что в таких делах различить полезную информацию среди шелухи слухов, сплетен и наркотического бреда практически невозможно — да вы и без меня это прекрасно знаете! Взять хоть вашего свидетеля: кто он такой — тронувшийся умом сектант, участник мистических ритуалов с рафией? Или осужденный преступник, готовый отгрузить вам вагонетку вранья, чтобы выторговать себе помилование?
— Гораздо хуже, — Грач хмыкнул, откинувшись в кресле и на мгновение прикрыв глаза. — Этот свидетель — я.

Сообщение отредактировал SergK - 3-12-2013, 23:20

[Woozzle >>>]

с Чероном

Детские пальцы, сжимающие ржавую ладонь, выглядели не просто тонкими: по-птичьи хрупкие, они казались неправдоподобно прозрачными, и сквозь них почти проглядывали облупившиеся чешуйки его металлической кожи. Феб покорно шел рядом, взглядом то и дело цепляясь за букет, который девочка теперь держала одной рукой, небрежно, как что-то незначительное, почти случайное.
Вся она, ее облик, ее молчаливое спокойствие, пульсирующая жилка на ломком запястье, была настолько странной, настолько неуместной в этих лабиринтах лестниц, коридоров, перегороженных железными решетками, глухих дверей, что Фебу никак не удавалось поверить в происходящее. Все, что было до – убийство, арест, допрос, господин Присяжный с его кажущимся участием – все это было страшно и неправильно, но ложилось в канву, нанизывалось на единую нить щербатыми бусинами: багровая, черная, серая... Девочка была лишней. Девочка казалась призраком, заблудившимся в его поломанной жизни. Или это Феб заблудился - в ее?
И еще – его все больше тяготило молчание.
- Что это за цветы?.. – ведущие вверх ступени пересыпали вопрос эхом, тихим, как пепел. – Я не видел таких....раньше. – Он почти не солгал, просто не стал уточнять, раньше чего.
Ее тихие шаги преодолевали лестницу, двигаясь размеренно, словно управляемые заведенным пружинным автоматом. Они миновали несколько пролетов, и Феб успел краем глаза снова увидеть ряды пустых клеток, уводивших в темноту. Она не отвечала.
За следующим поворотом они наткнулись на двоих тюремщиков, спускавшихся им навстречу. Их настороженные, колючие взгляды метнулись было навстречу, но, наткнувшись на застывшее выражение лица его спутницы, скользнули в сторону, пустея и теряя интерес к неожиданной встрече. Никто не сказал ни слова - как будто прогуливающеся на свободе узники были здесь обычным делом.
Поворот. Когда они начинали подниматься ближе к поверхности, лестничная шахта постепенно заполнялась слабым, остаточным светом, проникавшим через щели и затекающим сюда из жилых коридоров.
- Это кукольные цветы, - неожиданно произнесла она. Ее речь была похожа на дыхание: то погружающаяся в шепот, то восстающая из него. - Они растут у меня дома.
Короткий обмен репликами на этом был, казалось, завершен - когда через несколько ступеней она спросила:
- Почему... - голос дрогнул, словно наткнулся на что-то болезненное, - ...почему ты железный?
Как будто стеклянная стена грохнулась на пути с размаху, Феб споткнулся и пропустил несколько шагов. Он решил бы, что это штука, если бы не горчащая нота в ее вопросе, в напряженной позе, в беглом, быстро отдернутом взгляде.
Ощущение ее невозможности стало навязчивым настолько, что он протянул правую, живую руку и осторожно коснулся девичьих пальцев, сжимающих металл.
Настоящие. Теплые. Тонкие, почти просвечивающие, но осязаемые. И слышно, как пульс бьется под кожей.
- Ты не встречала раньше таких, как я? – полушепот в тон ее прозрачности. Почему-то не хотелось дарить здешнему эху больше звуков, чем это было необходимо – он и так оставил здесь слишком много. – Или других, тех, что почти целиком из железа и ржавчины?
Она медленно разжала пальцы, выпуская ладонь Феба - и сразу же обрывая кажущуюся связь между ними, делая нелепым и неуместным сам образ - ребенок, ведущий за руку взрослого.
- Нет, - снова небольшая заминка, чуть выбивающаяся из общей бесстрастности.
Ступени молчаливо ждали новых шагов, а они стояли молча друг против друга, и Феб не знал, что ответить. Вязкая, тягучая неловкость заполняла паузу во времени и растекалась в пространстве. Он мог бы рассказать про Холод, про чуждое дыхание, обнимающее стылым покрывалом, про то, как подступают ночами приступы ржавой одержимости, и льдистые металлические когти оказывается уже не снаружи – внутри. Мог бы, но не стал. Не хватило слов.
- Это такая болезнь, - ладонь, отравленная Холодом, показалась вдруг особенно тяжелой и неуклюжей, словно чужой, пристреленной стальными скобами; Феб убрал ее за спину. – У людей, которые этим...больны, происходит что-то вроде замещения.
Пустой, непонимающий взгляд в ответ. Она медленно подняла руку, указывая пальцем - случайно или намеренно - на его грудь в том месте, где под одеждой был спрятан цветок:
- У тебя, наверное, внутри шестеренки и сочленения, - кончик пальца дрогнул, следуя невидимой линии, проходящей через ключицу и плечо. - Иначе бы ты не мог ходить. Железо ведь не гнется.
- Не смог бы, - серьезный кивок в ответ, – если бы был железным целиком. Но все-таки внутри у меня обычные мышцы и кости. И даже сердце бьется, - Феб приложил ладонь к груди, словно желая доказать или убедиться; что-то внутри откликнулось ровными толчками. – Впрочем, может быть, это и правда шестеренки.
Разрывая запекшуюся корку на губах, он с трудом улыбнулся, смущенно и виновато, будто извиняясь за неловкую шутку.
- Кстати, - пальцы, все еще касающиеся груди нащупали под рубашкой ломкие очертания, - это ведь твое, да?..
Он извлек цветок на свет; тонкие лепестки слегка помялись, но все еще хранили слабое свечение, и Феб облегченно вздохнул.

[Черон >>>]

В ее глазах мелькнула смесь потрясения и страха; зрачки расширились, как будто она увидела не безобидный цветок, а скорпиона на ладони. Она безотчетливо сделала шаг назад и чуть не споткнулась, натолкнувшись на стену.
- К-как... - непроизнесенный вопрос захлебнулся воздухом, оборвавшись в самом начале. Дрогнувший палец ткнулся куда-то напротив сердца, и это прикосновение, казалось, немного успокоило ее.
- Откуда... - она долго не могла ничего сказать, пытаясь справиться с каким-то скрежещущим, сухим кашлем, застрявшим в горле. - Откуда он у тебя?
Потрясенный, Феб дернулся следом, еще не зная, чем помочь, как остановить этот приступ удушья, пенящийся у нее в груди.
- Что? Что с тобой? – прокатилось по этажам, тревожное, резкое, многократно взвинченное эхом. – Это из-за него?.. – и мысленно обругал себя за глупость.
Бесцветный, остекленевший взгляд девочки все так же был прикован к полупрозрачному венчику, слабо пульсирующему в пальцах Феба. И каждому вздоху цветка хриплым отражением вторил всплеск кашля.
Не глядя, он отшвырнул цветок прочь - как можно дальше. Рывком опустился на колени, поймал ее лицо в ладони (живая, теплая - на левый висок, холодная поверхность металла – на правый), не позволяя прикипевшему взгляду скользнуть следом.
- Вот так. Смотри на меня. Теперь лучше? – он вглядывался в черные воронки зрачков, вслушивался в рваное дыхание, опасаясь новых приступов кашля. Под пальцами правой руки, словно мотылек, сжатый в горсти, билась беспокойная жилка.
Она вырвалась - с силой, казавшейся неожиданной для ее внешности; отстранилась, прижавшись спиной к стене и переводя дыхание. С лица исчез казавшийся чужим страх - осталось только какое-то затерянное в глубине взгляда изумление, с которым она смотрела на него. Казалось, ее взгляд был прикован именно к тому месту, где под одеждой прятался цветок.
- Откуда, - повторила она, уже спокойнее и уверенней; это прозвучало почти не вопросом.
Феб все еще смотрел на нее с тревогой, не зная, чего ждать от следующего мгновения. Слишком внезапной была эта перемена в ней: от спокойного, почти равнодушного любопытства к ужасу, пожирающему дыхание – и обратно.
- Трудно сказать, - неопределенное движение плечом, не-ответ на не-вопрос. – Думаю, мне его подарили,вряд ли он смог бы попасть в мою камеру без... посторонней помощи. Знать бы только, кто.
Мгновение - и полутень в глубине взгляда, удивленное непонимание исчезло, довершив метаморфозу и сменившись спокойным, почти расслабленным выражением механического существа. Она молча кивнула, как будто предыдущие несколько секунд они обменивались вежливыми репликами, посвященными решению малозначащего вопроса, который, наконец, оказался закрыт.
- Пойдем, - голос был ровным, таким же невыразительным, как и до этой неожиданной вспышки, - Тебе пока нельзя домой. Господин Танненбаум сказал отвести тебя к нему.
- Постой... – Феб удержал бы ее за руку, но побоялся, что она снова рванется, как пойманный в ловушку зверек. Поэтому он просто продолжал стоять на месте, не спеша снова вплести себя в ленту струящихся вверх ступеней. – Почему ты испугалась? Что это за цветы?
Замыкая себя и ее в круг, он повторил вопрос, которым впервые нарушил молчание. Отсчитывая утекающие секунды (долго, почему-то тягостно, мучительно долго) он всматривался попеременно в ее отрешенное лицо, в букет, сжатый цепкими пальцами, и изредка – назад, нащупывая взглядом свой собственный, подаренный кем-то неизвестным – и выброшенный – цветок.
В ответ прозвучала тишина, рассеченная мерными звуками шагов. На этот раз его спутница не остановилась - и невесомый серый силуэт исчез за поворотом лестницы.
На какой-то короткий миг - исчезающий промежуток между двумя прикосновениями к ступеням - Фебу показалось, что он остался один.
Это было не страшно, это даже не было неприятно – после темного, гнетущего, исчерпывающего одиночества подземелий лестница, не прерываемая решетками и цепями, казалась почти бесконечным воплощением свободы. Но Феб не знал, что с ней делать сейчас. Эти ступени, утекающие в спиральную неизбежность, рано или поздно кончатся – и что тогда?
Он не строил иллюзий. Он понимал: сбежавшая пешка – это еще более нелепо и печально, чем пешка бесполезная.
Феб криво усмехнулся и пошел следом – нарочито медленно, стараясь не допустить в ритм своих шагов даже оттенок торопливости, даже ноту беспокойства. И тщетно пытаясь изгнать из своих мыслей сожаление о цветке, так и оставшемся лежать у стены переломанной бабочкой.
Он догнал Ран у выхода наверх - то ли тщательно выверенный счет шагов дал сбой, стремясь сократить расстояние между ними, то ли она останавливалась, прислушиваясь к тонущим в каменном колодце звукам и дыханию оставшегося внизу. Или может - и то, и другое вместе. Никто не произнес ни слова: сделали вид, что недавняя размолвка была забыта и оставлена позади - впрочем, глядя на спокойное, непрозрачное лицо спутницы, Феб не рискнул бы утверждать, что ее память действительно не избавлялась от случайных неудобных воспоминаний, оставив его нарисованным с чистого листа.
Больше она не задавала вопросов про руку.
В помещениях тюрьмы их часто провожали странными взглядами - украдкой, из-за плеча, почему-то стараясь не пересекаться с ними в коридорах и проходных комнатах, понижая голос и прекращая разговоры при их появлении. Ран, казалось, не замечала никого, включая самого Феба - если бы кто-нибудь не успел освободить ей дорогу, она бы так и прошла сквозь него - невесомая, слишком ненастоящая здесь, среди каменных взглядов полицейских и крысинолицых клерков. Когда им нужно было пройти через входные ворота, охрана, делавшая вид, что не замечает двух случайных гостей, сорвалась с места и бросилась открывать, пряча глаза и придержав напоследок за ними тяжелые створки.
Вокруг снова был город. Он звучал переплетением тысячи шепотов, свиваясь вокруг многоголосыми невидимками, садясь на плечи и прикасаясь к коже - голоса прохожих, звон далеких колокольчиков, чьи-то крики, скрип колес тележек, гнусавый нищий, просящий подаяния, и шаги, повсюду - шаги. После голодной тишины камеры эта какофония звуков казалась глотком свежего воздуха.
Феб подался ему навстречу, оттаивая, раскрываясь, впуская его в себя. Внутри него зарождалось терпкое, томительное крещендо, вырывалось из груди, становясь сердцебиением города. И Феб, звучащий этими улицами, чувствовал, как изменяется шаг, как натягивается в позвоночнике стальная струна, выправляя сутулые плечи.
Он все еще был пешкой – но пешкой, готовой идти через поле, через все круги черно-белого клетчатого ада, чтобы стать музыкой.

[Uceus >>>]

Совместно с Мастером

Он настороженно взирал на колбу, где замерла реакция. Чего ей не хватает? Аркадиус приподнял очки, протер уставшие глаза. Ладно, а если на проблему посмотреть иначе? Зайти, как говориться, с фланга или тыла? Что, если допустить, что анатомы правы, что рафии необходима органика? Идея, пришедшая затем, казалась неправдоподобной, дерзкой и нелепой. Но ведь гениев от иных ученых отличает то, что они в силах перешагнуть условностей границы. Аркадиус стянул перчатку и будто под гипнозом, взял скальпель. Лезвие инструмента было столь колко холодно и столь остро, что он не сразу ощутил боль в порезанном пальце. Подобно драгоценным кабашонам, кровь проступила на подушечке пальца, грозясь скатиться и сорваться вниз, на стол. Алхимик капнул своей крови в колбу...
Вещество ответило - смутно, неясно, не торопясь раскрыться перед своим служителем, словно бы дразнясь или играя. Колба окрасилась мутно-коричневым, растворяя часть скапливающегося на стенках осадка, и не давая разглядеть происходящего внутри. Первая проба - удачная или нет; загадка, которая долго могла требовать внимания и скурпулезного изучения - рассказывали, что рафия в земле выдерживается десятками, даже сотнями лет, и реакции, воспринимаемые человеческим разумом, могли оказаться незначительной игрой крупиц вещества природы рядом с этими поистине хтоническими процессами. Кто поручится, что правила, по которым играют подземные силы, чей возраст несоизмерим с коротким человеческим веком - те же самые, что и здесь и сейчас в руках Аркадиуса?
Увлеченный наблюдением за реагентом и собственными ощущениями, он почти не заметил легкого прикосновения сухих пальцев к своему плечу - которое сопровождал шепот его подмастерья.
- Свет, - он произнес это слово на своем, глубинном языке; Флейшнер слышал его несколько раз до того. - Госпожа не любит свет. Она будет прятаться, если звать ее.
Шелестящий голос, казалось, ввинчивался в самое ухо - это было совершенно не похоже на Йокла, который обычно сторонился его опытов, и предпочитал уходить, как только дело будет сделано. Давление кончиков пальцев у его плеча исчезло, и алхимик понял, что безглазый ушел - его незримое присутствие словно спадало, опустошая пространство комнаты и забирая за собой повисшее невидимое напряжение.
А может прав Безглазый? И свет препятствует тому, чтобы раскрыть секреты рафии? Быть может лишь во тьме она является собой? А здесь подобно околдованой царевне, она в глубоком сне? Но, какие ей условия создать помимо непроглядной тьмы? Тепло иль холод? Или вовсе Холод, что заползает в человеческие души и тела и оставляет лишь металл и ржавчину. Флейшнер разделяет полученное вещество в две разные емкости. Одну он помещает в одной из дальних комнат, той что ведет в подземные тоннели, без источника тепла и света. Другая тоже защищена от света контейнером из стылого металла, но продолжает нагреваться на мензурке. Старик проверит их потом, пока же разберется с осадком, полученным в начале эксперимента. Проверит его реакции на реактивы и постарается определить - что вышло у него. Имеет ли оно какие-либо примечательные свойства, иль получившееся вещество ненужный шлак, последствия ошибки. Алхмик вновь склоняется над колбами. Его не трогают ни голод, ни усталость. Он даже холода сейчас не замечает - согретый внутренним огнем и мыслями о славе.
И о прошлом. О том как он двно покинул Университет, где лекции читал. О том, что заведение учебное на разных личностей по разному влияет. Кого-то направляет к знаниям и благополучию, к уверенности в том, что изучил. Кого-то повергает в ужас, холодной логикой науки. А для кого-то это поводок, что постоянно в натяженьи, и останавливает, душит, не дает свершить прорыв. Тогда приходит время сорваться с привязи, начав исследования независимо от общества и от коллег. Уходишь прочь от идиотов, обвиняющих в безумии иль лицимерных негодяев, что жаждут славу получить за счет тебя. Да, Флейшнер сильно удивился, когда понял, как быстро приспособился жить новой жизнью. Скрывая имя, есть не досыта, к смене мест лабораторий и проживания. Лишь холод донимал его и заставлял плотнее кутаться в пальто, в которм некогда он прогуливался по центру Люкса. Не важно, теперь алхимик стал относительно свободным, живя там, где нормы морали, вопросы происхождения и связи темные не вызывали нареканий. В конце концов, у него есть цель. И Йокл, что к цели путь облегчит...
Остаток дня прошел спокойно, почти ничем не отличаясь от других таких же, когда алхимик был погружен в исследования. Несколько проб вещества, в которых медленно ворочалась затихающая реакция, снабженные различными перечнями реагентов, ждали своего часа на стойке верстака - и в контейнерах, отсеченные от солнечного света. Несколько раз в его дверь стучались - все той же, полной робости и трепета манерой, которую он научился узнавать - просители и покупатели, искавшие лекарства от лихорадки, усмирителя судорог, болеутоляющего и, конечно, ежедневной порции земляной крови. В мыслях он клял просителей и покупателей на разные лады, за то, что отвлекали раз за разом. Однако, теперь финансовый вопрос навис над ним подобно топору. Ведь надо было не только деньги для реагентов припасти, но и для дани, не говоря уж про жилье и просто на жизнь. Конечно, нашлись и недовольные тем, что Аркадиус повысил цены. Алхимик на претензии лишь сухо огрызался: "Не нравится - ищите где дешевле". Напоминания о том, что он теперь был вынужден плясать под дудку Синдиката, были болезненны и раздражали. Среди клиентов Флейшнер отметил несколько новых лиц - хладнокровно, со спокойствием ученого, соотнеся это с тем, что Джейн, должно быть, уже распространил новость о том, что его дом включился в паутину торговцев, растянувшуюся по всему Дну. Надоедливые гости мешали, отвлекая от возможности наблюдать за поведением образцов, и каждый раз, расплатившись с очередным, он торопился вернуться в рабочий кабинет, чтобы поразмышлять над тем, какую смесь драгоценному ребису предстоит воспринять в следующей колбе.
В последний раз, однако, проводив в сгущающийся вечер очередного гостя и запирая за ним дверь - чтобы остаться наконец-то наедине с капризной госпожой - он вдруг остановился, как будто тронутый за руку кем-то предупредительным, перед самым входом в рабочую комнату. То ли тому была виной игра света и тени, но Аркадиусу издалека показалось, что в углу комнаты, по ту сторону его стола, кто-то стоит.

[Черон >>>]

Флейшнер приподнял очки и протер глаза - за день устав, они вполне могли и обмануть. Да и к тому же в темноте он видел не так что б хорошо. Быть может Йокл? Старик сощурился и сделал несколько шагов вперед, надеясь разглядеть нежданного-негаданного гостя.
- Йокл, это ты?
Навряд ли, с чего бы вдруг безглазому таиться от него? Алхимик закусил губу - сегодняшний визит уже ему наглядно доказал, что стены его пристанища защита не от всех напастей. И все же, может показалось?
Нет ответа. Тень в углу шевельнулась - уже отсюда можно было разглядеть, она имела смутно-человеческие очертания, но ростом не дотягивала даже до стола - даже низкорослый и вечно согбенный Йокл превосходил бы ее на целую голову. Может быть, кто-нибудь из окрестных детей?..
Снова движение - и на этот раз его уже нельзя было списать на шутки разыгравшегося воображения. Незнакомец коротко повернул голову, бросив взгляд к двери и обратно - и его руки медленно поползли по столу, шаря среди мензурок, колб и спиртовок, перебирая инструменты и реагенты, двигаясь к одному ему ведомой цели.
Разгневать алхимика? Проще простого, достаточно лишь вторгнуться в его обиталище, посмотреть на сферу его исследований, бесцеремонно переворошить инструменты, задеть пару колб. В ушах у Флейшнера зашумело, щеки и уши пылали, как если бы он застал этого недомерка за чем-то неприличным, неприглядным. Непристойным. Рука сама собой нырнула в карман, где столь привычно коснулась стали скальпеля. Пара шагов широких, сопровождаемых словами, что он не выговаривал, цедил сквозь зубы.
- Ах, ты, ублюдок! Не смей касаться инструментов, дрянь! А ну-ка прочь отсюда, недомерок! Вон!
Уж не слова и даже не шипенье - рык. Аркадиус забыл и страх и горечь, столь был разгневан, полон ярости и злобы. Алхимик рядом со столом и кажется, вот-вот он схватит мелкого воришку.
Силуэт, прятавшийся в темном углу, оставался неподвижным, не реагируя на вспышку ярости хозяина дома. Флейшнер до сих пор не мог разглядеть его лица - тусклый вечерний свет падал из окна косым отрезом, обрывавшимся чуть дальше, чем стоял незванный гость. Пальцы алхимика сомкнулись на запястье руки, лежавшей на столе, и он вздрогнул от неожиданности - прикосновение было холодным, как будто он схватился за ледяной металл.
Какое-то время, показавшееся вдруг бесконечным, они стояли, замерев, пропитанные повисшим в воздухе напряжением - а потом незнакомец медленно подался вперед, немного повернув голову. Аркадиус видел, как медленно, словно двигаясь в застывшем сладком сиропе, из темноты вылепляется гладкий, безволосый череп, лишенный каких-либо признаков лица - голая поверхность, обтянутая кожей, без рельефа глазных впадин, выступа носа или рта.
- Ты что еще такое?
Старик не то, чтобы напуган, но неприятно поражен. Он щурится, густые хмурит брови и наклоняется к попавшемуся ближе, стараясь рассмотреть непрошенного гостя как следует, но света не включает. По крайней мере, он уже не хочет в ход пустить хирургическую сталь скальпеля, что лихорадочно сжимал в кармане. Гнев остывает и начинает мешаться с любопытством. Аркадиус заинтригован - не каждый день такое встретишь. Впрочем, здесь, на Дне, можно встретить многое. И далеко не все встречи тебя порадуют. Пальцы руки, что сомкнулись на запястье пленника, чуть перемещаются, как если бы сквозь ткань старались определить, на что они наткнулись, за что схватилися. Быть может это жертва Холода? Флейшнер продвигается вперед, стараясь оттеснить своего малорослого гостя от стола, обезопасив свои реторты от любопытных и пытливых пальцев.
- Ну, и кого же занесло к нам? Быть может ты представишься и скажешь, зачем зашел в мой дом? Прием закончен и тебе не рады, но время я тебе, пожалуй, уделю. Зачем пожаловал? Иль может кто послал?
Лицо алхимика напряжено и голос строг, но ярости в нем нет. Скорее любопытство.
Существо, за неимением видимых средств, располагавших к общению, молчало - нельзя было даже сказать, наблюдает оно за Аркадиусом или же вовсе не замечает его присутствия. Маленькие, закутанные в рваную ткань руки безвольно застыли, не сопротивляясь хватке и прервав свое червеобразное движение по столу - казалось, гость чего-то ждет, вслушиваясь всем телом не столько в слова, которые бросал в его сторону хозяин дома, сколько в промежутки тишины между.
Алхимик вдруг почувствовал легкое, почти невесомое прикосновение где-то чуть выше уха - коснувшись кожи, оно побежало по шее вниз, вызывая беспокойные щекочущие ощущения - как будто большое насекомое вроде жука или слепня решило обосноваться под складками его рабочего одеяния. Почти одновременно похожее чувство кольнуло пальцы - и он увидел, как по его руке, сжимавшей запястье незнакомца, ползут темные пятна, ощетинившиеся многосуставчатыми ножками и ощупывавшие усиками кожу, взбираясь выше и ныряя в широкие рукава. Мгновением позже он почти отстраненно заметил, что почти весь его стол наводнен незванными гостями - копощащиеся создания, напоминавшие непривычно больших муравьев, роились повсюду, заползая в открытые сосуды, тыкаясь в смеси реагентов, оставляя за собой липкие прозрачные дорожки и капли сладкого вещества...
А вот теперь был повод для испуга и он пришел, но будто бы издалека. Страх был, но смутный и расплывчатый, не смешанный ни с отвращеньем, ужасом или иными отрицательными чувствами. Лишь любопытство, отстраненность и удивление сопутствовали страху. Рассеяно и нервно алхимик постарался стряхнуть этих сущест и отпустил своего неожиданного и таинсвенного визитера, как и скальпель, что остался лежать в кармане. Он, право, даже не представлял, что делать, с чем он столкнулся, с чем имеет дело. Возможно, тут помочь был в силах Йокл, но он ушел, не так ли? Все эти насекомые и это... создание... он чуял связь, он ощущал ее почти физически, но осознать не мог. Как и не мог с ним ничего поделать. Как ни странно, раздавить этот мельтешащий муравьиный рой Аркадиус и не пытался. С одной стороны, он был уверен, причинив вред этим насекомым, хоть одному - тем самым спровоцирует их всех. Он постарался вытряхнуть их из одежды, а затем, склонился над столом, рассматривая этот странный рой. Таких он, кажется, еще не видел. Не то, что б энтомолгия его всерьез интересовала... Откуда они взялись?
- Ты... ты их позвал, да? Что ж ты ищешь?
Флейшнер задумался. Опять идея, не подтвержденная ничем кроме догадок и интуиции. Алхимик помнил, как приветственно касался его Йорл. И пусть всерьез язык безглазых он не изучал, но это жест был столько раз повторен... И он коснулся так же гостя, надеясь на ответ иной, чем копошенье муравьев. Впрочем, для роя свой имелся опыт - крупица рафии перед одним из них.

[Черон >>>]

и Вуззль

Из его новых апартаментов было видно солнце.
Внешняя стена, отделявшая комнату от шумного моря Променада, была превращена в огромное прозрачное окно, к которому было страшно прислоняться из опаски проломить собственным грубым, угловатым телом тонкую стеклянную пленку, и упасть вниз. Феб остерегался подходить к ней - но чем ближе подкрадывался блекло-серый вечер, тем солнце сильнее притягивало, шепча что-то неразличимо-греющее по ту сторону непроницаемой преграды, подзывая к себе, зачаровывая взгляд своей рассеяной сетью лучей, игравшей на медленно кружащихся в воздухе пылинках.
У солнца была мощность в пятьдесят тысяч свечей, десятки глаз, собранных в соцветие и закрытых сеткой, и механическая рука, которая поддерживала его, как горный цветок, растущий из обрыва. Оно раскрывалось утром, нагреваясь и издавая медленное гудение, заполняя звуком и светом сплетающиеся внизу улицы, пробираясь своим безжалостным взглядом в каждую щель, в окна и двери, заштриховывая небо так, что оно казалось почти белым - а башня Совета на фоне его терялась из виду, и казалось, что в такие моменты она перестает быть, пересекая границу между миром города и миром, где живет солнце.
Вечером оно гасло - остывая, складываясь и пряча темнеющее многоглазое лицо, излучая безмолвные волны усталости и окрашивая город сначала бледно-розовым, потом пульсирующим оранжевым, а потом - в матовый, чуть с переливами оттенок ядовитой рафии, приносящий с собой тяжелые, дурманные сны. Во сне он видел железное солнце - и чувствуя его боль, отчаяние и безнадежность, он понимал, что механический стебель, поднимающий его утром - это чужеродное создание, вросшее в само его тело орудие пыток, которое должно не давать свету заснуть.
Феб иногда терялся в комнатах, превосходивших по размеру его предыдущий скромный дом в несколько раз - длинные коридоры, непривычно дорогие интерьеры, красное дерево, пурпур, позолота и непривычно большие пространства создавали ощущение сосущей пустоты, немо требовавшей заполнить себя чем-то - и он не мог ответить ей, будучи предоставлен сам себе. Иногда его навещали - один раз это был Присяжный, который, кажется, просто интересовался, как его подопечный чувствует себя на новом месте, в другой раз к нему заглянула Ран - за все время короткого визита она едва произнесла хоть слово, и оставила на прощание один из своих цветов, заставив его теряться в догадках по поводу того, расценивать ли этот жест как попытку примирения или просто как один из ее непредсказуемых поступков, не означавших ничего конкретного. Чуть чаще заглядывали соседи и другие люди из Адвайты; в первый день его пригласили на вечернюю игру в вист, многие излишне непринужденно пытались сделать вид, что заинтересованы в знакомстве с ним, жали руку и называли имена, полустертые теперь из памяти - Бёрч, финансист; Джаспер, управляющий аудиторской коллегией; Сепаратор - кажется, кто-то из директоров... В каждом движении, фразе и неосторожном движении глаз ему казался страх, пропитавший весь огромный, отделенный от остального мира дом; страх, крадущийся по его пустым комнатам. Страх оставаться наедине с ночью; потому что, как он начал подозревать довольно скоро, все они видели одинаковые сны - все просыпались в холодном поту от удушья, глотая воздух ртом, и едва закрывали глаза, как проваливались в темный колодец, на дне которого ворочалось, дышало и покоилось что-то огромное, темное и неразличимое, прорастающее своим существом в бессильное тело, скованое сном.
Кто-то шепотом говорил, что все они видят сны господина Танненбаума; и что хозяин с недавних пор становится беспокоен и предчувствует наступление чего-то неминуемого. Из всех сплетников один Феб, должно быть, знал имя их общего ночного кошмара.
Его допрашивали бесчисленное количество раз - безымянные вежливые, спокойные люди, обстоятельно выспрашивавшие каждую деталь той памятной сцены, не стесняясь переспрашивать самые странные подробности. В первый день эти встречи повторялись едва ли не каждые несколько часов - и служили напоминанием ему о том, что несмотря на дорогую обстановку, подобострастное отношение со стороны высокопоставленных чиновников и бар, способный удовлетворить любой каприз изощренного ценителя, он все еще оставался пленником.
Феб пил. Первый вечер, второй, третий – словно пытаясь смыть все, произошедшее с ним, и все, продолжающее происходить. Он спускался в бар, как в чистилище, и рассматривал свои грехи на просвет – то в тонком фужере-флейте, наполненном пузырьками, то в грубом стакане с мутной взвесью, то в стопке, декорированной солью по ободку. Грехи становились прозрачными к полуночи и таяли в гаснущих бликах железного солнца – чтобы вернуться к утру, навалиться мутной свинцовой тяжестью, и снова давить на грудь до самого вечера.
Сначала он напивался молча. Разговоры, попытки вытрясти душу, вывернуть ее наизнанку, разобрать на ниточки и сплести заново, ему успевали осточертеть за день. После каждого вежливого - подчеркнуто, демонстративно, до отвращения вежливого -допроса, он чувствовал себя выпотрошенным, и все, в чем нуждалось его нутро – это порция хорошего консерванта. Феб заливал в себя спирт в любых вариациях, мрачно думая, что формалин подошел бы лучше.
Он все чаще чувствовал себя немым. Повторяя в тысячный раз никчемные детали того полустертого вечера, он ощущал, как звуки, живущие в нем, обретают механическую, бессмысленную угловатость. Музыка города, звучащая в его глазах, засыпала – и Феб боялся, отчаянно боялся, что это навсегда.
Он носил под рубашкой цветок, оставленный Ран, как тот, первый, сумевший отогнать рвущийся изнутри Холод, но не ощущал кожей тепла – лишь щекотное касание лепестков. Ему нужно было что-то... Другое. Что-то живое посреди этого блистающего, фальшивого великолепия.
Он больше не хотел молчать – и отвечать на вопросы тоже устал. Он хотел задавать свои.
- ...да, просто воды, пожалуйста, - коротким кивком Феб подтвердил едва ли не самый экстравагантный заказ за все время существования этого бара.
Стакан, заполненный почти наполовину крошевом фигурно вылепленных льдинок, с запотевшими стенкам и легко дымящийся от холода, с характерным звуком скользнул по стойке в его направлении. Вдогонку ему был отправлен непроницаемый взгляд бармена, демонстрировавший, что подобные пристрастия, особенно в столь ранний час открытия бара за свою жизнь он наблюдал у многих. Сегодня обслуживал управляющий заведения - Джейк, не пользуясь начальственными привилегиями, выглядел до отвращения безупречно: слепяще-белая батистовая рубашка, делано-небрежно закатаные рукава, идеально уложенный пробор, разделяющий приглаженные рыжие волосы, и выражение полной невозмутимости и отрешенности на лице.
Стакан был увенчан сложным декоративным букетом из лимонной травы, листика мяты, базилика и еще каких-то незнакомых Фебу растений, и выглядел так, словно всем своим видом насмехался над словом "просто". В воде чувствовался незнакомый слабый терпкий и кисловатый привкус, щиплющий язык.
- Тяжелый день, сэр? - Феб удостоился взгляда с легкой ноткой сочувствия и наигранного участия; Джейк облокотился на стойку рядом с ним, обозревая покровительственным взглядом пустеющие столики. Вечер только начинался, и посетителей было от силы пара человек.
Феб не был расположен откровенничать, слишком острыми, слишком жгучими выдались последние дни, каждое лишнее слово – как огонь в глотке. Но и грубым быть не хотелось. В конце концов, он сбежал сюда из своей немоты не ради угрюмого молчания.
Он неопределенно повел плечом, жест с равным успехом мог сойти за любой ответ; после недолгой паузы Феб подкрепил его доброжелательной ухмылкой.
- Случались и хуже, - и это было чистой, кристальной правдой.
Он отпил еще глоток, смывая с губ иней незначащих слов, затирая его горьковато-лимонным привкусом, неожиданно свежим.
- Сегодня здесь не слишком людно, - он качнул головой в сторону редких скучающих гостей. – А я уже почти поверил, что люди разучились спать ночами – неудивительно, с таким-то снами.
Расслабленно покачивая стакан в руке, не отрывая взгляда от льдистой крошки, скользящей по стеклу, он почти не смотрел на собеседника – и все-таки цепко ловил жесты и случайные отблески на лице.
- А, - бармен кивнул в ответ, чуть прикрыв глаза, демонстрируя, что понял, о чем шла речь. - Проклятье Господина. Знаете, в свое время мне довелось услышать любопытную теорию этого слуха или культурного феномена - как вам будет угодно. Предположение это решительно отрицало мистические мотивы, массовые отравления думарнным газом или эпидемию - и заключалось в том, что любой, кто забрался вверх по стенам этого города настолько, чтобы иметь возможность засыпать в стенах Променада, оставил за собой достаточно длинный след определенного багрового оттенка, чтобы его мучали кошмары за содеянное. Таким образом, общей причины не существует - если не считать обстоятельств, собравших всех этих людей здесь... Заметьте, сэр, - короткая вежливая улыбка, возвращающая отрывочной беседе потерянный было градус светскости, - я озвучиваю эту гипотезу исключительно потому, что не имею возможности оскорбить предположением наших постоянных клиентов и знаю, что вы наш... особенный гость.

[Woozzle >>>]

- Разрешите предложить вам несколько капель аконита, чтобы смягчить ночное бдение? Или может, - бледные, аккуратные пальцы со значением изогнулись в воздухе, демонстрируя скручивание невидимого листа бумаги в продолговатую форму сигары, - вы предпочитаете проводить время, путешествуя по мирам с другой стороны?..
- Нет-нет, - правая рука все еще покачивала стакан, будто наполненный осколками хрусталя, поэтому он выставил перед собой левую ладонь, отгораживаясь от предложения железом. - Благодарю. Мне хотелось бы сохранить ясность мыслей.
Осознав нелепость движения, он мягко, почти неслышно опустил ладонь на стойку – только пальцы мазнули тихим шепотом осыпающейся стружки.
- Что касается озвученной вами гипотезы, - скептическая улыбка тронула изгибом губы, но удержалась в рамках вежливости, подтверждая, что Феб принял игру и согласился с правилами, - она, вне всякого сомнения, эффектна и не лишена стиля. Но я видел здесь совсем юное создание, цветочную леди. Сомневаюсь, что она вписывается в рамки этой теории. Не станете же вы утверждать, что она тоже.. оставляет за собой след?
По лицу его собеседника скользнуло странное выражение - что-то вроде мгновенной окаменелости, приковавшей его взгляд к чему-то на противоположной стене - и пропало, скрытое за привычным изяществом движения и последующих слов.
- О, вы, должно быть, говорите о Ран, - Джейк позволил рукам на какое-то время отвлечься, проходясь филигранными движениями по прозрачным рядам бокалов и почти невесомо стирая пыль прикосновениями замши. - Не рискну усомниться в вашей правоте насчет нее; тем не менее, теория сохраняет свою весомость - госпожа живет не здесь. Она лишь изредка нас навещает - впрочем, осмелюсь предположить, что подобная формулировка в ее отношении применима к любому месту в этом городе. Кроме того, сэр, имели ли вы возможность узнать, разделяет ли она симптомы вашего недуга? Насколько мне известно, госпожа редко разговаривает с другими... - еще одно короткое, неуловимое движение рукой в воздухе, как будто случайно сопроводившее пузатый бутылочный ряд, отливавший всевозможными оттенками зеленого и темно-красного за стойкой. - Повторить, сэр?
- Пожалуй, - Феб залпом осушил стакан и нечетким, размытым движением отправил его Джейку. – Воистину, вы иллюзионист и алхимик, познавший тайны материи. Даже вода в вашем исполнении звучит чарующе.
Он прикрыл глаза, вслушиваясь, перебирая звуки искристым бисером: шорох шейкера, звонкое падение первых капель в раскрошенный лед, шелест пряной травы...
- А как же вы сами...– он вплел в пульсацию звуков свой собственный голос и еще – почти бессознательное ломкое стаккато. Пальцы-трубки, пальцы-флейты отстукивали по стойке странный завораживающий ритм. – Не подвержены сновидениям? Или симптомы здешнего недуга и вас не обошли стороной?
- Я никогда не сплю, сэр, - Джейк умел сочетать в одной фразе ледяную любезность и демонстративную улыбку, сквозившую среди пересыпавшихся слов, холодных, как падающие в воду прозрачные кубики. - Иначе бы мне не хватало времени, чтобы управляться со всем этим.
В движении, ловко отправившем стакан по испытанной траектории, Фебу показалась неожиданная заминка, ломкость - тот словно замер, на мгновение прислушиваясь к чему-то, вплетавшемуся в канву звона бокалов, негромкого смеха и шепота официантов - и холодное стекло прошло чуть дальше, смазанно прикасаясь к пальцам и опасно приблизившись к краю стойки.
- О, прошу прощения, - на какой-то момент выражение чопорной невозмутимости на его лице треснуло, обнажив маску мгновенного испуга, но обошлось - до падения и дождя разбитых стекол оставалось еще почти полдюйма.
- Никогда не спите? Это очень полезное умение, - странное сочетание иронии и горечи; усталость; отчетливое понимание – никогда и ни за что здесь не добиться искренности. Ни от кого. Да и чего ожидать, если сам укрылся за щитом из зеркальных улыбок, скептических фраз, делано равнодушных жестов...
Наполненный стакан дрожал бликами, запертыми в льдистых гранях. Феб тронул его ржавыми пальцами, обводя по краю невесомым касанием. Металл и стекло, воплощенный диссонанс – они зашептали в унисон, рождая странную, невозможную гармонию. Звук, расплавленный между ними, был колючим и нервным, но удивительным образом – мелодичным.
- Понимаете, Джейк, - Феб впервые обратился к нему по имени, позаимствовав голос у своих железных пальцев, дополнив аккорд недостающей нотой, - в этом городе тысячи людей оставляют за собой след. Тот самый след, варьируется лишь насыщенность оттенка. Так почему же эти сны поселились именно здесь?...
...и какого мха они живут в моей голове, домолчал он.
По лицу Джейка пробежала волна дрожи; нечто среднее между судорогой и моментным сокращением расслабившихся мимических мышц - собранность и подтянутость сменилась медленно вкрадывающейся в движения мягкостью, словно сгущавшийся воздух, состоящий из странных, непривычных полумузыкальных звуков, поддерживал человека в своей плотной взвеси, облегая со всех сторон и прикасаясь к его дыханию.
- Не... не знаю, - тихо прошептал он, медленно опираясь локтями на стойку; со стороны никто, казалось, не замечал ничего необычного. - Суеверие, предрассудок... или случайность. Некоторые считают, что их приносит ваша знакомая и ее ядовитые растения. Не знаю. Я принимаю снотворное... иначе я не засыпаю; может быть смертельно, если несколько дней. Я никогда не видел того, о чем говорят. Никогда не вижу ничего.
В медленную, текучую струю речи вдруг вторгся еле слышный звук, напоминавший похрустывание - ассонансным, колким касанием испытывая на прочность слабую связь возникшего транса. Пальцы Феба - пальцы правой, живой руки - вдруг рефлекторно сжались, двигаясь словно по своей воле, впиваясь в лакированное дерево стойки, и каким бы это не казалось невероятным - мягкая плоть впивалась в отполированную поверхность, медленно продавливая разбегающиеся трещины, погружаясь внутрь с тихим, почти животным хрустом. Он не чувствовал боли - не чувствовал вообще ничего, рука словно отказывалась подчиняться, действуя отдельно от тела.
Цепкая, ощетиненная иглами духота обняла за горло. Секундного взгляда на пальцы, крошащие дерево с той же легкостью и плавностью, с какой они когда-то жали на кнопки саксофона, хватило, чтобы страх мутной пеной окатил нутро. Феб не дал ему подняться. Запер там, глубоко-глубоко, позволяя плескаться и омывать сердце холодными приливами. Он не смел отступить – не сейчас, когда в перепутанных обрывках событий появился хоть какой-то смысл, нить, за которую нужно, обязательного нужно потянуть. Он не смел отступить, но правая, непослушная теперь рука разрушала аккорд, вскрывая хрупкое согласие звуков, и Феб не мог приказать ей молчать. Половину такта он подарил хаосу: нотам, спорящим между собой, панике, бьющейся в ребрах, иглам, пронзившим голосовые связки. Вслушивался в противоречие, погружаясь в тончайшие колебания воздуха.
Потом осторожно отнял левую руку от поющего стекла – и россыпью сухих, почти неслышимых градин опустил ее на стойку.
- Кто она? – в тон движениям рук – слова, шелест рвущейся под пером бумаги. – Ран, кто она? Где ее найти?
Он не успел. Хрупкая белесая нить, протянувшаяся между двумя застывшими друг напротив друга лицами, соединявшая не взгляды, но слух, свитая из молчания и звука - оборвалась, выскользнув из пределов досягаемости. Человек по ту сторону стойки почти не отреагировал на потерю этого прикосновения - его лицо медленно разгладилось, окружающий мир, представленный его звучащей гранью, медленно вкрадывался в уши, как будто не было этого короткого разговора, длившегося всего несколько мгновений.
И одновременно с этим Феб почувствовал, как оживают пальцы в его правой руке, как тонкими нитями в них прорастает боль - не такая, какую ожидалось бы почувствовать, выдавив руками вмятину в столешнице, а легкая, щекочущая - как та, что бывает, если сжать запястье, лишив его на некоторое время притока крови.
Когда выражение лица Джейка вернуло себе отточенную осмысленность и он увидел выгрызенный обломок дерева, невозмутимые темные глаза расширились в изумлении, переводя мечущийся взгляд с Феба на пострадавшую стойку, и наконец, на руку - левую, окаменевшую - делая, должно быть, неверный вывод.
- Г-господин Альери... - голос дрогнул, сбившись с неверно начатого такта, - Мне позвать врача, сэр? Вы в порядке?
- Нет, - устало откликнулся Феб и, помолчав немного, уточнил: - Не надо врача. Я в полном порядке.
Онемение утекало из руки электрическими искрами, кусачими и злыми. Феб поднял стакан, невольно отметив тремор побелевших пальцев, залпом выпил воду, не ощущая больше никакого вкуса, и, коротко поблагодарив Джейка, поднялся и пошел прочь.

Сообщение отредактировал Woozzle - 8-12-2013, 0:53

[Uceus >>>]

С Чероном совместно.

Прикосновение было почти невесомым - сначала показалось, что пальцы Аркадиуса продавили полупрозрачную кожу незнакомца, встретив на своем пути едва заметное сопротивление чего-то мягкого, холодного и желеобразного - но потом он понял, что там, где только что стоял гость, на столе обосновалась растущая груда червей, медленно высовывавших во все стороны слепые головки, тыкаясь в стеклянные стенки и коробки с реагентами. Они вдруг показались алхимику безумно красивыми - упругие, поблескивающие тельца были опоясаны разноцветыми кольчатыми чешуйками, который испускали радужно-опаловый блеск, играя в тусклых лучах освещения. Как будто струйки, сотканные из расплетенного светового спектра, они растекались по столу, образуя единое живое волнующееся пятно - и к ним присоединялись прочие насекомые, от прикосновения с этой сложной фигурой перенимающие ее постоянно меняющийся искристый цвет и занимая свои места в этом живом пентакле, который растягивался дальше и дальше, пытаясь своей сетью накрыть всю комнату...
Их хозяин, казалось, исчез - почти сразу же Флейшнер заметил низкий сгорбленный силуэт у его книжного шкафа, как будто что-то искавшего среди пыльных полок. Он передвигался смазанными рывками, как будто растворяясь в затхлом воздухе, рассыпаясь бесчисленным крошевом своих многоногих последователей, а затем возникая из всколыхнувшегося пространства. Алхимик заметил мелькавшие в дверном проеме силуэты других таких же существ - их было около трех или чуть более. Практически без удивления он обнаружил, что одним из них был Йокл - неузнаваемо изменившийся (впрочем, он ни разу не видел безглазого без ритуальной хламиды, закрывавшей всю поверхность тела), как будто сплющенный и скорченный, так, что его тонкое паукообразное тело приняло карликовую форму незванных гостей. Может быть, так безглазые выглядят под воздействием света?..
- Прости, - неживым шепотом прозвучал его голос где-то совсем рядом, как будто слова шепотом произносились ему на ухо. - Мы не можем позволить, чтобы ты это сделал.
Аркадиус молчал, как будто очарованный свершающимся действом. Он в безмолвии взирал на эти цветовые переливы, на тайну, что ему открылась на мгновенье. На совершенство форм сплетающихся из множества созданий, на коих прежде он едва ли обратил бы взгляд. Но голос Йокла, его тон и смысл слов, похоже вывели его из ступора.
- Что? Чтобы сделал что? Йокл... я же доверял тебе! А... а за другими вы присматриваете тоже? Да что ж вы ищете?
Он вопрошал, хотя ответ подозревал и так. Безглазые хотели остановить его исследования, остановить их до того как... до чего? К чему он подобрался настолько, что они сочли что надобно вмешаться? Его разрывали побуждения, противоречащие друг другу - он жаждал остановить Безглазых, защитить свой дом, а более свои исследования, лабораторию и знания, полученные опытным путем. Не менее того ему хотелось обрушиться на Йокла, что предал то доверие, что Флейшнер оказал ему. Однако, еще ему хотелось досмотреть и погрузиться чуть глубже в мир приоткрывшийся ему сегодня.
- Йокл, почему? Ведь... ведь ты же сам подсказывал мне путь. Ты помогал мне, разве нет. Не забирай у меня то, что я достиг. Ты знаешь, для меня это важно как жизнь...
Голос Аркадиуса дрогнул и сорвался, оставив шелест насекомых, что копошились в его доме.
- Госпожа любит безуспешных, - голос то звучал глубже, отдаваясь внутри черепа и вибрируя в костях, то отдалялся, и тогда казалось, что его комната вырастала до размеров улицы, а шипяще-свистящая речь безглазого прилетает издалека сквозь сворачивающийся темный тоннель. - Она покровительствует фанатикам, безнадежно очарованным ей, пытающихся взобраться на горы мертвых, чтобы дотянуться до кончиков ее пальцев - и срывающихся вниз. Она одаривает своей благосклонностью случайных своих детей и играючи забирает ее обратно вместе с жизнью, с еще бьющимся сердцем. Ты не веришь в нее, но она - истинна.
- Госпожа пожирает, - эхом донесся отраженный голос; тот же? Другой? Темные фигуры обступали его, смыкая кольцо - Аркадиус не видел их лиц, они сливались в кружащийся хоровод темноты, в котором звучали эти пронизывающие каждую клеточку тела слова. - Для нее ничтожен размер отдельного тела; одной жизни. Госпожа поглощает города и народы - она переваривает их в своем ядовитом теле, стирая различия и уничтожая основы; все становится подчиненным только ее воле и ее жажде. Ты называешь ее веществом, но она - живое создание, срок которого измеряется тысячелетиями. Вечно голодная, она спит в глубинах земли, переживая периоды пустоты и просыпаясь, когда вокруг вновь расцветает ее человеческая пища - сознания, мечты и грезы. В своем анабиозе она зреет, накапливая ядовитые сны, которые проникают в кровь через тысячи ее жал и растворяют твое существо, оставляя питательную оболочку...
- Она застала Старый Мир, который был на поверхности. Она бродила среди планет голодным диким призраком, собирая свою жатву, и войско безумцев следовало за ней. Ты видишь, как она поглотила нас - скоро она придет за тобой, маленький человек. Бойся; прячься, беги, закрой глаза, чтобы она не учуяла запаха твоих мыслей...

Он перестал различать детали обстановки - сомкнувшийся круг перенес его куда-то за пределы дома, где не было ничего, кроме сплетающихся бесплотных силуэтов. Последним он снова услышал Йокла: что-то короткое, едва различимое, похожее на еще одно "прости".
А потом была темнота.

- Онджи, очнись... - чей-то беспокойный голос звал его, пытаясь прорваться через оркестр боли, который устроила его раскалывающаяся голова; казалось, Джейн передумал, и вернулся за повторной экзекуцией, на этот раз гораздо сильнее. - Ты слышишь?.. Ты не здесь, он-джии, просыпайся; их больше нет. Арка-дээ...
Незнакомое словечко вдруг вынырнуло откуда-то из глубин памяти - так звал его Йокл на том жаргоне, которые подземные использовали, чтобы общаться с людьми города. С трудом разлепив глаза - голова отзывалась на каждое движение маленькими радужными взрывами, вспыхывающими по внутренней стороне век - он увидел склонившегося над ним безглазого в своей привычной форме, не искаженных пропорций - и судя по голосу, изрядно перепуганного.
Флейшнер лежал на полу своего кабинета - темный квадратный силуэт над головой оказался столом, до которого он, должно быть, не дошел. Было светло (насколько могло быть на этом уровне Дна) - значит, прошел уже день, а может быть, и следующий.
Увидев, что алхимик очнулся, безглазый произнес что-то неразоборчиво-облегченное - перемежаемый тяжелым дыханием речетатив. Тонкие паукообразные руки неожиданно сильной и крепкой хваткой поддерживали Аркадиуса за плечи и голову.
Почувствовав эту хватку, это прикосновение тонких насекомоподобных конечностей, алхимик содрогнулся всем телом, а затем попытался вырваться, вывернуться из этих объятий. Отползти, отталкиваясь локтями и пятками от пола. Старик смотрел на Йокла широко раскрыв глаза и тяжело дыша от боли и испуга. Видения, что к нему пришли, были столь живы в его сознаньи, что он не мог противиться кошмару, не мог освободиться из его тенет. Он видел Йокла и не знал что делать - столь ярким было ощущенье от его предательства. Флейшнер слишком долго взирал на своего безглазого помошника с оттенком превосходства, снисходительности и цинизма. Но после сна (ах, если б это сон был, только сон!) Безглазый виделся ему совсем иначе. Он был единственным союзником и вот теперь старик утратил веру и в него.
- Ты... отойди, не прикасайся!
Он оттолкнул бы Йокла, но, похоже, его сил на это не хватало. Рука, дрожа, приподнялась и ухватилась за накидку, то ли в поисках поддержки, а то ли отодвинуть стараясь хрупкое закутанное тело. Аркадиус попытался мотнуть головой, но боль как вспышка обожгла сознанье. Он прикрыл глаза и сосчитал до девяти. Потом открыл их снова и, стараясь совершать минимум движений, окинул взглядом кабинет, стараясь найти хоть что-нибудь, чтобы свидетельствовало в пользу реальности виденья, или супротив нее. Осознав, что в данное время он едва ли будет в силах оказать сопротивление не только Йоклу, но даже и подвальной крысе, старик затих, прислушиваясь к собственному сбивчивому дыханью.
- Что... что это было... и... кого здесь больше нет?
- Я пришел несколько минут назад, - его бессменный помощник звучал неожиданно отчетливо и серьезно, не в пример его обычной полусвязной речи, состоящей больше из знаков, чем из слов. - Ты был в комнате один. Говорил с кем-то, взмахивал руками. Я пытался позвать тебя - ты не слышал...
Аркадиус научился безошибочно определять даже под повязками, куда повернуто лицо безглазого - и сейчас его слепой взгляд тревожно изучал лицо алхимика, в то время, как пальцы мягкими, ультразвуковыми прикосновениями пробегались по коже, изредка надавливая и невесомо царапая поверхность.
- Ты ел пыль, - прошептал Йокл, склоняясь над телом алхимика, принюхиваясь к невесомому, одному ему различимому запаху. - Нет... не чувствую...
- Что, пыль? Я не сошел с ума!... а может быть сошел...
Вернувшаяся с первых фраз самоуверенная резкость к концу опять пропала, сменившись потерянностью, от которой тянуло слабостью, не столь уж характерной для него. "Помоги подняться", - Аркадиус без радости вслух признавал свою беспомощность. "Так... значит я провел вот так всю ночь? Я помню вечер и клиентов, я записал все сделки как обычно - а потому могу проверить. Но... но потом мне показалось, что ко мне пришли... я... я был уверен это ты. И ты был не один. И выглядел не так. А пыль... ну что ты, я же для экспериментов всегда защиту одеваю, что б ненароком не вдохнуть. Но... мы же разговаривали с тобой тогда, когда я ставил опыт. Ведь правда?"
В голосе алхимика звучали надежда и отчаянье. Ему хотелось снова верить и не бояться, что он потерял единственного... друга? Он уже и сам не знал, каким из воспоминаний доверять. Однако, сперва ему бы подняться с пола и проверить свою лабораторию. Тогда, он сможет вздохнуть спокойней, или, наоборот найти причины для испуга.
Йокл, поддерживая алхимика под локоть, помог ему встать и подойти к столу. Он выглядел почти так же, как тогда вечером - за исключением двух опрокинутых колб - и в целом не создавал впечатления, будто по нему только что ползала живая волна неведомо откуда взявшихся насекомых.
Ползучее прикосновение его ассистента, не отпускавшего руки Аркадиуса, вдруг отдернулось: безглазый зашипел, как будто обжегся. Медленно, осторожно сжав его ладонь двумя жесткими пальцами, он приподнял ее, поворачивая тыльной стороной вниз. Взгляду алхимика предстали несколько коричневых пятен на кончиках пальцев защитной перчатки неизвестного происхождения - как будто ожог кислотой, проевшей резиновый материал и добравшейся до кожи. Боли не чувствовалось - чем бы впитавшееся вещество не было, контакт его с человеческой плотью прошел не агрессивно... если не считать того, что оно вызвало, добравшись до его головы.
- Вот здесь, - безглазый тронул своим пальцем, замотанным в грубую ткань, одно из пятен. - Это... что?
- Похоже результата вчерашнего эксперимента. И причина моих видений.
Аркадиус поспешно снял перчатку и поднес к глазам, рассматривая ее пристально и пытливо. Как так могло случиться, что данное вещество проело резину, но не тронуло кожу, вместо этого впитавшись внутрь организма? И когда это было? Он судорожно пытался вспомнить, но не мог. Скорей всего он даже не заметил инцидента. Алхимик потянулся было к колбе, однако Йокл настойчиво, но мягко, забрал перчатку, положил на стол, а Флейшнера препроводил до ванной комнаты, пробормотав чуть слышно: "Будет время. Ты на ногах едва стоишь". И Флейшнер подчинился, начав приводить себя в порядок, а затем пройдя на маленькую кухню. чтобы позавтракать. После недолгих водных процедур и небогатого, по меркам Люкса, завтрака (однако, по меркам Дна, он был почти роскошным. Не каждый обитатель мог себе позволить рыбу из подземных рек) старик и впрямь почувствовал себя неплохо, но в его движениях сквозило лихорадочное нетерпение. Как если бы перчатка и колбы могли сбежать еще до того, как Флейшнер сможет выяснить в чем дело. Вновь облачившись в свою защиту и заменив перчатки, старик склонился над столом - он пробу взял с перчатки и с обеих колб и начал сравнивать реакции веществ. На самом деле, потребовалось не так уж много времени, чтобы понять, откуда вещество, что вызвало столь сильные виденья. Да, это вышло из сочетанья анестетика и соли. Вот уж не ожидал - вначале оба вещества не слишком бурно реагировали друг на друга. Алхимик осмотрел налет. образовавшийся на стенках колбы. Да... похоже он коснулся как раз его. Соблюдая все меры предосторожности, он счистил этот белесый порошок со стенок колбы и поместил его в отдельную склянку. Держа ее на просвет и взирая на этот неожиданный судьбы подарок, Аркадиус пробормотал: "Да, Йокл, сдается мне, что мы приотворили дверь. Но в Рай иль Преисподню, вот вопрос... По крайней мере я не слышал, чтобы мои коллеги говорили о создании чего-либо подобного... Придется доложить об этом Джейну, но позже - вещество пока сырое. И не скрою, в его создании немалая твоя
заслуга", - под респиратором алхимик улыбнулся. Где-то в глубине души проснулась гордость за свершенное открытие. И это было то, что отобрать не в силах ни ограниченные остолопы из Университета, ни молодчики из Синдиката.
А, кстати, надобно проверить, как поживают те два средства, что он оставил в темноте. Одно в тепле, другое в холоде. Но! Прежде, для очистки совести, он просмотрит свои записи о всех вчерашних сделках. Быть може он поймет, в какой момент попал под действие наркотика. Да, это Вам не рафия. Как говорил Безглазый, что он слышит шепот рафии? О, это средство не шепчет, оно кричит и заглушает даже мир реальный.

Сообщение отредактировал Uceus - 11-12-2013, 4:14

[bluffer >>>]

и таинственный Черон

- ...почему всегда я? - обреченно поинтересовался Крысенок, обессиленно падая на ближайшую стену всем телом и переводя дыхание: его лицо в полумраке медленно теряло зеленоватый оттенок, возвращаясь к более привычной алебастрово-белой коже жителя Дна. - Канализация, трубы, какие-то бойни со сливными канавами, после которых неделю отмываться приходится... Теперь вот еще и это. Когда Хроматическому Лукасу нужно достать очередную пыльную книгу из собрания редкостей, босс почему-то отправляет кого угодно, только не меня, но стоит в деле появиться лабораториям, заполненным по щиколотку чьей-то блевотиной...
- Терпи, - посоветовал Бах; в отличие от разведчика, выбравшего минутку, чтобы излить все накопившиеся претензии к собственной жизни, он не терял время и обшаривал кабинет, выдвигая ящики столов и открывая дверцы. - Сам виноват - надо было аккуратнее с дверью.
- Откуда мне было знать?! - приглушенным шепотом возопил оскорбленный в лучших чувствах Рэтти, компенсируя невозможность издавать громкие звуки отчаянной жестикуляцией. - Я только потянул - эта штука сама потекла навстречу. Мерзость какая, - он поморщился, отцепляясь от стены и присоединяясь к обыску. - Как думаешь, отмоется?
Верхний этаж встретил их небольшим лабиринтом состыкованных между собой маленьких комнаток, среди которых чередовались рабочие кабинеты и стерильные ячейки, напоминающие операционные - периодически они натыкались на странные химические агрегаты, где что-то булькало, столы с хирургическими инструментами и уже встречавшиеся им металлические стойки с прикрученными скобами - Бахамут, поморщившись, предположил, что к ним прикручивают людей, фиксируя в состоянии с разведенными конечностями.
Приходилось нырять из одной комнаты в другую и возвращаться обратно, чтобы проверить остальные входы. Чтобы ускорить процесс, они разделились - этаж выглядел безлюдным и достаточно безопасным - и первая же дверь, которую открыл Рэтти, извергла озеро дурнопахнущей густой субстанции зеленовато-коричневого оттенка, в которую от неожиданности он чудом не свалился. Отделался промокшими ногами - но самочувствия вору это не прибавило.
Их напарнице повезло больше: лишь одна из комнат потрепала ей нервы странным запахом - словно только что в ней кто-то пил крепкий кофе и докуривал сигарету; Вира даже чуть не захлопнула обратно дверь, думая, что прервала чью-то непринужденную беседу, но удержалась. Через несколько секунд беглого осмотра, девушка поняла, что несмотря на сильнейшие запахи кофейного аромата и сигаретного дыма, комната все же пуста, если не считать все тех же странных приспособлений, о применении которых она, в отличии от Дракона, даже и не пыталась догадаться. Вторая дверь вела в очередную лабораторию непонятного назначения, а вот третья оказалась, по-видимому, искомой, к тому же, единственной запертой из пока исследуемых.
Вире пришлось повозиться около пяти долгих минут с замком и смазать массивные петли. В результате она оказалась в небольшой комнате, заполненной стройными рядами высоких многостворчатых шкафов.
"Похоже это их документохранилище," - решила воровка, бесшумно пробираясь по лабиринту, образованному стеллажами. Слабый свет "Пальца мертвеца" жадно выхватывал из мрака железные углы несгораемых шкафов, пока, наконец, Вира не уперлась в массивное бюро.

Да, это был он - тот самый контейнер, что описал ей отец. Небольшой, обвитый стальными скобами, по-видимому, намертво крепящими его к столу. Сверху лежали несколько листов бумаги, показавшихся девушке сначала вырезками из старой газеты, но, поднеся "Палец" поближе, она разглядела, что это просто очень ровный почерк - перед ней была чья-то записка.
Очерченное толстой рваной линией, сверху большими буквами было выведено предупреждение, эхом отозвавшееся еще с того вечера, когда о нем напоминал Лукас - "Опасно, не вскрывать", и несколько жирных восклицательных знаков. Дальше изящные буквы складывались, на первый взгляд, в какую-то бессмыслицу: "14 шт. Оранжевый, умбра, сиенна, серый, желтый, кадмиевый". Несколько имен - "д-р. Дж. Кс. Квалиа", "д-р. Фрэнк Саллюви", короткое указание - "получатель: Присяжный (Г. В.)" - и что-то еще, неразборчивое. Еще одна резкая надпись - "не охлаждать ниже минус десяти градусов" - и какие-то строчки незнакомых Вире формул.
На вес контейнер казался скорее массивным, чем тяжелым - по ощущениям, большая часть приходилась на керамические толстые стенки и стальную оковку, чем на содержимое. Внутри не чувствовалось ни шума, ни перемещения - как будто контейнер был пустой.

- Эй, босс! - из-за стены донесся приглушенный и словно бы растерянный голос Крысенка. - Я, кажется, что-то нашел...
"Босс" вздрогнула от неожиданности - она и не подозревала, сколь хрупки для звука стены этого странного здания - и только потом расплылась в довольной ухмылке: Рэтт назвал ее боссом, ради одного только этого момента стоило вляпаться в сие дельце.
"Назад должна вернуться ты - и коробка. Остальными... пренебречь, если не будет другого выхода" - слова Паука, словно выжженные в памяти каленым железом, били в виски, трясли ставшие непослушными руки и вздымали грудь, которой все больше не хватало воздуха. Крысенком Вира пренебрегла бы не раздумывая, но с ним был Бах, а еще где-то здесь бродит Альб... "Ты и коробка" - несколько раз эхом отозвалось в сознании девушки.

[Woozzle >>>]

с Чероном, который прекрасен

Потолок был белый и ровный, сияющий, безупречный – не за что зацепиться взгляду. Феб битый час лежал на спине, закину руки за голову, пытаясь придать взъерошенным мыслям подобие стройности. Ныла рука, оцарапанная случайной занозой, ныли виски, изжаленные изнутри, ныло сердце, пойманное когда-то в переплетение нот – и застрявшее там навсегда.
Этот случайный всплеск музыки, почти настоящей, почти живой, сотканной из ничего, отступил, оставив Феба наедине с его искалеченностью. Сейчас ему казалось, что ржавчина отняла у него больше, много больше, чем руку – она подточила что-то внутри, и теперь он обречен вот так мучительно, подолгу приходить в себя, поймав слабый отголосок того, что раньше было его жизнью. Стержнем, хребтом, осью. Сутью, позволяющей слышать мир – и заставляющей мир слышать себя.
После пьянящего восторга и легкости, с какой он рисовал когда-то звуками по душам, сегодняшняя удача казалась насмешкой. Пародией, жестокой шуткой, сыгранной для того, чтобы заставить его ощутить свое увечье еще острее. Хотя, казалось бы, куда уж..
Он поморщился и сел. Пожалуй, худшее из всего, что сейчас можно было сделать – уходить в эту тоску, в эту память. Отворачиваясь от самого себя, он перебирал ниточки разговора, связывая их так и эдак, разглядывая узелки и разлохмаченные концы.
Значит, ядовитые растения?
Цветок под рубашкой не казался опасным – привычная щекотка, капля тепла. Феб извлек его, открывая лучам тысячеглазого солнца, пристально наблюдающего через окно.
Печальный, повесивший токую голову стебель, чуть увядший бархатно-зеленый лист, ослепительно белый венчик, утративший в ярком свете и прозрачность, и свечение – но пульсирующий алым, стоит накинуть сверху кусок плотной ткани.
Феб закрыл глаза и приблизил цветок к лицу, вдыхая полной грудью тяжелый аромат. Медвяный, тягостно-сладкий он проникал в ноздри тысячей тонких усиков и словно прорастал – насквозь, и Фебу вдруг показалось, что он ощущает этот запах глубоко внутри, прочно впаянным в черепную коробку. Он закашлялся и подался назад, испытав тошноту.
С минуту Феб боролся с собой, с желанием бросить все, отложить цветок, и снова напиться, сделав мир хоть чуточку более простым, прозрачным и близким. Затем снова – на этот раз осторожно и медленно - склонился над раскрытым бутоном и тронул лепесток кончиком языка.
Горечь. Никогда раньше он не чувствовал такой бездонной, такой непроглядной горечи. И словно от ледяного поцелуя разом омертвели губы, язык, нёбо. Выдыхая клочки горького воздуха, Феб метнулся к крану. Раз за разом он набирал и сплевывал воду, пытаясь избавиться от немоты, от горечи, перекатывающейся по гортани, от ощущения стеклянной крошки, растертой под языком. Стекло растворялось плохо.
Когда Феб наконец вернулся к брошенному на кровати цветку, ему отчего-то было страшно. И все таки поднял его – с опаской, как ядовитую змею. А потом, задержав дыхание, оторвал один из невесомых лепестков.
Тот отделился от стебля без малейших признаков сопротивления - и упал на пол, медленно кружась и планируя в воздухе, словно полупрозрачное оторванное крыло. Лепесток, лишившийся родителя, издавал то же едва различимое мерцающее свечение.
Странно было ожидать чего-то другого, но все же Феб ощутил, как облегчение перемешивается с разочарованием – он все-таки ждал. Неизвестно чего, но точно – другого. Он поднял упавший лепесток – тот все еще выглядел живым, но слабая пульсация затихала, становилась неслышной, неощутимой, все более блеклой. Феб растер лепесток в ладонях, плотно сдавливая металл и живую плоть.
Пальцы немедленно окрасились коричнево-ржавым; влажное вещество, бывшее недавно стройным и изящным элементом живой конструкции, стало грязным сочащимся комком. Феб почувствовал легкий, быстро растворившийся укол холодной иголки в том месте, где краска дотянулась до случайной занозы в пальце.
Сок цветка высыхал, оставляя на пальцах причудливые разводы, напоминавшие ржавчину или высохшую пыль.
Все это бред. Отзвук холодного безразличия тронул мысли. Все это бред, зачем я это делаю? Это просто цветок. Подарок, между прочим. Феб покачал цветок за стебель, заставив жалобно дернуть изувеченной головкой. Теперь ты такой же как я, приятель. Калека.
Слабый оттенок вины, слабый оттенок родства. Он криво усмехнулся и снова положил цветок за пазуху – лишь на мгновение обмерев.
Укуса, естественно, не последовало.
Феб вышел из комнаты – вечер казался длинным и душным, и сидеть взаперти, ожидая, когда явится немилосердный сон, было невыносимо. Лестничные площадки переглядывались десятками дверей, перекликались редкими шагами по этажам, Феб вплел в эту перекличку и свою гулкую поступь. Он спускался, неторопливо перещелкивая подошвами ступени, размышляя, хочет ли он выйти на улицу, чтобы глотнуть ослепительного солнца Променада, или попросить портье отыскать Присяжного, или просто побродить по этажам, разглядывая попадающиеся навстречу лица.
Он не успел решить.
Воздух на губах стал плесенью, им больше не получалось дышать. Сердце угрюмыми толчками перекачивало кипящую кровь, ударялось о ребра, пытаясь вырваться. Феба мотнуло в сторону, к стене, и он благодарно уткнулся в нее лбом.
Что это? Что... я... все?
Мысли путались. Нет. Мыслей – не было.
Холодный окрашенный камень. Чьи-то голоса наверху. Пульс, тикающий загнанными часами.
Но все-таки воздух начинал просачиваться в легкие, и черная рябь перед глазами неохотно таяла.
Медленно, пошатываясь, беспрестанно нащупывая ладонью опору – единственную связь с миром, стену, ведущую его, как слепца, Феб продолжал спускаться.
Вереница ступней не заканчивалась целую вечность.
Холодная ртутная волна поднималась где-то внутри его тела, подступая к горлу и откатываясь назад. Голова кружилась: ощущение было мутным, тошнотворным, и казалось, что вкус выпитой воды оседал на губах едкой белесой пленкой. Иногда мир перед глазами опасно накренивался, грозясь перевалиться через перила и податься вниз, в причудливый колодец лестничных пролетов, где двигались крошечные фигурки, изредка напоминающие людей.
- Сэр, вам плохо?.. - обеспокоенный голос где-то рядом; не дождавшись ответа, портье остается в стороне, превращаясь в размытую фигуру. Какие-то люди, заполняющие пространство - лица стираются в одну бледную полосу; они сталкиваются, расходятся, освобождая проход. Массивные двустворчатые двери, выводящие наружу, кажутся оскаленной пастью чудовища - оттуда тянет холодом, запахом вечера и волнами погасшего металлического солнца.
- Кажется... уже... лучше, - Феб выталкивает слова комками вязкой слизи, осязая неповоротливым языком их затхлый, отвратительно кислый вкус.
Такой же вкус у воздуха, текущего вокруг, у воды, которую ему подносят так навязчиво, что зубы дрожью ударяют о край стакана.
Он не хочет пить, он пытается отвернуть лицо прежде, чем еще один глоток вольется в горло. В голове, словно наполненной болотным илом, бессвязно, бессмысленно всплывает воспоминание – другой стакан, в завитушках зелени и лимонных долек, который тает, оставляя после себя запах медовых цветов, толченое стекло под языком, обрывки каких-то фраз, хаотичных звуков.
Зачем-то он нащупывает сквозь рубашку то место, где кожа ощущает касание чего-то шершавого, колкого, и плотнее прижимает ткань к груди.
Перед глазами сменяются фигуры - как бредущие куклы, которых тянет слепое течение, появляющиеся из наружности, окрашенные в цвета вечера. Они отворачиваются, проходят мимо - восковые силуэты, отводящие глаза, не желающие встречаться взглядом с его болью и его ядом - или их отпугивает цветок под одеждой, распространяющий невидимый запах опасности, пустивший корни в его кровь, прорастающий там, где-то внутри, и с каждым шагом отвоевывающий себе все больше его тела...
- Сюда, сэр. Осторожнее... Вам нужно сесть...
Чьи-то уверенные, сильные пальцы ловят его запястье, увлекают за собой - навязчивый стакан с водой отстраняется в сторону, хаотичное течение приобретает форму, переплавляясь в спокойный голос, вторящий пульсации крови в ушах.
Он не видит лица - аккуратный строгий костюм, который здесь едва ли не у каждого, только детали, поочередно попадающиеся на глаза - потрепанный уголок галстука качается, как маятник, странное украшение на рубашке - черный железный вензель, туго сплетенный в узел, темный ворот рубашки, две ровные гладкие капсулы, белеющие на открытой ладони.

[Черон >>>]

Феб почти не заметил, как его вывели из дома - снаружи нахлынул сухой холод, прильнув к коже и забираясь внутрь щекочущими пальцами. Маленький парк, очерчивающий пределы здания и отсекающий его от улицы. Свет Променада, далекие голоса, текущие толпы...
- Выпейте это, сэр. - протянутая рука с капсулами оказывается ближе, все внимание почему-то сосредотачивается на них - аккуратно очерченные гладкие формы, слишком идеальные в сравнении с человеческой плотью, в которую они обернуты. Другая рука поддерживает его за плечо - крепко, не давая вырваться, если бы у него возникло такое желание, продиктованное голосом ртутного цвета в крови. Туманный взгляд фокусируется на фляжке, откуда-то взявшейся у пояса его неожиданного помощника - Феб мог бы поклясться, что еще несколько секунд назад ее, так странно контрастирующей со строгой деловой одеждой, там не было.
- Нет, - цедит он из себя беззвучную горечь, еще больше раня пересохшие губы. – Нет, спасибо, я уже в порядке.
В желудке вибрирует мутное кислотное пламя, но холод, обнимающий за плечи, проникающий внутрь, медленно гасит его, возвращая способность мыслить. Рвано, размыто – но все-таки мыслить, и Феб, отравленный подозрениями, не хочет больше никаких даров из чужих рук. Ни лекарств, ни воды, ни цветов. Ни, особенно, чудес – они всегда оборачиваются кошмаром.
..и фляжка ему тоже не нравится.
- Спасибо, мне не нужна помощь, - повторяет он, и на этот раз в слова протекает голос, наделяя их звуком. - Мне нужно вернуться... домой.
Вспышка памяти, застывший снимок – маленький дом и лоскут далекого, вечно сонного неба над ним. И саксофон, покинутый, бесконечно одинокий, медленно покрывающийся пылью.
Пока длится память, Феб презирает себя за то, что назвал домом другое место.
Но воспоминание тает, а слабость незаметно подменяет волокна мышц дрожащим желе, и желание лечь, забыться – сильнее всего на свете.
- К сожалению, сейчас это невозможно. - уверенный, строгий голос все еще здесь; теперь, сквозь облегчение, принесенное холодным воздухом, он кажется немного знакомым, но это не беспокоит Феба - в конце концов, за время пребывания здесь он успел встретиться с таким количеством людей, что их лица и имена начали стираться из памяти. Снова отдельные элементы движений, рассыпанная мозаика, кусочки которой мелькают перед глазами - запахнутая пола тренча, белые капсулы ненавязчиво исчезают в нагрудном кармане, тяжесть руки ложится на его плечо и чуть приподнимает голову навстречу голосу.
- У вас нет больше дома, сэр, - шепчут вкрадчивые звуки, и в их шелесте чувствуется невесомое стаккато красных пятен. - Сейчас мне нужно, чтобы вы отправились со мной...
Феб, как во сне, видит рисуемое полустертыми контурами лицо - то самое, которое он видел в обрывках снов в камере, нарисованное невесомо-красным - очерченная безумно-смеющимся росчерком улыбка, глубокие запавшие глаза, в которых бьется пойманное в сеть серой паутины радужки беспокойное движение, птичий нос, подчеркнутый парой морщин...
Воздух, только-только наполнивший легкие, взрывается, сжигая нутро. Ужас плавит мысли в багряное месиво и пенится, опаляя виски. Феб рвется из чужих жестких рук, сражаясь одновременно с собственной слабостью, страхом, болью – и удивительно, неправдоподобно цепкой хваткой.
- Я не пойду, - голос вспарывает молчаливую борьбу ржавым лезвием, - не пойду с вами. Никуда! – он срывается на кричащий, истерический шепот.
Взгляд лихорадочно обшаривает парк, врезается в струящийся поодаль поток людей.
- Кто-нибудь, - пытается крикнуть он и не слышит себя, - кто-нибудь, позовите охрану! Он убийца, он опасен, помогите мне!
Когда на зов оборачиваются и даже бегут к ним, Феб вскидывается, и на этот раз отчаяние крика долго бьется в его ушах:
- Нет, охрану! – он слишком хорошо помнит полутень, скользящую между бликами ресторанного зала, и людей, падающих распоротыми куклами. – Вы же ничего не знаете... – слова тают обреченным шелестом.
В воздухе повисает отголосок неоконченной реплики, оборванной где-то между изумлением и гневным восклицанием; он не разберет, кому она принадлежит - вокруг застывают немногочисленные силуэты поспешивших на зов и не решающихся сделать последний шаг, Феб видит оружие в кобурах - и недоумение в глазах людей-кукол, поспешно отворачивающихся и делающих вид, что происходящее их не касается, возвращающихся к своим делам...
Фигура Люциолы замирает, как окованная ползучим железом, как тем, что поселилось в его руке, не делая попыток догнать его или ухватиться - и в следующее мгновение оказывается вплотную, сжимая в цепкой хватке его плечи и встряхивая - так, что голова, словно кукольная, откидывается вперед и назад, заставляя мир сделать резкий кульбит.
- Фебьен, да что с вами?! - кто-то надсадно кричит ему прямо в ухо; еще один рывок, и вселенная неожиданно застывает, превращаясь в лицо, замершее напротив его - такое четкое и детальное, что можно различить каждую морщинку и каждую черточку.
Присяжный смотрит на него; в глазах плещется угасающий гнев и непонимание, руки все еще сжимают его за плечи, иногда рефлекторно вздрагивая - видно, что напряжение дается ему нелегко. Взгляд Феба скользит по карандашным штрихам, изображающим глаза, нос, тонкую линию сжатых губ - и не видит ничего общего, даже отдаленно похожего на лицо убийцы из его сна.
- Вы что, пьяны? - нехорошо морщится визави, втягивая носом воздух и качая головой. - Перебрали? Придите в себя, наконец!
По инерции Феб делает еще рывок и замирает, беспомощно оседая на землю, не в силах оторвать взгляда от лица напротив.
Феб хочет, до дрожи, до рези в глазах, хочет поверить, что именно эта маска – истинная. Пусть – галлюцинации, бред, он справится с этим потом, но Люциола – то, чего он не хочет видеть ни в настоящем, ни в будущем. Он бы выстриг, выгрыз его из прошлого, если бы смог, но память надежно хранит карминовые бусины его снов.
- Вы не... – он мотает головой, пытаясь вытрясти все видения, всю шелуху, в которой уже не найти ничего настоящего. – Не вы? Или – не он?
Бессмыслица, отрешенно думает Феб. Я несу бессмыслицу. Нужно собраться, кем бы он ни был.
- Я не пил, - голос мертвый и бесцветный, как высохший мох. - Во всяком случае, спиртного. Я не знаю, что со мной.
Я жалок – эта мысль такая же блеклая, как предыдущая. Если сейчас он снова станет Люциолой – что я смогу сделать? Внутри рождается серый, дождливый смех, рвется наружу – неуместный, пугающий даже его самого.

- Дайте взглянуть, - уже более мягким тоном попросил Присяжный, высвобождая его из своей хватки, осторожно наклоняя голову назад и вглядываясь куда-то в область зрачков. Увиденное, должно быть, укрепило его в некотором мнении - каким бы оно ни было - и в темно-стальных глазах мелькнула тень понимания, переплетенного с молчаливым неодобрением. Он едва заметно поморщился:
- Первый раз пробуете? Я бы не советовал, пока у вас не стерлись ваши впечатления - ничего хорошего из этого не выйдет. К тому же, с непривычки легко перебрать с дозой...
- Пробую что?.. – отечное, болезненное безучастие наконец отпустило, и Феб вскинулся, не в силах сдержать хлынувшего потока эмоций. – Я не чертов рафиоман, дьявол, я пил только воду в баре, не курил, не вкалывал ничего, не вдыхал, не... – он запнулся, снова вспомнив тягуче-сладкий аромат цветка, его обжигающую горечь на языке и вязкий комок, растертый в ладонях. – Цветок... – губы шевельнулись, складываясь в имя.
- Какой цветок? - Присяжный с ощутимой опаской снова скосил взгляд куда-то в область глаз, словно беспокоясь о том, что к его подопечному вновь подступил дурманный приступ. - Я не врач, разумеется, но у вас достаточно различимые симптомы - расширенные зрачки, покраснение, расфокусировка... Вы хотите сказать, что не знали, что принимали рафию?
Феб устало мотнул головой, молча; казалось, что недавняя вспышка вытянула из него последние силы, последние звуки, и голос застыл в горле серебряной пылью. Он поднялся, с удивлением осознав, что ноги, хоть и дрожат в коленях, все же подчиняются – и сделал первый неуверенный шаг.
Не дождавшись ответа, его собеседник торопливым движением вытянул из кармана тусклые часы на цепочке и смерил взглядом ход стрелок.
- Нам придется посетить одно совещание, но время еще есть. Я отведу вас в ваши комнаты - приведете себе в порядок, и надеюсь, не будете вторично отказываться от сомы, - коротким жестом он показал, что имеет в виду спрятанные в кармане капсулы.
- Ваш знакомый объявился снова - и на этот раз происходящее не укладывается в рисунок его обычных действий, - пояснил он, пока они шли по парковой дорожке в направлении дома. - Две жертвы в Нижнем городе, по документам - совершенно случайные люди... и здесь, возможно, нам понадобится ваша консультация.

Сообщение отредактировал Черон - 11-12-2013, 23:36

[Черон >>>]

вместе с other

- Ты что там книжки вздумала читать? - удивленные глазенки Рэтти еще больше расширились, когда "босс" поставила на стол огромный сверток из ткани: сверху, где располагался узел, торчали уголки книг.
Дракон, стоявший у двери на стреме, лишь криво усмехнулся.
- Если помнишь, отец велел мне остаться, - сейчас Крысенок сильно походил на зверька, из-за которого получил свое прозвище: глазки бегали от нетерпения, нос подрагивал и жадно втягивал воздух, а сам он весь обратился в слух. Конечно, он помнил. - Так вот, он просил меня захватить несколько научных книг, если они мне попадутся. А вы молодцы,- щедро заправляя голос лестью, похвалила девушка своих напарников, - все-таки нашли то, что надо.
На столе лежало несколько точно таких же контейнеров, который Вира обнаружила в соседней комнате. Только эти были свалены кучей на столе, без всяких записок, предупреждающих надписей и крепящих скоб.
Крысенок и Дракон довольно переглянулись.
- Какой берем?
- Или все сразу? - добавил Бах, неожиданно расхохотавшись.
- Придется все, мы же не знаем, в котором то, что надо боссу, - воровка ответила серьезно и смех затих.
Навьюченный двумя баулами Крысенок не уставал бурчать: мол, еще неизвестно, что лучше - свободные кулаки Дракона или его непревзойденное чутье и способность заранее обходить опасность. Вира легонько подталкивала его в спину, не переставая оглядываться по сторонам - ей везде мерещилась засада. Они провозились более пятнадцати минут, тот слепой явно уже очухался и сообщил своим - это заставляло девушку вздрагивать от каждого шороха.
Бах неутомимо шел впереди, то ли не замечая, то ли не обращая внимание на трескотню Крысенка и страхи Виры. Когда, никем так и не замеченные, они благополучно спустились в последнее помещение, дававшее выход на улицу, он резко остановился и процедил, не поворачиваясь к спутникам:
- Не нравится мне это. Думал, с нас тут живьем кожу сдерут, а вышло... как будто на пикник сходили.
- Тихо ты, накличешь еще, - цыцкнул на него Крысенок, сваливая ненавистные узлы с контейнерами на пол.
- Давайте сгрузим барахло в том пустом конвеерном цехе и подождем остальных. Или пойдем по следам, где мы с ними разминулись... - здоровяк поминутно оглядывался и замирал стараясь прислушиваться к любым потенциальным звукам, которые бы могли означать присутствие отделившейся от них тройки, но тщетно. Они выбрались наружу, окунаясь в кажущуюся непривычно холодной ночь - лабораторный комплекс значительно потускнел, и светился от силы одним-двумя одинокими окнами.
Здание, соединявшееся с коллекторами, встретило их обитаемым - с приглушенным нечленораздельным вздохом облегчения из теней выбрался один из подручных Альба, который, судя по беспокойному выражению лица, пребывал здесь уже значительное время. Рыжий, худой парень с нездорового цвета рябым лицом - он определенно нечасто присутствовал на подобных вылазках и заметно нервничал. Вира с трудом вспоминала имя - кажется, Берк или Бернс...
- Куда все делись? - яростным шепотом поинтересовался он, как только груз контейнеров был успешно переправлен через окно. - Я потерял Альба из виду еще внизу, потом наш тоннель выводил в какой-то люк на поверхности... Я вылез наружу, покрутился вокруг и решил вернуться к вам. По пути не было ни ответвлений, ни боковых ходов - они как сквозь землю провалились!
- Куда они могли оттуда деться? - озадаченно поинтересовался Крысенок, обращаясь ко всем сразу и ни к кому в отдельности. - Там наверху было только одно это здание в прямой близости, до любых остальных пришлось бы добираться через освещенный двор. А если бы Альба прижала охрана, мы бы услышали шум... или нет?
Девушка молчала, задумчиво поглядывая на Бахамута.
- Шум, может, и не подняли бы, но нас бы точно застукали и уж, тем более, не дали бы вынести добычу, - Дракон чуть скосил взгляд на рыжего и снова посмотрел прямо на Виру.
Та еле заметно кивнула в ответ - объяснения рябого тоже показались ей подозрительными, к тому же заставили сильно нервничать: куда пропал самый умный и осторожный человек из их команды?
- Поймали его или нет, у нас нет ни времени, ни возможности это разведать. Я предлагаю оставить тут его человека, - она посмотрела на рыжего: - До утра подождешь, если они так и не вернутся, или начнется паника и кипиш - сразу делаешь ноги.
Девушка развернулась к своим напарникам:
- Мы все-таки в первую очередь должны выполнить заказ. Впрочем, если кто-то из вас захочет остаться и помочь хоть как-то Альбу - я возражать не буду, но один пойдет со мной и поможет тащить эти коробки, чтоб им.

[bluffer >>>]

И Мастер

- Черта с два, - парень, которому с легкой руки Виры выпало остаться на страже, оскалился в ее сторону и чуть не сорвался на шипение: видно было, что оставшийся член команды Альба не на шутку перепуган. - Если кому-нибудь придет в голову сюда заглянуть - они меня живо выловят! И я не найду дорогу обратно в тоннелях...
- Тебя не спрашивают, приятель, - Бахамут, сохраняя невозмутимое выражение, чуть подался вперед, нависая над строптивым рыжим так, что их разница в росте стала еще заметней. - Если босс сказала, что ты сидишь здесь и ждешь, значит, забивайся в самую незаметную щель и оттачивай умение маскироваться под кирпичную стену, понятно?
- Эй, здоровяк, - Рэтти попытался вклиниться между ними, приняв самый миролюбивый тон из ему доступных, - Малыш в чем-то ведь прав - он и Альбу не помощник, и выбраться отсюда без нас не сможет... А если его выловят, то что-то мне подсказывает, что уже через несколько часов наши лица будут расклеены по всем уголкам Нижнего города с припиской "предпочтительно живым" - и знаешь, это "предпочтительно" меня всегда немного настораживало.
- Я не самоубийца, - угрюмо бросил рябой, отступая под давлением Дракона и дико озираясь по сторонам, переводя взгляд с угрюмого лица бойца на Виру и обратно. - Вы меня здесь не удержите - сдерну прямо за вами, ни минутой позже.
- Не лезь, Крысеныш. Надо будет - удержим, - спокойное лицо Бахамута не сулило рыжему ничего хорошего. - Видишь крючья в углу? - сейчас прибьем к этому конвееру прямо за руки. И рот зашьем, чтобы не болтал лишнего. Я за Альба и десяток таких не дам...
- Так, ребята, брейк, - голос Виры, холодный и сухой, искрил разрядами высокого напряжения. – Давайте еще раз обрисуем ситуацию: Альб и сотоварищи пропали. Тут два варианта: первый – их поймали, и тогда известность и популярность, правда недолгая, в "Нижнем" нам гарантированы, особенно, если подручные Альбу достались все такие, как этот, - она презрительно смерила взглядом застывшего в объятьях Бахамута рыжего. – И второй: Альб тихо, баз палева, обыскал помещения, просто разминулся с нами. Тогда он скоро уже вернется и, не застав нас здесь, надумает еще пойти выручать из беды. Тут-то его точно схватят и за нами пустят погоню. Итак, никому помогать не надо, надо просто подождать час, максимум два и, - тут голос «босса» все-таки чуть дрогнул, - если никто так и не вернется – быстро сваливать.
Она повернулась к Крысенку.
- Раз ты так переживаешь, чтоб этот истерящий трус не заблудился, то останешься с ним. Бахамут, бери контейнеры и за мной.
- Ах, да, - уже повернувшись в сторону канализационного выхода, добавила Вира, - помните, что здесь всего лишь кучка охранников, которых вам не впервой дурить, а там… в общем, если не выполните приказ, Паук вас везде достанет, и портретов не останется.
Рэтти, похоже, приказ обрадовал ничуть не меньше, чем его невольного напарника, но у него хватило ума и самообладания не устраивать споров.
- Ничего, приятель, - он все-таки вклинился между отступившим Драконом и его жертвой, с извиняющейся улыбочкой похлопав того по плечу. - Подождем, никуда наш вампир не денется. Вдруг он просто нагреб слишком много и никак не дотащит все барахло до места сбора? Тогда, глядишь, и нам что-нибудь перепадет, - он подмигнул парню, отводя его в сторону и одновременно ухитрился наградить Виру косым странным взглядом.

Стопку контейнеров перевязали наскоро разорванным на ленты лабораторным халатом, который так и не пригодился внутри. Получившийся узел осторожно погрузили в захваченный с собой мешок, который затем приторочили за спину бойцу - в подземельях свободные руки могли пригодиться. За короткое время приготовлений Рэтти успел повторно обползти все помещение, чуть ли не обнюхав каждую установку и стол - периодически из дальних углов доносились приглушенные удивленные восклицания, и очередной странный предмет, представлявший собой помесь мясницкого инструмента и хирургической пилы, выволакивался на свет с последующим коротким обсуждением по поводу того, сколько за такую штуку могут отдать в Кавернах.

...Шли быстро - сопровождающий Виры, казалось, вовсе не чувствовал оттягощавшей массы тюка с добычей. Тускло освещенные коридоры очистных сооружений быстро промелькнули перед глазами (Бахамут старательно обошел стороной колодец, в котором все еще виднелось шевеление и доносились хлюпающие звуки). Картинка с освещенным проемом двери наверх и Рэтти, издевательски махавшем им ладонью напоследок, периодически вставала перед глазами - до ближайшего выхода на поверхность им оставалось несколько часов, а до этого момента приходилось привыкать к сырости, ползучим обитателям коллекторов и прочим прелестям подземного царства.
- Скользкие ублюдки, - хмыкнул Дракон, вспоминая, очевидно, оставшихся наверху членов Компании. - Правильно ты их припугнула. Стоит один раз дать этой мелочи слабину, и они заложат нас вместе взятых всем, кого смогут вынюхать - от полиции до воротил Синдиката. - Вире некстати вспомнилось, что до того, как занять обязанности человекоохранителя Паука, обманчиво-неповоротливый здоровяк был главарем какой-то уличной шайки, не брезговавшей в свое время торговлей пылью и проведением различного рода агрессивных переговоров. - Куда мы теперь с этим мешком? Прятать его в тайник или сразу к месту встречи?
- Не до тайников уже, - буркнула Вира, - пробираемся сразу к боссу.
Девушка шла первой, мучительно соображая, не пропустили ли они какой-нибудь поворот или очередную лестницу в этом вонючем склизком хитросплетении городской клоаки. Связку с "книгами для Паука", заботливая дочь, естественно, из рук не выпускала. Ноги скользили, смрад застилал глаза, не давая вздохнуть полной грудью. Где-то в боку уже ощущалось слабое покалывание, а желудок упорно ворчал, требуя хоть немного подкрепления. Но они шли вперед. Упорно и довольно быстро.

[Черон >>>]

и железнорукий музыкант

После нескольких дней, проведенных среди света, огня, хрустальных люстр и цветных витражей, темнота казалась ему непривычно пугающей.
Зал утопал в ней - так, что определить, где оканчивается промежуточная пустота и начинаются стены, становилось возможным только выцепляя из густого чернильного тумана огоньки свечей, отмечавших столики. Крохотные трепещущие огоньки - один из них рос из оплавленного воскового ствола совсем рядом с рукой Присяжного, лежавшей поверх стола в каком-то неестественном вывернутом жесте - обеспечивали яркость достаточную, чтобы различать силуэты, оставляя лица незавершенными, пустыми масками - слово за вырисовывание гостей принялся неумелый подмастерье художника, оставив завершение набросков на долю мастера. Темнота создавала необходимый эффект бесконечности пространства, съедая фигуры, оказавшиеся слишком далеко, и создавая впечатление, что если подняться с места и долгое время брести между островков света с сидящими вокруг манекенами, они никогда не закончатся - все новые и новые куклы будут замолкать при его появлении, провожая одинаково пустыми лицами его шаг, и синхронными движениями возвращаясь к своим полушепотам и тайнам.
Зал постепенно наполнялся - они успели появиться достаточно рано, чтобы застать его полупустым. Феб до сих пор чувствовал, как окружающий мир периодически искажается, словно пропущенный через линзу - в такие моменты остатки яда в крови начинали движение, вызывая муть, тошноту и вспышки головокружения - но он уже чувствовал, как ощущение спадает, становясь слабее и реже подступая к горлу едкими приливами - то ли из-за таблеток сомы, то ли просто с течением времени.
Он не пытался рассматривать все эти недолица – и старался не вглядываться в то, которое было прямо напротив. Присяжный. Он вызывал у Феба смешанные, тревожные чувства. Способность всякий раз появляться в момент, когда в глотку цепко впиваются когти обстоятельств, не могла не внушать благодарности и трепета. Умение аккуратно подрезать эти когти, оставляя ровно ту длину, которая будет удобна самому господину Присяжному, не могло не вызывать неприязни – и снова трепета. Благодарность растворялась в неприязни – и растворяла ее в себе; трепет, возведенный в степень, бился птицей в горле, убеждая – беги, беги. Степень, возведенная в трепет, обреченно откликалась – куда?..
И что-то еще беспокоило его, кололо под сердце неясной солью, незаметно воруя воздух. Осторожно, стараясь не привлекать к себе внимания, Феб достал из-под одежды цветок, помятый и жалкий, с оборванным лепестком и заломами по всему стеблю; положил на столик, прикрыв железной ладонью. Он не хотел бы оставить цветок здесь, но держать его сейчас так близко, позволять прикасаться к коже, было невыносимо. Душно.
...он почти пропустил момент, когда откуда-то из глубины зала почти бесшумно появилась, приобретая форму и вылепляясь из невесомых нитей черного бархата, угловатая механическая конструкция, напоминавшая огромных размеров коляску калеки - два медленно вращающихся колеса, переплетение ломаных линий, в которых смутно угадывались торчащие рычаги, скобы, скомканные горбы и вздутия наброшенной ткани и какие-то ступенчатые выступы. Чуть позже Феб понял, что то, что поначалу показалось ему укрытым полотном блоком механизмов, было человеком, двигавшим эту коляску - руки его были словно вплетены в множество рукоятей и рычагов. С другой стороны он заметил еще одного, а чуть поодаль, положив хрупкую ладонь на выступающую рукоять, шла Ран - не поднимая головы, со взглядом, застывшем где-то в промежутке пустоты чуть перед ней.
Конструкция замерла - Феб по-прежнему не мог разглядеть среди нагромождения ее составных элементов хоть что-нибудь, намекающее на присутствие там внутри хозяина - чуть скрипнули остановившиеся колеса, толкающие коляску слуги застыли, не отличаясь в этом отношении от остальных механических частей устройства. Никто не произнес ни слова, но каким-то образом появление этого участника собрания было воспринято завершающим элементом - в зале смолкали шепоты и начиналось движение. Кто-то невидимый установил чуть поодаль свободный стол и через некоторое время появился с пленочным проектором, который был осторожно водружен поверх и зажжен, рассекая молчаливую темноту широким слепящим пятном, образовавшимся, казалось, прямо посреди сгустившегося воздуха где-то над их головами. Чьи-то руки мелькали в полумраке, заправляя кассетную ленту со слайдами, тишину нарушило звонкое щелкание роторной катушки и гудение фонаря, кто-то из манекенов подался вперед, оказываясь на свету и вдруг обретая лицо, казавшееся в контрастном свете неестественно-белым, почти восковым. Изображения в проекторе замелькали, отзываясь на торопливые фразы стоящего впереди докладчика - один за другим сменялись чертежи, схемы, что-то, напоминающее разрез ствола шахты, строчки формул...
- Что это?.. – Феб не задал вопроса, он только покосился на визави, делившего с ним столик; внимание Присяжного было приковано к экрану, и Феб, преодолевая сопротивление век, будто натертых песком, всматривался в происходящее, выцеживая крупицы смысла.
Формулы казались каббалистикой, игрой для посвященных, куда Феба пригласили – но забыли объяснить правила.
Присяжный, какое-то время пристально наблюдавший за докладом, отвлекся и, заметив цветок, выглядывавший из-под пальцев Феба, переменился в лице.
- Откуда вы это взяли? - громким шепотом поинтересовался он, наклоняясь к уху музыканта; темный силуэт навис над огоньком свечи, заставляя резко очерченную тень дрогнуть и расплыться, превращаясь в хаотическое пятно.
Почему-то Феб вздрогнул, ему вдруг стало неуютно и зябко. Словно носить с собой подаренные цветы было преступлением – худшим из всех, в которых его подозревали за последнее время. Инстинктивно он отстранился, совсем немного, чтобы свеча и накрытый ржавой рукой цветок оказались между ним и Присяжным.
- Мне его... подарили, - короткая заминка могла бы сойти за последствия недавнего приступа. Неожиданно для себя он добавил: - Не знаю, кто. Бросили в вентиляционную шахту, пока я был в камере.
Произнесенная ложь полыхнула жаром по щекам; Феб был благодарен темноте – по крайней мере, этот жар не имел цвета, ведь никто не смог бы разглядеть его лица.
Присяжный коротко хмыкнул, сделав неразборчивый жест сродни покачиванию головой - и на этом, казалось, потерял интерес к неожиданному предмету, переключаясь обратно на докладчика, который за время этой короткой интермедии успел смениться - и теперь на экране мелькали колцьеобразно-гексагональные фигуры, в которых Феб не без труда разобрал какие-то химические формулы.
- ...первая группа получала хлорпромазин в установленном порядке три раза в день, общее поведение отмечено как пассивно-расслабленное, снижается разнообразие когнитивных проявлений, узнавание, агрессивные показатели падают. Общий фон сочтен удовлетворенным, положительный эффект в пределах двадцати процентов, однако постоянство не выражено - объекты меняют сопротивляемость в случайном порядке в промежутках между сессиями. На второй группе тестировалось влияние нейромедиаторов: вазопрессин, глутаминовая кислота. Зарегистрирован целый спектр различных реакций в зависимости от класса вещества - в целом отмечено позитивное влияние препаратов на активность, увеличение количества игр, в том числе коллективных, но общий эффект распространен в пределах порядка пятнадцати процентов с соответствующей нестабильностью сохранения контакта. Третья группа - контрольная, зарегистрированный показатель отличается от первой и второй группы на плюс-минус три процента, сохраняя пределы статистической погрешности... - формулы в освещенном квадрате проектора сменялись ровными рядами закрашенных столбиков, таблицами и диаграммами. - К сожалению, отмечено снижение эффективности среди активных резонаторов - трое вышли из строя, вплоть до пяти проявляют признаки нестабильности, отказывая в работе непосредственно при проведении сессии, также предпринимаются попытки агрессивного влияния на экспериментаторов, из которых ни одна не увенчалась успехом. В связи со сложностями в пополнении количества резонаторов предлагается рассмотреть предположительную опасность ежедневных инъекции и при необходимости сократить их число до значения, признанного оптимальным для возникновения резонирующей активности...
Рассказчик вдруг осекся, сбившись с монотонного течения речи за мгновение до того, как его перебил вопрос, словно почувствовав его рождение в инфразвуковом молчаливом гудении собрания.
- Почему количество резонаторов... не пополняется?
Голос звучал ржаво, скрежещуще, как будто его выговаривала электронная машина. Или человек, не присутствовавший на совещании и вынужденный по некоторым причинам воспользоваться проводной коммуникацией - поспешила неожиданная догадка. Он родился откуда-то из многоглазой темноты, не демонстрируя отчетливых признаков направления или источника звука.
- Кхм... - докладчик нервно откашлялся. Феб разглядел его подробнее в бледных лучах проектора и увидел, что тот, в отличие от остальных собравшихся манекенов, был обернут в белый халат, создававший впечатление не то врача, не то лабораторного работника. - Соответствующие особенности встречаются в целом достаточно редко, сэр. И до сих пор не существует... однозначного теста на их выявление, включая биохимический комплекс анализов. Приходится тратить много времени на поиск и подбор...
- Займитесь, - отрезал механический голос, словно лязгнув исполинских размеров стальной челюстью. - Аналитической группе - выделить людей для исследования возможности разработки... такого теста.
- Да, сэр, - Присяжный неожиданно встал, коротко кланяясь в сторону обратившейся в его сторону темноты. - Я сейчас же распоряжусь.

[Woozzle >>>]

На короткий момент в зале повисла неуверенная тишина, балансирующая на острие момента, когда никто не понимал, дано ли разрешение докладчику продолжить, или последуют другие вопросы - но затем, восприняв, очевидно, молчание, как знак к возобновлению рассказа, доктор у проектора снова защелкал слайдами, перемежая калейдоскоп цифр сухими выдержками результатов тестов, статистическими сводками и прогнозами результатов.
Мелькание кадров сначала гипнотизировало, потом наскучило. Феб искренне старался вслушиваться, процеживал слова; знакомых было больше, но другие, непонятные, врывались в звучание злым сфорцато – и хрупкое стекло понимания покрывалось трещинами.
В какой-то момент он отвлекся, вслушиваясь в мелодию речи, но не пытаясь больше уловить смысл. Он слышал неуверенность и сбивчивое дыхание тревоги, он слышал стремление к высоким нотам – и фальшь, источником которой был страх. Страх ошибиться и страх оказаться правым.
Когда доклад закончился осторожным, вздрагивающим диминуэндо, Феб некоторое время еще ловил его отголоски – в тихих, полупрозрачных вопросах и ломких ответах, в шорохе движений, шагов и обсуждений на ходу, и наконец – в почти полной тишине.
Свечи тревожили воздух, вылизывая рыжими языками последние шорохи.
Феб поднял глаза и столкнулся взглядом с Присяжным.
- Формальности, - вполголоса произнес он, поводя плечами в извиняющемся жесте. - Сейчас перейдем ближе к делу.
Зал опустел более чем на половину - Феб видел, как темные силуэты поднимаются с мест, направляясь синхронными потоками к выходу, и вместе с тем комната без стен каким-то образом не становилась меньше - казалось, что многоликая темнота с легкостью расширялась, занимая опустевшие места и продолжая наблюдать в сотни невидимых глаз за очередной выступившей вперед жертвой проекторного луча.
На этот раз на стене мелькнули увеличенные дагерротипы - снимки женщины, лежавшей на полу с рассеченным горлом; вспоротая плоть словно расцветает длинным хвостом кровавого следа, оканчивающимся изящными завитками и каплями. Три ракурса - сверху, перспектива, и в уровень пола. Голова коротко обрита, руки подвернуты неестественными движениями, как у упавшей куклы. Рядом - еще один смазанный снимок: мужчина, сидевший у стены с запрокинутый назад головой, уставившийся в потолок слепыми полушариями пустых белков. Раны не видно, но кровь щедро пропитывает рубашку, вырываясь откуда-то из пятна под горлом. Дагерротипы сделаны в тусклом оттенке сепии, и оттого поначалу кажется, что происходящее нереально, и демонстрирует какую-то иллюстрацию из книг по судебной медицине.
А потом Феб узнает их - сначала ее, а затем и его.
- ...начинала плотно сотрудничать с Проектом; посещала консультации специалистов и находилась под медицинским наблюдением, - докладчиком на этот раз выступал сухой человек, похожий на птицу с длинным загнутым клювом и повадками хищника - начальник охраны? полицейский? - Миллен Джемини, тридцать семь лет. Побочная жертва - Арктурус Грегори Белойн, сорок четыре года, возможно, коллега или приятель. Убийство произошло во время визита наблюдающего врача; доктор Дилл уверен, что узнал нападавшего, и портрет совпадает с имеющимися описаниями господина Люциолы. Объект проник через окно - первый удар был, по-видимому, нанесен мужчине - он не успел среагировать и подняться со своего места. На женщину нападавший потратил несколько больше времени - обнаружены следы сопротивления и борьбы; у нее, тем не менее, не было при себе оружия. Не получает объяснения тот факт, что нападавший полностью проигнорировал доктора Дилла и не делал попыток устранить свидетеля...
- Благодарю, Ховард, - Присяжный снова поднялся с места, но на этот раз выступил вперед, сменяя послушно наклонившего голову человека-птицу. - Данное происшествие бросает тень на сложившуюся гипотезу о том, что целью цепочки устранений является обезглавливание руководящих структур Адвайты, господа. Я вынужден заключить, что тем, кто стоит за этими случаями, стало известно о Проекте. Как вы имеете возможность заметить, обе жертвы входят в класс активных резонаторов, и одна из них даже находилась в контакте с нашими представителями. Это позволяет по-другому оценить событие трехдневной давности - в ходе его также пострадал человек, обладавший соответствующими... способностями, а другой... - его взгляд скользит в зал, безошибочно находя среди множества безликих фигур Феба - а за ним поворачиваются остальные лица, фокусируясь, как огромная линза, в одной точки. - Другой, предположительно, избежал своей участи лишь по воле случая.
..а он все смотрел на мертвые, словно вычерченные заостренным карандашом лица – и в голове звучали не имена, не строки из биографии, а всхлипывающий голос флейты, сбивающей крылья на высоких нотах, и хриплый, равнодушный контрабас. Они пели странным, спорящим дуэтом, и тень этой музыки втекала в вены, и звучала, звучала внутри. Почему-то это было важнее, чем все разговоры, когда-то случавшиеся у них, чем ощущение пропасти, оборвавшей все нити, когда ржавчина отняла у Феба способность играть. Не просто память – чистая, кристальная эссенция звука, прощальное эхо, ускользнувшее с лезвия ножа и наконец нашедшее пристанище.
- Значит, чисто политическое убийство, господин Ведергалльнинген?
В этот раз Феб не запнулся, произнося имя. И почти не удивился мерцающему оттенку холодного, неживого сарказма, разомкнувшего его губы. Почти – потому что он вовсе не собирался говорить этого вслух, вспоминая подробности первой беседы с Присяжным. Просто встряхнулось внутри зябкое смятение, осыпаясь горчащим пеплом слов.
- ...чисто политическое убийство, а Джентри – всего лишь прикрытие? – не глядя ни на кого, он занес левую ладонь над свечкой, заставляя маленькое пламя вгрызаться в железо, точно пытался согреть озябшие трубки пальцев. – Теперь это выглядит... совсем иначе. Так, словно кто-то пытается уничтожить... – он криво усмехнулся тому нелепому, безумному, страшному, что собирался сказать, и закончил резким выдохом: - Музыку.
Свеча оплывала парафиновой мякотью, вытягивала тонкое огненное жало и злилась, не в силах обжечь.
- Я правильно понимаю, что значит «активный резонатор»? – он оторвался от созерцания собственной ладони и в упор посмотрел на Присяжного.
Он медленно кивнул - как показалось Фебу, во взгляде мелькнула сочувственная нотка; голос едва заметно дрогнул, теряя свое вечное спокойствие текущей воды.
- Поймите, никто из нас не мог и предположить... Во время нашей встречи я сам был уверен, что мотивы, стоящие за этими нападениями, имеют корни в противоречиях властных структур. Все прошлые случаи появления этого господина подтверждали такой сценарий - разгром офиса северной ветки, похищение директора Акутагавы, который позднее был найден мертвым, исчезновение нескольких замещающих лиц в высшем руководстве... Но эти новые обстоятельства вынуждают взглянуть на дело по-другому.
Короткое движение рукой - и экран проектора опустел, залитый мерцающим белым, пряча застывшие на нем искаженные, обезображенные лица, и заставляя верить, что все это - ложь, фантазия, дурной сон, случайно протянувший красную нить от случайного снимка к настоящему человеку, проходящему сквозь его жизнь, который совсем недавно - может быть, в тот самый момент, когда они небрежно перекидывались словами с барменом - перестал дышать.
- ...правильно, - Феба настиг голос Присяжного, вытаскивая его из мягких, податливых глубин памяти ближе к внимательной темноте. - Мы проводим научный проект, посвященный изучению истоков способностей людей - таких, как вы, Фебьен. Я бы солгал, если бы сказал, что нами движет исключительно интерес естествоиспытателя - для Проекта запланировано множество применений в различных сферах, и он безусловно, ценен для компании...
Темнота заволновалась, покрываясь рябью шепотов, беспокойных возмущений, рождая множество звуков, длящихся в самых разных диапазонов тревожности.
- Вы забываетесь, Гильберт! - выкрикнул кто-то; сбившаяся на бок маска куклы, из-под которой пробивается гнев, растерянность и уязвленное превосходство. - Протокол неразглашения...
- Это ваши домыслы, Присяжный!
- Довольно, - холодный электрический голос на этот раз казался еще более контрастирующим с выкриками - он возникал, казалось, сразу со всех сторон, рождаясь не в колебаниях воздуха, а в головах слушателей. Тяжело брошенной репликой, как ножом, отрезало все очаги недовольства - тишина, воцарившаяся после того, как утихли последние металлические обертоны, казалась еще более мертвой, чем была вначале.
- Мы не можем считать подобные совпадения случайностями, - с нажимом повторил человек, стоящий в центре освещенного конуса пространства. - Я выношу на обсуждение вопрос о полном пересмотре мер предосторожности Проекта, правил конфиденциальности и, предположительно - полной инкапсуляции исследовательского комплекса. Кроме этого необходимо обеспечить полную безопасность присутствующего здесь господина Альери и приготовиться к сценарию, при котором он может стать следующей... целью. Это меньшее, что мы можем для него сделать.

[Черон >>>]

и Uceus

Остаток дня вышел бурным - погруженный в работу, алхимик ставил опыт за опытом, погружая искомую смесь двух реагентов в самые различные условия - едкие среды, кислые, анаэробные и насыщенные кислородом, открывая доступу солнечных лучей и пряча в полнейшей темноте в замкнутых контейнерах. Он обнаружил, что искомое вещество вырабатывается при контакте с воздухом, медленно соединяясь с нитрогеном, содержавшемся в нем, и в естественных условиях процесс шел чрезвычайно медленно - требовалось полдня, чтобы на стенках пробирки скапливалась тонкая пленка вещества. Процесс синтеза постепенно обрастал десятками тонких условностей - вдруг неожиданно пришелся к делу совет безглазого, рекомендующих прятать реакцию от присутствия солнца; вещество в момент образования оказывалось чрезвычайно летучим (оказываясь способным проникать сквозь марлевые и угольные фильтры и плотную тряпичную ткань перчаток), и большая его часть испарялась из пробирки, если оставлять ее открытой. Примечательным оказывалось то, что по-прежнему не удавалось извлечь активный агент из сырого вещества рафии - обработке поддавался только анестетик, запасы которого сильно уступали запасам скопившейся твердой киновари - а с другой стороны это значило, что любой другой исследователь не мог бы добраться до открытия Флейшнера, не пройдя предварительно шаг, который по достоинству считался его профессиональным секретом...
Уличный мальчишка, отправленный к Джейну - как оказалось, одноногого дьявола здесь знали все и каждый - вернулся к полудню, передав короткую записку, в которой квартальный смотритель Синдиката в присущей ему язвительно-вежливой форме порекомендовал начать продавать вещество маленькими пробными порциями по двойной цене, обещав явиться позднее для приватной беседы. Тонкая струйка страждущих, выстраивающихся у двери его черного хода, значительно удлиннилась, и начала обращать на себя внимание прохожих - впрочем, достаточно отчаянных, чтобы попробовать незнакомую новую "белую пыль" (или достаточно богатых, чтобы они могли себе ее позволить) поначалу было немного. Но эти немногие возвращались - и слухи, распространяемые ими, ползли по окрестным кварталам, как ядовитые змейки, прокрадываясь в уши любопытных, которые шли на зов, привлеченные рассказами тех, кто на мгновение окунулся в другой мир, пройдя через дверь, приоткрытую им несколькими крупицами белого порошка.
Очень скоро Флейшнер обнаружил, что список сделок на сегодня превысил объемы вчерашнего дня едва ли не в полтора раза.
Да, спрос на белый порошок был велик, как было и велико неудовольствие и раздражение Аркадиуса, вынужденного по указанию Джейна продавать "сырой продукт", не выяснив ни точной дозировки, ни особенностей влияния на человеческий организм как рафиомана, так и "чистого". Пока он продавал вещество мизерными дозами и когда несколько человек вернулись за добавкой, он пригласил их в дом, распрашивая подробно и дотошно о симптомах и виденьях, записывя наблюдения в тетрадь. В этой тетради уже было записано, бесстрастно и отстраненно, и то, что довелось ученому познать на шкуре собственной. Нет, ему определенно следовало получить хотя бы пару подопытных, - вот об этом у него и состоится с Джейном разговор, когда к нему заявится "куратор". На улице полно бродяг, которых вряд ли кто-то хватится. К тому же, наверняка потом могут открыться последствия принятия сего препарата, побочные эффекты и противопоказания. Но Синдикат учуял прибыль, а потому, торопит его, гонит.
Но Флейшнер старался не спешить, ни в производстве зелья, ни в его продаже, подходя с ответственной дотошностью к своей задаче. Ведь спешка - мать ошибок. А в его работе все ошибки дорого обходятся. Ему или его клиентам. За день он многое открыл и понял, вывел череду закономерностей о производстве вещества. Да, скорость производства была пока невысока, однако, лишь несколько крупиц его открытия, которому алхимик дал именование Оракул, были способны даровать виденья яркости и силы необычайной. Там где рафиоману потребовалась бы полная доза, хватало порошка на кончике ножа. На самом кончике. А то и меньше. И глядя в глаза клиентов, в которых тлело лихорадочное нетерпение, алхимик вновь задался вопросом - в какую бездну он нашел лазейку? И, да, он назвал свое творение Оракулом (уж это право у него никто не мог забрать), за те неотличимые от яви сны, а так же будучи уверен, что именование с мистическим оттенком может способствовать привлечению клиентов из тех безумцев, что возводят свой порок в религию. Что уверяют, что рафия дарует им пророчества, видения грядущего и прошлого. Шарлатаны! Старик их не любил, однако признавал, они стать могут еще одной строкой дохода.
После полудня заглянул Йокл - его появление пришлось как нельзя кстати, позволив алхимику пополнить запасы соли, которая почти вся ушла на эксперименты. Насколько удалось выяснить, действующей частью реагента являлся красный фосфор. Самородные гранулы соли, по словам безглазого, встречались достаточно редко, но в подкорных зонах Дна давно велась разработка фосфороносных стеклистых руд - получавшийся из них минерал использовали для взрывчатых смесей, как оружейных, так и горнопроходческих. Достать порошок на открытом рынке было непросто - требовался соответствующий производственный патент - и похоже, для дальнейшей работы Аркадиусу могла потребоваться помощь либо военных, либо Синдиката с его входом на черный рынок. Пока, впрочем, имевшегося в запасе при осторожном использовании хватило бы на несколько дней - и Йокл обещал раздобыть еще.
Безглазый, в отличие от его двойника, вызванного дурманным видением Оракула, казалось, совершенно не осознавал масштабов открытия Флейшнера - для него новое вещество было еще одним фальшивым претендентом на роль властительницы душ, которой он, наверняка, считал рафию в своей "чистой" форме. К доводам в поддержку того, что Оракул как раз и являлся более совершенной версией препарата, своего рода концентратом снов, он оставался глух - было ли причиной того упрямство или какие-то более глубокие, скрытые мотивы. Аркадиус не стал настаивать. С одной стороны, экономически это было не целесообразно, учитывая, что рафия обходилась дешевле и ее проще было произвести. К тому же, как знать, как организм безглазого отреагирует на новый наркотик. А Йокла он ценил. К тому же, алхимик никогда не навязывал своему подручному ни своего мнения, ни своих взглядов. Это значительно им упрощало жизнь. Им обоим. Иногда в жестах безглазого, тоне шепота и паузах, вкраплявшихся в движения, можно было прочитать остатки беспокойства за мастера - подобное непривычное проявление чувств придавало ему странные, почти человеческие черты. И его беспокойство не осталось незамеченным. Но Флейшнер был слишком занят, чтобы отвлечься на полноценное общение и успокоить Йокла. Потом, потом он обязательно поговорит, уверит в том, что все в порядке, хотя алхимик в это сам не верил - напряжение его не отпускало. Ему казалось, что после визита Синдиката и своего открытия, он начал гонку в которой нет конца.
Джейн явился под вечер, когда поток клиентов успел поредеть - оставшиеся упрямцы мигом рассыпались по окрестностям, едва завидев ковыляющую походку и поднятый ворот воронокрылого пальто. На этот раз квартальный был один, без сопровождения громил-телохранителей - что заставило бы непривычного к методам Синдиката человека поразиться тому, как он рискует появляться беззащитным на улицах, где столь многие, должно быть, знали его имя достаточно, чтобы питать к нему ненависть.
Как бы то ни было, манера поведения его ничуть не изменилась - легкая заинтересованность, даже если таковая и имело место, искусно пряталась за той же маской нагловато-покровительственной ухмылки, явственно указывавшей собеседнику на разницу в положении и масштаб невидимых сил, стоящих за спиной у невзрачного одноногого калеки.
- Ну, доктор, - не здороваясь, Джейн прошел внутрь, цепко обдирая взглядом комнаты и на этот раз не делая попыток расположиться в кресле. - Вижу, наше с вами сотрудничество пошло вам на пользу, а? Не прошло и трех дней, как мне сообщают, что достопочтенный профессор Флейшнер стремится порадовать хозяев новым рецептом...

[Uceus >>>]

И Мастер

Аркадиуса передернуло от термина "хозяев". Старик ответил сухо, почти что с вызовом: "Я все равно бы произвел сей эксперимент, с вашим вмешательством иль без. Так что подобный результат закономерен. Но если Вы желаете, то следующий препарат, что будет обладать необычайными особенностями, я назову в честь вас. К тому же, хоть вы и указали на необходимость продавать новый препарат, он еще "сырой", последствия нам могут в скором времени аукнуться. Причем, не столько вам, сколь мне". Ирония таилась в смысле слов, но в тоне алхимика отсутствовала. Однако, сочтя, что дело куда важнее, нежели отстаивание собственной независимости, с весьма сомнительным результатом, Флейшнер перешел на более деловой тон в разговоре с "куратором". Он обозначил проблему в вопросе приобретения активного и главного ингридиента Оракула - красного фосфора. Ведь его собственные возможности по данному вопросу ограничивались Йоклом. Правда о безглазом он упоминать не стал. А так же сообщил о необходимости проведения дополнительных опытов и исследований на тему выявления побочных эффектов вещества. Причем, желательно имея возможность наблюдать то как воздействует Оракул на поклонников рафии и на людей к наркотику не причащенных. Проще говоря, была необходимость в подопытных. О том, что опыты сии могут не кончиться добром, похоже мысль алхимика не посещала. А если посещала, то не тревожила. Наука для него была как божество, голодное и требующее жертв. И если нескольким бродягам суждено исчезнуть (мало ли пропавших в трущобах Дна?), то пусть они хотя бы пользу принесут. Как знать, быть может знания, что он получит, спасут десятки жизней или сотни.
Джейн задумчиво внимал речи алхимика, и на его холодном лице, застывшем, как гладь темной воды в каверне, не отражалось ничего, кроме легкой туманной заинтересованности, но словно не в предмете разговора, а в самом Аркадиусе, как живом существе. Он медленно обводил его силуэт изучающим взглядом, словно наблюдая за некоторым любопытным образцом незнакомого насекомого, и еще не решив, как к нему относиться - с опаской или с заслуженным пренебрежнением.
- Знаете, доктор, - с ленцой протянул он, не обращая внимания на попытки Флейшнера закончить прерванную фразу, - Ваша ученая братия мне чрезвычайно любопытна. Вы слишком... назойливы. О, не принимайте это на свой счет - такова большая часть людей, занимающихся тщетным препарированием плоти естественной натуры. Не проходит и дня, чтобы очередной труженник реторты и ступки не несся ко мне с криками о том, что он совершил открытие, которое перевернет мир - а результате оно не годится и на корм уличным псам. Как я уже говорил, доктор, я питаю определенную слабость к людям вашего склада, и потому терпелив по отношению к таким маленьким моментам. Иной бы, менее чувствительный к изысканиям природных сил, за одну только вашу неосмотрительную просьбу организовать снабжение, как вы выразились... "подопытными" - срезал бы вашу долю на треть. К нашему обоюдному счастью, я не таков. И все же, доктор... при всем моем бесконечном доверии к вам и убежденности, что вы стараетесь исключительного на наше общее благо - я предпочту подождать, пока в деле не зазвучит еще один весомый голос. - он демонстративно потер друг о друга два желтоватых, высохших пальца.
- Голос денег, доктор. Только медь и серебро никогда не заблуждаются и никогда не лгут. Когда я увижу эквивалент вашего вещества, измеренный в благородном металле - тогда, если это выражение окажется к вам благосклонным, вы получите все мое внимание, каким только сможете распорядиться. Настоящую лабораторию со штатом учеников, которые будут бояться пропустить одно ваше слово; любые препараты, которые только придут вам в голову, технику и технологию, которых вы, смею надеяться, не видели даже в Университете... - его улыбка, становившаяся с каждым мгновением все более сладко-ядовитой, вдруг окаменела, превращаясь в металлическую прорезь оскала, ощетинившегося кривыми клыками. - Но если окажется, что вы побеспокоили меня понапрасну, доктор - придется принять соответствующие меры. Мы ведь не можем позволить циркулировать безответственным слухам в нашем маленьком научном сообществе?
Старик молчал, выслушивая Джейна. Его недолгий опыт в общеньи с этим человеком требовал осторожности и это требованием он пренебрег в начале разговора. Что ж, теперь он постарается быть осторожней в подборе слов и фраз. Последнее предложение, соскользнувшее с губ его "куратора" холодным скользким червем, зарылось в его мозг. Аркадиус с усилием раздвинул в улыбке губы: "Да, понимаю, не сомневайтесь. Чего не понимаю, так это причины спешки в реализации продукта, что не опробован и не проверен. Если его отшлифовать и доработать, то он подняться может выше Дна. Куда как выше. Вам предлагать его я не рискну, Вы не похожи на того. кто склонен затуманивать свой мозг. Но, думаю, Оракул имеет некий... потенциал. Даже в его состоянии на данный момент, Культы могли бы оценить его, а денег у них водится побольше, нежели средь местных обитателей. Впрочем, я, кажется, и сам готов поторопить события. И... если разговор зашел об Университете, коль обо мне Вы столько знаете, то знаете и то, что я ушел на Дно не ради денег... и уж тем более не одобряю гласность в своих экспериментах". Да, он и впрямь не одобрял. Не одобрял как и многое другое. Как фразы "Нет, я рафию не принимаю!", "Профессор, за его смерть несете вы ответственность!", "Мы вынуждены изъять результаты ваших исследований!", "Это для Вашего же блага!" Наука не терпит лжи и зачастую лжецов наказывает. Аркадиус забросил воспоминания о прошлом в дальний пыльный угол - там им и место! Сейчас у него иные были цели.
- Да, я надеюсь, что сотрудничество будет плодотворным. Просто вы обмолвились при первой встрече о закупках, вот я и осмелился... похоже рано... да, понимаю, вопрос финансовый. Вы ведь, наверное, в первую голову... бизнесмен, а уж потом... меценат (как же хотелось ему ввернуть здесь иное слово, но он не стал). Что ж, как скажете, попробую Оракула "отшлифовать" своими силами, быть может что и выйдет.
- Культы, - задумчиво протянул его визави. Очередной взгляд, которым измерили Аркадиуса, мог быть оценен как несколько более заинтересованный: насекомое под лупой признавали если не полезным, то во всяком случае, необычным - и возможно, способным укусить.
- Вы что-то знаете об этих скользких мошенниках, а, доктор? - прозрачные глаза недобро полыхнули желтым, но спустя мгновение смягчились. - Что ж, пожалуй... пожалуй, у меня найдется человек, который проводит вашу драгоценную особу к одной знакомой рыбине. Видите ли, - поймав удивленный взгляд Флейшнера, пояснил Джейн (тон его смягчился до почти светского). - те из них, кто не относится к категориям окончательных шарлатанов, большую часть времени плещутся в своих ваннах... Не уверен, что вам удастся поговорить с ним напрямую, но передать послание и подарок кому-нибудь из помощников сможете наверняка. На этом все, - он раздраженно повернулся, дернув костистым, перекошенным плечом, и заковылял к выходу из комнаты, изредка скрежеща неосторожными движениями искусственной ноги.
- Мой человек навестит вас завтра к утру, - на пороге Джейн обернулся, сверкнув подозрительным взглядом сощуренных глаз. - И помните, мейстер Аркадиус, финансовые отчеты - вот ваш лучший поручитель... Кстати, - он вдруг неожиданно вскинул голову, словно почувствовал какой-то запах. - Кстати, доктор... не одолжите ли мне немного вашего вещества с собой? Так сказать, для коллекции...
Алхимик лишь кивнул на предложение своего собеседника. Да, Культы он не жаловал, со всей их религиозной болтовней (у самого Аркадиуса в доме не было даже домашнего алтаря), но, почему бы не попробовать? Если удастся сделка, то продажи выйдут на новый уровень. Правда, кое-что его тревожило. Как знать, быть может эти фанатики подобно Йоклу посчитают Оракула лишь суррогатом "Госпожи". Еще решат, что это оскверненье рафии, - эти безумцы способны и не на такое. Ладно, он рискнет. Будем считать, что это тоже опыт. Услышав же слова о том, что Джейн хотел бы получить немного нового порошка с собой, Флейшнер подавил холодную усмешку - нет. он не верил, что "куратор" опробует его изобретение сам. Но, несомненно, у него имеется "любимец", который сможет сей порошок опробовать и оценить. А это может дать иное отношение к нему и созданному наркотику. Он отдал Джейну небольшой конверт с Оракулом и прежде чем куратор вопросительно приподнял бровь по поводу столь малого количества продукта, поспешно произнес: "Его не требуется много. Тут вещества на три дозы. Да, он несколько экономичней, нежели кровь земли". Нотки самодовольства он сдержать не смог, хоть и пытался.
- Да, я постараюсь Вас по пустякам не беспокоить и не тратить ваше время.
Джейн медленно наклонил голову, не сводя немигающего, застывшего взгляда с лица Аркадиуса. Потом он надорвал конверт, поднес его к возбужденно затрепетавшим ноздрям, закрыл глаза, нетерпеливо вдохнул - а затем, прежде чем алхимик успел как-то отреагировать, запрокинул голову и высыпал почти все содержимое конверта себе в рот.
На какое-то время повисла обескураженная тишина. Джейн, не глядя, скомкал остатки порошка в обертке и сунул в карман, продолжая изучающе смерять алхимика взглядом на предмет его реакции на происходящее. Затем, так же не говоря ни слова, заговорщицки подмигнул ему и вышел, на этот раз потрудившись открыть дверь не пинком.

[Черон >>>]

и Антар

...когда он возвращался, было уже за полночь. Время здесь угадывалось с трудом - низкое серое небо лишь незначительно меняло оттенки, меняясь от бледно-пепельного днем до густого свинцового - ночью. Там, внутри и внизу, он привык определять время по пульсации городских коммуникаций, а в период работы в лабораториях - по распорядку дня; утренние процессии шахтеров, отзывавшиеся эхом многоногого стука шагов, тележки уличных торговцев, гулко грохотавшие по мостовым, груженые доверху свежей зеленью и овощами из Дендрария, рыбой и моллюсками из Черных озер, плесенью, акридами и грибами, которые выращивали в пещерных садах. Безумные проповедники, затевавшие молитвы трижды в день, следуя ходу солнца; шуты и фокусники, развлекавшие публику шествиями по самым оживленным улицам, вечные нищие, молящие о паре монет, и не менее вечные полицейские, прогонявшие их с насиженных мест для острастки, чтобы затем, поделившись толикой добытого, те возвращались обратно - в некоторых особенно оживленных районах можно было ориентироваться даже по тому, сколько раз на площади раздастся дребезжащая песня Томми О'Бедлама, зазывавшего прохожих посмотреть его трюки. Город как будто оказался чуть ближе, проступив живыми красками в памяти - то ли из-за незнакомца, который принес его частичку с собой, то ли оттого, что он не хотел отпускать своих детей надолго.
Морок исчез без следа, едва Квинтус вошел в дом: гость все еще был без сознания. Глаза, полуприкрытые под мутным стеклом маски, не подавали признаков жизни - но грудная клетка по-прежнему поднималась и опускалась, медленно и словно рывками. Причину последнего Квинтус, впрочем, обнаружил достаточно быстро - под наспех перемотанной повязкой из-под оборванных остатков плаща виднелся все еще свежий, набухший кровью след резаной раны; и еще один - на боку. Оба пореза выглядели неглубокими, но очевидно, причиняли владельцу боль, и их срочно нужно было обработать. По-хорошему, необходимо было вообще раздеть его и полностью осмотреть на предмет повреждений, но, к сожалению, это было невозможно: вездесущий едкий туман при контакте с открытой кожей быстро вызывал воспаление, поэтому все манипуляции пришлось делать быстро, открывая кожу лишь на максимально малый промежуток времени. К счастью, как и у всего прочего, у здешней атмосферы были и положительные свойства: болезнетворные микроорганизмы в ней не выживали. Раны поразил "лишь" сильный химический ожог. Также, как и зараженные, они не могли зажить сами, но кислота хотя бы не проникала вглубь организма. Однако, все это означало, что спасенному требовалась операция.
Обезболивающее Шиное отбил когда-то у "каравана" (так называли правительственные поезда с ресурсами и гуманитарными грузами), чтобы помочь ему оправиться от тяжелого ожога дыхательных путей. Настоящих хирургических инструментов не было, но был лабораторный скальпель. Еще была игла и синтетическая нить... В принципе, все, что необходимо. Требовалось зашить раны, постепенно удаляя обожженные ткани по мере накладывания швов. Квинтус не был врачом, но из-за специфики своей области он как ученый постоянно ставил опыты на живых организмах, и со скальпелем обращаться умел.
Итак, приступим... (И не забыть его привязать)
Закончил он уже глубокой ночью. По-хорошему, нужно было лечь и постараться отдохнуть, но Квинтус не был врачом и теперь слишком боялся пропустить какое-нибудь изменение в состоянии пациента, из-за которого тот умрет. Поэтому он остался сидеть у постели больного, напряженно вглядываясь в дрожание его век, вслушиваясь тяжелое, неглубокое дыхание...
Боль... Боль во рту, неослабевающая, уже независящая от вдохов и выдохов... Боль в глазах, которые уже почти ничего не видят, и даже слезы она превратила в жгучий гной... Боль, вошедшая глубоко в тело, пропитавшая его, и теперь оно может воспринимать только одно... Кажется, что она воспринимается даже на слух, что даже вечное подвывание ветра является лишь очередным выражением боли... А вот и еще одно - уродливый, тощий силуэт перед глазами, затянутыми мутной пеленой, и к подвыванию ветра добавляется кровожадное дыхание. Силуэт рванулся к нему, все смазалось... Удар! И вой ветра неожиданно превращается в громкий, жалобный стон...
Квинтус вздрогнул и открыл глаза. Его встретил слабый, несфокусированный взгляд серых глаз, и стало понятно, что именно его разбудило.
"О, черт!" - руки суматошно заметались по столу, пытаясь вспомнить, что им нужно делать: грибной отвар, снотворное, короткая маска... Ах, да!
- Так. Ты проснулся. Это хорошо. Лежи, не шевелись, ты очень слаб, а твой организм отравлен. Тебе придется выпить вот это, - он поднял ковш, так, чтобы лежащий мог его увидеть, не поднимая головы. - как можно меньше хватая воздух ртом. Чтобы ты мог дышать, я поменяю тебе эту маску на короткую. Ты меня понял? - начав быстро и взволнованно, через пару секунд Квинтус вспомнил, в каком состоянии находится больной, и постарался снизить темп. Завершающий вопрос он произносил очень медленно, четко и выразительно.
Тот попытался разлепить губы, чтобы ответить, но смог произвести только какой-то полузвериный нечленораздельный хрип - и затем, морщась от боли, несколько раз коротко кивнул, оставив, должно быть, бесплодные попытки.
Маска отошла от кожи с едва слышным чмокающим звуком - за время сна ее края оставили на коже неглубокие вдавленные отметины; впрочем, по сравнению с общим состоянием гостя это казалось мелочью. Он обхватил ладонями ковш - ломко гнущиеся пальцы подрагивали от напряжения, и от этого казалось, что металлические стенки сжимают два серых пятилапых паука, прислуживающих хозяину.
Незнакомец пил ровно - не пытаясь выхлебать все сразу и не морщась - как будто механически заливал внутрь необходимые для функционирования вещества. Только размеренно дергался кадык, выпячивающийся из-под тонкой кожи и довершающий сходство с деталью механизма. Все еще затуманенный взгляд медленно двигался вокруг комнаты, изредка фокусируясь на лице своего спасителя.
- К-как... - снова рваный кашель; должно быть, импровизированная маска не слишком защищала его от кислых паров, и он успел наглотаться. - Как я здесь?..
- Погоди, - Квинтус деловито отобрал у больного ковш, поставил на тумбочку. - Задержи дыхание, я поменяю маску обратно.
Теперь можно было немного расслабиться. Отшельник устало откинулся на спинку стула и вытер пот со лба... "Черт, когда же я отвыкну от этого движения?" Затем он снова посмотрел на лежащего.
- Я подобрал тебя на двенадцатом витке. Ты напоминал ходячий труп... Недолго, впрочем. Учитывая это, непонятно, как тебя не съели задолго до нашей встречи: автоматов здешние хищники не очень-то боятся. Ты упал на моих глазах. Я думал - умер, но оказалось, что нет, поэтому я принес тебя сюда. У тебя довольно неприятные раны, но я их зашил и закрыл повязками. В общем, тебе крупно повезло... Теперь главное, чтобы выдержала твоя печенка. Лекарство ты уже выпил, все станет понятно через несколько часов, - долгий, внимательный взгляд в глаза пациента. Казалось, что серыми они стали от усталости. - Хватит пока разговоров. Сейчас я вколю тебе снотворное, и ты поспишь. Тогда и поговорим ("если проснешься").
Когда пациент уснул, Квинтус пересел за стол, положил подбородок на сцепленные руки и погрузился в себя...
Перед глазами вставал Город. Переплетение улиц, переплетение зданий... Лестницы, соединявшие уровни: на площадях - огромные, в один пролет; в концах улиц - поменьше, с четырьмя, пятью или даже шестью пролетами; и где попало - маленькие, вертикальные, с перекладинами. Эти можно было обнаружить где угодно, они оплетали Люкс, как паутина оплетает кокон. Следуя ими, можно было попасть в самые неожиданные места. Джесси знала эти лестницы так, будто сама их все установила... Она любила хвастаться этим, любила делиться с ним неожиданными и интересными местами, а он любил гулять с ней по этому запутанному трехмерному лабиринту, хотя без нее заблудился бы через сто метров. Эти прогулки были тем немногим, ради чего он соглашался покинуть свою крохотную каморку-лабораторию. Это было так прекрасно, что Квинтус впервые со времени детства позволил себе усомниться в том, что жизнь жестока и темна, и единственное, на что можно надеяться - выжить. Наверное, Город заметил это... Как живое существо, заметившее у себя на коже прыщ, Город поморщился, заметив где-то у себя на окраинах, почти на Дне, комок тепла, прячущийся в маленькой лачуге, и протянул свое щупальце - выдавить.
Тюрьма, допросы, беседа с Уилфредом Холлоу, лаборатории, Чердак. "И правда, выдавил", - горько усмехнулся Квинтус. Со стороны кровати послышалась возня, и он повернул голову.

Сообщение отредактировал Черон - 17-12-2013, 20:46

[АнтаР >>>]

Гость с трудом сидел, скорчившись и обняв левой рукой грудь, рефлекторным жестом впиваясь пальцами в плотную повязку, закрывающую швы - обезболивающее, должно быть, еще действовало, но каждое движение отзывалось вспышками боли, прорастающими под кое-как стянутыми краями ран. Внимательный прищуренный взгляд оббегал комнату, периодически возвращаясь к центральной фигуре.
Обнаружив, что его приход в создание не остался незамеченным, он попытался что-то сказать, но снова зашелся в приступе надсадного кашля - пропитавшая легкие взвесь растворялась долго, отходя со значительными примесями крови, и нередко последствия неосторожной прогулки по улицам Чердака могли остаться на значительный период времени.
- Спасибо, - наконец, хриплым шепотом произнес он, справившись с очередным приступом. - Не знаю, кто ты и зачем... сделал то, что сделал, но - спасибо. Я... - он поморщился, но не от боли, а словно от неприятных воспоминаний, вернувшихся к нему позже, чем способность к контролю тела, - пожалуй, переоценил некоторые свои силы...
- Да, похоже на то, - Квинтус посмотрел на часы. Было уже утро. Глаза сильно резало, открывались и закрывались он с некоторым усилием - не только от усталости. Пора было сменить маску. - Тебе пока лучше лежать, не трать сил понапрасну.
Он подошел к кровати и помог больному лечь:
- Твои раны неглубокие, но все же лучше не напрягай пока мышцы с передней части торса. Я не врач и не могу поручиться за прочность своих швов. Печень сильно болит?
- Не уверен, - на лице гостя мелькнуло подобие кривой ухмылки, но последовавшее за ней нервное сокращение заставило его снова поморщиться от боли. - О, проклятье...
- Я почти... добрался, - отдышавшись и поддавшись мягким, но настойчивым движениям Квинтуса, он снова лег, в качестве компромисса повернувшись на бок и опираясь на локоть. - Какие-то ублюдки попытались меня загнать на улице. Не уверен даже, что это были люди, а не какие-то здешние животные... разве что они как-то научились пользовались этим, - он выразительно покосился на оружие, прислоненное к стене в противоположном углу. - Один все-таки достал меня несколько раз. Дальше полз на адреналине, должно быть, недолго. Повезло... что ты на меня наткнулся.
- Повезло... - эхом откликнулся Квинтус, возясь с фильтром второй маски и не глядя на собеседника. - Да, везение - важная штука.
Закончив с приготовлениями, он быстрыми, привычными движениями сменил маску и продышал ее.
- Впрочем, везение - штука случайная, а я больше верю в судьбу. Как тебя зовут? - спросил он, подойдя к кровати и садясь на стул. Весь его вид говорил о том, что он начал важный и, возможно, довольно долгий разговор.
- Меня... - гость надолго замолчал, уставившись в сторону Квинтуса слепым рассеяным взглядом, как будто забыл то, о чем его спрашивали. - В судьбу, говоришь? - молчание разбило слабым, нехорошим смешком. - Меня зовут Люциола, друг. Могу я поинтересоваться, как ты здесь оказался? По пути я видел достаточное количество мертвых, мумифицированных ветром до... несъедобного состояния, но ты выглядишь отъявленно живым для этого безлюдного места.
- Как я здесь оказался? Хм... Может, и расскажу... Но не сейчас. Сначала я хочу послушать твою историю. В этом месте редко кто-то появляется просто так, а еще реже попадаются доверчивые люди. Я тебя спас, и тебе нет смысла опасаться меня, но я о тебе не знаю ничего. Итак: кто ты? И откуда явился?
- Я? - тонкая бровь изогнулась вопросительным знаком. - Сверху, приятель. Я шел по железной дороге... кажется, функционирующей - я видел поезда, - его лицо сохраняло выражение совершенной невинности, пока он нес весь этот бред, морща лоб и пытаясь припомнить детали. - Еще там, кажется, был заброшенный вокзал. Большое, полуосыпавшееся здание с провалившейся крышей...
- Сверху?! - брови Квинтуса взметнулись так высоко, что пропали из иллюминаторов маски. Впрочем, внимательный человек заметил бы, что это удивление мгновенно смыло с глаз выражение напряженности, как прибрежная волна смывает следы с песка. - Вот, значит, как... Что-ж, тогда ты и правда почти дошел. Но зачем тебе туда?.. А, впрочем, это уже не мое дело. То есть ты хочешь попасть в Люкс? - тон Квинтуса сильно изменился. Если в начале расспроса он был твердым и давящим, как струбцина, то теперь голос звучал осторожно, а речь обходила острые углы, как вода протекает сквозь камни, стремясь проникнуть как можно глубже и вытащить как можно больше информации, не встречая сопротивления.
- Да, - Квинтус заметил, что в первый раз за время разговора небрежный тон исчез из речи собеседника, и произносимые им слова ощутимо отяжелели, наливаясь еле заметной тенью свинцовой серьезности. - Мне нужно в город. Ты ведь оттуда, верно? Это... бросается в глаза. Послушай, друг, - он снова попытался приподняться: на этот раз ему это удалось со значительно меньшими усилиями, и где-то в неоконченном движении Квинтус вдруг заметил слабый металлический отблеск там, где два витка повязки чуть расходились в сторону, открывая раненую плоть. - Послушай, наверное, у тебя есть причины скрываться... Что бы ты ни думал, я не с правительством. Совсем нет. Мне просто нужно в город, вот и все. Ты ведь... знаешь туда дорогу?
"Он не послан за мной? Вообще не связан с Представителями? Похоже на то... Что там за блеск под повязкой? Я точно не оставлял там ничего металлического. Он ведь схватился за нее всего на одну секунду..." Квинтус почувствовал мимолетный страх, осознав, насколько опасен его собеседник. Впрочем, похоже, что об этом стоило беспокоиться другим.
- Я... Да, я знаю туда дорогу. Наверное, я могу тебя туда провести. По крайней мере, до города. Но что дальше? Я ведь не просто так оказался здесь. Это случилось, потому что я больше не мог жить там. Впрочем, здесь я тоже больше не могу жить... - он вдруг замолчал, откинулся на спинку и уставился перед собой невидящим взглядом. В этот момент никаких осознанных мыслей не крутилось в его голове: он лишь с легким изумлением наблюдал, как перестыковывались связи в казалось бы безнадежно запутанном коме вопросов, постепенно складываясь в изящный и непротиворечивый узор...
- Ты называешь меня другом... Я не знаю, насколько ценно для тебя это слово, но для меня оно значит очень многое. Ты можешь... сделать для меня кое-что?
- Ты ведь вытащил меня оттуда, правда? - короткий смешок, показавшийся было неуместно несерьезным рядом с тем, как тонкие линии совпадений и случайностей складывались в нечто под хрупким названием судьбы. - Значит, ты и называешь цену.
- Цену? Что-ж, как хочешь. Я хочу, чтобы там, в Городе, ты помог мне найти одного человека. Джесси, - на этом имени голос Квинтуса непроизвольно дрогнул. Он так давно не произносил этого имени вслух... - Я хочу, чтобы ты нас спас. Понимаешь, о чем я говорю? Может быть, это покажется тебе нечестной ценой, но наши судьбы связаны, и отдельно нас спасти нельзя. Во времени я тебя не ограничиваю, ты можешь сделать это, когда закончишь свои дела. - Квинтус сделал небольшую паузу, проверяя, все ли он сказал, что следовало. - Что скажешь?
- Конечно, - он не моргнул и глазом, легко покивав в ответ, как будто озвученное предложение было сущим пустяком. - Знаешь, у меня... есть друзья в городе. Некоторые бы сказали, что они наделены определенной степенью влияния... своего рода, - снова едва заметный смеющийся звук, вплетающийся в произносимые слова, и кажущийся еще более нехарактерным для человека, который еще недавно демонстрировал все признаки умирающего.
- Когда доберемся до места, я представлю тебя одному человеку. Уверен, у него не возникнет проблем с отысканием твоей знакомой... даже учитывая, что ты не до конца откровенен со мной, - он сделал странный, словно извиняющийся жест, простирая вперед открытые ладони, все еще кое-как перемотанные тряпками. Чем больше Квинтус смотрел на него, тем сильнее боялся. Невозможно было понять, что он чувствует и насколько серьезен. Между тем, неуловимая плавность движений даже в таком состоянии наводила оторопь. Ученый еле удержался, чтобы не отшатнуться, когда тот протянул к нему руки. Становилось ясно, что Люциола - мягко говоря, необычный человек. Обычные шаблоны поведения, на которые Квинтус привык опираться при общении с людьми, в случае с ним отказывали: "В любой момент он может сделать что угодно...". Эта мысль вызывала страх. Демонстрируемая же им пластика движений этот страх только усиливала. Но деваться было некуда... Квинтус не видел никаких других вариантов, но даже не это было главным: он просто не осмелился бы отказать этому человеку.
- Х-хорошо... Тогда, я проведу тебя к городу. Но прямо сейчас ты идти не можешь. Тебе нужно хотя бы дня три на восстановление. Выздоравливай, - он встал и отошел от постели, радуясь возможности отдалиться от незнакомца и вспоминая, что такое ровное дыхание.
"Надо, однако, как-то привыкать к его присутствию..."

[bluffer >>>]

не без участия Мастера

Здесь было настолько тихо, что казалось, это все еще продолжение бесконечных канализационных туннелей, и только свежий воздух давал знать сладким опьянением чистого дыхания - они пришли.
Неприметный захудалый домишко, совершенно темный, довольно давно не чувствующий заботливую хозяйскую руку, понуро прижимался к ветхой ограде.
Вира издала легкий свист, похожий на тихий скрип несмазанных петель, и услышав в ответ такой же, кивнула Баху - следуй за мной.

...изнутри одна из тихих и незаметных нор Паука производила совершенно противоположное впечатление - дом был полон людей, большинство из которых Вира видела в первый раз. От блеска металла и лязга оружием с непривычки слегка звенело в ушах - их с сопровождающим проводили десятком прищуренных взглядов, мгновенно взвесив обоих, измерив и оценив потенциальное сопротивление, прикинув, сколько можно выручить за одежду, ножи у пояса, украшения и при необходимости, тела. Бугрящиеся каменноподобными наростами мышцы, кожаные безрукавки, огромные револьверы, которые в ладонь Виры даже и не поместились бы, резные винтовки, мортиры и карабины, прячущиеся за спинами и у бедер... Наемники, быстро поняла она. Паук иногда платил бойцам со стороны - чаще для подстраховки, если рискованное дело грозило пойти не так - но столько живой силы вокруг него она видела впервые.
Пара телохранителей, выделявшихся среди прочего пестрого сборища еще более внушительными габаритам и тускло поблескивающими металлическими вставками в одежде, неслышно следовали за ним второй двуликой тенью, когда Паук нетерпеливо принимался измерять шагами пол комнаты или усаживался за единственный письменный стол.
- Мы добыли, что ты просил, - воровка мотнула головой в сторону Дракона, уже ставящего свою ношу на пыльный пол. - А это, - многозначительный взгляд Виры цепко ввинтился в глаза отца, - книги. Ты просил меня лично... прихватить, если попадутся.
Он изменился в лице - сначала во взгляде мелькнуло что-то, похожее на вспышку гнева, ярости, казалось, сейчас наступившая на мгновение тишина разорвется от громкого удара кулака по столу - но почти сразу непроснувшийся огонь угас, сменившись затаившимся внутри пониманием.
- Превосходно, - медленно произнес Паук, принимая сверток и опуская его на лакированую столешницу. - Ты справилась как нельзя лучше...
Обрывок неоконченной фразы замер, повиснув в воздухе и никак не желая исчезнуть насовсем. Внимание остальных постепенно сосредотачивалось вокруг них троих, собираясь в небольшой обступивший круг из любопытных лиц - все смотрели на высившуюся посредине колонну из покосившихся контейнеров - все, кроме Паука, чьи глаза словно расфокусировались, перестав на котороткое время различать людей как отдельных целых. По мере того, как Бахамут слой за столем осторожно сдирал с мешка ткань, освобождая хрупкий фарфор, кольцо любопытных увеличивалось и расширялось, то и дело пуская по кругу очередной шепоток, предлагавший новую версию того, что за товар притащили хозяину.
И тут момент всеобщего транса исчез: Паук протянул руку и крепко сжал ее пальцы - жест, которого она раньше никогда раньше у него не видела, и который мог в равной степени означать как облегчение от того, что Вира вернулась невредимой, так и удовлетворение от успешно доставленного ценного груза. Вокруг плескались разговоры, вопросы, реплики - большая часть из них обращалась к Бахамуту, как к своего рода равному, удаляя Паука и его дочь в область недосягаемых высших иерархий боссов - тот неторопливо разгружал колонну контейнеров, обстоятельно рассказывая подробности их вылазки и объясняя, куда делись остальные участники.
- Ящики разобрать, оттащить в заднюю комнату, - распорядился Паук, так и не выпуская из рук свертка. - Сейчас будет транспорт, часть отправится в пещеры, часть поблизости, третья доля уходит в старый дом... Бах, ты командуешь; Ленни и Моррисон - отправьте еще своих ребят к наблюдателям на улицы. Вира, ты со мной, - он махнул рукой, подзывая ее за собой, и направиляясь по маленькой скрипучей лестнице на второй этаж домика.

Наверху располагалось что-то вроде временного кабинета - все, кроме пачки небрежно разбросанных бумаг, чернильницы и скатаных записок, напоминало о том, что здесь никто не жил; кровать, зеркало, тяжелые занавески, закрывающие окна от любопытных взглядов были всего лишь своего рода подделкой, призванной отвлекать внимание чрезмерно любопытствующих и создавать видимость того, что этот дом ничем не отличается от ровных безликих рядов его соседей и сотен других таких же домов в трущобах Дна.
- Как кстати... - бормотал он, пробегаясь беспокойными пальцами по поверхности свертка; он был напряжен, словно ожидая кого-то или чего-то, периодически выглядывал в окно, вытаскивал из кучи записок какую-то одну, быстро просматривал и отбрасывал в сторону. - Теперь мне нужна всего лишь одна встреча... Этот недоумок собрался продать контейнер алхимикам! - Паук вдруг оторвался от перебора бумаг, резко взглянув на дочь; ей снова показался странный, незнакомый желтый отблеск в глазах. - Я опасался, что ты не справишься. Думал, Альб за тобой приглядит; но вот ты здесь, а он... Что с ним случилось, кстати? Впрочем, потом. Прекрасная работа, Вира, прекрасная... - осторожно подцепив пальцами туго перемотанную ткань, он развернул сверток, обнажая костисто-коричневую повехность контейнера, стянутого железными оковами.
- Ты знаешь, что это? - не отрывая взгляда, тихо спросил он. - Это Синдикат, Вира. Весь, со всеми его баронами, тенями, подземными городами, шайками мошенников, фальшивомонетчиков и уличных нищих. Весь. За эту вещь Королева, не задумываясь, отдаст любое из своих двух сердец. Только протяни руку и возьми...
Девушка молчала, боясь даже дыханием прервать речь босса. Она была вымотана, обессилена почти до предела: сказывалось не только физическое измождение, но и переживание из-за того, что часть людей так и не вернулась… Сейчас ей не хватало (кто бы мог подумать!) даже Крысенка, с его вечно глумливой физиономией и глупыми похабными ухмылочками, а уж как она переживала об Альбе… Старик всегда был добр к ней, один из немногих приближенных отца, который не завидовал, не ревновал, а просто понимал, что ей не дали выбора как жить…
Она сделала глубокий вздох, пока Паук изучал пыльные шторы, шурша ненужными бумагами, и заставила себя слушать, наплевав на все. О Синдикате босс откровенничал с ней впервые. Начать распрашивать - значит, вызвать подозрения; Вира давно изучила отца - лучше просто дать ему выговориться.
Тот, казалось, совершенно забыл о дочери, погружаясь в изучение оказавшегося перед ним предмета - проглаживая пальцами едва заметные трещинки в керамике, прикасаясь к холодному железу скоб, расправляя прикрепленную к крышке записку и раз за разом изучая аккуратные очертания букв. Даже голос его звучал так, словно он обращался то ли к себе самому, то ли к какому-то другому, не присутствующему здесь невидимому собеседнику. Когда Паук снова повернулся к Вире, ей показалось, что он каждый раз делает над собой усилие, словно противодействуя какому-то почти материальному влиянию, которое оказывала на него эта коробка.
- Впрочем, об этом позже. Все дела, которые были на этой неделе, отменяются - вы это заслужили, - Паук небрежно махнул рукой в сторону лестницы. - Как только эта толпа сыграет свою роль - здесь все закончится. Денег получите каждый достаточно, чтобы не вылезать из самых дорогих кабаков Люкса неделю, а ты - тройную долю. Что теперь деньги... - короткая, чуть диковатая усмешка полоснула по его губам, резко сместившись вспыхнувшим запрятанным беспокойством. - И все-таки, что с Альбом? И куда подевался Крысенок? Расскажи, в конце концов, как прошло...

Он не успел договорить - откуда-то снаружи раздался надрывный крик, и почти сразу за ним разорвался выстрел, гулко хлопнув по ушам мягкой звуковой волной и заставив непрочное оконное стекло треснуть, проваливаясь внутрь крупными, медленно отделявшимися осколками. За выстрелом послышался топот и приглушенные возгласы. Паук замер, оборвав неоконченную фразу, и смерив Виру странным взглядом, медленно и осторожно подошел к окну, отводя в сторону занавеску и выглядывая наружу.

[Woozzle >>>]

с Чероном

Каким-то непостижимым образом Феб не испытал страха. Словно весь глубинный, первобытный ужас вытек из его души парой часов раньше, когда Люциола с паучьей цепкостью держал его за плечо, и пустота на этом месте затягивалась новой тканью, сотканной из ржавчины, усталости, нарастающего холодного упрямства и еще – хрупкого дуэта флейты и контрабаса, поющего в его венах. Феб знал, что это только пока, что страх вернется - и тени, бредущие в его снах, будут окрашены в кармин, все, как одна; будут носить на шее удушающее ожерелье рубиновых капель, будут падать изломанными пятнами и биться в агонии; вместе с ними будет задыхаться он сам. Но сейчас ему было холодно – и отчаянно.
- Если бы он хотел, - голос прозвучал тихо, но перерезал гудящий зал наискосок, заставляя всех вслушиваться в разбивающиеся глухие слова, - он бы убил меня там. У него была возможность, поверьте. Во всем этом есть что-то еще, какой-то признак, который вы упускаете – как изначально упустили музыку.
Феб замолчал – и вместе с ним молчал зал; все, даже Присяжный, даже странный металлический голос, казалось, обдумывали его слова.
- Впрочем, я догадываюсь, почему, - лицо болезненно искривилось, будто свеча, облизывающая ладонь, наконец нашла болевую точку. – Если его интерес сосредоточен главным образом на активных резонаторах, то какой смысл убивать меня – сейчас? Я ему просто неинтересен, господа. Год назад – да, несомненно, но не теперь.
- Позвольте... - из тусклой безгласой массы вперед выбрался человек - невысокий, седой, принадлежавший, судя по одеянию, скорее к ученым, чем к управляющим. - Доктор Саллюви. Со всем уважением, сэр... упомянутый эффект представляет собой чрезвычайно сложный комплекс нейрофизиологических явлений. Насколько исследования дают понять на данный момент, даже при утрате физической способности к активным... действиям, сохраняются характерная пульсация альфа-ритмов, по-прежнему активны "зоны молчания" в группах, эмпатические проявления... не буду утомлять вас подробностями. Любой экземпляр вроде вас по-прежнему представляет значительную ценность для исследований - возможно, даже более высокую, учитывая потенциальные возможности для сравнительного анализа и выявления принципиальных компонент...
- Возможно, к тому времени он еще не знал о вас, Феб, - Присяжный мягко прервал доктора, поднимая предостерегающую ладонь. - Насколько известно на данный момент, нет точного способа, позволяющего диагностировать ваш дар. Господину Люциоле и тем, кто за ним стоит, приходится ориентироваться по слухам, расспросам и разрозненным свидетельствам. Возможно, их интересовали только те люди, которые непосредственно контактировали с Проектом, и на тот момент вы были для них посторонним лицом. Возможно, их вовсе не интересуют ваши способности, а выбор жертв построен именно таким образом, чтобы привлечь внимание общественности и полиции к проходящим исследованиям, затормозить их или потребовать раскрытия. Можно строить предположения...
И тут все вдруг снова замолчали - за мгновение перед тем, как заговорил другой голос, заполнявший собой все доступное ему пространство.
- Гильберт намеревается устроить охоту на охотника, - проскрежетал он. Фебу вдруг показалось, что в неживом тоне сквозит нотка не особенно скрываемого ехидства, как будто далекий обладатель его смеется про себя. - Господин Альери провел несколько дней в его непосредственном обществе, был освобожден из тюрьмы, допущен на малое внутреннее собрание... Настораживает, не так ли? Даже если теории о выслеживании музыкантов не стоят и гроша, а господин Альери ломает перед нами комедию, от свидетелей принято избавляться. Присяжный собирается окружить своего подопечного охраной, отпустить его и ждать, пока любопытный светлячок не удержится и сам заползет в банку. Не так ли, мой друг?
Повисла кратковременная тишина.
- В общих чертах - да, сэр, - тот несколько раз переменился в лице, заметно бледнея при словах невидимого говорящего, но в целом держался уверенно.
- Принимается, - прошелестел голос. - Встреча окончена, господа. Предложения, представленные на повестке, одобрены. Приступайте.
С последними опадавшими звуками темнота начала шевелиться - неестественное слитное молчание разбивалось на островки перешептываний, скрип отодвигаемых стульев, кашель, и прочую симфонию любого человеческого скопления. Присяжный покинул место докладчика, на ходу вытирая пот со лба и направляясь к их столу. Механическое устройство на колесах лязгнуло, перемещаемое подручными обратно, куда-то вглубь здания, и Ран, застывшая на время встречи живой статуей, шевельнулась, сделав шаг рядом с ним.
И где-то в застывшем мгновении между этой пробуждающейся суматохой и еще звучавших в ушах отголосках странного, железного голоса, Феб вдруг понял, кто произносил эти слова.
Это была она. Девочка. Ее тонкие, бесцветные губы едва заметно шевелились, производя на свет голос, который просыпался внутри головы, где-то в костях, стенах и камнях самого дома.
Это было уже слишком – настолько, что все прежние вопросы, все возмущение и отрицание, копившее до этого, поднимавшееся из глубины обжигающей лавой, вдруг осело. Остыло, окаменело на дне души, перестав быть важным – по крайней мере, на время. Феб смотрел, как восковое лицо Ран скользит в полутьме, почему-то отчетливо видимое, словно подсвеченное чем-то – ни одного огня, ни одной свечи поблизости, только угловатая механическая тварь рядом с ней, темная, но тоже различимая до деталей.
В груди нарастало ощущение духоты, липкого комка, запаха ее цветов, сквозь который больно дышать и не долетают звуки – словно весь он, от ушей до пяток, заполнен ватой.
- Что это? – шепот, обращенный в никуда. Даже в этой немыслимой, бездыханной и беззвучной духоте, Феб понимал, что Присяжный ему не ответит, но слова пробивались сами, вырываясь хлопьями и оставляя прорехи в груди. – Что с ней, она подключена к этой... к этому?... – он так и не смог подобрать последнего, определяющего слова.
Он непроизвольно сжал ладонь, и в их осколке зала сразу стало темнее.Раздавленная свеча протекала сквозь пальцы липкой парафиновой массой, не дающей ни тепла, ни света - только пятная на белоснежной скатерти.
- О чем вы? - нахмурился его сопровождающий, увлекая Феба за собой к выходу; затем он проследил красноречивый взгляд через плечо, и в его глазах мелькнуло понимание. - А, Ран... Пойдемте, этот зал сейчас закрывается. Я все объясню вам по дороге.
Массивные двери сомкнулись у них за спинами, выпуская на свободу небольшие группы приглушенно переговаривающихся людей. Свежий, холодный воздух ночи обжег легкие, привыкшие к затхловатому запаху пыли с примесью целлулоида. Они потянулись вслед остальным, вливаясь в поредевшую, но все еще текущую струю Променада, который не опустевал даже в полночь, как огромная река, несущая слабо ворочающиеся в потоке щепки. Мимо проплывали огромные, пятиметрового роста фонари, напоминавшие крошечные луны, зажженные терпеливой рукой небесного божества и подвешенные где-то совсем близко.
- На собрании шла речь о Проекте... Ран - его первый и самый успешный результат, - Присяжный втягивал шею, поеживаясь от холода, и держа руки в карманах туго стянутого пальто. - В каком-то смысле она и есть Проект - широкомасштабные исследования начались после того, как ее случай был описан и доказательно зафиксирован. Ее особенности... возможно, вам это будет легче понять - своего рода похожи на ваши. Только если вы называете себя музыкантом, то Ран, скорее, придерживаясь терминологии... инструмент, - Фебу вдруг показалось, что последнее слово заставило собеседника нервно скривиться, словно он почувствовал что-то кислое на вкус.
- Она слышит определенным образом усиленные электрические ритмы - подробностей, увы, не знаю, за этим придется обращаться к нашим ученым - и таким образом человек, находящийся, предположим, в коме или лишенный подвижности, может воспринимать окружающий мир через нее. Не каждый - процесс подготовки достаточно индивидуален, требует детальной подстройки и долго закрепляется. На самом деле можно с достаточной степенью точности сказать, что для каждого человека потребовался бы один, индивидуальный подобный инструмент.
Лавируя во встречном потоке, огибая текущих людей, Феб вдруг резко остановился, пропустив несколько шагов; Присяжный шел вперед – не оглядываясь, не проверяя, следует ли за ним подопечный, даже не заботясь о том, чтобы он не отстал, не захлебнулся в этой реке, перекатывающей людские волны.
- И она... - Феб стоял на месте и говорил в удаляющуюся спину, говорил негромко, и голос падал в окружающий гул мелкими камешками, оставляя на воде круги, голос тонул – но Феб был уверен, что его услышат. - Она инструмент Танненбаума?
Он сотни раз слышал это имя за то недолгое время, что провел в апартаментах Променада. Оно звучало повсюду, с ним было связано все; и сны, эти страшные, выматывающие, выпивающие душу сны – шептались вокруг – принадлежали ему. Он сотни раз слышал имя – но ни разу не слышал голоса. Если только этим голосом не была Ран.
- Да, - тот кивнул, и недоуменно замер на полшаге, оценив, должно быть, ослабевание угасающего в тихом шуме улицы голоса и обернувшись назад. - Хозяин давно испытывал проблемы с контролем тела, с определенного момента ставшие критическими... В чем дело, Феб?
Город скользил между ними: несколько метров, заполненных вечным, неугасающим движением, дрожащей сцепкой шагов и разговоров, лицами, текущими, как вода. Город скользил и огибал их, позволяя оставаться недвижимыми.
- Кем она была раньше, до Проекта? – Феб машинально приложил руку к груди, и только тогда вспомнил, что цветок, маленький странный подарок маленькой странной девочки, остался там, на столе, вместе с застывшими обмылками раздавленной свечи. – Почему именно она, ребенок? Вы же...искалечили ее, сделали придатком к... – он запнулся, подыскивая слово и выдыхая напряжение, бьющееся между ключицами: - к мухоловке, хищному растению, которое все еще пытается контролировать жизнь.
Выражение лица Присяжного раздраженно дрогнуло. Он сделал было неоконченное, скомканное движение рукой, небрежно отмахиваясь - но осекся, оборвав себя на полуслове.
- Я не знаю подробностей, поймите, - он все-таки прекрасно владел собой: голос оставался ровным, в нем даже пробивались нотки, похожие на участие. - Большая часть материала для Проекта приходит из психиатрических лечебниц, некоторые из них не могут говорить, узнавать окружающих, или все время спят... Я не знаю, что было именно с ней. Черт, послушайте, мне самому совершенно не симпатична эта... деятельность, - последнее слово Присяжный почти выплюнул. Если он и притворялся, то игра его была высшей пробы. - Ее сознание сильно переплетено с личностью Хозяина - она носит частички его памяти, его мысли, предсказывает решения до того, как они бывают озвучены. Возможно, что эта связь распространяется и в обратную сторону. Вы же видели ее - отдельно от этих... сеансов она - обычный человек, с собственной личностью. Может быть, не совсем обычный. Ее боятся и почитают, хотя немногие представляют, кем она является на самом деле. В своей обычной жизни она была бы ничем не примечательной нищенкой, и уже в этом возрасте бы торговала собой за щепотку пыли, а здесь ей принадлежит все, что она захочет, понимаете - потому что никто не знает, кто смотрит из этих глаз - десятилетняя девочка или Хозяин!
Присяжный почти сорвался на крик. Он тяжело дышал - видно было, что откровенность давалась ему нелегко и задела за живое. Течение Променада замедлялось вокруг них, застывая любопытными водоворотами, прислушивавшимся к обрывкам разговора, из которых они вряд ли понимали хоть слово - и, постояв рядом с двумя гневными, застывшими в молчаливом поединке фигурами, медленно двигалось дальше.

[Черон >>>]

Феб, оглушенный, ослепленный этой вспышкой, молчал. Негодование истекало из него, как воздух из проткнутого шара, и он становился неприятно легким, вакуумно-пустым, словно это возмущение, эта мгновенная ярость успела заменить собой все – и всего больше не было. Он качнулся навстречу, зачем отшатнулся назад, немой, ненавидящий себя за отсутствие слов – и за любое из тех, которые сумел бы отыскать внутри, в покинутом гневом сердце.
- Простите, - неслышно, много тише любого из звуков города, шныряющего вокруг. Много тише судорожного дыхания Присяжного или движения губ самого Феба.
Он надавил ржавыми пальцами на горло - силой, чтобы испытать боль. Чтобы вытащить дрожащий, прячущийся в связках голос, заставить его произнести это снова. Произнести – вслух.
- Простите... Гильберт. Я... - ржавая хватка ослабла, и голос, сорвавшись, забился в самый дальний угол. Продолжить его не заставили бы не только собственные железные пальцы – даже каленые щипцы.
Несколькими шагами он стер разделяющее их пространство – почему-то стыдясь поднять взгляд.
Какое-то время фигура напротив, скрываемая непрозрачными складками ночи, казалась неподвижной, словно выточенной из антрацитового камня - одной из скульптур, обрамлявших улицу. Потом Феб услышал короткий смешок - как ему показалось, с едва уловимым оттенком горечи.
- Не стоит, - Присяжный сухо откашлялся, поворачиваясь обратно - шаги поспешили вслед за их обладателями, стремясь восстановить хрупкую картинку вынужденного перемирия, делая вид, что неестественная вспышка привиделась им обоим. - Я ожидал от вас несколько другой реакции, впрочем... Вы уже должны были понять, что мое предложение о сотрудничестве - там, когда вы еще находились в числе заключенных - было... я не сказал вам всего тогда.
На несколько томительно-долгих, растянутых секунд повисло молчание, нарушаемое только глухим звуком шагов.
- Если бы вы тогда отказались - возможно, господин Люциола бы оставался в блаженном неведении относительно вашей роли. Вы были бы случайной жертвой обстоятельств. Но теперь, когда вы оказались вовлечены в организацию... вряд ли любой сторонний наблюдатель решит, что все это - совпадение. По-прежнему - предположительно. Но если наша теория верна, я собственными руками поставил вас под удар, - он тонко и по-змеиному улыбнулся, как будто не в его голосе совсем недавно звучал вырвавшийся на свободу расплавленный металл. - Не знаю, утешит ли это вас, но во всяком случае, теперь ваша безопасность становится моим приоритетом.
Феб равнодушно пожал плечами. После того взрыва, эпицентром которого они – оба – только что стали, все это казалось каким-то мелким и очень далеким. Все, что могло гореть - сгорело, не осталось ни досады, ни злости, лишь промозглое понимание.
Я знал, на что соглашаюсь.
- Вряд ли в тюрьме было бы лучше, - скрипучая усмешка, связывающая слова с шепотом струящейся огнями улицы, вплетающая их в воздух неуловимым оттенком отрешенности. – Торжество правосудия – не самая приятная процедура, как я успел убедиться.
Ночь скрадывала шаги, бросая под ноги густые тени. Фонари плакали светом – красноватым, тоскующим, бессонным.
Молчание переступило грань самого себя и больше не казалось тяжелым, тревожным или враждебным – просто глубина, в которой тонут одни звуки и всплывают, обернувшись в эхо, другие.
- А если Люциола не придет? – Феб снова разорвал эту призрачную пелену вопросом; в нем не слышалось ни страха, ни упрека, ни даже – иронии. – Если снова посмеется над всеми вашими прогнозами, отыщет себе другую жертву, которую не впишешь ни в одну из теорий... Что тогда? От свидетелей принято избавляться, слышал я где-то. Когда-то. Кажется, даже сегодня.
- Тогда будем считать, что вам повезло. А мне - не слишком, - собеседник неопределенно повел плечами, прислушиваясь к какому-то резкому звуку, прозвучавшему эхом в темноте. - Не считайте нас бандой кровожадных параноиков - во всяком случае, делайте для некоторых исключения. Вы не успели узнать ничего, что превышало бы набор впечатлений от первого дня принятого на службу клерка средней руки. Из большей части докладов - прошу простить меня за бестактность - вы, вероятно, не уловили и мельчайшей доли смысла, и я сам охотно разделяю это впечатление. Находились некоторые, которые считали, что вы могли бы стать хорошим кандидатом для работы в Улье, когда уляжется эта история с покушениями - но в любом случае, решение остается на ваших плечах. Я... - он поморщился, запнувшись о неловкую паузу, - не большой сторонник Проекта, и не стану вас уговаривать. Что до того, если ваш знакомый не появится - нам тоже свойственно ошибаться. А сейчас, когда мы имеем дело с чем-то совершенно хаотическим и непредсказуемым... Этот ваш преследователь иррационален. Иногда мне начинает казаться, что он действует и вовсе без мотивов, повинуясь какому-то внутреннему животному чутью. Он определенно профессионал в своем деле - опытный, подготовленный оперативник - и тем не менее оказался на поле игры совершенно внезапно. О нем никто ничего не слышал не далее как несколько дней назад - и только сейчас до меня добираются слухи из более отдаленных районов города, где успели заметить его след...
Присяжный замедлил шаг - перед ними вырастала из оседающего тумана громада уже знакомого дома, светящегося остатками тусклых квадратных глаз.
- Сегодня переночуете здесь, - а завтра вас встретит человек, который займется вашей охраной. Ему даны инструкции не стеснять вашей свободы, но все-таки хочу предупредить, что некоторые ограничивающие обстоятельства... возможны. Надеюсь, это продлится недолго.
Дом – навязанное пристанище последних дней, тысячеглазый, недвижимый, пристально наблюдал за ними всеми своими окнами. Под каменной шкурой его стен пробуждались сны, дом жаждал поделиться ими с Фебом, манил теплом из распахнутой двери парадного, разбрасывал конфетти голосов, источал уютный, ласковый свет. Феб не спешил откликнуться на зов, медлил, затягивая последние шаги, последние слова, последние мысли. Ему не хотелось в дом, который не дом.
- Скажите... - он поколебался, не зная, какое обращение выбрать. Присяжный – казалось издевательской кличкой. Господин Ведергалльнинген – холодным официозом, способным заморозить робкий, едва заметный намек на искренность, проскользнувший в их разговоре. Гильберт – заставляло язык деревенеть и противиться, как в тот, первый, раз. Место имени стало тягучей, неловкой паузой. – Этот Проект... Чего вы хотите добиться? Я и правда не многое понял, но и этого немного достаточно. Вы зачем-то изучаете... нас. В отрыве от самой музыки, хотя это даже звучит нелепо. Чего вы хотите – собственную армию резонаторов? Но это же... – он пожал плечами, снова испытав трудности со словами, выражающими суть. – Невозможно. Бред.
- Это была инициатива господина Танненбаума, - слова появлялись на свет медленно, нехотя, словно по какой-то причине Присяжному была неприятна сама тема разговора. - Вы должны представлять себе, что его мотивы... достаточно туманны даже для многих непосредственно близких к нему людей. Сейчас это широконаправленный фронт исследований, который не ограничивается способностями вроде ваших - в лабораториях изучают эпидемии "вспышек разумности", механизмы сновидений, воздействия наркотических препаратов и нейробиологию в целом - это обширная сфера, которая до сих пор была затронута только краем. Конечно, ни о какой армии речи не идет. Мне кажется... - он снова запнулся, подбирая слова, - мне кажется, большая часть кураторов Проекта представляет его цель по-разному, и никто не понимает настоящей. Ховард и служба безопасности ищут способ сохранять сознание независимым от... воздействия - своего рода пилюлю чистого разума, которая бы предостерегала бы охранников от попадания под влияние. Саллюви работает над усовершенствованием сомнамбулического препарата. Некоторые предполагают, что вся цель Проекта непосредственно связана с обеспечением дальнейшей жизнедеятельности Хозяина... и учитывая некоторые имеющиеся результаты, с которыми вы уже знакомы, нельзя сказать, что они неправы. И все-таки, - короткая усмешка располосовала его лицо рваным бликом, сыгравшим в бледном свете фонаря. - они все заблуждаются. Они не понимают его мотивов. Никто не понимает. В этом Хозяин в чем-то схож с вашим Люциолой - оба своего рода... чужие. Посторонние.
Очередная неловкая пауза повисла, цепляясь за лакуны в утихающем шуме улицы - по мере того, как время перебиралось за полночь, симфония шорохов и шепотов стихала, выпуская на свободу звуки более скрытые, спрятанные внутри. Фебу даже показалось, что он слышит, как гудит остывающее механическое солнце, и чувствует кожей лица едва уловимые инфракрасные волны, доносящиеся от бесконечно далекого, казавшегося сейчас почти игрушечным, тяжелого диска.
- Мне пора, - разорвал молчание Гильберт; он слабо усмехнулся, протягивая руку. - Если моя откровенность показалась вам чрезмерной... не обращайте внимания. В моем круге привыкаешь к уловкам и умолчанием, как ко второй коже, лишение которой быстро приводит к плачевным последствиям. Ваше кратковременное присутствие - это возможность ненадолго ее сбросить, которой я пользуюсь.
- Последний вопрос.
Феб задержал короткое рукопожатие судорожным, отчаянным движением, словно пытаясь остановить собеседника, не дать ему раствориться в тенях прежде, чем прозвучит ответ.
– Все эти люди, участники экспериментов... - он ржаво усмехнулся, отбрасывая лживую общность; все люди его интересовали не так уж сильно. – Миллен. Она пришла к вам сама, добровольно? Зачем? Или, может, для нее тоже существовали свои собственные рычаги, которыми так легко управлять...
Прямой взгляд глаза в глаза. Не просвечивающий насквозь, не снимающий кожу с костей и мыслей, не заставляющий выворачиваться наизнанку против собственной воли. Просто – ожидающий правды.
Темный воздух застыл, становясь плотным, как мармелад. Каждое движение – надрез, и время дергается рывками, застревая между вдохами.
- А вы бы отказались? - Присяжный поднял бровь, как показалось, с несколько наигранным недоумением. - Хорошие деньги. Толпа... поклонников, которая внимает вашей игре с таким пристрастием, какого вы не увидите ни на одной сцене. Пусть, возможно, несколько с другими мотивами, нежели восхищение чистым искусством, но все же. Вы бы отказались?
Феб честно заглянул в себя, во все самые потаенные, самые темные, самые неприглядные отнорки своей души, отыскал там с десяток не самых чистых пятен, не самых светлых помыслов, не самых смелых поступков.
– Да, - кивнул он, совершенно искренне перебирая и откладывая найденные внутри крючки; каждый их них мог бы стать непреодолимым соблазном, но Присяжный называл совсем другие. – Да, я бы отказался. Мне даже странно, что вы еще не поняли этого сами. Я продаюсь... наверное, как и все. Но не за эту валюту.
- Тогда, возможно, вы представляете собой отдельно примечательный случай, - визави вежливо улыбнулся, делаясь словно немного дальше и наполовину растворяясь в сгущающихся вокруг темно-серых тенях. - Я ответил на ваш вопрос?
Словно хрупкое стекло окатило морозным ветром, пробрало насквозь, затянуло паутиной холодных трещин. Тронешь пальцем – осядет грудой фальшивых, режущих льдинок, какая уж тут, к черту, искренность.
Феб не стал разбивать того, что осталось. Молча пожал плечами – уходя от ответа, отказываясь от вопроса.
- Спокойной ночи, господин Ведергалльнинген.
Если Присяжного ожидали те же сны, что и самого Феба, пожелание могло бы показаться злой иронией.

[Woozzle >>>]

С саламандрой Мастером

За окнами плавилась ночь. Неугасающий свет фонарей, особенно яркий здесь, в Променаде, теплым дыханием подтачивал ее плоть, вымывая в темноте проталины, заливая пустоту желтыми бликами, штопая поверх косыми стежками теней. Ночь шептала сотнями голосов и далеких отзвуков, ночь жалась к стеклам, как к единственному спасению: там, в домах, уже не горели злые электрические лампы, и можно было укрыться от разъедающего огня – в углах комнат, за шкафами, под креслами и кроватями... В сознании спящих, беззащитных к ее чарам людей.
Ночь тянула тонкие щупальца, и темнота становилась проклятием.
Феб вздрагивал, вскрикивал и метался в постели.
Черное, бескрайнее, непостижимое нависало сверху, обнимало сатиновыми крыльями, молчаливо и страшно, и еще – желанно – желанно, до мучительного и сладкого озноба. Феб запрокидывал голову навстречу крыльям, и пил ветер, бьющий в лицо наотмашь, и жмурил глаза, чтобы тут же распахнуть их снова. В глаза вгрызались сотни, тысячи холодных искр, до рези под веками, таких, что больно смотреть - а не смотреть еще больнее.
Кто ты, шептал Феб, и голос становился ветром, уносимым крыльями. Что ты? Зачем... ты?
Ты знаешь, отвечала крылатая тьма, впиваясь в зрачки искрящимися иглами.
Он рвался навстречу, все выше и выше, и иглы становились ярче, жалили в лицо, отравляя ужасом – и восторгом. Иглы были музыкой, и крылатая тьма была музыкой, сам воздух был ей - незнакомой, пугающей, сжимающей сердце темной мягкой рукой. Кошмарной - и все равно прекрасной.
Отпусти меня, молил он. Или лучше не отпускай, никогда не отпускай. Он и сам не знал, чего страшится больше – завязнуть навсегда в этом безбрежном, черном, искрящемся шелке, или упасть обратно в белые простыни, чтобы никогда, никогда больше...
Он очнулся с именем на губах, соленым и свежим. Имя было знакомо – кусок серой ткани над городом, его может увидеть каждый, кто не поленится отыскать нужную точку. Имя было знакомым, но совсем чужим.
Небо?.. Вот такое оно бывает, небо?!
Нет.
Это просто сон. В этот раз его собственный, принадлежащий только ему, отогнавший сны господина Танненбаума, и подаривший этот страшный, упоительный восторг.
...утро улыбалось в стекло хрустальным оскалом искусственного солнца.
В переливчатом свете, рассыпающемся на отдельные золотистые волокна, все воспоминания вчерашней ночи казались обрывком дурного сна, заставляя сомневаться - было ли все это на самом деле? Зал с расплескавшейся темнотой, уходящий в бесконечность, люди-манекены, долгая ночная прогулка, разговор... Все это выглядело нереальным, полустертым подобием действительности, оставшемся где-то по ту сторону нового дня, от прикосновения которого ночные призраки рассыпались, как дым.
Пол приятно холодил ноги. Просторные комнаты, казавшиеся раньше угнетающе-огромными, преобразились в свете, наполняясь ветром и звуками просыпающегося города, доносящимися из приоткрытого окна. Бьющая из крана ледяная вода обжигала кожу, своим прикосновением сгоняя остатки сна, который не хотелось отпускать.
Последняя ниточка, связывавшая Феба с событиями последних дней - цветок, который раньше занимал одинокое место в тонкохрустальной вазе посреди стола - исчез, оставшись где-то во вчера.
Когда он вышел, в коридоре его уже ждали - у лестницы, где на каждом этаже размещались курительные комнаты и столики для чтения газет, расположилась пара джентльменов, синхронно поднявших на него глаза при его появлении.
- Сэр, - один из них отложил газету, сложенную пополам, и небрежным движением поправил тонкую оправу окуляров, поднимаясь из кресла и не протягивая, тем не менее, руки. Тонкие линии не слишком красивого лица, отстраненно-задумчивый взгляд блекло-голубых глаз, сбившееся на нос пенсне - новый знакомый меньше всего походил на человекоохранителя.
- Господин Присяжный, - он выразился именно так, словно это было не прозвище, а официальный титул или должность, - должен был предупредить вас о... сопровождении.
Если до этого вчерашний вечер и казался размытым пятном в памяти, засоленным черными крыльями, и потерявшим всякую материальность, сейчас он предстал перед Фебом во плоти. Мощной, обманчиво-медлительной и опасной – это ощущалось в плавной небрежности движений, в рассеянном взгляде, даже в голосе, пропущенном сквозь слова.
- Господин Присяжный предупреждал,- подтвердил Феб, испытывая смутное чувство неловкости.
Он представил, как возвращается домой, сопровождаемый этим конвоем, как пытается жить под постоянным, неусыпным надзором, как покой и одиночество становятся чем-то недостижимым и далеким, как тьма из его чарующего кошмара.
С другой стороны – нить рубиновых капель на горле... Есть из чего выбирать.
- Мы будем сопровождать вас при перемещениях по городу и присматривать за входами, когда вы дома, - по лицу телохранителя скользнула едва заметная, толщиной с лезвие ножа, улыбка, словно тот угадал мгновение вспыхнувшего отчаяния, промелькнувшее в мыслях Феба. - Меня зовут Годо, сэр, моего партнера - Найтингейл...
Второй из сопровождающих гибко поднялся в такт прозвучавшему имени, и только тогда Феб заметил, что это женщина - бледная, высокая, с коротко остриженными прядями волос и жестким, сосредоточенным взглядом. Эти двое казались чем-то неразличимо похожи, несмотря на значительные отличия во внешности - словно неведомый художник, рисовавший их лица, безотчетливо заимствовал какие-то схожие детали рисунка, перенося их с одной работы на другую - чуть ломаные линии бровей, смотрящий все куда-то в сторону взгляд, изредка замедляющиееся движение, оттененная кистью горбинка на переносице...
- Надеюсь, сэр, - улыбка Годо стала чуть шире, каким-то образом оставаясь при этом в рамках границ сухой официальности, - что наше сотрудничество окажется бесплодным, а наши услуги вам никогда не понадобятся.
- Я тоже надеюсь. Пойдемте, - вздохнул Феб, перебрав десяток вариантов ответа, пытающихся выглядеть уверенно и сильно. Получилось – скомкано и нервно.
Город, залитый светом, стер это ощущение – насколько смог. Гомон просыпающихся улиц звучал легкомысленным скерцо, увлекая Феба за собой, и он поневоле ускорял шаг. Каждый из витков застроенной домами спирали, каждый подъемник, влекущий вверх, дрожал тревогой и предвкушением.
Домой, пели булыжники мостовых под ногами Феба. Домой – в унисон откликались шаги тех, кто шел позади.
Город отзывался его прикосновениям, словно огромный орган на осторожные прикосновения пальцев к клавишам - еще не производящие на свет звука, мягко вдавливающиеся в побелевшую кость и извлекающие в ответ слышное только ему одному дыхание меди и мехов. Отдельные места просыпались в памяти - он узнавал когда-то знакомые тесные улочки или маленькие пятиугольные площади, окруженные столпившимися, нависающими друг над другом домами, различал знакомые крики коробейников и перезвон колокольчиков торговых тележек. Его провожали знакомыми взглядами строгие окна гигантов-фабрик и подслеповатые глаза глиняных домиков из старых кварталов. Стайки детей-попрошаек увязывались за Фебом хвостом, отталкивая две следующие позади неотлучные тени, окружая его рассыпающейся цепью и нестройным хором прося откупиться мелкой монеткой или показать фокус.
Они шли мимо свивающихся спиралями улиц, превращавшихся в винтовые лестницы, разбегавшихся в стороны тоннелей, врезавшихся в стены города голодными червоточинами - город вел его какой-то своей дорогой, словно желая самостоятельно приложить прикосновение пианиста к одному ему известной гамме.

Сообщение отредактировал Woozzle - 26-12-2013, 11:04

[Черон >>>]

...его дом оказался впереди совершенно неожиданно - вынырнув откуда-то их сплетающихся линий узких переулков, где раньше его, казалось, никогда не было. За прошедшие дни он словно немного выцвел, краска в нескольких местах облупилась, входная дверь так и оставалась приоткрытой с того самого дня, когда он последний раз вышел через нее не самым добровольным образом. Воображение с готовностью нарисовало комнаты, перевернутые верх дном оравой всевозможных нищих, охотящихся за всем, что имеет хоть какую-нибудь ценность - но взгляд быстро нашел лишнюю деталь в знакомой картинке, наткнувшись на крест-накрест натянутую полицейскую ленту, перекрывающую проход. Чуть ниже, словно бы оставленный рукой, не вполне уверенной в эффективности первой меры, стоял оттиск схематического профиля крысиной головы, обозначающий присутствие в доме чумы - многие хищные обитатели улиц могли не бояться полиции, но этот знак надежно отгонял большинство мародеров где бы то ни было.
Феб мимоходом усмехнулся наивности этой предосторожности: чумная крысиная морда давно стала знаком, не означающим – почти – никакой опасности, если только не считать вежливой просьбы властей "Не входите сюда, пожалуйста." В районах повыше к Поверхности или ближе – много ближе – к Дну, этим предостережением пренебрег бы только ленивый. Здесь лента оставалась нетронутой – в основном благодаря добропорядочности соседей, а не грозной крысиной печати.
Резко отодвинув полосатую ленту, змеей перекрывшую вход, он шагнул на порог. Дом казался опустевшим, заброшенным и тусклым. Обиженным. Пыль тонкой полосой выстилала дорожку в свете приоткрытой двери, кружилась туманной взвесью в воздухе, потревоженная движением, щекотала ноздри, заставляя шумно втягивать воздух.
Сколько он не был здесь – пять дней, неделю?.. Вряд ли больше. Но за это время дом успел одичать и встречал хозяина с недоверием и опаской.
Феб прошел по комнатам, оставляя в пыли отпечатки, словно говоря – я здесь, я вернулся, узнай меня. Скользнул ладонью по серой, устланной полусном мебели, стирая налет забытья. Я вернулся, веришь?.. С тягучей, бездыханной болью в груди взял саксофон – и долго гладил его. Прикасался живыми, гибкими пальцами к гладкому золотому боку, к выгнутой лебединой шее, к кнопкам, тугим и упрямым, прячущим звук. Здравствуй. Это я. Левая ладонь невесомо парила сверху боясь тронуть, поранить, причинить боль – но даже так, сквозь упруго бьющуюся прослойку воздуха ощущала сонное, ласковое тепло. Ржавый металл руки грелся и казался почти живым.
Он не знал, сколько простоял так, обнимая своего блестящего покинутого бога; свет все еще втекал в окна, переплавляя утро в день, и казалось, что прошло только мгновение. Но шея затекла от неподвижности, и ступни, вросшие в половицы, ощутимо покалывало онемением.
Руки дрожали, когда он отложил саксофон, руки не хотели отпускать песню – застывшую, впаянную в золотой блеск, но все еще слышимую пальцами.
...инструменты на верстаке лежали все в том же привычном небрежном порядке – а вот рука изменилась. Ненужные уплотнения в основании пальцев, тонка пленка патины в тщательно выверенных отверстиях, наслоение металлических чешуек, мешающих свободному току воздуха – незначительные детали, едва заметные внимательному взгляду, искажали звучание, оборачивая его в слои ржавчины.
Спиливая завитки металлической стружки, соскабливая бурый налет, выгрызая сверлом успевшие зарасти отверстия, Феб сдирал шелуху с будущих звуков, ограняя их в ноты.
Лоб блестел испариной, ладонь сочилась маслянистой металлической сукровицей, но боль ощущалась отстраненно, словно приглушенная вязкой ртутной оболочкой.
Когда он наконец закончил настройку, затекшие пальцы правой руки казались такими же мерзлыми, неуклюжими и чужими, как железные трубки левой. Но все-таки – он закончил, и каждая из флейт, растущих из его тела, звучала теперь певуче и чисто.
Феб поймал мелодию замерзшего, неулыбчивого дома и мелодию вечера, мягко ступающего по крыше – и отпустил их на волю, согрев губами и дыханием своих флейт.
Пусть это была не та безупречная, почти всесильная музыка, которую он творил раньше, но он снова умел петь, и это было – счастьем. Рваным, дерганным счастьем, ускользающим, как туман. Сегодня ему удалось вызволить из пальцев музыку. Завтра (через сутки, спустя неделю или месяц, но когда-нибудь – точно) ржавчина вновь переделает ладонь по своему усмотрению, и все придется начинать заново.
И все же, выходя из дома, Феб улыбался – забыто, неумело, искренне. Он позволил себе эту невиданную роскошь – на весь недолгий путь. Разговор, ожидавший его в «Повешенном» вряд ли предполагал улыбку.
...когда он добрался до места, уже почти стемнело - последние несколько поворотов Феб прошел, ориентируясь по слепящему пятну фонаря, горевшего под вывеской, лавируя среди опустевших домов, перешагивая через груды каких-то блоков и балок и несколько раз с противно-хлюпающим звуком пройдясь по лужам темной воды.
Когда-то в этом квартале размещались рабочие бараки, прядильные и ткацкие цеха - и сейчас, даже с учетом того, что за прошедшие годы во многих длинных безлюдных зданиях поселилась разнообразная жизнь, слепые дома по-прежнему выглядели одинаково мертвенно и серо, скалясь разбитыми и заросшими пылью окнами. Обитатели таких бывших цехов зачастую напоминали своего рода колонии полипов или муравьев - они жили в одной огромной комнате скоплением в несколько сотен человек, и при этом пребывали в каком-то своем маленьком мире, отделенном невидимыми стенами от других таких же, воспринимая их как нечто неживое, неразумный предмет обстановки, нарушая это правило, сплетаясь в одну плоть лишь в тех редких случаях, когда необходимо было сохранять тепло. Говорили, что в такой обстановке теряется индивидуальность - что надолго остающиеся в пределах одной и той же колонии постепенно превращаются в немых и бессловесных существ, включающихся в ее многосуставчатое тело и движущихся по нескончаемому циклу пищи и сна. Тем, кто вынужден был - из-за неудач в финансах или необходимости скрываться от преследований - переселиться на фабрику, советовали менять места, каждые несколько дней перебираясь на новое. Эта жизнь считалась последним этапом сползания по социальной лестнице, дальше было только Дно - всепожирающая клоака, принимающая к себе всех и не делая различия между видами безумия.
"Повешенный" встретил его неприветливо качающейся в голодных лучах света вывеской - с короткого шеста свисала грубо исполненная деревянная кукла распахнувшей крылья летучей собаки, давшей название заведению. Хозяин утверждал, что когда-то на месте резного подобия висело настоящее мумифицированное тельце его бывшего питомца, но в кратчайшие сроки было съедено голодными бродягами. Внутри было тускло, грязно и непривычно много посетителей. Здесь было много пустого пространства - бар занимал едва ли треть помещения бывшей бойлерной, из остатков которой, очищенных от мусора, сделали несколько пустых студий и сцену. Это привлекало сюда многих сродни ему - музыкантов, актеров, сочинителей, демонстраторов чудес и магических трюков. Вслед за этим место приобрело славу своеобразного мрачного вертепа, куда собиралась любопытствующая публика из более респектабельных кварталов, желающая испытать острых ощущений и услышать звуки музыки Земли.
В этот раз Феб тоже заметил какое-то странное скопление в районе сцены - люди собирались полукругом вокруг сидящей белой фигуры, искривленной в переменчивой гамме ломаных движений; он заметил на коленях гротескно-вычурный струнный инструмент безымянного рода, но звуков не услышал. Зрители то садились рядом, включаясь в молчаливо внимающий хоровод, то оставались стоящими, и двигались в такт движению рук фигуры, монолитно покачиваясь в стороны, словно колышущаяся волна.
Бармен был незнакомый - впрочем, в таких местах они сменялись часто. Зато неизменный силуэт на третьем с краю месте, напоминавший набрякший, сгорбившийся над стойкой гриб, он, чуть помедлив, узнал - Сантьяго, сжимая стакан в пальцах обеих рук, едва заметно раскачивался на стуле, рвано, не попадая в такт неслышной мелодии, отсутствующим взглядом уставившись куда-то в пустоту перед собой.

[Uceus >>>]

Совместно с Чероном

Слухи распространялись по спящему городу, подобно червям.
Они наливались плотью дурных снов, недоверчивых шепотов, слухов и сплетен. Болезненно-рыхлые тела их сплетались в полупрозрачные бледные бластулы внутри человеческих сознаний. Они питались затхлым воздухом безумия, и путешествовали в людских телах, проникая сквозь приоткрытые рты и вползая в уши, заражая новых и новых последователей, и множились, мутировали и изменялись так, что в них уже было не узнать первоначального прародителя.
Новая пыль, шептались в грязных клоаках Дна. Открывающая дверь на оборотную сторону сознания, грубая, сильная, сметающая все барьеры, ломающая воли и разрушающая память. Тонкая, дьявольски хитрая, обладающая собственным сознанием, подчиняющая исподволь, превращающая плоть в живую фабрику по обеспечению жизнью самое себя - говорили другие. Говорят, ее придумал неизвестный гений, анахорет, посвятивший жизнь отшельничеству и познанию. Говорят, правительство открыло потайные каналы на рынок, наводняя его новым препаратом, и все это время загадочное вещество синтезировалось в закрытых лабораториях, куда уходила большая часть добываемой рафии. Говорят, это вовсе и не пыль, а обман, яд, наваждение - что она медленно убивает принимающего, растворяя и переплавляя его внутренности, что она стирает разум, превращая в безвольного раба, и конечно - что это очередной раздутый подлог, пустышка, блажь, золото для дураков.
Осмотрительные меркаторы, чувствуя сладковатый запах прибыли, рассылали бесчисленные орды крыс, ловкачов и нюхачей на поиски и скупку новой редкости, перепродавая драгоценные крупицы по цене, которая не поместилась бы на полях бухгалтерской тетради Аркадиуса. Широкой порослью распространялись подделки - сахарный порошок, хлористый калий, сода, гранулированные смеси подкрашенной рафии и хинина. Удачные фальшивки успели за одну ночь принести своим хитроумным мастерам целые состояния - в то время как негодные не единожды успели стать причиной лишения головы.

...Аркадиуса разбудило странное ощущение - как будто его обступили люди, молчаливо наблюдавшие за ним во сне - ощущение невнятной тревоги, подкравшейся исподволь. Комната, однако, как он успел скоро убедиться, была пуста - с прошлого вечера и визита Джейна, который был последним из всех посетителей, в дом не входила даже молчаливая тень Йокла.
Поднявшись, алхимик быстро обнаружил, кто снаружи его дома скопилась небольшая толпа - десятка два или чуть больше, как на подбор, немых, угрюмых, грязных - бледная кожа, спутанные волосы и (у тех немногих, чьи лица он успел увидеть) - пустой взгляд, прячущийся где-то в пространстве между предметами и вещами. Они не переговаривались - просто молча ждали, словно своего рода часовые, иногда настолько неподвижно, что в них переставались угадываться люди и начинали появляться контуры неживых восковых фигур.
Жутковатое впечатление рассеял стук в дверь - робкий, несмелый, словно незнакомый гость опасался потревожить покой хозяина.
Аркадиус не слишком торопился принять гостей, не раньше, чем привел себя в порядок и облачился в одежду, в которой он и вел прием обычно. И лишь затем он подошел к порогу и отпер на двери засов. Высокий, сухопарый, почти костлявый, с желчным лицом, залысинами, что у волос отвоевали себе царство едва не до затылка и тусклыми бесцветными прядями седых волос (тех что остались и спадали на плечи, чтобы затеряться в пушистом меховом воротнике его пальто, в которое он по привычке кутался), он замер на пороге, окидывая взглядом почти прозрачных серых глаз просителей. Безмолвная, бесцветная толпа. Здесь на Дне едва ли часто можно было встретить отблеск цвета, яркого, живого. Пыль, грязь, усталость, нищета, все это было буро-серым и выедало напрочь все остальные краски мира. Аркадиус и сам здесь будто выцвел, побледнел, но вряд ли это стоило его переживаний.
- Зачем пожаловали?
Голос настороженный и резкий, как и взгляд. Он не доверяет, наученный законом Дна, стоит так, что бы можно было в любой момент захлопнуть дверь и запереть. Ведь мало ли...
Облик гостя оказался незнакомым - Аркадиус отметил, что он, однако, значительно отличается от собравшихся под окнами рафиоманов. Поразмыслив, можно было добавить, что отличается в худшую сторону. Незнакомец, который выглядел достаточно молодо - совсем еще юноша, не старше шестнадцати лет - отличался нездорово-серым цветом лица, придававшим ему сходство с мертвецом. Вид дополняли глубоко запавшие глаза, воспаленные и испещеренные красными прожилками, и бритая голова, бугрящаяся выступами обтянутого кожей черепа. На поверхности ее выступали странные, словно блуждающие пятна, принимающие оттенки от пурпурного до кобальтового - казалось, это какие-то самостоятельные образования, живущие в симбиозе со своим носителем.
- Д-доброе утро, сэр, - голос у гостя неожиданно оказался не под стать облику - тонкий и мальчишейский. - Меня прислал господин Джейн... сказал, что вам понадобится проводник к дому Амбистомы. - заметив непонимание в глазах Аркадиуса, он откашлялся и добавил:
- К храму, сэр.
- Ах, да.
Флейшнер вспомнил о своем намерении наладить связь с культистами. Что ж, времени терять не стоит, дел у него и так не мало.
- Пару минут, буквально...
С блеклой улыбкой и этими словами он перед носом незнакома прикрыл дверь так, чтобы это не выглядело откровенно грубо. Обулся в башмаки, растоптанные, но еще довольно крепкие на вид, взял сумку, куда сложил блокнот с пером чернильным, конверт с Оракулом (дозы на три - Аркадиус надеялся, что кем бы ни был этот Амбистома, он не повторит лихой и дикий поступок Джейна, который, говоря по правде, шокировал алхимика и в оторопь загнал на некоторое время), ключи. В пальто кармане притаился скальпель, стрелять Аркадиус сроду не умел, да и во время юности старался избегать потасовок в Люксе. Однако, здесь, на Дне, порой сам облик хищной стали, что блестит в руке, давал повод для размышлений даже отчаянным головорезам. Настроил самострел у двери - не Бог весть, что, а все таки защита его имущества. Как и небольшая колба из хрупкого стекла, что притаилась в щели между косяком и дверью в кабинет. Йокл о ловушках знал, а потому за жизнь его не стоит волноваться. Непрошеных гостей отвадил случай, произошедший пару лет назад. Одному из недотеп ныне лишь милостыню собирать, второй же, как слышал Флейшнер, и вовсе не оправился от раны. Теперь, лучшей защитой дома служили слухи о подземных демонах. что обитали в его доме, мертвецах и прочей ерунде... но о защите материальной алхимик все же не забывал, ведь средь толпы невежественных глупцов могут найтись и недоверчивые циники, лишенные особых суеверий. Собравшись с мыслями и духом, и застегнув пальто, он вышел на крыльцо, неторопясь и тщательно закрыл замки на ключ и, обернувшись к юноше, кивнул.
- Веди.
Однако, прежде, чем уйти, окинул взглядом зависимых, смотревших на него голодным взором.
- Буду после полудня. Тогда и приходите.
Как знать, на сколь длительное время затянется его визит к "пророку".
...они спускались сквозь уровни, все глубже зарывающиеся в землю, пускающие корни в породе, подобно живым существам. Вопрос о том, где заканчивается Люкс и начинается не предназначенная для человека область подземелий, всегда считался скорее философским, нежели практическим - и во всяком случае, в последнюю очередь интересовал обитателей этих переходных пределов, гораздо в больше степени обеспокоенных вопросом о достижимости завтрашнего дня.
С каждой пройденной вниз лестницей становилось темнее. Вокруг, в стороне от тонких, слабо освещенных линий улиц, существовала своя многоликая, бурлящая жизнь, уже почти не нуждающаяся в тепле, свете или пространстве - она пряталась между прекрытиями промышленных зданий, под огромными трубами, обшитыми металлическими листами, в сточных колодцах, в норах, выкопанных в спрессованом грунте и выгрызенных в камне. Кипящая клоака простейших, застывающая в преддверии доносившихся издалека шагов случайных прохожих, и возвращающаяся к своей жизни.
Здесь было много воды - по дороге Аркадиус и его сопровождающий миновали несколько грязных каналов, выходящих на поверхность в этой части города, лениво несущих свои извивающиеся мутно-зеленоватые потоки сквозь нагромождения трущоб. Всякий раз, пересекая текущую воду - по аккуратному изгибистому телу каменного моста, небрежно прокинутой поперек трубе или просто пропрыгав по вкопаным в дно камням - его проводник застывал, прикрывая глаза, складывая пальцы в сложную фигуру и бормоча что-то про себя.
Когда алхимику уже начало казаться, что этот поход никогда не кончится, и дальнейшая их дорога будет следовать напрямую в гнезда безглазых, пространство перед ними вдруг расступилось, открываясь овальным темным зеркалом воды, образующим озеро. Его поверхность выглядела совершенно непрозрачной - Аркадиус знал, что некоторых из таких озер уходят вниз на невообразимую в несколько сот метров, являя собой то ли вулканические трещины, то ли прорытые из глубин ходы мифических исполинских червей.
Храм прятался на берегу, одним из первых зданий среди напирающего со всех сторон города. Если бы не фасад, украшеный белым полотнищем со стилизированным изображением саламандры, он бы не отличался от других таких же домов - старое, полуобвалившееся здание, напоминавшее бывший цех или бойлерный комплекс.
- Пришли, сэр, - закончив очередную молитву, его спутник бросил на Флейшенра опасливый взгляд: всю дорогу парень держался чуть в стороне, словно Джейн успел описать ему Аркадиуса могущественным волшебником, управляющим стихиями земли, которого он не решался лишний раз беспокоить. - Как... вас представить, сэр?
Пока шел этот бесконечный спуск, алхимик размышлял о том, что Дно, где он живет, так далеко от истинного дна, где пролегал их путь. Да, наверху царили голод, страх, болезни, но там правленье их было намного мягче, нежели в этих переходах погруженных в мрак, едва разбавленный жидким тусклым светом фонарей. И все же, здесь тоже жили люди. Вернее, выживали - селясь в заброшенных развалинах жилых домов и фабрик. Старик без колебаний шел за спутником по этому пустынному, тоскливому и жуткому ландшафту, то ли боясь отстать и затеряться в этих подземных дебрях, то ли спеша на встречу с Амбистомой. Скорее первое, здесь Флейшнер себя чувствовал наредкость неуютно. Свою нервозность он скрыл под слоем любопытства, холодным цепким взглядом окидывая окрестности и обитателей трущоб. Так глубоко он редко забирался. Неужто люди есть, что ради пространных обещаний и предсказаний дарованных умом, что затуманен рафией, готовы этот путь проделать? Неужто есть глупцы, готовые отдать свои гроши за это? Но ведь свои сбережения, они порою тратят на "киноварь", что убивает их высасывая досуха, обгладывая разум и сознанье. Мысль не спеша скользнула к Амбистоме. Кем будет встреченный пророк? Безумцем? Шарлатаном? Рабом "красной змеи" что прикрывает грех свой словами, что дают надежду? Или ученым, скрывающим познание наук под пеленою фальши и мистики. А впрочем, разве у себя, на Дне, Аркадиуса не считают магом и колдуном? Ведь он не одобряет этих слухов и догадок, а впрочем и не опровергает, позволяя недоброй славе работать на себя и охранять свой дом...
Когда они дошли, старик успел немало притомиться - путь был неблизкий и нелегкий. Темное озера стекло на миг его очаровало, своею непроглядной глубиной. На миг явились мысли о существах, что населять его должны, прозрачных рыбах, что без глаз скользят в пучине, членистых рако-пауках с колючим темным панцирем, белесых змеях что в воде подобны лентам. О саламандрах с хрупкими осклизлыми телами, подобных той, что притаилась на полотнище.
- Как... вас представить, сэр?
Вопрос проводника, казалось разбудил его. Сухие губы дрогнули, пока старик решал, как себя назвать. Остановился на именовании, что ему привычно стало на Дне.
- Доктор Флейшнер. Доктор Аркадиус Флейнер.
К чему он уточнил, зачем? И все же, он кивнул юнцу.

[Черон >>>]

и Вуззль в лице голоса разума

Феб задержался у входа, вслушиваясь, разнимая гудение бара на составляющие. Дымный сумрак путался с тонкими, едва уловимыми нитями. Равномерное дыхание десятка людей, звучащее в унисон, случайный звон стакана, шорохи одежды и отзвуки разговоров – хаотичные, на первый взгляд бессистемные звуки составляли странную, вспененную гармонию, бессмысленный завораживающий шепот, мягко бьющийся в барабанные перепонки. Призывный и ждущий - и Феб сам на короткий, бесцветный миг ощутил его зов. Не только слухом – мышцами, натянувшимися до звона.
Он качнулся туда, навстречу сцене, ближе к ритму, растекающемуся кругами – но тут же остановился, рывком отсекая себя от пульсации звуков. Не позволяя гармонии снова обрести неправильную, изрезанную завершенность в своих висках.
Он пробрался к Сантьяго – мимо отдельных столиков и пьяниц, смеющихся о своем, мимо двигающихся в оледенелом, немом танце лунатиков, через весь зал, чтобы заговорить с обломком своего почти забытого прошлого.
- Сантьяго, приятель, - он опустил на ссутуленное плечо ладонь, правую, чтобы не слишком давить. – Ты не слишком много выпил? Я уже было поверил, что ты тоже увлечен этой... – пренебрежительный кивок в сторону сцены, - ерундой.
Он отреагировал странно: не делая попыток повернуть голову, не вздрогнув, не удивившись неожиданному приветствию, сжался еще сильнее, скорчившись над своим стаканом, словно хотел закрыть его от постороннего взгляда, и что-то забормотал, хрипя и срываясь на неразличимое булькание.
- Уходи, уходи, не знаю тебя... Не знаю тебя, слышишь! - из водоворота ворчливых звуков вдруг вырвался тонкий, болезненный крик, так не подходящий своему грузному, полнолицему обладателю, как будто это был голос какого-то существа, спрятанного внутри этого объемистого тела, трясущегося над своим вином. Феб заметил, как по направлению к нему, хмурясь и поигрывая плечами, двинулся вышибала, но почти сразу наткнулся на что-то за его спиной и спешно сделал вид, что случайная размолвка его интересует в самой меньшей степени из всех возможных. Где-то там, сзади, одна из его двух незримых теней сделала незаметное движение, снова растворяясь в мешанине людей, стуке стекла о дерево, и голосах, сливающихся в один многоликий ропот.
Сантьяго сбросил его руку с плеча, пытаясь отодвинуться подальше. Он вцепился в свое вино так, что побелели костяшки, но не пытался отпить - просто смотрел туда, как будто старался что-то разглядеть в матовом зеленоватом отражении.
Сантьяго никогда не был таким. Он любил выпить, и становился при этом занудным, ершистым, нескладным, но таких взвинченных, истеричных нот в его голосе не пробудила бы и тройная норма грибного вина. От его отчаянного, насквозь прошитого страхом крика, Фебу сделалось не по себе – словно ледяная ртуть пробежала вдоль позвоночника, продергивая в спину ядовитый озноб
- Эй, какая бездна тебе подмигнула? - придвинутый резким движением стул жалобно скрипнул, Феб сел, чтобы быть на одном уровне с Сантьяго, чтобы видеть его лицо, его искривленные в злом окрике губы, его мутные глаза. – Это я. Ну-ка, скажи еще раз, что не знаешь меня, и я напомню, кто переписывал для твой задницы партитуру Адажио Ре минор к утреннему концерту, пока ты, беспамятный пропойца, мучился похмельем. Ну?
Он смотрел. Ловя сокращение зрачков, движение ноздрей, воздух, вырывающийся пунктиром. Почему-то становилось страшно – и жалко, и не хватало сил играть этот спектакль, держать этот панибратский делано-грубый тон.
- Какого дьявола происходит, Сант? – он положил локти на стойку, переплетая пальцы – живые с железными, отточенными до певучести трубками. – Что с тобой?
Короткий, беглый взгляд, за ним еще один - поспешно отдергиваемые, как будто Сантьяго боялся последствий даже столь эфемерного прикосновения. Он то невидяще пытался смотреть сквозь него, то вдруг натыкался на лежащие поперек темного дерева незнакомые руки и вздрагивал, пытаясь отодвинуться еще дальше и не переставая при этом перемежать длинные, задыхающиеся паузы пустоты нервно-сбивчивым потоком слов.
- Не могу, понимаешь, не могу... - он бормотал, срываясь на резкие, почти злые звуки, обращаясь то ли к Фебу, то ли к кому-то в своей голове, изредка делая попытки жестикулировать. - Не слышу, иду к нему, но не слышу, не могу вернуться обратно, оно везде... везде и сразу.
Трясущейся рукой он приподнял стакан - мутная, слабо флюоресцирующая поверхность задрожала, покрываясь расходящимися кругами. Другой рукой он неожиданно схватил переплетенные ладони Феба - стиснув их изо всех сил, крепко, словно схваченный судорогой. Кадык несколько раз неровно дернулся, сопровождая глотки терпкой жидкости.
- Т-ты... - почти опустошенный стакан упал на стойку, чудом не опрокинувшись; Сантьяго вдруг вскинул голову, уставившись прямо в лицо Феба все таким же бессмысленным взглядом. - Откуда ты здесь...
Феб разъял пальцы – тягучим, медленным, растянутым во времени движением, а затем как-то сразу оказалось, что стакан Сантьяго уже сжимает не дрожащая рука хозяина, а ржавая ладонь его собеседника.
Он подозвал бармена – немым кивком, приподнятой бровью, тот, хоть и новичок здесь, оказался знатоком своего дела, умеющим смотреть одновременно во все стороны и понимать знаки, одинаково красноречивые в любом шуме.
- Что желаете выпить, сэр? - в его подобострастной манере не было и доли того лоска, который Феб помнил из недавнего разговора с чародеем другого бара. Впрочем, какая разница.
- Мне - пока ничего, - холодный блик, тронувший губы, едва ли можно было назвать улыбкой, даже усмешкой - с трудом. - Принесите господину что-нибудь... нивелирующее эффект этого пойла, - он выразительно качнул стакан с зеленоватой, отсвечивающей фосфором жидкостью. - Прочищающее мозги, если пользоваться здешним жаргоном
Бармен исчез мгновенно.
- К кому, - резкий, колючий акцент перечеркнул напускное равнодушие предыдущих слов, - к кому ты идешь? Что – оно– везде?
Наверное, Феб говорил бы иначе, если бы верил, что Саньтяго просто пьян. Но что-то в его речи, в его жестах, в его лице, напоминающем плывущую восковую маску, говорило – кричало! – о чем-то жутком. А Фебу сейчас казалось, что все жуткое этого города сосредоточено в одном.
..белое горло, перетянутое алой нитью, и ручеек рубиновых бусин, стекающих с шеи на грудь...
Вопросы словно падали в глубокий, глухой колодец - Сантьяго оставлял их без внимания, как будто никаких иных звуков кроме его голоса вокруг не существовало. И все-таки он слышал - какие-то отголоски добирались до потерявшегося сознания; не сразу, через минуту или чуть позже он вздрагивал и начинал озираться, словно пытался понять, откуда доносятся эти слова и как они оказались в его голове.
Бармен вернулся. В обмен на пару звонко прокатившихся по неровному дереву монет перед Сантьяго на стол лег смятый кулек чего-то, завернутого в грязновато-желтую бумагу. Тот определенно отреагировал на необычный заказ - дрожащие пальцы торопливо развернули обертку, надорвав лист в нескольких местах и обнажая содержимое - россыпь мутных неправильных кристалликов, источавшую сладковато-горький запах, поплывший под потолком. Несколько голов обернулось в их сторону. Еще один, сказал кто-то; ему поддакнули из угла. Мозги в кашу, а ведь совсем недавно... Кто-то сделал красноречивый жест, покрутив пальцем у виска; потом все успокоилось. Рафия здесь была обычным товаром, и единственным, что могло привлечь чрезмерное внимание, был способ, которым Сантьяго поглощал ее - быстро, жадно, сгребая в пальцах просыпающиеся горсти крупинок и отправляя в рот, рассыпая часть по дороге, втягивая неосторожными рваными вдохами, срываясь на кашель и продолжая тянуться за новыми и новыми порциями. Насколько Феб мог оценить, здесь было не меньше трех доз - пыль была дешевой, уличной, и возможно, разбавленной, либо его давний приятель успел пройти достаточно шагов по дороге к объятиям красной Госпожи.
Какое-то время он сидел без движения: беспорядочная дрожь исчезала, дыхание успокаивалось, становясь ровным и размеренным, зрачки сужались, превращаясь в колючие иглистые точки. Он вдруг повернулся в сторону Феба и спросил, почти спокойным голосом, не удивляясь его внезапному присутствию и не делая попыток поприветствовать:
- Что ты здесь делаешь? Тебя ищут. Полиция... - его голос сделал странный скачкообразный рывок, снова сорвавшись на тонкий, скрежещущий нечеловеческий тон, и вернувшись обратно. - Погром, что-то про убийство...
Всего год. Всего один жалкий год назад, думал Феб, все было хорошо. Они собирались в «Повешенном» - едва ли не самом одиозном заведении Люкса, играли по очереди, уступая сцену, перетекая друг в друга звучанием, а порой устраивали случайные, неожиданные даже для них самих импровизации на четверых. Первой вступала осенняя тоскующая флейта, затем вплетал свой гулкий кашель контрабас, или саксофон вторил печальному напеву в особенной меланхолично-задумчивой манере. Голос рояля обнимал их всех, качал на своих мягких волнах, тянул за пределы стен и крыш. Когда они вот так плакали, или спорили, или безумствовали вместе, зал «Повешенного» был забит, табачный дым становился густым и горьким настолько, что Феб не находил в нем кислорода и, задыхаясь, никак не мог откашляться в перерывах между игрой. Но у каждого, кто приходил послушать их – по отдельности или всех вместе, спаянных в одно – зарождалась в глазах музыка.
Сейчас... Миллен и Грегори мертвы, Феб - калека, Сантьяго растворяет в рафии остатки ума и таланта, а в «Повешенном» у сцены – у их сцены! – раскачиваются в такт тишине безучастные куклы с пустыми, схематичными лицами.
- Полиция меня уже не ищет, - успокоил он Сантьяго, опасаясь очередного витка панического лепета. – Уже нашла, допросила, убедилась, что я и убийство – это абсолютно несозвучные партии, и отпустила на все четыре стороны. – Он помолчал, давая приятелю возможность уложить информацию в изъеденном наркотиками сознанием, а затем кивнул в сторону сцены, подчеркнуто резко меняя тему, отрезая все вероятные вопросы: - Это что еще за... немое шоу?
- Танец тьмы, - вяло уронил собеседник, снова сорвавшись на нервный смешок - и замолчал, как будто счел, что это все объясняет. Он не сделал попытки повернуться и проследить взглядом в указанном направлении, но ладони его переставали трястись, и он медленно положил их перед собой, наблюдая, как пальцы изредка вздрагивают остаточными судорогами, словно двигаясь по своей воле, как большие набухшие коричнево-красные личинки.
- Послушай... - какое-то время спустя он вдруг снова ожил, забеспокоившись, и повернувшись к Фебу, даже делая попытки взять его ладонь в свои, безуспешно скользя ослабевшими пальцами по маслянисто-металлической поверхности. - Послушай, ты не мог бы одолжить... Мне совсем немного не хватает, я верну, обещаю, всего несколько монет...
- И не мечтай, приятель, - негромко проворчали в его сторону; немного сфокусировавшись, Феб узнал рокочущий голос бармена, доносившийся откуда-то из темного угла за стойкой, где тот сидел, неподвижно наблюдая за мизансценой. - За день цена выросла в пять раз, и даже если бы мог себе ее позволить, весь товар уже разобрали. Шел бы ты прогуляться...
Сантьяго слабо выругался и махнул рукой, чудом не сбив оказавшийся в непосредственной близости пустой стакан. Контроль движений давался ему с трудом - какое-то время он напрягся, чуть не потеряв равновесия и нелепо хватал руками воздух, словно пытаясь зацепиться за что-то - и в конце концов поймал плечо Феба, впиваясь в него все еще подрагивающими пальцами.
- Пошли отсюда, - тихо прошептал он, беззвучно шевеля губами. - Не могу, давит. Так громко, почти оглох уже, ничего не разбираю... Как ты сам держишься, а?
Феб не сразу понял, о чем речь. Здесь было, пожалуй, даже слишком тихо для заведения такого рода, и он уже удивленно приподнял бровь, собираясь переспросить, но слабое биение неслышного ритма снова толкнулось в барабанные перепонки. Может быть, в этом все дело? Может, этот бессловесный зов, через который сам Феб переступил у порога, просто препарировав его, как лягушку, разделив на звуки, и легко оставив вне собственного разума, звучит совсем иначе для тех, чей рассудок плавает в мутной наркотической взвеси?.. Впрочем, это было бы слишком просто.
- Сейчас, - он положил правую руку поверх ладони Сантьяго и легонько сжал, словно передавая часть себя – и часть их общего прошлого. – Сейчас пойдем. Я хотел... еще кое-что. А знаешь, лучше подожди меня у входа. На воздухе тебе станет полегче.
Он судорожно оглянулся, выискивая взглядом две сливающиеся с сумраком тени, обращаясь к ним с безмолвной – и почти кричащей - просьбой.
Приглядите за ним? Совсем недолго. Пожалуйста...
Сантьяго вцепился в его руку, будто нащупав в ней единственную опору этого мира – и всей своей жизни. Побелевшие пальцы с обломанными, неровными ногтями сжимали ладонь Феба, он ощущал дрожь, текущую по нервам человека, которого знал когда-то – и совсем не узнавал сейчас.
- Не хочешь на улицу? Тогда подожди здесь. Возьми себе какого-нибудь.. травяного чая, что ли. Я быстро, - на сцепленные в замок руки – чужая, Фебова, снова чужая - легли стальные трубки, осторожно отводя сведенные судорогой пальцы.

[Woozzle >>>]

не разума, а музыки!
...и вообще, это все Черон

Оставив за стойкой одинокого, потерянного Сантьяго, Феб шагнул вперед, к сцене. Прорубая плечом путь среди молчаливо качающихся фигур, отодвигая ржавой рукой тех, кто оказывался слишком неповоротлив и застревал досадной преградой, он пробирался навстречу пульсирующему безмолвию, пока не оказался в первой шеренге околдованных кукол.
Он стоял – один среди всех – ввинчивая взгляд в белую фигуру, извлекающую ломаные движения из своих рук и угловатого, неестественного инструмента под ними. Такой же немой и напряженный, лишь лицом – живым и подвижным – отличающийся от этой застывшей маски.
Вокруг качалось море, единое в своем зачарованном счастье. Он был – скалой, разбивающей плавное движение волны.
То, что издалека выглядело цельной слоновокостно-мраморной плотью, вблизи оказалось чем-то, похожим на краску или глину, неровным слоем нанесенную поверх кожи и одежды, превращающую лицо в ровную гладкую поверхность манекена. Бледный кукловод был невозможно худым, истощенным и высоким - отсюда нельзя было разобрать, мужчина это или женщина. Он никак не отреагировал на появление Феба - казалось, он вообще ничего не замечал, погруженный в транс своей пустой мелодии, перебирающий мелькающими пальцами воздух, словно ткань, натянутую на невидимый станок.
Его многорукая виола была не менее примечательна, чем владелец - длинная, достигавшая почти человеческого роста, как контрабас, расползавшаяся в стороны уродливыми наростами дерева, в которых прятались небольшие резонаторы с проложенными поверх дополнительными рядами струн, которые переплетались с основным. Инструмент казался уродом, собранным из частей погибших скрипок, альтов и виолончелей; отличаясь в разных местах породами дерева, перемежаясь вкладками пластика, янтаря, слюды и стекла, щетинясь дополнительными ручками и приспособлениями для зажимания ладов, напоминавшими небольшие цепкие лапы пещерного рака. На нем мог играть сразу десяток рук... и тем не менее, хозяин не прикасался к струнам. Белые, гнущиеся словно в нескольких суставах сразу пальцы (Феб вдруг заметил, что их было шесть на каждой руке) всякий раз отдергивались, не завершив движения, не дотянувшись совсем немного до готовой ответить натянутой меди - так, что иногда среди слитного дыхания слушателей можно было различить едва доносящийся звон струны, задетой порывом воздуха от какого-нибудь слишком резко взятого пустого аккорда.
Люди, собравшиеся вокруг, внимали представлению с закрытыми глазами - некоторые держались за руки, кто-то беззвучно шевелил губами, произнося одному ему известные слова, и все совсем немного, почти неразличимо двигались - всплескивая лежащими поверх коленей руками, покачиваясь из стороны в сторону, кивая головой и поводя плечами - то мягко и плавно, словно двигаясь в такт невидимому пространству воды, заполняющему зал, то переходя на резкие, грубые движения, напоминавшие пародию на судороги. Некоторое время наблюдая за пантомимой, Феб начал замечать повторяющийся рисунок происходящего - за одними фигурами следовали другие, толпа разбивалась на группы, каждая из которых немного отличалась по поведению от остальных, словно исполняя свою партию в хоре - и они менялись местами с завершением очередного круга танца, и все начиналось сначала, раскрашенное новыми, едва заметными, тонкими деталями...
...все это казалось какой-то нелепой пародией - Феб, стоявший среди них, сплетенных в одно существо неведомым целым, не чувствовал ничего, и едва уловимые волны ритма тишины то и дело разбивались о звон стаканов, плеск и шипение, чей-то грубый хохот, скрип двигающихся стульев. Некоторые из зала подходили к сцене поближе и наблюдали, переговариваясь и пожимая плечами, кто-то попытался растолкать одного из впавших в транс - безуспешно. Тот не реагировал, продолжая следовать своей партии с превосходной точностью, не замечая прикосновений мира, находящегося по эту сторону опущенных век. От дальнейшего применения силы любопытствующего зрителя удержали. Изредка недоуменные возгласы возникали то здесь, то там - но большая часть посетителей предпочитала не реагировать на молчаливое представление, словно это было чем-то обыденным и повседневным.
Эта смена фигур вокруг казалось бесконечной, медленной воронкой, в центре которой – по недоразумению или по собственной глупости - оказался Феб. Он чувствовал, как волны ходят спиралью, качая его отголосками своей немоты, и холод подступал к горлу.
Человек, дергающий за невидимые над-струнья, словно за ниточки слепых марионеток, казался все более пугающим, и что-то внутри Феба откликалось на движения суставчатых пальцев – танцуй, танцуй, танцуй или убирайся прочь! Он выдернул из себя этот ритм, тянущий в бездну, он не влился в ряды безлицых манекенов, но и назад не отступил.
Ему было страшно – но Феб вдруг с удивлением понял, что это не тот страх, что заставляет бежать, прятаться в темные норы, и будь что будет – лишь бы не достали. Это был страх, в котором бились последние минуты умирающего Джентри, прорастал ядовитый, подсвеченный кровью цветок и истекали сепией снимки убитого прошлого; это был страх, в котором звучал механический, неживой голос Ран и неожиданно живая, искренняя, яростная вспышка Присяжного. Все это плескалось внутри, делая страх – огнем, мотором, заставляющем идти вперед.
Он поднялся на сцену – одним прыжком, не замеченный никем из танцующих, неинтересный кукловоду, выводящему свою повелительную партию. Встал за спиной, возвышаясь гранитной глыбой, и поднес к губам выточенные флейты пальцев.
Пой!
Все, что звучало внутри, все что болело, кричало, металось – певучим воздухом в тонкие трубки.
Пой!
Живые пальцы скользят, перебирают отверстия в металле, делая ржавое проклятие – музыкой.
Пой...
Звуки врываются в беззвучие, кромсают его острой кромкой мелодии, отточенными нотами, бьющимися в руках; ржавое железо и живая плоть – единое целое, сплетенное в невозможной песне, выношенной, выстраданной, выпестованной за недели и месяцы молчания.
Он не знал, зачем ему это все. Он только хотел, чтобы они – все они! – услышали музыку. И чтобы Сантьяго открыл глаза – и вспомнил себя.
Первые несколько тактов для него не существовало ничего, кроме сплетающихся вместе нот и холодного прикосновения поющих флейт - гротескный спектакль-ритуал вокруг растворился, исчез в звучании переливчатой мелодии - не было лиц, зрителей, сцены. Была память рук, торопливая, но уверенная, ломающаяся о непривычные позиции пальцев, и все-таки успевающая не сбиться, вытянуть ноту, перепрыгнуть смеющимся мелизмом на следующую, совершенно еще не зная, что последует за ней...

...а потом его ткнули под ребра - размашисто и сильно, заставив от неожиданности сложиться пополам и оборвать длящуюся нить неоконченной песни. Орудием, вмешавшимся в его партию, был длинный гриф монструозной виолы, а ее обладатель, сжимавший инструмент в позиции, намекающей скорее на очередной удар, чем на вступление струнных, стоял прямо напротив Феба с сорваной гипсовой маской и уперев левую руку в бок жестом, не предвещавшим ничего хорошего.
- Барли! Барли, что здесь происходит, черт возьми! - звонкий голос вспорол недоумевающую тишину. Под маской бледного кукловода скрывалось пылающее праведным гневом лицо женщины - на Феба смотрела пара сощуренных темных глаз, нехорошо блеснувших в сторону угрожающе покачивающегося грифа. - Слушайте, мистер, не знаю, откуда вы здесь взялись, но в моей программе вашей сюиты для свирели не предусмотрено, так что почему бы вам не катиться отсюда и устраивать концерты летучим мышам? Барли, проклятье! За что я плачу, в конце концов?

Хозяин "Повешенного" показался из задней комнаты, спешно пробираясь через падающие грохочущие стулья и неспособных убраться с дороги посетителей, ведомый предчувствием скандала и драки, не хуже, чем муравьи на запах сладкого сиропа. Он узнал Феба, и на его лице отразилось явственное недоумение - споры за место на сцене в этом заведении обычно происходили до того, как это место непосредственно переходило к исполнителю.
- В чем дело, Феб? - мрачно поинтересовался он, красноречиво разводя руками, словно приглашая его самого оценить несуразность происходящего. - Профессиональная конкуренция? Ты же знаешь правила, приятель - все свои разногласия решайте за порогом. Публика недовольна, я теряю посетителей, вы - аудиторию...
Последние его слова определенно не соответствовали действительности - разворачивающееся на сцене действо притянуло к себе едва ли не все население бара, заглушив все прочие шумы и заставив гостей возбужденно внимать развитию событий. Все еще сидящие зрители начинали постепенно пробуждаться из транса, сонно озираясь вокруг и пытаясь понять, что происходит.
Все это напоминало глупую несмешную комедию; Феб проклинал себя – и того беса, который подтолкнул его под локоть – за то, что ввязался в это, выставил себя идиотом, посмешищем, жалким скоморохом.
Кого он хотел спасти, что доказать, чего добиться? Нужно было просто признать – прошел целый год. Теперь это другой бар, другая сцена, другая публика. Наверное, даже жизнь уже давно другая.
И самым правильным – единственно возможным? – выходом из этого фарса будет извиниться, уйти – убежать! – со сцены и тихо напиться вместе с Сантьяго в самом темном углу. Закрашивать дрянным вином свой нелепый, бессмысленный демарш, пока голова не станет пустой и гулкой, свободной от всего.
Вот только – хватит ли здесь вина?
Я смешон. Феб усмехнулся про себя, над собой, принимая свое шутовство, как кару – и дар.
- Да что ты, Барли, - усмешка перетекала в слова, делая их невесомыми, легкомысленным, подчеркнуто театральными. – Какая конкуренция, какие разногласия. Мы просто не поняли друг друга. Миледи, - ироничный полупоклон в сторону боевой виолы, - прошу меня простить, я был вызывающе бестактен.
Какое-то время он молчал, повинно склонив голову и приложив железную ладонь к груди в жесте раскаяния – утрированном, словно дважды очерченном по контуру, как любое его движение сейчас. Затем – вскинулся, обводя медленным взглядом зал, выискивая смутно знакомые лица, и отпечатывая знак ожидания на незнакомых; вовлекая всех и каждого в свое представление.
- Я всего лишь хотел предложить игру. Одну из тех, что не так давно были очень популярны здесь. Из тех, что когда-то сделали имя этому месту. Может быть, чуть сложнее. Немного по другим правилам. В конце концов, времена меняются, и прошлые игры становятся скучны.
Еще одна пауза – и тишина, ненавистная тишина, не разбавленная ничьими словами, играет ему на руку.
- Соглашайтесь, миледи! – Феб чуть повысил голос, раскрашивая его в оттенки остро отточенной улыбки, искушения и бездны. – Или ваше искусство спасует перед самодельной свистулькой?
Он вскинул руки, гротескно и вычурно, преступая все границы естественности, - призывая в свидетели зал.
Публика откликнулась нестройным гулом одобрения. Публика предвкушала потеху.

[Черон >>>]

и Вуззль

Она гордо вскинула голову, отворачиваясь в сторону и словно съеживаясь, сжимаясь вокруг своего инструмента, как летучая мышь, сворачивающая распахнутые крылья. В мельком задержавшемся взгляде мелькнул гнев, раздражение, обида - как будто прерванная пьеса тишины все еще звучала своей незавершенностью, наполняя тело, руки, жесты, ворочаясь под кожей и требуя доиграть себя до конца - но мгновение было безнадежно упущено, и голодный, проснувшиеся зал следил уже не за ней.
- Проваливайте, сэр, - тихо, с отчетливо выраженной злостью бросила она; бледный силуэт разогнулся, подходя к краю сцены и намереваясь спуститься.
- Дуэль! - крикнул кто-то из толпы; собравшиеся у сцены не хотели упускать возможность поразвлечься. К первому возгласу присоединилось еще несколько нестройных голосов, их поддержали стуком деревянных кружек из зала. Кто-то, перекрывая недовольный гул, прокричал, что в "Повешенном" уже не то, что раньше, и вместо настоящей песни гостям предлагают любоваться черт знает чем - к заявлению присоединился одобрительный хор, сбивчиво требуя заставить скрипачку играть, а если не захочет - с позором выставить наружу и запретить ей отныне здесь появляться...
Толпа сжималась вокруг сцены, перекрывая пути отступления - местные в большинстве своем были уже изрядно пьяны, и недолгое выступление Феба, должно быть, сработало в качестве недостающего катализатора реакции, поселив в их головах идею, которая не желала исчезать сама по себе. Барли попытался перекрыть разрозненные крики и требования дуэли, но его оттеснили назад, к стойке, где они вместе с подоспевшими вышибалой и парой помощников являли собой живой символ растерянности, топчась на месте и не зная, что делать - пробиваться к сцене сквозь несколько десятков человек, чтобы дать гостье возможность уйти, или остаться и подождать, пока азарт и хмель не рассеются сами собой - в конце концов, немедленной дракой пока не пахло.
- Даешь игру! - к ногам Феба полетела бутылка, выпущенная, должно быть, в знак одобрения, но не выдержавшая столкновения с углом сцены - трескучий звон потонул в хоре волнующегося зала, осколки никого не задели, но на нескольких стоящих рядом плеснуло пряно-травяной волной и облаком дурманно-сладкого запаха.
- Хватит, проклятье! - вдруг крикнула она, стоявшая до этого неподвижно, вцепившись в янтарный гриф немым, бессильным пленником обстоятельств - и вдруг всплеснув диким, рваным криком, враз прорезавшимся сквозь полупьяные крики, заставляя их постепенно умолкать, осознавая, что веселье, должно быть, наконец начнется.
- Хватит, - уже тише повторила она; голос дрожал, от гнева или страха - было не разобрать. - Замолчите. Будет вам... игра.
Какое-то время они молчали, переваривая произнесенное, и затем толпа взорвалась оживлением - на сцену притащили стулья, впереди выставили два кувшина, по одному для каждого музыканта - по сложившимся правилам предлагалось бросить в соответствующий сосуд монету или любой мелкий предмет, определяя своего фаворита - из нескольких стоявших ближе наиболее активных зрителей выбрали смотрящих, которые должны были следить за честным ведением счета. Впрочем, на памяти Феба кувшинами пользовались скорее для поощрения играющих, а решение о том, кто победил, определялось по уровню шума, который устраивала толпа в поддержку "своего" участника.
Он почувствовал - скорее кожей, чем слухом - как умолкает возбужденный гул, как замирают даже самые буйные гуляки, предчувствуя то, что произойдет в ближайшие несколько мгновений, как по залу проходит тишина, неслышно ступая мягкими лапами - но уже другая, тишина предвкушения, которая достигнет своей высшей точки, когда ее невозможно больше удерживать...
...и разорвется.
Она начала первой - резко, рвано, как будто вгрызаясь в плоть скрипки, проводя по струнам непонятно откуда взявшимся смычком, как ножом. Мелодия была грубой, низкой, гудящей, как рой разозленных пчел, она свивалась в кольцо, проходясь по повторяющимся фигурам снова и снова, и то и дело обрываясь новыми резкими взмахами.
Уже с первых тактов Феб почувствовал что-то в том, как на нее смотрели зрители - прищурившись, морщась с непривычки, настороженно вслушиваясь в кажущуюся какофонию ударов, всхлипов и всполохов, медленно осознающих прячущуюся в ней мелодию - простую, близкую, ощущаемую всем телом, звучащую изнутри, мрачновато-пугающую, заставляющую следить за взметающимися и опускающимися движениями рук и выпускать из виду все остальное...
Если бы он мог закрыть глаза, он бы, наверное, увидел перед собой эти едва заметные связи, простирающиеся от источника музыки к залу, врастающие внутрь сквозь неосторожно задержавшийся взгляд, позволяющие музыке проникать внутрь и прикасаться к нитям, протянутым внутри пустого тела.
Пока она играла, ломкие выдохи звуков втекали в его легкие, заменяя собой воздух. Каждый новый аккорд, сброшенный со струн – как рывок, стягивающий незримую удавку на шее. Феб не хотел дышать этой пылью, это взвесью окрика, растворенного в музыке – и не хотел, чтобы дышали другие.
Губы прильнули к флейтам; выточенные трубки запели – печально, мягко и ласково, темными касаниями расплетая нити, прорастающие в зал. Освобождая тех, кто еще хотел слышать музыку – но не биться слепо в ее сетях.
Глубокое, дрожащее тремоло, бьющееся под сердцем, истекало песней, новорожденной, хрупкой, трепетной – и зал становился ей колыбелью.
Феб чувствовал, как греется металл; живые пальцы впитывали тепло, осторожно собирая капли звуков, выплетая из них ажурные черные крылья.
Скоро он понял, что проигрывает - не дуэль мелодий, но другой, незримый поединок, остававшийся незамеченным публикой. Скрипка врывалась в его партию гудением разозленного роя шершней, едва дождавшись совершения контрапункта, и с каждой ее хлесткой нотой все больше лиц отворачивались от него, разглаживаясь, теряя эмоции, подчиняясь грубому, жесткому мотиву, повторявшемуся снова и снова. Это было дикарской пляской, шаманским песнопением, примитивным, но проникавшим внутрь, минуя на своем пути сознание. Непрошеная мысль уколола осознанием того, что если бы их состязание оценивали хотя бы несколько знающих толк в технике маэстро, соперницу бы осыпали насмешками, а победу присудили, не теряя времени даром...
Но эта игра шла не по правилам. О кувшинах с монетами забыли сразу же после того, как дуэль началась. Море человеческих лиц, ровных, утративших всякую осознанность, безотчетливо кивающих в такт сильной ноте, послушно расступилось, пропуская своего пастыря - а она медленно двинулась вперед, не прекращая игры, согнувшись в сломанном жесте вокруг переплетения струн - и затем шагнула вниз, со сцены, в зал.
Феб продолжал играть. Безнадежно, отчаянно, выплескивая в мелодию всю немоту, что носил в себе эти месяцы. Всю накопившуюся жажду, которую можно утолить только музыкой; внутри натягивались нервы – натягивались, и рвались, отдаваясь в песне пронзительным, острым, безудержным эхом. Он играл себя, потерянного и найденного, он играл Холод и жизнь, приходящую следом, играл свой вчерашний сон. Черное небо, исколотое иглам звезд, распахнутое навстречу всей своей необъятностью, колыхалось над сценой – в тон его многоголосым, переливчатым флейтам.
Он понимал, что сражается с ветряными мельницами. Он мог бы – сегодня, наверное, мог – сменить оружие, протянуть звуки корнями сквозь тела и души людей, застывших у сцены, и плавить их лица своим воском, лепить восторг и упоение, дергать за ниточки, диктуя ритм. Мог бы – но это была не та победа, которой он желал. Это было бы поражение – чем бы оно ни закончилось.
Феб просто продолжал петь – быть небом, крыльями, звуком, рожденным болью и счастьем – но не удавкой, обвивающей шею.
Металл, истонченный до прозрачности души, раскаленный безбрежной горечью, обжигал губы.
Он остался один.
Так было даже немного легче - перешептывание струн отдалилось, затерялось в толпе, которая расступалась перед медленно шагающей сквозь нее скрипачкой, перестало вмешиваться в его мелодию. Виола теперь разговаривала приглушенно, хриплыми инфразвуковыми вибрациями контроктавы, уже не пытаясь увлекать за собой - она успокаивала, усмиряла, погружала в сон...
Когда плетельщица оказалась у двери, голос ее инструмента оборвался. Она рывком обернулась, найдя одинокий силуэт Феба на сцене, и с издевкой отсалютовала грифом.
- Аддиос, господин. Можете считать себя победителем.
Когда ее голос умолк, растворившись в ночи, песня металлических флейт осталась единственным живым звуком - не считая шелеста полусотни затаенных дыханий.
Тогда и Феб медленно уронил руку-флейту и потерянный, растоптанный, шагнул в зал. Его не замечали. Безучастные, зависшие между явью и сном люди провожали его мутными взглядами. Еще не осознавая, что все позади, что потеха кончилась, не успев начаться, а главный нарушитель спокойствия незряче, ломко ступает сквозь человеческую массу – вызывающе одинокий, беззащитный, волочащий за собой оголенные излохмаченные нервы.
Почему-то хромая, он медленно дошел до стойки, где все еще сидел Сантьяго – все в той же позе, с тем же пасмурно-прозрачным взглядом, словно полчаса, перекроившие зал и самого Феба, брезгливо обошли нелепого пьяницу; даже стакан с резко пахнущей фосфоресцирующей жидкостью стоял нетронутым. Феб поднял его – и залпом выпил.
Мир затянуло запахом плесневело-спиртовой вытяжки и пятнами серого мха.
- Какого черта все это, - резко опьяневший, Феб зло крутанул стакан. – Какого черта, Сант. Они все глухие. Все, понимаешь, до единого. Им нужна не музыка – поводок, цепь, слышишь, веревка на шее, чтобы сразу понятно, за кем идти. Бармен! Еще две этой зеленой дряни! - он говорил на выдохе, не меняя интонаций, сплошным монолитным пенящимся потоком. – Им нужен кукловод, и каждого - каждого бездарного выскочку! – они станут приветствовать как пророка, если он укажет им путь. Не молчи, что ты так смотришь, ну?
- Послушай... - тихо произнес Сантьяго, запнувшись; его голос неожиданно звучал чисто, сосредоточенно, почти серьезно. - Послушай, ты все правильно сделал. Так и нужно было. Я... я уже почти поверил, что оглох, что не слышу, потому что не может так быть, когда они все слышат, а я - нет; что-то неправильно, что-то сломано, но ты ее заставил, приятель, выгнал ее к дьяволу - пусть туда и убирается, так и надо было...
Он снова сорвался в неразборчивый поток слов, бормотания, и изредка просыпающихся вспышек истеричного хихикания, словно призывая Феба посмеяться каким-то шуткам, понятным ему одному - жестикулировал, складывая пальцы в невразумительные фигуры, а затем вдруг замахал рукой, требуя выпивки. Наркотик успел пробраться в его кровь, растекаясь по телу кипящей ртутью и занимая в нем господствующее положение - вялая сонливость сменилась нервозным подергиванием, заставлявшим его непрестанно говорить, шептать, мычать какие-то обрывки из отзвуков отзвучавшей дуэли, выглядящие отвратительной пародей на музыку - не в последнюю очередь из-за того, что Сантьяго, интоксицированный, безбожно фальшивил. Вокруг медленно просыпался зал - шатаясь, приходя в себя, пытаясь вспомнить, что произошло и почему сцена пуста. Еще недавно плещущаяся агрессивность исчезла начисто, сметенная рваной волной злой не-музыки - за ней пришла тупая, обессиленная покорность. Некоторые покидали бар, отстранено замечая, что время подбиралось к полуночи, другие разбредались по своим столикам, пытаясь заглушить пульсирующую беспокойную пустоту в голове очередной пинтой.
- Ты ведь не слышал, да? - вопрос настойчиво бился в голову Феба, медленно наполняющуюся милосердным туманом, которую приносило с собой грибное вино; его собеседник наклонялся вперед и тряс его за плечо, настойчиво требуя ответа. - Не слышал? Ведь не слышал, правда? Эту, это, оно... белое, которое было... Это все ложь, обман, они сговорились заранее, они только изображают, что что-то есть, а на самом деле - ничего, ведь так? Ничего!
- Это... новое искусство, - с колючей, болезненной усмешкой откликнулся Феб, - которое сотрет прежнее, то, которое было у нас.
По коже инеем прокатился озноб: ему не хотелось, чтобы это было правдой, но какое-то шестое чувство ударило под дых осознанием, что если он и ошибается, то не слишком сильно.
А еще сквозь туман, наведенный грибным пойлом (второй стакан, уже опустошенный наполовину, истекал зеленоватыми бликами в металлических пальцах), Феб как-то неуверенное и нехотя вспомнил то, ради чего шел сюда. Вспомнил – но несколько долгих минут, переплетенных с медленными, пылающими горечью глотками, не мог заставить себя спросить.
- Я... разговаривал с Джентри, - слова цеплялись крючьями за горло, заставляя снова и снова прикладываться к стакану, - он как-то... вскользь упомянул, что... – Феб рывком допил вино, лишая себя возможности и дальше вытягивать слова по одному из терпкой жидкости, - что-то вроде «увлечение тишиной». Про Миллен и всех наших. Это что-то вроде того, что выводила эта белая?..

[Woozzle >>>]

- Какое-то время это была просто... игра, - Сантьяго настиг прилив спокойствия; исчерпав запас слов, которые он хотел выпустить наружу, он стал выглядеть, словно замерзший в прозрачном куске воздуха - даже движения, которыми он подносил к губам стакан, стали растянуто-медленными, как будто их что-то сдерживало. - Никто не принимал это всерьез. Кто-то спорил, чем ее на самом деле считать, но наверное, больше из скуки, чем на самом деле... Кто-то дразнил зрителей, которые покупались на это и делали вид, что слышат... искусство, - последнее слово он выплюнул с явно выраженным отвращением.
- Джентри называл это "танец тьмы", - продолжил он, прервавшись на поглощение остатков помутневшего настоя и нетерпеливо щелкая пальцами, слепо озираясь в поисках бармена. - Он, кажется, был единственным, кто что-то видел в нем... пока был здесь. А потом, - по его лицу пробежала отчетливо различимая волна грубой, нервной дрожи, и он на какое-то мгновение скорчился, напрягаясь всем телом, сжимая пальцы в кулаках, словно переживая болезненное воспоминание, - потом появилась эта светлячковая пыль, и все словно с ума посходили...
Незнакомое сочетание слов почти проскользнуло мимо, тронув сознание созвучиями, аналогиями, контекстом. Должно быть, какой-то жаргон, очередное название рафии или еще какой-то мерзости. Люди все так же чертовски избирательны и музыкальны, подбирая названия видами самоубийства. И все же разум зацепился за это ускользающее ощущение причины, сбоя, переломного момента – потом появилась – и все словно с ума... Точки отсчета.
- И что это за дрянь?..
Феб оставил в сторону пустой стакан. Вопросительный взгляд бармена, подоспевшего на зов Сантьяго, остался без ответа. Желание утопиться в грибном вине пропало, словно стертое ладонью с запотевшего стекла. Осталась горечь на языке – и нарастающая звенящая тревога.
- Светлячковая пыль, чем она отличается от... – Феб на миг запнулся, но махнул рукой и не стал подбирать слов, – от того дерьма, которое ты в себя впихиваешь?
- Polvere del lucciola, - медленно протянул Сантьяго, на какое-то время потерявшись расплывшимся взглядом где-то в пустоте, бессмысленно глядя сквозь визави. Затем, как будто прозвучавший вопрос только сейчас добрался до его сознания, он недоуменно тряхнул головой, вырываясь из мгновенного транса. - Ты что... не знаешь?
Феб непроизвольно дернулся: произнесенное имя вздрогнуло кистью, разбрасывающей алые брызги, заставило судорожно обернуться, перечеркивая взглядом зал, вспарывая лица острием страха – правда настоящие? Или какое-то из них - маска, под которой скрывается, цепко следя сквозь прорези зрачков, тот?
Лица не выглядели пугающими, ни одно не казалось знакомым, похожим на то, иссеченное ниточками морщин и навсегда врезавшееся в память переплетением серого и красного.
- Если бы знал – не спрашивал, - он убрал со стойки правую руку чтобы нервное движение пальцев не выдавало волнение. - Так что в ней такого?..
- О, п-проклятье, - Сантьяго лихорадочно зашарил руками по карманам, выворачивая каждую подвернувшуюся складку одежды, трясущимися руками вытаскивая скомканные, испачканные маслом бумажки, проскальзывающие сквозь пальцы монеты, звонко падающие на стол. Собрав перед собой небольшую кучку запасов, он некоторое время измерял ее взглядом, беззвучно шепча что-то про себя, затем повернулся к стойке, устремив в бармена взгляд, полный отчаяния. Тот что-то коротко проворчал, мотнув головой - Феб не разобрал, что именно.
- Разбирают в считанные мгновения... - бормотал его собеседник, злобно распихивая обратно свои немногочисленные сбережения. - Это... черт возьми, как ты все пропустил? Это какая-то новая штука, я такой раньше никогда не видел. Выглядит как белые крупинки, такие, чуть слипающиеся... Ее еще называют оракулом, шелкопрядом или бледной слюдой - сперва ее появилось совсем немного, и сейчас уже, должно быть, не достать... И те, которые играли... они говорят, что принимая ее, они могут слышать друг друга. По-настоящему. Там, в голове, понимаешь. Они рассказывают, что это что-то совершенно другое, что они не просто слушают, а сами могут звучать, что на время исчезают, становясь одним целым, подчиняясь этой... мелодии. Только это все ложь, понимаешь! - он зашипел, снова сжимая побелевшие от усилия пальцы; лицо исказилось, изуродованное болезненным оскалом. - Они все сговорились - хотят обмануть, притворяются, играют... должно быть, это просто актеры, верно?
- Но послушай, - резкость в его голосе исчезла, переходя на едва слышный шепот, - послушай, эта штука... Она гораздо сильнее. К ней не привыкаешь, и вообще она другая... чистая. Только с ней каждый раз по-разному. Сначала я видел... много всего, а теперь - ничего, совсем, как отрезало. Ни этой их музыки, ничего... - Сантьяго запнулся, прикрыв глаза, и вдруг резко открыл их, выговорив неожиданно отчетливо:
- Я больше не вижу снов, Феб. Вся эта дрянь больше не действует на меня. Ни рафия, ни эта, новая... Поэтому я и здесь. Увидеть что-нибудь. Услышать. Во мне сейчас этого яда на десяток порций, а я не чувствую ничего... совсем, понимаешь?
- Не привыкаешь, конечно, - горечь колыхнулась над голосом, покрывая его пыльным эхом. – Ты себя в зеркале давно видел? Давно? Ты же, - он помотал головой, встряхивая ворох перепутанных, рваных мыслей, - ты же на себя не похож.
Феб смолк, переводя дыхание, вспомнив невнятный бред, которым его приветствовал Сантьяго. Вспомнил – и проглотил оставшиеся слова. Ты похож на умалишенного, не разбирающего оттенков яви, ты не видишь снов, потому что живешь в них, живешь постоянно, выныривая на поверхность только за новой дозой. Он знал, что говорить все это – бессмысленно, его не услышат, просто не захотят. Но и молчать, оберегая шаткое равновесие Сантьяго, хрупкий миг его душевного покоя, было невыносимо. Казалось предательством, молчаливым согласием на самоубийство – и не важно, что Феб, опутанный ржавыми нитями, уже давно отрезал себя от прошлого, от всех, кто когда-то был частью его жизни, обклеив углы памяти траурными лентами в честь самого себя. Сейчас он был здесь – и его тошнило от траурных лент.
- Серьезно, Сант, - он начал очень тихо, смягчая теплом полушепчущего тона тревожную резкость слов. – Ты не продержишься долго – так. Сдохнешь через полгода – от передоза, от истощения, или ткнет ножом под ребра кто-нибудь менее удачливый, кому не достанется этой твоей люциоловой, - он сплюнул это слово с отвращением, – пыли. Завязывай, пока можешь. Если еще можешь.
- Да, - он помрачнел; по лицу пробежала короткая судорога, словно что-то внутри него противилось произносимым словам. - Послушай, я просто хочу узнать... увидеть еще раз. Ты прав, конечно, Феб. Так нельзя, и кроме того, деньги... Послушай, спасибо. Что заглянул. Что разогнал этот проклятый крысятник, я на них смотреть не мог все это время, и уйти тоже не мог - не должен был пропустить момент, когда она снова придет... Спасибо. Сегодня же уберусь отсюда. Найду работу; говорят, на Променаде скоро какое-то торжество в честь Совета и им нужны музыканты для оркестра...
Он и правда выглядел несколько успокоившимся - нервная дрожь в пальцах утихла, чужая, фальшивая мимика, просыпавшаяся в его лице время от времени и стягивающая кожу в неестественные гримасы, начала исчезать. Очередной зажатый в ладонях стакан Сантьяго опустошил значительно медленней обычного - мелкими глотками, в промежутках бормоча что-то нелицеприятное касательно вкуса и происхождения содержимого.
- Кстати, что-то еще... - он вдруг наморщил лоб, словно какая-то ускользающая мысль метнулась перед интоксицированным сознанием, делающим бессильные попытки поймать ее за верткий хвост. - Миллен искала тебя. Спрашивала, куда ты пропал. Наверное, просто из любопытства, но вдруг что-нибудь важное...
- Давно? – перед глазами, затеняя лицо собеседника, перекрывая темную обстановку бара, набухали сепией снимки: рассеченное горло, темнеющая кровавая полоса с рваными краями, застывшие, искривленные губы.
Зачем? Незаданный вопрос ткнулся в висок шершавым носом беспокойства. Почему все именно сейчас... вот так, одно к одному?
- Н-не... не помню, - в его голосе мелькнула растерянность, пальцы надавили на виски, пытаясь заставить вспомнить, но безуспешно. - Все как в тумане, не помню. Кажется, вчера. Или днем раньше... Они все еще собирались где-то - то ли здесь, то ли в другом месте...
- Вчера?.. – нутро окатило ледяной волной. – Или все-таки раньше? Это важно, очень важно, Сант. Вспоминай, вспоминай. Пожалуйста.
Он говорил, выталкивая тревогу нервными, короткими репликами, а сам все пытался восстановить цепочку событий в своей памяти. Вчерашний вечер, приступ дурноты, это странное совещание – и страшные снимки. Говорили там, когда обнаружили тела? Не говорили, нет. Точно – нет.
Ты прицепился не к тому, глухо ворочался в голове собственный голос. Не к тому, даже если она искала тебя за день, за час – до того, как.... разве это важно?
Важно – пульсировало под ребрами. Это очень важно.
Потом его швырнуло в безумие – а если снимки были поддельными?..
Зачем? Снова тот же вопрос и еще один голос внутри – тоже его собственный, безмерно усталый. В голове становилось тесно – и очень шумно.
- Не помню, - бессильная растерянность застыла на лице Сантьяго, на какое-то время оттеняя плавающее выражение пустоты. - Спросить бы... других, но никого уже не осталось. Проклятье... Слушай - приходи сюда еще раз. Завтра; кто-нибудь из компании обязательно появится и расскажет... Только не я. Ноги моей здесь больше не будет, нет. Послушай... - в его интонациях мелькнули заискивающие нотки, он сложил ладони, просящим движением протягивая их перед собой, словно демонстрируя Фебу сомнительной чистоты набрякшие пальцы. - Послушай, у тебя не найдется немного монет? Всего лишь переночевать. Мне пришлось продать часть мебели из своих комнат, и хозяин... больше не пускает меня. Совсем немного. На одну ночь, Феб...
Наверное, Феб нашел бы сумму, достаточную для того, чтобы снять на пару ночей скромную комнату. Он уже потянулся к карману, но рука застыла на половине пути.
Это ведь проще всего, да? Ворваться в чужую жизнь спустя долгие, ледяные дни молчания, располосовать привычный уклад, прочитать пафосную лекцию - так жить нельзя! – и исчезнуть в своем тумане, оставив на память несколько монет. Каждый выживает, как может. Хватит сил – выгребешь, не хватит, так хоть возьмешь напоследок еще этой волшебной пыли, как раз на все оставленные деньги, чтобы уж наверняка.
Я не рождественская фея, спорил Феб сам с собой. И я не могу решать за других. В конце концов...
- Если хочешь... - он не дослушал собственных аргументов, просто оборвал их, не давая себе возможности запутаться в паутине холодных логических доводов. – Можешь пока пожить у меня. Пока твой хозяин не сменит гнев на милость. В конце концов, не сможет же он совсем выгнать преуспевающего музыканта, играющего в Променаде. Осталось только получить эту работу, а?..
Сантьяго на мгновение замялся, медля с ответом - было видно, что этого предложения он не ожидал, и по каким-то причинам оно не слишком пришлось ему по вкусу... Но через несколько мгновений внутренней борьбы он энергично кивнул, припечатав стаканом по столу и расплескав при этом остатки вина.
- Спасибо, Феб... Правда, спасибо. Я не буду обременительным, обещаю... А это, - он сделал вялый жест тряпичной рукой куда-то в сторону зала, пытаясь, должно быть, обозначить Годо и его помощницу, невозмутимо потягивавших свои напитки, - это твои слуги, да? Т-ты сильно изменился, знаешь...
Феб едва не поперхнулся последним глотком – от странного предположения Сантьяго, от его неожиданной внимательности и еще – от последней фразы. Конечно, он изменился, да. Вместо теплой, тонкой, гибкой левой кисти он носил теперь глыбу ржавого металла; с этим приходилось мириться и никогда – ни на минуту! – не выпускать из памяти. Стоило забыться – и тяжелое, неловкое движение напоминало о себе звоном разбитого стекла или сломанной мебелью. Он привык помнить и нести свое увечье, как ценность – всегда словно напоказ, он привык обращаться с металлом и заставлять его подчиняться; он пользовался этим – даже если это выглядело картинно и нарочито, пусть.
Но в словах Сантьяго крылось что-то еще – и Феб никак не мог поймать это за хвост, и морщился от ощущения фальши, и почему-то чувствовал себя задетым.
- Они... не мои слуги, - он мотнул головой, не зная, как уместить все – все! – в паре коротких фраз. Перекладывать весь рухнувший карточный домик, расписывая каждую из упавших картинок, не было ни сил, ни желания. – Их просто попросили за мной присмотреть. Много всего произошло, я расскажу потом. Может, завтра.

Сообщение отредактировал Woozzle - 4-01-2014, 13:50

[Uceus >>>]

С таинственным Пророком... то бишь, с Чероном

...в доме было пусто, полутемно и сыро - гулкий перестук шагов переплетался с приглушенным плеском капающей воды. Изнутри он еще меньше напоминал храм - кивнув паре скучающих привратников на входе, Аркадиус и его проводник пробирались через полузаброшенные комнаты, слабо освещенные коридоры, какие-то складские помещения, заставленные ящиками и бочками - один раз алхимик успел разглядеть в темноте продолговатые оловянные баллоны, в которых разливалась сублимированная, а затем сжиженная рафия. Несколько раз на пути им встречались другие послушники, большая часть из которых была занята рутинными обязанностями - уборкой, ведением складских ведомостей. Только один раз они прошли мимо чего-то, напоминающего службу - несколько молчаливых фигур в длинных ниспадающих одеяниях, бритых наголо, сидели полукругом вокруг тускло трепещущего пламени лампады, поочередно совершая неглубокие поклоны в сторону огня. На них никто не обращал внимания. Немногочисленные обитатели этого места были увлечены своими занятиями, так, словно ничего, кроме них, вокруг не существовало.
Когда за очередной из дверью Аркадиус обнаружил, что его сопровождающий исчез, каким-то образом просочившись позади него и, почтительно склонившись, исчезнув в полутьме коридора, он понял, что порядком утомившее его путешествие подошло к концу. Это был зал - небольшой, но разительно отличавшийся от комнат, которые он видел раньше. Темный камень, которым были отделаны стены и купол, поблескивал едва заметными голубыми искорками, когда на него падали лучи света. Над головой высился темный свод потолка; в дальнем конце зал смыкался вокруг возвышения, напоминающего алтарь или - непрошенная мысль - университетскую кафедру, а почти весь центр занимал массивный купол толстого зеленоватого стекла, граненой полусферой накрывающий небольшой бассейн, который по краям обступали невысокие скамьи. Судя по темному цвету глади, искусственный водоем сообщался с озером... а может, виной тому был общий полумрак, царивший внутри.
- Добро пожаловать, доктор Флейшнер, - из дальнего конца комнаты алхимику навстречу поспешно шагал, выбираясь из теней, хозяин комнаты. Он был высоким, почти на голову превосходящим Аркадиуса, и невозможно худым - свободное блекло-коричневое одеяние, сродни тогам, которые носили послушники, висело на нем, как на живом скелете.

- Меня предупреждали о вашем появлении. Прошу, садитесь, - приглашающий жест длинной, костлявой руки указал на одну из окружавших аквариум скамей. Голос у незнакомца был мягкий, странным образом тонкий, почти женственный. Если не считать наголо выбритого черепа, ничего больше не говорило о его принадлежности к здешнему культу - разве что маленькая чернильная отметина на шее, изображавшая все то же стилизированное изображение саламандры. - Вы, должно быть, устали с дороги. Если вам будет угодно, я прикажу подать чего-нибудь... укрепляющего силы.

- Благодарю, я думаю, не стоит. Если, конечно, не желаете сами.
Флейшнер, последовав гостеприимному жесту, сел, почувствовав как загудели натруженные ноги. Столь долгий переход для них был новым впечатлением. Аркадиус кивнул, присаживаяь, то ли в приветствии, а то ли с благодарностью. Немного слов любезных и такта не помешает, если хочешь вести дела. Он исподволь смотрел на человека, стараясь не быть невежливым. Конечно, человек был странен, с его "профессией" алхимик удивился бы, коль он бы странным не был. И все же, он пока не производил ни впечатления безумца, ни конченного наркомана. Конечно, он был худ и нес чуть видимый отпечаток тех, кто принадлежал к поклонникам "крови земли".
- Еще раз благодарю за предложение и приглашенье, но я хотел бы знать, как обращаться следует мне к Вам? Я не хотел бы слыть невежливым.
- Меня зовут Агриппа, - короткий смешок упал на каменные плиты, прокатившись осколками эха под каменным сводом. - Для непосвященного этого будет достаточно, доктор.
Вдруг Аркадиус краем глаза уловил едва различимую тень движения - там, под стеклом, закрывающим аквариум, что-то неуловимо быстро шевельнулось, коснувшись поверхности воды. На короткое мгновение промелькнула белая тень объемистого тела, напоминавшего по размерам слепого тюленя из тех, что водились в глубинных морях - а затем все исчезло, не оставив после себя даже ряби. Или ему просто показалоось?
- ...господин Джейн говорил, что у вас есть некоторое предложение для нашей скромной обители, - вкрадчивый голос Агриппы медленно вторгся в застывший момент, требуя внимания.
- Агриппа...
Флейшнер повторил имя неспешно, будто пробуя на вкус.
- Конечно, как пожелаете.
Старик чуть не добавил, что все они зовутся здесь как пожелают, на давая намеков на прошлое и истинные имена. Сейчас и здесь они неважны и ненужны. На мгновенье он замер, его взор приковала гладь бассейна. Таится ли там нечто? Голос вторгся в его сомнения, разбив их и сметя. Ведь это не касалось дела.
- Истинно так. У меня есть некий препарат, который мог бы разбудить Ваш интерес. Не "кровь земли", но производная. Возможно, эффект, оказываемый ею, Вас заинтересует.
Голос Аркадуся, увы, не обладал ни мягкой вкрадчивостью, ни текучестью голоса Агриппы. Однако, говорил хоть и по деловому, но свои мысли облекал в слова с немалой осторожностью.
Его собеседник слушал, изредка вежливо кивая обритой головой в знак внимания. Немигающий взгляд чернильно-темных глаз скользил по его силуэту, словно очерчивая невидимую границу между пространством, составляющим внутреннюю суть доктора Флейшнера, и влажно дышащим воздухом комнаты. В такие моменты культист казался Аркадиусу похожим за змею или иное пресмыкающее - застывая настолько неподвижно, что только едва заметный трепет полуприкрытых век выдавал биение в нем дыхания жизни.
- Очень любопытно, доктор, - негромко произнес он, выходя из своего застывшего транса. - До меня доходили определенные новости... впрочем, что там - слухи о вашем открытии бегут впереди вас. Прошу, расскажите мне детали. И еще, доктор... - тонкие пальцы Агриппы шевельнулись в странном жесте, простершись вперед тыльной стороной, словно их обладатель демонстрировал отсутствие каких-либо скрытых в ладонях предметов. - Почему вы пришли именно сюда? Почему не к наркоторговцам?
- Так быстро разлетелась весть? Лестно-лестно... Что же до вашего вопроса... Внимания наркоторговцев полностью избежать нельзя в наш век, но... они на рафию взирают лишь как на источник денег, не глядя глубже и не задумываясь о том, чем она является иным... К примеру, для безглазых она подобна Госпоже, которой они служат едва ли не как живому существу. Для тех, кто ей привержен, сия субстанция подобна вратам, что приоткрывет для них доступ туда, где они пусть на время, но могут позабыть о своих бедах и ненастьях. Дно, полное страданий, голода, болезней, едва ли не само толкает их в объятья "киновари". Для меня она как тайна, как загадка, что требует решенья и открытия. А вот для Вас, она, похоже, источник откровений. Возможно, мой препарат позволит вознести ваш дар на новые высоты... а может нет, но я хотел бы знать. Знать что я создал не очередное средство бегства от реальности... но самому и одному мне это не понять...
Несмотря на свое скептическое отношение к возможности прозрения грядущего, Аркадиус не позволял ей проявляться в своих словах. Ведь если поразмыслить, предоставляя Оракул провидцам, он получал тех, кто будет вполне охотно делиться с ним сведениями о воздействии вещества на них. Этаких забавных морских свинок, лабораторных крысок... Флейшнер резко оборвал свои размышления в таком ключе - недооценивать людей не стоит, как знать на что они способны. И что из их умений лишь слухи, а что явь. Гораздо лучше воспринимать их как деловых партнеров. Нейтрально и безопасно.

[Черон >>>]

и не менее таинственным алхимиком

Агриппа молчал, вслушиваясь в голос, отдававшийся вибрирующим эхом в каменных стенах. В какой-то момент Флейшнеру показалось, что его уши едва заметно вздрагивают в такт звуку, словно впитывая резонирующие волны, как некую жидкую субстанцию.
В какой-то момент он снова увидел - и более того, услышал - существо, обитавшее в воде в центре зала. На этот раз ошибки быть не могло - ощутимый всплеск взметнул небольшой фонтан воды, снова промелькнула часть большого и белого тела, выдающегося в странной формы уродливый нарост - плавник? голова? - и раздался неслышный, но ощущаемый телом гулкий удар, прокатившийся где-то внизу, в камнях. Это выглядело так, словно обитатель аквариума становился чем-то раздражен или недоволен...
- Скажите, доктор... вы верите в сны? - медленно спросил Агриппа, не оборачиваясь на звук, как будто полностью игнорируя происходящее. - Считаете ли вы, что эти невнятные, смутные видения, которые мы постигаем во время сна... нечто большее, чем просто игра воспаленного мясного ореха внутри вашего черепа?
Аркадиус перевел свой взгляд с водной глади, куда смотрел, пытаясь разглядеть того, кто обитал в бассейне, вновь на Агриппу.
- Простите, господин Агриппа, но я ученый. Я верю в то, что можно доказать или измерить. И иногда в чуть большее. И если сон рассказывает о грядущем, то по моему скромному уразумению, он лишь во сне услышал подсказки подсознания, что днем для нас за суетой не слышны. Мы часто не замечаем многое, но разум это все равно воспринимает осознанно иль бессознательно. Во сне же порою делаются выводы, что исходят как раз из этих данных. Но... я не всеведущ и на истинность своих слов не претендую. Природа нам оставила немало тайн и разум человеческий - одна из них.
Флейшнер едва пожал плечами, как бы говоря, что столь тонкие материи едва ли являются его епархией.
- На темы данные Вам лучше бы найти иного собеседника - философа или психолога, а я алхимик, фармацевт и врач. Мой мир довольно вещный - блеск колб, субстанции, что переходят из одной в другую, и то, как они влияют на людей...
- Возможно, это не совсем так, - тихо прошелестел Агриппа. Он поднялся с места, несколько раз задумчиво прошелся по залу, застывая моментами, погружаясь в вязкое течение неведомых алхимику мыслей. - Возможно, меня интересует как раз такой собеседник...
- Что ж, доктор, - он вдруг остановился, резко повернувшись к Аркадиусу: глаза его горели каким-то нездоровым возбуждением, но голос оставался мягким, как касание паутины. - Тогда, надеюсь, вы поймете меня, если я попрошу небольшой демонстрации? Не поймите меня превратно - я получил прекрасные рекомендации о вашем препарате; однако, как бы я ни доверял вам и вашим протеже, доктор, мне прежде всего необходимо удостовериться, что вещество будет... работать.
- Конечно. Я был почти уверен в Вашей просьбе, а потому взял... образец.
Алхимик извлек конвер с Оракулом из сумки, привычно пояснив: "Здесь на три порции, сей препарат экономичней рафии. И пусть Вас не смущает малый вес и нескольких крупиц довольно... по крайней мере для того, кто с рафией знаком без употребленья киновари".
О том, что это он проверил на себе, хоть и невольно, Аркадиус уведомлять не стал. В конце концов, кому какое дело на ком опробовано вещество. Он протянул конверт, глядя благожелательно и не без любопытства, но и настороженно слегка и с неким голодом. Как знать, какие будут последствия приема его средства. Ему еще не доводилось наблюдатьза действием Оракула со стороны. А потому он предвкушал и чуть тревожился.
- Превосходно, - кивнул тот. Конверт перекочевал в пальцы культиста; его прикосновение оказалось до странности сухим, словно ладонь обтягивала не кожа, а чешуя пресмыкающегося - и это учитывая влажный воздух помещения, в котором они находились... Не теряя времени, Агриппа несколько раз хлопнул длинными, паукообразными ладонями - и почти сразу же все началось.
Через двери в противоположной стороне комнаты вошли несколько человек, разительно отличавшихся от остального населения храма, которое встречалось им доселе. Аркадиус не увидел ни длинных одеяний, ни ритуальных знаков - грубоватые лица, шрамы, грузная походка и мускулистое сложение давали возможность предположить в них рабочих или шахтеров - а какая-то неуловимая нотка в выражении лица, с которым они поочередно оглядывали алхимика, неприятно напоминала о громилах-сопровождающих Джейна. Агриппа махнул им рукой - должно быть, свое дело они знали заранее. Сразу же несколько направились в дальний конец зала, за алтарем, где вскорости загрохотал какой-то гидравлический механизм, отодвигая в сторону часть стены и обнажая сложную конструкцию с трубами, насосами и помпами - а двое других, тем временем, отсоединили одно из стекол, накрывающих аквариум, и с осторожностью уложили его на каменные плиты.
Установка, скрывавшаяся за стеной, пришла в движение - мягкий рокот помп отозвался гудением под ногами, затем его перебил какой-то громкий лязг, доносившийся из-под земли, сквозь толщу камня и воды. Несмотря на работу насосов, уровень аквариума оставался прежним - но затем темная поверхность начала бурлить, покрываясь пузырями и цветными разводами.
Приглядевшись, Аркадиус мог заметить, что большая часть насосов приводилась в движение вручную - и необходимость в мускульной силе для помощников Агриппы становилась очевидной. Они поочередно впрягались в два приспособления, включавшие в себя набор деревянных перекладин и ремней, и принимались за работу, сменяя друг друга в промежутках нескольких минут.
Сам Агриппа наблюдал за приготовлении с лицом статуи, приняв одну из своих неподвижных змеиных поз в углу недалеко от Аркадиуса, и невидящим взглядом скользя по залу, что-то беззвучно бормоча под нос. Он нарушил неподвижность всего один раз - протянув конверт с препаратом одному из подручных, который, преодолев расстояние до нагнетательной установки, осторожно отсыпал треть порошка в небольшой раструб-воронку.
Механизм работы насосов стал, наконец, проясняться - вода в бассейне постепенно перекачивалась, сменяясь струями светлой маслянистой жидкости, игравшей на свету радужно-опаловыми разводами. Толща аквариума становилась прозрачней, и алхимик увидел - сначала в виде неясной тени, а затем все детальнее и подробнее - его единственного обитателя.
Существо оказалось меньше по размерам, чем можно было предполагать, имея в виду одного из представителей фауны подземных рек. Внешний облик был незнаком Флейшнеру - раздувшееся рыхлое тело, вспучившееся в сторону белесыми складками, напоминавшими мантию моллюска, несколько отростков, напоминавших истончившиеся плавники, оканчивавшиеся тупыми культями. Местами на поверхности тела виднелись странные образования, напоминавшие гнойные опухоли - они трескались и сочились густой темной жидкостью, оседавшей куда-то на дно бассейна.
Переднюю часть его венчала еще одна раздутая припухлость, над которой в теле животного было продето медное кольцо, крепившееся цепью к каменной плите. Оно, однако, не делало попыток вырваться или уйти глубже в воду - тело медленно покоилось, слегка волнуемое всплесками, которые вызывала к жизни работа насосов.
- Сколько времени необходимо, чтобы он начал действовать, доктор? - нервно поинтересовался Агриппа; он безостановочно сжимал и разжимал тонкие пальцы, свивая их в изящные ломаные фигуры. Его голос вдруг показался Флейшнеру необычно контрастировавшим с еще недавним спокойствием.
Флейшнер, захваченный тем представлением, что перед ним велось, подался ближе, вглядываясь в происходящее блестящими глазами. То, сколь сухими были пальцы у Агриппы, навело на мысль о нарушении гидролитиеского баланса в организме культиста. Впрочем, для тех, кто баловался рафией, подобное довольно характерно. Впрочем, "баловался" в этом месте было словом неподходящим, тут был намек почти на профессионализм, если такое слово можно отнести к употреблению наркотика.
Рабочие, прибывшие вначале, вызвали легкий дискомфорт, о коем Аркадиус стремительно забыл, когда чуть приоткрылась тайна культа. Создание, что обитало в бассейне, не было знакомо алхимику, а, впрочем, он же не биолог. В чем-то эта бледная и рыхлая плоть была отдаленно отталкивающей, но столь необычной, что старик без сложности особой подавил ту неприязнь, что в нем могла бы зародиться. Чем-то, происходящее напоминало то видение, что его настигло при случайном контакте с Оракулом. В серых глазах мелькнуло алчное нетерпение. Как скряга, что желает поскорее заполучить хотя бы грош за даром, Аркадиус жаждал знаний с тем же лихорадочным нетерпением.
- Сколько времени необходимо, чтобы он начал действовать, доктор?
Агриппа волновался, видимо столь же не уверенный в том, что может выйти из опыта. Старик, погладив нервно подбородок, припомнил свои записи и те беседы, что он вел с рафиоманами подсевшими на Оракул.
- На людей он действует по разному. Результат зависит от насыщенности рафией организма, от силы привычки, конституции, здоровья. Предполагаю, в данном случае мы результат увидим... минут через пятнадцать от силы. Возможно ранее... Как знать как этот организм воспримет вещество...
Им оставалось только ждать...
Какое-то время они молча наблюдали за течением времени, сопровождавшимся легким плеском маслянистого состава, завихрявшегося небольшими воронками, играя отраженным спектром тусклого света. Молчание затягивалось. Несколько рабочих обступили дальний конец аквариума, негромко переговариваясь и показывая пальцами вниз - и вдруг, как будто услышав их приглушенный разговор сквозь толстое стекло, существо внизу шевельнулось.
И тут же Аркадиус понял, что это был обман зрения - оно оставалось покоившимся, неподвижным, покачивающимся на мерцающих волнах - но мир вокруг него сдвинулся на крошечную долю угла, достаточную, тем не менее, для того, чтобы стены накренились, потолок угрожающие покосился в сторону, грозясь рухнуть им на головы. С той стороны зала послышались изумленные ругательства; кто-то зашатался, не в силах удержаться на ногах и хватаясь за стеклянную опору парапета. Необычное состояние медленно отпускало их, возвращая гравитацию и земную ось на свои места... но за ним, однако, последовали другие.
Это выглядело как невидимые волны, распространявшиеся из ямы в центре - как плети эфирного ветра, хлещущего своим невесомым прикосновением по глазам, заставляя видимое расплываться и складываться в удивительные, нездешние фигуры. Это было биением сердца, распространявшимся вместе с каждой из таких волн - глубокая, инфразвуковая пульсация, проникающая в самую сердцевину костного мозга, заставлявшая собственное тело сливаться в мельчайших вибрациях со структурой каменного дома, врастая в него подушечками пальцев, кожей на руках, которыми они хватались за стены, чтобы не упасть. Вместе с волнами приходили видения - воздушные, нереальные. Они выглядели как расцветавшие из трещин между каменными блоками жемчужно-серые цветы, пускавшие любопытные дрожащие усики к человеческим существам внутри, иногда они вообще никак не выглядели - Аркадиус чувствовал внезапное присутствие прикосновений, как будто к его телу разом прижимались сотни теплых, влажных рук, сжимая и разжимая пальцы... Какая-то часть его сознания оставалась на месте, напряженно созерцая происходящее, а другая устремилась вперед, на ходу меняя форму, отращивая слизистый хвост амфибии, окунаясь в застывшую воду. Это ощущение было знакомо ему по последнему приему Оракула... однако сейчас все выглядело чрезвычайно по-другому. Как будто он одновременно слышал голоса тысяч человек, видел множество сменяющихся друг за другом снов - таких огромных и стремительных, что они не успевали задержаться в его голове, и таких сильных, что их прикосновения почти сбивали с ног - краем глаза оставшегося трезвым сознания Флейшнер заметил, как один из рабочих бессмысленно осел на пол, пуская носом струйки крови.
Водное существо корчилось в судорогах - оно напрягало обрюзгшее тело, мотало отростком, окованным железом, пытаясь содрать металлическую цепь, сокращалось всеми конечностями, скрежещая и царапая поросшие водорослью камни - так, что невозможно было различить, что служит причиной этих корч - боль или наслаждение. В одной из особенно сильных конвульсий оно перевернулось, подняв взметнувшуюся волну, залившую внутреннюю сторону стеклянного купола - и на какое-то мгновение алхимик увидел в передней части его тела человеческое лицо - раздутое, опухшее, лишенное какое-либо растительности в виде бровей и ресниц - но все-таки принадлежность к людскому роду в нем узнавалась мгновенно.
Это было... было чем-то неописуемым. Это было знакомо и незнакомо, но сильнее, ярче четче... и все же объемней и расплывчато. Аркадиус схватился за спинку скамьи, чтоб удержаться на ногах. Часть разума плыла вслед за виденьями, другая наблюдала отстраненно и очарованно. Все это казалось нереальным и все же от реальности не отличалось. В какой-то мере алхимик был благодарен за открывшуюся тайну, за опыт, что он получил здесь, не принимая препарата напрямую. Но была в этой благодарности и нотка благоговейного ужаса пред тем, что ему открылось и творившимся вокруг. Когда же он увидел лик созданья, то не смог сдержать дрожи, которая спустилась по хребту, тело против воли содрогнулось от понимания и непонимания одновременно. Что должно было произойти с человеком, дабы пройти такую метаморфозу. Во рту был привкус крови, а пальцы аж побелели от того, с какою силоя сжали свою опору. Так близко и так далеко... Чужие лица, чувства, мысли. Калейдоскоп сменяющий друг друга. О, Бездна, он открыл... невообразимое. То что сметало границы и условности реалий. И если это не был бред... сердце зашлось поспешным стуком где-то в горле. Голова кружилась, но Флейшнер улыбался. Не взирая на созданье вьющееся в корчах, на тела работников, терявших кровь и сознанье. Холодная жестокая улыбка, почти что торжествующая, почти оскал... Только бы не бред!
Разве там, в Университете, в тех душных пыльных стенах он смог бы воплотить подобное?... Пусть теперь те, кто обитает в Люксе... а впрочем, нет, он ничего не скажет им, весть не пошлет, не сообщит... "Это для вашего же блага, профессор"... Он помнил свою несвободу остро, как дикий зверь, что побывал в силках. И пусть на Дне его свобода иллюзорна, но он предпочтет ее...

Сообщение отредактировал Черон - 7-01-2014, 19:53

[Woozzle >>>]

с Чероном который злой и коварный мастер

...когда они, наконец, одними из последних посетителей выбрались наружу, первым, что почувствовал Феб сквозь помутневшее сознание, был холод - пробиравшийся нетерпеливыми ледяными пальцами под одежду, скользящий невесомыми прикосновениями по коже, скребущий, скрежещущий, колкий. Против ожидания, он не добавлял ясности шумящей голове, а каким-то образом становился частью, одним из элементов бессознательной картины нелепостей, в которую выстраивался весь этот вечер. Холод был живым, настойчивым, липким, цепляющимся за одежду и дергающим за полы рубашки, он словно играл с ними, пытаясь увести в случайный тупик, закружить в переулке, сбить с толку и бросить в склизкую лужу воды, подвернувшуюся под ноги.
Обратный путь давался не в пример тяжелее - не в последнюю очередь из-за немого сопротивления вина, растворявшего в себе любые сигналы органов чувств, которые могли бы подсказать путь сквозь окружающие развалины и заброшенные переходы. Несколько раз Феб чуть не падал, спотыкаясь о ящики, словно специально разложенные на пути; ноги почти до колена промокли, несколько раз неосторожно встретившись со сточной канавой и разливом какой-то липкой желеобразной промышленной смеси. Сантьяго шел позади, избегая большей части препятствий, оставшихся на долю его попутчика - и несмотря на это, негостеприимность фабричного квартала оставила несколько отметин и на его ногах и лице.
Боли не чувствовалось - только холод. Обманчивая и коварная, грибная настойка могла долгое время скрывать свои эффекты от носителя, пробравшись в кровь и избирательно отключая механизмы восприятия - один за другим. До тех пор, пока разговор шел за столом бара, Фебу казалось, что они ведут пусть несколько стесненный, но все же вразумительный диалог. Сейчас это больше походило на переброс невнятными репликами, когда никто не мог быть уверен, что произнес именно то, что хотел - и что собеседник, пробирающийся где-то в темноте рядом, услышал именно это.
Он спрашивал про Миллен, Грегори и других. Ответы укладывались в схематичные воспоминания, пересказанные Джентри - они встречались, бродили по городу, искали новых композиторов, потом кто-то - Сантьяго не помнил, кто именно - принес эту новую музыку тишины; они спорили, пытались вплетать ее в свои произведения, сочинять новые. Они зарисовывали карту огней Масляного города и переносили точки на нотную бумагу, играя получившийся ряд и пытаясь услышать в нем грохот бурильных установок и лязг скважин. Они пытались разложить механику звука и выстраивать идеальные мелодии с помощью математических расчетов. Кто-то уходил, приходили новые люди, Миллен много курила, была замкнутой и нервной - впрочем, не больше, чем обычно... Она никогда не упоминала ничего, связанного с Проектом, не говорила о чем-то необычном, не считая их обычных тем для обсуждения. Он не помнил. Он слишком многого не помнил - тогда в его голосе начинало звучать тоскливое, злое отчаяние, так, словно еще немного - и он вскрыл бы непослушную голову, чтобы вычерпать оттуда верткие воспоминания, ускользающие от него - чтобы только убедиться, что они все еще с ним, рядом, здесь. Он несколько дней не приходил на встречи - временами кто-то из компании навещал его в Повешенном. Он не помнил лица. Он ждал белую леди, которая приходила со своими молчаливыми струнами. Иногда приходили другие - такие же, как она. Он не помнил, кто именно.
Сзади, неуловимые и невидимые, медленно скользили две тени, с величайшей осторожностью избегая любого неаккуратного движения, способного оставить хотя бы каплю грязи на лакированной поверхности ботинка. Иногда, когда они пересекали узкие полосы освещенных улиц, затуманенному взгляду оглядывавшегося Феба представали не двое, а больше - пятеро, шестеро теней, собирающихся вместе, когда на них смотришь, и разбегающихся обратно, стоило ему только отвернуться.
С каждым шагом, с каждым вопросом, отброшенным обратно без вразумительного ответа, Феб ощущал, как растворяются в холодной темноте нити. Тонкие ниточки звуков, тянущиеся за каждым, те, по которым можно отыскать человека, дорогу и память. По тающим нотам Миллен не получалось найти ничего – или он слушал не те отголоски.
Он уже даже не спрашивал себя – зачем. Зачем зарываться в это все глубже, вызывая подозрительные взгляды, рискуя навлечь на свою голову ворох неприятностей – как будто мало тех, что уже свалились. Просто все это опутало Феба корнями, сделало пометкой на нотной бумаге – и он не мог вырваться, не доиграв партитуру до конца. Скрипичный ключ, соединяющая лига, знак диеза – он не понимал своей роли и значения в этой музыке, но мелодия не позволяла ему ускользнуть.
...и поймать себя не давала тоже.
Город погружался в сон, медленно, как в пучину, оставляя после себя расходящиеся круги гаснущих окон.
Вязкая дремота подкрадывалась к ногам; Феб, перебравший все вопросы, молчал – и Сантьяго, уставший, засыпающий на ходу, молчал тоже.
Надо сказать ему, несколько раз вскидывался Феб из механического, прошитого сном шага. Надо сказать... про Миллен и Грегори. Каждый раз он опускал голову, почему-то так и не решаясь подобрать слова. Словно снимки, отпечатанные в его памяти, были еще не полной смертью, не окончательной потерей. Полной и окончательной станет – сказать это вслух, прямо, разделить знание на двоих.
До дома они добрались, когда ночь сменила все фонари в этих районах не смутное, едва тлеющее мерцание.
Великодушия Феба не хватило на то, чтобы уступить Сантьяго свою постель – но нашелся вполне приличный матрас, и скоро из угла доносилось неровное, прерываемое тревожным бормотанием похрапывание. Феб вслушивался в эти звуки, разделяющие хрупкую темноту на ровные отрезки; дремота, всю дорогу кравшаяся по пятам, пряталась в трещинах – и лишь под утро решилась выйти. Потопталась на груди душными лапами, обвилась вокруг шеи и сложила на глаза темные крылья.

Феб видел сон.
Сон был не настоящим - подделкой, искусной фальшивкой, проросшей сквозь семена, которые кто-то украдкой подбросил в его голову. Каким-то образом он знал это точно. Он был не похож на обычные сны - полустертые, неуловимые обрывки грез, странные, не складывающиеся вместе детали, которые замечаешь только утром, теряя последние клочья видения из памяти.
Этот сон был другим. Казалось, все его органы чувств обострились многократно - он слышал недостижимый человеческим ухом звук появления мельчайших трещин в стенах, слышал, как вздрагивает ветер, заполняющий громаду провала, чувствовал малейшее его движение, как неспокойное бдение огромного живого существа.
Все было... детальным. Спокойным. Впервые за несколько дней, превратившихся в один безумный побег от обстоятельств, он был спокоен - и испытывал что-то сродни молчаливому легкому удовлетворению, чувствуя, как дом, окружавший его, отзывается всем своим телом на каждое его движение.
Во сне был дом. Огромный и темный, полный спящих теней, рассеянного света редких ламп, скрипучих пыльных лестниц, гобеленов и картин, искоса смотревших на него нарисованным лицами. Он крался по его коридорам, взбирался по ступеням, легко, словно ничего не весил, он скользил среди теней, сливаясь своим силуэтом то с одной, то со следующей. Откуда-то он знал, что дом чувствует его, прячет и оберегает - подпуская случайный сквозняк, закрывающий дверь в освещенную комнату так, чтобы он смог проскользнуть мимо, хлопая неплотно закрытыми ставнями, чтобы дать ему возможность взобраться по скрипящей лестнице. Он отстранено удивился тому, зачем прячется - кроме него и дома здесь никого не было, это он знал точно - но отбросил эту мысль, как не стоившую дальнейшего обдумывания.
В одной из комнат он скользнул к раскрытому окну - просто так, чтобы почувствовать прикосновение холодного ветра - и сам этого не осознавая, вылез наружу, пробегаясь по карнизу неслышно, как канатоходец. Какое-то шестое чувство подсказало ему замереть у одного из слабо светящихся окон, и он повис на карнизе, зацепившись одними кончиками пальцев, как летучая мышь - и прильнув к тонкой, как лезвие ножа, щели между ставнями.

- ...сейчас выясняется, как они могли проникнуть на территорию комплекса, сэр. Дознание по-прежнему уверено, что грабители получали информацию от кого-то из работников лаборатории - они сразу попали в нужное здание, целенаправленно искали контейнер с... компонентами.
В комнате было двое: один, очевидно, слуга или подчиненный, сбивчиво докладывал, вытянувшись у двери, второй, утопая в высоком кресле у камина, молча слушал. Фебу даже не пришлось вглядываться, чтобы опознать во втором силуэте, облизываемом пламенем камина, Присяжного.
- Одного удалось перехватить во время отступления; остальные, увы, скрылись вместе с контейнером, - продолжал первый, как бы случайно бросив нервный взгляд в сторону окна. - Допрос все еще идет, пока удалось выяснить немного... Желаете сами его увидеть, сэр?
- Желаю, - сухо откликнулся очерченный огненными всполохами контур. Феб узнал в этом голосе ту самую властность, сдержанную, не требующую демонстрации в повышении тона или резкости слов, властность, звучащую в самом тембре.
Подобострастный силуэт исчез мгновенно – и вернулся раздвоенным. Первый - все тот же, услужливый, затертый привычными действиями, заискивающими репликами, он был почти невидимой тенью на фоне второго. Второй - пленник, скованный наручниками в сведенных за спиной запястьях, казался мраморной скульптурой, выточенной идеальным резцом. Держался прямо; но застывшее лицо никак не становилось гипсовой маской – вздрагивали веки, нервно сжимались губы, движения зрачков ловили происходящее в комнате.
- Вы свободны, - коротко распорядился Присяжный, отпуская первую тень.
Вторая продолжала стоять напротив, огненные блики выстригали из нее куски тьмы.
- Надеюсь, вы понимаете, что в вашем положении уместна только предельная откровенность, - холодный голос на миг потеплел участием – ровно настолько, чтобы быть услышанным и погребенным под толщей льда.

[Черон >>>]

Пленник поднял глаза на хозяина комнаты, уставившись вперед с диким, надсадным вызовом, вздернув костлявый подбородок - и через несколько секунд безмолвного поединка не выдержав, вздрогнул, и отвел взгляд.
- Послушайте, мистер... - хрипло протянул он; острый кадык нервно дернулся в такт фразе, вдаваясь внутрь. - Мне незачем что-то скрывать или защищать тех, остальных - они мне никто, мне нет до них дела... проклятье, я ведь все уже рассказал! Никто ничего не знал, обычная работа по найму, нам указывают на вещь - мы приносим... - он на миг утратил самообладание, скривившись в отчаянной, горькой усмешке, - Вы ведь все равно меня не выпустите, я знаю. Со мной все кончено. Ни в полицию, никуда... Зачем мне теперь врать?
- Ваше имя?
Не вопрос – проверка на искренность, где оцениваться будет все, от паузы перед ответом, от движения век, от выдоха, дергающего ноздри – до соответствия данным, которые уже давно известны.
- Альб, - коротко ответил он; угрюмо, по-прежнему не поднимая головы.
Присяжный удовлетворенно кивнул - допрашиваемый выглядел сломленным ровно в той мере, в какой это было удобно. Все еще достаточно владеет собой, чтобы не впадать в истерику и четко отвечать на вопросы – но даже не держит в мыслях увиливать, изворачиваться или гордо молчать.
Феб, застывший за окном беззвучным эхом утекающей ночи, вслушивался в оттенки чужих голосов.
- Какой информацией об объекте вы владели? Во всех подробностях, пожалуйста, - в ровном, бесстрастном тоне Ведергалльнингена проскользнуло едва уловимое нетерпение. Так паук, уже поймавший в свои сети жертву, дергает нить, неспешно подбираясь к спеленатому липкими сетями гостю.
- Карта, - монотонным, неживым тоном произнес Альб, не глядя в сторону допрашивающего. - Схема коллекторов, план здания. Все планы были перерисованы от руки, никаких пометок или названий... Внутрь попали через тоннель в сточном цехе. Дали описание ящика, отдельно предостерегали от того, чтобы открыть или разбить его... Меня наняли для работы по замкам. Знакомый, несколько раз был в его группе до того... - он прервался, закашлявшись, а затем снова искоса взглянув на Присяжного, и вдруг спросил - неожиданно спокойным, ровным голосом:
- Что вы... собираетесь со мной делать?
Пауза, отточенная до бреющей кромки ножа.
Присяжный молчал – не обдумывая ответ на прозвучавший вопрос, скрывающий просьбу, словно вовсе не слыша его, просто позволяя минутам отмерять в голове допрашиваемого напряжение – каплю за каплей.
- Откуда карта? Имя заказчика? – острый взгляд раскрыл грудную клетку, вкладывая вопросы один за другим. - Сплетни о содержимом ящика?
Пламя застыло, опасаясь обжечься.
- Говорите. Говорите, Альб, - смягчившийся на самую малость голос дарил надежду, ничего при этом не обещая. – От этого многое зависит... для вас.
Пленник молчал, продлевая затянувшуюся паузу. Грудная клетка медленно поднималась и опускалась, изредка не выдерживая повисшей в воздухе тишины - и вздрагивая невольной судорогой.
- Заказчика, - он нервно облизал пересохшие губы и запнулся; голос дрогнул, ломая ровный, держащихся ценой немалых усилий тон, - я назову, только если получу гарантии того, что выйду на свободу. Назову и покажу, как до него добраться, чтобы подтвердить свои слова. Будьте уверены, это имя вас... заинтересует. Но - не раньше, чем мои ноги коснутся уличной мостовой. И предупреждая желание выбить из меня эти сведения, которое может у вас возникнуть, - кривая, ломаная улыбка скользнула по его лицу сквозь отчетливую гримасу сдерживаемого страха, - вы никогда не узнаете, правильное ли имя я назову в вашей душегубке. Никогда - если не выпустите.
Картинно вздернутая бровь так отчетливо, так явно демонстрировала изумление, вызванное внезапным приступом отваги допрашиваемого, что не возникало ни малейшего сомнения в наигранности этой гримасы. Какое-то время Присяжный изучал бледного, безволосого человека, словно мотылька,наколотого на булавку, слабо дергающего обтрепанными крыльями.
- Наверное, я вас разочарую, - тонко улыбнулся он наконец; и сквозь прозрачный морок сна Фебу почудился раздвоенный язык, роняющий слова. – Имя заказчика нас, безусловно, интересует. Но не в той степени, в какой вас – хотя бы просто жизнь. Не говоря уже о свободе.
Тень, подброшенная каминным пламенем, легла на лицо Присяжного суровой маской, делая его судьей, заставляя сердце подсудимого метаться, отсчитывая последние минуты – перед приговором.
- Это был бы неравноценный договор, - Ведергалльнинген отложил эту маску, надевая взамен другую – расчетливое, цепкое лицо делового человека. – Я внесу в него свои поправки. Вы называете имя заказчика – и можете считать себя свободным. Почти свободным, а точнее - нанятым на службу. Контракт бессрочный, список обязанностей... утверждается по необходимости. Нам наверняка понадобятся услуги информатора – но, возможно, не только они. Надеюсь, нет нужды подробно расписывать последствия несоблюдения договора с вашей стороны?
- Хорошо, - Альб поспешно кивнул, словно торопясь успеть ухватиться за протянутую ему соломинку, прежде чем призрачный шанс исчезнет снова. - Лукас Хайгарден, Многоцветный. Он - один из подручных кого-то, находящегося в близком круге Госпожи. Ваш ящик заинтересовал фигур из самых глубин Синдиката, мистер...
- Парни, которых нанимали для работы, ничего не знали - продолжил он, переведя дыхание. - Они считали заказчика каким-то мелким дельцом или скупщиком химических реагентов. Сейчас коробка, должно быть, уже у него, и он залег на дно, переправив ее своим. Я знаю, где можно его найти... у меня есть несколько контактов. С ними потребуется связаться, они могут доверять только мне...
Последняя фраза повисла в воздухе недосказанным намеком; Альб еле заметно шевельнул руками, звякнув металлом кандалов. В его глазах переплавлялись вместе надежда - и недоверие.
Присяжный не сделал ни одного явного движения, не издал ни одного звука, и все же, словно повинуясь беззвучному зову, из темноты, скрытой незаметной дверью, вынырнула еще одна тень. Не та, первая – услужливая и ломкая, нет. Отлично сложенная, гибкая, плавная тень тренированного бойца. На секунду она застыла за спиной пленника, затем наручники без щелчка распались на две половины; взамен на глаза легла плотная, непрозрачная лента.
- Не пугайтесь, - Присяжный счел нужным успокоить дернувшегося было Альба, - это всего лишь небольшая предосторожность. Крейс проводит вас к выходу и объяснит в подробностях ваши задачи... на первое время. Прощайте, господин Фаррел, - он произнес фамилию, которая не звучала в этих стенах, которую Альб и сам-то почти забыл, подчеркнуто любезно, легко, невесомо, словно пробуя когти – и тут же пряча их в мягкие подушечки. - Или до встречи.
...тишина заполняет комнату, медленно прокрадываясь внутрь по мере того, как где-то далеко угасают шаги, растворяясь в огромных пустых комнатах, переходах, коридорах и лестницах. Тишина проходит вдоль стен на мягких лапах, ступая осторожно, чтобы не потревожить покой единственного человека, оставшегося внутри. Присяжный поворачивает свое кресло и смотрит на огонь - пристально, внимательно, придвигаясь так близко, что языки пламени, кажется, вот-вот коснутся каменного неподвижного профиля - и замирает. Тишина, нарушаемая только еле слышным потрескиванием огня в камине, кладет невесомую руку ему на плечо и замирает вместе с ним.
Только тогда Феб просыпается от оцепеневшего анабиоза, охватившего его, словно летучую мышь, неподвижно повисшую за окном. Очень медленно засов на ставнях подцепляется одним из металлических пальцев, поднимаясь в сторону и очень медленно освобождая бесшумно отворяющиеся створки окна. И в это мгновение он - внутри. Он ступает быстрее, чем любопытные струи холода, пробирающиеся в окно, под его ногой не скрипит ни одна половица - и когда тишина, захваченная врасплох, вдруг оборачивается, вспугнутая неясным, темным предвидением, становится слишком поздно.
Он оказывается позади кресла; его рука одним броском перехватывает горло, сдавив его так сильно, что хрустят шейные позвонки, вторая мягким, невесомым пауком ложится на лицо, зажимая рот и щекоча стальными пальцами, которые превращаются в острые, изогнутые лезвия, кожу на лице Присяжного. В глазах плененного плещется безумие, он бьется, выгибаясь, как пойманная бабочка, пытаясь немо кричать сквозь запечатавшее рот железо, не чувствуя холода ножей у своего горла и тогда Феб осторожно гладит его одним пальцем вдоль щеки, оставляя неглубокую алую полосу - и только тогда тот замирает, пораженный ужасом, и его тело, скованное параличом воли, все еще вздрагивает в его объятиях механическими неживыми толчками.
- Маленький господин Присяжный и его маленькая игра, - шепчет Феб, наклонившись над самым его ухом; с его губ срываются чужие слова, его голос - голос пляшущего дьявола, который рисует красным. - Такой строгий. Такой важный. Рассчитавший и исчисливший каждого вокруг, задумавший перехитрить всех и вся... Что же мне делать с тобой, маленький господин? - он понижает голос до едва слышного шелеста, делая еще один почти невесомый укол - почти безболезненный, лишь сигнализирующий о необходимости услышать ответ.
В ответ он слышит – читает по движению воздуха - имя. Не свое, родное, привычное - чужое, отвратительное имя, и ржавый озноб обнимает мысли.
- Люциола, - беззвучно шепчет Присяжный, и Феб той частью своего сознания, которая все еще он, ненавидит его сейчас – за правду, выдыхаемую отзвуком обреченности. За алую полосу на щеке. За то, что в его глазах даже страх выглядит – властным.
- Чего ты ждешь?..– сдавленное горло не пропускает звуков, и Присяжный продолжает говорить движением воздуха и всполохами расширившихся зрачков.
Феб тихо, шелестяще смеется - и от этого смеха гаснут последние лепестки пламени в камине. Сквозь распахнутое окно подбираются нетерпеливые змеи холода, обвивающие руки Присяжного и заставляя их тяжелеть, наливаясь свинцом.
- Ты нетерпелив, - с укором говорит он; рука, сжимающая горло, на мгновение усиливает нажим, и пленник захлебывается сдавленным глотком воздуха. - Быть может, я всего лишь хотел взглянуть на тебя. Ты позвал меня, господин Присяжный. Ты назвал мое имя. Я услышал много, но не все, что хотел бы... а я любопытен. Ты уже должен был это запомнить.
Стальная хватка разжимается - и пальцы Феба впиваются в подлокотники, разворачивая кресло лицом к себе. Исчезающе долгое мгновение он смотрит в лицо Присяжному - искаженное, сломанное, словно сложенное из множества разбитых глиняных кусочков, задыхающееся и бледное, как восковая маска.
- Сначала, - темный ветер приносит обрывки слов, складывающихся вместе, - ты расскажешь мне свою историю до конца.
Феб видит собственное отражение в антрацитовом зрачке, сжавшемся почти в точку. Видит собственное лицо, одежду, растрепавшиеся волосы... даже мелькнувший краем силуэт руки, скованной ржавчиной.
А потом мир складывается колодой небрежно брошенных карт, и соскальзывает в колодец темноты.
И он, не удержавшись на поверхности, проваливается вслед за ним.

Сообщение отредактировал Черон - 5-02-2014, 21:35

[Черон >>>]

Интерлюдия: те, кто не видят снов

Неподвижную фигуру Ловца загадок, застывшую напротив углового столика, издалека можно было принять за скульптуру из глины или темного дерева. Невесомые, легкие пальцы, раскрашенные странной прихотью природы в темно-серый цвет, придававший его сухой коже сходство с мертвецом, застыли над столешницей неоконченным движением пианиста, раздумывавшего над взятием сложного аккорда; пустой взгляд был устремлен куда-то в пространство перед самым кончиком носа. Шум, звон кружек, нестройные песни, плеск воды и шипение пены огибали его, не рискуя прикасаться и нарушать его внутреннего сосредоточения - но иногда некоторые из рыб, обитавших в этой мутной, пьяной воде, незаметно подсаживались напротив, шепча пару слов рядом со склонившейся головой, не получая в ответ ни вознаграждения, ни даже кивка - но каким-то образом зная, что они были услышаны. Обитатели "Глотки" знали, что Ловец платит всегда и за самые нелепые сплетни, которые только удастся выловить из водоворота донной клоаки - при условии, что ты расскажешь ему о чем-то, что он еще не успел услышать сегодня.
Они шептали ему о белых коконах, появляющихся в брошеных домах, откуда пропадали их владельцы; опасливо оглядываясь, рассказывали ему о немых музыкантах, поющих тишину, о стычках в Верхнем городе, где начинали грызться компании, о забастовках на шахтах и о карантине на Гнилой ветке, где что-то обнаружили в глубине, о том, что в городе видели Госпожу... Ловец слушал молча, не отрываясь от своей медитации, не давая понять, представляет ли информация интерес для его ушей или нет. Тех, кто был полезен, найдут позже, и несколько монет совершат свое неприметное путешествие из одних рук в другие. Остальных он не услышит - они окажутся для него немыми рыбами, раскрывающими рты по ту сторону невидимой стеклянной стены, отделяющей их от него. Со временем они уйдут. Они всегда уходят.

Но один из его посетителей задерживается напротив него дольше, чем обычно.
Человек с ртутным лицом неподвижно смотрит на него, словно бросая ему вызов на состязание в тишине, не расжимая кривых, тонких губ, не произнося ни слова. Бледное, застывшее лицо похоже своей поверхностью на стянутую металлическую маску, кажется, блестящая пленка покрывает даже тусклые опалы глазниц, оттеняя блеск желтых искорок изнутри. Пока он пробирается к столу Ловца, подволакивая искусственную ногу и морщась при болезненном движении, толпа бесшумно расступается вокруг него, отворачиваясь, стараясь не смотреть в его глаза - Дилли-Джейна знают слишком хорошо даже за пределаеми его квартала, и истории о нем шепотом рассказывают уличные мальчишки, когда наступает ночь страшных сказок.
Ловец медленно кивает, нарушая неподвижность транса, следя за тем, как желтые кошачьи глаза напротив загораются чуть сильнее и одноногий дьявол ухмыляется, показывая оскаленные кривые зубы.
- Похоже, один из моих маленьких птенцов наконец смог докопаться до чего-то настоящего, - доверительно шепчет он, наклоняясь в сторону собеседника и бесцеремонно подгребая к себе нетронутый виски с полурастаявшим льдом, стоявший напротив Ловца. - Пора бы уже, проклятье; я начал задумываться о том, чтобы основать собственный подпольный университет - каково, а?
- Кто именно? - спрашивает Ловец, мягко ощупывая взглядом Джейна. Его голос звучит неожиданно тонким, заставляя усомниться в том, сколько лет ему на самом деле - но недоумение скоро проходит, сменяясь пониманием того, насколько вопрос бессмысленен.
- Некто доктор Флейшнер, Аркадиус, - ухмыляется тот, делая щедрый глоток горького и терпкого напитка, даже не поморщившись. - Ты его знаешь?
Последнее слово Джейн произносит с каким-то особенным оттенком, демонстративно поднимая бровь. Ловец наклоняет голову в знак согласия. Он собирается что-то ответить, но неспешную беседу прерывает появление еще одного гостя.
Изящный, щегольский жилет, вьющиеся по груди цветные ленты, тонкие темные волосы растрепаны и кое-как стянуты в пучок, некогда накрахмаленный воротник носит на себе рваный след от пробившей его пули. Похожий чиркнувший след небрежно нарисован на щеке, наспех замаскированный налепленной повязкой и слоем мази - Хроматического Лукаса сейчас непросто узнать. Его извечный мундштук куда-то пропал, но приклееная, неестественно-широкая улыбка джокера по-прежнему прорезана в его смеющихся губах, словно она живет отдельно от остального тела.

- Я что-то пропустил, господа? - он нетерпеливо щелкает пальцами, и хозяин, который никогда не выбирается из-за своей стойки, спешно грохочет подносом и откупоривает припасенный небольшой кувшин, чтобы собственноручно обслужить эту особенную компанию.
- Только тебя и ждем, - нетерпеливо бросает Джейн, постукивая пальцами по столу: те немного вгрызаются заостренными кончиками ногтей в дерево. - Достал?
- И это вместо благодарности? - Лукас сокрушенно качает головой и разводит руками, призывая в свидетели окружающую толпу, которая тем временем образовала вокруг углового столика достаточных размеров пустое пространство. - На меня взваливают дело титанической сложности, мне приходится дни и ночи проводить в сырых подземельях, я вынужден торговаться с подонками, ворами и убийцами, которые при первой возможности норовят попасться в руки правительственных ищеек, а при второй - забрать добычу себе... Меня пытаются пристрелить, в конце концов! - он демонстративным жестом трагического актера запрокидывает голову, выставляя на обозрение алый след на щеке. - Что делал ты, мой дорогой дьявол, пока я рисковал жизнью денно и нощно вокруг нашего драгоценного груза? Достал, конечно, - поспешно кивает он, заметив нетерпеливый, многозначительный взгляд Ловца, наблюдающего за этой пантомимой со странно тающим спокойствием. Лукас распахивает полу фрака и извлекает из него небольшой предмет, завернутый в кожу и ткань, напоминавший по форме небольшую шкатулку или толстую книгу, который мгновенно притягивает взгляды всех троих.
- Проклятье, - едва слышно протягивает Джейн; его горло вдруг всхрипывает кашляющим пересохшим звуком, и он спешно глотает еще одну порцию виски, спешно подлитого хозяином. Он осторожно протягивает руку к предмету и отдергивает ее, не коснувшись матовой поверхности.
- Не слышу восторга и аплодисментов, - язвительно кривится Многоцветный, откидываясь на спинку стула и нацепляя торжествующий вид. - Твой дурманный прожект, надо думать, столь же безнадежен, как и во время его основания?
- Не скажи, - ртутное лицо качается из стороны в сторону, играя бликами масляного света. - Понадобится несколько проверок, но уже есть... многообещающий кандидат. Если с Амбистомой все пройдет так, как необходимо...
- Всемолчаливейший Саламандр! - Лукас хохочет, вспугнув громким звуком нескольких встрепенувшихся гостей бара из тех, кто сидел поближе к ним; опасливо-обеспокоенные взгляды скрестились на человеке, который позволял себе столь буйные проявления веселья в присутствии Джейна и поспешили сообщить своим хозяевам желание убраться от него подальше.
- А знаешь, я был знаком с ним. Еще раньше, ну, до того как... - Хроматический, не смущаясь реакции окружающих, позаимствовал свободный стакан и щедро плеснул мутно-коричневой терпкой жидкости, продолжая жестикулировать в процессе. - Тебе не жалко безобидного, тихого Пророка? Ты действительно жестокий человек, мой дьявол...
- Довольно, - тихо шелестит Ловец; еле слышно, но достаточно, чтобы разом стряхнуть напускное веселье с Лукаса и растекающееся раздражение с его партнера. Серые пальцы медленно гладят кожаную гладь предмета, обнимая его, осторожно снимая со стола и возвращая обратно владельцу - тот нехотя кивает, не желая лишаться лицезрения предмета собственной славы, но прячет сверток обратно под полу. - Осталось немного, не провалите все на последнем шаге. Не торопитесь. Письмо Госпоже, немного подождать, пока накалится обстановка, найти удачное место, чтобы оставить контейнер...

И тут Ловца прерывают во второй раз.
Скрипучая дверь распахивается от удара, с жалобным хрустом сметая с дороге подвернувшийся табурет и обессиленно ударяясь о стену - звук, достаточный для того, чтобы у большинства посетителей бара бессознательно сработал рефлекс, заставляющий забираться под самый дальний стол и терпеливо ждать, когда все кончится. Внутрь неспешно просочилась небольшая процессия из шести-семи человек, выглядевших на первых взгляд разношерстно, и объединяемых некоторым признаками, достаточными для знающего человека - неброские коричневые цвета в одежде, цепкий взгляд хищника, загоняющего жертву, и расстегнутые кобуры револьверов у бедра.
Какое-то время происходящее напоминало размеренную прелюдию к танцу - или, если бы сторонний наблюдатель предпочел другое сравнение, расстановку шахматных фигур на доске. Новоприбывшие образовали неплотный полукруг между Ловцом с его сопровождающими и выходом, и одновременно от поспешно сгрудившейся в задней части зала толпы отделялись несколько человек, щеголявших шрамами и всевозможных поблескивающим и бряцающим оружием в количестве, едва ли не превышающем весь скромный арсенал незнакомцев, занимавших оборонительную позицию между новопришедшими и троицей переговорщиков.
- Господа, - предводитель гостей выдвинулся на шаг вперед, встреченный угрожающим щелканием курков во стороны телохранителей. Худое, нескладное лицо, неуместные окуляры в тонкой оправе - окажись здесь Феб, он бы без труда опознал Годо. - Мистер Лукас Хайгартен и сопровождающие его лица... Я думаю, мы можем сделать исключение для всех, кроме вас двоих, господа, - демонстративно поморщившись, он обвел чуть приподнятым подбородком нестройный ряд охраны. - Прошу немедленно проследовать за мной. Вас ожидает небольшая, но безотлагательная беседа, требующая вашего непременного участия.
- Или? - ледяным тоном осведомился Ловец; он даже не поднял взгляда на новоприбывших, словно пытаясь сделать вид, что не замечает их - тем не менее, и Лукас, и Джейн, не сговариваясь, молчали, предоставить право вести переговоры ему.
- О, никаких "или", сэр, - почти жизнерадостно ответил Годо. Издалека послышались приглушенные смешки - публика, рассыпавшись по всем щелям, которые можно было счесть укрытиями, не уступая тараканам, все же старалась не упустить кульминационный момент представления. - Видите ли, мой хозяин не оставил мне выбора на этот счет - а следовательно, и вам. Вы пойдете со мной, сэр - от вас зависит только, будете ли вы идти сами или вас понесут. Несмотря на многочисленные достоинства второго варианта, я бы рискнул рекомендовать вам первый...
- Твой хозяин, - последнее слово Ловец почти выплюнул; его голосом можно было резать железо, - спелся с вещами, опасность которых он не понимает. Будь хорошим псом - беги, пока у тебя еще есть возможность. Ты даже не представляешь, во что ввязываешься...
- Охотно верю, сэр, - улыбка на губах Годо расплылась еще шире, вызывая недоуменное перешептывание в рядах сзади; четырехглазый, не делавший попытки даже дотянуться до револьвера, стоял перед пятью вооруженными до зубов головорезами, вцепившимися в железо и ждавшими команды - и не испытывал ни малейший признаков нервозности. - Что есть понимание, как не интерпретация истинного положения вещей сквозь призму предрассудков и ложных впечатлений? В таком случае, прошу вас рассмотреть...
Все участники напряженной сцены и сторонние наблюдатели пропустили момент, когда Годо почти лениво, очень медленно и плавно тряхнул пальцами, словно делая небрежный жест в сопровождение своей бредовой тирады, не прекращая говорить, сыпать струящимися словами, как потоком воды - и только потом кто-то заметил, как один из телохранителей медленно оседает вниз, сонно пытаясь обнять собственное горло, как подламываются колени, устремляя тело вниз подобно рухнувшей карточной башне, и как вслед на за ним неведомая сила тянет к земле сначала одного, потом другого - все в такт шепчущим пальцам, сплетающим в воздухе смешные фигурки и выпуская из глубин ладони тонкие, почти невидимые лезвия, бесшумно рассекающие воздух.
Казалось, это длилось целую вечность, когда на самом деле заняло не больше нескольких мгновений - и когда они прошли, комната взорвалась грохотом залпов, звоном разбитых стекол, чьим-то диким криком, перекрывшим визг разъяренных пуль. Один из выстрелов обрушил колесо люстры и та с грохотом разлетелась стеклянные осколками, расплескивая по полу гаснущий керосин и прозрачную крошку. Кто-то из сопровождающих Годо слепо запрокинул голову, словно пытаясь что-то увидеть образовавшимся темным отверстием между глаз, и рухнул куклой с обрезанными ниточками; несколько остальных, воспользовавшись заминкой, раскрасили тело одного из телохранителей четверкой точных, почти хирургических таких же отметин, и тот задергался под ударами пуль, откинувшись на стену и содрогаясь в приступах странной арлекиновой пляски... Лукас рухнул под стол, закрывая голову руками, Джейн нечленораздельно рычал, слепо паля по всему залу, не различая своих и чужих, Ловец сжался в комок переплетенных рук и ног, пытаясь укрыться за покосившейся крышкой стола...
Скоро все было кончено. Последнего оставшегося наемника пристрелили, не обращая внимание на отброшенное оружие и крики о сдаче. Лукаса скрутили, связав руки за спиной рукавами собственного фрака; Джейн в потасовке получил рукоятью чуть выше виска, и угрюмая металлическая маска теперь подкрашивалась тонкой стройкой крови. Троицу вывели, и на какой-то момент внутри повисла тишина, медленно прораставшая возбужденными шепотками и обсуждения того, свидетелями чего им всем только что пришлось быть. Из-под одного из столов вытащили пьяницу Мильтена, не захотевшего расставаться с бутылью даже пережидая драку - она же и спасла его, приняв на себя удар случайно пули и в отместку разрисовав лицо Мильтена кровавыми полосами; впрочем, старик, кажется, больше сожалел о пропавшем содержимом, чем о собственной потускневшей красоте. Хозяина извлекли из-за стойки, где он пытался спрятаться - большая часть выстрелов людей Ловца оказалась произведена напротив нее, и когда его достали, он уже не дышал, скорчившись и вцепившись когтистой ладонью в пробитый живот. Кто-то выносил тела, кто-то принялся сдвигать столы к центру, кто-то отправился за выпивкой, звенели монеты, отмечая победы и поражения в небольшом тотализаторе...

Одна из фигур, попавших внутрь вслед за людьми Адвайты, оставалась незамеченной все это время - невысокая, плотная, закутанная в блекло-коричневые обноски и скрывающая бледное лицо под низким капюшоном. Вслед за процессией желавших осмотреть карманы убитых и расжиться небольшим сувениром на память она оказалась у остатков стола, за которым сидела троица, успевшего превратиться в груду обломков и несколько кусков деревянного решета.
Наклонившись, Альб долго что-то искал в крошеве щепок и обломках досок.
Когда он выпрямился, никто не успел заметить, как в складках его просторного одеяния исчез продолговатый предмет, завернутый в ткань, и напоминавший по форме шкатулку или объемных размеров книгу.

Сообщение отредактировал Черон - 15-01-2014, 23:54

[Woozzle >>>]

И Черррный плащ Черон

Феб захлебывался бездной. Бесконечный колодец увлекал его все глубже в чернильную тьму, стирал последние отголоски света на сетчатке, выжигая память о направлении, уничтожая само понятие – вверх, вниз, вперед. Не было ничего, только воронка черноты, жадно переваривающая беспомощную куклу, сброшенную в ничто захлопнувшимся сном.
Он пытался приподнять руку, чтобы увидеть; это казалось самым важным сейчас – взглянуть на левую ладонь, на пальцы, инкрустированные ржавчиной – и узнать, что там. Ножи, выправленные так остро, так хищно, чтобы без труда рассекать плоть – или флейты, выточенные из стали и музыки.
Бездна насмехалась: ладонь висела неподъемным грузом; глаза незряче щурились во тьму.
Пытка слепотой и обездвиженностью длилась, длилась, длилась – несколько бесконечно долгих минут? Часов? Тысячелетий? – и Феб был уж готов поверить, что это навсегда, что он умер, что обречен вечно падать сквозь ночь и время. Когда он уже перестал ждать и помнить о чем-то, кроме этого зависшего во мраке падения, темнота распахнулась в день - судорожным рывком, глазами, слезящимися от света, вдохом, взорвавшим легкие.
Какое-то время мысли не желали возвращаться к нему, и память была белесым пятном, не знающим, кто он, где он, откуда; не знающим, что в этом мире бывает что-то, страшнее тьмы.
Но ужас вернулся, сорвав милосердную пелену беспамятства.Захрипев, Феб выгнулся, словно прошитый электрически разрядом, вздернул руку – и долго, долго смотрел на нее, не узнавая. Металл. Вращающаяся толчками шестеренка на запястье. Муть в глазах – и никак не разглядеть форму пальцев, виден только контур, очерченный бурым. Стараясь дышать тихо, медленно, ровно, гипнотически плавно, он зажмурился. Сильно, до радужных пятен – а затем мгновенной вспышкой, словно стремясь обмануть самого себя, распахнул глаза.
Рука была флейтой. Неуклюжей, слегка заросшей ржавчиной – но все еще флейтой. Способной петь, а не полосовать в лохмотья чужие лица.

- Сантьяго? – он позвал, с трудом повернув голову туда, откуда ночью раздавался немелодичный храп. Матрас пустовал.
Поднявшись и пройдя по настороженному, безмолвному дому, Феб нашел записку – «Спасибо, приятель. За мной должок. Ушел искать счастья».
В этом было что-то... закономерное. Что-то со знаком судьбы и бездны, влекущей его сквозь сон. Пустой, безголосый дом куда больше подходил на роль хранителя его горечи и нервных вопросов, чем дом, раскрашенный в голос Сантьяго. Феб сейчас предпочел бы что угодно – кроме молчания, но решение приняли без него.
Зрачки царапало изнутри видениями – таким четкими, такими детальными, что трудно было поверить в их нереальность. Приснилось? Правда?.. Есть только один способ узнать наверняка.

Город обнял его светом дневных ламп, стремясь отогреть, вдохнуть глоток покоя; город звучал обычностью, мягко улыбаясь его бреду, его страху, его быстрому, сбивчивому шагу. Ничего не случилось – пели улицы ему на ухо отзвуками далеких шагов, собачьего лая, скрипучей тележки торговца рыбой. Ничего не случилось – ободряюще нависали тяжелыми глыбами дома, незыблемые, уверенные даже в завтрашнем дне – не говоря уже о сегодняшнем. Ничего не случилось – спокойно следовала позади пара теней, не та, которую Феб помнил из вчера, но такая же незримая, одновременно несуществующая и вездесущая. Все вокруг, молчанием или звуком, убежали его – ничего не случилось.
Но все-таки он торопился. Увидеть Присяжного. Увидеть лицо, не отмеченное острой кромкой железных пальцев. И наконец – поверить, поверить им всем.

Сначала он шел уверенно и четко, срезая углы по задворкам, выбирая самый прямой, самый быстрый путь, сокращающий спираль вдвое: улицы были знакомы и вели сами, добродушно подсказывая следующий шаг. Ближе к Променаду город натянул на себя блистающе-высокомерную маску. Феб плохо помнил дорогу, по которой возвращался домой вчера, и каждый поворот приходилось восстанавливать в памяти. Он двигался почти наугад, дома отталкивали чуждостью – даже если казались смутно знакомыми. Пару раз он был почти уверен, что дошел, отыскал то самое место – но показная роскошь апартаментов, одинаковая на первый взгляд, оказывалась все же иной. Другая лепнина над входной дверью, другая трель звонка, незнакомый узор в холле...
Наконец он нашел. Нашел тот самый дом, с той же лепниной, тем же звонком, тем же узором. Даже портье – тот же! – узнал его и приветствовал с теплотой, неожиданной для здешних мест.

- ..и я рад вас видеть, сэр, - совершенно искренне откликнулся на приветствие Феб. – Признаться, разыскивая свое временное пристанище, я успел устать так, словно спустился в шахты миль на двадцать. Я помню, вы были моим проводником и добрым ангелом в те дни, что я здесь провел. Не могли бы помочь мне еще раз? Я ищу господина Ведергалльнингена... Он ведь бывает здесь, верно?
Стоило прозвучать первым буквам имени, как маска участливой доброжелательности на лице портье потускнела, тронутая едва заметным касанием холода, нотки которого появились и в голосе.
- К сожалению, сэр, личная информация, касающаяся наших гостей, не подлежит разглашению, - его голос было само сочувствие, но глаза, пройдясь по мятой одежде, взъерошенным волосам и отекам на лице, сигнализировавшим подробно о том, как и где данный господин провел предыдущий вечер, едва заметно сузились, выдавая мысли, проскользнувшие по ту сторону вежливой личины.
- Я могу вам чем-нибудь еще помочь, сэр?..
Мне очень. Очень сильно. Он нужен. Повторяющиеся мысли в висках тикали сломанными стрелками – острыми, колючими, застревающими на каждом шаге. Феб хотел заставить их сделаться словами, но смотрел на доброжелательную маску, скрывшую под собой холодную брезгливость, и понимал – не поможет. А если и поможет... почему-то сейчас было мучительно трудно переступить через себя, и просить, убеждать, доказывать...
- Спасибо, - Феб наклонился вперед, опираясь на стойку локтями, опуская подбородок на сплетенные в замок пальцы и печально выдыхая на портье отголоски вчерашнего вечера. – Больше ничем. Я подожду здесь. Вдруг он появится... сегодня или завтра. Мне, в общем, совершенно некуда спешить.
- Прошу прощения, сэр, но это исключено, - ровным, ледяным тоном был ответ. - Если у вас назначена встреча и вы включены в списки ожидаемых гостей, вас проводят в комнаты для совещаний; в противном случае прошу вас удалиться, - уголки рта портье немного приподнялись, обозначая сдержанную улыбку. - Наши апартаменты - корпоративная собственность.
Краем глаза Феб заметил где-то позади, в полуоживленном зале, обрывок движения - несколько человек в темной форме мельком оглядывались в его сторону. Его собственные сопровождающие не проявляли видимого интереса к разговору - они тихо переговаривались, обсуждая какую-то из картин, вывешенных на изукрашенных стенах фойе.
- Хорошо, - поняв, что проигрывает раунд вчистую, Феб покладисто кивнул. Недавнего коротко знакомства с хранителями правопорядка ему более чем хватило, и не было никакого желания повторять опыт вновь. – Могу я оставить записку для господина Присяжного? - флейты пальцев соскользнули с поверхности стола – мягко, почти беззвучно, не затеняя неторопливого вопроса. – У вас ведь найдется перо и лист бумаги?
Затаившееся эхо сонных этажей осторожно прикоснулось к его голосу.
- Прошу вас, - изящного вида бронзовый писчий прибор был немедленно извлечен из-за стойки и предоставлен Фебу вместе с несколькими хрустящими темно-серыми листами. - Когда ваш адресат появится у нас, он сможет получить послание, но боюсь, мы не занимаемся доставкой корреспонденции, сэр.
- Да, я понимаю, - откликнулся он, ловя пугливое эхо отзвуком улыбки и пряча его в ладонь, чтобы согреть певучими бликами металла.
- У вас непростая работа, - перо окунулось в чернильное облако и вынырнуло, напоенное грозовой тенью, уронило несколько тяжелых капель мелодичным, звонким глиссандо. – Столько разных людей...
Голос перебирал струны воздуха в такт перу, шелестом обнимающему бумагу. Железная ладонь покачивала, баюкала, ласкала пригревшееся эхо, и оно, блаженное, сплетало голос Феба, движения Феба, улыбку Феба в невесомое кружево.
- Вот и все... Так где, вы говорите, я могу найти моего друга?..
Сложенный вчетверо лист порхнул крылом по стойке, довершая едва слышную, оплетенную дыханием гармонию почти беззвучным, чарующим сon tenerezza.
- Мне казалось, я выразился достаточно ясно, сэр: мы не разглашаем подобные сведения, - тот выразительно поднял бровь, сохраняя застывшее выражение на лице. - Удачного вам дня.
Фебу показалось, что изящное плетение, сотканное из отзвуков окружающего, бережно выбранных поочередно и сопряженных друг с другом, осыпалось пылью, столкнувшись с непроницаемым, каменным человеком-маской. То ли виной тому было его официальное отношение к своим обязанностям, предохранявший вышколенных слуг Присяжного и компании от сколь-либо персональных контактов с клиентами; то ли портье вовсе был нечувствителен к музыке, а может, предательский шорох, шум, скрежет, скрип двери - что-то непреднамеренное вторглось в его невесомую симфонию, разрушив тонкий миг контакта. Так или иначе, их по-прежнему разделяла незримая стена, приобретавшая все качества ледяной.
..а чего ты ждал? Ядовитая усмешка, отравившая губы, предназначалась не портье – самому Фебу, в очередной раз забывшему о собственной сломанности. Чего ты ждал, ты, выточивший свистульку из ржавого лома, что все вернется, что мир снова станет певучим и мягким, как воск?
Привыкай. Ты ведь не любишь... удавки.
Он вышел молча, не прощаясь, оставив листок на стойке - белым флагом поражения, признанием своих неудач. Слепым пятном тревоги, которую так и не удалось заглушить.
Взгляд его то и дело уходил вниз, ненароком цепляя левую ладонь, словно всерьез опасаясь, что пальцы удлиняются, заостряются – и роняют вязкие, алые осколки сна.
Он шел бесцельно, закручивая время в спираль; время растягивалось - будто назло.
Я не знаю, что мне делать, в какой-то момент понял он. Ждать, пока Присяжный получит письмо – несколько коротких, сдержанных строк – и примчится отвечать на вопросы? Конечно.
Сантьяго что-то говорил о «Повешенном», во сколько он открывается, в три?.. Воспоминание о баре перехватило горло судорогой, тенью вчерашнего вечера, костлявой рукой фиаско. Все равно нужно идти. Просто сидеть и ждать Феб уже не мог – словно Ржавчина, уставшая мучить руку, вырастила в виске маховик, заставляющий его непрерывно метаться. Бесцельно, по кругу – но двигаться, не давая себе возможности задуматься: куда?..

Город играл с ним: дорога, по которой он шел совсем недавно, едва уловимо исчезла, скрылась в переплетениях молчаливых зданий - спрятались за грохочущей телегой или в растворилась в толпе распевающих гимны послушников, проходивших мимо. Его шаги гулко пели по незнакомым мостовым; подъемник, угрюмо раскачивающихся на скрипящих просмоленных канатах, внезапно потянул его за собой куда-то ниже, чем обычно, заставляя кружить в поисках лестниц, ходов, тоннелей... Город был лабиринтом - и ему казалось, что кто-то невидимый и огромный перестанавливает его игрушечные стены прямо сейчас, наблюдая за упрямым бегством пойманного внутри существа. На каком-то из поворотов, оглянувшись назад, Феб обнаружил, что потерял свои две неотлучные тени - то ли для них не нашлось место в планах неведомого урбанистического демиурга, и они отстали где-нибудь в последнем разветвляющемся переулке, то ли тени вели свою, собственную, отдельную от него жизнь - не сочтя нужным оповестить его об этом.
Когда Феб наконец добрался до "Повешенного", он едва узнал место в тусклом дневном свете - громады жилых фабрик, которые еще недавно выглядели копошащимися муравейниками, стояли, пронзенные открытым пространством, пустые, пыльные, открытые - колонии жителей выползали на поиски работы и пропитания. Сам бар с потушенным фонарем выглядел как-то потерянно - даже фигурка летучей мыши покачивалась с каким-то чувством неуверенности, как будто что-то в происходящем было незаметным образом подделано - так, что никто не мог заметить прямого несоответствия, но вынужден был постоянно сталкиваться с подспудным ощущением фальши.
Внутри его встретил опустевший зал, горы перевернутых стульев, составленных друг с другом, и бармен, мрачно протирающий стойку, которая, казалось, поросла уже не одним зеленовато-серым слоем, родственным содержимому пыльных пузатых бутылок, высившихся рядами за ней. Он кивнул Фебу, ничем не показав, что узнает одного из вчерашних возмутителей спокойствия. Вполне возможно, что так оно и было.
Еще не успев оглянуться в сторону полутемного конца зала, где располагалась сцена, он услышал присутствие второго посетителя - это был низкий, трепещущий звук струны контрабаса, раскатившийся в шуршании тряпок и легкого звона передвигаемых с места на место бутылок. Тягучая, расплескавшаяся нота вдруг оборвалась недовольным вскриком случайно задетой другой струны - затем последовало приглушенное ругательство, произнесенное сухим, скрипучим скрежетом песчинок о бумагу.
В полумраке сцены, словно целенаправленно прячась в складках между тенью и светом, расположилось несколько человек - и инструментов. Отсюда он разглядел контрабас, виолончель, альт, ряд молчаливых барабанов, и кажется, флейту... Игра еще не началась - тишину разбавлял поспешный шелест нотных страниц, негромкие обрывки переговоров и случайные звуки - кто-то настраивал просевшую струну, кто-то медленно, с нажимом, прикасался к поверхности барабанов, распространяя вокруг едва уловимый хруст натягивающейся кожи...
Вдруг он замер. Полуоткрытое окно бросило внутрь случайный луч света, на мгновение вычертивший из темноты сонм танцующих пылинок - и упав на лицо флейтистки, блеснув на отделанной металлом поверхности, вырисовав ровный контур бритой головы, бегло брошенный в сторону, настороженный взгляд очерченных тушью темных глаз. На короткое мгновение на Феба смотрело лицо с оттененного сепией снимка, который он видел совсем недавно - только на снимке эти глаза бессмысленно смотрели в никуда, закатившись в безжизненном жесте куклы.
И снова ощущение фальши дохнуло в лицо приторно пряным ветром. Это все... не настоящее? Снова сон, отточенный до деталей, до каждого тончайшего вздоха, слова, жеста?..
Взгляд на руку – нет, не ножи. Пока еще флейты.
Забинтовав беснующееся сердце в рваные полосы бесполезных уговоров – тише, тише, успокойся – он пошел к сцене. Так медленно, как только мог, обманывая себя и пространство - я не иду, видишь, не двигаюсь - словно опасался, что от резкого движения, от случайного рывка или окрика все это распадется прахом. Обвалится в черный колодец без дна и зрения.
С каждым шагом, перетекающим к опадающему складками сумраку сцены, к неуверенным нотам контрабаса, только-только пробующего голос, к флейте, всхлипывающей не в такт, Феб все отчетливее понимал – нет, не сон. И вздрагивающие, щекочущие пальцы тревожного ожидания играли гаммы, скользя по ребрам.
Как бы медленно он ни шел, расстояние съеживалось; сцена надвигалась, подплывая из тьмы, заломы теней расступались, принимая Феба в себя – и уже не скрывая лиц ни на минуту.

Сообщение отредактировал Woozzle - 22-01-2014, 0:31

[Черон >>>]

- Миллен?.. – он смотрел снизу вверх, не решаясь сделать последний шаг – к ней, на пьедестал, отделяющий музыкантов от зала; собственный голос показался ему чужим – столько в нем было неправильных, скрипучих нот.
- Да? - она настороженно оглянулась, хриплый голос царапнул затхлый воздух, присоединившись к другим инструментам. Она узнала оформленный тонкими линиями силуэт, застывший на пороге последнего шага. В ее голосе плеснуло легким приязненным удивлением, перевитым с нотками едва заметной раздраженности человека, которого оторвали от своего инструмента.
- Феб? Тебя здесь целую вечность не было, - помедлив, добавила она. - Здравствуй...
Кто-то обернулся в его сторону - часть лиц он узнал, не вспоминая имени. Кто-то приветственно помахал рукой, кто-то отвернулся, возвращаясь к прикосновениями струн. Стертая тень, обнимавшая сиплый контрабас, подняла голову, и оказалась еще одним призраком - Грегори; пергаментно-ржавый профиль, сухой взгляд, в котором не было и капли удивления. Как будто для них всех в этой встрече не было ничего особенного, как будто сном вдруг оказывалась та, другая часть памяти, к которой прикасались так недавно - та, где были яркие снимки, высвеченные на фоне темной стены, и это же лицо застыло восковой маской искаженной боли, неспособное удивляться уже никогда. Было? На самом деле?..
Тогда он сорвался навстречу, подхваченный неверящим, взбудораженным, рваным вихрем; одним смазанным движением преодолев остаток разделяющей их пропасти. По крайней мере - той, которая была расстоянием.
- Привет! Привет, Миллен, Грег, ребята, как же здорово, что вы здесь, хоть что-то хорошее в этой чертовой сумятице, вы бы знали.
Он говорил лихорадочно, не выбирая слов, просто пересыпая те, которые тревожили язык. Сильно сжал руку – теплая, живая, живая! – Грегори, обнял за плечи Миллен; взгляд жадно перерисовывал черты лица, выискивая в памяти подзабытые штрихи; каждый раз, приходясь под подбородком, взгляд запинался, снова вспоминая сепию, зияющую разрезом. Запинался - и облегченно скользил дальше.
- Привет, приятель.
Сухое, но крепкое, до хруста в пальцах, рукопожатие. В прищуренных зрачках читается спрятанная на самом дне настороженность, но улыбка на лице Грегори - тонкая, чуть кривая - настоящая.
- Здорово, что заглянул. Это Монтгомери и Ленстра, ты с ними еще не знаком...
Он не успел разобрать, кто есть кто - люди поднимались с мест, обступая его полукругом, новые руки тянулись навстречу, невозможно разные - хрупкая и словно сделанная из фарфора, мозолистая и живая, они смеялись, произнося слова приветствия, охотно впуская его в свой маленький мир, отгородившийся от опустевшего бара незримой четвертой стеной сцены и редкими звуками инструментов. Грегори вполголоса что-то рассказывал про него, перекидывая тонкие нити мостов над пропастью, разделяющую его - и их, таких спокойных, обыкновенных, не знающих ничего...
- Спасибо. Мы с господином Айронфистом уже встречались.
Прохладный, плещущий водой голос, скользнувший из складки тени - еще одна виолончель, которую Феб не заметил издалека. Он сразу вспомнил лицо - узкое и бледное, оттеняемое низкой линией спадающих темных волосы, большие и почти прозрачные глаза, и узнал белого кукловода, игравшего на струнах тишины. Она не сделала попытки выйти в общий круг - хотя во взгляде, брошенном на него, не было откровенной враждебности.
- Мы слышали, что случилось с Джентри, - тихо сказала Миллен, когда приветствия и новые знакомые остались позади; остальные молча отозвались, опустив глаза и замерев в недолгой паузе. - Полиция не раскрывает подробностей, говорят, поиски еще идут. Как... все это было?
...красное, все вокруг красное. Отсветы от ламп, капли на столе, силуэт, скользящий серди бликов, собственные руки и одежда. И осколки стеклянного мира осыпаются со звоном – тоже окунаясь в алую краску.
Феб мотнул головой, смешивая воспоминание с оттенками других цветов, которых в избытке здесь и сейчас – но багровый растворял их, делая отражениями самого себя.
- Страшно, - единственное, самое верное, самое емкое слово упало камнем, оставляя круги в тишине, круги, требующие продолжения. – Стремительно. Невозможно. Словно тот просто стал... лезвием, режущим с изнанки. Я не успел ничего, дьявол, я даже понять – тогда – не успел. Да и сейчас – ничерта не понимаю. Он как будто был повсюду, такой размытый, несуществующий, сквозь пальцы – и дальше, как... туман. Очень острый туман.
Снова подступили к горлу отголоски той удушающей, темной, рычащей пустоты, зародившейся тогда в груди – и оставшейся жить на дне, свернувшись ворочающимся клубком.
Феб пил воздух – немного затхлый, с привкусом дешевого вина и ежевечерних сборищ, хранящий нити притихшей музыки и голосов - пил короткими, порывистыми глотками, загоняя пустоту назад, возвращая себе способность говорить.
- Только... Миллен, это еще не все, - как в пропасть, безоглядно, набрав полную грудь воздуха, чтобы не дать себе прерваться даже на вдох. – Мне тут показали несколько снимков. На них ты – и еще ты, Грегори, - виноватый взгляд на пересушенный пергамент лица, - так же. Так же, как Джентри. Во что вы такое вляпались?
...Или – во что вляпался я? Или – все мы?
Тишина окрасилась в новый оттенок. Недоуменное молчание распространялось в пространстве, захватывая каждого по мере того, как смысл прозвучавших слов доходил до ушей присутствующих. Они смотрели - и во взглядах плавилось изумление, недоверие, непонимание. Его слова не умещались в их мир, и один за другим, они предпочитали их проигнорировать, сделать вид, что не расслышали - и все-таки ждали, кто первым нарушит молчание.
- Что за черт? - лицо Миллен стянулось в обескураженной маске; остро выступившие скулы, глубокая складка над тонкой линией бровей. Ее взгляд коротко обвел остальных, каждый раз натыкаясь на молчаливое пожатие плечами - и вернулся обратно к Фебу.
- Продолжайте без меня, ребята. Все равно сегодня что-то не клеится, - кивнула она, поднимаясь с места и пряча железную флейту в ладони. Грегори попытался вмешаться, сделать шаг вперед - но встретившись с ней взглядом, помедлив, повернулся и подобрал прислоненный к стене одинокий контрабас. Медленно, с запинкой, остальные тоже возвращались к своим инструментам - и уже скоро кто-то прорезал застоявшийся воздух легким, воздушным движением смычка.
- ...а теперь рассказывай. Все, до конца, - Миллен подалась вперед, цепко поймав взгляд Феба; в хриплом голосе звучали недобрые нотки. - Что значит "показали"? Кто? И что все это значит - считаешь, что мы с ним - следующие?
Они, не сговариваясь, выбрали для беседы столик, располагавшийся в достаточном отдалении как от сцены, так и от входа, спрятавшись в полумраке от излишне любопытных глаз.
- Нет, не думаю, вовсе нет, - он не отвел глаз, не отшатнулся от ее резкого порыва, напротив, склонился ближе. – Точнее, надеюсь, что очередность тут ни при чем. Просто... какая-то дурная мистификация. Вот только цели... цели я понять не могу, – Феб говорил теперь словно бы сам с собой, перебирая мысли, что шестеренками крутились в черепной коробке, - а непонятное всегда пугает больше. Зачем им это?
Мучительно хотелось выпить - неважно чего, грибного вина, мутного пива, просто воды – лишь бы было, чем занять нервные руки, затереть паузу долгим глотком, подбирая слова. Он не стал подзывать бармена: есть вещи, которые лучше не растягивать надолго, не прятать под вуалью дружеской попойки.
- Меня арестовали по делу Джентри, может, ты слышала. Продержали несколько дней в одиночке и, – он невесело усмехнулся, - видимо, подарили одной... очень влиятельной компании. Эти люди как-то связаны с твоей новой работой – во всяком случае, они утверждали, что ты работала на них, до того, как... Они же показали мне снимки. Но я все еще не понимаю, к чему этот балаган.
Феб приложил ко лбу левую ладонь; один из редких случаев, когда холод металлических пальцев не казался отвратительным.
- А что была за работа? Может, это один из экспериментов? – вопрос повис между ними бесцветным медленным дымом.
Ее лицо замерло на границе света и тени - большие, раскрашенные черным глаза едва заметно прищурились, наблюдая за каждым его движением. Игра теней бросала отсветы на голую кожу обритой головы, разрисовывая ее геометрическими узорами, переплетающимися с ползучей татуировкой сороконожки, обвивающей высокую шею - и тогда казалось, что многоногое существо на рисунке едва заметно шевелится, двигая заостренными коготками.
- Понятия не имею, о чем ты говоришь, - медленно, с нажимом произнесла она. - Я ничего не знаю ни о каких экспериментах. За последние полгода единственная работа, которая была у меня и у остальных - игра от случая к случаю... Послушай, - она вдруг резко подалась вперед, резкий профиль оказался вычерчен тусклыми лучами из окружающего сплетения теней. - Если это была полиция - они могли срежиссировать все это, чтобы заставить тебя в чем-то признаться... склонить на свою сторону. Я знаю подобные случаи. Ты уверен, в конце концов, что тебя не пытались чем-нибудь опоить? Что тебе сказали про этого... убийцу?
Он задумался. Долго молчал, уткнувшись лицом в ржавое холодящее железо, перебирал пальцами неслышные гаммы по столику, раскладывал цепочку событий на звенья, вращал их – сцеплял снова и снова, пытаясь каждый раз найти, увидеть что-то, что ускользнуло раньше.
- Не знаю, - железная ладонь с неприятным, скрипучим звуком опустилась на стол, Феб дернул уголком губ – нервное, немного виноватое, скомканное движение. – Я уже ни в чем не уверен. В моей голове творится черте что. Но... Если это спектакль для полиции... – стул под ним жалобно скрипнул от резкого движения, - я не вижу смысла, понимаешь. Ни малейшего, абсолютно. Зачем им эти сложности? Все о чем меня расспрашивали те люди – обстоятельства смерти Джентри и внешность его убийцы. Десятки раз, по кругу, заставляя выворачивать память наизнанку, чтобы отыскать там завалявшиеся крохи. Я бы все это рассказал и в полиции – но вот там-то как раз и не спрашивали. Заперли в камере, приносили воды и какой-то баланды два раза в день – и все, все. Я там чуть не свихнулся, - он поймал ее красноречивый взгляд и пожал плечами: - Может, конечно, и не “чуть”.
- Не думай, - помолчав, тихо произнесла она; холодные пальцы коснулись его руки, осторожно сжав запястье. - Они тебя выпустили - значит, ты им зачем-то нужен. Как свидетель, или как человек, который поверит в их историю, которого выпустят на публику... Откуда могла взяться вся эта фальшивая история про меня и Грегори? - она зябко передернула плечами, опуская голову и обхватив руками плечи, словно замыкаясь в себе. - Дагерротипы очень сложно подделать, значит, это должны были быть какие-то актеры, которые знали, как выглядит он и я, которые сумели бы это выяснить за несколько дней, пока ты был у них... - Миллен рвано мотнула головой, обрывая фразу и погружаясь в тревожную, неспокойную тишину.
Они молчали, слушая, как за спиной играет маленький оркестр, вырисовывая изящное, вьющееся скерцо, почти видное в воздухе, прорастающее маленькими живыми побегами, водяными струями, смехом и переливом. Изредка кто-то сбивался с партии, и тогда все начиналось заново, с добавлением пары насмешливых переругивающихся реплик - и та же мелодия снова начинала свой путь от вступления к вычурной интермедии, снова рассыпалась в переплетающемся хоре разных голосов.
- Лучшее, что можно сделать - не играть в их игру, - она прервалась, против воли погрузившись в музыку, и возвращаясь к разговору, словно нехотя выплывая через толщу воды. - Не слушать. Не верить ничему. Я попробую что-нибудь узнать, у меня есть несколько знакомых в полиции... Проклятье, Феб, ну и перепугал ты меня, - кривая, нервная улыбка плеснула наискось через ее лицо. - Впрочем, нам все же легче пришлось, чем тебе... Что ты теперь собираешься делать? Не хочешь вернуться обратно - хотя бы на время, пока все это не успокоится?
Почему-то он был уверен, что не успокоится. Сколько ни прячься в кажущейся безмятежности, в перекликающемся разноголосье оркестра, среди теней прошлого и музыки – то, темное, что приходит из снов, будет являться снова и снова, каждый раз оставляя ощущение скомканной реальности, вкус соли на губах и липкую бурую пленку на флейтах.
Сколько ни убегай от нависающей длани – ты уж в игре, и прежде, чем тобой сделают следующий ход, хорошо бы узнать хотя бы правила. Чтобы в будущем – быть может – переиграть ведущего и сделать свой собственный шаг.
- Спасибо, Миллен, - он знал, что не вправе соглашаться, он уже решил, но голос предательски срывался, не давая поставить точку. – Правда, спасибо, но – нет. Мне теперь нельзя к вам. Ты и сама понимаешь – я могу быть бомбой с часовым механизмом, и когда она рванет - известно одному дьяволу.
..говоря это, он вспомнил расслабленную пластику, сдержанное лицо и безукоризненный костюм господина Ведергалльнингена – и не удивился своему воспоминанию.
- И, наверное, не стоит тебе влезать во все это, расспрашивать своих знакомых в полиции. Если все и в самом деле так запутанно, правды ты там не услышишь ни от кого, а вот твой интерес отметят и запомнят. Хлоп – и колпак сверху, - он с отвращением поднял взгляд, будто указывая на свой собственный незримый кокон. – Береги себя, хорошо? И остальных предупреди.
Он прикрыл глаза, позволяя себе расплескаться искрами в звенящей песне оркестра, переплести свое звучание с каждым из них – незнакомых, но не чужих. На миг, на один бесконечный миг – а затем оборвал все нити движением распахнувшихся век.
- Ох. Я совсем забыл, - он уже поднялся, чтобы идти и теперь склонился над столиком напоследок вглядываясь в черты лица, наслаждаясь их живой подвижностью, так непохожей на восковую застывшую маску с некстати всплывающего снимка. – Сантьяго сказал, что ты меня искала пару дней назад?..
- Да, - она медленно кивнула, словно заставляя себя отогнать тревожные мысли и вернуться обратно, к той памяти. - Впрочем, это уже, наверное, не важно... Подвернулся хороший заказ - играем на Дне Совета, собственным составом. Клиент - какое-то распорядительствующее лицо из мэрии - обещал особенно приплатить за участие людей с твоими способностями. У нас была Аннеке, - Миллен быстро махнула рукой в сторону сцены, указав на место виолончели, - а потом я вспомнила про тебя. Я знаю, что так работать из оркестра нельзя, но им, кажется, все равно - они, кажется, считают, что одно ваше присутствие должно придать исполнению какой-то вдохновляющий оттенок. В общем, пока они платят за собственные предрассудки... - Миллен пожала плечами, расплетая обхватившие их пальцы, нервно забарабанившие по столу. - Мы тогда понятия не имели, что с тобой - знали только про первое официальное заявление полиции, но никто ему, конечно, верил.
- Представляю, как тебе сейчас, должно быть - играть патриотические марши в их поддержку, - кривая, горькая усмешка полоснула по ее губам. - Но если вдруг - место все еще свободно. И послушай, Феб... - она рывком поднялась, встретившись беспокойным проблеском темных глаз с его, - Не пропадай. Поодиночке мы все уязвимы. Остается только держаться вместе. Я еще не знаю, что происходит - но будь уверен, я выясню.
- Только будь осторожна, - еще раз напомнил Феб, на прощанье касаясь ее ладони – узкой, сухой и такой горячей, словно под кожей по тонким ниточкам вен струилась кипящая лава.
До встречи. Он окинул бар еще одним долгим взглядом. Конечно, он еще вернется сюда, теперь – точно вернется, но дремлющий в груди ветер шептал: учись прощаться. Каждый раз, каждый миг, каждый вздох. Ты больше ни в чем не можешь быть уверен, а потому – прощайся. Всегда.
Полуулыбка, понимающая и мягкая – для Миллен. Несколько шагов к сцене, ободряющий кивок – для Грегори. Короткий взмах рукой – для всех остающихся.
И последний молчаливый взгляд – для белого кукловода, Аннеке, обнимающей свою невообразимую виолу. Прости меня. Я бы не прав. Наверное. Или прав – но это не важно. Я все равно прошу прощения
Он так и не сказал ничего. Отвернулся и зашагал прочь, провожаемый молчанием оркестра.

[Uceus >>>]

С Мастером

И вдруг в какой-то момент все кончилось.
Это произошло так внезапно, что острота и реальность мира, вернувшегося на свое место, предметов, которые вновь обрели четкие очертания, и звуков, которые резали слух, сначала показались чем-то непривычным, болезненным грубым. Несколько мгновений после Аркадиуса все еще преследовало ощущение, что пол под его ногами кренится, наклоняясь в сторону и нарушая законы тяготения, но постепенно это проходило.
Все исчезло - волны грез, проникавшие под кожу и наполнявшие его незнакомыми ощущениями, красочные видения, рисовавшие на сером камне странные узоры. Рабочих по ту сторону аквариума словно разбросало по углам зала взбунтовавшейся силой тяжести - некоторые были без сознания, кто-то слепо скреб руками пол, пытаясь опереться и перейти в вертикальное положение, у многих шла кровь - тонкие струйки ползли по полу темно-алыми червями, сплетаясь в коагулирующие клубки и просачиваясь сквозь пористый камень...
Агриппа стоял у края аквариума.
Он смотрел вниз, не отрываясь, на существо, обитавшее внутри. Оно было мертво. Вокруг толстой шеи намотались несколько витков цепи, оставив распухающую странгуляционную борозду гнилостно-пурпурного цвета; тут и там тело распухало почти на глазах, вздуваясь волдырями, которые источали из себя ядовито-оранжевого цвета гной, гладкая кожа в нескольких местах отслаивалась от тела, повисая в мутной воде вялым трепещущим полотном грязно-белого цвета. Существо и раньше не подавало признаков деятельности, не считая его нырков, которые Аркадиусу довелось увидеть в самом начале их беседы, так что определить момент окончания его жизнедеятельности, казалось бы, представляло собой непростую задачу - и тем не менее, каким-то образом алхимик точно знал это. В воздухе было непривычно тихо - он только сейчас понял, что создание распространяло вокруг себя какой-то низкочастотный гудящий звук, колеблющийся на самой границе слуха, который поначалу избегал его внимания - а теперь его отсутствие наконец-то стало заметным.
Жидкость в аквариуме медленно успокаивалась, прекращая идти рябистыми волнами и затихая в монолитном, почти зеркальном спокойствии.
- Да, - прохрипел Агриппа; его горло пересохло от нервного напряжения, и голос звучал совсем сухим - и дрожащим, как будто он был чем-то до невозможности поражен. - Ваш препарат справился... как нельзя лучше. Доктор... Флейшнер.
Аркадиус стоял в безмолвии. Когда все кончилось, его восторг и возбуждение исчезли, вместе с видениями и конвульсиями существа. Вначале, он было захотел приблизиться к краю аквариума и к Агриппе, но стоило лишь только отпустить спинку скамьи, как пол будто потек и ноги подкосились, потеряв опору. Чуть позже он поймет, что это просто слабость уставших напряженных мышц. Пока же, алхимик тяжко опустился на скамью. Глядя на безжизненное тело в мертвых водах, он содрогнулся. Внезапно в голове всплыл термин "рыбина", что обронил когда-то Джейн. И человечий лик, что на мгновенье был увиден... Была ли смерть ему успокоением или пыткой, кто знает? И что за ней последует? Флейшнер догадывался, что это существо было подобно резонатору, что распространяло волны видений по умам и по сознаниям людским. И вот теперь оно мертво. На миг старик почувствовал печаль по этому созданию, чья неизведанная неизученная сила теперь оставила мир вещный. Право, жаль. Он чуть ссутулился. Во рту чуть чувствовался медный привкус крови. Сунув непослушные еще пальцы в карман он вытянул платок и тронул над губой, без удивления увидев красный след. Ну, да... ну, да.
Та экзальтация, которой он был охвачен, отступила как прибой подгорного моря, оставив лишь разбитость и глухое изумление тому, что так их потрясло. Возможно, ему следовало бы страшиться, раз он невольно стал причиною того, что существо погибло. Но сил не было даже что б бояться. Он был опустошен.
С Агриппой происходило что-то странное - он выглядел наименее пострадавшим от недавней вспышки, и тем не менее, казался впавшим в какой-то продолжительный транс, напоминавший паралич. Он не отводил взгляда от картины, по мере неожиданного быстрого разложения тела все больше напоминавшей бойню. Не поворачивая головы, не проявляя на лице ни гнева, ни страха - гипсовые черты лица сковало какое-то мертвенное, глубокое спокойствие, как у человека, который пересек грань, о приближении к которой он некогда не мог даже подумать.
Наконец он отвернулся - так же спокойно, словно произошедшее было самым обычным делом.
- Обсудим детали, доктор, - тихо сказал он, делая приглашающий жест в сторону дверей. - Здесь, боюсь, скоро будет не слишком приятно находиться. Запах, видите ли... - у него вырвался совершенно неуместный и не вяжущийся с началом фразы истеричный смешок, который он поспешно подавил, закашлявшись в надсадных попытках скрыть неловкость.
Они вышли в коридор снаружи, и Агриппа облегченно облокотился о стену, чуть запрокинув голову и переводя дыхание. Воздух здесь в самом деле казался значительно свежее.
- Итак, доктор Флейшнер, - острый взгляд темных глаз напомнил о продолжении деловых переговоров. - Эксперимент завершен успешным образом. Я был бы заинтригован возможностью узнать больше о работе вашего препарата, это действительно в некотором роде произведение... искусства. Но, в конце концов, вы пришли сюда не для того, чтобы давать публичные лекции. Ваша цена, доктор? - тонкий пальцы сложились в жест, потирающий невидимую монету. - Кроме того, возможно вы рассмотрите... дополнительные условия договора, которые могут вас заинтересовать. Вам понадобятся ингридиенты, промышленное оборудование, рабочие...
Алхимик проследовал за Агриппой, лишь на мгновенье задержавшись у края бассейна и бросив взгляд прощальный на тело, вокруг которого как будто промотали время - столь быстро шли процессы разложения. Воздух заполнялся сладковато-тошнотворным ароматом гнили с примесью еще чего-то, готовящего сделать воздух едва переносимым для дыхания.
- Эксперимент? Удачно?
Нет, Аркадиус, конечно догадывался о том, что это был эксперимент, но именовать такой финал удачным... Однако, независимо от чувств и от эмоций, его рациональный ум уже рассматривал, что предложил культист. Цена... Совсем продешивить ему бы не хотелось, но и заламывать совсем уж суммы несусветные, было бы рисковно. С другой стороны, если он запросит больше, никто не помешает во время торга сбросить цену. К тому же, его интересовали не только деньги и оборудование, но и информация. В чем заключался опыт? Как существо покойное реагировало на рафию. Что жаждали в итоге получить сами культисты? И кто за ними есть... Флейшнер не был уверен в том, что Джейн его легко отпустит из цепких лап, особенно почуяв прибыль. А еще... ведь это он его направил к Амбистоме, а значит ожидал какой-то результат. Именно здесь и с ним. Какой? Вопросов много, очень много.
- Договор? Смотря что Вы хотите получить в итоге? Если просто наладить производство вещества, то разговор один, а если Вас интересует еще какой-то результат...
Светло-серые глаза алхимика смотрели насторожено, пытливо. Уж слишком много неизвестных в этом уравнении...
- Позвольте мне быть с вами откровенным, доктор, - Агриппа нагнулся вперед, заглядывая прямо в глаза Аркадиусу и дальше, дотягиваясь, казалось, своим немигающим змеиным взглядом до сплетавшегося клубка мыслей по ту их сторону. - Здесь происходят... перемены. Возможно, вы пока не замечаете их, но уже скоро проявления их начнут затрагивать всех и каждого, простираясь в пределах всего города. И... - в его голосе вдруг в самых неожиданных моментах возникали паузы, как будто какой-то извлекающий звук механизм в глубинах его горла переставал работать - или как будто Агриппа читал свою речь с листа, изредка вызывая ее список в памяти. - ...и возможно, в такие моменты вы захотите, чтобы у вас было нечто, способное оказаться ценнее ресурсов, реторт и даже денег. Я говорю о союзниках, доктор.
- Я знаю, что вы уже связаны обязательствами с вашим... патроном, - мягкий голос обволакивающе струился, вызывая неуместные воспоминания о маслянистой жидкости аквариума. - Догадываюсь также, что вы не питаете к нему искренней приязни. Если это не так, вы достаточно скоро убедитесь, что Дилли-Джейн без раздумий жертвует своими людьми, если это входит в его планы - для него само слово "жертва" не имеет смысла, он оперирует ими, как инструментами. Я могу предложить вам равноценное сотрудничество. Мы не столь могущественны, как Синдикат, но у нас есть свои... способы.
- Подумаете еще вот о чем, доктор, - протянул он, отдалив свое гипнотическое лицо и принявшись рассматривать алхимика с отдаленной дистанции, словно изучая образец. - Синдикат будет пытаться сделать из вашего Оракула препарат, конкурирующий с рафией. Сейчас он популярен, как и все новое и сильнодействующее - но если, гипотетически, со временем они обнаружат, что вещество не вызывает физической... зависимости, доктор - вы станете для них бесполезны. Более того, опасны, - плавная, гибкая улыбка скользнула по губам культиста, как порез ножа. - Что же касается объектов нашего договора... безусловно, помимо чистого продукта, мы будем крайне заинтересованны в любых результатах, которые представит ваша работа. Вы говорите о чем-то... конкретном?
Да, он не знал. Не знал о назревающих переменах, что будто тяжелые и небывалые грозовые тучи начали скапливаться над городом. Уйдя из Люкса в добровольное изгнание, он надеялся что теперь стал вне всех этих игр. Выше ли, ниже ли - какая разница. Но случайное совпадение стало результатом создания Оракула, а ведь алхимик даже и не надеялся тогда на результат. Теперь же, препарат ему казался тем самым пресловутым камешком, что катясь по склону, увлекает за собой иные, грозящие погрести под лавиной обстоятельств жизнь того, что этот камешек создал и бросил. Мелькнули обида и натуральная ревность к тому, что сразу после выхода на рынок, Оракула стали изучать другие люди, посторонние, пытаясь разобраться в его действиях и свойствах. Он должен был узнать про то, что его средство не вызывает привыкания, сам, а не с чужих слов. А в результате был вынужден собирать крохи информации о своем творении! Не потому ли Джейн не оказывал поддержки в средствах, чтобы доктор не узнал чего-то о своем творении? Возможно, это голос паранойи, но для Аркадиуса он звучал разумно. На мгновении алхимик почувствовал укол глубокой жалости к себе, как если б наблюдал со стороны он за самим собой, уносимым течением бурного потока и теряющим силы, уже обреченным и приговоренным. Да, гонка началась, в которой он едва ли победит, хотя бы потому, что стар и в нем уж нет ни живости былой, ни сил. Да и желания, как такового. Только бы финал был не один. Однако, пока он был необходим, как и его препарат. Нужен... То, что Агриппа знал о Джейне его не удивило ни на йоту. Что ж, если служитель Амбистомы (ныне, бывший, если Амбистома мертв - а он был мертв) желает поговорить на чистоту, Аркадиус готов пойти навстречу. Но не прежде, как он прояснит определенные вопросы.
- Ваши обещания заманчивы, но вот вопрос... Вы говорите столь уверено о переменах, которые затронут всех и каждого и предлагаете мне руку дружбы. Но если Джейна не устроит наш союз, коль он захочет меня вернуть или, напротив, избавиться, то сможете ли обеспечить мне защиту? Мне и... моему помощнику (а как еще именовать безглазого?)... Джейн еще при нашей первой встрече разъяснил, что термин - "я живой" и термин "целый я" для него не равнозначны. Союзники... они всегда нужны, но заключать союз не зная с кем, порой опасней чем без поддержки пребывать. Кого Вы представляете, Агриппа? И почему я должен доверять вашим словам и обещаниям?

[Черон >>>]

- Сообщество... заинтересованных лиц. Исследователей, в некотором роде, - во взгляде Агриппы на какое-то мгновение мелькнула и погасла невесомая нотка понимания. - Мы наблюдаем за жизнью этого кипящего котла, расположившегося в пасти чудовища, и ищем... закономерности, следствия, круги на воде, незаметные окружающим. Нас немного, но у нас есть сторонники повсюду - от влиятельных промышленников и совета правящих до Синдиката. Думаю, вы догадываетесь, что я не слишком... разделяю идеи поклонения Тому-кто-спит-в-глубине, - он улыбнулся какой-то собственной мысли. - Между нами больше общего, чем вам кажется, доктор Флейшнер. Если же вас смущает увиденная там, - он небрежно махнул рукой в сторону закрытых дверей зала, - перфоманция, то право, дело не стоит того. Пророк был мертв уже многие годы; то, что вы видели - оболочка, пустое бессловесное животное, потерявшееся в глубинах собственного сознания, чьи звериные песни слушает толпа экзальтированных послушников, толкуя каждую ноту китового плача как откровение. Я не ожидал такого исхода, но в конечном итоге... да, в конечном итоге он оказался к лучшему.
- В конце концов, - продолжил Агриппа после небольшой заминки, - Мы не предлагаем вам немедленно бросить вашему патрону перчатку неповиновения; он известен своим нравом и последствия могут быть... неприятными. Мы были бы признательны, если бы вы, доктор, сообщали нам о результатах своей работы - неофициально. Вы можете расчитывать на полную поддержку с нашей стороны - включающую в себя как денежные компенсации вашего риска, так и готовность оказать помощь в случае... конфликта с вашим работодателем. Итак... по рукам, доктор?
Бледная паукообразная рука каким-то самостоятельным движением поднялась вверх, протягиваясь в сторону Аркадиуса нетерпеливыми ножками-пальцами, ожидая ответа.
Старик заколебался, глядя на эти бледные сухие пальцы, что жаждали его руки. Он закусил губу, нахмурился, неспешно размышляя. Круг лиц, понятие довольно-таки неопределенное. Как и описанный ему кругозор и интерес сих лиц. Слишком расплывчато, размыто. Как знать, куда стекает информация, что выужена ими. Наверх? Иль вниз? А разве в этом дело? Но Агриппа ошибается, считая, что основной мотив для Флейшнера - финансы. Они нужны, тут спору нет, но деньги не на все дают ответы. Они уже взглянули на Оракул, оценили его возможности, границы. Но почему же он обязан быть в неведеньи?! Нет, если его ограничил Джейн в доступе к знаниям, то новые знакомые в силах решить эту проблему. Но, как знать, окажутся ли данные, что он потребует в обмен, правдивыми. Не будут ли союзники манипулировать им? Сомнения и жажда информации сплелись в клубок.
- Возможно... возможно наше... взаимодействие и впрямь пойдет на пользу мне... и Вам. Но! Помимо денег я желал бы и иную плату. Ведь Вы уже с Оракулом знакомы, не так ли. Вы собирали сведения из иных источников, чем я иль Джейн. Вы уже знаете о том, что средство привыкания не вызывает. Я хотел бы знать все это и большее. В конце концов, Оракул - мое творенье, и я желал бы рассмотреть его способности под разными углами. Увы, я не ко всем имею доступ. А хотел бы. Как и данные по сегодняшнему эксперименту. Цели и соответствие им результатов.
Да, Аркадиус был жаден. Нет, не до монеты звонкой, но до знаний и информации. Он руку протянул, но сам Агриппу за руку не взял, давая ему место для маневра и решений. Ведь тот мог рассудить, что требования алхимика чрезмерны.
- Эксперимент... всего лишь имел своей целью проверить вызываемый эффект, - Агриппа пожал плечами. - Как вы имели возможность убедиться, нервная система подопытного... обладает любопытным свойством трансляции впечатлений. Последователи говорят, что могут видеть сны Амбистомы - как видите, в этом утверждении есть некоторая доля истины. Оказанное воздействие оказалось, однако, слишком сильным... рискну высказать предположение о том, что ваш покровитель расчитывал на подобный исход, отправляя вас именно сюда. Это даст ему дополнительный крючок, на который он сможет нанизать вас, доктор - публичное обвинение пособничества в убийстве религиозной фигуры сделает вас объектом интереса полиции и священной мести его последователей, многие из которых гораздо менее склонны разбираться в обстоятельствах дела, чем официальные представители власти. Вам не следует беспокоиться; по крайней мере, пока вы нужны ему, Джейн будет держать карты при себе. Я же, в свою очередь, некоторым образом связан с вами в качестве соучастника, - его губы легко дрогнули, приподняв заостренные кончики чуть вверх. - Таким образом, как видите, у меня есть еще одна причина помогать вам.
- Обо всех значимых результатах наших наблюдений мы, безусловно, будем информировать вас, - странное выражение, застывшее в глубоко посаженных глазах, заставляло ненароком задумываться о том, как много Агриппа вкладывал в слово "значимые". - В качестве жеста доброй воли я бы хотел поделиться с вами одной маленькой деталью уже сейчас. Это напрямую касается упомянутого господина Джейна... Видите ли, ваш покровитель лишен элемента, который многие философы считают ключевым в человеческой природе... способности к мечтам и сновидениям, доктор. Это также означает, что он невосприимчив к препаратам на основе рафии, - медленно произнося эти слова, Агриппа немигающе наблюдал за реакцией Аркадиуса, как никогда походя при этом на изготовившуюся к прыжку водяную змею, - в том числе - и к Оракулу. Еще одна вещь, которая не менее полезна, чем деньги и союзники, доктор - знания о слабостях ваших врагов, не так ли? Распоряжайтесь этой информацией по своему усмотрению.
Как только прозвучала информация о том, что его могут обвинить в убийстве, алхимик зябко вздрогнул. Все как тогда... с той лишь разницей, что теперь он не имеет ни связей прежних, ни средств. Ах, да, тогда им тоже интересовались не только власти, но и отец погибшего юнца. Аркадиус и по сию пору не знал, что более того разгневало - смерть сына или то, что в попытке опровергнуть обвинения, адвокат алхимика обнародовал пристрастность к рафии мальчишки. Тогда суд вынес свой вердикт, что к смерти привела случайность, но до того прошло два месяца в бедламе...Как холодно... Нет, это было все с человеком, совсем другим. И тот, другой, он затерялся, может даже умер.
Джейн несомненно знал о том, что было в прошлом. А этот... Агриппа... не был ли и он уверен в исходе опыта? Не знал ли он того, что может произойти с Пророком? И не расчитывал ли он на это по той же причине, что и Джейн - заполучить крючок, что б жертву удержать? Если отказать, ему не повлечет ли это нежелательных последствий? Ведь ему довольно будет лишь сказать культистам кто повинен в гибели Пророка и все! Уж сам-то он наверняка успел придумать, как выкрутиться, если обвинят его! К тому же, без проводника Аркадиус при всем желании не смог бы выбраться из храма. Он в ловушке... но, по крайней мере в этот раз рядом нет тех, кто звал себя друзьями, а когда он пал, лишь растащили всю его работу подобно падальщикам! Но нет и адвоката, опытного и умелого. а главное, проплаченного. С другой стороны, он ранее был уважаем в обществе, а ныне он лишь алхимик, что торгует киноварью из-под полы. Эти мысли беспокойными зверьками метались в клетке черепа. Глаза забегали, как будто бы ища решение. Однако, мысль о том, что для него в данный момент возможно нет выхода, дала ему толику какого-то обреченного успокоения. Флейшнер чуть успокоился, вздохнул и наконец пожал протянутую руку. В конце концов, кто ему помешает со временем сменить союзников, и козыри, и карты - вести игру двойную, одним давать одно, другим- другое. Это еще не конец...
На сведения о том, что Джейн не видит снов и невосприимчив к рафии, Аркадиус кивнул. Теперь ему стало яснее поведение "патрона".
- Хм... кстати, а разве культисты не поймут что Пророк скончался. Разве не смогут связать мое прибытие и смерть его? Наверняка Вы не единственый, кто был в курсе дела...
В вопросе был подвох, конечо, но Флейшнер не расчитывал на то, что Агриппа попадется в эту простейшую словесную ловушку.
- Позвольте мне... - Агриппа улыбнулся каким-то своим мыслям одними губами, но глаза его смотрели, не отрываясь, пристально и внимательно, - побеспокоиться об этом. У меня есть свои способы взаимодействия с паствой; не хочу утомлять вас деталями, доктор. Можете быть уверены - я меньше всего заинтересован в вашем обвинении... как минимум потому, что сам попаду под удар.
- Я вижу, вы настрожены, - плавающая, отстраненная улыбка снова промелькнула на его губах, когда визави Аркадиуса позволил телу сменить застывшую позу, оторвавшись от стены и выпрямляясь во весь рост. - Это разумная позиция. Я дам вам время поразмыслить в спокойной обстановке... до тех пор, пока оно у вас есть. К сожалению, моего присутствия требуют некоторые безотлагательные дела... Надеюсь, мы еще встретимся - в более благоприятной обстановке, - бледная, паукообразная рука медленно потянулась к двери, отворяя ее на себя: густая, затхлая волна тошнотворного запаха мгновенно тронула чувствительные окончания носа, заставив его рефлекторно поморщиться.
- Да, к слову, - перед тем, как исчезнуть в дверном проеме, Агриппа обернулся, - Уже поздно, доктор, а дорога к этому месту пролегает по не самым безопасным местам... Я могу отправить с вами провожающих, которые присмотрят за вашей сохранностью.
Старик кивнул. Действительно, если он будет знать как паствой управляют в этом культе, то вряд ли выгадает что-то. Конечно, слова Агриппы, намек на то, что времени на размышленья мало, его задели, но... он дал понять о слабости своей и собеседник отреагировал как хищник, как акула, что плавает кругами, учуяв запах крови. Что ж, за наживкой, что источает страх и кровь, вполне скрываться может стальное жало крюка. Пока же, Аркадиус решил что примет правила ему навязанные, как Джейном, так и Агриппой. О том весть, что провожатых выделят ему, Флейшнер принял почти что благодарно.
- Да, спасибо, это было б кстати.
Алхимик кашлянул, стараясь изгнать из горла запах смерти и разложенья, что маслянистой пленкой обволокли его.
Тень, косо выбивавшаяся из-под приоткрытой двери, обволакивала худое лицо культиста, залегая иссиня-черными пятнами под глазами и во вмятинах черепа, делая его похожим на резной шар слоновой кости.
- Тогда вас встретят у входа. Удачи вам, доктор... - жадные языки темноты потянулись вперед, нетерпеливо окрашивая собой бледную кожу, - ...и берегите себя.

Дом, казалось, ждал, когда шаги Аркадиуса наконец утихнут в его коридорах - огромный и молчаливый, он напоминал сосредоточенное, молчаливое существо, переставшее дышать в ожидании возможности побыть наедине с собой. Большая часть послушников, которых алхимик видел раньше, исчезла - только молитвенная комната осталась нетронутой временем, и коленопреклоненные фигуры все так же сидели, сложив ноги, вокруг давно погасшей свечи, застывшие в сковавшей движения коме, как восковые фигуры. Дом провожал его сквозь цепочку темных, опустевших комнат еле слышным скрипом дерева и слышным где-то далеко, сквозь стены и перекрытия, мелодичным перезвоном металла, некстати напомнившего ему о цепном ошейнике Амбистомы.
Город снаружи выглядел скоплением редких горящих в темноте глаз - куда дотягивался взгляд, тянулись прерывистые цепочки тусклых масляных фонарей, отмечавших районы побогаче, и сочащихся едким зеленовато-синим цветом шаров с люминолом - вытяжкой из пещерной фосфорецирущей водоросли, которые зловещими блуждающими огоньками отмечали островки трущоб, мусорных термитников, обжитых нищими старых развалин, играя переменчивыми отсветами на поверхности темной воды озера, у которого спал дом Саламандры.
Обещанное Агриппой сопровождение не заставило себя ждать - две крепко сложенные, угрюмые и неразговорчивые тени появились чуть позади него слева и справа, дожидавшиеся его появления за стеной храма. Внешний вид попутчиков ничем не напоминал о принадлежности к культу, исключая разве что всеобщую для здешних обитателей привычку брить головы наголо, зато одежда, пестрая россыпь татуровок и внушительных размеров кобуры должным образом создавали определенное впечатление у любого встречного, который встречался им на пути. Редкие обитатели ночного города, ныряющие в сгустившейся вокруг темноте, торопились промелькнуть мимо, не задерживая взгляд на фигуре Аркадиуса - только приглушенный шепот улиц звучал вокруг: настороженно, заинтригованно, переговариваясь на своем, шипяще-свистящем крысином языке, предостерегая и интересуясь новым, незнакомым гостем, который случайно забрел в пределы их обитания...
Флейшнер шел по узким и витиеватым улочкам, чуть сутулясь, как будто бы присутствие сопровождавших легло ему на плечи тяжким грузом. Порой он останавливался, стараясь вспомнить свой обратный путь, и продолжал его. Один раз он задумался подольше и кто-то из его теней рукою сделал жест, подсказывавший направленье. Сухой кивок в ответ.
Сейчас, ему хотелось оказаться дома, одному, что б поразмыслить без помех. Впрочем, против безмолвного присутствия безглазого он тоже не возражал - Йокл был обычно тих и неназойлив. Можно было даже достать из сейфа чуть початую бутылку бренди, налить в бокал и глядя на расплавленный янтарь, танцующий в стекле, подумать. Эта была привычка не его - того, другого, что сгинул здесь, на Дне. Как и неспешные прогулки при свете фонарей и окон, из которых лился живой уютный свет, что обещал тепло устроенного человеческого быта. На Дне такого не было. Здесь были не дома, а норы, в которых обитатели скрывали свои дела, прячась по углам, зализывая раны, влача существованье в тесных комнатенках, полных затхлой сырости и полумрака. Даже его дом был не более чем логовом на время, где можно было бы укрыться от излишнего внимания. Увы, и там спасенья не было в последние из дней...
Вот наконец и улица его и дом. Вялым взмахом руки старик отправил его сопровождавших восвояси. Тело устало и желало отдыха и тишины.

Сообщение отредактировал Черон - 22-01-2014, 15:35

[Woozzle >>>]

И Черон

Дверь жалобно скрипнула за спиной, выпуская наружу. Вечер медленно подступал, обозначая свое присутствие тусклыми оттенками пепельного в спектре далеких прожекторов, прятавшихся под верхним уровнем. Улица, ведущая к бару, была необыкновенна пуста - заштрихованная жемчужно-серым однотонным цветом безжизненная полоса пространства, как пересохшая артерия города.
Почти сразу - не успела успокоиться задетая плечом раскачивающаяся фигурка нетопыря - откуда-то из складок песчано-грязных поверхностей, составлявших стену прилегающего здания, отделился Годо, невозмутимый, как слепая змея, поблескивающий стеклами окуляров, с руками, сложенными за спиной. Он выглядел так, словно и не покидал апартаментов Феба - безукоризненно сидевший неброский костюм, едко-белый накрахмаленный воротник рубашки, ни капли грязи на безупречно начищенных ботинках. Казалось, он возник откуда-то из схлопнувшегося воздуха прямо здесь, а не пробирался к "Повешенному" через блок трущоб.
Он был один, но оглянувшись, Феб обнаружил его зеркальное отражение, выскользнувшее из какой-то другой неприметной норы в перекрытиях фабричных зданий.
- Все в порядке, сэр? - с подчеркнутой учтивостью поинтересовался телохранитель, чуть склонив голову.
Феб остановился рядом, впуская в себя улицу, ускользающе дымный запах, зябкую влажность, крадущуюся вдоль стен.
- Да. Все в порядке, спасибо.
Медленно, подчеркнуто аккуратно он застегнул плащ на все пуговицы, давая себе время остудить встревоженные мысли – и выбрать путь. В голове – и в душе – было слишком много всего; Фебу не хотелось волочить домой весь этот ворох сомнений, незаданных вопросов, переплетений бреда всех мастей.
- Послушайте, Годо, - спокойная доброжелательность тона – как знак ”я не опасен”, как руки, раскрытые ладонями вверх, - мне бы хотелось побеседовать с господином Присяжным, но я сегодня не сумел его найти. У вас ведь должны быть какие-то... способы связи?
Он улыбнулся - вежливо, не разжимая губ, и медленно наклонил голову.
- Да, сэр.
Одного этого ответа вполне хватило, чтобы внутри разочарованно колыхнулось понимание – нет. Это тоже пустой билет. Но все-таки он уточнил:
- Можно им воспользоваться?..
- Разрешите поинтересоваться, сэр: зачем? - улыбка стала шире. В голосе Годо проскакивали какие-то неуместные нотки странного веселья, словно в предложении Феба крылась какая-то понятная ему одному насмешка. В этот момент он еще меньше обычного напоминал человека, чьи обязанности заключались в охране подопечного от посягательств - худое, нестройное лицо клерка, чуть сбившиеся на нос очки, приподнятые тонкие брови - и эта неестественная улыбка...
- Я ведь сказал – побеседовать, - Феб раздраженно дернул железной ладонью. – Признаться, не понимаю причины вашего веселья.
- Видите ли, - тот несколько посерьезнел, собрав взгляд в пару колючих искр, пытливо прянувших в сторону Феба, но на губах по-прежнему плавала легкая, расслабленная улыбка, - Наше назначение было несколько спонтанным, и я не успел обговорить все нюансы с господином Гильбертом... В письменных инструкциях, однако, отдельно упоминался пункт, согласно которому требовалось пресекать ваши контакты с некоторым кругом лиц внутри организации. В число которых, как вы уже, наверное, догадались, входит и ваш адресат.
- Меня удивило подобное требование, - небрежно продолжил Годо, осторожно облокотившись о каменную стену, пытаясь не выпачкать руку в пыли и глиняной крошке. - В конце концов, предполагалось, что мы защищаем вас от покушения, а не кого-то от вас. Я передам вашу просьбу с дневным донесением, но зная господина Гильберта, не думаю, что вам стоит ждать... ответа.
- Я учту, - Феб сухо кивнул и пошел прочь; ему не нужно было оглядываться назад, чтобы ощущать присутствие двоих телохранителей. Или надсмотрщиков – кольнула неожиданная мысль.
Он петлял, раскрывая собой город, листая его, как старую, знакомую книгу, и даже улицы, которые он успел позабыть – или вовсе никогда не знал - встречали его мягким эхом, ведущим сквозь себя. Где-то далеко позади остался «Повешенный», затем – слепящие огни Променада, потом – собственный дом, а он все продолжал подниматься, свивая шаги в гудящую, утомительную спираль.
Ему нужно было сейчас только одно место, то, где безмолвие становилось таким глубоким и всеобъемлющим, что включало в себя всю музыку города, где ветер заглядывал в лицо и душу, и осторожными, мягкими пальцами распутывал ненужные узлы.
К Маяку он добрался измученным. Вскарабкался на выступ, обошел старую, заброшенную башню. Бог весть, кто и когда, а главное - зачем ее построил здесь, на козырьке, нависающем над жилыми районами. Сколько Феб себя помнил, она пустовала – и выглядела такой же древней. Время рисовало узорчатыми трещинами по ее камням, мох расползался вокруг ее основания, иногда карабкаясь на стены; город лежал внизу, распластанный, как шкура поверженного хищника.
Феб смотрел с уступа – вперед и вниз, в чашу глубокой каверны, по склонам громоздились дома, жались друг к другу замерзшими боками, и тысячи, тысячи огненных капель собирались в потоки и стекались ко дну.
Пока его подошвы отбивали ритм, поднимаясь все выше и выше, пока глаза были заняты высматриванием удобной тропы, он чувствовал себя почти спокойным, почти знающим, что делать – хотя бы на ближайшие часы, минуты, покуда цель, манящая с высоты, не встанет рядом состарившимся, скорбным колоссом.
Сейчас – он был пуст. Нагромождение собственных мыслей казалось таким ничтожным, таким бессмысленным перед беспредельной глубиной, в которую гулко падали удары сбившегося сердца, что не хотелось даже прикасаться к этому клубку. Он выудил одну из нитей наугад, потянул, разматывая...

Хоть что-то во всем этом есть, что я знаю наверняка, чему можно верить, без оглядок и оговорок? Может быть, вообще все это – сон, с любого момента, вырванного из жизни наугад? И я так и не вышел из анабиоза Холода, или заперт в камере после смерти Джентри, или бьюсь в припадке, растерев пальцами злосчастный цветок – и все это так похоже на жизнь, что нельзя провести границу?..
Нет. Это прямой путь в психушку, в компанию чокнутых рафиоманов, заблудившихся в своих миражах.
Первый постулат, точка отсчета и непреложная истина: это не сон. Не бред, не галлюцинация, не дурной синематограф. Все происходит всерьез.
Второе. Джентри мертв. Это я видел своими глазами; если не верить собственным глазам, то... опять-таки: добро пожаловать в дурдом. Предпочитаю верить.
Третье. Люциола. Я видел его своими глазами, я помню его пыльную куртку, его шелестящий, в оттенках усмешки голос, я помню его чертово лицо. Он – существует, он не плод моего воображения, и он – не я, что бы там ни утверждали проклятые сны.

Темнота укутывала плечи холодом, но Феб не чувствовал ее, дышащей в затылок. Он раскладывал себя на молекулы, на ноты, чтобы сложить вновь – в какое-то подобие гармонии. Сумрачную мысль, произнесенную будто бы кем-то другим в его голове – “все это верно и имеет смысл только в том случае, если ты еще не сошел с ума” – он вышвырнул прочь. Без жалости – но не без сомнений.

Дальше. Полиция. Что там предположила Миллен – это именно они устроили весь спектакль, чтобы склонить меня... к чему-то. К чему? Они ничего не спрашивали, ни о чем не рассказывали, балаган такого уровня - это слишком масштабно, слишком затратно, слишком длинно и запутанно... просто слишком. Не их уровень игры. Не верю.
Теперь самое интересное. Проект, господин Танненбаум, Присяжный. Если исходить из того, что все сказанное – ложь от первого до последнего слова... Присяжному было не так уж и нужно, чтобы я сотню раз описал Люциолу, вспомнил все подробности разговора и убийств? Допустим. Допустим, что все это эксперимент, но неужели я такая интересная подопытная крыса, чтобы выстроить ради меня – ради одного меня! – такой лабиринт? Что я могу, чем я ценен?

Ничем – смеялась спускающаяся на Люкс ночь. Посмотри на себя, ты нелеп, неуклюж и глуп, вместо мозгов у тебя клубок многоножек, вместо музыки – фальшивый свист, и даже портье, простой безобидный портье, не попался на твои ниточки.

Ничем. Значит, крысу запустили в лабиринт, построенный для кого-то еще. Рискнем предположить, что все-таки - для Люциолы. Все логично и более-менее стройно. Кроме одного. К чему эта мистификация с Миллен и ее смертью? Если верить Миллен, и она правда никак – совсем никак – не связана с проектом... Вот так, наобум, вытащить двух людей из моей жизни, рассказать грустную сказку – и не позаботиться о том, чтобы ее нельзя было опровергнуть? Хотя бы не так просто, вскользь заглянув на старое место встреч. Глупо. Недальновидно. Совсем не похоже на Присяжного.
Если не верить Миллен – и какую-то работу для Проекта она все-таки выполняла... Если они играют дуэтом с Присяжным?..

Последний вопрос оказался слишком острым и – ядовитым.
Феб вдохнул тишину, плывущую над башней, особую тишину, поющую изнутри отголосками песен города и неба, лоскуток которого был здесь ближе, чем где-либо еще в Люксе.
Ему было вязко в этом недоверии, ему было горько дышать – и совсем не становилось легче. И понятнее тоже не становилось.
В конце концов, один важный вывод он сделал. Все это не сон, и он не сошел с ума – Феб решил это точно, и никому не позволит выбить себя из этого осознания. Хотя бы ради этого стоило ползти к маяку – чтобы спуститься обратно с чувством реальности.
Под ним спал город - огромное, разрастающееся образование, заполнявшее собой отверстие в теле земли, как гной - рану, медленно гасившее усталые огни дневных прожекторов и рассыпаясь вместо них гроздьями мерцающих желтых точек. Масляные фонари, факелы, люминоловые свечи - отсюда все сливалось в одинаковую россыпь огоньков, медленно двигавшихся там, внизу.
Если надолго замереть, прислушиваясь к затихающему звуку собственных мыслей, здесь, у Маяка, можно было услышать два голоса, протянувшиеся навстречу друг другу. Из раскинувшегося под ногами человеческого колодца шептал бессонный, тысячеголосый хор, соединявший в себе выкрики ночных гуляк, песни, едва уловимые звуки драк, дуэлей, поединков; пожелания доброй ночи, произносимые вполголоса, треск электрических батарей и гудение проводов, прокинутых над каверной; плеск каналов, падающих вниз и вращающих на своем пути скрежещущие колеса генераторов, и где-то совсем низко, за пределами контроктав и труб vox humana, можно было услышать последний звук, существовавший на грани болезненного бреда - дыхания сотен и тысяч людей, слитые воедино.
Второй голос обитал наверху. Он состоял из холодного, непрекращающегося и неустанного гудения ветра, который где-то там, за непроницаемым слоем густой облачной умбры, рвал в клочья пространство, вспарывал изнанку небо разрывами молний и воронками штормов, превращал горы, города и саму землю, день за днем, в прах и песок, который взметал наверх и в своей ярости ткал из него причудливые фигуры, не позволяя ему коснуться земли снова. Отсюда оставалось только догадываться о том, что там происходило на самом деле - но если выгнать из памяти назойливый шепот города, голоса тайн, мертвых и немых - он слышал отзвуки ударов бури, рождающей из своего тела особенно громкую вспышку.

Иногда они переплетались друг с другом, подаваясь немного навстречу - и осторожно возвращаясь обратно. Иногда один из голосов брал верх, прокрадываясь своей неслышной мелодией мимо ушей, в память, в кожу у корней волос - и отступал под давлением другого.

Феб не сразу услышал вторгнувшийся в этот медленный дуэт посторонний шум - и не сразу понял, что слышит музыку. Отсюда, с подножия Маяка, дорога перед ним была как на ладони - там никого не было. Незнакомый звук доносился издалека, подкрадываясь все ближе - он уже различал гулкий бой барабанов, дребезжащие раскаты цимбал, диковатый, пьяный мотив смычка и подпевавшие ему трубы. Уже потом сгустившаяся темнота указала ему на цепочку огней, скользящую по неровному серпантину - сверху, по дороге, ведущей в заброшенный город и Чердак.
...первым шел Гробовщик - высокий, худой и согбенный, облаченный в черный костюм собственного покроя, приплюснутый фетровый цилиндр и огромные, в блюдце шириной, непрозрачные окуляры, блиставшие слепыми совиными глазами. Его нос выдавался вперед так, что свешивался до самого рта, напоминая искривленный клюв, а в руке он держал мерные инструменты, рулетку и циркуль - чтобы определять рост покойного, когда наступит его час. За ним Пожиратель Мотыльков - безглазое дитя, обернутое в сырую, вываренную кожу, скалившееся во все стороны искривленными в голодном беззвучном крике тремя ртами и пытаясь вцепиться в складку холодного воздуха, если ему чувствовалось там присутствие трепещущих хитиновых крыльев. За ним - Блуждающие огоньки; те, кто вдохнул слишком много пламени и забыл собственное имя - полупрозрачные, испускающие каждой клеточкой дрожащие потоки слабого света, от прикосновения которого выпадают зубы и волосы, а кожа высыхает и сочится каплями отторгаемой воды. За ним - другие; Чума, ковыляющая на костяных ногах, Крысиный король, сросшийся четырьмя телами в нелепый, перебирающий конечностями комок, красные маски, карлики, великаны, фальшивые маги и фокусники, и снова музыканты...
Это было шествие - по крайней мере, он принял его за таковое, когда они оказались достаточно близко, чтобы можно было разглядеть участников в неровном свете факелов, жарко дышавших дурманным газовым пламенем. Маски, искусно воссозданные актерами, изображали макабрических персонажей подземных сказок - и в полутьме, рассеянной светом факелов, некоторые из них выглядели на редкость живыми.
Голова шествия уже почти поравнялась с силуэтом Маяка, когда сутулившаяся фигура Гробовщика повернула раздутую голову, поймав в фокус зеркальных глаз Феба - и остановилась, так резко, что следовавший позади трубач едва не налетел на него, чудом удержавшись на ногах.
И этот последний неожиданный кульбит содрал с громогласного шествия полуистлевшую кожу мистической жути – оставив лишь яркий, немного гротескный карнавальный скелет. Феб, оторопевший поначалу от этого великого исхода глубинной нечисти, теперь почти различал личины, надетые поверх лиц, вылепленные из папье-маше, красок и обрезков тканей, как второе я, - и не мог не восхищаться искусством лицедеев. Отголоски его собственного, почти забытого за год – и только-только начавшего просыпаться вновь - актерского позерства, медленно разгорались внутри бенгальской свечой, рассыпались искрами, зовя присоединиться к этому звучному Danse macabre.
Феб шагнул навстречу, витиевато раскланялся с Гробовщиком - и застыл перед ним, смиренный, позволяя обмерить себя вдоль и поперек.
Что ж, теперь, по крайней мере, я могу рассчитывать на достойный посмертный костюм. Ирония осталась неоцененной даже самим Фебом, а потому он молчал, подчеркнуто скорбно и торжественно, ожидая, когда Гробовщик завершит свой неторопливый ритуал.

Сообщение отредактировал Woozzle - 25-01-2014, 0:26

[Черон >>>]

Молчаливый зрительный контакт, если его можно было назвать таковым - в отражении совиных зеркал на Феба смотрели две миниатюрных, тщательно вырисованных копии его самого - продолжался несколько секунд, за время которых успела стихнуть музыка и голоса, и хор остановился, прильнув взглядами к своему предводителю.
А потом Гробовщик упал на колено, рывком опуская уродливую птичью голову.
- О, повелитель! - глухим, пронзительным шепотом вскричал он; голос разнесся по сторонам скрежещущим металлическим звуком, вспугнув трепещущее пламя факелов. - Мы искали тебя; мы - заблудшие, потерянные, мертвые...
Один за другим, его свита склонялись, приглушенным речитативом шепча вслед за ним, отзываясь многоголосым эхом.
- Тысячи лет мы бродили среди людей - неприкаянные, посторонние, чужие. Мы пили пыль и дышали ночными кошмарами, не в силах иссушить нашу боль. Мы искали тебя, о владыка. Примешь ли ты нас под покров своих крыльев, покажешь ли дорогу в колодцы темноты, лишишь ли бремени жажды? Мы принесли дары тебе, господин, чтобы утолить твой голод. - продолжил он, согнувшись еще сильнее, и простирая вперед руки с зажатыми в них циркулем и мерной лентой. - Мы собирали по крупицам вещества снов, отделяя шлак от драгоценных агатов... Поведешь ли ты нас, господин?
На последнем вопросе шествие, казалось, застыло, задержав дыхание - повисшая тишина нарушалась только далекими отголосками ветра и треском переменчивого огня.
Только на миг отголосок потустороннего ужаса взвился внутри – кнутом, рассекающим душу надвое, взвился и успокоился у ног хладнокровной змеей. Это только спектакль. Маскарад, испытывающий каждого, кто попадется на пути: спляши с нами, если не хочешь плясать всю жизнь, сыграй в нас, если хочешь остаться собой.
Феб раскинул руки, словно обнимая их всех – нимало не заботясь о том, чтобы пафосность жеста не оказалась чрезмерной.
- Я поведу вас! - возвестил он голосом, вобравшим в себя хмельной, безудержный хор цикад. – Я поведу вас в ваши дома, туда, где камень раскрывается теплыми норами, в которых струится по жилам кровь земли. Я поведу вас сквозь огни и немую бессонность, и каждый из ваших братьев, заблудившихся в этом городе, сможет последовать за нами. Храните ли вы мой облик?
Из задних рядов, простроченных факельными огнями, торопливо передали по рукам высокий цилиндр, черный, как колодец безумия, и такую же черную, непроницаемую, безликую маску, три овальных прорези – вот все, что служило ей чертами лица.
Феб принял подношение, величественно протянув железную длань.
Маска будто приросла к лицу, впиваясь сотнями слепых корней в виски, в подбородок, в скулы, щеки и нос, делая лицо несуществующим темным пятном. Водруженный на голову цилиндр довершил образ: перед своим заблудшим войском восстал Цикада, Черный Крысолов, и наигрывая на тонких железных пальцах рваную, пьянящую мелодию, повел шествие вниз, к городу, утопающему в огнях, еще не слышащему беспощадного веселья цимбал, барабанов и захлебывающихся скрипок.
Они шли через трущобы и промышленные кварталы, пробуждая своим пением призраков старых фабрик, стаи нищих, ворочавшихся во сне, и безумцев, присоединявшихся к разрастающемуся хвосту карнавала и принимавшихся танцевать сбивчивый, нервный танец куклы, повисшей на нитях. Они входили в город - и за ними следовал эскорт бездомных, покинутых, отреченных, "детей стеблей", которым не нужны были маски, чтобы оказаться своими в пляске нечисти.
Их провожали одобрительными криками; из распахнутых окон звучали голоса, подхватывавшие бессловесную песню, звучавшие в такт гудению струн и рокоту барабанов. Дети с горящими от восторга глазами пытались подбегать к ним, чтобы взглянуть в лицо страшной маске и потрогать пальцем глицериновую рваную плоть Мучеников-копьеносцев, пронзенных насквозь железными стержнями. Они наполняли улицы стаей голодных крыс, они брели маршрутом, ведомым одному владыке - извилистым, змеиным путем, обвивающим на своем пути громады кварталов и островки домов, и неумолимо двигающийся к сердцу города.
...когда они вступили на белые плиты Променада, никто не пытался их остановить. Редкие полицейские отводили взгляды и уступали дорогу, украдкой хлопая в такт зачаровывающей песне; охранники, застывшие у дверей, изображали невозмутимость и полную отрешенность от всех событий, происходящих в ведении города. Многие из тех, кто шел сейчас вслед на ними по-настоящему, которым не нужны были пудра и грим, чтобы воссоздать язвы, струпья и чумные пятна под кожей, должно быть, получили первый и единственный шанс увидеть сосредоточение Люкса и почти дотянуться рукой до остывающих, тускло-оранжевых металлических солнц.
Их песня звучала, отражаясь от обступавших стен, пробираясь сквозь трещины в камне, сквозь оконные щели, врывалась в узкие окна театров, насмешливо передразнивая артистов - тревожащая сон, безрассудно-дикая, пьяная и злая.
Они шли дальше - не останавливаясь, как и обещал Цикада - к самому дну, там, где днем прячется спящая темнота - увлекая за собой зачарованных музыкой мотыльков, летевших на ее звук. Там, позади, в одной толпе шагали нищие и банкиры, инженеры и мошенники, полицейские и сутенеры - и не замечали друг друга, следуя призывно трепещущему перед ними пламени.
Вскользь, какой-то частью себя, дремлющей в глубине, Феб заметил знакомый, вычурно богатый дом, и несколько теней, вошедших в танец на этой улице, и так же мимолетом успел подумать – как знать, может кто-то из недавних знакомых вплетается в общий ритм, оставляя за спиной все наносное, ведомый лишь притяжением жуткого шествия.
Это не имело значения. Сейчас он был Цикадой, человеком без лица – без друзей, без знакомых, без прошлого. Крысоловом, сердцем этой растянувшейся на кварталы пляски, ее проводником и голосом. Он выдыхал свою разлохмаченную душу в трубчатые, изъеденные ржавчиной пальцы, и флейты пели – как никогда до этого. Всхлипывали тоской – и тут же хохотали переливчатым, невозможным стаккато; безбрежным ветром рвались ввысь, обжигаясь о тысячеглазые неспящие солнца – и мягко кружа, ускользали, улетали к далекому Дну, унося с собой тени голосов и взглядов, предвещая – мы грядем. Встречайте нас, верные! И рваная вакханалия его свиты, оркестра, ступающего по следам оставленных нот, поначалу сбивавшаяся, не желавшая признать незнакомой, чуждой, слишком живой для этого крестного хода мелодии, все увереннее и точнее вторила его песне. Вырисовывая вместо искромсанных обрывков звуков, наспех переплетенных между собой – Музыку.
Они утекли из Променада, оставив после себя странную, непривычную, грустную пустоту, и жаркие, глазеющие вслед солнца, плакали об ушедшей песне.
Нижние уровни приветствовали их с яростным, почти религиозным восторгом. И мистерия плавящихся нот, бурля, грозила выйти из берегов.
Он не заметил момента, когда все кончилось.
У кого-то из сопровождающих скрипок дрогнула рука; смеющийся гобой сбился в своем переливчатом дыхании, небрежная поступь танцоров разбилась о россыпь угловатых камней, в которую перерастала мостовая - и постепенно они начали понимать, что дикая музыка увела их за пределы жилых мест, оставив позади трущобные норы Нижнего города и шахтерские городки. Люкс больше не смотрел на них жадным многоглазым скопищем огней - над их головами смыкались громады брошенных заводов, бурильных установок и обломков давно погасших электрических вышек. Немногие оставшиеся позади из их крысиных последователей жались друг к другу, опасливо осматриваясь по сторонам.
Феб впервые почувствовал, как звуки железных флейт встречают на своем пути вязкое, холодное сопротивление обволакивавшей темноты - как отголоски их поглощаются огромным резонирующими пустотами, тонут в провалах гротов и старых шахт и исчезают, ничтожные в их молчании.
Откуда-то дул слабый холодный ветер, взъерошивавший волосы и прикасавшийся нетерпеливыми стылыми пальцами к коже. Воздух пах кисловатым привкусом щелочных колодцев, оставшихся после заброшенных фабрик. Дорога разбегалась змейками извивающихся лестниц, одни из которых уводили к распахнутым настежь провалам - где-то там, глубоко, днем можно было услышать грохот пробивающих себе дорогу нефтяных веток - а другие вгрызались под кожу земли разветвленной сетью кровеносных жил и вели к гнездам безглазых, подземным городам и бесконечным колодцам.
- Ну что ж... пожалуй, хватит на этом? - с нервной усмешкой нарушил молчание кто-то из Блуждающих огней. - Отлично прошлись, всем спасибо. А какой Цикада получился!..
Его поддержали нестройным гулом одобрения. Толпа смешалась в кучу, передавая гаснущие факелы, снимая маски, открывая наружу обычные, человеческие лица, казавшиеся неуместно-неподходящими в еще не успевшем окончательно улетучиться духе мистерии - кто-то обеспокоенно выспрашивал время, кто-то прикидывал, успеет ли добраться домой до закрытия постов... Многие подходили к Фебу, чтобы пожать руку и поделиться каплей благодарности и восхищения его исполнением; кто-то вполголоса обсуждал мелодию и прикидывал, получится ли ее записать... Толпа начинала редеть - мелкими группами участники отделялись, устремляясь вверх, к слабо мерцающим уровням - сначала их случайные попутчики, затем и сами актеры.
- Да, - сухим, неживым голосом произнес Гробовщик, он стоял посреди дороги, не снимая зачем-то маски, и не отрываясь, смотрел вперед, где в уводящем вниз тоннеле медленно таяли крупицы случайного света. - Вполне... неплохо вышло.
Феб тоже не спешил избавляться от личины, словно темная маска и высокий цилиндр успели стать такой же неотъемлемой частью его тела, как трубчатые флейты, растущие из руки. Позади остывал город, исторгший из себя кипящую феерию звуков, ищущий забвения во сне и молчании; впереди улыбалась острыми зубами бездна, которой уже не достанется тепла.
Кураж, несущий Феба сквозь город на свои хмельных крыльях, таял в отзвуках уходящей мелодии, но он все еще ощущал пряным отпечатком под ребрами взятое на себя обязательство. И странный, тростниково-сухой голос Гробовщика пересыпал этот отпечаток солью.
- Пройдемся еще немного? – музыки больше не было; Феб звучал осипшим, неслышным эхом самого себя, не песня, не зов, просто слова, падающие во тьму. – Завершим наш ход там, где должно.
Холод обнял сердце, засмеялся льдисто, колюче, заставляя задержать воздух, чтобы не дать инею вырваться и проморозить гортань: ты и правда хочешь спуститься? Туда?!
Феб не ответил себе – ждал ответа Гробовщика.
Он медленно повернул голову в его сторону. Феб встретил взгляд зеркальных глаз стрекозы второй раз, не считая той встречи у Маяка - но на этот раз окружающего света было едва достаточно, чтобы различать контуры человеческих фигур, и поверхность амальгамы отражала только смутные тени, разбивающиеся на осколки при каждом движении.
- Увлеклись ролью... господин? - строчная буква отчетливо проскользнула в тусклом смешке, рассыпавшемся на послезвучия в той же тишине, которая поглотила остатки их мелодии. Он ничего не сказал больше - просто какое-то время стоял, ожидая, пока оставшийся сонм чудовищ не потянется тонкой струйкой наверх, в сторону видневшихся вдалеке пределов Дна, а потом шагнул вперед.
Звук их шагов почти терялся в напряженном молчании каменных сводов. Вместо него, словно любопытные духи подземелий, слетались другие: хруст каменной крошки, перешептывающееся эхо, шелест и писк летучих мышей, гнездившихся под скальным куполом. Изредка черные тени срывались со своих мест, делая быстрые, бесшумные кульбиты в воздухе, хватая неосторожное насекомое и возвращаясь обратно, под укрытие хищно скалившихся сталактитов.
- Это традиция, - неожиданно произнес его сопровождающий, прервав натянутое ощущение тишины. - Считается, что Цикада является почитателям в образе первого встречного, соответствующего некоторым внешним признакам... Некоторые отказываются; другие сопротивляются. Таких обычно оставляют в покое и идут дальше. Искать другого.
Шаги бесстрастным метрономом измеряли пространство - из темноты медленно выплывали искореженные жерла полузасыпанных шахт, отвалы породы, брошенные здесь десятилетия назад, остовы мертвых зданий, осыпавшихся до самого скелета. Один раз Феб разглядел силуэт буровой машины, напоминавшей ржавого мастодонта с длинной, заостренной головой...
- Впрочем, на этот раз действительно удачно вышло. Мои поздравления.
Феб молча выдыхал стылую темноту. Ему не хотелось говорить; поздравление казались вежливой, выверенной до оттенка доброжелательности издевкой. Может быть, он и правда слишком увлекся – ролью, мелодией, переплавленной в фейерверк, пьянящим ощущением мира, идущего за ним, верящего ему, поющего с ним. Сейчас он ощущал, как облик Черного Дудочника становился чужим и неприятным, слезал кусками, будто обогревшая кожа – болезненно, оставляя под собой беззащитное, неприглядное нечто. Маска, казавшаяся частью лица, терзала виски, словно корни, когда-то тонко вошедшие в плоть, теперь оперялись ядовитыми шипастыми отростками. Феб содрал ее и с отвращением отбросил прочь.
Легче не стало. Усталость, немым свидетелем шедшая за ним к Маяку, а затем после – через город и музыку - подобралась вплотную и обвилась вокруг ног.
Он шагал тяжело и грузно, каждым шагом выбивая себе знак – на камнях и на сердце.
Когда ты научишься останавливаться вовремя?
Камни отвечали сухим смехом: увлеклись ролью... господин?
- Пожалуй, достаточно, - Гробовщик медленно остановился, оборвав тяжелую поступь. - Дальше нет ничего, кроме шахт.
Какое-то время он молча стоял, пусто, немо глядя в темноту, как будто пытаясь разглядеть в плавящихся полутонах черного впереди что-то - или кого-то - пытаясь узнать его, назвать по имени.
А затем, не обращая внимания на Феба, он повернулся и побрел обратно.
Феб остался стоять, ощущая напряженной спиной нарастающие метры пустоты - по мере того, как удалялся его спутник, за которым почему-то было нельзя, невозможно последовать. Эйфория, шторм, несущий Феба по спирали вниз от Маяка к шахтам, вышвырнул надоевшую, потрепанную игрушку и откатился прочь, оставив его здесь, истекающего своей больной гордостью, своим выпестованным одиночеством, своей тягой к беспрестанному звучанию.
Он застыл, отпуская немоту в затхлый воздух – и готовый принимать обратно ее же, обласканную здешним безветрием. Но вдох откликнулся звуками. Мелкие камешки, спорящие короткими репликами кастаньет, кали, срывающие тихими колокольчиками с потолка, далекий подземный ручей, поющий как посох дождя – и шелест мягких крыльев, обнимающий все своим шелком. Феб завороженно слушал, забыв об усталости и горечи. Здесь тоже жила музыка – особая, непохожая ни на что, музыка, которой он раньше не слышал. Он ловил мелодию кожей, впитывал ее в себя – и что-то внутри него начинало звучать нетерпеливым унисоном.
Я должен услышать больше.
Последние пылинки света, скользящие за спиной, отблески Люкса, еще дышащие вслед, почти не освещали лестницы, вырубленной в камне. И все-таки Феб шагнул, с трудом нащупав первую ступень, ощущая себя слепцом, идущим на звук. Следующий шаг дался легче - нужно просто верить своему слуху и быть острожным.
Он спускался – медленно, тяжело, впиваясь живыми пальцами в трещины горной породы до соленой, cаднящей боли. Песня становилась объемнее и глубже.
В какой-то момент случайные капли света, просачивавшиеся сюда со дна города, слабым, дрожащим контуром вырисовали впереди какое-то препятствие, преграждавшее вырезанные в скале ступени. По дороге к шахтам нередко можно было наткнуться на брошенный рабочими станок, несколько небрежно сваленных потолочных опор, груду ящиков или инструментов, поэтому поначалу он не придал случайному силуэту особенного значения - но затем, не доходя до него с десяток метров, он смог разглядеть, что дальнейший спуск полностью перегорожен этим предметом, и пройти мимо него возможно, только стронув его с места и сбросив вниз - или протиснувшись между ним и выступом породы.

[SergK >>>]

(с Чероном)

Тусклое пламя отбрасывало колеблющиеся тени на обшарпанные стены, выхватывая из темноты предметы различной природы и назначения, размещенные на грубых металлических полках: колбы и реторты с неизвестными жидкостями, талисманы из дерева и переплетающихся нитей проволоки, резные фигурки, узкий вытянутый череп с крошечными глазницами... Из угла комнаты на присутствующих глядел тотем в половину человеческого роста, изображающий человекоподобную крысу в одеждах, молитвенно складывающую передние лапки. Глаза животного светились мертвенно-зеленым светом.

Трое разместились возле небольшого круглого столика с оплывшей свечой в бронзовом подсвечнике. Констебль Джек Бигби стоял, выпрямившись во весь свой немаленький рост и сложив руки на груди, а двое его собеседников устроились друг напротив друга в мягких удобных креслах: детектив Аркус Тоинби, со сдержанным любопытством осматривавший интерьер, и хозяин этой небольшой лаборатории, назвавшийся Трэвелом. Мужчина со светлыми волосами, собранными в хвост, которого Бигби отрекомендовал как мистика и медикуса, был немногословен и весьма невозмутим: он встретил неожиданных гостей так, словно те были его старыми знакомыми (что, конечно, не было верно по отношению к Аркусу), выслушал краткое разъяснение Бигби и, вместо того, чтобы вытолкать безумных посетителей за дверь и запереться на все засовы, предложил им чаю. Теперь Трэвел, одетый в мешковатую белую рубаху и мягкие шерстяные брюки, сидел напротив детектива и дружелюбно улыбался ему, словно тот только что вручил мистику приятный и долгожданный подарок.

— Вам удобно, Аркус?
— Не извольте беспокоиться, - машинально ответил Грач, тут же мысленно обругав себя за неосторожность. Он еще раз подозрительно покосился на предложенный чай, и решил, что несмотря на загадочного происхождения серо-оранжевую пленку, покрывавшую поверхность напитка, констебль все же не настолько тяготится присутствием детектива, что решился бы его отравить. Во всяком случае, пока.
На вкус горячий напиток показался необычным — Аркус успел разобрать сладковато-молочную ноту, прежде чем глоток проскользнул в горло, и, заинтересованный, отпил еще немного. Во всяком случае, мрачно заключил он, для того чтобы одолеть луженый желудок полицейского, отполированный всевозможной дрянью во время ночных смен, им потребуется нечто куда более сильное.
Он никак не мог решить, какое впечатление производил на него хозяин лаборатории - строгий, сдержанный, спокойный, он слишком выбивался из общей мертвенной потерянности обитателей Нижнего города — чего стоила хотя бы эта подчеркнутая обходительность, заставлявшая подозревать в Трэвеле не очередного мелкого донного хищника, а чуть ли не университетского профессора, оставившего преподавание и занимающегося постановкой опытов на покое.
— Однако, перейдем к делу, сэр, — сделав над собой усилие и все-таки отставив чашку в сторону, Аркус собрался, сцепив пальцы и подаваясь вперед. — Предполагаю, что для вас моя просьба будет выглядеть несколько необычно... Мне нужно вспомнить, господин Трэвел. Со мной произошло... необычное событие, которое крайне важно восстановить во всех его деталях. Проблема заключается в том, что в воспоминаниях, касающихся этого события, я слеп, как земляная крыса, — виновато улыбнувшись, Тойбни развел руками, чудом не зацепив многострадальную чашку. — Все это выглядело настолько туманно, что если бы не несколько оставленных на память шрамов, я бы решил, что перебрал грибного вина и увидел на редкость отвратительный сон.

— Просто расслабьтесь, господин детектив. В моем скромном убежище вы защищены даже от тех, кто умеет проникать в чужие сны.
Трэвел мягко поднял руки перед собой и развел их в стороны, и Аркусу показалось, что комната как-то отреагировала на этот жест. Конечно, это было лишь дрожание теней в колыхнувшемся пламени свечи.
— Давай уже к делу, Трэв, — негромко сказал Бигби. — Ты имеешь дело с офицером полиции, а не с испуганной девчонкой. Мы со многим сталкиваемся по долгу службы.
Мистик усмехнулся:
— Тем не менее, дружище Джек, остается множество вещей, которые вполне способны превратить тебя из сурового служителя закона в испуганную девчонку. Или меня из сотрудника научной лаборатории в безумца, экспериментирующего с рафией и ритуалами. Если ты думаешь, что окружающему миру больше нечем тебя удивить — ты сильно заблуждаешься…
Аркус заметил, что голос алхимика словно немного отдалился, а в помещении стало немного светлее. Он даже смог бы сосредоточиться и разглядеть скрывавшиеся до этого в тенях предметы на полках, если бы они оставались на своих местах. Тем не менее, наблюдать за их движением было весьма интересно.
— В этой комнате нет ничего опасного, Аркус. Если же вы каким-то образом пригласите сюда нечто опасное, мы с этим справимся, — произнес далекий голос. Детектив повернул голову на звук и замер на несколько мгновений. Пламя над столом стало намного ярче, и теперь оно было не единственным источником света. Фигура констебля, нависшая над столом, испускала бледные и холодные заостренные лучи. Он о чем-то задумался и медленно двигал обезображенными пальцами, издавая громкий металлический скрежет. Алхимик, сидевший в кресле, лучился ровным чуть зеленоватым светом. Черты лиц и предметов сильно заострились, отблески на поверхности чая в кружке казались жирными, маслянистыми. Сосредотачиваться на предметах стало достаточно легко, однако они больше не казались простыми и знакомыми. Хотелось рассматривать их, изучая каждую деталь: сколы и трещинки на подсвечнике, узор жилок стола, собственные руки, превратившиеся в настоящую карту с реками линий... только вот этот скрежет…
— Бигби, пожалуйста, перестань шевелить пальцами. Я понимаю, что ты ждешь уже достаточно долго, однако, поверь мне, скоро ситуация изменится. Аркус, вы можете концентрироваться не только на предметах, которые есть в этой комнате. Попробуйте вспомнить что-нибудь. Только не забывайте говорить с нами.

— Хорошо, — губы дрогнули в кривой усмешке; сердце начало биться чуть сильнее, звуча, казалось, отчетливо различимым на слух в сгущавшейся тишине. Напускной покровительственный тон мага вызывал в нем инстинктивную легкую неприязнь, и какая-то часть внутри него постоянно боролась, подталкивала под руку, не давала закрыть глаза и сосредоточиться на медленных вспышках пульса, которые Аркус слышал так же отчетливо, как и размеренные слова, произносимые Трэвелом. Легкий перезвон металла играл в тон этому ощущению — и в какой-то момент детектив внезапно задумался о том, насколько расположен к самозванному колдуну сам Бигби, и что связывает этих двоих...
Он закрыл глаза, и еще раз попробовал отрешиться от посторонних мыслей.
— Все началось с того, что я проснулся в чужом доме.
Аркус еле узнал звук собственного голоса — глухой, шепчуще-скрежещущий, как будто издаваемый каким-то сторонним механизмом, подключенным напрямую в его мысли. Стало очень трудно разлепить губы — должно быть, питье алхимика начало, наконец, действовать.
— Я совершенно не помнил, как оказался там, и чем закончилось вчера. Уже позже, когда все это осталось позади, я смог опросить нескольких человек и выяснить, что это был обыкновенный рабочий день, я закончил все дела, покинул Управление и должно быть, вернулся домой. Ничего из этого я не помню до сих пор. Мне показывали рапорт, подписанный мной в тот день, пересказывали содержание каких-то бесед с коллегами... Ничего. Как ножом вырезало.
Он ненадолго замолчал, переводя дыхание и окунаясь глубже в память.

— Почему-то самые отчетливые воспоминания у меня сохранились с самого момента пробуждения. Чем дальше, тем они слабеют, стираются... Это странно — обычно происходит наоборот. Я предполагал, что возможно, находился под действием какого-то наркотика, эффект которого нарастал по мере увеличения активности. Не знаю. Возможно, так и было. Так или иначе, я проснулся, сел на кровати, и выглянул в окно. Окно было старым, пыльным, дерево потемнело, сочилось гнилой водой... Помню его в мельчайших деталях — загнутые шляпки гвоздей, трещины на позеленевшем стекле, разбегающиеся в стороны короеды. За окном было озеро. Небольшое, гладкое, совершенно черное на вид — мне даже показалось, что я смотрю на нефтяной разлив. Подземных озер достаточной много в граничных уровнях города, и картина, в целом, ничем не выделялась из обыденности... разве что только дома, которые его окружали. Они выглядели очень старыми — почти руинами, оголенными до основания, до балок и костей. Там не было ни одного человека. Стены зданий, и частично поверхность озера покрывало какое-то белесое вещество — иногда небольшие легкие комья его отрывались от земли, переносимые ветром, рассыпались в воздухе и мягко оседали на воде. Тогда я не понял, что это. Мне казалось, какие-то споры, паутины, пыль... Сейчас я думаю, что оно было немного похоже на снег. Снегу там совершенно неоткуда было взяться, и вообще весь этот вид... внушал какую-то тревогу, беспокойство, что-то с ним было не так — как будто я смотрел на очень хорошо нарисованную иллюзию на растянутом холсте. Это, пожалуй, я запомнил лучше всего. Я пытался отыскать этот вид по воспоминаниям, и обошел все Черные Озера из тех, что нанесены на карту. Нигде не было ничего похожего...

[Черон >>>]

Аркус заметил, что Бигби пишет в блокнот, который он успел откуда-то вытащить. Пальцы констебля, сжимавшие ручку, двигались слегка заторможено, хотя лицо Джека выражало крайнюю степень сосредоточенности. Казалось, он не успевал записывать, хотя Аркус едва шевелил губами и говорил целую вечность.
Алхимик же сидел с закрытыми глазами — казалось, он задремал. Однако, когда детектив прервался, он, не открывая глаз, спросил:
— Что случилось дальше, Аркус? После того, как вы увидели озеро и эту… — Трэвел зачем-то поднес к закрытым глазам пустую ладонь, — ...пыль?
— Дальше все хуже, — детектив развел руками в извиняющемся жесте. — Я уже говорил, что потом восприятие начало расплываться... Я вскочил, на какой-то момент дьявольски перепугавшись, принялся искать оружие или что-нибудь из подручного — при мне ничего не было, в той комнате — тоже. Если это можно было назвать комнатой — такая крошечная каморка, напоминавшая скорее камеру... Дверь была открыта. Я вышел наружу и принялся искать выход.
— Не помню, сколько времени я провел в доме. Иногда мне казалось, что он огромный, как будто построен сквозь несколько городских уровней, не иначе — под ноги то и дело подворачивались ведущие вниз лестницы, и должно быть, я уже спустился ниже уровня того озера, что видел из окна... В другой раз, когда я начинаю вспоминать, кажется, что на выход я наткнулся почти сразу, и весь дом не превышал по размерам этого... Не помню. По дороге мне несколько раз попадалось что-то, напоминавшее ледники или кладовые. Стоило попытаться зайти внутрь, как к коже медленно подступал ледяной, непереносимый холод — там можно было находиться, но недолго, и я не успел рассмотреть всего. Какие-то продолговатые предметы, свисавшие с потолка - затянутые в коконы из прозрачно-белых нитей. В каждой из кладовых таких было по два или три. Сначала я принял их за какие-то мешки, бурдюки, или даже внутренности животных, высушенные и заполненные чем-то... Теперь мне кажется, что это было очень похоже на людей, — Аркус криво усмехнулся, дернув головой. — Джек, вы не историю болезни составляете?
— Скорее, чувствую себя толкователем снов, — протяжно пробасил Бигби. — Вы не могли бы говорить медленнее, детектив?
— Расслабься, Джек, потом все запишешь — мне кажется, я сумею пересказать, — успокоил его алхимик. Затем он снова обратился к детективу:
— Эти коконы... вы не увидели, что внутри, Аркус?
— Нет, — он покачал головой, морщась и пытаясь вызвать к жизни расплывчатые, дразнящиеся картины, встающие в памяти где-то по ту сторону век; тщетно. — Я пытался растянуть один из них пальцами — он был не сплошной, а как бы сетчатый, состоявший из переплетения этих нитей... У меня не получилось — не помню, почему. Кажется, слишком жесткие... Не помню, что было внутри, что-то темное, плотное, нет...
Лицо Аркуса перекосилось в рваной гримасе, он резко согнулся, прижимая пальцы к вискам и мотнув головой. На то, чтобы восстановить дыхание и общими силами убедить детектива продолжить блуждания по дворцу памяти, ушло некоторое время и еще одна чашка чая — и, наконец, Грач снова погрузился в молчаливый транс, закрыв глаза и время от времени окунаясь в полустертые картины прошлого в те моменты, когда они подпускали его к себе.
— В общем, это почти все. Я пошел дальше по лестнице и выбрался во двор — там были какие-то развалины, напоминавшие остатки промышленного здания. Какое-то время я бродил там в поисках выхода, потом пролез наружу через дыру в стене и долго шел куда-то по городу, пока не начали попадаться оживленные места и я узнал какой-то из кварталов Пограничья. Кажется, Джек, чуть ли не ваш — или соседний с ним. Ах да, вот еще, — вдруг вспомнил он, встрепенувшись и внезапно подавшись вперед, как будто учуяв незнакомый запах, — там был этот человек. В развалинах, снаружи, полузасыпанный крошкой цемента... Он просто лежал там, не пытался подняться, но мне тогда показалось, что он не был мертв, — детектив надолго замолчал, уйдя куда-то в себя, беззвучно шевеля губами и перебирая пальцами, словно листая что-то. — Обычный, старая, поношенная одежда, не разглядеть, мужчина или женщина... У него что-то было с шеей, что-то необычное... какой-то отросток или воткнувшийся коготь... проклятье! — Аркус вскочил, заметавшись по комнате, меряя ее шагами из конца в конец; сжатые в кулаки пальца гневно подрагивали. — Трэвел, послушайте, что все это значит? Почему оно словно расплывается в голове, чем сложнее детали, тем сложнее их ухватить?..
Алхимик больше не выглядел таким спокойным и уверенным — ему словно передалось нервное состояние Тоинби. Он задумчиво потер подбородок:
— Возможно, вы видели то, что вам позволили увидеть… показали, возможно. Оборванные воспоминания, расплывчатость образов — это говорит о том, что вы были подвержены определенному воздействию…
— Вы сами сказали, что вас, возможно, чем-то накачали, детектив — вмешался констебль. — Что если все это действительно было лишь сном или галлюцинацией?
— Не все так просто, Бигби, — Трэвел покачал головой, — слишком много странных деталей, совпадений…
Мистик замолчал, уставившись в дрожащее пламя свечи — казалось, он заметил там что-то интересное. Инициативу перехватил констебль:
— Аркус, в участке вы заявили, что являетесь свидетелем, и вступали в контакт с… похитителем или похитителями. Вы имели в виду тех, кто перенес вас в тот дом? Или того человека с отростком?
— К сожалению, это все, что у меня есть, — Аркус опустил голову, останавливаясь в своих метаниях по комнате, и помедлив, вернулся к креслу. Все еще подрагивающие от нервного напряжения руки потянулись к недопитой чашке. — Под своим свидетельством я имел в виду сам факт этого... происшествия. Это не было галлюцинацией, Джек: у меня осталась заноза на тыльной стороне ладони, где я ссадил ее о доски, — подняв руку вверх, на всеобщее обозрение, детектив продемонстрировал несколько зарубцевавшихся красных полос. — Когда я перебирался через ограждения, я несколько раз падал, достаточно ощутимо... И потом, там не было какого-то момента, когда все это кончилось. Если бы я вдруг очнулся у себя дома — я бы, не колеблясь, отправился вместо вашего участка в лечебницу Церебраллума. Но это просто... не кончалось, понимаете? Я шел, не разбирая дороги, по дороге попадалось какое-то уличное отребье, которое не попыталось меня ограбить и раздеть только лишь, надо думать, из-за общего впечатления законченого сумасшедшего... Черт возьми, если бы я мог запомнить самое начало пути! Мы бы знали, где искать это место...
— Насчет этого у меня есть одна догадка… — тихо произнес Трэвел, дернув плечами, стряхивая с себя оцепенение,— это место похоже на один из старых колодцев, откуда раньше брали воду для снабжения Люкса. Подземная вода смешивается с детергентом, вспениваясь в трубках — впоследствии образуется белый налет…
— У меня в участке есть карта с расположением таких колодцев, — вмешался Бигби, — Аркус, вы узнаете это место, если окажетесь там снова?
— Думаю, что узнал бы его и через десяток лет, — Грач поморщился, рефлекторно сжимая пальцы. — Оно словно отпечаталось у меня где-то под кожей. Колодец, говорите... Проклятье, я не догадался проверить коммуникации — почему-то в голову запала именно мысль об озере. Может быть, может быть... Решено, — он вскочил; в глазах снова заблестели огоньки интереса, за которым не преминула последовать россыпь инструкций и указаний.
— Джек, отправляемся в участок. Трэвел, вы нужны мне на этом месте — если окажется, что вы правы, я перед вами в долгу. Черт, в любом случае спасибо, что не сочли меня хотя бы психом... — он криво ухмыльнулся, заворачиваясь в сметенный с настенного крюка плащ. — И на этот раз я собираюсь захватить с собой столько огневой силы, сколько смогу — берите всех своих, Джек, а я отправлю весточку в детективное. Перевернем там все сверху донизу!

[Woozzle >>>]

С Чероном

Больше всего эта вещь была похожа на статую. Высокая, почти в полтора раза превышавшая человеческий рост; гладкие контуры, словно оплавленные в пламени, вычеркивали его из перечня горных инструментов и строительного мусора. Ее поверхность была черной, непрозрачной и гладкой, напоминая обсидиановое стекло - только иногда, если долго в нее всматриваться, она отвечала слабым блеском бледных искорок из глубин камня, выдавая себя не до конца погасшему свету.
Вдруг она шевельнулась.
Движение было неуловимым, почти незаметным - но здесь, где вокруг не было ничего, кроме темноты и застывшего камня, оно бросилось в глаза резким, испуганным аккордом посреди безмолвия. Рука - черная, монолитная, казавшаяся неподвижным целым - сдвинулась с места, и это мельчайшее возмущение спокойствие, казалось, отозвалось в окружающем воздухе, достигнув щеки Феба тревожным, холодным прикосновением.
Она поворачивалась - очень медленно, всем телом, совершенно нечеловечески - как будто под ее ногами вместо грубых ступеней находился какой-то вращающийся механизм, бесшумно приводящий ее в движение. Постепенно верхняя часть фигуры оборачивалась лицом - бледной маской с тремя овальными отверстиями, слепо смотревшей сквозь неожиданного гостя; а необычная высота ее в некоторой мере получила объяснение в виде высокого цилиндра, венчавшего склоненную голову...
Ниточка из россыпи звуков, нанизанных на тьму, вздрогнула, натянулась до предела, до ровного гудящего звона в ушах – и оборвалась, хлестнув ужасом. Феб, лишенный своего поющего компаса, своего единственного ориентира, почти оглохший, замер. Сделать шаг, попытаться ускользнуть из круга пристального внимания мутных овальных глаз, казалось невозможным. Бездна подстерегала там, где только что находились уверенные, крепкие ступени; бездна улыбалась из незрячих отверстий существа, увенчанного цилиндром. Даже вверху, там, где маячил умирающе слабый оттенок, отличный от тьмы, была бездна – в которую можно только взлететь.
Он прижался к камню, распластался, мечтая стать серым мхом – до тех пор, пока это не отвернется. Или не растает, как морок, вырванный из сна.
Он почувствовал, как театр теней, в который был раскрашен окружающий мир, расплывается. Декорации накренились, соскользая за пределы сцены, контуры и силуэты смазывались, подернутые слепым маревом, движения замерзали в ставшем вдруг холодно-колючем воздухе, мерцали, как редкие кадры на целлулоидной пленке. Фигура, остановившаяся вдалеке, застыла в неподвижности, изредка совершая дрожащие, резкие рывки вместе с обезумевшим миром - переносясь то дальше, теряясь в темноте, то ближе, почти на расстояние протянутой руки... Услужливая память извлекла на поверхность другую картину, накладывающуюся на восприятие - высокий потолок, тонущие в темноте теплые свечи, бархат и шелк, спадающие мягкими волнами с поверхности стола, застывшие куклы - манекены, прянувшие в стороны и замерзшие на середине момента, и холодное, тусклое лезвие ножа, как кисть, щедро окрашенная красным... Какая-то отстраненная часть его, спрятавшаяся от мерцающих метаморфоз в глубине мечущегося, теряющего контроль сознания, сказала ему: это то же самое. Она же успела выхватить из мешанины картинок силуэт живой статуи Цикады, и понять, что она ненастоящая, ее нет здесь на самом деле, что это только рисунок, набросанный пятнами черноты на обрывках пленки, перематывающейся рывками.
Феб давно выпустил бы спасительную поверхность камня, потеряв ее в рваном, полустертом водовороте вспышек, в которые превратилось все - если бы не железные пальцы, впившиеся в шероховатую поверхность заостренными кончиками, вгрызающиеся внутрь, забирающиеся в крошечные гранитные трещины отрастающими на глаза металлическими усиками - этот кадр, наряду с остальными, отпечатался в памяти одной, случайно попавшей на глаза картинкой, и он с трудом узнал в этой мешанине отростков, щетинок, вьющихся побегов и шипастой проволоки свою ладонь. Происходящее становилось все быстрее, рывки сливались в одно монотонное течение, стирая границы между отдельными кадрами, выхватывая их случайно, в диком приступе безумия дорисовывая несуществующие контуры, людей, предметы, тени...

В последний момент в этом водопаде выхваченных тускнеющим зрением рисунков промелькнуло что-то другое - что-то не отсюда, случайным образом попавшее в сцену, раскрашенную цветами камня и ночи. Он смотрел на это не дольше мгновения - и каким-то образом успел увидеть его в мельчайших деталях, разглядев и запомнив каждый элемент, составлявший образ.

Белая комната, залитая мертвенным, холодным светом. Почти все ее пространство занимает кровать - окруженная странными механическими пристройками, пультами и гладкими матовыми поверхностями, на которых вспыхивают и гаснут строчки и линии графиков. Помаргивающие огоньки приглушенно переговариваются зеленоватыми отблесками; от множества блоков ведут гладкие, похожие на змей, блестящие линии проводов, питающие нависшее над кроватью устройство, ощетинившееся сотней длинных и тонких игл, напоминающее механическую руку, изломанную в десятке суставов.
Он видит человека - неестественно-бледное лицо, закрытые глаза, выражение спокойствия - он словно спит под чутким надзором искусственной руки, чьи иглы едва заметно прикасаются к коже, вдавливаясь тонкими кончиками внутрь. В некоторых местах спящий чувствует их прикосновение - и тогда его тело вздрагивает, безотчетно дергая плечом или сжимая ладонь.
Перед тем как упасть в бережно обнимающую его темноту, Феб узнает в спящем себя.

- ...ш-шш, тихо, тихо, бывший брат. Не просыпайся, не смотри на Томми; его здесь нет, никогда не было, нет. Никто не тревожил твой покой, незачем вставать, беспокоить живых, петь холодные песни. Иди себе; не оборачивайся. Только кошелек оставь, бывший брат, он ведь тебе все равно не пригодится...
Первым чувством, которое пришло к нему еще сквозь закрытые веки, был холод - ледяное прикосновение ночного ветра нетерпеливо обняло его за плечи, заставляя вздрогнуть всем телом, словно окунув в воду. Вторым - была боль. Голова звенела, отзываясь вибрирующими приливами на каждое движение - словно где-то там внутри в мягкую ткань мозга по команде впивались сотни маленьких иголочек.
И уже затем Феб почувствовал чьи-то пальцы, сноровисто и легко обшаривавшие его карманы.
- Хороший шляпа, прекрасная ткань, Томми; да, приятель, мы ее тоже возьмем, правда? Не обидится ли Господин, Томми? Не будет ли неуважением являться в царство мертвых без шляпы? - липкое, беглое прикосновение переместилось выше, поглаживая мягкую поверхность фетра, и отдернулось, словно в нерешительности. - Мы в затруднении, Томми, мы не знаем, что делать...
Тусклый свет щекотал зрачки сквозь полусомкнутые ресницы: Феб, выплывая, выскальзывая из своей темноты, силился раскрыть глаза. Медленной трепещущей дрожью век пытался стереть с сетчатки белую комнату, кровать, хищное переплетение проводов – и особенно лицо, мертвенное лицо человека, в которое щерятся десятки игл.
..только увидеть того, чей голос заискивающе и торопливо бормочет над ним – может быть, тогда удастся снова найти себя, изломанного, исковерканного, отравленного железом – но не отданного на растерзание хищной механической твари, оскаленной иглистой пастью.
Голос оставался мутным пятном с размытыми границами – но все же обрел хоть какой-то контур. Феб шевельнул ладонью. Правой – пальцы чуть согнулись, загребая жесткую, колючую землю, и застыли, сведенные болью. Левой - она ощущалась странно, чужеродно - более чужеродно, чем обычно – и все же повиновалась почему-то лучше. В ней не жила боль.
- Господин не обидится, - голос хриплый, пересохший, каркающий; Феб сам испугался его звучания. Железная ладонь ухватила человеческий контур за ближайшую линию. – Цилиндр Томми может забрать. А кошелек придется вернуть.
Тень перед глазами коротко, по-птичьи вскрикнула и рванулась назад - резко полоснуло каким-то скрежещуще-рваным звуком, похожим на треск ткани, и Феб скорее почувствовал, чем увидел несколько капель крови, медленно стекавших по шершавой поверхности руки. За время, которое он был без сознания, с металлом ладони произошли метаморфозы - он порос тонкими острыми стеблями железа, закручивавшимися спирально вдоль, как тонкие листья какого-то растения, и едва заметно подрагивавшие в холодном воздухе. Изредка на этих отростках поблескивали заостренные и зубчатые края - один из них был слегка смазан маслянисто-красным.
Тень, чьи размытые контуры медленно фокусировались перед глазами, одним прыжком преодолела расстояние через узкую улицу, скорчившись где-то под карнизом окна напротив, непрестанно причитая, что-то бормоча, и обняв одной рукой другую, покачивала ее, словно убаюкивая ребенка - не забывая при этом бросать опасливые взгляды в сторону Феба. По ближайшему рассмотрению это был такой же бродяга, как и множество его собратьев из Нижнего города - рваное тряпье, заплаты, грубая, посеревшая от пыли и грязи кожа... Кошелек лежал, брошенный, посреди улицы - должно быть, он выронил его, схватившись за порезанное запястье.
- Нечестно, проклятье, нечестно, слышишь... - забубнил он, зло и испуганно поглядывая в сторону неудавшейся добычи. - Приходят, расплетают сети, ложатся и ждут, когда их побеспокоят, а потом хватают и утаскивают за собой... холодные, железные, сырые...
Феб следил за сгорбленной тенью со странной смесью опасения и жалости. Слабость текла по венам; резкое движение рукой отпечаталось колючей судорогой в предплечье – и очередным перекатом звенящей боли в затылке. Как скоро перепуганный бродяга поймет, насколько беспомощна его несостоявшаяся жертва?
Он попытался сесть. Очень медленно, плавно, замирая на каждом полувздохе, стараясь не расплескать по телу россыпь ртутных шариков, тяжело перекатывающихся в голове, не позволить боли опутать его целиком. Железная ладонь служила опорой, рычагом и – предостережением. Красные капли на острой спирали, растущей из фаланги безымянного пальца, обжигали взгляд – и отражались в горле мутной горечью.
- Сильно?.. – зачем-то спросил Феб, кивнув на свое нечаянное оружие; запекшиеся губы больше не хотели вытягивать длинных фраз и рвали их на сиплые излохмаченные лоскутки. – Дай... взгляну.
Я не Люциола.
Он не хотел смотреть.
От пораненных запястий не умирают.
Он боялся смотреть. Но маслянистый налет на отростке-когте пугал его еще больше; если рана серьезна – нужно как-то остановить кровь.
Я. Не. Люциола.
Ворчание и хныканье по ту сторону темноты какое-то время продолжалось, и медленно смолкло - Томми замер, недоверчиво высунув вперед голову и медленно наклоняя ее в разные стороны. Его лицо впервые попало в отрез света далекого фонаря, дав возможность Фебу разглядеть облик нищего - растрепанные клочья пегих волос, раздувшееся лицо, расцвеченное бледно-розовыми пятнами, почти белые, косящие в стороны, недоверчиво сощуренные глаза. Хриплый голос и складки прорезанных морщин выдавали в нем человека старше Феба, но насколько - определить было невозможно.
- Зачем он хочет, чтобы мы подошли? - подозрительно поинтересовался Томми, задвигав ноздрями, словно пытался втянуть запах блеснувшего металла, - Должно быть, он голоден; охотится здесь, как на пещерных раков, да - сидит неподвижно, ждет, пока в него не заползут протянутой рукой, и отгрызает; а может, кормит свое железо... Томми почему-то не хочется подходить, добрый сэр, в нем совсем нечего есть... Добрый сэр выбрал плохое место для охоты, здесь в это время никто не живет, да - холодные дома, холодные камни, пусто и пусто...
Бормоча все это, он безотчетливо порывался то пятиться назад, погружаясь в спасительную тень покосившегося дома - то, поймав в поле зрения одиноко лежащий кошелек, подавался поближе к нему, делая нетерпеливые хватательные движения когтистыми пальцами и не дотягиваясь.
Он был жалок – той особой ущербностью, от которой всегда хочется зажмуриться, закрыться, откреститься, не видеть – а увидев однажды, тут же забыть навсегда. Потому что пока помнишь, ощущаешь незримое леденящее лезвие, занесенное для удара – не зарекайся.
Он был жалок – и Феб, начинающий различать детали сквозь оттенки своей боли, испытывал стыд: за свой первый злой испуг, за рану, добавляющую страданий и без того потрепанному существу, даже за само чувство жалости – засевшее в горле липким комком и побуждающее побыстрее отвести глаза.
Перемешивая слабость с остатками воли, Феб кое-как поднялся - пьяно, рывками, и сделал пробный шаг.
Бродяга втянул клешни и метнулся в тень, пересыпая движение разочарованным ворчанием.
- Не бойся, - сказал Феб в темноту, следящую жадными глазами; связки успокоились, и голос звучал почти ровно, не вырывая звуки из слов, не перемежая лающими выдохами, лишь оставляя на них хрипловатый налет. – Я не ем детей и стариков. От первых слишком много шума, а вторые – костлявые и жесткие.
Он поднял кошелек и вынул все деньги, немного: пара банкнот и десяток монет; сложил высоким столбиком в размытом круге фонаря – блестящая ось циферблата без стрелок и отметок времени.
- Эй, Томми, слышишь? Ты можешь их забрать. Купишь еды или что там тебе нужно. Только зайди к аптекарю, обработай рану... – Феб положил в карман пустое портмоне и медленно, вязко пошел прочь, унося в голове вакханалию ртутных вспышек. Но сделав несколько шагов обернулся, словно вопрос, который он не хотел задавать, колол язык и требовал, требовал оставить себя здесь, не волочь в дом, полный других вопросов. – Почему ты так боишься железных?..
- Боится? - метнувшись вперед, он жадно, нетерпеливо ощупал горсть монет, постучал несколькими из них о подвернувшийся камень и попробовал на зуб, после чего торопливо сгреб неаккуратную горсть в стиснутые пальцы. - Томми остерегается демонов, сэр, детей холодной глубины. Они коварные и хитрые, они долгое время прячутся, не показываясь, и вдруг выбираются наружу - иногда из руки, иногда в груди, или горле, или ползут по позвоночнику, или вылезают через глаза. Был обычный человек, незлой, иногда пил, кричал на Томми, прогонял его от своего дома, но всегда оставлял немного костей, кожуры, обрезков - а потом нет, смотрит чужими глазами, не узнает, даже не говорит, чтобы Томми проваливал ко всем чертям, сэр, очень странно: очень необычно. Иногда они бродят тут вокруг, натыкаются, скрежещут друг друга ржавыми пальцами, однажды разорвали на части - молча, не вскрикнув, как будто прорылись через друг друга, как через нору... Иногда просто сидят и молчат день за днем - не ходят к молочнику, не кормят кошку, не выставляют бутыли за порог... Иногда просто ложатся и перестают дышать, ничего не делают, просто лежат. Томми просит прощения, что спутал сэра со сломанным. Он не знал, что добрый сэр - живой демон, щедрый демон...
Дрожащая опаска постепенно исчезала из голоса бродяги; взгляд, устремленный на Феба, сочился несмелой надеждой на то, что незнакомый слушатель расщедрится на еще одну монетку, постепенно стиравшей напряженную опаску и готовность в любой момент прянуть обратно в спасительную тень.
- Потом уходят; кто-то ползет под землю, других уносит полиция... - он торопился, глотая окончания слов и брызгая слюной, - Они сказали Томми, что это плохое место, что здесь бывают приливы, но Томми знает приливы - он был у подземных озер и видел, как бурлит поднимающаяся вода, приносит с собой рыбу и угрей, и саламандр, и здесь он ни разу не видел ничего похожего. Томми думает, что полиция, должно быть, что-то спутала. С тех пор здесь живут не всегда - иногда все куда-то исчезают, оставляют дома, открытые двери, кладовые... Томми иногда берет немного, совсем немного, только для себя, сэр. Потом они возвращаются и все становится как раньше. Железных уже не так много, нет, совсем меньше - но иногда бывают, один, два, немного - их оставляют бродить, не трогают, даже сломанных не убирают с улиц...

[Черон >>>]

В этом торопливом, сбивчиво-лихорадочном рассказе было что-то настолько жуткое, что Феб поежился. Ему представилось, как ржавчина распускает по всему телу ядовитые отростки, подчиняя себе тело, разум и голос, а потом через глаза – не чьи-то абстрактные, через его, Фебовы, глаза - вылезает наружу демон. У демона пыльная потрепанная одежда, птичьи лапки морщин и смеющийся безумным кармином рот. А в пальцах – скальпельно-острый ветер.
- Спасибо, Томми.
Он и сам не знал, за что благодарит. За осколок бреда, полоснувший по незаживающей язве, за осколок правды с разбитым бликом понимания, за осколок искренности – чем бы она ни была. Все зависит от точки, с которой смотреть.
Ощущая, как наливается пульсирующей тяжестью металлическая ладонь, как тянет вниз, к земле, заставляя сутулиться и клониться вбок, Феб зашагал дальше – выбивая из себя дрожь неровными шагами. И на ходу, не оглядываясь, говорил, будто сам с собой, ни к кому не обращаясь, совсем негромко, но гулкое эхо опустевших, обнятых холодом переулков, разносило его слова, перебрасывая от стены к стене.
- Ты бы все же уходил отсюда. Приливы – это не только саламандры в бурлящих подземных озерах. Приливы – это то, что делает из тебя холодного демона. Железного демона. Сломанного демона.
- Сэр добр к бедному Томми, Томми еще не встречал таких детей ночи, - бормочуще донеслось ему вслед. Бродяга быстрыми, ковыляющими перебежками брел за ним, не отставая и не подходя слишком близко, как дворняга, опасающаяся внезапного броска камня той рукой, что недавно кормила ее. - Томми жаль этого места - здесь ему было тихо, никто не пытался прогнать его, даже полиция не заходит сюда... Возможно, он последует доброму совету; возможно, он вернется сюда еще - когда все забудут про него, когда все будут спать, да: вернется и будет слушать, будет смотреть, как они рычат и скрежещут, и грохочут, и лязгают, и гремят и вбивают острые зубья...
- Томми думает, сэр; зачем нужны железные? - звук шагов Феба никак не мог остаться один посреди пустой улицы, сопровождаемый навязчивым аккомпанементом зудящего, скрипучего голоса. - У Томми есть догадка, сэр, да, но совсем небольшая, но ему думается, что правильная - они нужны, чтобы копать, сэр, ведь так? Не устают, не спят, не едят, не дышат, их руки загребают камень и гальку, дробят породу, крошат скалы... Но Томми не знает - зачем копать? Он был под пещерами, совсем немного, но был, и там нет ничего съедобного, только пауки и мокрицы, и еще слепые змеи, вкусные, но маленькие и сложно поймать - нет, Томми не понимает, сэр, он в затруднении...
Феб слушал бредущего позади бродягу вскользь, сквозь расплывчатый контур вечного звучания города. Монотонная болтовня не раздражала, скорей отвлекала - от боли, плещущейся внутри, от свинцовой тяжести флейт, перевитых новыми ростками металла, от гудящей усталости ног, отнимающих каждый шаг у ватной, противной слабости.
Не устают, не спят, не едят и крошат скалы – если бы. Если бы бедняга Томми был прав, и железным впрямь жилось так беззаботно, на поиски ржавчины отправлялись бы целые вереницы паломников. А если еще и не чувствовать, отключить вечный тянущий холод – и все, все эти колючие, обросшие инеем мысли... Может, Феб и сам перестал бы проклинать чертов кусок железа, укравший у него всю прошлую жизнь. Его привычки, его характер, даже его истинный голос, запертый теперь в доме, в черном чехле.
Он не стал говорить об этом вслух. Ему хватало и собственных заблуждений, к чему бороться с чужими.
- И правда, зачем копать, Томми? – шаркающая походка унисоном к нелепому вопросу, звучащему незлой, прозрачной улыбкой. – Может быть, они хотят построить там, внизу, еще один город. И когда этому придет конец – в нем спасутся те, кто знает путь. Ты знаешь путь, Томми? Ты видел, где они копают?
Произошло невероятное - Томми заткнулся. Какое-то время сзади доносилось только приглушенное сопение и шуршание ковыляющих шагов. Пустынная улица, на которой очнулся Феб, осталась за спиной - оглянувшись назад, он мог увидеть предупреждающие знаки и растяжку, отделяющие одну из дорог перекрестка и говорящие о периодическом возникновении района заражения. Отсюда безлюдность ее была заметна еще сильнее - квартал, по которому они сейчас шли, был расцвечен мелкими, незаметными деталями, сигнализирующими о присутствии жизни, ни следа которых не было там, сзади - веревки с сохнущей одеждой, перекинутые через улицу и изредка роняющие на головы случайным прохожим ледяные капли; рисунки и надписи на стенах, чья-то обувь, оставленная у дверей, вытертые циновки перед входной дверью... За редкими окнами теплился мерцающий свет свечей и керосиновых ламп; иногда они обгоняли ночных гуляк, один раз чуть не влипли в намечающуюся драку. Проходя мимо одного из домов, Феб почувствовал на себе чей-то взгляд - запрокинув голову, он увидел в окне сосредоточенное детское лицо, со всем возможным вниманием наблюдавшее за крадущимся по его следу Томми и предвкушавшим дальнейшее развитие событий. Должно быть, издалека бродяга и впрямь выглядел как незадачливый воришка, подбиравшийся к кошельку прохожего, и так и не набравшийся смелости, чтобы его срезать.
- Томми не видел, - наконец, с явным огорчением в голосе, пробормотал тот, словно не желая открыто признавать поражение. - Но дети ночи хитры и осмотрительны, сэр, они, должно быть, прячутся глубоко-глубоко, в корнях гор, под шахтами и тоннелями, в бездонных ямах, прячутся от лишнего глаза... - медленно произнося это, он, кажется, приободрился, с каждым словом находя поддержку своей теории, но вдруг снова окончательно сник, - Но если они копают город, то земля, Томми, куда она девается, да; там много земли, если размером в целый город, она была бы заметна - столько земли... - он скомкал остаток фразы, перейдя на неприятного вида утробное ворчание, словно пытаясь спорить сам с собой и выдвигать аргументы, которые тут же опровергал.
В конце концов он сдался и понуро протянул:
- Томми не знает, сэр, Томми должен признать. Это трудный вопрос, да; человек не может понять намерения демонов, железных, но этот ответ неправильный... Какой - правильный? Сэр знает, зачем железные?
- Ни за чем. Они не нужны... - отголоски чужих далеких жизней почти заглушили его ответ, тихий, адресованный ни Томми, ни полусонному городу, ни даже самому Фебу – только ржавому, притворившемуся живым организму, венчающему его левую руку.
Ему не хотелось продолжать тему. Почему-то он снова очень остро ощутил и собственную измотанность, и собственную ущербность, и - остро, особенно остро - собственную неприкаянность, выплавленную в бесцельные шатания по улицам, в поиски несуществующих ответов на неправильно заданные вопросы, в нелепые встречи, слова, поступки... Все это звучало внутри жутким диссонансом, сумбурным переплетением нот, заглушающим воздух.
Немного музыки, вот что ему было нужно сейчас. Немного музыки, одиночества – и никаких разговоров о ржавчине.
- Зачем ты идешь за мной, Томми?.. – железные пальцы со стоном прошлись по стене оказавшегося на пути дома, чтобы заглушить волну душных звуков, толкающихся в груди. – Я не добрый железный демон. Я...
Я запуганный, загнанный, запутавшийся железный демон. И может быть - даже безумный.
- Ему любопытно, сэр, интересно, да, - каким-то обиженным голосом протянул следовавший за ним попутчик; он сжался, предусмотрительно юркнув в ближайшую подвернувшуюся щель между домам и выжидая. - Томми благодарен сэру за монеты, но он еще ни разу не видел такого железного: странный, спящий, не мертвый - он хочет запомнить, выучить его, да... Сначала Томми увидел, как он показывает фокусы, как складывает пальцы - ловко, быстро, сплетая из них что-то; Томми был заинтригован, сэр, он любит фокусы, он хотел посмотреть. Но увидел, что это обман, неправильные руки, железные, механические руки - слишком много пальцев, поддельных, обманных. Потом фокусы кончились, и сэр лежал, как мертвый - Томми долго ждал, даже хотел бросить монетку за представление, чтобы сэр ожил, и расспросить его - но монетки не было, совсем, даже завалящейся. Зато у сэра было, да - и когда Томми увидел, что сэру они больше не пригодится, решил посмотреть - самую малость, всего одним глазком взглянуть на загадочный кошелек загадочного сэра, который сплетает железных журавлей из пальцев...
Запинающееся бормотание стихало, углубляясь куда-то в себя, переходя в утробно-ворчливый звук, рождавшийся, казалось, не в горле, а где-то в более глубоких местах. Осторожно, едва высунувшись из-за угла, в который он забился, Томми выглянул наружу - проверить, не ушел ли загадочный демон.
- Томми уйдет, пусть сэр не беспокоится; он не будет спать под его дверью и петь в его окна, - нищий издал звук, похожий на смешок, показавшийся на удивление ироничным. - Но может быть... - интонации мгновенно сменились, становясь жалобно-просящими, делая бродягу похожим на ребенка, выпрашивающего подарок ко дню рождения, - может быть, добрый сэр-демон покажет свой фокус еще? Может быть, он скажет, как получить такие же пальцы, как у него? Быстрые пальцы, сильные пальцы, холодные...
Феб обернулся резко, словно дернутый за сотню нитей, растущих из тела в никуда. Хриплым смехом отозвалось замерзшее нутро, чужим смехом, выкованным из потемневшего железа; город притворился мертвым, и фонари прятали свой свет от ищущего взгляда.
- Очень просто, Томми, - ржавчина шептала его голосом, злая, колючая – несчастная – ржавчина. - Очень просто. Если только ты согласен стать демоном. Сначала пальцы, ладонь. Потом локоть. Затем плечо. И ты никогда – никогда, слышишь, Томми, не узнаешь, что она придет сегодня. Заберет еще часть тебя. Отгрызет кусок, заменит железом, сильным, холодным... Мертвым железом. Когда-нибудь она заберет тебя целиком, оставив груду слепого металла, пытающегося дышать. Хочешь этого, Томми? Хочешь?!..
Так возвращайся назад и жди Прилива. Если бы он сказал это в запале – проклинал бы себя потом. Долго – пока хватало свободы помнить. Не сказал. Проглотил остаток вспыхнувшего пламени, обжег горло, задохнулся.
Он стоял, выпуская выдохами ранящую горло тоску, оставляющую горькую пену на губах; холодный воздух гладил виски спокойными пальцами - тише, тише. Ты бы и сам не знал – если бы выпало не тебе.
- Ты ошибаешься, Томми, - голос железа плавился, уходя, уступая место самому Фебу. – Даже если тебе кажется, что хочешь – ты просто еще не знаешь.
Он испуганно зашипел, словно обжегся об эту ледяную вспышку, замолотил руками, заходясь в сбивчивом, дрожащем шепоте, забиваясь глубже в щель между домами. Он застыл там, переставая дышать, превращаясь в неживой комок, застрявший между кирпичными стенами, вгрызшийся в трещины кончиками пальцев, отказываясь вылезать, пока страшное порождение подземных глубин не отвернется, наконец, следуя своей дорогой, и не оставит его в покое.
Непривычная тишина вдруг надавила на уши мягкими лапами. Вокруг было пусто - даже любопытное лицо в окне куда-то исчезло, пресытившись, должно быть, скучной сценой, в которой не было ни ловкого мошенничества, ни схваток на ножах.
Единственным звуком, тронувшим повисшее было безмолвие, оказалась далекая звенящая песнь случайной цикады, через несколько минут подхваченная ее собратьями.
- Ты просто не знаешь, - усталым, неживым шепотом повторил Феб, уходя, растворяясь в мутном, плачущем желтизной свете ночных ламп.- И хорошо бы тебе не узнать никогда.
Он не был уверен, слышал ли последние слова Томми – даже если и нет, говорить громче он уже не мог. Словно иссяк предел звуков, отпущенный на это бесконечный, вязкий день. Слова уходили в шелест, дыхание и шаги теряли яркость, даже мысли – и те становились беззвучными.
Только перебранка цикад звучала вокруг – и внутри, оттеняя его тишину.
Темная, дремлющая туша города, опухолью растекшаяся по контуру воронки, следила за Фебом сквозь полусомкнутые веки, словно чуя его обескоженность, такую, что случайное касание приходилось прямо по нервам; следил – но не делал попыток ударить. Берег для другой забавы: сегодня Феб уже не выглядел достойной мишенью.
...Утро он встретил, съежившись на полу старого подъемника, со скрипом тянущего свой отягощенный железом груз, и долго шел потом, перевивая оставшиеся километры частыми остановками, полу-сном на ходу и беззвучным неоконченным разговором с кем-то далеким. Цикады покинули его вслед за голосом, но вернулся стук подошв по брусчатке, сбивчивый, изломанный – но все-таки ритм; подтягивая себя к этим звукам, Феб наконец дошел. Домой.
Ему хотелось упасть. Просто вытянуться на кровати, не снимая одежды, закрыть глаза, провалиться в бездну – такую ненавистную раньше, такую желанную сейчас. Но он знал, что не сможет заснуть – с этим.
Сквозь подступающие объятия ватной слабости, сквозь немоту, ставшую частью тела, он в сотый раз правил свое железное детище. Безжалостно обрезал тонкие лозы, вьющиеся из пальцев, стачивал само упоминание о них, хищных, о буром налете крови на тонких кончиках, о жалобном причитании пораненного Томми.
Когда день вовсю бился о стекла, он наконец уснул – прямо у верстака, положив голову на свежеобточенные флейты.

Где-то на зыбкой границе между сном и пробуждением Феб почувствовал слабое прикосновение, скользнувшее по щеке и несмело прикоснувшееся к горлу - почти невесомое, похожее на щекотку. За ним последовало еще одно, окончательно убеждавшее его в том, что это не сон - чуть более сильное, и неожиданно уколовшее тонкой иглой холода.
Когда он открыл глаза, он увидел, что на его груди сидит паук.
Изящный ломкий многоногий силуэт неожиданно показался огромным - взгляд не мог охватить его, распластавшегося прямо перед глазами, выхватывая случайные расплывчатые детали - серые трубчатые ножки, шероховатое тело, покрытое острыми поблескивающими щетинками... Хрупкими конечностями он прикасался к его лицу - медленно, словно пробуя, скользя слабо царапающими коготками по коже.
Какое-то время, показавшееся Фебу бесконечным, он смотрел на него, не в силах двинуться с места, словно парализованный, и чувствуя только эти легкие, трепещущие, изучающие прикосновения. Потом он вдруг понял, что это был не паук - это была его левая рука, живущая собственной жизнью и отказывавшаяся подчиняться попыткам убрать ее с собственного горла.
А потом он проснулся еще раз.

[Черон >>>]

И музыкант на войне

...дверь грохнула, сметенная с петель мощным ударом снаружи - в тон ей отозвалась немедленно прозвучавшая партия выстрелов, эхом доносившаяся откуда-то снаружи, треск досок, и резкий, отдававшийся в ушах, звон железа о железо. Первым в дом вломился Годо - бледное, обескровленное лицо, крупная ссадина поперек лба, оправа неизменных окуляров смята, стекло треснуто. Перекатившись, он бросился к окну - жалобный визг стекла, пробитого в нескольких местах пулями опоздал на несколько мгновений, оставив над самой его головой несколько аккуратных дырочек. Несколько человек ввалились внутрь вслед за ним - Феб узнал Найтингейл и еще несколько смутно знакомых лиц из охраны - большая часть из них сразу разбегалась в стороны, занимая позиции под окнами. Кто-то был ранен - двоих, скорчившихся болезненными комками плоти и ткани, оттащили, взвалив на плечи, в сторону от прохода и траекторий выстрелов, спешно возвращаясь к огневым позициям. Грохот выстрелов продолжался - бессильным аккомпанементом звучал дождь разбитых осколков, терзаемых пулями с обеих сторон.
- Черт возьми, Феб, это вы?..
Один из раненых резко вскинул голову, изумленно заморгав, и скривился от вспыхнувшей боли в пробитом плече. Лицо Присяжного было стянуто немой, шипящей судорогой, мокрые волосы прилипли ко лбу, он тяжело дышал - было видно, что сюда они добирались бегом.
- Что вы здесь делаете, проклятье? Нет, оставайтесь там, не высовывайтесь! И не вставайте! - стиснув зубы, он отцепил с пояса револьвер и левой, свободной рукой толкнул его по полу в сторону Феба. - Держите, от меня сейчас мало толку... Послушайте, отсюда есть другой выход? И что это за место, в конце концов? Как вы здесь оказались?
Разбитый вдребезги сон звенел в ушах осколками непонимания. Дом, вырванный из дремлющего покоя, казалось, нервно озирался вместе с Фебом; видел стены, которые давно бы не мешало покрасить, мебель, успевшую прирасти к своим места, инструменты, разложенные по верстаку. Все это было привычным, точь-в-точь таким, как несколько часов – или несколько месяцев – назад. Но зияющий пустотой оконный проем, чужеродный, неправильный, не мог принадлежать этому месту, и раскрошенное стекло на полу заставляло встряхивать мутной головой – я все еще сплю?
- Как я здесь оказался?.. – переспросил Феб, с опаской глядя на револьвер – словно тот был скорпионом, несущим ядовитое жало. – Это мой дом, черт возьми! Годо не соизволил сообщить?
Он вытаскивал себя из ощущения недоверчивой отрешенной дремоты – за шкирку, добавляя в слова больше, намного больше яркости, чем чувствовал сейчас. Он хотел звучать саркастично или, на худой конец, зло, но вышло тускло – и словно не всерьез.
Даже ощущение опасности (смертельной, напомнил очередной взвизг пули, срикошетившей от стены) было каким-то бесцветным, холодным – не ощущаемым поджилками.
Проснись,потормошил он себя – и не проснулся. Значит, придется играть по правилам этого сна – или не-сна, сейчас Феб не ощущал большой разницы.
- Окно в спальне... Оно выходит на другую сторону. Если там еще свободно, - медленным движением он все-таки подобрал оружие, пытаясь сообразить, как им пользоваться. Никогда прежде Фебу не приходилось стрелять.
- Годо! - Присяжный мгновенно обернулся; каким-то образом короткий окрик мгновенно достиг ушей телохранителя, прорвавшись сквозь железный визг - тот рывком обернулся, и после быстрого обмена жестами понятливо кивнул, срываясь с места и увлекая за собой одного из оставшихся стрелков в сторону задней комнаты. Вдвоем они взяли на руки одного из раненных, потащив его в указанном Фебом направлении - Присяжный досадливо отмахнулся в ответ на протянутую руку помощи и, еле слышно шипя сквозь сцепленные зубы, поднялся, опираясь на три конечности.
- Советую вам, - с нескрываемым цинизмом протянул он, покосившись на Феба, - присоединиться, если вы не собираетесь объяснять всем этим ваше право владельца... Да быстрее же, черт бы вас побрал! - белые от напряжения и потери крови пальцы вцепились в его руку, рванув за собой к спальне. Где-то в стороне поочередно вспыхнула пара фонтанчиков сухой кирпичной пыли, выбитой злыми железными осами из стены.
Выстрелы стихали и раздавались реже - в разбитые окна ворвался надрывный крик, означавший, должно быть, что защитникам дома удалось вывести из строя как минимум одного из преследователей. Подступавшая тишина вкрадчиво намекала на то, что те, не рискуя продолжать бесплотные попытки штурма дома, предпримут попытку обойти его с другой стороны...
Годо действовал молниеносно - перепоручив раненого рукам помощника, он открыл окно, и осторожно высунулся наружу. Через несколько мгновений он, гибко изогнувшись, проскользнул в окно целиком - и оглядевшись, успокаивающе махнул рукой оставшимся внутри. С этой стороны дома никого не было.
Следующим спустили обездвиженного - Феб успел заметить набухшую перевязь, наискось стягивающую бедро - тот просовывал ногу в оконный проем, так, словно та была чужой, стиснув зубы и изредка плюясь в никуда сдавленными ругательствами. Следующим отправили его самого, затем - Присяжного, и третьего телохранителя - тем временем успели подоспеть оставшиеся двое.
Первым, что коснулось его внимания, когда он оказался снаружи, был запах дыма. Квартал горел - где-то в стороне над домами поднимался вязкий след из извивающихся черных хвостов, где-то полоснуло темно-рыжым сполохом пламени. Вдалеке монотонно и мрачно бил тяжелый гонг. Задняя аллея, и в лучшие времена не слишком оживленная, вымерла подчистую - нигде не было и следа присутствия людей, исключая слабо доносящиеся со стороны фасада какие-то обрывки голосов преследователей.
Все собрались в тесный круг вокруг Годо, безоговорочно признавая его в качестве предводителя - даже Присяжный молчал, наравне с остальными мрачно кивая в такт его коротким резаным фразам.
- ...уходим дальше по этой улице, потом налево, через склады. Быстро, у нас несколько секунд, пока они поймут, что путь свободен. Сэр, - он резко обернулся к Фебу, - вы знаете поблизости какой-нибудь проход, через который можно оторваться?
Феб задумался, рисуя в памяти знакомые, тысячи раз исхоженные ниточки здешних улиц, узелки подворотен, перехлесты лестниц, ведущих на другие уровни и редкие стежки подъемников.
Все было не то – слишком прямые и длинные линии, просматриваемые насквозь или жирные точки тупиков, ничего такого, что позволило бы быстро исчезнуть. Город казался картой, исчерченной резкими пометками – закрыто.
Он уже почти мотнул головой, отказываясь выбирать путь, принимать решение, но дым, текущий между домов, плеснул в глаза едкой болью.
Это мой дом и мой город, черт возьми. Мой кусок неба над крышами, мои камни под ногами, стены, помнящие меня.
- Я знаю, - коротко кивнул Феб.
Он соврал. Он пока еще не знал, какой из переулков примет их, укроет, позволит ускользнуть. Но город шептал ему музыкой – и Феб верил ему.
- Только, пожалуйста... Не говорите громко.
Он вслушался в биение пульса – город вздрагивал болезненной, рваной судорогой, истекал хриплым дыханием. Наверное только тогда Феб по-настоящему поверил – все это не декорации, не бред утомленного сознания. Все – по-настоящему.
- Туда, - железная ладонь расчертила взмахом воздух, отрезая одну дорогу из десятка возможных. – Потом налево и еще раз налево. Найтингейл... – он скованно шагнул к женщине, перехватил у нее раненного, виновато усмехнулся, указав на револьвер Присяжного, торчащий из-за пояса. – От меня будет мало пользы, если придется...
Она молча кивнула в знак согласия и быстрым движением щелкнула оружием, прокрутив трескучий барабан.
- Нет времени! - Годо, на лице которого по мере истечения драгоценных секунд все явственней проступали признаки нетерпения, поймал за плечи двоих подвернувшихся бойцов и толкнул их в сторону указанного Фебом направления. Выждав несколько мгновений, за ними с места рванулись Присяжный и Феб с подручным, поддерживающие за плечи третьего охранника, Годо последовал замыкающим - и они побежали.
Город смеялся им вслед - скалясь слепыми окнами, простирая свои серые, выщербленные стены там, где тонкая линия улицы обещала сквозной проход. Его хриплый смех звучал в ушах в тон мерному набату грохочущего сердцебиения - и где-то позади, совсем рядом, сбивчивой дробью ему вторил торопливый бег преследователей, изредка перебивавший трепетное гудение огня, жадно просовывающего свои алые пальцы сквозь далекие крыши, вырываясь на свободу.
Поворот, еще один - они пробегают сквозь тесный переулок, пропускающий их по одному, и кое-как протискиваются с раненым, взвалив его на плечи. Его голова мотается рывком в сторону, не тревожа безразличного выражения лица - он потерял сознание, и для него сейчас не существует ни погони, ни терпкого запаха дыма и соли, ни подступающего к горлу дыхания. Они врываются в соседнюю улицу, распугивая немногочисленных прохожих - те, кто посообразительней, сразу падают, накрыв голову руками, остальных выводят из ступора выстрелы в воздух, и они присоединяются к первым - закрыть глаза, не смотреть, позволить размазанным кадрам рваной кинопленки пронестись мимо, не оставшись в памяти. Указанная Фебом дорога ведет в тупик, наискось заколоченный свежими досками - и кто-то из бегущих впереди, не останавливаясь, высаживает преграду ногой, и вместе они в мгновение расшвыривают в сторону бесполезные обломки, прорываясь внутрь, куда-то в тесный лабиринт проходов и внутренних дворов.
Вокруг становилось темнее - они оказались в первом этаже какого-то бывшего промышленного здания, стены которого проредились от времени, оставив только голый скелет балок, нагромождения камней и строительных блоков, и редкие убежища бездомных, собранные из груд подвернувшегося мусора. Потолок, проеденный во множестве мест ржавчиной и водой, нависал над головой, изредка давая возможность заглянуть в раскрывшееся чрево опустевшего дома, уходящее куда-то наверх.
Годо поднял ладонь, призывая всех остановиться - группа немо замерла, прислушиваясь к приглушенным звукам оставшейся далеко позади улицы, и пытаясь выловить из них что-нибудь, напоминавшее о присутствии погони. В ответ звучала непривычная, настороженная тишина, прореженная плачущим звуком капающей воды и насмешливым свистом вездесущего ветра, гулявшего где-то в верхних опустевших этажах.
- Похоже, оторвались, - Годо, на несколько мгновений застывший живой статуей, облегченно опустил руку, позволив себе выдохнуть. - Ждите здесь, проверьте раненых - я скоро вернусь.
Он нырнул обратно в лабиринт серых ломаных линий, становясь одной из них, и исчезая где-то за поворотом. Присяжный, запрокинув голову, медленно сполз на землю, опираясь на подвернувшуюся балку - его лицо было непривычно бледным и выцветшим, он хватал ртом воздух, словно выброшенная на сушу рыба, и попытался что-то сказать - но пересохшее горло извлекло только глухое сипение сломанной флейты. Двое оставшихся охранников встали поодаль, перекрывая доступные подходы; Найтингейл осторожно уложила третьего, поспешно разматывая набухшую повязку.
Феб сунулся к ней – помочь, и физически ощутил свою нелепую бесполезность, настолько выверенными, отточенными и быстрыми были ее действия. В чеканных движениях Найтингейл, в ее спокойной уверенности просто не было места его нервному энтузиазму, его тревоге, перемешанной с неумением – и ему самому. Он отошел, чтобы не стоять над душой.
Мутные волны омывали нутро, не давая просто сесть спокойно и ждать.
Несколько шагов к проему, где растаял в течении коридоров Годо. Прислушаться, выуживая из монотонного голоса заброшенного здания непривычные ноты: прерывистое дыхание беглецов, далекие шаги – острожные, одинокие, вкрадчивые, эхо, ползущее вслед за движением.
Вернуться назад. Застыть, онеметь, превратиться в тишину – на несколько секунд, чтобы снова вынырнуть в оскалину звуков, снов шагнуть навстречу ожиданию неизвестного.

В конце концов, он опустился у стены – в метре от Присяжного, стараясь не смотреть на его ситцево-белое лицо, на расплывшееся пятно, на руку, повисшую безвольной тряпичной петлей. Любые слова казались неуместными, фальшивыми, но молчать было тяжело, молчать было больно – словно связки, набитые осколками звуков, жаждали исторгнуть из себя впившиеся стеклянные блики.
- Что это?.. – он все-таки не выдержал, располосовал вопросом туманную рябь вздохов, шелестов и стонов, протиснувшихся сквозь зубы; он смотрел прямо перед собой – в изломанную мешанину обрушенных балок и рассыпавшихся бетонных блоков, лишь краем глаза ловя движение измученного человека слева. – Что происходит?.. С вами, с городом? Так – повсюду?
Он вспомнил горячий запах дыма, преследовавший их в калейдоскопе улиц – и с трудом проглотил горький привкус последних слов.

[Woozzle >>>]

- Пока мы гонялись за призраками, они... успели сделать свой ход с другой... стороны, - лицо Присяжного прорезалось болезненной гримасой, он тяжело дышал, проглатывая куски фраз, но продолжил:
- Горят несколько центральных кварталов вокруг Башни, но когда нам удалось выбраться оттуда, сопротивление уже угасало - скоро они выдавят оставшихся и займутся огнем. Основной удар они нанесли прошлым вечером - была созвано чрезвычайное собрание, несколько горных предприятий были захвачены войсками и полицией, работников держат в карантине, работа остановлена... На встрече нам предъявили какое-то нелепое обвинение и вынесли постановление об аресте всего руководства. Их оказалось слишком много - даже те, кого мы считали независимыми и колеблющимися объединились против нас. Хозяина схватили сразу же - его состояние не слишком располагает к вооруженному побегу. Какое-то время мы обороняли штаб-квартиру, но потом пришлось отступать выше... Проклятье, вы не представляете, как я хочу спать, - вдруг с каким-то горьким смешком признался он. - За эту ночь они разрушили все, что у нас было, Феб, не говоря уже о тех, кого убили в столкновениях, а все, о чем я могу сейчас думать - это свалиться прямо здесь и уснуть...
- По крайней мере, здесь они действуют мягче, - подала голос Найтингейл, не отвлекаясь от накладывания повязки. - До нас дошли слухи о стычках в первые часа захвата ветки - охрану разоружили и загнали в тупиковый отвод, после чего просто сбросили в колодец...
- О да, - Присяжный выдавил из себя усмешку, скривившись от последовавшей за ней вспышки боли. - Единственный из всех я могу здесь быть спокоен - в меня они стрелять не станут. Во всяком случае, постараются. Впрочем, после того, как у них в руках оказалась почти вся верхушка организации, и это утверждение можно поставить под сомнение. Жаль, что мы втянули вас в это, Феб. Вам нужно бежать, пока они не сложили два и два и не включили вас в список сочувствующих предателям дела Совета...
- Полагаете, еще не сложили?.. - ответная усмешка надрезала уголок Фебовых губ – без злобы или сарказма, с полынным оттенком понимания. – Кто бы ни были эти ваши “они” - вряд ли можно счесть их глупцами. Кстати, кто - они?
Между ребрами тонко дернулась стальная струна – зачем?.. Зачем расспрашивать, влезать в это еще глубже – разве тебе мало всех этих последних дней? Кто много знает – тот плохо спит.
Он оборвал струну, не дав ей отзвенеть. Я ничерта не знаю, а сплю все равно не очень.
- Кто – они? – повторил Феб скорей для самого себя, чем для искромсанного гримасой боли собеседника. – И в чем заключается предательство Совета? Что вы все-таки делали... такого?
Он оторвался от созерцания обвалившихся перекрытий и посмотрел на Присяжного - прямо и требовательно. Наверное, тот мог бы промолчать даже сейчас - особенно сейчас – но Фебу почему-то казалось, что он заслужил право на ответ. Настолько искренний, насколько вообще можно было ожидать от этого человека.
- Разумеется, ровным счетом ничего, - печальная, слабая улыбка тронула дрогнувшие губы. - Это обычная борьба за влияние, которую все игроки вели испокон веков; вот только никто не мог предположить, что наши противники объединятся, каким-то образом переманят на свою сторону большую часть колеблющихся, и решатся на прямое столкновение. Но Совет, Феб, черт возьми, никто не мог этого предвидеть!.. Все всегда считали Советников реликвиями прошлого - забальзамированные мумии, равнодушные ко всему, происходящему за пределами их Башни, никогда не вмешивавшихся в игру, не считая ежегодного шествия по Променаду... Они неожиданно начали действовать - решительно и быстро, передав несколько военных групп напрямую под командование наших заклятых друзей... - Присяжный замолчал, переводя дух, и запрокинул голову назад, обессилено уставившись в низкий потолок.
- С помощью вашего Люциолы и его приспешников они успешно отвлекали наше внимание, планируя покушения на случайных фигур, заставляя нас метаться в догадках, распылять силы и гадать о направлении главного удара. Кстати, по крайней мере, насчет него вы можете быть спокойны - я видел, как в ходе штурма штаб-квартиры его пристрелили. Ублюдок каким-то образом взобрался по отвесной стене в заднюю часть здания и успел проредить ряды охраны, но в конце концов получил свое. Впрочем, какая теперь разница...
- Тихо, - Найтингейл, закончив с перевязкой раненого, неожиданно напряглась, привставая, и выставила вперед застывшую в воздухе ладонь, на которую словно бы натолкнулся Присяжный, проглотив обрывок фразы. Из-за основа обвалившейся комнаты совершенно беззвучно вынырнул Годо - и выглядел он как нельзя более обеспокоенным.

- Этот блок окружен: я заглянул немного вперед - там строй оцепления, - сбивчивым свистящим шепотом рассказывал он сгрудившимся вокруг него оставшимся участникам побега. - Они, похоже, еще не знают, где мы именно, но путь дальше отрезан, назад возвращаться тоже нельзя - и пройдет несколько минут, прежде чем солдаты начнут прочесывать эти развалины и наткнутся на нас. Прятаться нельзя - здесь перероют каждый камень. Судя по размерам этого здания, здесь обязательно должна была быть насосная и спуск в коллекторы. Значит, будем уходить либо вниз, либо...
Все, не сговариваясь, подняли головы к потолку - как раз в этом месте бетонная поверхность осыпалась вниз, открывая перед ними глухую, затхлую внутренность огромного дома.

Для раненого пришлось соорудить носилки из подручного хлама: он не приходил в себя, и только сдавленно всхлипывал, когда его тормошили, пытаясь вырвать из лихорадочного беспамятства.
Глядя на его лицо с просвечивающей сеточкой кровеносных сосудов, на полупрозрачную, синеватую кожу, на пепельно-серые круги, затемнившие провалы глаз, Феб понимал: вряд ли он протянет долго. Ему нужна квалифицированная помощь и покой – а не тряские носилки, криво встаскиваемые по полуразрушенным лестницам. Не говоря уже о том, как сильно он будет срезать скорость их маленькой, загнанной в смертельной лабиринт группы.
Все понимали – но по молчаливому согласию выуживали из груд мусора подходящие оси и прочный кусок фанеры, скрепляли их проволокой – все торопливо, сбивчиво, с задыхающейся, отчаянной нервозностью.
Затем разорванным на полосы тряпьем плотно примотали раненого к его грубому ложу – или смертному одру, если что-то пойдет не так.
Он только глухо стонал, пока его укладывали, и по-детски тонко, неразборчиво бормотал, когда узкие ленты бинтовали его плечи, грудь, ноги. А потом, когда Годо, вскарабкавшийся в зияющую над головой дыру, втаскивал за собой носилки, а Феб и Найтингейл толкали их снизу – уже молчал, только дышал часто-часто, с каким-то пенящимся надсадным хрипом.
Шли медленно – слишком медленно, спотыкаясь на хлипких, местами осыпавшихся ступенях, оступаясь на ползущих грудах камней, рискуя сорваться с осклизлых балок, перекинутых над пропастью.
Несколько этажей здания, уводящих под покатый купол крыши, казались бесконечными. Каждый шаг был растянут, распялен – в вечность. Спустя несколько сотен пройденных вечностей, Фебу стало казаться, что крыша – это просто жесткой морок, иллюзия, сотканная из насмешки над их нелепой процессией, пудовой цепью ползущей вверх, туда, где на самом деле нет ничего. Только лестница, замкнутая в сотни кругов себя.
Феб шагал, механически переставляя ноги, почти привыкнув к саднящей тяжести носилок в правой ладони, почти поверив, что это такая же неотъемлемая часть его тела, как и железный нарост на другой руке. Его собственное царапающее дыхание мало чем отличалось от хриплых выдохов их неподвижного груза.
Вдруг после одного из бесчисленных поворотов ему показалось, что кто-то огромный и далекий своей ладонью сорвал верхнюю часть этажа, обнажив беззащитную внутренность коридора, оставив торчать открытыми огрызки поддерживающих колонн, балок, осыпавшихся стен - и хрупкие линии тонких лестниц, уходивших в небо из этой застарелой раны.
Небо нависало над головой - метрах в двадцати, глухое, металлическое, опутанное темными змеями проводов, в которых прятались редкие слепые глаза прожекторов - оно означало следующий уровень, и было так обманчиво-близко, что казалось, его можно было достать рукой. Сквозь проржавевший скелет здания можно было увидеть раскинувшийся под ногами город. Отсюда он казался игрушечным - маленькие пряничные домики, выстроенные неумелой детской рукой в кривые ряды, а вместо кукол - беспокойное, однородное море мерцающих точек, напоминавшее рой муравьев.
В лицо ударил теплый, горький ветер. Над игрушечным домиком поднимались облака едкого черного дыма, свивавшиеся по прихоти диких потоков воздуха в причудливые фигуры, напоминавшие клубки змей. Какое-то время - не больше нескольких секунд, показавшихся неожиданно бесконечными - они просто стояли, оглушенные этим наплывом открытого пространства и глядя на город сверху вниз.
- Господин Годо, - мягко произнес Присяжный, не отрывая взгляда от осколка головокружительной панорамы, видного сквозь полуобрушившееся окно под его ногами. - Я могу надеяться, что предполагаемый маршрут отступления включал в себя что-нибудь еще помимо этой обзорной площадки?
- Несомненно, сэр, - вежливо наклонил голову телохранитель. - Если вы немного отойдете в сторону и повернетесь...
Тот незамедлительно проследовал упомянутым указаниям, и застыл, на какое-то мгновение не отличаясь неподвижностью от окружавших его груд камня. Остальные последовали его примеру; кто-то из охранников слабо выругался, поднимая глаза вверх. Из полуразрушенного здания к небесной тверди тянулся порыжевший от времени железный остов шахты подъемника.

- ...лезть придется по одному: мы не знаем, какой вес выдержит конструкция, - они собрались вокруг опор подъемника; Годо извлек откуда-то несколько мотков веревки. - Раненых поднимем на канатах - длины должно хватить. Нэй - ты первая, Одри - за тобой; потом поднимете господина Ведергалльнингена.
Найтингейл быстро кивнула, шагая в шахту, и цепко подтягиваясь за поперечные опоры, начала восхождение - ловко перебирающая руками и ногами фигурка вдруг отдалилась, сделавшись неестественно-маленькой и поднимаясь все выше. Взгляды оставшихся внизу следовали за ними, как прикованные - они смотрели, затаив дыхание, и за каждым рывком ожидая, что предательски подвернувшаяся под руку деталь шахты не выдержит, ломаясь или выскальзывая из пальцев... Наконец - несколько мгновений неуверенности, когда совсем маленький силуэт скрывается из виду - и одна из веревок, распрямляясь и захлестываясь вокруг стальной опоры, упала вниз. Словно получив сигнал, один из бойцов нырнул внутрь следующим.
- Сначала поднимите Фэйрхолла, - хрипло произнес Присяжный, завороженно наблюдая за подъемом. - Его состояние...
- У меня приказ, сэр, - Годо мягко, но крепко взял его за плечо, подталкивая к подъемнику и обматывая свободным концом веревки пояс, прерывая готовые было последовать возражения. Еще несколько томительных секунд - и вторая веревка падает вслед за первой, сигнализируя о том, что настал через следующего. Присяжный, прекратив сопротивление, медленно поднимается вверх, закручиваясь вокруг своей оси, как нелепая, болтающая ногами кукла - и скользит вверх, перебирая свободной рукой по мелькающим навстречу балкам.
Последний его взгляд - перед тем, как вдалеке стираются детали и черты лица, еще больше усиливая сходство с куклой - падает на Феба.
- ...сэр? - голос Годо вторгся в его мысли, возвращая к тому, что происходило здесь, внизу. - Вы следующий, сэр.
Феб не боялся высоты – по крайней мере, до этого дня. Даже вчерашней ночью, следуя за темной глубинной песней по лестнице, струящейся в непроглядную, бездонную темноту, он не ощущал этого чувства – будто сердце сложило крылья и падает, падает, падает сквозь бесконечный холод. Сейчас, глядя на обглоданные ржавчиной опоры подъемника, на веревку, нетерпеливо подрагивающую напротив лица, ему хотелось метнуться прочь. Туда, где ступени крошатся и выскальзывают из-под ног, где приходится перебираться через провалы, выгрызенные временем в лестничном полотне, где можно оступиться и свернуть себе шею – только не висеть беспомощным мешком, отдав себя на растерзание всей своре смеющихся чертей и богов.
- Может быть, я сам?.. – он судорожно вздохнул, ловя в воздушные сети падающую сердце-птицу. – А, Годо? Это ведь не так... сложно?
Железная рука соскользнула с первой же опоры под невозмутимо-ироничным взором охранника; негнущиеся пальцы-флейты издали протяжный, царапающий скрип.
- Хорошо. Хорошо, я понял, - еще один глоток воздуха, словно последний – на всю оставшуюся жизнь, дымный, горчащий - и все равно удивительно свежий.
Веревочная петля обвилась вокруг пояса и дернулась, пробуя незнакомый груз. Феб инстинктивно вцепился в натянувшийся канат – словно это могло уберечь. Если веревка перетрется. Если ее выпустят из рук. Если рухнет верхняя секция шахты. И еще десяток разных если, которые он запретил себе рассматривать – и просто уставился в тугое плетение волокон.
Когда он преодолел больше половины пути, наверху раздался звук, который за время этого короткого бегства он начал узнавать кожей раньше, чем сознанием.
Выстрел.
Легкий хлопок - отсюда он звучал приглушенно, словно кто-то откупорил бутылку игристого вина. Но при все обманчивой легкости - это был выстрел.
За ним последовал еще один. Потом наступила тишина - а потом он почувствовал, как тяжесть тела, влекущая его вниз, вдруг исчезает, как каждая клеточка наполняется необычайной легкостью, и воздух словно подхватывает его на мягкую, обволакивающую подушку, и останавливает, расколов посредине мгновение, длящееся час.
А потом Феб начинает падать.
Одна из веревок ослабевает быстрее, чем вторая, поэтому почти сразу сила тяжести бросает его вокруг вертикальной оси - и сокрушительный удар головой о подвернувшуюся опору словно бросает несколько ярких цветных пятен на окружающий мир, которые растворяют в себе страх, боль, остатки мгновений осознанности, и все мысли, не успевшие найти для себя последний момент...
Три человека - и два выстрела.
Черная краска заполняет собой все остальное.

Сообщение отредактировал Woozzle - 17-02-2014, 1:11

[АнтаР >>>]

Квинтус видел сон.
Во сне перед его глазами сменялась бесчисленная череда темных коридоров, тоннелей, узких искривленных ходов и червоточин, сквозь которые он пробирался с немыслимой ловкостью и быстротой, словно всасываясь своим невесомым телом в глубину, навстречу темноте, которая каждый раз разворачивала перед ним все новые развилки, переходы, сплетающиеся узлы тоннелей, скрытые в полумраке. Он казался сам себе сгустком холодной, вязкой жидкости, способной просачиваться сквозь самую узкую щель, расщепляться в невидимых глазу капиллярах, толщиной не превосходящих человеческий волос. Почему-то это было важно - двигаться вперед, не оставаться на месте, ни в коем случае не смотреть назад (чем? и как?), пробираться все дальше и дальше по извилистым длящимся пустотам, проникать вглубь, стараться приблизиться хоть на величину ладони ближе к созданию, обитающему в конце этих ходов. Каким-то отстраненным ощущением он чувствовал слабое гулкое ритмичное биение, наполняющее все его существо пульсацией, проходящей сквозь каждую клеточки - тихое и вместе с тем бесконечно огромное, как будто издаваемое исполинских размеров медленно сокращающимся сердцем. Все дальше, и снова дальше, не тратя времени на принятие решений о том, какой поворот выбрать - все были одинаково хороши, пока они вели вперед...
- ...проснись, друг.
Мягкое прикосновение обожгло его запястье, словно капля ртути; но даже этот резкий укол не сразу прогнал сон, который вцеплялся в его сознание сотнями тонких когтистых щупальцев-ножек, не желая отпускать, продолжая биться где-то внутри непрекращающимся ритмом - ближе, теплее, такое живое, такое... сильное.
- ...слышишь меня? - на этот раз его тряхнули за плечо с ощутимо большим приложением усилий. - Нам пора убираться, друг. Они нашли меня и скоро будут здесь, если мы не поторопимся.

Знакомый, смеющеся-шепчущий голос, в котором звучала явственная тревога. Гость стоял рядом, утопая где-то в смыкающейся вокруг его лица тьме, и не оставлял настойчивых попыток растолкать Квинтуса, что-то повторяя. "Лю.. Люциола?" - клочок сознания, сумевший вырваться из цепких лап сна, с трудом выцарапал из памяти имя: "Он же вчера с трудом сидел... Как?.."
Непрошенная мысль оборвалась, когда его взгляд натолкнулся на незнакомую деталь. Люциола был полураздет - очевидно, он сам проснулся недавно; грудь все еще покрывали повязки, часть тела была открытой... и на этой части Квинтус разглядел небольшие, но ощутимо видные (один из них, поймав тусклый луч какого-то случайно заглянувшего светила, мелькнул в темноте слабым бликом) поблескивающие серые пятна, словно разводы, глубоко въевшиеся в кожу и переплетающиеся с ней так, что было невозможно различить, где кончается живая плоть, а где - поверхность металла. Один из этих уродливых наростов утопал в уголке раны, растворив в себе наложенные вчера швы. Даже сквозь полусон Квинтус смутно понял, что узнает эти пятна - он слишком часто видел такие же, как наяву, так и в других, более беспокойных снах.
Отметины Холода.
Квинтус рывком сел на постели. День начинался со страха. Он был уверен, что еще вчера в теле гостя металла не было. Страх, что потенциальный спаситель превратится в беспомощную груду металла, страх неизвестности, ведь получается, что Люциола уже был внизу, страх его преследователей, несомненно очень опасных и коварных, страх самого Люциолы, страх, страх... Если бы кто-нибудь в этот момент снял с Квинтуса дыхательную маску, то увидел бы под ней еще одну - классическую театральную маску "Ужас".
- К-как ты... Кто за тобой... Что с тобой?! - хрипло затараторил неконтролирующий еще спросонья свою речь ученый, сначала неосознанно отползая, а затем рванувшись обратно - пощупать, рассмотреть: "Вдруг показалось?!!"
- Тихо, - ему на плечи легли две тяжелых руки, цепко впиваясь холодными пальцами в плечи, удерживая от дальнейших необдуманных поступков. У Люциолы, который еще вчера не мог подняться с постели, оказалась железная хватка - неуместная ирония пришедшего в голову сравнения еще раз всплыла одновременно с очередным тусклым бликом, отразившимся от попавшего на свет уродливого пятна, словно напоминавшим - нет, не показалось.
- Я не успел все тебе рассказать, - тихий шепот, казалось, ввинчивался прямо в ухо. - Думал, я от них отвязался... Военные, приятель. Они шли за мной от вокзала - нет времени объяснять, но намерения у них не самые доброжелательные. Надо уходить, и быстро.
- Как ты понял, что они тебя нашли? Сколько у нас времени? Я могу собраться? Ту-ут много вещей, которые нам нужны, г-глупо их бросать.
На самом деле у него было множество других вопросов, но они могли и подождать. Шепот Люциолы проходил через все тело, заставляя кожей чувствовать мелкий наждак окутывающего страха. Сердце колотилось, распространяя по телу АКТГ, кортизол и адреналин, но мышление оставалось четким. Люди, впадающие в панику от любой угрозы, на Чердаке живут не больше трех дней.
- Несколько минут. Наверное, - последние несколько слов рассыпающегося шепота задумчиво рассеялись в тесном пространстве между его головой и гостем - а потом тот отстранился, выпустив Квинтуса и убедившись, должно быть, что тот очнулся.
- Не бери слишком много; нам надо будет оторваться. И не зажигай огня, увидят, - бросил он напоследок, метнувшись куда-то в темноту; оттуда несговорчивым эхом последовал приглушенный лязг железа, хлопанье ткани и торопливая поступь шагов. Глаза, привыкающие к темноте, медленно вырисовали силуэт Люциолы, яростно пытавшегося влезть в остатки не пострадавшей в ходе операции одежды. Он двигался быстро, уверенно, чуть нервно - как будто и не было раны, которая в текущем состоянии должна была отзываться резкой болью на любые попытки изменить положение корпуса.
- Я слышал выстрел и обрывок крика, - сбивчиво донеслось из темноты. - Армейский карабин; кроме того, под этим окном вряд ли часто устраивают прогулки люди... Если я прав, они будут идти сверху. Ты знаешь какой-нибудь не самый открытый путь вниз, где нас не сразу заметят?
Квинтус несколько секунд молча наблюдал за собеседником. С зеленоватым отливом тьма скрывала от него подробности, оставляя лишь силуэт, и дополнительно смазывала и без того удивительно плавные движения, превращая простые действия Люциолы в мистический танец с тенями предметов. Силуэты стремительно бросались друг к другу, через секунду сливаясь воедино. Лаконичный силуэт обнаженного человека быстро обрастал деталями, превращаясь в кудлатую тень оборотня… Квинтус потряс головой, сгоняя наваждение.
- Знаю, - он резво соскочил с кровати, сменил маску и подготовил еще одну для Люциолы. Затем деловито заметался по комнате, собирая все нужное в потрепанный, но крепкий заплечный мешок - наследие Шиное - и на ходу рассказывая детали. - В часе ходу отсюда есть люк, ведущий сразу на виток вниз. Технический проход, подъемник связывал два уровня, но обрушился, поэтому для спуска нужна веревка, - он стянул горловину мешка, закинул его на спину и посмотрел на Люциолу. - Надеюсь, у них нет веревки. Впрочем, этот люк неплохо спрятан, так что можно попробовать сбить их со следа еще до него.
- В часе... - Люциола замер, наморщив лоб и что-то беззвучно прикидывая, затем, после короткой паузы, отрывисто кивнул, так и не добавив ничего - и медленно тронул пальцами дверь, подавая ее на себя так, чтобы она не скрипела. В растущее пространство ночи потянуло нетерпеливым холодом, жадно прильнувшим к коже, зудящим стрекотанием цикад, и мутными струйками зеленовато-ультрамаринового марева.
Шли быстро, не оглядываясь. По молчаливому соглашению, Квинтусу досталась ведущая роль - по дороге приходилось пробираться через обломки камней и небольшие расщелины в тех местах, где они срезали путь между полустертой сеткой старых улиц, и без знания местности, не пользуясь источниками света, для неподготовленного человека любой неосторожный шаг мог привести к самым неожиданным последствиям.
Против ожидания, вокруг было тихо - не считая вездесущего плача цикад, следовавшего за ними тихим эхом, то обрываясь, то начинаясь заново. Единственным звуком помимо этого оставалось собственное дыхание - глубокое, сосредоточенное, жадное. Запертое в пределах маски, оно звучало неожиданно громко, и иногда казалось, что каждая тень, прячущаяся в угловатых декорациях, слышит этот прерывистый эквивалент пульса, и наблюдает за скользящими в темноте двумя существами, пьющими искусственными ртами кислый туман.
Когда им пришлось ненадолго отклониться, огибая вгрызшуюся в уступ яруса трещину, Квинтусу единственный раз показалось, что где-то далеко позади часть раскрашенного в однотонную умбру ландшафта шевельнулась, приобретя форму человеческого силуэта, на краткий миг видного на фоне чуть более светлого окружавшего тумана. Какое-то время он был там - едва различимая тень, двигавшаяся сквозь дымку - затем исчез. Почти сразу Квинутс обнаружил, что Люциолы не было в пределах видимости - еще недавно крадущийся за ним след в след, его странный попутчик растворился в тумане, каким-то образом не потревожив матово-дымной завесы...
И тут он увидел, слева, совсем в другом месте, нежели оставшийся позади дом - желтое пятно, сочащееся слабым светом. Оно находилась, наверное, метрах в ста и на какой-то возвышенности - похоже было, что на крыше одного из полуразвалившихся зданий. Пятно менялось - оно медленно наливалось светом, пока не стало ярко-слепящим, бьющим колючими иглами по привыкшим к темноте глазам - и тогда он понял, что это было что-то вроде направленного ручного прожектора, который поворачивали вокруг своей оси.
Дрожащие линии света потянулись из далекой точки к трещине, вырисовывая на своем пути встреченные препятствия в виде скальных обломков и вывороченных из-под земли бетонных плит, раскрашивая ночь в неестественную палитру блекло-серого, делая ее похожим на схематичный рисунок тушью - и начали медленно таять вслед за поворотом фонаря.
Квинтус повалился за какой-то остов стены, пытаясь успокоить судорожно бьющее сердце. Ничего не получалось: постоянная угроза смертельной опасности, нацеленной именно на него, постепенно выводила его из равновесия, и постоянный недостаток кислорода задачу не упрощал. Квинтус так и не успел стать бойцом за эти несколько месяцев, не научился быть хозяином положения, и сейчас чувствовал себя мышью, загнанной котом в первую подвернувшуюся ямку. Останешься сидеть - тебя непременно выковыряют, высунешься - поймают в тот же миг. О Люциоле он уже забыл - таинственный спутник исчез из его сознания так же незаметно, как из поля зрения, и сейчас Квинтус остался один на один со своим страхом, качаясь на его волнах, ритмично накатывавших - и с каждым разом все сильнее. "Еще несколько ходов луча - и я выбегу отсюда с жутким воплем, прямо под огонь, совершенно не сознавая себя", - понял он.
Нужно было действовать быстро. Он заметил, что прожектор ходит не кругами, а по одной линии. О причинах этого задумываться было некогда и, повинуясь интуиции, он подождал, когда прожектор отойдет подальше, и кинулся вперед, к большому нагромождению всякой всячины - бетонных блоков, арматуры и гнутых ферменных конструкций. Здесь, привалившись спиной к большому угловатому бетонному булыжнику, он наконец смог немного успокоиться. Прожектор ходил там, дальше, а здесь немного пришедший в себя мозг быстро нарисовал несложную тропинку через пять укрытий до квартала с сохранившимися домами. Теперь нужно было только внимательно глядеть по сторонам и аккуратно добраться до края просматриваемой зоны.
Темнота следовала за ним - верной собакой, оберегающей хозяина от чужого злого взгляда. Скалилась в неизвестность обломками валунов, перекатывала упругие мускулы от растрескавшегося бетонного блока к проржавелому скелету древнего механизма, сплетала в приглушенный рык взъерошенные голоса цикад и чьи-то далекие выкрики, скрывая шорох, перекатывающийся под ногами самого Квинтуса.
И тихо, успокаивающе тыкалась мордой в запястье, слизывая рваный, вскрывающий кожу пульс, после каждой перебежки от одного укрытия к другому.
Первое.
Второе.
Третье.
Мягкие черные лапы, неслышное дыхание с приторным запахом застарелой крови – она здесь, она не бросит его. Проведет своими тайными тропами к укрытию – и будет преданно ждать возвращения.

..будто почуяв, что добыча готова ускользнуть, далекое пятно света судорожно метнулось, вспарывая темный бок ночи.
И еще раз, и еще – безжалостным лезвием в густую тень.
Раненная тьма беззвучно припала на брюхо – все еще готовая драться за него, но стремительно теряющая жизнь в сочащихся светом росчерках.
От намеченного Квинтусом маршрута к безопасному, неподвластному взгляду прожектора кварталу оставалось чуть меньше половины.
Два укрытия – и два обнаженных, обескоженных отрезка, по которым, принюхиваясь, шарил луч, убивающий его тьму.
"Черт, черт, черт!" - бессильное слово долбилось в оцепеневший мозг Квинтуса, пытаясь пробить барьер, за которым - это точно известно! - томятся десятки замечательных идей, как выбраться из этой ситуации. Стена из ваты... "Что-ж, если укусить прямо за середину не получается, надо попробовать отгрызть с краешку... Как они поняли, что я здесь? Почему до сих пор никого не видно? Если бы меня нужно было поймать, за мной выслали бы людей. Если убить - достаточно одного снайпера. Фонарь изменил траекторию так, будто они знают, где я, и хотят отрезать меня именно от этого направления... Получается, они просто играют со мной, управляя мною через страх! Ох, как я не люблю, когда мной манипулируют... Значит, я все еще не знаю, чего они хотят. Зато знаю, чего они НЕ хотят!"
А в следующий момент - рывок, туда, где рыскает хищный, плавящий туман свет! Напрямик, со всех ног - именно туда, откуда его пытались отвадить, как лабораторную крысу, и - пристально следя за лучом, как за опасным зверем, пытаясь заметить малейшую дрожь, уловить даже призрак намерения рвануться навстречу!
Круг света дергался слепыми медленными толчками, застревая в вязком воздухе и вырываясь с усилием для следующего движения. Шаг – пауза. Шаг – пауза. И каждый раз – менял направление, следуя странной изломанной логике, понятной лишь ему одному. Напряженное, натянутое до дрожи внимание Квинтуса не могло предсказать, в каком месте луч проткнет темноту спустя секунду – но смогло бросить в сторону перевитое скоростью тело, когда слепящее пятно в очередной раз дернулось с места.
Проклятый прожектор будто и вправду обладал нюхом, ведущим его по следам истекающей рваным сердцебиением жертвы. Или кто-то шептал ему – туда, за ним, не упусти! – подталкивая руку, направляющую луч. Забыв о своей медлительности, о своих вязких паузах, свет метнулся следом, клацнул зубами, едва не выхватив клок одежды – и замер, разлегшись по другую сторону последнего укрытия, распространяя вокруг слабые, угрожающие отблески, уверенный, что снова до смерти напугал свою жертву, что сейчас она спрячется за спасительную кучу щебня, и тогда с ней можно будет здорово поиграть.
А Квинтус, получивший подтверждение своего предположения, что все это фикция и управляющий прожектором прекрасно знает, где он находится, рванул вперед со всех сил, увидев впереди финальный отрезок этого кошмара. Забыв о дыхании, головокружении, слабости - обо всем, кроме двух ног, толкающих его вперед на предельной скорости - он за время, что бежал мимо кучи щебня, лишь увеличил свою скорость.
Он не попал в самый центр, не оказался жуком на предметном стекле, подсвеченном острой желтизной – но размытый край пятна все-таки полоснул по стремительно бегущей тени. И сразу – без надежды успеть, скорей от злости – взвизгнула пуля.
- Выйти на свет, - в воздухе громыхнуло железо, выплюнутое в рупор. – Руки за голову, выйти на свет, оставаться на месте.
Металлический голос рвал тишину в клочья. Луч остановился – и ждал.
Квинтус лежал, оперевшись о стену, и пытался не умереть. Никогда еще соблазн сорвать маску и вдохнуть полной грудью едкий яд не был так силен. В ушах шумело, сердце стучало так оглушительно, что железный ультиматум остался нерасслышан. В этот момент его можно было просто брать как тюк и нести куда угодно - но сделать это было некому. Когда рассудок наконец вернулся к нему и осознал это, страдальческая гримаса под маской растянулась в злорадной и самодовольной ухмылке. Он медленно, пошатнувшись, встал, бросил взгляд на желтое пятно - оно лежало перед входом в проулок, как кот перед норой, в которую ускользнула мышь - и пошел вперед, навстречу Городу.

[Черон >>>]

...он не чувствует боли.
Медленно, нехотя уходит тишина - темный, липкий и обволакивающий не-сон, который обнял его своим покрывалом когда-то невозможно давно, в другой жизни - сомкнул над ним свои крылья, стирая все, кроме обманчиво-холодного, невесомого прикосновения. Теперь оно отступает - и постепенно, сквозь тягучие нити паутины какие-то случайные события окружающего мира находят свой путь к нему. Мерное гудение электрических ламп заполняет воздух, звуча нижней нотой контроктавы. Легкий, щекочущий сквозняк дразнит холодом его босые ноги - и отступает, метнувшись куда-то в сторону, испуганный случайным вмешательством.
Щелчок закрывающейся двери. Чьи-то далекие шаги - быстрые, почти переходящие на бег. Шелест ткани, трепещущей в воздухе.
В акапеллу гудящих проводов врываются какие-то мелодичные тонические звуки, выводящие бесхитростную гамму - три коротких гудка, три длинных, снова три коротких. Кажется, что все это происходит не с ним - все это представляет собой предмет какой-то постановки, спектакля, не имеющего отношения к действительности...
Веки устало вздрагивают, не в силах подняться, пальцы обессиленно дрожат - на нем словно давит мягкая, но непреодолимая тяжесть, сонно противостоя попыткам подняться и куда-то идти. Здесь тихо и спокойно - не считая редких диссонансных нот, выбивающихся из монотонного течения тишины. Кроме того, при попытках открыть глаза в них остро бьет притаившимся с той стороны ярким светом, который не хочет, чтобы на него смотрели. Он хочет, чтобы гость спал - и медленно угасает вслед за тем, как замедляется его дыхание, начиная звучать в тон вибрациям электричества...
- Бедный мой, - тихий, шепчущий голос неожиданно возникает совсем рядом, как будто вызываемый к жизни не колебаниями звуковых волн, а чем-то другим, существующим внутри его головы. Чуть запоздало, несмело прохладное, отрезвляющее прикосновение оживает на его запястье - и, запинаясь, скользит чуть выше, наперегонки с бегущими по руке мурашками.
- Потерпи немного, - едва слышно произносит Ран; но он слышит каждое слово до невозможности отчетливо. - Он так... смотрит через тебя. Скоро это все пройдет. Не бойся. Он всегда отпускает.
- Ран... – он раздирает спекшиеся губы, но не слышит произнесенного имени, только шелест дыхания, пытающегося стать словами. – Я... рад. Ты цела, у тебя все хорошо, да?..
Свет прокалывает голову насквозь - через сомкнутые веки, через ослепленные, невидящие зрачки, через мозг, разбитый на осколочные картинки, и фокусируется колючей вспышкой на задней стенке черепа: нет.
Если здесь – то уже не хорошо.
Следом за губами, не умеющими говорить – он разлепляет глаза, разучившиеся видеть, и долго, мучительно долго всматривается в слепящую белизну. До рези, до щиплющих слез – пока сквозь слепоту не проступают контуры. Контуры угловатых аппаратов и механических рук, сжимающих злые, пыточно-яркие лампы, словно специально бьющие в лицо – с оттяжкой и удовольствием.
Это место не похоже на тюрьму, скорей – на больницу, стерильную, сияющую, страшную.
- Тебя на самом деле здесь нет, правда? – шелест дрожит на губах, так и не становясь голосом. – Вот и правильно, маленькая, не нужно тебе сюда...
Но слабое дыхание невесомой ладони снова скользит по его руке; Феб поворачивает голову – медленно, словно она неживой, скрипучий, дано заброшенный механизм, прикрученный на шарнирах.
И видит Ран – больнично-белую, под цвет здешних стен.
- Все-таки ты... – уголок губ тревожно дергается; Феб хочет поймать ее ладонь – но не может оторваться от постели, пугающе белой, как и все вокруг. – Что это за... место? Откуда ты тут? Тебя не обижают?
Горький смех разливается внутри. Как будто ты можешь что-то изменить.
- Это сон, - ее голос падает холодными каплями воды, тихий и грустный - и прикосновение маленьких пальцев чуть сжимается вокруг его запястья. - Это все ненастоящее... Но я здесь. Я здесь - ты ведь видишь меня?
Пальцы вздрагивают еще раз, словно немая судорога мгновенного страха заставляют ее вцепиться в его руку, как будто кто-то из них может исчезнуть - раствориться в тусклом воздухе тихой комнаты. Она отводит взгляд, неловко улыбаясь. Феб впервые в жизни видит ее улыбку - неестественную, ломаную, словно натянутую на ниточках невидимого кукловода, который подсказывает ей, как должно выглядеть это движение. Она похожа на осколок стекла, на мгновение остро блестящий отраженным бликом света.
- Откуда ты здесь?.. - рассеяно напевает-шепчет Ран, скорее для себя, чем для него - невесомые птичьи руки скользят по теплой коже, едва касаясь поверхности, распространяя с собой прохладную тень призрачного присутствия. - Раньше тебя не было - а потом я услышала твой голос и долго шла по нему, думая, что заблудилась... Но это не важно. Только не бойся... - она наклоняется, оказываясь совсем рядом, и нерешительно замирая в этом неоконченном движении. Пряди волос медленно покачиваются, щекоча его шею неловкими, колкими касаниями - и спустя несколько томительно-долгих секунд отстраняются.
- ...это пройдет.
Она неслышно выходит из комнаты, проскользнув в приоткрывшуюся навстречу дверь, словно вспугнутая каким-то из случайных звуков, который становятся чуть назойливей и вмешиваются в тихий диалог, словно обеспокоенные тем, что их не замечают - снова чьи-то шаги, раздающиеся, кажется, прямо за спиной позади спинки кровати, дребезжание металлической пластины, едва слышный звук колокольчика.
Перед тем, как исчезнуть, она бросает на него взгляд и, помедлив, ломаным движением подносит палец к губам.
...когда темнота начала отступать снова, оказалось невозможным вспомнить, сколько времени прошло с того момента, как ушла Ран - было ли это только что, едва сонный прилив успел опустить потяжелевшие веки, или уже успели пройти минуты, часы?.. Вспышка беспамятства казалась короткой, почти моментальной. Во всяком случае, комната не успела измениться нисколько - инструменты, застывшие вокруг кровати, излучали все тот же неровный мерцающий свет.
Дверь приоткрылась, впуская внутрь целую процессию в белых, глухих одеждах - лица, укрытые масками и респираторами, оставляли на свободе только внимательные, изучающие, и местами - бегло-встревоженные взгляды, которые каким-то образом избегали самого Феба, скользя по окружающей его машинерии.
- Пульс замедленный, давление низкое... - хладнокровный, женский голос нарушает молчаливую сцену, быстро перебирая целую россыпь цифр перед сосредоточенно внимающими остальными. - Диэлектрическая проницаемость наружного слоя около шестидесяти двух пунктов. Наружние показатели восстановления хорошие, имеет место зарубцевание, надкостница слегка вздута в месте удара.
- Субарахноидальное кровоизлияние? - помедлив, так же сухо спросил кто-то из толпы, не повернув головы.
- Остановилось в прилегающей полости. Непосредственной опасности для жизни нет, доктор...
Феб слышал этот разговор сквозь ватный сумрак, словно слова были опутаны слоями бинтов и с трудом находили дорогу на воздух. Сам себе он казался мухой, оплетенной паучьей сетью, ворующей дыхание и силы. Много белесых коконов в стерильном сиянии операционной - только паук затаился где-то и ждет, когда звуки окончательно распадутся на затхлый ветер и саднящую пустоту.
Он собрал свой голос – весь, сколько нашлось – в острый, тяжелый нож, с силой надавил на него, заставляя разрезать связки и вспороть свое молчание. Не тихим, шелестящим шепотом – словами.
- Что это за место? – тот же вопрос, от которого убежала его недавняя фата-моргана с детским лицом и легкими пальцами. Сейчас он звучал громче – и почти уверенно. – Как я сюда попал? И где...
Он задохнулся, вспомнив сумасшедший бег по дымным улицам, шахту разрушенного лифта и выстрелы, оборвавшие его подъем.
Лезвие голоса рассыпалось, оставив лишь хриплое, лающее эхо, застрявшее поперек горла. Он кашлял, пытаясь вывернуть себя наизнанку – и все никак не мог избавиться от последних непрозвучавших слов – где они? Все, кто были со мной?
Он боялся ответа.
Молчание.
Никто даже не повернул головы в его сторону, как будто произнесенные слова оказались обманом, ложью, фальшивкой, и так и не нашли дороги наружу, оставшись бессильным звоном внутри головы. А может, шептал дьявольский шепоток, прячущийся где-то совсем рядом, это и есть ложь - если тот удар выбил из тебя способность говорить, навсегда заперев в пустоте собственного черепа наедине с призраками вроде Ран?..
- Глубокое сканирование, пожалуйста, доктор Мэттьюз. Нас особенно интересует два последних слоя кортекса и затылочная доля.
- Конечно, сэр, - легкая, едва заметная улыбка.
Кто-то из застывших перед ним теней сделал шаг - и механизмы, застывшие в голодном ожидании вокруг его кровати, пришли в движение, тонко жужжа и начиная размеренное движение вокруг головы, подтягивая к нему свои механические отростки. Где-то в стороне загорелся яркий, неестественно-слепящий фиолетовый свет - гудение механизмов усилилось и одновременно стало выше, напоминая назойливый комариный писк... Новые прикосновения рождались в задней части головы - сдержанные, холодные; в них не было и следа той боязни, которая была в жестах Ран - они были движениями ремесленника, управляющегося с материалом для исследования, а не с живым человеком. Тонкая сетка проводов медленно растягивалась по болезненно реагирующему на холодные ощущения затылку - и в точках, где медные нити пересекались, она едва заметно пульсировала в такт холодному машинному свету.
- Послушайте, Серл, что у него с руками?
Одна из теней бесцеремонно схватила его запястье, поднимая вверх - безвольно повисшая ладонь медленно вплыла в поле зрения, и Феб какое-то время смотрел на нее, как на чужеродный, незнакомый предмет - стертые в кровь пальцы, все еще свежие царапины, рассекавшие подушечки, болезненной формы сочный фиолетовый синяк, украшавший фалангу большого пальца...
- Должно быть, сопротивлялся. Похоже на защитные действия, и повреждения характерны... Я поинтересуюсь у Дафны, откуда они, сэр.
- Извольте, - резкий, недовольный голос был похож на воронье карканье, и какими-то едва уловимыми нотками показался ему странно знакомым. - Я не намерен собирать своих пациентов из кусков, Серл, так им и передайте. Мы, в конце концов, отправляем им не манекен, а хрупкий и болезненный организм...
- Конечно, сэр. Я немедленно составлю запрос.
Феб не услышал этих фраз: он смотрел, как стоявший впереди силуэт в белом опускает на место его руку - почти чужую, израненную, мягкую, теплую... Ту самую руку, которую он уже давно привык видеть бесполезным, неживым куском заржавевшего металла. Она была живой - и слабое покалывание пальцев, заторможено реагировавших на осмотр, было обыкновенным, человеческим, настоящим...
- Строение пирамидальных нейронов нарушено, сэр. Точнее можно будет сказать после биопсии.
- Похоже, придется оперировать, - сухо констатировал старший голос. - Скальпель, доктор Мэттьюз. Благодарю.

[Woozzle >>>]

Феб больше не пытался говорить. Он был теперь уверен – это еще одни призрак, новый виток спирального сна, который растает так же, как Ран, когда ему надоест морочить Феба. Но пока он длился, Феб пытался снова запомнить это ощущение – живой левой руки, податливой и теплой. Осторожно сгибал и разгибал пальцы – они повиновались; он чувствовал соленую, колкую боль в том месте, где была ободрана кожа, ему казалось даже, что он ощущает, как бежит по тонкой сеточке вен кровь, согревая пальцы и бликуя рваным пульсом на запястье.
Впрочем, это занимало его недолго – волна недоверчивой радости схлынула, оставив его на отмели, опустошенного, иссушенного, разочарованного.
Зачем ему живая рука – здесь, в этом безголосом полубреду, в летаргии, из которой не сбежать, не вырваться, не докричаться?
Он хотел обратно. Пусть с железной уродливой глыбой вместо ладони. Пусть в дым, сумасшедшую гонку и страх неизвестности.
Резким, коротким, собранным в стремительный вектор движением он оттолкнул свое тело от белой постели.
Несколько стоящих впереди белых халатов отшатнулись, застанные врасплох неожиданным проявлением неповиновения; мгновение замешательства - и он почувствовал, как чьи-то сильные руки хватают его под локти, грубо толкая обратно и прижимая к теплой поверхности кровати.
- Черт возьми, сопротивляется!
- Держите крепче. Подготовьте захваты, Берни, прошу вас. Уровень адреналина, доктор Мэттьюз?
- В пределах нормы, - краем глаза он видит сосредоточенные, напряженные лица санитаров, державших его плечи. - Похоже, какая-то механическая реакция, сэр...
- Не торопитесь с выводами, доктор. Сначала возьмем образец, - назойливое гудение механизмов, уже почти слившееся с фоном, вдруг изменило свой тон, и он почувствовал, как спинка его ложа поднимается, складываясь наподобие кресла, а руки заводят за спину, сцепляя в запястьях чем-то обжигающе-холодным с привкусом металла. Невесомое прикосновение иглы проникает через ткань одежды в плечо, распространяя за собой сладкое, сонное отупение, медленно распространяющееся по телу, заставляющее забыть обо всем, замереть, закрыть глаза, спать... Силуэты людей, сгрудившихся вокруг, послушно стираются, превращаясь в вырезанные из бумаги плоские фигурки, трепещущие на сонном ветру - нет лиц, нет голосов, только грубый рисунок на бумажной поверхности мира - а потом исчезает и он.
Последним он видит внимательное лицо, склонившееся перед ним, пытающееся что-то прочитать в гаснущих огоньках глаз. В сомнамбулическом приливе оно ломается на россыпь крошечных осколков, складывающихся в полосу сменяющих друг друга картинок, то рассыпающихся, то собирающихся вместе. У лица доктора - черты бродяги Томми, нервно смеющегося какой-то своей мысли - и яркий блеск скальпеля, случайно встретившего на своем пути луч света.

...когда из осколков сложилась новая картина, Феб уже знал, что это был все тот же сон.
Теперь, когда он обратил на это внимание, окружающее стало для него медленным, застывшим, расплывчатым - как будто пятна разведенной акварели, оставленные на мокрой бумаге, нехотя собирающиеся вместе в тех местах, куда следовал его взгляд. Это был тот же сон, что и прошлый, в котором был дом и бегущий по карнизу невесомый призрак, затаившийся за окном, и острые, режущие кромки пальцев, и теплое, красное, солоноватое, струящееся по ладони.
Тот же самый - и все-таки другой.
Он стоял посреди темного коридора, раскрашенного редкими трепещущими точками газового огня, уходящими куда-то в бесконечность по обе стороны - коридора тюрьмы, в которой оказался после того самого дня. Куда хватало взгляда, в стене коридора были вмурованы отгороженные толстыми решетками ячейки - одна, вторая, десятая - небольшие, тесные каменные мешки, стиснутые нависающими стенами из каменных блоков. Все - пустые. Все - кроме одной.
- Решил навестить меня? - сжавшийся в комок пленник медленно поднял голову, смеющеся скалясь сквозь железные прутья. - Долго же мне пришлось ждать...
Его лицо в кровоподтеках и ссадинах, одежда вываляна в грязи - но безумную пляску огоньков, дрожащих в бездонном провале зрачка, он бы узнал даже сквозь зеркальные окуляры Гробовщика. Люциола поморщился от боли, пытаясь распрямиться - и сцепил руки вокруг колен, сжимаясь еще крепче в один переплетенный, туго стянутый узел, словно пытаясь отделить себя от окружающего пространства.
- Ты, - выплеснул Феб осколки жгучего, ненавидящего ужаса. – Они все-таки поймали тебя...
Впервые на своей памяти он не испытывал ни жалости, ни сострадания к чужой боли – ни даже желания отвернуться, чтобы не видеть увечий. Напротив, с болезненным вниманием изучал каждую отметину, каждую ссадину на его лице. За Джентри. За меня. За всех остальных. Так тебе и надо, будь ты проклят.
Он отогнал волну сладкого злорадства, ощущая, что еще немного – и станет мерзок сам себе. Впустил в грудь сырой, затхлый дух подземелья, скребущий пальцами по ребрам, позволил обнять сердце успокаивающим холодом – но так и не смог унять жар. Дыхание вырывалось вспышками, жгущими гортань.
- Зачем же ты ждал? – эхо бежало прочь от медленных тяжелых слов, позволяя им падать – и тонуть в пыли. - Зачем ты ждал – меня? Разве мало найдется желающих плюнуть тебе в лицо? Поплясать на твоих костях?!
Каменные стены вздрагивали, не желая принимать его голос – но оставались на своих местах. Им некуда было бежать – в отличие от легконогого эха.
- Ты говоришь это мне? - трепещущие огоньки гасли, поглощаемые, один за другим, немым, болезненным отчаянием; усталый скрежещущий голос вдруг перестал звенеть каждой металлической ноткой, зазвучав невыносимой горечью, разливавшейся в воздухе. - У тебя поворачивается язык... О, я недооценил тебя, приятель. Еще немного, и я бы почти поверил твоему праведному негодованию...
Он вдруг рывком вскинул голову, уставившись сквозь взлохмаченные пряди волос на него застывшим, недоверчивым взглядом.
- Или может, ты забыл?.. - осторожно, словно сам не веря собственным словам, прошептал он; беглая судорога скользнула по сжавшимся в приступе скулам, и Люциола медленно, судорожно дергая головой, зашелся в тихом, шепчущем смехе, роняя переплетенные обрывки слов, проклятий, всхлипов, шорохов. - Зря, все было зря, никчемный, пустой, бездумный... как ты... как ты можешь не помнить? Нет. Нет, ты лжешь, мой маленький скользкий друг, лжешь. - переходы от истерических содроганий к вкрадчивому, собранному спокойствию совершались в нем почти мгновенно; он снова напряженно вглядывался сквозь металлические полосы, беззвучно перебирая губами. - Меняешь тела, меняешь облики; но я-то везде тебя узнаю, ведь правда? Нужно было догадаться. Нужно было узнать сразу. Как бы еще ты выжил сквозь все эти годы...
Феб отшатнулся от решетки – насколько позволял узкий проход коридора, вжался лопатками в каменный лед стены, прирастая к ней, прорастая в нее; немое оцепенение ползло телу, заставляя всматриваться в безумный, изменчивый, ртутно-текучий облик Люциолы, не позволяя уйти – и не давая оторвать взгляд.
Я боюсь его, отчетливо осознал он. Боюсь даже сейчас, жалкого, избитого, запертого. Боги, как глубоко ублюдок прошил мою душу.
Он протянул руки, обе; правую, живую, способную сжимать пальцы, и левую, годную лишь для того, чтобы скрежетать по металлу. Вцепился в решетку – и рывком подтащил себя к ней. Вплотную, касаясь грудью и лицом ржавых прутьев. Феб смотрел на Люциолу в упор и был, наверное, сейчас не менее безумен – и не мене страшен, чем он.
- Что. Ты. Несешь. – змеиное шипение сплевывает ядовитые брызги; Феб не узнает ни слов, ни тональности, Феб узнает только страх – и ненависть, которую он рождает. – Что ты можешь знать обо мне, ты?!
Он смеялся в ответ. Тихо, шелестяще, звуком падающих листьев, погребающих под собой вопросы; смеялся, не замечая брызг гнева по ту сторону решетки.
- Должно быть, спрашиваешься себя, как я здесь оказался, да? Видишь, кем я стал? - Люциола вскочил, бросаясь вперед резким движением загнанного зверя, вцепляясь побелевшими пальцами в лязгнувшие прутья и срываясь в дикий, клокочущий хрип. - Тенью; химерой, осколками памяти, разбросанными штормом, безголосым эхом, существующем только по прихоти радиоволн... Ты не можешь убить меня, Максимилиан, - в его глазах отчаяние плавилось с безрассудным, пьяным весельем. - Я мертв уже давным-давно - серый ветер разорвал мое тело, растрепал мой прах, пролив его дождем по иссушенной земле; меня спасает только то, что я достаточно безумен, чтобы забыть об этом на время - все твоими молитвами, приятель... Но ты - ты не сможешь. Ты ведь ни о чем не забываешь. После всего, что ты сделал, это было бы так легко - просто в какой-то момент утратить себя, потерять несколько воспоминаний, разбивающих цепочку, в своем круге перевоплощений, бросив их гнить вместе с оставшимся позади телом...
- Больше всего я боюсь именно этого, - медленно, умолкая и полуотвернувшись от Феба, прошептал он, снова сжимаясь в сосредоточенный узел боли. - Знаю, что ты слишком боишься потерять это, слишком трясешься за каждую крупицу твоей жизни... и все равно боюсь.
Впитывая этот поток бреда, этот ком перепутанных истерикой откровений, Феб на какое-то время растворился в нем, почти поверил, что чужое имя, вылепленное из пугающего хриплого голоса – на самом деле не чужое, и все эти обрывки слов – не просто агония разума.
Он умел казаться искренним, чертов мерзавцев – или хотя бы верящим в то, что говорит. Он умел быть убедительным – и страшным. Впрочем, в последнем Феб не сомневался никогда.
Феб стряхнул с себя тень чужого безумия – с отвращением, как горсть мокриц, царапающих кожу скользкими лапками; он смотрел на скомканного Люциолу, и молча мотал головой, тяжело выдыхая липкую пыль его снов.
- Ты просто псих, - пыльные слова, пыльный голос, пыльный, потускневший взгляд, из которого вытекла, перегорев, вся ярость. – Ты живешь в своем калейдоскопе, который складывает для тебя картинки. Но вот незадача – всегда находится что-то, что выбивается, верно? Мешает картинке выглядеть по-настоящему. И тогда ты просто берешь нож. Так? Просто берешь и вырезаешь то, что мельтешит занозой в твоих цветных осколках.
- А ты открой дверь, - от прорезавшего в ответ хищного оскала испуганно отскочил случайный блик. - Открой - и узнаешь.

Сообщение отредактировал Woozzle - 5-03-2014, 14:36

[Черон >>>]

Между линиями. Кукла господина Танненбаума.

Сколько она себя помнила, вокруг всегда был дом.

Она неоднократно предпринимала попытки описать его - пусть не нанося слова на хрупкую бумагу, но когда-нибудь, однажды, решиться наконец сделать еще один шаг вглубь ее бесчисленных игр, войн, драматических сценариев и пьес, разыгрывавшихся в его комнатах, коридорах, лестницах и подвалах - и попытаться представить, сформировать в голове образ неведомого нечто, всякий раз находившегося по ту сторону шахматной доски. Она давно для себя решила, что дом - это враг; только еще не опредилась почему. Это понимание появилось в ней когда-то вдруг, словно подсказанное кем-нибудь. Дом - это противник. Не Хозяин, ни существа, которые бродили по городу, и даже не Гости - хотя последних она и остерегалась.
Дом был изменчив. Каждый день он менялся, неуловимо, иногда совсем незаметно - просто на втором этаже появлялась незаметная дверь, или ковер в гостинной чуть отодвигался в сторону, приоткрывая тонкую полоску неплотно прикрытого люка. Это было обманом; ловушкой, приманкой - она знала, что если поддаться любопытству и, осторожно оглядевшись, нырнуть за скрипучую, пахнущую пылью и апельсиновыми корками дверь, перед тобой откроются бесконечные провалы пространств, которые дом, казалось, выстраивал специально для нее. Километры заброшенных чердаков под крышами, над которыми никогда не восходило солнце; анфилады, полные пыльных зеркал, на которых она рисовала смеющиеся и угрюмые рожицы, обеденные залы с дорогой мебелью, укрытой чехлами. И всегда - никого. Иногда дом выглядел так, словно его забросили сотню лет назад, в другое время - как будто в одной из открывшихся комнат только что был кто-то; она находила еще теплый чайник, тлеющие угли в камине, открытое окно и страницы книги, которыми шелестел ветер (она так и не смогла разобрать ни единого слова). Поначалу это пугало - она металась, как загнанная в угол птица, кричала, звала, пытаясь дотянуться до невидимых людей хотя бы голосом - и всегда оставалась одна. Потом привыкла. Дом коварен, решила она - хоть так и не нашла для себя ответа, какую пользу извлекал ее противник, расставляя западни для единственного своего жильца.

Хозяин никогда не интересовался ничем, кроме спальни, балкона и своего рабочего кабинета. Казалось, он вообще не знал, что за пределами этих трех комнат что-то существует, и никогда не проявлял интереса, если она пропадала на день или два, предприняв очередную попытку дойти до пределов их совместной вселенной. Впрочем, он редко вообще обращал на нее внимание. Для него она была одной из мелких, раздражающих помех - как скрипучие ступени в холле или вечно открывающиеся задвижки на окнах, впускающие в дом горький ветер и капли дождя. Он почти не разговаривал с ней, исключая какие-то редкие, односложные реплики, просьбы и поручения - и уж тем более не беспокоился, когда она, в очередном приступе решимости экипируясь кухонными ножами, веревками, теплой одеждой и фонарем, уходила в одну из своих экспедиций к пределам дома, пробираясь через выстроенные для нее коридоры, залы, кладовые, спускаясь по перепутанным, уводящим глубоко за первый этаж лестницам в подземелья, перерастающие в настоящие тоннели - и возвращалась, в очередной раз потерпев неудачу, усталая, голодная и злая.
Она не знала, сколько лет Хозяину, но почему-то была уверена, что он стар, как дом - а может быть и старше. Он всегда был сам по себе. Обычно он работал, запираясь в своем кабинете, и только под вечер изредка выбираясь в гостинную, к камину, или на балкон, наблюдая за городом. Она не боялась его - но научилась остерегаться, сосуществуя с ним в двух непересекающихся реальностях, нехотя признавая его несколько комнат нейтральной территорией на поле битвы между ней и домом.

...она пыталась найти для себя закономерности в том, что показывал ей дом. В конце концов, решила она, он, должно быть, пытается ее в чем-то убедить, заставить поверить, натолкнуть на мысль - о том, что здесь есть кто-то еще, о том, что на самом деле значит это место и почему оно находится отдельно от остального города и никто, кроме нее и Хозяина (и его немногочисленных посетителей) не может сюда попасть. Исследуя открывающиеся ей пространства, она никак не могла связать наблюдаемое вместе, представить его в виде иллюстраций к некой зашифрованной книге, которой ей приходилось воссоздавать. Сюжеты каждый раз были разными - она то бродила с приставной лестницей по огромным внутренностям библиотеки, забираясь под самый потолок и вытаскивая книгу за книгой, тщетно пытаясь понять, о чем в них говорится, то забаррикадировавшись в маленькой, пыльной комнате, окружала себя шелестящими фотоальбомами, листая черно-белые лица и пытаясь вспомнить, видела ли она кого-нибудь из них раньше. Дом мог пугать, хотя делал это редко. Однажды она слишком увлеклась рассматриванием зала, напоминавшего бальный, и пытаясь представить себе, как когда-то в его пределах звучали вальсы, увлекая за собой сложный рисунок пар, расставленных в строгом порядке фигур на доске - а когда она, наконец, решила возвращаться, то оказалось, что коридор, по которому она пришла сюда, успел измениться. Ей пришлось идти, прижимаясь к стене, пытаясь находиться как можно дальше от огромной вещи, распростершейся вдоль противоположного края. Это был шкаф - длинный, серый, металлический, со множеством выдвинутых секций-отсеков, большую часть которых занимали уродливые черные мешки вытянутой формы. На каждом была бирка с именем, возрастом и еще рядом цифр. Какая-то часть ее сознания понимало, что эти имена нужно запомнить, чтобы потом иметь возможность найти кого-нибудь из них - но паника, подстегиваемая ощущением, что мертвая вещь пытается дотянуться до нее своими выдвижными отростками, погнала ее дальше по коридору.

Кроме этого случая она не могла вспомнить моментов, когда дом казался враждебным. Конечно, были еще Гости - но она почти сразу стала считать их чужеродными созданиями, чей статус в их мире был неопределен. Они никогда не встречались ей снаружи, а моменты их появления в доме так и остались непредсказуемыми - так что какое-то время она пыталась развлекать себя построением теорий о том, кто они такие и где обитают, но скоро забросила это занятие. Проще оказалось вынести из за рамки существующей вселенной.
Она очень отчетливо помнила день, когда дом встретил ее, вернувшуюся снаружи, не привычным молчанием, перемежавшимся легкими, тихими звуками шелестящей бумаги и капающей воды, а чем-то чужим. Скрип, помехи, треск радиоволн, сквозь который прорывались призрачные голоса, переговоры, музыка. В первые моменты она перепугалась, чуть не выбежала назад, подумав, что в доме кто-то есть - а затем, осмелев, обыскала каждый шкаф и полку, и наконец, обнаружила визитера - небольших размеров коробку, увенчанную антенной, которая издавала шум. Гость реагировал на ее приближение - перебивающие друг друга незнакомые голоса становились ближе, словно фокусируясь на ней. Она долго сидела рядом, пытаясь вслушиваться в речь, уловить обрывок смысла в вихре слов - пока из своих комнат не спустился Хозяин, забрав приемник к себе.
Он объяснил ей позже, что подобные визиты будут повторяться, и велел не обращать на них внимания - тогда это был едва ли не самый длинный их разговор. Она не решилась спросить его ни о чем, молча кивнув, приняв распоряжение к сведению - и действительно, время от времени наблюдала в пределах дома незнакомые объекты, резко выделявшиеся из его интерьеров, обходя их стороной и не пытаясь привлечь внимание. Каждый раз они выглядели по-разному. В какой-то день Хозяин - как ни странно это было - беседовал с троицей пластиковых манекенов, монотонно пересказывая им о чем-то на все том же незнакомом языке; в другой раз это была девочка, еще младше ее самой, говорящая низким, почти неслышным вибрирующим голосом, или голое, безволосое существо без признаков головы, с огромными паукообразными ладонями, в центре которых размещались зрачки... Каким-то образом гости занимали ее меньше, чем устройство дома - было ли тому виной приказ Хозяина, или какая-то собственная непрошенная мысль, успевшая сказать ей, что они - чужие, другие, не отсюда, и не имеют к ней отношения.

Вот только ее цветы, которые она выращивала в своих комнатах, иногда реагировали на эти посещения. Они тоже были особенным объектом, который она не научилась понимать до конца - но на этот раз ее собственным, содержащим ее частичку.

В конце концов, цветы были единственным, что она могла вынести из дома в город снаружи.

Сообщение отредактировал Черон - 7-03-2014, 19:58

[Uceus >>>]

Дом обступил его тесным, но знакомым пространством, залитым темнотой, молчаливым и ждущим. После холодного, склизского сумрака улиц все здесь казалось на удивление уютным - тихий, вкрадчивый скрип досок под тяжестью шага, теплые волны застоявшегося без движения воздуха, стремящиеся навстречу открытой двери. Еще снаружи, в блеклом свете далеких фонарей, Аркадиус заметил, что дорожная пыль перед домом вся истоптана многочисленными отпечатками следов - и вспомнил ту толпу, которая мочлаливо ждала его пробуждения, и наверняка целый день бродила под окнами, как стая голодных животных, не теряя надежды на его возвращение.
Их будет становиться больше.
Но когда голубовато-опаловый огонек керосиновой лампы, затрепетавший в потоках воздуха, дрожащим, слабым пламенем осветил комнату, в глаза алхимику немедленно бросилась деталь, заставлявшая забыть о голодных рафиоманах. Что-то чужое, незнакомое, лежало на полу, больше всего напоминая своим видом изорванный куль тряпья - незнакомый элемент обстановки, втиснутый в узкое пространство между шкафчиком с препаратами, где прятался небольшой сейф - и низкой кроватью.
Нагнувшись поближе, он не сразу, но разглядел в складках рваного тряпья тонкие, линии, очерчивающие человеческую плоть. Руки были такими хрупкими и отсвечивали бледно-розовым дрожащим оттенком так, что сначала он принял незнакомое существо за ребенка необычайно высокого роста - и только потом вдруг узнал Йокла. Его "вторая кожа", как безглазый называл свое ритуальное одеяние, защищавшее от света, была разодрана в случайных местах по всему телу, как будто он в приступе пытался содрать ее ногтями; кое-где на мягкой коже виднелись ссадины и царапины. Он дышал, но очень медленно, словно находясь в коме или глубоком летаргическом сне.
Хищно согнутые пальцы из последних сил цеплялись в дверцы шкафчика, запертые на нехитрый замок. Лакированая поверхность дерева была исцарапана и испачкана побуревшими пятнами - как будто последним, уже неосознанным движением он пытался содрать дверь с петель, добравшись до ингридиентов внутри.
Алхимик замер в изумлении, но не надолго. Вид плоти безглазого, столь бережно и долго ее скрывавшего, казался едва ли не непристойным. Поставив лампу на стол, старик с кровати взяв теплый плед, что спасал его когда озноб был просто невыносим, возвратился к телу, распростершемуся на полу, подобно пустой оболочке насекомого, такой же хрупкой и эфемерной. Осторожно опустившись на колени, Флейшнер укутал Йокла, бережно ловя ритм его дыхания, прослушивая пульс, как если б этот звук призрачный затих, затихло б и его серцебиение. Он вновь его покинул ненадолго, вернувшись с подушкой и воды стаканом. Подложив под голову безглазого подушку, Аркадиус открыл сейф, взяв оттуда флакон с кристалами, которые для многих стали драгоценны. Достав из кармана скальпель, он будто мерной ложечкой поддел крупицы бурые, опустил в стакан и размешал. Бережно приподняв безглазого за плечи (как Йокл недавно делал с ним самим) он приподнес стакан к губам своего помощника и... друга.
- Йокл... Йокл, очнись. Пей - тебе станет лучше. Ну же, давай.
Голос был мягок и настойчив. Внутри же Флейшнер размышлял над тем, что привело безглазого в такое состояние, в столь плачевное и столь беспомощное. Разве не давал ему он рафии на дозы... а впрочем, когда он это делал в последний раз? День? Два назад? После создания Оракула сознанье путалось во временах и датах. Вчера он занят был, а сегодня покинул дом до его прихода... но он же знает о тайнике... Похоже, он ждал до последнего. Ждал, что Аркадиус вернется и либо сам даст дозу либо даст позволение ее забрать. Флейшнер ощутил как змея тревоги свернулась в его груди и обнажила жало, готовясь превратиться в страх. И дело было не в том, что смерть Йокла оставит его без связей с Нижним Миром (мало ли иных, готовых за крупицы зелья достать из глубин хоть самого Цикаду), ни в том, что за ней может последовать месть безглазых за смерть сородича (шанс маловероятен, ведь Йокл был одним из изгнанных). Нет. Просто его помощник мог дать то, чего дать не способны ни посулы Синдиката, ни обещания Агриппы и его "круга лиц". Привязанность, заботу и приязнь. За годы, что они просуществовали вместе, Аркадиус привык к безглазому и теперь страшился потерять, остаться в полном одиночестве.
- Ну же, Йокл, очнись. Выпей глоток хотя бы... ты слышишь, Госпожа зовет.
Алхимик затаил дыханье. Если Йокл не очнется... придется рафию вводить иным путем, через кровь. Благо в столе припрятан шприц, блестящий хищной сталью жала.
Несколько капель медленно, словно нехотя скользнули в растрескавшуюся щель едва сомкнутых губ. Первые, томительно-долгие тягучие мгновения, безглазый не реагировал, так и вытянувшись в сухом, напряженном спазме, сковавшем его тело словно высохшее дерево. Он был неожиданно легким - голова, лежавшая на коленях Аркадиуса, казалось, не весила почти ничего. Неожиданная мысль вдруг скользнула сквозь промелькнувшие воспоминания: он ни разу не видел, чтобы безглазый что-то ел - тот оправдывал это невозможностью открыть свое тело свету, запрет на который был не только религиозно-мистическим, но и, кажется, как-то касался физиологии подземных жителей, негативно реагировавших на меланин... В одном, правда, Йокл пренебрегал запретами - когда под рукой не оказывалось шприца, он опускал часть повязки, чтобы пить - почти как сейчас, не делая глотков, просто вливая в себя дурманную растворенную кровь земли, и с каждой жадно всасывающейся каплей, дыша все медленней и медленней...
Наконец его пульс запнулся, сделав торопливый, резкий скачок вперед - за ним последовала постепенно ускоряющаяся череда сокращений полупрозрачной подкожной жилки, на глазах темнеющей и наливающийся буро-красным. Он закашлялся, едва не подавившись смесью - и сразу рванулся навстречу стакану, едва не впиваясь в него зубами, быстро лакая солоноватое содержимое мелькающим острым языком, как собака.
Когда уровень жидкости в стакане упал почти до дна, безглазый обессиленно повалился на пол. Его конечности начинали двигаться словно сами по себе, рефлекторно сокращаясь и разжимаясь. Этот симтом поздней абстиненции был хорошо знаком Аркадиусу - обезвоженные ткани напитывались водой, которая несла с собой долгожданный дурман, и нервные окончания кратковременно сходили с ума, невольно напрягаясь и расслабляясь. Йокл попытался выпрямиться, несмотря на трясущуюся голову, и что-то сказать - но из узкого рта донесся только невнятный хрип.
- Т-ты... - наконец, выдавил он, вцепившись пальцами в плечо алхимика. - Ты здесь...
- Я. Здесь.
Флейшнер сухо согласился. Ему хотелось накричать на Йокла, обругать его, сказать, что испугал, но он молчал, лишь крепко-накрепко прижав к себе трясущееся тело. Даже хотелось извиниться, как будто извинения могли хоть что-то причинить вине, которая как мышь скреблась в углах его души, при этом вызывая гнев на Йокла и себя. Нет, извиняться перед безглазым... это было слишком.
- Все впорядке, все будет хорошо.
Аркадиус слегка укачивал безглазого, почти как ребенка, которого помощник ему частенько напоминал. Можно было просить о том, чтобы безглазый предупреждал заранее о том, что киноварь к концу подходит. Ворчать о скудоумии и недомыслии помощника. Обвинить в попытке воровства из сейфа. О том, что сам алхимик слишком стар, что б так переживать. Признать свою приязнь словами. Можно было многое сказать о многом.
- Мы поговорим с тобой потом. Завтра, если ты не против. А пока... нам нужен отдых. Как ты? До кушетки доберешься? Если что, я помогу добраться...
Плед, сброшенный судорожно сотрясавшимся телом, вновь вернулся на место, обвившись вокруг тела Йокла обещанием тепла и щитом от света слабого, разбавленного, что исходил от лампы.
Он почти ничего не говорил - после этих нескольких, вырвавшихся по неосторожности слов. Иногда до Аркадиуса доносились откуда-то из-под груды скомканного пледа непривычные звуки - тихий, почти на грани слышимости прерывистый свист, который мог издавать - неуместная ассоциация - воздух, покидающий легкие сквозь крошечное пробитое отверстие. Но глубоких ран на теле своего подручного алхимик не заметил - не считая множества исцарапавших кожу ссадин, некоторые из которых оставили немного крови на его сухих пальцах. Кровь была обычной, человеческой - разве что в слабом, неверном свете лампы она казалась немного темнее.
Безглазый молчал - как будто нескольких неловких слов было достаточно, чтобы полностью объяснить происходящее и выразить признательностью своему ментору. Тонкое, свистящее дыхание еще какое-то время звучало в повисшей тишине, а затем стихло. Шок от усталости, бросивший его в сон, или медленно подступавшая к сознанию рафия, которая уже должна была начать действовать - но постепенно, безмолвно сжавшийся на кушетке в темный ком ткани и плоти, Йокл потерялся в наступающем безмолвии, и видел сейчас, должно быть, свои слепые сны, состоявшие из плеска воды и трепета полупрозрачных крылышек.
Даже не слыша присвиста, с которым Йокл затягивал, вбирал в себя воздух, он мог сказать что кризис миновал. Флейшнер поднялся с кушетки и тело, вымотанное до предела, возмутилось нытьем болящих мышц, хрустом суставов и безмерной слабостью, что поразила члены. "Развалина", - мелькнула мысль наполненная раздражением и желчью.
Аркадиус доковылял до кухни, опираясь то на стену, то на мебель для поддержки. А ведь он не ел. С самого утра, не ел, не пил. Алхимик сомневался, что сможет в себя запихнуть хоть что-нибудь из пищи, столь велика была усталость. Усталость разума, усталость духа. Бренди, еще недавно призывавшее его янтарным блеском, уже утратило свое очарованье. Пить его сейчас, переводить его зазря, он вряд ли распознает в нем богатство вкуса, лишь алкоголь, что принесет забвенье. Старик извлек из шкафа все, что можно было съесть сейчас, не разогревая. На глаза попалась последняя рыбина и его передернуло, перед глазами вновь возник бассейн и колыхания белесой плоти в нем. К горлу подступил удушливый комок, Аркадиус поморщился. Вначале, он хотел ее убрать, что б с глаз долой, но это не успокоило, наоборот, взъярило. Как в лихарадке алхимик взял листок бумаги и завернул в нее сейчас столь ненавидимую рыбу. Дошел до двери черного входа, открыл ее и бросил сверток в мусорную кучу, что громоздилась возле ящиков. Швырнул с ненужной силою и злостью, как будто рыба виноватою была в том. что произошло с ним за сегодня.
На кухню он вернулся чуть успокоившись, но на плиту поставил чайник с лязгом, будто выплескивая остатки гнева. Хлеб, начавший черстветь, грибной паштет. Немного, но съесть много он не может - ком в горле никуда не делся. Налив чаю, взяв кусочек хлеба, Аркадиус присел на кресло (садиться до того он опасался, боялся что подняться сил уже не будет). Ноги не то что застонали, просто взвыли, то ли возмущаясь, а то ли благодаря за долгожданный отдых. Откинувшись на спинку и держа стакан с горячим чаем, алхимик попытался размышлять, но мысли разбредались, теряли четкость, повисали без поддержки и исчезали в тьме небытия. Он не заметил что съел хлеб, проигнорировав грибной паштет, не сразу понял что похолодела-остыла кружка, уже опустошенная. А потом, как часто водится, прикрыв глаза лишь на мгновение, уснул.
Правда, ненадолго.
- Эген, ты нестабилен.
Эта фраза, сказанная как будто над самым ухом, подействовала на Флейшнера как электрический разряд. Он подскочил на кресле, будто подброшеный ударом тока и огляделся с диким мутным взглядом. Глаза запнулись о кружку, что лежала на полу, по счастью не разбившись. Кошмар. Кошмар и только. Надо бы поспать, да не на кухне, не в кресле, а где положен отдых. С трудом нагнувшись, он поднял кружку и поставил на стол. Едва передвигая ноги, добрел он до кровати. Бросив взгляд на Йокла, алхимик вдруг скривился. Не удивительно, что они сошлись. Две развалины, ненужные нигде и никому без своих секретов. И все же, надо будет поговорить с безглазым... ведь мало ли, они не вечны. Быть может, что однажды "кровь земли" заманит свою жертву в такие дали, что оттуда не вернуться. Да и Аркадиус... ведь он не молод, к нему ведь может заглянуть честнейшая из Люкса обитателей - сама старушка смерть...
Он заснул пожалуй прежде, чем голова его коснулась подушки.
Сон был крепок и на удивленье тих. Старик проснулся поздно, как было ясно по свету, пробивавшемуся в окна. Он с удивленьем понял, что никто к нему не скребся этим утром, на этот звук он уж давно привык выныривать из царств Морфея. Что ж, тем лучше, у него и без того найдется дел немало. Ноги и спина все еще болели, но все же чувствовал себя он лучше после отдыха и сна, как и после завтрака и водных процедур. Судя по пледу на кушетке, в складках которого угадывался хрупкий силуэт, Йокл был здесь. Ничего, пусть спит. Сегодня следовало начать готовить анестетик, дабы иметь запасы этого сырья, столь необходимого для рождения "Оракула"...
Тишина за окнами и запустенье улицы тревожили. Алхимик попытался вспомнить, не предупреждал ли кто-то об облаве. Вроде нет. Но даже если да, он заплатил "хранителям порядка" с лихвой что б им не бросался в глаза его скромный бизнес. Флейшнер пожал плечами и приступил к работе.

[Черон >>>]

Прошло немногим больше часа - результаты трудов Аркадиуса постепенно заполняли собой дальний ряд рабочего верстака новыми и новыми колбами, в которых отстаивался бледного вида осадок, изредка бурля полупрозрачного вида пеной. За это время его ни разу не побеспокоили - редкий поток посетителей, который обычно начинался незадолго до полудня, сегодня словно бы иссяк - то ли Джейн с его подручными успел за эти несколько дней соткать вокруг Флейшнера и его небольшого предприятия ощущение опасной особенности, и бродяги, просители, страждущие и зависимые больше не рисковали стучаться в дверь человека, находящегося под пристальным присмотром Синдиката.
Из дальней части комнаты донесся легкий, еле слышный за шипением пробирок шорох. Йокл медленно выполз из-под измятого пледа, одним плавным движением переходя от сна к бодрствованию - а может, он проснулся уже давно, бесшумно наблюдая за ходом опытов, оценивая обстановку, и только сейчас решился выбраться наружу. За ночь большая часть ссадин и царапин успели зарубцеваться, но лохмотья рваной ткани по-прежнему торчали клочьями, создавая впечатление каких-то болезненных струпьев, как будто вспоротой была его настоящая кожа, бледно-розовые участки которой иногда открывались бледному утреннему свету, когда он двигался. Йокл проявил поразительное для его рода равнодушие к этому факту - не пытаясь перевязать или еще каким-то образом прикрыть прорехи, он молча, едва заметно прихрамывая, проскользнул в заднюю часть комнаты, откуда скоро донесся тихий плеск воды.
Вернулся он так же неожиданно - хрупкая серая тень выросла за спиной Аркадиуса, выдерживая при этом почтительное расстояние. Какое-то время он молчал, наблюдая за склянками, источавшими едва заметный кисловатый запах.
- Спасибо, - шелестящим голосом прозвучало в тишине.
Услышав это слово, невесомое и хрупкое, алхимик замер. Снял перчатки, гоглы и обернулся к Йоклу. Можно было бы ответить "не за что", но это было б ложью. Можно было сказать "пожалуйста", хотя его банальность на зубах скрипела. Слов много, но в них не вложишь то, что хочешь высказать. Аркадиус неопределенно развел руками и отвел глаза. Затем и вовсе отвернулся. И лишь тогда он произнес недтреснуто и сухо: "А кто еще окажет помощь нам, когда мы сами оказать ее себе не в силах?" Он вновь замолк, но снял с огня мензурки те, в которых прекращение термальной обработки последствий бы не дало.
- Как так случилось? Почему произошло?
Вопросы растворились в пыльной тишине. И было не понять, имел ли он в виду причину ломки Йокла или причину, что им было больше не на кого положиться, кроме как друг на друга. Не то что б он нуждался в этом знании... Помня о том, что он хотел поговорить с своим бессменным ассистентом, алхимик вновь не мог найти слова.
Тишина, повисшая в воздухе после растерянного вопроса, длилась так долго, что можно было расслышать, как сквозь щели старого дома, осторожно проникая снаружи, едва заметно свистит любопытный ветер. Порезы, содравшие одежду с рук и плеч безглазого, не тронули его лица - и теперь, как и прежде, было невозможно понять, где сосредоточено его внимание, там, под несколькими слоями побуревшей от времени повязки.
- Та соль, - вдруг неожиданно сказал он; это прозвучало громко, отчетливо, разом спугнув осмелевшие змейки холодного воздуха, прянувшие обратно. - Та соль, которую я принес тебе в прошлый раз... Я не все сказал тебе про нее. Я не искал ее в тоннелях. Эту соль я встретил в городе. И вчера я пытался попасть в то же место - снова.
Его голос - монотонный, шепчущий, стелющийся - тек непрестанно, без пауз для дыхания и коротких, минутных раздумий - словно за время минувшего безмолвия он составлял этот короткий рассказ, сшивал его из кусочков фраз и мыслей, чтобы выпустить из себя одним целым, не оставляя пространства для недомолвок или сомнений.
- ...мне сказали попасть в место у брошенного колодца. Это старые останки вашего города, построенные одни из первых - они пили воду из старых глоток земли. Многие из них теперь пересохли, по некоторым начал течь Холод - поэтому вы оставили эти колодцы, они много лет пусты и их ест время. Я не знал, что можно найти там. Но я поверил человеку, который рассказал мне про него.
- Там был берег - он как будто состоял из забравшихся друг на друга старых домов, уходивших под воду ряд за рядом - и искусственное озеро в месте, где глотка встречалась с воздухом. Я долгое время бродил там, и не нашел ничего, кроме этих желтых камней. Колчедан, ложное золото, бесполезные капли... но все-таки я взял один из них и принес тебе. Ты нашел что-то внутри - что-то, ты говорил, сильнее Госпожи - и я решил принести тебе еще их. Но я... не смог найти место. - он наклонил голову, словно в отчаяннии - единственное проявление эмоций, которое Аркадиус увидел в этом коротком монологе. - Я плохо умею смотреть в городе. На это ушел почти весь день, я потерял счет времени... потом проснулся голод, и я решил вернуться. Но меня встретили другие - трое или четверо, далеко, почти в самом низу города - должно быть, шли за мной, искали. Они спрашивали про тебя. Говорили, что не дадут мне коснуться Госпожи, пока я не расскажу все. Я... просто не знал. Не знал. - он вдруг вздернул голову, беспокойно повернувшись прямо к Аркадиусу. - Ты... веришь мне?
Флейшнер слушал эти слова, как исповедь безглазого, молча, внимательно, не глядя на него. Лишь когда речь зашла о людях, поймавших Йокла, он будто змей качнулся вправо, влево, повел головой на жилистой и тонкой шее, ни дать ни взять стервятник, что учуял гниль.
- Люди...
Алхимик протянул задумчиво и зло. Однако тот вопрос, что задал Йокл, будто аккорд финальный, спутал мысли снова. Старик немного помолчал и обернулся к ассистенту в окруженьи шороха пальто, задевшего за стол, в потоке воздуха, рожденном сим движеньем.
- Верю, Йокл, верю. Когда я перестану тебе верить, наступят времена, куда чернее этих. Если не верить мне тебе, кому тогда? Разве что себе, и то, в себе я тоже не уверен. Вы кое в чем честнее нас, тех, что уверены, что мы венец творенья. Кто разглагольствует о благородстве и благочестии, добре и зле. Уж лучше я доверюсь вам, чем людям цивилизованным и благородным.
Слова про представителей людского рода, что мнят себя цивилизованными, прозвучали так, как будто принадлежность к ним была грехом, почти что смертным. Яд, желчь, насмешка, отвращенье, и боль, и страх в этих словах звучали. Но доктор этот день не собирался тратить на пустое. Он уже наметил для себя вопросы, на которые желал бы знать ответ.
- А... кто присоветовал тебе идти к колодцу? Почему ты доверился его словам? И что за люди тебя удерживали и пленили? Из Люкса или донные? Конечно, те, что наверху частенько прибегают для дел грязных к услугам местных, но... так чем я их заинтересовал? Чего они хотели от тебя?
Это были даже не вопросы, скорее рассужденье вслух, себе под нос, почти стихающее бормотанье.
- Не знаю, - помедлив, осторожно ответил он. - Люди из города, не мои. Я... плохо их различаю. Хотели знать про тебя - кто ты такой, откуда появился, про твой новый рецепт. Пытались спрашивать ножами - не получилось; потом перестали, просто ждали - положили в зарешеченую дверь, ждали голода, - настигнутый волной памяти, безглазый хуже справлялся с непривычным человеческим языком, путая слова и проглатывая сложные сочетания звуков, пытаясь складывать пальцы, как будто хотел передать что-то немым голосом знаков. - Я молчал - пока не пришел голод. Потом - не помню. Ничего не помню - проснулся здесь; наверное, отпустили. Я мог рассказать про тебя, - тише, словно переходя в какой-то приглушенный разговор сам с собой. - Я мог все рассказать. Про тебя, про соль, про, - он запнулся, выговаривая чужое слово, - про Оракула. Ты можешь быть в опасности. Ты сказал, что веришь мне... Ты не должен больше. Я слаб, меня можно сломать. Ты не должен говорить мне того, что хотел бы скрыть. Никому - не должен.
Он не просил прощения - но в его расчетливых, холодных словах звучала непроизнесенная, и оттого еще более пронзительная боль. Алхимику почти показалось, что он ощутил прикосновением эту волну, коснувшуюся его затхлым дыханием - горечь, печаль, отчаяние, сожаление - и презрение. Отребье, ничтожество, предатель...
- Мне посоветовал... друг, - справившись с приступом, Йокл продолжил, почти не дрогнув, тем же сухим, тихим голосом. - Он из города, но он часто разговаривает с нами. Из тех, кто живут здесь. Я слышал, он спускается вниз. Не знаю его имени. Среди нас его называют... - он вдруг замолчал, едва слышно произведя на свет несколько шелестяще-свистящих пришептывающих трелей, - наверное, правильно будет - Слепой. Как вы зовете таких, как я.
Алхимик отвернулся, задумался, на время затерявшись в поисках ответов, что бы найти те самые, необходимые слова, что не разрушили бы то, что уж по швам трещало.
- Йокл, выслушай меня. Это не сложно, правда? Ты столько лет выслушивал мои сентенции и монологи, что наверняка успел привыкнуть. Ты говоришь, что слаб. А я отвечу – сильных нет, сломать любого можно. Тебя, меня, любого. Тут дело не в тебе, а в том, кто спрашивает и ломает.
Нет, не то. Надо искать слова другие. Он все так же видит согбенные, сведенные отчаяньем и виною плечи Йокла.
- Ты говоришь, что я в опасности, но снова дело не в тебе. Как только создан был Оракул, мне следовало бы позабыть об этом слове. Он был тем камешком, что породил лавину. Мне жаль, что ты теперь замешан в этом тоже, но пожелать компании иной я вряд ли б смог. То, что ты смог бы рассказать этим… этим людям, для меня не слишком-то опасно. Уж извини, тебе не столь уж многое известно обо мне – ни имени реального, ни кем я был. И что, что родом сверху? Сколько нас таких, что роскошь предпочли науке! Не мало, уж поверь! Так что твои познания не столь опасны, коль ты не пожелал расширить их. Если, конечно, ты не пытался справки навести, там, наверху. А ты ведь не пытался? Вот и славно! Точный рецепт Оракула – не знаешь. А соль, ну, что, соль… Пусть пытаются создать Оракул сами - посмотрим выйдет что.
Близко. Но не то. Йокл все еще скорбит о том, чего не помнит - свершил ли он предательство иль нет?
- К тому же, если ты поведал им что-либо, мы можем обернуть на пользу даже это. Они не первые, кто проявили интерес. И даже не вторые. Коль оказался меж пауком и скорпионом, дай место тварям разобраться, быть может, после драки их - бояться будет некого…
В голосе Флейшнера мелькнуло, словно змей в листве, коварство. Нет! Не то! Не то!
- Хотя по твоему описанию они похожи больше на бандитов или молодчиков из Синдиката, не стоит их недооценивать. Возможно, они умней, чем кажутся, и если это так, то твою основную слабость они раскусили. Я не о рафии тебе толкую. Я говорю о верности ко мне. Коль они умны, то видели, что и под пытками ты выдавать меня не жаждал. Раз ты так верен, то наверняка расскажешь о происходящем мне. Разве не видишь, что между нами клин вбивают? Да, я осторожен, и говорю тебе не все, но ты единственный, кому я доверяю. Поодиночке мы утонем, сгинем.
Алхимик начал раздражаться. Его запас терпения почти иссяк, а в голосе мелькнули нотки гнева.
- И хватит поедать себя, виною упиваться! То, что ты мог, еще не значит – сделал! Ты хочешь, чтобы те, кто истязал тебя, возрадовались своей победе? Чтоб радовались, что тебя сломали? Сдаться хочешь? Прекрати! Ты сильней, чем кажешься! Хитрее! Изворотливей! Иначе бы не прожил столько! И не всегда отсутствие сопротивленья видимого, означает отсутствия сопротивленья духа!
Старик хотел сейчас схватить безглазого, встряхнуть, чтоб Йокл вырвался из своих чертогов самобичевания, стряхнул с себя вину и боль как пыль с одежды. О Слепом он потолкует позже с ним. Сегодня, но не сейчас.
Молчание. Безглазый слушал, впитывая кожей речь своего мастера, только иногда, казалось, вздрагивая, когда слишком резкие слова вспенивали воздух горячим всплеском, болезненно отзываясь где-то по ту сторону непроницаемого лица, укутанного в грубые рваные полосы ткани. Снова подкрадывалась непрошенная мысль, иногда являвшаяся к каждому, кто протянул тонкие нити контактов к обитателям подземелья - понимают ли они тебя так, как ты думаешь? Люди ли они, существует ли для них вообще понятия и представления, складывающиеся в строгую схему в твоей голове? О чем на самом деле думает это... существо, которого до сих пор никто из них не видел в лицо - только слышал слова, произносимые чужим, металлическим шепотом, по ту сторону "второй кожи", которой они защищаются от глубокого чужеродного им мира?
Когда Йокл ответил, его голос звучал так же бесстрастно, как и обычно.
- Да, - голова медленно склонилась, выпрямляясь, словно имитируя движения механического болванчика. - Этого больше не повторится. Просто я... - неожиданно вернувшаяся на миг, тщательно скрываемая слабость заставила его резко вдохнуть воздух, как будто во внезапном приступе удушья, - они напомнили мне о голоде. Я давно не чувствовал его. Ты вовремя... снабжал меня необходимым.
Аркадиус вздохнул устало и печально. "Мне жаль, что так случилось. Что мы с тобой в опасности - в том есть моя вина. И я переживаю о тебе... ты тот, кого я мог бы другом называть".
Повисла пауза, бездонная, как пропасть. Алхимик с некой суетой ненужной вернулся к опытам. Сказав о том, что Йокла он считает другом, он чувствовал себя неловко, неуютно. Как будто бы признался в слабости перед другими. Старик повел плечами зябко и вновь вернулся к своему столу, где ожидали вещества, субстанции, послушные его умению и воле. Они дадут комфорт, успокоенье - работы впереди невпроворот.

[Woozzle >>>]

С Чероном, ага

...дверь затрещала, и рухнула, не выдержав напора снаружи и оборвав хлипкие петли, жалобно звякнувшие железом - и от этого звука он вдруг проснулся: сразу, мгновенно открыв глаза, все еще какой-то частью сознания находясь там, внутри, наедине с сидящим в клетке безумцем, еще слыша тающие отзвуки его клокочущих слов - и одновременно уже находясь здесь, дома, вжимаясь телом в твердую поверхность верстака, откуда еще недавно его вспугнул звук выстрелов.
Вслед за упавшей дверью внутрь невольным дежа вю вломился Годо - бледный, тяжело дышащий, с прятавшимся в ладони жалом револьвера, сопровождаемый двумя незнакомыми Фебу подручными. Телохранитель выглядел неважно - в опасной близости от его виска красовалась кровоточащая ссадина от удара, но дело было не только в ней. Впервые в прозрачно-светлых глазах, прячущихся за тонкими стеклами, плескалось нервное, дрожащее беспокойство.
- Фебьен! - голова поспешила отозваться тупой, ноющей болью на попытку оторвать ее от горизонтали; его поспешно подхватили за плечи, помогая сесть и встретить обеспокоенный взгляд Годо, пытливо изучающего каждую черточку его лица. - С вами все в порядке, сэр?..
Какое-то время он непонимающе озирался, морщился, расплетая перепутанные нити снов, реальности и бреда всех мастей. Разбитый, выпотрошенный дом – Феб отчетливо помнил раскрошенные в мелкие брызги окна и следы от рикошетящих пуль – снова был домом, бликовал стеклами, перебрасывая в комнаты яркий день; только дверь, сметенная Годо, была словно.. не отсюда. Из другой сказки.
Сон? Просто сон, от начала и до конца?.. Дверной проем скалился пустотой: понимай, как хочешь.
- Годо... – Феб нащупал тремя пальцами колючую осу в виске и с силой надавил в надежде сломать ей жало. – Что происходит, объясните мне, пожалуйста?
В словах отчетливо слышались нервозные, плещущие усталой паникой ноты, Феб чувствовал их, но никак не мог отделить от своего голоса.
- Не могу сказать определенно, сэр, - в его голосе промелькнули очевидные нотки облегчения, пробуждавшие к жизни привычный вычурно-насмешливый тон, переплавленный с постепенно утихавшим беспокойством. - Я искал вас. Со мной случилось что-то вроде приступа... я отключился, не успев добраться до вашего дома - и очнувшись, пытался достучаться и позвать вас, но никто не отвечал, и пришлось несколько... повредить вашу собственность, - он слабо улыбнулся с оттенком смущения.
- Похоже, это повсюду, - негромко заметил кто-то из поддерживавших Феба под руки. - В какой-то момент в глазах потемнело, я пришел в себя где-то посреди улицы - там были люди, лежавшие вдоль мостовой, в раскрытых окнах. Какая-то вспышка... сонный газ, сэр? Эфир?
- Возможно, - пальцы Годо осторожно, профессионально прикоснулись к горлу Феба, едва заметно сжав пульсирующую жилку сонной артерии, надавили на впадину под локтем, вызывав к жизни рефлекторное сокращение пальцев. - Сэр, вы уверены, что не пострадали? Здесь кто-нибудь был?
- Не могу сказать определенно, - не удержался Феб от соблазна поддразнить Годо, повторив его недавние слова. Нисколько при этом не погрешив против истины.
Кусачая боль в виске нехотя отступала, оставляя после себя гудящие отзвуки и – непреодолимое желание подвести черту. Отделить реальность от всего остального – и понять, есть ли во всем остальном отголоски реальности.
- Я был почти уверен, - он не сводил с охранника внимательного, изучающего взгляда, вспышкой запоминая лицо и стягивая в одну звенящую точку оттенки его реакции, - что сюда вошли вы. Примерно тем же способом, что и сейчас, - короткий усмехающийся кивок на выбитую дверь. - Еще Найтингейл и господин Ведергалльнинген. И Фэйрхолл. Точнее, его практически занесли.
Тонкая бровь на лице телохранителя медленно поползла вверх.
- Понятия не имею, о чем вы, - очень осторожно произнес он, прервав осмотр и убрав руку. На сосредоточенном лице не читалось ничего, кроме вежливого, отстраненного удивления, и легкой обеспокоенности. - Вы бредили? Видели сон?
- Сэр, - молчавший до сих пор третий охранник вмешался в безмолвную дуэль взглядов, пытаясь привлечь к себе внимание легким покашливанием. - Со мной тоже происходило что-то похожее во время этого приступа...
- Толкованием снов я не занимаюсь, Доминик, - Годо прервал его раздраженным взмахом ладони, и тот осекся на полуслове, как будто наткнувшись на невидимую стену. - Во всяком случае, сэр, - Годо снова повернулся к Фебу, переходя на смягченный тон, - могу вас заверить, что все упомянутые вами господа находятся достаточно далеко отсюда. Впрочем, осмелюсь предположить, что это ненадолго - вы в состоянии предпринять небольшую прогулку к штаб-квартире? В свете сложившихся событий я не могу рисковать, оставляя вас одного, а мои инструкции, похоже, требуют значительного пересмотра в кратчайшие сроки...
Феб отметил это - все упомянутые господа. И последнее имя – имя, которого он не слышал раньше, которое не существовало в его жизни вне этого сна – не вызвало у Годо удивления. Так, словно Феб вскользь упомянул общего знакомого.
Пульсирующий звоном висок не позволил ему сделать никаких определенных выводов из этого факта. Может быть, человек с таким именем и правда есть – и тогда в этой мешанине раздробленных и перемешанных картинок, сохранившихся в его голове, можно найти скрытый смысл, пророческий подтекст и шанс на спасение мира. А может, Годо просто пропустил половину сказанного мимо ушей, и это не значит ровным счетом ничего.
Улыбайся, великий знаток человеческих душ. Что еще остается делать тому, кто заблудился в собственных миражах – и не знает, которому из них можно верить. Может быть, это до сих пор сон, и кто знает, куда ты проснешься а следующий раз. Сейчас, во всяком случае, еще не худший вариант – для того, чтобы остаться реальностью.
- Конечно, - недолгая пауза разбилась улыбкой. – Заняться мне совершенно нечем, а снов я насмотрелся на неделю вперед. С удовольствием с вами прогуляюсь. К тому же мне есть о чем побеседовать с господином Ведергалльнингеном. Минуту, я только накину плащ.
...город был неспокоен.
Феб видел людей, лежащих на улицах, как куклы, рассыпавшиеся из огромного ящика с нафталином - раскрытые глаза, слепо уставившиеся вверх, неестественно вывернутые руки, шепчущие губы, застывшие в незавершенных фразах. Их было немного - перед тем, как они спустились к центральному округу, им встретилось не больше пары десятков сомнамбул, и случайная уколовшая мысль вдруг напомнила о том, что целую жизнь назад в "Повешенном" или других подобных полуподземных логовах устраивались большие концерты и гулянки, куда собиралось множество тех, кто, само собой, не мог представить праздника без крупицы красной пыли - и возвращаясь в поздних сумерках домой, у дорог можно было встретить целые ряды таких же, беспамятных, одеревеневших, застывших в бессильной попытке покинуть собственное тело и бьющихся о стену, отделяющую этот мир от другого... И тогда казалось, что ничего особенного не произошло. Нищие, пьяницы, жертвы грабителей и полицейских, безумцы - какой-то прохожий, держась за голову, покосился в его сторону диким, перекошенным взглядом плененного Люциолы - бездомные, безглазые, бродяги и мошенники, рафиоманы, в конце концов, убиенные - что рядом с этим всеобъемлющим племенем марионеток еще несколько человек, которые вдруг свалились в приступе дремоты?..
Но город был неспокоен. Ему снились холодные сны.

Спускаясь ниже, они видели группы испуганных, растерянных людей, собиравшиеся на тесных площадях и перекрестках - часто подобные собрания оформлялись самопровозглашенными пророками, вещавшими о божественном гневе, болезнях, насылаемых подземными жителями, или правительстве, испытывавшем химическое оружие на собственном населении. Спешно организовывались разведывательные бригады, рыскавшие по кварталам в поисках пораженных сонным параличом - некоторых удавалось разбудить, других приходилось относить к мобильным медицинским пунктам, где в скором времени образовались целые неровные ряды неподвижных, укрытых бледными саванами тел, вдоль которых изредка бродили медики, наблюдая за состоянием пораженных. Не обходилось без мародерства - Годо пришлось демонстративно выстрелить в воздух, вспугнув крысинолицего бродягу, увлеченно обшаривавшего встреченные по дороге тела - и тот метнулся в подвернувшийся закоулок, что-то бессильно шипя; должно быть, посчитав, что вооруженные гости решили отобрать его добычу... В одном из переулков им встретилась первая жертва поветрия грез, которой уже точно не грозила возможность проснуться - старик с простреленным затылком лежал в мелкой темно-алой луже, сгорбившись последним рефлекторным рывком, на мостовой, как грязная груда тряпья.
По улицам Люкса бродил незнакомый, безлицый страх. Боялись не сонной комы - в конце концов, большинство пострадавших со временем приходили в себя, оставаясь в качестве последствий приступа всего лишь с ноющей головной болью. Боялись неизвестного. В трактирах и барах, которые естественным образом стали местами скопления большей части самопроизвольных сборищ, перешептывались и пересказывали версии, предсказания и безумные догадки, но даже тех, кто наиболее уверенным образом простирал обвинительный перст в сторону тех или иных сильных мира сего, терзал глубоко затаившийся червь сомнения, отчетливо замечаемый остальными.
Полиция перекрыла несколько районов на подходе к Променаду, опасаясь, должно быть, скоропостижных волнений - но Годо и сопровождающих пропустили, даже не останавливая. Чем ближе к центру они оказывались, тем больше людей встречали на улицах - местами перекрестки заполняли целые толпы, медленно текущие в сторону Башни. Люди ждали - какой-то реакции, обращения, знака того, что предстоятели власти знают о происходящем - но встречали на своем пути только кордоны хмурых, настороженных полицейских, устраивавших преграды на пути и вырывавших из толпы наиболее громко возмущавшихся.
Центральная улица неожиданно оказалась почти пустой, если не считать сновавших туда-сюда курьеров, время от времени исчезавших в прилегающих домах. Оцепление в районе Променада становилось значительно плотнее, перегородив большую часть входов поспешно составленными вместе решетками - и молчаливые, терпеливые толпы, медленно разрастаясь в длину, ждали там, снаружи, вглядываясь в непроницаемые лица-фасады особняков. Темные окна бесстрастно смотрели на них в ответ - и не отвечали.

Штаб-квартира Адвайты, где еще недавно Феб разговаривал с портье, казалась совершенно вымершей - даже охранники у входа куда-то делись, оставив после себя запертую дверь, и слепые, погасшие окна. Годо, однако, не колеблясь, повел их небольшую группу дальше по направлению к Башне - и уже через несколько шагов, криво улыбаясь, приглашающим жестом демонстрировал им широко распахнутые двери оперного театра.
- Зал чрезвычайных совещаний, - понимающе кивнул он, заметив нотку недоумения со стороны Феба. - Видите ли, сэр, ни одна из фракций, составляющая круг Представителей, не доверяет друг другу настолько, чтобы решиться на масштабную встречу на чужой территории. Сами понимаете: специфические блюда, скрытые панели, выпускающие газ, ядовитые сколопендры под ковром спальни... Прецеденты, к сожалению, имели место. Рядовые встречи проходят в открытых публике - определенному классу публики - местах наподобие "La carpa koi", но когда необходимо провести срочное собрание полного состава, они оказываются маловаты. А это самое старое здание в городе - вместительное и многократно испытанное с точки зрения различных неприятных... инцидентов.
Фойе театра - алая обивка бархатных кресел, мрачно-торжественный зал, обставленный барочными портьерами - напоминало гудящий осиный улей. Тут и там прямо на полу располагались столы, за которыми ожесточенное строчащие секретари стенографировали короткие доклады сменяющих друг друга военных и полицейских, по лестницам носились служащие с кипами бумаг, которые изредка, словно развлекаясь, выскальзывали из рук и упорхали в зал бескрылым белым журавлем, чтобы затеряться в какой-нибудь незаметной щели за креслом и повергнуть очередного клерка в приступ отчаяния. Коридоры были заполнены охранниками, вытянувшимися у каждой двери и периодически бросавшими настороженные взгляды в сторону присутствующих напротив непосредственных заклятых друзей. Казалось, достаточно нескольких команд, отданных нужными людьми, и все это неподвижно застывшее воинство бросится грызть глотки друг другу, не медля и секунды - и до поры сдерживаясь лишь по той причине, что обстоятельства вынуждают их хозяев работать друг с другом.

Сообщение отредактировал Woozzle - 19-03-2014, 0:05

[Черон >>>]

Присяжный и несколько его помощников занимали целую гримерную - и когда Феб вслед за Годо вошел внутрь, он первым делом увидел хозяина комнаты, сидевшего к ним спиной, отражавшимся в большом зеркале размером со стену.
- Вон, прошу вас, - раздраженно махнул рукой тот, не поворачиваясь к входящим и не отрываясь от какого-то документа, который он напряженно пробегал глазами. - Все неотложные вопросы перенаправляются к Фробишеру, соседняя дверь, а лучше... - и тут он, должно быть, тоже узнал отразившийся в зеркале силуэт, и резко обернулся, взметнув голову:
- Годо! Черт возьми, тебя мне и не хватало! И... Фебьен, вы тоже здесь? - его голос несколько дрогнул, ничем, впрочем, больше не выдав своей неожиданности. - Хорошо, что вы сюда добрались: скоро в городе может стать небезопасно... Что с вами случилось?
...когда он заставил скрипучее вращающееся кресло довернуться до конца, Феб увидел - всего на мгновение, перед тем, как Присяжный выровнялся и снова взглянул на новоприбывших прямо - как правую щеку его рассекает легкий, едва заметный зарубцевавшийся шрам, прикрытый белыми стяжками пластыря.
Где-то вокруг текло время, вымеряя чужие фразы и отзвуки голосов - не в силах увлечь за собой Феба. Он застыл, замер – умер – в том миге, когда увидел это тонкий разрез на лице Присяжного, струящийся от виска к подбородку. Флейты левой руки ныли, безвольно повиснув вдоль тела, наливались чугунной пульсирующей тяжестью, и Феб боялся опустить взгляд. Он не хотел видеть, что там творится, на что похожа его ладонь, помнящая зов чужой раны.
Что с вашим лицом, Гильберт?
Единственный вопрос, который интересовал его сейчас. Единственный, самый важный – важнее, чем происходящее на улицах безумие, чем сон, убивающий тех, кто не успел проснуться, чем оскаленные окна домов, понявших, что привычная жизнь кончилась, гораздо раньше принадлежавших им людей.
Единственный вопрос – но Феб не смел задать его, не сейчас, когда несколько пар глаз жадно наблюдают за вошедшими, когда каждое слово будет услышано не только тем, кому оно адресовано, услышано и истолковано – бог весть, как.
Он тронул воздух стальными трубками, пробуя их подвижность, покорность; флейты послушно шевельнулись, готовые петь. Или резать – он все еще не знал.
- Мне снятся странные сны, - усмешка тронула отблеск металла, брошенный выточенной ладонью. – Кажется, сегодня они снятся всем. Но мне...
Он замолчал, понимая, что говорит не то – совсем не то, что хотел бы поведать десяткам теней, пересекающих воздух.
- Я искал вас, - попытался он начать вновь. - Некоторые вещи...вопросы... – взгляд снова и снова рвался скользнуть правее, туда, где тень милосердно прятала перекушенный полосками пластыря шрам, и Феб сбивался, теряясь в словах и тревожном пульсирующем эхе. – Не уверен, что все это еще важно... сейчас.
- Вы... тоже? - странная, нераспознанная нотка промелькнула в его голосе, почти незамеченной растворившись во вполне естественном на вид участливом удивлении. Застывшие над столешницей пальцы пианиста медленно опустились, отодвигая в сторону подвернувшийся документ. - Хорошо, что с вами все обошлось благополучно; у нас пострадало несколько человек, кое-кто до сих пор в коме. Все напряжены и ждут чего угодно - что бы это ни было, похоже, оно игнорирует любые преграды, стены, двери...
- Возможно, ваши вопросы важнее, чем вам кажутся, - в глазах Присяжного застыли холодные льдинки настороженного беспокойства. - Но вы правы: сейчас у меня не найдется и свободной минуты, прошу меня простить. Эти вспышки вдруг начали распространяться по всему городу, следуя траектории, поднимающейся снизу вверх и возникая словно бы кругами, вокруг определенных точек... И это еще не все. Годо, - он рывком перевел взгляд на послушно вытянувшегося телохранителя. - Мы потеряли связь с Башней. Она закрыта, гвардия препятствует любым попыткам проникнуть внутрь, - он бросил короткий, балансирующий на грани сомнения взгляд на Феба, и что-то решив для себя в мгновении немой борьбы, продолжил. - Потайные ходы перекрыты - один обвалился, второй охраняется - и насколько нам известно, хозяева Башни до сих пор внутри. Большинство в Круге предпочитают игнорировать эту ситуацию; в конце концов, одной проблемой меньше... но мне это не нравится, и Хозяину тоже. Сейчас будет короткое совещание по вопросам безопасности - и за это время вы должны приготовиться к возможному штурму, - Годо, не меняясь в лице, коротко кивнул в ответ на устремленный на него испытующий взгляд. - Мы можем рассчитывать только на определенные довереные подразделения армии, и большая их часть сейчас дислоцирована на станции, поэтому до тех пор, пока они подтянутся, вы - сами по себе.
За обрывом фразы последовал какой-то немой обмен репликами или знаками - Присяжный что-то беззвучно прошептал, демонстративно искривив губы; телохранитель, помедлив, кивнул - и скользнул в сторону двери, молчаливым жестом увлекая за собой двоих сопровождающих. Феб остался один - не считая троицы клерков, сортирующих документы для Присяжного, который, отвлекшись от созерцания пустоты, вновь вернулся к гостю:
- Вы, Феб... Проклятье, мне совершенно негде вас разместить, и нужно бежать на собрание... - в темных глазах промелькнуло какое-то мгновение немой борьбы, с самим собой. - Хотите - идите со мной. Я бы хотел, чтобы на вас взглянули медики; у нас сейчас развернута оперативная группа, пытающаяся работать с жертвами этих вспышек, но все они достаточно далеко в городе... А у вас, - он слабо улыбнулся, - уже есть опыт участия в совещаниях руководства. Ваш... прямой подход - в тот раз - нашел своих сторонников среди аудитории.
Блеклым осколком памяти встала перед глазами стерильно-сияющая комната, лампы, зажатые в механических клешнях, выцеливающие ослепшие зрачки, и люди в белых халатах.
- Не нужно... медиков, - он отчаянно боялся вновь оказаться беспомощным, переплетенным проводами и удерживающими руками на белой кровати, словно одно это было способно снова лишить его голоса. - Я пойду с вами, если можно.
Феб и сам не знал, зачем ему это. Он помнил то, прошлое, собрание. Много непонятных слов, много слов, вызывающих раздражение, а порой и отвращение; желание, чтобы все это побыстрее закончилось. Но все же это было хоть какое-то дело – а смотреть в потолок в компании безлицых людей, перекладывающих бумаги, казалось невыносимым.
И еще – шрам. Феб ни на минуту не забывал об этой отметине на лице Присяжного, и царапающее ощущение в груди разрасталось сильнее и сильнее, выбрасывая все новые ветки, шипы, тонкие ядовитые щупальца. Они привязывали его к человеку с порезанным лицом, опутывая мысли, оставляя свободным только одно желание – знать. Знать правду.
В гулких коридорах театра царила суета, и звон голосов, скользя под высокими сводами, наполнял их пульсом – и не позволяя вклинить в спешащий шаг свой самый важный вопрос. Потом. Это – потом, когда чужие слова не будут путаться между строк, следить ревнивыми глазами, смеяться над его страхом.
- Может быть, вы сочтете меня сумасшедшим, - Феб шагал по левую руку от Присяжного, стараясь не встречаться с ним взглядом. – Но... Если что-то пойдет не так...
Феб не знал, как говорить об этом. О своих снах с отчетливым привкусом реальности, о дразнящих отражениях, сшивающих то, чего не было – с тем, что... было? Есть? Будет?
- Если что-то пойдет не так, - обреченно выдохнул Феб, так и не подобрав правильных слов, - вы просчитываете пути отхода?
Он бы посмеялся над собой сам – и был готов услышать смех собеседника.
Присяжный быстро, остро взглянул на него, не сбавляя шага - и где-то в глубине чуть прищуренных глаз, казалось, мелькнуло едва уловимое понимание того, что на самом деле хотел сказать его спутник.
- Несомненно, - его собеседник еле заметно улыбнулся одними губами. - Уверен, все это окажется всего лишь недоразумением, которое успешно разрешится в ближайшие дни. Этот город переживал многое, Феб... и мы научились справляться с большим количеством неприятностей.
Коридоры сменялись один за другим, перетекая в ломаные пролеты лестниц, и помимо того, как они оказывались ближе к концертному залу, к ним присоединялись попутчики - такие же обеспокоенные, быстро шагавшие по направлению к двум утопленным в темноте аркам, означавшим вход в зал и прикрытых струящимися багровыми полотнами занавеса. Многие шли с охапками бумаг, не расставаясь с делами и на ходу обсуждая отчеты о донесениях каких-то наблюдателей по ситуации Гнилой ветки, другие сбивались в небольшие группы, о чем-то приглушенно переговариваясь и периодически кидая пронзительные взгляды на людей, выхватываемых из толпы по одним им ведомым признакам... Один раз их с Присяжным миновала странного вида процессия - трое, очевидно, пленников, спешно конвоируемых куда-то под сопровождением охраны. Франтоватого вида завсегдатай светских сборищ с необычно бледным лицом, на котором застыло выражение скованного страха; за ним следовал угрюмый господин в глухом тренче, подволакивая скрежещущий металлический протез, и последним - странный серокожий человек, походивший на монаха, отрешенный и погруженный в себя, кажется, даже прикрывший веки, словно он спал на ходу. Присяжного эта встреча заставила испытать несколько мгновений неуверенности - он проводил конвой взглядом, затем остановился, нерешительно глядя им вслед и почти порываясь вернуться, догнать, о чем-то спросить - но не стал, и, махнув рукой и увлекая Феба за собой, нырнул под колыхнувшийся над их головами невесомый занавес.
Зал был полон людей - и все равно пустовал почти на две трети, своими огромными размерами раскинувшегося поля кресел заставляя чувствовать себя меньше, чем когда-либо. Ряды уводили вниз, оставляя центральную сцену открытой - отсюда она тоже казалось совсем крошечной площадкой, где едва ли мог разместиться десяток человек, однако там шло слушание целой делегации, включавшей в себя - быстрый взгляд выхватил нагромождение элементов машины, прятавшейся на границе с закулисьем - передвижное ложе господина Танненбаума. Чуть более сосредоточенный взгляд без труда опознал рядом Ран - безучастную, не обращающую внимания на голоса торопливых, перебивающих друг друга докладчиков.
- ...наблюдения передают, что частота сомнамбулических вспышек является неоднородной и сильно увеличена в Старых шахтах, Черном озере и некоторых частях Пограничья, - кто-то быстро зачитывал названия, не поднимая головы, врезаясь монотонной цепочкой фактов в негромкий настороженный ропот зала. - Почти полностью оказались не затронута большая часть центральных застроек, территория, прилегающая к Улью... Контакты с коренным населением суб-уровневых пещер подтверждают, что у них не наблюдается ничего похожего - что позволяет поставить под сомнение версию, предполагающую распространение вспышек от аномального горизонта бурения Гнилой ветки...
- Тогда как вы объясните карантин? - чей-то выкрик из зала.
- Вы не против, если я попрошу вас выступить присутствующим очевидцем? - осторожно поинтересовался Присяжный, склоняясь к уху Феба, чтобы пробиться сквозь гул одобрения, которым поддержали вопрос. - Понимаете, многие здесь... напуганы. Они не представляют, с чем им приходится иметь дело - и в этом слепом опасении способны принять некоторые... чрезмерные меры. Сейчас большую часть проблем создает паника. Если бы мы могли дать им понять, что это не так опасно, как выглядит, что с этим можно бороться...
- Если бы я сам был уверен, что это не опасно. А еще лучше – знал, как с этим бороться, - Феб отпустил сухую усмешку в гомон и мешанину спорящих голосов, не заботясь о том, чтобы кто-нибудь ее услышал.
Это было не так уж важно. В главном Присяжный прав – какой бы тревожной ни была ситуация, непонимание, домыслы и страх способны сделать ее еще более удручающей. Он не в силах избавить от непонимания и страха – никого, даже самого себя, но хотя бы заменить часть домыслов на то, что он видел своим глазами и знает наверняка – уже что-то значит. Может быть, ничтожно мало, но это лучше, чем бездействие.
Они пробрались к сцене, обходя бурлящие ряды кресел; чем ближе к выступающим, тем больше собравшиеся походили на бушующие волны, вспененные выкриками.
Поднявшись на сцену первым, Присяжный коротко вскинул руку, привлекая внимание – и Фебу показалось, что шум странным образом притих, разбившись об его узкую ладонь. Ненадолго, всего на несколько минут, но Присяжному этого хватило, чтобы вклинить в гулкое подреберье зала несколько слов.
Феб не вслушивался, как именно его представляют, он с тревогой смотрел в многоголосую колышущуюся бездну и понимал, что он не сумеет говорить – так. Таким не терпящим пустых помех тоном, отточенно-властным, убеждающим всех и каждого в исключительной важности сказанного. Феб мог просто рассказывать – сбиваясь, упуская детали и вспоминая их на ходу.
- Я... – зал еще хранил последние мгновения тишины, подаренной ему Присяжным, но Феб не знал, как ими воспользоваться. Он, тысячи раз выступавший со сцены, сейчас чувствовал себя безголосым, потому что здесь нужно было говорить не музыкой – а обычными человеческими словами. – Я хотел рассказать, как это выглядит... изнутри. Как упомянул господин Ведергалльнинген, я оказался в числе тех... кто испытал это на себе. Я заснул – а проснувшись оказался вовлечен в весьма... насыщенные и требовательные события. Все выглядело, - он запнулся, вспоминая запах дыма, рваные перебежки по улицам города, подъем по бесконечным осыпающимся лестницам, - очень реальным. Тогда у меня и в мыслях не было, что это только сон. Я отчетливо различал запахи, я запомнил имена незнакомых мне ранее людей, я... Был уверен, что все всерьез.
Феб пропустил момент, когда шорохи в зале стали стихать сами собой. Он говорил не слишком громко, не пытаясь перекричать море, не выбирая каких-то эффектных фраз – он просто делился тем, что пережил сам – и с удивлением понял, что бездна слушает его с голодным, жадным вниманием.
- Потом я упал. С довольно большой высоты, думаю, будь все по-настоящему – я уже не смог бы утомлять вас подробностями, все бы на этом и закончилось – ударом и темнотой. Но там.. за темнотой пришел свет – и чередование каких-то... обрывков бреда. Да, их я отчетливо воспринимал, как бред, как сон, каждый из которых погружал меня все глубже... в переплетение моих собственных страхов, я полагаю. А потом все закончилось – само собой. Не знаю, разбудили ли меня резкими звуком – или просто вышло время, но.. меня словно вышвырнуло оттуда, и я не сразу понял, где начинается сон, и где он заканчивается. И заканчивается ли вообще, - последнюю фразу он добавил настолько тихо, что она прозвучала оглушающим шепотом для него самого. Оставалось только надеяться, что оркестровая яма проглотит этот шелестящий блик, не дав ему достигнуть зрительных рядов.

[SergK >>>]

(с Woozle)

Когда над низким, прижавшимся к земле покровом множества каменных и глиняных крыш показался уродливый силуэт низкой, осыпавшейся неровным полукругом заборной башни, Аркус остановился на месте, как вкопаный, и несколько долгих мгновений смотрел на него, не отрываясь и забывая моргать — так, что его сопровождающие из детективного остановились было за ним, начиная нехорошо коситься на коллегу. В конце концов Грач оторвался от созерцания архитектурных красот, и первым делом звонко хлопнул себя по лбу. Звук разнесся неожиданно далеко, хотя в этом вымершем месте он мог привлечь внимание разве что некоторых самых упорных крыс, которые не покидали давно опустевших домов, надеясь, должно быть, на возвращение хозяев...
Вопросительные взгляды, и так сосредоточенные на невысокой фигуре детектива, значительно обострились, но он в ответ только молча мотнул головой, поводя плечами в каком-то немо-возмущенном жесте — и первым двинулся вперед в сторону высившейся вдалеке осыпавшейся ограды.

Следом уверенно шагал Бигби, державший наготове помповое ружье, казавшееся игрушечным в его ручищах. Констебль сильно сомневался в его полезности в этом месте. Впрочем, на случай перестрелки, по просьбе Аркуса он прихватил с собой двоих опытных сержантов с такими же дробовиками. Участок же остался практически без охраны, и это беспокоило Джека.
— Думаешь, он действительно был здесь? — тихо бросил Бигби Трэвелу, которого Аркус также вытащил из его берлоги на прогулку к заброшенному колодцу.
— Даже не сомневаюсь. Ну и, в конце концов, этот вариант гораздо более интересен, чем навязчивая одержимость, которую я склонен был подозревать в самом начале. — Алхимик понизил голос до шепота, — здесь что-то есть, Джек, я нутром чую! Возможно, наш детектив действительно напал на след Цикады…
— А одержим, значит, Тойнби, — усмехнулся Джек. — Не забывай смотреть по сторонам, Трэв, на этом уровне уже можно вляпаться в Холод. Или твое нутро и его поможет учуять?
Трэвел загадочно промолчал, оглядывая окрестности. Когда-то башню венчал пузатый оцинкованный резервуар, куда набирали воду по ночам, чтобы спускать излишки в сток в часы, когда расход ее увеличивался. Металл давным-давно растащили по кускам, пустив на самодельные ножи и заточки, и сейчас остаток сооружения странным образом напоминал форпост уцелевшей крепости далеких времен. Когда — сравнительно недавно, не больше полусотни лет назад — Люкс начал выстраивать пронизивающую вертикальное тело города сеть акведуков, водопроводов и насосных станций, первые шлюзы начинали строиться на легкодоступных открытых каналах, и последствия этого опрометчивого инженерного решения оказались видны уже через год-другой. Выходящие на поверхность потоки пересыхали после самых слабых земных толчков, быстро истощались, стоило было подсоединить к ним несколько новых кварталов, вода смешивалась со стоками, которые в изобилии спускали плодившиеся вокруг заводы... Для улучшения водоснабжения химиков принудительно направляли на работу в очистных проектах — в результате этой бурной деятельности противоборствующих сторон старики Пограничья до сих пор, все как один, не пьют воды, не пропустив ее через фильтрующую банку, набитую углем, и иногда — кристалликами рафии. В конечном итоге усилиями разработчиков водной ветки были проведены новые, мощные вертикальные насосы, питавшиеся из естественных сверхглубоких карст, а старые шлюзы постепенно забросили — и вместе с ними почти в несколько дней вымер город вокруг, перемещаясь выше, туда, где можно было жить, оставляя за собой брошенные дома-призраки, которые за это время успели покрыться слоем ржавчины, гнили и лишайника, но до сих пор стояли — как монумент, означающий, что город, однажды протянувший свою руку к этому месту, не намерен ее возвращать...

— Это оно, — мрачно кивнул Аркус, когда к нему наконец вернулся дар речи. Они уже подошли достаточно близко, чтобы видеть обломки заграждения, которое когда-то постарались сделать непреодолимым, возведя толстые бетонные стены и протянув колючую проволоку, но с тех пор время и энтропия успели ввести свои корректировки в эти планы. Чуть поодаль виднелось темное, спокойное зеркало воды, образующей небольшой резервуар, поверхность которого изредка покрывалась рябью — из-за игры ветра или напора все еще функционировавшего источника...
— Раст, вы с Коулом осмотрите двор, — кивнул он двоим своим спутникам, не оборачиваясь. — Вряд ли там внутри будет слишком много пространства, будем только мешать друг другу. Нас с констеблем и... э-ээ, консультанта Трэвела будет достаточно.
Джек сделал знак своим людям оставаться снаружи, затем повернулся к Аркусу и, направив ствол в землю, постучал по своему противопульному жилету:
— Я пойду вперед, если позволите. Понимаю, вам не терпится тут оглядеться, но осторожность не помешает.
Аркус кивнул, признавая логичность довода, и посторонился.
Тяжелый навесной замок с расколотой дужкой валялся у входа – насмешкой, напоминанием, что ни одна печать не устоит перед временем и интересом авантюристов и мародеров всех мастей, которые в избытке водились в придонных районах Люкса.

Дверь против ожидания не спешила податься навстречу: вероятно те гости, что сбили замок, оставили это место очень давно, петли успели зарасти ржавчиной, а дверное полотно – разбухнуть и перекоситься, напившись затхлой влагой из воздуха. Крепления ручки, изъеденные коррозией, лопнули от первого же рывка, оставив после себя щербатую усмешку. Лишь будучи поддетой снизу, дверь нехотя, истошно взвизгнув, поддалась. Бигби осторожно распахнул её и заглянул внутрь. За порогом – пыль, запустение, обглоданные временем стены, осколки стекла и камня, устилающие пол. И гулкая, жадная тишина, затаившаяся в ожидании тех, кто принесет ей звуки извне, кто принесет глоток свежего воздуха, не отравленного годами одиночества.
Джек слышал дыхание Аркуса за спиной – он подошел совсем близко и заглядывал через плечо – взволнованное, нетерпеливое, жаждущее попасть внутрь, в ожидающую его тишину.
— Идем?.. – выдохнул детектив, и эхо тут же уволокло отзвук голоса вдаль по темному коридору.
Вопрос мягко подтолкнул, помогая переступить порог. Следом, напряженно, будто втаскиваемый внутрь проросшими сквозь тело корнями, шагнул Аркус. Последним вошел Трэвэл и с загадочно-отрешенным видом последовал за остальными, почему-то избегая ступать в отметины следов, оставленные на пыльном полу его предшественниками. Дом дышал покоем и разорением – словно за минувшие годы обломки и мусор успели стать частью его души, навечно свыкшейся со своей ущербностью.
— Дверь не открывали уже давно... — тихо и задумчиво проговорил алхимик.
— Возможно, вы выбрались отсюда другим путем? — задал Джек вопрос детективу, но тот словно его не услышал.

Ничто не казалось тревожным, стены успели позабыть звучание человеческих голосов – и вспоминали теперь без малейшего интереса. Здесь не было никого и ничего, пустота сменяющих друг друга комнат смотрела с отменным равнодушием, и даже эхо, распробовав новые звуки на вкус, убралось прочь, улеглось дремать в дальнем углу.
Эху было скучно.
Один только Тойнби напряженно вглядывался в изломы теней, словно надеясь где-то за складками света, проникающего сквозь щели в заколоченных окнах и в распахнутый дверной проем, разглядеть отголосок своего далекого сна.
— Это точно оно. То самое место, — бормотал он сквозь зубы, кроша каблуком стекла, оказавшиеся на пути. – Я не мог ошибиться. Нужно все здесь как следует осмотреть...
— Вокруг ни души, опасности пока нет. — Джек прислонил ружье к стене и, вытащив из внутреннего кармана потёртой кожаной куртки свой блокнот, зашуршал страницами, — Итак, мы ищем комнату с кроватью и старым потемневшим окном, где вы проснулись, Аркус. Из окна было видно озеро и налет, образовавшийся из-за химии в воде. Комната была маленькой, похожей на камеру — вы об этом упомянули. Кроме того, в вашем описании были помещения с коконами, и в них было холодно. — Джек настороженно посмотрев на детектива, — Возможно, нам нужно ходить здесь аккуратнее.
Трэвел тем временем прислонился к обветшавшей стене и прикрыл глаза, беззвучно шевеля губами. Пальцами правой руки он потирал один из амулетов, висевших на шее. Казалось, алхимик впал в транс.
— Трэв, ты в порядке? — окликнул его Бигби, — Учуял что-то?
— А, что? — алхимик открыл глаза и заморгал, уставившись на Джека, — Нет… просто вспоминал, потушил ли дома все свечи. Вроде потушил.
Констебль покачал головой и, захлопнув блокнот, подхватил дробовик:
— Приступаем к обыску, осматриваем этаж за этажом. И еще: во внутреннем дворе вы видели тело со странным отростком или клыком в шее, Аркус. Значит, нам нужно там все прочесать.

Сообщение отредактировал SergK - 19-03-2014, 12:13

[Woozzle >>>]

(и SergK)

Тойнби подошел к окну, оскаленному осколками мутных стекол, торчащих из рамы – и небрежно заделанному листом фанеры снаружи. Так, что в узкую косую щель нельзя было разглядеть ни обглоданных до скелета руин, ни черной поверхности воды. Он мотнул головой — нет, не то — и двинулся следом за констеблем.
— Странное дело, — гулко, в пространство, будто переговариваясь не со своими спутниками, а с дремлющим в сумраке эхом, рассуждал Грач. — Я узнаю этот дом. Кожей, нервами, костями — словно они откликаются на что-то, живущее здесь, на что-то, прорастающее насквозь. И я не узнаю его — глазами. Все эти детали, которые я так отчетливо помню, как будто стерты здесь. Впрочем...
Монотонное, равномерное, текучее бормотание Аркуса было почти усыпляющим, оборачивающим шаги в слои неспешности, тягучей медлительности. Короткий коридор, по которому они шли словно растягивал сам себя, бесконечно отводя лестницу — все еще близкую, рукой подать, но с каждым шагом отдаляющуюся ровно на отрезанный кусок пути.
— Впрочем, вы правы, нужно поверить второй этаж и еще...
В голос, перебирающий за спиной привычные звуки, змеей вползло что-то новое. Словно радиопомехи разбавили его собой, разом отдаляя и заглушая, оставляя вместо слов неразборчивый сухой треск. А потом кто-то щелкнул тумблером, прерывая трансляцию. Оставляя Джека в абсолютной, обволакивающей тишине: ни слова позади, ни звука чужих шагов, ни шелеста тронутого движением плаща. Только дыхание самого Бигби, ставшее вдруг неправдоподобно громким, и где-то очень, очнеь далеко — спрятанное в лабиринтах молчания поскуливание дверных петель.
Джек остановился, помотал головой, пытаясь развеять наваждение, но это не помогло: предметы расплывались, детали смазывались, а воздух звенел от тишины. Сосредоточиться на чем-либо не получалось, и происходящее показалось ему вдруг нереальнам — настолько это было похоже на то, что бывает во сне. "Так же описывал это место Тойнби... бесконечные лестницы и коридоры в казалось бы небольшом доме". Бигби снял перчатку и поднес к лицу изуродованную ржавчиной левую руку: в полутьме она казалось отдельным от тела существом, принадлежащим этому дому. Он проверил свои ощущения: боль и зуд в кистях притупились, ушли на задний план. "Спокойно, Джек. Главное сейчас — действовать взвешенно. Трэв и Аркус рядом, единственный вход охраняют четверо копов с оружием. Ты в порядке, ты все еще можешь думать..."
Ты еще можешь думать, усмехался дом холодной затхлой тишиной. Ты еще можешь надеяться, что пока стоишь здесь – все образуется само собой. Посмотри назад, посмотри назад, посмотри… Джек обернулся. Позади находилось пустое, уходящее в никуда чрево коридора; там, где минуту назад маячила светлым пятном распахнутая дверь – глухая, плотная тьма, и потолок нависает оплывшими наростами над узким ходом. Впереди – вот только же взгляд отвел! – брошенная под ноги лестница, рывком преодолевшая расстояние в десяток метров.
Дом словно перекраивал сам себя, лепил из подвернувшихся стен и окон что-то иное. Черным пауком вылуплялся из кокона, протягивая суставчатые лапы переходов и этажей, но подчеркнуто не касался Бигби. Хочешь – иди, хочешь – стой. Жди. Ждать можно долго. Вечно?..
Бигби сделал шаг к лестнице, и откуда-то снизу, с уходящих в сумрачную сырость ступеней, донесся сухой шелестящий смешок. И сразу – вспыхнула лампа, выхватывающая кусок пустоты и скользнувшую тень.
– Трэв?! Это ты?.. Детектив?!
Он поспешил вниз по лестнице, держа дробовик наготове. Эхо его шагов бешено колотилось под лестничным сводом.
Через два проема тускло подсвеченные ступени упирались в дверь. Тяжелая, сбитая из деревянных брусьев, окованная по периметру бронзой в пятнах патин, ока, казалось, не открывалась сотню лет – но на толчок отозвалась легко и бесшумно.
Снова свитый в лабиринт коридор, отторгающий отзвуки далеких шагов. Бигби преследовал их, не опуская оружия, хоть и надеялся, что это кто-то из своих блуждает в переходах, не слыша зова. Преследовал, пока не понял, что его настороженное дыхание – единственный звук, который вспарывает тишину, натянутую между стен.
Тогда он толкнул одну из боковых дверей – наугад, ту, что оказалась ближе. И чуть не запнулся о брошенный на пороге тюк. Точнее, рассмотрел он, опустившись на корточки, - о гибкий, эластичный, серебрящийся кокон, прошитый кое-где прорастающими наружу бледными нитями. И под этой тонкой, изукрашенной спектральными разводами пленкой...
...что-то вздрагивало, пульсировало, изгибалось в немой судороге. Что-то, напоминавшее очертаниями скомканную человеческую фигуру.
И сразу, краем взгляда охватывая комнату, Джек увидел десяток таких же коконов, свисающих с потолка на своих блеклых, перевитых в подрагивающий канат нитях. Некоторых из них казались безжизненными, лишь покачивались от тока воздуха, текущего в распахнутую дверь. Другие извивались, собирая себя в жуткого вида комок – и вновь распрямляясь, с тихим треском обрывая тугие нити.
– Что за... – прошептал Джек, отступая назад и рефлекторно поднимая дробовик. Близость бесполезного оружия, увы, не придавала никакой уверенности. Всё это выглядело точь в точь как описывал Аркус, и Бигби на мгновение показалось, что он все еще находится в берлоге Трэвела и лишь ненадолго прикрыл глаза, чтобы представить себе пробирающее до дрожи место, о котором рассказывал детектив. Однако, это происходило с ним здесь и сейчас, и нужно было действовать. Констебль нагнулся над лежащим на пороге белесым коконом и, развернув ружье прикладом вперед, несильно ткнул сверток.
Под серебрящейся пленкой что-то дернулось, отзываясь на толчок. Что-то податливо-упругое – похожее по ощущениям на скрученное, обмотанное наслоениями нитей человеческое тело. Бесцветные корни, проросшие из кокона, тревожно подрагивали, словно принюхиваясь, ощупывая пространство вокруг; один из них коснулся приклада – и брезгливо отдернулся прочь.
Ватной волной прильнула тишина. Немая, вязкая тишина, впитавшая в себя шепот Бигби, его дыхание, отзвуки капающей где-то воды, шелест извивающихся под потолком фигур – и переплавившая все эти звуки в ничто. Даже движение воздуха, сквозящего в дверной проем, стало безжизненным, словно отмеченным сухими карандашными штрихами.
Констебль облизнул пересохшие губы и, обернувшись, снова прокричал в темноту:
– Трэвел! Аркус! Я нашел здесь...
Джек прерывался, не услышав эхо собственного голоса – коридор, словно изголодавшееся животное, жадно проглотил пришедшие звуки, не желая распространять их. Опустившись на колено рядом с коконом, констебль положил дробовик на пол, оказавшийся чертовски холодным, и вынул из поясных ножен небольшой нож с поношенной деревянной рукоятью.
– Что же там такое, мать его за ногу? – растерянно проговорил Бигби, примеряясь ножом к серебристым нитям. Нужно было действовать: холод пробирался под куртку, по спине то и дело пробегала противная дрожь. Осторожно, стараясь не повредить содержимое, Джек попробовал разрезать живущую своей жизнью оболочку...
– ...я бы не советовал...
Незнакомый голос, вскрывший тишину, оттенённый помехами радиоэфира, пришел словно из ниоткуда – и отовсюду одновременно. Заставил Джека стремительно обернуться, схватиться за ружье – и стих в трескучем эхе.
Вокруг никого не было – кроме все тех же беззвучно извивающихся коконов.
Когда острие ножа вновь коснулось пленки, голос вернулся, тихий, едва различимый сквозь шорох, наслоенный густыми стежками. Словно кто-то включил радиоприемник – но поленился настроить нужную волну, оставив слова на откуп перепутанным частотам.
– ...в конце концов не всегда...
шелест и шорох
– ..может оказаться...
ломкий свист, перекрученный с хрипом
–... и мы знаем об этом...
– Впрочем, я не смею настаивать.
Внезапно Джек понял, что последняя фраза прозвучала не из невидимого динамика, вплетенного в воздух этой жутковатой комнаты – нет, на этот раз голос находился отчетливо сзади, исключив из своих обертонов все посторонние отзвуки.
Вновь обернувшись, констебль увидел лишь край темного плаща, ускользнувшего по коридору. Рефлексы копа сработали мгновенно: не теряя времени, Джек бросился за подозреваемым в темноту коридора, сжимая в руках оружие, и закричал вслед непрошенному советчику:
– Стой! Полицейский департамент Люкса!
Эхо неторопливых шагов переплелось с его окриком, не сбившись с ритма даже на долю такта. Силуэт скрылся за поворотом, которого – Джек готов был поклясться! – пару минут назад здесь не было. За поворотом следовал еще один, и еще, и еще, свивая коридор в закрученный лабиринт, сужающий угловатые петли. И всегда впереди – на один растворенный в сумраке виток – слышался шорох, мерный стук подошв, редкое покашливание. Тот, за кем гнался Бигби, словно бы вовсе никуда не торопился – но оставался недостижим.
Стены дышали сыростью и холодом, пряча расстояние в трещинах, змеящихся к потолку.
А потом – все кончилось. Резко оборвались, ухнув в стеклянную тишину, шаги. Последний поворот застыл под ногами на один короткий миг, и сразу выбросил его в отнорок, заткнутый дверью, той самой – или очень похожей – дверью, которая привела его на этот этаж. А возле двери, темным истуканом застыв спиной к Бигби, возвышался человек в плаще.
Он медленно повернул голову – но вместо черт лица, Джек увидел лишь смазанное, бархатно-черное пятно. В следующий миг человек толкнул дверь, и из проема хлынул обжигающий свет, лишая констебля возможности видеть. На долгий вдох, выдох, еще один вдох.
Когда слепота отступила, оставив в память о себе резь под веками, сквозь мутную пелену Джек различил очертания своей собственной комнаты. Знакомая пружина матраса неприятно впивалась в спину, рука, закинутая под голову, затекла; в голове на миг вспыхнул голос, вплетенный в радиоэфир – и смолк, выключенный одним щелчком.

Сообщение отредактировал Woozzle - 19-03-2014, 20:20

[Черон >>>]

И Вуззль с Фебом

На какое-то мгновение ему послышался призрак аплодисментов - как будто неслышные прикосновение спрятанных в темноте кончиков пальцев сотен рук пустили по залу невесомую волну, грозящую вот-вот овеществиться, превратиться в настоящий гром оваций, такой неуместный здесь и сейчас, когда где-то далеко за стенами этого театра стоят другие зрители - молчаливые, немо смотрящие в сторону одинокой белой башни сквозь грубые стежки металлических решеток...
Призрачный, застывший на границе восприятия звук так и остался неуслышанным. Зато вместо него не преминули последовать вопросы.
- Как вы считаете, что могло вызвать это состояние? - взволнованный, слегка дрожащий голос; Феб узнал поднявшегося из темноты доктора Саллюви, которого уже видел в прошлый раз - сейчас, однако, доктор сменил лабораторный халат на костюм, почти не выделяясь из рядов окружавших его молчаливых зрителей. - Возможно, переутомление, интоксикация?.. Что предшествовало вашему... приступу?
- Вы принимаете наркотические препараты, господин Альери? - громко, холодно, с едва уловимой издевкой поинтересовался кто-то невидимый; вопрос встретили с немой, но отчетливой нотой смущения, а не успевший опуститься на свое место Саллюви, посчитавший, должно быть, выпад брошенным в его сторону, принялся сбивчиво протестовать, утверждая, что подобные последствия не могли проявляться одновременно в столь глобальных масштабах... Его заглушили новые голоса - сколько, по-вашему, длилось это состояние? Вы чувствуете какие-то последствия? Как вы думаете, может ли это произойти с вами снова?
- Господа, - голос раздался с другой стороны, совсем рядом, на сцене: незнакомый Фебу господин средних лет выдвинулся вперед, властно простирая руку в сторону зала, затихавшего, как по команде. - Все это, безусловно интересно, но спасательный корпус располагает подобными рассказами во множестве, и все они столь же любопытны, сколько и невразумительны; прошу простить меня, господин Альери, - он едва заметно поклонился, полуобернувшись в его сторону, и давая возможность рассмотреть себя пристальней. Лицо было незнакомым - сухие, сжатые губы; глубокие, словно прорезанные в дереве морщины отмечали коснувшееся его время, аккуратная шляпа и узкая, хищного вида трость-стилет в руках... Здесь, в окружении зала он напоминал конферансье - строгого и аккуратного, в противовес заметно нервничавшим исполнителям, столпившимся за его спиной. Некоторое сходство добавлял голос - низкий, глубокий, пробирающийся в самые далекие уголки театра, заставляющий аудиторию с пристрастием внимать ему, из боязни пропустить хоть слово.
- Вы пытаетесь взять на себя обязанности врачевателей, исследователей этой... болезни, - дождавшись наступления тишины, медленно продолжил он. - Те, кто собираются сейчас внизу на улицах, ждут от вас не этого. Они хотят увидеть, что ваши руки чисты, господа. Что вы непричастны, что вы искренне намереваетесь помогать и содействовать...
- Что вы предлагаете, Маркус? - нервно выкрикнул кто-то из дальних рядов. - Вывести господина Альери и еще десяток тех, что наиболее респектабелен, перед публикой - и пусть они открыто признают, что никто не травил их газом и не ставил над ними опытов?
- ...почему бы и нет? - вдруг рывком поднялся с места Присяжный; полы небрежно наброшенного фрака встрепенулись от неожиданности. - Конечно, это начало. Отозвать оцепления, открыть те районы, которые находятся в карантине - по крайней мере, мы видим, что распространению это не слишком мешает... Организовать добровольные бригады, которые будут разыскивать пораженных на передовой - проклятье, я готов своими руками работать в такой! Сейчас они растеряны и бездействуют - мы не можем упустить этого момента, господа.
Присяжный сел, резко обрывая свое выступление, прозвучавшее таким непохожим на его обычный тон - разгоряченное, страстное, нервное... Тот, кого называли Маркусом, с легкой улыбкой отвесил очередной поклон в его сторону. По рядам, утонувшим в темноте, побежали легкие змейки шепотов и переговоров - короткая речь впечатлила многих.
Ран молчала - и вместе с ней молчал ее хозяин, немо высясь позади бессловесной грудой металла. Она словно не замечала происходящего вокруг, пустым взглядом уставившись куда-то в пол, не осознавая наличия вокруг нее других людей.
На какое-то время Феб потерялся в этом, увяз в репликах, швыряемых со сцены в зрительный зал и обратно; каике-то из них предназначались Фебу, но ответить он не успевал, и лишь откликался немыми знаками сердца: недолгая задумчивость после вопроса Саллюви, вспыхнувшее горячкой лицо и яростно вскинутая голова в ответ на предположение о наркотиках, изумленный взгляд, впитывающий взволнованное выступление Присяжного.
Ощущение неуместности колыхалось в ребрах; Феб не решался вклиниться в происходящий спор – и не мог просто уйти со сцены, предоставив господам самим разбираться со своими противоречиями. Почему-то это казалось трусливым и мелочным.
- Зачем нужны оцепления?.. – спросил он то ли Присяжного, то ли весь зрительный зал – не слишком громко, но странным образом его голос вклинился в случайную паузу и, обнятый эхом, прошелестел по рядам. – Разве спящие опасны? Я пришел в себя в том же месте, в котором заснул накануне; ровно в той же позе. Если этим приступам и присущи.... черты сомнамбулизма, то, нужно заметить, они весьма предусмотрительны, если способны вернуть жертву в первоначальное положение. Но я все же склонен думать, что все эти... блуждания в миражах обходятся без физических перемещений, а значит массовые перестрелки лунатиков городу не угрожают. Так почему бы просто не разбудить их? Без ограждений, карантинов и карательной психиатрии?
Он всматривался в калейдоскоп зрительных рядов, складывающих одну общую гримасу на всех; удивление, недовольство, согласие, насмешка – в мешанине оттенков он никак не мог разобрать выражения этого лица.
- Паника, господин Альери, - "конферансье" едва заметно улыбнулся, медленно разводя руками в жесте, в котором виделась нотка снисходительности. - Люди напуганы. Они не понимают, что происходят, не видят причины этих странных, непоследовательных вспышек, не могут защитить себя - и вынуждены каждую минуту ждать, что поветрие коснется именно их - кроме того, видите ли, далеко не все из них просыпаются. Они покидают свои улицы, двигаясь выше, пытаясь тем самым уйти из района заражения... Вы представляете себе, сколько людей живет хотя бы на ближайшей трети Дна, в его бесконечных кавернах, ходах и гнездах - и какие последствия возникнут, если вся эта масса двинется в сторону городских улиц, не способных вместить и малую их долю? Если вы не заметили, господин Альери, Люкс - чрезвычайно тесное образование, плохо приспособленное для миграций большого числа испуганных и агрессивных людей...
- Довольно, Маркус, - речь, наливавшуюся к концу все более отчетливыми язвительными нотками яда, перебил раздраженный женский голос; Феб заметил нетерпеливый взмах рукой где-то в первых рядах. - Мы все прекрасно понимаем, что может за этим последовать; так давайте же не терять время даром. Мы благодарим очевидца за... подробный доклад - возможно, ваши услуги понадобится, но сейчас вас более не задерживают. Предложение господина Ведергалльнингена кажется мне разумным. Первым делом необходимо сделать публичное заявление, сформировать группу общественных представителей. Гильберт, вы, как инициатор...
- Разумеется, миледи, - Присяжный не стал вставать второй раз, и голос, все еще слегка дрожащий после первой его речи, откликнулся из темноты, словно из ниоткуда. - Моя команда немедленно начинает работать над текстом. Со своей стороны я надеюсь, что господин председатель не откажется принять участие...
- Разве можно вам отказать, Гильберт? - изящный взмах трости сопроводил собой невидимую улыбку, проявляющуюся в голосе говорящего - и несмотря на напряженность момента, в зале послышались сдавленные смешки. - Почту за честь работать с вами. Итак: снятие кордонов с нижних уровней и Променада, развертывание медицинских центров, где будет оказываться помощь пострадавшим, раздача пайков... Сформировать патрули из местных - к присутствию полицейских донное население относится, мягко говоря, настороженно...

- Не утруждайтесь.
Феб уже был знаком со вторым голосом Ран, но это ощущение - словно совсем рядом, в его голове кто-то провел огромным скрежещущим металлическим когтем по стеклу - заставило его все его нервы на мгновение сжаться в тугой пульсирующий узел - и, судя по реакции зала, не только его. Этот голос с легкостью перекрыл речь Маркуса, звуча как будто отовсюду и многократно отражаясь шипящим, пульсирующим эхом в стенках черепа - как будто слова на самом деле рождались не на губах Ран, а где-то непосредственно в ее мыслях.
- Три очага распространения прочесывают мои люди, - она продолжила, медленно вскинув голову и послушно произнося чужие, вибрирующие, холодные слова. - Боюсь, они не впустят вас внутрь: требования безопасности. Поработайте над публичным заявлением, господа. Не хотелось бы, чтобы оно... расходилось с действительностью.
- ...что, черт возьми, происходит? - опомнился первым Маркус; никто, кроме него, не рисковал встречаться взглядом с пустым лицом девочки. - Максимилиан, вы спровоцируете бунт! Ваших сил недостаточно, чтобы удержать население, если оно вырвется наружу - введение военного положения в такой неустойчивой ситуации может привести к катастрофе!
- Не беспокойтесь, - на лице Ран медленно растянулась широкая, механическая улыбка, как будто кто-то невидимый осторожно поддерживал уголки рта кончиками пальцев. - Видите ли, в моем распоряжении оказались средства, которые позволяют справиться с этими... вспышками. В скором времени все три района будут приведены к покорности - добровольно и без малейшего применения силы. Впрочем, я одобряю инициативную группу общественных представителей. У вас хорошо получается разговаривать, господа. Не отвлекайтесь от этого чрезвычайно полезного занятия.
...зал молчал, в потрясенном безмолвии переваривая эту короткую речь. Председатель, которого, казалось, невозможно было сбить с толку, застывшим взглядом смотрел через плечо Ран - туда, где чуть сзади располагалось покоящееся в темноте ложе.
Какое-то время она стояла в центре всеобщего внимания, притягивая к себе его, словно сотни тонких невидимых ниточек, протянутые от ее тонких пальцев к каждому из когорты всемогущих властей. А затем, словно дождавшись чего-то, коротко кивнула, и, развернувшись, ушла со сцены.
Совершенно беззвучно, не издав ни скрипа, темным контуром призрачного театра теней механическое тело Хозяина двинулось за ней, подхваченное услужливыми сопровождающими.
Тишина скользила следом королевской коброй, медленно уползая из зала, оставляя после себя неуверенный тревожный шелест. Феб слышал в его отголосках испуг, сдавленное возмущение, ощетиненное колючками бессилие. Покорность. Он и сам ощущал себя придавленным этим голосом – словно чья-то железная ладонь, гигантская копия его собственной, опустилась на плечи и медленно давит к земле. А в голове, перевитые неживыми механическими словами, снова крутились сны – словно запущенные рукояткой имени, отпечатанного с обратной стороны век
Он вернулся внезапно, этот сотканный из слепящих вспышек кошмар, и накрыл Феба тоскливым ртутным холодом. Почти как тогда, с той лишь разницей, что сейчас он был волен видеть реальность, идти сквозь нее – но не волен вырезать видения, вгрызающиеся в виски.
Белая палата и Ран - совсем не такая, как сейчас, просто маленькая, не по годам серьезная девочка, и мягкий шепчущий – живой! – голос. Он так... смотрит через тебя. Феб был бы рад задержать именно это видение – самое легкое, самое светлое из тех, что были там, но память швыряет его дальше – прямо в решетку, в железные прутья, туда, где оскаленный Люциола смеется-плачет в лицо: Ты не можешь убить меня, Максимилиан. И этот обрывок закольцован в вечность, из которой он не в силах выбраться сейчас. Железные прутья, Люциола, имя – и снова железные прутья, по кругу, превращаясь в безумный ускоряющийся смерч.
Феб тихо спустился со сцены.
Железные прутья
Никем не замеченный прошел сквозь зрительные ряды, все еще приходящие в себя после выступления Танненбаума.
Смеющийся Люциола.
Раздвинул бархатную ночь занавесей, оставляя за спиной темный зев зала.
Имя.
Он не мог вытрясти это из своей головы – и просто шел наугад, перемежая вспышки воспоминаний изгибами коридоров. Когда, почти заблудившись в бесконечности переходов, Феб увидел впереди ломкую фигурку – ему неожиданно стало легче. Словно самое первое воспоминание, вышедшее в жизнь, заглушило застрявшую пластинку, заставило иглу соскользнуть с исцарапанного до боли места.
- Ран! – выдох в узкую спину, готовую растаять за поворотом. – Ран, постой!
Дубовый паркет застучал под ногами учащенным пульсом – Феб торопился догнать девочку, хотя и сам не знал зачем. Просто так – чтобы позволить себе улыбнуться. Или спросить о чем-то. Или – промолчать, посмотрев в глаза.
Мягкая, обволакивающая темнота вдруг опасно, остро сгустилась совсем рядом с ним, упираясь в пульсирующую нитку сонной артерии острыми, металлическими пальцами.
- Вернитесь назад, сэр, - холодно приказала темнота, надавливая чуть сильнее. Рядом едва заметно проступили из теней еще двое - тусклые мерцающие лампы, освещающие закулисье, позволяли рассмотреть одежду, контур лица, едва заметным бликом промелькнули по лезвию ножа, упиравшемуся в его подбородок, но были бессильны, когда взгляд переходил к лицу - пустые, равнодушные, не выказывающие ни доли агрессии или азарта - словно сторожевые механизмы, работа которых заключалась в соблюдении пустого пространства вокруг их хозяина.
На какое-то мгновение Ран остановилась, не дав завершиться шагу, словно крик Феба подхватил какую-то из ниточек, которые натягивал невидимый кукловод. А затем, не обернувшись, не сказав ни слова, двинулась дальше по коридору, сопровождаемая неслышно следующей за ней жутковатой, неживой ношей.
Овеществленная тьма медленно, беззвучно последовала за ней, не втягивая выпущенных когтей-лезвий и сосредоточенным взглядом слепых глаз обозначая, что следующего предупреждения не последует.
Кто-то взял его за плечо; обернувшись, Феб встретился взглядом с Присяжным.
- Пойдем, - его лицо было расчерчено пополам растерянной, горькой ломаной гримасой, только отдаленно напоминавшей былую улыбку. - На этот раз он нас переиграл.
Все еще притягиваемый уходящей тенью той, что когда-то провела его по спиральным коридорам полицейских казематов – к воздуху, к музыке города, звенящей по венам – Феб с бессильной тоской взглянул на утекающую, оскаленную лезвиями тьму. Флейты наливались стальной злостью, распространяя по руке инистый озноб.
- Мне казалось, вы играете на одной стороне, – ощерился он колючей усмешкой, и тут же задохнулся чувством вины. Присяжный не выглядел сейчас ни всесильным, ни грозным, ни хладнокровным. Просто усталый человек в растрескавшейся маске бесстрастности, и бить по этим трещинам казалось подлостью.
Феб на несколько секунд закрыл глаза, изгоняя из себя ощущение чужих железных пальцев у горла – не пугающее, нет. Будящее что-то глубинное, отравляющее его флейты новой порцией ржавчины.
- Чертов манипулятор, - он сплюнул ругательство с обрывками тоски; уточнять, кому именно оно адресовалось, было излишним – тот, кто стоял рядом, понял и так. Не переставая простреливать взглядом опустевший коридор, Феб зло мотнул головой: - Пойдем. Хочу напиться.
- Не уверен, что это хорошая мысль... - на лице Присяжного мелькнуло было обеспокоенность, но затем, помедлив, он махнул рукой с видом человека, которому нечего терять. - А впрочем... к черту. Надеюсь, в баре еще что-нибудь осталось с прошлого представления.

Сообщение отредактировал Черон - 24-03-2014, 0:58

[Woozzle >>>]

с Присяжным Чероном

...на месте они оказались не первыми - собрание расходилось, растерянное, смущенное, озлобленное от бессилия и от того, что впервые решения принимались за них кем-то другим, и некоторая часть конгрессменов в поисках лекарства от меланхолии пришла к мыслям, сходным с теми, что посетили Феба. Небольшое пространство, нависавшее над лестничным пролетом и уставленное изящными высокими стульями, успело обзавестись десятком обитателей, общей темой для разговора которых являлось удрученное молчание, сопровождаемое редким плеском вина. Присяжный язвительно присвистнул в сторону замка на шкафчике с бутылками - вернее, того места, где он до сих пор находился; кто-то из первых посетителей сорвал хлипкую металлическую дужку с петель, не обеспокоившись поисками ключа - все это в сочетании с общей угрюмостью производило заметный контраст с правившей еще недавно повсюду светскостью и лоском.
- Когда мы шли туда, вы спросили меня про... пути отхода, - Присяжный выбрал место около обрывка уводящей вниз лестницы, изредка легко раскачиваясь на своем стуле и опасно перегибаясь через ограждение. Он почти не пил - только сосредоточенно крутил в пальцах граненый хрустальный бокал, рассматривая его с разных углов и ловя проскальзывающие сквозь стекло лучи света. - С учетом всего произошедшего я бы теперь мог рассмотреть это как своего рода издевку. Посчитать, что вы все это время работали с Хозяином. Подобная спекуляция могла бы даже показаться в какой-то степени реальной - после еще нескольких бокалов, предположительно - но... Я восхищаюсь им, знаете, - он вдруг резко мотнул головой, как будто спорил сам с собой о чем-то. - Этой комбинацией. Понимаете, никто даже не подозревал... Он не заключает альянсов. В этом все и дело. Сейчас Адвайта сильна, но не настолько, чтобы выступать против всего остального Круга - и тем не менее, он идет на это, даже не беспокоясь о наличии союзников. Иногда мне кажется, что с этим... существом бесполезно вести игру - он видит ситуацию на десяток ходов дальше, чем любой самый изощренный соперник. Остается либо подчиняться - либо... - он с силой провел ногтем по поверхности бокала, вызвав к жизни резкий, визжащий скрип стекла, некстати вызывавший в памяти скрежещущие нотки не-своего голоса Ран.
Феб молча цедил горчащую, отчетливо-пряную рубиновую жидкость. Тягучий глоток – на каждую реплику, вызывающую болезненно отторжение. Он не хотел ввязываться в бессмысленный спор, в котором не сможет выставить на кон ничего, кроме обгладывающих нутро эмоций, кроме своих рассыпающихся ознобом снов, кроме животного, заставляющего дыбиться волосы на загривке, отвращения. Молчал. Дергал уголком губ, вбивал пальцами простенький мотив в полированные перила и снова прикладывался к бокалу. И все же сорвался, вспарывая монолог Присяжного пока еще тихим, очень тихим голосом:
- Почему бы вам всем не купить себе по шахматной доске?.. Если игра – это главное, что вас привлекает, даже сейчас, - пальцы сомкнулись, сжали теплое дерево, задушив зарождающийся ритм. – Это все равно, что восхищаться пауком – он плетет такие элегантные, такие безупречные, такие восхитительно-липкие сети. Вам бы хотелось быть мухой, Гильберт?.. – Феб сделал еще одни глоток не глядя на собеседника. – Это очень неприятно, быть мухой. Отсюда, из удушающих ниточек, трудно любоваться плетением.
- Как нельзя с вами согласен, - рассеянно подтвердил Присяжный, уставившись в скрытый сомкнутыми ладонями конус бокала. Лицо его выглядело непривычно сосредоточенным, как будто где-то там, на самом дне действительно что-то пряталось.
- Видите ли, - он резко оставил злополучный бокал в сторону; тот скользнул по лакированной поверхности стола, остановившись опасно близко к краю и блеснув отраженным бликом, - я не понимаю, что происходит, и это меня пугает. То, что сейчас для вас выглядит нелепым состязанием за влияние на званном вечере пресытившихся властолюбцев, может быть... черт возьми, чем угодно. Возможно, те, кто решатся противостоять Хозяину, или просто окажутся лишними в его схеме, не доживут до следующего утра. Возможно, вы только что наблюдали распад Круга, и с этого момента городом будет править некто властный над вашими снами - если только последнее в самом деле верно... В такой ситуации, дорогой Феб, я бы действительно не возражал против шахматной доски размером побольше - чтобы укрыться за ней и надеяться, что громыхающий мимо паровоз перемен не заметит меня и пронесется дальше.
- Итак, - хищным, цепким движением он, не глядя, стянул со стола открытую бутылку, изящно прикладываясь к горлышку одними губами. - Первое: зачем он это делает? Не стану спрашивать "как"; как остроумно подметил Маркус, разбираться в причинах - дело ученых. Но зачем? Хозяин - не тот персонаж, который мог бы воспользоваться амплуа "спасителя города", а даже если бы и мог - это не принесло бы ему ощутимых преференций. Второе: как поведут себя остальные? Первым делом, конечно, они бросятся выпытывать секрет его сомнамбулической панацеи - возможно, это всего лишь способ отвлечь их внимание, и настоящий ход будет сделан на другом поле. Третье: как вы думаете, почему я не занимаюсь тем же самым и вместо того, чтобы действовать, трачу бесценные мгновения здесь и сейчас?
- Потому что это бессмысленно, - дождавшись, когда Присяжный оторвется от горлышка, Феб бесцеремонно вынул бутылку из его рук и аккуратно наполнил оба опустевших бокала. - Если он обладает какой-то информацией и способом воздействия на... эти сновидения – то вовсе не из-за того, что успел раньше других. Скорее – затеял все это сам. И тогда бесполезно толкаться локтями, выискивая секрет – он спрятан в самом надежном месте, там, где никто из претендентов уж точно не станет искать. Не препарировать же им, в самом деле, Танненбаума, - медленный горький глоток прокатился по горлу, заставляя его замолчать, успеть усмехнуться над собой, ощутить хмельное эхо в висках. – Или вы ждете настоящего хода. Или – вас все это забавляет, и роль стороннего наблюдателя кажется наболее подходящей случаю. Я могу придумать еще десяток причин, но все они будут... немного ненастоящими, да? Нотами, взятыми наобум. Потому что я ничего о вас не знаю. И ничего не знаю о нем – кроме того, что он чертов манипулятор, - еще один глоток, чтобы заглушить подступающую злость, затереть нелепое, сломанное движение уходящей Ран, ее неживую улыбку и механический голос. – А вы? Вы ведь знаете его – лучше чем кто-либо еще. Если на вопрос «зачем он это делает» не найдете ответа вы, то все остальное – это просто набор гипотез. Разной степени бредовости. Хотите мою? Это просто эксперимент. Вы – не лично вы, конечно - проводили их десятками. Сотнями?.. В какой-то момент ваш Хозяин решил не размениваться на мелочи и сделал полигоном весь Люкс. Всех, до кого смог дотянуться.
Это было страшно. Начав говорить просто так, не выбирая слов, и почувствовав, куда его выводит случайная мысль, Феб ощутил ртутный холод – и торопливо плеснул в него новой порцией вина.
- Не пойдет, - Гильберт с преувеличенной серьезностью поднял указательный палец, назидательным жестом покачав им перед носом у Феба. Казалось, происходящее его в какой-то степени забавляло - но присмотревшись, можно было заметить где-то на дне глаз незнакомые искорки; должно быть, вино начинало действовать.
- Какой смысл? - продолжил он, опустив руку. - В чем польза такого эксперимента? Никаких контролируемых условий, отчетов, контрольных групп... Если бы дело было только в количестве подопытных - не сомневаюсь, что его подручным не составило труда бы провести несколько облав в трущобах. Впрочем, впрочем... - он заметно помрачнел, поспешив опрокинуть бокал, и плеснул несколькими случайными каплями на рукав. - То, что именно он теперь проводит чистку этих кварталов - само по себе уже подозрительно. Откуда он взял достаточное количество людей? У нашей организации есть, конечно, некоторый вооруженный ресурс, но оцепление, патрули, медики - да еще и в столь неблагополучных районах... Мойя, - Присяжный вдруг привстал, окликая проходящую мимо даму: бар медленно пустел, отпуская своих временных постояльцев по более неотложным делам, - пожалуйста, выясни у надзорного кабинета, приняли ли на новом месте господина Хайгардена и его сопровождающих? Их уже должны были перевести в новые камеры. Благодарю.
- Прошу прощения, - извинился он, поспешно возвращаясь за стол. - Просто хочу проверить одну догадку. Впрочем, вы, должно быть, уже сыты по горло всем этим... Что собираетесь делать - вернетесь домой? К сожалению, не смогу отправить с вами Годо - он мне понадобится здесь - но остальная охрана, конечно, будет вас сопровождать. Я бы все же рискнул настоять на поверхностном осмотре - в конце концов, мы до сих пор точно не знаем, что происходит с... пораженными.
- В последнее время, - пустой бокал согревал ладонь отблесками света, пойманного в хрустальную звонкую грань, - то, что я собираюсь делать, никак не соотносится с тем, что мне приходится делать. Пора уже перестать строить планы – в конце концов, сколько можно их перекраивать. И еще... Не думаю,что мне нужна охрана. Сейчас все так быстро меняется. То, что было важно вчера – сегодня ничего не значит. Неужели вы все еще верите, что Люциола придет за мной?
Феб оторвался от искрящегося стекла, поднял взгляд на собеседника – и задохнулся. Нити бликов, протянутые от ярких люстр, расчертили лицо Присяжного; одна из линий проходилась точно по тонкому, едва затянувшему надрезу, высвечивая его, делая алым, словно сочащимся кровью. Феб смотрел на эту распоротую светом линию, и не мог вспомнить, что еще собирался сказать. Все было не важным, кроме одного – самого первого – вопроса, и воздух, застрявший в горле, сворачивался в нелепые, неуместные слова. И железные пальцы тянулись к чужому лицу в тщетной надежде стереть метку, заставляющую снова и снова проваливаться в манящую кошмаром бездну.
- Откуда у вас это?... – флейты застыли, едва не коснувшись шрама; и взгляд застыл, припаянный намертво, темный, вихрящийся памятью о лезвиях, легко рассекающих кожу.
- Это? - Присяжный немного отпрянул, удивленный, должно быть, неожиданной реакцией. - Так, случайно порезался. Знаете, черт с ними, сомнамбулическими проектами - этот город будет принадлежать исследователю, который придумает бритву, которой нельзя будет, не выспавшись, случайно прикончить самого себя...
Он чуть смущенно усмехнулся, сминая конец фразы. Взгляд не дрогнул ни на долю, продолжая так же спокойно-изучающе, расслабленно скользить от одной детали обстановки к другой, изредка останавливаясь на зажатом в руке бокале, и на лице собеседника.
- Вы уверены насчет охраны? - осторожный вопрос прокрался встречным; в нотках голоса чувствовалось что-то по-змеиному вкрадчивое. - Между нами, я тоже сомневаюсь, что ваш заклятый знакомый выберет вас в качестве следующей жертвы, и нам еще, должно быть, предстоит увязать его мотивы в разворачивающееся вокруг действо... Но я бы не хотел, чтобы вы рисковали, Феб.
Что-то тревожило Феба в этом показательном, расслабленном спокойствии. Что-то не позволяло просто кивнуть и принять тонкую черту от виска к подбородку случайным совпадением. Но расспрашивать дальше было бы просто неприличным – и, конечно, бессмысленным; Феб опустил флейтовую руку на стол – мягко, без звука.
- Уверен, - кивнул он без улыбки. - По правде сказать, еще больше я уверен в том, что если он все-таки придет...от охраны не будет никакого толка. Поэтому пусть ваши люди занимаются своими делами, а я как-нибудь справляюсь со своими – сам.
Он поднял бутылку и взвесил ее на ладони – пусто. Пустой бокал, пустая бутыль, почти пустой бар - и пустота внутри. Вино не принесло облегчения, и голодное, неприятное чувство облизывало ребра шершавым языком. Нужно было прощаться, но не хотелось вставать. Не хотелось снова идти по улицам, которые он так отчетливо помнил залитыми дымным безумием.
- Я искал вас вчера, - вспомнил Феб и внутренне сбился – вчера?.. Нет, два дня назад. Или целую вечность. Сначала это показалось безумно далеким, словно нарисованным в детском альбоме, но с каждым толчком памяти обретало плоть и те самые бушующие чувства, которые одолевали его накануне. – Хотел сказать: я видел Миллен. И Грегори. Тех людей с даггеротипов на вашем собрании. Я видел их живыми, понимаете, Гильберт? Не во сне, не в бреду. Живыми, в баре. Вы можете это объяснить?..
- О да, - хмыкнув, протянул его собеседник, скрывая стянутое, застывшее выражение лица за очередным глотком вина. - Думаю, вы и сами можете, Феб. Снимки - подделка. От первого и до последнего. Поверьте, мне жаль, что пришлось так поступить... но в тот момент это было необходимо.
Он пил карминовый напиток медленными, тягучими глотками, как будто содержимое хрусталя заменяло ему воздух для дыхания - и подчеркнуто избегал встречаться взглядом с глазами музыканта.
- ...вся история произошла на самом деле почти в том же виде, в котором вы ее слышали - разве что главные роли исполняли другие актеры, - шепчущие губы тихо, нехотя выпускали на свободу неслышных птиц слов. - Погибли одна из координаторов Проекта, и один подопытный - доктор навещала его дома, наблюдая за его состоянием после сессий. Этого было достаточно, чтобы подтолкнуть в нужном направлении ощетинившегося ежа службы безопасности, которая параноидальным образом ждала следующего нападения с любой возможной стороны... и все-таки - не совсем.
- Мне нужны были вы, - глаза Присяжного едва заметно изменились, в тусклом свете полутемного помещения приобретая блекло-серый оттенок; одноцветные, затуманенные вином - недавние отчаяние и беспокойство медленно растворялись на дне, оставляя вместо себя состояние странного монотонного сосредоточения, как будто Гильберт зачитывал признание. - Я считал - и до сих пор считаю - что вам, как свидетелю, грозила опасность. Я знал, что для Адвайты вы на тот момент были пустым местом, таким же случайным прохожим, как и десятки посетителей ресторана в тот вечер - никто из них и пальцем не пошевелил бы, чтобы побеспокоиться о вашей жизни. Заставляя организацию сосредоточиться на вашем деле и уделить ему пристальное внимание, я одновременно обеспечивал вас защитой и создавал для любого стороннего наблюдателя ощущение, что вы - исключительно ценный актив, для охраны которого выделили существенную часть личного состава... Вы сами проделали большую часть работы - ваша короткая речь окончательно убедила даже самых упертых скептиков в том, что за господином Люциолой может стоять нечто большее, чем политические преследования. Остальное - технические детали; мои люди нашли нескольких человек из достаточного отдаленного круга ваших знакомых, чтобы вы не имели возможности встретиться с ними на следующий день - и здесь, конечно, они просчитались... Немного краски, солей серебра, достаточно искусный художник, который подправил контуры лиц на дагерротипах, темное освещение зала, тусклый проектор - если бы у вас было время рассмотреть снимки ближе и пристальней, возможно, вы обнаружили бы подмену. В конечном итоге ложь оказалась всем на пользу, не так ли? - Присяжный вернул на место опустевший бокал, впервые за время монолога прямо взглянув Фебу в глаза. - Мне жаль, что пришлось быть.. неискренним с вами. Но от вашей уверенности слишком многое зависело. Теперь, должно быть, вы скажете, что все это напоминает не доску для игры в шахматы, а скверную театральную постановку - и будете ближе к истине, чем думаете.
Плачущий дуэт контрабаса и флейты подступил к горлу – как тогда. Феб словно заново испытал щемящую оторопь, хлынувшую со снимка, обволакивающую сердце, бьющуюся в конвульсиях прощания. А затем – недоверчивое потрясение в «Повешенном», когда страшно было тронуть воздух движением, дыханием, неправильными взглядом.
- Зачем? – почти спокойный вопрос, закованный в сотню слоев инея, спящего внутри. Феб и не знал, что в нем есть столько: почти хватит на то, чтобы казаться равнодушным, когда раскаленные когти непонимающей обиды вскрывают горло. - Зачем я был вам нужен?..
Он привстал, вцепившись пальцами в край стола; живые - побелели от напряжения, железные – изуродовали кромку лакированной столешницы. Тишина расслаивалась на два дыхания – Присяжного и самого Феба; других звуков не существовало в этой тональности, в этой тягучей, ожидающей растерянности.
- Говорите до конца, Гильберт, - спокойствие истекало, словно песок в часах. Феб слышал, как тикает напряжение под языком, готовое сорваться колкостью или окриком, но все еще смирял его, с трудом удерживая внутри. – В этом месте в вашей схеме не хватает логики, вы же не можете не видеть сами. Я бесполезен. С того самого момента, как рассказал все, что мог, о Люциолле, бесполезен как свидетель, и как приманка тоже. Так для чего я был нужен лично вам, настолько, что вы не поленились потратить столько сил – и средств – на подделку снимков, на то, чтобы скрыть от всех истинные имена жертв. Какую еще роль вы предполагали для меня на вашей сцене?..
К концу последней фразы он понял, что задыхается. Что в словах слишком мало музыки и слишком много – холодного, мертвого расчета. Мотнул головой, стряхивая с пересохших губ отголоски прозвучавших звуков – шершавые, колкие. Пальцы разжались с трудом, будто сведенные судорогой.
- Послушайте... - спокойствие Присяжного дало трещину, он снова отвел взгляд, нервно стискивая пальцами еле слышно застонавшее в ладонях стекло. - Вы преувеличиваете, Феб. Мы многого не знали... тогда. Черт возьми, - он грустно усмехнулся, - сейчас мы знаем еще меньше. Смысл его хаотических, нелепых метаний; его цели... Интересовался ли он на самом деле поиском людей с вашими способностями, или координатор Проекта понадобился ему, чтобы выведать какую-то информацию об организации... Невозможно противостоять тому, чьи мотивы ты не в силах осознать - и я пытался подтолкнуть его... тех, кто за ним стоит - сделать ход в направлении, которое выберем мы, создать искусственную жертву, которая должна была привлечь его - и ждать, надеясь, что хоть один из крючков, выставленных против него, сработает. Но мы ошиблись. Он оказался слишком умен, слишком предусмотрителен, или просто не заметил наших попыток привлечь его внимание... Он не играет по правилам - он смешивает в кучу фигуры и переворачивает доску. Иногда мне кажется, что я перехитрил сам себя, и весь этот кровавый след, пронесшийся широким росчерком через наши ряды - всего лишь необычное стечение обстоятельств, дело рук безумца, для которого не существует ничего, кроме своего голоса внутри головы. А теперь... - Гильберт устало уронил голову в подставленные руки, окуная покрасневшие глаза в темноту. - Теперь мы даже не представляем, где его искать. Не говоря уже о том, что это, пожалуй, меньшая из наших проблем...
Он долго молчал, спрятав лицо в ладонях. Где-то под потолком щелкнула и погасла одна из трех горевших ламп - только сейчас, благодаря этому неуместному вмешательству детали обстановки, стало заметно, что в баре никого нет, кроме них двоих.
- Есть еще кое-что, - медленно, словно нехотя произнес он, не поднимая взгляда. - Не столько рациональная причина, сколько... ощущение. Меня встревожила - еще тогда, после нашей первой встречи - реакция Ран. Она... интересовалась вами. Спрашивала о том, что с вами происходит. Я не всегда могу различить, кто именно произносит слова, когда она говорит, но... мне казалось, в этот раз это была она сама. Это редкость сама по себе - на моей памяти она никогда не выделяла кого-нибудь из окружающих. А еще эти ее цветы...
У Феба снова заныло в груди. Словно там, на спиральной лестнице полицейского участка, задыхающаяся в удушливом кашле девочка вошла острым осколком под ребра и осталась навсегда - тревожной, колющей частью души. И механический голос, ломкие движения ниточек Танненбаума, гримасы, словно вычерченные грубыми штрихами на ее лице, заставляли его каждый раз ощущать режущие грани этой части.
Он сдержался. Очередное ругательство сухим песком осыпалось по глотке – непроизнесенное. Фебу хотелось запить его вином, заглушить мерзкий привкус, но бокал был давно пуст, а идти к разоренному шкафчику бара – сейчас – казалось почти кощунством.
- При чем здесь цветы?..
С трудом сдерживаемая ярость растаяла сама собой. Усталость и внутренняя напряженная тревога его визави казалась сейчас такой искренней и стеклянно-прозрачной, что клокочущая злость проходила сквозь нее, не задержавшись, не оставив следа – и разбивалась о глухую стену где-то позади.
Феб помнил букет в ее руках, и тонкий стебель, увенчанный белым соцветием, который Ран подарила ему. Помнил, как носил его под рубашкой, ощущая слабый пульс вздрагивающего тепла.
Только сейчас Феб подумал – может быть, в том его видении был виноват вовсе не злосчастный растертый лепесток. И не терпкая горчаще-лимонная вода, поданная Джейком. Может, это были предвестники других снов – тех, которые терзают его теперь. Первый аккорд, звучный, долгий – и предвещающий переплетение следующих нот.
- При чем здесь цветы, - медленно повторил он, успокаивая горечь на языке. – Что в них такого?
- Вы наверняка слышали... а впрочем, может и нет, - Гильберт устало поднял голову; слова, падавшие с его губ, наливались свинцовой тяжестью. - В пещерах иногда встречаются места, где рафия подходит достаточно близко к поверхности, и одновременно достаточно растворена, чтобы, проникая вместе с водой, напитывать укоренившуюся в камнях растительность. Это известная легенда среди горных рабочих - такие ростки, особенно цветущие, считаются признаком благосклонности, некоего особенного внимания со стороны рафии, которая, как они верят, обладает сознанием... Впрочем, это все суеверия. В естественной среде такие встречаются редко - и никто, насколько я знаю, не смог выяснить, откуда Ран берет их. Может, она выращивает их сама в садках с ядом - хотя я теряюсь в догадках, пытаясь представить, зачем подобная процедура могла бы ей понадобиться. Быть может, когда она уходит в город, она спускается в подземные уровни и бродит там, собирая их в пустых шахтах и городах безглазых...
- Наш Хозяин, - продолжил он, передернув вдруг плечами, словно от холода, неожиданно тронувшего его при упоминании этого названия, - существо, не лишенное некой мрачноватой иронии. Быть может, вы уже заметили эту... особенность его поведения. Не могу сказать, что это происходит часто, но несколько раз... в случае, когда кто-то впадал в немилость или совершал преступление против организации... Он отправлял им эти цветы - как своего рода знак возмездия. Иногда после этого следовал стремительный суд, арест имущества и длительное заключение, иногда человек просто исчезал. Распространено мнение, согласно которому отравленное соцветие - своего рода жест милосердия, предложение самому... поставить точку, не дожидаясь неотвратимого. Мне кажется, здесь есть что-то еще. Он ведет свою игру, показывает свою власть - над ней, над Ран - тем, что отбирает единственное, что у нее есть из собственного - и превращает это в символы, несущие страх. А потом... она безошибочно остановилась над вентиляционной шахтой вашей камеры - единственной среди десятка пустующих - и бросила один из своих цветов вниз. Жест, согласитесь, чрезвычайно двусмысленный, - хмыкнул Присяжный, потянувшись было к отставленному в сторону бокалу, и не окончив движения. - Поначалу я всерьез беспокоился о том, что вы чем-то успели не угодить Хозяину, и ожидал самых пугающих последствий. А потом я увидел у вас этот цветок - уже после, на встрече - и понял, что это был... подарок.

[Черон >>>]

Тягучие секунды утекали в пересохший воздух, отмеряя молчание – Феб пытался увязать все услышанное с тем, что помнил сам. С первым бледным бутоном, упавшим в вентиляционную шахту, с едва уловимым свечением лепестков – Фебу тогда казалось, что цветок хранит его, согревает щекотным касанием, отгоняет холодное дыхание ржавчины. А еще он помнил страшную, задыхающуюся реакцию Ран на тот цветок. Как ее трясло и скручивало в приступах астматического кашля от одного взгляда на хрупкое растение, вынутое Фебом из-за пазухи...
- Это правда был... подарок, - бледным голосом подтвердил он. – От нее. Ран оставила его сама, когда навещала меня в номере. Но до этого – был еще один. В точности такой же, полная копия, но другой - именно его подбросили в камеру. И Ран, когда увидела... - Феб закрыл глаза, прогоняя двоящееся изображение. – Мне показалось, что она очень напугана.
Он наконец отставил пустой бокал, который крутил все это время, разглядывая сквозь хрустально переплетенные грани поверхность стола. Встал и медленно, неуверенно дошел до полки с напитками. Выудил наугад новую бутыль, раскупорил на ходу, возвращаясь к столику, притулившемуся возле оборванной лестницы.
- Хотите сказать, что это был личный привет Танненбаума? – рубиновая жидкость, ловя и растворяя в себе отсветы мерцающих светильников, потекла по горлышку, наполняя сначала одни бокал, потом второй. – Чем же я успел досадить ему – тогда? Я даже не подозревал о его существовании.
За наигранной равнодушной рассудительностью Феб пытался спрятать кусачее чувство тревоги. Уже почти привычное, почти родное - но почему-то ставшее неожиданно резким, сильным и пряным сейчас.
- Не знаю, - Присяжный зачарованно следил за уровнем темно-красного цвета в бокале, запоздало качнув головой. - Я был уверен, что и он не подозревал о вашем существовании - и уж тем более не видел причин, по которым вы могли бы ему чем-то помешать. Не говоря уже о том, - он поморщился, как будто почувствовал на языке неуместный оттенок горечи, - что у господина Танненбаума слова редко расходятся с делом, и возможностей... воздействовать на вас было достаточно.
- Послушайте, вы уверены, что это хорошая идея? - с ощутимым беспокойством, помедлив, поинтересовался он, кивнув в сторону медленно наполнявшихся бокалов.
- Это неплохой способ, - сумрачно усмехнулся Феб, - вывести сознание на новый уровень. Даже удивительно, насколько трезвые, прозрачные и правильные мысли посещают порой, хм, не слишком трезвое сознание. Пейте. Пейте, - он мягко опустил бутыль на стол. – Это самое безобидное из всего, что вы сейчас можете предпринять.
Феб сделал очередной глоток, согревая ладонью винное эхо и наблюдая, как Присяжный подносит к губам кромку хрусталя, окрашенную красным. В голове переливались и шептали на разные голоса десятки его невозможных, удивительно четких снов. Присяжный с простреленным плечом, Присяжный, застывший в немом ужасе перед лезвиями, рассекающими лицо...
Словно черт пнул Феба под ребра, заставляя отпустить с языка часть последнего видения.
- Скажите, Гильберт, - он склонился над столом, говоря хрупким полушепотом, словно кто-то еще мог услышать эти слова в опустевшем баре, - а что было в том контейнере? В том, который украл у вас, - он нам миг смолк, вспоминая точное звучание имени, - Лукас Хайгарден, Многоцветный?
Он умел владеть собой. Поэтому когда пальцы, охватывавшие прозрачный стебель бокала, вдруг почувствовали, что не могут больше сжиматься, и тяжелый, налитый красным стеклянный тюльпан потянуло вниз безжалостной силой тяжести - Присяжный очень медленно, дрожащей рукой, опустил его на стол - так, что звук соприкосновения поверхностей показался неожиданно отчетливым и громким в повисшей вокруг тишине.
Застывший взгляд остановился где-то на невидимой точке над плечом визави. Феб впервые видел, как трезвеют стремительно, всего за несколько мгновений - и впервые видел у Присяжного такое бледное лицо, напоминавшее мертвенную, восковую маску.
Правая рука его плавно, почти незаметно скользнула куда-то вниз, за уровень стола.
Он открыл рот, чтобы ответить, и какое-то время молчал в этом нелепом, странном жесте - как будто забыл слова, которые собирался произнести только что. Тогда вернувшаяся из своего короткого путешествия рука извлекла на свет небольшой, изящный револьвер - Присяжный осторожно, почти беззвучно положил его на стол рядом с собой, дулом в сторону - не снимая предохранителя и не взводя курок, словно пользуясь им исключительно как предметом демонстрации - и убрал руку, сцепив кончики пальцев.
Когда дар речи, наконец, вернулся к нему, его голос был почти ровным - и каким-то далеким, почти нездешним.
- Откуда.
...этот его новый голос и молчаливо вторящий ему отблеск металла не умели задавать вопросы.
От этого голоса и огромных черных колодцев его зрачков тянуло холодом и бездной, Феб почувствовал, как скручивает нутро безотчетный, безвоздушный страх.
Он положил руки на стол – расслабленно, полувытянуто, ладонями вниз – как знак безоружности и доброй воли.
- По крайней мере, так вы не сочтете меня сумасшедшим, - взгляд увяз в непроницаемой черноте чужих зрачков; хмель истекал из него – не так стремительно, как исчез из белой маски напротив, просто стертый одним движением, но Феб уже не чувствовал ни пьяного задора, ни азарта, ничего. Только невидимые ледяные когти на горле – и прицел взгляда на переносице.
- Мне снятся странные сны... – он вспомнил, что уже говорил это сегодня, и бледно, через силу, улыбнулся. – Простите, я повторяюсь. Но это важно. Странные сны. Фальшивки, неотличимые от реальности, из которых очень трудно проснуться. В одном из таких... видений, я оказался в доме. В большом доме, никогда раньше его не видел, но могу описать так, словно провел, скользя сквозь его стены, половину жизни.
Начав говорить, Феб уже не мог остановиться. Словно сорвал замок, державший взаперти все эти слова, весь свой ужас перед лезвиями, растущими из тонких флейт. Изгоняя, исторгая из себя этот страх, он наконец понял, зачем дергал тигра за усы. Зачем спровоцировал Присяжного, превратив из собеседника – в хищника, готово сомкнуть клыки на хребте жертвы. Он хотел рассказать – все. Чем бы это ни кончилось.
- Дом пропускал меня всюду, как тень, как дым – в едва приоткрытый раствор двери, в щели под окнами, в замочные скважины, вел меня по коридорам, черным лестницам и карнизам – и оставил под окном комнаты с камином... Где были вы – и вор, которого поймали, пепельный человек по имени Альб, - Феб прервался, дотянулся до бокала, судорожно глотнул густого, пряного кармина. Не для того, чтобы вернуть в свои глаза хмель – только смочить пересохшие, саднящие губы и исцарапанное откровенностью горло. – Я был за стеклом и одновременно повсюду. Я слышал каждое слово, произнесенное вами – и каждый его ответ. Это было... впечатляюще.
Феб передернул плечами. Теперь он имел возможность испытать на своей шкуре способность господина Ведергалльнингена извлекать из допрашиваемого нужную ему информацию, используя из богатейшего пыточного арсенала лишь самые совершенные орудия: взгляд и голос.
- Потом пленника увели, вы остались в одиночестве – и я вошел, - сбивчивое, учащенное дыхание перевивало рваные слова. Феба трясло – не от страха. От предвкушения того, что можно наконец-то разделить этот чертов сон, эти жуткие режущие пальцы с кем-то. Нет, не с кем-то – именно с ним. – Я застал вас врасплох. Звучит нелепо, но это так – вы не ожидали, что там может быть кто-то еще. Кто-то вроде меня, проникающий в щели. А потом... - кривая усмешка разодрала линию его рта в гноящуюся горечью рану. – Потом я располосовал ваше лицо. Вот этим, - Феб приподнял железную ладонь, непонимающе посмотрел на подернутые ржавчиной флейты – как это может резать? Как это может петь? – и обреченно смолк.
К концу этого короткого, сбивчивого рассказа к Присяжному успела вернуться большая часть самообладания - кровь медленно приливала обратно, расцветая уродливыми пятнистыми разводами под кожей, и он, наконец, расцепил руки и стал чуть менее походить на восковую скульптуру имени самого себя. Когда Феб упомянул его порез, он вдруг вздрогнул, словно зарубцевавшуюся нить, протянутую поперек щеки, пронзила боль, откликнувшаяся на свое имя.
Застывший взгляд так и не сдвинулся с некой чрезмерно заинтересовавшей его невидимой точки в пространстве.
- Если бы вы были агентом, по крупицам собиравшим сведения у моих людей и копаясь в щедро разбросанных повсюду слухах, - таким же чужим, низким голосом произнес Гильберт, не поворачивая головы, - то сейчас вы произвели на свет самую бредовую и бессмысленную из легенд, которую можно было придумать. Пожалуй, только это заставляет меня считать, что все, сказанное вами - правда. Credo quia absurdum, господин Альери. Этот принцип начинает вторгаться в нашу действительность подозрительно часто.
Он, наконец, ухмыльнулся какой-то незнакомой, ломаной улыбкой, жадным движением подтянув к себе бутыль, не успевшую опустеть и наполовину.
- Теперь я, пожалуй, понимаю, зачем вы пьете... это, - он взглядом указал на плескавшееся за округлым стеклом вино. - Скажите, вы рассказывали кому-нибудь еще этот... странный сон?
Его правая рука медленно, почти незаметно легла чуть в сторону - движение было бы совершенно безобидным, если бы обманчиво-расслабленные пальцы не оказывались чуть-чуть ближе к тускло поблескивающему стволу револьвера.
Феб заметил это жест, но не ощутил ничего, словно весь отпущенный на сегодня страх выгорел изнутри, а пепел – выплеснут волной.
- Нет, - он устало подтянул к себе руки, опираясь локтями на стол и опуская подбородок на сомкнутые, угрюмые флейты. – Я никому не рассказывал. Не слишком хотелось выглядеть помешанным в глазах знакомых – учитывая, что я и сам не был уверен в трезвости своего рассудка. И что теперь? – он обнял ладонью бутон бокала и медленно, не отводя взгляда от лица Присяжного, допил вино. – Пристрелите меня, чтобы никому не рассказывал и впредь? Прямо здесь? Право же, Гильберт, это кощунство. Вы испортите этот великолепный, безумно дорогой паркет, и администрация театра навсегда объявит вас персоной нонграта. Вот так люди теряют дорогу к искусству.
Гулкая пустота внутри казалась непривычной и странной, звенящей – и собственный голос смеялся эхом в его голове. Пьяным, безумным эхом, бросающим наугад бессмысленные осколки слов.
Присяжный криво улыбнулся, чуть опуская взгляд - неторопливо ползущая рука остановила свое продвижение, выбив легкую дробь все еще чуть дрожащими пальцами. Спустя несколько застывших мгновений он едва слышно выругался, и резким движением сгреб револьвер со стола, отправляя его в карман смятого костюма.
- Конечно, нет. Прошу меня извинить, Феб... Нервы, знаете ли, - пальцы, лишившиеся цели, облюбовали в качестве следующей жертвы ножку бокала, - К тому же, если бы я собирался оставить паркет нетронутым, я предпочел бы вас отравить. Этим замечательным вином. Прошу прощения еще раз, - он вымученным движением приподнял поползшие в сторону уголки рта. - Чувство юмора определенно требует некоторых корректировок.
На какое-то время между ними повисла немая, натянутая тишина, которая каждой своей беззвучной нотой хотела прекратиться, разорвавшись вихрем, шквалом вопросов с обеих сторон - и не могла. Тяжесть произнесенных слов, выстроила поперек стола незримую, но крепкую стену из стекла, пропускавшую на ту сторону только зыбкую, искаженную тень собеседника.
- Как... - осторожную фразу Присяжного прервал приступ кашля, который он поспешил подавить несколькими глотками вина. - У вас есть идеи - как вы смогли... все это увидеть? Это произошло во время вот этого сонного поветрия? Может, - он чуть прищурился, вызывая в памяти совсем недавнюю речь на сцене театра, - вы не обо всем упомянули тогда, в своем рассказе пострадавшего?
- Конечно, - Феб кивнул, не без труда преодолевая порог ощетиненной ироничной настороженности, разбивая стеклянную стену желанием быть искренним – до конца. - Я почти ничего не рассказал на сцене, никаких личных подробностей, только общие тенденции. Там, в этих снах, было слишком много всего... такого, что невозможно отдать толпе. Как будто они способны извлекать изнутри самое больное и страшное, самое неприглядное и мучительное – и сворачивать его... особым образом.
Долгая пауза, придавленная внимательным взглядом Присяжного – не перебивающего, не торопящего, просто ждущего, когда Феб наконец найдет в себе силы продолжить.
- Впрочем, тот, первый сон – был вне этой всеобщей эпидемии, или я заразился раньше прочих. Но знаете... - он справился с желанием вернуться в свой привычный кокон, замотать в сотни серых нитей осколки памяти, чтобы резать, резать ими потом себя на алые тонике полосы. - Во всех этих видениях был Люциола. В первом, о котором я рассказал только что... я сам был им. Жерло, как это было страшно... – Феб с отвращением вскинул железную ладонь, - до сих пор иногда кажется, что из меня растут ножи. В другом – том, из которого меня вырвал сегодня Годо, - я видел его в камере, безумного, всклокоченного, ненавидящего весь мир – и особенно меня.
Это было слишком яркое, слишком осязаемое воспоминание, Фебу на миг показалось, что напротив за столом сидит не Гильберт, напряженно увязывающий хвосты его рассказа – а скалящийся Люциола. Смеется, играет скальпелем и смотрит на Фебову железную руку – так, что та наливается острой тяжестью.
- Я.. не помню дословно весь тот бред, которым он швырялся. - продолжил Феб, спешно затирая иллюзию словами. - Но я помню имя. Он назвал меня – Максимилиан.
На этот раз Присяжный воспринял новую деталь истории с привычным хладнокровием - когда прозвучало имя, он даже едва заметно кивнул сам себе, словно подтверждая какую-то невысказанную догадку.
Потом он вдруг поднялся из-за стола, аккуратно отставляя в сторону бутыль.
- Вы уже очень глубоко увязли... друг мой, - в неровном свете оставшихся ламп тень Присяжного, как большой крылатый силуэт, с легкостью накрыла маленький столик и оставшегося за ним собеседника. Его голос звучал неожиданно мягко, словно сочувственно. - Боюсь, у вас осталось не так много возможностей, из которых вы могли бы выбирать... И все-таки, если вы продолжите этот разговор - скорее всего, дороги назад больше не будет. Понимаете?
Осторожные, прохладные пальцы почти невесомо коснулись его плеча - странный жест, в котором одновременно чувствовались покровительственные нотки, беспокойство и спрятанное где-то в глубине желание остановить, не дать подняться вслед за собой.
- Я даю вам возможность уйти. Сейчас. Даю слово, никто не будет преследовать вас из-за ваших... познаний - и насколько это в моих силах, никто о них не услышит. Вы не представляете опасности; даже для меня - не говоря уже об остальных, которые видят в вас только примелькавшееся новое лицо. Они отпустят вас, и вы сможете вернуться обратно, к своей жизни, которая была у вас до того. Или... - пальцы чуть сжались, - вы становитесь полноценным участником той самой игры, о которой с таким пренебрежением отзывались, и наш разговор продолжается - но уже в другом месте. Имена вроде этого я предпочитаю не произносить там, где их могут услышать. Решайте, - настороженная торжественность его тона вдруг дала трещину, разбившись о вырвавшуюся недобрую усмешку. - Кто-нибудь другой бы на моем месте сейчас, не раздумывая, скрутил бы вас по рукам и ногам, и дальше вашими исключительно неприятными снами занималась бы целая когорта ученых. Подобный исход все еще остается вероятным - так что... будьте осторожны в решениях, Феб. Очень осторожны.
Мерцание светильников замерло, затаило дыхание, ожидая ответа. Феб медлил.
Он презирал эти игры, где мелкие картонные фигурки вроде него самого походя сметались с доски, десятками разменивались на удачный ход или более крупную фигуру – зачастую даже не подозревая, что являются частью чьих-то рокировок. Презирал, не умел в них играть и даже знать не желал, как они выглядят изнутри.
Год, месяц, даже неделю назад он просто ушел бы, сбросив с плеча ладонь человека, чьи глаза умели становиться по-змеиному холодными и душащими.
Сейчас он продолжал сидеть, принимая касание его руки, как тревожно пряный отрывок незнакомой мелодии – которую было тяжело, до щемящей горечи грустно отпустить. Сейчас он знал, что в змеиных глазах может прятаться растерянность, горькая ирония и что-то еще, неуловимое, заставляющее вглядываться снова и снова.
Сейчас он понимал - все не так однозначно. Совсем не так. И странный соленый ветер – незнакомый, чужой – пел и плакал в его груди.
А еще эти сны, напомнила Фебу та часть его голоса, которая еще пыталась мыслить рационально. Может, это единственный способ избавиться от них, вырваться из кошмара – или даже шанс помочь тем, кто сейчас неотвратимо погружается в него. Нужно спросить об этом, думал Феб сквозь туман, затопивший мысли. Обязательно спросить – только об этом. Но спросил – о другом.
Он поднялся, медленным, вязким, словно растянутым на дыбе движением, завершающим пытку почти вплотную к Присяжному. Много ближе, чем могло хотя бы показаться приличным. Так, что даже в обступающем их полумраке Феб отчетливо видел тончайшие алые ниточки в усталых глазах, трещинку в углу рта, вертикальную черту на переносице. Так, что чувствовал дыхание – винное, почему-то с примесью кардамона и корицы.
– Пожалуйста... Гильберт, - имя рассыпалось шелестом, растворилось в тенях, наполняя их затаенной ожидающей мольбой.
Одна из флейт потянулась к лицу Присяжного, но так и не решилась прикоснуться, прочертив вместо этого тягучую линию на щеке самого Феба – призрачное зеркальное отражение шрама, который он оставил в том сне.
– Пожалуйста. Как это было... – выдох, щекочущий кожу человека напротив, - на самом деле?
Человек по другую сторону стены из стекла, оказавшейся вдруг так близко, что она почти прижималась к его носу, медлил. Уголок рта нервно, болезненно дернулся; он попытался отшагнуть назад - и движение умерло, не начавшись, словно холодное стекло срослось с его ладонью, не отпуская.
Острые иглы зрачков расширились, вбирая в себя осколки теней и отражений, метавшихся где-то позади в опустевшем пространстве, как будто в кровь Присяжного впрыснули алкалоид. Он молчал, немым, остановившимся взглядом уставившись куда-то сквозь, пытаясь не смотреть на оказавшуюся так близко маску, куда угодно - только бы не видеть снова этой обманчиво-легкой улыбки, расплескавшейся ртутными каплями в глазах, почти участливого выражения, с которым человек напротив делает невесомое, прозрачное движение, и хрупкая плоть расступается перед его лаской, захлебываясь карминовой струей...
По его застывшему, неподвижному лицу пробежала резкая вспышка судороги, стянув кожу на скулах и сделав ее похожей на голый череп. В глазах Гильберта плясало ломаное, разбивающееся на кусочки отражение острой, колючей ухмылки чеширского кота - обоюдоострой и жадной до прикосновений.
- Страшно, - незнакомым, хриплым голосом произнес он, вытолкнув слово сквозь непослушные губы. И рывком отвернулся, словно нить, соединившая два взгляда, оборвалась, отпуская его из той ночи в здесь и сейчас.
Присяжный бросил быстрый взгляд на злополучную бутылку вина, зло мотнул головой и быстрыми шагами преодолел расстояние между их столиком и барной стойкой, за которой еще виднелась многообещающе открытая дверца шкафчика. Спустя несколько мгновений, сопровождавшихся отчаянным звоном стекла, он выудил из внутренностей буфета подозрительного вида зеленовато-коричневую склянку, внутри которой слабо покачивалось нечто, напоминающее, судя по поверхностному взгляду, туго сплетенный клубок змей - и, открутив быстрым движением крышку, сделал глоток.
- Проклятье, - за этим не замедлил проследовать приступ кашля, и снова тряхнув головой, Присяжный смерил подвернувшийся под руку декокт взглядом, в котором мешался легкий ужас и подозрение - и отставил открытую бутыль в сторону, не убирая ее, впрочем, далеко. - Зачем вы спрашиваете, Феб? Если вы сами... видели все это. Да еще и, должно быть, не чувствовали себя так, словно жить вам осталось несколько секунд.
- Наверное, я надеялся, что эта часть видения... – Феб измученно присел на край стола, ноги почему-то отказывались его держать, - спровоцирована слишком насыщенными событиями. Что бывают, в конце концов, и просто - сны. А этот ваш шрам – конечно, просто ужасное совпадение. Даже не знаю, - темная усмешка полоснула по губам горечью, - что хуже: думать, что осталось жить несколько секунд, или ощущать себя Люциолой. Простите меня. За сейчас. И – за тогда.

Или не прощайте. Никому не станет от этого легче - ни вам, ни мне.
Ему хотелось выть. Ему хотелось взять бутыль, оставшуюся на столе – и выпить ее залпом, из горлышка, растворяя в ней всего себя. Ужасающее чувство вины, чувство неловкости, чувство собственной неуместности – хотя вряд ли это растворяется даже царской водкой. Ему хотелось швырнуть бутылку об стену, в хрустальные, окрашенные алым брызги – но как разобьешь собственный скулящий ветер?
Ему хотелось вернуться в кокон – в тот самый кокон свой искалеченности, в котором он провел предыдущий год, в черную запечатанную амфору с табличкой Фебьен Альери – пеплом, прахом, обрывками струн и сгоревшей нотной бумаги, чтобы не знать всего этого никогда.
Или прорасти наконец ржавчиной насквозь, до самого сердца, отдать ей все, даже музыку, живущую внутри - в обмен на роскошь не чувствовать.
- Что вы будете делать? - надтреснуто спросил он, не глядя на Присяжного. Смотреть – было слишком мучительно, соль разъедала ребра. - ...со всем этим теперь.
Он мог разговаривать только так – удушливыми обрывками, сшитыми голосом в подобие фраз.
- Зализывать раны, - кривая улыбка скользнула по его лицу, и Гильберт, помедлив, уверенно подтянул склянку обратно. - Похоже, и подходящее средство имеется... Думать, Феб. Пытаться понять, что происходит - со мной, вами, всем этим городом. Возможно, ваш случай увяжет несколько расплетенных ниточек вместе... А сначала - убраться отсюда, - он выразительно покосился в сторону окна; сквозь пыльные мозаичные стекла уже начинали пробиваться первые лучи сумеречных фонарей. - Обсуждая такие вещи за барной стойкой, я чувствую себя едва ли чуть более в безопасности, чем в руках безумца с ножом, - он передернул плечами, переживая невесомое касание воспоминания на этот раз легче, чем в прошлый, и даже сохраняя возможность иронизировать. - А вы - что собираетесь делать вы?
- Не знаю, - голова качнулась сломанным маятником, подтолкнутым к движению – и тут же остановленным. – Прежде всего, пожалуй... перестану путаться у вас под ногами.
Рука в последний раз потянулась к бокалу, крутанула его вокруг оси, заставляя плеснуть алым, и оставила на столе. Вино больше не могло заглушить соленое пламя, а значит – в нем не было проку.
- Пойду домой, - Феб оттолкнулся от стола.
Закрою дверь, забью окна, законопачу все щели – и сдохну в своем уютном маленьком склепе.
- Посмотрю еще пару снов, чтобы было чем шокировать вас при следующей встрече, - запас натянутых улыбок иссяк, и Феб сопроводил эту фразу лишь слабым движением плеча. – До свидания, Гильберт. Берегите себя.
Мне бы не хотелось распороть вам вторую щеку.
Силуэт человека за стойкой долго оставался неподвижным - словно последняя капля напитка содержала крошечную, с булавочную головку дозу яда, достаточного, чтобы лишить его необходимости дышать.
- До свидания, Феб, - наконец, кивнула тень, нарушая хрупкое равновесие тишины. - Так будет лучше. Если вам понадобится помощь - приходите. Думаю, какое-то время вы сможете найти меня здесь, а дальше... увидим. Удачи вам. И - спасибо за откровенность.
Коридор медленно удалялся, делая оставшуюся позади комнату, уставленную смешными, высокими стульями подобием крошечного кукольного домика - а он все так же стоял там, не двигаясь с места, словно оставленный элемент обстановки, медленно покрывающийся пылью: темная фигура, очерченная легким, невесомым контуром, сгорбившаяся над узкой полосой дерева - и пальцы, остановившиеся в невзятом аккорде на невидимом фортепиано.

[Woozzle >>>]

...на этот раз без Присяжногои еще раз с Чероном)

Театр опустел. В неровном, хищном свете просыпающегося вечера и его механических огней он выглядел местом призраков - длинные, уродливые тени, отбрасываемые скульптурными барельефами и решетками высоких, стрельчатых окон одиноко бродили по пустым коридорам и анфиладам, избегая зеркал и лестничных пролетов. Наткнувшись на одинокого гостя, они пустились наперегонки с его тенью, молча следовавшей в отдалении по холсту стены, и иногда, поймав особенно удачное расположение нескольких пересекающихся фонарей, складывались в неровный узор, в котором угадывался не один человек, а несколько - переплетенное, многорукое существо, при каждом шаге меняющее лицо - одно, второе, снова первое, еще одно...
Наверху, там, где располагались временные апартаменты служащих, еще горел свет и глухо слышались чьи-то шаги. Большой зал был пуст - главный вход печально трепетал повисшей занавесью на легком прохладном сквозняке, доносившемся изнутри. Несколько раз в оконных галереях Фебу открывался прекрасный вид на Променад - и тогда становилось понятно, что он почти весь заполнен людьми. Беспокойная, переговаривающаяся масса следовала несколькими потоками - кто-то двигался вдоль нестройной цепочки постов, раздающих медикаменты, другие собирались вокруг спонтанно воздвигнутых посреди улиц небольших сцен, освещенных направленными перекрестными взглядами любопытных прожекторов, кто-то просто стоял посреди этого моря, не решаясь уходить туда, где за пределами лежал пустой, спящий город, погрузившийся в ночь. Лица, десятки, сотни лиц - взволнованных, испуганных, гневных, усталых...
Он вышел в это море, оставив позади величественный причал - центральный вход театра; волны лиц, плещущие вокруг, скоро перестали быть различимы, превратившись в сплошную, плотную человеческую массу. Феб продирался сквозь них – один против потока, единственный, кто стремился покинуть Променад, а не приблизиться к его сердцу.
Внутри – в унисон колебаниям толпы – колыхалась тоска, которой не было имени.
Он покинул уровень помпезных зданий, изящных парков и вылизанных тротуаров; пришлось подниматься пешком – скрипучий подъемник привозил сверху новые и новые группы тех, кто надеялся укрыться здесь от обезумевшего города – и протиснуться через новоприбывших, охваченных паникой, было невозможно.
Там, наверху, было тише и спокойнее. Сначала Фебу еще встречались последние ручейки беженцев, стремившиеся влиться в общее море, хлынувшее в русло Променада, затем иссякли и они. Он шагал через пустоту, молчащую окнами, которые забыли закрыть, фонарями, которые так и не включили с приходом ночи, брусчаткой, пересчитывающей только одни его шаги. Он шел через страх, покинувший самого себя – и оставшийся висеть между домами туманом, отблесками голосов и выдохами чьих-то кошмаров.
Его собственный дом был таким же – окутанный отголосками сна, зияющий выбитым зубом двери, несчастный, состарившийся – но единственный из всех соседей дождавшийся возвращения своего блудного духа. Дождавшийся - в который уже раз.
Он переступил через порог – и сразу почувствовал, услышал жалующееся печальное эхо. Отравленное чужими шагами, голосами, чужими пальцами, шарящими повсюду. Дом был истоптан и осквернен, мешающие предметы – сброшены на пол, а каких-то, намекающих на возможную ценность – не было вовсе. Феб отметил это вскользь, сквозь первую парализующую ужасом – не мысль даже – а дергающую реакцию нервов.
Он рванулся за ней, брошенный через полкомнаты резким, взвихрившимся страхом – и только распахнув черный чехол, увидев блестящий изгиб своего онемевшего саксофона, обессилено сел. Прямо на пол, обнимая музыку, запертую в латунь.
Остальное можно пережить. Немного денег можно будет снять со счета в городском банке – завтра... или послезавтра. Или когда-нибудь. Даже дверь можно будет починить позже. Сейчас он собирался лечь – и забыть обо всем. Только бы не видеть снов. Никаких, пожалуйста, никаких снов.
Вопреки усталости, пронизывающей тело и мысли слепыми, тянущимися во все стороны корнями, спасительное беспамятство не наступало долго, несуществующе долго. Холодный воздух тек сквозь черный дверной проем, донося с улицы невозможную, бесконечную тишину. Там, где всегда слышались слабые, но прочно впаянные в дыхание города звуки, означающие жизнь – сегодня все было мертво.
Когда он все же прекратил вслушиваться в потерявший звучание город, когда все-таки сомкнул веки, исколотые видениями и страхами – беспамятство не пришло тоже. Его скрученный сон терзало что-то незнакомое, мучительно сладкое, пульсирующее в сердце застрявшей пулей. Он видел руки – тонкие пальцы пианиста, и от их скользящего движения сквозь воздух горло перехватывало спазмом, желанной, ласковой болью. Ему снился отголосок дыхания, он силился поймать его – и не мог, не мог найти губ. А когда становился различим подбородок и линия рта – он в ужасе рвался прочь, чтобы не увидеть до конца. Чего-то, что пугало и притягивало, и наполняло воздух звенящей дрожью. Пытаясь вырваться и догнать, оттолкнуть и завладеть, смять – или долго, трепетно оберегать от самого себя – он метался, обвитый своим соленым ветром, подвешенный на эти нити, как нелепая марионетка – и задыхался, задыхался, задыхался...
..скомканная постель была влажной от разметавшегося тела, от сна, выплеснутого отчаянием; распахнутые глаза не видели ничего – кроме отголосков ночи, бежавшей от его безумия.
Он натянул простынь, укрываясь с головой, сворачиваясь в замерший, мертвый эмбрион, чувствуя, как сердце плещется в горле полынным комком.
Все равно придется встать.
Не хочу. Нет. Не хочу.
Ржавчина танцевала в венах, наполняя тело неподъемной тяжестью.
Все равно придется.
Натянутая белая ткань не спасала от жизни, текущей снаружи – и от холода, беснующегося внутри. Феб откинул ее рывком – и встал.
Долго, подчеркнуто долго и тщательно приводил себя в порядок, сбривая с подбородка и щек само упоминание о днях, проведенных в слепых кошмарах. Затем оделся и, накинув на плечо чехол с упрятанным в темноту саксофоном, вышел из дома.

Город не спал.
Сегодня он казался каким-то более ярким, высвеченным блеклыми лучами все еще горевших далеких прожекторов в сочетании с небом, которое приобрело неожиданно легкий светло-серый оттенок - как будто где-то там, за слоями бесконечных дождей и сумерек наконец проснулось невидимое, болезненное и дрожащее, голое солнце. Из-за этого улицы казались декорациями, где слишком резко выкрутили рукоятки софитов - в контрасте с еще недавней сценой, где стоял он сам, утопая в окружающей его тьме голодных глаз. Казалось, что все это - и беспокойное, холодное светило где-то по ту сторону толщи облаков, и не гаснущие днем прожекторы - были своего рода попыткой, последним средством удержаться на границе бессонницы, не соскользнуть в притягательное пространство грез, откуда возвращались не все.
На улицах было неожиданно много людей. Сосредоточенные, обеспокоенные лица, овеществленная тень тревоги, парящая над текущими в обе стороны потоками, немой вопрос, звучащий со всех сторон - что это было? Успело ли это закончиться, или им придется жить с этим дальше? Никто не хотел оставаться в домах - самым страшным представлялось впасть в болезненный транс там, где их никто бы не нашел, и безмятежный анабиоз тела длился бы до тех пор, пока оно не покрылось бы пылью и паутиной, омертвев снаружи и сделавшись бессмысленным сосудом для своего содержимого - поэтому каждый, казалось, находил для себя какое-то занятие, требовавшее его присутствия снаружи. Проходя небольшой пенкталь Мокрого рынка, где торговали всем, выловленным из подземных озер, Фебу пришлось пробиваться сквозь толпу - тесная площадь гудела, как встревоженный улей, полнясь слухами и сплетнями. Обрывки фраз, доносившихся до него, носили скорее удивленный, нежели панический характер - за минувшую ночь, казалось, странные вспышки отступили, или, по крайней мере, временно затихли.
Повсюду встречались хмурые, неразговорчивые группы полиции, то следовавшие патрульными маршрутами вдоль улиц, то стоящие в охране. На вопросы они отвечать отказывались - не пресекая, тем не менее, излишнего и даже местами громкого любопытства - продолжая изображать безучастных ко всему статуй. Иногда Фебу попадались отдельные оцепления, зачем-то окружавшие ничем не примечательный дом - вокруг таких на какое-то время выстраивались спонтанные ряды зрителей, остановившихся понаблюдать - но какого-либо ожидаемого действия все не происходило, и со временем даже самые терпеливые отправлялись дальше по своим делам. Среди любопытствующих такие места иногда называли "спящими домами" - наибольшую популярность немедленно получила идея о том, что стражи закона и порядка охраняют крупные очаги проявления сонной комы, хотя никто из искушенных построителей теорий не смог внятно ответить на вопрос, зачем.

Сообщение отредактировал Woozzle - 6-09-2014, 23:42

[Черон >>>]

В "Повешенном" было неожиданно людно, несмотря на ранний час - зал был полон чуть более чем наполовину, хотя сцена, конечно, пустовала - сегодня сюда шли не за тем, чтобы слушать звуки музыки. Местами столики были сдвинуты вместе; гости собирались компаниями, негромко переговариваясь и не слишком часто притрагиваясь к выпивке - терпкое виридоновое сегодня уступало роль первого блюда не менее пьянящей беспокойной тревоге, которая почти чувствовалась в воздухе. Несмотря на это, предприимчивый хозяин уже успел украсить стойку поспешно набросанной вывеской о том, что по заявлению эпидемиологического комитета, снижению риска приступа способствует употребление розовой калиевой соли, которую за умеренную цену предлагалось приобрести всем желающим.
Кто-то в толпе, заметив нового гостя, приветственно махнул ему рукой - Феб разглядел знакомый угрюмый силуэт Грегори, а оказавшись чуть ближе, узнал у его спутницы знакомый профиль Аннеке.
Скользя между сдвинутых столиков, между повисшим напряженным шелестом голосов, он каждым нервом ощущал, что все здесь изменилось. Здесь – как и везде. Одиночество пропиталось страхом, сделалось пугалом, и люди сбивались в стаи - дикие, настороженные, режущие воздух взглядами.
- Миледи... – вспоминая игру белого кукловода и свой нелепый выпад, пряча скованность, Феб картинно поклонился. – Грег, привет, - протянутая рука ощутила сухое пожатие. – Тоже прячетесь... от себя?
Только задав вопрос - вот так, с налета, без всяких на то оснований, он ощутил его вызывающую бестактность. Чтобы скрыть неловкость ситуации, взмахом железной кисти подозвал бармена, но вспомнил, что денег у него не осталось: содержимое кошелька осело в дырявых карманах причитающего Томми, все, что было дома, унесли безымянные посетители, а до отделения банка он пока не дошел – да и был ли смысл, сегодня?
- Простите. Ничего, - он качнул головой, прижав металл к груди в извиняющемся жесте.
Присел на высокий стул, откинувшись всем телом на витую спинку и осторожно примостив на коленях черный чехол, втянул воздух, наполненный дрожью и сигаретным дымом. Пожал плечами.
- Наверное, можно опустить вежливые прелюдии, правда?..
- Пожалуй, - неподвижный изжелта-восковой силуэт напротив, безвольно сгорбившийся над столом, казалось, наклонился еще сильнее. Взгляд Грегори растерянно метался по деревянной поверхности, испещеренной трещинками, по которым непрестанно скользили грубые, резные пальцы, словно пытались нащупать на отполированной бесконечными прикосновениями глади рельеф струны. Нелепые, ломаные движения, в которых едва угадывалось изначальное намерение - ре минор, переход через диез, растянутое, споткнувшееся арпеджио...
Аннеке, которая сегодня выглядела непривычно-серьезно и словно бы меньше, чем обычно - на приветствие Феба она отреагировала коротким, тихим кивком - осторожно положила поверх одной из его ладоней свою, маленькую и белую, едва накрывавшую половину кисти - и тогда Грегори вздрогнул, словно просыпаясь, прерывая свою беззвучную игру.
- Ты в порядке? - хрипло спросил он, пытаясь скрыть замешательство и плеснув в кружку прозрачно-янтарного содержимого из прятавшегося чуть в стороне кувшина: над столиком немедленно поплыл сладковато-терпкий запах какого-то травяного чая.
...где-то вдалеке хлопнула дверь - взгляды гостей полутемного зала на мгновение метнулись в сторону входа, и прежде чем вернуться обратно к содержимому своих кружек, какое-то время настороженно-удивленно проскользили вдоль силуэтов вошедших, сосредоточившись на идущем впереди - низкая, согнутая словно бы в сторону фигура, укутаная в несколько слоев тяжелой, плотной ткани, прятавших за собой лицо, голову, руки - в неровном свете она казалась какой-то неестественно-раздутой куколкой, по недоразумению передвигавшейся на рудиментарных нижних конечностях. Любопытство, впрочем, быстро схлынуло - в этом месте временами встречались маски самых разных обличий, и далеко не все из них можно было назвать человеческими - и троица, помедлив, проследовала куда-то к стойке, растеряв по дороге остаток излишнего внимания.
- Из наших все, в общем, удачно отделались, - продолжил Грегори, коснувшись губами чашки и сделав глубокий глоток. - Из тяжелых только Ленстра, его увезли в госпиталь, кажется, до сих пор в коме... Выступление после закрытия Башни, конечно, сорвалось, часть людей разбежалась - работа, семьи. Миллен беспокоилась о тебе - что-то ты ей такое рассказал в прошлый раз...
- Он тоже попал под приступ, - тихо добавила Аннеке, выждав момент паузы; в ее голосе звучали железными колокольчиками непривычные испуганные нотки. - Совсем недолго, и... он, кажется, быстро прошел. Мы сидели - примерно так же, как сейчас - пытались понять, что делать дальше, и кто-то заметил, что Грегори все время молчит...
- Правда, Грег? - Феб напрягся и жадно подался вперед, пытаясь поймать ускользающий взгляд, который казался сейчас таким же восковым и тусклым, как и черты лица Грегори. – Что ты видел... там? Ты можешь рассказать?
Возможно, в его хищном, возбужденном интересе кому-то могло почудиться нечто неприличное или даже жестокое. Ненасытное любопытство кого-то безликого, наугад выхваченного из толпы, падкого на зрелища, трагедии и мистику – если только это не касается его самого. Фебу оставалось только надеяться, что и Грегори, и Аннеке поймут, как обманчиво это ощущение, как далеко от истинного положения вещей, какая мучительная судорога ввинчивается сейчас в его нутро, завязывает в узел пряди собственных снов, не-снов и дыхание любого, кто испытал – возможно – что-то похожее. Ему нужно – необходимо - было сравнить. Срисовать приступ Грегори на тонкую бумагу, приложить к тому лекалу, которое носил в памяти он сам, увидеть общие линии и нити расхождений – и, может быть, что-то понять.
Грегори молчал – может быть, колебался, стоит ли делиться таким, может – не знал, как начать. Феб ждал, застывшими губами, перебирая и откладывая неподходящие слова, выдыхая сухие сгустки терпеливой, понимающей тревоги.
- Послушай, - тихо сказал он наконец, так и не найдя правильных слов, и отодрав те, что засыхали коркой, - я сам через это прошел. Я помню, как это было страшно. Именно поэтому я прошу тебя рассказать.
- Ты... тоже? - встревоженный, асбестовый профиль рывком повернулся в его сторону; но Грегори, казалось, не отреагировал на эту новость вовсе - он медленно поднес к губам чашку, с новым глотком словно утопая в нахлынувшей на него волне незнакомого запаха. Его спокойствие не казалось вызванным болезненными причинами - он просто был... не здесь.
- Я плохо помню, - тихий, непривычно-сосредоточенный, совсем не похожий на привычное язвительный сухой скрип голос тронул маленький клубок тишины, сгустившийся вокруг их троих. - Мне показалось, это было почти мгновенно. Большая белая пустошь - и снег, повсюду снег, как мягкий ковер, и падает сверху, невесомо ложась на плечи... И горы, Феб, - он вдруг смутился - потрескавшиеся губы чуть скользнули в стороны в неловкой улыбке. - Или, по крайней мере, это было похоже на горы. Там был туман... мне казалось, я видел город у подножия, и канатную дорогу, поднимавшуюся по склону... Знаешь, это... было не слишком страшно. Я бы хотел взглянуть на них еще раз. Или, - пелена воспоминаний немного скользнула вглубь, выпуская на свободу знакомое терпкое выражение песчаных глаз, - чтобы кто-нибудь объяснил мне, что все это значит. Ты тоже видел это?
- Нет, - с растущим колючим отзвуком в груди откликнулся Феб.
Ничего не складывалось. Не было никаких общих черт у этих чертовых снов. Он ждал другого. Может – схожей кальки событий, может – родственного ощущения, что тебя словно вывернули наизнанку, выпотрошили, а из всей требухи – пропахшей страхом и гнилью – слепили чучело мира. А ты, пустой, оскаленный ребрами, мечешься внутри этого чучела, и не находишь пути, и себя, себя – не находишь тоже. У Грегори – он видел по глазам, в которых не метнулась эта бешеная тень вскрытости – было иначе. Что-то спокойное, баюкающее... Тянущее все глубже в себя?
- Не там, - повторил он глухо, впуская под язык свои собственные жгучие сны. – Скорее –здесь. А потом где-то под микроскопом. А потом... не знаю. Может, внутри самого себя, - неожиданная усмешка в оттенках полыни и сепии. – Почему-то я думал, что у всех это происходит... похоже. Это все, что ты помнишь? А другие? Кто-нибудь еще рассказывал о... том, что видел?
Немое эхо сжало его слова и утопило в дрожащем гуле, как докуренную сигарету в банке с водой.

[Черон >>>]

- Больше мы ни о ком не слышали, - он мотнул головой, на время окончательно вернувшийся в темный мир приглушенных разговоров и плеска вина, вслушиваясь в рассказ собеседника. - Мы до сих пор почти ничего не знаем - одни слухи. Никто до сих пор не обнародовал количество пострадавших; нескольких проснувшихся из тех, о которых я слышал, забрали медики - и они до сих пор не вернулись... Говорят, что почти ничего не было, что люди вышли на улицы, в основном, из-за паники - и при этом периодически доносятся беспокойные новости о нижних уровнях: о том, что там все гораздо хуже, входы и выходы перекрыты, вспышки охватывали целые кварталы...
- Я слышала, что Башню изолировали, - Аннеке наморщила лоб, подавшись чуть вперед и изящным, чуть ломким движением подхватывая тяжелый кувшин. - Вам не кажется, что это наводит на мысли? До сих пор все утверждали, что это... поветрие распространялось словно бы стихийно, не сдерживаемое никакими преградами, проникая через стены и уровни - что это не болезнь, а какие-то инфразвуковые приливы, электрическое эхо... И при этом они запечатывают все входы и выходы, и не впускают никого внутрь, как будто что-то знают о том, как оно передается. Может, просто мера предосторожности, но...

Она вдруг осеклась, поймав взглядом что-то за спиной у Феба; взметнувшаяся тонкая бровь удивленно округлилась - вслед за ней, почувствовав кожей ползущую по рядам тесно сдвинутых столиков волну любопытства, повернулся Грегори. Троица недавних визитеров при некоторой поддержке хозяина расчистила посреди зала небольшое пространство, образовав внутри подобие тесной сцены - и первый гость, который за это время успел обзавестись потрепанного вида складным цилиндром, демонстративно прохаживался вокруг нее, зазывая зрителей, привлекая внимание жестами и декламациями. В центре круга немо высился силуэт, затянутый в ткань - молчаливый, неподвижный, создававший впечатление, что под муаровым покрывалом - не человек, а бессловесный механизм, машина, секретный шкаф - реквизит фокусника. Рядом, чуть в стороне, оказался третий, должно быть, подручный - сосредоточенный, глухо уставившийся в пол, словно игнорировавший медленный, ленивый интерес со стороны оказавшихся поблизости зрителей.
- Морфинисты, - слегка удивленно заметила Аннеке, отвлекаясь от голоса конферансье, приглушенным, завораживающим речитативом представлявшего достоинства своего представления, затем, заметив непонимающий взгляд Грегори, пояснила:
- Гипнотические фокусники. Я их здесь уже видела - последнее время я только тут и играю... - горькая, незнакомая улыбка быстро скользнула по сжатым губам. - Неудачное время они выбрали для подобных реприз. Впрочем, иногда бывает забавно... Феб, - она вернулась к нему, потеряв из виду небольшую труппу: вслед за ней, как будто волна, откатывавшаяся от берега, последовали многие невольно заинтересовавшиеся, возвращаясь к своим маленьким миркам, сосредоточившимся на пространстве в пределах столов, кружек и сплетен. - Скажи... как ты проснулся? Это произошло само собой, или какое-то... внешнее влияние? Может быть, ты что-то увидел - там, во сне?
- Меня разбудили, - рассеянный взгляд перебирал движения странной троицы в центре зала, словно нити, натянутые меж столов. – Выбили дверь. Во всяком случае, я был уверен, что очнулся именно из-за этого. Или...- он с силой зажмурился, сдавил пальцами виски, ощущая одной стороной лица теплое биение пульса, а другой – шершавый проржавелый лед. – Разговор. Там, внутри. Не уверен, что это связано, - Феб открыл глаза, почему-то сейчас казалось, что в них плеснули песком, целой горстью, наотмашь. – Но тот, с кем я говорил... Он посоветовал мне открыть дверь.
Какое-то время Феб невидяще смотрел перед собой, пытаясь понять, вспомнить, до тикающих в подвздошье секунд определить момент пробуждения. Что стало толчком – шепчущий, издевательский голос – или грохот падающей двери? Он не мог сказать наверняка – и от этого казался себе клубком перепутанных, обрывочных мыслей. Или – не только от этого.
- Почему ты спрашиваешь? – флейты оторвались от висков, легли на стойку; пальцы остались массировать звенящую болезненную точку под кожей. – Ты что-то подозреваешь о том... как можно выходить из этого бреда?
- Хочу понять, - поморщилась она, приподнимая тяжелую чашку, оттягивавшую запястье чуть вниз. - Когда мы нашли Ленстру... Мы пытались его разбудить - всеми способами, какие могли придумать. Это действительно похоже на кому - кровь отходит от лица, сердцебиение замедляется, руки и ноги деревенеют. Он не отзывался. Ни на громкие звуки, ни на уколы булавками... Но ведь должна быть какой-то... общий знаменатель во всех этих случаях - почему одни выскальзывают легко, почти сразу, а других словно не отпускает...

Где-то в тесном круге посреди зала начал свой безмолвный танец зачарованный мим - подручный конферансье, вздернутый чуть в воздух на растянутой ваге, вдруг почувствовал себя в невидимой клетке, медленно сжимающейся вокруг него - и затрепетал, забившись в панике, распластавшись пальцами и губами по прозрачной поверхности, прыгая от стены к стене. Закрытые глаза, сонное, спокойное лицо, словно оплывший от легкого пламени свечи воск, механические, неестественно-быстрые движения насекомого... Некоторые успевшие отвернуться зрители, привлеченные странным птичьим силуэтом, заплясавшем где-то у границ зрения, потянулись обратно - по залу пробежал неуверенно-восхищенный шепоток, за которым немедленно последовало сомнение, недоверие, где-то - откровенная неприязнь; многие отворачивались - невзирая на застывшую маску на лице мима, в его движениях чувствовалась настоящая, или, по крайней мере, искусно сыгранная боль. Когда клетка, наконец, стала совсем тесной, почти сжав своего пленника в стазисе стиснутых вместе рук и ног он, наконец, одним рывком разбил воображаемые стены, распрямляясь, вырываясь на свободу, уворачиваясь от несуществующих осколков и отдергивая руку, "рассеченную" неудачно упавшей в ладонь стеклянной снежинкой - и тут же замер, как сброшенная одежда, освободившись из-под власти фокусника, который немедленно предложил всем сомневающимся оценить его способности на себе. Не сразу, но несколько желающих нашлось - импресарио поочередно провожал их к центру своей арены, испытующе заглядывая им под веки, шепча какие-то беззвучные мелодии на ухо, и в какой-то момент те начинали двигаться, послушные его воле - пусть не так изощренно, как безликий мим. С некоторыми ничего не получилось - их он отсылал обратно, неизменно сопровождая каждый подобный случай гротескными извиняющимися поклонами и какой-нибудь шуточной мотивировкой, разряжавшей обстановку.

Голос Аннеке затерялся в нарастающем возбуждении зала - она растерянно уставилась на геометрические фигуры, описываемые телами, послушными движению фокусника. Оборванную нить разговора подхватил Грегори - присутствие Феба, казалось, вывело его из задумчивого транса, в котором он вспоминал свои сны - закончив с чаем и проигнорировав гипнотическое представление, он тряхнул головой и впервые изобразил что-то похожее на его привычную улыбку:
- В конце концов... Говорят, за этот день все вроде бы улеглось. Черт знает, что происходит в этом городе - но сколько мы будем трястись при мысли о том, что с нами может что-то случиться? Нужно идти дальше, проклятье - играть, жить... Смерть от голода, в конце концов, ничуть не привлекательней загадочного сомнамбулического приступа. Что скажешь, Феб? Судя по этим парням, - небрежный жест очертил оставшееся за плечом пространство конферансье, - зрелища и хлеб здесь по-прежнему в цене... Соберемся еще раз? У нас не хватает фортепиано, но я слышал, Сантьяго снова видели где-то в округе - позовем его...
- Ты кое о чем забыл, - за беззаботной, легкой, скользящей улыбкой укрылся, как за щитом, год немоты и сонного оцепенения, год отвращения и ненависти к себе, год одиночества и медленного осознания, что никогда, никогда уже не будет как раньше. Феб поднял левую руку – медленно, ощущая тяжесть и преодолевая сопротивление воздуха, изящно шевельнул флейтами, словно пробуя невидимые струны, натянутые вокруг. Посмотрел на Грегори в просветы меж стальных пальцев. – Саксофона у нас тоже нет.
И сразу, резким выдохом на последнем слове вся эта бравада, все это наносное легкомыслие истекло из него, словно из проткнутого шара. Он мертво опустил флейты обратно на стойку, помолчал, борясь с металлическим привкусом фальши во рту, и начал снова.
- Наверное, теперь я уже могу играть. Не так, как раньше. Никогда не зная, каким будет завтра: певучим и звонким или немым, ржавым, отданным обтачиванию своего голоса. Могу, но... Ведь надо же как-то со всем этим разобраться? Аннеке права. Нужно искать закономерность. Самим, опрашивая всех знакомых, кого этим накрыло. Или, - Феб закрыл глаза, ощущая, как сводит болезненной гримасой лицо от одного только воспоминания, - или вместе с кем-то.
Несколько секунд он молчал, успокаивая бьющийся в ребрах прибой, горчащую соль, обволакивающую горло, пульс взбешенной волны. Потом посмотрел сквозь ресницы на пассы фокусника, растерявшего к тому времени всех желающих познакомиться его искусством поближе, и перевел взгляд на Аннеке:
- Они часто здесь бывают?.. Что это вообще такое? Чем-то похоже на твою... – он замешкался, не зная как назвать, но все-таки выдавил: - безмолвную музыку.
- Н-нет, - она едва заметно поморщилась, отрываясь от зрелища, и зачем-то прижала палец к виску, слегка надавив, как будто ее вдруг застигла мигрень. - Это совсем не то... Не знаю точно. Мне рассказывали, что это такая техника - глубокий голос, взгляд, какие-то точки на теле - ты как будто впадаешь в транс, подчиняешься командам... а потом, когда возвращаешься - не помнишь, что с тобой происходило. Мне поэтому и показалось, что они выбрали неудачный момент - люди все еще напуганы. Ты видел город этой ночью? - многие не выключали свет, боялись спать... - она вдруг нахмурилась, прикрывая глаза и чуть подавшись вперед, словно что-то расслышав в возбужденном хоре голосов и топота. - Что-то здесь... вы не слышите? Как будто какой-то звук...

[Woozzle >>>]

Она не успела продолжить - потому что мгновением позже, перекрывая своим появлением нехитрую симфонию представления мимов, внутрь ворвались сразу несколько человек.
Отсюда они не могли увидеть начало нового действа - и для Феба происходящее на какое-то время предстало в виде короткой, динамичной музыкальной пьесы, где каждое событие угадывалось по звуку, выпускаемому в зал оркестром. Вот хлопает входная дверь - резкое и хлесткое fortissimo, вытянутое плеском барабанной кисточки, которое немедленно подхватывает монотонный, гудящий ритм ударных - топот тяжелых, кованых ботинок, в котором безошибочно угадывается полиция. Третьим планом звучит скрип отодвигаемых стульев, метание зрителей - те скорее растеряны, чем напуганы, спеша убраться с пути гостей - и финальным аккордом, как легкая, тихая прелюдия к грозящей наступить основной части, тихими касаниями маримбы звучат механически-деревянные щелкания курков, взводимых один за другим.
Вокруг импресарио, на протяжении всего этого бурного вступления сохранявшего хладнокровие и успевшего выпустить из своей невидимой хватки очередного зрителя, поспешившего нырнуть обратно в толпу, образовался еще один круг - и на этот раз публика смотрела на него холодными, узкими, одноглазыми лицами взведенных револьверов.
- В чем дело, господа? - очень медленно он опустил руки, застывшие в жесте кукольника, и подчеркнуто громко обращаясь к затаившей дыхание сцене, в которую превратился весь зал. Новое представление привлекло внимание всех без исключения - облавы в "Повешенном" были редкостью, и никому не хотелось пропустить малейшей детали.
- Отойдите от него, - тоном, не терпящим возражений, лязгнул кто-то из полицейских, кивая в сторону обоих ассистентов фокусника - молчаливого мима и закутанной в ткань фигуры. - Пойдете с нами. Немедленно. Генри, надень на него кандалы.
- И это все? - угрозы стражей порядка, похоже, не произвели на фокусника должного впечатления; он лишь картинно вздернул бровь, не торопясь протягивать руки. - В чем меня обвиняют? Вы, кажется, вообразили, что в нашем свободном городе - военное положение? Увлеклись ролью, господа?..

И тут Феб узнал его - по этой самой фразе, звучавшей в точности так же, как, казалось, целую вечность назад, в другой жизни. Он не носил зеркальных окуляров, и без маски выглядел на десяток лет моложе своего прежнего облика, но это был Гробовщик - ошибки быть не могло.
Феб вздрогнул, ощутив натяжение нитей, словно проросших из него – к центру зала. Скандалы и сцены его интересовали мало, но это странное родство, музыка, сшивающая тех, кто был частью ее дыхания, и молчаливый путь по темным, струящимся вниз тоннелям, не давали ему просто отвернуться, пожав плечами.
- Простите, - он осторожно отложил футляр с саксофоном под стойку, так, чтобы ничья случайная нога не могла задеть его немого бога, - мы еще продолжим, хорошо?.. Не думаю, что это затянется.
В этом не было нужды. Все происходящее было видно и отсюда – и звуки пропарывали восторженную тишину бара острыми гранями. Но все же Феб поднялся и осторожно, очень медленно скользя среди заинтересованных зевак, подобрался поближе. Почему-то это казалось важным – быть ближе
Что же ты такого натворил... Гробовщик?
Может быть – и вовсе ничего. Просто оказался не в том месте, как сам Феб когда-то.
Напряженное внимание облизывало круг, словно очерченный мелом в центре зала. Облизывало – и не смело войти внутрь.

- Обвинение получишь в суде, - говорящий коротко сплюнул, зло огрызнувшись в ответ на вопрос не торопящейся сдаваться жертвы. Феб разглядел две тускло блеснувшие на плече медью лейтенантские полоски. - Повторять больше не буду - шаг в сторону! Сложить руки и повернуться!
- ...почему они не подходят? - недоуменный шепот Грегори подкрался сзади, зазвучав над самым ухом; тот тоже последовал за Фебом, заинтересовавшись направлением, которое приняла маленькая мизансцена. - Их четверо, черт возьми, а он один - и без оружия...
Вопрос, заданный в пустоту, подхватили оказавшиеся рядом, запуская медленно ползущую вокруг змеиным движением волну настороженного удивления, дотянувшуюся до железного круга стражей порядка - которые, тем не менее, почему-то медлили, не решаясь делать шаг вперед, даже несмотря на шелестящий позади шепоток. Их пленник, казалось, прекрасно понимал причины их оцепенения - и двигался, выполняя отданный приказ, нарочито медленно и плавно, так, что два коротких шага, отдаливших его от ассистентов, растянулись в несколько минут.
- И вы терпите такое обхождение, господа? - его следующий вопрос хлестнул нервной плетью уже по публике, сыграв чуть более резким staccato, чем предыдущие фразы. - Вы все свидетели - я ни в чем не виноват! Я простой артист, господа, я выступаю здесь каждые две недели... В следующий раз они придут за кем-нибудь из вас!..
- Молчать! - полицейский, теряя терпение, щелкнул курком револьвера, заставив импресарио против воли вздрогнуть, и сделал нетерпеливый жест стволом, подгоняя того. - Быстрее! Еще шаг в сторону!
Публика не осталась окончательно равнодушной к разыгрывавшейся перед ними сцене охоты, но выступать в поддержку загнанного не рвалась. Кто-то попробовал вяло возмутиться, предусмотрительно не выдвигаясь из толпы, его поддержали разрозненным хором - но по резкой реакции законников, пообещавших забрать с собой любого, кто поддерживает преступника, стало ясно, что гости имеют самые серьезные намерения. Гробовщик прекратил взывать к поддержке своих недавних зрителей, и наконец, повернулся, сложив руки за спиной - к нему осторожно приблизился один из полицейских с хищно раскрытыми кольцами наручников наготове...
- Да остановитесь же!.. - короткий, похожий на всхлип, крик вдруг заставил его остановиться; Аннеке, схватившись за голову, прорвалась сквозь кольцо зрителей, едва не столкнувшись с предводителем - ее словно било судорогой, она шаталась из стороны в сторону, как опьяневшая, и ее голос звучал как захлебывающаяся струя, бьющая из искривившегося рта. - Он ведь спящий! Разве вы не видите...
Ее оттеснили в сторону; но взгляды окружающих уже вопросительно заметались между участниками сцены, пытаясь понять, кого она имела в виду - и почти сразу же, отбросив в сторону Гробовщика и замершего позади него законника с наручниками, сомкнулись на одном из двух ассистентов - пляшущем миме, который за все время с момента появления полиции не проронил ни слова.

Тот стоял, не глядя ни на кого, иногда расслабленно подрагивая кончиками пальцев, едва заметно раскачиваясь чуть вперед и назад на полусогнутых ногах - как будто находился где-то не здесь, как будто он был погружен в воду, мягко обнимавшую его со всех сторон, не дающую упасть. Его глаза были закрыты - грудная клетка поднималась и опускалась медленно-медленно, словно он дышал всей кожей, не испытывая необходимости в работе машинерии тела.
Кровь отходит от лица. Сердцебиение замедляется. Руки и ноги деревенеют...
Казалось, все - и гости "Повешенного", и полицейские - какое-то время смотрели только на него, пораженные этим внезапным пониманием. Если бы Гробовщик захотел воспользоваться всеобщим замешательством и прыгнуть в сторону приоткрытого окна - даже тогда, должно быть, преследовать его начали бы нескоро - он, однако, не двигался с место, поддаваясь слитному движению толпы и глядя на спокойное, разглаженное лицо своего подопечного.

- ...что, черт возьми, здесь происходит?
Позднее Феб даже не мог вспомнить, кто первым нарушил это оцепенение - сначала ему показалось, что это Грегори, придя в себя, начал прорываться ближе, или хозяин, наконец выбежавший из задней комнаты, решил поинтересоваться, во что превратилось его заведение... Так или иначе, этот одинокий вопрос, брошенный без ответа, сдвинул с места лавину - заговорили сразу все, потянувшись одним испуганно-удивленным существом к центру, ближе - дотянуться, дотронуться, спросить - как, почему, откуда?..
- Всем оставаться на местах! - рык лейтенанта окончательно лишился последних остатков официозности: теперь в нем звучала неприкрытая угроза, подкрепленная хищно оскалившимся револьвером, заметавшимся по напирающей толпе, не оставляющая сомнений, что если придется - они начнут стрелять. Излишней щепетильностью в отношении населения полиция Люкса не отличалась никогда - и первые ряды, осознав, что от касания дымного металла их отделает всего несколько шагов, поспешно замерли, чувствуя напор следующих - как волна, разбившаяся о камень.
Воздух загустел напряжением, и голоса теперь прорывались медленными, тяжело падающими свинцовыми брызгами – сквозь время, которое текло тягуче и медленно. Феб, прикипевший взглядом к миму, запертому в своей сонной расслабленности, ощущал это напряжение кожей и легкими, забитыми дымным гулом, однородным потоком звуков, сквозь который прорывались лающие приказы полицейских и еще один, болезненный, всхлипывающий мотив. Что-то на грани лезвия, скользящего по нервам – куда острее, чем смятая страхом толпа, чем безмолвие сомнамбулы, танцующей на свободном пятачке, чем искривленное лицо Гробовщика..
Аннеке.
Выброшенная из круга, затертая среди глыб, перепуганных угрожающе-железным запахом револьверов, она задыхалась – словно вся боль, вся немота плененного сновидениями мима досталась ей – и сил этой тонкой, хрупкой девушки совсем не хватало для такой ноши.
Феб колебался не долго. То, что происходило здесь, в высветленном взглядами абрисе, было страшно, неправильно, несправедливо. То, что происходило с ней – было страшно, неправильно, несправедливо вдвойне. Он оттолкнул кого-то – резко, почти грубо, не позволяя задеть скрученную судорогой фигурку.
- Аннеке. Аннеке, слышишь меня? – он пытался заглянуть в глаза, словно подернутые зеркальной пленкой, взгляд отражал его вопрос безвоздушным непониманием.
Ряды зрителей колыхались вокруг взволнованным эхом.
Он взял ее за хрупкое запястье – и, раздвигая волну железной ладонью, вывел, почти выволок за переделы сжимающихся кругов.
- Аннеке? Эй... - пытаясь закрыть ее от этого напряженного гула, от боли, втекающей в расширенные зрачки, Феб обнял узкие плечи, мягко тронул пальцами занемевшую шею, выдохнул в темную макушку облако тепла – все, сколько нашлось внутри.
Она вздрогнула, запрокинув голову, метнулась слепым взглядом по лицу Феба, не узнавая его, попыталась вырваться - и обмякла в его руках, уронив голову на грудь. Ее била дрожь, она тихо всхлипнула несколько раз, пытаясь проглотить поднявшиеся к горлу слова - и снова взглянула в его сторону, на этот раз осмысленно.
- Я... спасибо, - судорога не отпускала ее горло, и она иногда делала глубокие, резкие глотки воздуха, как рыба, выброшенная на берег. - Я в порядке... Разве ты не слышишь его? Он поет - смотри, вот там!.. И все громче...

[Черон >>>]

Процедура взятия импресарио под стражу тем временем приостановилась - люди из толпы сначала осторожно, готовые в любой момент отступить, подходили к оставшемуся в стороне спящему миму, прикасались к его безвольно повисшим рукам, трепали за плечо, пытались что-то сказать, привлечь его внимание - бесполезно. Он существовал в своем водном мире, каким-то образом поддерживающем его в вертикальном положении, не давая упасть - и все попытки дотянуться были для него столь же эфемерными, как попытки теней по ту сторону аквариумного стекла схватить плавающую внутри рыбу.
Для полицейских такой поворот событий оказался не менее неожиданным, чем для посетителей "Повешенного" - они растерянно переглядывались, пытаясь понять, как следует поступить с неожиданным новым фигурантом дела, и не следует ли его забрать с собой.
- ...как ты это делаешь, парень? - кто-то первым сложил два и два, настороженно повернувшись в сторону молчаливо наблюдавшего за происходящим фокусника. - Ты можешь его разбудить?
Он вздрогнул, подняв голову, и зачем-то долго отыскивая в полутемной мешанине людей того, кто задал вопрос - а затем, встретившись с ним взглядом, медленно кивнул.
- Могу, - еще раз повторил он в почти абсолютной тишине, не нарушавшейся даже шелестом затаенных дыханий. - И не только его, - добавил он со значением, демонстративно указав приподнятым подбородком в сторону загородившего его от окружающий лейтенанта. Тот, немедленно уловив направление мыслей пленника, вскинул пистолет, недвусмысленно очерчивая им грань между зрителями и артистом:
- Он идет с нами, - еще раз повторил он с нажимом, на мгновение отвлекшись, и бросил через плечо несколько свистящих слов остальным - после чего запястья пленника наконец сковали жадно блеснувшими стальными ободами и толкнули его в объятия конвоира - почти в той же позе, в какой все еще оставалась в руках Феба Аннеке, пытаясь утихомирить взбесившийся маятник дыхания. - Никаких опасных для жизни представлений и прочих несанкционированных процедур. Этого мы тоже заберем - или можете отвести его в ближайший госпиталь...
- Черта с два, - прорычал какой-то здоровяк, заступивший дорогу отступавшей группе законников и успевший наполовину вытянуть из кобуры у пояса увесистый "монтенегрин". - Хотите урвать лекарство себе, ублюдки?..
- Я видел, что этот парень здесь делал! - поддержал его кто-то из стоявших рядом. - Если человек способен на такое, может и в самом деле...
Ропот одобрения, поднявшийся было за этой фразой, прервали резким и наименее эстетичным способом - лейтенант вскинул руку с оружием, без предупреждения выстрелив в потолок. Оглушающий грохот ударил по ушам, ломая грубую гармонию продолжающейся пьесы; пуля задела одну из люстр, на головы посыпались осколки и штукатурка, вокруг сбившейся в кучу полицейской группы мгновенно образовалось пустое пространство - люди отпрянули, падая, пригибаясь, торопясь уйти с переднего края, вползти обратно в человеческую стену.
Когда первая волна паники улеглась, полиция двинулась ко входу - образовав неровный круг, они ощетинились во все стороны оружием, толкая скованного Гробовщика и заставляя его перебирать ногами. В тишине, сопровождавшейся угрожающими звуками шороха железа о кожу - многие, почувствовав запах пороха, тянулись за собственными стволами - они прошли почти весь путь до входной двери. Коротко оглянувшись, первые двое нырнули наружу, затем подвели пленного...
И в краткий момент, двое оставшихся служителей закона на мгновение отвлеклись, выталкивая сопротивляющегося импресарио, кто-то из гостей бара, сидевший у стойки и не принимавший до этого участия в происходящем, коротко переглянулся со своим соседом, и фигуры у дверей так и не успели обернуться, еще раз оценив обстановку в зале - потому что два коротких, злых выстрела, проследовавших почти без паузы, одновременно, легко, невесомо коснулись их шеи и затылка.
Феб и все остальные услышали грохот двух разрядившихся подряд револьверов, казалось, через вечность после того как оба тела успели повалиться марионетками, которых наконец отпустили с натянутых нитей.
И сразу за этим наступила мгновенная, застывшая вне времени тишина. Не было еще никаких мыслей, паника не взломала замешательство замерших фигур, даже дыхание, казалось, прервалось – чтобы ворваться через секунду бешеным вихрем. Вместе с пониманием – сейчас начнется. Уже началось, проклятье.
Темная волна гула прянула со всех сторон – оглушая, сбивая с толку, сминая испуганное безмолвие, как лист бумаги. Где-то в толпе, среди таких же ошарашенных, оглушенных револьверным лаем людей, метнулся Грегори, громыхнул опрокинутый кем-то стул, дымный зал вскипел движением. Подхваченный этой волной, не рассуждая, не успев еще даже подумать о том, что случится в следующую минуту, Феб, не выпуская из рук вздрагивающей фигурки Аннеке, шарахнулся в сторону. Прочь, в тень, подальше от входа, и от дымного разреза, будто протянутого сквозь воздух выстрелами.
Безжалостно понимая – ни один темный угол не будет сейчас дальше по-настоящему.
Новые выстрелы резкими, злыми змеями отозвались в ушах; их было пять - монотонных, методичных, один за другим - как будто кто-то целился по мишени, а не по противнику, способному ответить тем же. Один из стрелков - Феб краем глаза заметил у него и его компаньона песчано-рыжие оттенки неброских, рабочих курток - широкими, размеренными шагами шагал в сторону входа, как будто следуя размеченному невидимым дирижером ритму, разряжая послушный револьвер на каждом такте. Один из полицейских снаружи, замешкавшись, рванулся было обратно - он натолкнулся на подставленную пулю прямо в дверях, захлебнувшись неожиданно вязким глотком воздуха и падая на подломившиеся колени. Второму, должно быть, хватило сообразительности побежать - его преследователь исчез в проеме, оттолкнув ногой дверь, украшенную несколькими рваными ранами, выгрызенными в дереве - и на какой-то томительно-долгий момент пьеса застыла на последнем такте перед завершением.
Пока последний одинокий, выверенный выстрел, не приглушенно вспоровший тишину улицы, не оборвал ее.
...они поняли это не сразу - солоновато-металлический запах крови был слишком силен, перед глазами все еще стояли застывшие, сломанные куклы и почти черные в тусклом освещении потеки, выплескивающиеся толчками на быстро пропитывающийся грязно-бурым пол. Темная волна, разметавшая людей по углам, заставившая забираться в укрытия, приживаться к стенам, раствориться в ней, перестать быть - отпускала их медленно, поочередно, не убирая своих сухих, холодных рук. На какой-то момент это напоминало нелепую детскую игру, где каждый, замерев, старался расслышать, чем звучит внезапно наступившая тишина - пытался понять, все ли кончилось, или это только затянувшийся контрапункт перед новой, еще более яростной интерлюдией.
Дверь жалобно скрипит, пропуская внутрь стрелка; спокойное, сосредоточенное лицо, глаза, которые не смотрят ни на кого в отдельности. Верзила с монтенегрином, опомнившись одним из первых, взводит свое железо голодным зрачком ему между глаз - но тот медленно поднимает пустые руки, останавливаясь и демонстрируя всем и каждому, что все закончилось, и что он не намерен сопротивляться. Барли, хозяин, опустевшим взглядом снова и снова смотрит на три тела у дверей его бара - последнее уже перестало вздрагивать, и теперь все больше напоминает какой-то нелепый куль тряпья, заставляя, должно быть, принять на веру утешительную мысль, что ничего страшного не произошло, что все, что потребуется - небольшая уборка после очередного бурного вечера... "Песчаный плащ" кладет руку ему на плечо и что-то негромко произносит, но тот не слушает - в его голове не помещается ничего за пределами небольшого участка пола, на котором уродливой мозаикой уложены три манекена. Виновника происшествия, злополучного импресарио не видно - должно быть, остался снаружи, если не попал под выстрел...
Аннеке, придя в себя, вдруг рванулась из хватки железных пальцев, потянув за собой Феба - что-то влекло ее к оставшимся в одиночестве сопровождающим фокусника, которые единственные остались не затронуты волной страха. Проигнорировав медленно покачивавшегося на полусогнутых ногах сомнамбулу, она подбежала ко второму, все еще укрытому с ног до головы в плотно перемотанные складки плаща, и вцепившись в свободный край, рванула на себя. Ткань затрещала; не рассчитав сил, Аннеке оторвала кривых размеров лоскут и, приглушенно выругавшись, заскребла ногтями по поверхности этого савана, пытаясь сорвать или распороть его - но тщетно. После нескольких бесплодных попыток, она в отчаянии огляделась, схватила с подвернувшегося стола нож - и неуверенно замерла, занеся руку, но не решаясь опустить лезвие. Она бросила взгляд на Феба.
- Помоги?.. - худая, бледная рука с ножом дрогнула, опасно напоминая другую, такую знакомую руку, чувствовавшую себя в обращении с этим предметом значительно уверенней. - Пожалуйста, ты же видишь, ему больно...
Он не видел. Не видел, не слышал, не чувствовал - но почему-то поверил ей на слово, и молча опустился рядом, перехватывая нож из ее рук. Посеребренная безделушка, таким можно разрезать отбивную, но вряд ли – вспороть несколько слоев плотной ткани; Феб отбросил его, даже не услышав звона металла, кувыркнувшегося по выложенному плиткой полу.
- Сейчас... Сейчас, - бормотал он непонятно кому: то ли взъерошенной, измученной Аннеке, то ли оплетенной ветошью кукле, то ли самому себе, высматривающему слабое место в тряпичном коконе.
Покрытые ржавой пылью флейты поддели несколько слоев, дернули с силой; ткань с хрустом разошлась, обнажая следующие пласты.
Взгляд его непрерывно пытался скользнуть назад, за спину, туда, где сломанными игрушками, лежали тела в полицейской форме; Феб усилием воли возвращал его обратно – к наслоениям матерчатых складок и спеленатой жертве.
Ткань уже не сопротивлялась, Феб разматывал ее легко, как бинт, безжалостно разрывая куски, которые не желали поддаваться, пока не остался один, последний, сквозь который проступали контуры лица. Прикасаясь к ним, Феб испытывал странную дрожь, еще не понимая отчего.
Он снимал этот последний слой медленно, аккуратно, очень мягко, опасаясь оцарапать немое лицо железными пальцами – а потом одним рывком раскрыл, разодрал кокон до самого низа. И не смог сдержать резкого гортанного выдоха и инстинктивного движения - назад, прочь, прочь!
Лицо, освобожденное из наслоений ветоши, было серым, безжизненным лицом механической куклы. Вокруг глаз змеился еще один слой бинтов, не позволяющий кукле увидеть свет, голос перекрывал резиновый жесткий кляп; к ушам тянулись провода и медные кольца, уходящие в странные металлические коробки.
Руки существа были скованы за спиной и притянуты к тяжелой балке, бедра, лодыжки, запястья – все было опутано ремнями, придавая фигуре перетянутую, изломанную форму.
И при это оно было – живым. Поворачивало на звуки слепую голову, нелепо покачивалось, словно ощущая дуновение воздуха, не в силах противостоять даже такой невеликой силе.
Феб смотрел на него и не мог дышать. И говорить тоже не мог, только мотал головой, желая проснуться – как ни в одном из снов.
- Что... Кто оно? – Феб наконец нашел где-то в глубине себя слова – такие же скорченные, изломанные, как покачивающаяся перед ними фигура; пара судорожных глотков воздуха помогла вытолкнуть их наружу. Он посмотрел на Аннеке – и по распахнутым глазам, по застывшему гримасой испуганного удивления лицу понял, что слов и ответов у нее не больше, чем у него самого.

[Woozzle >>>]

- А, - делано-небрежно донеслось из-за их спин; уже знакомый голос, несмотря на попытку держаться непринужденно, едва заметно нервно подрагивал. - Сэр обладает талантом к разгадыванию фокусов...
Аннеке рывком обернулась, отступив еще на шаг от молчаливой фигуры гомункулуса. Гробовщика ввели, поддерживая под руки - он морщился, растирая запястья, на которых остались бледно-красные полосы наручников; следов крови, однако, на нем не было - каким-то образом он ухитрился выбраться из перестрелки невредимым.
Брошенная в сторону Феба реплика осталась почти незамеченной - новый персонаж, неожиданно проявившийся на сцене, где он находился с самого начала, в мгновение приковал к себе внимание всех без исключения. Пустое пространство вокруг него раздалось шире; те, кто во время драки попрятались по отдаленным углам зала, подбирались поближе, чтобы с безопасного расстояние рассмотреть существо в подробностях. Оно не сопротивлялось; вообще никак не реагировало на потерю своего одеяния, продолжая безлице стоять, повернувшись в никуда, и выдавая свою живую природу только медленно вздымавшимся куполом худой грудной клетки. Первоначальный страх, который внушал окружающим необычный ассистент, сменился медленно распространявшимся каким-то другим, болезненным чувством, напоминавшим жалость. Несмотря на странные, гротескно-выпуклые черты фигуры, голое, слепое лицо и грязно-серую кожу, к которой, казалось, месяцами не прикасалась вода, неизвестный выглядел человеком - при этом человеком, вырванным словно бы из камеры пыток. Аннеке несмело прикоснулась кончиками пальцев к темному, изъеденному пятнами ржавчины железу искусственного хребта - и отдернула пальцы, словно ужаленная разрядом тока.

- ...спокойно, пожалуйста, господа, - первым, нарушившим немое изумление, неожиданно оказался один из двух стрелков, выступивший вперед так, чтобы его было видно, и простерев вперед распростертые в успокаивающем жесте руки. - Уверен, мистер Айронс удовлетворит ваше любопытство, а пока - прошу всех сохранять спокойствие. Мы разберемся с этой... трагической случайностью.
- Вы знаете мое имя? - Гробовщик вздернул бровь, с трудом скрывая неприятное изумление: сдержанное поведение давалось ему с видимым трудом.
- Нет необходимости волноваться, - еще раз повторил говорящий, не удостоив прозвучавшую в его адрес реплику ответом. - В наших общих интересах сделать так, чтобы о судьбе этих четверых никто не узнал. Нам нужно несколько выносливых помощников, чтобы избавиться от тел...
- Какого черта вы творите?! - взорвался, наконец, Барли, который на протяжении всей этой мягкой, вкрадчивой речи медленно закипал, испытывая на прочность пределы крепости собственного терпения. - Это же конец, понимаете, конец - об этом тут же узнают, и я, вы, все окажемся за решеткой! Они бы забрали этого проходимца, и все пошло бы своим чередом - зачем, проклятье, зачем понадобилось стрелять?.. А теперь...
- Никто ничего не узнает, - размеренно, с нажимом повторил стрелок, перекрывая сбившийся на неразборчиво-истерические ругательства голос хозяина. - Несколько человек пропали в Верхнем городе; это бывает, господа. Даже если кто-то из вас решит донести в полицию по поводу обстоятельств их пропажи, это не будет иметь никакого значения, - колючий, холодный взгляд медленно, поочередно обошел каждого из слушавших его короткую речь, задав немой вопрос, на который сам же и подсказывал ответ. - Синдикат присмотрит за твоим заведением, Барли. Мы не можем позволить, чтобы власти развязывали войну на наших улицах?.. Итак. Добровольцы, господа. Достаточно трех человек...

Каким-то невероятным образом ему удалось за короткое время выцепить из толпы троих громил выразительной внешности, для которых, можно было бы предсказать с некоторой осторожностью, переноска трупов не являлась совершенно незнакомым занятием. Барли, который успел сделать несколько шагов по дороге к собственному рассудку, немедленно заорал на весь зал, вызывая прислугу из кухни - и скоро несколько хрупких, болезненного вида служанок принялись при помощи таза с водой и какой-то шипучей пены оттирать пятна крови, успевшие оставить на полу следы, напоминавшие какую-то картину абстрактного художника. Трех сломанных кукол погрузили на импровизированные носилки из собственных курток и уволокли наружу - посетителям оставалось только гадать, где они закончат свой путь сегодня.
...Гробовщик медленно подошел к Фебу и Аннеке, расступившимся перед ним, открывая дорогу к гомункулусу, отозвавшемуся на приближение мастера странным, неровным вздохом. Импресарио протянул в его сторону руку, не прикасаясь, однако, к тонкой, посеревшей коже. Тот не отреагировал.
- Я не знаю, кто это, - тихо произнес морфинист, оборачиваясь навстречу взглядам не расходившейся публики. - Или что это. Они пришли в нашу труппу несколько дней назад - так же, как приходят прочие уроды и брошенные. Мы зовем их Имморанте, Влюбленные. И... пожалуй, вы могли бы сказать, что это он, - Гробовщик снова протянул руку, указывая на закованную и связанную человеческую куклу, - автор представления, которое вы только что видели.
Феб все еще не мог оторвать взгляда от скованного манекена, и голос Гробовщика тек сквозь него, оседая словами, смысл которых становился понятен лишь спустя несколько вздохов – словно требовалось время, что улеглись в нужном порядке, сцепились привычным эхом, стали тем, чем должны были быть с самого начала.
- Почему он связан?.. - гулким, не своим голосом спросил он, будто сам был погружен в транс и откликался на движение ниточек слепого кукловода. – Что будет, если снять все эти... ремни?
Он даже качнулся вперед, ближе к немо вздрагивающему созданию, но не решился тронуть эту чудовищную бабочку, которую сам же вызволил из тряпичного кокона.
- Как вы общаетесь с ним? Он ведь понимает ваши... приказы? Иначе не было бы представления. Оно слышит? Чувствует?
Вопросы лопались в голове один за другим, порождая цепную реакцию, пока не взорвались одним, самым нелепым, самым страшным, и он наконец перевел взгляд на Гробовщика – медленно, тягуче, выдыхая неслышное – все эти сны?.. Все, повсюду – от него?
Он уже разочарованно понимал – нет. Это было бы слишком просто. Но прозвучавший вопрос хотел другого ответа – извне.
Вместо ответа Гробовщик подтащил к себе ближайший стул, и тяжело опустился, сцепив руки в замок и опустив голову. Когда он поднял взгляд, усталые серые глаза безошибочно нашли в толпе Феба - и на какое-то время во взгляде фокусника мелькнул слабый, призрачный миг узнавания.
Он отвел взгляд, ничем не обозначив факт своего знакомства с бывшим дублером Черного Джентльмена.
- У вас много вопросов, сэр, - он покачал головой, рассеяно глядя куда-то в пол сквозь переплетенные пальцы. - Мне известно о них исчезающе мало. Я могу только теряться в догадках, что произошло с ним, и откуда он появился в городе. Просто однажды утром их обоих нашли на ступенях театра, сидевших перед дверью, безразличных ко всему, кроме, должно быть, друг друга... Мы пытались снять эту... пыточную сбрую - но в некоторых местах она хирургическим образом вживлена прямо в тело, и мы оставили попытки, опасаясь повредить ему...
- И вы вот так приняли его к себе? - скрипнул откуда-то из вторых рядов недоверчивый голос. Гробовщик грустно улыбнулся, делаясь, каким-то образом, словно бы ниже и меньше ростом.
- Среди нас много... в некотором виде, уродов, сэр. Нам не привыкать. Сначала Имморанте приняли, надеясь сделать его одним из персонажей выставки-гиньоля, а потом... потом мы познакомились с другими его талантами.
- Как, - голос Аннеке дрожал, вибрируя, как натянутая на ветру проволока; она не спрашивала, а требовала ответа. - Каким образом вы... - она вдруг запнулась, и пораженная внезапной догадкой, резко вскинула голову, прищурившись, - вы ведь тоже его слышите?
Гробовщик медленно кивнул, не сводя глаз с высившегося перед ним силуэта. В его взгляде Фебу вдруг показался невесомый, горький угол боли - как будто импресарио разделял часть вины за то, что сделали с его подопечным.
- Иногда, - тихо произнес он, так, что его услышали только те, кто стоял рядом. - Это... сложно описать.
Его публика, еще недавно - завороженная, поглощенная представлением, внимающая каждому жесту и беззвучной команде, таяла на глазах. Как только выход из "Повешенного" совместными усилиями оказался освобожден, люди начали спешно расходиться - отворачиваясь, пряча глаза, не желая больше находиться рядом с местом, где все еще - стоило опустить веки - чувствовался пронзительно-железный запах. Барли метался по залу с видом человека, который вдруг, проснувшись, не узнал собственного дома, где провел последний десяток лет - он попытался было наброситься на Гробовщика и его немногочисленную оставшуюся аудиторию и заставить их выметаться, но, не завершив разгневанной тирады, в отчаянии махнул рукой и принялся бездумно бродить кругами, изредка срываясь на прислугу, которая, казалось, задалась целью вычистить изрядно потускневший интерьер бара до блеска, не оставив и следа ботинка неудачливых гостей. Бригада трупоносов успела завершить свой мрачный вояж: назад вернулись двое тех самых, неразговорчивых, которые начали стрелять первыми - их старались обходить подальше, награждая косыми взглядами; в воздухе несколько раз едва ли не прозвучало испуганно-шипящее "убийцы" - но те, казалось, не испытывали ни малейшей неловкости в связи с окружающим их мрачным ореолом. В дневном свете и стремительно пустеющем пространстве зала их можно было бы принять за самых обыкновенных работяг, коротающих перерыв между сменами за стойкой - вытертые, полинявшие куртки, короткие и неровно остриженные волосы, сухие, грубые лица, тронутые уже начинавшей расползаться сеткой морщин...
Один из них иногда поступал странным образом - перехватывая кого-то из уходящих посетителей, он отводил его чуть в сторону, перекидываясь одним-двумя словами: издалека короткая беседа, казалось, ничем не напоминала угрозу или давление, и велась о чем-то повседневном. Иногда они с собеседником расходились, обменявшись едва заметными кивками, иногда - нет; его ровное, спокойное выражение лица никак не менялось в зависимости от исхода.

- ...это чем-то похоже на разговор по передатчику, - Гробовщик, казалось, целиком и полностью погрузился в собственные ощущение, иногда окидывая поредевшую публику невидящим взглядом, чтобы снова вернуться в себя, - Ты слышишь слова у себя в голове - незнакомые, на каком-то другом языке; а может, их искажает линия, заставляя звучать задом наперед. Он говорит медленно, спокойное, словно читает поэму, а может, произносит свои позывные - он не обращается ни к кому конкретно, просто... звучит в эфир, - при этих словах Аннеке заметно побледнела, ничего, тем не менее, не произнеся. - Он не чувствует прикосновений. Иногда я вообще сомневаюсь, что он умеет... ощущать - и что эти устройства причиняют ему сколь-либо заметную боль. При определенных условиях мне... удается вставить слово в этот его поток слов. Слово, ощущение, просто какую-то попытку дотянуться до того, кто там, внутри - если там в самом деле кто-то есть...
- Позывные, - задумчиво протянул незнакомый Фебу человек, обосновавшийся за соседним столиком; один из немногих, оставшихся послушать рассказ антрепренера, он тоже думал вслух, не обращаясь ни к кому конкретно. - Может, это недалеко от истины? Эти провода вокруг головы и шеи...
- При определенных условиях, - с нажимом вдруг повторил Грегори, проигнорировав предыдущую реплику; голос звучал натянуто-подозрительно - он почему-то не решался подойти к Фебу и Аннеке, оставаясь за спинами остальных. - Что вы имеете в виду, а? И вы сказали, что можете разбудить... его. Хотелось бы на это взглянуть, мистер фокусник.
- Я солгал, - слабо улыбнулся Гробовщик, покачав головой. - Впрочем, вполне допускаю, что он и правда это может, но я не знаю, как. Я пытался выторговать себе хоть какую-то задержку; я до смерти перепугался - хотя учитывая, что эти ребята хотели забрать меня, и не обратили внимания на Имморанте, возможно, и зря. Возможно, им просто не сказали, что именно - или кого - нужно искать. А мои способы коммуникации... позвольте сохранить их в тайне, - его уголки губ снова дрогнули, почему-то напрягаясь, словно он произнес что-то в глубине болезненное. - В конце концов, тайна - мой хлеб, сэр. А сегодня мне и так пришлось выложить слишком много карт.

[Черон >>>]

Феб вслушивался в разговор, пропуская сквозь кажущуюся рассеянность иглы слов; какие-то проходили насквозь, не оставляя следа, за другими тянулись нити, складывающиеся в стежки, некоторые – застревали в сознании намертво. Маяком, меткой, острым стальным штрихом.
- Если это позывные, - он вытащил одну из игл, почти наугад – а может, ту, что засела крепче прочих и блестела ярче, - то кого, или что он... призывает?..
Вопрос в пространство, не имеющий смысла. Даже Гробовщик, знакомый с изломанным существом дольше всех остальных, не знает о нем ровным счетом ничего – кроме пары фокусов, которые Имморанте – осознанно? безотчетно? – демонстрирует публике.
Он чувствовал, как свивается кольцами тревога, не знающая, как увязать все происходящее в один узел – но уверенная, что все уже связано. Давно и прочно.
- А ты, Аннеке? – Феб слабо, ободряюще улыбнулся: ее и без того бледное лицо казалось сейчас алебастровой маской – но слишком подвижной, слишком живой, откликающейся на сны и страхи. - Как его слышишь ты?.. Кажется, как-то совсем иначе, да?
Он слишком хорошо помнил ее темные глаза, плеснувшие со-страданием, чужой-своей болью. Болью, которой Гробовщик, приютивший Имморанте и пытавшийся его разгадать вот уже несколько дней, очевидно не чувствовал.
Сам Феб по-прежнему не слышал ничего. Словно сигналы, странная речь, поток импульсов, которые генерировало существо, проходили по какой-то другой частоте. Не доступной для его восприятия. Он наконец пересилил себя и прикоснулся к тусклой серой коже. Пальцы ощутили шершавую прохладу – и только. Имморанте даже не повернул головы, словно для него не существовало ни этого бара, ни людей, собравшихся вокруг, разглядывающих его, обсуждающих его, трогающих его руками. Или – все это было не важным. Он звал – не их.
Она, замешкавшись, резко мотнула головой - достаточно поспешно, чтобы сторонний наблюдатель мог бы заподозрить ее в желании скрыть что-то.
- Немного... - Аннеке запнулась, прикрыв глаза, окунаясь в ощущения. - На самом деле даже похоже. Просто сначала это показалось таким... громким, отчетливым, совсем рядом - как будто у себя в голове. Это был не крик, не вспышка; скорее такое сильное, выверенное, холодное, не оставляющее сомнений... - она запнулась, пытаясь подобрать удачное слово, - как будто он не видит никого вокруг. Как будто он один, и здесь больше никого нет, кроме пустых домов...
Она замолчала, исчерпав, должно быть, пределы тех ощущений, которыми могла поделиться с окружающими, и какое-то время все, включая рассказчика, молчали, переваривая ожесточенность, звучавшую в ее словах. Быстро оглядевшись, присутствующие успели выяснить, что больше никто из присутствующих не слышал описываемых явлений; завязалась короткая дискуссия о природе этих странных звуков - кто-то всерьез и обстоятельно защищал идею о том, что они имеют дело с электроволновой передачей сигнала, который воспринимают только те, чье ухо устроено достаточно тонким образом, и что имей они в наличии простейший приемник и передатчик с антенной, то возможно, с Имморанте удалось бы наладить двустороннее сообщение...
Передатчика ни у кого не оказалось, и идею забросили.
- Послушайте, мистер, как-вас-там... - Грегори словно что-то не давало остановиться: он вцепился горящими глазами в усталое лицо импресарио, как будто надеялся выбить из него последние нерастраченные секреты. - Что вы собираетесь делать дальше - с ними? Вы не можете таскать этого парня за собой, как привязанного - это черт знает что, это какие-то пытки... А тот, второй, - он махнул рукой в сторону спящего, который, так и не сдвинувшись с места, удостоился за время разговора меньшего количества внимания, нежели его более внушительный кукловод, - он-то, во всяком случае, такая же жертва всего происходящего, как сотни людей по всему городу... Вы должны отвести его к медикам, проклятье, а не водить за собой на цепочке, заставляя плясать перед публикой!
- А вы уверены, что то место, откуда он сбежал - не там? - Гробовщик саркастически задрал бровь, выхватив лицо Грегори в дальнем ряду, и выдержав молчаливую дуэль на несколько секунд, первым отвел взгляд. - Впрочем, конечно, вы правы... Да, я так и поступлю. Если хотите, можете сами удостовериться, что им обоим будет предоставлен надлежащий уход - во всяком случае, на тех же правах, что и остальным... - он опустил голову, и голос упал до едва слышного шепота. - Но разве вам не кажется, что это что-то большое, что-то настоящее - разве вы не хотели бы узнать, кто он и о чем его песня...

- Вынужден заметить, это не так сложно. Не дергайтесь, мистер Айронс, пожалуйста... К тому же, вы не один здесь владеете должным искусством. Миледи с виолончелью тоже знает ваши способы - но не хочет признаваться. Я прав, госпожа?
Он вдруг оказался совсем рядом, как будто возникнув посреди их небольшого круга, стоя расслабленно, чуть сгорбившись, и положив руку на плечо Гробовщику, отчего он заметно занервничал и постарался отодвинуться в сторону, не решаясь, тем не менее, возмутиться в открытую. Револьвер - должно быть, еще теплый - покачивался в пристегнутой на бедро кобуре, притягивая взгляды сильнее, чем какая-либо оставшаяся черта его облика.
- Понятия не имею, о чем вы, - Гробовщик скривился, сбросив, все-таки, холодную ладонь с плеча, но все еще чувствуя себя неуверенно рядом с гостем, стоявшем практически за его спиной. - И вы так и не сказали, откуда знаете мое имя. Вы следите за мной?..
- Полно вам; имя режиссера написано на любой афише вашего театра, - "песчаный плащ" пренебрежительно махнул рукой; каким-то образом его лицо при этом старательно избегало любого выражения, похожего на усмешку, оставаясь терпеливо-ровным. - Наркотики, господа. Режиссер "Висцеры" и незнакомая мне госпожа - поклонники некоего экзотического яда, обостряющего восприятие... - он с легкостью удержал попытавшегося было вскочить возмутившегося Гробовщика, поймав его за плечи и заставив сесть обратно, - ...а также, возможно, пагубно влияющего на инстинкт самосохранения.
К горлу подступила ржавчина – этот господин с его револьвером, с его голосом, отдающим порохом, с его повадками сытого, вальяжного хищника вызывал у Феба оскомину.
- Нашли, чем удивить, - он стряхнул с губ железную стружку, по пригоршне на каждое слово. – Люкс настолько богат экзотическими ядами, что скорее удивительно, как они еще не стали частью ежедневного рациона каждого. Может, мсье снизойдет до объяснения, каким образом обостренное ядом восприятие транслируется окружающим?
Он думал о зале, окунувшемся в безмолвную музыку, о человеческих волнах, слитно перекатывающихся под ломкие движения Аннеке.
..кроме того, пришла запоздалая мысль, на инстинкт самосохранения пагубно влияет явно что-то другое. Распыляемое в воздухе – или подаваемое в водопровод. Револьвер на поясе неприятного господина раздражал – но не вызывал немого почтения.
Он вдруг надолго остановил свой застывший, неживой взгляд на лице Феба, вчитываясь, казалось, в каждую деталь, составляющую его облик.
- Господи Альери, - наконец произнес он, чуть наклоняя голову в сторону, как будто оценивающим движением. - Думаю, вам лучше поинтересоваться об этом у ваших компаньонов.
Он выпустил плечи Гробовщика, разжав пальцы и шагнул в сторону, разрывая их странный контакт, вторгаясь в неровное пространство их маленькой сцены.
- Вам следует быть осторожней, мистер Айронс. Круги на воде улягутся, но это происшествие не останется незамеченным - а вас здесь могли узнать слишком многие. У полиции неизменно возникнут к вам вопросы. Они знают, где вас найти. И в следующий раз, поверьте, они будут искать вашего Имморанте...
- И что вы предлагаете? - голос Гробовщика треснул насмешливо-горькой нотой, некстати напомнившей о том коротком разговоре у пределов Дна; он, должно быть, был слишком поглощен действом, чтобы по-настоящему бояться. - Я слышал, о чем вы говорили с хозяином. Какой у вас интерес помогать мне? Черт, откуда я вообще знаю, что вам можно доверять? После того, как вы у всех глазах стреляете человеку в спину... - он отвернулся, нервно переплетая пальцы и стискивая их в побелевший от напряжения замок - и в этот момент Имморанте настороженно вскинул слепую голову, словно услышав эту прозвучавшую где-то поблизости вспышку запоздалой горечи.
- Это было необходимо, - спокойно произнес его собеседник. Он подцепил носком ботинка оказавшийся поблизости стул. - В конечном счете - ради вашего же блага. Мы действительно хотим помочь, мистер Айронс. Но в отличие от ваших друзей в форме, мы редко бываем назойливы.
Он небрежным движением стащил со стола салфетку, и черкнул на ней несколько строчек, демонстративно оставив на столе.
- Пневмопочта. На случай, если вы передумаете, - он кивнул в сторону смятого клочка бумаги. - Или передайте весточку Барли на имя Александра Скорца. Торопитесь, сэр. Скоро здесь будет неспокойно, - он коротко, недобро улыбнулся, резко поднимаясь с места в коротком полупоклоне. - Удачи вам, джентльмены.
Обрывок плаща встрепенулся в воздухе, исчезая за послушно скрипнувшей дверью - и в этот момент все словно почувствовали, как воздух стал немного легче - словно какое-то давящее ощущение выпустило свою хватку, позволяя дышать полной грудью.

- ...черт знает что, - рассеяно пробормотал Гробовщик, комкая в пальцах записку. Он вдруг запнулся, и поднял взгляд на Феба:
- Вы его знаете? Он вас, похоже, знает... И что вы тогда имели в виду, - он поморщился, вызывая к жизни недавние воспоминания, - про трансляцию... окружающим?

[Woozzle >>>]

- Он и вас знает, - темным аккордом усмешки откликнулся Феб, - но это ведь не означает, что вы знакомы?.. Похоже, у мсье свои источники информации. И они определенно не ограничиваются театральными афишами.
Железные пальцы тронули воздух невесомым движением, будто пробуя ткань на разрыв. Осведомленность господина с револьвером задела Феба куда серьезнее, чем он хотел показать – и отдельной царапающей, ржавой нотой прозвучало упоминание о компаньонах. Словно в его отнюдь не случайном знакомстве было что-то... постыдное? То, что обычно предпочитают скрывать.
Он отогнал это колкое ощущение, спрятал в самый дальний угол – чтобы выволочь на свет что-то куда более острое. Не просто царапающее – режущее даже случайным скользящим движением.
- Что я имел в виду... - короткая пауза, дающая еще непроизнесенным словам возможность найти себя, складывающая осколки слепых ощущений в то, что можно назвать по имени. – Да все вокруг. Тех, кто слушает – и слышит! – переломанную последовательность молчаливых движений, и находит в этом какой-то особый смысл. Или – все, что происходит сейчас. Все эти чертовы сны, если задуматься. Разве это – не похоже на действие наркотика?
Сухие губы искали воздух, но находили только слова. Слова, о которых он не думал раньше, но теперь – они приходили сами, оставляя после себя высушенную ветром полынь.
- Трансляция. Как будто кто-то включил проектор – и крутит, крутит в голове видения, одно за другим, без перерыва на титры. И даже выключить их – удается далеко не всем.
- Да, но так... повсеместно, - Гробовщик устало усмехнулся, с каждой минутой, кажется, удаляясь все дальше из разговора куда-то в себя. - Иногда мне кажется, что в тот день, когда этот город научится распылять дурь в воздухе вместо того, чтобы травиться ей поодиночке, он наконец станет по-настоящему счастлив. Ему уже не нужны будут ни театры, ни музыка, ни даже политика, он перестанет голодать, бояться темноты и желать странного - останется только один общий сон, монструозная греза, разделенная поровну на всех и каждого... Может, мы зря паникуем, джентльмены и госпожа? Может, надо завидовать тем, кто сейчас там? - он сделал резкий, рваный жест, махнув рукой куда-то в сторону окна.
- Перестаньте, - Аннеке поморщилась, отводя взгляд от затуманившегося лица фокусника. Она выглядела неожиданно бледной, и дышала с каким-то непривычным трудом, втягивая затхловатый воздух с хриплым свистом.
- Я не всерьез, - он медленно покачал головой, потерявшись пустым взглядом где-то в переплетениях застывших молчаливых слушателей и грязно-серого цвета, раскрашивавшего неприметную обстановку зала и заполнявших его людей в одни и те же цвета. - Впрочем... не знаю. Часть меня, наверное, хочет увидеть тот же сон.

В этот момент мир вздрогнул - легко, невесомо, закачавшись под ногами так, что этого не заметил никто из сросшихся с обстановкой, переживающих тишину после бурных событий последнего часа людей - как будто какая-то часть даже не земли, но воздуха, облегающего тело, завибрировала, тронутая каким-то невообразимо далеким камертоном...

- Слишком много разговорах о снах, чародеях и магии, - с Грегори спала угрюмость, делавшая его жестким, как шершавый наждак; разжившись несколькими бокалами с недопитым вином, он вклинивался в разговор, переводя внимание публики, которой успели надоесть мистические откровения импресарио. Слова были холодными, отрезвляющими, резкими, пробуждающими от сонного оцепенения:
- Этот парень из Синдиката был прав, - медленно говорил он. - Скоро начнутся волнения. Если эта штука будет ползти дальше, правительство введет войска, чтобы сохранять контроль на улицах, - его прервали сразу двое, наперебой изложившие ему историю с блокировкой двух донных кварталов, и Грегори со значением кивнул, как будто ждал чего-то подобного. - Даже если все обойдется, город потерял за день - сколько? - десять, двадцать тысяч работников. Выработка падает; добавьте забастовку в шахтах, все те же крысы с Синдиката мгновенно поймут, что могут взять ситуацию в свои руки. И первым делом, конечно, нацелятся на Оранжереи...

Отзвук неуловимого движения все еще где-то здесь - как будто из воздуха сделали огромную басовую ноту, сквозь которую медленно текло мерное дыхание, издаваемое исполинским музыкантом - может быть, самим городом - едва заметно приглушая, искажая все прочие звуки, заставляя Грегори звучать преувеличенно грубо, а сухой голос Аннеке - смешно и простужено; и этого все еще почти никто не замечает, кроме, может быть, одного или двух случайно оглядывающихся...

- ...все та же светлячковая пыль, - шепчуще произнесла она, словно отвечая на вопрос, потерявшийся где-то позади; вытягивая тонкие руки на столе вперед, где они легли как две хрупкие, выбеленные ветки. Взгляды зрителей поворачиваются к ней, сдвинутые с места звучанием знакомого слова. - Новая смесь, которая появилась несколько дней назад и куда-то пропала, наделав много шума... Я сохранила немного - для себя, для своей музыки, - уголок рта болезненно дернулся, как будто Аннеке вспомнила о чем-то неприятном. - В любом случае, теперь, у меня, кажется, ничего не осталось. Могу только гадать, откуда и зачем ее достаете вы, сэр...
- У меня свои источники, - хмыкнула встрепенувшаяся из собственного сна тень, оказавшаяся Гробовщиком. - А зачем - исключительно любопытство... Познакомить вас?
- Не надо, - она скривилась, рефлекторным жестом обнимая голову руками и теряясь где-то там, отгородившись хрупкими, скорченными пальцами от тех, кто не слышал звуков в ее голове.

...он становится сильнее.
Громче, уверенней, злее - Феб чувствует, как звук просыпается в его диафрагме, включая все его тело в неторопливо длящиеся мгновения инфразвукового затакта, который медленно переваливает черту и ускоряется, повышая тон, делаясь ближе - нет, "ближе" - неправильное слово; он делается повсеместным, не исходящим из одного источника, но рождающимся в ушах каждого из присутствующих, и этот звук, в отличие от снов - реален; его слышат уже все, даже те, чей слух не приучен к четвертой октаве. Они недоуменно крутят головой, пытаясь понять причину его происхождения, они уже слышат, но еще не понимают, чем он станет, в кратчайшие мгновения ускоряясь и усиливаясь тысячекратно, заглушая голоса, крики боли тех, кто хватается за уши, не в силах вытерпеть оглушающей визжаще-рычащей ноты, болезненной, грубой, какофоничной, и все-таки отчего-то прекрасной...
Перед тем, как все происходит, ему удается почувствовать момент тишины - когда дикий звук обрывается, достигнув своей наивысшей точки, помедлив, словно бы в предвкушении.
А потом земля под его ногами сходит с ума.
Пол приходит в движение, трясется, пытаясь сбросить немногочисленных оставшихся посетителей "Повешенного", где-то посредине зала доски пересекает расползающаяся, тонкая, как волос, трещина; стулья, увлеченные грохотом, падают на месте и катятся куда-то, сталкиваясь друг с другом; люди падают в нелепом, слепом танце, загребая руками воздух и пытаясь удержаться, сохранить равновесие - некоторым удается схватиться за что-нибудь поблизости и сохранить вертикальное положение - и все это посреди звука, который наконец перерос самого себя и разрастался, как цветок, играя грохочущее, бурлящее где-то в отдалении крещендо, которое, тем не менее, даже здесь звучит так, что в первые несколько минут для Феба происходящее кажется немым театром теней - все возгласы, плач, крики, паника для него стерты одним этим грохотом, отзывавшимся растущей тупой болью в ушах, и он едва может почувствовать, как дрожь медленно, неуверенно, но все-таки - уходит, успокаивается, возвращается на привычные места, давая возможность упавшим подняться на четвереньки, схватиться за ножку стола, снова начать дышать, а некоторым - даже выглянуть наружу...

А потом два окна напротив все-таки разлетаются, не выдержав акустического удара, и волна грязно-серой, удушливой пыли, которая кажется горячей на ощупь, врывается внутрь.

Феб кашлял, пытаясь вытолкнуть из легких ощущение стеклянной крошки – но каждый следующий вдох вколачивал обратно эту горячую, колкую пыль, закручивая кашель в непрекращающийся спиральный приступ. Сквозь липкую, слезящуюся пелену он смутно различал силуэты таких же скрученных кашлем людей – без лиц, без голосов, лишь нечеткие контуры, пытающиеся бежать, брести, ползти к выходу. Он и сам дернулся к дверям, но освободившись от очередного скомканного кашлем выдоха, понял – не пройти. Сбившиеся в ком, опутанные пыльными сетями люди хотели воздуха – и каждый, бьющийся за место в очереди, оттягивал продвижение еще на несколько вдохов.
Спотыкаясь, пробираясь против течения между опрокинутых стульев, не слыша, как хрустят под подошвами осколки стекла, поминутно останавливаясь, чтобы откашляться и протереть глаза, почти ощупью, Феб отыскал окно. То самое, сметенное волной, зияющее потоком пыльной горечи – чтобы понять, что там нет воздуха. Тоже нет.
Еще несколько полуслепых шагов через зал, по памяти, вслушиваясь в отголоски стен подушечками пальцев – вот здесь кончается стойка, дальше подсобные помещения, кухня...
Он едва не опрокинул его, неуклюже зацепившись ржавой ладонью – но удержал зыбкое равновесие, обхватив, ощутив, как плеснуло по ногам прохладой.
Вода. Полной горстью - в лицо, уставшее от жгучей сажи.
Затем – оторвать клок от рубашки, намочить, обмотать вокруг головы, отсекая нос и рот от распыленного в воздухе хрипа. Дышать стало легче, кашель отступил, затаился саднящими искрами в трахеях, напоминая о себе резкими непродолжительными вспышками.
Теперь он ступал увереннее и даже мог различать лица в серой, разъедающей глаза дымке. Бармен, скорчившийся под стойкой, все еще сжимающий голову руками – словно та пронзительная нота до сих пор звучала в его висках. Гробовщик с серым лицом, покачивающийся словно в прострации. Имморанте, бьющийся на полу в припадке – при виде его Феб ощутил острый укол жалости и стыда, но все же прошел мимо. Ему трудно было воспринимать это как человека. Человека, которому он, Феб, может хоть чем-то помочь.
Ломкую фигурку Аннеке он увидел чуть дальше – отброшенную волной, скомканную, неподвижную. Торопливо склонился, приподнял голову, пытаясь различить дыхание – она откликнулась свистящим, задыхающимся кашлем.
- Давай, очнись... - кусок влажной ткани прильнул к бескровному лицу.
В ответ – новая судорога и слабое движение век.
Тогда Феб просто поднял ее, почти не ощущая веса, и снова шагнул к окну. Там, за пределами тесного помещения, переполненного взбудораженными людьми, пыль медленно оседала, становясь туманной разрозненной дымкой. Все еще приторно-теплой, все еще царапающей глаза – но в ней уже можно было различить контуры домов и кубики заводских цехов.
Осторожно опустив Аннеке на подоконник, он перелез наружу, оставив дымный, гудящий сумрак за спиной, и вытащил следом свою невесомую ношу.

[Черон >>>]

Он пробирался сквозь бурлящую дымную завесу, за которой прятался город, словно набросив поверх себя зыбкую газовую вуаль. Заброшенная фабрика, видневшаяся в стороне, превратилась в один темный силуэт - за ней уже ничего нельзя было разглядеть. Где-то совсем рядом мелькали скорченные, ломаные тени людей - что-то крича, заходясь в кашле, слепо мечась по улице, не зная, что делать. Бледно-серое полуденное небо пробивалось своим слабым светом сквозь туман. Здесь дышалось легче; Феб заметил, как то тут, то там, не выдерживая удушья, люди прижимались к земле, пытаясь глотнуть холодного воздуха. В какой-то момент ему вдруг бросилась в глаза странная, незнакомая красота струй пыли, поднимавшихся в вихре теплого воздуха, закручивающихся в зыбкие, причудливые спирали, остывающие и медленно угасающие совсем рядом с ним...
Аннеке вздрогнула у него на руках; с ней, казалось, произошло что-то вроде кратковременного шока, и придя в себя, она машинально сделала глубокий вдох, немедленно заходясь в резком, рваном кашле, хватая ртом воздух, словно задыхающаяся рыба, и порываясь высвободиться.
- Вы? - одна из теней, остановившаяся рядом с ними, оказалась Гробовщиком. Уродливые серые кляксы и разводы на покрасневшем лице; он тяжело и свистяще дышал, обходясь, тем не менее, без защитных средств, и что-то бормотал, в отчаянии оглядываясь по сторонам и то и дело выкрикивая какую-то фразу, которую притупленный после удара слух не различил. - Имморанте, - наконец прорезалось сквозь мешанину грохота и звона в ушах. - Нигде не могу его найти...
Договорить ему не дали - какое-то движение, оставшееся неразличимым в пелене тумана, бросило его грубым толчком в спину, так, что он едва не налетел на Феба и его ношу. Кто-то пробирался через толпу, не церемонясь и расталкивая подвернувшихся под руку - в какофонию голосов вмешались тычки, какой-то командный голос надсадно кричал, приказывая успокоиться и прижаться к земле. Пыль медленно оседала - в мутной дымке уже проявился уголок неба и часть улицы, заполненная людьми - гораздо большим количеством, чем немногочисленные оставшиеся посетители "Повешенного". Фабрика, мелькнула запоздалая мысль - бездомные обитатели сонной колонии, застигнутые врасплох, хлынули на улицу, как грязный поток.
- ...надо идти вверх! - кто-то незнакомый рванул его за рукав, но тут же выпустил, сбитый с ног толпой, подавшейся на голос, вынужденной существовать на ощупь. Импресарио что-то шипел сквозь зубы, поднимаясь с земли и вцепившись в ушибленное колено.
Феб вдруг услышал звук, который, казалось, был здесь все это время, но не мог добраться до дверей восприятия, заглушенный хором оставшихся инструментов. Надсадно, заунывно выла городская сирена - как огромная стонущая электрическая труба, повторяющая тревожную песню кита. Бежать. Прятаться. Покинуть дома, спуститься в убежище...
- Кто-нибудь понимает, какого черта происходит?..
Вопрос в никуда, без надежды услышать ответ, без надежды просто быть услышанным. Просто в горле плескалось ошалелое непонимание, требовало исторгнуть себя, выкашлять вместе с едкой пылью. Феб, увлекаемый прибывающей волной, куда-то шел, ускоряя шаг – и пока казалось невозможным даже подумать о том, чтобы повернуть в другую сторону. И страшно – подумать о том, что можно случайно оказаться на земле. Иногда он судорожно оборачивался, пытаясь не упустить из виду осколки знакомого мира, даже понимая, что не сможет дотянуться до них, не сможет удержать все – даже просто видеть казалось важным. Смутно знакомые лица где-то позади, Гробовщик, хромающий рядом, и Аннеке, которую Феб так и не опустил на землю. Единственный из осколков, который он крепко держал в руках – и это придавало хоть какой-то уверенности.
В визгливом вое сирены проступали нотки монотонной усталости, он словно становился тише – или это слух, прошитый звуками насквозь, пытался найти лазейку и не воспринимать трубного голоса.
- Если вся эта толпа втиснется в одно убежище, из него выйдет превосходный склеп, - голос застрял в наслоениях мокрой, пропитанной пылью ткани, и Феб не был уверен, услышал ли его хоть кто-нибудь. Но его самого вдруг словно прошило насквозь этим странным иррациональным ощущением. Сотни людей, запертых в тесной, надежно укрепленной подземной камере. Он представил, как время рисует пылью на их лицах – ожидающих сигнала, отворяющего двери, медленно сходящих с ума от неизвестности, от времени, пробравшегося тайком, от снов, подкрадывающихся из темноты... Представил – и снова нервно оглянулся – на этот раз в поисках выхода из этого моря, из волны, несущей его вперед.
Улица, ведущая от "Повешенного", насмешливо скалилась косыми отрезами тупиков и неровными рядами складов. Здесь, при желании, можно было надолго затеряться - прячась между безликими, как один, приземистыми опустевшими зданиями, грудами строительного мусора и немногочисленных разрозненных трущобных построек. Кто-то, поддавшись панике, успевал свернуть в сторону - некоторых, случайно оказавшихся в стороне, просто вытесняло толпой, жадно стремящейся к выходу из удушливого промышленного блока.
Через несколько поворотов их вынесло к развилке - пустырю, расходившемуся на несколько тонких нитей-дорог, где поток заметался, и бездумно, подчиняясь напору, хлынул было во все стороны. До ближайших укрепленных укрытий из тех, что смутно всплывали в памяти, было не меньше четверти часа, но никто, казалось, не искал правильного пути, не пытался собраться и выяснить направление - люди бежали, подстегиваемые паникой, искали потерявшихся в толпе, перекрикиваясь и хватаясь за выскальзывающие руки. Кто-то колотил в запертую дверь, крича, чтобы его впустили, кто-то - совсем рядом с Фебом - упал, не удержавшись, и скорчившись в пыли...
...в какой-то момент им навстречу подалось какое-то сопротивление, замедляя бег и выдавливая их обратно на площадь - Феб успел заметить плотно сбитую группу людей в форме, теснивших обезумевшие толпы бездомных; местами мелькали приклады, где-то совсем рядом он слышал хруст костей, встреченный возмущенным гулом - кто-то попытался надавить вперед, прорвать стремительно выстраивающуюся впереди живую цепь, но воздух вспороли несколько выстрелов, и толпа отшатнулась, почувствовав запах пороха и селитры.
В глазах замелькало темно-синим - полицейские выстраивались в оцепление, перекрывая две оставшиеся улицы, под непрекращающийся заунывный вой сирены вытесняя беглецов в сторону последнего оставшегося пути.
- ...спускаться вниз! Не препятствовать проходу сил самообороны! - металлический лязг мегафона разорвал туман, успевший почти рассеяться, и на какое-то время перекрыв рев сигнальных труб. - Не подниматься выше центрального уровня! Не... - хрип, треск помех, и электрический голос теряется в беспокойном шуме испуганного моря людей, - ...комендантского часа! Не пользоваться подъемниками!
Поток, наконец, перестроился, послушно направившись в выделенное русло, которое - Феб помнил - через квартал превращалось в одну из пешеходных лестниц на нижний уровень. Узкая спиральная лента, соединявшая два слоя растянутого в глубину города; слишком узкая, чтобы вместить всех...
По ту сторону оцепления тем временем тоже что-то происходило - площадь бегом пересекла группа военных, скрывшаяся за поворотом, за ней - несколько отстающих, вооруженные, сосредоточенные, двигающиеся куда-то вверх, в сторону нефтяного подъемника. В ноздри вдруг ударил резкий запах металла. Небо, наконец, просветлело почти целиком, открывая вид на верхнюю границу Люкса, где в матово-жемчужной дымке утопали казавшиеся отсюда игрушечным вышки вокзального нефтяного терминала. Где-то рядом с ними, там, вдалеке - или ему показалось - мелькнула блеклая, маленькая вспышка.
- П-понятия не... - Аннеке закашлялась, сделав еще одну попытку высвободиться; ее голос утонул в медленно нарастающем новом звуке - уже знакомый бас снова вынырнул из пустоты, нарастая, как набегающая волна, с легкостью перекрывая голоса, удаляющиеся крики репродуктора и тоскливую сирену. Когда он достиг высшей точки, небо, казалось, отозвалось в тон ему, стремительно темнея на несколько мгновений - как будто их всех накрыло огромной тенью, прятавшейся где-то за облаками - и так же быстро вернулось обратно вслед затихающей вибрации. Аннеке с приглушенным стоном зажала руками уши, прекратив сопротивляться; где-то рядом импресарию завороженно застыл, глядя в небо - так, что его едва не снесла поредевшая толпа.
От этого вибрирующего в барабанных перепонках звука Фебу тоже хотелось сжаться в комок, спрятаться, стиснуть голову, закрыв уши –не вижу, не слышу, знать ничего не желаю. Но руки были заняты, да и подходящей норы на пути не попалось – он позволил себе лишь зажмуриться ненадолго, словно мутный свет, почти победивший пыльную дымку, был накрепко спаян с тоскливо тянущейся нотой, и выключив его хоть на миг, можно было дать отдых не только слезящимся глазам, но и слуху.
Впрочем, идти так, вслепую, хоть сколько-то долго было невозможно: поредевшая толпа все еще оставалась неумолимым потоком, оступиться, упасть, оказаться на пути сотен ног – значило остаться бурой кляксой поверх брусчатки.
Двумя кляксами – учитывая Аннеке.
Подгоняющие окрики где-то в хвосте колонны, редкие выстрелы в воздух, напоминающие отстающим, что следует держать темп, сирена, чей голос казался теперь направляющей плетью – все это пульсировало в висках, рождая только одно желание: вырваться. Вырваться из сетей, волокущих его в косяке других трепыхающихся рыб по мелководью. Туда, где можно дышать и, может быть, думать. Принимать решения, самому выбирать путь – сейчас казалось роскошью, о которой даже мечта больно.

Вместе с очередным шагом вперед, он шагнул влево, прочь из центра жирной человеческой линии, прочерченной вдоль улицы. Оттеснил плечом Гробовщика, кивком указывая на змеящийся впереди проулок – идем, ну?!
Неплотный поток пропускал их нехотя, огрызаясь ругательствами и раздраженными тычками, но все же им удалось пересечь эту полосу прибоя и вынырнуть по другую сторону. А затем, так же продолжая идти вперед и вперед – куда велели ощерившиеся ружьями пастыри – метнулись в сторону, в тень широколобой нависающей арки и дальше, дворами, спеша по узким проходом меж домов. Не оглядываясь. Убеждая себя, что звук шагов, порой доносимый ветром – всего лишь эхо, катящееся по пятам. Спустя квартал Феб понял, что задыхается. Что просто упадет, если не остановится, не опустит онемевших рук. Странным образом он все еще не ощущал веса молчаливо замершей Аннеке, но мышцы гудели, перевитые мелкой звенящей дрожью.
Он прислонился спиной к ближайшей стене; приятная прохлада мазнула по лопаткам каменным крылом. Постоял так с минуту и сполз вниз, опустив Аннеке на землю. Избавился от надоевшей мокрой тряпки на лице.
И понял, что шаги, все это время отдающиеся в ушах – не отголосок собственного бега. Они приближались – осторожно, вкрадчиво, отчетливо отскакивая от стен – пока из-за угла не выскользнул мальчишка-подросток, ощетиненный волчонок, бродяга в изодранной куртке.
Остановился поодаль, настороженно глядя исподлобья, готовый в любую секунду сорваться прочь.
- Я видел, как вы сбежали, - угрюмо сообщил он. – Мне тоже не нравятся... эти. Я с вами пойду.
Напряжение, скрученное тугой пружиной, распрямилось со звоном, выплеснулось рваным, задыхающимся смехом. Безотчетным – и, наверное, обидным. Он медленно втянул в себя воздух, наполняя им душу, вдавливая отголоски нервного смеха обратно под ребра и выдохнул с безжалостным, безнадежным пониманием:
- Так ведь некуда идти. Чтобы перекрыть все лестницы на верхний уровень, хватит пары сотен полицейских. Скоро они начнут прочесывать кварталы, и путь останется только один: вниз.
- Все равно, - волчонок упрямо мотнул головой. – Куда я теперь?.. С вами пойду.
И посмотрел с колючим вызовом – попробуй, прогони.
- Если... будут, - хрипло отозвалась Аннеке, молчавшая все это время. Ноги, тронутые судорогой, подкосились, когда она неуверенно коснулась ими земли - и она, потеряв равновесие, прислонилась к холодному и шершавому камню стены.
- Если будут, - повторила она, настороженно оглядываясь - тишина опустевшего переулка, за которым где-то далеко звучал призрачный, приглушенный гул толпы, казалась непривычной. - Ты думаешь, это облава? Кого-то ищут? Это не слишком похоже на карантинные отряды... - ее глаза вдруг сузились, где-то в глубине проснулась смутная, незнакомая тревога. - Миллен не рассказывала всего. У тебя... неприятности с полицией?
- Нет, - Феб вполне искренне мотнул головой. – Уже нет. У них были ко мне... вопросы – но это все в прошлом. Во всяком случае, я на это надеюсь.
Он непроизвольно поморщился, вспоминая арест, каменные переходы тюремного подземелья, гулкую тишину камеры... И внимательный, холодный взгляд человека, который – единственный! – счел нужным его выслушать. По горлу прошла короткая судорога, отдающая ржавым железом. Не важно. Не сейчас.
- На облаву тоже не очень-то похоже, - продолжил он рассуждения Аннеке. - Какой смысл при этом сгонять всех к лестницам на нижние уровни? Проверить документы можно на месте. Выглядит так, как будто всех... лишних пытаются согнать в гетто. Чтобы не мешали великим свершениям, - усмешка с привкусом яда завершила фразу.

[Woozzle >>>]

Она какое-то время смотрела на него, не мигая, как будто надеясь найти в переплетении коротких, рваных слов что-то, за что можно уцепиться - и, наконец, кивнула, молча соглашаясь. Тусклый, замкнутый взгляд бесконечными штрихами мерял землю у ног, словно пойманный каким-то образом в ловушку пустой дороги, сдавленной двумя стенами домов.
Неожиданная тишина, затопившая эту часть города, звенела в ушах, все еще истерзанных грохотом - только где-то вдали еще слышалась монотонная мелодия сотен шагов, мерным ходом пересекающих улицы.
Непривычный звук вдруг вмешался в длящуюся паузу - Гробовщик смеялся. Он смотрел вверх, на отрезок неба, видный с этого уровня - и его потемневшее, испачканное пылью лицо было стянуто восковой маской, на которой смешалось отчаяние и дикая, кривая усмешка.
- Не о том... беспокоитесь... - ржавый, прерывистый кашель прорвался сквозь приступ. Он тяжело дышал, держась за грудь - но сейчас, кажется, не обращал на это внимания.
Мальчик вдруг, поймав его взгляд, осторожно шагнул ближе, неуверенно - в странный резонанс с его еще недавней резкостью - касаясь руки Феба, пытаясь обратить внимание взрослого на себя.
- Там кто-то есть, - тихо, но уверенно произнес он, поднимая руку. - Там, наверху.
...деталь такого знакомого пейзажа ускользала из области внимания, пока на нее не указывали прямо - но после этого не заметить ее было совершенно невозможно.
Далеко, с самой линии горизонта, которая для Люкса была тонущей в небесной дымке кромкой Поверхности, поднимались темные струи дыма, оставленные, казалось, тонкой акварельной кистью.
- Карантин, г-господа, - Гробовщика трясло, зубы от нервного напряжения стучали, но он не мог остановиться. - Всех, целиком... вместе с городом...
Взгляд медленным мазком протянулся от дымных столбов к лицу Гробовщика. Он казался безумным, но какое-то глубинное чувство, распознающее оттенки и полутона, не позволяло списать его панику на нервное расстройство.
- Что?.. – осторожно переспросил Феб, вновь вглядываясь в далекую линию горизонта, пепельно-серую, отмеченную черно-дымными росчерками. - Похоже, там что-то горит. Что в этом такого... ужасного? Пожар не сможет охватить город, ему просто не дадут спуститься, отрежут на подступах к обитаемой части.
Он снова и снова складывал в голове созвучия сегодняшних событий, пытаясь понять, что и когда упустил, пытаясь разгадать, что привело Гробовщика в такой ужас. Мелодия не складывалась, звучала обрывками септаккордов – незаконченных, бессвязных, ломких.
Мир фальшивил, сбиваясь с партитуры.
Импресарио обернулся в его сторону - глаза все еще нездорово блестели, но пугающая судорога медленно отпускала застывшие черты лица.
- Да, наверное... может, ничего и не значит... - он бормотал что-то неразборчивое, не столько отвечая Фебу, сколько представляя аргументы себе; и вдруг вскинул голову, словно только услышав заданный вопрос, и внезапно успокаиваясь, словно кто-то перерезал туго натянутые нити, на которых он был подвешен до того.
- Это был взрыв, - медленно, с расстановкой произнес он. - Удар, который мы слышали. Верно? Стекла выбило ударной волной. Пыль - в таких количествах ее могло принести только с Поверхности. Там что-то произошло, так? - Аннеке, остро следившая за его изложением, помедлив, кивнула. - А потом они очищают верхние уровни, загоняют жителей в укрытие и выводят солдат... поднимают, несмотря на то, что на Дне полным ходом идет операция и зачищают карантинные кварталы...
Феб откинулся назад, больно уткнувшись затылком в выпуклый стенной камень. Холодная боль помогала сосредоточиться, изгнать из головы липкий туман, в котором вязнут мысли. Задумчиво тронул флейтами бетонный фундамент, оставляя тонкие серые полосы.
- Получается, что бы там ни произошло, самым безопасным будет все-таки спуститься на нижний уровень и закрыться в их чертовом убежище? Государственный переворот, смена власти, захват всех артерий города террористами... Да хоть налет миротворческих войск несуществующего Государства-на-поверхности. Никому из них не будет выгодно уничтожать население. Зачем? Кто бы ни остался на вершине, власть имеет смысл только в том случае, когда есть, чем и кем управлять. Народ, заботливо согнанный в убежище, скорее всего спокойно дождется окончания всей этой.. чехарды – и будет жить как прежде? Не считая неизбежных в таких ситуациях потерь, - он скривился от последних слов и зло мотнул головой.
- Ты соображаешь, о чем говоришь? - очень тихо, отчетливо выговорил Гробовщик, делая шаг навстречу; его лицо, сосредоточенное в каком-то неуместном, отчетливом спокойствии, замерло прямо перед Фебом. - Не будет выгодно? Когда осколок упадет на крышу твоего дома, ты тоже будешь рассуждать о том, что жителей никто не тронет? Когда тебя пристрелит отряд своих же - просто потому, что заметили незнакомое движение, и потому, что никто из них никогда окажется за это за решеткой и им все сойдет с рук? Когда обитатели Чердака, напуганные пожарами и взрывами, хлынут в город - ты будешь рассказывать им, что это мирный государственный переворот? - злые, резкие слова хлестали наотмашь, взвиваясь нервным крещендо. - Это уже не маскарадное шествие с огнями, черт возьми!
- Айронс, прекрати, - Аннеке вдруг оказалась между ними, протягивая руку в останавливающем жесте и уперев ладонь в грудь импресарио. - Феб прав. Мы не знаем, что там происходит. То, о чем ты говоришь - всего лишь догадка, с тем же успехом они могут сгонять всех для карантина, или прививок, или еще Цикада знает зачем... Мы уже достаточно прыгали за брошенной палкой. Даже если угроза реальна - я не полезу никуда, не узнав, что происходит. - ее скулы обострились, заставляя ее вдруг казаться маленькой (даже рядом с тонким, как арлекин, Гробовщиком) и острой, как нож в человеческом обличье. - Я здесь живу, понимаешь? Я не собираюсь бросать это место просто потому, что нам махнули рукой... и не понимаю, почему ты так рвешься это сделать.
- "Висцера", - мрачно ответил тот, отступая; он смотрел мимо Феба, словно чувствуя вину за недавнюю вспышку гнева. - Мой театр, мои люди там, внизу... Хорошо. Я поступил опрометчиво. Феб - мои извинения, но... что вы теперь собираетесь делать - в пустом городе? Разойдетесь по домам?
У Феба не было ответа на этот вопрос. Ни до этого, когда он рвался прочь из потока, направленного в приготовленное кем-то русло - рвался просто так, без цели, ведомый упрямой музыкой, бьющейся внутри. Ни сейчас, когда музыка сменила тональность и заныла тревожной горечью.
- Это вряд ли, - уголок рта дернулся в изломанном подобии усмешки. – Для того, чтобы мне разойтись по домам, придется подняться на пару уровней вверх. Не уверен, что это одобрят дружелюбные господа в синем.
Он поднес к лицу железную руку, уткнулся лбом в ладонь, колкую от чешуек ржавчины. Не было никакого выхода. Никакого решения, даже мыслей – никаких, словно все их заменил вой сирены, скрытой переулками, но все еще звучащий вокруг и поселившийся в черепной коробке
- У нас не так уж много вариантов, да? - Он наконец отнял ладонь от лица, на лбу отпечаталась тонкая стека линий, отмеченная бурыми искрами. - Либо идти вниз, законопослушно и вежливо, - снова оттенок колючего смеха в глубине глаз, - либо идти вверх. Попытаться понять, что происходит, увидеть хотя бы часть происходящего своими глазами. Я бы выбрал второе, но не сомневаюсь, что все пути, которые известным мне – не менее известны полиции, а значит, перекрыты для плебса вроде нас. Если кто-нибудь знает... нестандартный способ подъема, желательно не слишком самоубийственный, я был бы крайне заинтересован.
Мгновение, заключающее в себе оставленный, повисший в пустоте вопрос, казалось, растянулось в несколько минут. Гробовщик угрюмо покачал головой, уставившись куда-то себе под ноги, избегая встречи взглядом с окружающими. Аннеке, помедлив, наклонила голову, словно взвешивая готовые произнести слова и не решаясь их произнести.
- Может быть, - неуверенно произнесла она, наконец, решившись. - У меня есть друг... он знаком с некоторыми из подземных. Я слышала, что у них есть свои ходы к Чердаку, которые тянутся параллельно старым боковым шахтам, но... я не уверена, Феб. Даже если все это правда, и я смогу найти его в этом хаосе, нас могут не впустить - и для этого в любом случае придется идти глубоко вниз. До самого Дна...
- Я знаю, - тонкий, металлически-звонкий голос вдруг ворвался в пространство их общего недоумения, заставив их рывком обернуться, как будто они на какое-то время забыли об их новом сопровождающем.
- Я знаю, как подняться, - еще раз повторил он, упрямо стиснув зубы, пытаясь противостоять нервной дрожи, сопровождавшей сосредоточившееся на нем внимание. - По крайней мере, до следующего уровня. Там есть старая оранжерея, наверху - и труба, по которой мы забирались внутрь. Но... - он запнулся, - это только один уровень.
Эхо голоса завибрировало под ложечкой тянущей тревогой. Это был способ – словно подброшенный судьбой, щедрой на странные сюрпризы. Феб с некоторых пор опасался своей судьбы и всех ее даров; он не мог ничего поделать с этим холодным чувством – все это не к добру. Но и отказаться, оттолкнуть протянутую руку – тоже не мог.
- Я все равно пойду.
В словах – оттенок усталой обреченности и все того же непонимания – что дальше. Там, уровнем выше, где наверняка такие же кордоны, оскалившие ружья, где нет продолжения пути, и нет никаких способов хоть что-то узнать. Все-таки это лучше, чем...
- Не знаю, стоит ли идти всем, - тень неуверенности пряталась где-то в голосе, делая его хрипловатым и сухим. Ему не хотелось быть там одному, даже если это было тысячу раз разумно. – Неизвестно, что они делают с теми, кто попадется на попытке нарушить карантин...
- Отправляют обратно пинком с лестницы, - Гробовщик скривился, дернув уголком рта. - Я иду вниз, - он на мгновение поколебался, затем решительно протянул ладонь музыканту. - Осторожнее... там. Аннеке права - мы не знаем, кому сейчас можно верить. Если увидите что-нибудь и благополучно вернетесь назад... Люди захотят услышать ваш рассказ. В любом случае - вас будут ждать внизу.
- Я с тобой, - сухо, отстраненно кивнула Фебу Аннеке, отступая на шаг и переходя незримую черту, отделяющую тех, кто уходил от тех, кто оставался. - И лучше поторопиться - пока они не успели перекрыть все выходы, мы можем проскочить. Удачи, мистер фокусник, - она махнула рукой, чуть задержав ее на сером, тусклом фоне потрескавшегося камня и черепицы. - Еще увидимся. Разыщите к тому времени вашу потерявшуюся приму...
- Может быть, ты тоже останешься? Объяснишь нам, где ход, и спустишь в убежище? – Феб встревожено тронул мальчишку за плечо. – Наверху может быть опасно.
Тот стряхнул его руку и презрительно, очень красноречиво фыркнул.
На какое-то время, стремительно утекавшее скользкой, редкой струйкой песка сквозь вселенские часы, выплавленные из оболочки самого города, они оказались почти одни посреди пустоты - гибкий силуэт человека-маски просочился в проход между домами и, сыграв несколько раз обманными переломами собственной тени на поверхностях декораций, перестал существовать.

Аннеке повернула голову, и узкое, сосредоточенное лицо неожиданно блеснуло слабой улыбкой.
- Хорошо, что не взяла с собой сямисэн, - пальцы встрепенулись в воздухе, очертив в ответ на непонимающий взгляд кривой силуэт ее многорукого инструмента. - Хотя бы с ним сегодня ничего не случится...
Феб ощутил острый, тоскливый укол под ключицей – в том месте, где жила его искалеченная, онемевшая музыка.
В дымном безумии “Повешенного” он оставил последнее, что связывало его, проржавевшего насквозь, с прежним – звонким, невесомым Фебом. Кто-то там, наверху, раздающий жребий, должно быть, смеялся своей штуке до слез: Феб забрал свой дремлющий саксофон из разоренного дома, чтобы спасти – и потерял. Теперь уже, наверное, навсегда.
И можно снова и снова убеждать себя, что все это ничего не значит, ты все равно не мог играть на нем, глупый железный музыкант, ты все равно сломан – зачем тебе голос; можно твердить, что сейчас есть проблемы посерьезнее – но чувство потери точит когти о ребра с резким скрипящим звуком, и хочется скулить, свернувшись беспомощным комком.
Он промолчал. Отвернулся, чтобы Аннеке не увидела сейчас его лица, лишь медленно кивнул головой – хорошо...
- Бежим? - последний вопрос неожиданно уколол их проводника, встрепенувшегося и ответившего энергичным кивком - и мальчишка нырнул в какой-то переулок, мгновенно теряясь в переходах и извилистых ходах серого города, только иногда останавливаясь, чтобы убедиться, что двое незнакомцев не теряют его след.

[Woozzle >>>]

...они бежали, подгоняемые холодным ветром, который пришел с Поверхности. Ветер проник в город легко, не скрываясь, не отвоевывая у его теплокровных обитателей кусочки драгоценного жизненного пространства - одно лишь легкое, дрожащее дыхание бурлящего пепельного неба наполнило окружающий воздух пробирающим холодом и горьким запахом ржавчины, смеясь над глупыми людьми, которые решили, что спрятавшись в укромную яму, они скроются от его присутствия.
Ветер был любопытен. Он прокрадывался в опустевшие комнаты, приглушенными шепотами играя гаммы на огромных, многосоставных инструментах, которыми для него являлись целые кварталы. Он взъерошивал волосы спящим - и настороженно замирал над теми, что видел незнакомые сны и не мог проснуться. Он гонялся за толпами, насмешливо дергая испуганных, сбившихся людей за края одежды, кружился вокруг угрюмых живых стен полиции, медленно выраставших у все новых и новых лестниц. Завороженно затихал, наблюдая, как механики останавливают подъемники, еще недавно сновавшие туда-сюда между уровнями, и как пассажиры, не вовремя решившие совершить поездку, оказываются подвешенными в пустоте, как птицы в клетке, не зная, что с ними происходит.
Ветер летел наперегонки с ними, то настигая, заглушая своим свистом далекую сирену и заставляя кончики пальцев медленно неметь, то оказываясь чуть впереди и поджидая отстающих - позволяя тишине медленно разрастись вокруг, подпуская поближе звуки тысяч шагов, выбивающих паническое стаккато где-то далеко и одновременно с тем - рядом.
Город бежал. Они то и дело натыкались на новые группы эвакуировавшихся - некоторые улицы находились в стороне и не слышали рева сирен, до других не сразу добиралась полиция. Их провожали взглядами из окон те, кто не собирался никуда уходить, привыкшие игнорировать любые правительственные распоряжения до тех пор, пока их не выволокут за руки из собственных комнат. Несколько раз они натыкались на кордоны и патрулирующие отряды полицейских - но тем, казалось, не было дела до сосредоточенной троицы, направляющейся не в ту сторону. Они успевали. Они оказывались чуть быстрее, чем слепой, разбуженный, напуганный город - может быть, потому что знали, что ищут.
Ветер не отставал. Ему было любопытно.

Когда улицы, свитые тугим узлом, вывели их к старой, замшелой, перекрытой решеткой трубе, ветер замер, осматривая ход со всех сторон, и со значением присвистнул. Уходящая вверх, она была достаточно пологой, чтобы по ней можно было ползти – и достаточно длинной, чтобы успеть проклясть все трубы на свете.
Но трое, бежавшие через город, уже сбили решетку и, лезли вверх: мальчишка по обезьяньи быстро ловко, двое других – медленно, с видимым трудом; ветер рванулся следом.
Запах ржавчины и застарелого ила, осевшего на стенках. Слишком мало воздуха – для людей, непривыкших к узким ходам червей, но не для ветра, поющего ночами в трубах куда уже этой. Он вился вокруг, подгоняя, подбадривая, мчался вверх – и обратно, неся с собой немного прохладной свежести.
И радостно заметался по заброшенному зданию, когда трое все-таки выбрались из темного зева трубы.

Измученные подъемом, они уже не могли бежать – впрочем здесь все равно приходилось идти украдкой. Уровнем ниже царила паника, позволяющая скрыться на самом виду. Здесь улицы были почти безлюдны, отстающие ручейки жителей, стекались к лестницам, подгоняемые полицейскими нарядами, и троица, торопливо шагающая в другую сторону, могла бы привлечь слишком много внимания.
Спешить приходилось крадучись. Выбирая проулки и задние дворы, вглядываясь в пресечение пустынных улиц, пережидая то и дело попадающиеся патрули.
Шли почти наобум: ближайшая лестница оказалась перекрыта, у следующей они едва не попались – но вовремя отпрянули в спасительную тень, и только у третьей, запертой в каком-то дальнем тупике, им повезло.
Ветер устал и волочился следом обворованным лоскутком – но не сдавался. Упрямо цеплялся за перила лестницы и считал щербатые ступени.
Иногда, обходя стороной случайные рваные раны пустых пространств города, они все чаще замечали группы солдат - молчаливые, наготове, они рассредоточивались по прилегающим улицам и просто ждали чего-то, не вытаскивая оружия и не проявляя излишней бдительности к редким беженцам, просачивавшимся мимо. Когда они добрались до следующей лестницы, и, уличив момент, бросились по ней вверх, чтобы как можно быстрее преодолеть промежуток пути, открытый любому любопытному взгляду, Феб заметил сверху несколько отрядов, занимавшихся установкой какого-то тускло поблескивающего в неровном свете жерла, напоминавшего орудийное, и зачем-то снабженное большими медными раструбами, похожими на великанские валторны. Аннеке, проследив за направлением его взгляда, растерянно пожала плечами, немым жестом отрекаясь от какой бы то ни было причастности к знанию о происходящем - и они быстро преодолели остаток ступеней по металлической нити, стягивавшей не-землю и не-небо.

...Феб едва узнал часть города, которую еще недавно он мог назвать домом. Город распахнул им навстречу опустевшие, безлюдные улицы, выглядевшие выщербленным скелетом самих себя, с которых в одночасье содрали все живое. Здесь тоскливый голос сирены был слышен едва-едва, пробиваясь сквозь толщу камня и железа, оставшегося под ногами - большинство кварталов уже успели эвакуировать, и системы тревоги постепенно отключались, дополняя неживое ощущение от опустошенных улиц непривычной, звонкой тишиной, в который каждый их шаг, казалось, был слышен далеко вокруг. Они прошли через Каменные Задворки - старые квартал, расползшийся по периферии уродливой кляксой, и состоявший из нагромождения маленьких домиков, большая часть которых была возведена самими жителями. Узкие, кривые улочки всегда были полны людей, как будто воспринимавших свой небольшой уголок мира одним многосоставным строением, подобным осиному гнезду. Сейчас он представлял из себя жутковатую пародию на дома, чьих жителей уводил Цикада - повсюду виднелись предметы и осколки дня, еще недавно бывшего самым обыкновенным. Белье, трепещущее под нетерпеливыми пальцами холодного ветра на веревках, соединяющих противоположные дома сложными паутинными узорами. Несколько кривоногих стульев вокруг столика с разложенной доской - черные и белые фигуры застыли в одиночестве, брошенные своими полководцами. Растерянная собака, прикованная к конуре, снова и снова выбирающаяся наружу, ожидая, должно быть, что хозяева, наконец, вернутся - заметив гостей, она подняла шум, оглушительно лая, и им пришлось быстро покидать место преступления - но никто, казалось, не пытался выяснить происхождение случайного шума в вымершем городе.
Даже военные им теперь попадались реже - с другой стороны, большая часть отрядов уже не рассредоточивалась по улицами, а целенаправленно куда-то шла, направляясь, должно быть, к центральным лестницам.
- Как ты думаешь, что это... сейчас? - они так долго шли в напряженной, настороженной тишине, что неожиданный вопрос Аннеке, распоровший пелену молчания, показался резким и громким, и непременно привлекшим к себе внимание всей полиции в округе. - Государственный переворот, налет войск... Ты правда так считаешь?
Феб все еще скользил неузнающим, неверящим взглядом вдоль линии осиротевших домов, цепляясь за осколки стекла и немо стонущие дыры дверей. Он искал ответ – на ее вопрос, и на свой собственный - в отголосках паники, забившихся в трещины, спрятанных под карнизами, выглядывающих из чердачных окон. Ответа не было. Город испуганным каменным зверем жался в земле – и тихо вздрагивал от пережитого.
- Не знаю, - он все еще не мог оторваться от пустоты, порезавшей улицу, и говорил словно в пространство. – Знаю только, что теперь мне все это нравится еще меньше, чем раньше. Я надеялся, что нам встретится хоть что-то, чем можно объяснить происходящее... Но везде одно и то же. Выглядит так, как будто город спешно решили очистить от населения. Совсем.
По позвоночнику, медленно перебирая холодными ржавыми лапами, ползло тревожное предчувствие. Феб подцепил забытый кем-то газетный листок, без цели, просто рукам было страшно в неподвижности, механически сложил самолет, пытаясь привести в порядок мысли.
- Ты заметила – конечно, заметила! – что всех гнали только вниз? Тогда как убежища есть и на этом уровне – я знаю одно совсем неподалеку. Учитывая это, трудно поверить, что нас оберегают от какой-то мифической угрозы.
Он криво усмехнулся и отпустил бумажную фигурку в воздух; самолет сделал вираж и ткнулся острым носом в землю, но Феб уже не следил за его судьбой.
- Ты успела разглядеть ту... машину? – он кивком указал назад и вниз – туда, откуда они бежали, перепрыгивая через ступени. – Похоже на пушку, к которой прикрутили пару граммофонных труб. Будут сопровождать стрельбу бравурными маршами для поднятия боевого духа, - усмешка мазнула по губам желчью. – Вопрос только, в кого собираются стрелять...
- Жаль, что здесь нет Миллен, - слабая улыбка, как блеснувшее гибкое лезвие, на миг мелькнула по ее лицу; мальчик-проводник зачем-то обернулся, как будто засомневался, что его сопровождающие следуют за ним. - У вас даже слова похожие. Она всегда была такой... бунтаркой, - променад пустой улицы вдруг прервался просторным перекрестком, и они, быстро оглядевшись, проскочили дорогу, уже привыкнув к почти естественному ощущению неловкости открытых пространств.
- Это действительно может быть карантин. - продолжила она после паузы, когда ряд безликих складов и контейнеров спрятал их в своей тени. - Кажется немного странным, но почему мы все время думаем, что болезнь... или чем бы это ни было - появилась снизу? Представь себе какие-нибудь семена, споры, цветы... подхваченные ветром, разбросанные по безжизненной пустыне - которые вдруг случайно попадают в теплую, укрытую от бурь впадину, где существует жизнь. Знаю, звучит бредово, но в конце концов, - ее голос вдруг окреп, избавившись от прежней болезненной хрупкости; было видно, что этот вопрос ее по-настоящему волнует, - что мы знаем о Поверхности? Черт, даже правительство, должно быть, не знает о ней достаточно, чтобы утверждать хоть какую-нибудь официальную версию...
Запнувшись, Аннеке вдруг вздрогнула от неожиданности - совсем рядом, на противоположной стороне улицы вдруг оглушительно громко лязгнул, приходя в движение, застывший механизм, в своем спящем состоянии совершенно неразличимый в грудах строительного мусора. Надсадно скрипя в такт свистящей, назойливой мелодии, принялась вращаться лебедка, выматывая толстые металлические тросы. Они быстро переглянулись между собой. Один из подъемников, которые еще недавно повсеместно останавливались, оживал у них на глазах.
- Лучше бы оказаться подальше отсюда, - нервно протянула Аннеке, не отводя взгляда от рокочущих сочленений. - Спорим, он тащит еще какое-нибудь... наступательно-маршевое устройство?
После короткого обмена мнениями они ускорили шаг, через несколько минут потеряв из виду подъемник - но скрипучий, неровный звук продолжал неотступно следовать за ними по пятам, отказываясь умолкать и существуя в этих пустых улицах на правах одинокого эха.
Следующая лестница оказалась перекрыта, и тогда они впервые поняли, что не знают, куда идти дальше - все известные поблизости пути, которые приходили в голову кому-нибудь, были заблокированы, и оставалась только малоприятная перспектива спуститься вниз, чтобы потом попытаться найти обходной путь наверх. Кроме того, вопрос о целях их блуждающего поиска по-прежнему оставался открытым - они поднимались все выше и так и не встретили ничего, что могло натолкнуть на мысль о причинах тревоги.
- Может, попробуем подняться на крышу какого-нибудь дома и взглянуть оттуда? - Аннеке обняла колени руками, устало сползая на мостовую - результаты их пробежки начинали давать о себе знать. - Все может происходить где-то рядом, и мы просто не видим, где именно...

Ее голос вдруг задрожал - неестественным, низким вибрато, расплываясь в угасающей тишине так, как будто остатки ее слов подхватил окруживший троицу невидимый хор. Гудение быстро усилилось, пробираясь под кожу и заставляя против воли дрожать, несмотря на отступивший холод - уже знакомая нота вселенского баса, тронутая невидимым музыкантом.
Но на этот раз она звучала легче, осторожнее - как будто после первых попыток это новое прикосновение к инструменту было легким, почти невесомым. Звук рос, с плавным изяществом прорастая своими обертонами в каждую клеточку послушно вибрирующего воздуха - и любопытный ветер замер в ужасе, чувствуя, как его сковывает незнакомая ему сила.
Небо потемнело. По пенистой, клубящейся ткани облаков скользнула едва уловимая, постоянно меняющаяся тень, понемногу становясь четче, обретая границы - и тут же их меняя, как будто играя с непрошенными зрителями в огромный монохромный калейдоскоп. Аннеке, забыв о ноющих коленях, выпрямилась во весь рост, заворожено глядя в небо и зачем-то вцепившись ладонями в холодную стену, словно боясь упасть...

[Черон >>>]

Какое-то время они стояли, оцепенев, растворяясь в величии надвигающегося призрака, пытаясь различить его контуры в переплетении вихревых потоков.
Первым опомнился мальчишка. Улица научила его, что все непонятное и незнакомое таит в себе опасность, и инстинкты у маленького бродяги проснулись раньше, чем способность рассуждать – у его взрослых спутников.
Он рванул под нависающий козырек ближайшего дома и оттуда – из темноты и придуманной льдисто-хрупкой безопасности подавал знаки тем, кто остался под хищным небом.
Феб и Аннеке переглянулись и, не сговариваясь, сорвались к нему.
Отсюда, из укрытия, видно было похуже, но зато и ощущение застрявшего поперек горла потрясения отступило, освободив узкий, ощетиненный колючками проход для слов. Пустых, бессмысленных слов, в которых не было никакой нужды.
- Жерло, что это еще за дрянь такая... – исцарапанный голос Феба вместил в себя угрюмое, тревожное молчание и мысли всех остальных.
Тень становилась отчетливее. Разрывала вспухшее небо огромным темным телом и выпускала острые руки-крылья.
- Может, и стоило убраться в это их убежище, - на этот раз мальчишка озвучил мысли, которые краем надвигающегося кошмара коснулись всех. – Сейчас как плюнет чем-нибудь сверху... – и втиснулся между Аннеке и Фебом, видимо, в поисках все той же зыбкой безопасности.
- Не бойся. Оно нас даже не заметит, - Феб ободряюще положил руку ему на плечо, хотя совсем не был уверен, что в пальцы не перетекает по невидимым проводам дрожь, прошивающая нутро.
Мерное гудение, распространяющееся в присутствии далекой тени, вдруг нарушилось, разбившись прерывистым сухим треском. Они не сразу поняли, откуда происходят эти новые звуки, но затем воздух над городом разорвало отчетливо лязгнувшим железным хлыстом, перечеркнувшим небо едва различимым огненным пунктиром. Выстрел, хоть и не смог заглушить монотонное, пробирающее profundo, прозвучал достаточно отчетливо, чтобы понять - стреляли не из ручного оружия.
За первым росчерком отозвался еще один, и еще - а потом неожиданно наступило молчание, как будто рассредоточенные по городу канониры осознали тщетность попыток хотя бы дотянуться до смутного, неразличимого создания, существовавшего где-то в невообразимых глубинах океана бурлящих облаков, недосягаемого для бессильных железных плевков их орудий.
Крылатая тень медленно, с неожиданной для таких размеров грациозностью совершила полуповорот и пропала.

Гул немедленно перешел в верхние регистры и еще некоторое время сопровождал потерянного из виду серого призрака, пока не исчез совсем где-то за границей четвертой октавы - и резкий, вспененный, напуганный ветер немедленно занял его место, вступая в свои права, обжигая непривычно теплыми прикосновениями растрепленных прозрачных лап.
Тишина казалась оглушительной. Все произошло настолько быстро, что казалось, все это им привиделось - изменчивая тень, заполнившая половину неба, лихорадочная пальба, клокочущие серые вихри, собиравшиеся в очередной шторм почти над самым городом - и тишина, отрезавшая несколько мгновений невозможного от истекшего времени.
Никто не хотел нарушать это звенящее молчание первым.
Постепенно бледнела, выдыхаясь, внутренняя дрожь – но так и не растаяв до конца, осела нервным, кисловато-вибрирущим налетом в горле.
- Только мне кажется, что если бы оно хотело – легко смяло бы пару жилых уровней? И все эти громогласные пушки точно так же выступили бы в роли безобидного приветственного фейерверка, - Феб придавил железной ладонью то место под кадыком, где застыл отчетливый комок тревоги, пытаясь раздавить, растереть его – тщетно. – Но теперь по крайней мере ясно, почему всех сгоняют вниз – и для чего эти пушки.
Да ничерта не ясно, тоскливо дернулся тревожный ком в горле. Если раньше можно было предположить, что это все еще противостояние местных... игроков, перетягивающих на себя одеяло, пока город охвачен сонной паникой, то сейчас... Сейчас остается только развести руками: бог весть, чья это машина, на что она способна и – главное – какие цели преследует ее владелец. Может быть, это первое появление – просто разведка, а в следующий раз она явится крушить и жечь. Или – десяток таких...
От мысли, что машина может быть не единственной, Фебу стало душно.
Впрочем, и одной хватит.
- Это из-за него там дым, да? – тихий мальчишеский голос вклинился в муторный поток размышлений, и Феб снова увидел темные кудлатые столбы на горизонте. – Оно подожгло дома?..
Мальчик напряженно ждал ответа, но ответов не было - снова.
- На верхних уровнях нет жилых домов, - пальцы-флейты отпустили комок, намертво впаянный в горло, и указали вверх. – Там, ближе к Маяку и после - уже одни развалины. И нефтяной терминал.
Сущая мелочь – колко отозвалось внутри.
Аннеке бросила в его сторону колкий беспокойный взгляд, и коротко кивнула в знак того, что эта мысль тоже пришла ей в голову. Резервуары с горючим земляным маслом были рассредоточены по городу, и занимали, в основном, нижние ярусы - несмотря на периодически вяло возобновляющиеся попытки замены подъемника на систему трубопроводов и насосов, большая часть нефтедобытчиков предпочитала пользоваться старыми хранилищами - небольшими и достаточно разнесенными по Дну, чтобы за последние пару десятков лет город ни разу не сталкивался с большими пожарами. Терминал на Поверхности предназначался для отправки цистерн по железной дороге - насколько полное отсутствие каких-либо сведений о его обустройстве позволяло предположить, нефть не должна была запасаться там в больших количествах. Но если это не так, и потоки черной желчи, легко воспламенявшейся от малейшей искры, польются вниз...
- Если удар был нанесен по вокзалу, значит, нас хотят отрезать от внешнего мира, - безжизненные, механические слова, которые она произнесла как во сне, переводя взгляд на опустевшее небо и потерянно следя за беснующимися струями тумана, которых рвала в клочья наверху невидимая буря. - В условиях Поверхности любой ремонт затянется на месяцы, поставки прекратятся...
Аннеке избегала любого прямого упоминания об увиденном, как будто балансируя на зыбкой грани, допускавшей существование крылатого призрака где-то между реальностью и сном, опасаясь, что стоит назвать его по имени - и реальность немедленно ответит, все сильнее убеждая ее в том, что все это - мара, обман, видение.
- Никто даже не знает, получает ли город что-то взамен на эти товарные поезда, - протянула она, переводя такой же пустой взгляд ниже, рассеяно измеряя острые грани пустой улицы. - Что-то не сходится, нет... - она вдруг тряхнула головой, расплескав тонкие, коротко обрезанные волосы, и нервно, слабо засмеялась, вдруг повернувшись к нему. - Слушайте, - в голосе вдруг прорезалось какое-то вызывающее отчаяние. - Вы тоже видели... это? Это все... на самом деле?
В этом ее прорвавшемся горьком всплеске звучала такая пылкая, наивно-детская надежда, что стоит только закрыть глаза, завернуться с головой в одеяло – и страшное обойдет стороной; Фебу захотелось спрятать ее, хрупкую, маленькую, укрыть, успокоить…
Он отвел взгляд, уже понимая, что сейчас разрушит эту туманную химеру в ее глазах.
- Все по-настоящему, - струящееся в голосе полынное сожаление резко, до несочетаемости контрастировало с сухой отрешенностью лица. – Мы – все мы – это видели.
Бесприютная тишина пустынной улицы обняла его слова, превращая их в игрушку, подбросила к тяжелому каменному козырьку, мягко вернула обратно – без отклика.
- Даже если это приступ… - хрипло продолжил Феб, выпуская в затишье внезапное подозрение. – Чей-то бесконечно похожий на жизнь сон – может быть мой, или твой, или даже – его, - короткий кивок на мальчика, жадно впитывающего этот странный разговор. - Знаешь, они удивительно похожи на правду, эти приступы; пока твое тело пребывает в блаженной, ничего не ведающей коме, сознание бродит в таких лабиринтах, что порой кажутся реальнее, чем только что прошедший день. Ты не успеешь заметить, когда кончилось настоящее, когда фальшивка подменила собой жизнь, в этом вся и подлость – ты не сможешь отличить наверняка. А значит, мы не можем, не имеем права думать, что это сон.
Он закрыл глаза, переводя дух, ощущая под веками жаркую сухую волну усталости. Постоял так, молча, медленно выдыхая безмолвные отголоски слов – и снова посмотрел в ворох туч, все еще хранящих, казалось, память о механическом, поющим вибрацией чудовище.
- Как бы узнать, откуда оно явилось. Не думаю, что кто-то здесь в состоянии создать подобное…
Она медленно, и, как показалось Фебу, устало сползла по услужливо подвернувшейся стене вниз, обхватывая руками колени и упираясь в них лицом - где плавало странное, потерянное выражение.
- Знаешь, я почему-то всегда думала... только не смейся - думала, что там, наверху, за пределами всего этого, - она сделала хлесткий, отчаянный жест, плеснувший куда-то в неопределенную сторону неба, - ничего нет. Что мир давно высох и истлел, что его развеяло ветром в песок, и остались одни мы, по случайности уцелевшие в подвернувшейся клоаке. Что по железным дорогам ходят поезда без машинистов. Ржавая, безжизненная автоматика передвигает стрелки, заставляя их двигаться по давно потерявшим смысл направлениям, везти эти цистерны, которые давно никому не нужны, и выбрасывать их посреди пустоши, где ядовитые бури разъедают их оболочки и выпускают украденную кровь земли обратно в ее чрево, как бы в насмешку над теми, кто днем и ночью высасывает ее из забоев и скважин, не зная, что в этой мертвой, зацикленной вечности его усилия не имеют никакого смысла, - слова лились мерным, сбивчивым речитативом, как будто Аннеке читала по памяти строчки с воображаемой ленты, разматывающейся перед глазами. - Что каких-нибудь несколько лет, и может быть, придет наша очередь, и дыхание ветра засыпет эту распахнутую глотку вместе с ее обитателями, не заметив, что там жили какие-то люди со своими нелепыми историями, страхами и снами...
Она вдруг подняла взгляд на Феба.
- А теперь... Я не знаю, что думать. Этот новый мир не помещается у меня в голове. Там... есть люди, машины, жизнь, может быть, города... Почему? - дрожащий вопрос вдруг сорвался в одинокий крик, напоминавший скрежет взвизгнувшего железа. - Почему они никогда не приходили сюда?! Кто - там? И проклятье, кто - мы здесь?..
Их маленький проводник, до этого с недетской серьезностью слушавший ее монолог, дернулся, как обжегшись, от этой вспышки, родившейся где-то гораздо глубже в Аннеке, чем все предыдущие слова, и поспешно замотал головой, прижимая палец к губам. Улицы вокруг были столь же пустынны, но с другой стороны, звук здесь распространялся хорошо, а еще недавние выстрелы с земли звучали, казалось, не столь далеко... Она запоздало кивнула в ответ, заставив себя выдавить кривую, виноватую улыбку - и отвернулась.
Мгновения сухо пересыпавшихся песчинок скользили мимо.
- Пойдем? - наконец глухо полуспросила она, все еще не поворачивая головы. - Не знаю, что мы еще можем здесь встретить... Или - ты хотел подобраться поближе?
- Не думаю, что есть смысл, - Феб с сомнением покачал головой. – Что-то мне подсказывает, что господа военные тоже знают не так уж много. Во всяком случае – не те, кого мы можем встретить здесь. Возможно, я знаю того, у кого больше информации.
Он прикусил губу, ощутив, как колыхнулась в ребрах жгучая соль, задержал дыхание на несколько бьющихся в истерике секунд, чтобы усмирить волну - и медленно выдохнул, опаляя губы. Морской ветер внутри свернулся колючим клубком, не позволяя забыть о себе.
- Возможно, - повторил через силу. – Но это не сейчас. Не здесь. Впрочем, теперь нам в любом случае вниз...
Обратно двигались медленно, молча, невидяще глядя перед собой, словно каждый скользил сквозь два слоя пространства: одинокий город, провожающий их молчаливой тоской, и паутина собственных миражей, липко дышащая в лицо.
Только мальчишка, казалось, шел напрямик, минуя второй, невидимый, маршрут, проходящий где-то в переплетении нервов.
Теперь они могли позволить себе не бежать, стараясь смять в комок открытое пространство, и не прятаться от патрулей – и усталость, словно почуяв, что скрываться больше нет нужды, протянула в мышцы тянущие, ватно-болезненные нити. Требовательно дергала за эти веревочки, предлагая остановиться, сесть прямо на землю, вытянуть измученные ноги; иногда они подчинялись, не выбирая места, вскоре их сгонял полицейский патруль, настойчиво, грубо, диктуя направление – вниз. Вниз.
Улицы, затем ступени, затем снова улицы и опять ступени перетекали тягучей непрерывной лентой, кое-как приближая их к точке, с которой все началось.
Здесь тоже было пусто – поток людей унесло прочь, оставив на дорожных камнях обрывки чьей-то одежды, растоптанный мусор, куклу с оторванной рукой: она смотрела в перед собой пустым страшным взглядом, и Феб, проходя мимо, почему-то старался отвести взгляд. Получалось плохо. Он оглянулся через шаг, и через два, ему казалось, что этот символ брошенности сверлит ему спину молчаливым укором.
- Я должен вернуться, - он оборвал шаг - резко, словно налетев на стеклянную стену. – Вернуться, в “Повешенного”. Я потерял там саксофон, понимаешь?
Он был уверен – она понимает. Любой музыкант понял бы. Потерять голос, часть души, часть тела, свой инструмент, все это звучит почти одинаково – для них.
Она бросила на него быстрый взгляд, увязший в неоконченном движении, как будто ее силуэт отделяла от него прозрачная, холодная толща воды. Затем в глазах мелькнуло постепенно подобравшееся понимание.
- Пойдешь один? - тихо спросила она, и кивнула, не дожидаясь ответа. - Здесь, кажется, уже остались только полицейские патрули, но все равно... будь осторожней.
Расстояние в несколько шагов между ними оставалось пустым, неперечеркнутым - и на какое-то мгновение эти несколько шагов словно превратились в мостик, отделяющий часть живого города, пусть и крошечную, от пересохшего, пыльного моря опустевших домов.
- Я попробую найти остальных - они, должно быть, собираются в "Алембике" или "Pas devant". Или... - едва заметная пауза в одну шестнадцатую такта, отозвавшаяся неуверенностью, - воспользуюсь предложением нашего импресарио. Театр "Висцера" - это минус два от Променада.
Аннеке осторожно шагнула назад, мягко взяв за руку мальчишку - вдруг неожиданно бросилось, что их ладони почти одного размера, хрупкая и ломкая, выточенная из фарфора, и пестро-серая, перепачканная в грязи, с обломанными ногтями. Она о чем-то спросила его, уже скрываясь за поворотом - но нахлынувшая со всех сторон голодная тишина поспешно скрыла детали, оставляя Феба одного.

[Woozzle >>>]

...город был пуст. Некоторые улицы из тех пестрели сотнями отпечатков ног на грязной мостовой, как будто по ней прогуливались причудливого вида многоногие животные. По дороге ему вдруг бросился в глаза тот самый "спящий дом", мимо которого он уже проходил утром - казалось, целую вечность назад. Еще недавно неприметное, ничем не отличавшееся от соседних строение было окружено рядами растянутых пестро-желтых полицейских лент и предостерегающе скалилось карантинными печатями на окнах и дверях, где, с которых поспешно соскоблили привычный оттиск ухмыляющейся чумной крысы. Стены были густо испещрены надписями, предостережениями, пророчествами, диковатого вида рисунками, в грубой, нарочито-детской манере изображавшими разложенных в ряд людей с повязками на глазах... Они были там - застигнутые сонным поветрием, обездвиженные, как восковые фигуры в своем молчаливом музее. Никто - судя по нетронутым лентам ограждений - не вспомнил о них, когда человеческие потоки, охваченные паникой, неслись вниз...
"Повешенный" показался в дальнем конце улицы через несколько минут. Выбитая дверь, в которой еще виднелось несколько пулевых отверстий, была косо впечатана в пыль; одно окно открыто, другое - высажено, рассыпавшись поблескивающими брызгами осколков. Становилось темно - наступающие сумерки, против обыкновения, не рассеивали зажигающиеся огни металлических солнц, и последние капли блеклого света слабо освещали зал, выхватывая разбросанные в беспорядке стулья, перевернутые столы, разбитый кувшин, превратившийся в груду черепков посреди подсыхающей сладковатой лужи...
Феб хорошо – слишком хорошо - помнил то место, где они сидели с Аннеке и Грегори, и где оставил под стойкой певчую птицу в темном чехле. Осторожно ступая по осколкам, он шел через разбитый, выпотрошенный зал – уверенно, даже сквозь вкрадчивую темноту. Шел и повторял, как заклинание, как молитву – пожалуйста, дождись меня. Пожалуйста, дождись. Резким рывком отодвинул опрокинутый стол и опустился на колени, заглядывая в тишину, укрывшуюся под барной стойкой.
Он был там. Все это время, перетекающее пылью, паникой, кашлем и рвущимися к воздуху людьми, а затем - пустотой и одиночеством. Он ждал.
Феб протянул руки, мягко, бережно доставая его из футляра – самое главное, самое важное сокровище, застывшее золотое сердце. Голос, который разучился петь. Прижал к себе и долго, бесконечно долго стоял так – немо застыв на коленях, обнимая саксофон, вдыхая пыльный воздух, как высшее счастье.
Его отвлек звук – тихий скрип в другом углу зала, и Феб, щуря усталые глаза, вгляделся в сумрак. Сбившиеся в баррикады стулья громоздились горбатыми контурами, распахнутые оконные рамы слабо дышали улицей, и что там было еще, среди всей этой перевернутой вверх дном жизни – было не разглядеть.
Саксофон мягко лег на свое ложе, погрузился в теплый бархатный мрак; Феб закинул его на плечо, встал – и шагнул на звук.
В углу, медленно, мерно покачиваясь на высокой барной табуретке, сидел Имморанте, различив его искривленный, изломанный силуэт, Феб не сразу узнал его, и дернулся в сторону, задохнувшись, и тут же – вспомнил.
- Эй... - окликнул он издалека.
Нет ответа. Странное, жутковатое существо, смотрело прямо перед собой забинтованными глазами, не откликалось на зов – словно для него не существовало нот в октаве человеческой речи. Феб приблизился и, преодолевая внутренне сопротивление, тронул его за плечо – одним пальцами, легким дуновением тепла.
Прикосновение к посеревшей от пыли и грязи коже было неожиданно теплым и шершавым, как будто он дотронулся до грубой поверхности мехов, которыми раздували пламя. Имморанте вздрогнул - незаметно для пристального взгляда со стороны, но достаточно, чтобы чуткие пальцы музыканта почувствовали движение.
Он дышал, глубоко и медленно, и воздух с легким, надсадным свистом вырывался из груди, примотанной к железной сбруе. Слепое лицо, перетянутое тканью, не шевельнулось, не повернулось в сторону незнакомого касания - и продолжало смотреть куда-то в пустоту, распахнутую где-то по ту сторону туго облегавшей голову повязки. Взгляд Феба, скользнув по обнаженному, голому черепу, вдоль переплетения проводов, свивших свое ржавое гнездо вокруг затылка, вдруг заметил, что уши Имморанте залиты воском - затвердевший мутно-белый потек оставил свой едва заметный след чуть у скулы.
Ему показалось, что монотонный, размеренный ритм его механического дыхания чуть сбился, переплетаясь с тревожной, беспокойной синкопой.
Он не услышит, с пугающей прозрачной ясностью понял Феб. Хоть кричи, срывая связки, пытаясь привлечь внимание – он не услышит ни звука.
Между горлом и выдохом застыла тревожная надломленная нота. Феб все еще ощущал скованное, как сам Имморанте, чувство внутри, когда пытался прикасаться к его искалеченному телу, но просто уйти, оставив его здесь...
..было нельзя. Просто нельзя, без всяких объяснений, обоснований, оправданий.
Внутренне сжавшись, он положил проржавелую ладонь на клубок скрученных проводов, каждый из которых, казалось, мог оскалить ядовитую пасть и змеино зашипеть.
- Пойдем, - позвал он, старясь говорить не голосом. Не только голосом, не словами, утекающими в воздух, а вибрацией ладони, песней железа, помнящего родство, эхом, отдающимся в флейтах. – Пойдем со мной. Я знаю, где тебя ждут. Слышишь?
Он выдыхал зов, излучал его кожей, каждой клеточкой себя, когда-то бывшего музыкой, он пытался проникнуть, прорваться за восковую печать. Флейты дрожали, наполненные этим зовом до краев.

Имморанте резким, змеиным движением обернулся.
На мгновение Фебу показалось, что тот своим безглазым взглядом безошибочно смотрел прямо на него - как будто все предыдущее его поведение было мастерски сыгранной ролью, и сейчас он, наконец, отбросил искусственное, показав настоящего себя. Но почти сразу он понял, что это не так - слепец беспокойно поводил головой, не в силах определить источник того, что пробудило его из кататонии, позвало за собой, словно принюхиваясь, вслушиваясь кожей в слабый не-звук, каплями рождающийся в воздухе.
И где-то в промежутке между двумя ускользающими песчинками-мгновениями он почувствовал что-то, прозвучавшее в ответ - коротко, быстро, едва уловимо, трепещуще, как бьющий жесткими крыльями сверчок. Россыпь размазанных кадров, с молниеносной быстротой расщепившая секунды. Там, в ответе была тишина - тонны и океаны густой, давящей тишины, отрезавшей того, кто внутри, от окружающего, сделавшей его единственным обитателем бесконечного мира.
Имморанте медленно поднялся - безжалостное железо немедленно надавило ему на спину, заставляя согнуться вперед и опуститься на полусогнутые, вывернув бессильно связанные руки за спиной. Он сделал короткий, ломаный шаг - и остановился, ожидая.
Он слушал.
Феб взял его за локоть, мягко сомкнув пальцы-флейты на серой коже. Шагнул, становясь проводником, пропуская сквозь себя ощущение пространства, времени, воздуха, ждущего за дверью, переплавляя его в ток, струящийся сквозь чешуйки металла – в нервы того, кто ждал. Помедлив, словно сигнал доходил с запозданием на четверть такта, Имморанте тоже сделал шаг.
Улица обняла их прохладой, мазнула по лицам памятью о паническом бегстве – и пустотой. Они шли сквозь тишину – медленно, связанные прикосновением железа и беззвучным, записанным в прерывистый код зовом. Шаг – пауза – отклик. Новый шаг – и снова пауза, и ответ, звучащий сгорбленным эхом.
Феб старался выбирать переулки, задние дворы, узкие проходы между домами – так было дольше, но на открытом месте он, невидимой цепью связанный с Имморанте, чувствовал себя беспомощным и уязвимым как никогда. Ничуть не легче, наверное, было бы пробираться к спуску на следующий уровень, будучи скованным по рукам и ногам.
И все-таки он, измученный, одаренный чугунным ядром, которое добровольно пристегнул к щиколотке и теперь волок за собой, каждым шагом излучая зов, был блаженно, упоительно умиротворен. Саксофон за спиной дремал в тихой, убаюканной неге, музыка рисовала тонкие арабески по венам – и выплескивалась неслышным ритмом в железо. Ржавое, мертвое железо, неожиданно ставшее живым.
Расстояние, перевитое молчанием, сокращалось толчками пульса. Ночь текла по пятам, размывая контуры ближайших домов, оставляя только две фигуры на переднем плане: высокую, острую, вычерченную карандашными линиями – и припаянную к ней касанием руки сгорбленную тень.
Незадолго до спуска Феб накинул на плечи Имморанте свой запыленный пиджак; пытаясь прикрыть его вызывающее, притягивающее взгляд уродство. Вышло так себе. Слепое серое лицо, затылок, опечатанный переплетением проводов, шаркающая механическая походка, копирующая шаги того, кто вел за собой – все это оставалось на виду, слишком заметное, чтобы можно было сгладить накинутой сверху деталью, но выбора не было.
Подходя к полицейскому кордону, пытаясь нарисовать на лице флегматичную независимость, Феб внутри был натянут до предела, до звона, вибрирующего в ушах; его нервозность текла сквозь железо, впиваясь в кожу Имморанте сотней вздрагивающих игл – и тот тревожно водил слепой головой, пытаясь выцедить из воздуха источник опасности.
Он боялся зря. Полицейский кордон, охраняющий лестницу, был озабочен только одним – не позволить никому просочиться наверх, и два, пусть и весьма странных, человека, следующие вниз, не вызвали у них сильного интереса. Кто-то с любопытством покосился вслед, кто-то отпустил несмешную шутку, но удерживать не пытались, лишь прожектор, освещающий спуск, проводил их липким пятном – до самых нижних ступеней и еще немного дальше – вдоль пустоты следующего уровня.
Когда они добрались до нижних уровней, гудящих, как пчелиный рой, усталость спаяла их ломкую походку в монотонный прихрамывающий танец, привычный до последнего па.
На них косились. В них тыкали пальцами. От них шарахались в стороны. Но и только – у всех хватало своих проблем, чтобы всерьез интересоваться незнакомцами, какими бы необычными они ни были.
“Висцеру” Феб нашел по афишам и указателям; ночь спотыкалась вместе с ним, и вместе с ним припала к тяжелой запертой двери, когда он гулко постучал в нее железной ладонью.
Им пришлось долго ждать, выжидая истечения длинных, тягучих моментов тишины, пока мрачноватого вида здание, отгородившееся от внешнего мира внушительными створками, наконец не подало признаков жизни. Дверь лязгнула, и медленно, ржаво приоткрылась ровно настолько, чтобы пропустить осколок острого, злого лица, смерившего визитеров подозрительным взглядом.
- Мест больше нет, сколько можно говорить! - каркнул недовольный голос; за ним последовал демонстративный всплеск ладони. - Топайте в лагерь, три квартала ниже, здесь все под завязку... - и тут неизвестный испуганно осекся, заметив высившийся за спиной Феба согбенный силуэт Имморанте, и невольно отшагнул назад - звякнула импровизированная цепь, не дававшая двери распахнуться.
- Ч-черт, - потрясенно донеслось из-за двери; затем последовала длинная, содержательная пауза, в ходе которой невидимый привратник, очевидно, провел переоценку намерений ночных гостей. - Подождите, сэр, я сейчас.

[Черон >>>]

...изнутри театр выглядел до невозможности странно. Угрюмый фасад вдруг проваливался куда-то в обширный купол, вырезанный в камне - как будто посреди улицы, где стояла "Висцера", вдруг вырос гигантский сталагмит, в котором за неимением лучшего вырубили сердцевину. Как успел наскоро объяснить Фебу привратник (оказавшийся, как выяснилось, одним из местных арлекинов), примерно так ситуация и обстояла. В результате круглый, утопающий под нависшим сводом зал если и напоминал театр, то исключительно анатомический - за исключением, единственно, того, что вместо окружения кольцом постепенно поднимающихся трибун зал был невзрачно-плоск. Во время представлений сцену, должно быть, окружали ряды составленных вместе скамей, стульев и кресел, но сейчас...
Сейчас театр представлял собой убежище.
Там, где раньше располагались зрительские ряды, пространство было расчерчено на неаккуратные сегменты, каждый из которых занимали люди - свернувшиеся в спальных мешках, разложенных прямо на каменном полу, собиравшиеся в разрозненные группы вокруг тусклых керосиновых ламп, приглушенным шепотом беспокойно переговаривающихся о чем-то; Фебу сразу бросились в глаза неестественные, восковые силуэты сомнамбул - некоторые были брошены в кажущемся одиночестве, как бесполезные куклы, за другими присматривали, время от времени вытирая испарину со лба и укрывая истрепанным одеялом, когда подступающая ночь протягивала к ним свои холодные пальцы. Несколько человек обходили ряды беженцев с комами тряпья и котелками еды, где-то мелькнула пара грязно-белых халатов, склонившихся над застывшим силуэтом, скорчившимся на полу. Издалека все это напоминало рой светлячков в темноте - зал освещался только десятками тусклых, трепещущих огоньков ламп, и остальное, куда не дотягивалось их бледно-желтые прикосновение, тонуло в голодной темноте. Здесь было, казалось, несколько сотен человек - но когда они с Имморанте вошли, на необычных посетителей почти никто не обратил внимания.
Остролицый арлекин повел Феба сложным, кружным маршрутом через зал - каждая клетка свободного пространства была занята беженцами, и приходилось быть осторожным, переступая через спящих и обходя бессонных - Имморанте это удавалось особенно плохо, и несколько неразборчивых проклятий успело отправиться им вслед - пока из рассеянной темноты вдруг совершенно неожиданно не вынырнул силуэт импресарио.
- Джейми, что, в конце концов... - он запнулся, немедленно переводя взгляд на изуродованную тень, вплывшую в область видимости, которую давали трепещущие бледные огоньки, и его взгляд вдруг вспыхнул странной смесью облегчения и настороженности. - Феб!.. Черт возьми, вы все-таки вернулись!
Гробовщик шагнул навстречу, позволяя свету вырисовать оставшиеся черты лица - тонкая, но крепкая ладонь сжала запястье, деликатно избежав прикосновения к металлическим пальцам. Позади режиссера, заинтересовавшись гостями, в их сторону подалась еще одна фигура - высокая, худая, бритый череп поблескивающий на свету, словно вырезанный из камня.
- Как вы его нашли? - улыбка Гробовщика была усталой и немного вымученной, но, без сомнения, искренней; он снова стиснул руку Феба благодарным жестом. - Я думал, что в такой неразберихе мы его окончательно потеряли...
- Я искал не его, - короткий полушаг в сторону, ближе к стене, позволяющий прислониться плечом; мышцы, перевитые ходьбой, бегом, подъемами и спусками по бесконечным лестницам, наливались ватным, тянущим бессилием. – Вернулся в “Повешенного” за саксофоном – а он там. Мы... довольно быстро нашли общий язык, - металлические пальцы дрогнули, отпуская ощущение связи, протянутое насквозь. - И дальше нам с ним повезло, конечно. Признаться, я опасался, что полиция будет более... заинтересована. Но такое ощущение, что им сейчас ни до чего нет дела – лишь бы наверх не лезли, а здесь – творите, что хотите.
Он еще раз осторожно коснулся Имморанте беззвучным эхом флейт, на этот раз без всякого содрогания, за время долгого пути его изувеченность стала восприниматься иначе: как что-то тяжелое, болезненное, отдающееся в горле мучительным спазмом – но почти привычное.
Вот ты и дома, да? Удачи, приятель. Кто бы ты ни был.
- Сюда не приходила Аннеке? – беспокойство, которое раньше дремало, не в силах прорваться сквозь напряжение пути, подняло тяжелую голову и дохнуло сыростью. - Мы расстались, возвращаясь обратно, и у меня еще не было возможности убедиться, что все в порядке...
- Насколько я знаю, нет, - импресарио нахмурился; беспокойство, звучавшее в голосе Феба, стерло с его лица кратковременное облегчение. - Впрочем, сами видите, что у нас теперь здесь, - он махнул рукой, обводя мерцающий зал жестом, в котором чувствовалось покровительственная нотка. - Какое-то время люди шли потоком, пока мы успевали их размещать, и может, ее просто не заметили...
Фигура, проступающая из теней, шагнула чуть ближе, и Гробовщик, словно забывшись, вздрогнул, только сейчас заметив ее неслышное присутствие.
- Ах да, - он кивнул в сторону незнакомца, который, в свою очередь, неторопливо изучал Феба немигающим, почти змеиным взглядом темных, глубоких глаз. - Позвольте вам представить... черт бы побрал эти церемонии - мейстера Агриппу. Он - основной вдохновитель и организатор нашего небольшого приюта; а я, в свою очередь, просто предоставляю помещение театра для общих нужд.
- Добро пожаловать, - Агриппа протянул сухую, костлявую руку, на ощупь казавшуюся совершенно безжизненной, сделанной из пергамента или слежавшейся бумаги. Его голос неожиданным контрастом звучал мягко, почти обволакивающе...
- Феб, - продолжить знакомство ему не дали: Гробовщик снова вклинился в разговор, встрепенувшись - его голос едва заметно дрожал, выдавая волнение. - Вам удалось что-нибудь увидеть наверху? До сих пор не было никакого официального заявления, все теряются в догадках - версии плодятся одна за другой...
Внутри колыхнулось сомнение – стоит ли рассказывать всем?.. То, чего толком не разглядел и не понял он сам, определенно пугающее, передаваясь по цепочке растревоженных сплетен, могло обрести еще более чудовищные очертания. Готов ли он, Феб, предсказать, к каким последствия приведет сейчас одно неосторожное слово? Или – готов скрывать те скудные крупицы знания, которые удалось добыть? Становясь тем самым в один ряд с теми, кто полагает, что люди вокруг – всего лишь стадо, нуждающееся в пастухе, который решает за них – что знать, куда идти и что делать.
Они не успели обсудить это с Аннеке, а теперь – не с кем было обсуждать. Феб мог бы выложить все Гробовщику, пусть почти не знал его – но они принадлежали одному миру. Их связывала музыка, текущая от Маяка до самого Дна, напряженный разговор, даже яростная вспышка Айронса, направленная на Феба, все это было знаком родства, клеймом, скрытым под кожей.
Мейстер Агриппа, организатор приюта со змеиным взглядом и птичьими руками, мог быть прекрасным человеком, но Феб не знал его, и не решался доверить своих сомнений.
Впрочем, усмехнулся он про себя, много ли там того, что можно доверить?
- Мы почти ничего не смогли разглядеть, - начал он после недолгой заминки – и ощутил, как вместо слов по горлу ползет сухой, колючий песок, лица напротив вздрагивают темной рябью, а ватная слабость в ногах становится непреодолимой, текучей, покачивающей стены вокруг.
- Дайте воды... пожалуйста, - иссохший песок кое-как сложился в голоc; Феб сполз по стене на пол и откинул голову, закрыв глаза.
Темнота, исколотая огоньками ламп, вдруг придвинулась, расплываясь в глазах и заставляя на какое-то мгновение поверить, что крошечные язычки голубовато-желтого пламени - это огромные костры, сложенные из обломков пылающих зданий где-то бесконечно далеко, посреди теряющейся за горизонтом пустоши, раскрашенной в цвета искусственной ночи. Чьи-то руки подхватили его под плечи - на мгновение сгустившийся мрак заслонило дрожащий, теряющий фокус рисунок обеспокоенного лица импресарио, беззвучно шевелящего губами; силуэт Агриппы тонул где-то чуть дальше. В его пальцы лег мягкий, холодный кожаный мешок с открытым горлышком, в котором плескалась вода - неожиданно ледяная, от которой немедленно заныли зубы, пахнущая железом и едва различимым сернистым амбре. Уверенные, осторожные руки подтолкнули вселенную, заставив ее, наконец, замереть в одном положении и прекратить бесконечную пляску далеких огоньков, толкаясь в спину жестковатым, но теплым прикосновением - его усадили на подвернувшуюся пустую циновку, подложив под голову какой-то мешок с тряпьем или соломой, чтобы оставить возможность пить...
- Вам нужно отдохнуть... - одна из теней опустилась рядом, тревожно вглядываясь в его лицо поблескивающими искрами глаз, цепко сжимая пальцами запястье, нащупывая сонно бьющийся в ритме модерато пульс. Помедлив, к ней присоединилась еще одна; слова терялись в вязкой тишине, не давая разобрать, кому они принадлежат. - Дышите глубоко, здесь затхлый воздух... Доктор Холден! - негромкий окрик, тем не менее, отозвался где-то по ту сторону висков неприятным уколом. - Сюда, прошу вас!..
Феб хотел сказать – не надо доктора, все уже в порядке, не надо - но слова расплывались мокрым пятном по рубашке, пролитые из меха с водой. Беззвучные. Безвкусные.
Потом – сквозь нарастающий звон в ушах – он ловил обрывки фраз, не вникая в суть, просто еще один источник раздражающего звука, который никак не получалось отключить.
...давление пониженное...
...мышечный тремор, общая слабость, бледность кожных покровов...
Звенящее эхо ширилось, впитывая в себя слова, пока наконец не взорвалось тишиной, спасением, гулким беззвездным сном – стремительным и коротким.

[Woozzle >>>]

Проснулся он на свернутом конвертом одеяле – казалось, спустя всего лишь минуту, но ярко освещенное нутро театра не оставляло сомнений: ночь, что привела Феба в «Висцеру», уже давно убралась отсюда, оставив вместо себя позднее, тягучее утро.
Он поднялся, все еще ощущая неприятно подрагивающую слабость в теле, но все же устоял на ногах.
Жизнь импровизированного приюта вовсю бурлила вокруг, отдаваясь разговорами, спорами, руганью или детскими криками. Странно, что этот нестройный хор не проник еще раньше сквозь завесу его сонной темноты – словно восстал из безмолвия только сейчас.
Феб брел между рядами разложенных спальных мешков, стараясь не тревожить спящих и бодрствующих, в тщетной надежде встретить знакомые лица.
Аннеке здесь не было. И Грегори, и Миллен, и мальчишки, чьего имени он так и не спросил... Тревожное чувство ворочалось под ложечкой, разворачивая крылья.
В очень маленькой – и потому, видимо, не занятой беженцами - гримерной Феб отыскал Гробовщика; весь какой-то серый, с покрасневшими ввалившимися глазами, тот выглядел взбудораженным и раздраженным.
- Кажется, я вчера несколько невежливо ушел от ответа, - воздух вздрогнул под Фебовым голосом, не принимая скованной улыбки, и застыл. Феб подошел ближе, вгляделся в лицо импресарио. – Что-то случилось?.. Точнее... что-то еще случилось?
Тот не ответил; сгорбившись за гримерным трюмо, он рассеянным, опустевшим взглядом смерял то одиноко стоявшую напротив слабо дымящуюся кружку, от которой тянуло острым, горьковатым ароматом, то собственное отражение в потрескавшемся зеркале, неизменно возвращавшее в ответ такое же потерянное выражение на лице, расколотое, вдобавок, трещиной поперек тусклой амальгамы.
Появление Феба, должно быть, заставило режиссера решиться - помедлив, он сцепил ладони вокруг кружки, подтянув ее поближе к себе - не столько чтобы отпить, сколько согревая высохшие, неживые пальцы.
- Появилось правительственное воззвание, - усмехнулся он, кивая Фебу и не отводя взгляда от невесомой маслянистой пленки своего напитка, едва заметно дрожащей в такт произносимым словам и дыханию. Утро выдалось непривычно холодным - Феб чувствовал непроизвольную дрожь в теле, все еще отвыкавшем от воспоминаний о вчерашнем броске через город и обратно. Из других необычных деталей в глаза бросалось постоянное присутствие искусственного света - даже гримерка была освещена парой слепяще-ярких, периодически заходящихся надсадным мерцанием газоразрядных ламп - похожие, только большего размера, висели под куполом театра. До "Висцеры" и окрестностей солнечный свет добирался только в виде растворенного в воздухе фона, остатков, которым удалось провалиться сквозь затянутый паутиной город, отражаясь от металлических поверхностей, крыш и стен домов...
- Говорят что-то про внешнюю агрессию, блокаду, опасность прямого наступления... - он устало покачал головой. - Верхние округа будут закрытой зоной на время угрозы; обещают расквартировать население, объявили о создании временных лагерей... Не знаю. Еще вчера я бы прыгал до потолка, узнав, что моя догадка подтвердилась. Сегодня я даже не уверен, стоит ли им верить. Люди шли всю ночь и приходят до сих пор... - импресарио скривился, и на несколько мгновений приник к остывающей чашке.
- Под утро даже случилась небольшая драка - десяток человек пытались выбить дверь. Их почти сразу отогнала полиция - пока они, кажется, удерживают ситуацию под контролем. Но долго все это не продержится, пусть даже это здание и в состоянии выдержать небольшую осаду. Ты был наверху, - Гробовщик поднял голову, в глазах неожиданно блеснула запоздалая искра. - Там действительно... все плохо? И насколько им можно верить? Черт, но ведь если бы действительно были бы столкновения - было бы слышно стрельбы, взрывы, работу машин...
Феб медленно прошелся по комнате – три размеренных, текучих шага, отсекающие лишние мысли и лишние слова
- Там... – он остановился напротив зеркала, за спиной Гробовщика, протягивая взгляд сквозь исцарапанное стекло, - странно. Ближе к поверхности что-то горит, но это ты и сам видел, а что именно – мы с Аннеке не разглядели. Просто не смогли подняться настолько высоко. Но мы видели...
Он со свистом втянул воздух и снова принялся чертить шагами гримерную. Резким пунктиром, отзывающимся дробью на тревожное дыхание.
- Я не знаю, что это за штука. Проклятье, ее мы тоже толком не разглядели, - Феб сумрачно дернул плечом. – Вот и получается, что весь наш... экзерсис не имел никакого смысла. Но я не думаю, что власти – в этом – врут. Скорее паникуют, не знают, что предпринять – и пытаются хоть как-то удержать ситуацию под контролем. Столкновений там как таковых нет – или мы их не застали. И потом, - недоверчивое движение головой вклинилось в короткую пазу, - как с этим сражаться? Оно где-то высоко над городом, дырявит собой тучи, огромное, жуткое. Недосягаемое. В него пытались стрелять из каких-то весьма внушительных пушек – но было совсем не похоже, что оно это хотя бы заметило.
Феб неосознанно передернулся, отчетливо вспомнив тень, уходящую в облака, и грохот выстрелов, не сумевший дотянуться до цели и бессильно падающий на пустынную улицу.
- И знаешь, что... Не хотел бы я увидеть, как эта штука возьмется за нас всерьез.
Вязкий, бессонный взгляд его собеседника медленно застыл, как будто беззвучно покрываясь льдом, вмерзая в пустое пространство и останавливаясь.
- О чем ты говоришь? - он поднял голову, нахмурившись и отставляя в сторону почти нетронутую кружку. - Над городом? Ты имеешь в виду... что-то искусственное? Вроде планера?
- Что-то очень большое, - по лицу прошла судорога, будто Феб прокатил под языком глоток уксусной кислоты. – Пойми, там невозможно было разглядеть детали. Искусственное или живое, легко размазывающее облака. Помнишь тот звук, вибрирующий в костях? Это – тоже он.
Память музыканта хранила эту разбивающуюся, дрожащую ноту, и Феб почти ощутил как нарастает гул в висках. Накрыл их ладонями, чтобы заглушить, спрятать звук внутри себя, неловко мотнул головой.
- Знаешь, чего я не понимаю? Оно не выглядело... агрессивным. Это ни о чем не говорит, конечно, может, истратило весь боезапас, может, уходило на новый круг, чтобы вернуться, и спалить все в жерло. А может - оно и не враг вовсе. Просто большая и оттого пугающая... машина, наверное.
Феб, перебирающий слова, как медленные звуки мелодии, отгородившийся от внешнего мира пальцами, прижатыми к вискам, казался полностью отрешенным – словно говорил сам с собой, а не тем, кто стоял рядом.
- Как... такое возможно? - Гробовщик пустым взглядом уставился куда-то сквозь него; губы беззвучно что-то пришептывали, как будто проговаривая возможные аргументы за и против. - Машина в воздухе?..
Он вдруг резко тряхнул головой, как будто хотел прогнать мысль, не помещающуюся в его голове - но та, не желая уходить без боя, все еще вилась где-то рядом, просачиваясь внутрь по капле, и на лице импресарио медленно проступало выражение какого-то немого, неверящего восхищения самой идеей.
- Я думал про то, что предлагал тот парень, Скорца - помнишь, в Повешенном? Никогда не думал, что буду просить помощи у Синдиката, но слухи о нашем убежище разносятся быстро, и мы уже не можем разместить всех, кто приходит сверху - и это не считая того, что из карантинных кварталов Дна начали подниматься местные обитатели. Выгляни наружу - вокруг нас уже растянулся небольшой палаточный городок; многие провели эту ночь в мешках, на улицах, как крысы... - он опустил голову. - Так долго продолжаться не может. Нужна чистая вода, свет, крыша над головой, продукты... Я отправил ему письмо. Если мне дадут один-два пустых здания с доступом к водопроводу, где можно будет разместить две сотни людей - то плевать, пусть это будет хоть сам подземный дьявол воочию.
- Ты, конечно, можешь остаться здесь, - легкая вспышка тихого отчаяния, прозвучавшего задавленным доминант-септаккордом, медленно угасала. - Если я правильно понял, твой дом остался в перекрытой зоне... - Айронс вдруг замолчал, подняв глаза на Феба, и неловко смяв окончание фразы; уголок рта нервно задергался.
- Послушай, - наконец, выдохнув, каким-то приглушенным голосом, произнес он. - Как ты заставил Имморанте идти за тобой? У меня не выходит это из головы. Он ведь не реагирует на силу - если только его не тянуть на веревке. В какой-то момент я думал, что он вообще не чувствует боли, и прикосновений внешнего мира...
- Но ведь он шел за тобой? Он может не чувствовать боли, не слышать звуков, не реагировать на свет и внезапную, оглушающую темноту. Но, видимо, он воспринимает какие-то другие... – Феб тронул воздух флейтами, подбирая подходящее слово, будто надеялся поймать его в железные силки, - сигналы. Я не знаю, как это вышло, правда. Я просто позвал его. Не задумываясь. Не словами, не так, как позвал бы тебя. Сердцем? - он усмехнулся, пряча неловкость в оттенке цинизма. - Пожалуй, это слишком пафосно. Какими-то волнами изнутри. Должно быть, случайно поймал ту волну, на которую он настроен.
Короткое движение плечами, словно извиняющееся за то, что ответ настолько невнятен, и в такт ему – новые шаги, кромсающие повисшую тишину. Разбивающие мысли на равные отрезки, которые проще высказать.
- Синдикат... Уверен, что хочешь связаться с ними? Учитывая, с какой легкостью эти ребята стреляют, я бы десять раз подумал. «Висцера» все-таки твое детище, твой дом. Твоя сцена. Пусть сейчас театр превратился в приют для тех, кто разом стал бездомным... зато сколько зрителей, это же просто аншлаг! - он позволил себе улыбнуться - на быстрое эхо, уносящее последний слог, и тут же стер улыбку, так легко, будто она была нарисована мелом. – Зачем тебе к ним? Не думаю, что Синдикат станет помогать беженцам. Они примут тебя – потому что ты чем-то привлек их, но... Что они попросят взамен?

[Черон >>>]

Гробовщик медленно кивнул, снова обернув в пальцы остывшую, слабо пахнущую пряным чашку.
- Знаешь, это странное занятие - держать театр почти над самым Дном, - он слабо улыбнулся своим мыслям, откидываясь на спинку скрипнувшего кресла. - Здешние люди постоянно балансируют на грани, цепляясь за последние капли света, просачивающегося сюда с шумных улиц Променада. Там, наверху, - он зачем-то взмахнул рукой, демонстративно ткнув пальцем в потолок гримерки, - рестораны, банки, библиотеки, концертные залы, там совершается политика, одним росчерком пера подписываются решения, которые переломят жизнь тысяч людей здесь... Останови кого-нибудь из них и спроси, что они знают про жителей нижнего уровня. Эта часть города как будто отодвинута куда-то на задворки сознания; люди, живущие там, не существуют в представлении верхних - они окружены мифами и недомолвками, они роют норы в земле и забираются в них на ночь, как куколки, они грызут породу в поисках рафии и питаются земляным маслом, продают своих детей за щепотку пыли и питаются мертвечиной... Сюда - в этот театр - приходят любопытные. Те, кто хочет пощекотать нервы, нагнувшись над провалом, и одним глазом заглянуть вниз. Богатые бездельники, любители экзотики, острых ощущений и запретного, бунтари, чужие, те, кто видит сны о темноте...
- Но стоит прожить там немного, - продолжил он, на мгновение прикрыв глаза и окунувшись в какое-то незнакомое воспоминание, - и ты начинаешь привыкать. Начинаешь следовать их монотонному, растянутому ритму, когда дни, полные рутинной работы в забоях и бараках, сливаются в один, когда разница между ночью и днем утрачивается, когда начинаешь больше доверять осязанию и обонянию, и не верить своим глазам, привыкать к терпкому вкусу "грязной" рафии... Понимаешь, что они - такие же люди. У которых, в свою очередь, есть свои страшные сказки - о безглазых, или, например, о Поверхности. Многие искренне верят, что те, кто живут наверху, рядом с Чердаком - там, где твой дом, Феб - немые, полулюди-полуптицы, отравленные ядовитым ветром и потерявшие способность летать... Здесь - не так. Это место все-таки немного еще... похоже на город. Но я иногда спускаюсь туда, вниз - когда ищу материалы для очередной пьесы...
- А Синдикат... Я, конечно, уже сталкивался с ними раньше. Любой владелец захудалого бара или прилавка, торгующего ветошью для факелов, знаком с неотъемлемой частью ведения дел. Ты платишь, за тобой приглядывают. Здесь почти нет полиции, за исключением нескольких захудалых участков - а еще ниже ее нет совсем, и в случае споров или столкновений они представляют единственный голос, к которому прислушаются все стороны конфликта. Конечно, у них... не самые цивилизованные методы, - Айронс поморщился, вспоминая хладнокровно разыгранную стрельбу, свидетелем которой они оба были, казалось, совсем недавно. - Черт возьми, то же самое можно сказать и про наших защитников порядка, так? В конце концов, не думаю, что я рискую - если бы от меня или "Висцеры" хотели избавиться, сделать это можно было бы куда проще...
Он рывком встал, и прошелся по комнате, рассеянно пробегая пальцами - как пианист, не касаясь покрывающей клавиши вуали - по полкам с гримом и реквизитом, и не решившись коснуться пыльного зеркала.
- Кроме того, если все это продлится еще несколько дней, это здание, может быть, придется по-настоящему оборонять. Толпа быстро теряет терпение - стоит ей узнать, что у нас здесь есть тепло и питьевая вода... - он коротко и зло усмехнулся, не закончив фразы.
- И что?.. - тихо и очень жестко, так, что голос казался чужим, откликнулся Феб, - ты готов оставить все, чтобы потом вернуться к руинам? Проклятье, Айронс, у тебя пока еще не отняли дом – как у всех тех, кто мается сейчас в каждом закоулке твоего театра, или тех, кто остался снаружи. Еще никто не пришел ломать твои двери, а ты уже придумал свой маленький апокалипсис - выбитые окна, разобранные стены, что еще, подкоп под сценой? А если всего этого можно избежать? Уйти и бросить все на произвол судьбы – не выход. Забаррикадироваться здесь, свалив у входа декорации – тем более не выход. «Висцера» не может принять всех – но может стать оазисом, местом вокруг которого есть жизнь. Ты же режиссер, Айронс! У тебя целый штат бездельников, которые отлично умеют говорить со сцены, это их талант, призвание, кусок хлеба и глоток воздуха. Так какого черта они молчат?!
Феб перевел дыхание, успокаивая искру пульса, взбешенно бьющуюся под подбородком, приглушая слишком уж рьяное фокозо, взвившееся в голосе.
- Нужно выйти, - продолжил он, спокойно, насколько мог. – Не отгораживаться от оставшихся стенами и видимостью превосходства. Раздавать воду, попытаться обеспечить хоть какой-то порядок, не допустить свалки – хотя бы здесь, – Феб задохнулся последними отзвуками своей вспышки, отчаянно понимая, что не знает, насколько все это реально на самом деле, и уже на выдохе, на последних углях, сжег остаток слов: - Ведь они... тоже все понимают? Они такие же люди, разве нет?
Гробовщик остановился, прекратив измерять шагами тесную клетку комнаты. Во взгляде, брошенном в сторону Феба, впервые просквозило что-то отличное от тяжелой, надсадной усталости - неразличимая нотка, в которой смешалась тщательно скрываемая надежда и опаска.
- Я не сразу тебя узнал, - слова, выпускаемые на свободу, звучали настороженно-вибрирующе, словно наконец получили так долго сдерживаемую возможность быть сказанными. - Там, в баре, не было возможности разглядеть лицо, и голос терялся среди остальных... Уже потом, после всего, что произошло - понял. Не знаю, помнишь ли ты меня под маской... - он быстро поднял глаза, внимательно вглядываясь в реакцию визави, и медленно, незаметно кивнув после, удовольствовавшись неслышным ответом, - ...господин Цикада.
Он произнес титул без тени насмешки, избегая каким-то образом при этом выспренности, сопутствующей большой букве впереди - голос на мгновение стал каким-то иссушено-шепчущим, как будто Айронс боялся быть услышанным.
- Если ты прав, то лучшего момента, чем сейчас, нет - большинство из них растеряно, они надеются, что все это пройдет сегодня-завтра, и не озлоблены достаточно, чтобы забрать силой то немного, что мы можем предложить... - Гробовщик как будто спорил сам с собой, продолжив беспокойный шаг часового от стены к стене. - В конце концов, быть может, мы преувеличиваем угрозу - кроме того, в интересах властей заняться этими людьми, если они не хотят превратить нижнюю половину города в кипящий котел. Потребуется еда и медикаменты - на какое-то время хватит того, что может предложить мейстер, но потом потребуется другие источники... - он вдруг остановился, прервавшись на середине фразы.
- Ты... пойдешь с нами? - на этот раз в его голосе звучала незнакомая тональность - язвительный, уверенный в себе, как будто в любой момент времени его окружала сцена, Айронс впервые просил. - Я не хотел втягивать тебя в это - но похоже, что никто из моих бездельников, подсчитывающих сейчас свои шансы на выживание, не произнесет лучших слов, чем ты. Кроме того, у тебя тоже... нет дома. Ты - один из них; мы - имперсонации, куклы, ненастоящие... Они поймут тебя. Услышат.
Воздух на мгновение стал хрупким, способным покрыться трещинами от любого слова; Феб, выплеснувший словами свою внезапную вспышку, тронул его дыханием – осторожно, как тонкий осенний лед. Он не колебался – там, внутри себя, где тлели багряным затихшие, но не угасшие угли. Он не колебался, просто неуверенная тревожная нота, ставшая почти привычной с тех пор, как в нем пересохла музыка, требовала оркестровой паузы, чтобы уступить место чему-то другому.
- Я пойду.
Даже если ничерта не получится.
- Увы, я никогда не был блестящим оратором, но, знаешь... Сквозь меня сейчас словно прорывается что-то. Или кто-то – кто не умеет говорить, но не может молчать... – он закатил глаза, иронизируя над собственной выспренностью, и срезал ее завершающим насмешливым аккордом: – Точнее, никак не желает заткнуться – и вдобавок совершенно глух к доводам разума.
Неуверенная нота, пропустив положенные пять тактов, заныла с гулкой обреченностью, но Феб не стал ее слушать.
- Возможно, нам потребуются волонтеры из числа беженцев, укрывшихся в «Висцере». Чтобы организовать раздачу воды, пищи, хотя бы минимальную медицинскую помощь, - он рассуждал вслух, отгоняя холодное эхо, выстраивая в цепочку простые шаги, скрывающие невозможную сложность задуманного. – На сколько хватит запасов мейстера Агриппы – и можно ли ожидать новых поставок?
- С первой помощью и лекарствами пока все неплохо - в основном, потому, что эвакуация в большинстве районов прошла мирно, - режиссер перешел на сосредоточенный, деловитый тон: ему словно передалось напряжение, распространяющееся в воздухе, и взывающее к необходимости действовать. - Несколько легких травм, не более - плюс десяток спящих, которым, похоже, не требуется постоянный уход... Гораздо хуже с продуктами - уже завтра нам понадобится еще. Лавки в округе какое-то время могут снабжать нас продовольствием, но учитывая, что мы не знаем, как долго все это продлится - стоит попробовать наладить связь с одной из оранжерей. Впрочем, там-то правительство окажется в первую очередь, - горько усмехнулся он.
- У нас уже есть с десяток добровольцев - послушники Агриппы, медики, оказавшиеся под нашей крышей, просто неравнодушные... Но ты прав - этого мало. Места под куполом не хватит для всех - мы можем впустить большую часть женщин и детей, а остальные займутся сооружением укрытий на улицах - поблизости найдется несколько пустырей, где можно устроить лагерь. Это значит, - уголок искривленного рта дернулся, - что прежде чем идти наружу, нам придется убедить половину тех, кто уже нашел здесь убежище, перебраться на улицы - и освободить место тем, кто ждет за стенами.
- Это будет сложнее всего. Я бы не рассчитывал, что согласится хотя бы несколько десятков – из всех, - сомнение свернулось клубком на плече Феба и вплело свой ломкий дискант в его слова. - Может, меньше. Но даже если так – пусть. Это только начало. Знак для тех, кто здесь, и тех, кто снаружи – мы все заодно. Мы выживем только если не позволим себе скатиться в грызню.
Он подошел к небольшому, затянутому пыльным муаром окну, и сбился: вокруг театра плескалось, изредка вскидывая волны, море. Пока еще ровное, не проснувшееся из усталого штиля, но уже играющее рябью человеческих судеб.
- Я очень тревожусь за Аннеке, - тихо признался Феб, не отрываясь от созерцания волн – или, может, пытаясь разглядеть лица. – За всех, кто где-то там, - поправился он, - но особенно за нее и... волчонка. Нельзя было оставлять их одних. Попробую отыскать их, как только здесь станет чуть спокойнее...
- С ними все будет в порядке, - эхом отозвался тихий голос, в котором не слышалось той уверенности, которую обладатель пытался придать произносимым словам. - Пока еще ничего не произошло. Люди встревожены, напуганы, загнаны в угол - но еще не начали по-настоящему бояться друг друга...
Оборванная фраза тяжело повисла в воздухе, окунаясь в застывающий момент неловкой тишины. Феб смотрел сквозь серо-зеленое стекло - там, где снаружи наступал тусклый, сумеречный день, расцвеченный редкими полосами света, которые бесстрастные прожектора бросали откуда-то сверху. Айронс замер по другую сторону комнаты, напротив другого, фальшивого окна - он смотрел в зеркало, словно пытаясь снова и снова разглядеть что-то в собственном отражении, взирающем в ответ с обреченностью в лице.
Вязкое, тягучее молчание наполняло медленный ход секунд - и никто не хотел нарушать его первым.
Дверь в гримерную скрипнула - в образовавшуюся щель просунулось встревоженное тонкое лицо уже знакомого арлекина Джейми. Режиссер кивнул ему, не поворачивая головы - и тот, на мгновение недоверчиво прислушиваясь к непрозвучавшему ответу, помедлив, исчез - оставляя за собой приоткрытую дверь. Мерцающий свет слепяще-белых ламп медленно утекал наружу, бросая мертвенно-восковой оттенок на фигуру Гробовщика в зеркале.
- Пойдем, - он вдруг резко хлопнул ладонью по поверхности стола; забытая чашка испуганно звякнула, подскочив от удара. - Время разбрасывать камни.

[Черон >>>]

..зрительный зал ждал.
Не их - никто, казалось, не заметил две фигуры, выскользнувшие откуда-то с дальней границы утопающего в темноте купола, и немногие обращали на них внимание, пока они пробирались к центру. Публика вслушивалась в тишину, негромко гудящую десятками и сотнями беспокойных шепотов, задающих в разных вариациях один и тот же немой вопрос. Каждого из них выдернули из собственного дома, конторы, цеха, из жизни - и собрали в этом зале перед пустой сценой - ожидать начала спектакля; каждый не решался думать о действительно страшных последствиях, и одновременно не позволял себе быть уверенным в том, что все это - небольшое недоразумение, которое в ближайшее время разрешится, превратится в легкий фарс, разбавивший монотонное течение их дней...
Зал ждал. Затаив дыхание, он вслушивался в тишину, надеясь уловить вступительные аккорды фанфар, какими бы они не оказались - предвещая комедию или драму.
Поэтому когда Гробовщик вскинул руку, оказавшись на небольшом возвышении в центре зрачка нависшего над ним купола - они услышали эхо его первых, непроизнесенных слов, жадно оборачиваясь в его сторону, повсеместно, повсюду - и слушая.
В какие-то несколько мгновений по залу разлилась ядовитая волна безмолвия, подступающего к горлу.
Феб стоял рядом с ним, как гротескное, нарисованное углем отражение, не очерченное контуром света, почти невидимое в тени; второй голос, звучащий невозможным, точным до оттенка унисоном. Ему казалось, что их губы шевелятся в такт; ни в тот замерший на подмостках миг, ни позже он так и не смог до конца отделить те слова, что рождались в его собственной груди – о тех, что пробуждал Айронс, вгоняя их острыми осколками под ребра.
Огромный купол театра, уставший от невнятного гула, уносил их вверх, множа отголоски, чтобы бросить оттуда – с размаху, в лица и души тех, кто оставался внизу. Феб принимал их, запрокинув голову, такой же беззащитный перед эхом партера, как любой, кто оказался здесь – сегодня и всегда.
- Братья и сестры! - театр смотрел в каждого, кто мог видеть, прямо в колодца зрачков, перебирая протянутые сквозь них струны. Театр не мог быть фальшив или патетичен, он был истина, и когда он ронял в глаза своих случайных зрителей – братья – каждый обездоленный ощущал родственное плечо, застывшее рядом. – Вчера мы потеряли свои судьбы, свои привычки, свои дома. Все мы. Вчера мы нашли новый дом – тот, что принял нас, согрел, вернул веру и силы. Тот, что не дал нам угаснуть на ветру.
Театр говорил о себе, искрами рассыпая то жгучее, что хранил в своих стенах. Театр говорил о себе, но не чувствовал себя смущенным – он не умел лгать, а правда не имеет права быть жеманной. Театр говорил о себе, отобрав голоса у тех двоих, что застыли на сцене, заставив тишину свернуться у ног.
Театр говорил о себе – чтобы сказать о других.
- Сегодня мы – все, кто может слышать и чувствовать – знаем, что как бы ни было тяжело и страшно, рядом всегда окажется кто-то, кто протянет руку, и это знание может греть не хуже огня.
Эхо рассыпало конфетти последних слов и смолкло, давая отзвучавшим бликам, кружась, опуститься на плечи. Театр молчал – и молчали те, кого он окружил собой.
- Сегодня там, на улицах, - он зазвучал вновь, мягко и всеобъемлюще, - ждут этого знания и этого тепла другие. Наши соседи, друзья, родственники. Наши братья и сестры. Среди них есть больные и слабые, есть маленькие дети, которые не выживут, если им не протянем руку – мы.
И снова – пауза. Голос театра уходил, оставляя двух людей, оглушенных сценой, наедине с полным залом.
- Я прошу у вас помощи, – покинутый эхом театра, голос Феба звучал иначе. В нем не было величия и мощи, лишь обычное человеческое тепло – и несколько тактов музыки, бьющейся в горле. – Нам очень нужны добровольцы. Медики, инженеры, волонтеры, которые будут раздавать пищу на улицах. Нам очень нужны те, кто сможет уступить свое место здесь тому, кому оно жизненно необходимо сегодня. Может быть, вы спасете чью-то жизнь. Может быть, именно вы удержите этот город от падения в бездну.
Он замолчал, поняв, что задыхается словами и клокочущей музыкой. Что не может произнести больше ни слова – и оставалось только надеяться, что сказанного будет достаточно.
Купол, обнимавший и заключавший в себя настороженное, беспокойное море горящих глаз, превратил его голос в тревожную, проникновенную последовательность нот, каждая из которых безошибочно находила своего слушателя в толпе - среди тех, кто молча слушал, не торопясь делать шаг вперед, отводил взгляд или отворачивался, делая вид, что происходящее относилось к кому угодно, только не к нему.
Этот голос не приносил долгожданного успокоения. Его тон - мягкий, просящий - чувствовался отзвуком холода по коже. Вместо того, чтобы объявить о начале спектакля, он приглашал на сцену.
Первым незримый круг нарушил смутно знакомый человек - в возрасте, усталый взгляд, истрепанный кожаный саквояж, вытертое пальто, наброшенное на плечи - лицо доктора Холдена выплыло из памяти вчерашнего вечера: сухое, сосредоточенное, склонившееся над ним и закрывающее слепящий прожектор где-то под потолком. Почти сразу вслед за ним из зала вышла группа, державшаяся отдельно - в глаза бросались выбритые головы, длинные серые одежды; один раз Фебу показалось, что он заметил крошечную отметину, нацарапанную у гипсового виска. Никто не произнес ни слова - они молча становились позади, образуя неровный строй за спинами Феба и Гробовщика - еще не актеры, но уже не зрители.
...Джейми, беззвучно шипя что-то неблагозвучное сквозь зубы и нарушая торжественность момента, растолкал ряды впереди стоящих, немедленно оказываясь за плечом своего режиссера - во взгляде, которым парень наградил Айронса, читалась невысказанная обида - на то, что не предупредили? не позвали первым? Или что-то еще, оставшееся скрытым от него, вторгшегося в этот маленький мир, где сцена существовала на одних правах с партером, и различие это стиралось все стремительней, после того, как за арлекином последовали другие - те, которым было не привыкать находиться на пересечении взглядов.
Случайный взгляд, бессильно скользящий по толпе, вдруг выхватил тонущий где-то в тени далекий силуэт Имморанте - и какая-то часть сознания вдруг представила в его воображении гротескную миниатюру, в которой сломанное существо выходило вперед на своих подгибающихся ногах, слыша его зов сквозь толщу пустого пространства - но он продолжал стоять, едва заметно покачиваясь, жутковатым памятником самому себе. Единственный, кто не был здесь зрителем.
А потом - как будто что-то стронуло с места заклинивший механизм толпы - она вдруг двинулась вперед, как вдруг показалось - сразу, все вместе, оказываясь неожиданно совсем рядом, отозвавшись на его брошенный в тишину зов. Почти сразу холодный рассудок внес корректировки - море обращенных к сцене лиц, как прежде, смотрело мимо, огибая просящую фигуру взглядом, предпочитая не слышать, оставаться в ожидании фанфар - и одновременно с этим из зала шли другие. Не так много, как казалось на первый взгляд - за первой волной последовала вторая, включавшая в себя колеблющихся и тех, кто не решился сразу - но включая тех, кто уже был с ними до этого воззвания, добровольцев набралось почти три десятка. Сменяющие друг друга быстрые наброски портретов, нарисованные светом и тенью - встревоженные, обеспокоенные, и все-таки - стиснутые губы, жесткие складки на лбу, заостренные скулы... Такие же люди, эхом отозвалась в памяти недавняя фраза, произнесенная с непонятной горечью.
- Спасибо, сэр.
Кто-то сжал его руку - не обращая внимания на холод металлических пальцев; крепко, признательно. Прикосновение ушло вслед за скользнувшей в сторону тенью.
- Вы все правильно сказали, мистер. Что нужно делать?..
Еще одна тень; Гробовщик, сгорбившийся рядом, неуклюже ответил на другое рукопожатие, вдруг растеряв всю ту артистичность, которая парила вокруг него незримой тенью в "Повешенном".
- Я могу достать еды и топлива, сэр, у меня поблизости знакомые... Немного, но кое-что, так?
Они все смотрели на него. Каким-то образом стоявший за его плечом силуэт неслышно ушел в тень, становясь незамеченным, и вызывая в памяти странно похожую картину - когда шествие, захлебываясь пьяным, мрачным весельем, вело свой карнавал по спящим улицам города, и маска с зеркальными провалами окуляров следовала след-в-след за тем, кого она звала Господином, скрупулезно выдерживая роль - суфлера, шепчущего нужные слова на ухо, или кукловода, поправляющего вагу...
Вслед за обжигающей речью, прокатившейся по зрительному залу и угасшей в опустошенную немоту, вслед за первой трепещущей радостью – мы не одни, не одни! – пришел отчаянный, почти панический ужас.
Я не умею, я не знаю как, я никогда не делал ничего подобного, я... справлюсь?
Но те, кто принял в себя призыв, как живое, набухшее зерно, уже прорастали ожиданием – и промедление, неуверенность, страх были бы для них губительны.
- Хорошо, - сказал он невпопад. – Приступаем. Джейми, - он отыскал глазами актера, вскинувшегося навстречу имени, - в «Висцере» есть шатры для уличных выступлений?
- Мы не какое-то вам шапито, - тот состроил обиженно-высокомерную гримасу, которая тут же сползла с лица, словно стертый маслом грим. – Впрочем, пара шатров валяются в подсобке среди прочего хлама. Достались в наследство от прежнего владельца, все руки не доходили выбросить.
- Очень кстати, что так и не дошли. Расчищай подсобку, заодно и от хлама избавитесь. Шатры поставим на пустыре. Все негодное, что горит – на костры для обогрева уличного лагеря, старое тряпье – на лежанки и одеяла. В подсобке можно будет разместить еще кого-то с улицы. Доктор Холден, составите мне компанию? Посмотрим, кому нужна немедленная медицинская помощь и еще – кто более всего нуждается в тепле. Кто займет те несколько десятков мест, что у нас освободились.

Мысли, запущенные злым толчком, теперь бежали сами, стремительно и звонко, мелькая, как спицы в колесе.
- Кстати, Джейми, ты натолкнул меня на одну идею. Не знаю, что из этого выйдет, но... Вы, сэр, - кивок и протянутая рука тому, кто предлагал помочь с продуктами, - не могли бы пригласить вашего здешнего знакомого на прогулку? Вместе с ним пройтись по ближайшим домам, с соседом жители станут разговаривать охотнее, чем с нами, бродягами. Спрашивайте, нет ли в домах ненужного старья – посуды, ветоши или отслужившей мебели, от которой не успели избавиться. Драное, сломанное – плевать, нам сгодится все. Заодно можно спросить, не согласится ли кто-нибудь приютить у себя одного-двух беженцев. Маловероятно, но чем Цикада не шутит. Даже если удастся пристроить хоть одного - это уже прекрасно. У нас будет на одного замерзающего меньше.
Феб перевел дух, позволяя горлу, утыканном словами и планами, глотнуть молчаливого воздуха.
- Есть кто-нибудь с опытом в строительстве? В возведении хоть каких-то конструкций? – медленно текущий по лицам взгляд, не останавливающийся ни на ком, просто запоминающий, кто они, какие они, беззвучные и не терпящие фальши голоса его далекого от музыки оркестра.
- Мы с братом проектировали подвесные мосты в шахтах, если это подойдет, сэр, - двое, отличимых лишь десятком лет, запрятанных в неглубоких морщинках, подались навстречу схожим, почти слитным движением. - Да и вообще, как говорится, руки у нас с той стороны растут...
- Тогда вам и карты в руки. Осмотрите все, что там есть в подсобке у Джейми, а также реквизит, который сочтет возможным пожертвовать господин... – он едва не сказал «Гробовщик», - Айронс. Нужно будет соорудить что-то вроде навеса. Совсем хорошо –если получатся палатки или дополнительные шатры, они будут защищать еще и от ветра.
- Остальные будут готовить и разносить еду, горячую воду. Вам будет сложнее всего. Возможно именно на вас, принесших самое необходимое, будет выплескиваться обида. Которой вы никак и ничем не заслужили – но от которой некуда укрыться. Пожалуйста, будьте великодушны. Не отвечайте грубостью на грубость. Надеюсь, обойдется без эксцессов. Пожалуй, все?
Растрескавшиеся губы шевельнулись беззвучно, словно пробуя забытые звуки, последнее недосказанное - и находя его неприятно сухим.
- Удачи нам всем.

[Woozzle >>>]

...он смотрел, как неловкие, сбивчивые слова приводят в действие медленно вращающийся механизм. Поначалу едва двигающийся с места, скрежещущий наросшей за долгие несколько часов ржавчиной, рывками старающийся преодолеть сопротивление металла, недоверия, прокрадывающегося в толпе страха. Огромная часть этого механизма осталась неподвижной - утопающее вдаль море лиц, для которых далекий силуэт одинокого актера терялся в шепчущей темноте, смыкающейся вокруг него - и звенящие медью слова не преодолевали этого расстояния, рассыпаясь шелестящей пылью на ветру, и они возвращались обратно - к своим участкам пространства, вырезанным в пустоте, ждать, надеяться, слушать...
Но другие детали машины пришли в движение.
Гробовщика, оказавшегося было в тени выведенной им на сцену примы, окружили люди - он что-то говорил, негромко, приглушенно, сопровождая речетатив хлесткими, указующими движениями пальцев - и один за другим, его слушатели ныряли в темноту, скрывающую кулисы и задворки театра, возвращаясь с подручным материалом, досками, инструментами. Рокот работающего механизма дополнился шипением воды - откуда-то выволокли несколько металлических бочек внушительных размеров, способных вместить целого человека дважды - их наполняли водой и оттаскивали ко входу. Рядом росла неаккуратная гора реквизита - толстые картонные пластины с грубо нарисованными контурами пещер, чудовищ и насекомых; железные прутья, обломок балки, блоки с крюками и лебедка, служившие для подъема декораций - при виде последних кто-то из актеров, изменившись в лице, быстро скрылся в задней части "Висцеры", и через какое-то время с ужасающим скрежетом из-под потолка спустились, едва не рухнув, заготовки декораций следующего - или уже отыгравшего - спектакля.

- ...вы быстро взяли все в свои руки, - заметил доктор Холден, когда они с Фебом направлялись к тяжелым двустворчатым дверям, отделявших "Висцеру" от окружающего мира. Неразговорчивый, хмурый, он, казалось, проникся к музыканту некоторой сдержанной симпатией после его выступления - прозвучавший вопрос в других обстоятельствах можно было бы принять за начало светской беседы. - Думаете, все это продлится долго? - он помедлил, отшагивая в сторону: рядом пронесли тяжелую, опасно накренившуюся бочку, расплескивая случайные капли.
Эбонитовые створки натужно скрипнули, выпуская их наружу. Феб не ощутил привычного дуновения ветра, который постоянно звучал там, наверху - только слабый, кисловатый запах плесени и химикатов щекотал нос, оказываясь единственным индикатором того, что они вышли из здания наружу.
- Основной проблемой остается еда, - продолжил доктор, когда они оказались у ступеней, спадающих к подножию театра. - Эвакуация прошла достаточно спокойно, травм немного и большая часть - случайные... Редкие случаи переутомления и нервного напряжения - вроде того, что произошел с вами. У нас есть водопровод, и в это время не составит проблем произвести достаточное количество тепла, особенно посреди нефтяного квартала; но накормить больше полутысячи человек... - он покачал головой, не окончив фразы.
- Я очень надеюсь, что не сегодня-завтра начнут поступать первые партии гуманитарной помощи, организованной правительством. К нашим высочайшим властям, - слабая ирония оттенила голос ровным голубоватым блеском, - можно относиться по-разному, но заподозрить их в неумении сложить два и два... Даже не самому дальновидному человеку понятно, что голод очень быстро доведет весь этот котел до кипения. Сначала разнесут мелкие лавочки – но что их запасы для многотысячной толпы? Весь город спрессован здесь, на нескольких уровнях, и вряд ли кто успел прихватить провианта на неделю-другую, уходили кто в чем был – себя бы не потерять. Что будет делать эта толпа, когда продукты разграбленных лавок подойдут к концу? Зададутся вопросом, какого, собственно, черта, их держат в загоне, как скот, без крыши над головой, без тепла, впроголодь. Полиция не сможет сдержать голодный бунт. Они, - Феб неопределенно кивнул головой куда-то вверх, - понимают это не хуже нас с вами. Значит, должны уже выйти из ступора и начать принимать меры. Поставки теплой одежды и продуктов – первое, хотя и не единственно необходимое условие того, что он сами продолжат пребывать в тепле и сытости. Я верю, что там есть разумные люди.

Я даже лично знаком с одним.
Почти привычно полоснул по ребрам соленый хлыст, на короткий миг заменяя собой все. Феб успокоил его воздухом, медленными толчками вколотым в сердце.

- Если же все там впали в летаргию, - продолжил он, когда кристаллы соли колким током ушли по венам, - и поставок не будет... Наверное, и впрямь попытаемся договориться с ближайшей оранжереей.

Хотя на самом деле это уже совсем не важно. Если поставок не будет – как бы здесь, в “Висцере”, мы все ни организовали - через несколько дней повсюду начнется хаос. Хаос, который сметет и растопчет все, что мы сейчас делаем.
Феб смог не сказать этого вслух. Но не думать об этом у него не получалось.

...потом он что-то говорил со ступеней, пытался достучаться, докричаться до каждого, то звеняще и клокочуще, то мелодично и мягко; здесь, без поддержки пропитанного актерством театрального эха, Фебу казалось, что звучит все это бессильно, бесцветно, неубедительно, что его не хотят не то что слышать – но даже просто слушать, и голос к концу выступления сбивался в беззвучный крик.
Лишь когда все закончилось, он понял, что все-таки – получилось. Здесь, вокруг их маленького ковчега, война не начнется. Во всяком случае – не сегодня.
В течение ближайшего часа работа ворочающегося механизма, разбуженого им, охватила прилегающую к театру площадь. Сонное, встревоженное море людей каким-то образом пришло в размеренное движение. Доктор, коротко кивнув в знак признательности, исчез в толпе, сразу же окруженный страждущими - вслед за ним последовали добровольцы. С площади выводили раненых и выносили немногочисленных спящих - из тех, кого не бросили на верхних уровнях; пара строительных бригад расчищала место под временный лагерь - после недолгой заминки из добровольных и не очень помощников организовали редкую цепь, по которой сгруженые в кучу у дверей театра доски, балки, тенты и останки декораций начали свое путешествие из рук в руки. Совсем мирно все же не обошлось - Феб в какое-то время почти кожей почувствовал проскочившую в толпе искру; кто-то, недовольный тем, что его пытались согнать с места, пытался сопротивляться, чуть было не пустив в ход кулаки, к нему присоединились несколько осмелевших соратников - но в это время из "Висцеры" вынесли бочки с водой, импровизированную печь и канистры с топливом - и ближайшие ряды устремились к ступеням театра, смяв зародившееся было противостояние в зародыше.
...на какой-то момент вдруг показалось, что все опасения Айронса, доктора и других, предрекавших грызню и общую свалку, рассыпаются, как труха на ветру. Люди выстраивались в очереди к раздаче воды, пропускали вперед тех, кому ожидание давалось тяжелее, охотно включались в живые цепи, передавая фляги и кувшины раненым и не передвигающимся самостоятельно. Какого-то старика, надсадно скрипящего колесами каталки, почти под руки проводили внутрь, одновременно с этим к добровольцам присоединилось еще несколько обитателей театра, выбравшихся на улицу...
Над площадью витал едва осязаемый призрак надежды. На то, что все обойдется, что вынужденные неприятности скоро кончатся, что они на какой-то короткий момент оказались объединены невесомой общностью, и переживут, выберутся из этого - вместе.
Он не сразу понял, что эхо сотен переговаривающихся голосов вдруг разрежено чем-то еще: электрический треск, шум статики вдруг напомнил о звуке капель дождя, которого здесь, в закрытом уровне, быть не могло. Старый динамик, висящий под одним из телеграфных столбов, вдруг ожил, расплескивая вокруг волны шипящего голоса, на который почти не обратили внимания - окружающие явно слышали эту речь не первый раз.

Отделив сознанием, привычным препарировать оркестровые партии, электрический тон от живых, он почти сразу узнал его. Это был голос господина Танненбаума - и сейчас, исходя из скрежещущего громкоговорителя, он впервые звучал естественно.
- ...одверглись неожиданному ...адению. Правительство держит ситуацию под контролем, призывает не предаваться панике и не препятствовать силам обеспечения правопорядка и боевым частям в выполнении выполнять свой долг и обеспечивать ...зопасность граждан. Доступ на уровни с шестнадцатого по девятый временно приостановлен. Повторяю, - в сухом голосе плеснуло единственной ноткой, похожей на живую; странным образом она звучала чуть ли не раздраженно. - Никаких причин ...паники. Беженцам, вынужденным покинуть свои дома, будет предоставлено убежище во временных эвакуационных лагерях. Сохраняйте спокойствие. Остерегайтесь пространств с открытым небом. При обнаружении подозрительных лиц ...дленно сообщите в органы полицейского надзора или представителю вооруженных сил.
Феб стоял, распятый в этом голосе, как в бесконечном, обжигающем аду. Даже когда динамик заглох, выплюнув последние железные звуки, он продолжал тонуть в его скрежещущих полутонах, не в силах выбраться из закольцованного ритма в своей голове.
Словно мир вокруг перестал существовать, воткнувшись острым лучом прожектора в тонкую девичью фигурку с неживым лицом – и неживым голосом. Феб слышал неприятный, ржаво-металлический голос, а видел ее – Ран, притянутую корнями-ниточками к механическому чудовищу. И снова, как тогда, в последнюю их встречу, захлебывался ненавистью. Второй настоящей ненавистью в своей жизни. Куда менее логичной, объяснимой и понятной, чем первая; чуть менее острой – но явственной, скручивающей дыхание в тугой узел.
Следовало радоваться, что доктор Холден был сейчас где-то в другом месте, слушал это обращение рядом с кем-то другим, и Феб, вытаскивая, выскребая себя когтями из хриплого звучания слов, мог позволить себе – быть собой. Не держать лицо, не делать вид, что слышит то же, что и все – сухое предупреждение о чрезвычайной ситуации, не более того. Не загонять клокочущий хриплый выдох обратно в глотку, чтобы издать какой-то более приличествующий случаю звук.
...ему чудился стук копыт и четыре всадника на оскаленных лошадиных скелетах, пришедшие пожрать Люкс.
Почему именно этот звук, именно это видение вплелось в речь Танненбаума , пропитало ее насквозь, он не мог понять даже потом – когда сидел, выпуская изодранное дыхание белыми клочками в холодный воздух. Когда отпустило, оставив лишь эхо, скачущее по камням.
Когда мысли – почему он делает это сам? – стали просто повторением бессмысленных звуков.
В самом деле – почему?.. Сотня подручных клерков с подходящими случаю интонациями в распоряжении; никакой особой известности у самого господина Танненбаума среди жителей – чтобы делать на это ставку... Почему – сам?

...и почему тебя это вообще волнует, как будто другие заботы разом закончились...
Почему-то казалось, что это именно так. Что за выступлением Танненбаума крылось что-то такое, что делало бессмысленными, нелепыми все их наивные попытки сохранить мир. Вернуть городу то лицо, которое он помнил.

[Woozzle >>>]

Когда Феб понял, куда, в какое покорное отчаяние, ведет его этот поводок железного голоса, протянутый сквозь динамик в измочаленную последними днями душу, он зло рванулся, выдирая голос с корнем – в глухоту, в неспособность воспринимать звуки, и так, оглушенный, пошел сквозь ряды расположившихся вокруг театра беженцев. Чтобы делать хоть что-то; и еще - он мог видеть. Он рассматривал лица: угрюмые и колючие, устало-равнодушные, бессмысленные и даже – странно, неуместно, невозможно светлые. Он шел сквозь этот калейдоскоп людей, отказываясь складывать их в безликую толпу – и ему становилось легче. Совсем немного, на вдох, чуть более свободно протискивающийся в горло, но – легче.
Где-то по дну его души бродила с тонкой свечой призрачная надежда - встретить среди лиц несколько знакомых. Но одни черты сменялись другими, на Феба смотрели сотни пар глаз – и он смотрел в ответ, отдавая каждому взгляду часть своего воздуха и веры, но ни в одним из них не было узнавания.
Иногда к нему обращались; Феб останавливался, готовый подолгу объяснять одно и то же, под конец пути ему казалось, что в горло вставлен механический скрипучий механизм, умеющий произносить звуки – вот только заводить его становилось все труднее.
Потом людское море, окутавшее «Висцеру» волнами, немного схлынуло; как-то само собой оказалось, что Феб прошел его насквозь, охрипший, опустошенный, но странным образом – умиротворенный.
Ему хотелось одиночества и музыки, хотя бы несколько ломких тактов, растворенных в воздухе – сущая малость. Увы, он не мог позволить себе даже этого: одиночество сегодня стало предметом роскоши, а улицы, напоенные гулом и страхом, знать не желали никакой другой гармонии.
На пустыре за театром выросли шатры – яркие, праздничные, вызывающе неуместные среди всего происходящего – они казались насмешкой; доктор Холден, присевший возле одного из них с кружкой кипятка в руках, казался похожим на старого, грустного, смертельно усталого клоуна. Феб опустился рядом с ним, давая отдых ногам, изрезавшим площадь вдоль и поперек.
- Как ваши пациенты, доктор? – он откинулся назад, опираясь на флейты; взгляд мельком тронул иссеченное морщинами лицо врача и отправился чертить узоры, нарисованные на пологе ближайшего шатра.
- Несколько ушибов, множество случаев нервного стресса и один острый приступ апноэ. Наглотался пыли, - пояснил он, делая торопливый, глубокий глоток из дымящейся кружки, и бросая, в свою очередь, вопросительный взгляд на Феба. - Хотите? Тут, прямо за навесом, поставили котел - применений у него пока немного, но люди собираются вокруг, обмениваются новостями, предположениями... Это хорошо, - неожиданно резко произнес он. - Вы правы: если наши власти смогут заглянуть чуть дальше собственного носа, когда-нибудь помощь сюда доберется. Как вам правительственное воззвание? - он кивнул в сторону угрожающе высившегося в отдалении столба с динамиком. - Думаете, все это - правда?
- Трудно сказать... - Феба передернуло, словно динамик, дремлющий неподалеку, вновь принялся извергать голос Танненбаума. – Что-то они определенно не договаривают, но знаете.. Я пытаюсь представить, понять, зачем бы им могла понадобиться мистификация такого масштаба, ради чего выгонять людей из домов – если никакой внешней угрозы на самом деле нет. Пытаюсь, и не могу. Нельзя же, в самом деле, предположить, что кто-то, обладающий запредельной властью и впавший в детство, решил поиграть в куклы? А вы? Вы не верите в угрозу извне? Признаться, я был бы рад сейчас услышать любые версии – хотя бы для того, чтобы сопоставить, попытаться выписать все в нотный ряд, и может быть – прочитать партитуру.
- Согласитесь, это выглядит некоторым образом... сказочно, - доктор усмехнулся, как показалось Фебу, с некоторой долей растерянности, и неопределенно пожал плечами. - Как история из докатастрофной эпохи. Представьте - собрать войска, каким-то образом провести их через агрессивную пустошь, и все ради того, чтобы напасть на город, с котором ты почти не поддерживаешь контактов - исключая годами налаженные торговые связи. Даже если бы что-то подобное произошло на самом деле - обороняющимся достаточно занять периметр и ждать, пока холод и ветер в считанные дни не развеет в пепел любую, сколь угодно большую армию... - он покачал головой. - Скорее наша Ассамблея пытается прикрыть собственный провал. Взрыв паров нефти или утечку рафии - последняя может быть крайне опасна, и в больших масштабах она с легкостью просачивается через несколько уровней. Это объяснило бы масштабы эвакуации. Но в ходе осмотров мне ни разу не встретились следы отравления - не считая разве что тех, что возникают от регулярного и добровольного приема...
- Получается, что информации для каких-либо обоснованных выводов у нас нет, и придется довольствоваться гипотезами. Той, что предлагает правительство, или своими собственными... Впрочем, - Феб оторвал ладонь от земли, медленно стряхнул раскрошенный камень с флейт, и только после этого взглянул на доктора – в упор, - все это... немного умозрительно, не находите? Что бы там ни было, наверху – вряд ли мы можем как-то повлиять на это. Разве что очень радикальными методами - и мне бы не хотелось, чтобы до них дошло. Вопрос в том, можем ли мы на что-то повлиять здесь, - он снова окинул взглядом площадь, по которой перемещались без видимой цели несколько сотен беженцев. – Положим, смерть от переохлаждения никому из нас не грозит. Допустим, что какие-то поставки продовольствия все-таки будут – и голода так же удастся избежать. Но... столько людей – на таком маленьком клочке, и никакой возможности соблюдать элементарные нормы гигиены. Крысы. Насекомые. Нам стоит готовиться к чему-нибудь... особенно неприятному? Брюшной тиф, холера, черная оспа?.. Признаться, я профан во всем этом, я привык считать эти названия фольклором – и был бы рад, если бы им они и остались.
- В первую очередь - чума, - в усталом голосе доктора вдруг показались неуместные нотки легкого, отчаянного веселья. - Инкубационный период в этих условиях может достигать нескольких часов, и в разносчиках, опять же, нет недостатка - в том числе человеческих... Большая часть остального, перечисленного вами, может стать серьезной угрозой только если карантин продлится, допустим, около недели - но вы правы, в перспективе все это представляет собой угрозу. Впрочем, спасибо "Висцере" - у нас теперь есть проточная вода, и где-нибудь поблизости наверняка окажется доступ к коллектору, куда можно сбрасывать мусор и нечистоты... Гораздо меньше повезет тем, кто ниже, - хмыкнул он. - Мы удачно оказались в относительно цивилизованном районе.
- Некоторые болезни, с другой стороны, опасны не столько сами по себе, сколько своими косвенными эффектами... вы об этом знаете лучше меня, - взгляд Холдена неровно, бегло скользнул по металлическим пальцам, как будто боялся пораниться о скошенные острия флейт. - Некоторые улицы Дна живут в постоянных миграциях от сезонных... приливов, и поднимаются выше, когда заражение распространяется. Все это достаточно далеко отсюда, но учитывая, что население города согнали сюда, у нас могут возникнуть проблемы - когда все эти люди пойдут наверх. Впрочем, - он медленно покачал головой, - не берусь делать никаких выводов о том, что происходит внизу. Иногда мне кажется, что во всех этих бесчисленных кавернах, норах, карстах и старых шахтах может свободно разместиться Люкс целиком...
Он боится об этом думать, с какой-то отчаянной тоскливой ясностью понял Феб. Потому и переводит разговор на Холод, на миграцию населения Дна, на бездонность шахт под городом. Что угодно – лишь бы не рисовать внутри себя тот ад, что будет здесь твориться, если вспыхнет эпидемия. Что угодно, лишь бы уберечь хрупкую веру, что мы все еще владеем ситуацией, а не она тащит нас на поводке - галопом. Фебу и самому была нужна эта вера, иначе все остальное теряло смысл. Любые действия, любые движения, любые чувства – ничего не значили рядом с безликим фатумом, и от этого чувства беспомощности, распластанности – хотелось бежать, ломая неумелой, суматошной деятельностью кокон предопределенности.
Феб не стал больше расспрашивать. Слишком хорошо читалось в усталых морщинах доктора Холдена – с этим мы не справимся. Нет никаких путей, никаких лазеек, оно либо минует нас – либо придет, растоптанное тысячами крысиных лапок среди наших шатров. Но в любом случае – не сегодня, не сейчас.
Сейчас – у него было несколько часов передышки, вырванные из хриплого горла разговорами и убеждениями. Несколько часов спокойствия для «Висцеры» - и тревоги для него самого.
- Я оставлю вас ненадолго, - он оттолкнулся от земли, упруго поднимаясь навстречу своему беспокойству. – В этой суматохе я потерял нескольких людей, и пока еще можно - хочу убедиться, что с ними все в порядке. Думаю, к вечеру, уже вернусь. А вы... отдохните, доктор, кто знает, что нас еще ждет. У вас трудная и важная работа. Самая трудная - и самая важная из всех.

[Черон >>>]

...когда площадь медленно скрылась за поворотом позади, его уши словно накрыли парой мягких лап, и шепчущее, встревоженное гудение города, в котором сплетались голоса, капание воды, хлопанье растянутых шатров, скрежет железа и электрический треск - ослабло, как отрезанное.
Если обернуться, можно было увидеть, как над маленькой площадью, напоминавшей отсюда медленно колышущееся, живое море, поднимается уродливый глиняный горб театра, обесцвеченного рыжими пятнами грязи и ржавчины - он был похож на застывший посреди толпы панцирь огромного членистоногого, где крошечные обитатели улиц хотели спрятаться от дождя и холода - и все-таки не решались коснуться теплой, шершавой поверхности стен.
Извилистый переулок повел его дальше, ныряя в лабиринт массивных каменных домов, выстроенных, казалось, друг на друге - так, что за каждым новым поворотом она то круто уходила вниз, меняя направление, то обрывалась скользкой грядой ступеней. Закрытые ставни, заколоченные окна, опущенные засовы и цепочки, настороженные взгляды, сквозящие в приоткрытых створках. Феб быстро потерял чувство уровня - все время казалось, что за очередным спуском дорога уводит его слишком далеко, и он уже перешагнул невидимую границу того самого мира троглодитов и червей, о котором так красочно рассказывал Айронс - но потом она же, или другая, подворачиваясь под ноги змеящимся ходом, проеденным сквозь камень, вдруг становилась широкой улицей, которую окружали здания, не уступающие размахом Променаду, и которая почти всегда оказывалась полна людей - угрюмо бредущих куда-то, без направления, смысла и цели, или собирающихся беспокойными колониями, вроде тех, что образовалась у "Висцеры". Встретив по дороге тесный многоугольник рыночной площади, он с трудом вгрызся в толпу, натыкаясь по пути на беспокойные, колючие взгляды - и везде встречая похожие элементы картины: кое-как собранные из подручных средств ряды укрытий, неровные цепочки беженцев, обступающие дымящиеся котлы, и вездесущие механические пасти господина Танненбаума, вживленные в плоть домов, питающиеся кровью вибрирующих телеграфных проводов, следующих за ним повсеместно.
Он ни разу не был в этой части Люкса, и не мог не отметить, что она разительно отличается как от лощеной Централи, так и от его дома, там, наверху. В его улицах чувствовалось остановившееся время - можно было с легкостью наткнуться на брошенный дом, или остановленный десятилетия назад завод, и обнаружить внутри все в том же виде, как оно было давным-давно (при условии, конечно, что оттуда осторожно изъяли все более-менее ценное) - тронутое легким, придающим всему призрачный оттенок слоем пыли, забальзамированное - не только из-за более сухого климата и ветренных прикосновений Поверхности, но и в счет какого-то странного, обходительно-осторожного отношения жителей. Здесь встретить пустой дом казалось чем-то совершенно невозможным - здания стояли вплотную, иногда пересекаясь заградительными чешуями бетонных плит и впиваясь друг в друга металлическими скобами - защищаясь от подвижек земли, от разрушительной влажности, подтачивающей фундамент и разъедающей стены обилием голодных лишайников и мхов, плодящихся в ней. Изредка встречающиеся промышленные объекты прятались за высокими заборами и стенами, оцепленными щетинящейся проволокой, скрывая за этой оболочкой чувствительные вздутия цинковых вакуолей, хранящих в себе галлоны химикатов и топлива. Несколько раз он видел полицейских - то патрулирующие наряды, то отдельно стоящих постовых, наблюдающих за порядком. Никто, казалось, не обращал на него внимания - просто еще один человек, потерявшийся в переполненном улье...

Места, о которых упоминала Аннеке, Феб помнил смутно - только то, что оба располагались где-то в центре. Злачные места в стороне Дна собирали, в основном, рабочие смены, и редко нуждались в музыкальном сопровождении - исключая некоторые мотивы, характерные для местных. Компания Миллен с момента его знакомства с ней предпочитала верхние уровни - своим мрачновато-поэтическим ореолом они собирали достаточно публики, чтобы существовать на подворачивающиеся заказы, и там всегда можно было найти подходящее место для репетиций, зачастую становившееся временной штаб-квартирой импровизированного оркестра. Тех из его знакомых, кто играл в Променаде, самих по себе набиралось немного - нужно было, помимо прочего, иметь некоторые знакомства в определенных кругах - как Джентри, уколола непрошеная мысль. Соответствующие заведения Централи представляли собой самый широкий спектр, затрагивающий обе стороны по шкале респектабельности - начиная с концертных залов и театров, и заканчивая настоящими тайными убежищами, прячущимися от полиции и правительства в подвалах и полостях между улицами, и предоставляющими собой притоны ограниченного круга пороков, подобранных на вкус посетителя.
...поэтому когда он наконец, после долгих расспросов встречных, смог составить из обрывочных ответов и жестов схему направления к "Алембику", он не слишком удивился, когда не увидел даже вывески. Неприметная металлическая дверь, прячущаяся у подножия серого четырехэтажного куба, которые в многообразии лепились поодаль от центральных улиц. Череда крутых ступенек, уводящих в подвал. По пристальному рассмотрению на двери удалось обнаружить небольшой рисунок эмалью - стилизованное изображение перегонного куба, который, должно быть, означал название.
Феб осторожно шагнул вниз, в эту щербатую вереницу ступеней, криво налепленных друг на друга; сумрачно-серый, хмурый свет впаянных в камень ламп никак не облегчал задачи, скорей наоборот - прикрывал размытыми тенями выбоины, и сколы, уродующие лестницу, делая спуск медленным и неловким, словно прихрамывающим. Длинный, похожий на тоннель, коридор, облицованный грязным кафелем, погруженный в мерцающую дрожь встретил его настороженной гулкой пустотой. Словно зовущей издали слабыми отзвуками голосов – которые, впрочем, казались тенями, призраками, созданными лишь для того, чтобы заманивать случайных гостей. Феб шел на зов – прищурив глаза от раздражающего демонстративно-прерывистого освещения, сквозь пустоту, странную, словно искусственную, непривычную после гудящей плотности нижних уровней.
Зал, напоенный сладковатой, вызывающе легкое головокружение дымкой, казался погруженным в дрему. Кто-то из посетителей сидел, откинувшись на высокую спинку стулу, застывшим пустым взглядом вскрывая потолок, кто-то вел неторопливую беседу, зажав пальцах длинную трубку, испускающую бледный дымок, кто-то вовсе спал, вольно раскидав руки по столу. На миг Фебу показалось, что он попал в какое-то другое место, неторопливое, запертое вне времени. Или все, что было вчера и сегодня, вся нервная суета в “Висцере” и весь путь через встревоженный, напряженно ожидающий город – ему приснились. Снова вышвырнув его из реальности в такой настоящий, осязаемый бред. Или – “Алембик” снится ему, отравив дурманным духом рафии, спрятав свое истинное лицо.
Угрюмый бармен в белом халате (грязно-белом, словно нестиранном ближайший десяток лет) встряхнул склянку с ядовито-желтым напитком и исподлобья взглянул на вошедшего, расчертив складками выпуклый лоб. Взгляд врача-убийцы, почему-то подумал Феб, осознавая, впрочем некую утрированную театральность каждого движения человека за стойкой.
Он остановился в нерешительности, рассматривая немногочисленных гостей “Алембика”. Знакомых лиц не было – по крайней мере среди тех, кого Феб мог видеть, не укутанных томным фосфоресцирующим туманом. Он вздохнул и шагнул к стойке, вклиниваясь своей уже слишком явно видимой бесприютностью в демонстративно-мрачное представление бармена.
- Добрый день, - изогнутая бровь и ломкая усмешка подчеркнула диссонанс, прошивающий приветствие. - Я ищу своих знакомых... музыкантов, они играли здесь раньше – и возможно, заходили вчера или сегодня?
Короткий, острый взгляд щекотнул его лицо лезвием скальпеля. Человек за стойкой отрешенно качнул головой несколько раз, размеренно, как механический болванчик, и пробормотал что-то неразборчивое под нос, возвращаясь к возне со своей колбой. Потом, помедлив, вяло махнул рукой куда-то в сторону выгрызенного в кафеле проема, куда уходил, утопая в полутьме, зал с посетителями - и потерял интерес к новоприбывшему.

[Woozzle >>>]

...жемчужно-серый дым затягивал пространство вокруг, делая просвечивающие сквозь него силуэты похожими на героев представления нелепого театра теней. Сладковато-затхлый, тяжелый запах давил на виски, тревожно пульсирующие монотонным набатом, и отвлекая от попыток сосредоточиться и разглядеть в череде одинаковых бледных фигур Аннеке. Комната, куда показал бармен, была заставлена беспорядочными рядами кроватей, напоминавших больничные койки, и поначалу казался полупустым - но стоило привыкнуть к бледному, мерцающему освещению искрящих ламп и необходимости смотреть сквозь липнущий к лицу туман, как начинало казаться, что внутренний зал буквально завален людьми. Они сидели на кроватях, подобрав под себя ноги, прямые и высохшие, как статуи, завернутые в свободно грязно-белесые халаты, замкнутые в небольшие группы, и изредка перебрасывались словами - он с трудом расшифровывал негромкие, гортанно-низкие ноты, и изредка улавливал какие-то отдельные слова. Другие спали, зарывшись в взъерошенные кучи пожелтевшего белья, или опускаясь на холодный пол, сворачиваясь клубком, как сберегающие тепло звери, изредка вздрагивая во сне. Многие курили - не отвлекаясь от меланхоличных разговоров, выдувая сизых, скользких воздушных червей из сухих белых скруток, и по несколько минут наблюдая, как те растворяются в окружающем дыхании и изредка мелькают в газоразрядных вспышках ламп. Иногда кто-то из сомнамбул поднимался с места и покидал свою группу, переходя к другой такой же, обмениваясь коротким ритуалом пристальных, сосредоточенных взглядов - и негромкая речь, перемежаемая длинными, сквозящими паузами, начинала свое течение снова.
Воображение играло с Фебом дурную шутку, настойчиво предлагая, что где-то именно здесь - где-нибудь под одной из куч тряпья, полузадохнувшийся и полупогруженный в собственные грезы, должен был проводить большую часть последних дней Сантьяго. Впрочем, его не было видно - как и Аннеке. Казалось сомнительным, что обитатели этого места вообще испытывали потребность в музыке...
Коридор уводил вверх, поднимаясь перед ним ломаными, выщербленными ступенями. Это место все больше напоминало ему нору - длинный, извилистый ход успел отвести его от двери дальше, чем можно было себе представить, исходя из размеров подобных заведений, и через несколько шагов он оказался в следующей похожей комнате, отличавшейся разве что меньшим количеством источников света - одна мерцающая лампа периодически загоралась и гасла, высвечивая неподвижные силуэты рафиоманов на канве некогда белых стен.
Это все больше казалось наваждением. Бессмысленным, жутковатым видением, где бесконечный коридор замкнут в мелькание пустых кукольных лиц, остекленевших глаз, неестественных, изломанных поз. Где каждый, кто попадается на пути, только выглядит живым, но стоит коснуться плеча – рассыплется, как иссохший кокон, пустая оболочка от человека. Даже пристальный взгляд казался слишком опасным, способным проткнуть насквозь; и Феб старался смотреть и не-смотреть одновременно. Он не верил, что здесь, среди нарисованных, ненастоящих лиц встретит Аннеке или Миллен – или еще кого-то, но все же скользил отрешенным, едва касающимся взглядом по рядам замерших кукол. Ощущая нарастающую головную боль и чувство тошноты, и желание поскорее убраться отсюда.
Духота обнимала грудь тонкими, прозрачными, пропитанными запахом рафии руками – и давила с неожиданной силой, проникая пальцами под ребра, изысканно-жестоко лаская легкие.
Он почти прошел мимо, промотав очередное восковое лицо: неровная линия темных волос, заострившийся контур, черные провалы глаз. Почти прошел – и резко обернулся, еще не веря узнаванию.
Аннеке. Отрешенно-нездешняя, она все же смотрела осмысленно, со странным заштрихованно-болезненным вниманием следя за его блужданиями.
Все-таки здесь. Все-таки добралась, живая – минутное облегчение приглушило боль в висках, чтобы откатиться и ударить с новой силой.
На нее было тяжело смотреть – может, чуть меньше, чем на некоторых других здешних изломанных кукол, но все-таки прямой взгляд дался ему не без труда – и увяз в темной мути зрачков.
- Эй... Привет... – он легко, одним полукасанием тепла тронул ее за плечо и замер, боясь, что она растает под пальцами. – Привет?.. Тебе... плохо?
Медленное, сосредоточенное покачивание головой. Она что-то сказала, но неразборчивая, птичья фраза каким-то образом проскользнула мимо его ушей, оставив смутное ощущение, как будто ее мысли опережали непослушные губы, неспособные выговорить нужные слова - смазанно, бегло, полусъеденно и приглушенно.
Аннеке смотрела на него из-под полуопущенных век. Казалось, что она находится где-то по ту сторону этой комнаты, отделенная от него стеклянной дверью, в другом пространстве, где ее язык может быть услышан.
Осторожно, соразмеряя движения, как будто проникая сквозь обступающую ее толщу воды, она несколько раз медленно коснулась жесткой, прямой ладонью поверхности кровати рядом с ней. Взгляд, подсвеченный непрошенным софитом мерцающей лампы, высветил посеребреное блюдо с рассыпанным десятком бледных сигарилл, стоявшее у изголовья.
Он присел на самый край; давящая духота стала совсем невыносимой и медленно раскрашивала мир зыбкими плывущими пятнами.
- Не понимаю, как ты здесь дышишь.
Он не был уверен, что она поймет его, там, за своим звуконепроницаемым стеклом, и поднес руку к горлу сжимающим тягучим движением – душно. Он не знал, что говорить, и что делать – не знал тоже. Уйти и оставить ее здесь? Может, это не такой уж плохой вариант. По крайней мере здесь у нее есть крыша над головой и постель.
И кое-что еще.
- Послушай... Зачем тебе все это? Не подумай, что я пытаюсь тебя воспитывать, но... Когда я смотрю на эти лица вокруг, мне становится страшно. Как будто за ними уже никого нет, их съели изнутри и смотрят пустотой сквозь глазницы.
Феб вздохнул, смутно осознавая, что говорит сам с собой.
- Все не так страшно, как кажется, - вдруг гулко, отстраненно, но вполне отчетливо произнесла она; веки чуть дрогнули, приподнимаясь вверх. Звук ее голоса вдруг показались странно искаженным, незнакомым, как будто доносился из соседней комнаты.
Гипсовые, бледные пальцы осторожно сжали тонкую, хрупкую трубку скрученной папиросной бумаги, как насекомое, которое могло вырваться - и невесомо вложили ее в ладонь Феба.
Какое-то время он держал сигариллу, рассеянно глядя сквозь нее, словно не понимая, что это и зачем. Потом качнул головой – и отложил в сторону.
- Не надо. Это не для меня. Знаешь, я целый год жил в каком-то другом мире – и только сейчас начинаю снова... чувствовать, что все вокруг настоящее. И не хочу терять это чувство, даже если настоящее – скалит зубы и норовит сожрать. Я, пожалуй, пойду. Ты останешься здесь?
Медленный, словно на шарнирах, кивок – и молчание.
Феб поднялся - неловко и скованно; он не ощущал облегчения, и беспокойство, которое заставило его искать знакомые черты среди беженцев Висцеры, а затем - здесь, бредя мимо картонных фигурок со стеклянными лицами, никуда не делось – лишь спрятало когти.
- А ... волчонок? – обернулся он, сделав шаг. – Ты знаешь, где он?
...я так и не спросил его имени.
Молчание.
Неподвижно застывший в густом, сладком воздухе силуэт - опустевшая рука так и осталась там, где еще недавно почти соприкасалась с пальцами Феба - медленно повернулся, искривляясь, скорчившись в скомканных простынях. Она механическим движением обняла колени, сцепив пальцы один за другим, как будто последовательное соединяла зубцы застежки, и опустила голову - и в этот момент Феб вдруг понял, что это не Аннеке. Перед глазами все плыло, на языке чувствовалась слабо пенящаяся горечь - какие-то компоненты дымного яда, должно быть, медленно добирались до него, жадно всасываясь крошечными порциями в кровь - но он отчетливо увидел стекающий водопад длинных, выцветших волос, редких и местами слипающихся вместе, как нити паутины - которых не было, не могло быть у нее. Ломкое лицо, втянутое в плечи, резко показалось не столь похожим, как выглядело еще несколько секунд назад - невольная игра умирающего света или последствия выпитого дыханием дурмана.
Сзади - совсем близко, почти за спиной - пробежала резкая гамма непривычных звуков, нарушающих мерный шелест опадающих слов, которым были наполнены эти стены - хруст растрескавшегося кафеля, удар чего-то глухого о дерево, быстрая дробь удаляющихся шагов. Феб обернулся, чуть не потеряв равновесие - мир плыл у него перед глазами, легко трогаясь с места и забывая остановиться, подступая к горлу тошнотворным ощущением, вкус которого напоминал ему о ядовитом цветке Ран.
Он не сразу нашел запинающимся взглядом выход - тот прятался в темноте, на несколько мгновений заставив его поверить, что кто-то невидимый запечатал эту комнату сразу за ним, заперев его вместе с десятком пациентов.
Это ощущение – мир, растворяющийся в темной тошноте – он помнил слишком хорошо, и краем ускользающего сознания понимал: будет еще хуже, если сейчас - сейчас, немедленно! – не глотнуть воздуха. Свежего воздуха, не отравленного сладковато-вязкой дымкой.
Передвигаясь почти на ощупь, хватаясь за спинки кроватей, то и дело встряхивая головой, чтобы прогнать муть, ползущую по горлу, Феб кое-как добрался до двери. Долго не мог поймать ручку – та уходила из-под пальцев, дразня двоящимся контуром, потом вдруг оказалась на шаг дальше, словно кто-то немного отодвинул дверь; Феб отчаялся победить собственное изменчивое зрение и просто навалился на нее все тяжестью – безрезультатно. Заперто – гулко вздрагивала в висках звенящая боль и рассыпалась мутным эхом. Потом он понял – нет же, нет, просто открывается в другую сторону, и кое-как совладав с собственным непослушными пальцами, потянул дверь на себя. Та поддалась легко и плавно, выпуская его в следующий блок туманной тошноты. Этот отрезок дистанции, протянутой в липкой дурноте, он преодолел быстрее; и когда наконец вырвался в зал, где воздух не казался сотканным из одной лишь зыбкой отравы, позволил себе остановиться и глубоко вдохнуть – и тут же закашлялся.
- Не понимаю, как ты здесь дышишь, - повторил он в пространство, словно продолжая свой разговор с не-Аннеке. – Как вы все здесь дышите...
Все так же пошатываясь, он побрел дальше - к выходу на улицу, к длинному серому коридору, погруженному в мерцающий свет, к ступеням, ведущим в способность дышать.

[Черон >>>]

Перед ним вдруг метнулась какая-то маленькая, худая тень, отколовшаяся от серого полотна стены. Она двигалась необычно быстро, целеустремленно пересекая тонущий в темноте коридор резкими шагами - как показалось ему, все еще наполненному изнутри мутной опиумной взвесью - смазанными рывками, возникая в одном месте и тут же пропадая под аккомпанемент неверной лампы. Тень поравнялась с ним - он почувствовал колебание всколыхнувшегося воздуха, успел увидеть чуть сутулый, тонкий силуэт, обритую голову, строгие росчерки бровей, подведенные сурьмой - которые вдруг удивленно приподнялись, задержавшись на его лице, и заставляя своего обладателя остановиться перед ним, поднимая руку и невесомо касаясь кончиками пальцев его невидимой стеклянной двери.
- Знала же, что кого-нибудь я в этой душегубке обязательно найду, - с горькой усмешкой прозвучал голос, нарушив монотонный шелест осыпающихся слов, который все еще звучал в ушах Феба. Живой, острый - в нем плавилась далекая, почти неслышная нотка, которую он почему-то вдруг услышал сквозь пелену тумана - а может, благодаря ей - в которой слышалось тщательно скрываемое облегчение. - Правда, думала, что это все-таки будет Сантьяго... Как ты-то здесь оказался, эй? - тень вдруг оказалась близко, осторожно коснувшись холодной ладонью его щеки. - Ты в порядке?
Феб только мотнул головой – отрицательным рваным жестом; ему все еще не хватало воздуха, слова застревали в горле, наполненном тошнотой. Он поймал тонкую руку – пытаясь удержать равновесие или увлечь за собой – и, качнувшись, шагнул дальше по коридору. Так они и шли, молчаливые, сцепленные в странном, шарнирном танце – за каждым резким, нетвердым шагом – плавная тень, следующая по пятам.
На улице он долго с наслаждением втягивал воздух, стараясь наполниться им до краев, и ощущая, как медленно отступает дурнота. Плывущие очертания перед глазами обретали четкость и устойчивость; горечь, налипшая на язык, стекала куда-то вниз – она все еще болталась в желудке комком черной желчи, но теперь Феб по крайней мере мог говорить.
- Чертов дым... чертовы самоубийцы... Там же дышать нечем, Миллен, совершенно нечем, как они... - он с отвращением передернул плечами, словно это могло помочь избавиться от ощущения тумана, налипшего на кожу. - Я тоже искал... кого-нибудь из наших, - короткие паузы в словах позволяли успокоить тошноту и вогнать в себя новую порцию воздуха. – Тебя или Грегори, или Сантьяго... И еще – Аннеке. Ты не видела ее?
- Говорят, ее забрали, - она опустила взгляд; скулы жесткими, упрямыми ребрами выступили вперед. - Полицейские. Меня там не было, передал кто-то из знакомых... может, спутал с кем-то еще.
Беспокойный, беглый взгляд темных глаз метался вокруг, изредка останавливаясь на усталом лице Феба и срываясь дальше - скользя по серой, выщербленной кладке, цепляя темный провал двери "Алембика", которая оставалась полуоткрытой.
- Попробуй сейчас пойми, что происходит, - Миллен резко тряхнула головой, и с силой сцепила в замок побелевшие пальцы, на мгновение прикрыв глаза и сосредотачиваясь. - Я пыталась заглянуть в ближайшие участки - внутрь меня просто не пустили. Передала весточку приятелю из полиции - он сказал, что в приемных листах такой не значится. Это может означать, что ничего не было, или что ее сразу куда-то перевели - в другое отделение, например, или куда-то наверх... Черт, я бы сейчас сама не отказалась от пары затяжек, - кривая ухмылка, призывающая улыбнуться вместе с ней, быстро пропала с ее лица. Руки едва заметно подрагивали от нервного напряжения.
- Итак, Грегори куда-то делся, - она расцепила ладони и демонстративно загнула палец. - Я нашла Монтгомери, теперь ты... Остаются Аннеке и Сантьяго, и он меня, пожалуй, беспокоит больше всех - я не видела его уже с неделю, и в последнее время он выглядел как-то странно...
- Много пил и жрал всякую дрянь, как тут не выглядеть странно, - Феб спрятал в колючем тоне тянущую ноту беспокойства, получилось неубедительно; голос оборвался сухим выдохом. – Когда я видел его в последний раз, он собирался заполучить роскошную работу в Променаде – кто же знал, что скоро станет настолько не до музыки.
Он потер переносицу, пытаясь собраться с мыслями, решить, что теперь делать. Было тревожно – за всех, за каждого, с кем он был связан хотя бы тонкой ниточкой. Но больше всего...
Я не должен был оставлять их одних.
- Ты заглядывала в "Pas devant"? Там – никого? – он готов был уцепиться за любую соломинку, за смутно знакомое название, одно из тех, что Аннеке упомянула, прощаясь. Слишком хотелось верить, что кто-то безымянный обознался, спутал имена и лица – как недавно ошибся сам Феб. Слишком тяжело было вспоминать тесную, зарешеченную тишиной камеру – и думать, что Аннеке теперь в одной из них. - Ты не помнишь, кто тебе сказал... про Аннеке? С ней был еще мальчишка, такой колючий, угловатый – о нем что-нибудь говорили?
Он нанизывал вопросы один на другой, торопливым сбивчивым речитативом, чтобы только не верить ответам, которые тут же рождались в висках.
- Там несколько сотен беженцев, спящих вповалку друг у друга на головах, - она мотнула головой, резко, не оставляя в жесте возможной неуверенности. - Ее там не было. Про мальчика я ничего не слышала; насчет того, кто именно передал... Не помню точно. Последние сутки я металась по всему городу, не разбирая лиц, и большая часть встречных - тоже. Кажется, Кори. Или Шпигель, - незнакомые имена царапнули слух, проскользнув по ту сторону восприятия и не отозвавшись в памяти. - После первой волны эвакуации они собрали несколько постов у главных спусков и высматривали всех подряд - но ты сам видел, наверное, там было целое море...
Миллен помолчала, собираясь с мыслями - и ступила вперед сквозь осторожную паузу.
- Знаешь, даже если это правда, то одно из самых безопасных мест, где сейчас можно быть - это за решеткой. Вне досягаемости испуганной толпы - и по крайней мере, есть крыша над головой, - уголок рта дернулся в такт какому-то недавнему воспоминанию. - В конце концов, вряд ли ее в чем-то обвиняют кроме обычного "нарушения общественного порядка" или "сопротивления сотрудникам"... - она, неуверенно запнувшись, снова подняла взгляд на Феба, прищурившись. - Ведь так? Или я чего-то не знаю? Это как-то связано с... - обрывок неоконченной фразы повис в воздухе, но выразительное движение глаз обрисовало коротким росчерком недосказанное: с тобой, с Джентри, с той полицейской историей, о которой шла речь в последнюю встречу.
- Нет, - он поморщился, как от зубной боли, вспышкой выхватывая из памяти ту самую ночь и пытаясь тут же заштриховать, затемнить ее снова. - Думаю, ту историю можно если не забыть – то хотя бы отложить на потом. И Аннеке точно никак не связана ни с чем таким – во всяком случае, я об этом ничего не знаю. Я беспокоюсь по другой причине. Мы слегка... – флейты дернули воздух, перебирая застывшие где-то в невесомости слова, - отошли от маршрута эвакуации. Сунулись на закрытый уровень – в общем довольно безобидно и на первый взгляд без последствий. Потом мы разделились – и... Я думал, они с мальчиком где-то здесь. Проклятье, в какой-то момент я был уверен, что нашел ее – там, в “Алембике”, среди полусонных мумий. Потом понял, что ошибся. Видимо, надышался этой их дряни.
Они стояли, погруженные в гул потревоженного города – не такой явный, не такой спрессованный, как уровнем ниже – но все равно ощутимо вибрирующий в ушах. Их собственные голоса проступали сквозь него нехотя, словно укутанные в ватное одеяло – и тихо таяли, едва сорвавшись с губ.
- Куда ты пойдешь теперь? – Феб понял, что почти беззвучен в множащемся эхе города, но почему-то был уверен, что она услышит. - Будешь искать остальных?
- Загляну еще в пару мест, - она коротко кивнула. - Потом соберемся вместе - те, кто не потерялся - и будем искать крышу над головой, на время, пока все это не закончится, - колкий взгляд каким-то неуловимо выразительным движением указал вокруг. - Вчера пришлось ночевать на улицах - периодически просыпаясь, когда по тебе пробегали крысы, - Миллен передернула плечами, скорчив гримасу непритворного отвращения, - и одного раза с меня хватит.
Где-то в стороне, приглушенным эхом, сквозившим между огромными телами многоэтажных домов, послышалось громыхание кованых сапог, идущих строем. Миллен встрепенулась, оглядывась по сторонам в попытке определить источник звука - но скоро они поняли, что отряд идет мимо и удаляется, медленно растворяясь в беспокойном голосе города.
- Начинают наводить порядок, - уголок рта саркастически дернулся, ломая и без того кривую, искусственно поддерживаемую улыбку. - Даже не знаю, радоваться ли этому теперь... А ты? Твой дом ведь тоже остался наверху? - она хотела добавить что-то еще, но осеклась, почувствовав, как между ними вдруг почувствовался отголосок другого, совсем недавнего разговора.
...я могу быть бомбой с часовым механизмом, и когда она рванет - известно одному дьяволу...
Феб вспомнил пол, истоптанный чужими ногами, дверь, снесенную с петель, и пустоту, поселившуюся в стенных проемах. Дом.
- Я еще не теряю надежды туда попасть, - он улыбнулся через силу - четко очерченной траурной линией, - в ближайшем будущем. Сейчас я в “Висцере” – там убежище в самом театре и спонтанно организованный лагерь на пустыре поблизости. Если будет некуда податься...
Неловкость ситуации заставила его сбиться и виновато поежиться. Он не мог предложить им место в теплой утробе “Висцеры”, он и себе-то его предложить не мог - после всего, сказанного со сцены.
- Там, конечно, все забито, и нет места под крышей. Но – хотя бы в шатрах. Если обещанные правительством убежища так и не заработают в полную силу.
...а они не заработают. Где там, на нескольких уровнях, найти достаточное число пригодных для жизни, отапливаемых и главное – больших помещений?
- И, пожалуйста, если услышишь что-то об Аннеке, - тихий, выжженный в голосе полувопрос, - дай мне знать? Если не застанешь в Висцере – можно просто оставить записку, мне передадут.
Прощание, звенящее и хрупкое – как последняя строка, как эхо отзвеневшей песни – не стали растягивать надолго. Молча соприкоснулись руками, молча кивнули, сжимая в губах самое страшное и самое светлое – и разошлись.
Феб возвращался в свой безумный ковчег – и уровни, утрамбованные людьми до невозможности одиночества, казались ему кругами ада.

[Woozzle >>>]

Между линиями. Человек, застегнутый на все пуговицы

Господин Ведергалльнинген стоял напротив огромного окна, распахнутого в залитый потоками искусственного света город, и смотрел вниз.
Он видел, как далеко под его ногами редкие фигурки, имевшие возможность сейчас передвигаться по Променаду, хаотично мечутся по произвольным траекториям, рассекая вытянувшееся в струну полотно центральной улицы, превращая ее в разбросанную мозаику, которую словно тщетно пыталось собрать сразу множество рук. Щекотный, холодный страх высоты подкатывал комком к горлу, когда он понимал, что стоит преодолеть хрупкое сопротивление стекла и несколько сантиметров - и он пополнит собой ворох рассыпанной под ногами смальты человеческих жизней.
Какая-то часть его сознания была отстраненно рада этому ощущению - потому что оно ненадолго затмевало собой другой страх, таившийся в пустых мгновениях и минутах ожидания.

Последние несколько дней Гильберт избегал оставаться один. Он уходил с головой в работу - ее, в конце концов, в это время хватало с избытком - заставляя себя постоянно перебирать в уме длинные, путаные вереницы документов, координируя подчиненные ведомства, подписывания распоряжения, организуя встречи и чрезвычайные совещания - чтобы не оставаться наедине с собственными мыслями. Чтобы лишить себя возможности снова невольно окунуться в те растянувшиеся вязкой патокой мгновения, выжженные в его памяти ледяным железом.
Дикий, безумный взгляд на лице, озаренном гаснущими сполохами камина. Он задыхается, глотая остатки воздуха, парализованный ужасом, бьющейся в каждую клетке безвольного тела, и не может заставить себя не слышать вкрадчивый, насмешливый голос, готовый в любой момент расплескаться океаном боли...
Гильберт вздрогнул; паническое оцепенение, сковавшее руки в скрипучем, застывшем жесте, отступило, оставляя после себя волну медленно подступающего облегчения: не здесь, не сейчас, нет. Он рефлекторно оглянулся - Годо, застывший поодаль, прислонившись к лестничному ограждению с какой-то книжицей в руках, поймал его взгляд, и коротко кивнул в ответ. Никаких причин для беспокойства - только заставить успокоиться все еще рефлекторно сжимающиеся пальцы...
Тяжелая двустворчатая дверь напротив, по ту сторону коридора, оставалась неподвижной.
Какая-то другая часть его сознания, прятавшаяся по ту сторону холодного рассудка, хотела снова ощутить притягательный вкус терпкого красного - и погрузиться в сопутствующий ему туман, который делал острые, болезненные осколки памяти похожими на дурной сон, случившийся с кем-то другим.

- ...Простите, что заставил ждать, Гильберт, - из стремительно затягивающего водоворота мыслей его вырвал протяжный скрип двери, в который вплелся голос низкий, уверенный голос. - Входите, прошу вас.
Пожимая сухую, крепкую ладонь хозяина апартаментов, он поймал себя на том, что снова вглядывается в это выражение лица, пытаясь определить меру искренности, вложенной в вежливую, располагающую улыбку - и против воли, неосознанно начинает доверять ей чуть больше, чем имел обыкновение до того. Маркус провел его в просторную, утопающую в полумраке приемную, широким жестом указав на кресло - и, заняв место за столом, какое-то время в упор разглядывал гостя, сцепив кончики пальцев и слегка постукивая ими друг о друга.
Должность спикера Ассамблеи во все времена считалась фигурой в большей степени фиктивной, не закреплявшей за собой полномочий, наделяющих реальной властью - в его ведении находилось ведение повестки дня, организация собраний и подсчет голосов. Маркус Кавендиш занимал этот пост последние несколько лет, и за это время успел выдвинуться вперед в качестве основного посредника при решении конфликтов в правительственной среде - во всяком случае, тех, которые решались без применения методов плаща и кинжала. Опытный дипломат, он обладал тонким чутьем на прогнозируемые смещения хрупкого равновесия складывающихся и разрушающихся альянсов, подыгрывая разным сторонам и способствуя сохранению паритета как голосов, так и деловых интересов: в последних он играл в высшей степени достоверную роль нейтрального участника споров, сохраняя за собой контроль над некоторыми узкоспецифичными сферами промышленностями, где у него практически не было конкурентов, заинтересованных в принятии правительственных решений...
- Спасибо что нашли время заглянуть, - Маркус коротко наклонил голову в знак признательности; хриплый голос звучал подчеркнуто неофициально, в тон приглушенному освещению комнаты. - Уверен, что за последние дни у вас образовалось достаточно дел, - он слабо улыбнулся, едва заметно понимающе кивнув, - но у меня для вас появилось... небольшая просьба. В последний раз, когда мы с вами виделись, вы высказали желание поучаствовать в работе с эпидемией и волнениями на нижних уровнях... С тех пор, конечно, произошло много всего, включая этот неожиданный конфликт с верхними, - короткий, оставшийся почти незамеченным жест, показавший одними бровями в сторону потолка, - но в конце концов, в военных и стратегах у Ассамблеи нет недостатка. С дипломатами, боюсь, ситуация обстоит гораздо хуже.
- С дипломатами какого рода, позвольте уточнить? – точно отмеренная доза вежливого интереса в вопросе – не обязывающая ни к чему, позволяющая оставаться гостем в этом заштрихованном полумраком кабинете. Просто гостем, поддерживающим светскую беседу. - Полагаю, сейчас дипломатические таланты и навыки пригодились бы во всех областях. Внешняя угроза – поправьте меня, если я ошибаюсь в силу недостаточной информированности – с этим вопросом даже не попытались разобраться без применения оружия?.. Это первое и самое напрашивающееся, - плавным, скользящим движением он поднял руку и загнул палец. - Второе: ситуация на нижних и средних уровнях уже сейчас грозит обернуться серьезными беспорядками, и дальнейший прогноз отнюдь не благоприятный, - короткий кивок собственным словам и еще один загнутый палец, а затем после короткой паузы – и еще один: - Не удивляюсь, если даже разногласия внутри Ассамблеи уже под силу разрешить только непревзойденным дипломатам.
Он улыбнулся краешком губ, отмечая шутку – которая, впрочем, вполне могла оказаться очень недалека от правды.
- Итак, какой из трех? Иными словами, в которое пекло из доступных вы предлагаете мне отправиться, Маркус? – улыбка оставалась все той же – безукоризненно точной, легкой, выжидающей.
- Откровенностью на откровенность, - уголки рта Маркуса слабо дрогнули, отзываясь эхом на протянутую ниточку взаимопонимания. - Официального доклада о оценке повреждений наверху еще не поступало, но подозреваю, что большая часть пострадавших зданий в итоге окажется на совести нашей собственной артиллерии, которой впервые за сотню лет выпал шанс размяться - и боюсь, отговорить ее встречать каждую случайную птицу заградительным огнем не под силу даже вам, Гильберт. Никогда бы не стал рисковать вами столь бессмысленным образом. Для того, чтобы заставить Ассамблею выступить консолидированным большинством по поводу чего бы то ни было, требуется - поверьте моему скромному опыту - не иначе как божественное вмешательство... Следовательно, - он изящным движением извлек из неаккуратной стопки бумаг, скопившихся на столе, тонкую картонную папку и подтолкнул ее к противоположной стороны стола, - остается второй вариант.
- Вы не хуже меня понимаете, что переполненное беженцами Дно и прилегающие к нему районы - предвестник больших проблем в наикратчайшие сроки, - продолжил он, откидываясь на спинку послушно скрипнувшего кресла и отстранено следя за взглядом Присяжного, скользящим по строчкам документа. - Силами вашего патрона в четыре наиболее пострадавших от эпидемии округа сейчас введены полиция и сопровождающие армейские отряды, и при всем своем скептическом отношении к подобным действиям, готов признать, что им пока удается не допускать беспорядков. К сожалению, кроме того, в этой ситуации есть элементы, которых невозможно контролировать силой - или же это способно привести в итоге к куда большему кровопролитию. Первое - перенаселение и сопряженные с ним проблемы: голод, болезни, мародерство - с этой проблемой становится чрезвычайно трудно разобраться, в основном, в виду личных интересов Ассамблеи в этом районе. Фабриканты концентрируют охрану вокруг собственных территорий; обустройство убежищ для беженцев их волнует в последнюю очередь. Редкий случай, - хмыкнул он, - когда правительству не помешала бы некоторая часть общественной собственности... Впрочем, у нас есть в запасе несколько дней, и мы проводим переговоры. Вторая проблема, Гильберт... имеет, в свою очередь, все шансы резко обостриться уже в самое ближайшее время.

Кавендиш на мгновение прервался, зашелестев трепещущими бумажными листьями - и в этот момент Присяжный вдруг краем глаза заметил в дальней части комнаты, какое-то едва уловимое движение. То, что он в полутьме сначала принял за покрывало, скрывавшее груду свертков или тубусов на одном из выстроившихся в ряд дальних кресел, оказалось человеческим силуэтом.
Это был Советник. Он понял это не сразу, прорвавшись через нахлынувшее потрясение, снова и снова скользя по белой фигуре недоверчивым взглядом: бесформенная, ниспадающая одежда, молочно-белый цвет, заретушированный полосами света, которые протянуло наискосок через комнату небольшое окно. Непрозрачная вуаль укрывала лицо, не давая рассмотреть его подробнее. Только кончики бледных пальцев, выглядывающие из широких рукавов, безжизненно лежали на коленях. Казалось, что там, в той стороне комнаты, сидит кукла - манекен, зачем-то обтянутый со всех сторон тканью.
- А, - Маркус проследил его взгляд, и медленно кивнул: на мгновение вежливая улыбка куда-то пропала с его лица, словно стертая. - Не беспокойтесь об этом, Гильберт. Наш гость не будет нам мешать.
- Итак, я говорил о главном очаге потенциальных беспорядков - карантин в зоне разработки Торфяного пласта, также известного как Гнилая ветка. Несколько сотен человек содержались в изоляции в течение всего времени с начала вспышки эпидемии, имели место столкновения с полицией, несколько жертв. Добыча нефти остановлена; рабочие сформировали стачечный комитет, только за сегодня к забастовке присоединилась ближайшая подстанция и цех вторичной обработки, и их движение набирает обороты. В других обстоятельствах это было бы проблемой владельца ветки, но... - он пожал плечами, словно в извиняющемся жесте, - сейчас мы не можем себе позволить терять контроль над энергоресурсами. Нет нефти и электричества - нет Оранжерей, насосов и водоснабжения, тепла - позвольте мне не продолжать. И они отлично осведомлены об этой нашей слабости. Я смог связаться с некоторыми представителями лейбористов, как эти рабочие себя называют... обговорить список кандидатов для переговоров. Ваше имя было упомянуто в списке - среди прочих.

Гильберт взял со стола папку, ощутив пальцами глянцевое тепло картона, нарочито медленно раскрыл ее, скользнул взглядом наискосок, бегло распутывая тонкую вязь букв.
Ничего особенного и ничего нового – отчеты, уже знакомые цифры, сухие сводки по разным районам. Он не спешил переворачивать лист. Эта короткая пауза, погруженная в строки, давала возможность смять удивление – чтобы не позволить ему просочиться в голос, в жесты, прорваться случайным взглядом – туда, где контуры человеческой фигуры, оплетенной пылью, недвижимо проступали из тени.
- У вас нет предположений, чем объясняется их выбор? Никогда не имел дела с этими господами и даже не подозреваю, чем мог заслужить их особое доверие... – Присяжный оторвал взгляд от листа; тонкая улыбка на его лице сменилась холодной сосредоточенностью, он уже работал, и мышцы сами каменели, становясь гримом, маской, скрывающей все лишнее.
И все-таки - зачем здесь Советник?..

[Черон >>>]

- Кого еще этот... профсоюз назвал в числе желаемых участников переговоров? Не уверен, что это важно, но мне хотелось бы... сопоставить, - он перевернул страницу, все еще глядя на собеседника, лишь краем глаза тронув новую череду строк.
Он угадал ответ за мгновение до того, как он прозвучал:
- Господина Танненбаума, - Кавендиш, развалившись в кресле, демонстративно расслабленно наблюдал за тем, как его визави изучает материалы дела, изредка выбивая пальцами по лакированной столешнице легкомысленную трель. - К сожалению, ваш мастер оставил моего посланника без ответа - впрочем, я и не надеялся, что он собственноручно отправится проводить переговоры. Кроме того, они требовали встречи с директором горнодобывающего комитета, но мистер Джаспер, увы, не проснулся вчера утром, и его состояние не внушает оптимистичных надежд до сих пор...

Окончание фразы растворилось в медленно подступавшем потоке цифр, фактов и текста, складывавшихся в вереницу разрозненных осколков, которые никак не хотели собраться в общую картину. Следующие страницы отчета были полны отрывочных комментариев очевидцев, в основном - штатных доносителей, которые имелись в составе любой рабочей бригады, оказавшихся поблизости полицейских, и в придачу к ним - к сожалению, наиболее бесполезные и сумбурные из всех - рапортов бригадира и начальника смены. Немногочисленные свидетели сходились на одном - в разгар дня один из разрабатывающихся тоннелей внезапно перестал откликаться на сигналы диспетчера, бурильные машины и насосы отключались, работа была полностью остановлена. Через час или чуть меньше тоннель - вместе с боковыми ответвлениями и примерно тремя десятками человек, которые работали на этом ярусе - был заблокирован шлюзовой системой по распоряжению офицера безопасности. Выяснить причину, побудившую его к столь решительным действиям, впоследствии оказалось невозможно - потому что к моменту, когда остальные рабочие, обеспокоенные судьбой запертых под землей, собрались в его кабинете, офицера на месте не оказалось - и дальнейшее его местонахождение до сих пор оставалось неизвестным. В течение нескольких часов вся добыча на ветке остановилась - большая часть рабочих осадила офисы управляющих и перекрытый штрек, требуя выпустить оставшихся по ту сторону. Какое-то время их натиск сдерживался силами службы безопасности. Вскоре ввели официальный режим чрезвычайной ситуации, так и не уточняя характера последней - одни очевидцы утверждали, что тоннель проколол Холодный слой, другие, подхватывая уже доносившиеся снаружи новости о сонной эпидемии, утверждали, что они наткнулись на источник распространения болезни.
Рабочие раскололись на несколько лагерей, пустившись в споры касательно того, стоит ли рисковать разгерметизацией шлюза в карантинный тоннель, но начавшиеся было разногласия быстро примирило появление вызванной по тревоге полицейской группы. Стражам порядка, должно быть, был отдан приказ действовать жестко - толпу рассекли на части, загоняя их в тоннели и перекрывая выходы, не гнушаясь применением силы - в таком состоянии карантин продержался почти всю ночь. Под утро среди осажденных просочились слухи о том, что одну из групп горняков, оказавших сопротивление, выдавили в тупиковый ход и сбросили в колодец - как считалось теперь, именно это заявление, правдивость которого была до сих пор не подтверждена, спровоцировало дальнейшую перегруппировку рабочих и ожесточенный ответный удар. Осажденные применяли шахтную технику, пуская ее против карантинных заслонов, использовали оказавшиеся на их стороне запасы взрывчатки - и после череды коротких стычек полиция, потеряв почти десяток человек, отступила сначала ко входам в шахты, а затем полностью покинула территорию участка, который незамедлительно перешел под контроль бунтовщиков. Ко времени этой волны отступления относилась большая часть свежих сведений о происходящем из отчета - за прошедший день стало дополнительно известно лишь то, что к бунтующим горнякам присоединились несколько близлежащих участков, превратив помещения компании в импровизированную боевую заставу. Пробную попытку полиции проникнуть на территорию отбили с применением оружия - после чего более основательных подходов не предпринималось.

- ...сразу хочу предупредить наверняка возникший у вас вопрос, - Маркус удовлетворенно хмыкнул, перехватив оторвавшийся от неровных строчек взгляд Присяжного. - Переговоры с разозленной и вооруженной толпой вполне могут привести... к непредсказуемым последствиям для вас. Разумеется, я настаиваю, чтобы вы взяли с собой охрану - однако предостерег бы от ее чрезмерных размеров; это может разубедить лейбористов в ваших мирных намерениях. Не придется заходить внутрь этого... форпоста - их представитель встретит вас на площади поблизости - но это не должно вас обманывать, большая часть прилегающего района открыто симпатизирует забастовке. Конечно, я был бы в первую очередь заинтересован в мирном решении вопроса, но если вы сочтете, что дипломатическое решение невозможно... - он, не отводя глаз, едва заметно кивнул, - от вас понадобится только дать сигнал - и мы пустим в ход боевую часть, которая как раз сейчас дислоцируется на этом уровне. Конечно, для этого вам придется сначала уйти оттуда живым - не уверен, что комитет обрадуется армии, стоящей за вашей спиной, - тихий смешок отозвался негромким эхом в пустоте окружающего пространства. - Не передумали, Гильберт?
- Армию нужно отвести, - Присяжный проигнорировал насмешливый вопрос, сразу переходя к деталям. – Ситуация и так серьезнее некуда, ни к чему обострять ее еще больше, размахивая оружием. Полагаю, бастующие прекрасно осознают, что мирное разрешение конфликта прежде всего в их интересах, ну а мы, в свою очередь, продемонстрируем открытые ладони и желание слушать. Очень внимательно слушать – и договариваться. Это не означает, разумеется, что мы не будем готовы к крайним мерам – но я должен быть уверен, что мера эта будет действительно крайней. Боевую часть лучше разместить уровнем выше – таким образом мы одновременно блокируем район, сочувствующий забастовщикам, и обеспечиваем порядок среди нейтрально настроенного населения. Отдельно позаботьтесь, пожалуйста, о том, чтобы дубоголовым воякам доходчиво объяснили, что еще одна Гнилая ветка нам совершенно ни к чему. Пусть они, в конце концов, изолируют идиотов – или хотя бы не допускают их в командование, - в голосе мелькнула тень раздражения, раскрашивая слова колкими искрами. - Всему подразделению – нет, всем подразделениям, не занятым внешней угрозой, а задействованным внутри города – раздать четкие инструкции: держаться вежливо и доброжелательно, на провокации не реагировать. Оружие применять только в случае прямой угрозы. Тем, кто не отличит от прямой угрозы косой взгляд, пообещать... - он пренебрежительно дернул плечом, - у меня отказывает фантазия; трибунал – это слишком расплывчато. Пусть придумают что-нибудь на свой вкус. Что-нибудь такое, что возымеет эффект.
Папка шелестяще легла на стол, какое-то время тонкие пальцы по инерции поглаживали картонную обложку, затем Присяжный оттолкнулся от стола и бесшумно встал.
- Со мной пойдет Годо, этого вполне достаточно. Он как никто другой умеет демонстрировать добрые намерения и открытые ладони, - усмешка ломаным продолжением шрама расчертила его лицо. – Да, еще. Скажите, инцидент со сброшенными в колодец рабочими действительно имел место? Меня интересуют не слухи, как вы прекрасно понимаете, а реальное положение вещей.
- Браво, Гильберт, - Маркус поднялся из глубин кресла и протянул руку, крепко сжав на несколько секунд тонкие пальцы Присяжного. В глазах господина председателя, на самом дне, поблескивали едва заметные искорки, но выражение лица было серьезным.
- Я был уверен, что вы выберете осторожный подход к этой проблеме - и рад, что не ошибся. Что касается инцидента... - его взгляд чуть дрогнул, скользнув в сторону, выдавая скорее досаду или неловкость, чем желание скрыть от собеседника нечто нежелательное, - хотел бы вам помочь, но вы сами видели, с каким материалом нам приходится работать. Никакой определенности. Командир карантинного отряда утверждает, что было несколько жертв среди шахтеров, все - в открытом противостоянии; полицейские находились в своем, увы, праве. Я не доверяю полностью этому рапорту, но показаний, которые могли бы поставить его под сомнение, у нас нет - только слухи. С другой стороны, учитывая... нравы и состав наших сил обеспечения порядка, особенно на нижних уровнях, - он поморщился, как будто раскусив что-то горькое, - могу с достаточной уверенностью предположить, что подобное возможно. Если в ходе переговоров вы получите убедительное свидетельство... пускайте его в ход. Можете пообещать комитету голову командира отряда - если этого будет достаточно для того, чтобы успокоить волнения... Черт возьми, если сочтете необходимым - отдайте его им на расправу даже без всяких доказательств. Сейчас, в конце концов, не время для показательного судопроизводства и игры в справедливость.

Маркус шагнул в сторону выхода, провожая посетителя. Уже повернув дверную ручку и отходя в сторону, чтобы пропустить Присяжного, хозяин кабинета вдруг запнулся, словно пойманный на неоконченном движении. Спокойный, уверенный взгляд Маркуса вдруг дрогнул, скользнув - случайно или намеренно - по зарубцевавшемуся следу на щеке и тут же отдергиваясь, как будто увиденное могло обжечь.
- Да, Гильберт... - в голосе проскользнула непривычная колеблющаяся нотка, как будто он до последнего сомневался в своем вопросе, - Как продвигается та... ситуация с нападениями? Насколько я понимаю, этого господина - кажется, Люциолу, - так и не поймали?

От этой странной, почти робкой фразы в голове немедленно зашевелился целый клубок непрошеных мыслей. Скользкие, холодные и неприятные на ощупь, они настойчиво змеились где-то по ту сторону сознания, назойливо напоминая о некоторых не до конца понятных фактах, так долго остававшихся выпавшими из мозаики. Например, о том, что одна из последних жертв - господин Санджуро Абэ, пострадавший в той истории с Фебьеном - был главой консорциума, долгое время соперничавшего с предприятиями самого Кавендиша, и одним из немногих по-настоящему опасных конкурентов. О том, что господин председатель оказался единственным из крупных игроков Ассамблеи, кого кризис последних дней практически не затронул - а его инициативы мирного урегулирования волнений успешно работали на укрепление его репутации по сравнению с резкими, агрессивными действиями Хозяина. О том, наконец, что башня Совета уже несколько дней находилась под круглосуточным наблюдением, и была запечатана изнутри собственными обитателями - и никто, как еще недавно казалось, не мог ни проникнуть внутрь, ни выйти наружу...
Все это ничего не доказывало, все это могло быть – и, скорее всего, было – чередой случайных совпадений, но об этом стоит подумать серьезнее.
- Не поймали, - сдержанно подтвердил Присяжный, перешагивая через порог и оборачиваясь, чтобы в последний раз кивнуть хозяину кабинета и обойти взглядом серые складки сумрака, скрывающие его странного гостя. – К моему глубочайшему сожалению.
- Так что будьте осторожны, выходя в город, - доброжелательно посоветовал он, уже спускаясь по лестнице, рассекая мягкость голоса дробью шагов.

[Woozzle >>>]

Годо ожидал на улице, с кажущейся ленивой рассеянностью наблюдая за мелькающими вокруг прохожими. Его взгляд за круглыми стеклами окуляров казался расфокусированным и скользящим, вбирающим одновременно все – не стремясь при этом ничего удержать надолго.
Появление Гильберта он заметил каким-то другим зрением – боковым, задним, внутренним, заметил и тут же подобрался, сбрасывая отсутствующее выражение с лица как ненужную шелуху.
- Теперь вниз, - распорядился Присяжный. – Придется прогуляться пешком, подъемники не работают. Идем, все объясню по пути.
- Да, сэр.
С таким же успехом, наверное, можно было сообщить Годо, что они отправляются на Поверхность, или к ядру земли, или к черту на рога – в ответ прозвучало бы все то же невозмутимое «да, сэр», скрашенное легким наклоном головы.

Они шли сквозь Променад, утонувший в растерянном мельтешении – не слишком многолюдном, но суматошном и нервном; ветер воровато тек рядом, прислушиваясь к разговору, вклиниваясь свистящим шепотом между слов.
Присяжный избегал ненужных деталей, рассказывая лишь самую суть – и ветер скулил с досады. Ему хотелось знать больше - чтобы лететь, нести, трепать по всему городу. На каждом углу, в каждое ухо, пересыпая подробности красноречивыми паузами. А так... Не сплетня, а сводка, сухая, скучная, ну кому это интересно – и он разочарованно убрался прочь, растрепав напоследок волосы рассказчика.
Годо слушал внимательно, изредка кивая или задавая уточняющие вопросы – его подобный стиль изложения более чем устраивал.

Миновав полицейский кордон, оцепивший правительственный сектор, они окунулись в безумие. В кипящее, гудящее, мечущееся безумие переполненных улиц, где непрерывно кого-то искали, звали, с кем-то ссорились – и на каждом шагу костерили правительство. Рутинно и буднично, без огненной брызжущей ярости, и Гильберт чутьем, нюхом, отточенным до остроты предвидения, понимал - нет, сегодня еще не рванет. И завтра, пожалуй, тоже.
Потом... Нюх отказывал, словно получив пригоршню острого мелко размолотого перца.

Спускаясь все глубже в этот клубящийся людьми ад, он в конце концов перестал воспринимать звуки и запахи окружающего пространства, просто отключился от них, сосредоточившись на первоочередном.
Гнилая ветка.
Как же не вовремя и неудачно это все: пропавшая группа, карантин, стачка, идиотские до абсурда действия полиции, превратившие простое сборище недовольных болтунов в ощетиненную стаю, готовую дорого продать свою жизнь.
Не вовремя и неудачно настолько, что впору задуматься – нет ли здесь чьего-то изощренного замысла. И если есть – какое место в нем отвели самому Гильберту?
Он не мог найти однозначного ответа, и это раздражало.
Присяжный терпеть не мог, когда им пытались манипулировать – гораздо привычнее было находиться по другую сторону игры. Впрочем, граница всегда была условной – и он не упустит возможности разыграть свою партию.
Постепенно последние капли естественного света, сочащиеся сквозь нагромождение перекрытий и уровней, начинали таять, истончаясь в пронизывающих подземную темноту лучах прожекторов. По тонким лестницам, напоминавшим нити паутины, они медленно спускались туда, где не существовало слов «день» и «ночь» - только мерное, монотонное истечение времени под наблюдением люминесцентных бессонных ламп, разбитое на строго выверенные участки рабочих часов.
Тесные улицы наблюдали за ним тысячами прищуренных глаз, настороженно умолкая при их приближении - словно местные обитатели каким-то образом могли чувствовать верхних людей по поступи или запаху. Гильберт впервые почувствовал почти кожей в переполненном городе непривычно давящую на уши тишину, в которой прятались перешепоты, взгляды и изредка - тихий лязг железа.
Неоднократно стали попадаться на глаза небольшие группы людей с оружием - массивным, вроде винтовок или коротких карабинов, лишенных каких-либо знаков различий или формы - некоторые образовывали что-то вроде блокпостов, не пытаясь, однако, задерживать или останавливать прохожих, и просто обозначая свое присутствие. Либо местные вооружались самостоятельно, либо именно таким образом выглядели отряды добровольцев, слухи о которых в последнее время практически витали в воздухе заседаний Ассамблеи... Годо наградил один из наиболее внушительных постов цепким, недобрым взглядом, но больше ничем не пояснил свою реакцию.

...условленное место показалось из-за угла неожиданно, не предупредив о собственном появлении заранее - в этих кварталах города ориентировались практически на ощупь, не имея возможности окинуть взглядом предстоящий участок пути. Рабочие термитники, рассеченные узкими улицами, остались позади - они вступили в пределы промышленных громад, возвышавшихся над головами серыми, угрюмыми бетонными глыбами - наливные терминалы, многоярусные склады-хранилища, заполненные пузатыми цистернами, резервуары, почерневшие от ржавых пятен и потеков мазута, скелетные остовы старых, заброшенных вышек, и впивающиеся в камень «мертвые головы» шахтных входов.
- Сэр, - Годо вежливо кашлянул, привлекая внимание и подчеркнуто оглядываясь вокруг: они стояли на узком многоугольнике пустого пространства, где линию дороги перерезал мрачного вида забор, затянутый колючей проволокой, но зиявший посредине живописным проломом, и находились здесь - редкий случай за все время этой вынужденной прогулки - совершенно одни. - Это и есть место встречи?
- Именно здесь, если верить господину Каведишу, - слегка насмешливый кивок оттенил нелепость ситуации, - нас должны были ждать. Возможно, так оно и есть, просто ожидающие не торопятся представиться.
Постепенно замедляющиеся шаги наконец застыли задумчивой паузой: Гильберт остановился в паре метров от ощетиненного шипами забора – граница, дальше которой вряд ли разумно идти.
Демонстративно расслабленный, невозмутимый, он окинул неторопливым взглядом площадь, пытаясь отыскать возможный пункт наблюдения. Бессмысленно занятие – он прекрасно понимал, что человек, ориентирующийся в этих нагромождениях складов, мог смотреть откуда угодно – и оставаться незамеченным. Но зачем?..
- Господа? – он чуть повысил голос, не больше, чем на пол тона, но звук гулко прокатился по площади и рассыпался острыми бликами. – Надеюсь, я проделал весь этот путь не для того, чтобы поиграть в прятки?
Ответ - спустя несколько повисших в воздухе мгновений неуверенной тишины - пришел оттуда, откуда его не ждали.
Из-за поворота позади, откуда только что вышли Присяжный и его телохранитель, показались трое - рабочие, вытертые куртки, обманчиво-расслабленные ружья, скалящиеся в стороны косыми обрезами дул, посеревшая кожа, испещренная татуировками и угрюмые, жесткие лица, как нельзя менее вязавшиеся с обращением "господа". В какой-то момент Гильберт почти вспомнил эту - или похожую - троицу в составе одного из уличных кордонов, которые он рассеяно разглядывал по пути сюда - а те, как оказалось, в свою очередь не менее пристально наблюдали за необычными гостями...
Годо, среагировав на шорох шагов, плавно и быстро обернулся, опуская руку к бедру, но затем, оценив обстановку, медленно отвел ее в сторону, демонстрируя новоприбывшим открытую ладонь. Те, в свою очередь, опустили настороженно подрагивающие стволы чуть ниже, и предводитель, шагнув вперед, коротко кивнул в сторону пролома в ограждении. «Почетный караул» оказался неразговорчивым - недвусмысленный жест громила сопроводил сдержанным, но не менее однозначным щелчком ружейного замка. Перебросившись с хозяином немым вопросительным взглядом и получив столь же безмолвный ответ, Годо повернулся, демонстративно занимая место между Присяжным и следовавшим позади охранением - и они шагнули внутрь.

...уже через несколько минут становилось очевидно, что ощущение безлюдности, витавшее над горным и промышленным сектором, было ложным. Старые ворота Гнилой ветки, почти осыпавшиеся и представлявшие собой уродливый пролом в изъеденной временем кладке, через сотню метров сменялись новыми - прорезанными в сером бетонном панцире и щедро, как клубок сколопендр, увитыми колючей проволокой. На подступах ко входу было видно, что за оградой кипит работа - над кромкой возводились укрепляющие баррикады, наблюдательные вышки из подручных материалов, куда устанавливали направленные наружу прожектора и посты часовых. Внутренности шахтного комплекса кишели людьми, как взбудораженный муравейник - то тут, то там взгляд натыкался на бригаду орудующих плотницкими инструментами и сооружающих очередную баррикаду, или укрепляющих раствором расшатавшиеся плиты, и тут же внимание перехватывал грохочущий мимо бульдозер, нацеливающийся на одинокое офисное здание, которое в скором времени превращалось в груду дымящихся пылью материалов, разбиравшихся и немедленно идущих в ход...
Гнилая ветка никогда не была ни особенно богатой на добычу, ни слишком многолюдной - и сегодня здесь собралось определенно больше, чем значилось в штатном расписании одной смены. Это был самый старый промышленный промысел Люкса, не считая черпальных колодцев Черных озер, разрабатывавшихся в доисторические времена, когда нефть еще использовали для обогрева и разжигания костров. Даже название «ветка» не слишком шло ей - в отличие от остальных направлений, где нефть скапливалась в трещинах и проломах породы, вынуждая рыть тоннели многометровой глубины, здесь шахты были неглубокими и все больше заменялись на открытые скважины. Особенности расположения - почти идеально в центрально-нижней точке впадины - позволяли строить теории о том, что скапливающаяся в этих местах нефть - продукт многолетнего разложения живых существ, населявших это место до возникновения в нем города. Отсюда появилось название, которое почти сразу вытеснило официальное, успешно циркулируя в хороводе слухов о старых кладбищах и могильниках, на останках которых сформировалось месторождение. Тяжелые условие работы, отсутствия интереса со стороны перспективных компаний (в результате чего рабочий труд обходился здесь дешевле всех остальных), гнетущий флер мрачноватых легенд и знамений - сейчас казалось очевидным, что первые последствия волнений должны были проявить себя именно здесь - и тем досаднее казался тот факт, что никто, включая самого Гильберта, не подумал об этом раньше.

[Черон >>>]

Их отвели в небольшое здание, которое некогда принадлежало управляющему надзирателю - чиновнику компании, отвечающего за отгрузку добытого и обеспечение поставок. Первоначальный обитатель кабинета, должно быть, не поладил с восставшими шахтерами, и тем или иным способом освободил свое рабочее место. Покосившийся письменный стол, с которого были сметены бумаги, занимал новый владелец. Точнее, владелица.
Изучающий взгляд, скользя по грубым, ломаным чертам лица, то и дело сбивался, оказываясь не в состоянии определить ее возраст. Редкие, торчащие пегими клочьями волосы, впалые щеки, причудливая мозаика пятен на коже - тифозная сыпь; усталые, отяжелевшие глаза, красные от дыма и пыли. Тонкие, сжатые в ломаную линию губы, острые костяшки пальцев. На Дне дети шахтеров с ранних лет работали на фабриках, и редко доживали до сорока - так что хозяйке комнаты могло быть в полтора раза меньше лет, чем самому Гильберту, - напомнила о себе неосторожная мысль.
Но встречаясь с ней взглядом, он против воли разубеждался в этом.
- Сам мастер Присяжный, - голос оказался неожиданно высоким и хрупким, подтверждая его догадку; но вымученная усмешка, последовавшая за этим импровизированным приветствием, свела на нет впечатление. - Все-таки пришли. Должно быть, мы вам действительно встали поперек горла.
- Мне?.. – он приподнял бровь; удивление на его лице казалось абсолютно искренним и оборвалось вежливой улыбкой. – Ну что вы. Я всегда приветствовал... волеизъявление народа. Не в столь провокационной форме, разумеется, но тем не менее – лично мне вполне понятны ваши мотивы. Полагаю, вам это известно – иначе мне трудно объяснить особый интерес к моей скромной персоне. Ведь по каким-то же причинам вы назвали мое имя в числе тех немногих, с кем желали бы разговаривать.
Короткая пауза, наполненная доброжелательностью; он не отпускал взгляда собеседницы, заменив улыбку на более приличествующее случаю серьезное, сдержанное и одновременно с тем мягкое выражение.
- Впрочем, в чем-то вы правы, - наконец продолжил он, вытянув перед собой руки; гибкие узкие ладони расслабленно, без малейших признаков нервозности легли на стол. – Сложившаяся ситуация вполне может застрять поперек горла – у всех. Не буду лукавить, правительство меньше всего сейчас заинтересовано во внутренних беспорядках. Но на их стороне все еще сила, многократно превосходящая ваши возможности. Заметьте, я всего лишь информирую. Мне бы очень не хотелось, чтобы эта сила была пущена в ход. Именно для этого я здесь – нейтральная, наименее заинтересованная сторона – с целью не допустить кровопролития.
- Иными словами, вы хотите, чтобы все эти, - короткий, сухой кивок в сторону окна, в стеклянных бликах которого отражался копошащийся муравейник, возводящий фортификации, - заползли в те норы, откуда выбрались. Перестали мутить воду. Открыли бы забои, вернули выработку на прежний уровень... верно?
Она поднялась, и усталым, неестественно-болезненным движением села на покосившуюся столешницу, сгорбившись под взглядами новоприбывших, и казалось, не замечая их, уставилась куда-то в пространство перед собой.
- Меня зовут Эйси, - она вдруг вскинула голову, словно прогоняя какую-то назойливую мысль, и спокойно встретила пытливый взгляд Гильберта, не протягивая, тем не менее, руки. - Старшая бурильной бригады. Скажите, господин Присяжный... - ее голос вдруг зазвучал неожиданно-беспечно, как будто они находились не посреди вооруженного лагеря, а на светском рауте, - как оно там - наверху?
- Сейчас – немногим лучше, чем здесь, внизу, - Гильберт усмехнулся странной болезненной усмешкой, словно с него на миг слетела маска – или он позволил ей упасть. - В чем-то даже хуже. Здесь по крайней мере пока еще у каждого есть кусок хлеба.
Откинувшись назад, ощущая лопатками шершавую спинку кое-как сколоченного стула, он изучал лицо напротив: выражение глаз, сомкнутые резкой линией губы, упрямую складку на переносице. Пытался понять, на какие точки давить, за какие ниточки дергать, какие слова точно попадут в цель, а не уйдут в молоко пустым сотрясением воздуха.
- Видите ли в чем дело, Эйси, - неторопливо, чуть растягивая слова, заговорил он. – До вас ведь доходят новости? Слышали о... нападении? Возможно, даже решили, что вам это на руку – отвлечет внимание властей, заставит распылить силы... Так вот – если так, вы ошиблись. Не рискну утверждать наверняка, что в Люксе нет человека, который сможет извлечь выгоду из этого вторжения, но это точно не вы. И не любой другой обычный житель. И даже – представьте – не я. Заметьте, я предельно открыт; вполне возможно, что степень моей откровенности будет оценена как преступная, но я готов рискнуть. Мне хотелось бы, чтобы меня поняли. Главный ваш враг сейчас – там. С правительством можно договориться, но те, кто пришли извне – не разговаривают. Они просто жгут то, до чего могут дотянуться. И ненавистные вам войска, какими бы идиотами они иногда ни были, сейчас защищают и вас тоже.
Он смолк, давая собеседнице время обдумать услышанное, с ленивой грацией скрестил руки на груди; взгляд скользил плавно и словно бы мимо – но впитывал каждую деталь, изучая чужое лицо как книгу, написанную на непонятном языке.
- С того дня, как здесь все остановилось, знаете, все стало таким необычным, - она снова бросала хриплые слова куда-то в сторону, склонив голову, словно прислушиваясь к резонансу, который они вызывали внутри. - Конечно, у парней много работы - все эти укрепления, охрана, они меняют нефть на еду в городе, передают новости о нашем лагере... Но все-таки это совсем по-другому. Иногда люди собираются вместе, спорят, рассказывают истории. Я часто слушаю. Странная вещь, мастер Присяжный, - на этот раз Эйси произнесла его прозвище с явственной издевкой, исподлобья наблюдая в ответ за тем, как он отреагирует. - Конечно, войска защищают. Именно поэтому вы до сих пор не сровняли эти развалины с землей - потому что вам нужны руки, которые будут продолжать копать. Все просто, правда? - ее лицо исказилось в болезненной, кривой усмешке, - Оказавшись без ошейника, начинаешь понимать, как твой хозяин на самом деле ценит тебя...
Где-то за спиной почти неслышно шевельнулся Годо, давая понять, что он тоже услышал эту фразу. Ненамеренная игра слов, в которой случайно читалось то, о чем девчонка из шахты не знала, не имела возможности даже представить себе - или все-таки...
- А те, кто сверху... кто знает, может быть для них мы все - то же самое, что для вас Гнилая ветка? - задумчиво произнесла Эйси, не заметив, казалось, последствий ее последних слов. - Цепные крысы, по своей воле грызущие землю. Исправно тянущие наверх караваны с нефтью. Ценные, полезные. Зачем жечь полезных, мастер Присяжный? Не лучше ли хлестнуть пару раз, припугнуть - чтобы быстрее работали?..
Она тряхнула головой - пегие, короткие пряди волос расплескались каким-то растерянным, полным досады жестом, как будто она собиралась сказать совсем не то.
- Полиция своих не сдает, это все знают, - теперь ее голос звучал заметно тише, опустошенно, растеряв ядовитые нотки. - Но мне сказали, что может быть, вы поймете. Парни никуда не уйдут, пока им не выдадут тех, кто отдавал приказы. Тех, кто запер разведчиков внизу, тех, кто руководил карантином и убивал сопротивляющихся. Они не верят суду, и не хотят наблюдать за процессом. После этого... есть другие требования, и их много. Но пока этого не будет, никто не станет даже разговаривать с властями.
Он выдержал паузу, тягучую и липкую, как смола – хотя уже знал, что ответит. Но согласиться поспешно, не медля и не торгуясь – признак слабости, которой Гильберт не имел права показать. Поэтому он молчал, просто молчал, сменив расслабленность на острый, демонстративно-пристальный интерес.
- У меня есть такие полномочия, - голос вошел в смолу ледяным отточенным ножом, разрезая ее надвое – до и [/i]после[/i]. - Вы получите того, кто отдал приказ и наиболее ретивых исполнителей. В обмен на одну простую вещь. Я хочу быть уверен, что это не просто слухи. Что, обеспечивая карантин, полиция действительно перешла рамки разумного сдерживания. Сколько у вас жертв, Эйси? Точно установленных жертв, не считая самой первой бригады разведчиков? С ними, подозреваю, все было кончено задолго до вашего карантина.
Дверь скрипнула, приоткрывшись - в просвет под давлением света снаружи легла неровная тень и показалось лицо рабочего. Эйси быстро кивнула визитеру, и тот, помедлив, отступил, удостоверившись, что все в порядке. По короткой пляске темно-серых линий, просочившихся внутрь, стало понятно, что за дверью собралось как минимум несколько человек, наблюдающих за ходом переговоров, и готовых, без сомнения, в любой момент принять непосредственное участие.
- Пятеро погибших в перестрелке - кто-то попал под огонь, кто-то задохнулся из-за полицейских газовых шашек, - сухой, бесцветный голос перечислял жертвы и симптомы почти бесстрастно, выдавая себя только самой верхней, едва заметно дрожащей нотой. - Там, за рудными амбарами, устроили кладбище. Можете взглянуть, я проведу. Еще двенадцать просто... исчезли. Понимаете? Они были на общем сборе, вместе с нами требовали, чтобы комендант снял карантин, стояли в цепи против полиции, пока все происходящее казалось достаточно мирным... Те, карантинные, загоняли нас в тоннели, рассекали на небольшие группы, не давая объединяться, запирали в старых отводах и тупиках. Некоторые такие ходы обрываются в глубокие колодцы - там, где встречаются трещины в пластах, опустевшие газовые карманы, или просто старые, уже брошенные разработки, - Эйси поморщилась, нервным движением стряхнув со лба спадающие пряди волосы. - Там, под землей, были люди. Они ни за что бы не свалились туда по неосторожности, да еще и таким количеством - любой мало-мальски опытный рабочий знает опасные проходы наизусть. Потом, когда все закончилось - они не вернулись, - она вскинула голову, уставившись на Присяжного с вызовом, плавящимся в сузившихся зрачках. - Вам нужны еще доказательства?

[Woozzle >>>]

- Вполне достаточно, - он не отвел взгляда, встретив это бешеное пламя легким кивком, отражающим жар. – Как я уже сказал, вы получите тех, кто напрямую виновен в этом инциденте. Упакованными в герметичные непрозрачные мешки они вас устроят? Только имейте в виду, что нам придется провести небольшое расследование, чтобы не пострадали непричастные, и это займет какое-то время.
Тусклая лампа, раскачивающаяся под потолком, перемешивала тени на лицах, подчеркивая пропасть, которая пролегала через грубый, кособокий письменный стол. Одно – горячее, играющее оттенками ненависти, боли, горечи; второе – сосредоточенное, острое, хищное.
- Полагаю, спрашивать вас об именах или хотя бы приметах – бессмысленно?
Присяжный говорил ровно, будто в пространство, и вопрос прозвучал утверждающей формальностью; мысли переплетались, пульсируя холодной тяжестью. Козлов отпущения – или, если угодно, жертвенных агнцев - нужно будет найти быстро. Так быстро, как это возможно – но не настолько, чтобы могло показаться подозрительным.
И еще что-то колючее, ядовитое жгло изнутри висок. Нехорошее, интуитивное, подступающее к горлу подозрение, что, решая одну проблему, он имеет все шансы создать другую. Еще более... неудобную.
Переменчивые отсветы, отбрасываемые пламенем лампы, казалось, на мгновение застыли на резко обострившемся лице напротив.
- Нет, - слово прозвучало осторожно, невесомо, с отчетливой досадой; Эйси мотнула головой, расплескав успокоившиеся тени. - Это были не здешние, мы никого из них не знали. Какие-то люди из центра... - она запнулась, и медленно, отчетливо выговаривая звуки, продолжила:
- Что вы хотите от нас? Со своей стороны?
- Прежде всего – убрать баррикады. Отогнать шахтную технику обратно в тоннели – и начать применять ее по прямому назначению. Добыча нефти в Торфяном пласте должна возобновиться, и чем скорее – тем лучше, - перечисляя пункты, Гильберт чуть склонился над столом, будто стремясь сократить разделяющее их пространство, но не эту узкую полосу лакированного дерева, а то, что висело в воздухе непонимающей настороженной чуждостью. - Обсуждать условия труда и нормы выработки в отсутствии господина Джаспера, разумеется, не вполне корректно, но, тем не менее, я возьму на себя такую ответственность. В разумных пределах само собой – и с обязательством донести до вашего работодателя новые условия найма. В дальнейшем, когда он почувствует себя лучше, вы сможете обговорить все детали более подробно и прийти к соглашению, которое устроит всех.
Она медленно наклонила голову, отреагировав, однако, на движение визави и едва заметно отстранившись - рефлекторно, соблюдая дистанцию с таким неуместным, в тесной комнате посреди рокочущих механизмов, отвалов породы и баррикад, человеком в змеиной коже.
- ...хорошо, - согласие далось ей не без труда; слова застывали в воздухе, медленно оседая сквозь вязкое недоверие разговора. - Сейчас я не могу ничего гарантировать. Только то, что если вы выполните свое предыдущее... обещание - вас будут слушать. Люди боятся, мистер. Продолжать работу - в их интересах, но не так, как сейчас. Они разозлены и хотят крови, но когда этот голод уйдет - они будут бояться, что за согласованиями, переговорами, уточнениями ставок и норм все снова станет как прежде - когда одним распоряжением управляющего их всех можно будет запереть там, за шлюзами; опасных похоронить в темноте, а любые недовольства задавить, выставив против еще большую толпу полиции и охраны - когда их не будут отвлекать нежелательные вмешательства со стороны верхних. Они не захотят возвращаться во вчерашнее прошлое. И их уже нельзя, как еще недавно, просто стряхнуть, и набрать в трущобах нового сброда - многие инженеры, геологи и проходчики встанут на нашу сторону. Их команды складываются не в Университете, за лакироваными столами вашего верхнего города - а здесь, внизу, - она резко поднялась, подводя черту этому странному разговору; лампа, среагировав на поток воздуха, болезненно плеснула потеками света по стенам.
- Подумайте, господин Присяжный. Расскажите вашим хозяевам в костюмах и котелках. Когда-нибудь - быть может, не сейчас, но когда-нибудь - неизбежно - им придется уступить. Начать выбирать управляющих из рабочих, допускать их в советы правления, давать им решающий голос в вопросах безопасности. Люди просыпаются, мистер, - короткая, похожая на лезвие ножа улыбка, такая редкая на лице Эйси, располосовала фразу недобрым контрапунктом. - И... новости быстро разносятся в этом городе.
- Разумеется, - он улыбнулся в ответ, поймав колючий блик с ее лица в кривое зеркало, повторяющее и искажающее каждый жест человека напротив: вместо режущей грани – умиротворенная мягкость, вместо резкости движений – неторопливая плавность. Разумеется, я в точности передам эти слова нашим хозяевам в костюмах и котелках. Уверен, они с пониманием отнесутся ко всем... инновациям. Лично я нахожу ваши предложения по улучшению работы шахт более чем разумными.
Ни тени иронии в голосе, в улыбке, в выражении глаз – только зеркально–искренняя доброжелательность; так глубина подземного озера никогда не покажет илистого дна, скрытого толщей прозрачной воды.
Он встал, легким бесшумным движением отодвинув стул, вытягивая время в шелковую нить, готовую оборваться по первому требованию.
- Благодарю вас, Эйси, - шелк струился сквозь слова, покорный, переливающийся эхом, все еще длящий свои секунды. – У меня будет еще одна просьба, прежде чем я уйду. Большая часть полиции к этому моменту уже должна быть выведена из этого сектора, я распорядился об этом еще до нашей встречи. Останутся небольшие патрули – как вы понимаете, это вынужденная необходимость. Все они получат четкий и недвусмысленный приказ не обострять ситуацию. Понимая ваше... – он на миг замешкался, подбирая слово, - напряженное отношение к господам в форме, я все же надеюсь, что вы со своей стороны не станете их провоцировать. Напомните всем своим людям – это не те, кто виновен в гибели ваших товарищей. Они всего лишь так же одеты.
Только теперь он позволил лопнуть натянувшейся нити, делая шаг к двери.
Лампа, слегка качнувшаяся под потолком, почувствовала освободившееся пространство и спешно плеснула туда дрожащим светом, оставляя узкую, нескладную фигуру, ссутулившуюся в той же неизменной позе, в окружении наброшенных легким муаром теней. Предводительница шахтеров молчала, чуть склонив голову. Годо коротким, плавным жестом предостерег его от того, чтобы выйти из комнаты первым - и, заступив дорогу, коснувшись кончиками пальцев пыльной поверхности двери и оставляя на ней пять неровных отпечатков.
- Я не верю вам, - вдруг произнесла Эйси, заставляя телохранителя застыть в неоконченном движении. - Слишком красиво говорите. Либо вы не понимаете, за что взялись, либо просто морочите голову... - длинная, вязкая пауза упала в образовавшийся промежуток между фразами, - И все равно - спасибо. Мы будем ждать обещанного.
- Передам парням, чтобы кто-нибудь вас проводил, - она наконец распрямилась, заставляя испуганную лампу отреагировать новым всплеском разбегающихся теней. - В последние дни здесь не слишком любят верхних. Особенно тех, кто выглядит, как вы.
Скрип половицы под ногой застыл незавершенной нотой; Присяжный обернулся – словно хотел что-то ответить – и интуитивно ощутил, что любое слово сейчас будет лишним, не добавит ни доверия, ни понимания, ни хотя бы согласия, скорее бросит паутину трещин на хрупкий лед договора. Он молча кивнул, обрывая этот последний взгляд – странно прямой, острый, почти открытый, так непохожий на зеркальную гладь, что смотрела из его глаз до этого – и подал знак Годо: идем.

[Черон >>>]

Только оказавшись на улице, Гильберт в полной мере ощутил, как устал от затхлой сырости, от разлитого вокруг запаха нефти и вплетенного неистребимого оттенка плесени. Этот запах щекотал ноздри там, внутри, раздражая, заставляя втягивать воздух мелкими процеженными глотками, и постоянно держать в уме: поморщиться здесь, хоть как-то показать, что здешняя вонь его беспокоит – непозволительно.
Подсознательно он ожидал, что на улице станет легче, но вышло наоборот – запахи накатывали волнами, вызывая отвращение, тошноту, заставляя дышать еще реже. Казалось, что легкие изнутри медленно покрываются темным маслянистым налетом. Чтобы отвлечься от мерзкого ощущения, он заговорил – сразу, как только сопровождающие из рабочих остались у ближайшего поста.
- И что ты об этом думаешь?.. – запах нефти и сырости прокрался в слова, оборачивая их в мутную пленку. – Признаться, она умнее, чем я ожидал. И весьма проницательна.
- Последнее стоит расценивать как признание? - Годо едва заметно приподнял уголки губ, блеснув тусклым лезвием улыбки. - Тогда, господин, хотел бы обратить ваше внимание, что мы все еще находимся в пределах досягаемости достаточно заинтересованных и, возможно, менее умных и проницательных людей...
Тяжелый потолок уровня, нависающий над головами, давил на размещенное под ним пространство сгущающейся, сырой темнотой, заставляя теряться в течении времени. Здесь и сейчас Гильберт вдруг почувствовал, как вся громада Люкса, города-глотки, давит на его плечи, простираясь в толще камня, переходов и человеческих ульев наверх, там, где где-то невозможно далеко она соприкасалась пустыми улицами с серым солнцем.
- Смею заметить, ваше решение было достаточно дипломатичным, - голос телохранителя мог показаться незнакомому человеку обманчиво-мягким, почти обволакивающим. - Хотя сотрудники карантинного отряда могли бы с вами не согласиться.
Чуть заметный отблеск, зеркально поймавший улыбку напротив – и отправивший ее обратно.
- Карантинный отряд отделается легким испугом, парой дисциплинарных взысканий и рекомендацией поменьше болтать. Пара чинов посерьезнее, само собой, лишится погон, но полагаю, они будут чрезвычайно рады именно такому развитию событий. Учитывая альтернативу... – Гильберт чуть заметно дернул плечом, будто стряхивая невидимую пылинку с рукава, одновременно стирая с лица усмешку, заменяя ее жестким холодным выражением. – Можно, конечно, отдать им реальных виновников происшествия и получить через пару недель бунт армейских подразделений. Вооруженных, обученных и гораздо более опасных, нежели эти наивные... народовольцы. Не говоря уже о том, что если наша собственная полиция станет воевать с нами – кто будет воевать с верхними?.. Военные – слишком ценный ресурс, чтобы им разбрасываться.
Он снова переплавил ледяную маску в насмешливый контур – изящный, тонкий, но по-прежнему лишенный тепла. Город под его шагами казался хрупким, разбегающимся мерзлыми трещинами.
- Или же, если через пару недель наивные народовольцы поймут, что их обманули, утихомирить их будет гораздо сложнее... - Годо чуть наклонил голову, позволяя задумчивой фразе выскользнуть на свободу и недобрым предзнаменованием повисеть где-то рядом, словно не споря с собственным мастером, а просто думая вслух. - А вы идете по тонкой дорожке, сэр...
Словно в насмешку над его словами, тесный капилляр переулка сузился, вытягиваясь в ступенчатую тропу, по которой они могли двигаться только в ряд; с трудом верилось, что еще недавно они шли по невзрачной, но достаточно оживленной улице. Покосившиеся бетонные стены, влажные от сырости, покрытые темными пятнами ржавчины и лишайника, играли со случайными прохожими в приступы клаустрофобии - казалось, что стоит неосторожному эху сдвинуть давно расшатанные опоры, и давление провалившихся стен в мгновение ока раздавит тонкий проход, а заодно и незадачливых путников. Но телохранитель, тем не менее, настаивал именно на этом пути - как он туманно выразился, "в целях безопасности". Каким-то образом Годо, ни разу, кажется, до этого дня не бывавший ниже второго уровня, перед визитом в считанные часы успел разузнать карту нескольких ближайших кварталов, выучить и прочертить в памяти все лазы, крысиные логова, укрытия и пути отхода от возможной угрозы - и уверенными, короткими жестами направлял Гильберта на развилках и перекрестках.
- Позвольте поинтересоваться, кого же вы собираетесь им подсунуть? - негромкий голос ненавязчиво догнал его на повороте; впереди, наконец, забрезжил свет и виднелось что-то, похожее на лестницу. - Найти с десяток головорезов, по которым плачут виселицы, и обрядить их в форму будет несложно, но только дайте им заговорить... А мятежные шахтеры, уверен, захотят расспросить их перед расправой.
- Не заметил, чтобы мадемуазель Эйси сильно настаивала на неприкосновенности виновных. Почти уверен, она не хуже нас понимает правила этой игры, - в спокойствие тона вплелся легкий, едва заметный оттенок насмешливого уважения, - и готова с ними мириться. В обмен на более ощутимые и не столь эфемерные, как праведное чувство мести, пункты договора. Если я прав – они примут трупы в форме без лишних вопросов, как формальный знак своей победы, и перейдут к обсуждению более насущных проблем. Настоящее и будущее важнее прошлого, условное благополучие живых ценнее отмщения за погибших. Если я ошибся, и здравый смысл ей так же чужд, как и всем прочим, жаждущим крови… У нас все еще остается неплохой шанс, что подмены не заметят. Или заметят не сразу, и проблемы можно будет решать постепенно.
Какое-то время он шагал молча, без возражений повинуясь приказам своего охранника и проводника, опутанный сырым шепчущим эхом, слышащий отзвуки своего дыхания. Он понимал, что ситуация не идеальна. Слишком много остается мелочей, нюансов, штрихов, которые невозможно просчитать заранее. Шахтеры могут разгадать игру и не принять ее. Причастные к делу полицейские карантинного отряда могут оказаться недостаточно понятливы и молчаливы, а слухи в этом городе действительно расходятся быстро. Раздосадованное полицейское начальство, в конце концов, может затеять собственную партию. Все это могло привести к осложнениям – с обманутыми рабочими с одной стороны, и полицией – с другой. Это раздражало, но Гильберт был почти уверен, что выбрал лучший вариант из существующих.
- Во всяком случае, - пробормотал он, обращаясь больше к себе, чем к Годо, - у нас не будет резни в городя прямо сейчас. А если повезет – и вовсе обойдется без нее.
- Один вопрос, сэр, по-прежнему не дает мне покоя, - ступени лестницы твердыми, острыми гранями проступали под ногами, отделяя их от поверхности Дна - и еще не преодолев пространство между двумя уровнями, Присяжный почти физически почувствовал, как тяжелый, дымный запах земли слабеет, теряет свою силу, сдерживаемый трескучими роторами вентиляции, разбросанными по изнанке следующего уровня. Годо держался позади, и с подчеркнутым вниманием слушал, изредка вкрадываясь мягкими, осторожными репликами. - Почему на переговоры отправили именно вас? При все уважении, - подчеркнутую вежливость в его голосе иногда сложно было отличить от тщательно укутанной в шелк невесомой нотки язвительности, - но конфликт этих господ, очевидно, не выходит за рамки круга чинов местной полиции и нефтепромышленников - их собственных хозяев... Сомневаюсь, что мадемуазель Эйси когда-нибудь видела вживую кого-нибудь из Ассамблеи. Подчеркнутый знак того, что их требования рассмотрены на высоком уровне, м-мм?
Строго говоря, подобный ненавязчивый вопрос выходил далеко за рамки приемлемого для человека, заведовавшего личной охраной - но Годо был особым случаем.
- Ты задаешь интересные вопросы, - короткий смешок разбил ответ на странные острые осколки, - для того, кто не казался слишком сведущим в интригах. Полагаю, там возможны разные варианты, не возьмусь утверждать, какой из них ближе к истине. Возможно, Маркус был кристально честен, и если лейбористы и правда назвали лишь троих, с которыми согласны иметь дело – никто другой пойти не мог в силу физических причин. Или - он счел, что нейтральная, незаинтересованная сторона сможет разрешить конфликт без лишних эмоций, а значит наиболее выигрышным образом, - на лице Присяжного на миг отразилась мелькающая тень, словно отблеск мысли, перещелкивающей варианты развития события. - И, разумеется, нельзя исключить, что это был изящный способ списать меня со счетов, перестановка фигур на доске – обычное дело. Впрочем, в таком случае, странно, что мы до сих пор живы и покинули территорию повстанцев в, хм, первоначальном виде.
- Не торопите события, сэр, - Годо с подчеркнутой серьезностью изящно включился в игру, наморщив лоб и продемонстрировав все признаки гротескного беспокойства, вызванного принятой всерьез угрозой. - Любой волос, упавший с вашей головы в пределах встречи сразу поставил бы на шахтерах клеймо преступников, с которыми никакие переговоры вестись уже не могут. Очевидно, мадемуазель Эйси и ее соратники в таком исходе не слишком заинтересованы - поэтому на их месте я бы устранил вас где-нибудь по дороге обратно, когда мятежная сторона успела продемонстрировать свои мирные намерения. Случайный грабитель, уличные рейдеры, несколько громил из Синдиката или с десяток голодных беженцев, позарившихся на ваш плащ... - он тихо рассмеялся, комкая нарочитую обеспокоенность и заставляя окружающих - этот уровень постепенно наполнялся людьми, изредка включая в себя по-настоящему переполненные беженцами улицы - коситься на странную парочку, которая, казалась, прогуливалась по кварталам, превратившимся в грязные серые улья, давшие убежище тысячам беглецов...
Впрочем, подобное впечатление было бы не в полной мере правильным. Среди плещущегося эха голосов, заполняющих город, они оба слышали звук, преследовавший их с того самого момента, когда за их спинами сомкнулись импровизированные ворота шахтного поселка: низкое, утробное гудение тысяч машин и механизмов, вгрызающихся в землю. Оно доносилось до этих мест едва слышно, прорастая неуловимой дрожью в ногах, заставляя незаметно человеческому глазу вибрировать основания зданий и опоры уровней, но услышав его один раз, прогнать его из памяти становилось почти невозможно. Этот многоголосый, безликий хор, казалось, пел свою тоскливую песню не для людей, а для внимательно прислушивающихся глубин - и толпы беженцев, собравшиеся над самой поверхностью Дна, неспособные услышать этого мотива, тем не менее, воспринимали его - кожей, дыханием, змеистыми снами, прорастающими в сознании, навевающими тревогу.
Сейчас место одного из хористов пустовало. Гнилая ветка молчала, отложив в сторону орудия и буровые установки.

[Woozzle >>>]

Феб продирался сквозь город – и везде наблюдал одну и ту же картину. Растерянные люди, сбившиеся в лагеря, крысы, шныряющие между импровизированных палаток, пока еще не слишком рьяные, но уже вспыхивающие то тут, то там ссоры из-за еды... Разговоры, закрученные в равномерный, давящий на виски гул.
- Да просто решили те уровни застроить шикарными особняками для богатеньких, - распалялся кто-то, - а нам лапшу вешают про нападение верхних! Ждут, когда мы все тут передохнем с голода или передеремся от безделья – а сами там поди уже сносят наши хибары...
- Не болтал бы ты, чего не знаешь, - отвечал следующий голос кому-то другому, - просто климат наверху изменился, верхним совсем невмоготу стало, вот они и заплатили нашим, чтобы их в Люкс пустили. А куда их всех размещать?.. В наши дома, ясно же. Вот пока ты здесь блох ловишь, какой-нибудь хмырь неместный, поди, в твоей постели нежится.
- Учения там проводят. А народ согнали, чтобы под ногами не болтался. Так что не бойся, дядя, скоро всех по домам распустят и еще компенсацию выдадут. В благодарность, значит, за терпение и причиненные неудобства.
Над последним смеялись долго. Хлопали по плечу, утирали слезящиеся глаза, прочили блестящую карьеру в сатире.
Феб ловил отголоски чужих мыслей, переплетенных тревогой и желанием знать, но сам думал о другом. С каждым шагом по улицам, зависшим в миге от голодных стычек, он понимал, что ошибся. Ошибся, когда поверил в гуманность или хотя бы в разумность правительства – или, может, переоценил их осведомленность? Их ресурсы?..
Не важно. Важно то, что убежища, которые должны были принять беженцев и обеспечить им сносное существование – так и не заработали. И обозов с провизией тоже не было. Это значит, что завтра за кусок хлеба уже могут начать убивать. Не каждый. И не каждого. Кто-то не сможет переступить через внутренние границы, даже умирая; кто-то другой уже готов разметать надоевшие правила и взять то, что ему нужно – силой. И полицейские патрули – он встретил их от силы десяток за весь свой путь – ничего не смогут противопоставить тем, кому надоело быть паинькой.
Скорей от отчаянья, чем в надежде что-то изменить, он круто развернулся – и пошел прочь от Висцеры, которая уже маячила впереди яркими театральными шатрами.

Серый сумрак, небрежно раскрашенный вечерними фонарями, догнал его уровнем ниже, на подходе к ощетиненной рвами, заборами и наслоениями колючей проволоки громаде Оранжереи. Единственный ворота казались входом в преисподнюю, зыбкой границей между реальным миром и чем-то запредельным, мистическим, вечно окутанным дымкой боязливого восхищения. Феб, как и большинство горожан, никогда не стремился познакомиться с ней поближе; поговаривали, что неосторожно коснувшись проволоки можно получить разряд, несовместимый с долгой счастливой жизнью, но отлично совместимый с быстрой болезненной смертью.
Сейчас Феб шел к воротам, ощущая, как расступаются и становятся пылью старые городские легенды. И все же – нерешительно топтался несколько долгих минут, прежде, чем постучать, словно оттуда могли ответить громом и молниями.
- Эй! Есть кто-нибудь? – наконец крикнул он, одновременно врезаясь костяшками пальцев в тяжелую кованую дверь; раскатившийся железный звук удара вполне мог сойти за гром, но молний, к счастью, не последовало.
Не отвечали долго, и Феб, отсчитывающий про себя минуты, приличествующие вежливости, уже готов был ударить снова, тяжелее и громче, но тут маленькое окошко, прорезавшее дверь на уровне лица, распахнулось.
И ощерилось автоматным дулом.
- Что надо? – голос у дула был угрюмый и нервный, готовый плеваться свинцом и жаром. – Проваливай давай.
Феб отступил назад, ощущая, как сжимается в горле холодный комок. Он сглотнул его – с трудом, пытаясь вытащить из под давящего, гипнотизирующего взгляда оружия ту решимость, с которой шел к воротам. Получилось не слишком – но все-таки хватило на то, чтобы не развернуться и не уйти сразу же.
- Я хотел бы... поговорить с вашим руководством, - сбивчивые слова, руки немного разведенные в стороны, демонстративно-плавные движения. Фебу очень хотелось, чтобы говорящий посредством автоматного дула видел в нем именно того, кем он является – мирного, чуждого насилию и совершенного не опасного человека. – По вопросу взаимовыгодных поставок продовольствия.
О взаимовыгодности можно будет подумать позже. Сейчас ему хотелось остаться живым – и по возможности получить шанс разговаривать с людьми, а не с оружием.
- Проваливай, тебе говорят, - откликнулся из-за двери другой голос с каким-то взвинченными нотками. - Нет никакого руководства. Зато охраны дохрена, будь уверен. И дружкам своим передай!
Отчего-то показалось, что за истерично-злобными выкриками голос прячет в себе страх. Непривычный, незнакомый – и оттого еще более кусачий.
- Послушайте, я... – забывшись, он сделал шаг – и тут же короткая очередь предупреждающе вспорола камень под его ногами, плеснув серой крошкой по сторонам.
- Ты в какого такой непонятливый, парень? Еще раз сунешься, получишь пулю в пузо.
Окно захлопнулось – и онемело, отказываясь продолжать разговор.
Вот так.
Обратно он шел медленно, отчего-то измотанный этой короткой перепалкой до вязкого, тупого равнодушия. В конце концов, с чего он решил, что может изменить мир? Засмотрелся в свой нелепый калейдоскоп, пытаясь сложить из ерунды что-то важное – и конечно, как всегда, потерпел неудачу. Нелепый, смешной, сломанный...
Рука ныла ржавой, с кислинкой, болью. И что-то под ребрами – еще один кусок железа?... – ныло так же.
Наверное, что-то еще можно попытаться сделать... Какая-то ускользающая мысль, тень воспоминания, хмельного эха и тоски, жалила в броню усталости – и не могла пробиться. Завтра, пообещал он ей. Завтра я воскресну. Но сегодня, пожалуйста... спи.
До Висцеры он добрел, когда ночь уже откусывала от фонарей широкие ломти и размазывала их вокруг.
Лагерь не спал. Лагерь грелся вокруг огромных костров, делился слухами один нелепее другого и – пил. Где раздобыли целую бочку грибного вина, Феб даже думать не хотел – конечно, всегда оставался шанс, что это пожертвование какого-то щедрого лавочника, но что-то подсказывало, что пожертвование было не слишком добровольным.
Тихо пройти мимо не получилось: его заметили, пригласили к огню, вложили в ладони кружку с зеленовтао-коричневым вязким напитком; Феб механически обхватил ее, ощутив, как смыкаются пальцы с железными флейтами. Пить не хотелось. Не сейчас – и не это вино. Он просто стоял – молча, покачиваясь в такт чьим-то словам, и чувствуя, как медленно уплывает в далекую темноту выдыхаемый воздух. И все, что накопилось за день чугунной тяжестью в голове. И звучащие вокруг голоса. И даже – земля из-под ног. Он позволил ей ускользнуть, опустился на землю – прямо здесь, в ярком горячем круге пахнущего нефтью пламени, и мягко провалился...
...в кошмар.
В кошмаре не было рук, сжимающих горло, не было дыма, пожирающего легкие, не было оружия, говорящего нервным человеческим голосом. Ничего, что на первый взгляд могло показаться страшным.
В кошмаре была роскошь – запредельная, блистающая, бьющая по глазам – и два человека, ведущие пьяную, сумасшедшую игру. Точнее, игру вел – один. Второй пытался держать лицо.

[Черон >>>]

Между линиями. Скучающий

Гостиная комната была отделана с подчеркнутой, вызывающей роскошью - лакированные панели дорогого красного дерева, заботливо сохраненные в своем первоначальном виде, должно быть, уже не меньше сотни лет, антрацитовый мрамор, поблескивающий на переломе лучей света бледно-голубыми искорками, и надменно-бравурное золото, стекающее по барельефам извилистыми завитушками. Он откинулся на спинку кресла, и еще раз с удовольствием оглядел обстановку. Полутьма под потолком, создающая впечатление, что небольшой зал имеет необычайно высокие стены; матовые светящиеся шары по углам... Ему нравилось это место. Утонченный ценитель интерьеров, наморщив нос, заключил бы, что отделка слишком вульгарно-экспрессивна и отдает чрезмерной антикварностью - но он наслаждался каждой деталью настенных гравюр или крикливой золотистой лепнины. Безумное, громкое, вечно пьяное. Он покачал головой, поднося к губам искрящийся хрусталем бокал, на дне которого плескалось терпкое, мутно-соломенного цвета содержимое, и вдохнул бьющий в ноздри, кружащий голову аромат. Что ни говори, к этому городу невозможно было относиться равнодушно.
- Хотите? - Люциола поднял бровь, протягивая нетронутый бокал в сторону его визави, но та в ответ только затряслась, сжав побелевшие губы и судорожно мотнув головой, так, что движение получилось едва заметным. Пожав плечами, он сделал глоток дымного напитка и покатал на языке содержимое, смакуя сменяющие оттенки вкуса и всем своим видом демонстрируя, что его сопровождающая совершенно напрасно отказывается от возможности, которая, должно быть, представится ей еще очень нескоро. В отличие от него, она, казалось, совершенно не оценила изысканного интерьера, сжавшись в трепещущий, пульсирующий комок страха в своем некогда белом, а теперь посеревшем халате, и только озиралась по сторонам, как будто ожидая, что на нее вот-вот набросятся со всех сторон. Ее руки и ноги были свободны - но бежать она уже не пыталась, хорошо запомнив последствия самого первого раза и двух последующих.

Двери в дальней стене зала - настоящее дерево, витражи темного стекла, позеленевшие от времени бронзовые ручки - скрипнули, расходясь в стороны и пропуская наружу сначала немного лишнего света, а затем - целую процессию, большая часть которой (за исключением одного) отличалась бесстрастными каменными лицами телохранителей и сопутствующим набором острых и огнестрельных предметов, не слишком скрываемых из виду. Люциола едва заметно улыбнулся, не разжимая губ. Его работодатель ни разу за время их встреч не поддался иллюзиям того, что своему ручному убийце можно хоть на мгновение доверять. Он приветственно хлопнул рукой по дивану рядом с собой, приглашая человека в центре охранения присоединиться и сесть рядом, но тот, разумеется, и не подумал последовать приглашению, выбрав для себя кресло в достаточном отдалении для того, чтобы чувствовать себя в некоторой безопасности.
- Рад видеть, что ваша вылазка прошла удачно, - голос человека, которого Люциола знал как Ангус, звучал, как всегда, словно сквозь плотную вуаль - достаточно сильно и уверенно для человека, облеченного властью, и тщательно скрывая при этом какие бы то ни было истинные эмоции, испытываемые им безотносительно декларируемой радости. - Алистер, пожалуйста, проводите доктора Маккейн в лаборатории. Я побеседую с вами буквально через полчаса, доктор, - он чуть наклонился, подпустив в голос успокаивающей теплоты, тщетно пытаясь пробиться сквозь панцирь страха и отчуждения, который выстроила вокруг себя гостья. - Не надо бояться. Никто здесь не причинит вам вреда, уверяю вас.

...вместе с его теперь уже бывшей спутницей комнату покинули двое охранников; стало ощутимо просторней, хотя силуэт Ангуса до сих пор терялся на фоне конвоя, окружавшего его кресло. Минуты ожидания сопровождались звонким, натянутым молчанием - хозяин комнаты открыто и без стеснения рассматривал своего гостя, словно пытаясь по особенностям строения лица и черепа сделать какой-то вывод о том, какие мысли таились внутри. Люциола медленно допивал виски и рассеянно думал о том, когда человеку, сидящему напротив, придется умереть. Его жизнь уже была внесена в расчетные ведомости господина Присяжного и оплачена, и под именем была подведена черта - осталось только дождаться нужного момента.
Он никак не мог почувствовать его наступление во вкусе, танцующем на кончике языка.
- Вы однажды сказали, что пришли сверху, господин Люциола, - его собеседник первым нарушил дуэль взглядов, осторожно тронув затянувшуюся тишину; пробный шар был обманчиво-расслабленным, словно начало светской беседы. - Расскажите, на что похож ваш дом? Он такой же, как и Люкс? Или где-то там есть города, которые растут на поверхности?
В терпком молчании звучал привкус крови и пьянящего свободой воздуха; Люциола пожал плечами, позволяя лицу расслабленно улыбаться – и быть непроницаемым.
Он мог позволить себе не только это. Молчать, насмехаться, рассказывать сказки без намека на правдоподобность – этот город слишком привык к покою и ровному течению времени, чтобы посметь возмутиться.
- Хотите, я покажу вам? – промурлыкал он, покачивая в ладони бокал, расплескивая по стенкам маслянистую жидкость. - Мой дом. Представьте только, вы всю жизнь провели в яме, боясь высунуть нос, а на самом деле там, наверху, нет дождей, разъедающих кожу и легкие, нет ветра, выгрызающего глаза – только покой и солнце. И мой дом. Идемте? Сейчас!
Люциола вскочил – взлетел - гибким прыжком пантеры, мгновенно оказавшись напротив кресла, в котором закостенел его смешной работодатель; склонился, позволив тому в деталях рассмотреть свое смеющееся, отчего-то кажущееся ассиметричным лицо, дохнул запахом дорого алкоголя – и так же легко, неощутимо переместился обратно.
Миг спустя он уже сидел на своем месте, с видимым интересом разглядывая узор ковра под ногами.
- Впрочем, он не так прекрасен, как ваш, - глубокое кресло изгибалось, повторяя контуры тела, позволяя ощущать себя в блаженной невесомости. – Пожалуй, я задержусь здесь ненадолго. У вас ведь найдется свободная комната для усталого путника?
Прямой, режуще-холодный взгляд резко контрастировал с вкрадчивой мягкостью тона; лицо и вовсе казалось сшитым из лоскутков: подбородок и линия рта – от безвольной тряпичной куклы, нос, скулы, сеточки морщин – от усталого работяги, глаза и вздернутые брови – от дьявола, вышедшего из преисподней на ежедневную прогулку.
Ангус дернулся от этой вспышки тщательно отмеренного, клокочущего безумия - пальцы побелели, вжимаясь в подлокотники кресла, телохранители по бокам напряглись, застывая в напряжении, готовом разорваться в клочья. За время их немногочисленных встреч охрана успела некоторым образом привыкнуть к эксцентричной манере поведения гостя (насколько это в принципе было возможно) - но полностью приспособиться к этому сочетанию ледяного молчания и брызжущих пламенем, насмешливых приступов было, казалось, совершенно невозможно.
- ...Конечно, - выдавил хозяин, выдержав невольную паузу; стоило отдать ему должное - голос почти не дрожал. - Ваши услуги будут, как и прежде, должным образом оценены. Должен сказать, они... весьма эффективны, - непрошеная нотка, в которой переплетались невольное восхищение и опаска, проскользнула во фразе почти незамеченной. - Значительно более, чем услуги прочих... специалистов по соответствующим вопросам.
Люциола отстранено покивал, продолжая рассматривать узоры на полу, по которым разноцветной сеткой рассыпались пропущенные сквозь бокал радужные блики. Он наклонил ладонь, играя отражением, позволяя лучикам разлетаться по углам и собираться вместе - мутно-золотистые капли скользнули через край, оставив цепочку мокрых пятен на ковре, но он словно бы не замечал этого.
Чтобы обзавестись доверием денежных мешков и прочих костюмированных клоунов, составлявших то, что здесь называли Ассамблеей, ему пришлось занять место в сложной иерархии серого рынка, куда немногие игроки карабкались годами. Спасибо Эвелин - восхождение произошло почти мгновенно, и сейчас имя, которое он использовал для себя, было надежно прикрыто поручительствами людей, обладавших достаточным весом в кругах, где устранение политического противника или просто неугодного человека было возведено в разряд бизнеса. Он ни в малейшей степени не заботился о надежности собственного реноме - все эти люди были для него одинаковыми: пустые оболочки, позолота, тесьма, умирающее эхо - но это было нужно для работы и приходилось терпеть.
- У меня, однако, есть еще один... клиент для вас, - момент ухода в воспоминания растянулся слишком надолго, и Ангус, похоже, начал нервничать, переплетая пальцы и подаваясь вперед из мягкого кресла. - Это опасное имя, пусть меня и уверяли в том, что для вас нет ничего невозможного. Теперь, когда мы полностью уверены в ваших выдающихся способностях... - он отметил это "мы", не слишком, впрочем, скрываемое и прежде.
- Оно наверняка вам знакомо, - продолжил хозяин; по короткому, нетерпеливому знаку один из телохранителей осторожно плеснул ему виски, но пить он не спешил, сомкнув ладони вокруг бокала. - Это, собственно, даже не одно имя, а два... - прищурившиеся глаза зорко метнули в его сторону внимательный взгляд, ожидая реакции.
- ...господин Танненбаум. Что скажете?
Сшитое из обрывков лицо улыбнулось левой половиной; правая оставалась серьезной, словно окаменевшей – дико, жутко, создавая ощущение двух людей, запертых в одной голове. Невозможно было понять, что творится там, за стеклянным смехом его глаз, что приросло к обратной стороне этой сломанной маски, какие иглы колют ее изнутри. Когда Люциола наконец ответил, в его голосе перекатывалась медленная ленивая ртуть.
- Господин Танненбаум... Это будет...
Он растягивал слова, словно они были терпкой, липнущей к губам смолой, а потом и вовсе смолк, заставляя собеседника снова чувствовать себя не в своей тарелке и пытаться додумать остаток фразы самому.
..непросто?
..опасно?
..дорого?
- Упоительно, – большой глоток виски прокатился по горлу; Люциола блаженно прикрыл глаза, став на какое-то время обычным человеком, наслаждающимся хорошей выпивкой, удобным креслом и приятными планами на ближайшее будущее.
Его расслабленная обыденность почему-то казалась еще более пугающей, чем расчерченное безумием лицо и голос, прячущий в обертонах окрашенное кармином лезвие.
- Это будет упоительно, - повторил Люциола, все еще блуждая где-то в своем склеенном из режущих осколков зазеркалье, но каждым прозвучавшим звуком возвращая себя обратно – туда, где терпеливо ждал заметно нервничающий Ангус. – Надеюсь, с ним нет нужды быть столь же деликатным, как с вашей сегодняшней нимфой? В противном случае придется доплатить за вредность. Вы не представляете, как ранит мою хрупкую психику настолько скучная работа. А второе имя? – спросил он без всякого перехода странным монотонным тоном, заключающим вопрос в панцирь всезнания или безразличия, заставляя его звучать, как реквием.
- Второе... - медленно протянул Ангус, наклоняясь вперед и постукивая кончиками пальцев по стеклу бокала; его черты лицо странным образом обострились, как будто столь охотный ответ скорее насторожил его, чем обрадовал. - Второе - некоторым образом досадная помеха... нечто вроде суеверия. Вокруг Хозяина циркулирует множество слухов различной степени достоверности, часть которых сама пустила корни среди толпы, а часть, несомненно, раздута прессой и его собственными подручными. Среди них, видите ли, не на последнем месте находится диковатая мысль о том, что наш Хозяин в некотором роде бессмертен, и держит собственную филактерию, наподобие сказочного чудовища. Уверен, что в этом нет ни капли оснований, но плебс с восторгом пересказывает подобные гримуарные басни... Это девочка, его сопровождающая, с которой он подчас не расстается даже в ходе редких публичных появлений. Ее зовут Ран, - пальцы, задумчиво выбивающие беззвучную дробь, на мгновение замерли.
- ...однако, ваш энтузиазм по отношению к делу не может не радовать, - хозяин вдруг оборвал медленно натягивавшуюся нить между собеседниками, расслабленно откинувшись, и наконец, пригубив успевший согреться в ладонях виски. - Перед тем, как я углублюсь в детали, позвольте полюбопытствовать - это первое имя что-нибудь значит для вас? Возможно... - тягучая, выверенная пауза вдруг прорвалась резаным скрипом запотевшего стекла, - ...некий персональный интерес?

[Woozzle >>>]

И без того изогнутая бровь приподнялась еще выше, становясь штрихом гротеска, грубо начерченном поверх лица. Самый черный уголь не смог бы справиться с этим лучше.
- Разумеется, - Люциола отчетливо насмехался, разглядывая визави сквозь опустевший бокал: надутые щеки, вытянутый лоб, искаженная линия подбородка. – В каждом моем заказе есть персональный интерес, разве это не очевидно? Разве можно достойно выполнить работу, если ты не желаешь ее всем сердцем?
Его смеющийся рот казался странно чужим рядом с этими словами, произнесенными шепчуще, мягко, почти молитвенно.
Он поставил бокал на подлокотник и вспорол Ангуса оценивающим взглядом; так смотрят на кусок мяса, прежде, чем вонзить нож – выбирают точку, с которой удобнее всего начать разделку.
- Эй, любезный, налейте еще виски, - окликнул он наугад, не обращаясь ни к кому конкретно, словно вместо пятерки вооруженных до зубов охранников видел пятерых прислужников, каждый из которых, затаив дыхание, ожидал новых распоряжений. И тут же, не дожидаясь ответа, снова остро ткнул взглядом собеседника: - Вы собирались углубиться в детали. Углубляйтесь.
Я разрешаю, милостиво скользило где-то в воздухе, тонким шлейфом окутывая прозвучавшие слова.
Ангус, поморщившись, кивнул одному из подопечных. Выражение лица телохранителя сложно было трактовать двояко - треснувшее пополам гримасой неудовольствия и спрятанной за ним настороженной опаски. Тихий скрежет стекла о стекло, плеск капель, отдающих резким запахом травяного настоя, стук слегка опустевшей узорчатой бутыли - преувеличенно громкий, вместивший в себя то немногое раздражение, которое дозволялось проявлять слугам Ассамблеи.
Детали этой миниатюрной пантомимы, казалось, остались незамеченными для Ангуса, который был слишком поглощен опасно-острой темой беседы, чтобы реагировать на настроения охраны. Его собеседник с привычной отточенностью восприятия рассеянно отметил все перепады внутренней температуры обитателей комнаты, зафиксировал, и только затем позволил себе забыть о них.
- В отличие от большинства предыдущих... заказов, это дело - не из тех, которые можно решить однократно, - странный блеск в глазах Ангуса не исчезал, в нем читалось что-то незнакомое, отсутствующее раньше - что-то оценивающее. - Хозяин - не слишком публичная фигура, но время от времени все же появляется перед людьми, особенно в условиях того кризиса, что развернулся сейчас. Как вам не составит труда догадаться, - еще один глоток, короткий, почти символический, - для хорошего стрелка и команды специалистов не составило бы труда... ликвидировать его. Особенно учитывая его и без того сложное состояние. К сожалению, Танненбаум - не столько личность, сколько организация: огромная пирамида, выстроенная из людей, идеально подогнанных друг к другу, как вытесанные блоки, скрепляемая во многом мистическим авторитетом своего лидера. Обезглавливание этой структуры нанесет ей серьезный удар, но они оправятся от него достаточно быстро - и немедленно перейдут к атаке. У Хозяина есть преемники, и открытое убийство некоронованного правителя города развяжет им руки для самых жестких мер ответного удара, позволив наконец отбросить и без того шаткий авторитет Ассамблеи и начать действовать в одиночку. Они контролируют - напрямую или через получивших особое расположение командиров - почти три четверти военных частей, расквартированных в городе... и думаю, вы в состоянии представить возможные последствия. Террор, открытая диктатура, национализация промышленности, - бледные пальцы забарабанили по поверхности бокала, оставляя тающие в холодном воздухе отпечатки. - Поэтому удар должен быть нанесен изнутри. Большая часть работы, которую вы выполняли до этого, была посвящена соответствующим целям. В Ассамблее многие начинают сторониться Хозяина и его недавних эскапад. У нас есть нужные люди, которые прикладывают необходимые усилия к тому, чтобы его имя звучало в контексте вашей... деятельности.

Виски казался ему слабым, водянистым; та ускользающая нотка дурманной полыни, терпко танцующая на языке, куда-то исчезла, не иначе как растворившись в сбивчивых и путаных речах, наполнивших еще недавно идеально сбалансированную атмосферу комнаты. Люциола прикрыл глаза на мгновение, вернувшись к тому короткому разговору на острие ножа, фотографически запечатленному в его памяти - сухой, мертвенный голос, ровный и почти не дрожащий, холодно перечисляющий факты - голос человека, который еще не успел осознать, что переживет эту ночь. Сиверн, Кармак, Ангус Марбери. Радикальное крыло. Опасны, в большинстве своем - глупы; и тем не менее, опасны. Способны поднять много шума, но большинство не воспринимает их всерьез. В их свите - бунтари, заговорщики и конспирационисты; многие рвутся к парламенту, почти все будут счастливы увидеть голову Хозяина на пике. Но вы, надеюсь, понимаете, - слабая, почти призрачная усмешка: кровь, приливающая к щекам, возвращающееся самообладание, - что Танненбаум сейчас - ваш главный союзник...

- ...нам нужен раскол, - голос, назойливо звенящий в ушах, снова заставил его вернуться в настоящее. - Нам нужна фигура, достаточно весомая, чтобы сначала тайно, а затем открыто противостоять Хозяину, ослабленному нашей атакой. Необходимо посеять панику и сомнения в преданной ему части армии и полиции, создать впечатление, что их патрон с легкостью бросит их на смерть - агрессорам сверху или в очаги сонной болезни, или на поживу разъяренным беженцам и бунтовщикам, которые уже начинают подниматься. Если вы согласитесь, вам не придется действовать в одиночку - в вашем распоряжении будет достаточно специалистов, чтобы действовать по всем направления. В свою очередь, мы делаем ставку на одного из приближенных Танненбаума - человека, который заключает альянсы и строит отношения с простыми людьми, в то время как его мастер пытается взять город в стальные рукавицы. Если наши семена упадут на подготовленную вами почву, то в скором времени за ним пойдут военные и большая часть политиков, сторонящихся текущего агрессивного курса действий - и тогда Хозяин будет пожран тем самым механизмом, который он скрупулезно выстраивал все эти годы.
Сухой, раздробленный, напоминающий автоматную очередь звук в ответ: Люциола смеялся, не считая нужным сдерживаться. Его определенно забавляли ядовитые пауки в этой банке: каждый стремится откусить голову каждому, каждый уверен, что уж он-то все предусмотрел, рассчитал, обезопасил себя, он-то неуязвим для челюстей друзей и соратников. Тем увлекательнее наблюдать удивление на лицах, когда их паутинная иллюзия, такая изящная, так заботливо выплетенная – рушится в один миг.
Впрочем, эта паутина ему еще пригодится. А ее хозяин пусть пока побудет в приятном заблуждении, что контролирует ситуацию.
- Прекрасный план! - отсмеявшись, Люциола снова припал к хрустальной кромке бокала, впитывая губами терпкий хмель. – Грандиозный! Величественный! Гениальный! - ему быстро надоело перебирать эпитеты; утрированно восторженные ноты в голосе сменились вежливым, чуточку язвительным интересом: - Позвольте спросить, какую роль в этой комедии играю я? Полагаю, вы успели заметить, что я специалист… узкого профиля. Я не выступаю с трибуны, не занимаюсь распространением слухов, а панику сею одним строго определенным способом. Я устраняю проблему в самом буквальном, физическом смысле.
- Вы возглавите нашу боевую группу, - собеседник, казалось, пропустил открытую насмешку мимо ушей, подаваясь вперед, поглощенный собственной идеей. - Вы откроете охоту на его сторонников, выпустите на улицы террор, сделаете так, что любой, кому дорога жизнь, будет остерегаться открыто выступать на стороне Танненбаума. Устранение нескольких значимых полицейских чинов устроит разброд и смятение в рядах серых мундиров; напротив, показательная расправа над лагерем беженцев или бастующими рабочими спровоцирует погромы, беспорядки и вспышки ненависти против полиции, армии и тех, кто их контролирует. Надеюсь, вы не против небольшого маскарада? - Ангус криво ухмыльнулся, отставляя в сторону опустевший бокал и нетерпеливым жестом требуя продолжения. - Любой, кто достаточно громко выскажется в поддержку курса Хозяина, станет вашим потенциальным... клиентом. Необходимо соблюдать крайнюю осторожность - нельзя, чтобы Ассамблея получила повод даже заподозрить направленное вмешательство некой враждебной группировки. Вам придется менять обличья, выступать под личиной разгневанной толпы, несчастного случая или злого рока, представить дело так, словно Хозяин сам расправляется с неугодными, посеять сомнение и тревогу в его стане. А затем - уверяю вас - в текущей острой ситуации это не займет длительного времени. Затем... настанет черед самого Танненбаума и его подопечной. И на этот раз - без излишней деликатности.

- ...итак, что скажете? - опасная, вкрадчивая пауза, повисшая было в промежутке между двумя фразами, рассыпалась слишком поспешно. - Не сомневайтесь, награда будет соответствовать работе. Если вас, как и прежде, интересуют деньги - сумма не разочарует вас. Или, быть может... что-нибудь еще? - пробный камень был брошен с нарочитой ленцой, за которой чувствовалась скрытая недосказанность. - Чего вы хотите, господин Люциола? Власти? Положения? - Ангус медленно сдвинулся в кресле, меняя положение и не отводя при этом взгляда от своего визави.
Люциола залпом допил виски и беззаботно уронил бокал на пол; тот покатился по яркому узорчатому ковру – без звона, сминая гранями густой ворс.
- Я назову цену позже, - на этот раз в его глазах не было смеха, только ледяная корка, застывшая поверх зрачков. – Когда станет понятно, что ваш прекрасный план действует. И действует именно так, как задумывалось.
Он поднялся, не обратив ровным счетом никого внимания на подобравшихся, замерших сгустком тревоги охранников. По-кошачьи мягко пресек комнату, притягивая расслабленной танцующей пластикой взгляды, в которых плавились восхищение и опаска, и не оглядываясь, не прощаясь, не поясняя больше ничего – вышел.
Чтобы стать тенью, которую невозможно догнать.

[Черон >>>]

Феб вынырнул, казалось, через мгновение после того, как пламя костра расплылось перед глазами невнятным пятном – и понял, что прошло несколько часов. В горле клокотал остаток сна - дрожью, ненавистью, болью.
Он почти не помнил деталей. Все их затмевало смеющееся лицо дьявола-скомороха и два прозвучавших имени. Танненбаум. Ран.
Утро приняло его в себя распахнутой прохладой, утро скользило впереди – хоть не было никакой нужды указывать дорогу. Он знал, куда идти. Знал – к кому.

Дорога осталась в его памяти смазанной, невнятной чередой картинок, сливающихся в мешанину смутных ощущений - настойчиво бившийся в висках вкрадчивый страх заставлял пропускать окружающее мимо. Уровни, прилегающие к центру, казались ощутимо более переполненными, чем кварталы вокруг Висцеры, как и недавно (казалось, это было целую вечность назад), когда он искал Аннеке - но на этот раз извилистые, змеистые улицы, вившиеся под ногами, словно в насмешку вели его другим путем, заставляя кружить и петлять по гулкому, многоголосому улью, отстранено выхватывая из толпы обрывки слухов, сплетен, шепотов и сказок, ничем не отличавшихся от тех, которыми обменивались новые жители нижних уровней.
...он помнил Променад отсеченным от остального города, загороженным наспех сооруженными проволочными заборами и блокпостами, где каждый сквозной ход был перегорожен хмурой группой полицейских - но на этот раз он встретил его открытым настежь. Бывшие посты, сдерживавшие беспокойную толпу, опустели. Заграждения успели растащить беженцы - по дороге Феб видел целые небольшие городки, собранные из подручного хлама, брусок, балок и обрезков металла, наподобие убежищ у их театра; но самое странное при этом было то, что никто, казалось, не решался ступить на освобожденную улицу. Променад был пуст - широкая аллея, увенчанная рядом угловатых, нечеловечески высоких и худых статуй, открывалась перед ним как на ладони - и несмотря на давку и толкотню на улицах в не столь большом отдалении, никто не делал попыток поселиться здесь.
Более того, не было даже тихой, сосредоточенной шумихи, которая вспоминалась ему в первый день сонной вспышки, когда улица кишела курьерами, разносчиками донесений, сменами полевых отрядов, которые возвращались со Дна, и прочими усердными муравьями правительственных служб. Двери старого театра, в котором прежде размещался штаб, зачем-то забаррикадировали тяжелыми бетонными блоками, расчертив их аляповатым знаком "вход воспрещен". Смутно узнаваемые здания - банк, городская ратуша, опера, старый амфитеатр Университета - тоже опустели, скалясь наружу побелевшими от пыли стеклами и вызывая к жизни вопросительное недоумение - в одном большом зале театра можно было разместить едва ли не половину всех беженцев Висцеры...

Добравшись до уже знакомого дома, где располагались его бывшие апартаменты, Феб успел заметить, что Ассамблея не торопилась полностью убирать охрану с улиц - посты перебрались поближе к конторам, открыв площади и бульвары всем желающим, но тесно оцепив невзрачные высотные блоки. В небольшом сквере у замолкших фонтанов он разглядел с десяток человек, патрулирующих входы, не узнав, тем не менее, формы - привычных серых мундиров на охранниках не было (в памяти некстати проснулось воспоминание о тех двоих, что выволокли из дома в день ареста). У дверей, не особенно выставляясь напоказ, дежурили часовые: все это напоминало не столько почетный караул, сколько охрану какого-то военного объекта.
Видеть этот совсем недавно процветающий район в таком запустении было дико и отчего-то особенно жутко. Словно каждой своей заколоченной дверью, каждой замершей улочкой, Променад являл немое свидетельство того, что ни одна из теорий, которые в изобилии рождались внизу, не верна. Что война на самом деле пришла – и не оставит в стороне никого.
Помня о вчерашнем неприятном разговоре с автоматом, об очереди, легко крошащей камни под ногами того, кто сделал неосторожный шаг, Феб шел медленно - но старался держаться уверенно. И чувствовал, как настороженно заостряются взгляды, отмечая траекторию движения чужака.
Возле тех самых дверей, которые он так отчетливо помнил с того самого раза, как его впервые привела сюда Ран, Феб остановился. Спокойный. Прямой. Подчеркнуто строгий.
...главное не думать, о том, что лицо украшает двухдневная щетина, взъерошенные волосы слиплись от пыли и копоти, а оторванный подол рубашки вечно выбивается наружу.
- Здравствуйте, - короткий, сдержанный, полный достоинства кивок. – Как я могу найти господина Ведергалльнингена?
По нему поочередно скользнули несколько холодных, недоверчивых взглядов, не задерживаясь, тем не менее, на недостаточно респектабельных деталях облика - похоже, среди осведомителей, являвшихся сюда, встречались самые разные люди.
- Зачем? - соизволил поинтересоваться охранник, едва заметно изменив позу - отчужденность и готовность в любой момент выгнать заблудившегося бродягу слегка отступила: очевидно, имя Присяжного здесь было известно.
Он ждал и опасался этого ”зачем”. Ни о чем, из того, что Феб собирался сказать Гильберту, он не мог – и не хотел - разговаривать с посторонними. Отчасти это было бессмысленно, отчасти – опасно, и уж точно ничуть не приблизило бы его к цели.
- У меня есть для него информация, - все так же безукоризненно вежливо, не меняя выражения лица, откликнулся Феб. – Конфиденциальная. Если вы опасаетесь тревожить господина Ведергалльнингена без веских оснований, пригласите, пожалуйста, Годо. Он может за меня поручиться.

...на удивление, после недолгого совещания между охранниками, его пропустили - не понадобилось даже присутствие обещанного поручителя. Либо уверенного облика и знания необходимых имен здесь было достаточно для открытия многих дверей - либо господин Ведергалльнинген заранее предупредил охрану о некоем возможном непрошеном посетителе.
Дом тоже поддерживал ощущение мертвого места - стойка портье пустовала, полуоткрытый бар, который еще в прошлый раз был полон света, блеска и негромкой музыки, стоял безлюдным, по-видимому, уже несколько дней - впрочем, поднявшись выше в сопровождении одного из часовых, Феб обнаружил, что это впечатление верно лишь отчасти - в коридорах кипела своя тихая жизнь, состоящая из приоткрытых дверей, скрипа перьев и шелеста бумаги. В глаза бросалась непривычное количество военной формы - в основном, у гостей, ожидавших приема у дверей бывших комнат, превратившихся в конторские кабинеты.

Они поднимались выше, под самую крышу - в узких окнах, размеченных по высоте лестницы, можно было увидеть раскинувшийся у ног Променад, и чуть дальше за ним - однотонные, заполненные людьми улицы. Его неразговорчивый сопровождающий коротким кивком указал на ничем не примечательную дверь, и помедлил, не спеша возвращаться на пост - ожидая, должно быть, не прикажет ли хозяин кабинета вышвырнуть нежелательного гостя.
Вытертая сотнями рукопожатий потускневшая латунная ручка. Хрустящий скрип механизма. Легкое дуновение воздуха, потянувшееся сквозь открытое окно изнутри комнаты - перемешанные запахи чернил, бумаги, горькой ржавчины.

...несколько секунд Присяжный, обернувшись на скрип открываемой двери, оторопело - и совсем не похоже на его обычную реакцию - взирал на посетителя с остановившимся выражением лица, кажется, напрочь позабыв об обыкновении прятать недоумение вместе с остальными проявлениями эмоций.
А затем тихо и как-то потерянно рассмеялся, уронив руки на стол и зарывшись пальцами в бумаги.
- Послушайте, как вы это делаете? - когда он поднял голову, Феба встретил знакомый взгляд, в котором вкрадчивая мягкость переплеталась с тусклыми, хорошо спрятанными иглами. - Полчаса назад я просил Годо вас разыскать, и думал, что в текущих условиях это займет несколько дней... О, простите за столь неловкий прием, - он поднялся из-за стола, делая шаг навстречу и протягивая руку для приветствия. - Энсин, благодарю, можете быть свободны, - еле заметный кивок предназначался все еще ожидающему за дверью охраннику, - Располагайтесь, прошу.
Феб стоял истуканом, пытаясь справиться с клокочущей внутри солью. Он не думал, что это будет – так. Что разом вернется все то, от чего он малодушно бежал несколько дней назад, что успело забыться и выцвести за окружающей суетой, стать тихой ноющей нотой в подреберье, эхом, не помнящим слов. Сейчас – казалось, что ничего за пределами этой комнаты не существовало вовсе, и времени не существовало тоже. Все то же лицо: жесткий подбородок, темные глаза, тонкая ниточка затянувшегося шрама на правой щеке... Феб не дал себе увязнуть в этой линии, отвел взгляд, выдыхая колючий соленый ветер первым немым приветствием. Медленно – шаги казались неестественно громкими в ожидающем молчании – прошел к столу. Отодвинул кресло – ужасающий, бьющий по ушам грохот. Скованно опустился, не зная куда девать руки. И только тогда снова решился взглянуть на человека перед собой, отмечая детали, не замеченные ранее. Заострившиеся скулы, темная дымка по векам, оттененные красным белки глаз – признаки усталости или тревоги, которые не скрыть даже тому, кто безупречно владеет собой.
Нужно было что-то сказать, с чего-то начать – ведь он же пришел не просто так... Вот только первый выдох оставил на связках едкий налет, и Феб никак не мог избавиться от ощущения, что голос, пройдя сквозь него, станет фальшью.
- Теперь мне придется сказать, что я это почувствовал.
Он не ошибся. Фальшь полоснула тишину тупым ножом, и у Феба заныло под ложечкой. Он не хотел к этому возвращаться. К обмену нелепыми фразами, наклеенными – даже не пытающимися казаться настоящими - улыбками... Зло мотнул головой, словно отбрасывая слова, что прозвучали раньше.
- У меня к вам очень серьезная просьба. Даже не одна. Но сначала – вы, - фальшь отступила, оставив место отчаянному, сжатому в пружину напряжению.
Присяжный, вернувшийся в кресло, не скрываясь, рассматривал его. Последние несколько дней отозвались на его лице и манере вести себя некоторыми едва заметными переменами - вкупе с деталями, подчеркивающими недостаток сна и плескавшимся во взгляде напряжением. Куда-то исчезло ощущение подчеркнутой невозмутимости и контроля над происходящим, которое раньше отделяло его носителя от окружающих невидимым барьером, вознося его над страхами и желаниями обычных людей. Сейчас перед Фебом сидел не тот человек, которого он впервые встретил в тюремной комнате для посетителей: за непроницаемыми зеркалами темных глаз поблескивал дрожащий огонек возбуждения, заметный только вблизи; кроме того, впалые щеки и слегка расширенные зрачки давали основания заподозрить господина Ведергалльнингена в употреблении составов, снимавших стресс и продлевавших работоспособность.
Но голос его был прежним.
- Когда мне рассказали про лидера одной из стихийных группировок беженцев, я сначала не поверил, - медленно протянул он, не отводя взгляда от Феба и отвлеченно перебирая пальцами металлическое стило. - Впрочем... Нет, это никуда не годится, - он вдруг резко мотнул головой и снова поднялся, почти рывком. - Пойдемте. Сначала чистая одежда и ванна, остальное - потом, - заранее не обращая внимания на возможные возражения, он шагнул к выходу, приглашающим жестом увлекая собеседника за собой. - Здание переоборудовали, но несколько номеров еще остались и функционируют... Я распоряжусь, чтобы вам принесли все необходимое.

[Woozzle >>>]

Наверное, это то, что Фебу действительно было нужно. По-настоящему. Остаться на какое-то время одному, в упругом биении водных струй, позволяя им вымывать из себя всю эту чертову соль – или хотя бы разбавить, содрать с губ, наполнить пресным вкусом дыхание. Прийти в себя.
Он выкрутил до упора вентиль – и стоял неподвижно, чувствуя, как наполняется свежим, холодным звоном, приходящим на смену запертой в клетке ребер немоте. Кажется, он снова мог дышать, не ощущая кристаллического осадка, разъедающего легкие; возможно – он снова мог говорить, не царапая гортань искусственностью распятых слов.
Мыло, бритва, жесткое полотенце и непропитанная пылью одежда завершили преображение, вернув ему человеческий облик – Феб даже узнал себя, мельком взглянув в запотевшее зеркало, прежде чем покинуть ванную комнату.

Вернувшись в кабинет Присяжного, он с признательностью кивнул, одновременно понимая, что в состоянии наконец чувствовать что-то еще кроме разрастающейся внутрь скорлупы. Тепло. Тревогу. Благодарность.
- Спасибо, Гильберт. Некоторые вещи начинаешь по-настоящему ценить, только когда они становятся недоступны, - легкости по-прежнему не было. Но и той ужасающей скованности, отнимающей его у самого себя – не было тоже. – Многие вещи, если задуматься.
Способность говорить, не выискивая подтекст в собственных словах, к примеру. Или способность говорить просто так, не думая о минутах, которых для всего вокруг остается еще меньше, чем было только что.
- Спасибо, - он больше не прятал взгляда. – Так для чего вы хотели меня разыскать?
- Чтобы посмотреть на человека, который среди всего этого хаоса каким-то чудом поддерживает жизнь мирной коммуны, - с лица собеседника исчезла легкая взвинченность, теперь его голос можно было назвать почти располагающим - и где-то на дне, под слоями шелка учтивости, прятался едва заметный, но неподдельный интерес. Он нетерпеливо смел в сторону груду отчетов, хаотично заполонивших собой почти весь стол - случайно скользнувший по перевернутым строчками взгляд зацепился в разбросанной мозаике букв за тисненые печати в виде круглоухой мышиной головы и грифы "секретно" и "конфиденциально".
- ...разумеется, не только посмотреть, хотя то, что вы сделали, само по себе достойно восхищения, - мягкий голос снова наполнил комнату, вступая из затакта; приглушенный аккомпанемент к шуршанию пожелтевших листов бумаги. - Я уже говорил, что сначала отказывался верить донесениям; как оказалось, напрасно. Так или иначе, мне о многом хотелось бы вас расспросить, - он сделал какое-то короткое, резкое движение стилом, прорезав легкий штрих в подвернувшемся под руку черновике, и поднял глаза, скрещивая взгляды: обволакивающая, медленная, обманчиво-расслабляющая тяжесть темной воды - с ржавчиной, переплавленной с солью.
- Поэтому давайте сменим тему. Что привело сюда вас? Совпадение, м? Или, - полное отсутствие какой-либо насмешки; Фебу даже на мгновение показалось, что при этих словах его визави на мгновение болезненно посерьезнел, - еще один из ваших снов?
Хрупкий осколок тишины. Феб не сразу понял, что это: вызванная нервным напряжением колкость или невозможная, пугающая проницательность; несколько секунд он просто вглядывался в лицо напротив, и, кажется, его молчание было самым красноречивым ответом.
- Да, - он наконец выпустил слово, и тишина разлетелась вдребезги от этого короткого выдоха. – И сны тоже. Но это не единственная... не главная причина. Я хотел просить у вас помощи для Висцеры – тот самый лагерь, о котором вы слышали. Точнее... сначала я хотел просить именно об этом. Но сейчас... – постоянные паузы, которые кромсали его слова на рваные, неуклюжие обрезки раздражали, но склеить их в единое целое не получалось, Феб латал их кое-как, наспех подбирая мысли, но снова и снова прерывался, чтобы поймать что-то ускользающее. – Сейчас я понимаю, что это слишком мало. Нужно... решать вопрос повсеместно – только в этом случае мы сможем продержаться. Мы все. Вы ведь следите за обстановкой на нижних уровнях, верно? Вы знаете, что никаких убежищ для беженцев на самом деле нет. И что людям грозит голод. Мы ждали... какой-то правительственной помощи, в первый раз за всю жизнь - действительно ждали. Но ее нет, и все уже теряют надежду. Если ничего не изменится... – он помотал головой, словно что-то жгучее засело в виске. - Сегодня сильные уже отнимают еду у слабых. Завтра начнут убивать тех, кто слишком крепко держит свой кусок. Через три дня – здесь будет гражданская война. И я даже думать не хочу о том, что можно будет увидеть дней через десять. И, наверное, не хочу быть тем, кто сможет увидеть.
- В некоторых местах все уже началось, - эхом повторил Присяжный, сцепив руки в замок; узкие костяшки пальцев побелели, стиснутые в бессознательном движении. - Рискну предположить, что за последние два дня вы почти не встречали вокруг себя регулярных отрядов полиции, так же как и - к сожалению - бригад снабжения и санитарных патрулей. Как ни прискорбно положение в вашем районе, Феб - люди ведут себя там достаточно тихо, чтобы не привлекать внимания соответствующих служб, которые сейчас ограничены в ресурсах. У нас есть несколько протечек токсичных материалов в Соленом городе, вызванных паникой и переполохом; около десятка кварталов - по большей части рабочих - остались без надзирателей, о положении дел в них мы не знаем практически ничего, там через каждые несколько часов вспыхивают драки вокруг раздачи пайков и воды. После того как группу полевых медиков взяла в заложники толпа, нам приходится сопровождать любые вылазки вниз усиленной охраной. "Убежища" строятся - но пока они больше похожи на тюрьмы, где запирают буйных и возмутителей спокойствия; этакий загон для людей, прикованных и привязанных... - Гильберт качнул головой, и в этом невольном движении впервые почувствовался отзвук того бессилия, что питало бессонницу в его покрасневших глазах. - Карантинная операция Танненбаума до сих пор проходит вблизи Черных озер и Пограничного сектора; Хозяин взялся за дело всерьез, и все входы и выходы в эти ульи перекрыты, так что даже мы не знаем, что происходит внутри. Эти районы населенны вперемешку копателями, скребками, плесневыми садовниками и теми подземными, кто живет среди людей, и я впервые рад, что вся эта публика надежно заперта в своей резервации - представляю, чего стоило бы сдерживать толпу на границе с Холодом, если бы туда потекли беженцы. А еще есть бастующие шахтеры... - он махнул рукой, обрывая себя на полуслове. - Впрочем, и этого более чем достаточно.
Короткая пауза, растянувшаяся дольше необходимого, вдруг впустила в тишину комнаты чужой звук - далекое эхо улиц, распростершихся под окнами Променада; белый шум сотен и тысяч голосов, звучавший отсюда странно похожим на плеск капель дождя.
- Вы проделали чертовски хорошую работу, - Присяжный на мгновение отвлекся, вздрогнув, когда прикосновение эха коснулось его плеча, и вернулся к прерванному разговору. - Частично вам на руку сыграл облик выбранного места: ваш господин Айронс - известный персонаж в узких кругах, и со своими покровителями имеет репутацию скорее мрачноватого религиозного лидера, чем человека сцены... Впрочем, насколько мне известно, рядом с вами он оставался на вторых ролях.
- Так что, - невеселая усмешка коротко скользнула по усталому лицу, - возможно, ваша паства переживет этот кризис с наименьшими потерями. И все же, все же... возможно, у меня найдется для вас несколько ободряющих новостей. Что если я скажу вам, - острый, внезапно сбросивший все ощущение растерянности прищур уколол Феба раньше, чем тот успел среагировать, - что армия собирается через несколько дней открыть границу с Верхним городом? Или, во всяком случае, передвинуть ее выше - почти за уровень жилых районов?
Слушая Гильберта, Феб не мог избавиться от ощущения давящей бетонной плиты, той самой, которую нес на плечах сам Присяжный; при мысли о том, как это – держать ее всегда, постоянно, зябкая пустота заполняла нутро и стекала в колени ватной слабостью.
Там, на улицах, среди обездоленных, мерзнущих, потерянных беженцев очень легко было осуждать абстрактную власть, упрекать ее в равнодушии и бездействии...
Здесь абстрактная власть обретала плоть, жесты, усталое лицо, которое каждой черточкой, каждой тенью, каждым движением покрасневших век отрицало саму возможность применить к этому человеку слово “бездействие”.
И Феб все отчетливее ощущал, что понимает и эту сторону тоже. Понимает, и еще – хочет хоть как-то облегчить его ношу, приподнять краешек плиты, смягчить ее вес. Или тронуть флейты дыханием, спеть ему прохладно-дымчатый, тихий, светлый сон, накрыть воспаленные глаза черной шелковой лентой – и пусть весь мир застынет на несколько часов или катится к черту; власти тоже необходимо спать.
..он знал, что не в силах сделать первого и не вправе – второго. Вместо этого он отдавал свои безумные сны, тревоги и сомнения, как будто Гильберту мало собственных.
Даже последняя новость, самая добрая из тех, что доводилось слышать за последние дни – все же отдавала горечью.
- Люди смогут вернуться в свои дома. Конечно, они будут счастливы. Но... - задумчивые пальцы тронули подлокотник легким перестуком, вплетая в голос пока еще не взятую ноту сомнения. – Знаете, я напоминаю сам себе старую охрипшую ворону, которой во всем чудятся дурные знаки. Поэтому, конечно же, будет “но”. Я видел, как проходила эвакуация. Я видел распахнутые двери брошенных домов – легкая добыча для любителей быстрой поживы и мародеров всех мастей. Да даже десять запертых замков в полностью пустом доме не слишком задержат грабителя. А уж они наверняка нашли способ обойти кордоны, это, в целом, не так уж и сложно. Я, слегка ограниченный в ловкости движений, - он с легкой театральной печалью приподнял проржавелую руку и грузно уронил ее обратно, - со мной - хрупкая девушка, падающая от усталости, и мальчишка лет двенадцати – безусловно, самый пронырливый из всех нас, но все же ребенок... Так вот, мы прошли несколько уровней насквозь и сумели избежать ненужного внимания полиции. И это за несколько часов. За несколько дней - две-три мобильные шайки вынесут из половины домов все ценное и не слишком объемное. В первую очередь, конечно, деньги и еду. Люди вернутся из голода и нищеты - в голод и нищету. Впрочем... Наверное, это лучше того, что есть сейчас.

Сообщение отредактировал Woozzle - 18-10-2014, 22:24

[Черон >>>]

- Прекрасная аналитика, - Присяжный наблюдал за ходом размышлений собеседника со слабо скрываемым любопытством, и коротко кивнул, сцепив кончики пальцев в беззвучных аплодисментах. - Даже при условии того, что на этот раз армия остается в верхних кварталах и будет поддерживать порядок на время расселения - безболезненно этот процесс городу не обойдется. Военные рапорты добавляют поводов для беспокойств - некоторые жилые блоки пострадали от осколков и взрывной волны, особенно - как вы с легкостью догадаетесь - трущобы вдоль окраин естественных границ Люкса. Кто-то из переселенцев может обнаружить, что ему или ей и вовсе некуда возвращаться. Скорее всего, через некоторое время их примет то же Дно, неохотно отпускающее принадлежащих ему...
В размеренном, вкрадчивом речитативе вдруг проснулась необычная нотка какого-то скрытого азарта, звучавшая в диссонанс ощущению нависшей на плечах весомой ноши - господин Ведергалльнинген, несмотря на печать усталости, как будто был втайне увлечен открывшейся перед ним проблемой, не опуская при этом долженствующего выражения серьезности. Понимание пришло, опоздав на мгновение, холодком по коже - человек, сидевший напротив Феба, испытывал к людям, о которых он рассуждал, не больше сопереживания, чем к лакированным фигуркам шахматной доски. Даже сейчас, когда набирающая обороты трагедия смыла хрупкие проволочные рамки политических игр, Гильберт вел себя так, словно стоял перед решением увлекательной задачи, головоломки, требовавшей в необходимых случаях хладнокровной жертвы части ресурсов. Например, тех, кому будет некуда возвращаться.
- Предположим, я не солгал вам, - слабую улыбку, сопровождавшую эти слова, можно было назвать почти извиняющейся. - Предположим, я не просто хочу распространить с вашей помощью ободряющие слухи, а мы и в самом деле прошли через эту стадию кризиса, а теперь болезненную операцию по перемещению почти половины населения придется обратить вспять... Как бы вы сделали это? - внимательный взгляд снова вернулся, впитывая каждую деталь готового прозвучать ответа. - Поймите меня правильно, я спрашиваю не из любопытства. Вы жили среди этих людей, вы знаете не только то, о чем говорят на улицах, но и о чем они думают на самом деле - то, что не передаст нам ни один информатор, которых мы испытываем дьявольскую нехватку... Что скажете? К примеру - хранить ли эту новость до последнего в секрете, или пустить слух сейчас, заранее подготавливая почву?
То, как быстро этот человек меняет маски – нет, не маски даже, а кожу, облик, саму внутреннюю суть – не могло не выбивать из равновесия. Словно напротив сидит не один, а два, три, пять Присяжных, каждый из которых видит мир под своим углом и постоянно стремится перехватить инициативу.
Феб был оглушен этой его частью. Той самой, с которой он впервые познакомился в тюрьме и беседовал пару раз позже, той, которую не узнал, не увидел сегодня. И которая просто наблюдала сквозь острый прищур за их разговором сейчас. За таким смешным и таким искренним Фебом, готовым... Не важно.
Вместо соли в груди прорастала полынь, царапала острыми листьями ребра, тянула стебли сквозь горло. Не слишком больно – но вкус застывал оскоминой на зубах и тоже был немотой. Другой, завернутой в слова – за которыми крылась пустошь.
- Я не знаю, Гильберт, - он и правда не знал, а терпкая горечь во рту не давала сосредоточиться. – Я не силен в манипуляциях. Если предположить, что вы не солгали... наверное, нет никакой разницы. Надежда на скорое светлое будущее – хороша, но не заменяет еды.
- А, - Присяжный тонко, сочувственно улыбнулся одними губами, сохраняя выражение подчеркнутой серьезности в каждом жесте. - Понимаю. Конечно, после всего, что вам пришлось пережить, вы... оглушены происходящим. Оставим эту тему.
Он сделал легкое, быстрое движение, переложив послушно шелестнувшую пачку аккуратно сложенных листов и быстро, наискось пробежался взглядом сквозь аккуратные печатные строки. Как будто на мгновение забыв о госте, Гильберт что-то неразборчиво пробормотал под нос, кивнул, и отложил бумаги в сторону. Затем подумал - и отправил их в выдвижной ящик.
- Что до вашей просьбы - я постараюсь помочь, насколько это в моих силах. К сожалению, сейчас правительство достаточно стеснено в рабочих руках, и вынуждено, как я уже упомянул, направлять свои усилия для стабилизации наиболее беспокойных районов. Вместе с тем, запасы продовольствия еще далеки от полного исчерпания... а, вот оно, - стило, застывшее в окаменевших было пальцах, легко уткнулось в один из лепестков желтовато-белого листопада, устилавшего письменный стол. - Могу предложить вам следующее: вечером этого дня вас и нескольких сопровождающих примут у одного из продовольственных складов на седьмом уровне - ближе к вам, увы, не получится, охрана не везде одинаково сговорчива. Не обещаю полного пансиона, но достаточный минимум продуктов, чтобы спокойно пережить оставшиеся несколько дней, вам обеспечат. Согласны? - он бросил слегка встревоженный взгляд на собеседника. - Учтите, прогулка с... ценным грузом по городу сейчас может быть опасной - а выделить вам сопровождающих я вряд ли смогу. Придется справляться самим.
Это было... не совсем то, о чем он просил. В продовольствии нуждалась не только “Висцера”, предчувствие голода уже висело повсюду, штриховало злобой глаза, толкало под руку, заставляя делать страшные вещи. Найти источник снабжения только для своего лагеря – это все равно что принести в дом ящик Пандоры. Заранее понимаешь, что проблем появится едва ли не больше, чем разрешится – но не в силах от него отказаться.
- Мы справимся, - кивнул Феб, хотя совсем не ощущал такой уверенности. Стоило только представить группу людей, несущих самое ценное, что сейчас существовало на всех уровнях от Променада до самого Дна, представить оцепление, ощетинившееся недобрыми взглядами, обманчиво-расслабленные, спрятанные в карманы руки, готовые взлететь, блеснув оскалом ножей... Феба замутило; он спрятал свою слабость за ржавчиной ладони, на миг приложив ее к глазам, колючим холодом – по векам, острым напоминанием: выбора – нет. – Спасибо. Я правильно понимаю, что в целом беженцам на средних уровнях можно не ждать помощи? - голос непрошено кольнули обвиняющие ноты, Феб проглотил их, заставляя острия игл раствориться в короткой паузе. – Послушайте... Я слишком мало смыслю во всем этом, и возможно покажусь вам глупцом. Но вот эта ваша тактика - спешно латать только самые ужасающие прорехи... она порочна и неэффективна. Проще не дать прорваться, чем потом стягивать края, понимаете, о чем я? Не игнорируйте средние уровни только потому, что пока они не доставляют серьезных проблем. Когда все это расползется по швам, разом – уже никак не получится сшить. Ограниченность ресурсов, сил, времени, людей – я понял, что все очень серьезно. Но если те, кто сейчас относительно лоялен и готовы перетерпеть некоторые неудобства, поднимут голодный бунт... Ресурсов не станет больше, а вот потребность в них – повсеместно, на каждом участке возрастет в разы. А я не хочу, чтобы в этом городе возводились баррикады и жители воевали с полицией. Я не хочу, чтобы правительство расстреливало бунтовщиков, а бунтовщики – резали всех, кто имеет отношение к правительству. Я не хочу, черт побери, выбирать, кого увидеть убитым – кого-то из моих друзей или вас, Гильберт. Вы же власть, в конце-то концов! Сделайте так, чтобы мне не пришлось выбирать. Пожалуйста.
- Что, например? - Присяжный развел руками, впервые демонстрируя какие-то, пусть и тщательно скрытые под давшей трещину гипсовой маской, признаки бессилия, давящего на плечи. - Открыть ворота Оранжерей и впустить туда всех желающих? Вы не хуже меня представляете, что произойдет в таком случае. Даже если мы изолируем большую часть уличных банд на нижних уровнях, знаете ли вы, что произойдет с обычным, благополучными гражданами - вроде вас, Феб - когда они поймут, что запасов на всех не хватит, и главное - успеть первым? Я тоже не знаю, но я не намереваюсь ставить подобные опыты на моем городе. Выставить охрану у каждого склада? У нас не хватит для этого людей. Вернуть армию из верхних секторов? Атака отбита, можно переводить их в спасательные и сопроводительные отряды... Да, мы отвели несколько резервных частей - каплю в море - но не забывайте, что там хватает своих проблем. Большая часть оборонительной группировки сейчас борется с пожарами и ликвидирует разливы нефти, образовавшиеся после удара; кроме того, они держат оцепление у границ Чердака - заброшенной зоны, которая, предположительно, пострадала от взрывов еще сильнее нас. Местные обитатели - полулюди, безумцы и каннибалы - напуганы и рвутся вниз, в темноту, в убежище - и сдерживать их массированные волны становится непросто само по себе... - Гильберт ненадолго умолк, переводя дух, и когда снова поднял голову, то выражение его лица немного смягчилось.
- Я догадываюсь, - чуть тише, после недолгой заминки продолжил он, - что вам глубоко отвратительны игры политиканов, которые сидят в своих креслах, и не могут решить, кем дешевле пожертвовать и кем пренебречь, когда вы и ваши люди брошены на улицах и беспомощны. Но иногда это действительно так. Иногда... действительно приходится предпочесть наименьшую опасность. Более милитаристские представители Ассамблеи сказали бы вам, что разогнать силой бунт умеренных значительно легче, чем вытравить угнездившихся в своих норах тех, кто внизу. К сожалению - это правда.
- ...поэтому я и искал вас, - выдержанная им пауза была рассчитана почти идеально: тяжелая, полная горькой безнадежности, выросшая почти до той точки, где терпеть тишину становилось невозможно - и вскрытая осторожными, мягкими словами. Присяжный подался вперед, заглядывая в глаза своему визави. - Сейчас нам нужны такие люди, как вы, Феб. Нам нужны люди, чтобы контролировать ситуацию на улицах. Если вы приведете с собой хотя бы полсотни человек и гарантируете их лояльность - мы обеспечим им остальное: оружие, легальный статус, поддержку полиции, доступ к складам продуктов и Оранжереям... Я знаю, что за вами пойдут. Не для того, чтобы в голодном городе оказаться поближе к власти - а чтобы помочь своим же. Возможно, в другом месте и с другим человеком этот разговор мог быть совсем другим... - слабая улыбка скользнула по его лицу, комкая неоконченную фразу. - Вы все еще думаете, что вам не придется выбирать?

[Woozzle >>>]

- И как они должны будут помогать своим же? – горечь перетекала в тоску, та – в иронию, а она - снова в горечь, образуя замкнутый, рвущий душу круг, из которого не было выхода, и оставалась только скользить по нему, цепляясь обрывками нервов за шероховатости и заусенцы. – Передавать воинским подразделениям информацию о любых очагах недовольства? Целиться в лицо тем, кто не может больше жить, как животное? Стрелять в тех, кого не остановишь словами, угрозами и красноречивыми жестами? Как?!
...Феб задыхался. Он не хотел такого выбора, просто не мог его сделать. Предать – чтобы спасти?
- Это слишком... за гранью всего, - он почти механически качал головой из стороны в сторону, как заведенный, повторяя один и тот же жест. – Никто не согласится. Даже я... не уверен, что согласен, а ведь я знаю вас. И верю вам – насколько это вообще возможно.
- Черт возьми, да охранять пункты раздачи еды! - силуэт Присяжного, помедлив, отклонился назад, разрывая сократившуюся было дистанцию; он резко тряхнул головой, как могло показаться - разочарованно. - Помогать распределять лекарства, сопровождать медиков... Да - пресекать драки и конфликты. Да - работать с полицией, передавать ей мародеров и преступников. Сначала вы требуете, чтобы правительство решило ваши проблемы мановением руки, но при этом уверены, что все, что ему нужно - это, воспользовавшись моментом, установить в городе полицейское государство? Послушайте, в конце концов - в Ассамблее сидят не идиоты. Они прекрасно понимают, что одним кнутом в урегулировании этого кризиса не обойтись. И меньше всего сейчас заинтересованы в том, чтобы еще больше восстанавливать против себя людей, набирая личную армию для слежки всех за всеми и давления на непокорных, - тень за окном едва заметно сдвинулась (далекий скрежет - поворот одного из главных прожекторов...), стекая с плеч худой, темной фигуры так, что все лицо Присяжного словно укрыли непроницаемой тканью, оставляя на свету только поблескивающие, тусклые блики глаз. - Подумайте еще раз, Феб. Если вам нужно посоветоваться в вашими людьми - вы можете это сделать, хоть сейчас и дорог каждый час. Подумайте.
Почему-то сразу стало легко. Словно эта вспышка Присяжного содрала липкий налет непонимания, расставила все по местам – с шумом, с треском, отбрасывая все лишнее, разрывая нелепое кольцо, в котором метался Феб. Очищая его до прозрачной, жгущей виски искренности.
- Простите, - даже это слово, зачастую царапающее язык, далось просто и без всякого сомнения, как единственно верное, необходимое, рожденное бьющимся внутри ветром. – Я действительно истолковал ваши слова неверно, и рад, что ошибся. Может быть, я слишком... закостенел в своей неприязни к властям и всякого рода играм в политику - настолько, что порой становлюсь слепым. Настолько, что за сказанными словами мне видится тень того, что пугает меня до дрожи. Еще раз простите, и... Да, я согласен. Знаете, я всегда считал, что не умею говорить, убеждать, - если только дело не касается музыки - поэтому не знаю, каков будет результат. Но все же – думаю, что ради такого дела расстаться с любимыми стереотипами буду согласен не только я один.
Муаровая тень по ту сторону невидимой стеклянной стены какое-то время оставалась без движения.
- Значит, я не ошибся в вас, - сухая ладонь, вырезанная из темноты, крепко и вместе с тем осторожно пожала руку Феба, протянувшись навстречу через море шуршащих бумажных листьев. Прикосновение было до странности холодным, но отпрянуло, прежде чем представилась возможность осознать это.
- ...нам будут нужны все, кто способен помогать при раздаче пайков и медикаментов - не только вооруженная охрана. Хотя, конечно, в последней мы нуждаемся не менее остро, - хрусткий момент рождения трещин в стекле, разделяющем надвое небольшую комнату, истек, и голос Присяжного снова звучал как еще несколько минут назад - спокойно, уверенно, тщательно скрывая подступающие признаки тяжести в паузах. - Минимум формальностей - знаки отличия, повязка на рукав - чтобы неблагонадежные элементы усвоили, что на отряды добровольцев распространяется протекция властей. Их проинструктируют касательно мер и средств использования оружия, и обстоятельств, когда его разрешается применять. Списки добровольцев распространят по всем спасательным пунктам и отделениям полиции; им будет разрешен допуск и выдача гуманитарной помощи, они будут подчиняться офицерскому составу и местным интендантам. Вам, конечно, будут предоставлены соответствующие полномочия... - он вдруг замолчал, оборвав неоконченную фразу, и нервно рассмеявшись, передернул плечами, словно от холода. - Черт возьми, это предприятие обрастает горой деталей просто на глазах. Вы слишком много слушали меня, Феб - скажите теперь, чего хотите вы. И ваши люди, от имени которых вы теперь выступаете.
На несколько спутанных мгновений Феб замер – не зная, что ответить. Он пришел сюда, чтобы рассказать о том, что творится среди беженцев, чтобы донести их монотонный, гулкий, многоголосый страх, их отчаянье, готовое взвиться искрами. Для того, чтобы предотвратить самое страшное из всех возможных завтра – хотя оно все еще могло наступить вопреки всему. Сформулировать что-то помимо этого, что-то, выходящее за рамки банального обеспечения было не так-то просто
- ...Мы хотим, - он вдруг понял, почувствовал этот ответ, собрав в него все свои вспышки горечи и досады; он осознавал, что Присяжный спрашивал не об этом - а о том ощутимом, что можно отмерить рамками деловых переговоров, но именно это плеснуло ему в горло словами, и Феб не стал их сдерживать. - Мы хотим, чтобы к нам не относились, как к шахматным фигуркам. Чтобы не думали, что мы – пешки, расходный материал, которого всегда в достатке, которым можно легко пожертвовать, чтобы сохранить ценную фигуру. Или хотя бы... Если это совсем невозможно, если игра неистребима, и аналогии шахматной доски правят бал... помните хотя бы, что каждый из нас – способен стать ферзем. Каждый. Любой. Кто-то, сброшенный со счетов, как недостойный внимания – может стоить победы. Тысячи потенциальных ферзей, понимаете, о чем я? Мне кажется, Гильберт, если кто и способен понять – то именно вы.
- Конечно, - Присяжный наклонил голову, коротким ответом уравновешивая тяжелые слова, прозвучавшие с другой стороны и выдерживая это состояние на время, достаточное, чтобы убедиться в том, что покачивающиеся чаши весов замерли в хрупком покое. - Не беспокойтесь на этот счет, Фебьен. У меня хорошая память.
Воцарившееся было молчание прервал осторожный скрип двери за спиной Феба - кто-то невидимый, снаружи заглянул в комнату и, наткнувшись на небрежный взмах руки хозяина кабинета, поспешно подался назад, смыкая распахнувшуюся щель, сочившуюся теплым воздухом. Вслед немедленно донесся торопливый звук удаляющихся шагов.
- К слову, о памяти, - Гильберт переменил позу, скрестив ноги и подчеркнуто-рассеянным взглядом скользнув обратно, от непослушной двери к лицу человека, сидевшего перед ним. - В самом начале нашей беседы вы сказали "и сны тоже". Надо полагать, это была... не фигура речи?
Нервные пальцы – и не менее нервные флейты – судорожно сомкнулись на подлокотнике кресла. Длинные тени, отброшенные двумя фигурами, застывшими друг напротив друга, казались выточенными из напряжения: одна – в немом ожидании, другая – в скомканном неуверенном смятении.
- Да, - наконец откликнулась тень, полосующая подлокотник флейтами. – Я не знаю, как об этом говорить. Жерло, я даже не знаю, что об этом думать. Если бы был хоть какой-то четкий признак, отделяющий просто дурной сон... от чего-то, что имеет значение. Не знаю. Я снова видел его. Не так, как в прошлый раз – по крайней мере, я не был им. Я вообще ничем не был – я не помню, чтобы в том сне ощущал себя хоть как-то. Только он и его собеседник.
На лице Присяжного не дрогнул ни один мускул - но преувеличенная, змеиная непроницаемость, с которым он слушал, говорила о его реакции достаточно.
- Что... там происходило? - тихо спросил он. - И кто был собеседником?
- Почему-то я помню все это, словно сквозь дымку, - он нанизывал слова на скрученное жгутом напряжение, делая их сухими и ломкими, выпитыми. – В основном – внешние детали, картинку, отпечатанную на глянцевой бумаге. Очень отчетливо, как сейчас, вижу ту комнату – блеск, роскошь, позолота, ковры... Просто музей вычурности и пошлости. Хорошо помню лица: много охраны, и у каждого из них такой вид, как будто они вынуждены тянуть сквозь тонкую трубочку неразбавленный уксус. Напуганная женщина в белом халате, медик или ученый; ее быстро куда-то увели. Хозяин кабинета – какой-то... непримечательный, я бы сказал обычный, если бы не одна деталь. Один глаз у него – голубой, рыбий, блеклый. Второй – уходит в вязкую болотную зелень.
- Вы раньше никогда не видели этого человека? - быстро перебил Присяжный, предостерегающе взметнув ладонь чуть над столом.
- Думаю, нет, - взгляд на мгновение стал прозрачно-отсутствующим, словно где-то за ним Феб перелистывал свою жизнь. – Я бы запомнил такие глаза, они слишком выбиваются из всего привычного – и даже на его лице смотрятся как что-то... чужеродное.
- Благодарю, - помедлив, Гильберт коротко кивнул, опуская ладонь. - Продолжайте, прошу вас.
- Самое обидное, что настолько детально и точно я могу описать только это, - странная виновато-болезненная тень обвела лицо Феба по контуру, острыми чертами отметила скулы и ломаную линию губ. – Сам разговор... Никаких подробностей, понимаете? А он был длинным. Очень длинным, смолистым, тянущимся, мне казалось, что я уже никогда не проснусь оттуда. Они говорили об убийствах – тех, что были, и тех, что еще будут. Люциола, казалось, забавлялся, а тот, второй – нервничал, хотя и пытался это скрыть. Но два имени, Гильберт... Я бы не смог из забыть, даже если бы весь остальной сон стерли ластиком. Танненбаум и Ран, - выговорив все это практически залпом, он очень медленно и глубоко вдохнул, пытаясь наполнить себя воздухом и спокойствием, чтобы продолжить дальше. – Я не знаю, как защитить ее... – короткая, бессильная усмешка. – Правильнее будет сказать – я знаю, что не в силах. Я подумал – может быть, вы... сумеете?

Сообщение отредактировал Woozzle - 21-10-2014, 23:45

[Черон >>>]

Вместо ответа Присяжный молча поднялся. Несколько неслышных шагов - и он запер дверь изнутри, предварительно выглянув в коридор и убедившись, должно быть, в отсутствии нежелательных слушателей. Короткий лязг замка немедленно подхватил другой инструмент - шипящий треск радио, ожившего от прикосновения руки и пережевавшего обрывки фраз с дождем помех. Вслушиваясь, можно было разобрать обрывистые нотки военного жаргона - мелькавшие в мешанине слов обозначения фонетического алфавита, званий и групп, докладывавших обстановку.
- Хозяин - и его юная протеже - постоянно находятся под угрозой покушения, - тишина, приглушенная этим нехитрым шумовым фоном, пропускала голос Гильберта, как лезвие сквозь масло, - За последние два года охрана предотвратила три попытки разной степени серьезности. Боюсь, правда, ни одна из них не была осуществлена нашим теперь уже общим знакомым... Вам удалось услышать какие-нибудь детали? День, время или место? Количество участников? Что-нибудь, что могло бы подсказать, откуда ждать атаки?
..очень хотелось вспомнить. Как никогда, наверное – вывернуть свою память наизнанку, вытрясти все до последней песчинки, все, что может иметь хоть какое-то значение. Феб тер висок железными пальцами, и на коже оставались красные полосы с вкраплениями ржавчины. Память спала, спрятавшись под ватным одеялом, память мерзла от улыбки дьявола, рисующего алым, от его голоса, струящегося пьяным смехом, мерзла и не хотела покидать свой уютный кокон.
- Кажется, они не обговаривали конкретных дат... – флейты, прочертив очередную линию вдоль щеки, скользнули дальше, накрывая подбородок и обжигая губы ртутным холодом. – Кажется – хотя я и не уверен – что речь шла не просто об убийстве. Этот господин с разными глазами... Он говорил, что место Танненбаума постепенно должен занять кто-то другой, кто-то, достаточно близкий к нему, чтобы не вызывать подозрений, и только потом... Еще! – он выхватывал обрывочные детали, словно из горящего дома, едва успевая вывернуться из-под обваливающихся балок; он говорил теперь так, славно был уверен в истинности своего сна, и главным было – не дать видению сгореть дотла. – Убийств будет несколько. Любой, кто открыто будет выступать, как союзник Танненбаума, кто будет поддерживать его идеи – заранее под угрозой. И только потом – он сам. И – она.
Тень, вырезанная искусственным светом из серого воздуха, молчала, наклонив голову. В ушах легко, невесомо шелестел трескучий голос, сухо зачитывающий сводки из какого-то далекого мира. "...надцатый сектор закрыт, радиус разлета осколков... Четверо, множественные... третьей степени. Пункт дельта-двенадцать не подтвержден..."
Электрическое эхо вызывало к жизни непрошеные воспоминания - о чужом голосе Ран, таком неестественном на ее тонких, белых губах, и позже - жившем в гнездах микрофонов Висцеры. Человек, который находился где-то по ту стороны невидимой нити, протянутой через пространство, звучал обыкновенно - совсем не так, как Танненбаум, скрипяще-скрежещуще, железом по стеклу. Но этот голос, пропущенный через катушки соленой проволоки и дрожащие медные мембраны, тоже казался мертвым - как будто вылепленным из остывшего пластика.
- Если бы вы рассказали мне о чем-то подобном еще неделю назад, - Гильберт опустошенно покачал головой, не отводя взгляда от какой-то пустой точки пространства, которая поглощала все его внимание, - скорее всего, я бы рассмеялся. Господин Марбери, Ангус - во всяком случае, в вашем исполнении он описан достаточно похоже - всегда был склонен к подобного рода революционному романтизму, собирая вокруг себя соответствующих людей. Радикальное крыло всегда привлекало... настроения определенного сорта. В конце концов, когда большую часть жизни проводишь в банке со скорпионами, поневоле возникает желание разбить стеклянные стены. Я предполагал, что они окажутся достаточно здравомыслящи, чтобы с наступлением беспорядков прекратить попытки дестабилизировать обстановку - и возможно, мог бы принять услышанное вами за некий... поэтический призыв, который Марбери и его сторонники собираются вложить в головы людям - обвинив во всех бедах города Танненбаума, сказочного железного дракона, который пьет кровь и питается плотью детей, - Присяжный невесело усмехнулся, переплетая пальцы. - Если бы не присутствие здесь вашего Господина Светлячка...

- Я не могу предсказать его мотивов. Не знаю, что ожидать от рассказанного вами, зачем ему нужна эта пантомима - стоит ли запирать все входы и выходы, начать опасаться за свою жизнь и ждать удара из каждого угла, или уже завтра из утренней "Люкс Этерны" мы узнаем, что некто неизвестный щедро раскрасил интерьеры особняка Ангуса кровью его обитателей. Помните, я говорил вам - на той прогулке по Променаду, после второй встречи - что мы имеем дело с существом, непостижимым нашим разумом, настолько чуждым ему, что даже клеймо безумца, которое мы ставим на него в отчаянных попытках как-то объяснить эти иррациональные действия, похищения, убийства - не значит ровным счетом ничего? Как в ту ночь, - в глазах Присяжного плеснуло мутью; он содрогнулся, безотчетно сдавив побелевшими пальцами подлокотники кресла, - когда он пришел в мой дом.

...закрытые ставни, нетронутые окна. Входные двери заперты - к ним никто не прикасался. Десять человек охраны; никто не видел ничего и не слышал ни звука. Это был первый и единственный раз, когда я видел Годо вышедшим из себя - он кричал, что это невозможно, и всерьез начал подозревать, что его визит привиделся мне в бреду. Проклятье, я сам едва не поверил в это!.. Уже потом, на следующий день, я понял, зачем была нужна такая щепетильность - при том, что побочные жертвы для него никогда прежде не были проблемой - и понял, что за кажущимся безумием скрывается тончайший расчет, произведенный на много шагов вперед. Он не хотел оставлять следов. Не хотел, чтобы появлялись неудобные вопросы. Зачем-то ему было нужно, чтобы об этой встрече никто не узнал - включая, должно быть, меня самого, начавшего к тому моменту сомневаться в собственном рассудке.
Я не знаю, почему остался жив. Я не знаю, зачем он приходил - тогда. Он хотел услышать все о людях, управляющих этим городом - имена, позиции в Ассамблее, сторонников, кукловодов и заговорщиков. Все это было совершенно бессмысленно - подобной информацией можно обзавестись за вечер, угостив в баре двух-трех конгрессменов. Два дня назад он не знал даже самого имени Хозяина - или, во всяком случае, искусно притворялся, что так и есть... Потом, когда у меня кончились слова, он отпустил меня. Ничего не говоря напоследок - просто исчез, должно быть, тем же путем, что и появился - через окно.
Наверное, почти час я не мог встать или просто позвать на помощь. Просто сидел там, у погасшего огня, не в силах шевельнуть пальцем - и пытался понять, что еще жив.

...далекий, чужой голос радио давно смолк, оставив вместо себя колючий, шелестящий треск помех. На этом фоне резким, рваным, болезненным диссонансом звучал другой чужой звук - свистящее, надсадное дыхание Присяжного.
- Не знаю, поможет ли ваше предупреждение, - наконец, справившись со сковавшим легкие параличом воспоминаний, он поднял голову - скривившись, каким-то ломаным движением. - В ту ночь он спросил меня еще об одном человеке, не имевшем отношение к Ассамблее. Имя, как будто оказавшееся здесь случайно...
Феб угадал обрывок непрозвучавшей фразы за мгновение до того, как она все-таки прорвалась в шипящую тишину.
- Он спросил меня о вас.
..это могло бы быть страшным, бросающим в ледяную дрожь, в желание забиться в самую глубокую из нор – лишь бы только никогда не узнать, чем вызван интерес Люциолы и чем он чреват. В прошлой жизни или десять минут назад Феба пронзило бы оторопью, бессловесной и стылой; сейчас... он не ощущали в себе этой панической немоты. Шелестящий голос Присяжного, так ровно, сухо, безэмоционально транслирующий в сегодня то, что видел и чего не успел увидеть Феб в своем безумном сне, был страшнее. Намного страшнее – и чувство вины снова прошило нутро электрическим разрядом, безымянной судорогой, скрученной из тоски. За то, что стал невольным свидетелем того, что этот человек с железной волей не хотел бы показывать никому. За то, что вновь вытащил из глубины его души все эти воспоминания, успевшие, быть может, покрыться хотя бы тонкой корочкой забвения...
Иссушенная до безмолвного понимания тишина покрывала кабинет тонкой пылью.
Хотелось протянуть руку, хотелось спрятать его от всего этого, снова – черт побери! – хотелось спеть ему что-то, убивающее тревоги.
Острой нотой пришло понимание, что Гильберт не примет сочувствия. Улыбнется зеркальным бликом, скажет что-то прозрачно-вежливое, застегнет на все пуговицы свою змеиную кожу. Наденет маску, едва почувствовав, что его заподозрили в слабости.
Феб слишком ценил эту случайную искренность, но не видел способа удержать ее, не дать спрятаться за ломаной, вылепленной из осколков смальты усмешкой. Поэтому просто продолжил то, что требовало продолжения в словах.
- Что же он хотел знать? – ржавчина ныла в ребрах, складываясь в странную мягкую мелодию, переплетенную сбивчивым, чуть учащенным ритмом. – Чем я успел заинтересовать его... за нашу короткую встречу?
- Я надеялся, что у вас есть какие-нибудь догадки на этот счет, - уголос рта-лезвия коротко дернулся. - Он почему-то не посчитал необходимым... пояснить свое любопытство. Я не смог сказать ему ничего, кроме вашего имени, и того, что вы из Музыкантов - к счастью, я не знал, где ваш дом. Должно быть, этого ему хватило. Может быть... - короткая, неуверенная заминка, разбившая вереницу слов надвое; Присяжный, не глядя, взял со стола лист отчета и бессознательно смял его несколько раз, расправляя складки, - может быть, опасаться стоит не Ран - а вам. Это скорее слепая догадка, но вы никогда не думали, что эти сны... показывают вам? - пальцы, сжимавшие треугольное бумажное крыло, дрогнули, сломав хрупкую плоскость пополам. - Говорят, что присутствие Хозяина иногда отзывается на окружающих бессонницей и ночными кошмарами. До недавнего времени я считал, что это нелепое суеверие, которое он поддерживает, как удобную деталь образа. Сейчас... возможно, между этими вещами есть что-то общее, - он мотнул головой, поморщившись, - Не знаю.
Феб попытался нащупать в себе струны, звенящие памятью – о каждом из своих кошмаров, вчитываясь в партитуру мелочей – и явственно осознавая, что хаотичному нагромождению звуков не хватает гармонии. Не складывалось. Ничего не складывалось – в те дни, когда он жил в апартаментах Адвайты, где, если верить бармену Джейку, кошмары Танненбаума терзали всех – Феб не видел столь ярких и мучительных снов. Хотя и был к Хозяину ближе, чем когда-либо. Потом, дома, и сейчас, в “Висцере” – когда сны захлестывали, заменяя собой воздух в легких, Танненбаум был дальше, значительно дальше – так о каком же присутствии тогда речь? Если только…
- Что-то общее... – он ткнул почти наугад, каким-то неосознанным чувством прикладывая к себе и отбрасывая прочь чужое, неприятное имя. - Как, например, то, что в каком-то из наслоений бреда он назвал меня Максимилиан?
Сухие пальцы осторожно поставили на стол схематичную фигурку бумажной птицы - такие в Люксе часто складывали во время праздников, собирая в гирлянды их вместе с собратьями-змеями, сложенными из высушенных листьев, и развешивая желтовато-зеленые нити под окнами. Безглазая птица недоуменно наклонила голову, вслушиваясь в отзвуки угасавшей фразы - и растерянно повела кончиками крыльев.
- ...отказываюсь понимать, что все это может значить, - геометрический журавль, повинуясь движению чревовещателя, обессилено уронил голову, признавая поражение. - Значит, они были знакомы раньше? Я подозревал что-то подобное - его реакция на имя Хозяина казалась... недостаточно бесстрастной. Но при чем здесь вы... нет, не понимаю, - птица печально покачала головой, нахохлившись и собрав крылья над головой в подобие горба, втягивая шею.
- Знаете, - помедлив, Присяжный выдавил короткий смешок, словно пересиливая себя, и смял бумажную фигурку в ком, - Ран однажды рассказывала - в те редкие моменты, когда она одна и расположена к разговорам... Она рассказывала, что иногда присутствие чужого сознания невесомо, как касание пылинки. Что она не всегда знает сама, находится ли ее невидимый сопровождающий рядом, или предоставляет ее собственной воле. Она говорит странные вещи... ее непросто понять. Что-то о том, что аппарат жизнеобеспечения и физический контакт - это условность, фикция, и иногда она слышит Хозяина даже когда находится на удалении. Я не слишком разбираюсь в механике этого процесса - впрочем, Саллюви поднял меня на смех, когда я пытался высказать ему что-то подобное. Плюс это широко распространенное суеверие о дурных снах... Если бы мы находились среди общества диких алхимиков и магов, я бы предположил, что с вами может происходить нечто подобное - только вместо хрупкой девочки, требующей защиты и охраны, вашим носителем стал инфильтратор и убийца. Танненбаум мог бы вам позавидовать, - он махнул рукой, делая знак о том, что сказанное не стоит принимать всерьез, и поднялся, дотянувшись до радиоприемника и оборвав плеск помех. - Впрочем, у нас сейчас достаточно проблем и без мистики сомнительной достоверности. Что вы собираетесь делать в ближайшее время?

[Woozzle >>>]

Вынырнуть из воспоминаний, говорящих голосом Люциолы, смеющихся его смехом – получилось не сразу. Смятый бумажный журавль на столе успел впитать несколько десятков пыльных секунд, а Феб все еще пытался прочертить границу, за которую не стоит заступать сейчас, за которой желание понять превращается в навязчивую идею. За которой уже не видно реальной жизни.
- Прежде всего, конечно, поговорю со знакомыми, - когда пауза иссякла, Феб говорил почти ровно, спрятав в темный угол сны, раскрашенные чужой улыбкой. - Постараюсь найти добровольцев, но не могу пока сказать, сколько времени это займет. Еще... Наверное, придется сходить в полицию, - медленный выдох тронул холодом губы; даже думать об этом было зябко: сразу вспоминались бесконечные, уводящие вниз лестницы, тесная камера, решетка и тишина, разрастающаяся в висках. – Скажите, если бы вы хотели узнать наверняка, есть ли среди задержанных в последнее время некий человек - куда бы вы обратились? Ведь должны же у них быть какие-то общие сведения, списки...
- Вы ищете кого-то конкретного? - Присяжный быстро обернулся; взгляд, слегка утопленный в бессилии последних минут разговора, снова обрел знакомую цепкость. - Думаю, я смогу это выяснить быстрее.
- Кого-то конкретного, - Феб с признательностью кивнул, - Точнее - конкретных. Во время эвакуации со мной были два человека, потом мы разделились, и с тех пор я не могу их найти. Они не появлялись в оговоренных местах, их не видели наши общие знакомые, только слухи – насчет полиции. Я... беспокоюсь. Не могу избавиться от мысли, что не должен был отпускать их одних. Эвакуированные уровни, растревоженные люди - можно было догадаться, что это не безопасно. Вдобавок ко всему, - он спрятал неловкость в горьком смешке, - я знаю о них обоих не слишком много. Девушку зовут Аннеке, бледная, хрупкая, темноволосая. Фамилии – не знаю. Про мальчика – и того меньше, мы встретились за несколько часов до того, как расстаться, и я не знаю даже имени. Обычный взъерошенный шалопай лет двенадцати. Я даже не знаю, долго ли они оставались вместе после моего ухода. Извините. Мне неудобно в такое время нагружать вас еще и своими личными проблемами...
- Не беспокойтесь, - Гильберт небрежным взмахом руки отмел возражения, и остро щелкнул дверным замком. - Пройдемся немного. Это не займет много времени.
...идти действительно пришлось недалеко - местом назначения оказалась неприметная металлическая дверь этажом ниже, которая, однако, в отличие от остальных областей пустующего коридора, собрала вокруг себя трех терпеливо ожидающих своей очереди посетителей, по виду типичных клерков. Присяжного здесь, определенно, знали - для того, чтобы оказаться первым в очереди, ему не понадобилось даже озвучивать свою просьбу.
- Телефонная, - быстро кивнул он Фебу, переступая порог и извиняющеся поводя плечами. - Придется подождать снаружи - я свяжусь с патрульным штабом и попытаюсь выяснить что-нибудь о ваших потерявшихся.
Несколько минут ожидания почему-то, наоборот, показались Фебу неимоверно тягучими, вязкими, наполненными старательно контролируемой тишиной - небольшая дверь не пропускала ни слова изнутри, должно быть, используя для этого какой-то изолирующий материал - а остальные обитатели этого пространства, стоически ожидавшие своей очереди, тщательно избегали Феба взглядом. Как будто - непрошеная мысль уколола неуместным подозрением - любой сопровождающий Присяжного получал в глазах окружающих статус вещи, с которой исключительно ради собственной безопасности не стоит иметь дела.

- ...некоторые результаты все-таки есть, - задумчиво сообщил Гильберт, выждав, когда они снова останутся одни в пустой анфиладе полуприкрытых дверей. - Ваша подопечная - имя и описание внешности совпадают - действительно оказалась под арестом два дня назад. Сопротивление действиям служащего полиции, дестабилизация обстановки... - он снова махнул рукой, - На практике по этому параграфу проходили все, кто как-то мешал проведению эвакуации. Мальчика с ней не было - должно быть, они разделились раньше. Странно другое: при столкновении с патрульными ее хватают, оформляют в ближайшем посту, составляют протокол и оставляют в камере временного заключения - такие расположены обычно прямо в здании участка, обычные комнаты с решетками. Но через несколько часов ее и еще одного человека из арестованных по отдельному распоряжению переводят в полноценную тюрьму, для осужденных - вроде той, в которой пришлось некоторое время гостить вам. И вот это на первый взгляд выглядит необычно: всех, арестованных в тот день, через сутки выпустили - обвинение, в конце концов, пустяковое - кроме этих двоих. Либо они представляли опасность для окружающих, либо у местного офицера были основания подозревать их в чем-то более серьезном, чем простое праздношатание по карантинной территории... - лицо Присяжного выглядело ровным, но в глубине глаз острыми льдинками кололось беспокойство. - У вас нет оснований что-нибудь скрывать от меня касательно этой персоны, Феб? Она действительно всего лишь забрела в неподходящее место из любопытства?
- Иногда для того, чтобы попасть в полноценную тюрьму, вполне достаточно оказаться в неподходящем месте в неподходящее время. Или даже более, чем достаточно, как это было в моем случае.
Он вдруг поймал себя на двойственном чувстве: хотелось закрыть, защитить Аннеке от подозрений Присяжного, отрезать – нет, нет, она не может быть замешана ни в чем плохом, но одновременно с тем – он понимал, что действительно не слишком много о ней знает. Или правильнее сказать - почти ничего.
- Мне, во всяком случае, неизвестно ничего такого, что я считал бы необходимым намеренно скрывать, - Феб замедлил шаг, а затем и вовсе остановился, в беспокойной задумчивости прерывая их короткий маршрут. – Она – Музыкант, как и я. Немного экспериментирует со звучанием и воздействием, возможно – с рафией или чем-то подобным. Все это, насколько мне известно, пока еще не преступление.
Сквозь безлюдную пустоту коридора текли звуки – отголоски присутствия, словно десятки теней скользили поблизости, и Феб, почувствовав себя неуютно, желая избавиться от эха чьих-то слов, возобновил движение.
- Возможно, это связано с нашей... не вполне официальной прогулкой наверх? Хоть это и выглядит довольно странным – в конце концов, мы толком ничего не видели. Не говоря уже о том, что покинули верхние уровни беспрепятственно, и вряд ли она слишком распространялась обо всем этом в участке, - перебирая отвлеченные мысли, он никак не мог зацепить ту единственную, которая стала бы маяком, проколовшим непонимание острым лучом. – А тот человек, которого забрали в тюрьму вместе с ней, вам что-нибудь сказали о нем?
- Нет, - Гильберт, помедлив, покачал головой. - Правда, я не интересовался подробно. Как и вы, говорите... - пауза, последовавшая за растаявшим в тишине окончанием фразы, могла бы показаться стороннему наблюдателю несколько неуверенной. - Впрочем, неважно. Не беспокойтесь - мы найдем ее. В конце концов, иногда чтобы выбраться из тюрьмы, - он невесело усмехнулся, возвращаясь на мгновение в воспоминаниях на несколько дней назад, - тоже достаточно крайне малого.
- Да, кстати, чуть не забыл, - узкая ладонь беззвучно скользнула в карман, вернувшись обратно с предметом, который Феб поначалу едва не принял за еще одну, разглаженную, бумажную фигурку, и которая по ближайшему рассмотрению оказалась невзрачного вида бледно-серой книжицей. - Думаю, вам пригодится. Этот документ утверждает вас в роли внештатного сотрудника канцелярии Танненбаума - в конце концов, я все еще руковожу ей, пусть и номинально, а некоторые имена сейчас весьма... весомы. Командовать патрульными отрядами не советую - формально у них будут все основания вам не подчиниться, да и неформально, - снова короткий, мрачноватый смешок, в который каким-то образом поместилось удивительно много о соответствующих настроениях городских патрульных, - тоже. Но он как минимум послужит вам пропуском в любое местное отделение - или в качестве индульгенции на случай если кто-то из серых мундиров захочет проявить в отношении вас излишнее рвение. И, само собой, вы сможете свободно посещать это место, не беспокоясь об охране. К сожалению, все делалось в некоторой спешке, и я не знал, согласитесь ли вы заранее на мое предложение, - Присяжный бледно улыбнулся. - Поэтому там не указано имя. Впишите его сами.
Феб взял документ осторожно, слабой дрожью пальцев – словно ядовитого паука. Внутри зрело странное промозглое ощущение, что, принимая удостоверение, он словно проводит за собой некую черту. Делает выбор, подписывает договор, совершает сделку, которая даже ему самому кажется двусмысленной. Внештатный сотрудник канцелярии Танненбаума – звучало неприятно и почему-то стыдно, как нечто такое, от чего Феб всю свою жизнь старался держаться как можно дальше. Но сейчас... Сейчас он понимал, что одна неприятная на вид книжечка поможет избежать многих проблем – а они несомненно будут возникать в том деле, за которое он согласился взяться. Значит, придется переступить через собственное предубеждение и вписать рядом с этой должностью собственное имя.
- Спасибо, - слово прозвучало тускло, оставшись привкусом ржавчины на языке; удостоверение поспешно затерялось в кармане, словно само стыдилось слишком явной демонстрации. – И за Аннеке тоже, - ржавчина растаяла, смытая настоящей, теплой благодарностью. – По крайней мере, теперь я знаю, что она жива. Спасибо.
- Удачи вам, - рукопожатие оказалось неожиданно крепче, чем можно было предположить по сдержанному, как всегда, непроницаемому лицу его контрактора. - Возвращайтесь, Феб. Надеюсь увидеть вас завтра - если возникнут сложности, кто-нибудь из моих курьеров будет искать вас у "Висцеры", - уверенные пальцы на мгновение дрогнули, разжимаясь. - Время дорого.
Феб кивнул в ответ, отпуская холод ладони, и быстро пошел вниз, впечатывая отзвуки в каменные ступени. Но пролетом ниже вдруг остановился, резко обернувшись назад – к человеку, все еще стоявшему, легко облокотившись на перила.
- Гильберт... Когда все это закончится - рискнете напиться со мной еще раз? – в голосе звучала отчаянная мальчишеская бравада и улыбка. Склеенная из тысячи осколков, но все же – настоящая, искренняя, бьющаяся в переплетении звуков.
- Обязательно, - Присяжный улыбнулся было в ответ, но быстро посерьезнел, добавив, уже тише, словно сказанное предназначалось в большей степени ему самому:
- Если закончится.

Когда Гильберт поднимался по лестнице обратно к себе, в его маленький мир, отгороженный четырьмя стенами и одновременно на электронных радиоволнах простирающийся до самых границ города - Феба снова коснулось странное ощущение, как будто весь этот многоэтажный дом брошен, покинут, пуст - словно здесь нет никого, кроме него самого, пары случайных статистов в коридорах - и не смолкающего, звучавшего где-то в трещинах каменной кладки и скрипе полированных перил, механического голоса, шепчущего свой речитатив.

[Черон >>>]

Между линиями. Тот, кто в сетях

Человек-светлячок шел через город.
Переполненный своими обитателями, как уродливая опухоль, вздутый, распухший, для всякого случайного прохожего он мог показаться безмолвным. Разрозненные цепочки муравьев-прохожих, прячущих лица и старающихся побыстрее преодолеть открытые пространства, чтобы не привлечь к себе внимания уличных хищников или патрульного отряда; дома, наполненные тишиной и ожиданием, медленно перерастающим в неверие; закрытые окна, запертые двери. Пустыри и площади, занятые лагерями беженцев - угрюмые, неразговорчивые, укутанные в тряпье и пережидающие холод. Скрежет тяжелой железной бочки по брусчатке, надсадный скрип крана, плеск воды...
Но он слышал совсем другое.
Для него город был полон тысяч невидимых, но присутствующих совсем рядом голосов, каждый - как крошечная, еле заметная деталь вселенского хора, состоящего из тысяч и миллионов дыханий, разом затрепетавших сильнее обычного, подстегнутых голодом и страхом. Не оборачиваясь, он слышал беззвучный плач ребенка, чье родители второй день не возвращались домой; хриплый, задыхающийся голос чумного, которого заперли в подвале, обнаружив лиловые пятна на горле. Чувствовал прерывистый пульс под запястьями полицейского, не убирающего руку с кобуры у пояса. И дальше, еще дальше - опускаясь вниз, шагая по линиям струнных волокон, стягивающих человеческие жизни, ближе к корням земли, сквозь набитые под завязку бараки рабочих, тяжелый, затхлый запах тел, грязи и земляного масла, еще ближе - медленное, холодное сердцебиение существа, живущего под землей, прячущегося в своей норе, пока в поисках еды его убежище не разроют уличные собаки...
Человек-светлячок поморщился и тряхнул головой, обрывая затянувшееся путешествие.
Ему нравился этот город. Когда он отправлялся в путь, это место представлялось ему совсем другим. Серый, холодный, наполненный громыхающими и лязгающими механизмами, не умолкавшими даже по ночам, наводненный шепотами, плачем, ожиданием, Люкс окружал его, как голодная паутина стягивается вокруг попавшего в него мотылька. Только эта добыча в ответ играючи вспарывала окружающие его липкие нити, неизменно добираясь до сидящего на том конце паука.
Он скорее почувствовал, чем увидел толчок плечом - сильный, намеренный, провоцирующий ссору. Заострившиеся пальцы хищно сжались где-то в складках наброшенного плаща, заставляя резко вскинуть голову навстречу нависшей рядом тени - и бродяга, отшатнувшись, шагнул в сторону, что-то неразборчиво бормоча под нос.
Все-таки... его не оставляло ощущение, что кто-то - глубоко, в самом центре этого переплетения - знает о его присутствии. Бесстрастно делает свой ход, наблюдая за очередной парой стравленных друг с другом тарантулов, набрасывает три новые петли взамен одной разрезанной.
Он закрыл глаза, снова погружаясь в неумолкающий хор шепотов.
...он видел отряды солдат, поднимающиеся из нижних уровней. Посты, сооружавшиеся на перекрестках; ржавый, скрежещущий голос динамиков, повторяющий заученную за последние несколько дней фразу о вторжении. Видел, как подавили драку рабочих за подводу с продуктами, и видел черные, изломанные силуэты разбитых фарфоровых кукол, оставшиеся лежать на улице и истекать вязким фабричным кармином. Как зачищают улицы, выгоняя с них нищих и бродяг; как медики, сопровождаемые военными, обходят дома - короткое прикосновение иглы к сгибу локтя, треск выбитых досок; тех, кто не хотел открывать дверь, выволакивают наружу... И как разрозненные группы людей в сером стягиваются вокруг одиноко стоящих, ничем более не примечательных зданий: кроме того, что внутри - звенящая тишина, куда он не может проникнуть своим слухом. Он слышит, как беженцы шепчут: "спящие дома", и обходят их стороной, не пытаясь искать убежища внутри...

- Возьмите, мистер.
Человек-светлячок недоуменно смотрит на того, кто преградил ему путь. Девочка: худой, нескладный уличный зверь, прозрачные глаза, уставившиеся куда-то вглубь себя, рваная серая шаль на плечах. Она держит в пальцах цветок - такой же хрупкий и невзрачный, чей алый оттенок едва заметно пробивается сквозь пыль и грязь нижнего города. Небольшая корзина его собратьев - не больше десятка - прячется у ее босых ног.
Он, помедлив, осторожно принимает протянутый дар, на мгновение всматриваясь в переплетение лепестков - ему вдруг кажется бросившаяся в глаза мерцающая искра на самом дне чаши. Поток людей подхватывает его, унося дальше - и перед тем, как скрыться за поворотом, он зачем-то оглядывается, чтобы увидеть еще раз странный призрак девочки - очередное творение этого безумного города.

Этот дом обитаем, но все его жители - далеко отсюда. Здесь, внутри чувствуется сладковатый запах снов, витающих у постели ушедших - а может быть, это всего лишь кажется солдатам карантина, которые дышат сквозь марганцевые маски.
Они работают быстро, но аккуратно - спящих извлекают из комнат, одного за другим, и укладывают в ряды на простыни, словно пациентов анатомического театра. Врач, сверяясь с расчетной книгой, отмечает каждого из них прикосновением терпко-горячего металла, оставляющего на коже выжженный номер, и указывает что-то в своих записях. Пахнет горелой плотью, кое-кто из сопровождения морщится - но спящие не чувствуют боли.
...и тогда в молчащий дом входят те, кого доставляют под охраной: высокие, согбенные тени, переступающие мелкими, тяжелыми шагами, словно несущие на себе огромный груз. Скованные за спиной руки, стянутые с железной опорой; слепые лица, бессловесно поворачивающиеся под тусклым светом ламп, глаза, запечатанные повязкой, и уши, залитые воском... Они медленно поднимаются по лестнице, ведомые своими погонщиками за длинные прутья, прикованные к ошейникам, грузно переступают по скрипучему полу, почуяв запах сородичей, и беспокойно поворачивают головы, словно хотят разглядеть что-то, не существующее для остальных присутствующих.
Когда безлицые начинают свою песнь, первый спящий вздрагивает - и открывает глаза.

[Woozzle >>>]

Этот шепот преследовал Феба сквозь спираль, путал шелестящими пальцами мысли, чувства, превращая их в сухие, хрупкие листья и швырял ветру, что скулил голодной собакой. Ветер обнюхивал добычу и с обидой сминал в горсти: здесь нет ничего ценного.
Феб не слышал сердцебиения города. Феб не слышал голосов и музыки – только шепот и ветер, и листья, раскрошенные в труху. В воздухе, в голове, под ребрами – ничего кроме шуршащего вороха пестрых обрывков, мешанины тоски и тепла, соли и хмеля, шелка и битого стекла, надо и хочу – не разобрать, где что.
Он не запрещал себе быть лоскутным – эту дорогу, всю, сколько есть, он отдал своему ветру. Не так уж много, если задуматься.
Потом, в “Висцере”, Феб посадит его на цепь, но эти полчаса – пусть беснуется. Пусть бьется в нервах, истончая и натягивая их до верхнего “ми”, может быть, хотя бы ему удастся спеть.


Лагерь в разгар дня гудел, как улей: деловито и довольно мирно, это гул казался таким будничным, таким привычным, что Феб передернулся, и ветер его сжался в комок. Он не хотел к этому привыкать. Он не хотел, чтобы будни становились такими.
Он шел сквозь человеческий рой и вглядывался в лица, запоминая выражения глаз. Кто-то из них, возможно, завтра получит оружие – и Феб пытался понять, как изменится их взгляд от осознания этой силы и этой власти. Он не имел права на ошибку.
Тяжелая дверь театра, гигантская каменная чаша, переполненная людьми, все тот же равномерный гул, из которого не вырвать ни слова.
Он пробирался сквозь этот гул, открывая все двери подряд – и, убедившись, что там нет ни Гробовщика, ни доктора Холдена, никого другого из знакомых, шел дальше. В гримерной, где они разговаривали с Айронсом вчера установили еще несколько лежанок. И в костюмерной, и в подсобке – даже сама сцена, святая святых, была отдана беженцам.
Когда Феб почти поверил, что все артисты, включая своего режиссера, не выдержали надругательства над святыней и разбежались кто куда – он наткнулся на арлекина. Точнее, споткнулся об него, сидящего прямо в проходе.
- Джейми? Вы не знаете, где носит Айронса? – он присел рядом, но все равно, чтобы пробиться через многоголосый монотонный хор, приходилось почти кричать. - Никак не могу его найти...
- Ушел в гости к Цикаде, - арлекин хмыкнул, словно по привычке, но встретив недоумевающе-мрачный взгляд, тут же пояснил: - в храме неподалеку. Налево после нашего пустыря с шатрами, сразу за ближайшей лавкой. Вы легко найдете.
...он и правда нашел легко – хотя ни за что не заподозрил бы в этом обычном, совершенно непримечательном на первый взгляд доме, храм Цикады. Разве что темные глухие шторы выбивались из череды окон, попросту закрытых ставнями. И дверь - приоткрытая вопреки всему. Феб осторожно толкнул ее – и вошел в настороженный, отдающий ладаном полумрак.
...изнутри место поклонения Молчаливому выглядело ничуть не более впечатляюще, чем снаружи - его встретил небольшой, пустой холл, выдающий себя разве только парой скромных домашних алтарей - ютившихся по углам усеченных пирамидок с подношениями и дымящимися палочками благовоний. Пахло какой-то смесью терпких трав с едва уловимым ароматом библиотеки - запах старых, слежавшихся бумажных страниц.
Полутемный, широкий коридор за поворотом уводил вглубь дома. Он то и дело рассекался на части спадающими полосами ткани - то вытертого бархата, то простого грубого полотна, расположенными, казалось, без всякой идеи - разве что создавать у случайного гостя впечатление, что с каждым обрывком занавеса коридор будто бы заканчивается, когда на самом деле он продолжал тянуться дальше. В какой-то момент, отводя в сторону очередной щекочущий лицо отрез ткани, Феб понял, что коридор полон людей - тихих, прятавшихся в тенях, в складках темноты, сидящих прямо на полу и прислонившихся к стенам. Замерев на мгновение и дав окружающим невесомым шорохам заглушить звук собственных шагов, он услышал многоголосый хор множества дыханий, шелестящих медленно-медленно, и своим совокупным движением приводя в едва заметное движение застывшие в ожидании клочья занавесов. Не было слышно ни звука человеческого голоса - посетители этого места обращались к своему покровителю в полном соответствии с мрачноватым прозвищем "Молчаливый".
Коридор кончился. Он оказался в небольшой, аккуратной зале, занавешенной по углам все теми же декорациями и погруженной таким образом в полумрак - но на этот раз центральное пространство освещали несколько скромных пирамидок-алтарей, вроде тех, что Феб уже видел у входа. Вокруг постаментов, увенчанных свечами и ароматическими палочками, сидели люди. Обычные - таких он видел на улицах, без труда теперь уже узнавая в них рабочих, шахтеров, химиков, мелких торговцев; он заметил даже нескольких подземных - худых, паукообразных, замотанных в свои грязно-землистые саваны. На не-людей никто не обращал внимания - они присутствовали здесь наравне со всеми. Иногда кто-то нарушал круг, поднимаясь и переходя к следующему, где его так же молча принимали. В некоторых группах негромко о чем-то переговаривались, сопровождая речь неброскими символами сложенных особенным образом пальцев.
Тот, кого он искал, нашел его первым - заметив новую фигуру, разительно выделяющуюся из круговорота посетителей храма, Гробовщик гибко поднялся из толпы, приветственно поднимая бледную ладонь. Поймав взгляд Феба, он сделал рукой знак в сторону одного из тихих углов зала - и через несколько шагов молитвенный зал остался у них за спинами, отдалившись в пространстве и сделавшись глуше.
- Черт возьми, ты вернулся, - рукопожатие Айронса было крепким, почти яростным, несмотря на кажущуюся хрупкость пальцев арлекина; здесь, среди полутьмы и негромких голосов импресарио казался несколько выше и прямее обычного, а слабая полуулыбка, в которой еще вчерашним утром чувствовалось отчаяние и нерешительность, сейчас плескалась какая-то скрытая уверенность. - Мы уже начинали беспокоиться... Что произошло?
- Ничего. Во всяком случае – ничего плохого, - Феб, все еще слегка оглушенный здешним молчанием, говорил тихо, хрупким полушепотом, словно опасаясь, что его голос может разрушить таинство, не слишком понятное ему самому, но важное для всех остальных. – Скорее наоборот. Послушай, я...
Пауза растворилась в легком дурмане догорающих свечей, становясь почти незаметной, уплывающей, наполненной странным туманом. Феб искал слова, чтобы коротко передать все то, что самому ему удалось принять совсем не легко, и тягучий, пряный молитвенный запах помогал ему в этом, делая молчание естественной частью воздуха.
- Я знаю, - наконец нарушил он хрупкое равновесие свеч, истекающих воском, и вплетенного в них беззвучия, - что это покажется странным. Я был вчера в Оранжерее, и меня чуть не подстрелили. Все не так-то просто, как мы думали. Сегодня... Я разговаривал с одним знакомым. Он имеет отношение к правительству, я не очень вдавался в иерархию и понятия не имею, какое именно отношение. Но он может помочь. Он хочет помочь – только у них нет людей. Собственно, поэтому до сих пор нет никаких поставок продовольствия в лагеря беженцев. Мы заключили с ним сделку. У нас будет еда – не только в «Висцере», мы организуем раздачу повсюду, но нужно взять дело в свои руки. Нужны люди. Надежные – те, кто пойдут на это не ради особого положения, а чтобы помочь остальным. У тебя есть такие на примете? Я думаю... все, кто обустраивал лагерь – как раз подойдут, я поговорю с ними, но это меньше, чем нужно.
- ...вот как, - по мере того, как он говорил, во взгляде его собеседника медленно, в такт сбивчивым фразам, гас огонек. - Не уверен даже, что из тех, о ком ты говоришь, все согласятся на эту работу. Одно дело - помогать обустраивать собственный, пусть и временный, но дом, другое - выходить в город с грузом, за который многие сейчас готовы перегрызть горло. Послушай... - Айронс замялся; сомнение в голосе, чьи нотки Феб уже слышал, снова напомнило о своем присутствии. - Я верю тебе, и само по себе наличие в пределах досягаемости контакта из властей - чертовская удача... но ты действительно уверен, что дело обстоит именно так? Зачем бы правительству в самом деле устраивать эти игры - сначала сгонять людей в загон, потом выбирать из их сторожевых псов, выдавать оружие и доступ к ресурсам? Разве что... - он резко помрачнел, инстинктивно досадливо щелкнув пальцем - резкий, сухой треск заставил обернуться нескольких недостаточно глубоко погруженных в медитацию гостей храма, - разве что все эти разговоры про нападение сверху - действительно правда.
Он вскинул голову, уставившись в Феба острым, пытливым взглядом - в нем на мгновение промелькнула его прежняя маска Гробовщика-Исчислителя, в чьих зеркальных глазах отражался человек в своей полной форме, измеренный и взвешенный от ногтей до кончиков волос.
- Ты доверяешь этому своему знакомому? Это была его идея?

[Черон >>>]

...наверное, это был момент истины. Короткое, замкнутое в несколько выдохов мгновение, за которое необходимо не просто дать ответ – найти его внутри себя. Выудить из кипящего, бьющего током месива эмоций то единственное, что имеет значение.
- Да, - время истекало, и в подреберье рыбой, вытащенной на воздух, билось понимание – странное, не желающее замечать ничего кроме самого себя: - это была его идея. И да – я верю ему.
Какая-то часть Феба, рациональная, умеющая помнить и знающая суть игры, смеялась внутри, раскалываясь на сотни издевательских бликов – веришь? После всего?! Горьковатая, терпкая мелодия струн откликалась искаженным эхом, которое не видело ни иронии, ни вопроса - верю. После всего.
- Во всяком случае, - понимая, что Гробовщик ждет не такого ответа, Феб тронул флейтами висок, призывая на помощь ту самую, рациональную часть себя, - я уверен, что в гражданской войне он заинтересован не больше нашего. И готов использовать все возможности, чтобы ее избежать.
- Значит, решено, - Айронс взмахнул рукой, отметая готовые было последовать возражения; ему словно напротив, было достаточно короткого "да" из уст Феба, без необходимости в выслушивании аргументации. - Мы не в том положении, чтобы пренебрегать помощью, тем более людей из власти... - беспокойный взгляд дрожащего зеркала помедлил на мгновение и признательным жестом коротко опустился чуть вниз. - Пойдем, обсудим детали.

- ...людей, которых ты хочешь собрать для этого занятия, придется убеждать - сейчас обстановка в лагере несколько улеглась, но здесь по-прежнему нет ни лидеров, ни сколь-либо признанных авторитетов - не считая доктора Холдена, который за последние два дня, должно быть, осмотрел больше пациентов, чем за прошлый месяц... - они шли по пыльной брусчатке, быстрым шагом пересекая наискось проулок, отделявший храм от пустыря "Висцеры". Еще до того, как покинуть здание, Гробовщик несколько раз останавливался, извиняясь перед спутником, и обменивался короткими репликами с другими посетителями святилища, чаще не вслух, а с помощью быстрого обмена жестами какого-то неизвестного Фебу языка. Как он объяснил позже, для него это был единственный шанс привлечь добровольцев - через тех последователей Цикады, кто посещал службы, и тех, кто в остальное время жил при других лагерях беженцев. Новость распространится быстро - в течение полудня о ней услышат по всему району - но осторожно, избегая ушей тех, кто мог бы воспринять предложение Феба превратно.
- За последние несколько часов много всего произошло, - Гробовщик шагал, переступая через выщербленные камни, в приступе легкого возбуждения начиная идти вперед попутчика. - Уровни начали заполнять солдаты - откуда-то снизу. Должно быть, из тех карантинных блоков, которые оградили сразу после сонной вспышки. Сюда они еще не добирались, но слухи ползут странные. Всем, зарегистрированных в домах, и беженцам в лагерях вкалывают какой-то препарат, вроде бы вакцину. Сопротивляющихся - принуждают. Бездомных отгоняют вниз, зачищая улицы на время проведения обходов - впрочем, надолго это в любом случае не поможет... - он помолчал, прежде чем добавить - нерешительно, с сомнением:
- Еще говорят, что с ними идут какие-то странные... не могу сказать точно. Говорят, что нашли способ лечить тех, кто в сонной коме. Все это как-то неимоверно сумбурно происходит, проклятье... Не могу поверить, что я сам это говорю, но спящие сейчас - меньшая проблема. Если лекарство и правда существует, его стоило бы отложить до времени, когда разрешится этот кризис - они бы переждали его, даже не заметив! А солдаты могли бы поддерживать порядок на улицах и охранять конвои с едой...
- Может, эти сны представляют какую-то опасность? – Феб рассеянно менял шаг, подстраиваясь под поступь своего спутника. – Для самого спящего или для окружающих. Поэтому они стремятся разбудить всех как можно скорее...
Разноцветные шатры “Висцеры” врастали в зыбкий туман театральной яркостью. Бурление человеческих масс казалось вечным двигателем, запертым в этих разноцветных парусиновых оковах.
Они шли мимо - и сквозь – не вглядываясь в происходящее, не вслушиваясь в плетение голосов, просто распарывая собой сотканную из людей материю. Феба не покидало тревожное ощущение, он и сам не мог понять, чем оно вызвано – собственной просоленной насквозь лоскутностью, холодом, запертым в ребрах, или – интуицией, выхватившей из обрывков фактов что-то по-настоящему неприятное.
Гильберт не упоминал про лекарство от сонной болезни и про медицинские - карательные? - отряды, задействованные в излечении. Просто не счел нужным? Скрыл намеренно? Или просто – не знал?
Почему-то последний вариант казался самым... колючим. Вызывающим нервную оторопь и спазм в легких.
- Вряд ли мы сможем что-то с этим сделать, - он рассматривал пестрящую движением площадь, словно нарочно не касаясь взглядом того, кто шагал рядом. – Когда они будут здесь?..
- Кто знает, - Айронс передернул плечами, словно от внезапного прикосновения холода. - Если верить скорости распространения новостей, то может быть, уже завтра. Во всяком случае, эти не занимаются мародерством - может, их присутствие хотя бы на время утихомирит буйных. Здесь сегодня утром чуть драка не случилась...
Мимо проплывали ряды шатров и укрытий - тряпичные пирамиды, хлопающие под редкими порывами непривычного здесь, на глубине, ветра; листы металла, составляющие аляповатую крышу, обломки строительного мусора, которыми размечали территорию. Несмотря на середину дня, многие беженцы оставались в лагере - взгляд скользил по бесконечно тянущемуся ряду силуэтов спящих и просто пережидающих беспокойное время. Кто-то читал - в театре нашелся небольшой запас книг, разобранных сразу же после еды и воды - кто-то собирался в небольшие группы и вполголоса обсуждал последние слухи. Женщина, пытавшаяся успокоить плачущего ребенка, чье-то смутно знакомое лицо - кажется, мелькало среди разношерстной публики "Повешенного", разукрашеное кривым шрамом... Здоровяк-рабочий, один из тех, кто помогал сооружать лагерь - он узнал Феба и кивнул ему, еще некоторое время провожая уходящих взглядом.
На следующем Феб на мгновение запнулся - случайный облик, выхваченный из человеческого моря, выделялся даже на фоне окружающей пестрой публики. Неестественно бледная, словно выцветшая гипсовая маска, лысый череп, выпукло обтянутый кожей, тонкие, вытянутые кончики ушей, бесформенная одежда - не то монаха, не то рабочего каких-то химических производств. В висках билась слабая, но назойливая мысль, полупрозрачным насекомым вившаяся перед внутренним взором - он где-то видел похожее лицо, совсем недавно... Незнакомец был погружен в чтение, аккуратно держа в сцепленых пальцах небольшой томик без видимого названия. Заметив, что им интересуются, он быстро бросил ответный взгляд колючих глаз-иголок - Фебу показалось, что он напрягся, готовый вскочить - но затем равнодушно отвернул голову, близоруко щурясь и возвращаясь к переплетению темных строчек.
- Скоро полдень, - они оказались у ступеней театра, оставив позади шепчущую, беспокойную площадь, и Гробовщик бросил беспокойный взгляд на извлеченный из кармана пальто механизм часов: другие способы определения времени здесь, под землей, почти не применялись. - Отсюда слышен сигнал отбоя Северной ветки - к этому времени люди собираются к раздаче воды и того, что удалось найти за день. При всем успехе последнего воззвания... - зеркальные глаза смотрели серьезно, без малейших признаков насмешки, - мне кажется, сейчас лучше будет поговорить с ними напрямую. Обойдем лагерь вместе с доктором. Заодно убедимся, что никто из тех, в чьих руках я меньше всего хочу увидеть полицейские револьверы, не бросится в первые ряды добровольцев.
- Да, - Феб продолжал перелистывать лица, скользящие мимо, но с какой-то странной, почти отсутствующей рассеянностью, словно уже не видя их, словно зацепившись взглядом за то, оставшееся позади, почти незнакомое, серое, ничье. – Я тоже об этом думал. Если мы раздадим оружие и индульгенцию грехов не тем людям… - камень под ногой хрустнул от неловкого шага, содрогнулся холодным гладким телом, отлетел в сторону, - даже думать не хочу.
Он снова оглянулся, не в силах отделаться от навязчивого ощущения, которое никак не мог ухватить за хвост, пытаясь снова отыскать глазами бледного, словно выгоревшего изнутри человека – и не находя его в переплетении черт, нагромождении лиц, в хаосе блуждающих бесприютных призраков, облеченных плотью. В тот миг, когда его взгляд нащупал пустоту - в том, именно в том месте, где минуту назад, сгорбившись, сидел похожий на тень человек – Феб вспомнил, где видел это лицо. И имя вспомнил, произнесенное мягким змеиным шепотом – Говорите. Говорите, Альб. – в том самом сне, когда…
Нутро окатило мерзлой волной, словно Холод подкрался к сердцу и выплеснул себя из ржавых ладоней. Кажется, что-то говорил Гробовщик, но Феб слышал его голос смутно, сквозь пленку, сплошь покрытую радужными разводами, снова и снова вглядываясь в линии перемешанных лиц, отталкивая их одно за другим, отчаянно понимая: то – ускользнуло.
А если бы и нет – что тогда? - усмехнулось ржавое эхо где-то в ребрах. Что бы ты сделал? Зачем тебе эта память о том, чего почти не было?..
Ни зачем. Незачем. Но ржавые иглы кололи изнутри в унисон ноющей doloroso железной ладони.
И хор голосов, подступающих вплотную, звучал в той же тональности.

[Woozzle >>>]

Из раскрытого окна плеснуло беспорядочной очередью сухого треска - резкая, нервная канонада, почему-то напоминающая своей мелодией скорее похоронный салют, чем расстрел. Вслед за ним, с легким опозданием пахнуло ветром - дымным и теплым, каким он всегда бывает на нижних уровнях, рожденный искусственными воздуховодами и вентиляциями, но на этот раз - еще и с отчетливо различимым кисловатым запахом пороха.
Присяжный рассеянно потянулся к ставням свободной рукой - и, передумав на полпути, не стал закрывать их.

- Воля ваша, сэр, но эти карантинные части сильно облегчат нам задачу, - человек, сидевший слева от Феба - смуглое, заостренное лицо, вытертые нашивки капитана полиции, беглый взгляд - аккуратно отчеркнул пером два сектора на разложенных перед ним картах. - Еще вчера я бы не рискнул отпустить добровольцев хотя бы на шаг в сторону Дна. Сегодня, по крайней мере, можно надеяться, что военные контролируют те районы и не допустят массовых перестрелок...
Гильберт вежливо улыбнулся, не разжимая губ, и покивал головой; было видно, что он не согласен, но о причинах предпочитает не распространяться. Они - четверо, включая Присяжного, Феба, и двух полицейских из командования - сидели вокруг массивного эбонитового стола, укрытого распростертыми листами с изображением городской планировки. Каждый лист изображал срез одного из уровней - концентрическую окружность, покрытую уродливыми наростами и выступами, которые чем глубже, тем сильнее раздавались в стороны, превращаясь в отростки тоннелей, коридоров, впадины озер и пещер. Казалось, что на рисунках изображена постепенная эволюция какой-то болезненной клетки - впечатление подкрепляли красно-желтые метки, изображавшие сектора, где наблюдались волнения, нехватка продовольствия или эпидемиологические проявления.
Карты, стол и комната помещались внутри громоздкого кирпичного тела старой оловянной фабрики, которая с недавних пор служила тренировочным лагерем патрульных. Там, снаружи, за невидимой гранью распахнутого окна, дрожащей от периодически доносящегося оттуда грохота выстрелов, собралась внушительная толпа - не меньше сотни человек. Неожиданным, хотя и достаточно предсказуемым фактом для Феба оказалось то, что его отряд был не единственным, который Гильберт привлек на свою сторону - и тем не менее, из гражданских на этом небольшом совещании присутствовали только они двое.
- С другой стороны, - мягко возразил Гильберт, отодвигая в сторону отмеченный лист, - сейчас, во всяком случае, Дно может пережить еще день без нашей поддержки. Армейские подразделения на улицах мало в кого вселяют воодушевление, но по крайней мере, предохраняют от прямого бунта - кроме того, у местных обитателей есть свои традиционные способы добычи пропитания. Проблема - здесь, гораздо ближе, - он кивком головы указал на сектор, включавший в себя, как заметил Феб, небольшой овал купола "Висцеры". - В этих трех районах, прошу заметить, находится несколько складов и Оранжерей. Если поднимутся волнения, туда толпа направится в первую очередь. Сейчас, по крайней мере, мы можем обеспечить быстрые радиальные поставки по всему блоку...
Феб чувствовал себя эхом, случайно забредшим в заставленную зеркалами комнату – и запертым там, меж бликующих амальгамой стекол. Он не хотел быть эхом и оттого долго молчал, переплетая струны голосов в единый ломкий менуэт; чувствуя себя неловко, нелепо, скованно из-за этого молчания – и не умея подобрать уместных слов.
Ему не нравилась эта роль – хоть и не впервые доводилось ее играть – случайного человека, приглашенного в круг избранных, словно призванного разбавить своим простым, непрофессиональным суждением слова тех, для кого такие совещания были насущным хлебом и образом жизни.
Правая рука против воли мягко касалась пальцами холодной, темно-глубокой поверхности стола, чтобы тут же отпрянуть, не издав звука. Левая - мертво лежала на подлокотнике кресла, ловя отголоски не прозвучавшего ритма и отзываясь болезненным пульсом в такт, продернутым сквозь плечо и ключицу и застывающим колкой немотой на губах.
Он не хотел быть эхом, но собственные слова, раскрошившие наконец эту корку молчания, оказались именно отзвуком, нетвердым и хрупким после уверенной речи Присяжного:
- Я понимаю, тем, кто внизу, сейчас тяжелее всего, но все же... Люди из “Висцеры” не будут в восторге от идеи опекать районы Дна, когда их собственный дом, – он выговорил это слово с какой-то терпкой ироничной горечью, - остается без пищи и без защиты.
Капитан неопределенно хмыкнул, наградив Феба странным взглядом, в котором отчетливо чувствовалось сопротивление необходимости прислушиваться к мнению какого-то штатского, практически беженца - но возражать не стал, коротко наклонив голову в знак признания.
- Значит, решено, - Присяжный перелистнул еще один лист, и, вооружившись карандашом, обвел несколько точек, разбросанных внутри окружности. - Что скажете, Хадсон? - вопрос уколол второго полицейского, внимательно наблюдавшего за грифельными штрихами, выводящими рядом с отметками на карте короткий ряд цифр. - Найдется у нас достаточно боеспособных человек, чтобы их хватило на четыре Оранжереи?
- Это Люкс, сэр, - хмурый Хадсон пожал плечами, затем, поколебавшись, кивнул. - Большинству этих людей не привыкать к оружию. Некоторые из них сверху, какая-то часть - местные; и те и другие хорошо знают, что после отключения прожекторов выходить на улицы без револьвера небезопасно. Если дело дойдет до настоящей драки, от этих парней я бы многого не ожидал, но отогнать мародеров они сумеют.
- Тогда нам нужно не меньше пятнадцати человек на объект, - кивнул Гильберт, поднимаясь из-за стола и сразу становясь неестественно выше и заслоняя своей тенью расчерченную карту. - Пойдемте, господа. Начинаем комплектовать и инструктировать партии. Фебьен, - короткий взгляд; непривычной острый, формальный, как будто призванный напомнить присутствующим, что он теперь - такое же официальное лицо, как и присутствующие здесь полицейские, - вы сможете отобрать надежных людей в каждую? Нужно хотя бы несколько знакомых с местностью и тех, кому вы доверяете в первую очередь. Хадсон, мне нужно, чтобы вы отправились с одной из групп - хочу услышать ваше мнение по поводу эффективной численности и комплектации. С другой пойду я, - он произнес это небрежно, почти вскользь, не обратив внимания на округлившиеся глаза обоих офицеров, и шагнул к двери.

Стрельбище во внутреннем дворе – прямоугольное, обнесенное флажками по периметру – казалось особым замкнутым миром и притягивало взгляд, словно арена или сцена. Методичная сосредоточенность стрелков, резкие окрики инструкторов, темные силуэты мишеней, кровоточащие светом в тех местах, где удачные выстрелы прорвали бумажную плоть – в ярких лучах прожектора все это выглядело немного игрой, постановкой, пока еще отделенной от городских улиц зыбким, неровно текущим временем.
Феб отыскал там, среди простреленных декораций, несколько знакомых лиц, даже отсюда различая застывшее напряженное внимание.
- Полагаете, что это хорошая идея? Распределить тех, кому мы верим, в разные отряды... – сомнение качнуло его голос мягкой волной; полицейское начальство в серьезных погонах осталось чуть позади, то ли занятое каким-то своим разговором, то ли уважая личное пространство Присяжного, и Феб теперь говорил только с Гильбертом, и слова уже не оставляли на губах этого отчетливого затхлого привкуса скомканной официальности, становясь почти естественными. – Кажется, мне понятны ваши мотивы, вы хотите контролировать ситуацию, но... Если что-то пойдет не так, два-три верных человека не удержат в узде полтора десятка. Конечно, они все знают, что отправились не на прогулку по Променаду, и готовы к каким-то трудностям. Но я не хочу, чтобы они пострадали, не хочу дополнительного риска для тех, кто пришел со мной. Не хочу дробить их на осколки, которые будут еще более уязвимы.
- Понимаю вас, - Гильберт наклонил голову, не отводя прищуренного взгляда от нестройных рядов добровольцев. - Я имел в виду другое. Все эти люди - не только те, которых вы привели с собой - теперь подчиняются и вам тоже. Конечно, некоторым образом неофициально - и все же я предпочту, чтобы их распоряжения исходили в первую очередь от гражданских лиц, нежели от полиции; что в данном случае означает - от нас с вами. Для этого придется узнать их несколько поближе. - он вдруг улыбнулся быстрой, скользящей улыбкой, и подмигнул Фебу с наигранно-веселым выражением лица:
- Как думаете, хватит ли вам получаса, чтобы понять, кто из них заслуживает доверия немного больше остальных?

[Черон >>>]

Они медленно шли сквозь заполненный утренне-серым полумраком квадрат внутреннего двора, обходя небольшие группы людей, выстроившихся на позиции, или сменявшихся на отдых. Изнутри площадка выглядела гораздо более разнородной, чем казалось из окна второго этажа - в стороне от стрельбища пара инструкторов демонстрировала собравшимся вокруг содержимое походных наборов, кто-то быстро перечислял коды телеграфных сигналов, которые подавали в случае нападения на одного из своих или для запроса подкрепления. У стены установили массивный щит, на котором Хадсон крепил размеченные листы карт, отмечая свинцовым карандашом маршруты до ближайших складов; рядом вынесли небольшой стол, к которому тянулась неровная цепочка людей, получавших в обмен на запись в учетном гроссбухе красные нарукавные повязки, которые отныне будут носить добровольцы... Присяжный наблюдал за действом пристальным, неподвижным взглядом змеи, иногда выхватывая из общей неразберихи незначительные детали, зачем-то привлекавшие его внимание - слишком усердного слушателя, делающего заметки в блокноте, или стрелка, который подсказывал стоявшим рядом, как лучше целиться. Приглянувшихся ему людей он отводил в сторону, обмениваясь с ними парой негромких реплик - и продолжая рассеянное, бесцельное движение по полигону дальше. Иногда они останавливались среди отдыхающих от очередного раунда стрельб; их расспрашивали о том, что происходит, правда ли им придется спускаться на Дно, и будет ли с ними полиция. В этих коротких, сосредоточенных разговорах манеру речи Гильберта было совершенно невозможно узнать - он держался наравне со всеми, охотно отвечая на самые нелепые вопросы, иногда, пользуясь моментом, шутил, сбрасывая нарастающую в толпе нервозность.
Эта естественность и легкость, с которой он держался, это его новое лицо, безукоризненно нанесенное поверх прежнего, не могло не вызывать восхищения и еще – почти суеверного, молитвенного, соленого до спазма чувства опасности. Которое тоже, по сути, было восторгом.
Сам Феб никак не мог поймать этой невесомости, став, словно в противоположность своему спутнику, натянутой пружиной. Будто впитывал, постепенно собирал в себя все то напряжение, которое новому Гильберьту удавалось вытравить из собравшихся добровольцев.
Феб вглядывался в лица и ему мерещились знаки, тени, недобрые призраки, стоящие за спиной, представлялись картины одна мрачнее другой. Доводы разума не могли перевесить безымянного мутного ощущения; все, на что его хватало – это быть большим, разрастающимся магнитом, стягивающим дурные предчувствия. И еще немного сверх – не позволять им вырваться обратно.
Пряча внутри все эти страхи, он вдруг поймал себя на мысли, что его собственная, перевитая тревогой улыбка, выглядит сейчас куда менее искренней, чем расслабленная благожелательность Присяжного.
Позже, спустя час, или два, или три (Феб с трудом находил ориентиры в этом бумажном, простреленном холостыми патронами времени), когда отряды были сформированы, и для каждой из групп – определена цель, когда запах пороха, успевший за это утро пропитать воздух, кожу и легкие изнутри, наконец остался серой дымкой над учебным полигоном, он все еще думал об этом. Чуть позади, вбивая неровный шаг в пыльную, истоптанную дорогу, шли его люди: полтора десятка хмурых мужчин, дань “Висцеры” тревожному, гудящему городу. Рядом – слева, проклятье, снова слева, так, что при каждом случайном взгляде бьет по зрачкам едва затянувшийся шрам – расслабленно, по-кошачьи мягко ступал Присяжный.
- Как вам это удается?.. – городской гул, оттененный сбивчивым звуком шагов, был даже хуже тишины; в нем пульсировало гулким резонансом все то напряжение, которое копилось внутри, и вплетать в него свой шаг, свое дыхание, свое молчание, было невыносимо. – Так легко менять... – он хотел сказать “маски”, но слово рассыпалось на губах неловкой горчащей паузой, чтобы стать другим. – Себя?
- Не уверен, что понимаю, о чем вы, - легкая, подчеркнуто-вежливая улыбка казалась совершенно непроницаемой, но взгляд Гильберта был понимающим. В несмелый обмен репликами вкрался рычащий звук двухколесной телеги-короба, которую тащил с собой отряд, чтобы потом нагрузить припасами - массивные, обитые сталью колеса ткнулись в брусчатку возобновившейся редкой мостовой. Короткая пауза, пересменка - двое добровольцев выпустили направляющие рукояти, передавая очередь следующим - и неуверенно запинаясь на незавершенном движении, потому что в хаотичном порядке следования отряда наступала очередь Присяжного, к которому, несмотря на его открытость, относились настороженно. Не раздумывая, тот кивнул в ответ, заступая позади импровизированного фаэтона, и приглашающе хлопнул ладонью по дереву, адресуя недвусмысленный жест Фебу.

Толкать повозку было несложно - пустая, она казалась совсем легкой, и катилась почти сама. Когда ее заполнят доверху, это занятие окажется гораздо менее приятным - и почти наверняка не располагающим к беседам.
- Странно, что вы спросили, - на губах Присяжного играла легкая, расслабленная улыбка; он, не державший, должно быть, с юных лет ничего тяжелее чернильницы, казалось, с интересом отдавался тягловой работе, прислушиваясь к новым ощущениям. - В конце концов, это первостепенное умение для выживания в политических кругах нашего лучшего из городов. Человек, не способный к легкой и естественной лжи, продержался бы в Ассамблее едва ли несколько дней - и то разве что в качестве редчайшего экспоната, которого выставили бы на обозрение в центральной зале...
Вокруг них, немного в отдалении, шли люди - угрюмые, сосредоточенные, настороженные. Многие озирались по сторонам на перекрестках, некоторые не снимали ладоней с дубинок за поясами или револьверов. Против ожидания, открытых столкновений им встретилось немного - несколько раз попадались разрозненные группы уличных падальщиков, безошибочного собиравшихся вокруг любого неосторожного одиночки, который выглядел так, словно у него имелось хоть что-нибудь ценное. Один раз троица мародеров, избивавшая слабо корчившегося на тротуаре беженца, разбежалась, заметив их отряд. Останавливаться, чтобы помочь недавней жертве, по молчаливому согласию не стали: до Оранжереи оставалось совсем немного.
- Кроме того, вам ведь самим, наверняка, не привыкать к использованию подобных... приемов? - вопрос был осторожным, невесомым, словно прощупывал почву перед возможным последующим, - Ваш род занятий, как мне казалось, располагает к принятию сценических личин. Скажите, каково это - быть... - Гильберт запнулся, освободив ладонь, и неуверенно изобразив нечто похожее на перебор воображаемых струн, - тем, кто вы есть?
- Тем, кто я был, вы хотели сказать, - усмешка, перекроившая линию рта, могла бы показаться злой, но голос, тщательно укутанный в надтреснутое равнодушие, старательно прячущий стеклянную крошку в словах, отчетливо давал понять, что злость эта адресована не тому, кто задал вопрос. Скорей – самому себе.
Какое-то время Феб шел молчал, разбивая скрипом и грохотом толкаемой телеги мгновенно возникший спазм – в том месте, где раньше жила музыка, а теперь пульсировала черной желчью пустота. Чувствуя, как разливается горечь, возвращая его в почти забытое ощущение отрезанности от мира, в ту самую траурную рамку, в которой он запер себя когда-то сам – и которая вновь прорастала по периметру черными лентами.
Черта с два. Он не позволит себе снова утонуть в этой дряни. Усмешка стала оскалом, судорогой, выжженным клеймом – на несколько застывших секунд, а после Феб согнал ее, оставив на губах лишь ощущение содранной, сочащейся кровью корки.
- Признаться, я уже и не помню...- ровный, попадающий в тон поскрипывающим колесам тон хотел казаться легкомысленным и светским, но в глубине все-таки слышалось что-то, вытянутое изнутри – как жилы, как струны. Что-то, что хотело прозвучать, - ...кто я есть. Но кое-что я попробую пояснить. Вы представляете воздействие, как игру на ниточках, протянутых через некие точки человека, но это не так. И музыка – это не вага в руках кукловода. Это прежде всего... желание слышать, как сплетается звучание, это понимание, какой ноты, какого звука ему не хватает, и умение стать именно этим звуком., заполняющим пустоту, заменяющим паузы в дыхании... – он запнулся, понимая, что говорит, наверное слишком много, и слишком наивно, и не о том; искоса посмотрел на своего визави, сосредоточенно толкающего повозку, отвел взгляд. – Как-то так я это чувствовал всегда – но никогда не спрашивал ни о чем подобном у других.
Присяжный не ответил: то ли не нашел подходящих слов, то ли отвлекся на показавшийся из-за угла силуэт угрюмого, закованного в бетон и проволоку здания, в котором Феб уже безошибочно узнавал Оранжерею. Издалека она казалась такой же безлюдной, как и вплотную обступающие ее ангары и склады, но помедлив, можно было различить по ту сторону толстых серо-зеленых стекол редкое движение: охрана, должно быть, тоже заметила направляющуюся к ним процессию.
Сначала внутрь впустили сержанта, возглавлявшего отряд, чтобы рассмотреть в непосредственной близости соответствующие документы - и продержав его внутри немногим меньше четверти часа. Все это время они стояли перед сомкнутыми воротами, чувствуя себя на редкость странным образом: судя по негостеприимным репликам охраны, о новой инициативе властей здесь не знали. Охрана Оранжерей, как вполголоса пояснил им второй приписаный к ним инструктор, не подчиняется ни полиции, ни армии, и имеет полное право игнорировать любые вышестоящие распоряжения, в случае если они не исходят от органа высшей власти. На Присяжного словно бы напал приступ немоты - он с интересом наблюдал за тем, как люди перекидывались слухами, и спокойно ждал чуть поодаль. Наконец ворота с лязгом распахнулись, на позициях над стеной показались крысиные силуэты снайперов, настороженно поводящих носами винтовок (кто-то рефлекторно схватился за револьвер; жест скорее отчаянный, чем достойный одобрения - троица стрелков сверху с легкостью могла смести всю их разрозренную группу, стоявшую как на ладони), и показавшийся сержант махнул рукой, подзывая остальных.

[Черон >>>]

Внутри было душно. Солоноватый воздух, казалось, напитаный водой, прилегал к лицу плотной и влажной подушкой, заставляя дышать глубже, и все-таки чувствуя, как каждый вдох приходится совершать словно преодолевая сопротивление вязкой материи. Когда они вошли в центральный зал, позади послышались едва сдерживаемые восхищенные возгласы: казалось, каждый сантиметр полукруглой комнаты, включая стены и потолок, был покрыт изумрудным ковром из листьев и побегов, купающихся в конденсирующейся влаге, искрящихся стекающими каплями воды. Все это сопровождалось приглушенным лязгом и гулом какой-то машинерии, которой Фебу - и, судя по недоуменным лицам, остальным тоже - раньше ни разу не приходилось видеть. То тут, то там из незаметных углублений в стене выдавались наружу механические выросты, и с тихим шипением распыляли вокруг себя водяной пар; подчиняясь тому же вселенскому распорядку, под потолком проплывали панели ярких резко-голубых прожекторов, склоняясь над рядами растений, но не задерживаясь чрезмерно. В почву у корней входили заостренные щупы, поблескивающие индикаторами солей и удобрений. Один раз Феб заметил даже что-то вроде очень тонкой металлической конечности, метнувшейся откуда-то из глубины насаждения, чтобы отрезать подгнивший лист... Помимо машин, однако, зал был полон людей, наблюдавших за состоянием растений - в отличие от охранников, эти были одеты в какие-то ярко-оранжевые комбинезоны, предохранявшие, должно быть, от контактов с химической средой окружения. Почти треть зала была загромождена цистернами, ящиками и коробками, которые периодически пополнялись из глубин зала. Одна из полуприкрытых коробок была набита совершенно обычными пятнисто-бурыми цуккини.
От созерцания их отвлек окрик сержанта - более подробных указаний здесь не требовалось. Они начали медленно, стараясь не повредить содержимое, заполнять ящиками повозку, передавая их один за другим, по цепочке. Никто, казалось, не следил за тем, что они берут и сколько - один раз, обернувшись, Феб успел увидеть, как кто-то, стоявший в стороне от охранников, украдкой сунул в карман бледное, выцветшее яблоко.
Присяжный работал наравне со всеми - только изредка, когда он бросал взгляд в сторону работников сада, на его лице мелькало какое-то странное, беспокойное выражение.
Феб, случайно поймавший эту тень тревоги снова ощутил, как подступает к горлу – тяжелое, темное, мутное – то, что переполняло его сегодня утром на учебном полигоне и отступило, рассеялось позже в дороге, убаюканное мерным звуком шагов и поскрипывающих колес.
Впрочем, сейчас, запертое в клетке простых физических действий, оно было не таким всеобъемлющим и вязким; Феб принял его спокойно и даже с некоторым признанием – как предостережение. Как напоминание о том, что расслабляться – рано, что получить доступ в Оранжерею – это лишь малая часть того, что им предстоит.
Коротко кивнув стоящему рядом, он покинул цепочку, передающую драгоценный груз из рук в руки, и шагнул ближе к повозке – с некоторым запозданием, но все же сообразив, что размещать припасы стоит не как попало, а хотя бы с каким-то подобием системы. Чтобы потом, раздавая продукты нуждающимся, не выуживать наобум из наспех погруженных коробок неизвестно что. И – не тратить время на перекомпоновку, покинув оранжерею.
Теперь, когда он сдвигал крышки подаваемых ящиков, чтобы взглянуть на содержимое и отправить в тот или иной угол их маленького передвижного склада, погрузка пошла немного медленнее, и в образовавшиеся паузы прорывались чьи-то восторженные реплики, сдавленные смешки, короткие междометья. Большинство из добровольцев, как и сам Феб, видели столько яркой, дышащей зелени впервые в жизни – и стоило на секунду отвлечься от дела, взгляд как магнитом тянуло к этим изумрудным, кажущимся живыми стенам. Потом, когда погрузка была закончена, отряд покинул святая святых, а створки медленно смыкались, отрезая их от этого рая – на смену всем словам пришло задумчивое, прозрачное молчание, словно каждый пытался сохранить внутри себя искрящийся сад.
И Феб – пытался тоже. Ему слышалось тихое дыхание побегов, бьющийся в гибких стеблях пульс, звонкое стаккато капель над листьями – невозможно прекрасная, незнакомая музыка, которую он вдохнул и теперь звучал ей, позволяя тонким зеленым нитям прорастать под кожей. Недолго – всего несколько минут, но он запомнит это звучание, и, может быть, сумеет сыграть. Может быть.
Сейчас – пришлось перекрыть в себе этот зеленый ток, искрящийся в нервах, и вернуться в другую музыку. В городской гул и беспокойное жужжание мыслей. Феб отыскал глазами Присяжного (тот выглядел куда менее отрешенным, чем прочие, взгляд его казался привычно-цепким, не упускающим ни одной детали происходящего), обошел нескольких добровольцев, чтобы оказаться ближе.
- Мне показалось, вы были чем-то встревожены. Там, в Оранжерее... – не-вопрос, ожидающий ответа одной лишь застывшей на выдохе паузой.
Присяжный быстро взглянул на него в ответ - в темных глазах читалось едва уловимое колебание.
- Представьте себе, я ни разу не был внутри какой-нибудь из них, - наконец, сказал он несколько громче, чем следовало бы для конфиденциального обмена мнениями, слабо пожимая плечами, словно в извиняющейся манере. - Признаюсь, зрелище с непривычки... впечатляет.
- Не то слово, - вмешался кто-то из охранения, прислушивавшийся к короткому разговору. - Готов поспорить, никто тут ни разу в жизни не видел столько зелени! - его поддержали нестройным хором, в котором еще чувствовались остатки недавних впечатлений. Кто-то высказался в том смысле, что на обогрев и снабжение водой одного такого комплекса должно уходить едва ли не больше мазута, чем сможет выкопать население, питающееся его продуктами. Его не поддержали; в бригаде оказалось как минимум пара нефтяников, и загорелся спор об энергетике, отвлекающий от тоскливого марша с грузом. Присяжный шел молча с застывшей на лице неровной улыбкой. Возможно, по-настоящему подозрительный наблюдатель, знакомый с манерами господина Ведергалльнингена, мог бы заподозрить, что вся дискуссия была инициирована им целенаправленно - но о цели подобной махинации, впрочем, оставалось только догадываться.
- А еще эти машины... - тихо, но многозначительно протянул он, каким-то образом перекрыв жаркий обмен аргументами и заставив всех ненадолго смолкнуть, прислушиваясь к тающему в тишине окончанию фразы. Кто-то неуверенно хмыкнул. "А ведь и верно", буркнул сержант, замыкавший отряд. Очередная короткая пауза - пересменка людей, толкавших повозку - на какое-то время смешала разлитое в воздухе недоумение.
- Я имею в виду - кто-нибудь видел что-нибудь похожее? - продолжил Присяжный, казалось, искренне увлеченный вопросом. - Пневматические руки, датчики, автоматы... Как будто оно все способно работать совершенно без людей. Я, конечно, не разбираюсь в механике, но может, кто-нибудь здесь есть... - несколько голосов подтвердило, что есть, и присутствующие полностью разделяют удивление господина Ведергалльнингена. - То есть - почему бы, в конце концов, правительству не использовать их в других местах - в шахтах, к примеру...
Какое-то время шли молча. Голос Присяжного, даже выстроенный в робкой и неуверенной манере, обладал каким-то магнетическим действием на окружающих, в результате чего большинство поучаствовавших в разговоре предпочитали обдумывать его самостоятельно, изредка перешептываясь с идущими поблизости соседями. За очередным поворотом показался испещренное неровными отверстиями-окнами раздутое тело глиняного дома-муравейника - начинался жилой квартал, Старые Бараки, где, судя по карте, в глубине размещался один из здешних лагерей беженцев. Людей на улицах резко прибавилось, и разговоры в бригаде скоро стихли.
У Феба осталось смутное ощущение, что Присяжный ответил совсем не на тот вопрос, просто ушел от него, перевел тему, легко включив в свою игру всех окружающих. Но вдаваться в детали, пытаться вытянуть из него что-то сверх этого, было, пожалуй, бестактным – и наверняка бессмысленным.
Они продвигались вглубь района и пыль, кружившая вокруг, приобретала резкий, затхлый привкус отчаяния. Ветер трепал мусор, разбросанный повсюду, швырял в лицо пришельцам обрывки бумаги, подбрасывал под ноги склизкие отходы , щедро сдабривая запахом нечистот – этому месту повезло меньше, чем “Висцере” как минимум в одном: коллектора поблизости не оказалось, и сотни беженцев, нашедшие здесь приют, успели превратить окрестности в отхожую яму.
Серые, кособокие, отчасти разрушенные дома жались друг к другу, напоминая колонии пещерных грибов; многие из них были покинуты – и в каждом их этих коробков ютились десятки людей. Без тепла, без воды, без света – но хотя бы угрюмые стены напоминали им о тех временах, когда у каждого из них был дом.
Странный караван, волокущий тяжелую повозку, встречали колючими взглядами, задиристыми окриками или свистом, приходилось останавливаться, рассказывать, что чуть дальше, на пятачке вон за теми домами, будут раздавать продукты – за повозкой выстраивался хвост, извивающийся, дикий, живущий своей жизнью и вовсю ругающий нерасторопную голову.
Когда они добрались до места, где можно было разместиться, чтобы не устраивать давки, окончание хвоста, петляя, скрывалось среди серых коробок. Перед ними раскинулось целое поле, пусть и меньших размеров, чем площадь у "Висцеры", но чем-то неуловимо похожее - нестройные ряды тряпья, в которых кутались люди, обломки досок и листов металла, которыми отгораживали клочки личного пространства, бочки из-под топлива, вокруг которых собирались, чтобы погреться - и рваные плети дыма, стелившиеся над улицей. Пространство между домами здесь раздавалось в стороны, превращаясь в несколько сращенных друг с другом дворов, перегороженных пузатыми домами - в таких обычно жили несколько десятков семей, зачастую не в лучших условиях, чем беженцы снаружи. При их приближении лагерь оживился - из бараков высыпали любопытные, подбираясь поближе, но сохраняя, тем не менее, дистанцию - вид оружия на поясах здесь обычно означал крайне недвусмысленную угрозу. Скоро повозку окружило плотное кольцо, постепенно прирастающее с задних рядов. Взгляд, скользящий по ряду лиц, замечал одно и то же - грязная одежда, вытерто-серые полосы рваной ткани, еще недавно бывшей мешковиной, или и вовсе изоляционной пленкой. Сосредоточенные, напряженные взгляды - в любой момент готовые оступить, бежать, прятаться. Землистые черты лица, мозолистые руки, у некоторых - бледные пятна от ожогов кислотой, по которым безошибочно угадываются рабочие химических комбинатов.

[Woozzle >>>]

За последние несколько дней Феб начал запоминать иерархию масок и обликов улицы - и не без некоторого труда, но смог определить в толпе несколько чуть более угрюмых, хищных оскалов, окруженных немногочисленным количеством вооруженных приспешников. Свинцовые дубины, обрезки труб - их не держали на виду, но и не прятали, наверняка готовясь, в случае чего, обороняться. В конце концов, приглушенно произнес кто-то позади, местные вполне могли предположить, что полицейская бригада с обозом прибыла, чтобы забирать еду, а не раздавать...
Сержант рявкнул что-то неразборчивое - фраза эхом пронеслась по пустырю, разгоняя слежавшийся, затхлый воздух, и первые ряды, заволновавшись, хлынули вперед, толкаясь и оттесняя друг друга. Не меняя выражения лица, полицейский двумя пальцами вытянул из кобуры блеснувший ствол и разрядил его два раза в воздух - глухой хлопок ударил по ушам двумя сомкнутыми ладонями, словно отдаляя беспокойный гвалт, заполнявший фон. Толпа поняла знак безошибочно - ряды дрогнули, отступив, некоторые рефлекторно пригибались, наклонив голову. Еще несколько отрывистых команд - и из беженцев сформировалось что-то вроде нестройной цепочки, подбирающейся к откинутому борту повозки.
- Не слишком ли резко? - тихо поинтересовался Присяжный, наклонившись к инструктору, так и не убравшему пальцев с рукояти.
- Никак нет, сэр, - тот мотнул головой, коротко ухмыляясь. - Их не меньше тысячи человек, и тут главное - чтобы все узнали, что у тебя есть оружие, сэр. Иначе те, что сзади, начнут напирать на тех, что впереди... - Присяжный молча кивнул, показывая, что можно не продолжать.

Дождавшиеся своей очереди и получившие долю (вместе с меткой грибными чернилами на запястье) отходили в сторону, недовольно ворча, но добычу сжимали крепко. Почти сразу стало заметно, что вожаки не принимают участия в общей толкучке, а наблюдают издалека, провожая внимательными взглядами тех, кто получил свою порцию. Кто-то из добровольцев шепотом выругался, толкая в бок соседа - становилось понятно, что после ухода бригады в лагере вскорости произойдет перераспределение, и вряд ли оно будет в пользу наиболее страждущих.
- Слушайте, это черт знает что, - протянул один из стоявших ближе к Фебу; он уже начал запоминать имена - парня звали Дуг или как-то вроде. - Мы, значит, кормим не беженцев, а банды?
- И что будем делать?..
Вопрос был обращен в пространство, ни к кому конкретно или – ко всем сразу. Феб откровенно, с нескрываемой гадливой неприязнью разглядывал одного из наблюдающих молодчиков – минуту, другую... Тот словно почувствовал взгляд – чуть повернул голову, зло ощерился и уже не отводил глаз.
- Можно, конечно, зачитать воззвание с обоза, в красках расписать, что ждет мародеров и грабителей, призвать людей не поддаваться на угрозы и объединяться против таких крыс... – лицо Феба сейчас казалось скроенным из двух половин: верхняя, окаменевшая в напряженном противостоянии взглядов – напряженный лоб, холодный прищур, застывшие, словно выжженные зрачки, и нижняя, чуть смягченная словами, выпускаемыми сквозь полусомкнутые губы. – Боюсь только, что крысы теперь обнаглели настолько, что испугать их будет куда сложнее, чем испугатьим. Показательно забрать кого-нибудь? Просто для острастки, если наберется хотя бы несколько свидетелей...
- А потом дружки этого... показательного поговорят со свидетелями. По-свойски. Хорошо, если просто переломают пару костей, а могут и нож в пузо... - угрюмо откликнулись из-за спины, и Феб кивнул – одним подбородком, не меняя позы.
Все так. Осознавать свое бессилие было гадко, мерзко даже думать о том, что все, чем они могли бы помочь этим людям в конечном итоге обернется против. Вдвойне мерзко – смириться с бессилием и уйти, оставив все как есть.
Феб усмехнулся – ржавчиной, вплетенной в линию рта, срастив две половины лица в единое целое, немое, поросшее изнутри чешуйками железа – почти как отяжелевшая рука, и пошел сквозь толпу – по линии, спаявшей взгляды.
Он не видел, как позади побагровел, выругался, дернулся следом сержант – и остановился, почему-то подчинившись властному жесту штатского: Присяжный вскинул узкую ладонь и коротко качнул головой.
Он почти не видел, как впереди сгрудились вокруг вожака крысеныши помельче, демонстративно оскалившись обломками стальных труб и арматуры – а затем расступились, давая пройти.
Остановившись в половине шага, Феб молчал несколько тягучих, падающих в ржавчину минут. Город сжался до неприятных, липких глаз напротив – мутно-серых, в обрамлении белесых ресниц.
- Дружеский совет... - ленивая, истекающая ртутью улыбка, театральная расслабленность в словах – и тревожный, горячий пульс в железных пальцах. – Аскетизм и умение довольствоваться малым – залог счастливой, а главное, долгой жизни.
В его сторону повернулось несколько голов - против ожидания, немного. Большинство по-прежнему жадно следило за укорачивающейся очередью, пытаясь поймать момент и оказаться в ней следующим. Неподвижные, прищуренные глаза, не мигая, смотрели на Феба в ответ с красноречивым выражением злобы. Судя по лицам окружающих, фразу поняли далеко не все - кто-то один позади неуверенно хихикнул и сразу же умолк.
Вожак, не отводя взгляда, презрительно оттянул угол рта и сплюнул на землю. От желания кивнуть своей немногочисленной своре на Феба его удерживали достаточно очевидные факторы - обрезки металла не слишком хороши против отряда в десяток человек, каждый из которых был вооружен; кроме того, должно быть, даже самые агрессивные из уличных хищников сейчас понимали, что с незнакомой, но предположительно правительственной бригадой сейчас стоит поддерживать исключительно дружеские отношения, раз им подвернулся шанс разжиться продуктами.
Все это, однако, не слишком меняло тот факт, что для человека, с неприкрытой вызывающей ухмылкой уставившегося в лицо Фебу, "аскетизм" почти наверняка означало что-нибудь из области изощренных ругательств.
..почему-то Феб вспомнил то странное шествие по долгой, переливающейся огнями спирали от Маяка к самому Дну. Danse macabre, безумие, музыка, клокочущая в горле – и маска Цикады, приросшая к лицу. Он был тогда пропитан ею, прошит сотнями мелких корней, сквозь кожу и кровь – к сердцу. И ржавый холод, обнимающий пальцы, дрожал и таял, становясь диким, пляшущим в клетке пламенем. Феб вспомнил это день – и эту часть себя, сотканную из обрывков пряных, щекочуще-восторженных детских страхов.
Он тоже молчал – и молчать было легко, потому что откуда-то, из темной глубины, живущей только течением нот, восставал Господин Цикада. Ртутная улыбка застыла – и раскрошилась, до секунды точно отмеряя немоту.
- Правильно молчишь, - шелестящий голос, впитавший в себя песнь и тьму дышащих сыростью шахт, тронул тишину плесенью; пальцы-флейты легко коснулись груди напротив – минутным холодом, всплеском, эхом, перетекающим в чужую плоть. - Это тоже – залог.
Дебют, который даже сейчас с восторгом бы приняли на подмостках "Висцеры", прошел незамеченным. Разгадать выражения лиц немногочисленного участка толпы, собравшегося вокруг него, было непросто - скользящие, беглые взгляды, привыкшие избегать людей в форме, угрюмо-недоуменные гримасы, голодные ухмылки окруживших добычу шакалов, сообщающие фальшивому импрессарио, как хрупка грань, отделяющая его фигуру от соприкосновения с обломками труб и лезвиями в обманчиво-расслабленных руках. В следующее мгновение, однако, взгляд вожака дрогнул, переломив брошенный вызов пополам - одновременно с тем, как холодные пальцы дотронулись до тряпья и полос ткани, служивших незамысловатой формой одежды.
Он отступил - коротко, на полшага, отводя взгляд и бормоча что-то недоброжелательное под нос. За ним последовал первый ряд свиты - несколько человек украдкой изобразили в воздухе какой-то треугольный знак. Ворчание, шепотки и приглушенные переговоры усилились, зазвучав диссонансным, беспокойным эхом, которое плескалось от одного края собравшейся вокруг них толпы до противоположного.
Плечо Феба стиснула чья-то рука, дотянувшаяся из рядов своих.
- Послушайте, мистер... - по голосу сержанта чувствовалось, что окажись на его месте сейчас прямой подчиненный, ему бы не поздоровилось - но эти двое гражданских, не иначе как из правительства, явно обладали особенными привилегиями, - Не стоило бы так с этими. Они здесь почти дикие, верят во все подряд, - беспокойный взгляд метнулся в сторону металлических пальцев, задержавшись на них на мгновение. - Еще посчитают, что пайки чем-то заражены...
Феб медленно обернулся на звук, все еще храня в расширенных зрачках отпечаток черной безликой маски, все еще ощущая мягким нёбом вибрацию глубинного голоса – и выдыхая ее последние ноты облачком серого пара.
После недолгой заминки он кивнул – резко и отрывисто, пряча эхо театрального шествия в темное подреберье. Этот короткий жест со стороны мог показаться согласием – или отрицанием. Признанием правоты – или досадой, что не дали доиграть роль. Благодарностью – или раздражением.
Так или иначе, спорить Феб не стал, и несколько метров, протянутых между ними и остальной группой, осыпались сухими шагами. Окружающие обоз беженцы беззвучно расступались, образуя живой, трепещущий коридор, который, впрочем, смыкался сразу за спинами. Чувство голода было сильнее суеверий – и Холод, что нес в проржавелой руке один (пусть и весьма странный) человек, не казался таким уж пугающим.
Уже почти достигнув своих, перебирая взгляды (в одних читалось одобрение и дружеское “так их!”, в других - недоумение и порицание, в третьих - слегка удивленное равнодушие), он снова посмотрел назад, через плечо, отыскав то самое, застывшее злым слепком лицо. Тягуче, вязко качнул головой, словно напоминая – нет, а затем вычеркнул, вырезал его из серого гобелена площади, оставив в этом месте слепое пятно.

[Черон >>>]

Остаток работ прошел в молчании. Повозка почти опустела, и двоим пришлось забраться в нее, придвигая остатки ящиков и перекатывающихся цистерн к краю, где их тут же нетерпеливо вырвали ожидающие своей очереди - жадные, голодные движения трясущихся рук; как будто они до сих пор не верили в то, что кто-то из правительства и полиции решил о них позаботиться. Некоторые разрывали упаковку, продираясь сквозь толстый, намокший от сырости пластик, и вгрызались в содержимое прямо здесь, не выходя из неровного круга, чтобы не успели отобрать. Присутствия охраны - пусть даже никому из них до сих пор не приходилось стрелять в человека - оказалось, вопреки опасениям полицейского капитана, достаточно для того, чтобы даже самые голодные и агрессивные молча ожидали своей очереди.
Присяжный стоял в стороне, изредка поводя взглядом в сторону своего участка человеческой цепи - в такие моменты составляющие ее беженцы прятали глаза, отворачиваясь и угрюмо наклоняя головы. "Не хотят, чтобы их запомнили", хмыкнул кто-то рядом - похожей реакцией встречали других, в особенности инструктора, не расставшегося с формой и тускло поблескивающим значком. Гильберта, казалось, ни в малейшей мере не волновала неловкость положения, вынудившая Феба выступить из круга - он смотрел отстраненно, думая о чем-то своем.
Обратный путь казался намного короче - не столько потому, что пустой обоз легче двигался по древней брусчатке, сколько из-за того, что за ними больше не тянулся хвост голодных и любопытных, норовящих стянуть какой-нибудь из свертков их груза. Впрочем, изредка оглядываясь назад, они заметили пару бредущих в отдалении грязно-серых теней, прячущихся по углам при первом признаке внимания со стороны - кто-то из обитателей лагеря, должно быть, решил проследить, откуда приходят повозки с едой. "Пусть идут", равнодушно отозвался Присяжный, когда ему обратили на это внимание. "Расположение складов ни для кого не тайна".
Они свернули на какую-то оживленную улицу, где приходилось продираться сквозь потоки людей, волоча за собой грохочущую колесами конструкцию. На них косились - с неприязнью, иногда с любопытством - и некоторые - увязывались следом, быстро, впрочем, теряясь в отдалении, сметенные толпой. Приходилось идти кружной дорогой - как объяснили двое местных, помогавших прокладывать путь на карте - большая часть переулков в этой части города с трудом позволяла разойтись паре прохожих. Бурлящий людьми проход повернул, выводя их снова куда-то в область зарешеченых безликих складов и высящихся в отдалении химических баков.
На этот раз место назначения оказалось не Оранжереей - это был, должно быть, какой-то перевалочный склад, откуда товар разбирали торговцы и пищеприемники. Неприметный, ржаво-серый покосившийся блок, за оградой он охранялся целым отрядом полиции, численностью не меньше пары десятков человек. После длительного изучения пропусков и представленных полномочий их проводили внутрь железного ангара, указав на целый штабель поднимающихся к потолку ящиков, на этот раз упакованных гораздо более тщательно - никакой возможности заглянуть внутрь. Тем не менее, вид заставил бригаду слегка приободриться - по крайней мере на ближайшее время запасов у города было достаточно.

Против ожидания, вместо того, чтобы вернуться в оживленную часть города, они направились дальше к периферии, оставляя позади один промышленный блок за другим. Местные кварталы, способные вместить на паре улиц не меньше людей, чем площадь "Висцеры", казались вымершими - как быстро выяснилось, не в последнюю очередь потому, что сюда не добирались городские коммуникации, и не было ни водяных труб, ни доступных коллекторов - за исключением тех, которые проводились непосредственно к заводам, продолжавшим функционировать, словно и не замечая кризиса. Время от времени они замечали за проволочными заграждениями людей - в рабочих униформах, обходящих несущие установки или наблюдающих за перекачкой топлива. Несколько раз натыкались на процессию горняков, катящих перед собой запаянные бочки - кто-то из заскучавших к тому времени добровольцев перебросился с ними парой слов и выяснил, что несколько грузовых подъемников с Дна сломаны, и доставлять нефть до сборных пунктов приходится чуть ли не вручную. Кто-то вполголоса пробормотал что-то о кровопийцах-фабрикантах, и о том, что отрядив хотя бы треть шахтного персонала на раздачу еды, можно было бы за день прекратить голод в половине города; его поддержали гробовым молчанием. Вокруг постепенно становилось темнее - они удалялись от центральной впадины и главных прожекторов, забираясь в пространство, где каждый приносил свет с собой.

...когда за поворотом вдруг без предупреждения показался отмеченный лагерь, они все, не сговариваясь, замерли на месте.
По крайней мере, становилось понятно, зачем беженцы собирались именно сюда - вместо очередного огороженного шипастой проволокой завода перед отрядом оказался вытянутое, наполовину утопленное в земле округлое углубление, как будто след от огромного подземного кита, впечатавшегося в породу. Эта чаша была выложена когда-то белой, а теперь - ржаво-коричневой от времени и почти осыпавшейся эмалью; сверху поднимались обгрызенные остатки каркаса, которые когда-то несли на себе вторую половину его тела. Старое водохранилище. Оно было сухим уже много лет, но каналы, подходящие к нему, наверняка функционировали - даже отсюда можно было расслышать где-то плеск текущей воды. Дно чаши было, точно так же как последний посещенный ими лагерь, устлано попытками бездомных соорудить временное убежище - ряды тряпья, скатанных циновок, подобия шатров, неровно растянутых на сохранившихся от опор здания отростков арматуры, темные силуэты тюков, куч одежды, или может быть, людей - отсюда было не разглядеть...
И тишина. Вот что заставило их остановиться от неожиданности, когда место, вмешавшее почти тысячу человек, оказалось прямо перед ними, не предупредив о своем присутствии эхом, шумом и прочими звуками, сопровождавшими лагерный быт. Только тихий, назойливый плеск водяной струи, вкрадчиво звучавший посреди абсолютного молчания недобрым шепотком.
От этой беспросветной, вдавленной в свинцовый воздух немоты, сделалось жутко. Разом, будто уткнувшись в стеклянную стену, они остановились – все. Оборвались звуки шагов, стих беспокойный скрип нагруженной телеги, смолкли разговоры, тонкими нитями стянувшие группу идущих сквозь город людей. Каждый из них на какой-то миг остался один, отделенный от остальных безголосым эхом.
Феб, простроченный звуками окружающего мира, выложенный этим мозаичным хором, остро ощущал прорехи, провалы, зияющие пустоты в ткани, текущей вокруг – так, словно кто-то разбил это место, а потом сложил кое-как: глухое, мертвое, навсегда потерявшее душу.
Здесь было громко дышать. Громко и больно, неправильно – и каждый выдох заканчивался судорожной попыткой не повториться.
- Может, какая-то ошибка на карте, и лагерь на самом деле дальше?.. – чей-то голос, вошел в тишину, как грохот обвала; тот, кто рискнул заговорить первым, поспешно смолк – слишком велик был диссонанс.
- Или здесь все уже померли, не дождавшись нас, - откликнулись мрачным шепотом с другой стороны застывшей цепочки – и то, что должно было прозвучать как черная шутка, попытка назвать тревогу по имени, повисло над отрядом тяжелой серой дымкой.
Нужно посмотреть, что там – хотел сказать Феб, и не смог. Казалось, что звук человеческой речи еще больше ранит здешнюю искалеченную тишину.
- Пойдем? – одними губами, неслышно, стараясь не задеть ветхую ткань излохмаченных созвучий. Улица отозвалась тихой дрожью.
Шли медленно, будто волоча за собой огромный груз – гораздо более тяжелый, чем их груженая провизией повозка. Голос воды становился громче, передразнивая осторожные шаги и дыхание, старающееся быть неслышным. Только телега скрипела – надсадно и искренне, назло всем.

Иллюзия жизни, витавшая в бассейне брошенного водохранилища, была почти полной. Где-то дотлевали, испуская последний теплый дымок, костры из наспех собранного хлама – в точности такие же, как те, что грели в эти дни десятки других лагерей по всему Люксу. На одном из них шипела прогоревшая банка, выплескивая остатки воды. Казалось, эхо еще помнит привычные перебранки, шепчет про себя чьи-то имена – чтобы не забыть, не потерять, сохранить на потом.

...когда прямо на груде сгнившего тряпья они увидели первую человеческую фигуру – словно ватную, разметавшуюся, с неестественной улыбкой на желтом лице...
...когда они поняли, что человек просто спит, растворяя тихое размеренно дыхание в воздухе – и не слышит зова, не чувствует рук, встряхивающих за плечи...
...когда в каждой палатке, под каждым спальником – и просто так, на проходе – сотни таких спящих, в пугающих позах, с застывшими лицами, застрявшие где-то в неизвестности...

Ощущение тревоги, встретившее их на подступах, становилось душным и душащим.
Отсюда хотелось убраться как можно скорее. И – невозможно было уйти, не убедившись, что среди спящих не осталось кого-то, кому нужна помощь, кто еще может прийти в сознание. Они шли по лагерю, погруженному в летаргию, звали, тянули, хлопали по щекам – тщетно.
Иллюзия жизни оставалась иллюзией.

[Woozzle >>>]

Несколько человек остались охранять повозку, безуспешно пытаясь скрыть скользящий в движениях и словах страх - до сих пор никто точно не знал, передавалась ли эта болезнь при контакте, и никто не хотел лишний раз искушать судьбу. Периодически Феб ловил неуверенные взгляды остальных, вынужденных буквально перешагивать через тела, наклоняясь, проверяя пульс, хлопая по щекам в очередной безуспешной попытке разбудить. Они останавливались, начиная негромкие споры, кто-то пытался обернуть руки и лицо подвернувшимся тряпками в качестве примитивного дезинфекционного костюма. По дороге вдруг выяснилось, что среди отряда оказался еще один такой же, как Феб - успешно переживший сонный приступ - и после коротких переговоров, остальные, должно быть, решили, что рискнуть стоит, и двинулись дальше, разбредаясь по двое-трое в разные стороны.
Они с Присяжным и сержантом оказались впереди, добравшись почти до противоположного края чаши, где в поверхность эмали врезалась оплавленная труба, сочившаяся рыжеватого оттенка водой. Рядом стояли несколько бочек, полных почти до краев.
- ...нет, сэр, - обрывок разговора, звучавшего совсем рядом, добрался до занятого тревожной картиной сознания. - Они здесь лежат со вчерашнего вечера, не позже. Посмотрите на это все издалека - почти все завернуты во что-то, отдельно друг от друга. Должно быть, как заснули ночью, так и... - он скривился, перешагивая через очередное тело - свернувшуюся клубком женщину, сжимающую какой-то сверток.
- А костры, Лэнгсман? - в голосе Присяжного чувствовалось сомнение; он указал кивком головы на очередную конструкцию из обрезка баллона, служившую импровизированной печью. - Дым, тепло, угли. На уровнях рядом с Дном всегда влажно и сыро. Хотите сказать, что они тлеют здесь полдня?
- У бездомных ночь наступает поздно, сэр, - сержант покачал головой, наклоняясь и быстрым, привычным движением проверяя пульс у лежавшего. - Включают прожекторы, на улицах становится больше крыс и нетопырей, а эти парни уже начинали есть и тех, и других - загляните на обратном пути в один из котлов. Огонь могли поддерживать долго, было бы из чего.
- Значит, мы знаем две вещи, - Присяжный остановился; они дошли до места, где резервуар выгибался вверх, и заканчивался лагерь. Его голос вдруг показался каким-то очень усталым. - Что оно наступает не вдруг, а среди обычного сна - это раз. И два - что это место, пусть и отдаленное, уже наверняка кто-нибудь видел в таком состоянии. А значит, по городу скоро пойдут слухи.
- Вряд ли их можно остановить...
Феб передернулся, представив, к чему может привести новая волна паники. В городе и так все напряжены до предела, каждый второй - нарыв, готовый лопнуть, выплеснуться гноем, тревогой, яростью. Не так давно все считали, что сонная болезнь - в массе своей – поражает придонные районы, и вот теперь целый лагерь спящих – всего одним уровнем ниже Променада. И непонятно, где искать спасения, и есть ли оно вообще.
Время текло тягуче и тихо, будто тоже зараженное сном.
- Как оно все-таки распространяется, проклятье! Если все карантинные мероприятия, - “Танненбаума” – осталось за скобками непроизнесенное имя и отчетливая неприязнь, скользнувшая под голосом, - не увенчались успехом, значит, оно распространяется... Само по себе? Просто по воздуху? Может, с водой?
Железные пальцы тронули мутную воду в одной из бочек, разгоняя едва заметную радужную пленку на поверхности.
Присяжный покачал головой, застывшим, невидящим взглядом скользя по соприкосновению водяной кромки и металла.
- И все-таки придется, - тихо произнес он, должно быть, имея в виду предыдущую реплику. В отличие от Феба, он редко склонялся над спящими, решив с самого начала, должно быть, что сейчас им уже ничем не помочь.
Феб поднес мокрые флейты к лицу, вода пахла затхлостью и немного – ржавчиной. Он стряхнул капли, отошел чуть в сторону, снова склонился над одним из спящих. Мужчина, средних лет, заострившееся лицо, почти восковая неподвижность черт – и слабый ток дыхания, текущего сквозь ноздри. Тихое биение пульса под подбородком, медленное и слабое, будто пробивающее себе путь сквозь наслоение ветоши.
- Никто не интересовался... – Феб медленно повернулся и в упор посмотрел на Присяжного, так что было понятно, вопрос адресуется прежде всего ему, - есть что-то общее у тех, кому удалось проснуться? Что-то схожее в видениях, в обстановке на момент пробуждения, может, какой-то родственный звук, сигнал, знак? Я пытался расспрашивать – но слишком мало успел. И не нашел ключа.
- Наверняка, - кивнул тот. - Почти уверен, что полевые... лазареты, - Присяжный вовремя запнулся, успев не произнести почти слетевшее с губ "мортуарии", - хранят множество журналов, исписанных заметками немногочисленных выживших. А лаборанты Саллюви сбиваются с ног, пытаясь извлечь из них хоть крохи смысла, и отсортировать живописные рассказы пьяниц, оказавшихся под шумок в общей куче летаргических больных. Пока, во всяком случае, никто из имеющихся в нашем распоряжении исследователей не продвинулся сколь-либо дальше формулировки "спонтанная гиперсомния". Разве что... - он вдруг словно заострился, повернувшись в сторону Феба внимательными глазами-иглами. - У вас есть какая-то идея на этот счет?
- Не уверен, что это стоит принимать в расчет, - Феб мягко опустил бесчувственное тело обратно в груду отсыревшего тряпья, и с горечью мотнул головой. – Все, что у меня есть – свой собственный опыт. Я помню одновременный... импульс – с двух сторон. Там, внутри сна - напряжение, пик, желание оказаться как можно дальше. Здесь – грохот выбитой двери. Это было настолько связано, вспышка в двух измерениях, что я до сих пор не могу понять, что я почувствовал раньше. Возможно, это просто совпадение.
Несколько колючих секунд он выдыхал память о том сне – с трудом, медленно, как стеклянную крошку, заполнившую легкие. Выстрелы. Темноту, равную небытию. Белые простыни и призрак Ран, растворившийся в чужих холодных голосах. Сырую камеру и слова Люциолы.
- Это легко проверить, - Феб провел ладонью по лицу – от лба к подбородку, с давящей, горячей силой, словно пытаясь стереть последние воспоминания. – Тот парень, Рой, он говорил, что тоже из проснувшихся. Это ведь он вон там, верно?.. Я спрошу, что он помнит о своем пробуждении.
Идти, постоянно огибая скрюченные фигуры, было тяжело. Тяжело смотреть на них, застывших между жизнью и смертью, тяжело понимать, что сам не остался в этой невесомости лишь благодаря чистой случайности, тяжело и страшно - думать о том, что завтра весь город может стать таким. Немым, бездыханным. Мертвым.
Рой, похоже, испытывал те же чувства – осматривая спящих, он все время соскальзывал взглядом куда-то в сторону. И на зов откликнулся резко, толчком, будто радуясь возможности отвернуться.
- Слушай... Странный вопрос и неуместный, может быть, но, кто его знает, будет ли другая возможность... - скомканное дыхание стало короткой паузой, - сравнить. Что ты помнишь – последнее из того сна? И первое – после него.
Он ответил сразу, не задумываясь - как будто ждал вопроса, и успел еще до того задать его сам себе многократно. Фебу даже показался какой-то проблеск облегчения в ответном взгляде - узнал своего, такого же? или они (Присяжный неслышно следовал за ним, так же отстраненно осматривая окрестности, но внимательно прислушиваясь к разговору) оказались первыми, кто сломали на время воздвигнувшийся вокруг Роя барьер отчуждения, складывавшийся из страха перед прокаженным?..

- Знаешь... - он запнулся, пытаясь осторожнее уложить слова, рвущиеся наружу, и быстро оглянулся по сторонам, пытаясь понять, не слушает ли их кто-нибудь из окружающих. - Дело в том, что оно совсем не было похоже на сон, понимаешь? - быстрый, свистящий шепот. - Был обычный день, я шел на свою смену в цех, прошел ворота, проходную... Еще подумал - странно, что нет никого из охраны. А потом обнаружил, что внутри никого нет. Рабочие, бригадир, химики - совершенно пусто, но ощущение, - Рой передернул плечами, сбавляя скорость и тон, - ощущение, что как будто все только что были здесь. Сырье в чанах не успело загустеть, котлы были еще теплые. В зале сломался конвейер, и в тот день его должны были смотреть механики - так вот, он был разобран, детали разложены на мешковине, смазка... Как будто вся смена разом ушла на перерыв, понимаешь? Я сначала так и подумал. Пошел их искать - снаружи, на верхних этажах, заглянул в кабинет начальника - пусто. Под конец я уже совсем потерял голову, бежал по коридорам, распахивая все двери, пытаясь найти хоть кого-то... и где-то тогда, кажется, очнулся. У себя дома. Было утро, и только тогда я понял, что весь этот день мне просто... - нервный щелчок сухих пальцев, - привиделся.
Присяжный, поначалу отнесшийся к спонтанному рассказу со всей сосредоточенностью, снова разглядывал один из каналов, сочившийся в стороне от них. Он подозвал жестом сержанта, и они обменялись парой беззвучных реплик, после чего тот кивнул и отправился собирать отряд, успевший разбрестись по всей территории бывшего лагеря.
- А ты? - в голосе Роя чувствовалась почти физическая жажда; он нетерпеливо всматривался в лицо Феба, пытаясь найти там какие-то признаки узнавания. - Как это было с тобой?
- Это было не похоже на сон, - откликнулся Феб рассыпающимся эхом. – Совсем не похоже, как и у тебя. Вот только, кажется, это единственное сходство. Безумие – вот как я мог бы назвать его. Но безумие настолько реальное, что в любой момент времени после... Я могу задуматься, а может, именно сейчас – сон?
Он снова и снова перебирал и сравнивал то немногое, что услышал от Грегори в “Повешенном”, то, что рассказал сейчас Рой, то, что помнил он сам. Не было ничего общего – кроме вот этого яркого, зашкаливающего ощущения реальности происходящего. Не было – или Феб не мог его разглядеть.
- Не знаю, - он с тоской оглядел впавший в летаргию лагерь, - ничего не складывается. Каждый из них сейчас живет в каком-то своем мире – похожем на обыденный или совсем другом, и нет никакого способа их оттуда позвать.
Они замолчали – и какое-то время был слышен только голос сержанта.
- Пойдем, - эхо повторило это слово сквозь и бессильно выронило, не закончив слога. – Все уж собираются.

[Черон >>>]

Отряд и впрямь уже почти собрался – подавленные, мрачные добровольцы, совсем непохожие на тех готовых к свершениям новобранцев, соревнующихся в меткости по мишеням, какими они были совсем недавно, топтались у обоза с провизией, ожидая отстающих. Всем не терпелось убраться отсюда поскорее. Сейчас казалось, что там, за пределами сонного царства, все не так уж плохо – по крайней мере, понятно, что нужно делать и чего ожидать.
- И куда дальше? – тихо спросил кто-то, Феб не разглядел лица, только голос, звучащий вздрагивающим affanato. – По карте, к следующему лагерю? Или... надо ведь, наверное, куда-то сообщить?
- К сожалению, - Присяжный ответил, не поднимая головы, глядя тем же отрешенным взглядом куда-то сквозь, - нам придется задержаться здесь на какое-то время.

Фраза прозвучала тихо, но услышали ее все - и тяжелое молчание, сковавшее отряд, разом приобрело нотки острой, почти осязаемой тревоги. Он продолжил:
- Это место придется ликвидировать. Слишком большой риск. Если новости о нем разнесутся по городу, те толпы беженцев, которые сейчас причиняют меньшую часть проблем, укрываясь в своих лагерях, хлынут на улицы. Любое скопление людей - угроза заражения, решат там. Так это или нет - другой вопрос, но сейчас мы... - он дернул уголком рта, продолжая смотреть куда-то в сторону и в никуда, не встречаясь взглядом ни с кем из окружающих, - не можем позволить себе беспорядки на улицах.
Он умолк, но эхо произнесенных слов еще висело в воздухе, прорастая невидимыми трещинами в угрюмую тишину. Кто-то невольно отшагнул назад. Казалось, многие всерьез ожидали, что сейчас раздастся команда сжечь это тихое кладбище - была тому причиной гробовая серьезность в голосе Гильберта, или общее ощущение того, что люди, разбросанные здесь наподобие кукол, не слишком, в самом деле, отличались от мертвых.
- Мы отправили людей за помощью, - все только в этот момент, должно быть, заметили отсутствие обычно громогласного сержанта и одного из новичков. - Скоро здесь будет медицинская бригада. Перенос всех тел в лазареты занял бы несколько дней, у нас нет такого количества свободных рук - поэтому я поговорю с управляющим одного из складов поблизости, их временно разместят там. Нужно, чтобы об этом знало как можно меньше людей, а раз мы уже здесь... - Гильберт пожал плечами, попытавшись тускло улыбнуться - странный, неуместный жест, которому попытались придать естественности, но недостаточно для того, чтобы кто-нибудь из зрителей поверил бы в нее.
- Что будет с обозом? - вдруг спросил кто-то; вопрос как будто ослабил стальные тиски вокруг них всех, и вслед за ним к Присяжному потянулась еще несколько негромких, вполголоса, нитей-фраз. Он ответил, что повозку отведут на безопасное расстояние и передадут другой группе; ей в помощь пришлют нескольких полицейских из патруля. Кто-то нарочито громко, сдерживая подступающую нервозность, поинтересовался, подписывались ли добровольцы на работу с опасной инфекцией, предположительно заразной. Присяжный тем же ровным голосом ответил, что нет.
- ...тогда мы в этом не участвуем, слышите? - ответа, похоже, дожидались - оратора поддержал нестройный хор из двух-трех сочувствующих. Тот выступил вперед, завладевая вниманием остальных наравне с Присяжным - невысокий, коренастый, коротко остриженные, начинающие седеть волос, работяга или механик.
- Послушайте, господин, я ничего против вас не имею, но когда нас сюда звали, то говорили, что здесь будут раздавать еду, а не убирать трупы. Не знаю, что это за дрянь, и насколько она заразна, и не собираюсь узнавать поближе - пусть ваши медикусы в своих пластиковых коконах там копаются, это их работа. Лучше отдайте нам обоз, и мы будем делать то, что ждут сейчас люди - а не прикрывать задницу правительству, убираясь за ним, чтобы остальные чувствовали себя спокойно. Беспорядки на улицах! - фыркнул он. - Вы бы, конечно, хотели, чтобы все мы там тихо передохли у себя в лагерях - не поднимая лишнего шума, а? Так ведь гораздо спокойнее?
Вопрос повис в воздухе жадным, острым лезвием, готовым в любой момент надавить чуть дальше. Присяжный молчал. Кто-то из задних рядов несмело возразил: "какого черта, Эйб, мы же вместе помогали убирать тела после той первой вспышки", но фраза медленно угасла, так никем и не подхваченная.
Какое-то время, словно вычерченное внутри того, которое текло вокруг, словно готовое ждать кого-то, Феб надеялся, что эта проблема решится сама собой. Что можно отмолчаться, не принимать чью-то сторону, позволить событиям течь своим чередом.
Он не знал, кто из них прав. Он знал, что правы все.
Прав Присяжный: если паника хлынет из берегов, пострадает не только и не столько правительство; в первую очередь хаос ударит по самим горожанам, перепуганным, рвущимся от безымянной опасности
Прав Эйб и те, кто мрачной толпой сгрудились за ним: скрывать такое, прятать тела, уничтожать саму память о том, что здесь был лагерь – это словно навсегда признать, что люди не заслуживают правды. Не заслуживают возможности решать свою судьбу – и нуждаются в чьей-то руке, которая направит, оградит, подстегнет или придержит в нужный момент.
Где-то посередине этой двусторонней, обоюдоострой правоты была точка абсолютной истины, которую Феб пытался нащупать – но снова и снова сбивался, плутая в своих мороках.
- Вы не можете их заставить, - тихо сказал он Гильберту. – Не забывайте, они пришли сами, добровольно, с вполне определенной целью. Эту работу должны выполнять другие люди. В следующем лагере, я надеюсь, нет сонной болезни – а значит, людям нужна еда. Пусть обоз двигается дальше.
Это было просто. Позволить каждому решать за себя, оставив единственной отправной точкой – свободную волю. Гораздо сложнее - понять себя. Выбрать самому.
- Я останусь, - Феб не смотрел ни на угрюмые лица добровольцев, ни на Присяжного, застывшего в своей стеклянной полуулыбке. Он смотрел на спящий лагерь – и, казалось, видел его сны. – Мне хотелось бы убедиться, что с... – он едва не сказал “с телами”, и чувство вины прошило тупой иглой, - этим людьми обойдутся бережно. Хотя бы на складе.
- Хорошо, - Гильберт кивнул, впервые переводя сосредоточенный, взвешивающий и подсчитывающий взгляд в сторону немногочисленной группы сопротивляющихся, и разгорячившийся было Эйб, натолкнувшись на этот взгляд, почему-то запнулся на полуслове. Как его сторонники - четверо человек, заметно нервничающих и старающихся держаться в стороне от панорамы лагеря - так и остающиеся, казалось, были вполне довольны таким решение вопроса. Никому не хотелось устраивать ссору на самом краю импровизированного некрополя.
- Но обоз остается с другой группой, а вы присоединяетесь к ним, - спокойно добавил он, когда напряжение улеглось. - Вас недостаточно, чтобы обеспечить охрану.

...с этим решением тоже не рискнули спорить. Вязкие, тягучие минуты ожидания подхода второй группы текли еле-еле, словно окружающее время превратилось в застывший кусок слюды, не предоставляя никаких возможностей отследить его ход - центральные прожекторы, выключавшиеся по расписанию, не дотягивались до окраин, и улицы здесь освещались уложенными под перекрытием панелями и фонарями; отсюда не было видно постоянно клокочущего неба, не было бродячих толп беженцев, скрипа колес торговцев и кличей коробейников. Тишину прорежали только размеренные звуки скрежещущего металла - грохочущие в отдалении прессы, шипение огромных паровых клапанов, перегонявших ректифицируемые жидкости через ряды резервуаров, монотонный гул, в который сливался рокот конвейеров. Люкс питался светом. Каждое мгновение, днем или ночью, ему требовались мощности тысяч свечей, чтобы рассеивать темноту подземелий - и для этого механические насосы, выкачивающие и перегоняющие земляную кровь, должны были работать постоянно.
Присяжный ушел, сославшись на необходимость переговорить с управляющим склада. Без него обстановка ощутимо разрядилась, даже несмотря на присутствие рядом сотен почти-мертвецов, разбросанных посреди того, что почти можно было назвать полем боя. Люди делились впечатлениями от первого выхода, делились слухами о происхождении сонной болезни, встревали в споры с отделившимися. Кажется, одного убедили остаться - остальные все больше угрюмо отмалчивались и не отвечали на вопросы. И все равно - назойливая мысль вилась где-то посреди, посещая, должно быть, не только одного Феба - все равно эти люди уходили, чтобы помочь остальным. Никто из них почти наверняка не верил Присяжному до конца, несмотря на его обходительную манеру вести себя, но кажется, после первого лагеря они все поняли, что в этом городе есть места значительно хуже "Висцеры" - и может быть, увидели для себя ее возможное будущее. Люди, которых еще вчера набралась едва горстка - около сотни среди многотысячного города - подозрительных, недоверчивых, остерегающихся любого, что хоть как-то связано с властями - начинали верить в то, что их не бросили.
Пусть даже основная работа и пришлась на их собственные плечи. Значит - завтра их придет больше. Значит - вместо того, чтобы проклинать Променад и грабить тех, кто безобидней, они будут работать - вместе - для того, чтобы выжить.

Когда они, наконец, дождались вторую группу, от нее не стали ничего скрывать. В конце концов, с ними отправлялись те, кто видел все своими глазами и в подробностях. Тем не менее, Присяжный, упирая на недостаток времени, провел всю процедуру как можно быстрее, дав добровольцам возможность перекинуться едва ли парой слов о происходящем. Потом - как он пояснил Фебу, когда они проводили скрывшийся за углом обоз - когда они вернутся домой и станут рассказывать своим о том, что произошло, это будет слухом, уже успевшим пройти через несколько рук. История обрастет большими подробностями и станет чуть более невероятной - может быть, для того, чтобы занять свое место в сонме сказок и страшных историй Люкса, наряду с легендами о Цикаде.
Искомый склад оказался не слишком близко - пришлось пройти почти половину квартала, прежде чем первых спящих переместили в безопасное место, прячущееся за приоткрытой щелью железных ворот-челюстей. Охраны не было - только какой-то человек, суетившийся вокруг и периодически подобострастно заглядывающий в глаза Присяжному. Здание было едва освещено - тускло теплящиеся лампы, через раз скалящиеся разбитыми стеклянными зубами - и в их свете постепенно растущие ровные ряды тел недвусмысленно напоминали настоящий морг. Не хватало только одинаковых бледных саванов, чтобы окончательно прогнать из неподвижных силуэтов человеческое и перевести их в разряд неживых предметов.

Потому что именно это было, наверное, хуже всего. Большинство из них выглядели так, словно они вот-вот придут в себя, не преминув возмутиться тем, что их волокут куда-то на тряпичных носилках. Не было неестественно-бледных лиц, переломанных рук, не было крови. Они дышали - медленно, во много раз медленней, чем обычный человек, но если прислушаться, можно было уловить, как где-то глубоко внутри твоей ноши бьется неуловимая, запертая в плену сна, не похожего на сон, пойманная жизнь.
Они с Присяжным, не сговариваясь, оказались по обе стороны носилок, которыми выступал содранный с импровизированного шатра полог. Их не хотелось касаться руками - это казалось вторжением, чем-то грубым, что, быть может, повредит им в этом хрупком и уязвимом состоянии. Гильберт был неразговорчив. Работа почти сразу показались им попыткой вычерпать море - короткие рейсы между лагерем и складом, десять человек, пятеро носилок, и целые груды разбросанных тел, зрительно почти не уменьшавшиеся от раза к разу. Поэтому, когда, наконец, подошла помощь, они немного воспрянули духом - вместе с санитарами дело ускорилось почти вдвое, и появилась надежда справиться до окончания дня.
И все равно Фебу все больше казалось, что в этом нет никакого смысла. Если кто-то видел лагерь, пересыпанный сном, то слухи уже идут по городу, протекают, как вода в щели. За то время, что уже прошло, пока они переносили спящих, и за то, что еще пройдет, пока старое водохранилище не опустеет – некоторые из особо любопытных и жадных до горячих новостей соседей уже успеют наведаться сюда, и передать дальше по цепочке, подтвердив и приукрасив. И не забыв, конечно, упомянуть, что с зараженным районом уже работает особая бригада, торопясь замести следы.
Он не пытался спорить и что-то доказывать Присяжному, после нескольких десятков тел, перенесенных в хранилище, под кожей нарастал слой дождливо-серого защитного безразличия. Единственное, что пробивалось сквозь этот панцирь, единственное, что оставляло хоть какое-то ощущение правильности того, что они делают – это сами спящие. Там, сложенные рядами в своем временном – последнем? – убежище, они по крайней мере были под защитой стен, куда нет прохода крысам – в зверином или человеческом облике.

[Woozzle >>>]

Усталость накапливалась медленно - оседая свинцовой тяжестью в плечах, сводя пальцы руки, побелевшие от намотанного жгута носилок, заставляя передвигать ноги, как механические устройства, потерявшие чувствительность. Он был совсем не готов к тому, что вдруг произойдет во время очередной ходки, когда они с Присяжным окажутся посреди выученной уже почти наизусть короткой дороги к складу - настолько не готов, что острая вспышка заставила его выпустить груз, мягко осевший на дорогу - и чуть не упасть следом за ним самому.
Его левую, железную руку вдруг пронзила вспышка резкой, начинавшейся от самых костей боли.
Воздух взорвался сухой горячей волной, рассыпав себя колючими искрами по легким. Феб поднял ладонь, разглядывая привычные уже железные трубки, покрытые пятнышками ржавой дряни, отверстия, тщательно выверенные, выстраданные, подогнанные и обученные петь.... Шестеренка, впаянная в запястье вращалась истеричными рывками, выталкивая пульс.
В глазах плескалась муть, перетекающая радужными разводами от каждого нового толчка боли – и контуры расплывались.
Слабый, трогающий лицо бледными пальцами ветер пах мазутом и почему-то – кровью, сквозь туман, затянувший все вокруг, Феб отчетливо ощущал именно этот запах и такой же липкий вкус на губах. Его хотелось выплюнуть - почти так же сильно, как избавиться от раскаленной спицы, ставшей частью тела.
Он медленно выдохнул, выдавил из себя весь этот раздробленный, осколочный, царапающий воздух, прижал флейты к груди, сжимая их здоровой рукой. Боль не унялась, но словно сжалась в комок, сконцентрировалась в пульсирующий узел. Только тогда Феб вспомнил о Присяжном, молчаливо и непонимающе наблюдающим за его бессмысленной попыткой унять запертого в железо дьявола. И о своей почти бездыханной ноше, упавшей в пыль.
Он хотел что-то сказать – сейчас, я уже почти... Но узел скрутило судорогой – и слов не получилось.
Несколько замерзших секунд он воспринимал происходящее с ним словно сквозь пульсацию, рождавшуюся где-то внутри, в средоточии боли - и заставляющую мир мигать вышедшим из строя прожектором. Вот - встревоженное лицо Присяжного над ним, угловатая тень заслоняет скорчившийся мир, он что-то спрашивает - беззвучные слова словно ударяются в невидимую прочную стену, оплетающую коконом Феба и окованное панцирем существо, в которое превратилась часть его. Холодные, крепкие руки сжимают его за плечи, встряхивают - он замечает, как правая на мгновение медлит, задерживаясь над ороговевшей поверхностью ржавчины и проскальзывая выше. В памяти просыпается далекое, полустертое воспоминание, разбуженное внешним сходством ситуаций - как он, отравленный подарком Ран, переживает момент ужаса, медленно перетекающий в облегчение, когда у человека, крепко держащего его почти так же, как сейчас, оказывается лицо Гильберта. Фебьен, да что с вами?! - память услужливо пририсовывает обрывок крика этой искаженной тревоге, бледной восковой маске - и каким-то образом от этого становится немного легче, словно часть клокочущего в металлических жилах огня утекает туда, по направлению к прошлому.
- ...Феб! Феб, очнитесь, черт возьми!.. Вы слышите меня? - вместо медленно отступающей боли в него ворвался голос - яростно-бессильный, растерянный, полный застывшего, липкого страха. Присяжный пытался удержать, обхватив за плечи, и судя по скользким дорожкам следов в пыли и мелком гравии, покрывавшем дорогу, до недавнего времени попытки не увенчивались успехом. Вместо ощущения сотен обжигающе-ледяных иголочек, впившихся в руку, медленно приходило состояние острого, невероятного облегчения - такого, что выпусти его Гильберт сейчас, он бы, возможно, не смог устоять на ногах.
- Что случилось? - в темных глазах, застывших перед самым лицом Феба, плескалось неподдельное беспокойство, как будто Присяжный впервые оказался в ситуации, где все его напускное хладнокровие дало трещину. - Я позову кого-нибудь из санитаров...
- Не надо... никого, - говорить все еще получалось плохо, больно, словно горящий воздух, который он выталкивал из себя с таким трудом, опалил связки, превратил гортань, язык и губы в сплошной ожог, и звуки сдирали с него кровоточащую пленку острыми краями. – Скоро пройдет. Уже... почти.
Феб продолжал дышать. Тяжело, с каким-то тягучим присвистом, отчетливо ощущая, как каждый глоток воздуха прожигает себе дорогу – и от этой, иной, боли становится легче. Или – от странно-холодных ладоней, сжимающих плечи, словно удерживающих его на границе сознания. Там, где боль можно терпеть, не соскальзывая в нее, как в клокочущую багряную бездну. Феб не знал, что будет, если Присяжный сейчас уберет руки, отпустит его, отойдет, чтобы позвать кого-то еще. Исчезнет. Возможно – ничего, и ржавый огонь, взбесившийся внутри, будет так же медленно тлеть, затухая, отступая, оставляя после себя ноющее пепелище. Или – вспыхнет с новой силой, пожирая разум и мир вокруг. Он не хотел проверять. Не хотел потерять эту нить, протянутую сквозь нервы и безумие.
- Не надо, - еще раз повторил Феб, и на этот раз дрожь лишь слегка размыла голос, не разбивая слов на осколки. – Пожалуйста, мне...
...страшно остаться одному...
Невысказанное, тяжелое, неуклюжее – застряло в обожженном горле, смешалось с воздухом, становясь молчаливой просьбой.
Лоб покрывала мелкая испарина – ледяной крошкой, тающей на жаровне.
- Хорошо, - чужие пальцы сильнее впились в ткань наброшенного поверх плеч плаща, взгляд смотрел тревожно, выискивая в лице одному ему известные признаки - быть может, Присяжный тоже вспомнил тот вечер, неестественно-расширенные глаза и непроизвольный шепот рафии на губах Феба. - Хорошо, я здесь, слышите? Все будет в порядке... Держитесь за меня, обопритесь на плечо, вот так...
Грохот взбесившегося было пульса в висках утихал. Мимо, в отдалении прошли двое носильщиков, тащивших очередное тело, и так глубоко погруженных в это занятие, что никто, казалось, не обратил внимания на них с Присяжным. Их собственный груз, оказавшийся без поддержки, лежал в пыли, перевернутый набок, по-прежнему не подавая признаков жизни.
- Стоило позаботиться о том, чтобы добровольцев провели через курс первой помощи пострадавшим, - Гильберт вымученно улыбнулся, не разжимая рук и пытаясь подбодрить его. - И первым делом пройти его самому - еще никогда не чувствовал себя таким бесполезным, как сейчас. - он запнулся. - Может, вам лучше лечь? Вы знаете, что с вами происходит?
Очень хотелось ответить – не знаю. Даже не так. Очень хотелось не знать, спрятаться в неведение от той догадки, которая пауком шевелилась внутри, расправляя суставчатые мохнатые лапы.
- Раньше такого не случалось, - его лицо казалось сейчас серым и измятым, словно заштрихованным графитовой усталостью, и голос, как Феб ни старался говорить ровно, был под стать – выцветший, иссеченный трещинами и щербинками.
...раньше – не случалось, но когда-то должно было начаться. Похоже, ржавчине надоело дремать в искалеченной ладони. Она проснулась – и она голодна. Он слышал, как это бывает у тех, кому повезло меньше. О том, как металлические корни прорастают насквозь, опутывают внутренние органы, превращая их в клубки колючей проволоки. Как острые побеги захватывают все большую часть, становясь наконец единственным и полноправным владельцем человеческого тела. Когда-то живого и гибкого, а теперь – скрюченного, сросшегося с броней, страдающего от каждого движения.
- Должно быть, это Холод, - он чуть приподнял флейты, оказавшиеся вдруг непривычно тяжелыми, словно залитыми свинцом. – Вы, конечно, видели, во что обычно превращаются те, кто с этим столкнулся.
Подчеркнуто отстраненная, будто высушенная манера речи позволяла сдерживать бьющуюся внутри панику. Фебу казалось, стоит позволить выглянуть хотя бы тени того, что сейчас царапает ребра – и уже ничем не загнать его обратно. Но и молчать было невыносимо.
- Я... довольно легко отделался тогда. Врачи говорили – везунчик, хотя для меня, конечно, это выглядело издевкой. Может быть, теперь он хочет забрать свое.
- Как... - осторожная, неловкая пауза, как будто Присяжный опасался неловким вопросом спровоцировать новый приступ, - как с вами это произошло?
Взгляд, скользнувший по заржавевшим пальцам, дернулся, быстро перебегая дальше - взгляд человека, избегающего случайно, пусть даже намеком, привлечь внимание к увечью. Гильберт ослабил хватку, убедившись, что Феб в состоянии держаться на ногах, но жесткие ладони предостерегающим жестом оставались на плечах, готовые подхватить и помочь опереться.
Мигающий мир медленно приходил в норму, возвращая обратно звуки окружения - мерный, почти слившийся в один неразличимый фон гул механизмов, мерцание ламп, чьи-то шаги. На фоне этого неестественно-резко звучало дыхание Присяжного - рваное, сбившееся, перемежающееся торопливыми глотками воздуха - как будто вспышка, пронзившая руку, каким-то образом передалась ему.

Звуки, пронзающие воздух. Соединенные нитью шагов, послушно складывающиеся в мелодию – текущие сквозь город. Эхо, спрятанное в ладонь, шепчущее, где искать новые бусины. Сколько раз он бродил так, поймавший свою музыку и пойманный ею, теряя чувство реальности, погруженный только в биение нот. И возвращался – полный этим биением, этой новой жизнью, этим прозрачным, тающим воздухом, хранимый своим наваждением.

- Забрел случайно. Я почти ничего не помню, - от этой неловкой, неумелой лжи к щекам прянула кровь, расцвела под кожей лихорадочными, пылающими пятнами, стало нестерпимо жарко вискам.
Конечно, он помнил. Все, до трещины в брусчатке в том самом месте, до последнего хрустального аккорда, ставшего льдистой тишиной, самые мелкие, острые детали - помнил так, словно они вмерзли в него. Помнил, но вряд ли смог бы рассказать. Он привык не-говорить об этом. Уходить от ответа – в незначащие фразы о другом, в холодную иронию, в демонстративное молчание. Сегодня все это казалось липким, неправильным, но иначе он не умел, и не было сил учиться сейчас: ржавая спица, продернутая сквозь флейты, все еще давала о себе знать.
Феб знал, что Гильберт понял, почувствовал его ложь, и оставалось только надеяться, что он верно истолкует причины.
- Может, как-нибудь потом, - он почти сказал это вслух, невпопад, ощутив губами сухой ток воздуха.
Где-то за пределами его кокона, в котором помимо боли и рук Присяжного помещалось теперь несколько метров пространства, слышались голоса, и Феб вспомнил спящий лагерь, носилки, человека, безропотно ждущего свой участи. Это было не то, к чему хотелось возвращаться - и не то, от чего можно спрятаться.
- Спасибо, Гильберт, - он закрыл глаза, не минуту погружаясь в звучание имени и в прохладу, почти невесомо лежащую на плечах. Его пальцы признательно тронули чужую ладонь, задержавшись на долю секунды, и мягко скользнули вниз. – Кажется, я уже могу передвигаться без поддержки.
В глазах Присяжного, застывших напротив, не чувствовалось ответной уверенности - но он, помедлив, все же разжал пальцы. В напряжении последних нескольких мгновений они совершенно забыли о своем грузе - укутанный в смятую тряпку носилок, он лежал в нескольких шагах, свернувшийся наподобие куколки ночной бабочки, совершенно неподвижный. Пора было приниматься за работу.

Сообщение отредактировал Woozzle - 21-11-2014, 13:03

[Woozzle >>>]

...казалось, прошло уже несколько часов - руки ныли, наливаясь усталостью, так, что отвердевшие пальцы становились неотличимы по ощущениям от живых; взгляд, скользивший по все новым и новым лицам, переставал замечать в них людей, и несколько раз они ловили себя на том, что вместо того, чтобы аккуратно уложить очередного спящего на доски, едва успевают подавить попытку бросить его, как мешок с тряпьем, в кучу других таких же. Монотонный маршрут по улице, рельеф которой Феб успел выучить почти наизусть, равнодушная смена, словно в такт колеблющегося маятника, двух таких непохожих мест - открытая, выгрызенная временем пустошь, усыпанная полумертвыми, и серые стены из металлических листов, неровным полукругом смыкающиеся над лицами, обращенными в потолок.
Почти незаметным осталось появление управляющего - как оказалось, человек, с которым первоначально говорил Присяжный, был кем-то вроде сторожа, отправившегося за указаниями от более вышестоящих лиц. Растерянно наблюдая за тем, как его склад превращается в мортуарий, он было попытался заявить свои права на помещение, но после короткого разговора с Гильбертом ожидаемо переменился лицом и уже скоро куда-то пропал - с тех пор больше никто из добровольцев его не видел.
Когда пересохшая чаша водохранилища после очередной ходки вдруг оказалась свободной от тел, сначала в это как будто никто не поверил - снова шли, переворачивая груды тряпок и подручных материалов, в поисках кого-нибудь, спрятанного под обломками, и находили - по большей части подростков, детей, женщин. Рой разгреб обвалившееся укрытие, и извлек из слоев спутанного полиэтилена собаку - мертвую. Сначала находке не уделили должного внимания, но позже, заметив внезапно пробудившийся интерес Присяжного, один за другим начали подходить ближе. На теле не было видимых повреждений - и тем не менее, не было никаких сомнений, что пес был мертв - прикосновение к рыжей, полинявшей шерсти было холодным, сердцебиения не ощущалось. Само по себе это, впрочем, ничего не значило, как тут же заявили сразу несколько человек - вдобавок к сонным приступам на улицах Люкса прекрасно себя чувствовал целый сонм болезней, убивающих изнутри - и уже вскоре спонтанный полукруг разбрелся в стороны, продолжая искать оставшихся. Присяжный какое-то время стоял, отрешенно глядя куда-то сквозь грязно-коричневый силуэт, распростертый на потрескавшихся плитах, и затем присоединился к ним.

Одновременно с поисками они старались, почти бессознательно - кому-то в голову первому пришла невысказанная идея, распространившаяся среди остальных - разбрасывать уцелевшие конструкции, гасить еще теплые очаги, переворачивать бочки с конденсатом. Рой предположил, что так пейзаж бывшего лагеря не вызовет подозрения среди случайных гостей - все будет выглядеть так, словно беженцев выгнали, разгромив временное поселение и устроив драку - но при всем молчаливом согласии с подобной идеей, они думали, должно быть, о другом. Было просто тревожно смотреть на этот город-призрак - циновки, еще помнящие прикосновение тела, миски, разложенные для обеда, одежду, висящую для просушки.
- Помните, вы спросили меня тогда, - вдруг произнес Присяжный, не поворачивая головы, - о контейнере, который был украден. Загадочная и несколько комическая история господина Хайгардена и его шайки, помните? Там, когда вы видели все это... вы действительно не знаете, что было внутри?
- Я... - Феб бледно усмехнулся, вспоминая невозможный, меняющий все разговор того вечера, когда ткнул наобум – и увидел, как трескается, становясь живой, безукоризненная маска Присяжного. – Я даже не уверен, что всерьез задумывался об этом, интересовался хоть как-то: мало ли может существовать ценных вещей, привлекающих внимание сонма местных жуликов. Понятия не имею, почему я об этом спросил. Впрочем, нет, ложь. Вряд ли я делал это осознано тогда, но сейчас понимаю – я пытался вас спровоцировать. Гораздо больше, как вы теперь понимаете, меня интересовало не содержимое украденной кем-то у кого-то коробки, а... то, что последовало потом. Было ли все это правдой – или привиделось в ужасном, пугающем своей реалистичностью бреду. Провокация вышла до отвращения удачной.
Феб снова ощутил соленое, бьющее наотмашь чувство вины – пропитавшее его насквозь тогда, заставившее бежать, судорожно застегивая на все замки что-то рвущееся изнутри. Ощутил – и отогнал прочь, сминая его в колючий клубок между ребер, не давая закрыть собой что-то еще, что-то важное. То, ради чего Гильберт снова вытянул на свет те воспоминания.
- Я бы попросил у вас прощения еще раз, но боюсь показаться однообразным, - голос пропитал сухой ветер, ироничный и горький; улыбка отклеилась, оставив ощущение незавершенности. – Почему вы спрашиваете об этом сейчас? Что в нем было?..
В этот раз – он спрашивал всерьез. И, кажется, боялся ответа – но все равно хотел знать.
- Меня?.. - Присяжный поднял бровь, его лицо вдруг окрасилось странным, почти растерянным выражением, которое он попытался замаскировать неловкой полуулыбкой - и, заметив в глазах собеседника, что попытка не удалась, тряхнул головой, тихо смеясь чему-то про себя. - Знаете, вы загадочнее, чем любой таинственный контейнер. Когда я пытался проанализировать тот разговор позднее, я сделал похожее предположение - о том, что вы искали для себя... ответ. Целенаправленно выбрав для этого такой вопрос, на который даже самый изворотливый и бесчестный интриган, - он улыбнулся, показывая, что не принимает произнесенные слова всерьез, - не смог бы солгать хладнокровно. Рискованный ход, но бьющий без промаха, несомненно.
На какое-то время Гильберт умолк, продолжая рассеянно брести через нагромождения останков призрачного лагеря. Они уже успели удалиться от основной группы, снова собравшейся вокруг, должно быть, последних обнаруженных спящих - и шли сейчас вдоль сочащейся ржавой трубы, тянущейся вдоль борта резервуара.
- Насчет той штуки, к сожалению, вынужден вас разочаровать, - он покачал головой, рассеянно следя взглядом за толстым округлым металлическим телом, выплевывающим рыжие струйки воды, в которых кружились ржавые чешуйки. - Я не знаю. Меня привлекли к тому делу исключительно в качестве силового элемента, не сообщая никаких подробностей о внутреннем содержимом похищенного... впрочем, вы правы, скорее всего, то не так уж важно, - остановившись, Гильберт осторожно щелкнул пальцем о железную поверхность, вызывая к жизни низкую, соскальзывающую с контроктавы ноту, отозвавшуюся где-то во внутренностях трубы. - Просто пытаюсь уцепиться за любое подходящее событие, которое могло бы послужить причиной... всего этого. В последнее время в голову приходят странные мысли, знаете. Например - не поторопились ли мы считать эту болезнь безличным явлением природы? Не может ли это быть... н-не знаю - человек? Некая группа злонамеренных разносчиков? Звучит, конечно, как бредовая теория заговора. Но некоторые детали, которые никак не получается отбросить...

[Черон >>>]

- Таких теорий в избытке можно услышать на улицах, стоит погреться немного у любого костра, - Феб устало облокотился на трубу, слабое движение воды внутри ощущалось, как пульс умирающего, затухающий и ломкий – и от этого захотелось скорее отдернуть руку. - Вот только если подобное высказываете вы, это может быть куда ближе к истине, чем хотелось бы.
Он втянул в себя холодный, вязкий воздух, перетянутый сырыми нитями. За последние дни, полные сумасшедшего бега, тревожных мыслей о завтрашнем дне, возможном голоде, погромах, смертях, все эти мысли о сонной болезни сделались далекими и будто менее важными – и вот сейчас снова ударили волной, заставляя лихорадочно перебирать факты, складывать одно к одному, выискивать единый мотив в хаотическом звучании событий.
- Перед тем, как все это завертелось, - он небрежно указал железной ладонью куда-то вверх, обозначая коротким жестом нападение, эвакуацию и все, что последовало дальше, - я пытался понять, как все это связано – хотя бы между собой. Мне казалось, что если найти систему – то многое станет понятно, возможно удастся докопаться и до причин в том числе. Ничего не вышло. Впрочем, что такое трое или четверо знакомых в сравнении с десятками, сотнями впавших в анабиоз. Я и сейчас считаю, что нужно узнать как можно больше, расспросить по возможности каждого проснувшегося – где был незадолго до комы, что видел там, внутри, как пробудился. Вот только вряд ли это реально сейчас, когда каждый вечер может стать последним – и утром проснешься на бойне.
Распыленный над старым бассейном свет фонарей вздрагивал и обрисовывал тени черными штрихами. Феб разглядывал контуры собственной опутанной ржавчиной руки – и ощущал где-то в горле странную ускользающую мысль, пытался поймать ее, вытянуть на язык – тщетно.
- А какие детали заставляют вас верить в злонамеренных разносчиков? – в конце концов он ухватился за то, что было на поверхности в надежде зацепить крючком что-то, уходящее в глубину.
- К примеру... черт, возьмите хотя бы сам факт того, что в городе откуда-то появилась неизвестная ранее и легко распространяющаяся болезнь, - Присяжный осторожно присел на участок трубы, вызывавший наименьшие опасения в своей устойчивости, и продолжил:
- Люкс - достаточно замкнутое место, несмотря на тонкие нити сообщения с внешним миром. Ни один живой организм не может попасть сюда сверху - там, на Поверхности, давно уже умерло все, кроме камня и пыли. Значит, остается земля. Но если бы его обнаружили в глубине, то проявления болезни происходили бы в районе Дна, среди поселений подземных и шахтерских кварталов - а вспомните, первая вспышка была почти над Променадом, и выше, рядом с вашим домом! - Гильберт подался вперед, глаза в сгустившемся полумраке едва заметно осветились азартным огоньком - было заметно, что он действительно увлечен загадкой.
- Дальше - смотрите сами. Рваное, бессистемное распространение - я не эпидемиолог, конечно, но спросите любого врача, и он скажет, что если болезнь настолько заразна, что способна не оставить ни одного выжившего в целом лагере беженцев, то она должна распространяться волнами, медленно охватывая один за другим прилегающие жилые кварталы. Вместо этого мы видим какие-то обрывочные проявления, вспышки происходит во всех концах города, перескакивая большие расстояния, возникают практически в безлюдных местах - вроде этого. Вы заметили, что полиция даже не пыталась установить карантин на какой-то отдельной части города? Потому что ее невозможно запереть, она игнорирует даже естественные барьеры между вертикальными уровнями... Ну и наконец, - он криво улыбнулся, маскируя неуверенную паузу, и сцепил пальцы в замок - с силой, до побелевших костяшек.
- Это, пожалуй, уже действительно конспирология, но тот контейнер... Понимаете, я действительно понятия не имел, что находится внутри и за чем гонялась как с цепи сорвавшаяся служба безопасности Больцмановских лабораторий. Но я задал несколько осторожных вопросов нужным людям - и смог кое-что выяснить про сам чертов ящик. Эти штуки стали производиться ограниченным выпуском несколько месяцев назад для каких-то химических проектов. Герметично запираемая керамическая емкость. Предназначена для токсичных или биологически опасных материалов.
Уже знакомое, и все еще такое непривычное выражение смущения снова застыло на его лице, пока Гильберт, через силу, не стер его, проведя ладонью.
- Вы говорили о системе, - он снова поднял глаза, на этот раз с растущим интересом глядя на Феба, как будто только что осознал прозвучавшие несколько секунд назад слова. - Удалось что-нибудь выяснить? Между прочим, ваш отчет, стенографированный на срочном заседании Ассамблеи, до сих пор - одно из самых живых подробных описаний этого... опыта.
- Я не нашел ничего, за что можно зацепиться, - Феб мотнул головой, испытывая смутное чувство вины. Словно сделал и понял слишком мало – гораздо меньше, чем мог бы. – Не знаю почему – но мне казалось, что в тех видениях должна крыться какая-то подсказка, ключ, что-то объединяющее элементы пазла. Если и так – я не нашел ничего подобного. Видения совершенно различны, в них нет общих элементов, кроме разве что одного – ощущения их полной реалистичности. Словно погружение в другую жизнь – не менее настоящую, чем эта. Настолько, что теперь, наверное, всегда меня будет преследовать опасение – а если и это тоже сон? Любой момент времени, событие, разговор, каким бы настоящим он ни казался.... – Феб провел ладонью по холодной поверхности трубы, проверяя, не растает ли она под пальцами, - может оказаться еще одним кусочком той мозаики.
Он замолчал, понимая, что это не то, что хотелось бы сейчас услышать Гильберт, и наверное, не то, о чем вообще стоит говорить. Еще один пыльный закоулок души, из которого скалится страх. Один из многих – не самый яркий, не самый хищный, скорей нелепый и жалкий. Из тех, что даже на цепочке выгуливать стыдно.
Холодный, сырой воздух старого водохранилища проникал в легкие мутными обрывками, пропитанным ржавчиной, им было колко и солоно дышать. Казалось, что на губах оседает мутная, отдающая железом пленка, сковывающая слова и мысли, прирастающая новыми чешуйками с каждой секундой молчания. На миг показалось, что если сейчас, немедленно не размокнуть губы – он срастутся, прошитые тонкими металлическими корнями, и он останется немым навсегда. Только для того, чтобы отогнать то жуткое ощущение, разорвать звуком липкий налет, Феб заговорил снова – о первом, что пришло в голову.
- Я видел вчера вашего вора. Из того.... первого сна, - пропасть привычно обняла нутро, когда взгляд скользнул по перечеркнутой тонким шрамом щеке; Феб втянул соленого воздуха, чтобы наполнить ее хоть чем-то. – Я не сразу узнал его, да если бы и узнал – не знаю, что стал бы делать. Среди беженцев в “Висцере”.
Пропасть, полная ржавчины, откликнулась изнутри гортанным тревожным эхом.
- Вы... что? - Присяжный вскинул голову, впиваясь резко заострившимся взглядом в повисшую было ржавую тишину, но почти сразу сник, покачав головой. - Вас окружают потрясающие совпадения, конечно, но боюсь, ловить его уже не имеет никакого смысла. Тогда, на допросе, казалось, что он говорил вполне искренне - во всяком случае, выдав своих нанимателей. Если только, - Гильберт невесело усмехнулся, поднимаясь с жалобно скрипнувшего водостока, - все это не было тщательно разыгранной пьесой с его стороны, но пожалуй, для такого я все еще недостаточно сошел с ума.

Где-то над головой бесшумно мелькнула и зажглась одна из прожекторных батарей, пронзая бледные струи испарений, змеившиеся под потолком. Жесткий свет, против ожидания, не сделал обстановку ярче - пространство ощетинилось чередой болезненно-угловатых теней, делая лицо Присяжного похожим на маску, высеченную из камня. Медики и оставшиеся добровольцы, сгрудившиеся на противоположной стороне пустыря, издалека казались выхваченными софитом актерами театра теней, вызывая непрошенное воспоминание о "Висцере". Кто-то из силуэтов помахал им рукой, подзывая ближе, и Присяжный, заметив жест, вскинул ладонь в ответ.
- Пойдем? - он обернулся к Фебу, на мгновение попадая в резко очерченный конус света, каким-то образом неузнаваемо меняя внешность - как будто привычная строгость и официальность вдруг стекла с лица вместе с тенями, стертая усталой усмешкой. - Хотелось бы вернуться в штаб добровольцев, чтобы выяснить, как дела с нашими отщепенцами, но боюсь, эти джентльмены в защитных костюмах потащат нас на карантин. Не боитесь?
- Вы серьезно? – Феб слегка театрально – на самой грани естественности – вскинул бровь, и замер на несколько секунд в этой маске изумления. – Никогда не видел человека, который бы не боялся врачей до дрожи в коленях. Все эти иглы, приборы, стерильные инструменты... Даже стетоскоп мне кажется зловещим. Все, что остается - это подчиниться высшим силам и надеяться, что они знаю, что делают.
В застывшей улыбке, в подчеркнутой невесомости слов, в оттенках голоса, звучащего почти легкомысленно, он прятал настоящий страх. Память о стерильной комнате и людях в белом, бесцеремонно изучающих его, онемевшего и обездвиженного, и о блеске скальпеля, поймавшего случайный луч. Фебу не хотелось делиться еще и этим страхом – уж проще прикрыть его другим, почти настоящим, наскоро нарисованным поверх.
– Впрочем, уж вас-то они должны выпустить живым, вы слишком серьезная птица даже для медиков. Мне же придется сделать вид, что я очень ценный помощник очень серьезной птицы. Как думаете, сработает?.. – слов стало слишком много, опасно приближающихся к настоящему страху слов, и Феб резко оборвал себя, вслед за Присяжным отталкиваясь от трубы, истекающей сонным журчанием. – Идем.

[Woozzle >>>]

Гильберт, как выяснилось, оказался прав. Предводители санитарного отряда спешили собрать их всех вместе, не пропустив никого из побывавших на месте вспышки. Немедленно вспомнили о стороже и управляющем склада. Первого, вяло сопротивлявшегося в объятиях двух санитаров, привели через несколько минут, второго же обнаружить не удалось, и на него вскоре махнули рукой. Пока велись поиски, остатки их группы терпеливо ожидали на пустыре, прислушиваясь к сбивчивой истории Рэя - тот рассказывал о своих нескольких днях в лазарете, после того, как он очнулся. Насколько удалось понять из обмена ощущениями, о полноценном изоляторе речи не шло - полевые госпитали и без того были переполнены коматозными пациентами. Присяжный, раздобыв где-то туго скрученный лист с молотым табаком, меланхолично курил - Феб раньше не замечал, чтобы он был подвержен этой привычке - и в упор разглядывал блестящие пузыреголовые маски медиков, напоминавшие водолазные костюмы, изредка подхватывая брошенный в его сторону вопрос. Заметив, что поиски отставших завершены, он бросил недогоревшую сигарету, тщательно растерев ее носком ботинка, и вместе с остальными зашагал за маской, указывавшей путь.

Шли, против ожидания, недолго - может быть, потому что впервые за целый день двигались налегке. Какое-то время дорога повторяла ту, по которой они шли сюда через склады, затем вильнула в сторону, протискиваясь через небольшой тоннель, проложенный в завалах каких-то старых построек, почти перегораживающих уровень, и они вдруг оказались в каком-то из периферийных жилых кварталов - из тех, что перестраиваются частями почти каждый год, и заполонены беспорядочно разбросанными домами из камня и глины, рассеченными кривыми лентами улиц. Присутствие людей ощущалось здесь на каждом повороте, несмотря на то, что узкие проходы между рядами зданий, в основном, пустовали - к городу медленно подступал вечер, и в такое время жители старались не выходить на улицу. Постепенно высящиеся над головой силуэты становились выше, обрастая архаичными пристройками и фигурными крышами, пока, наконец, идущий впереди не сделал им знак остановиться перед небольшим отдельно стоящим домом, который еще несколько дней назад почти наверняка был школой, а сейчас - наспех растянутые над входом белые ленты, красный крест, мутным масляным пятном перечеркнувший фасад - перешло под руку медицинского корпуса.
Неладное заподозрили, когда их провели через главный вход, не пытаясь как-то отделить от немногочисленных посетителей, толпившихся в приемном холле. Никаких дезинфекционных мер тоже не предпринималось - воображение, рисовавшее автоклавы, в которых кипятилась одежда и непроницаемые камеры для больных, безнадежно пасовало перед реальностью - по дороге на осмотр они миновали коридор, в котором пациенты были уложены вдоль стены, зачастую прямо на полу, укрытые грязно-желтыми саванами, отрешенно смотря в потолок отсутствующими лицами. Пахло каким-то резким, смутно знакомым запахом, ассоциировавшимся с больницей - но здесь запах был таким тяжелым, что давил на виски, и у многих от него начинала кружиться голова. Ждать осмотра пришлось там же - они сгрудились у стены в дальнем конце, попытавшись оказаться в стороне от полумертвых соседей, вперемешку с другой такой же партией карантинных. Время от времени из-за двери с вытертой табличкой выглядывал санитар, подзывая следующих нескольких человек и выпуская предыдущих.
...они провели в госпитале, быть может, час или больше, но показалось, что прошла целая вечность. Тоскливое ожидание среди разношерстной толпы собратьев по несчастью - большинство из них, мародеров или нищих, поймали при пересечении карантинных районов, и все без исключения боялись - неминуемого возмездия, или того, что болезнь, невидимая и неслышимая, уже прорастает в их жилах, ожидая своего часа, чтобы ударить. Было несколько полицейских - тех, кто контактировал со спящими в ходе патрулей, после дежурства отгоняли сюда за обязательной проверкой. Один из них, представившийся Хэнкоком, объяснил, что тех, у кого не замечено признаков заражения, выпускают под обязательство каждую неделю являться для осмотра - а поскольку никаких методов точной диагностики правительство до сих пор не получило - Присяжный на этой фразе многозначительно хмыкнул - то отпускают всех, кто способен удержаться на своих ногах. Вспоминая картины, которые они видели по пути сюда, в такое развитие событий верилось без особых сомнений.

Сам осмотр он помнил плохо - за скрипучей безымянной дверью оказалось ступени, уходящие куда-то в плохо освещенный подвал, где безучастный и усталый врач, казавшийся в свете редких ламп серым, как мертвец, измерил ему пульс и температуру, заставил проглотить несколько едких на вкус таблеток и ненадолго задержался взглядом на металлической руке, как будто пытался вспомнить название давно знакомого явления, и никак не мог вызвать его из памяти. Фебу и остальным было предписано явиться через неделю в любое медицинское учреждение поблизости; врач, обнаружив кармане куртки удостоверение, выданное Гильбертом, черкнул что-то поперек второй страницы, и под механический крик "Следующий!" его подтолкнули в сторону выхода.
Когда, наконец, утомительная процедура дошла до последнего, они все выбрались наружу, с наслаждением втягивая полную грудь затхлого глубинного воздуха, казавшегося сейчас таким свежим. Ни у кого из добровольцев не нашли признаков болезни - "чего и следовало ожидать", как мрачно усмехнулся кто-то, чьего имени Феб не помнил.
Они расходились в разные стороны, кто-то – молчаливо вскинув руку, кто-то – сказав несколько слов; одинаково измотанные этим бесконечным, тягучим днем, одинаково мечтающие о нескольких часах покоя и неподвижности, прежде, чем придется снова идти, впрягаясь в груженый провизией короб – и хорошо, если не в носилки со спящими, похожими на мертвецов, людьми.
У какого-то из подъемов остановился Гильберт, странным образом вернувший своему облику зеркальную, отточено-лощеную невозмутимость, словно все перипетии последних часов остались далеко в прошлом – и Феб, чтобы не увязнуть в этой зеркальности, прощаясь, отвел глаза и выпустил холод ладони, боясь задержать его сверх меры.
Ветер облизывал ребра соленым шершавым языком и замирал, надолго перебивая дыхание.
- Постойте, - Гильберт одернул его, не давая обернуться и раствориться в залитом темнотой лабиринте улиц. - Только не говорите, что вы собираетесь пережидать ночь на пустыре в лагере, завернувшись в тряпки, - голос Присяжного вдруг зазвучал подчеркнуто серьезно, с отчетливой опаской, но темные глаза смотрели чуть с усмешкой. - Иначе мне придется пожалеть о том, что здешние медикусы не привязали вас к кровати.
- Как и все они, - Феб кивнул в сторону изрядно поредевшей группы: пятеро добровольцев Висцеры, устало шагающих сквозь мутные отблески фонарей. – Этот пустырь – сейчас наш единственный дом. Надеюсь - временный, и скоро каждый из нас сможет ночевать в своей постели. Но пока...
Он обвел глазами улицу, пустынную сейчас, но таящую в воздухе напоминание о несмолкающем дневном гуле, о шагах и голосах тысяч людей, лишенных крова, и кивнул – одновременно своим мыслям и вопросу Присяжного.
- Пока - так. На пустыре, завернувшись в тряпки.
- Я собирался предложить вам мое скромное жилище, - Присяжный по-прежнему говорил нарочито серьезно. - Но если вы настаиваете на том, чтобы разделить судьбу наших самоотверженных товарищей, соответствующее предложение будет сделано и им тоже - пока они не успели уйти далеко. В любом случае, в одиночку или в компании, но ночевать на улице вы не будете. Считайте это, - он быстро улыбнулся знакомым выражением, напоминавшем блеснувшее гибкое лезвие, - персональным комендантским часом.
Какое-то время Феб вглядывался в лицо человека напротив, пытаясь разгадать, что кроется за едва уловимым смеющимся отзвуком в словах – тщетно. Потом он понял – это не важно. Совершенно не важно для волны, бьющейся в груди, в горле, в висках. Что-то внутри еще сопротивлялось – бессмысленно и слабо, скользнув бесцветной мыслью о том, что это нечестно – по отношению ко всем остальным, к каждому из тех, кто остался на пустыре. Мысль растаяла, смытая волной, разбитая биением гулкого маятника – оставив только ощущение соли на губах.
- Я законопослушен, - хрупкая улыбка в ответ, и голос, расцвеченный той же улыбкой, странной после такого дня – но отчетливой, звенящей, бликующей. – И безропотно принимаю комендантский час. Спасибо, - изгнанная улыбка затаилась где-то в тени слов, но не желала уходить далеко.
...когда они добрались, оставив за собой несколько лестничных переходов, Централь встретила их резким светом прожекторов, рассеивающих стекающую из небесного колодца ночь, и непривычным для нескольких последних дней затишьем. Окрашенные в тень силуэты патрульных, нестройный стук подкованных сапог, по мостовым, и низкое гудение электричества, напитавшего ночные глаза Люкса провожали их, когда они свернули с Променада и углубились куда-то в старые кварталы, в сторону университета. Некоторые полицейские провожали их настороженными взглядами, но остановить никто не пытался.

[Черон >>>]

Дом господина Ведергалльнингена прятался от слепящих фонарей в сумрачном эхе оплывшего камня, не бьющий в глаза показной роскошью, но скрывающий за сдержанным, строгим фасадом причудливое переплетение коридоров и комнат, он был подобен самому Гильберту, облаченному в невозмутимость почти в любых жизненных обстоятельствах.
Следуя за хозяином, Феб шагнул через порог, бесшумно качнулась за спиной тяжелая дубовая дверь, и сразу – пряным, безумным воспоминанием плеснул по глазам рассыпанный по стенам свет редких светильников. Он знал этот дом. Помнил каждый закоулок, каждую комнату, каждое окно, смотрящее на широкий карниз.
Гильберт сказал что-то – Феб не расслышал сквозь мутный гул в висках – приглашающее махнул рукой, уже поднимаясь по лестнице вверх, его шаги вспыхивали короткими отрывистыми бликами в тающем сознании; Феб шел на звук, слепой, как подземный обитатель, вытащенный под яркий свет прожектора, не понимающий, что происходит и где искать спасения. Дом прятал в себе его тень – в точности как тогда, и снова казалось, что сквозь флейты пробиваются бритвенно-острые когти ножей.
За секунду до того, как Гильберт распахнул дверь одной из комнат, он понял, что увидит в следующий миг – если обретет способность видеть. Тяжелый письменный стол с парой стульев, высокое кресло, развернутое от входа, огонь, пляшущий в камине.
И отголоском, вырванным из памяти – лезвие, рассекающее кожу на бледной щеке.
Он остановился, не в силах шагнуть дальше. Внутри клокотало безымянное, безъязыкое чувство – то самое, что преследовало его тогда. Я не Люциола.
Память отказывалась верить. Память хранила кровь на ржавых флейтах, и смеющийся голос безумца на губах. И собственное отражение в зрачках вжатого в кресло Гильберта.
Каким-то остатком собственного сознания он уцепился за перепутанные обрывки мысли: если здесь, в этой комнате, в этом кресле, у этого огня все еще может сидеть сам Присяжный...
...то он, должно быть, не человек.
...то я преклоняюсь перед его волей.
...то и я смогу – должен – сюда войти.
Он вытолкнул из груди воздух колючим рывком – и сделал шаг.
Сам Гильберт, казалось, не заметил этого мгновения внутреннего противоборства, скользнув по выжженной в памяти Феба комнате беглым, расслабленным взглядом. Если он и притворялся, то в этот момент его актерские способности превосходили все, что Феб успел увидеть за период их короткого знакомства.
Во всяком случае, надолго они здесь задерживаться не стали. Толкнув двустворчатые двери - взгляд против воли отметил рисунок настоящего дерева, застывший под бальзамирующим лаком - Присяжный проследовал дальше по коридору, увлекая за собой спутника. Они миновали еще несколько дверей, впервые повстречав других обитателей дома, коротко раскланявшихся с хозяином - и эта мгновенная, почти бессловесная встреча несколько оттенила пугающий ореол дома, наполненного кажущейся пустотой.
И вдруг все кончилось. Очередная дверь, на этот раз - неприметная и почти сливавшаяся со стеной - выпустила их на балкон посреди моря прохлады, показавшейся невозможно свежей, и тысяч огней, обнимавших Променад многоглазым колодцем. Откуда-то потянуло настоящим ветром - струящимся в пальцах, насмешливо высвистывающем трехтактную мелодию в тишине засыпающего города. Часть основных прожекторов уже отключили, и в пестрых сумерках, запрокинув голову, почти невозможно было различить начало следующего уровня, сливающегося с далеким небом - как будто верхний город исчез, растворился с чернильном, холодном воздухе, или - нелепая, но на мгновение болезненно уколовшая догадка - стерт с лица земли нашествием неизвестной крылатой тени.
Впрочем, конечно, это была иллюзия - наверняка, к тому же, созданная специально, чтобы обитатели Централи не чувствовали тяжести, нависавшей над ними. Присяжный, перехватив его взгляд, прочитал его по-своему, и протянул руку в вихрящийся поток ветра.
- Вентиляционные шахты, - пояснил он, прикрывая глаза и подставляя лицо ночному воздуху. - Инженеры говорят, что процесс почти естественный - за счет перепада температур между поверхностью и дном образуются достаточно сильные потоки, их как-то направляют, устраивают циркулирующий обмен, очистку... Впрочем, я слышал версию, что система выстроена специально для богачей Променада, - он слабо улыбнулся, отворачиваясь от провала в темноту, - чтобы спокойнее спалось.
Дверь в дом выдала себя легким, тщательно отмеренным скрипом и молчаливым, почти незаметным силуэтом, после исчезновения которого на столике остался поднос с едой, глиняная бутыль и два дымчатых, призрачных бокала. Подчиняясь вытянутой руке Гильберта, бутыль дважды плеснула терпким, медным звуком, и свежий запах ветра сразу окрасился новой, незнакомой нотой.
- Пир во время чумы? - он не видел улыбки на губах Присяжного, но сразу представил ее - тонкую, ироничную, окрашенную легким, демонстративным самоуничижением - когда тот протянул Фебу бокал, застывший в ладони.
Феб принял бокал – прохладный и тонкий, как сжимающие его пальцы. Осторожно качнул, изучая немного вязкую, ароматную негу, дремлющую внутри. Пить такой напиток сразу, не дав ему набраться воздуха, раскрыться всем своим сердцем – было кощунством и преступлением.
Пить такой напиток сейчас, стоя на самом краю осыпающейся жизни, - было кощунством и преступлением само по себе, но та часть Феба, которая могла бы вспомнить об этом, безумно устала и не откликнулась на терпкий дурманящий запах. Феб, свободный от мук совести, наслаждался им от всей души. Так же, как воздухом, текущим по венам и побеждающим сонную оторопь последних часов, как россыпью огней, распластанных внизу, как звучащим рядом голосом, умеющим менять оттенки и тональности, переплетаясь в музыку.
- Уверен, чума дождется утра, - ответная невидимая в тени улыбка тронула его голос мягким бликом. – Подумайте сами, будь вы концом всего – разве явились бы ночью, пока все спят? О, нет. Все по-настоящему страшное случается, когда мир бодрствует. Что наводит меня на мысль о том, что у чумы и человечества – общие корни.
Он поднял бокал, но не сделал глотка, лишь слегка пригубил, изучая вкус первого касания.
- Когда-то я слышал, что в этом районе спокойно не спится никому, - искрящийся, пряный оттенок на губах еще не был хмелем, но уже заставлял говорить странные вещи. - Несмотря на вентиляционные шахты.
- В самом деле? - Присяжный повторил жест собеседника, поднося бокал к губам; в голосе чувствовалось сдержанное удивление. - В последнее время, во всяком случае, наверняка... У нашей нынешней чумы, как видно, нет драматического чувства - она, как правило не дожидается утра - и наверняка стала причиной уже множества случаев бессонницы. Должно быть, мародеры тоже с ней заодно. Вы об этом?
- Вряд ли, - он слабо качнул головой и склонился к парапету, ощутив дыхание высоты и позволяя ему проникнуть в легкие. – В те дни, когда мне рассказали эту сказку, [i]нынешняя[i] чума еще не явилась – или искусно пряталась под маской. Это было... – короткий неверящий смешок, - кажется, целую вечность назад. В том вашем блистательном баре, где я пытался заспиртовать себя – сразу после тюрьмы. Некто – уже и не вспомню, кто именно – поведал мне крайне занимательную теорию о бессоннице и дурных снах. Проклятие Господина, так он выразился. Это могло бы показаться забавным, если бы дурные сны вскоре не стали отчетливо прорываться в реальность.
- А, - силуэт профиля, заштрихованный набегающим темным приливом, помедлив, кивнул, показывая, что собеседник понял, о чем речь. - Да, я... слышал об этом.
Но вместо того, чтобы подхватить протянутую Фебом нить фразы, он вдруг замолчал, глядя куда-то в сторону, рассеяно скользя взглядом сквозь запотевшую кромку стекла.
Ровное, монотонное течение ветра вдруг всплеснуло резкой волной, оставляя отпечатки холодных пальцев на коже - как будто какой-то невидимый дух ветра решил опровергнуть идею о хладнокровных механизмах, транслирующих вентиляционное дыхание города. Присяжный поежился, втянув голову в плечи - было не разобрать, от холода или от того неожиданного молчания, с которым он встретил последнюю фразу гостя.
- Мне всегда это казалось одной из тех историй, которые слишком правдивы, чтобы в них сомневаться, и при этом... - он сделал глоток, на этот раз пренебрегая ритуалом наслаждения вкусом, и продолжил, - при этом - демонстративно, неестественно фантастичны. Как будто люди, сталкиваясь с пугающим и непонятным, окружают его мифологической оболочкой, коконом из объяснений - не пытаясь при этом проникнуть внутрь. Казалось бы, подобное явление можно объяснить достаточно легко, не так ли? Естественные причины - газ, промышленный или природные, какие-нибудь токсины. В каких-то полусотне метров под Централью днем и ночью сжигают, кипятят и выпаривают вещества, которые на кончике ножа содержат столько дурных снов, что хватило бы на целый город - было бы странно, если бы испарения не просачивались наверх. - он невесело усмехнулся, отставляя в сторону бокал и придвигая стул ближе к подносу с едой. - Вы не голодны? Стыдно признаться, но после всего этого дня я начинаю думать, что был слишком самоуверен, предлагая разделить свою небольшую кладовую на весь отряд...
- Впрочем, - Гильберт вдруг прервал начатое было движение, снова поднимая глаза, - не могу отделаться от ощущения, что вы заметили что-то важное. Думаете, эти вещи как-то связаны? Хозяин, эпидемия... - он хотел произнести что-то еще, но вместо этого губы беззвучно дрогнули, заканчивая фразу обтекаемым: - ...остальное?

[Woozzle >>>]

Какое-то время Феб со странным сосредоточенным интересом следил за траекторией мерцающего огня далеко внизу – переносной фонарь чертил ломаные линии между домов, словно выискивая путь к чему-то важному – и раз за разом оказываясь в тупике.
- Боюсь, все, что у меня есть – это невнятное, ничем не подтвержденное чувство, - уголок рта дернулся, придав словам привкус насмешки и горечи. – И весьма предвзятое, к тому же. Просто в моей жизни – я не беспристрастен, помните, - стало сразу, внезапно, резко очень много двух имен. Люциола и - Танненбаум. Порой они звучат, почти переплетаясь, поневоле задумаешься, а нет ли здесь связи. Какой-нибудь. Хоть какой-то.
...все это выглядело бредом – настолько, что даже сам Феб осознал это, стоило только сделать паузу в словах.
- Единственное, что, может быть, имеет хоть какой-то вес – не как пустые домыслы и пропитанные ржавчиной кошмары... Вы ведь тоже заметили – он единственный, кто был готов тогда. Когда первая вспышка сонной болезни выбила из колеи всех, у него был четкий план действий, словно составленный заранее. Можно быть прекрасным стратегом, уметь быстро принимать решения – но конкретные действия всегда требуют подготовки. Он мог себе позволить действовать быстро – так, словно все подготовительные этапы были уже пройдены. Да, я параноик, Гильберт. И - да, от вашего Танненбаума у меня шерсть на загривке дыбом. Не исключено, что только эти два факта реальны, остальное же – их не вполне здоровое порождение.
- Не только у вас, - хмыкнул Присяжный, внимательно прислушиваясь к сказанному. - Его потрясающая оперативность, конечно, впечатлила многих - и даже, наверное, не тем, как быстро Хозяин взял ситуацию в свои руки, а... странной конкретикой действий. Вы ведь заметили? Он - вместе со своей ближайшей свитой и ядром подчиненных войск - покидает свои апартаменты в Централи, откуда можно наблюдать за состоянием города, бросает все, на несколько дней фактически переселяется в полевой штаб где-то на самом дне, едва ли не лично организуя карантинные отряды, график санитарных зачисток и оцеплений... Полная противоположность тому, что стал бы делать практически некоронованный правитель Люкса. Либо он знает, что в его отсутствие ситуации ничто не угрожает, либо его держит там нечто более важное, чем пошатнувшееся положение в пирамиде власти.
- Что касается двух ваших имен, то возможно, я могу предложить связь, - Гильберт осторожным движением оторвал с подноса две крупных ягоды прозрачного винограда-альбиноса, разместив их на столе в некотором отдалении друг от друга. - Теперь ведь мы, во всяком случае, знаем, что привело нашего общего знакомого Люциолу в город. Он с самого начала искал встречи с Танненбаумом - встречи, которая, рискну предположить, имеет все шансы закончиться не так мирно, как происшествие с вами... - он невольно тронул пальцами невидимый след на шее, болезненно поморщившись, - Да и со мной тоже. Учитывая, что господин Светлячок постарался сделать свое появление в Люксе заметным, то Танненбаум наверняка узнал об этом одним из первых. Может быть... - легкое, осторожное касание подтолкнуло виноградину, заставляя ее покатиться в ладонь Феба, - может, именно поэтому Хозяин так спешно покинул свою цитадель? Он опасается - не без оснований - за свою жизнь?
- Это выглядело бы разумным... – Феб придержал ягоду двумя пальцами, разглядывая ее с некоторым сомнением, словно и впрямь опасался, что под тонкой прозрачной кожурой проступит багряная улыбка Люциолы или угловатые контуры Танненбаума, - если бы не одна деталь. Неужели вы правда считаете, что там, внизу, у самого Дна, среди паники, среди обезумевших от страха людей, мечтающих вырваться из своего жуткого, грозящего смертельным сном гетто, он будет в большей безопасности, чем в собственном доме, набитом вооруженной охраной? В буйстве толпы легко может затеряться десяток Люциол – и каждый из них будет гораздо ближе к Таннебауму, чем мог бы подобраться к нему в обычной обстановке. И к Ран.
Внезапное, упущенное на какое-то время воспоминания о том, что Ран намертво связана с Танненбаумом, что и на нее тоже направлен пристальный интерес безумца, обожгло тревогой. Выточенное из хрусталя ощущение вечера дрогнуло и пошло сетью тонких морозных трещин.
- Послушайте, неужели... он и ее потащил туда? – ответ звучал в вопросе серой обреченностью.
- Боюсь, что да, - негромко заметил Гильберт, отмечая свинцовую тяжесть вопроса. Тонкие пальцы словно сами по себе подхватили еще одну ягоду, поменьше, устроив ее почти вплотную к первой, наподобие срощенных сиамских близнецов. - Ран - его постоянный медиум, даже несмотря на то, что иногда она может... отлучаться.
- Вы беспокоитесь за нее? - после секундной заминки спросил он. - Не знаю, успокоит ли это вас, но для Танненбаума ее сохранность - вопрос жизни и смерти, и пока его войска и телохранители чего-то стоят, девочка находится в большей безопасности, чем любой из нас. Хотя, конечно, - он снова поморщился, и поспешно потянулся к запотевшему бокалу, пытаясь заглушить глотком неприятное воспоминание, - если выбирать между господином Люциолой и всей королевской ратью, я не так уж и уверен, на кого бы сделал ставку. Хотел бы я знать, - в голосе Присяжного на мгновение прорезалось неподдельное, злое и вместе с тем любопытствующее бессилие, - откуда он такой появился здесь на наши головы...
На короткий, расчерченный ожиданием миг Феб отчетливо представил Люциолу – таким, как увидел его впервые в приглушенном, оплетенном голосом рояля полумраке “La carpa Koi": обычным, совершенно непримечательным, серым и пыльным. Тогда он еще ничем не отличался от тысяч других незнакомцев, ничего не понимающих в музыке, но любящих порассуждать о ее механистичности, Феб встречал подобных полемистов не раз, вот только в тот день... маска вывернулась наизнанку.
- Не верите, что Люкс мог породить подобное?.. – он покатал виноградину в пальцах, а затем странным резким движением надкусил ее, ощутив ядовито-сладкий вкус и смешное мстительное удовольствие. – По правде сказать, здесь хватает эксцентричных персонажей.

[Черон >>>]

- Я даже не имею в виду эти его... странности поведения, - Присяжный обессиленно уронил ладони на стол движением немого пианиста. - Вы правы, безумцев в этом городе достаточно. Но много вы найдете среди них тех, кто умеет ходить по воздуху и становиться невидимым? Таких, кто смог бы играючи пройти сквозь всю охрану этого дома и выбраться обратно, не попавшись никому на глаза? Какое-то время мне даже казалось, знаете, - он болезненно усмехнулся, потянувшись за бокалом и делая спешный глоток, - что все это какая-то нелепая шутка воспаленного разума. Призрак, видение, помрачение сознания - в конце концов, у нас ни разу не было возможности сопоставить свидетельства очевидцев о том, как он выглядит... Думать так казалось разумным решением - и, в какой-то степени, успокаивающим. Потому что альтернатива могла быть только одна, - Гильберт рывком поднял голову, как будто его внимание вдруг привлекло что-то в стороне балконной двери, остававшейся беззвучной и неподвижной.
- Если он не мог пройти мимо людей Годо, - голос опустился почти до шепота, губы едва двигались, - значит, его должны были впустить.
Ветер, подхвативший последнюю фразу, разорвал ее на клочья шелестящих звуков, разбросав их над улицей, тонувшей в тусклом свете фонарей, и Присяжный, словно немедленно почувствовав нелепость произнесенного вслух, усмехнулся, покачав голову, и дрогнувшей рукой наполнил бокал Феба. Несколько неловких брызг холода почти незаметным ощущением обожгли пальцы, немедленно испаряясь под прикосновениями темноты.
- Этот вкус вызывает к жизни странные мысли, - продолжил он, отодвинув медленно пустеющую бутыль в сторону. - Я начинаю думать, что возможно, нам с вами стоит организовать небольшую охоту на господина Люциолу. У нас найдется несколько способов привлечь его внимание, которых нет у официальной власти, а кроме того... - вопрос последовал быстро, со змеиным изяществом, как будто в его голосе не звучали расстроенной струной отзвуки выпитого, - Что вы скажете, если я предложу совершить короткую прогулку наверх?
- Я соглашусь, - коротко кивнул Феб. По правде сказать, сейчас, под воздействием пряного, почти мистического воздействия вина и усталости, обманувшей саму себя, переплавленной в звенящее за висками эхо, впитывая слухом ветер, пробивающийся током сквозь уровни, и голос Присяжного, повторяющего движение нервных волокон, он был согласен почти на что угодно. – Но зачем? Вы же не думаете, что он сидит где-нибудь там, парой уровней выше, у какого-нибудь из опустевших домов, и изнывает от недостатка общества? Ждет нас...
В отголосках несказанного, натянутого в прорехах темноты, осталось саднящее беспокойство: и что, если мы все-таки найдем его?.. Мы – выточенный из тонкой кости шахматный король и проржавевший насквозь калека-музыкант. Его – профессионального убийцу, умеющего проникать в щели и растягивать на дыбе время.
Ветер, запертый в темноте, опасливо примостился у ног. Оставляя липкое чувство холода, скользя ознобом по щиколоткам, заставляя прятать железную руку в рукав – словно ей что-то еще могло повредить.
- Нет-нет, - лакированная поверхность костяной фигуры напротив тонко улыбнулась. - Мне нужна некоторая информация, которую можно получить только у людей пограничного дивизиона, а в последнее время я склонен к паранойе и подозрениям всего и вся - и во всей истории с господином Люциолой могу доверять только вам. Я хочу выяснить... как - и когда - он попал в город. Там была какая-то темная история, которая почти целиком счастливо избежала попадания в армейскую корреспонденцию - учитывая характер нашего знакомого, не сомневаюсь, что он оставил после себя пару-другую трупов. И что те, кто присутствовал там в тот день, не слишком довольны молчанием со стороны руководства - и, может быть, захотят сообщить нам что-нибудь полезное. Есть возможность... - он запнулся, беззвучно шевелящиеся губы перешептали несколько смятых, непроизнесенных строчек, - на самом деле, почти единственная возможность - что он связан с нашими партнерами с Поверхности. Как иначе он, в конце концов, оказался бы здесь?
- Что касается охоты, - выражение лица Присяжного неуловимо изменилось, на мгновение блеснув тем затаенным азартом расчетливого игрока, которое было уже знакомо музыканту, - Здесь, пожалуй, все окажется несколько проще. Помните, как на собрании Ассамблеи я утверждал, что вы будете приманкой для этого господина, который захочет устранить свидетеля? К счастью, тогда я ошибался - и наверное, теперь вы оцените иронию происходящего, когда приманкой окажусь я. Смею надеяться, на мой призыв Люциола явится; пусть не сразу, осторожничая, но тем не менее. Нужно только суметь передать ему сообщение. А дальше... - он пожал плечами, опрокидывая бокал каким-то демонстративно развязным движением, - я даже не стану возражать, если наш приятель попытается решить проблему своим излюбленным способом. В последнее время у Годо и его людей появилось несколько веских причин жаждать его крови.
Феб следил за его движениями, за меняющимся выражением лица, за интонациями, переходящими из одной тональности в другую; беспокойство обгладывало кости изнутри. Кажется, в те дни, когда быть приманкой предлагалось ему самому – Феб чувствовал себя уютнее. Он не знал, как сказать об этом Присяжному, и стоит ли говорить, но слишком отчетливо помнил тот не-сон, когда Годо и вся охрана этого дома оказалась бесполезна и не смогла помешать не-ему войти в комнату и оставить шрам на щеке Гильберта.
Впрочем, прежде всего стоило подумать о другом. Идея разузнать о недавних необычных гостях у пограничных отрядов казалась многообещающей, но сложно выполнимой.
- А как же... оцепление?
Бокал в ладони Феба чуть дрогнул, когда он вспомнил свою собственную вылазку наверх несколько дней назад. Сумасшедший бег, лестницы, перечеркнутые на одном выдохе, пока отвлекся патруль, прятки в подворотнях и наконец – огромная тень, заставляющая вжимать голову в плечи и чувствовать себя мухой на предметном стекле.
- У вас документ тайного советника Ассамблеи, Феб, - Присяжный подмигнул ему с каким-то неуемным весельем, словно не желая перенимать тревожное ощущение, исходившее от собеседника. - Должность, эквивалентная капитану сил обороны. Думаю, вы вполне могли бы приказом на месте реквизировать какой-нибудь патруль себе в сопровождение. К счастью, это не понадобится - мы воспользуемся топливным подъемником, и окажемся сразу у вокзала - точнее, того, что от него осталось после взрыва. А там, наверху... - он махнул рукой, чудом не задев бокал, и смущенно улыбнулся. - В конце концов, с вами буду я.
Его легкость, его странная, чуть подкрашенная бравадой уверенность растекалась вокруг – и была почти такой же искрящейся и хмельной, как вино, заключенное в дымчатое стекло. По большому, медленному, тягучему глотку того и другого – и тревога побледнела, стала тенью себя, выбитой с изнанки Феба. Он не стал гнать ее эхо – кто-то, в конце концов, должен оставаться вечно озирающимся параноиком, в этом тоже есть какой-то смысл, но мириться ней, слышать ее шепот, дышать с ней одним воздухом – стало гораздо легче.
- Когда мы выходим? – он допил вино, и теперь разглядывал на просвет пустой бокал с темными рубиновыми бликами, осевшими на стенках. Ночь сквозь эту призму выглядела безбрежной, бессонной и безупречной. Мира вне ее - не существовало.
- Как насчет завтра? - Гильберт безотчетливо бросил взгляд в сторону, словно пытаясь найти часы, и на какое-то время остался один на один с подступающей темнотой. - У нас не слишком много времени, боюсь. Мои люди подхватят организацию отрядов добровольцев - теперь, когда сложился основной маршрут, это должно быть легче - а мы в это время навестим Поверхность. И попытаемся найти способ связаться с Люциолой.
Напускная легкость, переплетенная с ожившими в голосе нотами терпко-вишневого, улетучилась, словно ее смахнул налетевший ветер - поднявшись из-за стола, Присяжный без сосредоточен и прям, пряча растаявшую успешно где-то на дне заострившегося взгляда.
- Осталось не так много времени, - странным аккомпанементом к этой фразе, один из прожекторов почти погасшего искусственного неба вдруг мигнул стремительной бледной вспышкой, расчертив ночь ксеноновой молнией; Присяжный вздрогнул, в этот момент, заставший его врасплох, снова вскрыв на лице неровную улыбку. - Пойдемте, я покажу вам комнату.

[Woozzle >>>]

...город медленно тонул в вечно голодной распахнутой пасти впадины за спиной, с каждым поворотом двигателей удаляясь все дальше.
На самом деле подобный вид открывался только изредка - большую часть пути они проделали, отгороженные от окружающего мира полутьмой переплетенных зигзагом балок, резервных опор, стабилизирующих перекрытий и паутиной проводов, вьющейся поверх всего этого каркаса, словно бесконечный клубок змей. Понять, что они не стоят на месте, можно было только по медленно утекающим вниз метрам металла, поблескивающего смазкой, и по мерно сменявшим друг друга тускло-оранжевым огням, подвешенным к балкам на одинаковом расстоянии.
Но когда подъемник добрался до уровня Променада, ствол вертикальной шахты с внешней стороны вдруг исчез, открывая - пусть на короткие промежутки времени, пока они в очередной раз не погружались в полумрак перекрытия - вид на утро Люкса.

На удивление, их пропустили почти сразу - сержант охраны бросил отсутствующий взгляд на бумаги и распорядился о начале подготовительных работ, предложив гостям подождать в приемном зале - пустой коробке шахтного корпуса, заставленной рядами металлических стульев, где, должно быть, ждали своей очереди отряды пограничной охраны во время отправки смены на верх. Запуск двигателей занял почти полчаса - и все это время они боролись с нетерпением и ожиданием, прислушиваясь к рычанию дизельных машин за спиной. Присяжный коротал время, расхаживая из угла в угол и что-то шепча под нос, изредка срываясь на раздраженные реплики в адрес медлительности техников обслуживания и обещания перевести бригаду на улицы, в карантинные отряды; Годо непринужденно развалился в кресле, с интересом наблюдая за реакциями Гильберта; двое его подручных из личной охраны (ни один из них оказался Фебу не знаком) застыли у входа с каменными лицами, изображая полную невозмутимость по отношению к каким бы то ни было задержкам, равно как и к самой возможности побывать на поверхности.

...открытый подъем немедленно напомнил о себе - в очередной прорехе между уровнями их окатило волной ветра, неожиданно резкого и холодного. Присяжный, неотрывно следивший за сменяющейся панорамой с того самого момента, как это стало возможным, бросил вопросительный взгляд на Феба - и на груду рюкзаков, сложенных у ближайшего края платформы. Каждый нес с собой одежду, теплоизолирующий комбинезон, несколько прочных плетеных лент с карабинами, чье предназначение оставалось неизвестным, дыхательную маску и наплечную сумку с фильтром. Довершала список снаряжения хищного вида винтовка, напоминающая вытянутое жало насекомого - ее нес кто-то из подчиненных Годо. Экипироваться пока не спешили - сержант обещал, что подъем длится около часа, и времени оставалось еще чуть больше половины.

Это был еще знакомый, родной город, где-то здесь – или немного ниже – зарастал пылью и одиночеством дом Феба, где-то здесь он когда-то проводил вечера в “Повешенном”, где-то здесь бродил, собирая эхо, чтобы начертить на нотной бумаге. Почему-то сейчас это ощущения знакомства и родства казалось призрачным, почти неощутимым. Словно за несколько дней улицы пропитались беспризорностью, колючим ядом брошенности – и уже не хотели принимать обратно своих потерянных людей. Словно зябкое дыхание поверхности добралось сюда, чтобы иссушить и выбелить стены, прорезать глубокие трещины в мостовых, оставив вместо жилых кварталов обглоданные каменные кости. Но самым пугающим казалось даже не это само по себе – а то, что сквозь пыльный шепот, убивающий его город, Феб тоже слышал музыку. Особый, выжженный, веющий пеплом минор, величественный, страшный и по-своему прекрасный - и он тоже хотел быть сыгранным. Так, что флейты ощущали ржавый ток, вздрагивали – и стремились прильнуть к губам.
Чтобы отвлечься от биения музыки – не время, не место – он старался не смотреть вниз, но и воздуха, почти ставшего пустотой, хватало с избытком.
- Кого мы станем искать, когда поднимемся? – собственный тихий голос вырвал его из этого звучания, нарушая траурную гармонию обыденностью слов.
...и только после этого запоздало подумал – и есть ли там вообще кого искать? Память вспыхнула нависающей сверху исполинской тенью, равнодушно проходящей сквозь орудийные залпы, задымилась черными клубами над зданием вокзала, прянула знакомым голосом, заключенным в динамик.
Присяжный подошел ближе, отрываясь от смотрового окна - монотонный скрежет механизма, звучавший для Феба партией исполинского контрабаса, заставлял слова против воли вибрировать.
- В первую очередь - командира железнодорожной охраны, - эхом ответил он, облокотившись на поручень. - Но если он откажется делиться сведениями - придется попробовать разговорить личный состав. Идеально - найти непосредственно тех, кто был на посту в день, когда, как мы предполагаем, господин Люциола попал сюда.
Он вдруг прервался, вцепившись в дрожащие металлические прутья - платформа, лязгнув особенно громко, вдруг нырнула в очередной сумрак перекрытий, и через несколько мгновений неторопливо поднялась над следующим уровнем - тем самым, с которого начиналась область города, отрезанная от людей.
Гильберт резко выдохнул, почти рефлекторно делая шаг в сторону от края. Открывшаяся картина не слишком, на первый взгляд, отличалась от того, что они видели раньше, но стоило присмотреться, и в глаза бросалась мертвенная, неестественная неподвижность безлюдных улиц, опустевших перекрестков и пустырей, выглядевших рваными ранами в каменной плоти кварталов. Чуть позже, всмотревшись в детали застывшей мозаики, взгляд замечал отдельные странные, редкие движения - где-то далеко можно было различить едва заметные скопления темных точек, окружавших странные конструкции, напоминавшие отсюда пустые раковины улиток. Только сопоставив масштаб, можно было понять, что раковины на самом деле в несколько раз превышают в высоту человеческий рост - и Феб сразу вспомнил, что они уже видели один такой металлический раструб во время своей вылазки наверх втроем, но не успели подробно его рассмотреть.
- Наверное, вы не поверите, но я ни разу не поднимался так высоко, - голос Гильберта, оторвавшегося от созерцания лабиринта пустоты, звучал непривычно напряженно; побелевшие пальцы замерли, обхватив поручень. - Отсюда он кажется... чертовски далеким.
- Чертовски далеким и почти ненастоящим, - Феб, напротив, стоял так близко к краю, как было возможно, его завораживали эти огни, рассыпанные внизу осколками смальты и янтаря, и ощущение высоты, подступающее к горлу трепещущим комком. – Словно начерченным прямо поверх горной породы. Что-то подобное я чувствовал, поднимаясь к Маяку: когда смотришь на весь свой мир, как на географическую карту, истыканную светящимися булавками – начинаешь воспринимать происходящее... немного иначе.
Он слабо усмехнулся, вспомнив свой последний, утомительный подъем к обветшалой башне – и безумный, пьянящий спуск, самое странное – и самое упоительное шествие, истекающее музыкой.
Он попытался подсчитать, сколько дней прошло с тех пор – и не смог. Разум сбивался со счета, не в силах заключить в привычные рамки часов стремительный снежный ком, наматывающий на себя события, лица, сны...
- Когда мы доберемся до вокзала, должно быть, он будет выглядеть совсем игрушечным, - он вскинул голову вверх, словно сквозь крышу и метры спрессованного воздуха над ней можно было увидеть цель их маршрута.
- Если будет виден вообще... - эхом прозвучал ответ.

Платформа поднималась, через несколько минут миновав уровень, и вгрызаясь в следующий - такой же заброшенный, где с трудом можно было различить даже присутствие военных. Присяжный неожиданно заинтересовался далекими трубчатыми конструкциями, что-то беззвучно шепча про себя и пытаясь сопоставить их расположение - судя по увлеченному виду, предназначение механизмов оставалось загадкой и для него тоже. Сопровождающая охрана, проделавшая большую часть пути на привинченных к полу металлических креслах, начала подавать признаки легкого беспокойства, время от времени поднимаясь со своих постов и наблюдая за отдаляющимся пейзажем. Годо с отсутствующим видом уткнулся в тонкий, извлеченный непонятно откуда книжный переплет, изредка поправляя сползающие к переносице окуляры. Телохранители скучали, стараясь не подавать виду - кто-то попытался закурить, но налетевший порыв стремительно крепчавшего ветра играюче задул трепещущий оранжевый огонек, а затем и вырвал невесомый лист из пальцев, растрепав табак над игрушечными, таявшими внизу силуэтами домов.
Следующую часть пути они проделали в молчании. В какой-то момент один из сопровождающих солдат, в очередной раз выглядывая наружу, замахал руками, привлекая внимание пассажиров, почти усыпленных монотонным ходом механизма. Они приближались к границе города, откуда начинался Чердак - и живой груз подъемника требовалось переместить в нижний ярус платформы, защищенный от окружающего мира металлом и стеклом.

Спуск по узкой, шатающейся лестнице между двумя этажами медленно взбирающейся по склону машины сам по себе оказался непростым испытанием - особенно при том, что снаряжение решили захватить с собой, не доверяя сочетанию открытого пространства и шквального ветра Поверхности. Нижняя кабина оказалась обшитым железом контейнером с прорезанными наружу иллюминаторами, к которым немедленно приникла большая часть пассажиров, исключая невозмутимого Годо и охранников, которые, должно быть, видели этот маршрут не один десяток раз.
Феб едва успел разглядеть удаляющийся шпиль Маяка, как пейзаж внизу затянуло полосами полупрозрачного тумана, прилипавшего, казалось, к холодному стеклу влажными ладонями, пытаясь пробраться внутрь. Несмотря на герметизацию кабины, кто-то закашлялся - в легких чувствовалась кислотная горечь, просачивавшаяся снаружи через щели в обшивке.
- Можно надеть маски, - почувствовав немой вопрос, кивнул один из солдат. - Но концентрация невысокая, скоро привыкнете.
- Черт с ними! - вдруг бросил нетерпеливо Гильберт, приникая к окну так, как будто хотел высунуться наружу. - Только посмотрите на это!..
Там, по ту сторону туманного полотна, невидимой стеной, опоясывавшей впадину, рос город теней. Сквозь дымные клубы можно было разглядеть только однотонные, серые силуэты, по большей части оставленные в руинах, но даже по развалинам можно было восстановить представление об архитектуре, которая была здесь когда-то. В той стороне, куда указывал Присяжный, высился остов каменного собора, высотой превышавшего, должно быть, целый уровень Люкса. Половина шпилей, тянущихся в небо, были объедены эрозией и едким воздухом, и расколотый пополам купол съехал в скальную трещину, обнажая внутреннее устройство главной башни.

[Черон >>>]

Все, кроме разве что сопровождающего офицера, который успел насмотреться на здешние пейзажи, прильнули к стеклу. Кабина подъемника медленно, тягуче ползла вверх, давая рассмотреть руины. Тонкая вязь мозаичной росписи по стенам, полустертая временем, расчерченная змейками трещин, но все еще хранящая отсвет былой красоты. Поблекшая позолота острых башен, пронзающих желтовато-серый туман, словно растворяющая в нем свою яркость, отдающая воздуху свой цвет. Разбитые окна, скалящиеся осколками витражей, ослепшие и зияющие темнотой.
Пока он длился, плыл мимо них, этот невозможный, словно рожденный сном, собор, говорить было нельзя. Просто не получалось, такими ничтожными казались слова под его невидящим взглядом. Даже дышать получалось не очень – сухими, скомканным вдохами, остающимися в легких, спрессовывающими друг друга в жесткий клубок.
Только потом, когда осыпающиеся шпили ушли вниз, а ядовитый туман за стеклом зарос осколками других строений, Феб, наконец, смог выдохнуть.
- Кто-нибудь знает... кто и когда это построил? – его взгляд все еще безотчетно тянулся вниз – туда, где уже была видна только серая дымка и проглядывающие сквозь нее хищно поблескивающие навершия. – Когда вообще мы умели строить такое?.. Проклятье, весь школьный курс истории начинает казаться детской сказкой. Мне казалось... Нам рассказывали, здесь когда-то – не очень давно – был Люкс, обычные жилые районы, и лишь немногим позже город спустился ниже. Но это... Оно выглядит пришедшим из какого-то другого времени. Совсем другого, понимаете?..
Он огляделся, ненадолго задержав взгляд на каждом из своих спутников, ища в их лицах отклик – или отрицание.
Гильберт поймал его взгляд, и молча кивнул, показывая, что понял то, что не удалось уместить в несколько сбивчивых фразах. Он тоже выглядел потрясенным и словно бы встревоженным - забыв про страх перед высотой, он то и дело заглядывал в иллюминатор до тех пор, пока исполинский силуэт не начал таять в слоях тумана, исчезая из вида. Остальные смотрелись немногим лучше - напускная сосредоточенность телохранителей слетела в один миг, сделав их чем-то похожими на детей, впервые увидевших незнакомое чудо. Даже Годо, отложив в сторону книжицу, неотрывно наблюдал за проносящимися декорациями театра теней, близоруко щурясь и зачем-то отдаляясь от окна, словно ему мешал падающий снаружи тусклый свет.
- Верхний город, - хмыкнул один из солдат с нескрываемым оттенком превосходства; должно быть, они не в первый раз наблюдали за такой реакцией высокопоставленных визитеров. - Тут еще и не такое увидеть можно - только обваливается все, медленно, год за годом. Строили, наверное, древние люди, а может, - он махнул в сторону одного из пустых окон, пытаясь указать на что-то издалека, - может, вон те...
С первого взгляда никто не понял, о чем шла речь - в округлых стеклянных прорезях проплывала какая-то площадь, смятая в неровный многоугольник нависшим над ней оползнем, который унес с собой часть, бывшую когда-то улицей. Сама площадь казалась покрытой каким-то пестро-серым наростом, напоминавшим непомерных размеров поросль лишайника - до тех пор, пока часть ее вдруг не пришла в движение, рассыпавшись хаотично на несколько быстро движущихся пятен. Кто-то со свистом выдохнул, опасливо отодвигаясь от окна. Масса, несомненно, была живой - но, отдаленно напоминавшая лагери беженцев, которые экипаж успел увидеть внизу, она вместе с тем отличалась какой-то нечеловеческой слитностью - составляющие далекую толпу группы двигались с неестественной быстротой, то разбегаясь в стороны, то собираясь вместе, то застывая почти неподвижно, так, что их становилось невозможно различить сверху.
- Боятся, - в тишине произнес тот же солдат, уже значительно более посерьезневшим тоном. - Там сейчас кварталы горят. Никогда раньше огня не видели... прячутся. Боятся.
Никто не ответил. Платформа, словно почувствовав настроение пассажиров, издала резкий скрипучий звук, и устремилась вверх, казалось, сильнее, оставляя позади башни, шпили и змеящиеся, переплетенные улицы мертвого города.
- Нда, - Присяжный кашлянул, под впечатлением увиденного не успев почувствовать пробравшийся в кабину туман, и только сейчас возвращаясь к подстерегавшему его ощущению. - Признаться, я в такой же растерянности, как и вы. Может быть, в самом начале обустройства каверны... первый - третий этап заселения, к примеру, были не чужды гигантизма. Колоссы Корнелла, многоэтажные машины, все эти утопические проекты о ветряных электростанциях на Поверхности...
- Прошу прощения, но нет, сэр, - голос Годо, тихий, словно бы извиняющийся, перерезал неуверенную реплику, не дав ей дойти до конца. - Это возводили люди, не имеющие понятия об электричестве.
- Почему? – Феб жадно вскинулся на последние слова телохранителя; почему-то любая, пусть косвенная, информация об этих строениях, об этом месте, вычеркнутом из жизни, полустертом истлевшей тряпкой, как меловая надпись, казалась важной. - Почему вы так в этом уверены, Годо?
Он пожал плечами - осторожный, почти хрупкий жест.
- Они просто выглядят так, сэр. Кроме того, упоминания об этих развалинах были еще во время первых нефтяных экспедиций - когда в Люксе ничего не было, кроме древних поселений у Дна. Предполагаю, разведчики застали их примерно в том же состоянии, что и мы наблюдаем сейчас.
- Интересуетесь историей, Годо? - в голосе Присяжного чувствовалось прорывающееся восхищение. - Не устаю удивляться вашим талантам...
- Благодарю, сэр, - он вежливо кивнул, отворачиваясь от запотевшего стекла иллюминатора, и снова погружаясь в чтение.
Почти сразу по окончании короткого разговора платформу ощутимо тряхнуло - толчок сопровождался уже знакомым надсадным металлическим скрежетом, но ползущие цепные механизмы, тем не менее, продолжили движение, упрямо толкая подъемник к цели. Где-то над головой загремел прогибающийся под порывами ветра металл, туман за окном мгновенно разорвало в клочья, сначала затянув все непроницаемой серой пеленой, а зачем вдруг сорвав ее, как занавес, задержавшийся на декорациях сверх меры - и открывая перед ними Поверхность.
Они впервые увидели, как противоположный край каверны, еще недавно умещавший на своих склонах полуобвалившийся город Чердака, вдруг оборвался, оканчиваясь неуместно гладким, почти слизаным постоянными штормами обрывом, и превращаясь в утекающую за горизонт бугристую серую равнину. Ощущение пустоты нахлынуло со всех сторон: каждому вдруг показалось, что он - крошечная песчинка, застывшая на поверхности огромной ладони, протянутой в бесконечности, и достаточного легкого дуновения обладателя ладони, чтобы тебя унесло, подхваченного невидимым течением воздуха, туда, за край обитаемой вселенной, где пепельная земля соприкасалась с кипящим морем облаков, сплетающихся в сложные округлые и спиральные фигуры, разрываясь на части и собираясь вместе, набухая огромными свинцово-черными вздутиями - некоторые из таких прорывались легкими, беззвучными вспышками змеистых фиолетовых молний, и таяли, вплетаясь в ни на мгновение не останавливающийся рисунок. С этой стороны впадины не было видно ни вокзала, ни путей - даже мертвый город заканчивался здесь, словно отрезанный какой-то невидимой силой - столетия эрозии, дождей и ветров стерли его с лица Поверхности, играюче растерев в песчинки и пыль другие такие же соборы и башни, которые, должно быть, когда-то были и здесь. Только вглядевшись, может было различить едва заметную нитку железной дороги, тянущейся куда-то вдаль - и редкие, хрупкие ростки фонарей, окаймлявших ее.
- Вокзал будет с другой стороны, - как будто прочитав его мысли, произнес второй офицер, поднимаясь с места. - Экипируемся! Скоро на выход.
Феб натягивал защитный комбинезон со странным чувством: будто вторую кожу, чуть более плотную, чем собственная; почему-то не очень верилось, что она может защитить от той силы, которая способна растирать камни в мелкую серую пыль. Пальцы сбивались, путаясь в непривычных застежках, флейты неуклюже пытались помочь – и цеплялись ржавчиной за пряжки, вспарывая сосредоточенную тишину металлическим скрежетом. С маской он справился быстрее, подсоединил гибкой трубой к фильтру, и в легкие потек пресный, до странного безвкусный воздух – словно язык уже успел привыкнуть к просочившейся в кабину кислоте, поверить, что вяжущий привкус – незаменимая часть дыхания.

Предвкушение, намертво переплетенное с опаской, птицей вздрагивало внутри, расправляло крылья, перьями щекотало горло. Он больше всего на свете сейчас хотел сделать первый шаг за пределы их маленького замедляющегося кокона – и боялся этого тоже больше всего. Феб не видел, скрывается ли под масками его спутников такое же спутанное чувство, прячет ли тревожное возбуждение в глубине дыхательного фильтра, но по жестам, по замершим в демонстративном покое позам, по смолкшим разговорам понимал – да. Он не одинок.
Когда подъемник с тяжелым скрипом дернулся, передавая нервную дрожь остановки застывшим в ожидании людям, выдох облегчения прозвучал тонким, редчайшим унисоном.
- Прибыли, господа! – с напускным молодцеватым весельем отрапортовал один из сопровождающих; где-то в тени слов пряталось облегчение, что ему самому нет нужды покидать герметичную капсулу подъемника, уж он-то за годы службы успел насмотреться на блеклую плешь под названием Поверхность. – Вы прошли инструктаж внизу, но все-таки напомню еще раз, - он посерьезнел, стал весь как глава из армейского устава, выученная наизусть. - Пребывание кабины в верхней точке в связи с чрезвычайной обстановкой возможно не более четырех часов. В случае неявки к назначенному времени...
- Не задерживайтесь, пожалуйста, - перебил его второй офицер; вероятно, в отличие от своего товарища по оружию он имел представление, кого они доставили наверх, и догадывался, что оставить господина Ведергалльнингена на Поверхности чревато гораздо более серьезными последствиями, чем выговор за несоблюдение временного протокола. – Конечно, если не будет прямой угрозы, мы вас дождемся, но это тот случай, когда инструкции лучше не проверять на прочность.
- Думаю, четырех часов нам будет достаточно, - судя по голосу Присяжного и попыткам поправить тяжелый неудобный комбинезон, казалось вполне вероятным, что он уже пожалел об идее этой вылазки, но по-прежнему сохранял спокойствие. - Как нам попасть в штаб-квартиру?
- Идите отсюда по тропе, переберетесь через насыпь - сами увидите, - махнул рукой его собеседник. - Не забудьте страховку, - он нагнулся над грудой ремней с защелками-карабинами, протягивая в их сторону переплетенный позвякивающий ком. - Сегодня погода еще ничего, но тут все может поменяться в мгновение ока...
Отвернув скрипучий герметизирующий вентиль на двери кабины, отряд выпустили наружу - по той же узкой лестнице, через верхний ярус платформы - против ожидания, не в объятия холода и ветра. Станция "Поверхность" представляла собой небольшой ангар, большую часть которого занимали огромных размеров крепления металлических подъемных тросов. Врезанные в потолок и укрепленные массивными опорами, врастающими в камень, крепления едва заметно подрагивали - должно быть, из-за ветра, который играл на толстых тросах, как на туго натянутых струнах длиной в целый город. Часть ангара занимали пустующие сейчас стеллажи для хранения цистерн - над ними в глухой крыше ангара выдавалось что-то вроде передаточного тоннеля, куда, должно быть, поднимали партии товара, доставляя их на вокзал. Здание казалось абсолютно пустым - кроме отчетливого стука шагов по железу тишину нарушал только свист ветра и редкие отдаленные раскаты грома - но на стенах, тем не менее, горели забранные в сетку тускло-оранжевые лампы, освещая путь к массивной двери наружу, закрытой на такой же вентиль, открутить который удалось не с первого раза.

[Woozzle >>>]

Когда они выбрались, делая первые шаги по сухому камню, ветер радостно запел в ушах, укрытых слоями синтетического меха, словно приветствуя случайных гостей, разделивших его одиночество. Идти оказалось неожиданно легче, чем выглядело изнутри кабины - прозрачное, невесомое течение ложилось на плечи пригибающей к земле тяжестью, заставляя делать каждый шаг медленно и осмотрительно, словно передвигаясь с грузом за спиной, и холод быстро пробрался под маску, оставляя свои немые прикосновения на щеках, но об опасности быть сброшенным в колодец речи, несомненно, не шло. Тропа была отмечена редкими прутьями, вбитыми в камень, по которым тянулась позвякивающая на ветру цепь - последовав примеру Присяжного, все по очереди пристегнулись к ней страховочными канатами, зафиксировав второй конец у пояса. В радиусе чуть больше сотни метров пейзаж терялся из виду, заштрихованный серыми клочьями воздушного потока, и передвигаться приходилось, придерживая рукой эту уводящую вперед хрупкую путеводную нить.
Обещанная насыпь появилась минут через пять, когда силуэт станции уже затерялся позади. Тропа изгибалась неровным горбом, переваливая через протяженную груду камней и обломков, обойти которую не было заметной возможности. Присяжный, заметив препятствие, обернулся и, нагнувшись к маске Феба, прокричал:
- Взрывная волна! - голос едва доносился сквозь закрывающий лицо пластик и порывы ветра. - Смотрите, какая ровная!
- Что?.. – спросил было Феб, но не услышал собственного голоса – слишком тихо, слишком ровно. Ветер рвал на куски слова, разбрасывая их по округе кусками бессмысленного мусора. – Почему - взрывная? – прокричал он, когда очередной пыльно-ветренный хлыст плеснул куда-то в сторону, и развел руками, показывая, что ничего не понял.
Здесь приходилось выражаться кратко – длинные речи были обречены на мучительную, немеющую смерть. Но даже в таком виде – два слова, сопровожденные жестом - они оставались призраками, закованными в цепи беззвучия.
Гильберт что-то крикнул в ответ, но Феб расслышал только смятые очередным шквалом обрывки слов, и вскоре Присяжный махнул рукой, отворачиваясь вперед и продолжая движение. Фигура Годо уже виднелась на вершине гряды - он остановился, ожидая отстающих, и изредка оглядывался, обозревая, противоположную сторону завала.
Идти становилось труднее – уклон нарастал, и почва становилась не такой плотной – стекала из-под ног, рассыпалась мелкими камнями, заставляя вязнуть и буксовать, терять скорость, вымеряя дыхание. Присяжный и Феб за две брошенные короткие полу-фразы успели отстать от Годо, и теперь сосредоточенно сминали подошвами неприятно-податливый, напоминающий трясину, грунт; несмотря пробирающий до костей ветер, тело под прорезиненной тканью комбинезона становилось неприятно влажным – и от этого еще сильнее ощущающим холод, длинными пальцами скользящий по ребрам. На висках выступала испарина.
Казалось, эта чертова насыпь не кончится никогда, и они так и будут карабкаться вверх, немые, оглушенные ревом пыльной бури, пристегнутые к тянущемуся в никуда поводку – бесконечно. Казалось, что хребет этой гряды и Годо, глядящий сверху – бесконечно отдаляются, оставляя между собой и остальными еще несколько десятков шагов - всегда неизменные несколько десятков.
Феб почти не заметил момента, когда десятки шагов сократились до одного – последнего, который уже почти был сделан, и за которой открывалась...
..распластанная внизу бездна.
Выжженное до безбрежной темноты пятно, почти очерченное циркулем, с высверленной в центре воронкой, словно гигантский штырь прошил землю в том месте, где – Феб почему-то понял сразу – в том месте, где раньше был вокзал. И тогда же понял, что означали слова Гильберта – взрывная волна. Присяжный догадался обо всем гораздо раньше, и, взбираясь по склону, уже знал, что увидит внизу.
Рельсы, оплавленные, оборванные, вздыбившие в небо обломки стальных костей теперь вели в пустоту, искореженная нефтяная цистерна сочилась маслянистой кровью – последними каплями, еще не успевшими уйти в пепел. Вереница мелких подсобных зданий – груды каменного хлама, ссыпанного в несколько могильных холмов – даже близко не напоминала строения, возведенные руками человека. Здесь не осталось ничего живого. Ничего живого – и ничего целого. Лишь дальше, за границей очерченного углем круга, можно было разглядеть какие-то дома – покореженные, опаленные, с выбитыми глазами-окнами, наспех запаянными листами металла, и все-таки там – была жизнь.
Какое-то время они стояли, позабыв о тяжелом прозрачном течении воздуха и подбирающемся холоде, смотря на открывшуюся им картину, не имея возможности обменяться словами - и не находя их. Наверное, самой поразительной казалась... легкость, с которой тонны железа и камня были сметены в стороны, оставив распаханный стальной шрапнелью, почти идеальный круг - словно капля растворителя упала на свежие мазки краски, оставив после своего невесомого прикосновения голый холст. То, что они видели, не было результатом длительной бомбардировки или артобстрела - понимали даже те, кто не разбирался в военном деле. Вокзал был сметен одним, рассчитанным ударом, и в этом понимании чувствовалась мрачное, смертоносное изящество.
Тропа уводила в сторону, петляя некоторое время по гряде, обходя остов здания, наполовину раздробленный взрывом и втоптанный в землю, и снова тянулась через завал обломков наружу. Туда, где в заштрихованной дымке виднелись уцелевшие здания и тусклые огни двух одиноких сторожевых башен - первый признак жизни, который встретился им в этой пустыне.

...первое впечатление, шепчущее, что до приземистого центрального дома, напоминающего казарму, всего несколько минут пути, снова оказалось обманчивым - когда почти неслышно лязгнувшие металлические ворота сомкнулись за спиной отряда, ноги уже начинали подрагивать от усталости, непривычные к тому, что каждый шаг им приходилось преодолевать с усилием. Во внутреннем дворе никого не было - ворота, должно быть, управлялись изнутри, и им на мгновение показалось, что перед ними еще один дом-призрак, давно вымерший и функционирующий только посредством бездумных переключающихся автоматов, но затем вспыхнули лампы наружного освещения, и входные двери приоткрылись, пропуская новоприбывших внутрь.
Электрический свет ударил по глазам - но после путешествия через тусклый мир, лишенный красок иначе как проблескивающих в небесах пурпурных молний, даже это жесткое белое пламя казалось приятным, напоминая о домах, улицах, прожекторах и людях. Гостей встречала целая делегация - около десятка хмурого вида военных, при оружии (но держа его, тем не менее, за плечами), и офицер.
- Капитан Мертенс? - Гильберт, устало облокотившись о стену, первым делом содрал с лица дыхательную маску, жадно втягивая грудью сухой, теплый воздух. - Я знаю, вас не предупреждали об этом визите. О Молчаливый, здесь всех гостей ведут по такому маршруту - или наша делегация удостоилась особой привилегии?..
- С недавних пор - всех, - сухой ответ, лишь слегка выглядывая за рамки официальности, намекал на то, что тон Присяжного не подхватили. Острый взгляд офицера по очереди скользнул по каждому из гостей, задержавшись почему-то на лице Феба - и легким, профессиональным презрением остановился на тяжело дышащем Гильберте. - Попрошу представиться, назвать цель визита и предъявить допуск на право нахождения на пограничном объекте.
Присяжный, казалось, совершенно не смущенный отповедью, некоторое время с интересом разглядывал собеседника, и затем, переведя дух, назвался, с каким-то мстительным удовлетворением выговаривая каждый слог имени и перечень должностей, занимаемых в тайной канцелярии. Лицо капитана оставалось каменным, успев, однако, в процессе сменить цвет на оттенок мертвенно-бледного, и он, помедлив, перевел взгляд дальше.
Феб наслаждался произведенным эффектом, пожалуй, гораздо больше, чем сам Гильберт. Эта мраморная, застывшая бледность на лице человека, считавшего высокомерие своим неотъемлемым правом лишь по факту наличия особых отметок на погонах, казалась маленьким реверансом вселенской справедливости, а Присяжный – ее невозмутимым, одетым в тонкую улыбку воплощением.
Поочередное представление оставшихся заняло гораздо меньше времени: рядом с длинным послужным списком Гильберта имена Годо и его подчиненных смотрелись скромно, затененено – как и положено телохранителям.
Последним в очереди оказался Феб; назвав свое имя, он понял, что должность, которая значится в его удостоверении, и которую уместнее всего было бы произнести здесь – внештатный сотрудник канцелярии Танненбамуа – просто застрянет поперек горла. Он не мог сказать этого о себе ни вслух, ни как-либо еще: внутри зарождалось что-то клокочущее, рычащее, первобытное, скручивающее слова в тугой узел, не имеющий смысла. После слов «Фебьен Альери» не последовало ничего, и ожидающая пауза пожирала сама себя – мучительно долго.
Наконец, капитан Мертенс медленно кивнул, очевидно, признавая за человеком с регалиями Присяжного право иметь какое угодно сопровождение – хоть вовсе безымянное, если заблагорассудится.
- Чем могу быть полезен, господин Ведергалльнинген? – он все еще пытался выглядеть независимо, прятать извечное армейское преклонение перед чинами и званиями под маской сдержанной любезности, чем даже вызывал некоторое уважение. – Полагаю, какая-то чрезвычайная ситуация, не терпящая лишних ушей?.. Раз вы сочли необходимым подняться сюда лично.
Его собственный отряд при этих словах явно почувствовал себя не в своей тарелке, кто-то неловко дернулся к дверям, кто-то переминался с ноги на ногу, кто-то просто старался изобразить отсутствующий вид – но покинуть комнату без прямого распоряжения начальства никто не отважился.
- Это неофициальный визит, капитан, - Гильберт, который в этот момент, казалось, должен был снисходительно взмахнуть рукой, демонстрируя унизительное прощение перед подчиненными, вдруг переменился в лице, заговорив проникновенно и слегка понизив голос, ни единым словом не намекая на исчерпанный инцидент. Запоздало вспомнились рассуждения вчерашнего вечера - о том, что информация, за которой они поднимаются, вполне возможно, потребует личного соучастия, выходящего за рамки официальных протоколов. Присяжный, позволив чуть окрепнуть льду недоверия, осторожно ломал его, сменяя превосходящий тон доверительным. - Я и мой коллега просто хотели бы переговорить с вами об обстановке здесь, наверху, не более того. Найдется здесь тихое место, где мы бы никого не побеспокоили?
- Конечно, - сосредоточенный, застывший взгляд если и потеплел, то на самые доли градуса, но не оценить возможности сохранить лицо Мертенс не мог. - Вахта, свободны до полудня, - следующая команда предназначалась бойцам, позволяя, наконец, напряжению разойтись естественным путем. - Следуйте за мной, господа.

[Черон >>>]

Тихое место оказалось комендантской - просторная комната с парой кресел и письменным столом, чем-то похожая на рабочий кабинет Присяжного - с той разницей, что стол последнего был неизменно погребен в груде бумаг. Мертенс тяжело опустился в кресло, сцепляя руки и опираясь на лакированную поверхность, поднимая взгляд на посетителей. Телохранители остались снаружи, за исключением Годо, и присутствие постороннего как будто придало офицеру уверенности в том, что речь не будет идти о беспокойных материях высшей секретности.
- Итак? - тонкие брови вопросительно приподнялись; голос снова звучал уверенно и сосредоточенно. Высокомерен или нет, Мертенс определенно не собирался трепетать перед высокопоставленными господами больше необходимого.
- Капитан, - Присяжный тонко улыбнулся, не разжимая губ, - как я уже сказал, вы не присутствуете на допросе. Отсутствие прямой иерархии подчинения и особый ранг пограничных отрядов подразумевает, что за ваш возможный отказ разговаривать с нами вам совершенно ничего не грозит. Мы бы хотели услышать ваше мнение о... ходе службы в течение, скажем, последней недели - до того, как случилась эта прискорбная неприятность, - он показал глазами в сторону, имея в виду направление расположения воронки. - Какие-нибудь необычные происшествия? Странности? Что-нибудь, выбивающееся из рутинного распорядка?
- Я уже давал полный отчет контрразведке, - ответ прозвучал сдержанно, но без видимой неприязни. - Вы имеете в виду признаки вторжения? Никаких посторонних, никаких прорывов границы. Все прибывавшие в те дни поезда тщательно досматривались, кроме груза, на борту ничего не было. Атака оказалась для нас полной неожиданностью.
- Я не совсем об этом, - вкрадчивая мягкость обернула голос Присяжного в шелестящий струящийся шелк. – Меня интересует более ранний период. Скажем... две недели до вторжения, или, быть может, три.
Феб стоял чуть в стороне, одновременно вовлеченный в происходящее - и отстраненный. Манера речи Гильберта казалась ему странной качающей волной, и слова, звучащие поверх, были лишь пеной, укрывающей собой глубокую и темную силу.
- Если говорить точнее, - Присяжный сделал короткую паузу, заставляя Мертенса ощутить власть этой волны, - мне нужно, чтобы вы вспомнили... единичные происшествия. Не то, что можно связать с нападением – и о чем вас, вне всякого сомнения, спрашивали ранее. Я хочу, чтобы вы вспомнили все радио-сообщения, могущие показаться хоть сколько-то странными. Любые потери личного состава, если такие были. Все отчеты караульных, непосредственно несущих службу на границе.
Меня не интересует вторжение, капитан. Мне нужен один человек, и если он прошел здесь – я должен знать все детали.
При слове "потери" взгляд капитана едва заметно дрогнул, скользнув к какой-то невидимой точке за спиной Присяжного - так, что движение, казалось, со стороны заметил один только Феб.
Затем он, помедлив, пожал плечами, и выдвинул тихо скрипнувший ящик стола, вытаскивая наружу толстую пачку рассыпающихся бумаг. На самом верху стопки, завернутые в полупрозрачную ткань, оказались несколько снимков - тонкие металлические пластины легли на лакированное дерево с едва слышным звенящим звуком.
- Разве что вот это, - один за другим, Мертенс разложил четыре ферротипа перед Присяжным.
Все снимки, на первый взгляд, изображали одно и то же. Размытая, теряющаяся в постоянном шуме пылинок и песка линия горизонта разделяла пополам безжизненный пейзаж Поверхности - ничем с виду не отличавшийся от картин, увиденных ими по дороге, кроме странных пятен ярко-белого света в центре кадра. Поначалу оно казалось дефектом фотографического аппарата - но на первых трех снимках это образование было схвачено в одной и той же манере, едва заметно движущееся, перетекающее из одного положения в другое, словно разлитый в воздухе жидкий свет. Последний ферротип отличался от предыдущих - он был сделано с другого ракурса и со значительного удаления, и клок светящегося тумана на нем выглядел как несколько отдаленных - но тем не менее, непривычно ярких для выцветших красок пустоши - пятнышек, сгруппированных вместе.
- Снимки сделаны двенадцатого числа этого месяца наблюдательными башнями "север" и "север-север-восток" - ровно две недели назад, - голос Мертенса стал каким-то безжизненным, отстраненным, словно он читал по памяти надиктованные слова. Он даже не смотрел на изображения, уставившись куда-то в пустоту над столом. - Какое-то светящееся образование, до сих пор такие в наблюдениях не встречались. Не представляло опасности для дозорных, находилось где-то в трехстах метрах от точек наблюдения. Фиксировалось около часа, после чего пропало из видимости и больше не появлялось. В рапортах его зафиксировали как предположительно атмосферное явление... вот и все. Остальное - в рамках ежедневной рутины. Радиошум в эфире, характерный для здешних мест. Никаких, - и снова пауза, неуловимая, в сухом речитативе фраз едва вытягивающая на шестнадцатую долю такта, - никаких происшествий среди состава.
Несколько секунд капитан молчал, словно позволяя произнесенным словам отзвучать, затихая в слабом эхе пустых стен - и затем поднял взгляд, в котором шевельнулось что-то, напоминающее слабое любопытство.
- Вы сказали "один человек"? Ищете кого-то конкретного?
Присяжный проигнорировал его вопрос, с вежливым вниманием продолжая изучать пытающееся казаться спокойным лицо. Снимки он пододвинул к себе, лишь мельком взглянув на них – с коротким, скомканным интересом, будто отложенным на потом. Конечно, он заметил неловкую паузу в ответе, мгновенный сбой, отодвигающий слова судорожным выдохом, и Феб заметил, зацепился за этот выдох отточенным слухом музыканта, как за фальшивую ноту - натянутую, режущую, грубую.
- Вы лжете, - уже почти сказал он, но смолчал, остановленный предостерегающим жестом Гильберта – словно тот успел услышать слова за миг до того, как они прозвучали.
Присяжный, казалось, намеренно затягивал это тревожное молчание, наполненное слегка нервозным ожиданием Мертенса, невысказанным обвинением Феба и собственным демонстративно благожелательным спокойствием.
Феб не понимал смысла этой игры, но чувствовал – всем своим нутром и каждым сантиметром кожи, прошитой колючим ознобом – в этой партии стоит довериться дирижеру.
- Я все-таки попрошу, чтобы вы припомнили получше. Может, вы упустили какие-то подробности? - где-то глубоко, в безбрежной мягкости слова, обозначающего просьбу, крылись острые когти. Пока еще не касающиеся кожи, не берущие за горло – просто играющие эхом, скомканным в беспомощный мячик.
- Если вы сомневаетесь в моей памяти, то можете изучить содержимое вахтенных журналов и еженедельных сводок, - последовал холодный ответ. Как и прежде, в голосе Мертенса не чувствовалось прямой агрессии, но ледяная вежливость тона не оставляла сомнений в том, что капитан почувствовал скрытую в безобидном вопросе угрозу. - Последние направляются непосредственно в канцелярию, так что ознакомиться с ними вы могли бы, не выбираясь из-за стола. Господа, у меня нет времени на недомолвки и перечисления всех странностей, которые можно встретить на Поверхности. Если меня в чем-то обвиняют, или вам нужны конкретные сведения - высказывайтесь, черт возьми. Иначе позвольте напомнить, что у нас здесь прорва работы - в том числе по восстановлению вокзала.
- Разумеется, я их читал, - Присяжный тонко улыбнулся, не принимая резкого тона, ни на минуту не меняя расслабленности позы. – Очень внимательно и подробно. И, разумеется, если бы я в чем-то вас обвинял, то делал бы это не здесь, - когти снова подбросили эхо, заставив его судорожно сжаться. – Скорей, я надеялся, что в неофициальной обстановке вам будет... удобнее поведать то, о чем могли умолчать отчеты. И я позволю себе воспользоваться вашим предложением: да, мне нужны конкретные сведения. Будьте любезны, пригласите ко мне капралов Сириуса и Авве, лейтенанта Арно и – в первую очередь – рядового Доннели.
Феб не успел заметить момента, когда изящная, оттененная полуулыбкой маска добродушия закостенела холодной жесткой требовательностью, а внимательно-изучающий темный взгляд приобрел жгучую остроту клинка.
Впервые за все время разговора им показалось, что собеседник Присяжного удивлен - по-настоящему.
- С первыми двумя никаких проблем, - осторожно произнес он, подбирая слова. - Арно с группой сейчас снаружи, разбирают завалы - к середине дня они вернутся. Доннели... - Мертенс запнулся, прикрыв глаза, словно пытаясь вспомнить детали, - переведен по состоянию здоровья. Давно. Деталей не знаю, но они должны быть в личном деле.
В этих именах, извлеченных Присяжным из своих архивов, для Феба не было ровным счетом ничего знакомого, и нить разговора теперь казалась тонкой, ускользающей, исключившей его самого из круга посвященных. Ему по-прежнему казалось, что Мертенс в чем-то лжет или – как минимум – не договаривает, но теперь вместо яркой, отзывающейся на камертон уверенности, звучал лишь слабый отголосок, к которому он и сам не рискнул бы прислушаться. Феб разглядывал снимки Поверхности, все еще придерживаемые тонкими пальцами Присяжного – просто так, по инерции. Белая вспышка, захватившая треть пейзажа, разрасталась в глазах слепящим пятном, делая голоса чуть более далекими, лишенными плотского воплощения - просто радиошум на фоне засвеченного участка пленки.
- В таком случае, пусть принесут личное дело, - на миг показалось, что в этой части эфира мелькнуло раздражение – и тут же растворилось в оглушающем белом блике.
Капитан криво улыбнулся в ответ на последнюю фразу, потянув на себя нижний ящик стола. Смысл жеста стал понятен почти сразу - здесь, на пограничной станции, не было клерков для бумажной работы. Из встрепенувшегося пылью скрипучего ящика была извлечена стопка достаточно древних на вид папок, из которых Мертенс, помедлив, выбрал самую нижнюю. Шелест раскрывающейся бумаги, показавшийся вдруг резким запах чернил, выбитых безразличными буквами печатной машинки вдоль разлинованного желтоватого листа - раскрыв первую страницу и подвинув ее так, чтобы не скрывать содержимое от державшегося позади Феба, Гильберт углубился в чтение.
Френсис, Доннели. Тридцать один год, рядовой погранично-разведывательной части. На первый взгляд бросалось в глаза несоответствие возраста должности; самому Мертенсу было, должно быть, немногим больше - впрочем, служба здесь, наверху, всегда считалась особенной категорией, в которой не действовали обычные правила армейской карьеры. Сухие строчки цифр и букв - рост, вес, возраст, специальность, физические показатели. Особые приметы - не указаны. Награды и отличия - поощрения за участие в подавлении двух вооруженных забастовок рабочих пять лет назад, к знакам отличия представлен не был. Никаких зацепок по поводу того, почему именно этот человек заинтересовал Присяжного, на первый взгляд, в документе не было.
Следующий лист - длинный, испещренный однотипными заметками список мест службы. Данные за последние несколько лет представляли собой аккуратные повторения одной и той же фразы - "Наблюдательный пункт железнодорожной станции, Поверхность". Последнюю запись перечеркивала размашистая, сделанная от руки пометка "комиссован". Следующая страница - служебная характеристика, немногословная и совершенно безлично. Графа "болезни" - пустая. Присяжный поднял бровь, со значением покосившись на Мертенса, который смотрел куда-то в сторону, и перевернул еще одну страницу.
...в первое мгновение Феб не понял, что произошло - лицо Гильберта вдруг вспыхнуло неестественной, гипсовой бледностью, он вздрогнул, как будто что-то, скрытое в растрепанных уголках бумажных страниц ужалило его в руку. Это длилось не больше удара сердца - окаменевшие вдруг пальцы безвольно выпустили из рук тяжелую папку, которая шумно соскользнула вниз, шлепаясь на пол и раскрываясь на последней странице, густо заштрихованной темно-серым переплетением теней.
Снимок.
Присяжный механически выдохнул, приходя в себя и наклоняясь, чтобы подобрать дело - и все это время взгляд Феба оставался прикованным к вклеенному между бумажных листов снимку - расплывчатому, нечеткому, но тем не менее, узнаваемому безошибочно.
С целлулоидной поверхности на него смотрел Люциола.

[Woozzle >>>]

...Феб успел раньше. Осторожно удержал Гильберта за плечо, не давая ему склониться – и застывая на короткий миг в этом прикосновении, отдавая последнее теплое, что пока еще чувствовал внутри.
Затем присел над распахнутой папкой и бесцеремонно выдрал изображение, оставив остальные бумаги на полу грудой никому не нужного хлама.
Поднялся.
И следующим движением – невозможно слитным, не разделенным на несколько шагов, спаянным в порыв – оказался у противоположной стены, где капитан Мертенс уже, должно быть, понимал, что время игры кончилось.
В пальцах клокотала ненависть, переплетенная ржавчиной и тонким шрамом Присяжного. В пальцах клокотала музыка – безжалостная, умеющая быть дыбой, хлыстом и окриком.
В пальцах плавилось эхо – и плакало, мечтая вернуться в когти того, прежнего, который всего лишь сминал его в бумажный комок.
- Кто. – очень тихо и очень медленно выплел Феб из своей ненависти, своей музыки и переплавленного, обессиленного эха. – Откуда. Когда.
- Какого!.. - Мертенс дернулся, поднимаясь с кресла и едва не зацепив его в поспешном, нервном движении назад; в глазах плеснуло еще недавно тщательно скрываемой паникой. Феб скорее почувствовал, чем увидел, как где-то за спиной плавным, текучим движением вырастает Годо, готовый в любой момент подхватить малейший намек на движение и стать продолжением его руки - безошибочным и смертоносным. Следующий элемент рассыпающейся мозаики происходящего - тонкие пальцы Присяжного осторожно сжали его предплечье, напоминая о необходимости оставаться холодным, расчетливым, режущим - но сам он при этом, тем не менее, лишь подался чуть вперед, не делая попыток вмешаться или одернуть своего спутника.
Кокон сдержанности, еще недавно окружавший капитана, трескался и осыпался на глазах.
- Проклятье... я не знаю, слышите! Черт возьми, ладно, я солгал вам, Доннели не переводили, я не знаю, что с ним! - он отступил еще на шаг назад, понимая, что загнан в угол; взгляд нервно метался по комнате, останавливаясь, наконец, на лице Феба. - Он пропал две недели назад - прямо из дозорного пункта, исчез бесследно. Это было, наверное, через несколько дней после того, как видели эти... - он нервно кивнул в сторону ферротипов, часть которых успели слететь со стола после вспышки последних секунд. - Через два дня меня вызвали вниз, в командование - его исчезновению была придумана легенда, которой требовалось следовать во всех документах... черт, я могу попасть под трибунал уже за то, что рассказываю об этом вам сейчас!
- Тогда я все же рекомендовал бы вам рассказать все, - к Присяжному возвращалось привычное самообладание, стирая отголоски сбившегося дыхания; голос обретал знакомые вкрадчивые ноты, словно отлитые из мягкого, текучего янтаря. - В этом случае наш разговор так и останется неофициальным.
Сам Феб выбирался из своей ярости тяжело и больно. В горле не было места словам – только хриплая, обжигающая связки угроза, вырывающаяся резкими толчками вместе с выдохом. Он понимал, что это неправильно, что горячая, бьющаяся в висках волна сейчас не поможет ничем – только испортит все, он пытался ее смирить, затушить воздухом, каким-то мыслями, ощущением холодных пальцев на плече; получалось из рук вон плохо. В конце концов он так и остался стоять лицом к лицу с капитаном, не сводя с него невидящего, почти белого взгляда – рвано выдыхая обрывки все той же ненавидящей мелодии и памяти о бесконечном красном. Молча.
Говорить продолжал Гильберт.
- Мне нужно знать, когда и при каких обстоятельствах этот человек оказался в вашем подразделении. Какие у него были рекомендации, кем подписано направление, откуда, согласно бумагам, он был переведен. Мне нужно знать, от кого исходило распоряжение скрыть его исчезновение и подделать документы. Отвечайте, Мертенс.
- Хорошо... хорошо, - он вернулся на место за столом, не без опаски бросая взгляд на фигуру Феба и нервно сцепляя побелевшие пальцы.

- Я знаю Доннели, с ним всегда был порядок. Под моим началом он служил два года, все - здесь, наверху. Спокойный, исполнительный, очень дотошный - причина, по которой, наверное, он и оказался в пограничных. Всегда писал подробные отчеты, замечал каждую мелочь, подолгу перепроверял отправляемый груз - кое-кто за это над ним посмеивался, но не более. До того как поступить сюда, он работал где-то внизу, в корпоративных - охрана опасных объектов, складов, взрывчатых производств, где обычно привлекается армия. Номер подразделения должен быть в его деле. О нем хорошо отзывались, никаких... инцидентов, взысканий, ссор. Не слишком рвался в офицеры, правда. В тот день... его пост просто перестала отвечать на радиовызовы. Когда выслали группу поддержки, оказалось, что там просто никого не было - как будто он выбрался из башни и ушел в пустошь. Мы обыскали ближайшие несколько километров, но не нашли ни тела, ни следов, куда он мог бы направиться - на выветренном камне они почти не остаются. Никаких признаков драки, крови, следов от пуль или пороха...
Мертенс сделал паузу, выравнивая дыхание, и продолжил:
- Меня вызвал полковник, Ховард - мой непосредственный начальник, - Присяжный медленно кивнул, отмечая имя, и Феб смутно вспомнил расплывающийся в памяти силуэт - когда-то давно, на собрании, куда Гильберт привел его, этот человек был среди докладчиков. - С ним было двое человек из Ассамблеи... я не знаю их имен. Все распоряжения шли от них. Выглядело так, как будто они хотели замести следы... тогда я подумал, что все это для того, чтобы не распространять тревожных слухов. Я пытался выяснить, что произошло с Доннели, но они либо не знали сами, либо не сочли нужными просвещать нас... - Мертенс вдруг вскинул голову. - Сэр, я понимаю, что задаете вопросы сейчас вы, но мы здесь, наверху, не бросаем своих... Что случилось с Фрэнком? Он жив?
Присяжный долго смотрел на него, решая, стоит ли ответить – или непонимающе пожать плечами. Затем коротко кивнул, становясь при этом непривычно-рассеянным, бессознательно потирая тонкую ниточку шрама – и очевидно счел вопрос исчерпанным.
- Но... как такое возможно?.. – первые слова, которые преодолели затихающий внутри гул ненависти, даже самому Фебу показались каким-то растерянными и беспомощными, он поморщился от этого чувства, резко мотнул головой, словно пытаясь стряхнуть застывшее непонимание с лица. Наверное, проще было считать, что капитан продолжает врать, изворачиваться, чтобы прикрыть какое-то собственное прегрешение – но Феб больше не слышал, не чувствовал фальши и каким-то противоестественным образом был уверен: все правда. Во всяком случае, сам Мертенс верит в то, что говорит, и, похоже, всерьез беспокоится за своего солдата.
- Близкий родственник? Близнец? – тихо предположил он, вглядываясь в размытые линии снимка, каждая черта – как надрез в памяти, кровоточащий, ноющий, незаживающий. – Не может же человек измениться настолько сильно – или так играть долгое время. Спокойный, исполнительный, не склонный к ссорам и инцидентам Люциола... – нервный смешок оборвал слова на полузвуке.
- Вы лучше его рассмотрели, чем я, - негромко произнес Гильберт, наклоняя лист так, чтобы блики искусственного света скатывались по нему вниз. - У меня, в общем-то, - нервная, растрескавшаяся усмешка, - поначалу почти не было шансов взглянуть ему в лицо...
Пауза - немая, медленно наполняющаяся растерянностью. Присяжный рассматривал изображенное механической кистью лицо с какой-то отчаянной безнадежностью - игрок, который сделал свой лучший ход, обещавший спутать планы противника, и вдруг обнаружил, что на той стороне доски действует совершенно другие правила. Годо, неслышной тенью приблизившись сзади, заглянул через плечо, внимательно осмотрев портрет - единственный из присутствующих в этой комнате, он (если капитан не солгал) не видел изображенного своими глазами.
- Вы узнали бы тех двоих... из Ассамблеи, как вы сказали, - Гильберт вдруг поднял голову, ненадолго оживляясь какой-то мыслью, - который отдали вам распоряжение?
Мертенс, поколебавшись, кивнул:
- Я не пытался запоминать их в лицо, но думаю, да.
- Впрочем, это нам не слишком поможет - не устраивать же опознание... - он рассуждал, словно говоря сам с собой, не обращаясь к присутствующим. - Доннели - помимо дотошности и исполнительности, были ли среди его достоинств... скажем, умение владеть холодным оружием?
- О да, - Мертенс оживился. - Штыковой бой входит в общую подготовку для всех, но у Фрэнка были... впечатляющие способности. Он говорил, что научился этому в годы службы на Дне - на узких улицах и в тоннелях часто используют ручное оружие.
- Вы замечали, чтобы он интересовался политикой? - несмотря на еще недавние заверения Присяжного о том, что их разговор не будет допросом, короткие и быстрые змеиные реплики напоминали именно его. - Деятельностью отдельных лиц Ассамблеи, крупных промышленников? Советников?
- Нет, - короткое движение головой из стороны в сторону. - Во всяком случае, я никогда не слышал от него ничего подобного.
- Как вы думаете, зачем он покинул свой пост в день исчезновения?
На этот раз Мертенс ответил медленнее - запинаясь, словно перебирая варианты и отвергая их один за другим.
- Не могу придумать подходящей причины. Первым делом при обнаружении любого подозрительного объекта - поезд, прибывающий вне расписания, любой движущийся силуэт, даже необычных масштабов гроза - разведчик должен сообщить в штаб-квартиру по радио. Выходить наружу в одиночку... никто бы не сделал этого в здравом уме и по собственному желанию.
- Вы допускаете возможность, что кто-то извне скрытно проник внутрь башни и напал на него? - Присяжный выдвинулся чуть вперед, тонкие брови наморщились острыми росчерками туши.
- Теоретически - да, и я включил эту возможную причину в свой рапорт. Практически - это невозможно. Даже если кто-то и имел возможность передвигаться по Поверхности иначе как по железнодорожным путям, у них должно было бы массивное транспортное средство - вроде той штуки, которая устроила здесь это, - резкий взмах руки в сторону. - Такое бы обязательно заметили.
- Мог ли он добраться своим ходом до пределов Мертвого города?
- Опять же, в теории... - Мертенс запнулся. - Добраться - да. Вы уже представляете себе прогулку по Поверхности - идти можно, пусть медленно; смерть от холода в снаряжении не грозит вам, пока вы в движении. Отсюда до развалин несколько часов пути - выносливый человек мог бы одолеть такой переход, но что дальше? Идти через руины... небезопасно, даже вооруженному.
Феб не принимал участия в разговоре. Откатившаяся волна оставила его опустошенным и выжатым, почти безголосым; он со странной сухой сосредоточенностью вслушивался в быстрые, рассекающие воздух вопросы – и чуть затянутые ответы, фиксируя их в подобие системы, нанося тонкими отметками на нотный стан. Каждая из них сама по себе казалась уместной, но партитура в целом вызывала оторопь и непонимание, звучащее в голове нарастающим диссонансом
Как будто кто-то забрал старого Доннели, выскоблил его изнутри дочиста, а вместо этого заполнил новым, Люциолой – вот что слышалось Фебу в пересечении вопросов и ответов, разбавленных голосом безумца, гуляющего по его снам.
Конечно, Феб не стал говорить этого вслух. Ему хотелось верить, что сам он – не безумен. Или хотя бы – чтобы в это верили остальные.
Зачем-то он взял со стола один из снимков, ослепленных белым пятном. Пальцы дергало странным холодом, выжженным изнутри.
- Мы можем это забрать? – он и сам не знал, кому в большей степени адресован вопрос – Мертенсу, все еще являвшемуся формальным хозяином положения, или Присяжному, теперь явно главенствующему тут. И зачем ему это безликий пейзаж - не знал тоже, но колкая морозная оторопь билась под кожей и не хотела отпускать.
После секундной заминки капитан посмотрел на Присяжного, словно ожидая его одобрения, и кивнул. Приглашающий взмах ладони, снова встревоженный, выжидающий взгляд - в то время как Гильберт, казалось, смотрел куда-то мимо собеседника, остановившись на невидимой точке чуть в стороне и выше. В комнате звенела напряженная, растерянная тишина, перебирая неслышными бархатными пальцами безмолвную дробь по крышке стола. По глазам Мертенса было видно, что он хочет задать вопрос - но не решается прервать затянувшееся мгновение.
- Благодарю, - Гильберт резко переменил позу, отклоняясь назад и сцепляя кончики пальцев друг с другом. - У меня больше нет к вам вопросов. Капитан, прошу прощения, но нам с коллегами потребуется несколько минут наедине.
Мертенс поднялся без лишних споров, с ощутимым выражением облегчения на лице - судя по перекатывающимся в голосе Присяжного железным ноткам, он, должно быть, ожидал от этой беседы совсем другого окончания. Тяжелая дверь скрипнула, отрезая оставшихся внутри гостей, и Гильберт повернулся к спутникам:
- Ваши соображения, господа? - уголок рта криво дернулся, не в силах скрыть раздраженную растерянность.
- Это ничего нам не дает, - Феб опустился в кресло, покинутое Мертенсом, и с какой-то звенящей опустошенностью уставился перед собой.
По большому счету, мелькнула отрешенная мысль, что бы мы тут ни узнали – не дало бы ничего. Знание того, как Люциола явился в Люкс – или как Доннели стал Люциолой – не дает ответа на самый главный вопрос. Как его остановить.
Флейты, едва касаясь, прошлись по поверхности стола, собирая почти беззвучные отголоски теплого дерева, складывая их в ломкую перекличку мыслей.
- Но теперь становится понятно, что за ним всегда, с самого начала стоял кто-то... обладающий серьезными полномочиями, - хрупкое стаккато металла и дерева переплелось паузой в словах: Феб только сейчас подумал, что для Присяжного, наверное, это было очевидно и до этой вылазки на поверхность. Он сбился с ритма и вскинул голову: - Скажите... Этот Доннели... Вы как будто точно знали, что искать, и для полной уверенности вам не хватало только маленького штриха, формального подтверждения, которое можно было бы подержать в руках.
Последние слова заставили Феба передернуть плечами – почему-то сейчас само воспоминание о том, как пальцы касались лица, отпечатанного на мутной бумаге, казалось неприятно-скользким.

[Черон >>>]

Гильберт медленно покачал головой.
- Просто повезло. Это имя единственное в списках донесений за последний месяц не упоминалось совершенно нигде - кроме отметки о заступлении на вахту. Само по себе это значило немного, но... - он поднялся, нетерпеливо проходясь по комнате, - удачная догадка, как оказалось. У нас есть как минимум одна зацепка - Ховард. Но, во-первых, это человек не того уровня, что Мертенс - он может просто отказаться разговаривать со мной, сославшись на то, что подотчетен только Ассамблее. А во-вторых, он сам мог быть просто связным, который ничего не знал о деталях происходящего. Проклятье, ничего не складывается, - раздраженное движение головой в стороны вдруг сломало недавнюю сдержанность, он снова с силой сцепил ладони, уставившись немым взглядом на побелевшие пальцы. - Если все это было задумано заранее, если они... ну, каким-то образом готовили эту фигуру собственного ручного убийцы - зачем столько сложностей? Зачем выбрасывать своего человека на краю пропасти, заставляя его спускаться вниз по скалам и развалинам, где он мог сотню раз погибнуть?
- Чтобы создать образ, - негромкий голос Годо, вступившего в разговор столь мягко, сколько и внезапно, заставил их обоих вздрогнуть от неожиданности. - Мне кажется, вы упустили из виду одну важную деталь. У группировок Ассамблеи на службе множество исполнителей для... деликатных поручений - это общеизвестный и привычный способ борьбы за собственное кресло. Все они работают в тени, не предавая свои действия огласке, и маскируя их за несчастными случаями или случайными нападениями на улицах. Но никто еще до сих пор не пытался сделать на этом имя. Пугающее имя, которое шепчут не только в кабинетах Променада, но и на улицах, за которым безуспешно гоняется полиция, который всесилен и неуловим, как Цикада... - Феб впервые, казалось, слышал, чтобы Годо говорил так много и связно. Присяжный замер, склонив голову и прислушиваясь к речи с выражением сомнения.
Телохранитель продолжил:
- Я спросил бы у вас еще кое о чем. Вы уверены, - быстрый взгляд на Феба, потом снова на Присяжного, - что оба видели одного и того же человека?
- Во всяком случае, мы оба узнали его, - Феб коротким кивком, стараясь не вглядываться в переплетение размытых линий, указал на лежащий поодаль снимок.
Я видел его, хотел сказать Феб. И я был им – в тот момент, когда его видел Гильберт. Хотел – но не сказал. Вторая часть все еще оставалась слишком острой и режущей, слишком страшной и мучительно-стыдной, чтобы он захотел разделить ее еще с кем-то.
- И лучше бы мы не ошиблись, - в ломаной усмешке, смявшей линию рта, сквозила какая-то нарочитая смоляная терпкость. – Этот город слишком мало даже для одного безумного убийцы, что уж говорить о двоих.
Он поднял взгляд на Гильберта – все с тем же тянущим чувством между ребрами, когда воздух становится мелкой стеклянной пылью, долго и пристально, ломая звенящее сопротивление внутри, вглядывался в линию, пересекающую лицо, снова пытаясь представить – хотя бы на миг – что все это было просто совпадением. Не бывает таких совпадений – кричал вихрящийся осколками воздух, не бывает – скулила память, вытянутая за шкирку из мутной дремы, не бывает, конечно, нет – молча соглашались тени, ласкающие шрам на щеке Присяжного.
- Почему вам вообще пришло это в голову? – оторвать прикипевший взгляд оказался так же непросто, как до этого – заставить его не отдернуться после первого касания. – Что заставило вас подумать, что он может быть не один?
...вряд ли хоть какие-то логические доводы могли выстоять против того животного чувства, которое скручивало нутро, но если они были – Феб хотел знать.
- Потому что это сказка, - Годо подался вперед, заострившимся взглядом обращаясь к Фебу. - Увлекательная, надо признать, будоражащая кровь - но фантазия, фальшивка. Неуловимый убийца, иррациональный, безумный - это сюжет для бульварного романа. Я был хорошо знаком с людьми, работавшими на сером рынке, господин Альери. Те немногие из них, кто успешно пережили начало карьеры - хитры, расчетливы, осмотрительны, и трясутся за свою шкуру сильнее, чем их собственные клиенты. На улицах могут рассказывать страшные истории про ночных охотников, но профессионалы знают, что каким бы опытным и ловким не был человек, он не скроется от десятка охранников, не обгонит пули, не сможет сделать все безупречно - а первая же ошибка будет фатальной. Исполнители - это пешки, разменный материал, господин Альери. И когда вы говорите мне, что какой-то незнакомец, о котором раньше никто не слышал, перерезал или похитил почти полсотни людей, всякий раз пробираясь в охраняемые комплексы и филигранно исчезая из-под носа погони... - он покачал головой.
- Постой, - Присяжный, казалось, тоже не было убежден, и вскинул руку, перехватывая формирующийся ответ Феба. - Да, это маловероятно, но возможно. Мы почти наверняка знаем, что в своих вылазках он пользуется внутренними утечками, и кто-то из работодателей снабжает его сведениями о маршрутах охраны, схемах периметра...
- Гильберт, вспомни, что я говорил тогда, - бесстрастно-отвлеченный тон Годо на мгновение дрогнул, обнажая прячущуюся внутри горячность; стекла очков тускло блеснули, поймав белый блик от качнувшейся лампы. - Да, достаточно ловкий лазутчик мог бы проникнуть в твой дом, устранить моих людей - но не просочиться невидимым и неуслышанным, сквозь стены, так, чтобы его не заметил ни один из десятка человек, не спускавших глаз со всех входов и выходов! Совсем другое дело - если это был кто-то из своих. Слуга, кухарка, рабочий, даже кто-нибудь из телохранителей, пусть я и готов был поручиться за каждого. Изменить внешность несложно - немного грима, парик; глоток сернистого газа превратит твой голос в речь самого дьявола, и кто, в любом случае, станет всматриваться в детали, когда у твоего горла держат нож? Неудачливыми исполнителями можно пожертвовать - маска перейдет к другому, и миф о неуязвимом Светлячке поползет дальше, заставляя конгрессменов ерзать в своих креслах. Черт возьми, даже вся эта история с Доннели обставлена так топорно, что просто должна наталкивать любого заинтересовавшегося на очевидную мысль: нечто демоническое с Поверхности - хотя бы эти самые белые облака, которые наверняка нарисовали прямо здесь, в этой комнате - пришло в город, похитило солдата и вселилось в его тело. Издатели, печатающие готические рассказы по три монеты за сборник даже не взяли бы этот сюжет, сочтя его чересчур примитивным. Если бы кто-то действительно хотел замести следы, почему они не пошли до конца - не заставили Мертенса замолчать любым из возможных способов, хотя бы разжаловав его и сослав инспектировать нефтяные ветки; не убрали из архивов всю информацию о Доннели, как будто его никогда не существовало...
Годо умолк, обрывая жаркую, сбивчивую речь на полуслове - и заставляя себя вернуться к прежнему положению, переводя дыхание и поправляя окуляры. Присяжный молчал, склонив голову - и не смотря на своего телохранителя. Он смотрел на Феба - внимательно, сосредоточенно - как будто нечто вдруг вспомненное заставило его проигнорировать все доводы, прозвучавшие только что.
- Ты не прав, - вдруг отстраненно, очень медленно произнес Гильберт, не сводя взгляда с Феба. - Пока я не могу сказать, почему, но почти уверен в этом. И у нас есть человек, который сможет подтвердить все, что мы слышали здесь. Один с недавних пор близкий знакомый нашего героя страшных сказок... и хозяин, во всяком случае, номинальный - его поводка. Помните, о ком я, Феб?
Он замер на минуту, ощущая, как зреет зерно понимания – прежде чем лопнуть оплывшими беззвучными кадрами: позолота ковры и слепящая до пошлости роскошь; человек со стаканом виски в руке – лицо, скроенное из лоскутков безумия и смеха; и еще одни – напротив – нервная дрожь под маской деловитости, толстые пальцы на подлокотнике, неприятно-бегающие глаза как будто от разных людей – серый дым и болотная зелень.
- Вы же не хотите?.. – начал он, запнулся, не закончив фразы, и выдохнул уже почти без удивления, без вопроса, зная, что вспомнил и понял – верно. - ...навестить господина Ангуса.
Запертое внутри беспокойство столкнуло его с кресла, Феб обошел комнату по кругу, вымеряя еще несколько тактов на осознание, каждым шагом укладывая тишину в тихое подобие ритма. Вернулся. Присел на край стола, отодвинув папку с бумагами.
- Не получится. Даже если мы настолько безрассудны, чтобы пойти на это. Вряд ли мы найдем ... законный метод убедить его поделиться сведениями. И незаконный – тоже вряд ли. Там огромный дом, чертова пропасть охраны, с чего бы ему не выставить за дверь любого, кто слишком настойчиво задает неудобные вопросы?.. - он поймал себя на том, что рассуждает обо всем этом абсолютно всерьез – и даже не ужаснулся. Не ощутил стыда или неловкости – только легкое сожаление и ускользающую ноту азарта.
- К сожалению, вы правы, - Гильберт кивнул, преувеличенно-серьезный тон был, казалось, готов вот-вот прорваться трещиной, когда он снова повернулся к третьему участнику разговора. - Я бы предпочел, чтобы Годо вытащил господина Ангуса из собственной постели, и доставил к нам в полной готовности к сотрудничеству. Что скажете?
Застывшее выражение на лице телохранителя было красноречивее любого ответа. Переварив вопрос, Годо осторожно и вежливо улыбнулся уголками рта.
- Нет ничего невозможного, сэр... но мне потребуется время. Нескольких дней, думаю, хватит.
- Превосходно, - Присяжный поднялся из кресла, меняясь в лице - недавняя мрачная сосредоточенность скрылась за широкой, предвкушающей улыбкой, он едва не потирал руки, когда оглянулся на Феба, словно предлагая ему разделить уверенность в успехе. - Уверен, мы сможем извлечь некоторую пользу из того, что знаем - например, выманить Марбери куда-нибудь в скрытое от посторонних глаз место, прислав ему письмо от имени своего подопечного. Он примчится немедленно - пусть в окружении охраны, но детали столь опасного сотрудничества он не доверит ни одному слуге. А потом... - он подмигнул Фебу, - потом, быть может, у нас появится ниточка, за которую можно будет выманить и самого господина Светлячка.
- Как прикажете, сэр, - Годо, привычно-текучий и хладнокровный, поднялся вслед за Гильбертом, незаметно оказываясь у двери раньше него. - Должно быть, у вас есть основания доверять этой версии - и все-таки я просил бы вас обдумать мои слова.
- Непременно, - Присяжный, мгновенно посерьезнев, наклонил голову, на короткое мгновение заглянув в глаза собеседника. - А пока я бы предложил убраться отсюда, господа. Даже сквозь эти стены я чувствую холод.
Тонкая игла уколола холодом под сердце – но осталась безымянной. Феб позволил себе не думать о том, как это будет; сейчас предполагаемая встреча – похищение, отчетливо отозвалось внутри – была для него лишь каллиграфическим построением, записью на нотной бумаге, для которой нет понятий «хорошо» или «плохо», нет морали и жестокости, есть лишь звучание, которое нужно успеть поймать, пока не отзвучало эхо. Господин Ангус Марбери был скрипичным ключом, и тонкие линии с каплями нот, поющих охоту, не могли стать без него полными.
Он позволил себе не думать о том, как это будет – но не смог позволить не усомниться другом.
- Что если... – тревожный, изъеденный осознанием собственной никчемности голос и взгляд, переплавивший вечное сомнение с яркостью снов, которые невозможно забыть. – Что если все это неправда, Гильберт? – и ломко срываясь в сотканный из ветра полушепот, оглушительный, рваный: - Если все это просто бред, воспаленный ненавистью и страхом, и все эти сны – просто отзвук этого воспаления, сукровица, сочащаяся из раны, которая никак не хочет заживать? Когда вы так... безоговорочно верите в эти видения – я начинаю бояться сам себя.
...может, для Годо эти слова были ворохом бессмысленных символов – или, напротив, объясняли все. Феб не знал, какой вариант хуже – но сомнения требовали выплеснуть себя, обернуть в переплетение звуков, чем бы они ни оказались для случайного свидетеля.
Гильберт обернулся, перехватив его взгляд - и так и не окончив начатый было шаг к дверям.
- Я доверяю вам, - просто сказал он. - Или, может быть, слишком доверяю собственным предчувствиям. После моей собственной встречи с ним... я не могу расстаться с ощущением, что здесь действует что-то большее, чем безумец с громким именем и острым ножом. Что-то большее, чем даже заговор радикалов из Ассамблеи, построивших умное орудие для смещения конкурентов по правящему кругу, как считает Годо.
Словно подхватив весомую серьезность произнесенных слов, ветер по ту сторону внешней стены свистнул сильнее, прорываясь нотами своих вселенских флейт сквозь хрупкую оболочку человеческого укрытия. В отдалении глухо прогремел разряд грома, обрывая Присяжного на следующем слове, сминая начало фразы в смущенную улыбку:
- А если мы окажемся неправы, то во всяком случае, обеспечим мистеру Марбери незабываемую ночную прогулку - головой в мешке. Что за жизнь без приключений, в конце концов?
И, подмигнув Фебу, он толкнул ладонью дверь, послушно распахнувшуюся наружу.
Обратный путь показался Фебу размытым; и дорога через барханы, и спуск в кабине подъемника сквозь мертвый город – к городу пока еще живому – все было заштриховано какой-то серой мутью, и время скрипело в тросах, тянущих вниз – невыносимое, тягучее, сонное.
Когда они наконец ступили в каменную сырость придонных уровней, оставив покачивающийся настил, ртутные подземные солнца тускло чертили послеполуденные тени.
Первый азарт, охвативший Феба в кабинете Мертенса, схлынул, оставив тяжелый осадок. Он не хотел бы признаваться в этом даже самому себе – не говоря уже о Гильберте – но тревога, неуверенность и страх стекали по ребрам холодными каплями, медленно наполняя нутро. Он все сильнее ощущал, что их так называемый план – чистое, незамутненное безумие, попытка сыграть с Люциолой на его поле, обреченная на неминуемый провал. Но даже теперь он не желал остаться в стороне – и не было жаль, что все сложилось именно так. Зато - было жаль незавершенных дел, потерянных людей и оставленного в Висцере саксофона. В голове переплетались голоса, и почему-то казалось, что оставить их сейчас вот так, звучащими где-то в невесомости, почти придуманными, ничьими – предательство. И еще – знак грядущей неудачи.
В конце концов он позволил себе быть суеверным. Оставляя Присяжного и Годо – на несколько часов, до вечера, как условились – он шел не прощаться. Он шел запомнить и сохранить в себе эту мелодию – как талисман, на счастье.

[Woozzle >>>]

Город и сам сходил с ума. Город был натянут, как бьющаяся на запрокинутой шее жилка – одно движение лезвия, и хлынет кровью, город напряженно ожидал чего-то ужасного, Феб слышал это ожидание в хриплых толчках воздуха, проходящих по альвеолам его улиц. К стенам домов, спасаясь от ветра, жались импровизированные палатки, чадили горьким нефтяным дымом костры, силясь согреть сгрудившихся вокруг людей; где-то раздавали скудный паек парни из добровольцев, в очереди то и дело вспыхивали драки – за место, за кусок, и просто так – ни за что.
Еще вчера этого не было, с тоской думал Феб. Неужели окажется, что всего этого – недостаточно, и будет бойня?.. Осенний холод обвивал его шею удушливым шарфом.
Когда знакомая панорама театра открылась перед ним, несмело выглянув из-за поворота, он сразу понял - что-то изменилось.
Детали, однако, не торопились бросаться в глаза, прячась за знакомым неровным морем пестро-серого и рядами укрытий. За два дня люди Гробовщика успели возвести на площади металлические каркасы, к которым крепились наполовину стянутые сейчас оболочки шатров, но вместе с ними взгляд выхватывал и другие инженерные сооружения - нечто, напоминавшее баррикаду в дальней части лагеря, и импровизированный блокпост с той стороны, откуда шел Феб. Площадь, которая раньше напоминала однородную свалку, начинала приобретать собственную внутреннюю иерархию - центральные, широкие области, рождавшиеся вокруг высоких шатров, бочек с водой и горящей нефтью, и периферия, куда, должно быть, постепенно вытесняли тех, чье присутствие не нравилось остальным - завсегдатаев улиц, прибившихся к беженцам, калек, обладателей протезов и повязок... неминуемый процесс сортировки начинал вступать в дело.
А еще - люди с оружием. Никто не пытался изображать какое-то подобие охраны или пограничной стражи, хоть несколько человек и смерили Феба, проходящего мимо поста, оценивающими взглядами, но оружия было много, и большую часть его не слишком старались скрыть с глаз. Револьверы за поясами, коротко обрезанные ружья, несколько человек открыто ходили с угрожающего вида винтовками наперевес. Некоторые лица он узнавал - их они отбирали вместе с Айронсом. Другие - большинство - были незнакомы.

...внутренняя область театра, впрочем, особых изменений не претерпела - концентрические ряды публики, лишенной кресел и лож, прятавшейся в расчерченных клетках жизненного пространства, спящие и просто пережидающие медленное течение времени, в основном - женщины, дети, больные, и несколько - его глаз уже научился отличать неестественно-скованные лица, означавшие сон без пробуждения - спящих, пораженных сонной лихорадкой, устроенных в стороне от остальных. Казалось, что все они, несмотря на то, что каждый до появления добровольца с миской или фигуры в грязно-белом халате был заперт в собственном маленьком мирке - что все они, тем не менее, отстраненно внимают ходу величайшего и страшного спектакля, который играют вечные актеры - Холод, Жажда, Страх, Болезнь и их приспешники, невидимые демоны неизбежности, приведенные в движение несколькими людьми там, наверху, которые делали медленные, расчетливые ходы на своих досках.
Гробовщика он заметил раньше, чем тот - его. Согбенный, усталый силуэт карикатурным мимом следовал вдоль рядов, волоча за собой побулькивающую канистру и изредка останавливаясь, чтобы напоить кого-нибудь из тех, кто слишком ослабел или не мог передвигаться сам.
Какое-то время – недолгое, но растянувшееся в замедленное чередование кадров – Феб просто смотрел, как он идет, склоняется, прикладывая щербатую чашку к очередным губам, выпрямляется и тяжело следует дальше. В каждом движении, в каждом шаге - ощущение груза, ядра, прикованного к щиколотке, беззвучно, но грузно тянущегося следом. И чувство вины, приходящее горьким откликом – такое же ядро на Фебовой шее. Он и сам не знал толком, откуда оно взялось, откуда вообще взялась вся эта одержимость, это свинцовое чувство, что он в ответе за все. Сам. Лично. Ему казалось, что он бросил Гробовщика и “Висцеру”, бросил в самый трудный момент, отправившись решать свои – личные – проблемы. И теперь видеть этого высокого, мрачно-высокомерного человека – каким Феб запомнил его с той самой, первой встречи у Маяка – измученным и почти смиренным было... Горько. Терпко. Тоскливо.
- Айронс. – он позвал издали, чуть слышно, словно боясь, что тот и вправду откликнется.
...я даже до сих пор не знаю его имени – усмехнулось внутри странное чувство несоответствия. Гробовщик – личина, натянутая по случаю ритуального шествия. Айронс – казенный официоз, фамилия, названная полицейскими в “Повешенном”. Имени – не было, не было кодового слова для своих, на которое откликаются светлеющим взглядом.
- Айронс, - повторил он чуть громче, прислоняясь спиной к выточенной из камня колонне, поддерживающей свод. – Я вернулся.
Ненадолго – ткнулось в ребра холодным острием.
Он обернулся - медленно, разгибаясь по частям, как манекен на шарнирах - и по усталой улыбке, тускло блеснувшей в ответ, стало понятно, что он почувствовал появление гостя.
Улыбка была искренней, и все-таки - держалась едва-едва, натянутая за уголки на высохшее лицо.
- Привет, - он оглянулся, подзывая взмахом длинной, неестественно-тонкой руки кого-то из темноты на помощь. Побулькивающая канистра, в которой оставалось почти на треть воды, сменила владельца, перекочевав в руки кого-то из добровольных смотрителей, и Гробовщик шагнул навстречу, огибая разделяющий их ряд. - Мы здесь уже думали, что с тобой что-то случилось...
Оборванная фраза повисла в воздухе неловкой паузой. За два дня, прошедших после их последней встречи, Гробовщик успел измениться. Внимательный взгляд отмечал небольшие детали, бросавшиеся в глаза только если долго смотреть на лицо вблизи - заострившиеся скулы, впалые и словно посеревшие щеки, едва оформившиеся морщины под глазами - в последнее время, должно быть, ему не слишком удавалось выспаться.
А еще - левое плечо, перехваченное крест-накрест побуревшей повязкой из какой-то подручной тряпки, которое он держал чуть выше правого.
- Не могу предложить кресло, увы, - Гробовщик усмехнулся, бросая выразительный взгляд на переполненные ряды публики. - До нас добрался правительственный груз - вчера... Значит, у тебя получилось?
- Не у меня, - он качнул головой, одновременно делая шаг навстречу и скованно улыбаясь в ответ. – У нас. В конце концов, среди тех, кто довез его сюда – половина твоих людей.
Феб сразу помрачнел, вспоминая демонстративно оскаленные оружейные стволы в лагере вокруг театра, и общее ощущение напряженности. Которое еще совсем недавно – здесь – казалось не таким оглушительным. Не таким – тягостным, предельным, ищущим, на кого бы сорваться, вызвериться, броситься, впиваясь зубами в горло...
- Что у вас здесь?...
”спокойно?”, хотел продолжить он, но в самом этом слове теперь звучала фальшь и невозможность назвать им хоть что-то.
- Я видел... оружия стало много. И все напоказ – не то от страха, не то от злобы. Но в каждого встречного по-крайней мере не стреляют. Пока.
И снова – короткий отблеск молчания, когда непонятно, что отвечать, и что спрашивать – непонятно тоже.
- Что с рукой? – Феб кивнул на забинтованное плечо, как будто о другом, но на самом деле – о том же, настолько о том же, что страшно услышать ответ.
- А, ерунда, - на дне слегка блеснувших глаз читалось: не совсем. - Видимо, кое-кто из местных крыс счел себя обделенным...
Он рассказал - коротко, обрывистыми скупыми фразами - как прошлым утром "Висцера" приняла продовольствие, как спорили о том, стоит ли раздать сразу все, или сохранить часть на черный день. После непродолжительного обмена на удивление сдержанными аргументами треть пайка решили оставить на складе в здании театра, приставив к нему круглосуточную охрану. Должно быть, кто-то из присутствовавших сообразил, что не особенно защищенный купол "Висцеры" и десяток вооруженных горожан - прекрасное сочетание, способствующее перераспределению груза в пользу тех, кто сможет его удержать. Или случайный прохожий, запомнивший направление движение обоза, поспешил шепнуть новость на ухо кому-нибудь из тех, кто мог заплатить за информацию. Так или иначе, под вечер, почти перед самым отключением огней, в лагере появились гости.
Сквозь площадь они прошли, должно быть, мирно, пряча стволы под одеждой, чтобы не вызывать подозрений - а когда добрались до театра, под дулами револьверов обезоружили охрану груза (его разместили в гримерной, подальше от случайных глаз). На дальнейшее, как выяснилось, планы гостей не распространялись - вынести незаметно груду ящиков было совершенно невозможно, и пока они решали, что делать, их заметили.
- Нам повезло, что это были не люди Синдиката и даже не откуда-то из уличной банды - просто пестрая группа случайных бродяг, которые где-то разжились железом. Если бы там было хотя бы несколько людей вроде нашего знакомого Скорца, - кривая ухмылка, похожая на трещину в гипсовой маске лица, - я бы здесь точно не стоял. А так - отделались тремя трупами и парой раненых. Меня задели по плечу ножом, доктор Холден зашил, как мог - так что жить буду, - он улыбнулся, отмахиваясь жестом, означавшим "все в порядке".
- В общем, когда здесь все убрали, уцелевшие в драке собрались и решили, что надеяться на удачу больше не стоит. Там был один парень, Фаррел... сказал, что знает, где найти надежных людей. Теперь им платят частью еды, которую удается собрать, а они охраняют лагерь, и кроме того - предоставляют снаряжение для поисковых групп. Мы отправляем несколько отрядов по пять-десять человек - в основном, на Дно. Оттуда сейчас ушла армия, и можно разжиться чем-нибудь съедобным - грибы, саламандры, прочая живность, которые продают подземные...

[Черон >>>]

Тяжелое чувство улеглось на дне души – неуютно, ворочаясь, загребая сердце широкими лапами. Всего этого не должно было случиться, скулило оно, дергая грязными отросшими когтями нити нервов, заставляя Феба прятать взгляд и ощущать себя – виновным.
Чтобы не думать об этом – не чувствовать этой вины, этой тоски и этого страха – он мотнул головой, отгоняя разом все ненужные и нелепые слова. Предостережения, советы, сочувствие.
...мне жаль, что так вышло.
...будь осторожен, пожалуйста. Все вы, сколько здесь есть – будьте.
...как бы они ни вернулись с более серьезной поддержкой.

Шелуха. Чувства, которым нет выхода – и оттого они рвутся обрасти хотя бы таким – нелепым - подобием звука и смысла.

- Думаю, будет еще обоз с провизией – когда они закончат первый круг. Чтобы обеспечивать всех равномерно там просто не хватает людей, - с каким-то стягивающим ощущением кислоты в зубах выговорил Феб; почему-то сейчас вчерашний день казался неимоверно далеким, и было странно что до «Висцеры» очередь успела дойти лишь один раз. – На этот раз будет еще сложнее.
В последних словах не было нужды – они оба это знали, видели на улицах своего города и в театре, ставшем убежищем, ощущали в воздухе, в разговорах и в лицах.
- Может, скоро... это все закончится, - помимо воли добавил Феб.
Маска спокойствия, лежавшая на лице импресарио, не дрогнула - и это сразу говорило о нем достаточно. Еще недавно, услышав подобную новость, Айронс бы взвился, вцепившись в источник сведений и не выпуская его, пока не выяснил бы все подробности. Сейчас - он не верил. И вместе с ним остатки надежды в то, что все закончится мирно, таяли, должно быть, у всех, кто выживал сейчас под его крылом.
- Неужели? - приподнятая бровь изобразила заинтересованность, впрочем, достаточно убедительно. - Они, наконец, разобрались с карантином?
- Не знаю наверняка, - Феб махнул рукой, понимая, что ничего не может противопоставить этому отчаянию, этому ежеминутному ожиданию беды. Даже внутри самого себя – что уж говорить обо всех остальных. Циркульно-ровное черное пепелище на месте нефтяного вокзала помнилось ярко, словно было выжжено в зрачках – и совсем не верилось, что те, кто смог сделать это, так легко сдали позиции, предоставив Люкс самому себе. – Когда мне об этом сказали, я решил, что это... неудачная шутка? Проверка реакции? Или просто манипуляция. Теперь я так не думаю. Теперь я вообще не знаю, что думать, - он отметил усмешку искривленным уголка рта.
Казалось, каменные, дышащие эхом стены, прислушиваются в их разговору, ловят каждое слово, чтобы рассыпать по полу – и площади вокруг. И разочарованно молчат, не находя жемчуга – лишь мелкий, похожий на осколки стекла бисер.
- Меня никто не искал? – продолжил Феб невпопад, не в силах выдержать молчания стен. – Я очень жду вестей от знакомых...
- Аннеке, верно, - Гробовщик покачал головой. - Здесь ее не было, нет. Я передал своим группам, чтобы спрашивали о ней в других лагерях, или если наткнутся... - он быстро отвел взгляд, - на свалки тел. Никаких новостей. Меня это тоже начинает беспокоить, особенно в связи со слухами о том, что у армии появились какие-то виды на Музыкантов. Ты еще не слышал? - наткнувшись на отрицательный жест, Айронс продолжил, осторожно подбирая слова:
- Это не официальное воззвание, но рассказывают, что внизу карантинные отряды помимо своих основных обязанностей искали среди жителей тех, кто обладает... способностями. Понятия не имею, зачем - может, это как-то связано с восприятием вакцины, или они опасаются, что кто-то на улицах сможет разогреть и без того распаленную толпу. А она... я не слишком с ней знаком, но слышал истории - почти наверняка из них. Впрочем, даже если это и правда, то чтобы попасться на глаза армии, ей пришлось бы опуститься на Дно...
- Или таких людей подбирают не только карантинные отряды, - пробормотал Феб, одновременно отвечая Гробовщику и своим собственным мыслям.
В самом деле – зачем? Кто-то наверху счел музыкантов опасными или полезными. Вопрос – кто. И чем это чревато для Аннеке и всех остальных. По крайней мере за себя, прорезала мысли колкая усмешка, можно не беспокоиться. Железнорукий калека, почти забывший, как звучат ноты, и уж подавно – как откликаются на них чужие струны, не может быть ни опасным, ни полезным.
- Спасибо, - Феб кивнул, отводя глаза. Почему-то за все годы, он так и не привык к ощущению фальши, когда кто-то заводил речь – в том или ином ракурсе – о музыкантах. Я тоже из этих, черт побери, протестовало все его нутро, почему я должен молчать, словно это что-то постыдное?.. И даже сейчас, когда он уже почти не был – из этих, царапающее чувство скребло ребра наждаком. – Я попытаюсь разузнать, с чем это связано. Впрочем, у тебя и без того хватает забот, верно? А я.. снова пропаду. Возможно, надолго.
...или навсегда – если что-то пойдет не так.
- Постой, - Гробовщик вскинул ладонь, почти касаясь тонкими, насекомыми кончиками пальцев его плеча; он выглядел обеспокоенным. - Ты собираешься искать ее - там, внизу? Я не стану тебя отговаривать, но ты же понимаешь, что это поиск иголки вслепую - мы даже не знаем, можно ли верить этим слухам, не говоря о том, что полностью обойти Дно и в лучшие времена заняло бы недели... Или, - он прищурился, едва заметно подавшись чуть навстречу, - у тебя теперь свои способы?
- Мне сказали, что она в тюрьме, - не стал отпираться Феб. – Я вот думаю, насколько безумным будет явиться туда и задать прямой вопрос.
Одного слова – “в тюрьме”, сказанного вслух, хватило на то, чтобы мутным селевым потоком хлынули воспоминания. Бесконечные лестницы, уводящие, казалось, в самое логово Цикады, гулкие коридоры, дробящие каждый шаг на несуществующие осколки, вынимающая душу тишина одиночной камеры. Просто представить себе, что снова окажешься в этих стенах – было жутко. И сразу слышался щелчок наручников, стягивающих за спиной запястья.
- Особенно, учитывая, что меня там могут помнить, - помедлив, добавил он. – Впрочем, наверное, я все-таки рискну.
- Сейчас, во всяком случае, они вряд ли станут хватать тех, кто постучится в приемное окно, даже если у тебя была какая-то... история с полицией. Клетки переполнены давным-давно, местных постояльцев приковывают цепями в коридорах из-за нехватки места - так что у них есть чем заняться и без случайных прохожих. И все-таки... - Айронс задумчиво склонил голову, переплетая пальцы. - У людей, с которыми мне теперь приходится работать, наверняка есть связи внутри. Даже если заключенного решат стереть из всех бумаг и распорядительных листов, они могли бы выяснить - за определенную плату...
Он осекся. Феб отчетливо видел, как импресарио, который волей случая теперь держал на своих руках ответственность за жизнь и кусок хлеба для каждого, пытается провести болезненный расчет, взвесить на внутренних весах стоимость скромной просьбы для Синдиката - шепнуть пару слов нужному человеку среди тюремных надзирателей, и передать ответ. Сколько стоила сегодня такая услуга - горсть патронов, корзину пайка? Двух-трех лишних человек охраны?
- Я не могу ничего обещать, но поговорю с ними, - короткий, резкий кивок головы, предназначенный скорее для самого себя, чем для собеседника; жирная черта под колонкой цифр.
Гробовщик снова протянул ему руку, и осторожно сжал пальцы в прощальном жесте - слабо поморщившись от боли в плече.
- Береги себя. Когда вся эта история с карантином закончится - мы обязательно встретимся.
Это “когда” казалось таким невообразимо далеким и призрачным, почти несбыточным, что заныло под ложечкой.
- Обязательно, - театральное эхо, дремлющее у Айронса за пазухой, пробудилось и, шепотом передразнивая Феба, ушло бродить по залу.
...обязательно.
Слабая улыбка - как ответ и знак: мы оба понимаем, что этого может и не случиться. И все-таки прощаться вот так, обещая себе, что это не навсегда – было проще. Даже с тем, кого почти не знаешь – но хотел бы иметь шанс узнать. В какой-нибудь из жизней.
Короткое рукопожатие, ободряющий кивок – и Феб шагнул прочь, к выходу, но застыл, рывком в полоборота, словно вспомнив о чем-то. Важном или не очень – но не дающим завершить движение.
- Просто хотел спросить, - флейты чуть шевельнулись, рассыпав железный шорох, и Феб поморщился от этого случайного, неуместного звука. – До сих пор не знаю твоего имени.
Он поморщился, словно вопрос вслед за рукопожатием потревожил зарастающую рану, но уже в следующее мгновение скомкал гримасу бледной улыбкой.
- Господин Цикада имеет обыкновение забирать у своих последователей какую-нибудь вещь - в знак заключенной между вами связи. В моем случае... - Гробовщик повел плечами, словно извиняясь. - Среди тех, кто знает, меня зовут Локустом. Если вдруг окажешься там, где темно, - эту фразу он произнес быстро, заученно, как будто повторяя какую-то ритуальную форму, - позови.
Феб уходил из “Висцеры” немного другим. Ветер болтался на его шее – не то шарфом, не то петлей, перетягивая дыхание. Отмечая смутно знакомые лица среди настороженных обитателей лагеря, он чуть заметно кивал каждому – беззвучным пожеланием силы, удачи и возвращения домой. Скорого – или хоть какого-нибудь.
Когда яркие шатры остались позади, Феб зашагал быстрее – времени до вечера оставалось не так уж много, но прежде чем вернуться в дом Гильберта, он хотел успеть еще кое-что. Еще одно безумство, еще один рывок через страх, еще один вызов собственным демонам.
Главное безумство, страх и демон ждали впереди, и флейты сжимались сами собой, стоило назвать их по имени - Люциола. Имя тех, к которым он шел сейчас, не было расчерчено красным и пряным, имя звучало затхлой холодной сыростью.
Феб шел в тюрьму – чтобы не оставлять за спиной той виноватой тревоги, что следовала по пятам вот уже несколько дней.

[Woozzle >>>]

...город, словно болезненное, тахикардическое сердце, пульсировал в такт его пути. Биение чувствовалось во всем - в сладковатых испарениях воздуха, поднимавшихся над коллекторными решетками, в резком, нарочито-жестком маршевом шаге полицейского патруля, в глухой песне барабана, по которому молотил заходящийся в пляске полуголый оборванец, собравший вокруг себя толпу таких же диких и брошенных, внимавших грубой мелодии. Улицы, по которым его вели, казалось, целую вечность назад, изменились до неузнаваемости - повсюду виднелись груды тряпок, нестройные ряды беженцев, находивших пристанище под карнизами угрюмых фасадов, на перекрестках вокруг горящих мазутным пламенем бочек кучковались фигуры с надвинутыми воротниками, недобро поблескивающие взглядами вслед хорошо одетому прохожему. Один раз от такой толпы отделились двое с явным намерением преградить дорогу, но, на удачу, их окликнул кто-то из окружения, и момент оказался упущен. Где-то перерезали водоводную трубу, и иссыхающая мутная струя толчками лилась из металлической раны в подставленные канистры. Чуть в стороне кого-то били - мягкие звуки ударов чередовались с глухими стонами, финальным аккордом последовал звон монет, просыпавшихся на мостовую. Полицейский на перекрестке, до которого оставалось чуть больше двухсот шагов, отвернулся, скользнув невидящим взглядом по вросшим в улице теням, жадно наблюдавшим за каждым неосторожным движением. Патрули старались не удаляться вглубь кварталов, и вмешательство их оставалось исключительно номинальным - даже здесь, где Город все еще соперничал с Дном, люди начинали остерегаться открытых пространств, где их могли бы заметить лишние глаза.
Лишними здесь и сейчас были все.

Поэтому зацепившись взглядом в случайный силуэт, одиноко стоявший у пятиугольного пустыря на стыке кварталов, словно бросавший вызов коллективной клаустрофобии, Феб безотчетно задержал на нем внимание.
Хрупкая, почти игрушечная фигурка, обернутая в серую шаль, свисавшую с узких плеч, как паутина. Короткие, растрепанные волосы, едва прикрывающие шею, у ног - совершенно невозможная, нереальная здесь и сейчас корзина с цветами, и выщербленное глиняное блюдце, где одиноко лежали три тусклых монеты. Он узнал ее, только увидев цветы - бледные, бросающиеся в глаза какой-то опасной, неестественной красотой, слегка припорошенные багровой уличной пылью. Ее лицо оставалось прежним, но выражение неуловимо изменилось - как будто Ран из замкнутого подростка вдруг стала взрослее, вечно застывшая кукольная маска безразличия осыпалась с нее, сменившись чем-то живым.
- Здравствуй, Феб, - она улыбнулась: тонкой, едва заметной линией.

...даже воздух вокруг замер, отказываясь поверить. И звуки, переполняющие оскалившийся в тревожном ожидании город, оборвались на верхней ноте, перестав существовать. Все несколько шагов, которые их разделяли, Феб боялся, что она исчезнет, и воздух рванется вскачь, заполняясь привычным, дробящимся на такты гулом. И не мог почему-то рвануться сам, сминая расстояние в комок – словно это могло ее спугнуть. Он шел медленно – и остановился, когда мог уже коснуться рукой, вглядываясь в черты лица, пытаясь понять, прочитать, услышать те перемены, что нарисовали новые линии поверх прежних.
- Здравствуй, - голос, негромкий, чуть хриплый от перехватившего горло спазма, разбил кокон неподвижности, застывший над их пятачком, и сразу вернулось все: текущий вдоль улицы гулкий пульс барабана, страх в зашторенных наглухо окнах, запах безумия, наливающийся кровью. И она, такая хрупкая и уязвимая, такая неуместная здесь, в открывающейся бездне – как, наверное, любой другой ребенок – и все же более, чем любой другой. – Здравствуй, Ран, - вдох загнал дрожь глубоко внутрь, и он заговорил поспешно, быстро перебирая слова, - С тобой все хорошо? Откуда ты, здесь же опасно, понимаешь? Почему ты одна?
Везде сейчас опасно – ржаво отозвалось внутри. И следом – почти неощутимой иглой в ребра – одна?
Он непроизвольно оглянулся, словно и впрямь ожидал увидеть за спиной жуткий механический катафалк господина Танненбаума.
Ран подняла ладонь, прерывая поток вопросов - уверенным, взрослым движением. В уголках призрачной улыбки ему показалась тень едва заметной снисходительности - так ребенок смотрел бы на нелепого взрослого, который оказывался не в состоянии понять правил его сложной игры. Выражение мелькнуло и пропало, сменившись подчеркнутой сосредоточенностью.
...но вокруг нее и в самом деле никого не было - как будто маленькую цветочную торговку, вестницу пира во время чумы, окружала невидимая стена, скрывавшая ее от посторонних глаз. Хищные взгляды пробегавших мимо обитателей улицы скользили мимо, не задерживаясь; никто не пытался подойти поближе и протянуть руку к звонким кусочкам меди у ее ног. На какой-то момент Фебу почти показалось, что ее нет здесь, что это снова дикий, бессмысленный сон, врезавшийся в монотонное течение уходящего дня - и тогда она взяла его за руку, бережно касаясь своими тонкими пальцами его очерствевшего запястья.
- Я искала тебя, - очень серьезно произнесла она, запрокинув голову и пытаясь заглянуть ему в глаза. - Мне нужно... кое-что сделать. Ты не мог бы мне помочь? Если у тебя найдется время.
Ее вежливая, обстоятельная речь совсем не напоминала ее прежнюю, запертую в себе, разговаривающую на птичьем языке. Так говорить могла бы воспитанница богатой семьи, обученная церемониальным обращениям и книксенам.
Или, быть может, ее кукловод, которому совсем необязательно быть поблизости, чтобы дергать за ниточки.
Он отогнал эту мысль – что за бред, Танненбаум разговаривал совсем иначе, мертвой чередой скрипящих, кое-как подогнанных друг к другу звуков, от которых зубы сводило оскоминой. Голос Ран – несмотря на непривычную, словно чужую манеру – оставался живым, просто запертым в клетке незнакомой вежливости.
- Конечно, - в его голос вплетались десятки голосов, проходящих мимо, наделяя слова посторонним, встревоженным эхом (это правда ты?..), - Я постараюсь помочь. Чем смогу. Если смогу.
Ветер, обвивающий его шею, захлестнул еще одну петлю, царапая кожу. В каждом движении, в каждой ноте, звенящей под ребрами нарастало странное колючее ощущение. Феб не мог его объяснить, не мог дать ему имени – и отмахнуться от него не мог. Он только запахнул плащ, пытаясь согреть безымянное чувство, в надежде, что оно растает – но даже в тепле оно оставалось острозубой, искрящейся льдинкой.
Она потянула его за собой - не выпуская руки, проигнорировав брошенные позади цветы, одиноко рассыпавшиеся по корзине, когда взмах паутинной шали разметал их хрупкие соцветия.
Фебу показалось, что шли совсем недолго. Сначала Ран углубилась куда-то в переулок, целеустремленно двигаясь вперед, переступая через тряпье и свернувшихся прямо на улицах людей, не обращая внимания на ворчание и свист, которые раздавались им вслед, и время от времени сворачивая в сторонние ходы. Скоро людей стало меньше - они шли по узким расщелинам между массивами зданий, где с трудом могли бы разойтись двое, оставляя за собой слепые пасти запертых железных дверей. Окружение напоминало о каком-то промышленном объекте, и догадка немедленно подтвердилась, когда за следующим поворотом стена раздалась, выдаваясь внутрь парой тяжелых, толстых труб, окованных металлическими скобами, а по верхней кромке протянулась иззубренная лента колючей проволоки - они оказались где-то за задним двором водонапорной станции. В какой-то момент он понял, что уже долгое время не встречал людей - в тесных переходах с трудом хватало места, чтобы идти, не касаясь руками противоположных стен, для любого, кроме Ран - невесомая и легкая, она шла свободно, широкими шагами, словно торопилась не успеть куда-то.

Вдруг она остановилась, сжав его руку чуть крепче - омертвевшая кожа с запозданием почувствовала предостерегающее давление пальцев. Дорога, по которой они двигались, обрывалась небольшими ступенями, ведущими куда-то вверх, из каменного колодца обратно к оживленным улицам. И на этой лестнице сидел человек - сгорбившись, скрестив руки на груди, укрытый просторной спадающей накидкой, так, что снаружи не было видно даже лица.
Сначала Феб не понял, почему вид незнакомца вызывал у него смутную тревогу - по пути сюда он успел увидеть сотни других таких же беженцев: прятавших глаза, кутавшихся в любую подвернувшуюся на улице ткань, чтобы скрыться от любопытства охотников и жадных лап сонной болезни. Потом он понял: у этого одежда, несмотря на свой неврачный блекло-серый цвет, была чиста. Ни одного пятна грязи, ни следа мазутных разводов, пропитавших за последнее время весь город - она казалась совершенно новой, как будто ее обладатель только что вышел из мастерской портного.
Ран чуть склонила голову, смерив встречного оценивающим взглядом: тот не реагировал. На какое-то мгновение показалось, что может быть, там, под тканью, не живой человек, а тело, убитое болезнью или запертое в бесконечный сон, а серая хламида - погребальный саван; только место для похорон и естественная поза тогда были выбраны исключительно неуместно.
- Вот, - тихо сказала она, поворачивая голову. - Ты... можешь спеть ему? Как ты умеешь. Я думаю, он должен тебя услышать.

Сообщение отредактировал Woozzle - 3-02-2015, 22:20

[Черон >>>]

- Я... – почему-то первым делом пришла горечь и чуть притупившееся в круговерти последних событий чувство поломки. - Я ведь не умею - уже давно...
Железная рука наливалась холодом – словно и не было никакого года, изрешеченного одиночеством и попытками смириться. Он выдохнул сизое, клубящееся облако тоски, отворачиваясь, пряча колыхнувшуюся в глазах память. Память о музыке, о звуках, прошивающих его жизнью, стежок к стежку, и о том тайном, что он не слишком ценил тогда – но почему-то очень остро ощущал утрату сейчас. О способности быть смычком для людей-струн, живущих рядом, умении вплетать в мелодию – души, и души – в мелодию, делая их единым, подвластным музыканту, целым.
Облаченный в безликое серое тряпье человек на ступенях молчал – понимающе, покорно и обреченно. Мертво.
- Кто он? – против воли Феб снова и снова возвращался к складкам ткани, скрывающим лицо; каждый взгляд – мутное, тошное чувство вины под языком. – Кто он и что с ним? Почему... ты думаешь, что ему нужна музыка?
Щербатые ступени, уводящие вверх отразили его голос усталым перебором клавиш – вверх, вверх, туда, где слова становятся рекой, несущей тысячи их собратьев.
- Я не знаю, - в ответе чувствовалось отчетливое сожаление; она опустила голову. - Не знаю точно. Я зову их Гостями.
Человек перед ними едва заметно шевельнулся, меняя позу - и по-прежнему не обращая внимания на тихий разговор, имеющий к нему непосредственное отношение. Во всяком случае, он был жив и здоров - просто по какой-то причине не считал двух остановившихся рядом прохожих заслуживающими внимания.
- ...они приходят, иногда - часто. Иногда - просто бродят по городу, без причины и цели, - Ран продолжала, рассматривая, в свою очередь, объект своего интереса с каким-то опасливым выражением лица. - Сначала я думала, что они заблудились и не могут найти дорогу обратно, но потом поняла. Они здешние. Они не понимают наш язык. Говорят на каком-то своем, незнакомом. А ты... - она смутилась, потупив взгляд, перед тем как осторожно продолжить. - Я слышала, как ты это делаешь - без голоса, без слов. Может быть, тебе он ответит? Только, - маленькая рука сжала его ладонь еще крепче, - осторожнее, Феб.
Фебу стало не по себе – от этой ее горячности, от веры в его способности, в его изувеченную, бессильную музыку. Липкое, бьющееся дрожью чувство металось за ребрами – у меня не получится, не получится, и я снова буду ощущать себя никчемным и растоптанным, лучше даже не пытаться. Но что-то во взгляде Ран – одновременно просящее и требовательное, боящееся отказа и не терпящее его – усыпляло дрожь, и он не мог просто сказать – нет.
- Хорошо, - он выпустил ее руку, застыл, напряженный, звенящий, распятый в своем страхе – как пред шагом в пропасть, и резко кивнул.
Колючий отзвук коснулся губ – первый выдох в заросшие ржавчиной, давно не правленые флейты, попытка поймать ускользающее эхо. Он стягивал притихший ветер со своей шеи, пропускал его через пальцы, расплетая на нити. Тонкие, напоенные дыханием и звуками, они тянулись к человеку, безучастно сгорбившемуся на ступенях, касались его кожи – мягко, почти невесомо и сразу отдергивались, словно боясь причинить ему вред.
Отголоски города, падающего в безумие, покрывали ступени густым ковром; Феб рисовал по нему – горячими, неровными, железными штрихами, тревожным пробуждающим тремоло, нотами, бьющимися в висках.
Он не видел и не слышал себя, став на какое-то время похожим на безъязыкого Гостя, вплетая самого себя в этот зов – хрупкий, шепчущий, потом вдруг срываясь в задыхающийся хрип – и горьким диминуэндо возвращаясь к почти беззвучному перебору свитых из ветра струн. Заставляя их прорастать в серую ткань, в бледную кожу, в душу, спрятанную где-то под складками одежды и плоти.
Какое-то время, казалось, ничего не происходило.
Приглушенная песнь вилась сквозь железо в одиночестве. Ран стояла чуть поодаль - нездешняя, невесомая, как будто совсем не слышала звуков флейт, впившись глазами в сидящего. Тот не реагировал, если не считать еще одной, почти незаметной перемены позы. Вокруг по-прежнему было пусто - ни один случайный прохожий не нарушал их уединения, и в этой избирательности что-то уже начинало казаться странным - в конце концов, пусть на задворках насосной станции было и немного места, но для людей, которым приходилось спать на улицах... И тут, когда мелодия уже утихала, тая в воздухе, гость вдруг вскинул голову, безошибочно уставившись в глаза Фебу.
Под складками скомканного капюшона все еще с трудом можно было разобрать черты лица, но открытые взгляду детали внешности казались самыми обыкновенными - ровное, невыразительное лицо, принадлежавшее мужчине, должно быть, в возрасте - но хорошо сохранившееся, почти без следа морщин, только тронутое какой-то легкой одутловатостью, не слишком привлекательное на вид. Ран ойкнула, безотчетно отступая на шаг и пытаясь спрятаться за спиной своего сопровождавшего.
Незнакомец что-то произнес - медленно, отчетливо выговаривая звуки - и тем не менее, Феб не смог разобрать ни слова. Выждав несколько секунд, он повторил фразу - точно также размеренно, не выказывая никаких признаков нетерпения или других эмоций - и с тем же эффектом. Затем он неторопливо, механическим движением поднялся, и повернулся к ним обоим спиной, медленно зашагав вверх по лестнице.
Узкая ладонь Ран предостерегающе поймала отставленные в сторону флейты.
- Не ходи за ним, - прошептала она. - Прости. Ничего не получилось.
Феб и сам не пошел бы. В этих ломких, угловатых движениях – шаг, короткая пауза, снова шаг – было что-то чуждое или искусственное, от чего хотелось отвернуться, но взгляд снова и снова возвращался к удаляющейся спине.
Отзвуки его речи все еще отдавались в висках сбивчивыми молоточками, непонятным шифром, к которому никак не подобрать ключ. Это казалось странным – и отчего-то тревожным. Как будто еще оставалось что-то не-тревожное на улицах этого города.
- Откуда он такой взялся... Никогда не слышал такого языка, я бы обязательно запомнил, – рассеянно пробормотал Феб, отталкиваясь взглядом от незнакомца, соскальзывая вниз по ступеням – к тонкой фигурке, обернутой в серую паутину шали. – Ты сказала, что видела таких как он раньше... Здесь, в городе? И они тоже говорил так... странно? Дело ведь даже не в языке – но он словно... неживой. Кукольный человек, которому все равно, поняли его или нет.
Он удержался и не повернул головы. Стук шагов цеплялся за ступени заостренными зубцами и оставлял царапины в воздухе.
Ран молчала, потупив взгляд. Замкнувшись в своей тишине, она стала больше напоминать себя прошлую - в тот день, когда Феб поднимался из тюремного колодца по ее следам, и еще не знал, что свою клетку его сопровождающая носит с собой.
Незнакомец скрылся за поворотом, растаяв в пересечения нитей-улиц, и они остались одни.
- Я не знаю, - с каким-то отчаянием тихо повторила она. - Они бывают в городе, и бывают в доме. Иногда они выглядят по-разному, не так, как этот. Иногда - совсем странно. Они правда как будто говорят в пустоту, сами с собой... но Хозяин отвечает им. Значит, это все-таки настоящий язык. Только он не хочет мне о нем рассказывать.
Она подняла голову.
- Как ты это делаешь? - в голосе, только что звучавшем растерянностью и обидой, блеснуло просыпающееся, живое любопытство. - Ты тоже умеешь говорить на другом языке. Я слышала, как ты попросил человека рассказать свои сны, и он послушался, хотя и не хотел...
И снова – как в тот, первый раз, когда Ран спросила о его руке, мягко держа железные пальцы – Феб не сразу нашел, что ответить. То, что казалось понятным и знакомым для него самого, для всех, кто ходил по этим улицам и дышал этим воздухом – у нее вызывало недоумение – словно она и сама была гостьей, полупрозрачным призраком, живущим в своем маленьком коконе где-то невообразимо далеко.
- У некоторых людей есть такая особенность, - он не хотел разговаривать с ней, как с несмышленым ребенком, и потому подбирал слова осторожно и медленно. – Они чувствуют и слышат звуки немного иначе. И могут... иногда – не всегда и не со всеми – сложить из своей музыки и звуков вокруг... Особую мелодию. Волну. И нити, которые есть внутри каждого человека – отзовутся. Ты ведь слышала такое слово – резонанс? Мы не говорим на каком-то особом языке, мы обращаемся к внутреннему – и иногда этот внутренний язык отвечает нам. Когда-то мне казалось, что это не очень честно, разговаривать с кем-то (или чем-то) внутри человека так, как будто тот, кто снаружи – лишь передатчик. Но иногда... нет другого способа докричаться. Зато теперь, - он вымученно улыбнулся и тронул флейтами зыбкий шепот, проходящий сквозь воздух, - с тех пор, как я стал железным, вопрос морали потерял свою актуальность. Я больше не умею быть волной – и то, что ты слышала... Просто случайность. Поэтому, наверное, твой сегодняшний Гость не понял меня.

[Woozzle >>>]

Она слушала, широко раскрыв глаза и впитывая каждое слово с жадностью человека, с которым долгое время никто не разговаривал.
- Может быть, у Гостей просто ничего нет внутри. Или, если есть, оно совсем другое. Мне сейчас казалось, что ты как будто говорил в стену... А ты не мог бы, - она беспокойно осеклась, уколов его осторожным взглядом: можно? - попробовать сказать мне? Что-нибудь. Если получится.
Короткий выдох и пауза, отрезающая недосказанное. Феб бы мог повторить еще раз - я больше не умею этого делать, но почему-то был уверен, что она снова не услышит, оставив лишние для себя слова ворохом пустых звуков, не имеющих смысла.
- Для чего тебе это?.. – он не пытался ее отговаривать или убеждать, он просто хотел понять, что происходит с ней – в ее мыслях, в ее душе, в ее сердце, что заставляет ее просить о том, от чего любой обычный человек предпочел бы держаться подальше. – Что ты хочешь услышать там, внутри себя?
Ран повела плечами, еще глубже кутаясь в наползающую на плечи шаль - мимолетный жест, рядом с которым Феб вдруг почувствовал себя холоднее.
- Со мной что-то неправильно, - слова были очень спокойными, почти расчетливыми; на этот раз она смотрела куда-то мимо, в пустоту. - Не знаю, что именно, но что-то не так, как должно быть. Я не помню некоторых вещей. Гильберт избегает меня, а еще есть дом, в котором никто не живет, и осмотры доктора Саллюви, хоть он ничего и не говорит о том, чем я больна. И еще Хозяин. Я... - она запнулась, словно следующая фраза далась ей с трудом, едва вытолканная на свободу, - сейчас я хочу убедиться, что я такая же, как остальные. Не такая, как Гости.
- Даже не думай, слышишь. Даже не думай об этом, - прямой взгляд глаза в глаза; Феб пришлось наклониться, чтобы быть с ней на одном уровне и не смотреть сверху вниз. – Ты – совсем другая. Не как остальные, но и не как эти твои Гости. Они как механические, ты же видишь сама. А ты – живая. Настоящая. – он осторожно положил ладонь на узкое плечо, ощутив даже через шаль, как выпирают тонкие косточки, пытаясь передать ей не только тепло касания, но и всю свою уверенность. – Я поговорю с тобой так, если ты хочешь. Но даже если я не смогу спеть, чтобы ты услышала – это ничего не значит. Совсем ничего. Ты – настоящая, и все остальное не имеет значения. Вот так.
Осторожно уронив руку с ее плеча, но все еще не разрывая дрожащей нити, протянутой глаза в глаза, он на какое-то время замолчал. Выискивал внутри себя самое точное, самое верное, выдирая, выжигая не только сомнение – даже его бледную тень. У него не может не получиться сейчас. Просто не может – и плевать на Холод, на ржавчину, сожравшую руку и половину сердца, на то, что музыка бросила его, скомканного, как исписанный лист. Сейчас – он окажется сильнее.
Железо коснулось губ и запело снова, на этот раз – выплетая из окружающих звуков совсем другую мелодию. Собирая крохи тепла, выискивая в горечи нежность, переплавляя обреченность – в надежду. Словно капли, конденсирующиеся из воздуха, он стягивал все то светлое, что оставалось в умирающем городе – и сам удивлялся, как много получалось капель. Флейты пели жизнь - упрямую, бьющуюся упругим пульсом, и верящую, верящую, верящую.
И ты – верь. Верь мне, пожалуйста – мелодия, выточенная из его души, мягко касалась струн, спрятанных внутри тонкого девичьего кокона, призывая ответную музыку.
Она слушала, запрокинув голову, снова глядя куда-то мимо, в железный колодец неба над головой - как будто пыталась услышать эхо нот, взлетавших к самому верху. Сначала почти случайно, потом - настойчивей, закономерней, пальцы дрогнули, подхватывая ритм. Он прорастал в ней - медленно, неохотно, тягучей смолой заполняя вдруг отяжелевшие руки, заставляя губы беззвучно шептать слова к мелодии, для которой их никогда не существовало, мягко закрывая глаза, которые переставали быть нужными - здесь и сейчас. Ран качнулась, подхваченная осторожными руками незримого кукловода, и новый аккорд мягко толкнул ее в обратную сторону - как сомнамбулу, не замечающую прикосновений.
Это оказалось неожиданно просто. После цепочки последних неудач, после того случая с Джейком, внутреннего сопротивления, которое возникало при попытках протянуть невесомую нить сплетенных звуков к другому человеку - он почувствовал Ран легко, как будто та до этого никогда не слышала музыки.
Еще несколько запредельно долгих тактов он позволил этой связи длиться, прорастая мелодией сквозь себя, сквозь нее, сквозь город, сшивая тысячи голосов в один, шепчущий прямо в сердце. Еще несколько долгих вдохов, пока остывали флейты, эхо продолжало перебирать струны, и ветер бился под кожей, становясь искрящимся током.
- Верь мне, - тихо повторил он, вписывая звуки в партитуру слов, меняя ноты на буквы, завершая язык вибраций и обертонов аккордом, сложенным в совсем другой системе, вслушиваясь в отзвук уходящего ритма, все еще заменяющий ей сердцебиение. – Ран?
Еще одно легкое, почти невесомое касание, зовущее из музыки – обратно. Тепло пальцев в обмен на тепло песни. Осколки выточенного из янтаря мотива, яркими бликами застывающие в глазах.
- Да?
Тихий, почти беззвучный птичий вскрик - когда она открыла глаза, просыпаясь сквозь пленку поверхностного натяжения, отделявшую ее от окружающего мира, пропустив один тик собственных часов.
- Что... - она моргнула несколько раз, и смешно, по-детски протерла глаза - как будто стряхивая налипшие остатки сна. - Что произошло?
- Просто музыка, - полуулыбка в ответ и голос, выходящий из шепчущего пике, обрастающий тембром и оттенками. – Чувствуешь ее? Вот здесь... – он приложил железную ладонь к маленькой ямке под своей шеей, между ключицами, где еще дрожали сплетенные звуки – нервным, трепещущим комком. – Кажется, никогда ни у кого не спрашивал, как это выглядит... с другой стороны. Что ты помнишь?
- Ничего, - она мотнула головой, скорее растерянно, чем испуганно, но не подхватив, тем не менее, его улыбки, и не отреагировав на прикосновение. - Я ничего не слышала. Просто как будто заснула ненадолго. Значит... не получилось?
- Получилось. – нельзя было позволить ей увязнуть в этих странных, нелепых сомнениях, оставить ее с ощущением, что в ней что-то неправильно, сломано – он слишком хорошо знал по себе, как крошат душу такие мысли. - Ты слышала, Ран, это невозможно спутать ни с чем – ты слышала и откликалась, как самая чуткая струна. Ты просто не помнишь. Наверное, это всегда так бывает. Человек... которого я спрашивал про сны – ты ведь видела? – он тоже не помнил потом ничего. Музыка, которая внутри, не стремится выйти наружу.
...губы беззвучно шевельнулись – еще одним верь мне, почти заклинанием, почти требованием, почти истиной. Верь – повторило эхо, дышащее ей в висок.
Прозрачный, задумчивый взгляд. В выражении ее лица не чувствовалось страха: оно скорее напоминало об ученом алхимике, поставившем эксперимент вслепую и размышляющим о том, как его результаты согласуются с теорией. Как будто подыгрывая образу, она наморщила лоб - преувеличенно серьезным, очень детским жестом.
- Я верю, - отозвалась она словно бы издалека, и тут же, смутившись, взглянула на него, вырываясь коротким движением из своего кратковременного стазиса. - Просто все это очень странно, Феб.

[Черон >>>]

Где-то над головами вспышкой едкого фосфора вспыхнул прожектор, нервозными мерцаниями разгонявший подступающую темноту. До этого момента они, казалось, почти не замечали, что день почти подошел к концу - и эта вспышка одновременно высветила в его памяти все события, успевшие произойти с утра, Присяжного, Поверхность, допрос у коменданта, смазанный снимок с лицом человека из сна...
- Кто-то знает здесь все, - ее шепчущий голос прокрался в мгновение воспоминаний. - Может быть, сам город. Может быть, он разумен, как живое существо, только нем, и вместо речи извлекает из себя песнопения Гостей, как бездумных птиц, вылепленных им из своего материала. Может быть, нам всем только кажется, что мы умеем говорить, и на самом деле мы все просто искусственная постройка, смесь и сцепление безжизненных фигур из глины, а из всего настоящего языка существуют только твои песни...
По коже пробежал холодок. Голос Ран не изменился, разве что к концу фразы становясь тише и теряясь в далеких отзвуках города, но произносимые слова никак не могли слетать с губ двенадцатилетней девочки. Она вдруг тряхнула головой, комкая окончание фразы, и наваждение слетело, как дым - перед ним снова была все та же Ран и ее знакомые, оттаявшие глаза.
- Спасибо тебе. Теперь я знаю, - она осторожно улыбнулась, как будто не знала, как это делается правильно, и подошла на шаг ближе, поднимая хрупкую ладонь.
Мягкое, едва ощутимое касание пальцев. Его – длинные, гибкие, отмеченные царапинами и ссадинами, ее - тонкие и ломкие, как маленькие ветки; невыносимый, выкручивающий душу контраст.
Феб уже понимал, что сейчас она уйдет – и боялся ее отпустить. В этот чертов оскаленный город, хоть она и прошла сквозь него играючи парой часов раньше – со своими цветами, паутиной шали и отчетливой, выгравированной беззащитностью. Но больше, много больше, чем города, он боялся того, что ждет ее в конце пути.
Он не спросил – не смог – помнит ли Ран ту часть своей жизни, когда мысли в ее голове принадлежат не ей. Чувствует ли, как корежат связки металлические слова Танненбаума, перекраивая живой голос в жутковатую речь живого манекена.
- Тебе ведь не обязательно возвращаться в тот пустой дом, если не хочется. Ты можешь пойти со мной.
...и где ты спрячешь ее? Полынно-горькая, отвратительно-холодная, рассудительная мысль. В Висцере? В доме у Гильберта? Где?..
И есть ли вообще в этом городе место, где Хозяин не найдет свою маленькую куклу, позволяющее ему быть хотя бы немного – живым.
Слабая, хрупкая улыбка задержалась на лишние несколько мгновений.
- Мне нужно, - ни горечи, ни сожаления; похожим тоном она могла бы сказать "мне нужно дышать". - Но когда-нибудь... когда-нибудь потом - обязательно.
Легкое прикосновение окрепло, когда Ран взяла его руку в свою.
- Хочешь, я провожу тебя? - маленькие пальцы едва смыкались вокруг металлического запястья, осторожно перебирая звонкие жерла флейт. - Гильберт говорил, что в городе сейчас опасно.
- Я собирался сходить в тюрьму, расспросить об одном человеке, - смыкающийся вокруг вечер пересыпал слова дрожащим светом, делая их прозрачными и рассеянными.
Вряд ли это подходящее место для маленькой девочки, едва не сказал он – и усмехнулся нелепости пропитывающих сознание штампов. Он слишком хорошо помнил, как в самую первую их встречу тюрьма расступалась, отдаляя стены от ее беззвучных шагов; как серьезные люди в форме и погонах смотрели сквозь них и сами, казалось, хотели стать невидимыми. И маленькие пальцы сжимали ржавое запястье – почти так же, как сейчас. И так же, как сейчас, внутри зрело тревожное, безымянное чувство.
- Вообще-то, - он улыбнулся, отгоняя колкое воспоминание, - это я должен вас провожать, мадемуазель. Гильберт, как всегда, прав, в городе и в самом деле очень опасно. Вчера я видел огромную зубастую крысу. Я слышал, что даже самые отважные девочки ужасно боятся крыс - больше, чем бандитов и красноречивых политиков вместе взятых.
- ...правда? - в мгновение Ран сбросила едва державшийся мистический ореол, окончательно превращаясь в изумленного ребенка, столкнувшегося с целым миром впервые; казалось, еще чуть-чуть, и она захлопает в ладоши. - Давай ее поймаем! Я никогда раньше их не видела... Феб, а на что они похожи? А ты покажешь, где ее встретил?..
Двое шли по утопающему в электрическом свете городу - перебрасываясь рассказами и беззлобными подколками, обгоняя друг друга на лестницах и поворотах, и на короткое время для них не существовало ничего, кроме этой дороги.

Чем дальше они углублялись в жилые кварталы, тем сильнее становилось ощущение, что Ран ведет его каким-то своим, собственным путем, составитель которого наверняка не слышал о постоянстве и удобстве передвижения. Им приходилось осторожно ступать по карнизам, перебираться через завалы заброшенных улиц, превратившихся в тупики, несколько раз она уверенным движением провела Феба прямо через опустевшие внутренности домов, почти полностью засыпанных раскрошившимся бетоном, конструктами обвалившихся балок и кирпичных блоков. То ли из-за этих особенностей маршрута, то ли по какой-то другой причине им встречалось гораздо меньше людей, чем можно было предположить по центральным блокам, занятым беженцами - а те, кто все-таки попадался по дороге, вроде полусонных обитателей заброшенных зданий, обычнопочти не обращали на странную пару внимания.

Когда они выбрались на пространство очередной линии, прочерченной в лабиринте ходов, вынырнув откуда-то из переулка, Ран остановилась, вытягивая руку вперед. Прятавшийся в отдалении фасад немедленно ожил в памяти, дорисовавшей еще не различимые отсюда детали - внушительные ограждения, шипастую проволоку и клетки во внутреннем дворе.
Беззаботная легкость пути подернулась дрожащей дымкой, становясь далекой и призрачной, вместо нее в подреберье трепыхался тяжелый, затхлый ком. Конечно, он не ждал, что дорога – отрезок беззастенчивого, улыбчивого света – будет длится вечно. Знал, что придется вернуться в мутную напряженность, в предчувствие катастрофы, в лавину, летящую с горы... И все же – контраст был слишком велик. Настолько, что он на мгновение задохнулся, выпадая в эту реальность, в этом месте.
Шаги сами собой становились медленнее, словно испорченный метроном, отмеряющий нужное время, застревал перед каждым новым толчком – и все с большей неохотой сдвигался с места.
Когда до скалящейся шипами ограды осталось всего ничего, и медлительность стала просто продлением пытки, Феб остановился. Тронул ладонью ее плечо,
- Спасибо, - скользящий прожектор, режущий пространство, плеснул в глаза холодным белым, перетекающим в слепоту. – Дальше я, наверное, сам. Ты найдешь дорогу обратно?
...вопрос звучал глупо – учитывая тот путь, которым они шли сюда, и который для Феба был просто путаницей незнакомых мест, для нее же – нитью, уверенно ведущей вперед.
- Конечно, - легкая, чуть удивленная улыбка; она кивнула, поднимая руку для прощания. - Домой ведь идти легче всего.
Следовавшее за этим "спасибо тебе" было почти беззвучным. Когда до тяжелых дверей-плит оставался последний десяток шагов, Феб, оглянувшись, уже не мог различить ее бумажный силуэт среди узоров мозаики, в которых складывалась улица - подоспевший обман зрения то пытался убедить его в том, что она давно ушла, растворившись в переулках, то твердил, что видит знакомую складку ее шали и рассыпающиеся пряди волос.
Но даже так, растворяясь в изломах улиц, становясь стертым рисунком на тонущих в тени фасадах, она оставалась рядом – и маленькая светлая рука хранила его безотчетного, запертого в глубине страха перед этими вратами.

[Woozzle >>>]

Он постучал почти легко – и костяшки, аккуратно ударившие в прикрытое окошко пропускного пункта, не передали дрожи. Дрожь осталась внутри – звенящим напряжением нервов, улавливающих отклик лязгающего железа откуда-то из-за стены, перекличку расколотых слов и ход незримых часов, с ощутимой заминкой передвигающих стрелки.
- По какому вопросу? – раздраженный голос прянул в распахнувшееся окно вместе с грохотом и звоном, переполняющим тюремный двор. - На ночь глядя, - ворчливо и недовольно, словно не для посторонних ушей, но так, чтобы уши обязательно услышали.
- Добрый вечер, - стрелки неторопливо отсчитывали секунды, Феб шел за этим ритмом – подчеркнуто размеренным и четким. – Мне необходимо поговорить с одной из ваших заключенных.
Рука нащупала в кармане прямоугольный кусок картона – и пальцы рефлекторно отдернулись, словно обжегшись. Короткая задержка отразилась красноречивым, молчаливым вопросом, готовым стать чем угодно – презрительно захлопнувшимся окном, ругательством или чем-то куда более серьезным. В следующую минуту он пересилил себя; на стойку легло развернутое удостоверение.
Фебьен Альери, внештатный сотрудник канцелярии Танненбаума.
Лист, зажатый между двумя тиснениями грубой кожи, приняли и бегло изучили. Вернув его обратно, привратник, не тратя время на дальнейшие выяснения обстоятельств, завозился с замками - должно быть, держать у порога обладателей подобных документов не рекомендовалось.
Когда толстая металлическая створка отодвинулась, впуская Феба, вал грохочущих звуков словно придвинулся ближе. Сразу бросались в глаза изменения, которые произошли здесь с того дня, как они вместе с Ран вышли через эти ворота - некогда полупустой внутренний двор сейчас был заполнен людьми. Большинство из них были прикованы цепями и плетеными железными тросами к наскоро возведенным каркасным конструкциям, врытым в землю и протянувшимся рядами по всему пространство между воротами и зданием тюрьмы. То здесь, то там мелькали рабочие с резаками и инструментами по металлу - они тянули каркасы, напоминавшие раздутые пчелиные соты, только для людей, дальше вглубь, укрепляя опоры.
Но большую часть шума и грохота, доносившегося из-за дверей, как ни странно, производило не строительство, а сами заключенные. Невзирая на подступающую ночь, они дергали охвостья цепей, стучали ободами кандалов о столбы, время от времени что-то выкрикивали, осыпая ругательствами бригадиров и рабочих, проходивших мимо. Время от времени эти какофонические волны утихали - только для того, чтобы, отразившись от противоположной стены, возникнуть снова.

Лицо привратника, искаженное, как от зубной боли, в вечной застывшей гримасе недовольства, оказалось не более доброжелательным, чем его приветствие - заперев за собой дверь, он махнул Фебу в сторону вычерченного прожекторами здания, пробормотав что-то про приемную, и определенно не собираясь провожать новоприбывшего. Несколько десятков шагов, отделявших его от двери, отозвались еще одним взрывом грохота, насмешек и каких-то получеловеческих звуков, посыпавшихся на гостя градом со всех сторон.
Двое охранников внутри еще раз рассмотрели его удостоверение (на этот раз несколько более придирчиво). Приемная оказалась рядом - крошечная, тесная комната, где едва помещался письменный стол и утонувший в груде бумаг клерк, который ожесточенно листал какой-то гроссбух, делая пометки на полях.
Озвученная должность посетителя, наконец, произвела некоторый эффект - клерк оторвался от своего занятия, какое-то время недоуменно взирая на человека из правительственных коридоров, после чего осторожно осведомился, кого именно желает видеть господин, и под каким именем эту персону можно найти в приемных записях.
Снаружи по-прежнему доносился приглушенный рокот тюремного оркестра, проникающий даже сквозь стены.
Чтобы отрешиться от этого хора и вычеркнуть из головы – хотя бы на время – картину человеческой свалки, устроенной во дворе, ему пришлось выстроить свою собственную стену. Прочнее и толще той, что отделяла кабинеты тюремных служащих от импровизированных клеток с заключенными, с которыми даже не пытались обойтись по-человечески.
Я здесь не за этим – пришлось повторить себе несколько раз, прежде чем клокочущая смесь негодования и отвращения, отступила, оставив лишь мутную пену беспокойства.
Где-то среди этих людей, прикованных к столбам, как взбесившиеся животные, могла быть Аннеке - и он не знал, что на самом деле хуже: немое одиночество каменных мешков или обезумевший гвалт сотен собратьев по несчастью.
- Я ищу девушку по имени Аннеке, - как ни странно, возмущение помогало говорить холодно, сухо и отстранено, не просить, но сообщать - тоном человека, уверенного в своем праве. – Задержана за нарушение режима эвакуации, переведена к вам четыре дня назад. Худая, почти истощенная, темноволосая.
- Аннеке, Аннеке... - не притрагиваясь к обложившим рабочее место книгам, чиновник прикрыл глаза, постукивая острием стального пера по столешнице, и через мгновение растерянно покачал головой. - Фамилия? Причина перевода? Или хотя бы из какого отделения? У нас таких не держат, сэр - нарушителей карантина обычно просто запирают на несколько часов в участке. И то в последние дни с такими даже не связываются, видите сами, - он махнул рукой в сторону, имея в виду происходящее снаружи, - у нас здесь и так избыток... постояльцев.
Ни на один из этих вопрос у Феба не было ответа; он судорожно перебирал в голове и отбрасывал прочь все незначащие детали, которые успел узнать за время их короткого знакомства – без толку. Скорлупа спокойной уверенности змеилась тонкими трещинами; пальцы и флейты сплелись в болезненный тугой комок – ржавчина на коже, капельки влаги на металле. Почему-то сейчас, когда он думал об Аннеке – вспоминалась не та усталая девушка, с которой они бежали через город, вспоминался белый безликий кукловод, склонившийся над причудливым инструментом, перебирающий воздух над струнами гибкими движениями непривычной, неправильной руки. Никогда потом – даже в рукопожатии – эта неправильность не казалась такой заметной, странной и острой.
Он не позволил себе рассыпаться. Еще сильнее стиснул ладони, запирая между ними сомнение.
- Поищите, пожалуйста, по названным приметам, - Феб понятия не имел, насколько это вообще возможно, и как далеко простирается власть, данная неприятно-липким удостоверением, но ритм пойманных в сердцебиение стрелок нес его за собой. – Добавьте шестипалые ладони и, возможно, особые способности. Других данных нет.
- Способности, - мертвым голосом протянул его собеседник, и вдруг неожиданно оживился, сбрасывая усталость. - Знаете, сэр... давайте посмотрим одиночные камеры.
Соответствующая учетная книга была с некоторыми задержками извлечена из нагромождений бумаг и раскрыта на последней странице, откуда клерк неторопливо принялся отсчитывать строчки назад. Период в четыре дня уместился бы на нескольких листах, но, как вскоре выяснилось из монотонного потока комментариев, которыми хозяин приемной сопровождал поиск, в связи с волнениями последних дней документация велась рвано - то и дело приходилось прерывать чтение и обыскивать стол в поисках обрывков записок, клочков бумаги с именами конвоиров и заключенных, попутно подшивая их к делу. За стенами так же монотонно, редкими всплесками шумел хор узников. Однажды оторвавшись от скольжения пальцем по строчкам, чиновник перехватил отвлекшийся на эхо взгляд Феба и, заговорщицки прищурившись, пояснил:
- Боятся спать. Сговорились держать себя на ногах, чтобы не заснуть, наверное. Или наоборот, ждут, что персонал не выдержит...
Когда до конца срока оставался один день, стальное перо дрогнуло, остановившись на одной из строчек.
- Вот что-то похожее, кажется, - он повернул книгу, демонстрируя страницу Фебу. - Женщина, двадцать восемь лет, худая, темноволосая. Имя, правда, не совпадает - назвалась Глорией Тонра. Но шесть пальцев здесь указаны, смотрите. Категория особо опасных, содержание в отдельной камере... - клерк нахмурился, добравшись до конца записи, - отпущена на свободу вечером следующего дня. Странно - нет ни судебного постановления, ни других пометок...

[Черон >>>]

Это было похоже на удар под дых – в тот момент, когда ты наконец расслабился и успел подумать, что успех близок. Резкий и болезненный, выбивающий воздух вместе с пониманием происходящего, оставляющий на какое-то время лишь тупое недоумение – как?..
- Вы хотите сказать, - Феб подался вперед, - что человек, помещенный в одиночную камеру, имеющий в личном деле пометку «особо опасен», может покинуть эти стены так легко? - держать этот деланно-холодный, отстраненный тон стало вдруг неимоверно сложно, голос норовил сорваться в лихорадочное, рваное арпеджио, и приходилось постоянно отсчитывать в голове потерянный строгий ритм тикающих стрелок. – Просто взять – и выйти, без решения суда, без поручителей, без каких-либо оснований? Полагаю, вы что-то недоговариваете.
- К-конечно нет, - клерк, от волнения начиная слегка заикаться, привстал, отступая под холодным напором визитера. - Приказ о выбытии подписан начальником тюрьмы, вот, взгляните сами... Разумеется, комендант не выпускает задержанных по собственному усмотрению, тем более из категории опасных - значит, скорее всего, распоряжение было подано по... - он заерзал на шатком стуле, комкая слова, - неофициальным каналам. Такое периодически случается, когда хотят избежать огласки, задействованы интересы департамента полиции или правительства. Или армии. Точнее сказать можно только определив, чем ваша подопечная могла бы заинтересовать представителей соответствующих инстанций...
И чем она интересует канцелярию господина Танненбаума, читалось в его блеклых глазах. Клерк заметно нервничал, комкая в пальцах уголок страницы - в более подходящий момент он, возможно, не стал бы делиться сведениями столь деликатного характера.
- Я не могу назвать вам имена, но не далее как неделю назад непосредственно ваше ведомство, сэр, настояло на освобождении одного из арестантов...
Смысл последних слов дошел до него не сразу; лишь спустя несколько рассеченных дворовым эхом минут он понял, о каком именно арестанте речь. К счастью, секретарь либо не достаточно хорошо помнил нюансы того дела, либо не слишком внимательно изучал удостоверение Феба и не заметил удивительного совпадения. И все-таки эту тонкую иронию происходящего стоило воспринимать как намек. Феб совсем не хотел, чтобы кто-то здесь опознал в нем недавнего узника – хотя и сам не понимал, сколько в этом нежелании было реальной опасности, а сколько – иррационального, ничем не объяснимого отторжения.
- Хорошо, - он кивнул, поднимаясь, и сжатая внутри пружина напряжения зазвенела, готовая сорваться, предвкушая скорое избавление. – Благодарю за помощь. Можно ли как-то узнать, от каких именно инстанций было получено распоряжение освободить интересующую меня особу? Я был бы очень признателен.
Признательность господина Альери, обладателя фальшивого удостоверения, не стоила ровным счетом ничего – но об этом пока знал один только Феб.
...кто ее забрал?
Он не слишком рассчитывал на ответ, но тем не менее ждал, с высчитанной медлительностью застегивая пуговицы плаща.
- В тот день была не моя смена, но я выясню у охраны, - поспешно поднявшийся вслед секретарь не скрывал облегчения от того, что гость с его неудобными вопросами, кажется, удовлетворен тем немногим, что он смог получить в ответ. Просочившись мимо Феба в сторону двери, чиновник отсутствовал несколько минут, сопровождавшихся неразборчивыми репликами, лязгом замка и шелестом страниц. Наконец дверь в приемную скрипнула снова, впуская хозяина с зажатым в кулаке обрывком листа.
- Записей о выбытии не осталось, но в этот день вечером был только один подходящий посетитель. Охранник описал его как военного - капитан, кажется, внутренней службы. Здесь, - он кивнул в сторону листа, перекочевавшего из подрагивающих пальцев в ладонь Феба, - имя и звание. Мне потребуется еще время, чтобы уточнить, но похоже, вместе с этой Тонра в тот день выбыло еще несколько заключенных... возможно, по представлению этого же посетителя. Я могу отправить список пакетом вам в канцелярию, но курьер будет только завтра - после всех этих... трудностей на улицах сообщение затруднено.
Имя, наспех нацарапанное на листе, было безликим и незапоминающимся, Феб пробежал его глазами – никакого отклика. Впрочем, эта была хоть какая-то зацепка, и он аккуратно, бережно убрал листок в карман, чтобы подумать обо всем этом позже.
- Еще раз спасибо, - кажется, в этот момент, внутренний метроном дал сбой, вырывая его из заученного безразличного ритма – в настоящую, опасно-искреннюю благодарность. Но это было уже не важно, он уже уходил, уже чувствовал себя ускользнувшим из этих стен – снова. – Список имен отправьте, пожалуйста, в канцелярию на имя господина Ведергалльнингена. Конфиденциально.
В отворенную дверь хлынула безумная песнь человеческого моря, запертого в узкой полосе тюремного двора.
- Все эти люди...– он понимал, что роль, которую он так старательно играл все это время, трещит по швам, и все же не мог не спросить. - В чем они повинны?..
Клерк скользнул непонимающим взглядом в сторону двери и пожал плечами:
- Не знаю, сэр. Грабежи, разбойные нападения... Те, кто отмечены как опасные - как правило, со смертельным исходом. Их притаскивают патрули, зачастую просто бросая здесь, не выяснив имен и не заполняя документов, - желчная нотка в голосе отметила, что этот пункт, похоже, значил для собеседника больше, чем вопросы обвинения. - Сами они тоже не горят желанием общаться с сотрудниками, называют вымышленные фамилии, меняют их изо дня в день. Приходится опрашивать тех, кто посмирнее, и составлять каталог прозвищ и примет...
Голос этого человека, скрупулезно заполнявшего десяток книг списками тех, кто надолго, возможно - навсегда - не покинет этого места, вдруг, казалось, окреп, исчезли прежние дрожавшие нотки.
- Это наша работа, сэр. Я не знаю, кого приводит полиция, и кто из них виноват на самом деле. Мы следим за тем, чтобы все перемещения заключенных отслеживались. Чтобы люди не исчезали бесследно. Понимаете, сэр? У нас не хватает работников, запас учетных книг подошел к концу, даже чернила... Не говоря уже об истощении служебных площадей. Быть может, вы знаете... - в его взгляде на мгновение блеснула надежда, - долго все это будет продолжаться?
Казалось, он в самом деле обеспокоен этим вопросом. Чиновник, живущий в своем маленьком мирке гроссбухов, приходов и ордеров, в отличие от множества беженцев - сохранивший работу, крышу над головой, пищу и деньги - он с нетерпением ждал окончания карантина, потому что тот вносил беспорядок в его ежедневные обязанности.
- Надеюсь, что нет. Потому что долго так продолжаться не может.
Феб ответил не клерку, озабоченному нехваткой канцелярских книг, - самому себе, ежедневно, ежечасно задающему тот же самый вопрос. Ответил и шагнул в беснующийся лязг тяжелых цепей, в расколотые оскорбительные выкрики, в свист и издевательский хохот. Он шел мимо этих людей, стараясь не смотреть в лица и не различать в общем гуле отдельных голосов. Так было проще – не думать о том, что каждый в этом не-человеческом рое – все еще человек. Любой из них мог быть виновен в убийстве, или в краже куска хлеба, или – невиновен вовсе. Как он сам когда-то. Но даже тогда, в спокойное время, здесь никто не стал бы в этом разбираться; сейчас – виновность никого не интересовала вовсе. По непреложному правилу каждому полагался ошейник и цепь.
Он вышел за ворота торопливо, не в силах больше находится в этом улье, и сразу в лицо прянул воздух – звонкий, соленый. Словно здесь был совсем другой мир – непростой, балансирующий на острие, но все-таки лишенный этого безжалостного правила.
Ночь устилала дорогу желтыми пятнами фонарей, размытыми по краям; Феб суеверно переступал границы света и тени, стараясь не попадать в слепые промежутки – и постепенно ускорял шаг.

[Черон >>>]

Добравшись до одной из главных уличных артерий, свивших свои кольца вокруг центра уровня, он сразу почувствовал, что за его отсутствие кто-то словно подкорректировал декорации, несколькими штрихами меняя атмосферу ночного Люкса почти до неузнаваемости. Как и прежде, он шел мимо бродяг, изредка ворочавшихся в своих грязных гнездах из ткани и пластика, оставлял позади молчаливые собрания силуэтов, сгрудившихся вокруг горящих бочек, и как и прежде, по дороге его провожали хищные взгляды из переулков - но что-то неуловимо изменилось, заставляя ночных хищников прятаться под фонарями вместо того, чтобы открыто скользить по мостовым в поисках жертвы, а бездомных - прерывать свои негромкие разговоры, то и дело замирая и беспокойно оглядываясь.
Причину этого витавшего в воздухе напряжения он обнаружил, добравшись до ближайшего крупного перекрестка. Молчаливые, изредка переговаривавшиеся на своем коротком, рубленом языке, тени заполняли кварталы, распространяясь бесшумно, следуя математически определенной закономерности - выставляя посты, патрули и протягивая линии прямого сообщения. Солдаты. Они, казалось, не обращали внимания на бодрствующих местных, но само их присутствие заставляло окружающих затаиться, выжидая следующего хода. Несколько раз Феб наткнулся на группы, передвигавшиеся навстречу короткими перебежками, сосредоточенно, как муравьи, распространяющиеся по телу большого, сонного животного, чтобы проснувшись, оно обнаружило себя заключенным в неразрывную живую цепь. Одиноким прохожим никто из военных не интересовался.
За следующим поворотом десяток теней деловито сооружали конструкцию из ограждений и ящиков, грозившую перегородить все пространство между рядами прижатых друг к другу зданий. Моргнувший прожектор бегло высветил безжизненную, напечатанную на растяжке надпись - "Деконтаминационный пост".
Почему-то присутствие людей в форме, которые, казалось, должны были гарантировать некое подобие порядка в оглашенном городе, не порождало спокойствия. Напротив – ртутно-холодный, ядовитый комок набирал плотность и вес, ворочаясь где-то в горле, и заставлял по широкой дуге обходить эти странные посты, названия которых Феб даже не мог понять. Пока еще это было возможно. Быть может, к утру, когда патрули выстроятся по заданной схеме, а все заграждения будут возведены, миновать эти пункты уже не сможет никто.
Стылая рябь бежала по коже, проникая вглубь холодными иглами - до самой души.
...он понимал, что опаздывает к назначенному времени, хотя утром казалось, что остатка дня хватит на все задуманное - вышло иначе. Неожиданная встреча с Ран, задержка в тюрьме, а теперь еще и эти чертовы посты, не позволяющие идти кратчайшим путем, заставляющие петлять и выбирать дорогу, ориентируясь лишь на слух и память. По крайней мере – хотя бы звукам, отмечающим улицы светлыми каплями маяков, еще можно было верить. Еще можно было слышать, где город готов пропустить Феба, не задерживая, не спрашивая имени, просто чувствуя в нем – родню.
К дому Гильберта он добрался далеко за полночь, измотанный и растревоженный, и долго стоял на пороге, успокаивая сбитое дыхание и растрепанное сердцебиение, а когда наконец постучал, понял, что только зря потратил время – сердцебиение снова сорвалось, расплескивая рваные вспышки.
Дверь открылась спустя несколько минут ожидания - кто-то из слуг, незнакомое лицо, оставленное росчерком угля. Привратник старался держаться в тени, словно целенаправленно желая свести собственное вмешательство в дела хозяина и гостя к минимуму - тихое, почти беззвучное приветствие, сопровождаемое коротким поклоном, услужливый жест, указывающий посетителю следовать за ним по уже знакомой лестнице наверх. Дом Гильберта на этот раз выглядел непривычно пустым. Даже во время прошлого визита здесь все время чувствовалось чье-то присутствие, легкие отзвуки шагов, силуэты телохранителей - но сейчас, казалось, здесь остались только они вдвоем с привратником - и где-то еще, в глубине клеток комнат и соединительных глоток коридоров - хозяин дома.

Дверь, скрипнув сухими петлями, выпустила наружу мерцающие отблески лампы, и почти сразу же - быстрый, отозвавшийся бликом взгляд Присяжного. Комната была чем-то средним между рабочим кабинетом и библиотекой - тянувшиеся под потолок шкафы, расчерченные узором полок и книг, терялись в рассеянном свете керосинового светильника, горевшего на письменном столе. Последним, впрочем, Гильберт пренебрег - окруженный беспорядочной россыпью книг и подшивкой документов, он облюбовал небольших размеров диван, прятавшийся у противоположной стены.
- Наконец-то, - слабая улыбка скользнула по его губам, когда он поднялся, приветствуя Феба рукопожатием и задержав на мгновение ладонь. - Я уже думал, что с вами что-то случилось.
- Все обошлось, - Феб осторожно сомкнул пальцы, словно пытаясь сохранить ощущение прохлады, растаявшее в воздухе, и так же, едва заметно, улыбнулся в ответ. Улыбка вышла не слишком веселой, скорей – вымученной. – Похоже, скоро каждый из районов этого города обнесут колючей проволокой, перепишут всех беженцев по номерам и введут запрет на свободное перемещение. Даже не знаю, считать ли эту меру запредельной с учетом всего, что видел за последние дни... И все же – от этих постов, перекрывающих улицы в ключевых местах, мне не по себе. Вы знаете, зачем они?...
- О чем это вы? - Присяжный, делая приглашающий жест рукой в сторону дивана, осекся, сощурившись, и приподнимая бровь. - Посты - здесь, в Централи? Вы имеете в виду полицию?
- Повсюду. В Централи и ниже, насколько я успел увидеть, - Феб с удивлением вглядывался в изменившееся лицо напротив, с трудом понимая и принимая, что Гильберт – не в курсе происходящего; от этого оно казалось еще более тревожным. – Это не полиция – военные. И ограждения, баррикады во всех узких местах, я видел надпись на одной из них, потом не подходил достаточно близко. “Деконтаминационный пост". Понятия не имею, что бы это могло значить.
- Военные... - голос Присяжного звучал задумчиво, но не особенно удивленно; на какой-то момент он замер, погружаясь в собственные мысли, и пробуждаясь снова через несколько напряженных, сжатых секунд размышлений. - Что ж, этого следовало ожидать. Значит, не позднее чем завтра нам нанесет визит Хозяин - его санитарные части в последние дни планомерно двигались вверх, и именно с ними, должно быть, вы и столкнулись. Насколько мне удалось услышать - к сожалению, во время карантина оказалось почти невозможно раздобыть информатора - эти посты выполняют своего рода контролирующую функцию. Они изолируют район, отсекая его от соседних, и вакцинируют всех, кто пытается войти или выйти - добровольно, или... - он тихо усмехнулся, - не слишком. Впрочем, не сомневаюсь, что жители встретят медиков с распростертыми объятиями.
Гильберт рассеяно подобрал часть книг, рассыпавшихся по полу, и сложил их неровной стопкой в стороне, освобождая место.
- Как прошел остаток вашего маршрута? - интерес в его голосе, казалось, звучал совершенно искренне, выходя за рамки дежурной вежливости. - Надеюсь, присутствие кордонов успело сделать ночные улицы хоть немного спокойнее.
- Не могу сказать, что спокойнее, но...сдержаннее, - он с трудом подобрал подходящее слово, и, даже ответив, не был уверен, что нашел - верное. – Все как будто боятся и ждут чего-то. Смотрят исподтишка, разговаривают сквозь зубы, опасаются нападать открыто, но что-то такое ощущается повсюду... Как взгляд крысы, загнанной в угол.

[Woozzle >>>]

Переступив с ноги на ногу, Феб вдруг почувствовал, что колени забиты свинцовой тяжестью – привычное ощущение под конец дня в последнее время. С чувством легкой скованности он опустился на расчищенный от книг кусок дивана, откинулся назад, позволяя мягкой кожаной спинке принять часть напряжения, протянутого сквозь шейные позвонки.
- Гильберт... Я позволил себе воспользоваться вашим удостоверением и вашим именем, - сейчас ему было проще не смотреть на Присяжного, рассеянно блуждая взглядом по стене, пытаясь предугадать реакцию собеседника на слух. – Возможно, завтра курьер доставит вам несколько документов... Из тюремной управы.
- О, - лицо, застывшее было смерзшимся гипсом в начале фразы, оттаяло, и губы против воли сложились в беззвучную улыбку одобрения. - Не откажите мне в любезности пользоваться им и дальше, прошу вас - в конце концов, оно принадлежит вам, хоть мне поначалу и показалось, что вы восприняли идею... без энтузиазма. В такое время, как сейчас, несколько строчек на бумаге и нужное имя может спасти жизнь - боюсь только, что моего имени здесь хватит ненадолго, - улыбка утихла, меняя оттенок на прозрачно-грустный, и спустя мгновение вспыхивая любопытством. - Но как вы там оказались? Это связано с той... - пауза тронула следующее слово, деликатно отделив его от остальной фразы, - женщиной, о которой вы упоминали?
...где-то между вдохом и ответом, Фею успел почувствовать, что Гильберт, кажется, вкладывает какой-то особый смысл в эту короткую паузу, в этот легкий, едва заметный сбой в безупречно-ровном течении слов, а уловив оттенок – смутился, рвано мотнул головой, но не нашел, что – и чему – возразить.
- Да, - прозвучавшее слово казалось оторванным от его тела, от растерянно-отрицательного жеста, от всего кроме самого себя. – Я хотел убедиться, что с ней все в порядке. Просто узнать, что она жива, пусть и под стражей. Знаете, что мне сказали?.. – он наконец решился повернуть голову – так, чтобы видеть бледное лицо с ниточкой шрама на щеке. – Ее отпустили вечером следующего дня. Одиночная камера, пометка «особо опасна» - и освобождение без объяснения причин. Даже я понимаю, что так не бывает. Я... наверное, никогда в жизни не блефовал так беззастенчиво и нагло, как сегодня. И так успешно – во всяком случае, помимо официальной информации, я услышал еще кое-что. Тот, кто ее забрал – военный в чине капитана; в тот же день, что и Аннеке со схожими пометками были освобождены еще несколько человек. Надеюсь, завтра, мы узнаем подробности, но я не слишком на них рассчитываю – имена сегодня, когда документы при себе есть хорошо если у каждого десятого, значат слишком мало. Но, может, там будут какие-то еще детали.
- Попробуем его найти, - Присяжный, посерьезнев, внимательно слушал, впитывая растворяющиеся звуки слов. - Капитанов в этом городе не так много, чтобы один-два затерялись где-нибудь. Но зачем военному выпускать заключенных... - он нахмурился, отводя взгляд, рассеянно заскользивший по переплетению геометрических узоров книг на полках. - Может, персональные материи? Друг, родственник или, хм, возлюбленный - узнал о ее ситуации и решил воспользоваться своим положением...
Захваченный размышлениями, Гильберт безотчетно поднялся, пройдя несколько шагов в сторону стола и застыв на месте, как будто забыл, зачем сделал это.
- Дела армии в последнее время подкидывают любопытные вопросы, - подхваченное движение, неловкое, почти механическое; он присел на край стола, снова поймав взгляд Феба. - Что скажете про город? Как... ощущения?
Сумрачная, слегка пыльная тишина перебирала секунды и дыхание – Феб не сразу сумел ответить. Что-то вертелось в голове, ускользающий образ сегодняшнего дня – но протянуть его через весь город все еще не хватало духу.
- В тюремном дворе, - наконец начал он медленно и словно невпопад, - устанавливают заграждения. Ячейки, разделяющие все прибывающих заключенных, рассекающие пространство на множество маленьких клеток, - он чуть приподнял флейты, предугадывая и опережая недоуменный вопрос: сейчас. – Город... становится похожим на тюремный двор. Повсюду возводят решетки, людей сгоняют в клетки, не слишком разбираясь – кто здесь в чем-то виновен, а кто – оказался случайно.
- Вот как, - пламя лампы дрогнуло, потревоженное выдохом, но Присяжный уже молчал, продолжая внимательно следить за сплетающимися фразами.
Феб наблюдал за ним почти тайком, скрывая свой замирающий, терпкий интерес за полуопущенными ресницами; взгляд - рассеянный и словно в никуда – невесомо касался выточенных из белого гипса черт. В неровном, бледно-рыжеватом свете лицо Присяжного казалось еще более непроницаемым, чем обычно – и каким-то невообразимо далеким. Словно все это не касалось его вовсе – или вовсе не было новостью.
- Что... с нашим делом? – затянувшаяся пауза дрогнула тонкими трещинами слов, не самых удачных – но Феб не стал искать других. Говорить об этом не было бы легко – какие слова не подбери. – От Годо есть какие-нибудь новости с его... приготовлениями?
Он поймал себя на том, что втайне хочет услышать – все отменяется. И одновременно с этим понимал, что уже не сможет вернуться в ту паутину липкого ожидания, незнания, бездействия, в которой болтался все эти дни.
- Он занят рекогносцировкой, - ладонь легким жестом плеснула в сторону двери; голос Гильберта, казалось, звучал отстранено, как будто речь шла не о подготовке похищения, а о чем-то совершенно безобидном и не представлявшем интереса. - Обещал, что поиск подходящего момента может занять день или два... и зная Марбери, я готов поверить, что это будет непросто - он и в лучшие времена не выходил из дома без сопровождения телохранителей, а тем более сейчас. - острый взгляд метнулся навстречу, и черты лица собеседника смягчились, когда он добавил: - Разумеется, в этом допросе вам участвовать не придется. И мне, пожалуй, тоже.

Кратковременная тишина, рассеиваемая только еле слышным потрескиванием пламени, накрыла окончание фразы, придавая ему какой-то дополнительный, мрачноватый оттенок - сверх того, что, возможно, на самом деле хотел сказать Присяжный. Он почувствовал это, и попытался улыбнуться, развеивая впечатление - но улыбка получилась скомканной.
- Я навестил Ассамблею, - он продолжил, рассеянно перебирая пальцами немую гамму по пыльной крышке стола. - Конечно, не заседание - до формальностей сейчас уже почти никому нет дела; просто прошелся по некоторым знакомым. Помните, день назад я рассказывал вам о том, что карантин собираются снимать? Похоже, это событие уже и в самом деле близко - во всяком случае, по сводкам сверху, скоро откроют два ближайших уровня. Это, несомненно, облегчит нам жизнь - если миграция произойдет без лишнего шума и под контролем; и точки зрения на то, что считать необходимым "контролем" начинают различаться. Остаток вечера перебирал все, что смогли собрать по Доннели и необычным происшествиям в тот день... - он покачал головой. - Поразительно, как мы не обнаружили этого раньше - должно быть, соответствующие инстанции решили, что такие случаи вписываются в рутинную жизнь города - но день, когда пропал Доннели, был отмечен еще некоторыми исчезновениями, причем все связаны с полицией. Пропали трое патрульных на границе с Верхним городом - как считалось до сих пор, забрались слишком далеко наверх и попали в засаду местных обитателей. И кроме того, еще один - некий детектив по имени Тойнби, правда, здесь дело произошло уже почти на Дне. Последний - отдельно интересный случай, в отчетах мельком упоминалось, что незадолго он описывал какие-то необычные сны... - Гильберт, углубившийся в описания, вдруг вскинул голову, отыскивая в складках теней своего гостя.
- Феб, вы уверены, что он существует на самом деле?

[Черон >>>]

Он ответил не сразу – захваченный бешеной, стучащей в висках волной, швыряющей в него разрозненные, препарированные кадры безумного вечера в “la carpa coi” – и безжалостно-четкие отрезки того сна.
- Я уже прошел все стадии сомнения в собственном рассудке, - тихий голос звучал на удивление твердо, словно вырезанные из черно-красной бумаги фотографии памяти не мелькали перед глазами, вызывая тошноту. - В тюрьме, когда твердил в пустоту, что я не убийца – и порой сам переставал в это верить. И потом, после, - он бессознательно провел одной из флейт по щеке, оставляя полоску, раскрашенную ржавчиной; слова начинали звучать рвано и сбивчиво, торопясь догнать друг друга, - когда пытался разыскать вас, чтобы убедиться, что все это – только сон. Тогда - я был готов поверить, что безумен, но, Гильберт, разве бывает синхронное безумие? Перетекающее из одной жизни в другую, оставляющее вполне материальные следы?!
Чтобы перебить жгучее крещендо перемешанных мыслей и фраз, он с силой вжал себя в спинку дивана, одновременно втягивая воздух. Полные легкие, до отказа, до боли в груди – сдавливающей все лишнее. Медленно выдохнул, стараясь не потревожить хрупкого, пойманного в клетку ребер равновесия.
- Может быть, в чем-то Годо прав – и это не один человек, а собирательный образ, идея, маска, которую сможет надеть кто угодно. Мне кажется, в эту версию не укладываются некоторые детали, но в жерло их. Главное – это не играет никакой роли, до тех пор, пока в наших руках не окажется хотя бы один Люциола, живой или мертвый. И если после этого маска продолжит жить – значит, я ошибался, видя каждый раз, в каждом своем бреду - одно и то же лицо. Лицо Френсиса Доннели. Реального человека, если верить документам и капитану Мертенсу.
- Вы правы, - Присяжный поднялся, протягивая руку - дымный, очерченный призрачными линиями рисунок в полутьме. - И очень скоро он будет у нас, это я вам обещаю.
Разжимая сухое рукопожатие, он бросил взгляд куда-то за плечо Феба - в сторону груды книг, все еще разбросанных по полу.
- Мне, пожалуй, придется еще немного поработать, - фраза вышла неловкой, почти извиняющейся. - Но в остальном, кажется, мы можем попробовать пережить еще один день.
В этом тонком, очень вежливом намеке слышалось – вам пора, и Феб поднялся, не желая быть навязчивым. Почему-то комната, отведенная для него Присяжным, сейчас казалось тревожно-душной и взывающей желание сбежать – снова. Фебу не хотелось туда возвращаться – особенно, учитывая, что сам Гильберт, очевидно, не собирался спать еще долго.
- Чем вы занимаетесь? – Феб нерешительно кивнул на стопку бумаг и папок, высящуюся на столе. – Может, я мог бы чем-то помочь?
Он чувствовал себя глупо. Что бы ты ответил человеку, не знающему нот, который предложил бы тебе помочь с партитурой?..
В ответном взгляде, который бросил на него из-за плеча Присяжный, против ожидания, не чувствовалось снисходительности или раздражения - скорее он мог бы показаться удивленным.
- Тут несколько направлений, по большей части - нудная, но необходимая рутина, - пальцы, в темноте казавшиеся отлитыми из темной бронзы, небрежно сгребли неровный веер папок, расстилая его на столе. - Проекты, которые в обычное время разрабатываются под присмотром Ассамблеи - в основном, нефть, рафия, переработка и энергетика. Здесь небольшая выборка из того, с чем не смогли разобраться в горнодобывающем комитете - отчеты, согласования работ, акты выбора участков. Забавно, но в некоторых глубоких ветках, наверное, вся эта ситуация с городом не так заметна - рабочие на смене неделями не бывают в городе, поставками еды их обеспечивают отдельно - простои, не говоря уже о беспорядках, в шахтах работах могут обернуться очень плачевными последствиями. К сожалению, кое-где так и происходит, и это - он принялся сооружать рядом еще одну неровную стопку бумаг, - второй камень на нашей шее, который день ото дня становится тяжелее: внештатные и аварийные ситуации. Разрывы гидроканалов, повреждения коммуникаций, проблема с персоналом - многие пострадали от сонных вспышек или просто на улицах, на некоторых подстанциях начинает не хватать людей... Или к примеру, несколько дней назад на Гнилой ветке чуть не произошло открытое вооруженное восстание, и даже сейчас ситуация остается очень напряженной - мы выделили временного управляющего, который возобновил выдачу жалования, но учитывая их недавнюю историю... - остаток фразы мрачноватым пророчеством повис в воздухе, пока Гильберт не разогнал впечатление взмахом ладони.
- Все это - записки и проекты, требующие одобрения и согласования. Я не вхожу в Ассамблею на полных правах, но участвую в нескольких профильных комитетах... а теперь, кроме того, временно представляю в ней Танненбаума. Остальное - по большей части, разный хлам, отобранный из личных интересов. Выписки о Доннели - их я перелистал первым, и похоже, они ничего интересного нам не скажут. Последний отчет из лабораторий Саллюви о сонной болезни - он обещал какую-то любопытную статистику. Пробы воды из мест некоторых вспышек - я собирался сравнить состав со стандартным очистным коктейлем, но похоже, уже не успеваю... А, и дело номер сто один сыскного управления полиции, над которым работал тот пропавший детектив, Тойнби. Позаимствовал из любопытства - похоже, полиция в эти дни легче расстается с архивными томами полувековой давности, чем обычно.
- Если вам все еще интересно, - глаза Гильберта, почти неразличимые в полумраке, сузились, сдавливая булавочными головками пойманный в зрачки свет, - выбирайте на свой вкус. Особенных познаний в технике для этой работы почти не требуется - обычно это игра из разряда "кому дать денег", а теперь просто приходится представить себе, что голодных ртов стало в несколько раз больше, а средств - меньше. Я был бы... признателен свежему взгляду со стороны. Особенно вашему.
Рука сама собой потянулась к папке, на которую Присяжный вскользь указал со всем своим почти непрозрачным безразличием – выписки о Доннели. Очень хотелось взять именно ее, перелистать страницу за страницей, жадно вглядываясь в плетение букв, выискивая какие-то упущенные крупицы знания – и может быть почувствовать еще одну тонкую струну, протянутую сквозь это историю. Он понимал, что это иллюзия. Что все, имеющее вес и ценность уже найдено самим Присяжным, и рассматривать короткие, скупые вырезки из жизни того, кто был – или казался – человеком, а стал Люциолой – бессмысленное занятие, пересыпание солью кровоточащих ран. Но отвел руку от папки, прячущей под тиснением размытую тень Френсиса Доннели, по другой причине. Сейчас - прежде всего – ему хотелось помочь. По-настоящему. Сделать что-то, что принесет кому-то пользу – или хотя бы даст лишний час отдыха Гильберту.
Большая часть перечисленных Присяжным дел казалась запутанной и сложной, требующей – как бы сам он ни утверждал обратного – огромного багажа знаний, набора каких-то редких, недоступных простому смертному качеств и умения читать между строк, но некоторые кипы бумаг вызывали чуть меньшую оторопь, чем остальные.
- Давайте мне отчеты по водоводам, - он уверенно сгреб пачку исписанных листов, возвращаясь обратно в облюбованный угол дивана, - Я просмотрю, есть ли какие-то настораживающие цифры, и если найду серьезные отклонения, отделю эти точки, чтобы и вы могли оценить.
...в этом было что-то почти мистическое, похожее на нотные знаки, связанные властью тонких полосок в строгую, гармоничную последовательность – Феб читал ее немного на ощупь, потому что не знал этих нот, но мелодия постепенно складывалась и текла через подсвеченный огнем воздух ровным, плавным легато. Механические примеси, следы тяжелых металлов, радиоактивный стронций, биологическая активность – ряды безликих на первый взгляд цифр, скользящих от листа к листу, постепенно приобретающих смысл. Незначительные пики и редкие очень слабые снижения показателей – в каждой из точек отбора, близкой к очагу сонной болезни или бесконечно далекой от нее, вода была примерно одинакова. Явно далекой от идеалов чистоты, судя по то и дело встречающимся резким пометкам «превышение ПДК», но не кажущейся какой-то особенной в особенных местах. Феб перелистал сводку дважды, чтобы убедиться, что ничего не пропустил, не оставил незамеченной ни одной цифры, и разочарованно мотнул головой.
- Здесь ничего нет, - он протер глаза, успевшие отвыкнуть от мельтешения строк, и теперь ощущавшие неприятную песчаную сухость. – Совсем ничего, контрольные пробы ничем не отличаются от базовых параметров в любой другой точке Люкса. Может быть, они просто не знают, что искать. Не в каждой лаборатории найдется набор реагентов с подписью «Проба на сонную лихорадку»...
- Вот как, - на какое-то мгновение показалось, что ответ прозвучал растерянно, недоверчиво, дрожащим колебанием неуспокоившейся струны, что Гильберт сейчас, помедлив, все-таки улыбнется вежливой, ничего не значащей улыбкой, и попросит вернуть документы, чтобы изучить их самому - но ощущение прошло, медленно растаяв в паузе, и он просто кивнул в ответ - с благодарностью, пусть и слегка оттененно скрытым разочарованием. - Конечно, вы правы. Не знаю, на что я рассчитывал - наверное, просто на удачу. Вдруг все это объяснилось бы чем-то более простым - какой-нибудь яд, снотворное, неожиданные эффекты загрязнения водопровода рафией... - он тряхнул головой. - Давайте тогда продолжим.
Еще несколько минут Феб рассеянно перебирал листы с результатами анализов, словно еще надеясь почувствовать в сухом шелесте бумаги что-то ускользнувшее, очень медленно наполняясь этим звуком до краев – вместе с полным, окончательным пониманием бессмысленности. Ложного следа. Он сложил листы аккуратной стопкой и отодвинул их в сторону; дотянулся до следующей папки.

[Woozzle >>>]

Скрепленные в ней записи были чем-то похожи на предыдущие – много анализов, характеристик, графики, диаграммы... Словно каждый из пациентов доктора Саллюви, обследованный тщательнейшим образом, был разложен на атомы, на простые цифры, размечен острыми пиками кардиограмм и еще каких-то незнакомых Фебу линий – высушен и вложен гербарием в отчет для господина Ведергалльнингена.
И снова ушло немало времени, прежде, чем Феб начал понимать в этих криптограммах хоть что-то – да и то лишь благодаря коротким и емким комментариям самого доктора. Развернутые анализы крови – гемоглобин, тромбоциты, лимфоциты, эозинофилы, лейкоцитарные формулы, похожие на древние заклинания для призвания Цикады. Феб просматривал пометки на полях: все показатели в пределах нормы, наблюдается незначительное воспаление, сильно выраженная анемия, подозрение на лучевую болезнь... И десятки других, среди которых, казалось, не было даже двух одинаковых. Казалось простор невероятным, что в этих алхимических знаках можно прочитать так много – но все это было не то.
Разглядывать кардио-схемы он не стал – эти пики были еще большей каббалистикой - сразу перебежал глазами к резюмирующим комментариям раздела. У всех обследованных, писал доктор Саллюви, наблюдается брадикардия в ярко выраженной форме, что является вполне ожидаемым для коматозного состояния.
Он продирался сквозь все эти слова, половину из которых угадывал интуитивно, перелистывал взад и вперед, возвращаясь то к исследованиям крови, то к пометкам о мозговой активности. Наверняка, с точки зрения медицины, это имело огромное значение, и Феб все больше восхищался проделанной работой – но не находил того, что искал. Того, что позволило бы понять, сделать какие-то выводы – и предотвратить новые случаи.
И только на самых последних страницах, куда доктор Саллюви, очевидно, просто для полноты картины вложил статистическую сводку, замер, все еще не понимая, что именно здесь нащупал – очередную пустышку или что-то важное.
- Любопытно...
Голос перекликался с шепотом бумажных цифр, такой же тихий и неуверенный, но Гильберт услышал и выжидающе вскинул голову.
- Если пересказать все это, - Феб покачал на ладони внушительную тяжесть отчета, - в нескольких словах, получится не так уж много. Анализы... разные. Как у всех живых людей. Результаты исследований мозга и сердца доктор Саллюви сводит к нескольким несложным выводам: состояние его пациентов не вполне сон, скорее – кома. Иногда они словно... выныривают на поверхность, возможно – это те самые моменты, когда в их зеркалах отражается что-то осмысленное. А дальше идут цифры, смотрите...
Он не стал передавать папку, просто зачитал вслух:
- Общее число помещенных под наблюдение: пятьсот двадцать человек, из них сто шестьдесят две женщины и триста пятьдесят восемь мужчин. Возраст заболевших: от одного года до тридцати пяти лет, пациенты более старшего возраста либо не попали в наблюдаемую группу, либо, что представляется статистически более вероятным, отсутствуют. Отдельно отмечу так же, что в исследуемой группе полностью отсутствуют пациенты с признаками поражения Холодом.
- Это можно объяснить множеством причин, - Присяжный, откладывая в сторону очередную папку, медленно покачал головой. - Уличный медик скорее пройдет мимо, решив, что о таком пациенте стоит беспокоиться меньше, чем о здоровом во всех остальных отношениях, ко многим... - казалось, он хотел сказать "из вас", - из них относятся с предубеждением и опаской, даже при том, что знают, что Холод не передается от человека к человеку. Кроме того, их и так должно быть немного в городе - какова вероятность того, что эти две ограниченные группы пересекутся? И все-таки... - помедлив, он быстро наклонился к Фебу, заглядывая через плечо и пробегая острым взглядом вычурный почерк заключения. - В конце концов, в лабораториях должны были учесть статистические невероятности, это их работа. Действительно любопытно. И этот перекос в сторону мужской части населения, к тому же достаточно молодой... наводит на определенные подозрения.
Гильберт выпрямился, но не повернулся к своей поредевшей груде бумаг, замерев на несколько утекающих секунд, как будто пытаясь собраться с вопросом.
- С вами ведь это произошло, верно? - наконец, тихо произнес он. - Этот сон, или кома, или чем бы оно ни было. Вы ведь не иммунны?
- Да, - флейты на миг дернулись, чуть не порвав лист, по которому до этого скользили ржавой кромкой, отмечая прочитанное. – Со мной это произошло, и я избежал внимания доктора Саллюви, и не попал в его сводки. Конечно, не я один, и вполне вероятно – не я один, зараженный этой гадостью. Статистической сводке доктора Саллюви не хватает очень важного раздела... - казалось, что зародившаяся мысль вырвалась из головы и перетекает по мышцам, не давая усидеть на месте, Феб встал сделал несколько шагов до окна, невидяще посмотрел сквозь стекло и двинулся обратно. – Раздела о тех, кто проснулся. Верно ли для них соотношение мужчин и женщин, распределение по возрастам, есть ли среди них еще отмеченные Ржавчиной. Может быть, все это и правда не значит ничего, а может – Холод снижает риск впасть в кому и увеличивает шансы на скорое пробуждение, и тогда абсолютно логично, что в сферу внимания докторов не попал ни один из железных. Но в любом случае, даже если Холод и впрямь дает некий иммунитет... – еще несколько нервных шагов, разрезающих паузу на тонкие, очерченные задумчивым эхом, полосы, - вряд ли это что-то меняет. Холод – не то лекарство, которое можно поставить на службу. Он слишком непредсказуем.
И слишком беспощаден, завершило молчание, перебитое шагами.
- Если только существует какая-нибудь ослабленная вакцина... Если, в конце концов, все это и правда чуть больше, чем совпадение, - встрепенувшееся от случайного слова пламя лампы бросило на противоположную полосу уродливую чернильную кляксу, оставленную профилем хозяина комнаты; где-то в изгибе задумчиво наклоненной головы в ней читалось сомнение. - Завтра же пошлю еще запрос, или лучше - загляну сам. Лаборатории даже сейчас живут в своем маленьком мирке, и лучший способ узнать что-нибудь оттуда - попытаться поговорить в обход официальных каналов... - Гильберт поднялся, оттеняя слабо плещущийся свет; в сером покрывале его силуэта на мгновение блеснула слабая, признательная улыбка. - Спасибо вам. Найдете дорогу к комнате? В этом доме с непривычки можно заблудиться.
Отзвук того сна на этот раз был другим: беспокойным и звонким, почти забывшим о чувстве горечи, помнящим только лабиринт коридоров и дверей - голос дома, шепчущего путь.
- Не беспокойтесь, - тень этого голоса проникла в слова, наполнив их, как осколками зеркал, иронией, отраженной в саму себя. – Я уже неплохо здесь ориентируюсь. Доброй вам ночи, Гильберт. Отдохните хоть немного... пожалуйста.
...и все-таки что-то не давало ему уйти. Заставляло медлить, уже сделав шаг к двери, уже попрощавшись, уже чувствуя застывающую в воздухе неловкость. Те самые записи о Доннели, которые он не позволили себе взять раньше, и которые все еще неудержимо тянули – он и сам не сказал бы чем. Возможно, желанием узнать, увидеть, понять что-то еще, но скорее - той самой болезненной, привязывающей ненавистью, которую он испытывал к этому человеку. Точнее – к тому человеку, которым он стал.
- Можно я возьму это? – рука зависла в скомканном незавершенном движении, не касаясь серого картона. – Полистать перед сном.
Расколотая в зеркалах ирония отразилась на лице – странной, жесткой и одновременно извиняющейся усмешкой.
- Конечно, - ладонь, лежавшая по другую сторону картонного прямоугольника, подтолкнула папку навстречу его пальцам. - По большей части это сплошной сборник бесполезных цифр и деталей службы, но если наткнетесь на что-нибудь любопытное, дайте знать. Доброй ночи, Феб.
Присяжный шагнул к двери, и осекся, снова бросая быстрый взгляд на собеседника - и какое-то время спустя отводя его снова, так ничего и не сказав.
В непроизнесенных словах, выцарапанных из темноты, слышалось: "постарайтесь проснуться".
Лампа, встрепенувшаяся в потоке холода от приоткрытой двери, осталась гореть, дожидаясь невидимого привратника.
Картон обжигал пальцы. Картон обжигал нервы, и Феб пытался унять рваное сердцебиение нарочито ровным, неторопливым ритмом шагов – но оказавшись в комнате, расчерченной тенями от настенных светильников, не выдержал, открыл ее сразу, у порога. И уже так, вслепую, судорожно вглядываясь в строки биографии, добрел до кровати, лег – не раздеваясь и не отрываясь от желтоватых машинописных листов.
..в которых не было ничего интересного – так, должно быть, выглядит личное дело любого военного, вытянутое наобум с первой попавшейся полки в архиве. За перебивками печатной машинки, за отметками о несении вахт, дежурств и нарядов, за выписками из приказов о премировании за безупречную службу, не проглядывала даже тень того безумия, которое Феб привык называть Люциолой.
Где-то, когда-то жил человек по имени Френсис Доннели, исправно нес свою службу, любил, должно быть, жену и ребенка... Все это не имело никакого отношения к багряным росчеркам, к улыбке, криво нарисованной поверх лица, к ощущению режущей кромки забывших музыку флейт.
Феб не стал отлистывать назад, чтобы перечитать еще раз. В этих записях был схвачен и зафиксирован кто-то другой, и между строк не таилось секретного кода, который непременно поможет понять, найти, остановить, стоит только расшифровать его. Он просто знал это – слышал в переплетении буквенных струн, вибрирующих на тонких пергаментных страницах.
В конце концов он уснул, не чувствуя, как выскальзывают из пальцев листы, как шелестящим снегом ложатся на пол, но где-то за сомкнувшимися веками все так же дрожали пересыпанные пеплом буквы, которые хотели – и не могли – о чем-то сказать.

[Черон >>>]

Между линиями: момент тишины

К шуму ветра он привыкал долго.
Монотонный, свистящий звук, назойливо гудящий в ушах, служивший причиной постоянных случаев бессонницы среди новичков. Играючи преодолевавший преграду стальных опор и цементных стен, он не прекращался ни днем, ни ночью. Погода на Поверхности редко, но менялась - и тем не менее, вне зависимости от того, смотрела ли на них с неба расцветающая уродливыми цветами молний штормовая ночь или белесый, выцветший покров омертвевших облаков - ветер был всегда.
Фрэнк помнил, как когда-то давно, почти год назад, к ним наверх прикомандировали группу артиллерийской обороны - те проводили ежегодные обязательные учения в боевой обстановке, и конечно, первые несколько дней не могли заснуть, вслушиваясь в заунывные песнопения Поверхности. Однажды он разговорился с акустиком у слухового локатора - огромной, вытянутой вверх пародии на музыкальный инструмент, устремленное голодным до чужих разговоров раструбом в небо - и тогда впервые узнал, что молнии издают звуки. Тот парень утверждал, что они прорезают облака с оглушительным грохотом, как взрывы или выстрелы - совсем не безвредная, в чем-то завораживающе красивая пляска безмолвных узоров, за которыми можно было наблюдать, пытаясь угадать направления тянущихся в стороны розовых ниточек-пауков. Отголоски взрывов, как сказал он, не дотягиваются до земли - их уносит вездесущий, жадный и не терпящий конкуренции ветер. Каким-то образом хитроумное устройство помогало акустику частично отрезать фоновый шум - он долго распространялся о фильтрах и компандерах, но Фрэнк ничего не понял из тех объяснений - и слышать, пусть слабо, на излете, как за вспышками наверху чуть замедленно, с отставанием следуют угрожающие, громыхающие раскаты. Как будто кто-то в небе, далеко и повсюду, вел непрекращающуюся войну, обмениваясь залпами.
Он ничего не сказал тогда, но это открытие оставило в нем что-то тревожное.

Доннели отработанным движением повернул затвор шлюза и бросил взгляд на дежурного, который, кивнув в ответ, зеркально повторил его движение со своей стороны. Тяжелая дверь, скрипнув, поползла наружу, подчиняясь напирающему давлению изнутри - он проскользнул в образовавшуюся щель и толкнул створку обратно, где проснувшиеся запоры вгрызлись в ее внутренности стальными зубами.
В камере быстро холодало, и он поспешно натянул комбинезон, торопясь и щелкая застежками через один, и пытаясь всунуть между тугими ремнями мешавшуюся в руках винтовку. Полное открытие шлюза он сначала услышал - по изменившемся тону фоновой ноты, налившейся силой - и только потом почувствовал, как прокрадывающиеся под одежду струйки холодного воздуха тянут его за собой, подталкивают оставить позади тесное здание и оказаться под открытым небом.
До его наблюдательного пункта было около десяти минут медленной, осторожной ходьбы накренившись, постоянно противостоя тяжелому прозрачному течению, давившему на плечи. Все это время Фрэнк обычно старался не смотреть вверх.
Небо, нависающее сверху переплетением свинцовых, вихрящихся жгутов, казалось ему ядовитым – как бесконечный клубок змей, разевающих зубастые пасти. Эта мысль преследовала его с тех пор, как Френк впервые оказался на Поверхности и увидел его - вблизи. Там, на Дне, откуда его перевели два года назад, где постоянно ощущалась немая, пристальная угроза Холода, где случались стычки с Подземными, где темнота казалась такой же естественной, как свет прожектора, бьющего в лицо, служба была не в пример сложнее – и не в пример легче. Здесь – он так и не смог до конца привыкнуть к ровному, размеренному течению дней. И к раздвоенным змеиным языкам над головой.
Десять минут, каждая из которых – ветер. И кожа даже сквозь защитный комбинезон ощущает его шершавые касания, и даже под очками слезятся глаза, и воздух, идущий сквозь фильтр, все равно хранит кисловатый привкус капающего с небес яда.
Десять минут, каждая из которых – тщательно подавляемое, вымуштрованное армейской волей желание ускорить шаг, чтобы как можно быстрее захлопнуть за собой дверь наблюдательной вышки. Но – он сделает это через десять минут, и ни секундой раньше. И ветер по привычке ударится в шлюз тяжелым телом, понимая, что пока не в силах сюда войти.
...здесь можно было снять фильтр – вентиляционная система башни позволяла дышать почти свободно, разве что колкий игольчатый вкус оставался неизменным – но к нему рано или поздно привыкали все.
Одиночная вахта его не тяготила – скорей наоборот. Впрочем, точно так же в свое время не тяготили его парные дежурства или общие построения. Доннели был человеком, с которым было легко. Ему самому – и тем, кто случайно оказывался рядом.
Сейчас он неторопливо обошел свои временные владения – маленькую комнату, замкнутую в круг, крутанул застывшее в ожидании кресло, подправил ручку настройки радио, вылавливая из полосы белого шума ломкие звуки человеческой речи.
Волнистое, изрезанное ветром серое поле за окном казалось застывшей, мертвой лавой, и только стальные рельсы, уходящие за горизонт, - да угрюмое, нахохленное здание нефтяного вокзала поодаль вопреки всему заставляло верить, что Люкс все еще существует.
По ту сторону толстой оболочки из закаленного стекла текло время.
Следить за минутами ожидания здесь было непросто - если не считать поездов, расписание прибытий и отправлений которых постоянно менялось, все остальное снаружи было практически одинаковым. Конечно, ночью становилось темнее, но даже сейчас сквозь километры облаков, устилавших небо, просачивались жалкие капли тусклой серой краски, не иначе как по недоразумению называемой светом. Оставались только часы - врезанный в стену циферблат с армейской двадцатичетырехчасовой разметкой, монотонно отщелкивающий секунды, оставшиеся до окончания вахты.
Фрэнк щелкнул переключателем рации - та, помедлив, ожила, наполняя камеру треском помех - и отрапортовал о прибытии на пост. Со стороны диспетчерской подтвердили; немного подождав, он уловил еще несколько обрывков переговоров с другими башнями - и вернулся обратно к сочетанию звуков собственного дыхания, мерного гудения электричества, и вездесущего ветра.

Поездов не было.
Наблюдательные башни предназначались для того, чтобы охранять подступы к территории вокзала и предотвращать попытки несанкционированного доступа к разгрузчикам. На памяти Доннели ни одному из дозорных еще ни разу не понадобилось ни оружие, ни угрожающе-красная кнопка сирены оповещения - внешняя торговля шла в штатном режиме, не считая случайностей в рамках протокола вроде сопровождения техников для осмотра подвижного состава и устранения мелких неполадок. Никто из их текущей вахты не помнил того времени, но по рассказам, когда-то на Поверхности происходили вооруженные стычки - не с внешними, конечно, а с мародерами и грабителями из города, пытавшимися перехватить груз по прибытию. Установившееся теперь спокойствие многие воспринимали как признак окрепшей руки власти - некоторые, впрочем, не без оснований считали, что грызня просто перешла на поле узких улиц Люкса и кабинетных сражений.
Радио, молчавшее уже почти час, вдруг загорелось тревожным сигналом вызова, на который Фрэнк какое-то время отрешенно смотрел, погруженный в собственные мысли, не воспринимая того, что случилось что-то важное, требующее реакции с его стороны.
- Эй, Фрэнки, спишь на посту? - торопливый щелчок тумблера пробудил к жизни металлический голос. Их вокодеры вырезали из произносимых фраз тон, тембр и глубину, но по манере обращения он узнал Иэна Осмонда с соседнего пункта. - Диспетчер передал, что через полчаса принимаем поезд, и просил тебя подсветить пути - не очень понял, зачем, но он, кажется, не может до тебя дотянуться. С рацией все в порядке? Прием.
- Прием, - откликнулся Фрэнк, почти чувствуя, как полоса помех искажает уже его собственный голос и уносит куда-то – сквозь пустоту. - Подсветить пути, понял. И что значит, не может дотянуться?..
Он непроизвольно придвинулся ближе к передатчику, словно это должно было помочь словам прорваться через километры, разделяющие наблюдательные пункты.
- Говорит, не получается тебя вызвать, - голосовая машина, выждав паузу, пропустила его фразу в микрофон и зазвучала в обратном направлении. Уловить оттенки интонации по-прежнему не получалось, но почему-то казалось, что Иэн откровенно скучал. - В общем, попробуй набрать его сам, если не получится - связь через меня, я передам. И не забудь про прожектор. - он замолчал, но не торопился переключить разговор на Доннели. - Слушай, все хотел спросить... как думаешь, что за хрень вчера видели в северных башнях? Эти мерцающие облака?
Вообще-то официально пользоваться рацией разрешалось только для служебных переговоров, но караульные этим правилом частенько пренебрегали. Начальство смотрело на нарушения сквозь пальцы: в конце концов, за двенадцать часов вахты в тишине, разбавленной только визгливым ветром, грызущим дверь, кто-то мог и умом тронуться. Кто-то – конечно, не Доннели, но и он был рад возможности отвлечься на несколько минут. До прибытия поезда оставалось еще достаточно времени.
- Да Цикада его знает, - хмыкнул он, выразительно пожимая плечами, словно собеседник мог его видеть. – На снимке-то много не разберешь, пятно и пятно. Но парни из вчерашней смены рассказывали... Слушай, не отключайся? Пойду прожектор врублю...
Не дожидаясь, когда рация переварит новую порцию звуков, Фрэнк быстро поднялся на второй этаж – в тесную до невозможности комнатушку, большую часть которой занимала туша прожектора, пристальным глазом обшаривающего округу. Дернул рубильник, с усилием повернул тяжелый черный корпус, направляя луч вдоль линии рельс. Удовлетворенно кивнул, оценив результат: желтая полоса света рассекала песчаный сумрак, делая его чуть более живым.
- Так вот, - вернувшись вниз, он снова склонился над рацией, – парни говорили, что эти штуки были очень яркие, просто слепящие, даже смотреть больно. Может, какие-нибудь шаровые молнии?..

[Woozzle >>>]

- Признавайся, ты это только что придумал, - на этот раз прозвучавший смешок без труда пробился через радиоволны; но затем собеседник ощутимо посерьезнел. - Эй, что, такие правда бывают? Я слышал от инженеров, что наблюдательные пункты и здание вокзала как-то защищены от молний, но там явно имелись в виду те, что бьют с неба... Ты имеешь в виду, что такая штука может подползти к тебе по поверхности, и дверь ее не остановит? Прием.
- Честно говоря... – Фрэнк слега замялся, понимая, что кроме вычитанного в какой-то книге названия, мало что может вспомнить, - понятия не имею. Но уж сквозь двери-то она, надеюсь, не просачивается. Да и к тому же те светящиеся штуки совсем никому не причинили вреда.
За легкомысленной болтовней, Доннели не забывал простреливать взглядом пространство за стеклом, формальность – но выполняемая им сейчас так же неукоснительно, как два года назад, когда он впервые вошел в одну из наблюдательных башен Поверхности. Песок, застилающий мир, казался в свете прожектора болезненно желтым, но это тоже было привычным.
- Проверю все-таки, что там со связью. Отключаюсь. Долгой смены! – неизменное пожелание стоящему на посту всегда звучало немного насмешливо – но все равно дружески.
Он перевел волну, выискивая частоту диспетчерской. Осторожно, мелкими толчками, чтобы не пропустить момента, когда сквозь шепотом пустоты прорежутся новые звуки.
- Диспетчер, прием. Говорит Доннели, наблюдательный пункт Север-Восток.
Вопреки затаенным, но почему-то не уходящим опасениям, откликнулись сразу.
- Доннели, прием. Какого черта не отвечали? – раздражение хлестало из динамика, наполняя собой воздух
- Виноват, сэр. Не слышал сигнала, вероятно, помехи в эфире. Приказ подсветить пути выполнен, сэр.
- Хм, - смягчились и озадачились на том конце. На какое-то время голос сменился щелчками, постукиваниями и невнятным писком. – Что за чертовщина со связью! Похоже, это на нашем конце. Ладно, Доннели, продолжайте наблюдение. Отбой.
Радио щелкнуло и смолкло, возвращая Фрэнка в молчание.
Через несколько минут, утекающих медленным перетеканием стрелки хронометра, показался поезд - беззвучный, призрачный силуэт, сквозь пыльную завесу ветра казавшийся сотканным из тумана. Он пересек неровный след его прожектора и стал вползать своим длинным железным телом во внутренний двор вокзала, где по направлению к нему вскоре двинулся переброшенный через путь грузовой кран.
Составы всегда выглядели одинаково, и издалека совершенно невозможно было понять, пришел ли этот пустым, чтобы забрать очередную партию цистерн, пережидавших на временном складе, или привез ровные ряды тщательно запечатанных пластиковых контейнеров, которые с предосторожностями один за другим начнут вытаскивать из серого чрева. Отсюда за работой крана нельзя было проследить в подробностях - Фрэнк различал только мерные движения туда и обратно по подвесной опоре.
Где-то там, внутри, в кабине локомотива, сидел человек, проделавший путь через целый мир, вдруг подумал он. Машинисты товарных поездов были настоящей загадкой, и за все время своей службы здесь Доннели видел их только издалека - неразговорчивые фигуры, постоянно закутанные в ворох мешковатой ткани, чем-то напоминавший одежды подземных людей, так называемую их "вторую кожу". Они никогда не сходили с поезда, не пытались переждать время разгрузки в тепле и окружении персонала станции. С машинистом разговаривал только капитан, подписывая бумаги перед отправлением состава, и диспетчер - по телеграфной связи, протянутой вдоль путей.

Отклонившийся в сторону поток мыслей прервала маленькая, бросившаяся в глаза деталь - какая-то вспышка света там, далеко, у хвоста застывшего поезда. Прищурившись, всматриваясь подробнее сквозь непостоянный туман, он уже почти решил, что ему показалось - как вдруг огонек мигнул снова. Затем, отделившись от поезда, он поднялся выше и левее, передвигаясь короткими рывками - и тогда Доннели понял, что на самом деле смотрит на крошечную светящуюся точку, перемещавшуюся не за окном, а внутри его башни, чередующую короткие периоды изумрудно-желтых мерцаний, заметных даже в электрическом свете.
Светлячок описал в воздухе небольшую кривую фигуру, и сел на поверхность стола. Фрэнк почти различал крошечные, слегка подрагивающие хитиновые крылья.
Первым делом захотелось протереть глаза – словно эта зеленая искра была выцарапана на дне его зрачков, и мешала смотреть, как мешает случайно попавшая соринка. Вместо этого он подошел ближе, разглядывая гостя. Таких часто можно было встретить в Люксе – ближе к Дну, но здесь, на Поверхности он казался маленьким чудом, невесть как сохранившемся в колючих песчаных ветрах и в едкой горечи дождей. Здесь просто не было ничего и никого живого – кроме людей, сторожащих вокзал, как сам Фрэнк, да и те предпочли бы не задерживаться тут надолго.
- Ты уж точно не шаровая молния, дружок, - он осторожно подставил палец, приглашая светлячка. – Интересно, как ты сюда пробрался...
Маленькая мерцающая искра замерла, словно испугавшаяся медленного движения, замерла на мгновение, но затем все-таки продолжила движение вперед. Несколько сантиметров, два, один - разделенные интервалами размеренных миганий, не уступавших точностью стрелке хронометра.
Почти коснувшись его руки, светлячок вдруг исчез - так внезапно, что захотелось протереть глаза, убеждая себя, что это не обман зрения - и, спустя несколько тягучих секунд, появляясь в воздухе прямо перед лицом Доннели, расплываясь, выходя из фокуса, золотисто-лучащимся пятном. И почти сразу он заметил еще одного - вдалеке, под самым потолком, танцующего свой неторопливый узор. Чередования росчерков света и промежутков тишины могли бы напоминать о сигналах, передаваемых в темноту крошечными маяками - точка, тире, точка, снова тире...
Когда Фрэнк оглянулся, огоньков было больше десятка - все еще одиноких, разбросанных по неожиданно огромному пространству его тесной комнаты, и таких ярких, что они без труда перекрывали тусклый свет лампочки. Что если - вдруг вползла в голову предательски-холодная мысль - этих маленьких созданий было бы много; так много, что перекрывающиеся точки и тире образовывали бы сплошной поток струящегося света? Непостоянный, переливающийся рой тысяч и тысяч лучистых капель, отпечатавшийся бессильной белой ржавчиной на засвеченных ферротипах...
Он почти видел этот поток живого света – одновременно прекрасный и ужасающий, и чувствовал, как ускользают, растворяются в липком страхе остатки привычного спокойствия. Как судорожно бьется в горле мутный комок, перекрывая воздух, заставляя разевать рот, чтобы вдохнуть. Он зажмурился, сильно, до боли – и тут же распахнул глаза: в колючей темноте сомкнутых век плескались те же самые зеленые искры.
Негнущимися пальцами, почти не видя ничего вокруг, просто запрещая себе видеть, Фрэнк нащупал ребристый рычаг рации, крутанул его, с отчаянием вслушиваясь в шелест сухого песка, текущего из динамика, пока не вырвался в немую, ожидающую голоса лагуну.
- Кто-нибудь... Кто-нибудь меня слышит? Это Доннели, башня Север-Восток, прием. - даже сейчас, борясь с захлестывающей горло паникой и искрящейся слепотой, он пытался не отступить от привычных позывных, цепляясь за установленную форму, как за спасительный стержень.
Динамик на какой-то миг ожил, откликнулся голосом, и Фрэнк потянулся навстречу, снова повторяя – прием, это Доннели, башня Север-Восток, прием, это...
Его не слышали – нигде. Никто. Радио блуждало по осколкам какой-то другой жизни, выхватывало обрывки разговоров, щедро пересыпая их шелестом светлячковых крыльев. Мерцающие капли топленого изумруда заполняли собой все. Пространство за окном. Комнату, стиснувшую Доннели в своих ребрах. Радиоэфир. И даже самого Фрэнка – изнутри.
Радио щелкнуло, обрывая колкий шум помех, вдруг натыкаясь на чей-то незнакомый, отчетливый голос - обращавшийся не к нему, но словно ведущий обрывок лекции перед невидимой аудиторией.
- Не нужно бояться, - сказал голос.
Чужие слова звучали отчетливо, громко, как будто не прорывались сквозь привычный скрежет электронного шторма, а рождались прямо здесь, в этой комнате. В какой-то момент, усилием воли проглотив приступ паники, Фрэнк понял, почему это происходит.
Он больше не слышал завывающего за стенами ветра.
- ...иллюзия восприятия, - продолжил голос по ту сторону динамика. Трансивер бессильно моргнул лампочку на ожесточенные попытки переключить его в передающий режим: голос не желал умолкать. - Сознание постоянно создает модели окружающего мира таким образом, как это оказывается наиболее выгодным действующему агенту. Выгода необязательно включает в себя истину. Истории известно множество примеров: слепое пятно в том месте, где нервный канал входит в сетчатку, микросаккады, эффекты бинокулярной конвергенции...
Он слушал, задержав дыхание, остановив взгляд на мертвом приборе динамика, вдруг заговорившем на незнакомом языке, на некоторое время почти потеряв из виду трепещущий вокруг рой светящихся капель, изящных, невесомых и совершенно беззвучных. По ту сторону передачи кто-то отдаленный, произнес "спасибо, доктор", и еще несколько почти неразличимых слов.
- Со временем вы привыкнете, либо мы найдем эффективное решение, - помолчав, добавила рация. - Не нужно бояться. Никаких светлячков не существует на самом деле.
Радио с громким щелчком отключилось. На какой-то момент - идеальный, замерзший во времени, длившийся, казалось, несколько минут - Доннели слышал только звук собственного прерывистого дыхания.
А потом немой пляшущий свет вокруг подступил к его глазам, и момент тишины поглотил и его тоже.

[Woozzle >>>]

Утро ткнулось в висок острым жалом, Феб дернулся, вырываясь из липкого плена букв: где-то там, в полустертом сне, все это время он продолжал перелистывать страницы, выискивать в простом, как гамма, тексте тайный смысл, и даже начинал видеть его сквозь прозрачные листы. Но буквы стерлись, разбитые утром в мириады колючих танцующих искр – и это все, что осталось от его почти-понимания сейчас. Искры, резь в глазах, и острая боль за височной костью.
Феб поднялся, с трудом заставляя повиноваться прошитое онемением тело – за несколько минувших часов он ни разу не сменил позы, и каждая мышца отзывалась россыпью тонких игл.
Рассыпанные возле кровати выписки из дела Доннели дернули нервы каким-то отзвуком, но он не смог ни разобрать его, ни даже расслышать. Очередное бессмысленное эхо в сонме таких же фальшивок.
Медленно, один к одному, стараясь не нарушить хронологию, он складывал листы в папку – и пальцы отзывались немотой, а мысли все еще казались россыпью мелких осколков, изумрудной крошкой, переливающейся на свету.
- Феб? Феб, вы рискуете проспать апокалипсис, - отрывистый стук в дверь и знакомый, наполненный шелестящим обертонами голос вырвал его искрящегося оцепенения.
Должно быть, Присяжный не ожидал, что дверь распахнется так скоро, и оттого отступил на шаг, когда Феб возник на пороге. У него было странное лицо – сосредоточено-острое, с каким-то лихорадочным блеском в глазах, как будто он так и не уснул этой ночью, и вдобавок был чем-то взбудоражен. Впрочем сам Феб, должно быть, выглядел не намного лучше – разве что вместо нервного возбуждения в зрачках плескалась муть и дробленые осколки стекла.
- Доброе утро, Гильберт, - приветствие прозвучало до гротеска мягко; в конце концов, встречать известие об очередном армагеддоне паникой уже начинало ему надоедать. – Что случилось на этот раз?..
- Нет времени объяснять, - отмахнулся Присяжный. – Сами увидите по дороге. Собирайтесь, надо идти.
Он уже спускался вниз, и Феб, так и оставив личное дело Доннели в растрепанном виде на постели, поспешил следом.
За короткую ночь город - по крайней мере, та его часть, что ограничивалась кварталами власть имущих - изменился до неузнаваемости.
Повсюду, куда ни падал взгляд, были солдаты. Импровизированные блокпосты из перевернутых тележек и металлических заграждений, небольшие группы, патрулирующие улицы, еще недавно кишевшие бродягами, беженцами и бездомными, а сейчас почти опустевшие. Поначалу Феб едва успевал за широким шагом Присяжного, который явно нервничал, хоть и пытался сохранять уверенность и вездесущую улыбку. Где-то за его спиной - он упустил момент, когда к ним присоединился третий спутник - неслышной тенью скользил Годо, каким-то образом успевавший не только без труда держать темп, но и, должно быть, просматривать путь своего мастера на квартал вперед.
В какой-то момент, пока они сворачивали к перекрестку в сторону Променада, в голову начали закрадываться подозрительные мысли о том, каким именно способом армия могла избавиться от нежелательных обитателей Централи, но уже за следующим поворотом они наткнулись на один из уличных лагерей - тихий, полусонный, оцепленный по всему периметру неразговорчивыми фигурами в сером. В мельком выхваченной по пути картине чувствовалось напряжение, тревога - но, во всяком случае, жители лагеря оставались предоставлены сами себе.
До Променада оставалось совсем немного, когда они встретили карантинный пост. Белое, растянутое поперек улицы полотно, уже знакомая с прошлого вечера надпись, несколько увеличенная концентрация молчаливых фигур с винтовками за плечами - и где-то за спинами Феб успел разглядеть несколько бледных фигур в респираторах. Немногочисленных прохожих останавливали, и либо пропускали дальше после короткой беседы и обмена какими-то бумагами, либо отводили в сторону, где за очередным импровизированным сооружением суетились медики.
Присяжный отмахнулся от заступившего ему дорогу силуэта, не пытаясь назваться или продемонстрировать документы; каким-то образом скользнув в сторону, он просочился мимо, не обращая, казалось, внимания на следовавших за ним спутников и зашагал дальше. Солдат, на мгновение обескураженный этой выходкой, двинулся было следом, потянувшись к кобуре у пояса, но не успевшее завершиться движение прервал вежливый, но настойчивый жест Годо, и это каким-то образом решило дело.
Вокруг - скрежещущие звуки только начали пробираться в сознание, не успевшее окончательно оторваться от туманной памяти сна - периодически доносился электрический плеск репродукторов, неразборчиво выплевывавших какие-то фразы. Феб смог разобрать призыв "гражданам собраться у ближайшего карантинного пункта", и несколько раз повторенное слово "Променад". Это был не голос Танненбаума, и бессильные раскаты помех, казалось, впустую выплескиваются на выбеленные улицы - до тех пор, пока их троицу постепенно не стали окружать другие прохожие, торопившиеся в том же направлении.

Когда сердце Централи, наконец, оказалось перед ними, оно заполнялось людьми.
Здесь была армия - стройные застывшие в молчаливой покорности ряды, выглядевшие неуместной пародией на тонкие, высокие скульптуры, обрамлявшие Променад. Здесь были люди - кто-то из толпы, кто-то - из вчерашних беженцев или более состоятельных жителей центра; то здесь, то там взгляд натыкался на встревоженные лица, обращенные в одну сторону - туда, где цепочка военных смыкалась вокруг небольшого участка пустоты, напоминавшего сцену.
Но эта сцена, в отличие от Висцеры или тех театров, где доводилось быть Фебу, не имела подмостков или возвышения, которое открывало бы актера столпившейся публике.
Потому что здесь этого не требовалось.
Он без труда разглядел уже знакомое тяжелое механическое кресло, и рядом с ним - тонкую, хрупкую фигурку девочки, скрестившей руки на груди и смотревшей сквозь беспокойные лица.
От этого ее невидящего, прозрачного взгляда, Феба пробрал озноб. Он слишком хорошо помнил – видел! – ее вчерашнюю, не по-детски серьезную, сосредоточенную и задумчивую, а потом вдруг – изумленно-веселую, азартную, беззаботную... В каждом из кадров, выхваченных из вчера, она была собой. Настоящей – пусть такой невероятной для маленькой девочки, но – живой. Сейчас Фебу казалось, что сквозь толпу скользит блик искусственной линзы, что там в оцеплении десятка солдат, стоит совершенное механическое существо. Самая идеальная, самая точная кукла, которую только можно создать. И от этих двух Ран, вчерашней и сегодняшней, от холодной черной пустоты, продернутой в ее душу – и глядящей ее глазами - хотелось рычать и выть. И еще Феб знал, что скоро зазвучит ее – их – голос, и каждой своей клеточкой ждал этого звука, чтобы ощутить, как ржавчина расцветает внутри. Чтобы быть готовым, хотя и понимал – к этому нельзя подготовиться.
- Черт возьми, - Присяжный наклонился к его плечу, и Феб скорее почувствовал в рваном дыхании, чем расслышал дрожь беспокойства. - Что он задумал?..
В толпе, постепенно заполнявшейся, смыкавшейся вокруг отрезанной человеческой цепью сцены, чувствовалось скорее недоумение, чем что-нибудь, похожее на его собственные - или Присяжного - ощущения. Большинство из них, должно быть, никогда даже не слышали о создании, стоявшем сейчас в окружении солдат - в конце концов, сколько дней назад он сам не представлял себе лиц и имен людей, поворачивающих шестеренки за декорациями города? Рядом плеснуло обрывком удивленного возгласа, кто-то показывал пальцами в сторону Ран, отсеченной от окружающего мира и не замечающей ничего, кроме рисунка мостовой под ногами. Беглый взгляд заметил в передних рядах несколько знакомых лиц - бледный профиль господина-конферансье Маркуса, какие-то безымянные фигуры, смутно вспоминавшиеся ему по залу Ассамблеи, острый укол под ребро - разноглазое лицо из его сна, на этот раз до необычного реальный, овеществленный - господин Ангус, заговорщик и владелец поводка Люциолы. Каким-то образом нервозность, которая запомнилась Фебу в его облике в прошлый раз, сохранялась в нем и сейчас, протравленная в резких линиях сжатых скул и напряженно стиснутых зубов. Они все боялись - вдруг пришло понимание. Чиновники из Ассамблеи, люди с шахматными досками - все они, в отличие от остальной публики, слишком хорошо знали единственного присутствовавшего здесь актера.
Ран вскинула голову, впервые за несколько истекших минут взглянув на собрание осмысленным взглядом.
- Сегодня мы снимаем блокаду.
Голос, к которому невозможно было привыкнуть, проскрежетал холодными мурашками по коже, отзываясь где-то внутри головы, игнорируя еще недавние перешептывания толпы и шум просыпающегося города. Должно быть, какие-то устройства механического кресла были соединены с системой громкоговорителей - слова обрушились словно со всех сторон сразу, отдаваясь далеким эхом с дальней стороны Променада, прилежащих кварталов, других уровней. Сейчас Танненбаума слышал весь город.
- Это были тяжелые дни для всех вас, - продолжил голос; взгляд Ран, пронзавший толпу, был холодным и тягучим, словно сделанный из ртути. - Теперь они окончены. Вы вернетесь к своим домам, к своим жизням, какими они были до инцидента последних дней. Фабрики и заводы заработают снова, пострадавшим будут выплачены компенсации. Но вы должны помнить, что война не окончена. Агрессоры, нанесшие нам этот удар, многочисленны и могущественны. Они прервали наше сообщение с внешним миром, они рассеяли споры болезни, забравшей многих из ваших близких. Они ждут, что Люкс захлебнется собственным гноем, лишившись продовольствия, медикаментов и технологий. Но мы выстояли. Мы отбили внешнюю атаку и восстанавливаем повреждения после авианалетов. Мы научились бороться с болезнью и возвращать к жизни тех, с кем уже успели проститься. Мы все еще живы.
Эта речь, незнакомая торжественность, чужое "мы" в словах того, кто едва ли мог считаться принадлежащим к миру людей, казалось, звучало неестественно, неправильно. Феб заметил, как Присяжный, наморщив брови, с окаменевшим лицом слушал чеканные, тяжелые фразы - и одновременно чувствовал, как в людях вокруг, все еще настороженных и молчавших, просыпается какой-то едва заметный отзвук, ответ произнесенному.
Сам Феб чувствовал только одно – как этот железный, протравленный эхом голос прорастает все новыми иглами там, где рождается вдох. Каждое слово отзывалось клокочущей тоской, судорогой, проходящей насквозь. Так, что за звучанием едва угадывался смысл. Он не мог воспринимать слова Танненбаума, пропущенные через Ран, как способ получения информации. Он ощущал их нутром, нервами, ржавыми чешуйками флейт – всем собой, и каждый звук сдирал с него кожу. Самая резкая фальшь, оплетенная в благие новости, ужасающий диссонанс, вызывающий приступы удушья.
Он заставлял себя не-слышать, просто отключить звук, но слова возникали из ниоткуда, словно кто-то вкладывал их сразу в черепную коробку.

[Черон >>>]

- Нас ждет много работы, - выждав паузу, голос Танненбаума зазвучал снова. - Теперь, когда Люкс остался без внешней торговли, ему предстоит выживать в одиночку; более того - ему предстоит обороняться. Оранжереи заработают в утроенную силу. Верхние уровни будут укреплены защитными противовоздушными сооружениями. Санитарная армия продолжит несение службы на улицах города до тех пор, пока все жители не будут вакцинированы, госпитали начнут реанимировать пострадавших с каждым днем. Нас ждет много работы, но мы справимся. И мы выстоим.
- Проклятье, - шепот Гильберта продрался сквозь звенящий металл, обжигая ухо. - До сих пор я считал, что Хозяин был бы последним человеком, который попытается обратиться к людям на улицах, но похоже, у него получается...
- ...тяжелые времена требуют решительных мер, - звук снова вернулся, заглушая остаток растаявшей фразы Присяжного. - Сейчас, когда любые ошибки и промедления могут оказаться фатальными, город не может идти на роскошь присутствия бюрократии, политических дрязг и неповоротливых решений. Когда речь идет о выживании, мы не можем позволить себе первоочередную заботу о личных интересах и благосостоянии фабрикантов во власти. С прискорбием вынужден заметить, что нынешняя власть подвела жителей Люкса, оказавшись не в силах обеспечить порядок и спокойствие на улицах, равно как и не в состоянии справиться с эпидемией. Поэтому, - короткая, наполненная тяжестью пауза звучала более угрожающе, чем все, предшествующее ей, - на время военного положения Ассамблея распускается.
Где-то рядом Присяжный мрачно усмехнулся, коротко кивнув, как будто именно этих слов он и ожидал все это время. Первый ряд дрогнул - по неровному краю зрительного зала прошла дрожь настоящей паники; кто-то отшатнулся, пытаясь протолкнуться сквозь ряды стоявших сзади и выскользнуть наружу - им не удалось добраться дальше стоявшей наготове цепочки солдат.
- Недоумки, - Гильберт покачал головой, показывая на упиравшегося конгрессмена, которого прикладами подталкивали ближе к краю сцены. - Если собрались бежать, надо было делать это сразу...
- Более того, - Феб впервые услышал, как Танненбауму пришлось повысить голос, поднявшийся над беспорядками в рядах. - Некоторые из ее участников, поддавшись непростительному коллаборационизму, все это время сотрудничали с врагом. Помогали его агентам проникнуть в Люкс, участвовали в похищениях и убийствах, сеяли семена болезни, которая сейчас распространяется среди нас, - Ран протянула руку в сторону указующим жестом. Солдаты, подавшиеся по сигналу в толпу, одного за другим принялись выволакивать в круг людей, выстраивая их в неровную, дрожащую линию. Пытавшимся сопротивляться заламывали руки и ставили на колени, утыкая лицом в мостовую - Феб видел, как отбивался и кричал человек с разными глазами, и как после удара рукояткой револьвера он обмяк в руках удерживавших его конвоиров. Вместе с Ангусом осужденных перед лицом Танненбаума оказалось шестеро - остальные оказались ему незнакомы, и пытались держаться ровно - насколько им это позволяла ситуация.
- Они предстанут перед судом и получат заслуженное, - спокойно произнесла не-Ран. - То же будет с каждым, кто пойдет против нас. Против города.
Их уводили под конвоем. Показательно медленно – чтобы каждый запомнил картину до мельчайших деталей. Их ссутуленные спины. Их серые, безжизненные лица. Их затравленный взгляд, рыскающий в поисках спасения и понимающий: спасения не будет. И неподвижная, тонкая, почти прозрачная девочка, провожающая бунтовщиков пустыми глазами. Немо - и хотя бы за это Феб сейчас готов был благодарить Молчаливого. Он не мог больше слышать голос Танненбаума, звучащий из ее уст. Он и так задыхался железной стружкой, невесть откуда взявшейся в горле.
Уже потом, когда толпа разошлась – где сама, а где стараниями неулыбчивых людей в форме, когда Танненбаум и Ран в скользящем оцеплении теней удалились с помоста своего триумфа, Феб смог наконец выдохнуть, выкашлять оторопь из своих легких, скорчившись в коротком спазме, чтобы вместо металлической рыбьей чешуи набрать горького, пахнущего дымом воздуха. Только тогда он по-настоящему вспомнил о том, что рядом все это время находился Гильберт – и почти привычно ощутил сдавленную неловкость. За свое оцепенение, за молчание, за глухоту. Глянул мельком, чуть повернув голову: безукоризненная маска утонченного наблюдателя, заинтересованного игрой. Или – не маска.
- Это было впечатляюще, - сопротивление связок, все еще помнящих ржавый налет, заставляло говорить костяными негнущимися фразами. – Вся эта торжественность, пафос, сила – и ее хрупкость. Мне иногда кажется, что он... сломает ее. Если вы понимаете о чем я.
- Да, - Присяжный отстраненно кивнул. - Хотя боюсь, беспокоиться сейчас нам стоит не о ней...
От этого простого движения маска треснула, выдавая копившееся внутри все это время волнение - окаменевшие, напряженные скулы, нервно подрагивающая бровь, побелевшие и сжатые в кулак пальцы. Кто-то из расходившейся публики попытался окликнуть его, но Гильберт даже не заметил попытки, погруженный в собственные мысли.
Променад стремительно пустел - толпа, еще недавно внимавшая спектаклю, затаив дыхание, растекалась по боковым улицам. Военные не препятствовали скоплениям людей - часть рассыпавшейся живой цепи ушла конвоем Танненбаума, часть рассыпалась на патрули, потянувшиеся вглубь города, к блокпостам и карантинным пунктам.
- Послушайте, - Присяжный дернул головой, стряхивая накопившуюся нервозность. - Похоже, мне на какое-то время придется вас покинуть. Мне нужно поговорить с ним... одному. Если канцелярию разгонят вслед за Ассамблеей - придется непросто, но на улицах мы не окажемся; на этот счет у меня есть некоторые приготовления. Если Хозяин знает о том, что я предоставлял информацию, как он выразился, "агентам", в лице господина Люциолы, - он криво усмехнулся, дернув уголком рта, - будет хуже, но прятаться здесь бесполезно. Слушайте внимательно, - взметнувшаяся ладонь пресекла готовые последовать возражения; Присяжный говорил быстро, уверенно и настойчиво, от следов недавней отрешенности не осталось и следа. - Годо проводит вас домой - ко мне, или, если вы решите воспользоваться снятием блокады - наверх, в ваш дом. Если до конца дня от меня не будет никаких новостей - уничтожьте ваше удостоверение и прячьтесь. Ваше имя успело прозвучать в связи с Люциолой, и вами обязательно заинтересуются. Если возникнет необходимость, вспомнят и об обстоятельствах вашего ареста, поэтому бегите, смените имя и место проживания, и не высовывайтесь, пока вся эта история не закончится. Понятно? - он наклонился ближе, холодные пальцы крепко сжали его запястье. - Скорее всего, все будет в порядке, но на случай неудачного исхода вы должны это запомнить. Феб?
- Вы же... – начал Феб, и бессильно мотнул головой, понимая, что нет, просто не существует таких слов, которые нужны ему сейчас. Весь его ветер, вся соль, осевшая на ребрах, вся немая беспощадная музыка – взбесились, сливаясь в единое целое, и бились в горле хрипом, разбивающимся на гулкие такты. Перевивая хриплыми выдохами все, что он мог бы сказать, все, что пыталось быть разумным, правильным, трезвым. – Не ходите, Гильберт. Пожалуйста. Или по крайней мере – не сегодня. Пусть все уляжется, а мы за это время узнаем что-то еще. О Люциоле. Или – о Доннели. Потом, когда вы сможете принести ему не просто рассказ о той вашей встрече, но еще – информацию...
Где-то в тени беснующейся волны, Феб чувствовал, что не сможет его остановить – этим. Смятым, полубессмысленным, иррациональным бредом. И еще – отчетливо понимал, что не будет больше никакой информации. Единственная их ниточка, Ангус Марбери, теперь будет рассказывать свои истории Танненбауму. Напрямую. И кто знает, что он там наговорит.
- По крайней мере, - Феб с отчаянной надеждой поднял взгляд, выискивая в напряженном лице напротив хоть какое-то подтверждение своих слов, - если бы он считал вас в чем-то виновным... он не стал бы давать вам шанс уйти? Значит, он не знает? Или наоборот – точно знает, как все было на самом деле. Правда?
- Более того, до меня бы добрались значительно раньше, - Гильберт криво улыбнулся одними губами, не разжимая пальцев. - Не дожидаясь публичной демонстрации. Или это все - просто удобный предлог, чтобы избавиться от Ассамблеи, и никаких внешних врагов не существует... неважно. Я надеюсь, что все пройдет благополучно, но если нет - вы должны знать, что делать. Прятаться. Бежать. Не пытаться искать возмездия, и ни в коем случае не пытаться связаться с Ран, Годо или кем-нибудь еще из ваших знакомых. Пообещайте мне.
Феб упрямо смотрел в сторону, ощущая, как лопаются в груди натянутые до звона нити. Ощущая, как пальцы, сжимающие запястье, становятся чуть теплее и едва заметно, в тон его пульсу, вздрагивают.
- Обещаю, - он наконец с тоскливым вызовом вскинул голову, зная, что не собирается выполнять обещания. Что просто не сможет так жить, снова спрятавшись от всего в раковину, в неизвестности, оставив и перечеркнув всех. Тех, кто заставил его снова стать живым, вырвать себя из груды ржавого хлама – и начать делать хоть что-то. Ран – его необъяснимая, острая, светлая печаль. Аннеке – и почему-то чувство вины и заботы. И сам Гильберт – соль, ветер, шрам на щеке и через всю душу, клокочущее, безымянное, дикое. Если от всего этого отказаться – что останется там, в будущей жизни?.. Страх и вечные норы? Нет. Он не хотел – так.
Гильберт кивнул в ответ - с выражением лица, которое не оставляло сомнений в том, что ему прекрасно известна настоящая цена этого согласия.
- Тогда - до встречи.
Тонкую фигуру Присяжного быстро проглотила редкая толпа - он зашагал вслед процессии, удалявшейся за Танненбаумом; не оборачиваясь. Глядя издалека на то, как быстрые шаги меряли удаляющееся пространство улицы, казалось, что он нагонит их довольно быстро - в конце концов, и Ран, и ее безмолвный сопровождающий не должны были далеко уйти.
Годо, все это время тенью прятавшийся за спиной, невесомо тронул его плечо отстраненным прикосновением.
- Сэр?.. - остаток вопроса остался непроизнесенным, но прекрасно читался в воздухе.
Феб с трудом оторвал взгляд от размытого силуэта, едва различимого в мешанине чужих пальто, и медленно обернулся назад.
- Годо... – воздух казался вязким, и словно растягивал собой все – движения Феба, его слова, даже мысли. Он не сразу понял, чего от него ждут, и на сразу разжал губы, чтобы ответить. – Я пойду к себе, если блокаду уже сняли. Меня не нужно провожать, правда. Может быть, вам лучше пойти... за ним? Что если ему понадобится ваша помощь?
Кажется, эта пауза, и потерянный вид – и вообще все в нем сейчас - были слишком красноречивы, но поблизости не нашлось подходящей маски. Он не чувствовал лица – и не смог бы слепить приличествующего случаю озабоченного равнодушия.
- У меня есть недвусмысленные приказы на тот случай, если господин Ведергалльнинген не вернется, - тон телохранителя был, как и прежде, сосредоточенно-вежливым; в глазах на мгновение мелькнуло что-то, отдаленно похожее на сожаление, и тут же исчезло. - И боюсь, в данном случае вопрос о его личной безопасности выходит за рамки нашего договора. Вы уверены, что не нуждаетесь в сопровождении? В ближайшие несколько часов на лестницах наверняка будет... неспокойно.
- Для меня – не более неспокойно, чем для любого другого беженца, возвращающегося домой. Я уверен, спасибо.
...наверное, ему хотелось побыть одному. Или просто казалось, что времени, потраченного Годо на бессмысленный путь вверх, к Фебову дому, а потом обратно – может не хватить на что-нибудь по-настоящему важное. Или – что-то еще, но он чувствовал себя настолько переполненным глухой, дрожащей тревогой, что докапываться до собственных мотивов не было никакого желания. Он коротко вскинул руку – одновременно прощание и пожелание удачи; последний раз бросил взгляд туда, где растворился - теперь уже окончательно – грифельно-тонкий контур Присяжного, развернулся и пошел в другую сторону.

[Woozzle >>>]

Город тек сквозь него влажно-серым туманом и взбудораженным гулом. Новость о снятии блокады еще не успел разойтись по уровням, и настоящего столпотворения не было, но поток людей, спешащих к лестницам, ведущим наверх, становился все мощнее и бурливее с каждой минутой. Следить за направлением не было нужды – свернуть не туда, пойти против потока даже при желании было не так-то просто.
Сотни голосов, раздробленные, перемешанные и высыпанные на улицу, казались осколками камнепада. Феб не различал слов в чужих разговорах, посреди нарастающего шума, будучи мелким камнем надвигающейся лавины, отчетливее всего он слышал свой собственный битый пульс и откликом через полтакта – приходящий толчками холод. Он почти не видел декораций, одетых в военную форму, следящих за текущей толпой острым прищуром оружия; к одной из них он подошел опасно близко и заработал тычок и окрик – полный колючего, сжатого в пружину напряжения. На какое-то время это заставило его очнуться, оглядеть замедлившийся, вытянувшийся уже на сотню метров хвост: лестница впереди, узкая, как бутылочное горло, сжимала поток до мелкого ручья.
Военное оцепление без лишних сантиментов отгоняло лишних в конец очереди, перекрывало проход, если намечалась давка, и уж совсем не церемонилось с задирами, пытающимися устроить драку.
Феб смотрел отстранено, его не затронуло общее возбуждение, против ожидания он не испытывал даже намека на нетерпение; шаг к лестнице или шаг от нее – разница не казалась ему существенной. Время проведенное здесь, или дома, или в каком-нибудь другом месте – было не временем как таковым, а лишь длящимся беспокойным ожиданием вечера.
Ступени спотыкались о бесконечные ноги и отзывались мелкой дрожью. Где-то в этой дрожи слышалась и поступь Феба – и возвращалась обратно, растекаясь по венам.
Уровнем выше поток немного обмельчал, разделился на новые нити, кто-то сворачивал в проулки к своим домам, кто-то продолжал путь – к следующей лестнице. Где-то на этом отрезке Феб опять растворился в своем тумане – и вынырнул из него, лишь уткнувшись в очередную преграду.
«Деконтаминационный пост» - зловеще сообщала уже знакомая надпись на растяжке.
Незамедлительно обнаружились и сопутствующие элементы ландшафта - два силуэта, медленно выцветавших из бледно-серого окружения в грубые контуры армейских мундиров оформились по обеим сторонам улицы, неторопливо выдвигаясь навстречу. Винтовки прятались за спинами, словно демонстрируя исключительно мирные намерения своих хозяев - но в голосе, резко окликнувшем Феба, доброжелательности не чувствовалось.
- Стой! - силуэт поднял ладонь, подходя ближе и окончательно приобретая человеческие черты - сощуренные глаза, острые штрихи кистью-стилом, составлявшие лицо; остановившись, он продолжил, уже более мирным тоном:
- Карантинная станция. Предъявите вакцинационную метку. Если нет - пройдите с нами.
Оставаясь на несколько шагов за спиной первого солдата, его сопровождающий махнул рукой, подзывая кого-то из одиноких прохожих, следовавших за Фебом.
Быть может, заметь он эту преграду раньше – он успел бы свернуть, вернуться назад, пройти другой дорогой. А может – и это казалось более вероятным – все дороги уже перекрыты, и продолжать дальше бегать, как мышь в лабиринте было попросту бессмысленно. Впрочем, сейчас он даже не ощутил почти привычного, близкого к панике отторжения – все притупилось и казалось бесцветным.
Краем уха он слышал недоуменное кудахтанье товарища по несчастью, пойманного следующим – а что, собственно, происходит, а далеко ли идти, а, может, договоримся...
Феб беззвучно усмехнулся. Почему-то ему было совершенно ясно – здесь договориться не получится.
- У меня нет метки, - он коротко кивнул своему патрульному и оглянулся, пытаясь понять, куда именно предлагается пройти.
Оказалось, все процедуры проводились прямо на месте. Патрульный распахнул перед ним дверь, прикрывавшую один из входов в здание, к которому прилегал пост - за ней тянулась лестница, ведущая сквозь этажи наверх, где от длинных коридоров отрастали каменные клетки-комнаты. Обычный городской термитник - такие служили жизненным пространством нескольким сотням семей, как правило, рабочих - только этот пока пустовал, ожидая пропавших хозяев.
Теперь один из его холлов занимало подобие импровизированного медпункта - стол с небольшим количеством разбросанных медицинских инструметов, несколько коротких баллонов или цистерн, одиноко свешивавшийся из-под потолка шланг, сочившийся водой в приставленный к стене таз. Услышав шаги, ему навстречу обернулся медик - непрозрачное лицо, наполовину, скрытое респиратором, блеклые глаза и нервные пальцы - неуловимым образом похожий на своих коллег из госпиталя, в котором они с Присяжным проходили осмотр. Такие же закрытые, отрешенные, отделившие себя от окружающего мира, в котором могли существовать боль и болезнь.
- Сюда, пожалуйста, - голос операциониста оказался, против ожидания, глубоким и почти низким; он указал Фебу на один из стульев, отворачиваясь и быстро раскладывая перед собой жгут и отрез марли. - Расстегните рукав, положите левую руку на стол.
Какая-то часть сознания вдруг вздрогнула, услышав слово "левую". Рефлекторно, словно по нажатию клавиши саксофона - пальцы-флейты дрогнули, словно от укола инстинктивным страхом.
Тонкая фигура в белом на том конце комнаты заканчивала приготовления. К грязно-рыжему резиновому жгуту прибавился наполненный инъектор и пара каких-то маленьких пластиковых емкостей вроде пробирок.
Феб, еще не успевая до конца осознать подкрадывающееся ощущение, почувствовал, как в руке медленно просыпается боль. Та самая, новая и незнакомая, которая уже один раз оживала в его окаменевших жилах - или что там, в конце концов, было вместо них - похожая на горячий лед, кипящая, острая, когда Присяжный помог ему справиться с приступом. Она росла, пробуждаясь изнутри россыпью мелких иголок под кожей, пока еще оставаясь терпимой...
- Процедура быстрая и безболезненная, - сухо произнес медик, заметив, должно быть, непроизвольное сокращение пальцев. Он определенно отметил повреждения, вызванные Холодом, но - во всяком случае, вслух - не счел нужным отреагировать. - Уже больше половины жителей города успешно прошли вакцинацию...
Боль не уходила, пульсируя в такт шагам приближающегося силуэта в белом. Но одновременно с ней... казалось, было что-то еще.
Тошнота. Глубокое, подступающее к горлу неприятие того, что сейчас последует - словно не принадлежащее ему самому, чужое, подспудное.
Не надо.
Он пока еще пытался сдержать рвущееся из самого нутра отвращение, он пытался дышать медленными глубокими толчками, но воздух, пропитанный резким запахом лекарств и спирта, наполняя легкие, не приносил облегчения. Наоборот. Перед глазами расплывались чернильные кляксы, и тошнота становилась почти невыносимой, вызывающей болезненные спазмы. Мыслей почти не осталось – и не осталось даже следа от желания сдержать этот чужой, поселившийся в его теле ужас.
- Подождите, - он дернул ржавой рукой, звон покатился по комнате, опрокинутый неловким движением; Феб не видел, что именно он разбил – сквозь муть в глазах просачивались только серые человеческие контуры. – Подождите! Мне... – судорога прошла по горлу, погружая его в приступ раздирающего, удушливого кашля. – Мне плохо.
Еще одно инстинктивное, безотчетное движение флейт, словно железо, проросшее в нервы, пыталось защищаться. Слепо. Пьяно. Ощущая, как воздух обжигает металл.
- Сейчас будет хорошо, - голос доносился словно с той стороны отделенного густой плеврой мира: глухой, далекий, в нем едва чувствовалось слабо скрываемое раздражение и отголоски недоумения. В полумраке перед глазами медленно дрожала, расплываясь вне фокуса, игла шприца. - Успокойтесь, проклятье! Сейчас я дам вам седативное, выйдете наружу... только сидите смирно, эту вакцину нужно вводить сразу. Кеттеринг! - на оклик в дверях возник силуэт патрульного, должно быть, того самого, кто остановил его снаружи. - Придержите его, если начнет сопротивляться.
Боль усилилась, заставляя пальцы сжаться в кулак, на этот раз - с силой, с хрустом крошащихся друг о друга ржавых поверхностей; блеклая вспышка в памяти - его, чужая ладонь, впивающаяся в красное дерево, недоуменные глаза человека за стойкой, только тогда не было боли, а сейчас...
Не надо.
На мгновение это ощущение почти показалось ему звучавшим внутри головы, оформленным в слова - Ран? Нет; понимание, подстегнутое новым приливом тошноты (предплечье перематывают жгутом, патрульный склоняется над ним, заслоняя проем входной двери), конечно, нет - ей неоткуда здесь взяться, и все-таки в приступах дрожи и огненных волн в пальцах это казалось не реакцией на душный, затхлый воздух и резкий голос бледной птицы с иглой, а предчувствием, паническим осознанием того, что произойдет, стоит дать этому комариному жалу прикоснуться, пожалуйста, не надо...
Грубым, быстрым движением пальцы в перчатках мазнули спиртовым холодом по коже, и другая рука поднесла инъектор.

Того, что произойдет дальше, не ожидали, должно быть, ни врач, склонившийся к его руке, ни стоящий за спиной военный. Ни – тем более – сам Феб, который к тому моменту воспринимал происходящее, как поток непрерывной черной желчи, проходящей сквозь его тело, заменяя собой каждую клетку. В нем не было разума – только ржавые инстинкты, пробивающиеся болью в темноту и тонущими в тошноте.
Железная, скрюченная судорогой ладонь снова дернулась, только на этот раз прицельно, точно, и быстро – бросок пещерной кобры, загнанной в угол и желающей только одного: вырваться. Флейты сомкнулись, кроша хрупкое стекло инъектора, капли препарата брызнули в стороны, оставляя на железе ощущение чего-то липкого и неприятного. Как кровь.
Он почувствовал этот застывший момент в своей ладони, казавшейся сейчас почти живой - как трескаются осколки раздавленного времени, и как белая птица оторопело отступает на шаг, не понимая, что происходит. Как тошнотворная тяжесть, подступающая к горлу, исчезает - и на мгновение Феб чувствует, как облегчение начинает медленно растекаться по всему телу, вымывая боль из сжатых пальцев.

[Черон >>>]

Потом чужие руки в перчатках хватают его за плечи, рывком заводя руки назад - и мир мигает.
Это повторяется несколько раз - редкие капли света, раскрашивающие эту тусклую сцену, выцветают и загораются снова, и между этими промежутками темноты что-то происходит, но что именно - он не успевает понять. Знакомый шепот в голове: он вспоминает "La carpa koi", и как тем же обманчиво-расслабленным ритмом мир сменялся перед его глазами, не в силах постепенно отобразить происходящее, и почему-то - становится очень легко.

Мерцающий свет выпускает его из своей пляски на несколько секунд, и комната перед ним изменяется до неузнаваемости.
Стол покосился, подвернув переломанную ногу; по полу разбросаны осколки стекла, разбитые пробирки и колбы, образцы и уродливые пятна оранжевой жидкости, составлявшей, должно быть, ту самую вакцину. Где-то там, внизу, пытаясь спрятаться под этим шатким укрытием, сжимается в перепуганный комок медик - тугое сплетение плача, причитаний и надрывного дыхания, не дающего произнести ни слова.
Куча тряпья, бесформенно осевшего на ящики и рассыпавшиеся баллоны с вакциной прямо перед ним - это Кеттеринг, патрульный. Он лежит, запрокинув голову; затылком он сильно ударился о противоположную стену и сейчас без сознания - грудная клетка поднимается едва-едва, болезненно вздрагивая с правой стороны, как будто у него сломано ребро.
Наконец, взгляд Феба почти рассеянно находит собственную ладонь, застывшую напротив лежащего. Знакомый металл флейт сейчас непросто узнать - их отверстия заострились короткими, зазубренными лезвиями, непроизнесенным вопросом подрагивающими у открытого горла солдата.
Не оборачиваясь, он чувствует, что медик собрал вместе уцелевшие нервы - и что сейчас кратковременную тишину пронзит зарождающийся на губах крик о помощи.
И в горле самого Феба – тоже зарождается крик. Дикий, хриплый, готовый сорваться и распороть затхлый воздух всем тем ужасом, которому тесно внутри, который уже рвет острыми краями его связки...

Он метнулся прочь – к выходу, подальше отсюда, подальше от себя даже не осознавая невозможности такого бегства. Распахнул дверь, вываливаясь на лестницу, задыхаясь, захлебываясь пульсом, побежал вниз... Оцепенел, когда вдогонку наконец хлестнул вопль очнувшегося медика. И понял, цепляясь за остатки искромсанного сознания: там, внизу, нет спасения. Сквозь узкое окно лестничной клетки уже был виден силуэт второго патрульного, спешившего на крик.
Паника колотилась в висках, билась в пальцах-флейтах болезненными горячими толчками, как нарыв, готовый прорваться.
Феб затравленно оглянулся, пытаясь найти выход: узкие окна, щербатые ступени, маленькая площадка, разверстая пасть двери, из который он выбежал минуту назад. Переход к следующим этажам.
Взгляд судорожно ощупывал пространство снова и снова, хриплое дыхание обжигало губы, разум метался, запертый с кольцо, не в силах разорвать его и заставить тело сдвинуться с места. Он бы так и стоял, закольцованный в бездействие, если бы не новый крик из комнаты медпункта – на этот раз не просто вопль, а осмысленный зов. Он толкнул Феба в спину, и через миг он уже бежал вверх, перепрыгивая через ступени. Времени на мысли не осталось – впрочем, и места в голове им не было тоже. Только смятение, пульсирующее безумным комком.
Его догонял топот шагов по лестнице - оставшемуся патрульному, должно быть, хватило одного взгляда на сцену разгрома, чтобы перестать интересоваться подробностями. Грохот подкованных сапог прервался хищным щелчком взводимого затвора...
Лестница кончалась - протертые бесчисленным количеством шагов ступени выводили на площадку последнего, третьего этажа и обрывались узким окном, выходившим во внутреннюю часть квартала. Уже знакомое чувство просыпалось в металлических пальцах, еще сохранявших воспоминание о хрустящих осколках в ладони - выбить хлипкое стекло, протиснуться наружу, разжать руки... И все-таки, - запоздало уколовшее сознание предостережение - до земли здесь оставалось достаточно, чтобы неудачное приземление оказалось завершающей точкой его короткого побега.
Обезумевший взгляд заметался по подвернувшимся на глаза предметам обстановки: грязно-рыжая ржавая бочка, наполовину наполненная мусором, тесный коридор, уводивший вглубь дома, ряды закрытых дверей, в конце коридора - едва виднеющееся отсюда еще одно окно, которое, должно быть, соприкасалось с соседним зданием... Подстегивая утекающие доли секунды, снизу его догнал крик ("Стоять! Ни с места!"; расплавленные бешенство и страх). Дверные проемы казались достаточно ненадежными, чтобы проложить дорогу сквозь какую-нибудь из преград - влажный и потемневший от времени оргалит, кое-где залатанный листами металла.
Пойманный в капкан разум метался, силясь вырваться – даже ценой части себя, и не находил выхода. Грохот шагов по лестнице каждым ударом словно вбивал новый гвоздь в клетку – заколачивая последние щели. Он чуть было не угодил в эту ловушку снова – когда любой из путей кажется поражением, концом всего, и выбором оказывается бездействие; вырывая себя с корнем из липкого покорного, обреченного страха, он ударил плечом в стекло.
Грохот осколков вспыхнул в ушах ужасающим звенящим эхом.
(“Стоять!”)
Волной по горлу прокатился страх высоты, но чтобы ощутить его всерьез – не оставалось времени. Что-то у него внутри еще хранило жгучее, гибкое ощущение в неподатливой железной кисти – ощущение, способное крошить дерево, стекло и живую плоть; испытать его вновь было страшнее, чем спрыгнуть с высоты нескольких метров.
Феб замер на карнизе – на несколько рваных ударов сердца, отрезая себя от всех чувств, текущих по венам, а затем оттолкнулся и прыгнул.
Земля прянула навстречу, выбивая из него воздух.
От удара перехватило дыхание - не удержавшись на ногах, он повалился вперед, едва успевая поймать руками толкнувшуюся навстречу мутно-серую поверхность. Крошево гравия и пыли больно резануло ладонь; Феб скорее почувствовал, чем услышал хруст где-то в колене, отозвавшийся поначалу немым, безболезненным ощущением чужеродности - все остальные чувства вытеснила пульсирующая ртуть в жилах.
Рисунок внутреннего двора дрожал и расплывался в глазах - какая-то груда железа, детали механизмов или брошенные станки, рядом контейнеры с мусором, уродливый угол какого-то небольшого строения с кирпичной трубой - котельная или станция обслуживания коллектора. Неважно: что угодно, лишь бы спрятаться, затеряться в пересекающихся линиях и углах, спрятаться от голодного глаза винтовки, который, должно быть, уже тянется к разбитому окну и ищет его след внизу...
В горле клокотало пламя – жгучее, горькое, сжигающее остатки воздуха. В висках клокотал ужас – рваный, дикий, съедающий остатки разума. Пламя и ужас вели его через двор, к нагромождению железного хлама – в безумной надежде, что эти ржавые чудовища, его неживые братья, укроют и защитят.
Позади громыхнуло; Феб не сразу осознал, что это выстрел, и не понял – попали в него или промахнулись. Ртутная боль в ладони, обжигающе-кислая – в легких, пробуждающаяся свинцовая – в колене; кажется, к этому не прибавилось ничего нового, только пульс откликнулся следующим витком взвинченного стаккато.
Спустя несколько выжженных в пепел секунд – еще выстрел и крик патрульного, но Феб уже пробирался меж истлевших железных машин, обдирая кожу правого запястье и чешуйчатую ржавчину левого. В конце этого кроткого лабиринта маячил узкий проход, улица, круто забирающая вверх и пустоглазые немые дома.
Он рванулся туда – всем собой, оставляя клочья плаща на торчащих покореженных зубьях, а потом побежал – так быстро, как только мог. И бежал до тех пор, пока позволяла разбухающая боль в колене и закрученное в штопор дыхание. Потом заставил себя остановиться, ежесекундно озираясь, вслушиваясь в отголоски улицы, в эхо, перешептывающееся с домами, в воздух, хранящий молчание.
Кажется, его не преследовали – отстали или потеряли след.
Биение страха под языком не стихло – но притупилось, стало не таким острым; вместе с паническим мечущимся огнем в голове теперь помещалось что-то, отдаленно напоминающее рассудок. Феб знал, что стоит ему только задуматься о произошедшем, просто взглянуть на заострившиеся концы флейт - и новая волна паники захлестнет душу и разум. Знал – и потому запрещал себе думать об этом. Хотя бы сейчас, пока ощущение готового захлопнуться капкана, еще держало его за шкирку.
Несколько невозможных, мучительно длинных минут – необходимых, чтобы восстановить, отыскать внутри немного сил; и медленная, тяжелая, наливающаяся грузностью поступь. Каждый шаг теперь отзывался отчетливой болью.
Он пробирался подворотнями, переулками, заброшенными дворами – как вор. Его пугали улицы, полные военных, его пугали карантинные посты, ему казалось, что каждая черта, каждая неприметная деталь облика – выдает его. Ему казалось, что сейчас позади снова раздастся окрик и выстрел – на этот раз безошибочно жалящий в затылок.
Дорога заняла больше времени, чем планировалось изначально. Иногда Фебу казалось, что осторожность, прораставшая в его шагах с остротой паранойи, подводит его, и город, словно в сговоре с преследователями, плетет кружные сети путей, лазов и переулков, то направляя его в ложную сторону, то бросая под ноги редкие знакомые кусочки мозаики. Силуэты башен и труб, прямоугольные арки электрических опор, паутина проводов, обвивающая карниз... Он не мог понять, что было причиной - паника, все еще ступающая за ним по пятам, или события последних нескольких дней, занявшие в памяти слишком много места, или верхняя часть города действительно пострадала во время блокады - но беглый взгляд, скользящий по контурам улиц, мостов и тянущихся вверх лестниц, всякий раз останавливался в растерянности, не в силах опознать сочетания блеклых кусочков смальты, из которой складывался облик города. Кое-где Феб и в самом деле видел следы, напоминавшие обстрел - осыпавшиеся фасады, цементная крошка по неровной брусчатке пентакля площади, разбитое окно, пустота которого ползла вгрызающимися в камень трещинами по стене.
Он миновал несколько патрулей - заставляя себя ступать ровно, без спешки, по кромке теневой стороны, наклонив голову и не смотря в его сторону. Никто из солдат не заинтересовался одним из множества беженцев, которые постепенно заполняли еще недавно пустой уровень. В волне, которая подступала к переполненным сейчас подъемникам и лестницам, рвущейся к своим домам, хватало более разношерстной публики, занимавшей внимание патрулей - проходя очередной перекресток, Феб уже заметил небольшую стычку, и безотчетно вздрогнув, (обжигающий холод; предчувствие прикосновения) услышал выстрел, выпущенный в воздух кем-то из серых мундиров. Шаги против воли ускорились сами, подгоняемые липким страхом, отзываясь тупой болью в сопротивляющемся колене. Незнакомое воспоминание - чей-то голос, полустертый из памяти, кто-то из прошлой жизни. Полиции в Люксе запрещено стрелять вверх для разгона толп: на открытом пространстве пуля может попасть в кого-нибудь из верхнего уровня...

[Woozzle >>>]

Феб почти не поверил, когда – как-то совсем неожиданно, непривычно, чуждо – из переплетения ломаных линий проступили очертания маленького дома: серый камень стен, светлая черепица, большие улыбчивые окна. И зияющий пустотой дверной проем.
Он входил осторожно, словно боясь потревожить сонное одиночество – и эхо шептало его шаги мягким речитативом.
Здесь все было в точности так, как он помнил: даже если в городе орудовали мародеры и грабители, его дому уже нечего было терять. Все ценное вынесли еще до блокады, осколки фарфора и чужие грязные следы на полу покрылись тонким слоем забвения и пыли, постель валялась скрученным жгутом, напоминая о последней ночи в этом доме.
Изодранный плащ, пропахший лекарствами и страхом, Феб, не глядя, швырнул в угол, и так же, почти комком швырнул в кресло себя. Вытянул ноги – но вместо долгожданного облегчения ощутил, как колючая проволока расцветает в коленной чашечке. Измотанное тело, достигнув последнего рубежа, мстило болью; огонь в горле рассыпался пеплом. Сухим, шершавым, оплетающим язык и гланды – и это ощущение сухой, трескающейся пустыни становилось сильнее всего остального. Настолько, что заставило его подняться, и, уже совсем механически, ломано переставляя ноги, идти к крану. И пить жадным глотками рыжеватую, затхлую воду – один стакан, второй, третий – и изнывать от невозможности смыть этот пепел. Вода не утоляла жажды – только добавляла ноющей тяжести в пустом желудке. И еще – совсем немного – отвлекала от того страшного, что уже никак не хотело оставаться на дне сознания. Что рвалось наружу, сминая выстроенные заслоны, швыряя Феба в разгромленный хаос медпункта, заставляя его наконец рассмотреть каждый разломанный ящик, каждую разбитую пробирку, запрокинутую голову неровно дышащего патрульного - замедленными, до рези четким кадрами, выжженными на сетчатке. И железные пальцы болезненно ощущали заостренную хищную тяжесть, на которой Феб до сих пор не решался задержать взгляд.
Преодолевая сопротивление болотно-вязкого воздуха, он поднял ладонь, все еще смотря куда-то наискосок, вскользь – но даже этого хватило, чтобы к горлу хлынула волна тошноты. Изогнутые, выщербленные, словно изъеденные кислотой, лезвия росли из железных пальцев – снова перехлестывая его самым страшным из снов. [iТогда[/i] стальные когти, заменившие флейты были совсем другими – прямыми, тонкими, с бритвенно-острой выверенной кромкой, но мелкие детали не казались – не были! – важными. Эти лезвия хранили память тех – о том, как легко поддается кожа самому слабому нажиму, и как кровь пряно щекочет острие.
Утопить эту гадкую память было не в чем – в доме не осталось вина, ни глотка, ни капли. Четвертый стакан воды заглушить тоскливого отвращения не смог – лишь усилил чувство дурноты.
Он не мог – просто физически не мог – с этим жить. Будто лезвия, изуродовавшие его железную руку вытягивали все силы, оставляя телу и душе только ватную, липкую беспомощность и брезгливое отторжение самого себя.
Наверное, он знал, что с этим делать – нужно было только преодолеть самый первый страх. Страх, когда холодный чужой металл, рожденный для резки железа, вгрызается в твое, пусть изувеченное, путь предавшее тебя – но все же твое собственное тело.
Эту боль можно было терпеть – стиснув зубы, выдыхая толчками смерзающийся в легких воздух, рассматривая пространство сквозь темные, в радужной кайме пятна. В конце концов, не так давно он превратил несколько бесполезных трубок в флейты и заставил их петь. Но сейчас, врезаясь ножовочным полотном в зазубренные когти, он не верил, что сможет вынести это до конца. Пять мертвых-живых наростов ржавчины. Пять чужих-своих пальцев. Пять невозможных, но почему-то существующих лезвий.
...ножовка по металлу издавала мерзкий визжащий звук, и Феб не мог точно сказать, что было больнее – ее зубы или ее голос.
Иногда он останавливался, потому что не мог больше терпеть. Медленно брел на кухню, стирая с лица капли пота и стружку, медленно пил воду, медленно возвращался обратно. Надолго застывал, слепо глядя прямо перед собой.
Звук сломанных шагов, падающих капель, пробуждающихся за окнами голосов казался самой гармоничной из всех музык – но где-то под ними, не прекращая, скрежетало терзаемое железо.
Когда он закончил с ножами, его рука напоминала искромсанную ржавую глыбу: тонкие трубки флейт были забиты стружкой, высверленные отверстия успели зарасти, но ноющее ощущение культи заменило собой память стекающей крови.
Тогда он позволил себе сесть – просто присесть на край кровати, и кажется, прямо так, сидя, ушел в черноту.
В таком состоянии, когда усталость, накапливавшаяся в крови ртутным осадком, просто командовала телу "спать", Феб почти не видел снов - и конечно, сейчас, перед тем как соскользнуть на дно темного, глухого колодца, где не оставалось мыслей и ощущений, он не успел подумать о том, что где-то там, внизу, остались те самые призраки прошлых его ночей, где обитал человек-светлячок. В какой-то последний момент мягкого падения сознание попыталось напомнить, уколоть холодным предостережением - но не успело.

На этот раз он не видел ни форм, ни цветов; поразительная яркость предыдущих сюжетов ушла, оставив место чему-то глубокому, обитающему в пальцах и коже. Там были тоннели - бесконечный коридор, прогрызенный в темноте, по которому он двигался вперед, не переставляя ног и не опираясь на стены - он был потоком, существующим в теплом сосуде, кровью, которая жадно стремилась куда-то к сердцу, чувствуя его пульсирующее биение сквозь темноту. Тихое, звучащее на пределе слышимости, но все-таки живое - должно быть, он сквозь сон чувствовал марш собственного заводного механизма, разгонявшего воду по горячим жилам. Вперед, мимо обманчивых ответвлений и ползущих в стороны ходов, еще ближе, еще - и когда он, наконец, почувствовал, что дотянулся, что где-то в темноте он наткнулся на что-то, отозвавшееся щекочущий, легкой болью и сладковатым привкусом - все кончилось.

Воспоминания стирались, стоило Фебу открыть глаза, болезненно осознавая, что прошло, должно быть, не больше часа - рисунок жестких теней и световых линий, отбрасываемый прожекторами и неожиданно-узнаваемый почти не изменился. Далеким, чужим фоном в уши бился плеск акустической волны - перемешанные партии патрульных сапог по брусчатке, чьи-то окрики, обрывок разговора, капли воды из недовернутого вентиля - как метроном, отсчитывающий такты остальным партиям.
Когда Феб попытался подняться, неосознанно перенося вес с ушибленной ноги, ему показалось, что ставшая привычной тупая боль в колене исчезла. Попробовал сделать шаг, ожидая вспышки за коленной чашечкой, и с удивлением понял – не показалось. Боли не было, и опухоль стала ощутимо меньше, и нога, совсем недавно отказывающаяся сгибаться, теперь повиновалась без малейшего сопротивления.
Наверное, он удивился – но как-то вскользь, не придав своему удивлению особого значения, как и самому факту стремительного исцеления. Гораздо больше его беспокоило текущее за окнами время. Все вокруг говорило о том, что прошло лишь несколько часов, середина дня – не тот час, чтобы тревожиться об отсутствии вестей; все внутри – ныло, что в этих бесконечных, резиново-тянущихся часах становится слишком много дурных предчувствий и слишком мало воздуха.
Он запретил себе выходить из дома прямо сейчас. В конце концов, он обещал Гильберту ждать до вечера. Другого своего обещания – ничего не предпринимать, не искать, не спрашивать, бежать – он попросту не вспомнил. Сделал мысленную засечку на циферблате: семь. Он будет ждать до семи, еще четыре часа, а до тех пор...
Просто ждать – было невыносимо, каждое движение стрелки вмещало в себя вечность, пропитанную подталкивающим бессильным взглядом. Эти минуты – уже двести тридцать девять вместо двести сорока – просто необходимо было чем-то занять. Он плеснул в лицо водой и вернулся к станку: в конце концов, его рука, пусть обезоруженная, с вырванными когтями, все еще представляла собой комок уродливого металла, а ему – нужна музыка. Пусть не сейчас, не сегодня, но с корявыми флейтами вместо пальцев, он чувствовал себя немым лишь наполовину. А это – намного лучше, чем быть немым целиком.
Кропотливая работа позволяла отвлечься, поневоле заставляя следить за движениями инструментов, полирующих поверхность металла, оставив за пределами обострившегося сознания недавние, смутные и опасные воспоминания. Осторожными, выверенными движениями он полировал горла флейт, заросшие жесткими, колючими хлопьями, словно какой-то разновидностью механической плесени. Даже незаметная глазу царапина или неровность может привести инструмент в негодность, и поверхность ложа, пропускавшего воздух, должна была стать гладкой - такой гладкой, словно в насмешку, как может быть только металл, не подверженный влажности, одинаково переносящий капризы погоды и течение времени.
Разве что способный вдруг обернуться когтями.

[Черон >>>]

Стука он не услышал - впрочем, когда входная дверь, нетронутая со времен Годо, все еще оставалась брошенной, наполовину провалившись внутрь, обнажала проем, он бы его и не ожидал. Но все-таки в механические звуки надфилей, снимавших слои железной кожи, вкралось ощутимое чужое присутствие - неуверенные, далекие шаги, скрип досок под поступью гостя, глухой удар костяшек об окаменевшую известь. Кто-то с той стороны дома остановился и откашлялся:
- Господин Альери?

Сердце пропустило пару ударов, а затем рухнуло вниз, сразу вспоминая тот самый загнанный ритм, бег, перевитый ужасом. Значит, все-таки выследили?
Что-то внутри него засмеялось стылым дождливым смехом: а ты правда думал, что все закончилось?..
Он обреченно отложил в сторону инструмент, продолжая рассматривать отполированный металл, еще не зная, что сделает в следующий миг – бросится к окну и будет снова бежать, бежать, бежать, срывая дыхание и связки, или выйдет навстречу и покорно протянет запястья, чтобы услышать щелчок застегивающихся наручников.
Между тем вопрос повторился – с теми же неуверенно-вопросительными интонациями, и Феб своим странным, настроенным на оттенки звуков чутьем вдруг ощутил, что, возможно, бежать рановато. Что те, кто придут за ним после происшествия в медпункте – если придут – будут стучать и спрашивать не так. Точнее – вообще не будут стучать и спрашивать.
Сглотнув комок и заставляя сердце вернуться в грудную клетку, он шагнул навстречу – и столкнулся в дверях с серым, почти безлицым человеком; такого не запомнишь, встретив случайно в толпе, и не узнаешь через день после встречи. Человек оглядывался, словно уже переступив порог, чтобы отыскать требуемого господина Альери, все еще не решался сделать следующий шаг.
- Чем могу помочь? – его холодная вежливость была бы идеальной, если бы в голосе не отдавалось тонкое, едва уловимое эхо напряженного ожидания.
Визитер коротким движением наклонил голову в знак приветствия - каким-то образом успев при этом бросить оценивающий взгляд вокруг.
- А вы, похоже, не боитесь незваных гостей, - он ухмыльнулся не самой доброй из возможных масок, и протянул Фебу сложенный в несколько раз листок волокнистой, серой бумаги. - Это вам. Удачного дня... сэр.
Последняя фраза прозвучала с едва уловимой и не слишком понятной насмешкой. После того, как записка сменила владельца, гость быстро откланялся и исчез - так же быстро, как и появился.
Развернутый лист прятал в себя несколько коротких строк размашистым почерком. Время - десять часов вечера, адрес - четвертый уровень, смутно знакомая улица, третий вход с левой стороны, следующий за фонарем. И приписка.
Все в порядке. Захватите что-нибудь, чтобы скрыть лицо. Вы можете понадобиться. Г.
Из всего этого Феб сразу, безоговорочно осознал только вензель-подпись - светлой, прянувшей к сердцу волной облегчения, сметающей на своем пути все. Он улыбался, осторожно, как сонную птицу, баюкая на ладони сероватый листок, и рассеянно бежал взглядом по строчкам – скорее любуясь, чем пытаясь уловить смысл.
Единственное, что было здесь по-настоящему важно – все в порядке – читалось между строк, подушечками пальцев, беззвучными нотами, протекающими насквозь, памятью бумаги, хранящей другое прикосновение.
Когда за плетением букв стали проступать слова, складываться в стрелки часов и вектор направления, его кольнуло странное чувство, горчащее и смутное - но растаяло, так и не получив имени. Вместо него пришла торопливая, сбивчивая нервозность: нужно торопиться. Циферблат еще оставлял достаточно времени – но и идти придется не близко. И не просто идти – а кружить, выискивать путь, обходя карантинные посты. При одной только мысли о жале инъектора, приближающемся к коже, горло сковывал лед.
Он накинул старый плащ, не размеченный следами сегодняшнего бегства, опустил в карман записку, наспех крутанул вокруг шеи широкий длинный шарф, утонув в нем подбородком: ничего более подходящего под просьбу «чтобы скрыть лицо» в гардеробе не нашлось. Маска Цикады, усмехнулся он про себя, была бы идеальна; жаль – не сохранилась с того шествия, напоенного музыкой и безумием.
Город встретил его настороженно – тем же затаенным ожиданием подвоха, которое нес внутри сам Феб. Город исподтишка косился темными окнами - и бесцеремонно разглядывал окнами светлыми; стелил пятна фонарей на пути так, что они казались капканами, ждущими только его, и с темной стороны ловушки кто-то стоит наготове, чтобы ударить в спину окриком и выстрелом. Он проходил их, стараясь не ежиться, подчеркнуто неторопливо, как человек, вернувшийся домой – и никуда уже не спешащий. И ничего уже не боящийся. Как человек, который просто ничего не знает об этом городе.
Дорога до Централи напоминала путь через широкий поток, мягкой силой давивший ему навстречу - пусть и уже ослабевавший. Толпы недавних беженцев длинными цепочками торопились по лестницам, заполняли улицы, толпились на перекрестках и у карантинных постов, позволяя Фебу незамеченным проскальзывать мимо. Он слышал голоса, окрики, обрывки песен, пляшущие фонари и бледный свет люминоловых огней, которыми возвращавшиеся домой освещали себе путь - все это словно напоминало огромную, исполинскую версию карнавала Цикады, только более сосредоточенную и целеустремленную - но на этот раз Феб шел против ее течения.
Когда Променад - жужжащий, беспокойный, полный людей - остался позади, улицы начали пустеть. Пройдя целый уровень, он не встретил ни одной зловещей растяжки медицинского заграждения - редкие патрули, подворачивавшиеся по дороге, куда-то торопились и не проявляли интереса к случайному прохожему. Где-то вдалеке мелькнул купол "Висцеры" - сейчас, должно быть, вымершей и пустотелой, превратившейся в сброшенный хитин недавнего присутствия человеческой жизни. Следы отсутствия сейчас бросались в глаза постоянно - пустые бочки, служившие недавно кострами, опрокинутые и погасшие; растрепанные пронесшимся живым потоком уличные постройки, шатры и ограды, которые приходилось обходить или переступать, когда угрюмые дома по обеим сторонам дороги сжимались теснее. Во всеобщей пустоте было что-то... финальное. Воспоминания прошлого дня еще жили, пульсируя в памяти адреналиновой опаской - переполненные кварталы, кривые взгляды из-за угла, уличные хищники, окружавшие одиночек в переулках и аллеях... Все это начинало казаться очередным люцидным сном - таким ярким и настоящим в процессе, но стремительно угасавшим после пробуждения.

Безликий номер на клочке записки оказался старым, уже начавшим оседать жилым домом. Уходящие в пол лестницы, тронутое ржавчиной литье, резные декоративные фигуры в искрошившемся камне, поросшем плесенью и грибком - кое-где еще были различимы рельефные лица, ослепшие от времени и глядящие в пустоту. Во всем дремлющем фасаде не горело ни одного окна - только упомянутый в послании фонарь, одиноко мерцавший под нависающим карнизом.
Несколько ступенек, ведущих к вросшему в землю полуподвальному этажу. Входная дверь была не запертой - и отозвалась на прикосновение прозрачными следами в серой пыли.
На секунду Феб замер перед затхлой, сырой чернотой, что коснулась лица слепым дыханием, напоминая совсем другую тьму – глубинную, первородную, уходящую в полые корни города. Сделал шаг навстречу, позволяя темным невидимым пальцам обнять себя, заплестись в свои волосы, пройти насквозь. Дверь мягко, без скрипа, сомкнулась за спиной, оставляя его растворяться в бездне. Медленно вдыхая темный, застывший воздух, выставив вперед ладонь, Феб продолжал погружаться в вязкую глубину.
Здесь никого нет, шелестела тьма, прорастая сквозь барабанные перепонки. Ты ошибся, ты забрел не туда, но теперь ты мой, и не сможешь вернуться по своим следам. Потому что слепые – не оставляют следов.
Потом он запнулся, громыхнув чем-то деревянным, и это рассыпало слепой шепот на десятки обыденных звуков; он все еще почти ничего не видел – хотя кое-где привыкшие к темноте глаза различали смутные угловатые контуры, но слух поймал ощетиненное, испуганное эхо. Обычное эхо заброшенных домов, что шныряет среди нагромождений опрокинутой мебели, старого хлама, переплетая дыхание и шаги с собственным одиночеством, заставляя их звучать голосом первозданной ночи.
Феб сделал еще несколько шагов, безошибочно избегая новых преград – различив биение звука в этих стенах, он теперь чувствовал, по каким лабиринтам бродит эхо, и шел за ним. И все-таки что-то не давало ему окликнуть темноту, разорвать ее именем или просто словами. В конце концов он замер, пытаясь расслышать чужую партию в отголосках незрячего дома.
Но вместо звука пришло совсем другое.
В дальнем конце темноты, беззвучно, медленно вырастая из высвобождающих их пальцев, сочились капли света - мертвенного, бледно-синего, в тусклых лучах которого обволакивающая тишина нехотя проступила контурами - заросший паутиной теней сводчатый потолок, комната, несколько сломанных стульев на полу, тянущийся вперед коридор. И вырезанный в темноте силуэт человека, кажущийся отсюда почти игрушечным.
- А, господин Альери, - негромкий голос Годо звучал совершенно невозмутимо, как будто происходящее было случайной встречей отдаленных знакомых. Силуэт в конце коридора дрогнул, скользя навстречу - в отзвуках утихающих слов шаги телохранителя казались немыми, как будто осторожно ступающими по самой поверхности толстого слоя пыли.
- Добро пожаловать, сэр. Держите, - тень, обернувшаяся рукой, вложила в ладонь Феба короткую стеклянную палочку, сочившуюся таким же бледным светом. - Прошу прощения за некоторые неудобства вынужденной конспирации. Сюда, пожалуйста - нам нужно наверх.

[Черон >>>]

Упомянутое "сюда" оказалось по ту сторону коридора - притаившаяся за углом лестница встретила их скрипов и еще большим количеством пыли, в которой скупой свет обнажал свежие следы шагов. Когда они повернули, Феб почувствовал, как серая пелена перед глазами истончается, прорванная знакомыми, теплыми лучами зажженных фонарей, выбивавшихся из-под неплотно прикрытой двери, которую Годо осторожно толкнул внутрь, пропуская сопровождающего вперед.
Первым, что он увидел внутри, было быстрое, птичье движение на звук, резкий поворот головы и знакомый взгляд.
- ...вы все-таки здесь, - улыбка на лице Гильберта, срезанная тенью, казалось, упрямо пробивалась сквозь все попытки сохранять сдержанное выражение лица; пальцы горячо сжали ладонь Феба, все еще скрывавшую стеклянного светлячка. - Чертовски рад вас видеть снова.
Это быстрое прикосновение, неожиданно обжигающее, так не похожее на привычную прохладу его руки, отпечаталось на коже жарким пульсирующим оттиском. Несколько мгновений немоты, заполненной этим пульсом, текущим от ладони вверх: через запястье и локоть, по плечу – к горлу, где бились запертые мотыльки слов. Щекотали гортань тонкими крыльями, сталкивались, рассыпались пыльцой и соленой пылью.
- Я тоже... очень рад вас видеть.
Это была совсем не метафора. Словно за минувшие несколько часов тревога, страх и вымоченное в кислоте ожидание проели дыру у него внутри – и теперь Феб стремился заштопать ее, скользя стежками взглядов по тонким, отмеченным усталостью чертам. Наверное, только теперь он до конца поверил, что все порядке. А может – даже теперь не верил до конца.
За этим тенями на лице Гильберта, за привычкой все и всегда держать под слоем невозмутимой вежливости даже сейчас было не так-то просто что-либо разглядеть.
- Все и правда обошлось?..
Он хотел задать десятки, сотни вопросов, он хотел быть уверен, что за сегодняшним успокоением не последует нового дня, вынимающего душу из грудной клетки – и не знал, как обо всем это спросить. Так, чтобы это не выглядело пустым любопытством или глупой паранойей, или – тем, чем оно было на самом деле.
- Некоторым образом, - Присяжный кивнул, выпуская его ладонь из своей и едва заметно отводя взгляд; голос его, впрочем, звучал живым и бодрым. - Во всяком случае, немедленной люстрации можно не опасаться. Наша беседа получилась короткой и достаточно странной - мне так и не удалось заглянуть чуть дальше той демонстрации, свидетелями которой мы сегодня были... понять, ради чего все это устраивалось на самом деле.
- Впрочем, - он повернулся, кивком указав на дверь в противоположной стене, - надеюсь, сегодня мы узнаем об этом несколько больше.
За время этого короткого приветствия Феб успел осмотреться. Комната, освещенная на этот раз настоящим, теплым светом, казалась словно встроенной в заброшенный дом каким-то не в меру увлеченным творцом, решившим спрятать в толще иссохшего камня и пыли несколько квадратных метров живого пространства. Когда здесь, должно быть, располагалась гостиная - длинный стол настоящего темного дерева, рассчитанный на десяток персон, изящные стулья, огромное зеркало напротив, вмещавшее в себя почти всю обстановку, включая искаженные фигуры Гильберта и его самого - и прислонившегося к стене поодаль Годо. Комната смыкалась вокруг них глухими объятиями - нигде не было ни одного окна, и присутствие гостей оставалось по-прежнему незамеченным для любого прохожего снаружи. Рядом с дверью, куда указал Присяжный, Феб заметил еще двоих людей в неброских одеждах, похожих на подручных Годо - один покоился в кресле, сцепив кончики пальцев и застыв наподобие статуи, другой шевельнулся под взглядом гостя, беззвучно сдвинувшись в сторону, словно освобождая дорогу взгляду.
- С вами все в порядке? - Гильберт, обернувшись, настороженно замер, вглядываясь в лицо собеседника, словно заметив там что-то необычное. Годо, подавшись чуть вперед, одними губами прошептал "время, сэр", но Присяжный отмахнулся, прервав его на полуслове поднятой ладонью. - Вы выглядите как-то нездорово... Как там, наверху? Ваш дом уцелел?
- Дом цел, - короткий кивок – одновременно сдержанный и признательный; где-то на дне Фебовой души, в замерзших проржавелых сумерках, дрожала тонкая, теплая свеча, внимание Гильберта к мелочам, его обеспокоенный взгляд, даже этот жест, отодвигающий важное ради не самого спешного вопроса не давали ей угаснуть. – Там, где я был, вообще не так уж много строений пострадало, и все они, кажется, восстановимы. Впрочем, я не заходил выше десятого – не выдалось возможности. У меня был слегка… напряженный график. Но об этом лучше потом.
Беззвучное напоминание Годо не ускользнуло от Феба – пусть он не видел движения губ, но его слуху достаточно было и движения воздуха, чтобы различить слова. Время. Его снова, в который раз, было слишком мало, и потому Феб не стал вдаваться в подробности.
- Что там? – взгляд нехотя, словно через силу или с опаской, скользнул дальше, прочертив линию от лица Гильберта до охраняемой двери.
...или правильнее будет сказать - кто там? Какой-то ускользнувший, почти несуществующий миг, он был уверен, что уже и так знает ответ – но следом пришло воспоминание: утро, сшивающее толпу на площади голосом Таненнбаума, четверо ссутуленных людей, уводимых конвоем… Нет. Это не мог быть Ангус.
- Вы уже и сами наверняка догадались, - Присяжный хмыкнул, скрестив руки на груди каким-то скорее оборонительным, нежели уверенным жестом. - Пришлось действовать быстро - отбить человека у конвоя, как выясняется, гораздо проще, чем вытаскивать его из клетки - в последнее действо вовлечено гораздо больше бюрократии и документов. - он прищурился, сосредоточив взгляд на Фебе. - Господин Марбери, к нашим услугам - пусть пока он и не знает об этом. Мы ни о чем его не спрашивали - пока. Я хотел дождаться вас. Чтобы убедиться, что он... - какая-то едва заметная дрожь сомнения, недоверия, опустившаяся тенью на его глаза, и пропавшая в следующее мгновение. - Что он - тот же самый человек, которого вы видели. Если вы, конечно, согласны.
Теперь он смотрел снова сосредоточенно и неспокойно - и в прозрачной маске, которую Присяжный носил на лице и голосе, с трудом читались причины его нервного состояния. Он боялся за Феба - того, что появление перед ним человека из снов может отозваться не лучшим образом на тонких струнах сознания и здравого смысла? Или того, что его план сейчас зависел от желания полузнакомого человека, который в любой момент мог заупрямиться, развернуться и уйти - оставив Гильберта и его подручных под ударом того самого топора закона, из-под которого ему удалось вывернуться?
Немой вопрос оставался без ответа.
- Что… Гильберт, вы серьезно?.. - он рвано мотнул головой, все еще надеясь, что это не слишком удачный розыгрыш. – Уволочь арестованного у Танненнбаума из-под носа, и именно сейчас, когда… - когда вы сами на волоске, захлебнулось вспыхнувшей тревогой его нутро, обрывая слова сбивчивым дыханием. - Вы хотя бы уверены, что он не сможет найти вашего следа, протянуть ниточек, вычислить, кто за этим стоит? – он обреченно махнул рукой, понимая, что уже поздно что-либо говорить. И что Гильберт – или Годо - разумеется, принял все необходимые предосторожности. Но все равно – такое безрассудство не укладывалось в голове, и особенно не укладывалось, когда речь заходила о Присяжном.
- Я узнал его, - выплеснув всю эту взвинченность, Феб словно вернулся в себя, каким он был несколько часов назад, обесточенного, усталого и гулкого, безотчетно сделал шаг назад, чтобы почувствовать лопатками холодную поддержку каменной кладки. В голову вползал змеиный туман – лицом человека с разными глазами из его сна. – Сегодня утром, на площади – это точно был он. Но я все равно зайду туда. Убедиться еще раз.
Несколько тактов сбивающегося сердца, не желающего видеть это лицо, мечтающего вырваться из ребер – и он оттолкнулся от стены.
- Вот как, - на этот раз пауза между фразами показалась какой-то тяжелой, тягучей, как будто это признание что-то сдвинуло в сложившейся в голове Присяжного картине шахматного мира. Он на какое-то время замолчал, с ноткой растерянности глядя сквозь собеседника, и собравшись, наконец, кивнул в ответ.
- Спасибо. Прикройте лицо, перед тем как войти. Мы не держим его связанным, на случай, если он согласится на добровольное сотрудничество, но мне не хотелось бы, чтобы злопамятность этого господина позднее отразилась на вас. Годо проводит.

...за дверью, против ожиданий, оказалась всего лишь еще одна пустая комната - темная, мгновенно очерченная жадно потянувшимися вслед лучами света, она была такой же заброшенной и пыльной, как и помещений, которые они прошли до этого. Годо, следовавший перед ним на манер отбрасываемой вперед тени, молча протянул руку, указывая в сторону лестницы - которая, в свою очередь, свившись в несколько тугих змеиных колец-оборотов, окончилась, судя по пройденному расстоянию, где-то в подвале, упираясь в угрожающе выглядевшую металлическую дверь.
Скрип железа, отодвигаемого в сторону; лязг замкового механизма. Несмотря на заверения Гильберта о предстоящем сотрудничестве, обстановка за дверью не слишком отличалась от камеры, в которой Феб провел некогда целый день - глухие стены, изъеденные сыростью и микроскопическими лишайниками, одинокая свеча, установленная на крошечном столике, грубая скамья. И единственный обитатель комнаты, скорчившийся на ней и обхвативший руками колени.
Он вскочил, едва услышав звук отпираемых замков - но остановился, словно ударившись о невидимую стену, когда Годо предостерегающе простер ладонь в его сторону. Короткое действо обошлось без лишних слов - и пленник замер в неловкой позе, вскинув голову и разглядывая своих тюремщиков.
В неровном свете дрожащего пламени рассмотреть его лицо в подробностях было непросто, но какой-то набор деталей, совместно составляющих личность господина Ангуса, без сомнения, присутствовала в фигуре посреди комнаты. В том, как он стоял, как дрожали от подвального холода и страха его пальцы, как голос, привыкший отдавать приказы, нервно содрогнулся, не выдержав молчания:
- Ч-что происходит? Ответьте мне, кто-нибудь, в конце концов? Кто вы такие?!
Без сомнения, это был тот самый голос. Феб чувствовал вкус страха, знакомый по его сну - страха перед собственным ручным убийцей, с которым господин Ангус отваживался встречаться только в окружении охраны.
Феба и самого трясло – так, словно тот отпечатанный слайдами сон сейчас обретал плоть и входил в его жизнь наяву. Пусть пока только одним перепуганным человеком – не самым лучшим, должно быть, но все равно вызывающим жалость, пусть – только запахом страха, продернутого в слова, но истерзанное призраками сознание уже рисовало новый образ. Ухмыляющийся отточенный дьявол – вот чья маска виделась Фебу следующей на этом карнавале. Впрочем, сейчас к привычному уже отвращению и ужасу примешивался азарт.
Я вижу твой след, господин Светлячок; что если ты не так уж неуловим, как думаешь? Что если тебя можно поймать в кулак?...
Дрожащий в воздухе, ощутимый кожей страх разноглазного человека не давал насладиться азартом. Страх, который заставлял его смотреть собачьими глазами и задавать скулящие вопросы.
Мы сами почти убийцы, с какой-то отчетливой тоской вдруг осознал Феб. Даже если дело обойдется без пыток (верил ли он в это? нет, не верил – но по крайней мере еще был честен перед сами собой), каждый час, каждый миг, мы убиваем в нем человека. Достоинство, волю, способность не жаться испуганным комком… Или он сам убивает в себе всё это?
Он вышел, рывком открыв дверь, и остановился на лестнице, содрав с лица шерстяное прикрытые, задыхаясь - словно в камере, затопленной страхом, не осталось воздуха. Затем, почему-то хромая, словно снова вернулась давешняя боль в колене, отсчитывая паузами каждую ступень, стал подниматься наверх. Следом шел Годо, невозмутимый, как всегда, или, может, недоумевающий – Феб не оглядывался, и не видел его лица.
Когда он вышел на свет, ему хотелось снова спрятаться в шарф – таким беззащитным, обескоженным он себя сейчас чувствовал.

[Woozzle >>>]

- Это он, - дыхание все еще рассыпалось на ломкие шорохи, как и мысли; Феб уловил предательский, трусливый отблеск одной из них - нужно было соврать, соврать! Сказать, что это совсем другой человек, что они ошиблись, и этого – нужно отпустить.
Феб был рад, что она опоздала. Он не знал, хватило ли бы у него духу отказаться от этой лжи всего лишь один выдох назад.
- Отлично, - Гильберт кивнул, как будто вовсе не замечая этой внутренней борьбы, и Годо, вернув жест, послушной тенью отступил на шаг к лестнице. - Начинайте, пожалуйста. Как договаривались - никакой информации о похитителях, но намекайте ему на шанс ускользнуть от Танненбаума в случае сотрудничества. Обходимся без принуждения, если он не начнет упрямиться - в противном случае рассчитываю на ваши умения, Годо. Как вы заметили, время работает не на нас.
Молчаливая охрана Присяжного, словно дожидаясь последних слов, сдвинулась с места, направившись вслед за предводителем - к той же лестнице, прячущейся от света, в подвал, где их дожидался одинокий узник, исчерчивая нервными шагами свою клетку вдоль и поперек.

- А нам, в свою очередь, остается немного подождать, - Гильберт, подтащив к себе стул, кивнул Фебу на соседний и откинулся на спинку, какое-то время с энтузиазмом разглядывая потолок. - Уверен, господин Марбери расскажет все, что угодно, если ему пообещают спасение от вездесущих рук Хозяина, которых он так боится. Что отдельно любопытно с учетом того, что он и ему подобные для Танненбаума представляют достаточно отстраненный интерес - в конце концов, если бросить в зал Ассамблеи камень в слепую, девять шансов из десяти, что он попадет в кого-то, кто замышляет интриги против бросавшего. Ему просто нужен был жест устрашения, который показал бы остальным, что с ним сейчас не шутят. Что ж, кажется, это ему удалось. Большинство напугано и растеряно - конгрессмены бросаются в бега, как крысы из затопленного тоннеля. Некоторые, однако, вроде нашего общего знакомого Маркуса, сохраняют мину послушания - слишком покорную, чтобы верилось в их искренность... - он прервал самого себя, махнув рукой. - Впрочем, прошу прощения, я утомляю вас политическими сплетнями. Расскажите, как прошло ваше возвращение домой?
Это был хороший повод отвлечься, не думать о том, что сейчас происходит внизу, в подвале.

…железный лязг, в подсвеченный раствор двери входят трое, спокойные, уверенные, похожие на тени своей гибкой ленивой пластикой – и человек, сжавшийся на скамье, понимает: на этот раз – началось…

- В некотором роде – бодро, - Феб попытался улыбнуться, но сразу стер эту неудачную гримасу, осознав, что получается кривое, жалкое нечто, уродливо стягивающее лицевые мышцы. Ржавым пульсом в горле стучали воспоминания о собственном безумии, выстрелах, ступенях, ухающих под ногами. И такой же ржавой тоской мысли тянуло вниз, будто камень в темную воду.

…вам лучше ответить на наши вопросы, - лица Годо не видно, но в голосе сквозит доброжелательная, убийственная улыбка, и человеку с разными глазами кажется, что с него снимают кожу уже сейчас. Живьем. Медленно. Зная каждую линию, по которой нужной пройтись острием, чтобы не дать окунуться в беспамятство…

- Мне пытались сделать прививку от сонной болезни, - Феб поймал себя на том, что прислушивается к звукам, доносящимся снизу, но бетонные перекрытия не передавали ничего, ни шороха, ни крика; он попытался успокоить себя тем, что там ничего нет и не будет такого. Что Ангус просто расскажет все, что знает – и уйдет, не веря, что ему настолько повезло. Повезло дважды – уйти от самого Танненбаума, и от тех, кто настолько безумен, чтобы играть против него сейчас. – Оказалось, что некоторые части меня, - он с неудавшимся показным безразличием вскинул флейты, демонстрируя их новую отполированную стать, - испытывают аллергическую реакцию от одного только вида чёртова шприца.
- Вот как... - рука Гильберта дрогнула в ответ чем-то, что можно было счесть оборвавшейся попыткой жеста - дотянуться, коснуться, проверить, что все в порядке - но осталась на месте, расслабленно облегая резной подлокотник. Он, казалось, не чувствовал никакого дискомфорта в том, что где-то внизу по его приказу, возможно, прямо сейчас пытают человека, и выглядел полностью поглощенным рассказом. - Мне-то казалось, что распространение карантинных пунктов поможет, по крайней мере, обезопасить вас и наше ближайшее окружение. Какая-то болезненная реакция? Прошу простить мою бестактность, но я думал, что пораженные органы... - он запнулся, - отмирают.
- Не совсем так. Не полностью. Или – не у всех, я не знаю, - неуверенные нотки в голосе казались странными даже ему самому – в самом деле, за весь этот чудовищно-длинный, окованный железом год ему ни разу не пришло в голову узнать, что испытывают его братья по несчастью. Показательный кокон одиночества казался лучшим убежищем – но не спасал и не приносил облегчения. – Я чувствую боль. Не так ярко, как ощущают ее живые ткани, - Феб представил, что было бы, попытайся он просверлить пару отверстий в пальцах правой руки, и передернулся, - но тем не менее, ощущение есть. Боль, холод, тепло - все выглядит так, словно где-то там все еще протянуты обычные нервы. Просто спрятаны в очень прочный панцирь.
Он встал и сделал несколько шагов к двери, потом обратно, подсознательно стремясь и боясь услышать двойное эхо. Отголосок своих собственных шагов – и происходящего под коркой межэтажных перекрытий. И не знал – радоваться или бояться той абсолютной тишины, что приходила в ответ.
- Послушайте… - Феб не выдержал этой тягучей беззвучной неизвестности, он не мог больше говорить о другом, делая вид, что ничего особенно не происходит. - А если он откажется говорить? Совсем. Что Годо будет делать тогда? Что вы будете делать?
Сразу за вопросом пришло осознание – не надо, я не хочу. Не хочу знать ответа. Но он смотрел все так же прямо и ожидающе – только медленно, тяжело, больно падало сердце на острые ребра.
Спокойный, неподвижный взгляд Присяжного сказал ему все, что его обладатель медлил выразить словами.
- Это очень важный вопрос, - когда Гильберт все-таки заговорил, его голос звучал медленно, осторожно, как будто он ступал по тонкому льду. - От того, что он ответит, будет зависеть жизнь и судьба многих людей в этом городе, в том числе - тех, которым еще предстоит познакомиться с господином Люциолой. Если мы убедим Ангуса сотрудничать, то возможно, что его подопечный окажется в наших руках уже завтра. Подумайте, Феб. Человек, с которого все началось для вас, из-за которого еще недавно вас считали убийцей...
Он запнулся, оборвав фразу, застывшую в воздухе недоброй свинцовой тяжестью.
- Рискну предположить, что вы согласны со всеми доводами, которые я мог бы привести - просто не хотите иметь ничего общего с атрибутами пыточной. Верно?
От этой его холодной, безжалостной правоты у Феба ныло внутри.
- Я знаю. Я все это знаю, Гильберт. Я понимаю, что этот человек – преступник, убийца в не меньшей степени, чем сам Люциола. По его приказу уже погибли люди, и могли бы погибнуть другие. И Ран. Просто… тошно, - правая рука безотчетно коснулась горла – там, где духота становилась невыносимо острым куском стекла. – И никак не получается провести границу. На каком шаге в погоне за Люциолой мы станем подобны ему, на что мы сами пойдем ради этого? Похищение? Сущая мелочь, почти игра. Пытки? Ничего страшного, это же плохой парень. Убийство? Ну и что, зато он больше никому не причинит вреда. Где грань, за которую нельзя, нельзя ради любой цели? И есть ли она…
Он говорил сбивчивым, задыхающимся речитативом, пока не понял, что выдохся – а тяжести внутри не стало меньше. Скорей наоборот – где-то там, под сердцем, пульсировала, набухала, вбирая в себя сердцебиение и воздух, черная дыра.
Присяжный молчал, не торопясь воспользоваться паузой в завязавшемся было споре. Выражение лица, оттененного падающим сзади светом, читалось с трудом - в непроницаемых мазках и штрихах угадывалось что-то, похожее на удивление.
- Подождем, - наконец, спокойно произнес он, переводя взгляд на циферблат настенных часов и застывая в этой отрешенной позе. - В конце концов, еще рано об этом говорить.

Долго ждать не пришлось - дрожащая стрелка успела отсечь не больше десяти минут напряженного ожидания, когда в дверном проеме показался Годо, каким-то образом не предупредив о своем появлении скрипом лестницы, и просто нарисовав полупрозрачным контуром лампы свой контур за порогом. Присяжный, ушедший куда-то вглубь собственных мыслей, не сразу заметил его появление - и вздрогнул от неожиданности, когда телохранитель привлек его внимание легким покашливанием.
- Ситуация не слишком обнадеживающая, - начал он, убедившись, что теперь его слушают все. - Очень... нервный господин. О своей игре он рассказывает легко - имена, группировки, планы престолонаследия... Между прочим, вам будет небезынтересно узнать, что на место Танненбаума они планировали именно вас. - Присяжный тихо выругался, передернув плечами; Годо продолжил: - Стоит произнести имя Люциолы - замолкает, перестает отвечать на вопросы, пока его не привести в чувство. Он явно напуган - и сильнее, чем это мог бы сделать Танненбаум. В какой-то момент мне показалось, что он даже не против тюрьмы - надеется, что там он, по крайней мере, в безопасности.
- Проклятье, - на этот раз неудовольствие на лице Присяжного читалось крупными буквами в напряженных складках у губ. - На методы убеждения реагирует?
Годо, помедлив, покачал головой.
- Нет смысла, Гильберт. Это только сильнее его испугает. Похоже, мы сейчас ничего от него не добьемся - ему нужно успокоиться, посидеть пару дней в спокойной обстановке, убедиться, что за ним никто не придет... В крайнем случае можно попробовать дать ему рафии, но реакция может оказаться противоположной - впадет в буйство и станет биться головой о стену.
- У нас нет пары дней. - отрывистый ответ. Гильберт сцепил пальцы, напряженно уставившись куда-то в пол. - Придется придумать что-нибудь...
В этом холодном, четком, взвешенном разговоре Феб чувствовал себя неуравновешенным подростком, случайно попавшим во взрослый мир. Его швыряло – с размаху, не давая опомниться, от одной эмоции к другой. От облегчения, что до пыток все-таки не дошло – к новому витку тревоги. От нервной погруженности в слова – к рассеянности, приходящей вместе с ознобом и тошнотой. От страха, остающегося запахом крови на флейтах – к ощущению жара, текущего под железной кожей и заполняющего собой всю его левую руку – от омертвевшей кисти до плеча.
- Я… - его вступление прозвучало хриплым, каркающим голосом разбитой валторны, он сам услышал, почувствовал этот диссонанс – и тишину, которая косилась на него с насмешкой. – Я хотел бы с ним поговорить. Попробовать убедить его… своим методом. Не уверен, что из этого что-то получится, это,- флейты шевельнулись с кажущейся покорностью и поднялись в подобии приветственного жеста, - живет и играет по своим правилам. Но если выйдет…
Если выйдет – ему не придется потом просыпаться от ледяного ужаса, закольцованного в сон - о том, как собственные железные пальцы методично и безжалостно чертят боль на коже человека с разными глазами.
Присяжный быстро оглянулся, заостряя птичий взгляд едва заметных в полумраке глаз на нем, готовый вскинуть ладонь, возразить, остановить - и замер.
Медленные слова, прозвучавшие несколько мгновений спустя, родились в воздухе словно сами собой.
- Прошу вас.

Сообщение отредактировал Woozzle - 11-05-2015, 23:57

[Черон >>>]

..знакомый путь по лестнице - в третий раз она утратила всю зловещесть и призрачность заброшенного дома, становясь просто нагромождением ступеней, с которых многократные подъемы и спуски уже успели стереть пыль. Годо, снова сопровождавший его, на этот раз ступал позади - словно с почтением и некоторой опаской, пропуская вперед того, от которого он не знал, чего ожидать.
Перед дверью он остановился, жестом объясняя, что подождет снаружи. В комнате-камере за это время ничего не изменилось - только свеча успела сгореть на треть, и фигуры подручных Годо охраняли дверь молчаливыми статуями.
И человек с разными глазами, еще недавно - резкий, порывистый, встревоженный - сжался в углу, вцепившись пальцами в холодное дерево и не поднимая головы. Он бросил отрывистый взгляд исподлобья на вошедшего, и снова отвернулся, замыкаясь в свой невидимый кокон молчания и страха.
Феб почти ощутил этот страх – текущий током по воздуху, ощутил, как его бесцветные корни прокалывают грудь, вползают внутрь, липкими змеями обвивают сердце. Он знал, что чувствует сейчас Ангус Марбери, несколько тягучих мгновений тишины Феб сам почти что был им, угрюмо смотрел в стену, съежившись в комок, ожидал своей участи, и в сухом, прорывающимися редкими вспышками дыхании уже зарождались ноты, которые должны стать музыкой.
- Послушайте… Послушайте меня, господин Ангус. Я знаю, как вам страшно. Я не стану вас мучить. Я не стану вам угрожать.
…негромкий, шелестящий голос, принадлежащий укрытой плащом и тенью фигуре; Феб одновременно был этим голосом и слышал его нитями страха, протянутого от двери к тяжелой скамье. Очень мягко, касаниями эха, отражающего слова от молчаливых пока флейт, он обвивал этот страх, вытягивая из него яд. Сами слова были не важны. Только – эхо, вплетающее их в тихую прелюдию. Только – мягкие, обволакивающие отзвуки, просыпающиеся на губах и дрожащие в невидимых струнах.
Молчание в ответ - все то же нервное, беспокойное, но постепенно затихающее, как плеск воды, отражающийся от стен камеры. Видя, что новоприбывший не торопится задавать вопросы, пленник постепенно успокаивался - но так и не поднял взгляда.
Железные пальцы поймали отблеск этого молчания – сонным бликом на отполированной поверхности, вобрали в себя, переплавляя в покой. Феб поднес флейты к губам, но не спешил вдохнуть в них первые ноты. Он продолжал говорить, осторожно отпуская слова в металл, делая их зеркальнее, объемнее, превращая в бесконечный лабиринт отражений - в котором нет тревог, только желание погружаться все глубже
- Вы скоро сможете уйти отсюда. Куда захотите. Осталось совсем немного… - разбитый на такты голос диктовал ритм, и камера качалась в нем, как в мерных набегающих волнах.
Нервное, почти насмешливое движение плечами, не скрывавшее при этом отчаяния, приводящего его в движение; господин Марбери издал что-то похожее на сдавленный смешок и медленно поднял голову.
- Я рассказал все, что знаю, - в его голосе не чувствовалось той твердости, которую Ангус, должно быть, хотел вложить в свою короткую отповедь. Он сочился бессилием. - Все, что мог рассказать. Это все уже неважно, понимаете, не имеет никакого смысла - он знал, он и его кукла каким-то образом услышали, пронюхали... или знали все с самого начала. Вы ведь не с ним, верно? Конечно, нет: иначе не было бы никакого смысла, - его бессвязная речь ломалась и извивалась, постепенно успокаиваясь и сходя на нет. - Я все рассказал. Что вам нужно?..
Она не кукла. Она человек, ребенок, а ты хотел убить ее, ублюдок.
Хлынувшая к горлу ярость едва не сломала ритм, и Феб поспешил проглотить ее, не дать коснуться флейт, заставляя медленно тлеть внутри, переправляясь во что-то другое. В прозрачную, четкую, хрустальную убежденность: то, что он делает сейчас – необходимо. И в звонкую, уходящую в пульс веру – у него получится. Должно получиться.
- Мне ничего не нужно, - флейты пили ложь, как пряное изысканное вино, наполняясь хмелем – и обретая собственный голос. Пока неслышный, скользящий тенью меж теней, медленно обнимающий господина Марбери за плечи. – Я ведь спасаю вас, Ангус. Прямо сейчас. Закройте глаза, и вы поймете, услышите, о чем я говорю, - флейты говорили губами Феба, эхо скользило неосязаемыми пальцами по вискам перепуганного человека. Мягко, ласково, с успокаивающей, теплой заботой – не бойся. Все страшное уже позади.
Он подчинялся. Медленно, то проваливаясь, то выныривая из волн набегающего ритма, вздрагивая, как во сне, беззвучно шевеля губами, пытаясь отвести взгляд - и оказываясь не в силах. Едва заметные, рефлекторные движения сомнамбулы - глубокий вдох, покачивание, словно в толще воды. В какой-то момент он, должно быть, почувствовал необыкновенную сонливость, попытавшись подняться, противиться наплыву чужой воли - но неоконченное движение увяло сломанным жестом, и поднятая наполовину рука безвольно опала, послушная замедляющейся хроматической гамме.
Где-то позади Феб, не оборачиваясь, чувствовал, как ползучие нити звука подбираются к безмолвным стражам Годо, прокрадываясь сквозь их приглушенное восприятие, пробираясь внутрь. В каком-то смысле это было даже легче - телохранители были здесь сторонними зрителями, от соскальзывания в транс их не удерживал страх за свою жизнь.
Только тогда Феб позволил флейтам запеть. Слабым, хрупким тремоло, текущим меж стен, растворяющим в себе остатки противления, проникающим под ребра. Там, в темном нутре господина Марбери, железная музыка оплетала шелковой паутиной полусонный, но еще цепкий страх, ткала для него мягкий плед, укутывая с настойчивой нежностью – спи. Спи, все закончилось, тебе больше нечего здесь делать.
Отполированный, выверенный, выстраданный металл был послушен, рисуя нотами по зрачкам, меняя сам воздух на звучание музыки, не оставляя возможности дышать чем–то другим.
- Вам спокойно, Ангус, верно? - короткая пауза, вместившая в ритм вопрос, не содержащий вопроса, и музыка снова вливается в вены, отражая, повторяя, усиливая: вам спокойно. Только этой музыке можно верить.
Молчание. Сплетение трех медленных, сонных дыханий, которое было красноречивей любого ответа.
Еще несколько тактов, свивающих в одно целое музыку и медленный ритм растворяющегося в ней сознания. Лицо господина Марбери оплывало, как парафиновая свеча, становясь невыразительным, расслабленным, бессмысленным.
- Расскажите мне о вашем друге, Ангус, - полушепот Феба странным образом не прерывал звучание, а дополнял его новыми обертонам, идущими из самой глубины. – О вашем полубезумном оружии. О человеке-светлячке. Как он пришел к вам?...
Ответом был шепот - на грани еле слышного колебания воздуха, которое обеспечивало жизнь человеку перед ним. В другое время Фебу бы пришлось наклониться к самым губам говорящего, чтобы разобрать шелестящие сплетения слов - но сейчас он слышал все отчетливо, как будто Ангус говорил внутри него.
- Искал... исполнителя, - он медленно открыл глаза, но смотрел прямо перед собой, словно не видя того, кто невесомо перебирал струны его сознания. - Серый рынок. Его... подобрали мои помощники. Новый человек, неизвестный. Но с репутацией. Странные требования. Он... не попросил денег.
- Разве можно верить исполнителю, который не просит денег, - на долю секунды мелодия стала усмешкой, но ту же схлынула обратно в баюкающую, стирающую тревоги томность. – Чего же он просил?
- Не знаю, - Ангус медленно покачал головой; движение давалось с какой-то инертной тяжестью. - Сказал, что назовет сумму, когда все будет закончено. Как будто был уверен. Это было... приемлемо. Мы считали, что у него могли быть свои причины. Искать кого-то... из нашего списка.
Мгновения растягивались певучей, живущей вне времени дрожью. Феб выцеливал в перекрестье нот следующий вопрос, позволяя мелодии переплетаться с нервами трех ватных фигур, застывших по разные стороны камеры.
- Кто был в списке? – тонкий смычок тронул протянутые нити, и замер, прислушиваясь к отклику.
Выцветший голос с готовностью откликнулся, бросая имена как горькие листья, прилипшие к языку:
- Джонатан Колберт, "Шлюмберген". В собственной спальне. Санджуро Абэ, "Джива Индастриал". Ресторан, "La karpa koi". Директор комитета нефтеразведки, Йорк. При невыясненных обстоятельствах. Марта Иден, конгрессмен... Бернард Саллюви, исследовательский проект. Мэй Харделин, агропромышленник. Милгрэм Ховард, глава службы безопасности. Максимилиан Танненбаум. Раннвейг...
Раннвейг.
Последнее имя отозвалось болезненным эхом внутри, словно по тому проводу, что соединял сейчас пленника и Феба, тек в обмен на музыку тоскливый холодный яд. Феб принял его безропотно, согревая внутри себя до капельно-тающего ре-минора – аккорда, который он не собирался отдавать поющим оцепенение флейтам.
- Как его остановить? Где искать, как вы связывались с ним? - нажим текущей сквозь железо песни стал требовательнее – совсем немного, выверено до отзвука, так, чтобы казаться сильнее и надежнее страха, ворочавшегося под сонным одеялом.
Ангус промолчал.
Он подался вперед, словно пытаясь прошептать что-то на ухо невидимому для него слушателю - едва заметная дрожь пересохших губ, тень судороги - и снова тишина, как будто почти произнесенные слова растворились в памяти.
- Н-не... никак, - голос дрожал, сбиваясь в нервное тремоло. - Все кончено. Танненбаум знает. Всех переловят в ближайшие дни, если не уже... Всех - но только не его. Его нельзя поймать. Он придет, если захочет. Если решит, что во всем виноват я.
Он сжался, рефлекторно вцепляясь одной рукой в запястье другой, словно оно вдруг стало источником вспышки фантомной боли.
Пробудившийся страх, заставляющий Ангуса вздрагивать и рваться из полусонного покоя, мог все испортить. Просто оборвать связь, вновь делая реальностью не хрустальную паутину звуков, а полутемную камеру с тюремщиками, застывшими возле дверей.
- Тшшшш…
Мелодия скользнула вверх, отказываясь от своих вопросов, обнимая, успокаивая, впитывая нервозность. Прорастая под веки, рисуя по зрачкам уютное сонное безразличие.
Феб просто играл, продевая музыку все глубже, щедро разбавляя ей кровь господина Марбери. Губы ощущали раскаленный металл – или, может, горели сами. Он устал и выдохся. Каждый новый такт, казалось, вынимает из него душу, чтобы переплавить в себя, и от души осталось всего ничего, но Феб не мог позволить себе прерваться. Даже сбиться, потерять нить, сфальшивить – он не имел права. Он продолжал играть, чувствуя бумажную оторопь в коленях и подступающее к пальцам онемение, вытягивая себя до капли, и зная, что сколько бы этих капель ни понадобилось – он не отступит. Если только его не предаст собственное – чужое, железное – тело.
Его подопечный задышал ровнее, расслабляя хватку - мелодия, вторгавшаяся в сознание, налетевшим порывом ветра уносила оживший образ, который господин Марбери несколько раз видел в кошмарах. Где-то позади в трансе оставались люди Годо - они, нетронутые беседой, не заметили этого перелома, продолжая пребывать в бессмысленном и опустошенном состоянии, когда их разум не занимало ничего, кроме извивавшейся шелковой нити из нот и переливов, танцующей, свивавшейся и ускользающей из рук.

[Woozzle >>>]

Тогда... кажется, в тот самый момент, когда он скользнул мыслью по пугающей возможности провала - Феб на самом краю восприятия почувствовал что-то, осторожно толкнувшееся навстречу. Это не было мыслью, не было и ощущением - смутное, неявное осознание того, что инструмент, которым сейчас был он сам, способен зазвучать в еще одном регистре, незнакомом ранее, чужом, неслышном. Флейты оставались послушными, не считая едва заметно дрогнувшего при этом осознании пикколо, и все-таки что-то произошло, что-то далекое и одновременно близкое дало о себе знать - не сокрушительной волной паники, сметающей преграды на своем пути, но почти робким намеком на присутствие.
Сыграй меня. Позволь помочь.
Ангус, не заметив этого мгновения внутренней заминки, почти не отразившейся на мелодии, постепенно успокаивался, черты лица разглаживались, обмякая восковой маской сомнамбулы.
Продолжая плести свою тонкую, звонкую сеть, подходя к самой грани, за которой таяло даже ощущение звука в висках – Феб все еще медлил. Медлил снова задать вопрос, потому что понимал, что на еще одну попытку сил у него не хватит. То, что раньше казалось естественным, как дыхание, теперь выжимало досуха. А в пальцах вибрировало слабой дрожью искушение дьявола. Ржавчина, уверяющая, что тоже умеет быть музыкой. Феб хотел бы оглохнуть, чтобы не слышать ее голоса, чтобы не верить ей, чтобы не впустить в себя безумие – но какая-то часть его, уставшая от немоты, от бессилия, от удушающего чувства сломанности впитывала этот мягкий, шепчущий зов и открывала в нем потерянный рай.
Сыграй меня.
Растрескавшиеся губы саднило, словно ноты обретали плотность и остроту колотого стекла.
Сыграй меня?..
В иссушенном сердце лопались последнее аккорды, оставляя пустую серую шелуху.
Сыграй.
Феб не мог больше противиться этому зову. Но гораздо страшнее было то, что он не хотел противиться.
Отпущенный на свободу звук медленно вырастал из пальцев, почти осязаемый - как язык прозрачно-металлической, горькой ноты, грозящей оборваться и трепещущей у самого края возможностей флейты. Он был легким - почти шорохом, напоминая истечение песчинок по краю тончайшего лезвия, и когда он наконец достиг своей полной силы, Феб почувствовал какую-то внутреннюю дрожь диссонанса, словно от скрежета ножа по стеклу - только мягкого, не заставляющего содрогнуться и морщиться, но осторожно задевающего прежде незнакомое внутреннее пространство.
Казалось, металл откликался ему собственным голосом, выдыхая тонкую алеаторическую последовательность, которую не мог воспроизвести грубый механизм отверстий и пальцев, сплетая ее с его собственной темой. Феб слышал звуки, не принадлежавшие флейте - она пела то тяжелым, влажным дыханием, то тысячеголосым вибратто, то чем-то, чем он не мог подобрать аналогии, казавшимся почти похожим на осязаемое прикосновение...
Он не сразу понял, что это и не было звуком.

"Миллен и остальные снова собираются в "Повешенном" по вечерам, и несколько раз спрашивали, что с тобой. Они опять пробуют играть - как по мне, получается не очень. Это их увлечение тишиной..."

Ему больше не нужно было плести цепь мелодии, держащую на привязи господина Ангуса. Сейчас он был им - и в какой-то момент от осознания этого стало так легко, что Феб ощутил моментальный прилив болезненной эйфории. Больше всего это походило на толщу воды - когда то незнакомое, что он не мог с полным основанием назвать музыкой, дрожало и свивало кольца своего течения вокруг, и они оба чувствовали это биение, отзываясь одинаковой реакцией. Он слышал дыхание человека, сидевшего перед ним, как свое, чувствовал, как его пальцы дрожат в такт источаемого флейтами (или - уже нет?) движения. На обратной стороне полуприкрытых век он вдруг увидел вспышку ставшего их общим воспоминания - агатовая гостиная, отделанные золотом кресла, насмешливая поза человека, скрестившего руки... И снова - то же самое лицо, металлический снимок Фрэнсиса Доннели, только меняются вокруг люди, события и места - темная крыша какого-то дома, прогулка по улице, уворачиваясь от жадного света фонарей, записка, где он не мог различить расплывчатые строки, но гораздо отчетливей чувствовал страх, водивший пером...
Записка. Условное место. Связной; человек, который принимает письма конгрессмена-заговорщика и передает их исполнителям для грязной работы. Имя, адрес и час для визитов.
Господин Ангус отдал это легко, даже не осознавая того, что получателем случайной, запрятанной в глубины сознания мысли оказался кто-то другой.
Музыка, переплетенная с тишиной, казалась скальпелем – тонким, отточенным, умеющим вскрывать плоть и извлекать на свет внутреннюю суть. И она же была иглой с вдетой кетгутовой нитью, соединяющей края аккуратным швом.
Спи.
Стежок за стежком, скрывая в недосягаемой глубине всю память последних часов. Оставляя лишь странное тревожное чувство, фантомную боль, эхо пронзающей мелодии.
Спи.
Феб тяжело уронил руку, прекратив играть - резко, рывком, не завершив аккорда. Угасающий отзвук метался от стены к стене: застыть и слушать, как он тает, отдавая себя каменной кладке - вот все, на что был способен Феб несколько следующих минут. Медленно возвращаясь из звучания в безголосый сумрак, боясь посмотреть в ту бездну, что выглядывала изнутри. Бездну, которая так легко заменила его искалеченный дар, сделав его иным – пугающим и притягательным, почти совершенным. Оружием, о котором страшно и щекотно думать.
Когда сквозь тишину стал проступать шелест дыхания, перекрывая бездну слабым отблеском догорающей свечи, Феб вспомнил, что существует мир вне этой камеры. Там, за дверью – где выщербленные ступени ведут вверх, к свету и человеческим голосам, ожидающим его возвращения. Он шагнул к двери , вырывая себя из какой-то тягучей оторопи, словно за прошедшее время железная проволока успела прорасти сквозь его тело – почему-то совершенно не больно, просто делая его медлительным, неповоротливым и ржавым в суставах. Он вышел тихо, рефлекторно придержав дверь, хотя и знал там, в глубине своей бездны, что Ангус проснется не скоро. Не раньше, чем станет можно.
Часть геометрического сумрака шевельнулась навстречу его движению, оформляясь в человеческий силуэт.
- Все в порядке? - голос Годо звучал, против обыкновения, настороженно и напряженно. - У вас вдруг стало так тихо, я уже собирался заглянуть.
Скованный кивок в ответ; собственный голос сейчас казался Фебу чем-то далеким, почти нереальным, словно все, что могло звучать – было выплеснуто и осталось там, за непроницаемой дверью камеры.
Он поднимался, ломко, почти механически переставляя ноги, изгоняя железную наледь из вен, сцеживая по капле обычные, повседневные, кажущиеся скучными звуки – слова Годо и его шаги за спиной, случайный шорох рукава, скрип перил, качнувшихся под рукой. Все, чем можно заполнить образовавшуюся пустоту внутри. Двадцать ступеней, каждая из которых - глоток воды в пересушенное горло и шаг к способности говорить.
Свет, хлынувший в дверной проем, вспорол зрачки слепотой, и Феб незряче остановился на пороге, озираясь, на слух ища человека, который ожидал здесь. Дернувшийся на звук мотылек движения – не в кресле возле стола, левее, у самой стены, словно оставшись в одиночестве, Гильберт не мог усидеть на месте и мерил шагами периметр комнаты до самого их возвращения.
- Связной, - сквозь слепящий свет начинал проступать тонкий силуэт, и Феб, щурясь, шагнул к нему. – Я знаю имя и адрес.
Фраза казалась сухой и хрупкой, и не было звуков, чтобы наполнить ее жизнью. Кроме, быть может, голоса, который ответит ей.
Гильберт замер, не окончив шага - пораженный, словно электрическим шоком, застывший в смерзшемся вокруг воздухе. Лицо, повернутое к свету, было отпечатком неверия, ужаса - и медленно проступающего восторга.
В это короткое мгновение он казался изменившимся до неузнаваемости - как и в прошлые редкие моменты, когда его извечный самоконтроль не выдерживал, трескаясь под давлением обстоятельств. Как будто из-под маски спокойствия и уверенности проступал совсем другой человек - состоявший из живых, неподдельных ощущений, запрятанный глубоко во внутренностях застегнутой на все пуговицы личины.
- ...как? - наконец, выговорил он, запинаясь. - Он рассказал вам? Или?..
Уже почти полностью обретя способность видеть – но все еще далекий от способности связно говорить, Феб рвано мотнул головой. Бездна улыбалась внутри, довольная произведенным эффектом. Феб чувствовал себя изрешеченным ее улыбкой.
Он сел в кресло, до боли в пальцах сжав правый подлокотник – и осторожно, словно боясь потревожить демона, опустив флейты, все еще хранящие тепло, на левый.
- Не совсем. – Он помолчал, снова собирая искры, текущие сквозь тишину. – Я просто взял у него это имя. Не уверен, что я сейчас в силах объяснить… - сухие губы споткнулись на слишком длинной фразе; в горле перекатывалась жажда, - все детали.
- Выводите его, - Гильберт сделал быстрый знак рукой Годо. - Какое-то время его придется подержать в более спокойной обстановке, - поймав ответный подтверждающий жест, он снова бросил встревоженный взгляд на Феба.
- ...с вами точно все в порядке? - обеспокоенный голос доносился, казалось, откуда-то далеко, эхом раздаваясь по комнате. Он пропустил момент, когда Гильберт склонился у его кресла, опускаясь на колено - острый взгляд колол глаза, как резкие лучи света, заставляя инстинктивно зажмуриться. Чужие пальцы осторожно, неловко прикоснулись к левой, механической ладони, и отдернулись почти рефлекторно, как будто те жгли холодом. - Феб?..
Он почувствовал это прикосновение. Не так, как ощущал другие, и не так, как когда-то могло произойти с живой рукой - но как будто что-то в поверхности металла почувствовало вторжение - и отозвалось.
Взгляд сфокусировался на железных пальцах, вздрогнувших от ощущения чужого тепла. Отполированный металл расцветал странными радужными пятнами – не ржавыми, сочащимися тонкой чешуей, а словно прорисованными насквозь. Впрочем, сознание Феба не удержало надолго этого необычного узора, он перевел глаза выше, снова, сквозь туманную жажду, возвращаясь к бледному обеспокоенному лицу напротив. К лицу, черты которого делали жажду - невыносимой, а туман – безбрежным.
- Да, - он попытался улыбнуться, но губы свело судорогой, вылепив поверх измученное, виноватое выражение. – Просто... Слишком много музыки для безрукого инвалида вроде меня. Здесь есть вода?
- Вряд ли, - Гильберт поднялся, встревоженно бросив взгляд по сторонам - единственная обитаемая комната в этом доме напоминала скорее гостиную, но и в остальном становилось понятно, что заброшенные интерьеры и заросшие пылью стены не дополнялись работающим водопроводом. - Давайте, пожалуй, выбираться из этого малоприятного места. Здесь по дороге, кажется, был источник. Переночуете у меня, вас все равно дожидается почтовый пакет... - осторожная рука подхватила Феба под локоть, помогая выбраться из кресла и шагнуть в сторону выхода. - Заодно придумаем, как избавить вас от нежелательного внимания карантинных. И...
Он остановился, быстро оборачиваясь - пол-силуэта, вычерченных в серой темноте, и провалы глаз, собиравших утекающие искры остававшегося за спиной света.
- Спасибо вам. Похоже, вы только что спасли жизнь всему делу - и наши шеи впридачу.

Сообщение отредактировал Woozzle - 3-09-2015, 0:22

[Woozzle >>>]

Они шли легко – даже несмотря на усталость, которая пожирала всех, шли так, словно улицы вели их сами, смягчая шаг откликом бессонного камня. Ночь тонула в темноте, где-то разбавленной прожекторами, где-то – прореженной голосами людей, но казалась сейчас одинокой и хрупкой, совсем не похожей на вчерашнюю. Словно все, чем она жила последние дни, чем жил город, запертый в безвоздушной тесноте, стало вдруг ненастоящим, призрачным – и унесено потоком ветра в вентиляционную шахту.
Здесь, в холоде подступающего к горлу ветра, Феб обретал дыхание и язык, заново наполняя зияющую пустоту звуками, текущими сквозь плетение улиц. Так было всегда – этот город умел подарить ему голос, просто включив ломкий речитатив шагов в свою неумолкающую мелодию; так было сейчас – несколько уровней, пересеченных без слов, но тянущихся нотами изнутри, прорастающими в ступни и выше, до самого горла, почти растворили в нем ужасающую немоту. Засыпали отголосками зияющую дыру внутри, впустили в вены электрический ток – колючий, острый, вымывающий морозную оторопь.
Дом Гильберта встретил их привычно-странной, почти потусторонней пустотой, скрывающей на изнанке присутствие незримых людей: кто-то услужливо распахнул дверь, кто-то разжёг камин и принес еды, Феб не видел лиц, лишь фигуры, сотканные из неприметности. Даже стакан воды – холодной, прозрачной, воплощение рая, каким его можно представить в этой чёртовой яме – ему подал невидимка, растворившийся в коротком миге прикосновения, но первый же глоток изгнал все эти мысли из его головы.
Безупречный хрусталь – он пил его, словно впервые в жизни, и обожженные полузабытой музыкой связки впитывали целебный холод до капли, завершая исцеление. Уже потом, расслабленно вытянув ноги, откинувшись в кресле и бесцельно глядя на огонь, всплёскивающий крыльями в камине, Феб чувствовал себя совершенно таким же, как полтора часа назад – измотанным, выжатым, почти погруженным в стазис. И все-таки – живым. И главное – он мог говорить.
Гильберт, успевший куда-то исчезнуть сразу после прибытия, сославшись на дела, вынырнул из коридора, как будто поджидал заранее этот момент пусть частичного, но освобождения. С него тоже клочьями слезали воспоминания недавнего вечера - длиннополый плащ, успевший окраситься серостью и пылью, остался брошенным в гардеробной, каким-то образом лишив Присяжного его ореола замкнутой жесткости. Под сползшей змеиной кожей оказалось обычное лицо - взбудораженный ночной вылазкой, бегающий взгляд, растрепавшиеся волосы и короткий жилет, сидевший неровно. С собой он захватил что-то наподобие свертка - перевязанную тонкую папку, которую принялся нетерпеливо распутывать, едва войдя в комнату, и в конце концов не выдержав, распорол бечевку подвернувшимся в ладонь ножом для бумаг.
- Ваш пакет, - кивнул он, поймав вопросительный взгляд Феба и протягивая ему вскрытую посылку. - Похоже, тюремное начальство действительно прониклось вашей просьбой, если решили вспомнить о том, как работать с корреспонденцией. - он тряхнул головой. - В последнее время любые сведения приходится выцарапывать самому. Оставить вас?
Невысказанные вопросы облаком клубились между ними, по крайней мере, с одной стороны - но Присяжный, из вежливости или по какой-то другой причине, удерживал себя от того, чтобы начать их задавать.
Неудачным контрапунктом к возникшей было паузе один из уличных прожекторов за окном погас, позволяя подступившей темноте набросить на них полупрозрачное покрывало.
- Нет, - Феб торопливо подался навстречу, принимая папку, сминая голосом сумрачную ткань, - пожалуйста, останьтесь. Вряд ли я смогу разобраться со всем этим один и… - он смущенно и как-то совсем по-детски передернул плечами, признавая свое бессилие, - признаться, очень рассчитывал на вашу помощь.
Поспешно отбросив обложку, листнув несколько серых страниц, которые, казалось, еще хранили сырой запах тюремных камер и безразличия местных служащих, Феб поднял взгляд, кивком отвечая самому себе.
- Так и есть, - бумага под пальцами откликалась шуршащим эхом. – Знаете, если эти господа и являются в чем-то непревзойденными мастерами – так это в умении изложить необходимые сведения в такой форме, что они совершенно ничего не поясняют – а лишь еще больше запутывают. Или я не умею понимать нужных ниточек?.. Послушайте только:
“передать в распоряжение предъявителя заключенных, продемонстрировавших отрицательную реакцию на омега-тест, включая особо опасных.” Подписано каким-то Хайзенбергом… Знаете, что бы это могло означать? Омега-тест... Звучит, как какая-то мерзость.
- Знакомое имя, - пальцы Гильберта рассеянно побарабанили по подлокотнику. - Если не ошибаюсь, какой-то чин в военной медицинской службе - недавно его или кого-то похожего представляли к награде. Насчет омега-теста, боюсь, я в тех же потемках, что и вы... разрешите взглянуть?
Он несколько раз пробежал глазами записку коменданта и приложенную копию заключения, с каждым разом ощутимо мрачнея.
- Пока рано делать выводы, но больше всего похоже на то, что они пытаются без лишнего шума и паники вывести возможных... разносчиков? Инфицированных? "Отрицательная реакция" намекает на вакцину. - он поднял взгляд, покосившись на Феба поверх развернутого листа, без видимой связи вдруг спросив: - Ваша пропавшая знакомая, вы говорили, обладает... теми же талантами, что и вы?
- Того же рода, - он кивнул, обеспокоенно вглядываясь в сосредоточенное лицо напротив, еще не понимая до конца хода его мыслей, но уже - предощущая дрожью какой-то глубинной струны. – Точнее - гораздо большими, особенно учитывая мое нынешнее состояние. Да и не учитывая, пожалуй. Я имел… удовольствие, - он слегка запнулся и выговорил это слово с оттенком сомнения и мрачной иронии, – наблюдать, как эта хрупкая леди без особых усилий увела в музыку пару десятков людей. Со сцены. Вы ведь знаете, всегда считалось, что это… индивидуальная работа.
Короткий миг памяти переплетался ломкими движениями белого кукловода, обнявшего свой странный, длиннолапый инструмент, бессмысленными лицами окруживших сцену людей и резкими, крикливыми звуками струн. Феб мотнул головой, выбрасывая себя из того дня – в сейчас.
- Какое это имеет значение? Почему вы вообще думаете, что имеет? – словно откликаясь на его тревогу, в флейтах дёрнулось тихое, вибрирующее эхо.
- Не знаю, - Гильберт отрицательно качнул головой, возвращая сложенные вдвое листы. - Просто пытаюсь соединить некоторые разрозненные точки. Поступим следующим образом - завтра, как только я окажусь в канцелярии, этому господину уйдет запрос с требованием о передаче пленника штабу Танненбаума. После демонстрации сегодня утром желающих шутить с Хозяином, надеюсь, не найдется. Одновременно поговорю с парой знакомых, близких к армии - если этот Хайзенберг проигнорирует нашу просьбу, на следующий день наведаемся к нему лично и в присутствии своих людей. Я был бы рад начать напрямую с этого, но, - он едва заметно повел плечами, словно в извиняющемся жесте, - к сожалению, завтра Годо мне понадобится. Нам, в конце концов, все еще предстоит охота на Люциолу.
Охота на Люциолу. Это звучало так, словно каждый шаг уже был высчитан, капканы расставлены, и оставалось только дождаться, пока добыча войдет в очерченный круг. Это звучало уверенно и сильно, Феб же ощущал растерянность, непонимание, беспокойство. Впрочем, одно то, что он не испытывал при звуках этого имени прежнего панического страха – само по себе значило очень много. Но все еще неизмеримо мало для того, что ожидало впереди.
- Как вы собираетесь это сделать? Привлечь его, заставить явиться туда, где он будет уязвим? – переход был слишком резким, но Феб был уверен, что вопрос понятен до болезненной прозрачности; что звучал в воздухе молчанием задолго до того, как был произнесен словами. – У нас есть имя – но это средство связи, не более того.
- Проще всего было бы подстеречь его у связного или проследить за появлением, - в ответе, против ожидания, не чувствовалось звенящей уверенности; Присяжный изредка хмурился, поглядывая на собеседника, словно его что-то беспокоило. - Чем больше я думаю о том, чтобы при участии Ангуса составить поддельное письмо - призыв о помощи или заверение, что все идет по плану, и необходимо обговорить следующую цель - тем сильнее мне начинает казаться, что наш с вами заклятый друг может и пальцем не шевельнуть, чтобы помочь своему работодателю. Господином Марбери умело воспользовались - его ресурсами, деньгами, рядом сторонников, флагом номинальной принадлежности к радикальному крылу Ассамблеи... Теперь, когда его и его друзей сметут со сцены, все это стремительно потеряет ценность. Нет, мистер Доннели не появится на крик о помощи. Но должен же он, в конце концов, наведываться к своим контактам - хотя бы для того, чтобы выяснить, что произошло с его покровителем, который таинственным образом ускользнул из уже приготовленной для него камеры. - Гильберт слабо усмехнулся. - Жаль только, что мы не знаем заранее, сколько времени займет такое выслеживание.
- Или... - тишина, установившаяся было после окончания фразы, вдруг всколыхнулась неуверенным, смятым продолжением; Гильберт склонил голову, с сомнением следя за ответным взглядом Феба. - Или, возможно, есть еще один путь. Может быть, господин Ангус не зря так боится своего ручного убийцы? Может быть... - длинный, тягучий провал, постепенно заполняемый почти осязаемыми догадками, - выпустить его? Пусть он навестит связного, сообщит пожелание незамедлительной встречи, расскажет сказку о своем чудесном спасении - неважно, какую. Если Люциола держит нашего гостя в своем собственном, персональном списке имен - у него может появиться дополнительная причина для того, чтобы выйти на контакт.

[Черон >>>]

- Использовать его как приманку? – медленно качнулась железная ладонь, словно взвешивая тяжесть произнесенных – и не произнесенных – слов. – Возможно, это сработает. Возможно даже, это будет меньшим из зол. Боюсь только, что после пробуждения господин Марбери будет несколько... дезориентирован, и вряд ли припомнит подробности последних часов. Пробел, густая дымка, стертый кусок жизни - я не знаю, как он будет чувствовать потерю, но догадываюсь, что душевного равновесия это ощущение не добавит. Трудно предугадать, как он поступит, оказавшись на свободе – без этих воспоминаний. Бросится в бега или сдастся в надежде на защиту тюремных стен. Но в любом случае – нельзя же удерживать его вечно, - он застыл в неловкой паузе, боясь подумать, какой еще исход мог быть уготован Ангусу, – Вы ведь собирались его отпустить, верно? Отпустить или вернуть Танненбауму.
Пожалуйста.
В груди проворачивалось холодное ноющее чувство. Страх услышать короткое слово – нет.
- Конечно, - Присяжный поднял бровь, едва заметно улыбнувшись в ответ на невысказанное опасение. - Вы же не думаете, что мы собираемся заточить его в своем подвале до конца жизни? Как только мы доберемся до Люциолы - или поймем, что с его помощью это сделать не получится - я с удовольствием выпущу господина Марбери на улицу. Не уверен, что там ему окажется легко - имущество конфисковано, свита и сторонники разбежались... Новое имя, новая жизнь - и возможно, в таких низах общества, куда Ангус раньше и не заглядывал - кажутся мне удовлетворительным финалом его революционной кампании. Не имею никакого желания сдавать его на руки Танненбауму - главным образом из-за того, что Хозяин немедленно поинтересуется, как он оказался в нашем распоряжении...
Снова пауза - вязкие, перетекающие друг в друга мгновения тишины.
- Без воспоминаний, - наконец, выговорил Гильберт, подхватив отзвучавший обрывок фразы. - Вы действительно имеете это в виду? Сейчас он не помнит, как здесь оказался?
- Не помнит, - медленный, чуть задержавшийся кивок. На какое-то мгновение Феб усомнился – не слишком ли он верит той наполовину беззвучной песне, что текла сквозь него, раскрывая душу Ангуса; усомнился – и сразу отверг сомнение, снова ощутив пульсирующее плетение отзвучавшей музыки. – Как здесь оказался, о чем его спрашивали, кто. Сейчас он не помнит даже своего страха – но вот как раз это продлится недолго. Господина Люциолу так просто не вытравишь.
Искривившаяся линия рта могла показаться усмешкой – но была просто зеркалом. Он слишком хорошо знал – изнутри – то, о чем говорил сейчас. И был уверен – Гильберт знает тоже.
- Есть и еще кое-что, - Феб отвел взгляд, выискивая в отблесках огня отголоски собственных мыслей. – Идея оставить господина Марбери наживкой на крючке кажется заманчивой… Если не вспоминать о том, с каким великолепным равнодушием Люциола отреагировал не так давно на другую приманку. Может – и скорее всего - приманка была не слишком хороша. Но что если… он точно знает, где его ждут?
- Согласен, план далек от идеального. - кивок в ответ; жест скорее задумчивости, чем вынужденного признания. - Думаете, стоит в первую очередь заняться связным?
Помедлив, он добавил:
- Я не упомянул еще об одной альтернативе. Если, как вы говорите, Ангус нанял его в качестве исполнителя... то можно попытаться узнать о нем что-нибудь в Синдикате. У наемных убийц, особенно таких, которые были бы готовы принять заказ на Танненбаума, должны быть громкие имена - пусть не обязательно настоящие. И должна быть история. Кем бы ни был Доннели, его вторая, тайная жизнь должна была оставить следы, которые можно попытаться найти. Кроме того, у нас есть снимок. Годо мог бы расспросить бывших коллег...
- Бывших коллег? Годо был…
Удивление вырвалось немного раньше, чем Феб успел осознать смысл сказанного, и намного раньше – чем успел понять, что не хочет знать подробностей. Он мотнул головой – рвано и резко, отказываясь от вопроса: не важно. Или во всяком случае – не сейчас.
- Наверно, стоит действовать одновременно в нескольких направлениях? Сама по себе информация о Доннели не приведет его к нам, но может сделать более понятными его мотивы или какие-то привычки, - флейты с кажущейся рассеянностью отсчитывали тихий ритм по жесткому подлокотнику, мягкое арпеджио живых пальцев вторило им с другой стороны. – Одновременно с этим – наблюдать за Марбери и за связным. Или, - он сбился с ритма, прошитый безумием новой мысли, - явиться к связному открыто. Скажем, мне. Блефовать, требовать встречи, намекнуть на осведомленность. Вы говорили, он спрашивал обо мне? Тогда…
- Нет.
Слово прозвучало глухо, отрывисто - еще до момента, когда отзвук вызвавшего его вопроса успел угаснуть. Присяжный не тратил ни мгновения на раздумья.
- Я не хочу рисковать вами, - медленно, уже спокойнее продолжил он, поднимая взгляд. Рука, лежавшая на подлокотнике кресла, сжала пальцами мягкую кожу. - И в любом случае, это нецелесообразно. Если бы он искал встречи с вами - то добился бы этого гораздо раньше; кроме того, эта игра... не про вас. Не знаю, что им двигало тогда, при этом вопросе - может быть, простое и не слишком уместное любопытство. Он ищет кого-то из верхних кругов этого города, до кого непросто добраться, он мутит воду, сталкивая противостоящие фракции друг с другом, чтобы в беспорядке и хаосе ему было проще проскользнуть... - Гильберт, увлекаясь, уже почти говорилсам с собой, быстрым речитативом чередуя аргументы, но вдруг запнулся, прерываясь, и простер ладонь перед собой, как будто ожидая возражений по поводу того, что собрался произнести.
- Поэтому пойду я. В конце концов, - слабая улыбка, - мы с господином Люциолой уже достигли некоторого взаимопонимания.
- А вам нельзя, - Феб откинул голову; негромкий, но отчётливый смех рассыпался по едва подкрашенной светом камина комнате. – Вы слишком заметная фигура. Ваше имя, Гильберт. Ваше звучное, труднопроизносимое имя. Представьте, как изысканно оно будет смотреться. В сплетнях. В доносах. В списках неблагонадежных на столе Танненбаума. – он выпрямился, разом сбрасывая с себя отзвучавший смех, как шелуху. – Вы же понимаете – их карточный домик наполовину рассыпался сегодня. Откуда вы знаете, на что они – любой из тех, кто имел хоть какое-то отношение к этому заговору – пойдут, чтобы выторговать себе лучшую участь? Если завтра имя связного станет известно Хозяину, то послезавтра – ему будет известен ваш интерес к этому делу. И уж конечно он пожелает узнать, как вы добрались туда раньше. А я не хотел бы…повторения сегодняшнего дня. Это было не самое легкое ожидание.
Он снова смотрел на огонь, чувствуя, как пылает лицо – тем же пламенем, что извивается в клетке камина.
- Безупречное логическое построение, - улыбка, скрытая тенью, дрогнула тусклым металлическим отблеском. - За исключением того, что мой интерес к господину Люциоле совершенно оправдан перед Хозяином, я с самого начала отчитываюсь о нем перед Ассамблеей. Мы ведем расследование, поднимались на Поверхность в том числе чтобы выяснить детали его появления в Люксе - совершенно открыто и официально. Что удивительного в том, что нам удалось выйти на одного из его контактов в Синдикате - своими способами? Никто не знает, откуда мы получили сведения - во всяком случае, пока Ангус находится под нашим присмотром. А кроме того...
Присяжный поднялся, словно нехотя, с сожалением - как будто ему не хотелось прерывать случайный разговор, перебравшийся за вторую половину ночи.
- Кроме того, - добавил он, пересекая пространство до двери гостиной парой шагов, - мне почему-то кажется, что у господина Люциолы нет хозяев, кроме его самого. Доброй ночи, Феб, - он произнес это одними губами, приглушенно. - Завтра будет важный день. Быть может, мы сделаем первый шаг к тому, чтобы покончить со всем этим.
…поднимаясь по ступеням притихшего дома в комнату, которая уже казалась привычной и близкой, почти своей, Феб перебирал этот их разговор – звонкими бусинами нот, сцепленными в биение пульса. Дремлющее эхо железной песни в глубине его флейт впитывало этот пульс, делая частью себя.
Он долго не мог заснуть, словно вся усталость, накопленная за день, вывернула себя наизнанку, проросла в зрачки бессонной тишиной, тронула дрожью протянутые сквозь тело струны, заставляя ворочаться, вслушиваться в дом, в дыхания, текущие где-то за пределами слуха, в предощущение завтрашнего дня. Вглядываться в идеально-белую, ровную поверхность потолка, выжженную поверх всех его видений и ожидать, когда же ее наконец заштрихует сумрак опустивших век.
Но темнота так и не пришла. Вместо нее ворохом обрушились осколки разноцветного бреда, погребая его под собой.

[Woozzle >>>]

...улицы, угловатые силуэты домов, хищно следящих за ломаной дробью его шагов; в оконных стеклах, казалось, проступают неживые маски прячущихся внутри, и за каждым поворотом - острые, опасные лица, выискивающие его в толпе. Как будто целый день отпечатался в его памяти, разрезанный на ворох растрепавшейся мишуры, среди которой то и дело встречались отблески тихого, глубинного страха - снова бегство, снова неспособность понять, что происходит, и все патрульные, кажется, ищут в толпе только тебя - пока это, наконец, не прекращается, запирая себя в тишине такого чужого, и все-таки своего дома.
Вдруг Феб проснулся.
Липкие нити беспокойного сна с трудом отходили от кожи, и он почти ничего не разбирал в оттенках темноты, густо перемешанных узким лезвием пробивающегося из коридора света. Было тихо - впервые за несколько последних дней он не слышал гудения улиц, звучавших тысячами отдаленных голосов. Только где-то за дверью, во внутренностях большого дома неслышным шепотом доносилось мерцание газовой лампы. И... что-то еще.
В его комнате кто-то был.
Теперь он понимал это отчетливо - взгляд, медленно фокусировавшийся на море темноты, привыкавший к градациям сине-серого, не сразу, но остановился на неподвижном силуэте. Сначала Фебу показалось, что тот застыл в самом проеме, не переступая порога, но потом он понял - незнакомец сидел на краю его кровати.
До сих пор не было слышно ни звука - ни шелеста дыхания, ни скрипа пружин, вдавившихся под весом. Это все еще сон, вдруг понял он. Нелепый, странный, зачем-то принявший форму слепка с обыденности - но в конце концов, не хуже других, прошлых. Каким-то образом это понимание добавляло облегчения - как будто осознав происходящее, он каким-то образом получил контроль над ним.

А потом что-то коснулось его волос. Невесомо, с опаской, с дрожью в чужих, показавшихся знакомыми пальцах - таким прикосновением, которое никак не могло принадлежать пелене сновидения, острым и прокалывающим, врастающим в натянутые струны нервов. Оно задержалось на расщепленную долю мгновения, едва ощутимо проводя подушечками пальцев по воздуху совсем рядом, не решаясь опуститься.
Он дернулся назад, вжавшись в липкую мягкость подушки, одновременно пытаясь проснуться и разглядеть контур, явившийся к нему сквозь сон.
Темнота обнимала силуэт рваными крыльями, закрывая профиль, оставляя только ощущение присутствия. А Феб… Феб даже не мог понять, что он чувствует, когда смотрит в этот непроницаемый, клубящийся черным сгусток. Ему было невыносимо страшно – тем тревожным, щекотным страхом, который сам по себе предвкушение и невозможность до конца поверить в самого себя. Невыносимо солоно – той тоскливой тянущей солью, что заставляла рисовать в перепутанном сумраке знакомые черты и жаждать прикосновения этой руки. Невыносимо душно – и воздух казался таким же сном, как и все остальное в этой комнате, пойманной в ночь.
Невыносимо – вот единственное непреложное, что было в этой мешанине чувств, и он поднялся рывком – вперед, ближе – чтобы оборвать хоть какую-то из тягучих, впившихся в сердце нитей. Чтобы увидеть – и узнать.
Беззвучная, немая вспышка страха - он почувствовал, как занесенная ладонь натыкается на поднявшееся навстречу плечо, сначала безвольно, как надломленная кисть куклы, потом - пытаясь сопротивляться, поймать, остановить начавшееся было движение, но не успевая - и уже по этой пантомиме одного жеста Феб понял все, что хотел узнать, заглянув в глаза склонившейся над ним тени. Контур, вырванный из расплывшегося серого, только подтвердил догадку - тонкая линия профиля, бледная кожа, темные провалы на месте глаз, залитые парализующим ужасом, короткие вьющиеся волосы, днем - аккуратные и уложенные в ряд, сейчас - рассыпавшиеся лепестками росчерков туши...
Ладонь, все еще неловко упиравшаяся в его плечо, была теплой. Там, под кожей, чувствовалось безумное, сливающееся в одну непрекращающуюся дрожь, биение пульса.
Мгновение - страх выплеснулся через края утонувших в нем глаз, и гость рванулся назад, прочь, как можно дальше от этого скрестившегося пространства.
Вместо всей мешанины чувств - свистящим хлыстом ударила тревога. Что-то было невозможное, до дикости странное в этой панике, затопившей колодцы зрачков, смазавшей четкие лини лица, словно там, в темной глубине глаз снова отражался не он, Феб, во всей своей растерянной оторопи, а неуловимый карминовый пересмешник, восстающий из светлячковой пропасти.
- Гильберт?..
Там, где минуту назад был виден вытканный из тьмы контур, рука поймала пустоту, а силуэт уже скользил к двери, почти теряя имя, лицо и взгляд, оставляя доли секунды и половину выдоха на все.
- Гильберт, постойте!
Сейчас он не видел этого страха, вышедшего из берегов, но чувствовал его в каждом клочке воздуха, прошивающего горло. Тело, словно чужое, пропитанное немым притяжением, поднялось с постели – непозволительно медленно: тень с лицом Присяжного уже готова была выйти из круга, раствориться в бесконечных лабиринтах дома, так и не сказав ни слова.
Я все еще сплю, подумал он с тихим отчаянием – и не испытал облегчения.
- Да что с вами?..
Или – что со мной?..
Чернильно-бархатная тень, вырвавшись из поля зрения, пропала - сначала ему показалось, что исчезла совсем, растворившись в расплывчатой серости, потом - что бесшумно выскользнула за дверь, обменяв собственное присутствие на несколько просочившихся молекул света.
Тишина, которая все это время незримо была рядом, обволакивая широкую постель своими туманными крыльями, давила на виски. Черты лица, которое Феб видел так отчетливо еще несколько мгновений назад, отдалились в памяти, подернувшись дымкой.
Все-таки - сон?
Почему-то сейчас, когда человек, которого просто не могло здесь быть, растворился в безмолвном сумраке, эта мысль не казалась такой уж бесспорной. И все же – им владело какое-то рассеянное ощущение. Слишком странное, полупрозрачное, заставляющее встать, и, наспех одевшись, выйти следом – в лабиринт коридоров, знакомых до каждого поворота.
Ему хотелось снова окликнуть тишину по имени, но даже сквозь сон (не-сон?...) Феб понимал: это бессмысленно. Он просто шел куда-то – подчиняясь немым стенам, угасшему голосу других шагов и бессмысленности происходящего.
Дом с недоумением взирал на него редкими проблесками светильников; дом слышал сонное дыхание каждого из обитателей, и чужак, бредущий наугад, касаясь пальцами то выщербленного камня, то царапины на перилах, словно сверяясь с давними воспоминаниями, пугал его до дрожи.
Феб слышал этот испуг – и не мог объяснить его, флейты ловили и сматывали тонкие нити звуков, размечая путь.
У одной из дверей он остановился - и долго вслушивался в спящее за ней эхо. Наверное, можно было войти – ведь это всего лишь сон?... – и ладонь уже почти коснулась дверной ручки.
…или нет?
Несколько вспененных толчков пульса – и шаг назад. Все так же, не выбирая направления, по натянутым нервам тишины, ведущим обратно, след в след.
Потом – сразу – случилось утро.
Момент перехода от сна, еще недавно окутывавшего его сознание переменчивыми сомнамбулическими нитями, к острой реальности происходящего произошел почти вдруг - он очнулся, словно вынырнув из воды (или наоборот - окунувшись в ледяную поверхность), переместившись из одного состояния в другое.
Его разбудила тишина.
В окно врывался уже ставший привычным тускло-серый свет дня - здесь, несколькими уровнями ниже, чем дом, его было меньше обычного, и судя по осветившемуся бледно-жемчужным окну было уже позднее утро - значительно позже, чем вчера. И никто не постучался в его дверь, чтобы поднять от сна.
Щелкнувшее чувство сменившегося мира – как звук переключателя, как толчок под ребра; какое-то время он просто лежал, вбирая прозрачное ощущение действительности – четкой и ясной, не заштрихованной сомнениями в реальности происходящего, не иссеченной тягучими нитями непонимания, не тронутой туманом, плещущим в зрачках.
Только тишина повсюду – в висках, в комнате, и, кажется, в целом мире. Поначалу – умиротворенная, ласковая, но почему-то с каждым выдохом набирающая громкость, уходящая в дергающее гулкое аффаннато.
Он успокаивал его подчёркнуто ровным дыханием, отточено-острыми движениями, сбривающими вчерашний день с подбородка и запавших щек, аккуратно-медленными штрихами, приводящими в порядок одежду. Пятнадцать минут на все – целая вечность, если вспомнить все его пробуждения последних дней.
..помогло не слишком – за дверью его комнаты, в доме, окрашенном поздним серым утром, тишина становилась голосом и эхом, усиливающим тревожность до гулкого, незавершенного септ-аккорда.

[Черон >>>]

Между линиями. Около восьмисот лет назад.

Гироплан, замедляя ход изящно выписанной спирали, на мгновение замер в воздухе, давая почувствовать ускользающий момент невесомости. Немедленно налетевший порыв горячего ветра качнул в своем потоке прозрачную, размытую плоскость вращающегося винта, и помедлив, нехотя выпустил крошечную металлическую стрекозу, продолжившую свой подъем по уже значительно более пологой траектории, оканчивающейся у росчерка посадочной полосы на краю обрыва.
Хамфри с наслаждением прикрыл глаза, подставляя лицо жаркому потоку воздуха - после сырости и вечных сумерек каверны погода здесь, наверху, казалась настоящим раем. Глаза, успевшие привыкнуть к темноте, немедленно начали слезиться, но он все равно не спешил последовать примеру пилота и натянуть болтавшиеся на шее очки. Жмурясь и отворачиваясь от слепящего солнечного пятна, он едва не пропустил разминувшуюся с ними встречную гироскопическую птицу, которая как раз перешла в режим авторотации и медленно, на одном только сопротивлении воздуха, принялась опускаться в колодец - крошечное пятно, поблескивающее металлическими плоскостями, на фоне огромного распахнутого зева глубин. Его пилот, не отрываясь от маршрута, поднял ладонь, приветствуя встречного, и после заминки получил в ответ тот же жест - старомодная привычка, с которой летные экипажи не спешили прощаться, несмотря на повсеместную коммуникацию через Сеть.

...за ними обещали прислать наземный транспорт - для археологической базы этим гордым словом именовался разваливающийся после поездок по местной саванне пикап со срезаным верхом - но Хамфри решил пройтись пешком, о чем предварительно сообщил своей группе и диспетчеру. До Люкса-два, промежуточного лагеря, отсюда было чуть меньше трех километров - чуть меньше получаса безжизненной, иссушенной земли, перечерченной змеиной полосой извивающейся грунтовки, редких сохранившихся островков бывшего травяного моря, и чуть менее редких следов деятельности геологоразведичков - съемочных площадок и заборных скважин. Николас вдруг поймал себя на том, что впервые смотрит на работу горнодобывающего комитета если не с одобрением, то по крайней мере, с некоторым облегчением - скорее всего, именно потому, что разведчики, копавшиеся на поверхности, не стремились лезть вглубь, к его городу.
Далеко уйти ему не дали - почти через четверть часа Сеть проснулась в наушнике, мягко просигнализировав о вызове. За два дня работ под землей он успел почти отвыкнуть от постоянного присутствия связи, и вздрогнул от неожиданности этого осторожного, предупредительного, но все-таки вторжения в собственные мысли.
- А, Ник, - он не сразу, но узнал на том конце Майера, помощника руководителя антропологов, - наконец-то обратно. Ты уже в лагере? Как прошла вылазка?
Ему всегда приходилось преодолевать вынужденную запинку, прежде чем отвечать на подобные дежурные вопросы, составляющие основное содержимое ежедневных разговоров. Никто не понимал, о чем шла речь, и он в какой-то момент просто прекратил в красках расписывать всю невозможность, всю фантастически нереальную обстановку этого подземного поселения - улиц, складывавшихся в геометрические узоры, соборов, сошедших не иначе как с гравюр доскачковой эпохи, обсерваторий и башен, каналов и акведуков. Все это как будто оказалось бережно спрятано кем-то в естественном укрытии - при этом сделав само строительство новых зданий в разы более сложным и утомительным занятием - пережив сотни лет бурь, подвижек пластов, каким-то образом уцелев в землетрясениях - как природных, так и антропогенных - и сохранившись до сегодняшнего дня в почти нетронутом состоянии. Все предыдущие проекты, в которых участвовал Хамфри, были похожи один на другой - постепенное снятие ярусов, расшифровка стертого, перемешанного эрозией и временем прошлого, превращенного в спрессованную пыль и песок. Трудоемкая (хоть и увлекательная) работа, заставлявшая его чувствовать себя взломщиков кодов или детективом. Здесь все было совершенно по-другому. Здесь он как будто входил в музей, выстроенный специально к его прибытию - и в тщетных попытках справиться с ощущением столетий, подкатывающих к горлу, бесцельно бродил по его залам, разглядывая экспонаты.
- Неплохо, - наконец, подходящее слово нашлось на языке. - Есть несколько интересных образцов. Буду через полчаса, я сообщал диспетчеру...
- Тогда пользуюсь возможностью передать последние сплетни, - с той стороны донесся приглушенный смешок. - Геологи пробили разрешение на бурение во втором ярусе, - Хамфри от неожиданности налетел на подвернувшийся камень и тихо выругался, не оставшись незамеченным на линии. - Выше нос, они обещали не трогать ваши площадки, в обмен предоставят свой вертолет, а если скважины окажутся перспективными - уже подан предварительный проект на обустройство подъемника. Ник? Ты еще здесь?
- Здесь, - он отстраненно удивился, услышав собственный, налившийся свинцом голос, звучавший как чужой. - Мэй, мы же все это уже слышали на заседаниях. Конечно, они не будут работать на археологических площадках - дело не в этом. Весь город может рассыпаться в пыль от случайного звука, оставив десяток обработанных зданий - поэтому мы не пользуемся здесь ни бурами, ни несущими винтами, а своих людей переправляем вниз по одному... Черт возьми, он стоит здесь почти триста лет, по самым скромным оценкам - как ты думаешь, во что за все это время превратились цемент, кладка и перекрытия?..
- Оказались задействованы некоторые... политические мотивы, - невидимый Майер, казалось, с легким интересом исследователя выслушал его сбивчивую тираду. - Нам обещают расширенное финансирование, поддержку рабочим персоналом и репликантами, и несколько грантов на работу совместно с Комитетом. Утром с Большой Земли отправился самолет с кем-то из министерства - с ним обсудим детали и возможное перезаключение наших контрактов. Так что когда тебя сейчас вызовет база и предложит взять в лагере вездеход, я бы советовал согласиться. И кстати, насчет трехсот лет...
- Через мой труп, - слова сами собой вырывались сквозь зубы; кажется, в этот момент он искренне верил в то, что говорил. - Можешь передать Даймонду и его начальству, и всему министерству - на археологическом проекте после этого можно будет ставить...
- Насчет трехсот лет, - тихо, но очень отчетливо повторил голос в наушнике. - Думаю, тебя заинтересуют свежие радиоуглеродные данные о том, что местные Homo orcus обитают в этой яме почти две тысячелетия. И знаешь что, Ник? Никогда не догадаешься, какого некоторые из них бывают возраста.

Археологи - это судмедэксперты цивилизаций.

Она как никто другой знают, насколько вещи хрупки на самом деле. В бурлящем водовороте времени все, что угодно - капля, свет, дыхание - может разрушать, уничтожать, стирать в порошок. Случайный звук может стронуть с места песчинки раствора, скрепляющие кладку, обычный воздух своей разъедающей, кислотной природой способен превращать в пепел бумагу и органические остатки, теплое дыхание дает жизнь грибку и бактериям, многие из которых находят извлеченные образцы питательной средой.
Поэтому когда Хамфри и двое ассистентов входят в дом, они носят маски и чувствительные линзы, позволяющие видеть при свете едва заметного в обычных условиях люминесцентного фонаря. Побочный эффект этих чужих носимых глаз, так похожих на насекомые, в том, что мир вокруг окрашивается в оттенки бледно-бирюзового, каким его, должно быть, видят ночные хищники и потусторонние создания.
Сегодня они приходят сюда в третий раз - после того, как тщательно обследовали устойчивость несущих конструкций и потолочных балок, и провели полную фотограмметрию помещений. Теперь дом запечатлен в нескольких сотнях снимков, составляющих его трехмерное подобие где-то глубоко в Сети - там ему не грозит безжалостное время. Во всяком случае, пока.

Поэтому сегодня их сопровождает репликант - молчаливое, безротое создание, послушной тенью следующее за ассистентом и подчиняющеемся безмолвным командам, раздающимся на электромагнитных волнах. В отличие от остальных участников экспедиции, ему не нужна маска - выдыхаемый углекислый газ равномерно испаряется с поверхности кожи, почти не влияя на окружающую среду. Тонкие белые руки могут без особенного труда разорвать пополам человека, но никогда не делают ничего подобного - вместо этого репликант время от времени, подчиняясь распоряжениям Хамфри, перемещает с их пути обломки потолка и обвалившихся стен. Он способен делать это очень аккуратно, с миллиметровой точностью - так, чтобы не повредить драгоценную поверхность стен и сохранившихся предметов мебилировки.

- Повтори еще раз, - попросил он.
По дороге Хамфри успел несколько раз проклясть жару - окна вездехода, обклееные отражающей пленкой, словно бы умножали присутствие солнца, бросаясь из стороны в сторону колючими лучами. Пересохшие губы не добавляли облегчения ситуации: здесь, на плоскогорье, с водой всегда было непросто, и в лагерь, например, ее доставляли цистернами - именно поэтому основная база, Люкс-один, стоявшая у ручья, была так далеко от места раскопок.
Но здесь, в единственном клочке цивилизации на ближайшие триста километров, были электрогенераторы и кондиционеры. Приткнувшийся в углу комнаты ящик мерно гудел, играя приклееными цветными ленточками бумаги и распространяя пластмассовый запах фреона.
- Это поселение появилось здесь задолго до последнего Скачка, - Майер отклонился на жалобно скрипнувшим стуле, с каким-то мстительным удовольствием разглядывая единственного посетителя антропологической лаборатории. - Возможно, даже раньше предыдущего. Возможно, еще до того, как они вообще стали происходить - если, конечно, мы не относим это легендарное прошлое к апокрифическим сказаниям. И...
- И каким-то образом они прошли через все это в полупервобытном состоянии, с каменными жилищами и храмами, - Ник, приходя в себя, сумел изобразить издевательскую ухмылку и закинул пластиковый стаканчик в кофейный аппарат. - Перепроверьте расчеты, парни. Ты не хуже меня знаешь, что радиоуглеродный анализ подвержен ошибкам. А насчет Даймонда - неужели ты до сих пор веришь этим его рассказам о том, что его банда ищет здесь нефть? Даже мне, неспециалисту, очевидно, что у Кимберли совершенно другой геологический профиль - плотные породы, глина, мергель, даже алмазы, но никаких осадочных слоев. У них столько же шансов найти что-нибудь внизу, сколько и здесь - за исключением того, что здесь они значительно безвредней.
- Поверь, меня уже столько раз за сегодня назвали сумасшедшим, что я уже протер дыру в спектромере. Кстати, на твоем месте я бы цеплялся за это предложение как за последнюю надежду - артефакт прошлой эпохи было бы значительно легче отстоять перед министерством, чем какое-то городище изолированного племени прошлого века, - Майер поспешно выставил перед собой ладони и замотал головой, заметив реакцию на последние слова. - В любом случае, наши данные относятся к значительно более нижним уровням - там, где, собственно, существует местное население. Может быть, они постепенно мигрировали наверх и время от времени отступали - под давлением скачков климата или столкнувшись с агрессией обитателей поверхности. Здесь, определенно, есть место для множества теорий - объяснить их несуразную продолжительность жизни, построить социальную модель, которая позволила бы тесной популяции сосуществовать в стабильном состоянии и поддерживать численность... И неужели ты в свете всего этого откажешься от дополнительного финансирования, расширенной команды, внимания общественности? Черт, если все это окажется правдой - скоро здесь будет не протолкнуться от исследователей со всех концов мира!
- Откажусь, - Хамфри кивнул, с наслаждением отхлебнув кофе, и подумав, кивнул еще раз. - Во всяком случае, мне уже не нравится то, каким путем все это идет. Не говоря уже о том, что эти действия просто напрямую будут мешать нашей работе - заметь, что ход всей ситуации дала именно геологоразведка, и в фокусе обязательно окажутся именно их проекты, какими ни бессмысленными они бы не выглядели, а когда кучка безумных яйцеголовых, носящихся со своим древним хламом, будет мешаться под ногами, нас аккуратно оттеснят в сторону, сместив приоритеты. Во всяком случае, я намерен изучить этот новый контракт вдоль и поперек с самой большой лупой из своего запаса, которую только смогу найти - и прошу тебя хотя бы прислушаться ко всем возможным...

Он осекся, вдруг заинтересовавшись силуэтом приземистого внедорожника за окном, выехавшего на центральный пустырь в облаке оранжевой пыли. Его собеседник, сначала наблюдавший за его случайным интересом с легким недоумением, немедленно подскочил к окну и тихо присвистнул, как только машина синхронно хлопнула дверьми, выпуская немедленно оказавшихся снаружи пассажиров, чьи силуэты и характерная расцветка выглядели для них обоих слишком знакомо.
Дверь нервно захлопнулась за спинами, отрезая десять кубометров прохладного воздуха от душного пространства наружности - как раз вовремя, чтобы они успели встретить гостей почти на пороге. На самом деле гость был один - четверо его сопровождающих, заслонявших своего хозяина от случайших любопытных взглядов, имели не большее отношение к человеческому роду, чем медленно остывающий в оседающей пыли джип. Репликанты - высокие, обманчиво-худые, все одинаково безликие и с одинаковыми огрызками коротких автоматов за спинами. Армейская модель, предназначенная для патрулей, охраны и участия в боевых действиях.
- Господа, - предводитель отточеным движением наклонил голову, протягивая руку в знак приветствия. Хамфри бездумно пожал ее, мимолетом отметив, что незнакомец, словно не обращая внимания на погоду, носит перчатки. - Прошу прощения за задержку; до вас оказалось непросто добраться.
Первым пришел в себя антрополог - Николас все еще находился в состоянии какого-то мимолетного транса, не в силах отвести взгляд от расслабленных и совершенно бессмысленных белых кукольних лиц за спинами человека со второй кожей. Ровные, гладкие, не обремененные механизмами для дыхания и речи - только две крошечные черные точки, микро-сенсоры, заменяющие глаза. Манекены.
- Что, черт возьми, здесь происхо...
- Вы не получали уведомления? - жест, которым новоприбывший поднял бровь, можно было бы назвать почти издевательским, если бы не гробовая серьезность пополам с участливым удивлением на его лице. - Я представляю здесь национальную безопасность и буду курировать дальнейшую разработку Люкса. Максимилиан Танненбаум, к вашим услугам, господа. Надеюсь, мы с вами сработаемся.

[Woozzle >>>]

Феб шел, почти неосознанно повторяя свой маршрут из сна - сна ли?.. – пересечение коридорных нитей, узелки дверей, выводящих в знакомые комнаты – холл, кабинет, гостиная, и дальше – по остывшим следам. Точно так же - не решаясь потревожить молчание чем-то более существенным, чем отголосок шагов. Точно так же – не зная, как приветствовать того, кого пытался найти. Точно так же – встречая лишь непроснувшуюся пустоту, ставшую, казалось, главным обитателем этих стен.
Чей-то незнакомый голос, пришедший из-за спины, заставил его вздрогнуть – но дрожь отступила сразу же, отмеченная интонациями говорящего. Просительно-вежливыми, тихими – и отчего-то обеспокоенными.
- Сэр… Прошу меня извинить. Не знаете ли, где господин Гильберт?
Феб обернулся на слова; легкой касательной скользнуло удивление: он не слышали шагов. Сдержанные движения, немаркая одежда, острое, прорисованное четкими линиями лицо. Кто-то из прислуги – скорей понял, чем узнал он.
- Не знаю, - он мотнул головой, прислушиваясь к тревожной септиме, разом набравшей мощь. - Должно быть, он еще спит?...
- Господин Гильберт не имеет привычки спать до полудня, - острые черты стали еще острее, демонстрируя непонимание, обиду и толику осуждения. - Обычно к этому времени он уже давно бывает на работе. Но сегодня он еще не выходил – и не откликнулся, когда я постучал в дверь.
В дальнейшей отрубленной паузе читалось – это неправильно! Невозможно! Невероятно! Сценарий сегодняшнего утра явно был не слишком привычным для незаметных обитателей этого дома.
- Так давайте зайдем и посмотрим?..
Решительность, которой совсем не было в его смазанном, полуреальном сне, толкнула под локоть. Еще несколько шагов по коридору вперед; громкий, почти невежливый стук в дверь. Молчание в ответ.
- Но… - попытались возразить из-за плеча.
Восставшее из сна беспокойство заглушило неуверенный человеческий голос.
- Гильберт? Гильберт, вы там?.. – он даже не стал дожидаться ответа в странной, пугающей уверенности, что ответа – не будет.
Дверь открылась так, будто ждала, когда кто-то, наконец, решится.
Сначала - и все несколько секунд, которые ушли на то, чтобы преодолеть расстояние от порога до постели - ему казалось, что ничего необычного не произошло. Силуэт на кровати - небрежно укрытый скомканным и почти сползшим краем одеяла, голова склонилась с края подушки, и часть лица, видимая издалека, казалась полностью погруженной в безмятежность. Открытое окно - тихий ветер улиц Централи едва заметно шевелил поверхность тяжелых занавесей, раздвинутых в стороны.
Тревога откатилась медленной утихающей волной, оставляющей только терпкое послевкусие – ничего не произошло, это просто сон… И хлынула снова, сметая шаткий барьер равновесия. Он еще не понимал, почему, откуда она – такая. Бьющаяся, пенящаяся, оставляющая соленую резь под веками.
- Гильберт? – последние шаги незнания были много мучительнее, чем весь минувший путь, и много легче, чем одна единственная минута понимания, следующая за ними. Минута ослепляющего прозрения и вдоха, ставшего отчаянием.
Где-то внутри – Феб понял почти сразу. Гораздо раньше, чем склонился над спящим, почти не слыша дыхания, чем тронул за плечо и не почувствовал отклика, чем обхватил пальцами прохладное запястье…
Пульс тек редкими, негромкими толчками, чтобы его почувствовать, приходилось сжимать молчаливую синюю жилку – и ждать, ждать, ждать. Все это время Феб не сводил взгляда с безмятежного лица, изучая отголоски жизни, приходящие с той стороны. Расслабленная в полуулыбке линия рта, ресницы, пропускающие скользящие по воздуху блики, совсем редко в такт толчкам под пальцами – слабое движение век.
Хотелось крикнуть, позвать, встряхнуть его за плечи, выдернуть из этого чертова стазиса – который далеко не для всех проходит так безобидно, как когда-то для самого Феба.
И он звал, и встряхивал, задыхаясь от ужаса, не думая, что кто-то смотрит на него со стороны. И тяжелым свинцовым зерном набухало понимание – это может быть навсегда. И ответным порывом было – хоть что-то делать. Что-то бесполезное. Не имеющее смысла. Но позволяющее надеяться, что все не закончится – так.
- Позовите Годо! Быстро, - ему не нужно было оборачиваться, чтобы почувствовать, что слуга исчез, стремясь выполнить приказ – и хотя бы этим вернуть себя в русло простой и понятной жизни.
Перестук легких шагов за спиной донесся до него запоздалым эхом - если у его сопровождающего и были сомнения касательно того, имеет ли Феб право распоряжаться, то серьезность ситуации, должно быть, немедленно их развеяла. Несколько пронесшихся в один вдох секунд - и он остался один.
Одновременно медленно подкрадывалось понимание, что если бы телохранитель был рядом - после всего, что произошло, после нападения на Присяжного в собственном доме, Годо бы оказался здесь быстрее, чем он бы успел моргнуть. Его отсутствие означало, что он где-то далеко - может быть, уже в глубинах города, преследуя зыбкий след Люциолы...
Оборвав неоконченную мысль, где-то в коридоре позади пронеслась новая, тяжелая дробь шагов.
Феб повернулся на звук, все еще надеясь увидеть знакомое насмешливое, чуть ассиметричное лицо, лицо человека, с которым можно было разделить эту неподъемную, давящую неопределённость - и что теперь?... Встретить рассудительное спокойствие, которым никогда не обладал он сам, услышать ровный, не окрашенный паникой голос, заключенный в строгую логическую цепочку, найти хоть какую-то опору посреди удушающего чувства самой странной из потерь – потери того, что никогда не было твоим.
Человек, влетевший в комнату растревоженным задыхающимся рывком, не мог ему в этом помочь. Кто-то другой, кто-то почти незнакомый; смутно вспоминающееся лицо, и никакого имени, и в каждой его черте читалась то же – еще большее? – непонимание, которое испытывал сейчас сам Феб. И что теперь?...
- Годо нет? – вопрос, который знает свой ответ до последней дрожащей ноты, но должен прозвучать, штрихуя собственно бессилие.
Отрывистый жест головой из стороны в сторону перечеркнул последнюю надежду.
- В городе, - охранник, шагнув в комнату, застыл на месте, словно ударившись о невидимую стену, и едва слышно выругался. - Он жив?.. Что здесь произошло, сэр?
- Жив, - хотя бы одно слово во всем этом ужасе звучало назло всему – и значило намного больше, чем любое другое. – Спит.
В интонациях, в каждом невысказанном звуке пряталось то, что теперь понятно каждому без всяких слов. То, что можно было прочитать по замедленному пульсу Присяжного, погруженного в безмятежность даже сейчас.
Лицо телохранителя исказилось, словно в гримасе боли - дальнейших пояснений ему не требовалось. Это слово в последнее время звучало в Люксе слишком часто.
- ...я приведу медиков, - с усилием разорвав сомкнувшуюся было гробовую тишину, выговорил он. - Говорят, в ближайшие несколько часов можно как-то помочь, вывести...
В словах не чувствовалось убежденности - только растерянная необходимость сделать хоть что-нибудь.
И именно это смятение, слишком отчетливо проступающее в тонкие паузы между словами, стало хлыстом, ударившим в узел переплетенных нервов. В ту самую кнопку, отключающую изрезанное тоской ожидание, и заставляющую подняться.
- Нет. Вы останетесь здесь, в этой комнате, и будете ждать моего возвращения. И никто – слышите? – никто, кроме Годо, если он вернется, не должен сюда входить.
...он слишком хорошо знал, как работники ближайшего медпункта относятся к таким спящим. Изолированный склад, карантин: лишь бы не было огласки и распространения болезни, а все остальное – дело десятое. Доверять можно было только тому, кто знает Гильберта, и сделает все, чтобы вернуть его к жизни. Тому, кто кропотливо собирал информацию по сотням случаев сна, сводил ее в отчеты, выискивал закономерности, наблюдал за пациентами, пытаясь понять.
Или – даже ему доверять было нельзя, но выбора Фебу не предоставили. Все остальное было еще хуже.
- Я найду доктора Саллюви. Постараюсь не задерживаться.
- Слушаюсь, сэр, - по лицу телохранителя, казалось, скользнула тень облегчения. Проинструктировал ли их заранее Гильберт, или наблюдательным теням оказалось достаточным знаком доверительные отношения между хозяином и до недавнего времени незнакомым гостем - но никто в этом доме до сих пор не колебался, подчиняясь его распоряжениям.
Охранник шагнул в сторону, освобождая проход, и помедлив, задернул в комнате шторы, погружая обстановку в дымчато-серую полутень.

[Черон >>>]

..он торопился. То и дело срывался на бег, чувствовал, как дыхание сбивается в ватный, не проталкивающийся сквозь горло ком, сбавлял темп – чтобы через минуту снова ощутить неудержимую дрожь в ногах: быстрее.
Он почти не видел того, что происходит вокруг: какие-то выцветшие декорации улиц и размытые фигуры; чуть более отчетливые, словно очерченные тонким абрисом опасности – люди с оружием; тревожным сканером внутри – ежесекундная боязнь увидеть знакомую растяжку и патруль, проверяющий вакцинационные метки. Он не мог сейчас тратить время на то, чтобы искать другой путь, и все, что оставалось – умолять про себя это чертово мироздание позволить ему пройти. Мироздание милостиво улыбалось - наблюдая, выжидая, не препятствуя. Пока.
Ломаная линия маршрута складывалась сама собой, словно где-то в голове Феба включился счетчик, скрупулезно складывающий километры, отсекая лишние повороты, срезая углы проходными дворами, не допускающий даже сомнения, что путь может вести в никуда. Не позволяющий думать, что врач, ученый, должно быть, большую часть времени проводит в лабораториях, закрытых для безымянного прохожего с улицы, а возможно - даже для прохожего с фальшивым удостоверением в кармане.
Апартаменты “Адвайты” казался странно заброшенным, словно с открытием верхней границы, его покинула половина обитателей. Никто не встречал посетителей у дверей, не задавал вопросов, только где-то дальше по коридорам метался отзвук торопливых шагов – будто пойманный в ловушку еще в те дни, когда здесь кипела жизнь. Феб пошел на звук, каждый миг ожидая, что эхо растает в трещинах кладки, оставив его наедине с тишиной. И все же звук приближался – и вскоре оброс телами – странно-похожими, запакованными в безупречно-серые костюмы клерков, оснащенные одинаковыми папками и одинаковыми сосредоточенными выражениями лиц.
- Послушайте… - он остановил кого-то наугад, бесцеремонно придержав за рукав, и запнулся, поняв, что не знает, как спросить. Короткая пауза – и самый прямой, самый глупый, самый смешной, быть может, вопрос. – Вы не знаете, где найти доктора Саллюви?
Его жертва бросила на него профессионально-отчужденный взгляд, собираясь сдержанно возмутиться таким обращением и высвободиться - но что-то в лице Феба, должно быть, заставило чиновника остановиться и проглотить готовые было сорваться с языка слова.
- Обычно он у себя в лабораториях, это в промышленной зоне, двумя уровнями ниже, - клерк на мгновение задумался, подняв глаза. - Но сейчас, наверное, работает в какой-нибудь из лечебниц. Прошу прощения, с кем имею...
Феб медленно, с каким-то ледяным, непоколебимым спокойствием, жестом человека, уверенного, что вправе задавать вопросы и требовать ответа у первого встречного, достал удостоверение. Развернул отточенным движением и выставил перед лицом служащего. Молча – позволяя прочесть имя и должность, и лишь когда неоконченный вопрос в его глазах сменился согласием, заговорил снова.
- Мне нужно знать наверняка. Это срочно. Кто здесь может ответить, в какой именно лечебнице?
…голос сам собой складывался в жесткий, не терпящий возражений речитатив.
- Э... - собеседник сощурился, разглядывая отпечатанные на картоне буквы, и судя по неуверенной реакции, остался не вполне убежден. - Послушайте, у меня нет времени, спросите у кого-нибудь... - он бросил растерянный взгляд вокруг, с каждой секундой проникаясь отчаянием момента и наблюдая вокруг других таких же занятых, погруженных в переговоры и спешащих по своим делам. - Ну хорошо - я могу посмотреть в исходящих.
Нехотя оторвавшись от своего маршрута, клерк вяло махнул рукой, предлагая следовать за ним. Идти, впрочем, почти не пришлось - искомый журнал оказался распухшим переплетом листов, небрежно брошенным поверх стойки, за которой еще недавно размещались лощеные портье, натертые до блеска колокольчики и переговорные аппараты. Сейчас все здесь заполняли угрожающе воздвигающиеся стопки документов, которые периодически разбирали в поисках нужного листа и торопливо складывали обратно, чтобы передать очередь следующему. Бормоча под нос: "материалы, медикаменты, ему должны были отправлять груз...", спутник Феба торопливо пролистал несколько страниц, вчитываясь в исписанные десятком разных почерков страницы, и чуть меньше чем через минуту отстранился, подведя ногтем черту под одной из строчек.
- Вот: откомандирован груз на имя Бернарда Саллюви... психиатрическая лечебница Флорес. Хм, - перед тем, как окончательно отделаться от назойливого визитера, чиновник вдруг на мгновение запнулся, словно против воли заинтересовавшись прочтенным. - Странно - это, кажется, какая-то жуткая дыра над самым дном... Прошу прощения, мне пора. Это третий уровень, блок "С" - но вы, наверное, сами знаете.
- Спасибо! - отдаляющийся, перекрученный со стуком гулких шагов ответ прозвучал уже на бегу, но искренней благодарности в нем от этого меньше не стало.
Здание провожало Феба с пыльным равнодушием, утопая в водовороте своих бумаг, не слишком понимая его нервной, торопливой поступи – и такого же, отдающегося в стенах, сердцебиения.
На улице он позволили себе остановиться – замереть, прорастая тревогой и голосами города, вслушиваясь в лабиринтное эхо внутри себя. Когда-то давно он умел находить ответ почти на вопросы именно там – на изнаночной стороне музыки, и так до конца и не избавился от этой привычки теперь, когда от нее осталось слишком мало толку. Какие-то улицы и спуски он помнил – хрупкой, подвижной, прозрачной, как вода, сцепкой нот. В других местах зияла глухая пустота – и не хватало чутья, чтобы достроить гармонию.
В конце концов он раздраженно мотнул головой, и снова побежал по размытой партитуре дорог. Выбирая, быть может, не самую короткую, не самую прямую – но и не тратя времени на выбор.
Брусчатка, ступени, обтесанные гранитные глыбы сменяли друг друга под ногами, отзывались в подошвах цепким вибратто, словно подгоняющим еще больше – быстрее, быстрее. Быстрее он уже не мог. Каждый вздох словно сопровождался проглоченной горстью стеклянной пыли.
К тому времени, когда проржавелый, криво приколоченный указатель, явил его взору заветную цифру “3”, казалось, прошла целая вечность. Но тусклый серый свет, совсем не изменившийся за эту вечность, уверял, что длилась она не больше часа.
Как только он покинул сплетение улиц, выходящих к обрыву центрального провала, вокруг сразу же стало темнее.
Прожекторы здесь были редким явлением - мерцающие, страдающие от непрекращающегося нервного типа бледные огни освещали только перекрестки и отдельные фасады угрюмых распростершихся на целый квартал зданий. Когда-то давно, во время освоения земли, здесь строились первые фабрики и перерабатывающие цеха - сейчас большинство из них стояло покинутыми или переоборудованными под склады. Многие ухмылялись ему вслед разбитыми окнами и россыпью отражений встревоженных лиц - пустотные внутренности цементных китов служили убежищем для бродяг задолго до того, как Люкс разделило пополам.
Нужный блок обнаружился быстро - в старых промышленных районах застройку вели по спирали, удаляясь от центральной оси и отмечая отдельные кварталы безжизненными цифровыми номинациями - тем не менее, каким-то местные обитатели сохранили бывшие названия наряду с ворохом собственных кличек, прозвищ и имен, которыми здесь, словно в насмешку над муниципальными указателями, пользовались для обозначения мест.
Саму лечебницу поначалу Феб едва не пропустил - неприметный, позеленевший от времени вензель названия почти сливался со стенами, поросшими лишайником; само здание же словно пряталось за спинами своих собратьев-близнецов, ничем не выделяясь на фоне рядов многоглазых домов-общежитий или цехов. Свет горел только в двух или трех окнах - остальные прятались в полумраке, за задернутыми занавесями или опущенными ставнями.
Тяжелые створки входных дверей едва заметно расходились в стороны.
Здесь было жутко. Жутко вокруг – среди домов, давно впавших в кому, покрытых, словно сыпью, наростами мха, припорошенных ядовитым шепотом тишины. И особенно – здесь, возле здания, нависающего угрюмой, темной тушей, выдыхающей что-то стылое, заставляющее вспомнить тот далекий день, когда Холод обнял Феба и намертво врос в его тело.
Он задержал дыхание, скручивая подступающий озноб в тугой узел – и на выдохе толкнул створку.
Навстречу шагнула пустота, принимая его в себя, делая частью чуть разреженного пылинками света сумрака. Здесь было так же, как снаружи - зябко и давяще, но мерзлый, подбирающийся к горлу страх, почему-то отступил. В конце концов, это просто старое, отслужившее свое здание: пыльные окна, обтрепанные, со следами облетевшей краски стены, неровно составленная к углам мебель – словно кто-то сдвинул ее таким образом чтобы максимально освободить пространство.
Медленно, словно пробуя первый тонкий лед, Феб шел через холл,протягивая сквозь пустоту сухую перекличку шагов – с молчанием. Даже эхо не хотело ему отвечать.
Проходя через процедурную, он внутренне поежился – казалось, здесь до сих пор царил все тот же неистребимый запах, от которого перед глазами расцветали бледные радужные пятна, а в руке прорастала шипастая боль.
Убаюкивая эту колючую, растревоженную память, он поднялся на следующий этаж – туда, где с улицы светлым маяком было видно горящее окно - и рефлекторно дернулся назад: из стоящего в отдалении кресла поднялся человеческий силуэт. Женщина в белом халате, сделавшая несколько шагов навстречу , и остановившаяся в ожидании.
- Что вам угодно? - настороженный голос разбил стеклянное ощущение тишины, содрал с происходящего налет мистической жути, и пробуждая ото сна эхо.
- Я ищу доктора Саллюви. Он здесь? – флейты застыли в незавершенном движении, забыв об остатках боли.
Дама окинула его оценивающим взглядом, но все же кивнула:
- Третья дверь справа.
Феб кивнул в ответ и несколькими короткими шагами преодолел кусок коридора, отделяющий его от цели.

[Woozzle >>>]

...за дверью оказалась палата.
В памяти немедленно просыпалась еще живая сцена тускло освещенного склада, куда он и другие такие же молчаливые могильщики складывали неровными рядами одинаковых, мешковатых кукол, бывших когда-то людьми. Здесь ряды больничных коек, составленных тесно, почти касались друг друга, нетронутые покрывала выцветше-серых простыней укрывали тела по грудь. Лица, казавшиеся одинаковыми в своем остановившемся слепом выражении, смотрели в потолок - почему-то у многих из них глаза были открыты, издалека создавая пугающую иллюзию осмысленности. Изредка ряды прореживались склонившейся над телом треногой капельницы, впивавшейся полупрозрачным щупальцем шланга под завернутую простыню, словно не питавшей обездвиженную куклу, а наоборот, вытягивавшей из нее соки.
На скрип открывшейся двери обернулись сразу несколько лиц с разных концов комнаты - белые халаты, маски, инструменты, поднос с пробирками и поблескивающей россыпью игл.
- Э... что вам угодно, сэр? - низкий, скрипучий голос, похожий на карканье ворона; Феб не без труда отследил его происхождение от одной из полусогнутых бледных фигур в халатах. Он вспомнил эти интонации - несколько фраз, брошенных второпях из зрительского ряда - тогда, на первом собрании, куда его привел Присяжный. - Вы из муниципалитета? По поводу доставки?..
- Нет, я… - Феб сбился, не в силах сразу вырваться из серого тревожного воспоминания, из зябкого ощущения мортуария, преследовавшего его тогда, и разом, волной, хлестнувшего сейчас.
Они все живы. Он поддерживал эту мысль, как мог, делая ее центром вселенной и факелом, разгоняющим сумрак. Они все живы, и Гильберт - тоже.
Но где-то в темноте, изгнанная, запертая, невидимая – царапала ребра другая. ..но этот человек ничем не может им помочь.
- Здравствуйте, доктор, - шаг ближе, пришедшийся на резкий, перечеркивающий выдох. - Я – Фебьен Альери. Вы, конечно, не помните меня, но, возможно, помните мое дело. Впрочем, простите, это не важно. Я пришел за помощью. Гильберт… Господин Ведергалльнинген впал в кому. Вы можете что-нибудь…? Пожалуйста.
Застывшее хрупким стеклом ожидание приговора – и первые трещины, разбегающиеся от рваного, скомканного дыхания.
В ответ - не прозвучало ничего.
Он увидел, как несколько ассистентов, один за другим, отвернулись, принимая к сведению новость, которая для них, в этих стенах, даже не могла считаться новостью - в одной только палате спящих было... сколько? Несколько десятков, сотни? Реакция Саллюви оказалась не столь индифферентной - он замер, вслушиваясь в отголоски прозвучавшей фразы, и сделал какой-то жест, будто бы недоуменно склонив голову. Эта пантомима длилась едва ли несколько секунд - по истечению которых персонал медленно вернулся к работе, продолжая свой мерный обход обреченных, а их надзиратель оказался на несколько шагов ближе, не сводя растерянного, подрагивавшего взгляда с вестника.
- Э... - доктор, наконец, нарушил затянувшуюся тишину, немедленно продолжившуюся новой оборванной паузой. - Как это случилось? Он... не оставлял сообщения? На случай своей болезни?
- Сообщения?.. – на смену полубезумной, ничем не подкреплённой надежде, гнавшей его через город, пришла растерянность. Дождливая, серая, с липким оттенком тоски. – Я… не знаю. Он просто лег спать – поздно, сильно за полночь, а утром его не смогли разбудить. Никаких сообщений или распоряжений - во всяком случае, мне о них неизвестно.
Он помнил весь вчерашний разговор – строгой гармонией нот, проросших сквозь нотную бумагу; о чем говорил Гильберт, о чем молчал, что собирался сделать. И возможность болезни в его планах точно не звучала. Может быть, он что-то такое говорил Годо? Феб обдумывал эту мысль несколько долгих секунд, прежде чем отбросить без сомнения – нет. Если бы Годо знал или подозревал что-то подобное - сегодня он был бы рядом.
- Вы так говорите… Как будто он мог ожидать болезни и был готов, - он устало прислонился к стене – бег от Централи почти до самого Дна не прошел даром: в унисон ноющему сердцу что-то колкое прорезалось в боку. – Но разве к этому можно оказаться готовым….
Вопрос повис в тягучей, медленно рассасывающейся тишине, пахнувшей резковато-острым, больничным запахом. Несколько силуэтов на заднем плане повернулись, возвращаясь к своим обязанностям, продолжая монотонный обход состыкованных рядов коек, отворачиваясь от посетителя - они, должно быть, уже успели увидеть многих таких, цеплявшихся за последнюю надежду, за показатели едва бьющегося пульса и тень жизни, теплящейся в остановившемся теле. Если в этой затерянной на задворках города клинике принимали посетителей.
- Э... - Саллюви замялся, сведя пальцы - теперь, когда он оказался ближе, его фигура еще отчетливей выступала из бледных теней, слегка сутулясь и выдаваясь вперед, кутаясь в складки пожелтевшего халата и нервно шаря руками в карманах, словно пытаясь найти что-то. - Некоторые предпринимают своего рода... приготовления. Жаль, да, жаль. Я могу вам чем-нибудь помочь, господин... Альери, верно?
Это был момент бесконечно падения. Длящегося, мучительного – и никак не желающего закончиться. Момент осознания, что весь его путь был напрасным.
Зря.
Все зря – сжигающий дыхание бег через город, цель , ждущая где-то впереди, надежда, бьющаяся в венах: нужно просто успеть.
- Я… надеялся, что вы сможете помочь ему. Говорят, в первые часы можно еще что-то сделать, вывести, - он неосознанно повторил чужие слова, услышанные совсем недавно, зацепившие нутро острыми крючьями. – Ведь вы же изучаете болезнь с самого начала, вы знаете обо всем этом больше, чем кто-либо другой в этом городе. Должен же быть какой-то способ?...
Где-то по ту сторону медленно растущего провала, отделяющего его от человека в халате, в неуловимых жестах, заминках, движениях мимики читалось - сомнение.
- В несколько раз больше, чем, э-ээ, ничего, - лицо доктора сложилось во что-то, слабо напоминающее горькую усмешку, растаявшую почти мгновенно. - Всех наших... специалистов реквизировала армия, боюсь. Они действительно обеспечивают некоторый процент успешных реанимаций - не гарантированный, но тем не менее. И все же, в нашем распоряжении, боюсь, сейчас никого нет... - Саллюви поднял взгляд; лоб прорезали пара морщин, как будто он впервые вспомнил имя того, о ком шла речь все это время. - Вы бы могли обратиться к Танненбауму. Для своего подопечного он наверняка выделит людей. Да, обратитесь к нему, верно. Или... - мимолетная уверенность, тень облегчения вдруг слетела, будто унесенная порывом ветра. - Вы сказали - Альери? Мы ведь встречались с вами прежде? Гильберт рассказывал мне о ваших... способностях.
- Способностях?.. – недоумение дернуло его плечом, заставило нервно мотнуть головой, ощутить, как расползается внутри холодная вязкая паутина. – Я давно уже лишен всех советующих талантов, да и какое это имеет значение – сейчас?
Эхо не тронуло последних слов, эхо с тоской перебирало стылые звуки прозвучавшего имени.
- Он действительно может помочь? Танненбаум.
Темная с прозеленью бронза, хранящая тоску и тревогу, тяжелый колокол, гулко бьющий в висок болью. Даже не потому, что придется идти, просить - его. Потому что страшно, невозможно – доверить жизнь механическому пауку, опутавшему сетью весь город, держащему в каждой из лап по пучку нитей, управляющих всем – и всеми.

[Черон >>>]

- Конечно, разумеется... - доктор нахмурился, озадаченным взглядом измеряя выражение лица собеседника. - Я имею в виду, он ведь... был - его подчиненным. Ценным сотрудником, насколько я понимаю. Но постойте, - он торопливо поднял руку, словно пытаясь удержать гостя. И без того не слишком ровный, подрагивающий голос теперь звучал тише, словно с опаской - Саллюви даже оглянулся, быстро смерив взглядом немногочисленных помощников, все еще погруженных в работу и успевших удалиться к дальней стене. - Вы... удачно здесь оказались. Не уверен, что у нас достаточно времени для подробного изложения проблемы - но основную часть, должно быть, вы знаете сами. На той встрече, где вы присутствовали, обсуждался доклад одного проекта нашей группы... он некоторым образом играет важную роль в происходящем. Персонал, который участвовал в испытаниях, сейчас почти целиком находится в распоряжении Танненбаума - и позвольте заметить, армия обходится с ними отвратительно, они каким-то образом уже потеряли двоих... кхм, прошу прощения, - Саллюви откашлялся, переминаясь с ноги на ногу и еще раз оглянувшись перед тем как продолжить. - В наших исследованиях использовались люди, склонные к оказанию определенного рода внушения... такие, как вы. Мы могли бы использовать... ваше сотрудничество. К сожалению, процесс требует длительной предварительной обработки, и не гарантирует успеха... не говоря о том, что прямой доступ к лабораториям для нас теперь ограничен. Да, пожалуй, вам лучше обратиться напрямую к военным, - он кивнул, не без видимого сожаления прогоняя мысль, ускользавшую из паутины сбивчивых слов. - У них в распоряжении уже подготовленные кандидаты. Должен вас предупредить, метод в любом случае не стопроцентно надежен - но насколько это возможно оценить в полевых условиях, все же эффективен.
- Постойте, - неловкое, встряхивающее – словно для того, чтобы привести в порядок мысли – движение головы. - Вы хотите сказать, что лекарство – это музыка? Но тогда получается… Послушайте, ведь в городе достаточно музыкантов – тех, что не участвовали ни в каких исследованиях, вообще никак не связаны с этим вашим проектом… Все они – могут выводить из комы? И я сам – мог бы кому-то помочь?
Насмешливая изморозь пробежалась по ребрам электрическим током. Ты?.. Проржавевший насквозь, растерявший все свои ноты в ледяном бреду – что ты можешь? Но в памяти еще жил вчерашний день - и легкость, с которой голос железной ладони, вскрывал душу перепуганного господина Марбери. Звенящая, плавящаяся, становящаяся злым, упрямым азартом.
- Какая нужна подготовка? – изморозь растаяла в обжигающем биении пульса. - И главное – сколько она займет времени?
…и есть ли это время у Гильберта?..
- Не совсем так, - в голосе доктора на мгновение мелькнули и пропали академические нотки, глаза блеснули мгновенным интересом. - Они... вы - могут общаться. Если это можно назвать соответствующим грубым термином. Существует определенный уровень нервной деятельности, на котором происходит взаимодействие... значительно более глубокий и примитивный, чем речь или восприятие письменности - но, по-видимому, именно это в конечном итоге и оказывается на пользу тем, кто сейчас использует наших... подопечных. Конечно, это мало похоже на разговор - и тем более на произведение искусства. Эта... коммуникация даже не воспринимается на слух.
Кто-то из санитаров негромко окликнул его, и Саллюви вздрогнул, вынужденно обрывая начатую было лекцию возвращением в повседневную реальность. Он обернулся, бросив в пространство обрывок скомканной нетерпеливой фразы, и махнул рукой, должно быть, предлагая не дожидаться окончания разговора.
- Подготовка состоит из курса препаратов и интенсивной сенсорной депривации, - продолжил он, оборачиваясь. - Возможны... некоторые последствия. Что касается длительности - в идеальной обстановке это заняло бы неделю, но сейчас приходится работать в сжатые сроки. В любом случае - не меньше двух дней. Не скрою, мы все здесь были бы рады вашему решению - и тем более, если бы вы привели с собой других... Но, к сожалению, в эти дни у нас совершенно нет времени. Приходится обходиться тем, что есть.
Какая-то часть Феба – маленькая, слабая часть, тусклый шепот, растворяющийся в пульсации нот, - нервно перебирала прозвучавшие слова.
Препараты.
Последствия.
Он не слушал шепота внутри себя: из пепла сгоревшей недавней надежды, прорастала новая – гибкая, сильная, обвивающая вены упругой лозой; в ее горячем крещендо голос разума становился неразборчивым, бессмысленным и чужим. Лишним.
- Когда можно начать? - в его виске, под тонкой кожей, прокручивалось сверло, запущенное бегом через город: время, время, время! – И как быть с Гильбертом, пока идет подготовка? Ему требуется какой-то особый уход, лекарства? Два дня…
- Тело нужно доставить в нашу лабораторию, - посерьезнев, доктор заговорил резко, отрывисто, словно торопясь закончить разговор быстрее. - Я не смогу отправить с вами людей, к сожалению... может быть, одного. Вы сами видите, какая здесь ситуация. Сами приходите туда же - весь процесс будет происходить в боксе, нужна аппаратура, контроль... Держите, - покопавшись в карманах халата, он извлек сложенный вдвое листок бумаги и быстро черкнул на нем несколько строк карандашом, прислонив к стене. - Здесь адрес и указания... вас встретят ассистенты, передадите им это. Я появлюсь там во второй половине дня, чтобы убедиться, что все идет правильно, - клочок бумаги, задержавшись в дрогнувших пальцах, сменил хозяина, перекочевав из одной, задержавшейся в протянутом жесте ладони, в другую. - До встречи, господин Альери?
Короткое, холодное, бездушное слово – тело – резануло по нервам тупой бритвой. Заставило стиснуть зубы, останавливая рвущийся злой протест: не смейте, слышите, не смейте – так!
Рука, отдельная от колючего возмущения, механически сжала записку.
- Почему ему нельзя остаться дома? – вопрос вышел резким, враждебным, окрашенным не отзвучавшей до конца обидой, словно кто-то внутри Феба ощетинился всей своей сутью, почуяв в случайной фразе угрозу. - Если это и правда займет всего два дня – мы бы нашли того, кто сможет обеспечить надлежащую медицинскую помощь на месте.
- Хорошо, - после недолгой заминки последовал кивок. - Я не могу гарантировать вам этот срок, учтите... но если за ним есть кому присмотреть дома - может, так и правда будет лучше.
- Я приду, - кивок-обещание, вырезанное из порывистого, горького ветра; он быстро развернул листок с ломкими торопливыми строчками, пробежал глазами адрес: где-то неподалеку, в этой же путанице закопченных темнотой кварталов. – Только вернусь предупредить - и сразу обратно.
Обратный путь запомнился ему плохо – чередой сменяющих друг друга лестниц, быстрых перебежек, минут, пойманных в силки. Словно несколько лишних отрезков времени по-прежнему что-то значили. Словно размытые декорации спешки вросли в боковое зрение – мелькающим хороводом карусели.
Только заходя в дом, он замешкался на короткий – и вместе с тем тягучий миг. В перекрестье страха и надежды. Нелепого, ничем не обоснованного страха, что он опоздал – и не менее нелепой надежды, что все уже хорошо.
Дом дыхнул в лицо сонным полумраком, переводя прицел: облегчение, пришедшее на смену страху, и разочарование, обугленное из надежды.
Здесь ничего не изменилось – словно и не было этих часов ожидания. Все то же безмолвие в коридорах, задернутые шторы в комнате, безымянный подручный Годо на страже. И Гильберт в облаке белых простыней – точеный остывающий мрамор, не нуждающийся в воздухе.
Феб не стал здесь задерживаться. Постоял несколько минут у постели – молча, словно прощаясь; набросал записку для Годо – и снова шагнул в свой неумолимый бег.

[Woozzle >>>]

...шаги: торопливые, словно поступь суетливых подручных господина Цикады, неровной дробью поступи едва успевающих нести подвернутые края его плаща, не касающегося луж. Беспокойный, прерывистый гул где-то на стеной, который мог в равной степени оказаться как работающим трансформатором, так и бессонными стонами какого-нибудь огромного человеческого кита, которого держали здесь в заточении.
Феб провел здесь уже почти полчаса - только в этом помещении, напоминавшим беспорядочным образом сращенные между собой несколько комнат с обрушенными перегородками, превращенных в операционную; до этого его еще вели через внутренний двор, по сочленениям раздутых домов-желудков, составлявших беспорядочно мигающее окнами тело Больцмановских лабораторий. Все это время с ним обращались странным, незнакомым ему прежде образом - как с ценным, требующим бережного обхождения экспериментальным образцом, материалом для исследования, который только по недоразумению умел говорить. Проводники перебрасывались односложными указаниями направлений и полунемыми призывами следовать за собой, даже медсестра, которая заканчивала всаживать в его руку полупрозрачные, бледные иглы, заполняя их кровью - немолодая, коротко стриженная женщина, с лицом, разделенным пополам дезинфекционным платком - только что-то неразборчиво буркнула вместо приветствия, и попросила посетителя расстегнуть рукав. Мерзнущее где-то в груди опасение, что вид хищных медицинских инструментов разбудит новую знакомую-боль в железных пальцах не оправдалось - флейты были бессловесны и послушны, оставаясь тем, к чему он привык за последнее время - мертвым куском железа.
При всем этом Феба ни разу не заставили ждать - короткой записки Саллюви, должно быть, оказалось достаточно, чтобы его дело немедленно приняли к рассмотрению и пустили в оборот. Несколько подписных листов, где длинными канцеляризмами подтверждалось его согласие на участие в процедурах, перечень известных аллергенов, болезней (левая рука отметилась в списке безликим названием "агрессивной фоссилизации"). Он так и не смог понять, много ли людей работало здесь сегодня - и занималось отдельно его делом; фоновый шум затихал на редкие мгновение, заново всплескивая ворохом звуков, гудения, далеких шагов и обрывков разговоров, но в операционной в отдельно взятый момент работало каждый раз не больше двух-трех человек, каждый, казалось, над каким-то своим делом.
Снова вкрадчивый, металлический скрип двери - и очередной посетитель.

- ...Джемма Тарт. Добро пожаловать, - внимательный взгляд сосредоточенных желтых глаз из прорези между белой маской медика; с одним из них как будто что-то не так, но он не успел заметить подробностей. Каким-то отвлеченным сознанием он отмечал детали - бесформенный халат, чуть низкий женский голос, волосы убраны в узел, прячущийся снова в белом, взгляд - искусственно-спокойный, но поневоле выдает прячущийся где-то в глубине вопрос. Ее рукопожатие оказалось неожиданно теплым и энергичным - и на ощупь слегка шероховатым, как у людей, занимающихся ручным трудом. - Я буду наблюдать за вашей обработкой. Вам уже рассказали, как это будет выглядеть?
Он был рад этой возможности – сделать паузу, отвлечься на несколько минут от иголок, шприцов и ланцетов, позволить себе забыть о времени, нависающем над плечом. Отогнать, пусть ненадолго, ощущение холодной пропасти, распахнутой под сердцем: один неверный рывок – и бесконечное падение в ужас.
- Доктор Саллюви упоминал что потребуется подготовка, но я не расспрашивал о подробностях. - Феб неосознанно поежился и тут же, поймав себя на это движении, виновато улыбнулся: – По правде сказать, с детства боюсь врачей. Готов впасть в беспамятство от одного вида стетоскопа. А тут … - осторожный взгляд в сторону, стремящийся одновременно видеть и не видеть, - одними стетоскопами дело, похоже, не обойдется.
Она не поддержала тон, сохраняя серьезное выражение лица - того, что оставалось за вычетом маски - но некоторым образом смягчилась.
- Пойдемте, - Джемма подхватила стянутые в папку его бумаги, и сделала приглашающий жест к выходу, продолжая рассказывать на ходу. - Это все рутина, на случай, если у вас обнаружится отрицательная реакция на какой-нибудь из нейролептиков. Сам процесс не требует инвазивного вмешательства, кроме разве что инъекций - и большую его часть вы даже не почувствуете.
- Если вкратце, господин Альери - вам придется уснуть, - мимо лениво проносились двери кабинетов: приоткрытые, выпускающие наружу струйки механических звуков, возбужденных споров и скрипа стилусов. - Не обычным образом, а очень глубоко. Так глубоко, что без посторонней помощи, возможно, проснуться вам не удастся, поэтому если у вас есть причины не доверять нам - воспользуйтесь возможностью передумать, пока она есть. Состояние похоже на ту самую сонную кому, о выводе из которой в конечном итоге и идет речь - в каком-то смысле вы сами окажетесь в похожей роли. Основное отличие заключается в том, что вы... люди, похожи на вас, при определенном контроле процесса сохраняют возможность передвигаться, примитивное общение, нервную деятельность... - она остановилась перед одной из дверей, занеся руку, но не спеша дотронуться пальцами до бледной поверхности.
- Если простите мне некоторое любопытство, - начало фразы прозвучало с запинкой, - как вы это воспринимаете? Ваше состояние? У нас здесь было очень мало музыкантов - большую часть пациентов приводили с улиц, они очень ограниченны, некоторые почти неразумны... и почти ничего не рассказывают.
- Наверное… так же, как воспринимаю способность дышать. Ходить, разговаривать, делать какие-то другие естественные вещи, это ведь совершенно то же самое. Что-то привычное и само собой разумеющееся, - железную ладонь кольнуло холодом, Феб сбился, оборвав слова усмешкой: - Что замечешь по-настоящему, только когда оно перестает таковым быть.
Он привычно отвел левую руку за спину: почему-то в такие моменты казалось, что все вокруг смотрят на этот кусок металла со смесью интереса, жалости и брезгливости. И уже потом осознал: против обыкновения, напоминание об увечии не заставило сжаться в ощетиненный комок, не разлилось внутри черной желчью. Не хлестнуло наотмашь - лишь щелкнуло хлыстом в воздухе.
- А что за пациенты у вас здесь бывают? – он и сам бы, наверное, не смог отделить, сколько в его вопросе было праздного любопытства, а сколько – желания отсрочить неизбежное. – Признаться, я думал, что проект как раз и работает преимущественно с музыкантами.
- Увы, - в голосе Джеммы прозвучало ощутимое сожаление; дверь, словно почувствовав перемену тона, поддалась прикосновению пальцев, открываясь внутрь. - Таких, как вы слишком мало. Не говоря о том, что немногие горят желанием проводить время в круглосуточных обследованиях.
За дверью обнаружилась крошечная комната, вмещавшая в себя койку на колесах и достаточно пространства, чтобы с нее подняться. Медицинская белизна, против ожидания, сюда не распространялась - смыкающиеся вокруг стены скалились металлическими разводами на блекло-сером, как будто они оказались в каком-то подсобном техническом помещении.
- Резонансные способности, как мы здесь это называем, - продолжила она, - встречаются чаще - как правило, в зачаточном состоянии. Им часто способствует физическая или умственная ограниченность, дефекты внешности или поведения. Многие наши пациенты поступают из лечебниц, некоторых находят на улицах... такие почти не разговаривают. Для некоторых применяются довольно громоздкие системы фиксации, которые ограничивают движение и позволяют телу сохранять расслабленный стазис... впрочем, к вам это не имеет отношения, - она извлекла из кармана халата шприц и полупрозрачную ампулу и механическим движением пальца отломила стеклянное навершие. - Это для премедикации - общее успокоительное. Вашу руку, пожалуйста.
Феб послушно протянул руку, преодолевая ртутную тяжесть, растекающуюся от кисти к плечу, несколько раз сжал кулак. Тонкое острие прокололо кожу, выцеливая напрягшуюся синеву вены, впрыскивая вместо успокоения новую порцию дрожи. Словно напоминая – это, наверное, последняя возможность отказаться, сбежать, найти другой способ. Любой, лишь бы не отдавать себя в безраздельную власть белым халатам, иглам, резкому запаху дезинфекции. Он отвернулся, чтобы не видеть шприца – так было легче.
Казалось, что в его тело капля за каплей, бесконечно медленно, вливается само время – и это никогда не закончится; когда Джемма наконец убрала шприц и приложила к проколу проспиртованный тампон, Феб вздохнул с облегчением. И понял, что смешон в этом своем нелепом, дерганном страхе. Он посмеялся бы и сам – но ничего не мог с собой поделать. И уйти не мог тоже.
- Что потом?.. – вопрос тронул натянувшуюся было тишину осторожным смычком, и замер, ожидая отклика.
- Отдыхайте, - ему показалось, что взгляд по ту сторону белой полумаски на мгновение перешел в категорию участливого. - Можете почувствовать сонливость; это нормально. Если что-нибудь пойдет не так, эта кнопка вызывает дежурного ординатора, - Джемма кивнула туда, где по стене сползала змея тонкого оранжевого провода, свиваясь в гнездо неровно привинченной коробки. - Через час я вернусь, и мы начнем.
Он остался один – в тревожном ожидании и медлительном отсчете минут. Серые, изрисованные разводами стены сжимались духотой, заставляя Феба захлебываться сердцебиением – и мыслями. Излохмаченными, обрывочными, перепутанными, всхлестывающими то одним концом, то другим.
Гильберт. Два дня – всего два дня. А если ничего не выйдет? Если этот их метод не работает – или в нем самом осталось слишком мало того, что когда-то было музыкантом?.. Саллюви сказал, что может помочь Танненбаум. Хорошо. Хорошо, что кто-то еще может помочь.
Облупившаяся, цвета ржавчины, роспись на стенах расплывалась перед глазами, становясь странным, ассиметричным, и вместе с тем очень правильным, подвластным каким-то своим законам, орнаментом. Мелодией, сложенной из трещин и осыпавшейся краски, уходящей корнями в его сердце.
Гильберт. Кажется, теперь я знаю, зачем они забрали Аннеке. Всех специалистов реквизировала армия – ведь так сказал ваш Саллюви, верно? Всех специалистов, и всех кто мог бы ими стать. Я не знаю, что с этим делать – без вас. Я…
Язык казался неповоротливым, тяжелым, пропитанным паралитическим ядом – Феб не смог бы сейчас сказать ни слова вслух, даже про себя он говорил с трудом, перебирая скорлупки звуков, рассыпанные внутри.
Гильберт. Это ведь совсем немного – два дня? Все, что мы обсуждали вчера… Ангус. Люциола. Как теперь – не быть? Всего два дня – целых два дня... Все пойдет прахом? Не важно. Это потом. Когда вы проснетесь. Вы ведь проснетесь, Гильберт? Гильберт.

Сообщение отредактировал Woozzle - 19-07-2015, 23:32

[Черон >>>]

В какой-то момент он просто не смог произнести до конца даже это имя. Тяжелые веки опустились, отрезая его от всего, что оставалось снаружи – и погружая в темную невесомость, в которой у тревоги не было слов.
Сон навалился на него мягкой полупрозрачной тяжестью - как будто несколько тонн воды, ржаво-стеклянной на просвет и пахнущей едва уловимым медицинским запахом легли на его распластанное тело, придавив обессилевшие руки, беззвучно произнося где-то в глубине головы: не нужно двигаться, дышать, думать. Он видел перед собой утопавший в плену четырех стен далекий потолок, и каким-то последним оставшимся наяву голосом сознания понимал, что его глаза никак не могут закрыться - или все-таки лгут ему, придумывая незнакомый рисунок порыжевших кафельных плиток над головой, и все это очередной сон, разве что на этот раз - на редкость скучный и однообразный. Обещанное спокойствие, впрыснутое в тело через одноглазую иглу, не наступало - вместо него пришло какое-то искусственное, остекленевшее безразличие, которое словно бы со стороны смотрела на его собственное тело, мягко оседавшее по стене, и регистрировало неестественную бледность впалых щек.
Он вдруг пришел в себя, прорываясь через вязкую пленку не-сна, и отстраненным, еще скованным чувством понял, что потолок над ним движется, и чьи-то руки торопливо толкают передвижную кушетку, кто-то - смутно знакомый силуэт лица, сощуренный и сосредоточенный взгляд - наклоняется над ним, поправляя сползшую с лица маску (маску?), и со следующим вдохом все снова меркнет - медленно, постепенно поддаваясь безвкусным парам эфира, заменившим его дыхание.

Беглые слепые мысли, белыми муравьями возившиеся в его опустевшей голове, боялись того, что будет: их острые, болезненные коготки в пугающем предвкушении рисовали молчаливое движение скальпеля, расступающуюся перед инструментом плоть, металлические трубки, вторгающиеся внутрь на манер пиявок и превращающих его из живого, бьющегося, цельного в обескровленный пласт панически сокращающихся нервных волокон. Но кажется, все было не так. Когда он очнулся в следующий раз и еще несколько раз после, вокруг не было никого - только вместо твердой поверхности привычной постели он почувствовал под собой мягкую ткань, в которой мгновенно утонули слабые попытки поднять голову и сдвинуться с места, и сверху - что-то вроде полукруглого колпака или поверхности кокона, сквозь который неразличимыми контурами прослеживалась окружающая обстановка и полустертые движущиеся тени. Музыка, вдруг пришло отстраненное воспоминание; все это даже отдаленно не было похоже на то, как его флейты свивали невидимые нити, пролегавшие от человека к человеку - разве что на то, что произошло с господином Марбери, когда звук был внутри и почти не был самим звуком, беззвучно трогая тысячи струн, протянутых внутри воспаленного сознания, но все-таки нет, и на какой-то момент вдруг пришло паническое ощущение, что все это зря, что они ошиблись - и Джемма, и Саллюви, и он сам, в том, что послушался их бессвязных фраз и обещаний, что сейчас кокон затянет его глубже - и он больше не откроет глаз и не проснется, никогда - так же, как Гильберт, переставший быть Гильбертом и сделавшийся обрывком чужого сна, оторванным крылом мотылька в волнах туманного моря... Но руки - последняя бессильная попытка толкнуть, ударить, разбить ощетинившимся железом сомкнувшееся над ним стекло - не слушались, растворив в себе слишком много яда для того, чтобы принадлежать своему музыканту. И с осознанием этого он снова потерял из виду мир вокруг.

...в последний раз его снова разбудил мгновенный укол страха: это было болезненно ощущение безнадежно упущенного времени.
Стеклянный купол, накрывавший его ложе, отсутствовал - медленно просыпающееся зрение высветило несколько крупных осколков, все еще чудом державшихся на месте, и чуть позже - целое крошево бесцветной смальты, устилающей пол. Тело подчинялось с неохотой, отзываясь тысячами вонзающихся изнутри иголочек, как будто кровообращение внутри остановилось на целых... сколько? Паника билась в виски, словно чья-то чужая мысль, настойчиво нашептываемая кем-то невидимым: сколько прошло времени? Сутки, двое? Больше? Комната куталась в полумрак - горела только одна лампа, периодически неуверенно мерцая, словно каждый раз не решалась погаснуть окончательно. Вокруг никого не было. Рывком подняться; мир болезненно вздрагивает, покачиваясь и наклоняя линию искусственного горизонта - беспорядок, разбросанные по полу инструменты, скальпель, косо прорезавший какую-то пачку бумаг, перевернутый стол для операций у дальней стены. Сон? Укол ржавых нервов безвольно повисшей руки на какое-то время обострил восприятие - достаточно для того, чтобы Феб почувствовал еще одну, до сих пор ускользавшую деталь обстановки - что-то навязчиво билось в уши громом, грохотом и скрежетом, доносившимся сквозь стены и потолок. Неровные шаги, толчки, удары, работа каких-то механизмов...
Откуда-то с верхнего этажа до него донесся приглушенный, но отчетливо различимый крик.
Придержать рукой поплывшие стены – бессильно, замедленно, ощущая, как колючее онемение неохотно отпускает пальцы. И сделать шаг – первый, самый трудный, отдающийся почти слышимым скрежетом в успевших проржаветь мышцах.
Сколько же все-таки прошло времени?
В горле разрасталось что-то черное, тяжёлое, похожее на мохнатого паука, выстилающего гнездо липкой паутиной; в ней путался воздух, застывая на нитях ядовитыми каплями.
Комната – совсем маленькая, как Фебу казалось поначалу – тянулась бесконечно. Как шум наверху, как длящееся эхо далекого крика, как его собственная ватная слабость, делающая каждый шаг – свершением. Пять или шесть отрезков вечности, по мучительному рывку на каждый, и дверь – как абрис его личного кокона, граница, отрезающая его от мира. Когда пальцы коснулись металлической ручки, кокон отозвался электрической дрожью, рассыпаясь на звуки, прянувшие со всех сторон. Грохотом, потоком, вихрем, сбивающим с ног – и отбрасывающим прочь, в сторону от распахнувшейся двери. Следом за вихрем, таким же порывистым, рваным движением, в проем ворвался человек; отчего-то пугающий, странный, обернутый в лохмотья, когда-то бывшие медицинским халатом – грязно белым, с бурыми пятнами то ли ржавчины, то ли засохшей крови.

Феб не сразу разглядел его лицо, бессмысленно-пустое, смазанное, слепо смотрящее в пустоту, а когда разглядел – ощутил, как вздрагивает и бьется мохнатым телом запертый в горле паук. От левого виска, через бровь, глаз и щеку, до уголка растрескавшихся губ, лицо было изуродовано металлической заплаткой. Тонкой, радужной, еще помнящей прикосновение Холода.
Вошедший не просто не обращал на Феба внимания – казалось, он вообще не видел вокруг ничего, кроме какого-то внутреннего маячка, заставляющего его двигаться дерганными рывками, как марионетку в неумелых руках. Вперед.
- Эй! – прежде, чем Феб смог выдохнуть хотя бы это, человек преодолел половину комнаты, со слепой целеустремленностью продолжая двигаться в стену – словно умел проходить сквозь. – Эй, стойте!
Нет ответа. Преодолев последние метры расстояния, кукла с глухим, тошнотворным звуком ударилась о стену и повалилась на пол, тщетно пытаясь зацепиться за поверхность скорченными в когти пальцами. На какое-то время гость застыл неподвижно, словно вспышка неожиданной боли перерезала нити, ведущие целеустремленную марионетку к цели, но уже через несколько секунд снова выпрямился - рывок, нескладный полушаг, который в исполнении любого другого казался бы полным отчаяния, но здесь абсолютно, до пугающего отрешения бесстрастным - и снова удар, и снова - кратковременная тишина.
Откуда-то из недалекого, но успевшего запылиться прошлого, из медицинских книг, которые Феб тогда перелистывал в безумной, агонизирующей надежде – изгнать ржавчину из своего тела, пришли полустертые строки: «пострадавшие часто склонны к однообразным, многократно повторяющимся действиям, лишенным на первый взгляд какого-либо смысла». Он видел, как это бывает - с другими. Как человек, окованный в железо, монотонно бросает в стену резиновый мяч – на протяжении получаса, каждые тридцать секунд, становясь странным, полу-живым метрономом. Или – как кто-то поочерёдно загибает пальцы на левой руке, непонимающе смотрит на кулак, разжимает рывком – и начинает сначала. Порой он ловил себя на том, что движения надфиля, снимающего стружку с поросших коростой флейт, становятся странно-одинаковыми, следующими одной траектории – и останавливал руку, с трудом вырываясь из этого ритма.
Но никогда прежде Феб не видел такого саморазрушительного – и такого пугающего проявления этого симптома. И почему-то все еще медлил – не в силах преодолеть оторопь. Еще удар – и еще пауза.
- Хватит! – кажется, он знал, что это бесполезно, но смотреть было уже совершенно невыносимо, и ладонь – почему-то левая, железная – безотчетно вцепилась в плечо поднимающейся куклы. - Слышите меня? Хватит, прекратите!
Он понял свою ошибку слишком поздно.
Бессмысленное, переключенное в безвольное состояние кукольное существо у его ног, казалось, даже не чувствовало прикосновения - и тем более не ощущало родства соприкоснувшейся металлической кожи, остававшейся молчаливой и мертвой на ощупь.
Пол вдруг ушел из под ног - рывком, подкравшимся незаметно ударом; он вдруг почувствовал холодную хватку на правом запястье, потянувшую за собой обрушившуюся набок комнату, вдруг взорвавшуюся звуком. Металлический клекот, похожий одновременно на рев сквозь разорванное горло и визг разлетающейся шрапнели, в глазах потемнело; еще одна покосившаяся фигура склонилась над ним, занося неестественно-длинную руку, заострившуюся железными остриями - отблики света тускло мелькнули на ржавой чешуе, и он почти успел инстинктивно зажмуриться в ожидании последнего удара, как вдруг все снова смешалось, откуда-то из-за края зрения метнулся новый уродливый, угловатый силуэт, сталкиваясь с предыдущим, и оба повалились прямо на него, вцепившись друг в друга серыми, уже окончательно нечеловеческими клешнями, и темнота...

[Woozzle >>>]

- Это запись, - равнодушно сказал кто-то совсем рядом; слова появились, казалось, за мгновение до наступившей вдруг тишины, унесшей с собой смятые в клочья секунды ужаса. - Прорыв скважины исследовательского комплекса Браунвейг. Насколько сейчас предполагают, это был наиболее экстремальный случай заражения из всех зарегистрированных доселе: отсюда вся эта паника и агрессия. Их можно понять, верно?
Комнаты больше не было. Рассеявшаяся темнота, словно наскоро перерисованный холст, который торопливый художник окунул в растворитель, окрасилась синтетическими красками городского вечера - он стоял, перегнувшись через перила какого-то балкона и смотря вниз, на внутренний двор, запертый в герметичном плену толстых бетонных стен, и поверхность парапета на ощупь была такой же холодной и шершавой, как плечо того человека, прикосновение к которому еще помнили пальцы.
Боли не было тоже. Все, что только что казалось таким настоящий - рывок, навалившееся на него тяжелое железное тело, ушибленное в падении колено - все это осталось только в еще пульсирующей отдаленным страхом памяти.
Человек, стоявший рядом с ним в отдалении, не показывал лица - Феб видел только неопределенно-коричневую накидку, укрывавшую худое тело почти целиком, похожую на одежду исключительно бедного священника Цикады. Он смотрел вниз, не отводя взгляда от того, что происходило во дворе - десятки уродливых, сталкивающихся фигур, рваными шагами пытающиеся преодолеть замкнутое пространство, изредка вгрызающихся друг в друга, словно застревая во встречных движениях - и со скрежетом расцепляясь, оставляя за собой рыжую отмирающую стружку, продолжая свой обреченный марш на еще несколько бессмысленных шагов.
- Соберитесь, - безжалостно бросил он, наконец, удостоив Феба коротко брошенным взглядом - незнакомое лицо, землисто-серое, словно задетое болезнью, безволосый череп и выпирающие скулы. Низкий, жесткий голос чем-то напоминал металлическую речь Танненбаума, но был, несомненно, более живым. - Это место может быть опаснее Верхнего города. Зачем вы здесь? - голос из отрешенно-бесстрастного вдруг неуловимо перетек во властный, не терпящий возражений тон. - Отвечайте!
- Я не...
Я не знаю. Первым порывом было съежиться, спрятаться от этих жёстких, требовательных нот, загородиться недоуменным отрицанием.
Конечно, он знал. Помнил, нес в себе – тяжелым, ноющим, соленым чувством, дремлющим на дне. Он должен пройти через все это – через страх, непонимание, через каждый виток нарастающего бреда – и проснуться.
- Я здесь, чтобы…
Гильберт. И можно сколько угодно говорить себе, что если все получится, потом он сможет пробуждать и других. По-настоящему важным было только одно. Только один. Вот только Феб не хотел обсуждать это с кем бы то ни было.
Податливая растерянность ощетинилась колючим эхом, словно сквозь кожу прорастали сотни невидимых игл, встопорщенных, ядовитых, злых – не тронь!
- Почему вас это интересует? - безупречный лед в голосе, перекрывающий безразличием заминку первых секунд. – Простите, не расслышал вашего имени.
Ответ - если он был - утонул во всплеске криков, которыми вдруг вспенилась пустота под ногами. Обнаженные, болезненные куклы вдруг рванулись с места, как будто получили неслышную команду, проникшую разом во все обесцвеченные сознания - сталкивающиеся силуэты заполнили воздух звоном, лязгом и грохотом, и одновременно с этим происходящее словно подернулось полупрозрачной дымкой, перетекая из категории реального в рисунок, небрежный набросок давно истекшего воспоминания.

Гильберт.
- ...я предлагаю вам... своего рода игру, - звуки знакомого голоса медленно выплавлялись из сонного марева: спокойный, уверенный, с едва заметной покровительственной ноткой насмешки, как будто предлагающий собеседнику разделить невысказанное понимание ситуации. - Это будет не совсем обычный заказ, признаю. Оплата, впрочем, тоже будет отличаться от ваших обычных расценок. Но помимо этого я рассчитываю на ваш интерес.

На этот раз Феб видел происходящее со стороны - как быстро сменяющиеся кадры диапроектора, где не было самого зрителя - только вырезанные кем-то слайды, изображавшие комнату и два силуэта напротив друг друга. Голос Гильберта он определил безошибочно - и спустя несколько секунд, услышав, как заговорив второй, не сразу, но все-таки узнал в его собеседнике Годо. Бессменный телохранитель Присяжного выглядел неумелым шаржем на самого себя - куда-то делась подчеркнутая, почти элегантная бесстрастность, аккуратные окуляры на точно отмеренной позиции у переносицы. Он был небрит и не носил стеклянных глаз; пустой взгляд равномерными штрихами измерял пространство, отделяющее его от гостя, не фокусируясь на самой фигуре посетителя.

- Значит, вы открываете охоту на самого себя? - его ладонь плавно повернулась, выпуская на свободу блеснувшее лезвие спрятанного ножа и проворачивая его в пальцах. - Зачем это вам? И что мне, в таком случае, мешает убить вас здесь и сейчас?
- Игра, господин Годо, - терпко-перечная нота легкого азарта, тщательно скрытого нетерпения. - Представьте, что человек, который передал вам этот заказ - курьер, связной, безликий представитель некой заинтересованной персоны. Вы получили условия и приступаете к работе, которую, уверяю, я не собираюсь вам облегчать - за исключением действующих лиц и мотивов, остальная, более знакомая вам часть игры будет вестись предельно всерьез. Что же касается "зачем"... - он поднялся, делая шаг к выходу и подбирая заложенную полу плаща, - Пусть это побудет интригой. Мне интересно, до каких пределов простирается ваше любопытство...

Гильберт?
- Этого больше не повторится, сэр, - цедишь ты сквозь зубы, но страх, клокочущий в венах, не удается спрятать за привычной и безотказной маской бесстрастной субординации, страх заставляет невидимые мускулы за кулисами твоего лица дрожать и дергаться, выдавая слабость. И он видит ее, наверняка видит - демон, конструкт, механический разум, ты-то знаешь правду; хорошо, пусть подозреваешь - жалкие остатки плоти в кресле-каталке и этот застывший восковой голем девочки, который он использует для того, чтобы превращать свою волю в голос, не имеет ничего общего с тем, какие мысли ворочаются там, в груде поблескивающего огоньками металла. Ты не можешь отвести взгляд от него, от настоящей сущности Хозяина, стыдливо укрытой смешным и нелепым здесь отрезом брезента, ты совершенно не смотришь в его фальшивые глаза, которыми он безошибочно считывает тот страх, который выдает тебя - страх тем более опасный, что он смешан с завистью, восторгом, восхищением, жаждой понять, каким-то мазохистским желанием продлить этот застывший миг покорности и унижения - только бы рассмотреть еще немного, только бы понять, как из сочетания рубильников, транзисторов, диодов и ламп рождаются огромные и мертвые мысли, как остовы слепых пещерных левиафанов...
- Свободны. - размеренный, отсеченный ударом секундной стрелки ответ. Он никогда не угрожает, никогда не требует, не говоря уже о просьбах. Кто-нибудь другой мог бы сказать "следующая ошибка будет последней", или "я рассчитываю на ваше сотрудничество", но только не он. Машина. Машина не может быть жестокой или безжалостной - она лишена самой соответствующей концепции. Что произошло с ним когда-то? Сколько лет и сколько ядовитой, сконцентрированной судьбы нужно для того, чтобы превратить когда-то человека - в это?

И еще раз...
Он идет по улице, не узнавая города вокруг него. В другой раз эта мысль билась бы где-то в висках болезненным колокольчиком, тревожным напоминанием, вместе с остальными - почему он один? Куда с перенаселенных в последнее время улиц Люкса пропали все обитателя? Иногда он замечает боковым зрением других таких же, как он - целеустремленных, бредущих куда-то к одним им ведомой цели, запертых в коконах собственных снов и воспоминаний, но почти не обращает на них внимания - они как тени, отбрасываемые неровным светом прожекторов. Он не помнит, зачем он здесь и куда идет, но это должно быть очень важно - настолько важно, что часть сознания, занятая передвижением его ног по бесконечному искусственному пространству, просто не пускает прочие мысли туда, где они могли бы помешать цели.
Гильберт?
Он запнулся. Ему вдруг показался отзвук далекого шепота, эхо монотонной тишины - как будто кто-то окликнул его.

Феб задохнулся – словно ветер распахнул грудную клетку и прянул наружу, вырывая дыхание и сердце.
Почему-то казалось, что этот, последний, Гильберт – тень того сна, что поселился под веками Присяжного сегодня, и этот одинокий путь в никуда, эта безымянная тревога - именно то, что происходит с ним сейчас, то, что уводит его все дальше от реальности, заставляя пульс биться медленнее с каждым часом.
И все-таки – он услышал?
Пытаясь удержать этот миг – случайное соприкосновение, отголосок чужой жизни, пойманной в переплетении зеркал, Феб потянулся навстречу. К нему, на миг вырванному из отрешенного беспамятства – чтобы не позволить шагнуть обратно. Оказаться рядом, разбить стеклянный кокон одиночества, пообещать, что все будет хорошо. Обязательно будет.
Мертвая, изрисованная человеческими тенями улица стала ближе и ярче, так фокус прожектора обнимает участок пространства светлым пятном, заштриховывая все остальное сумраком. Гильберт помедлил – несколько ломких, пересеченных молчанием тактов, и сделал следующий шаг. Не слыша. Не чувствуя ветра, бьющегося в его прозрачную клетку. Неумолимо отдаляясь – хоть Феб и видел теперь его лицо так отчетливо, словно стоял рядом. Отстранённое, смотрящее в никуда – и от этого слепого взгляда Феба окатило дрожью.
Гильберт, я здесь, слышите?
Молчание. Ровный, выверенный до доли секунды шаг.
Отпустить его дальше, в его ледяное одиночество, в безмолвие слепых кукол, было невыносимо. Невозможно – Феб ощутил, как наполняются горечью флейты, как дрожат окаймлённые ржавчиной пальцы, прося – требуя – только одного. Выплеснуть эту тоску, позволив ей стать музыкой. Феб не знал, чей это голос – его собственных струн, тех, что он носил в себе от рождения, принимая как должное, или эхо железа, поселившегося в крови. Не знал, и не пытался понять, когда подносил флейты к губам, выдыхая в них свой отчаянный зов.
Тонкие нити звуков, раскрашенные солью, пробили тротуар, оплетая невидимый кокон Гильберта – морозной вязью, отблеском с той стороны, пытаясь прорасти внутрь, раскрыть, дотянуться. Губам было холодно, флейтам – жарко, ветру – больно. Расколотая тишина теснилась к краям очерченного Фебовой песней абриса.

[Черон >>>]

Он не сразу заметил, как в такт его нотам мир вокруг - смазанный, туманный слепок небрежно нарисованных декораций сна - начал меняться.
Линии становились тоньше, врезаясь в невидимый холст небрежными росчерками металлического пера, откуда-то появлялись краски - расцвечивая угрюмый серый город оттенками розового, оранжевого, изумрудного, перетекающие друг в друга полупрозрачные тени, пятнающие поверхности зданий. Одинокая фигура впереди и чуть внизу запнулась, словно удивленная этой медленной переменой, и неуверенно вскинула ладонь, словно пытаясь поймать что-то невесомое, опасаясь повредить его дрогнувшими пальцами.

...снежинка.

Крошечный укол холода обжег теперь уже его пальцы; совсем неощутимый, и все-таки самим своим существованием отметающий куда-то на задний план ощущение нереальности и сна - Феб видел свои следы, оставляющие неровные отпечатки на тонкой поверхности инея, несколько пушистых искр скатилось с его руками, когда он шагнул вперед. На губах чувствовался незнакомый, остро-металлический вкус, чем-то напоминавший ощущение от Поверхности, обостренно-живой, настоящий. Он по-прежнему не узнавал город вокруг - более того, сейчас начинало казаться сомнительным то, что вокруг них вообще был Люкс. Крыши домой возвышались вокруг незнакомыми силуэтами шпилей, куполов и черепичных скатов, а потолок следующего уровня - если он был - терялся в светлом тумане, заштрихованном пунктирными линиями снега.

До Гильберта - единственного полутемного пятна в этом смешении палитры тускло-белого - оставалось не больше трех десятков шагов. Он стоял, запрокинув голову, и разглядывая происходящее с заметным восхищением - и при этом, казалось, совсем не замечая присутствия здесь другого. Поворот головы, случайный взгляд - неуверенное движение прищуренных глаз...
- Кто здесь? - тихо спросил он, все еще словно не в состоянии уловить в кружащемся танце снежинок своего наблюдателя.
Этот новый мир вокруг выглядел почти прозрачным, слишком хрупким, чтобы вместить их обоих – Феб и сам-то себе казался всего лишь эхом флейт, запутавшимся в снегопаде. И все-таки… этот вопрос, этот ищущий взгляд; сейчас, когда стеклянные стенки кокона, поймавшего Гильберта, разомкнулись, стали проницаемы, Феб не мог оставаться в стороне.
Шаг сквозь снег, темный силуэт в невесомом падении белого – острым росчерком, прорывающим завесу. Странно – он больше не ощущал холода. Тонкие кристаллы исчезали, едва коснувшись кожи, но их прикосновения были тающими, теплыми, дразняще-мягкими.
- Это я, Гильберт. Я – здесь.
Еще одни шаг, в самый центр выбеленного пятна, очерченного его же собственной волей – так, чтобы шепчущая тень, пришедшая из пустоты, обрела лицо.
- Феб? - он с силой провел ладонью по лицу, словно пытаясь стереть пелену с глаз, и на мгновение, показалось, потерял равновесие, слабо покачнувшись назад. - Как вы здесь...
Вспышка; память, резкий шелест бумажных страниц, напоминающей трепет насекомых крыльев - он видит сквозь полуприкрытые веки, как худой, странно знакомый мальчишка пробирается через каменные завалы, осмотрительно выбирая шаг, пытаясь держаться теней и то и дело оглядываясь беспокойным взглядом по сторонам. Он не помнит, как вернуться домой, но он всегда и в первую очередь учился не бояться - размышлять, оценивать, взвешивать - и сейчас въевшиеся в плоть умения пусть не слишком помогают ему не бояться страшных сказок, оживающих в сгущающихся сумерках придонных уровней, но они спокойным шепотом подсказывают ему направление. Иди на свет, но оставайся при этом невидимым. Ступай так, чтобы не побеспокоить тех, кто охотится. Сонный взгляд бездомного, свернувшегося за уцелевшим остовом развалин - пусть сестра Грейс и запрещает ему разговаривать с ними, но не пожалей монетки, чтобы расспросить у него дорогу, только выбирай слова попроще, чтобы не вызывать подозрений... и пусть тебе ни разу в жизни не приходилось драться - этот выпавший обломок железной скобы, кажется, хорошо держится в руке.

- Бояться? Этих? - ты пытаешься состроить снисходительную усмешку, чуть приподняв подбородок, и по огонькам в глазах приятелей замечаешь, что это, похоже, работает. - Просто я знаю одну вещь, которая свалит любого в драке. Глаза, - наконец, выдержав томительную паузу, полную собственного превосходства, ты снисходишь до проявления жалости и объясняешь им. - Бить надо в глаза, вот так, пальцами, как только он наклонился. Ноготь входит сразу в мозг, и все, готово - начисто. Конечно, не каждый на такое решится...
Ты купаешься в их почтительном восхищении, которое частично перемешано с ужасом - каждый из них представляет себе картину, в неброских красках расписанную тобой: изуродованное лицо, мягкое и липкое нечто, обволакивающее собственную ладонь, предсмертный хрип и конвульсии, и то, как мир неотвратимо изменится после этого - как этот поступок навсегда вычеркнет тебя из рядов людей, сделает холодным, мертвенным и железным. Это просто страшная сказка, которой ты пользуешься грубо, наощупь, в качестве пробы - чтобы собирать и вытягивать из окружающих первые капли влияния, протягивать ниточки контроля, строить вокруг себя едва заметный ореол власти, никогда при этом не выдаваясь на первый план. Ты никогда сам по-настоящему не думал о том, способен ли ты сам на смертельный удар - как будучи ребенком, так и через много, много лет после...

- Постойте, - он пошатнулся, в каком-то болезненном, отчаянном рывке хватаясь за руку Феба. Незнакомые пальцы, почему-то обернутые в перчатку, жадная, спазматическая хватка, как будто ему казалось, что земля уходит из-под ног. Слепые, запятнанные прозрачной водой глаза смотрели куда-то сквозь него, окунутые в не-здесь. - Откуда... все это? Феб? Вы ведь только что были здесь, я видел!

- Ты не понимаешь, Рэд, - пальцы в черной коже осторожно касаются других - тонких, точеных, вылепленных из не до конца отвердевшего алебастра. - Все дело как раз в том, как... обыденно все это произошло. Даже сейчас я не чувствую ничего особенного - как будто подписал распоряжение об отделочных работах в главном зале. Буднично. Механически.
- И тебя это пугает? - она старается соблюдать дистанцию, и ее отчетливо беспокоит перчатка, которая кажется здесь рисованным жестом, манифестом замкнутости и отгороженности; она пытается подцепить отворот рукава и медленно стянуть ее, и ты не препятствуешь - наблюдая за происходящим со смешанным ощущением нежности и отрешенности. Она не понимает. Никогда не понимала, и конечно, в этом нет ни капли ее вины. И разумеется, от этого совершенно не становится легче.
- Тебе просто нужно отвлечься, - ты механически отвечаешь на ее движение, прижимаясь к теплой, чуть влажной щеке, против воли со стороны оценивая удачный жест - переживала, беспокоилась, может быть даже плакала - и шепчешь что-то неразборчиво-согласное на ухо. - Оставить работу на несколько дней, уехать... Хочешь, переберемся на неделю в то место, которое тебе так понравилось? Сможем каждый вечер смотреть на настоящее небо, будем бродить по старому городу...
Ты киваешь, не вслушиваясь в продолжение - о том, как ты всегда хотел эту работу, и о том, что Рэд всегда будет рядом, если понадобится. Ты даже не сомневаешься в ее искренности - она умна, рассудительна и всегда относилась к громким фразам с необходимой долей скептицизма. Ее, конечно, не отвратит необходимость находиться в одной комнате с настоящим убийцей. Но сейчас ты не можешь понять, почему это не пугает тебя самого.

Осколки чужой жизни – острые кусочки стекла, ссыпанного в зеркальную трубку, с каждым движением руки, с каждым случайным выдохом этот калейдоскоп становился отчетливее, и каждый новый узор скручивал Фебово нутро болезненной судорогой. Это было слишком близко. Он был одновременно где-то извне, сторонним наблюдателем, застывшим, не в силах отвести взгляда, и внутри – черным зрачком, камерой под сердцем у Гильберта, жадно фиксирующей происходящее. Но еще – он продолжал оставаться собой, наполненным солью, ветром и музыкой, и этот странный водоворот памяти, увлекающий все глубже, заставлял его захлебываться попеременно то одним, то другим, то третьим.
Соль – и воздух становится кристаллически-колким, когда смутно, сквозь спасительную завесу непонимания, проступает горьковатая, отстраненная озабоченность Гильберта, и смысл его молчания, смысл каждого из несказанных слов.
Ветер – и ударом хлыста обрывается дыхание, когда на живом мальчишеском лице вдруг проступает та же алебастровая маска, и сквозь прорези глаз – то же темное, острое, хлесткое, что прячется в глубине сейчас.
Музыка – и каждый из этих осколков, вырванных из разбитой и оставленной позади жизни, становится частью новой мозаики, из которой нет выхода – потому что времени тоже нет.
Феб цеплялся за эти ноты, как за последнюю надежду. Дотянуться, вырваться из головоломки, выжженной в памяти, оказаться не внутри, просто – рядом. Флейты перебирали чьи-то голоса, расплетая их на серые дождливые нити, собирая заново – с вихрящимся небом, снежными вспышками, в сон, которому можно верить.
- Идем, - говорила музыка, которая не знала сомнений. – Идем, я покажу тебе путь. Да?..
- Гильберт? – он очень хотел быть услышанным. Не песней, проникающей под кожу – своим собственным голосом, словами, ладонью, коснувшейся плеча. Он стоял напротив, выдыхая в железо всю эту жажду, и чувствуя, как плавится засыпанный снегом город.

Почти неслышный скрип открывающейся двери. Звуки шагов. Легкие, отзывающиеся отпечатками в полупрозрачной пыли, и - тревожный знак, который и привел тебя в сознание в самом начале, разбудив уколом ледяной паники в мозг - каждый следующий шаг звучит тише предыдущего.
Ты не знаешь имени для того, что с тобой происходит, но прекрасно понимаешь, чем это закончится - уже скоро, через несколько последних оставшихся минут. Ты истончаешься. Изорванная собственными колкими мыслями тень, как персонаж той сказки, который проснулся так быстро, что тело его так и осталось в постели. С каждым шагом ты все дальше уходишь отсюда - вот от тебя остается только звук, только шелест рукавов наспех наброшенного сюртука (как будто знакомая вещь удержит тебя, привяжет импровизированным якорем к месту), вот - только неверные отсветы электрического пламени ночника, просачивающиеся сквозь то, что когда-то было тобой, и еще через мгновение - не останется ничего.

Ты не знаешь, как правильно назвать это, но Сеть уже сомкнула вокруг тебя свое кружевное полотно, и та крошечная часть тебя, та, что не имеет никакого отношения к надетым поверх одежде, имени, телу - уже ускользает по ней, как любопытное насекомое, бегущее по паутинке наверх.

И тогда в последние утекающие минуты ты делаешь самую глупую вещь на свете.

Ты не собираешься с мыслями, пытаясь подвести итоги безвременно оборвавшейся жизни. Не вспоминаешь истекшие дни, не пытаешься составить перечень свершений, достойных и порочных, даже не пытаешься развлечь себя мыслью, какой из адов приготовил для тебя - убийцы в наряде из писчих перьев, чернильного отравителя - Господин Молчаливый, покровитель низкого рода мокриц, червей, жуков и чиновников.
Вместо этого ты бежишь, не чувствуя прикосновения пола к твоим ногам, и рвешься к соседней двери.
Ты должен увидеть его лицо.

Но когда ты пытаешься протянуть руку, коснуться невесомой пряди всклокоченных во сне волос, так похожих на серебристые нити Сети, сплетающиеся вокруг - ты понимаешь, что не успел.

[Черон >>>]

- ...меня беспокоит отсутствие Годо, - смена очередного скомканного обрывка воспоминаний вдруг отозвалась непривычной, колкой дрожью - Феб понял, что на этот раз Присяжный обращался к нему, в упор всматриваясь в лицо глубоко запавшим, темным взглядом, укутанным в шелковую ткань тревоги. Как будто ничего и не произошло.
Гильберт, перехватив его взгляд, криво ухмыльнулся, пытаясь скрыть беспокойство за небрежным жестом, и качнулся на стуле, облокотившись на знакомый парапет лестницы. Аляповато-вычурная лепнина, выцветшая бронза, обрамляющая лестничную балюстраду, тесный деревянный столик - это был уже знакомый ему верхний этаж амфитеатра, некогда служивший буфетом в промежутках между антрактами, где они успели уже побывать однажды - после того самого собрания, которое впервые назвало по имени эпидемию сна.
- Он ушел вчера вечером, - едва не потеряв равновесие, Гильберт снова сгорбился над столом, вытягивая вперед тонкие пальцы, казавшиеся сейчас неестественно, почти болезненно бледными, и демонстративно загнул один. - Собирался проверить курьера и нескольких своих контактов на Дне. С курьером - тем самым, чье имя вы выпытали у Ангуса - проблем не возникло, это мы знаем точно. Они поговорили, Годо осторожно намекнул на то, что связного раскрыли люди Танненбаума, и собирался дальше проследить за ним на улицах. И с этого момента мы ничего о нем не слышали вот уже целый день. И я до сих пор не могу решиться отправить по его следу людей, потому что, возможно, от этого будет только хуже...
Он вдруг прервался, вскинув голову - настороженные блики в двух пятнах въевшейся темноты, сосредоточенные иголки внимания, собравшиеся на лице собеседника.
- Что с вами сегодня, Феб? - он наклонил голову; вопрос прозвучал до непривычности мягко, пропитавшийся не меньшим количеством тревоги, чем быстрые, смятые рассуждения о судьбе Годо. - Вы все время молчите. Что-то не так?
Все было не так. Он окончательно потерял нить реальности, и не мог понять, что из всего происходящего – сон, а что – происходит на самом деле. Был ли вообще этот безумный день, весь – от первого шага в комнату, где спал, не откликаясь на зов, Гильберт, до лаборатории с потрескавшимися стенами и холодного яда, запущенного в вену? Этот стол, этот разговор, это беспокойство, растопившее острый взгляд…
Этот порыв вне времени, оборванное прикосновение в тревожной, вздрагивающей темноте.
Он искал в себе голос – мучительно долго, отрекаясь от звучания металла, пропитанного зовом, возвращая простой, понятный, горьковатый вкус слов. Он смотрел сквозь контур, заштрихованный ломики линиями – живое лицо, игра теней и бликов - и понимал, что заблудился. Там, где пытался стать проводником, маяком, путеводной нитью. Там, где мог перелистывать реальность, расчерчивая нотами каждый миг.
Нет. Он слишком отчетливо помнил каждую из прожитых секунд, и пусть сырая темная неуверенность точит ребра, по капле роняя на них чужую холодную мысль – Так. Уже. Было.
Каждый шаг – как последний, каждый вдох – как последний, и город звучал выученной наизусть песней, хотя и был – сном. Сегодня – все иначе.
- Все не так, Гильберт, - эхо отмеченное ржавчиной, тронуло воздух прозрачным аккордом, делая прорисованные до деталей декорации частью мелодии, рассеченной дорогой. Единственной, зовущей, на которой двое застыли друг напротив друга. - Вам нужно проснуться. Годо… вернется. Или мы вернем его. Но это – потом. А сейчас, - он сделал шаг, протягивая руку. Один короткий шаг, боясь, что его визави растает, ускользнет в лабиринт своих снов, - идем. Пожалуйста.
- Что вы имеете в виду? - он казался не слишком удивленным ответом; в движении вопросительно выгнувшейся брови было скорее вежливое недоумение. Затем, помедлив, Гильберт все-таки протянул руку, не скрывая при этом некоторого сомнения в выражении лица, и не доведя жест до конца. - И куда вы вдруг собрались?..
Фебу вдруг показалось, что он не может дотянуться - что пространство между, заключенное в казавшийся таким простым, плотным и материальным неровный деревянный круг стола, издевательски тянется прочь, оставляя на том конце, бесконечно далеко - оборванное, застывшее в отвердевшем янтаре воздуха намерение, что он в очередной раз подошел так близко, и - не успел...
Вам нужно проснуться.
Проснуться.
- Вам нужно проснуться, господин Альери. Сейчас нельзя спать.
...неразборчивые, слепящие пятна света, сотнями иголочек врезающиеся в глаза, склонившийся над ним силуэт - безлицый, почти белый, размытый в муаровом коконе стекла, и веки так тянет закрыть снова, как будто рывком опустить занавес - там, где в темноте по ту сторону еще звучал голос, каким-то образом переживший собственную кому, запертый в бесконечных видениях и все-таки живой...
- Не реагирует.
- Фебьен, вы слышите меня?
- Давайте электрошок.
Он не почувствовал боли - только в ноздри почему-то ударило запахом горькой соли, слегка обострившей все еще смятые в туман контуры. Незнакомые голоса пробирались сквозь его стеклянный кокон с запозданием, как будто эти фразы произнесли давным-давно, и сейчас фигуры по ту сторону в отчаянии пытались разогнать медленно ползущие сквозь пустоту слова, подтолкнуть их ближе.
Полупрозрачный экран вдруг с легким щелчком отслоился, медленно подавшись вверх и впуская внутрь водоворот шумов, звуков, тревожного электрического писка и топота ног - и только тогда он понял, что воображаемый кокон все это время был дыхательной маской, полностью закрывавшей лицо.
- Альери? - чья-то рука бесцеремонно схватила его за подбородок, поднимая лицо - под оттянутое веко скользнули какие-то капли, показавшиеся на ощупь ледяными; им вторил острый, резкий свет ручного фонарика. Во всем теле ощущалась невозможная, опустошенная слабость - он не мог даже подняться в постели, удержать вес собственного тела, пока кто-то не помог ему, подхватив за плечи с двух сторон.
- Состояние временное, - холодный, сухой голос. Не Джемма и не Саллюви - кто-то незнакомый, затянутый в белое, как и остальной суетившийся вокруг персонал. - Ваш мышечный тонус не пострадал, скоро сможете ходить - это реакция заторможенных узлов моторной коры. Ну же, скажите что-нибудь. Как вы себя чувствуете?
- Мне нужно...
Он рванулся, пытаясь сорвать присосавшуюся к вене капельницу: обратно в сон, туда, где оставалось только дотянуться рукой и сделать шаг – вместе. И тут же отчетливо понимая – невозможно. Сон рассыпался бликами чужих голосов, холодными каплями под веком, саднящей отметиной на груди, его больше не существовало – для Феба. Но где-то там, в переплетениях существующих и мнимых улиц, в лабиринте давно умершего и никогда не происходившего, все еще блуждал Гильберт, и мысль об этом становилась льдом, застывающим коркой на губах.
- Мне. Нужно. Вернуться, - плавящиеся зерна слов продирались сквозь лед, оставляя за собой соленый след. – Вернуться туда. В сон.
- Это невозможно, Фебьен, - он не видели лица говорящего, только белую шкуру-халат, скрывающего под собой терпеливый, почти механический голос. – Успокойтесь, это просто последствия искусственной комы. Вы скоро придете в себя.
- К черту! – Феб задыхался, борясь с бессилием неподатливого тела, с ватной слабостью, безраздельно захватившей власть. – Пустите, я… - он смолк, понимая, что его никто не держит – те руки, что мягко касались его плеч, не сковывали движений, лишь не позволяли упасть.
С трудом, преодолевая вязкое сопротивление, он сомкнул пальцы – и разомкнул их, только потом осознав сколько усилий, сколько вздыбленного, упрямого сосредоточения, понадобилось на это просто действие.
- Когда я смогу ходить? – зато говорить теперь получалось легче, почти естественно, только ледяная корка сочилась тоской. – Меня ждут.
- Послушайте, - все еще расплывающееся перед глазами лицо приблизилось, выступая из пелены скривившийся линией губ; в дрожащих, резких чертах читалась нетерпеливость. Белая шкура опустилась на край его кровати и Феб почувствовал прогибающуюся в ногах тяжесть.
- Послушайте, - повторил доктор. - Все, что вы могли сейчас видеть - заведомый, клинический бред. Не позволяйте себе на него отвлекаться - есть более важные вещи. Вам не делали импринтинг, поэтому вы должны очень внимательно слушать то, что я говорю. Внимательно слушать и запоминать. Вам понятно, Фебьен? Дайте ему еще стимулятора.
Строгий, уверенный голос учителя, инструктирующего ребенка. Жесткий, но не злой - и все еще безымянный. Вернувшаяся в поле зрения справа сестра прижала к его плечу тонкую, почти волосяную дугу инъектора - укола в плечо Феб почти не ощутил.

[Woozzle >>>]

- ...вы сможете подняться через час или два, как только пройдут побочные эффекты, - медленный речитатив вился вокруг, заглушая шум работающей лаборатории. - В сопровождении сотрудников вы отправитесь к человеку, которого должны будете вернуть. Все это время вы должны быть предельно внимательны и аккуратны - не отвлекаться на сторонние факторы, не разговаривать со встречными, подчиняться командам сопровождающих. Они позаботятся о том, чтобы вы ничего не пили и не принимали в это время. Вы находитесь в нестабильном состоянии, Фебьен, которое легко может перейти в постоянную кому - и в ваших же интересах сделать так, чтобы этого не произошло. Вам ни при каких обстоятельствах нельзя спать до момента, пока вы не вернетесь в клинику.
- Теперь о том, что вам предстоит сделать, - окружающий мир медленно обострялся, словно вращение и шум в голове успокаивался в такт произносимым словам - или вколотый стимулятор постепенно начинал действовать. - Вы должны любым привычным вам способом воздействовать на человека, находящегося в коме - вне зависимости от того, к каким фокусирующим действиям вы прибегаете для этого. Если вам потребуется... инструмент, - ровный поток речи вдруг сбился на этом слове, выделив его неуверенными паузами, словно осторожно подцепив хирургическими щипцами, - вам его предоставят. Пациент, находящийся в коме при этом не сможет услышать вашу речь или ваши звуки - поэтому вам понадобится установить с ним прямой индуцирующий контакт. Наденьте вот это. Ну же, не бойтесь.

Протянутая ладонь; змеящиеся в ней струи темных проводов, оканчивающихся какими-то металлическими нашлепками. Кто-то сзади терпеливо подсказывал ему движения, прижав медную поверхность металла к вискам - Фебу показалось, что те каким-то образом словно прилипли к коже, отказываясь падать, или их чем-то прикрепили. Тонкие провода - порванные струны, безвольно спадающие вниз, отведенные той же рукой чуть назад и спрятанные за воротом рубашки...

...лицо, освобожденное из наслоений ветоши, было серым, безжизненным лицом механической куклы. Вокруг глаз змеился еще один слой бинтов, не позволяющий кукле увидеть свет, голос перекрывал резиновый жесткий кляп; к ушам тянулись провода и медные кольца...
Имморанте?

- Если вам не приходилось до этого целенаправленно воздействовать на окружающих - просто концентрируйтесь на попытках позвать его, - голос доктора отбросил тускло блеснувшее вдруг воспоминание. - После окончания сеанса вы вместе с сопровождением вернетесь обратно. Скорее всего, вашего пациента доставят вместе с вами - в зависимости от срока протекания комы, ему может потребоваться курс восстановления. Вы запомнили, Фебьен? Очень важно, чтобы вы представляли себе в деталях. Сон закончился. Он мог быть страшным или увлекательным; это не имеет значения. Не думайте ни о чем лишнем. Сконцентрируйтесь на предстоящей процедуре. Теперь я хочу задать вам вопрос - где находится ваш пациент? Назовите нам адрес, и мы перенесем его сюда в течение нескольких часов. Доктор Саллюви сообщал о вашем отказе, но я настоятельно рекомендую вам передумать. Это избавит вас от необходимости покидать палату и подвергаться лишнему риску.
- Центральный уровень, сектор… - он запнулся, не выговорив адреса, настолько остро резануло по ребрам упрямым, иррациональным, ничем не объяснимым протестом. Сама мысль о том, что чужие люди смогут войти в дом Гильберта и куда-то его, бесчувственного, перенести, заставляла флейты нервно сгребать воздух в комок, и растирать его в мелкую ржавую пыль. – Нет. Когда он выйдет из комы, он придёт сам – если сочтет нужным. Да и в любом случае… Не думаю, что разговор с его охраной пройдет гладко для тех, кто попытается его забрать.
…особенно, если вернулся Годо.
Тень ускользающего голоса, колыхнувшееся на дне зрачков беспокойство, отзвук разговора, которого не было. Просто сон, который закончился – если верить строгому обладателю белого халата. Почему-то он не верил, и тревога Гильберта, перелитая в Феба, плескалась темным, густым осадком под любыми словами. Вернулся?..
- В таком случае я снимаю с себя всякую ответственность за благополучное завершение эксперимента, - сдавленное, придушенное раздражение в голосе, и резкий жест, тронувший воздух прохладой: доктор поднялся рывком, отстраняясь, выходя из зоны видимости, становясь белесым пятном на периферии зрения. – К сожалению, ваше упрямство может иметь весьма неприятные последствия, надеюсь, вы хотя бы это осознаете.
Феб молчал, угрюмо уставившись в стену, изуродованную шрамами отошедшей краски, пытаясь нащупать точку истины в пересечении трех голосов: суховато-недовольного, принадлежащего белому силуэту, и двух собственных, подступающих с разных сторон. Эхо в голове упрямо перебрасывало одно короткое слово. Нет.
- Как хотите, - доктор сдался, и Феб скорее почувствовал, чем увидел, короткое пожатие плечами и шаг в сторону. - Вам сделают еще три инъекции в течении часа, к тому времени контроль над двигательными функциями будет более-менее восстановлен. Но я настоятельно рекомендовал бы вам не подвергать себя физическим нагрузкам некоторое время – хотя бы еще один час сверх этого. Отдыхайте, господин Альери.
Когда он наконец вышел, Феб вдруг понял, что так и не успел спросить, сколько же он спал, и что произошло здесь, в реальности, за тот короткий блик памяти, выхваченной им из чужого сна.
В одиночестве, лишенном споров и необходимости отстаивать свою упрямую блажь, секунды пересыпались медленно, с почти ощутимым сухим шорохом; Феб полулежал, откинувшись в серое больничное белье, время от времени пытаясь шевелить рукой или ногой, ощущая, как острыми уколами возвращается чувствительность. Он был утыкан этими иглами, как подушечка для шитья, и был рад каждой новой, просыпающейся где-то в мышцах – все они обещали ему, что скоро он сможет встать.
Дважды к нему заходил сосредоточенный санитар, впрыскивал в вену какой-то невообразимый коктейль, оставляющий ощущение разбегающихся под кожей льдинок, и уходил – молча. Феб попытался спросить, какой сегодня день, куда делась Джемма, можно ли принести в палату часы – и не получил ответа. Словно вовсе не был услышан.
Тело постепенно привыкало к ощущению себя живым – острая игольчастость таяла где-то в глубине, оставляя взамен слегка заторможенную способность воспринимать команды мозга. На каком-то простом привычном действии – вроде того, чтобы просто сесть на кровати - приходилось сначала концентрироваться, представлять в деталях последовательность движений, сцепленных в жесткую схему: оторвать корпус от матраса, спустить на пол одну ногу, затем другую, выпрямить спину. Потом пошло чуть лучше, чтобы сделать шаг, оказалось достаточно просто представить его – целиком, единым слитным движением.
К третьему визиту санитара, вооруженного инъектором, он уже вполне прилично мог ходить по своей временной келье, уставая при этом скорей морально, чем физически.
Санитар, ставший невольным свидетелем его упражнений, вскинул бровь, осуждающе качнул головой, ввел последнюю порцию раздробленного стекла в Фебову вену и удалился, бросив с порога:
- Я попрошу доктора Ривза к вам зайти.
Феб кивнул – вышло почти автоматически, как сто тысяч раз до этого сна, и остановился, напряженно выстраивая в голове схему пути, который ему предстояло пройти. Сложную, длинную, запутанную схему, которая пугала его и казалась - пока - непреодолимой. Он раскладывал ее на ноты, и каждый штиль и флаг, каждая соединяющая лига сужала границы этого пока.
- Уже поднялись. Замечательно, - уже ставший знакомым голос ворвался в комнату, опережая на несколько шагов его обладателя; доктор Ривз при ближайшем рассмотрении оказался старше человека, каким он казался сквозь мутную пелену забытья - начинающие седеть волосы, россыпь соли и перца, заостренные глаза, стянутая кожа у висков. Короткий, профессиональный взгляд, подмечающий словно просвечивающей лампой детали все еще с остаточным трудом дающихся движений, жесткий, удовлетворенный кивок самому себе. - Как вы себя чувствуете? Головокружение, мигрени?
- Нет-нет, все в порядке, - Феб торопливо шагнул навстречу, забывая о необходимости держать в голове рисунок действий, слегка качнулся, но быстро нащупал точку равновесия; Следующий бездумный шаг вышел увереннее и тверже. - Ничего не болит, не кружится, нигде не жмет. Думаю, я уже могу идти. В конце концов, мне просто нужно пройти по городу, я делал это тысячу раз, и тысяча первый выйдет ничуть не хуже. Сидеть здесь и пересчитывать метры шагами… у меня просто нет на это времени, понимаете?
- Замечательно, - повторил доктор, делая знак рукой в оставшийся полуоткрытым дверной проем. - Не расслабляйтесь; тысяча первый раз может оказаться другим. Не собираюсь запугивать вас сверх меры, но будьте сосредоточены и собраны - в вашем состоянии приступ может спровоцировать даже резкое мерцание цветных пятен, как при эпилепсии - такие случаи регистрировались. Итак, с Джеммой, я полагаю, вы уже знакомы.
Небольшая процессия, проследовавшая внутрь, состояла из троих - знакомая... врач? сестра, лаборант? - и двое сопровождающих, формой и обмундированием напоминающих рядовых карантинного патруля: переброшенные через плечо перевязи с короткими огрызками автоматов, армейские мундиры без знаков различия и с наскоро пришитым символом змеи и чаши.
- Желаю удачи, - Ривз коротко кивнул, делая неоконченное движение, словно собираясь протянуть руку, но передумав. - Не забудьте, при любом исходе сеанса вы должны будете вернуться сюда.
- Я помню, - отрешенный кивок в ответ; мысли были заняты другим: с видимой неприязнью Феб рассматривал вооруженный конвой, который поведет его сквозь город. – А эти господа, как я понимаю, призваны устранить пробелы в моей памяти, если таковые случатся? Поверьте, в этом нет никакой нужды. Я вернусь и без соответствующего сопровождения.
На какой-то миг он сам себе показался ощетиненным злым подростком, который возражает каждому слову – просто потому что не может принять правду взрослого мира. Но ощущение быстро растаяло, смытое одним только взглядом на автоматные дула.
- Сожалею, но исключено, - собеседник мотнул головой, делая знак, что не собирается дискутировать на тему. - Вы отказались находиться в стационарном расположении, и вам придется оставаться под наблюдением. В городе сейчас небезопасно, тем более в таком состоянии, как у вас. Итак, вы готовы?

[Черон >>>]

- Готов, - буркнул он в ответ, пытаясь отрезать, вымарать из своего сознания кусок пространства с двумя вооруженными людьми, как когда-то ему удавалось отделить от происходящего следующих по пятам Годо и Найтингейл, почти не замечая их незримого присутствия за спиной. Сейчас почему-то получалось куда хуже, и раздражение заставляло взгляд то и дело натыкаться на них – и отдергиваться, пытаясь отряхнуть липкую антипатию. Это дополнительное усилие вкупе с возвращающейся памятью тела, пытающегося вспомнить весь диапазон движений, какое-то время занимало его целиком, и он хмуро молчал, почти не замечая шагающей впереди женщины – такой же безмолвной, понимающей его состояние – или просто признающей его право на тишину.
Улицы словно складывались заново, вынырнув из небытия, все было одновременно точно таким, как он помнил – и незнакомым. Слишком резкие тени, слишком пробирающий ветер, слишком отчетливый запах сырости, пропитавший камни. Или он сам все это теперь воспринимал – слишком?..
- Джемма? – тихий, на грани шепота, зов; казалось, что даже собственный голос здесь и сейчас будет звучать чрезмерно. – Сколько прошло времени?.. С того момента, как я заснул.
- Чуть больше суток, - она отозвалась эхом, как будто ждала этого вопроса, но не обернулась при этом. Ему начало казаться, что она словно намеренно избегает встречаться с ним взглядом, не выказывая при этом, правда, никаких признаков опаски или преувеличенной осторожности. - Вы хорошо держались, все было очень гладко. Может быть, немного слишком глубоко - вас не сразу получилось разбудить.
Помедлив, она добавила, обернувшись:
- Видели что-нибудь интересное?
Небрежно замаскированное легкостью тона любопытство казалось почти осязаемым. Или это тоже было слишком?..
- Довольно странные вещи, - даже несмотря на эту едва заметную (померещившуюся ему?) натянутую ноту, он ответил. Осколки сна, который нельзя разделить ни с кем, переливались внутри, пытаясь сложиться в мозаику, и кололи язык острыми гранями. – Какие-то обрывки истории, людей, пораженных Холодом, потом другого, не похожего ни на кого, с повадками психолога–шарлатана. Потом… Как будто целую жизнь, нашинкованную на полоски.
Он глухо выдохнул, отворачивая лицо, вглядываясь в указатель – знакомая, чуть кривоватая стрелка с цифрой “3” и мельком удивляясь, что лабиринт темных, полузаброшенных кварталов они преодолели так быстро.
- В какой-то момент мне казалось… - он все так же смотрел в сторону, - что у меня вот-вот получится. Почти получилось, понимаете? Еще несколько слов, несколько нот… Несколько минут.
Она, помедлив, кивнула в знак того, что услышала его фразу, но не попытавшись ответить. Вооруженный конвой следовал позади, не препятствуя разговору и не вмешиваясь - пусть по незаметности им было и далеко до Годо и его людей.
Позади остался еще один уровень - вокруг них наконец растянулась Централь. За время вынужденного сна Феба она почти не изменилась - только людей, казалось, стало несколько больше, а с улиц, за немногочисленными исключениями, пропали растяжки с предупреждающими надписями пунктов вакцинации. На их небольшую группу почти не обращали внимания - встречные патрульные обменивались с конвоем взглядами, но не более того.

...иногда Феб мельком выхватывал взглядом из толпы вещи, которые в следующее мгновение пропадали, словно привиделись. Только что, когда они миновали одну из аллей Университетского квартала, похожую на улицу, где жил Присяжный - витые фонари, изящные бордюры и стройная линия фасадов - навстречу ему бросился в глаза странный, отчетливо не принадлежащий этому месту силуэт какого-то бродяги, закутанного в выцветшую, грязно-серую ткань с головы до ног, медленно, согнувшись, бредущего им навстречу - а в следующее мгновение, когда взгляд вернулся на то же место, там больше не было никого.
Ты уже был здесь однажды. Помнишь?
- Простите мое любопытство, - Джемма неловко усмехнулась, сминая начало фразы, но потом все же продолжила, - но зачем вы делаете все это? Вы собираетесь остаться в медицинской части и помогать остальным? Вы единственный человек, который до сих пор приходил к нам добровольно. Остальные... впрочем, может, вы их еще и увидите - многие просто не понимают, что с ними происходит. У вас, должно быть, особенная история?

...и снова мираж, искусно вшитый в ткань протянувшихся мимо домов - фальшивый поворот в сторону, притворявшийся улицей, рисующий позади себя пейзажнесуществующих дворов, переулков и перекрестков - только для того, чтобы исчезнуть под второй попыткой взглянуть на него, поймать ускользающее видение. Чем-то похожее на едва уловимые, чужие мысли, тонкими иглами проносящимися сквозь его голову.
Все это здесь. Совсем рядом, достаточно только шагнуть немного в сторону. Для этого даже не нужно засыпать...
- Я… хотел бы помочь, да, конечно, - тонкая нота несоответствия: не вполне ложь, не вполне фальшь, скорее почти-правда, спрятавшая в глубине еще один смысл, и застывшая в нерешительности – раскрыть? Утаить?.. – Знаете, я когда-то - в числе первых, должно быть – и сам прошел через это. Честно говоря, тогда я даже не осознал это, как что-то странное. Просто еще одна реальность, сквозь которую я прошел, довольно неприятная, надо признать. Я не хотел бы остаться там навсегда.
Тянущийся мимо город провожал их прозрачными взглядами; Фебу мерещилось в них что-то скользкое, похожее на прикосновение слепозмейки.
Дома, неотличимые внешне, но сотканные из другой музыки, снова – лестница, выводящая на Централь, словно отрезок пути замкнулся в круг, постепенный, плавный, подбирающийся к голове гул голосов, тасующих незнакомые слова – смутное ощущение не здесь, грубо проткнувшее тысячу других, будничных, привычных деталей. Он смыкал веки, разделяя этим легким движением себя – того, кто заново учился ходить по знакомому с детства городу, и того, кто искал путь во владениях господина Цикады. И продолжал говорить – просто чтобы сохранить связь с текущим вокруг временем.
- Мне повезло – не знаю, по какой-то причине или просто так. Я проснулся. Но я все время думаю – те люди, которые застряли в том, другом мире. У них – у каждого - тоже должен быть шанс. Жить по-настоящему, даже если сон не так ужасен, каким оказался мой. И кроме того, - тревожная, соленая, обволакивающая волна, поднимающаяся к горлу, - тот человек, о котором я говорил в начале. Тот, ради излечения которого я пришел. Ему не место там. Больше, чем кому-либо другому.
И снова – короткий кивок и молчание в ответ. Словно она опасалась сказать что-то не то, что-то лишнее. Или просто ожидала продолжения, объяснения, более внятного, чем уже прозвучавшее – но у Феба не было других слов. А из размытого пересечений знакомых и незнакомых линий проступали контуры дома, который, кажется, он узнал бы даже вслепую. По тихому, шепчущему голосу каменных стен - и по замедленному, сонному дыханию, едва трогающему тишину где-то там, внутри.
- Вас я попрошу остаться здесь, - он остановился в нескольких метрах, оборачиваясь и впервые обращая взгляд на тех, кого пытался не замечать все это время.
Конвоиры переглянулись, не сразу, должно быть, осознав, что ведомый обращается именно к ним - Феб, похоже, так и оставался для них бессловесным подопечным, человеческим инструментом, сопровождение которого надо было обеспечить. Тот, что был справа, растерянно ухмыльнулся, второй бросил вопросительный взгляд на Джемму. Она кивнула:
- Оставайтесь, здесь должно быть безопасно. Если что-нибудь случится - я позову.

Несколько шагов по лестнице - впервые сопровождаемые мягкой поступью, принадлежавшей не хозяину дома, а кому-то другому - легкий скрип петель, тяжесть дверей, маскировавшихся под темное дерево и провалившихся внутрь под ладонью гостя. В первое мгновение ему показалось, что том неестественно, окончательно пуст: фойе встретило их погасшими светильниками, полным отсутствием движения и тишиной, разбавленной тиканием часов - но уже через несколько секунд из этого застывшего спокойствия проявились две фигуры, встрепенувшиеся на звук в креслах по разные стороны комнаты, кто-то поднялся Фебу навстречу:
- Прошу прощения, мы ждем уже час... - говорящий и его собрат были, должно быть, курьерами; но то же время, не давая ему закончить фразы, с лестницы второго этажа плеснуло далекой дробью шагов и через перила перегнулся смутно знакомый силуэт кого-то из слуг. Кажется, это человек был у Присяжного кем-то вроде распорядителя и мажордома - Феб узнал не лицо, но тонкий контур фигуры, незаметной, услужливой и безымянной, каким-то образом отсутствовавшей все прошлое злополучное утро.
- Господин Альери! - голос казался взволнованным, но вместе с тем странным образом сосредоточенным, словно существовала какая-то грань, за которой даже произошедшая трагедия не могла стереть с его лица невозмутимое выражение. - Вы вернулись... вовремя, сэр.
- Что-то еще случилось?..
Феб подался навстречу, оставляя за гранью внимания ожидающих курьеров, Джемму, биение часов, отщелкивающих секунды. На какой-то короткий миг, отрезок вдоха, он почти поверил, что сейчас услышит – “господин Гильберт проснулся”, и сразу же, выдохом, пришло разочарование – нет. Если бы было так, этот дом и этот человек звучали бы совсем иначе.
- Годо так и не возвращался? – несколько шагов по лестнице, и еще одно понимание, приходящее эхом вопроса – нет. И снова – шаг, выносящий за скобки эту тревогу – пока.
- С Гильбертом все в порядке? За ним наблюдает врач? - он наконец остановился, понимая, что чередой вопросов просто пересекает любые слова, которые могли бы прозвучать с другой стороны.
- Состояние стабильное, - его собеседник перешагнул оставшиеся ступени, одновременно косым, сдержанным взглядом встречая отставшую на полшага Джемму, которая с восхищенным изумлением смотрела по сторонам. Каким оно еще, в конце концов, могло быть? - Врач посещал его несколько часов назад, сейчас ушел. Он еще с прошлого дня говорил, что его нельзя оставлять в таком состоянии - что-то об искусственном питании и опасности заражения. Я не позволил ему забрать... тело, - по крайней мере, мажордом запнулся перед тем, как произнести это слово, словно все еще не веря в него до конца, - но он предупредил, что через несколько дней ситуация может стать фатальной, если не подключить его к жизнеобеспечению.
- Много корреспонденции; возможно, вы захотите взглянуть, - продолжение фразы вышло более легким, почти вежливым; кто-то из курьеров позади ядовито произнес что-то вроде "давно пора". - Большая часть - служебные записки Ассамблеи. Двое джентльменов с сообщениями для офиса канцелярии; в отсутствие господина Ведергалльнингена я предложил им дождаться вас как его заместителя. Две заметки от господина командующего личной охраной - сам он не появлялся, а сообщения от него передаются только строго в руки хозяина, но учитывая обстоятельства...

Блеск медного ключа, щелчок дверцы небольшого сейфа, вмонтированного в стену - и в руки Феба перешел ворох сложенных листов и записок с отдельно приложенными поверх двумя кусками грубого картона. Он узнал почерк - похожее письмо он получил еще несколько дней назад, когда возвращался навестить дом. Бумажный Годо был еще более лаконичен, чем обычно. Первая записка сообщала "Цель нашел, наблюдаю. Одобряете захват?", вторая - "Ответа не получил. Действую по усмотрению". Обе, как пояснил управляющий, доставили вчера в первой половине дня, и с тех пор от Годо ничего не было слышно.
Слабая трещина, вдруг прорезавшая ткань реального мира, отделяя его от чего-то другого, где смешались вместе увиденное во сне - Гильберт, беспокойно облокотившийся о парапет, снова и снова спрашивающий себя о том, куда мог подеваться телохранитель...

[Woozzle >>>]

- Вы в порядке? - тревожный голос Джеммы вывел его из мгновенного провала; ее рука сжала его плечо, как будто опасаясь, что он потеряет равновесие. Пол под ногами и в самом деле слегка плыл, никак не желая окончательно вставать на место. - Вам нельзя отвлекаться, не забывайте. Все это может подождать - давайте пройдем к пациенту.
- Вы привели доктора? - поинтересовался слуга, делая подчеркнуто короткий, почти одним взглядом поклон Джемме, как будто только заметил ее присутствие здесь. - Могу я узнать, что вы собираетесь делать, господин Альери? Боюсь, его... действительно понадобится перенести в распоряжение клиники - если не сегодня, то в ближайшее время.
- Возможно, так и придется сделать, - слабое, словно размытое головокружение отступало, медленно растворяя отголоски оставшегося внутри разговора.
Возможно – придется, но пусть, пожалуйста, слышите, кто-нибудь, пусть все получится, и он сможет принять решение сам.
Феб вдруг понял, что отчаянно боится неудачи – как никогда раньше. Что медлит, теряя такое важное, драгоценное время, каждую каплю которого считал священной всего лишь час назад. Медлит – потому что несколько секунд бездействия сейчас равны нескольким секундам надежды. Медлит, потому что не верит своей изменчивой руке, своему ускользающему дару, и черт побери, волшебной методике доктора Саллюви тоже не смеет поверить до конца.
- Я смогу, - беззвучное движение губ, и воздух вздрагивает от этого немого, молитвенного шепота. – Идемте.
Резкое движение головой, запрещающее сомнения, и резкие, вырезанные из решимости шаги.
Он не остановился перед дверью спальни, чтобы дать себе возможность подготовиться, и молчаливый сумрак снова, как сутки назад, ударил под дых, вызывая щемящую тоску.
- Гильберт… - даже не ожидая отклика, он продолжал оборванный где-то между мирами разговор. – Вам нужно проснуться. Слышите?
Конечно, он не слышал. Слышал охранник, со странным, молчаливым недоумением глядевший со стороны. Слышала Джемма, сосредоточенно наблюдавшая за каждым жестом – словно фиксируя результат эксперимента. Слышало эхо, жавшееся к стенам, не решаясь повторить ни одно из произнесенных слов. Только Гильберт оставался безучастен, и ритм его дыхания не сбился даже на долю такта.
Сбивчивая растерянность, опутавшая мысли и пальцы, заставила Феба оглянуться, ища поддержки; он ощущал змеиные провода, тянувшиеся от висков и заканчивающиеся беззубыми головами, он даже догадывался, что именно с ними нужно делать, но отчего-то медлил.
Джемма четким, аккуратным жестом тронула виски, маленькую впадинку за ушами, точку пульса под подбородком. Кивнула ободряюще: ничего сложного. Ничего страшного.
Он кивнул в ответ и позволил змеиной голове припасть к Гильбертовой шее. Медленно, словно опасаясь повредить его алебастровую маску неосторожным движением, Феб протягивал проводки, сцепляя себя и его, пытаясь протянуть отзвук своего пульса, сделать его еще одним проводом – зовущим, тянущим за собой, говорящим на самом первом языке жизни. И понимал, что теперь уже не нужно говорить словами.
Теперь нужно говорить музыкой.
Привкус ржавчины на губах. Звуки-нити, звуки-корни, еще десятки, сотни новых, невидимых проводков, мягко прорастающих в неподвижное тело, тянущихся к сердцу, к легким, впрыскивающих свой поющий голос в каждое волокно расслабленных мышц.
Где-то под отражением застывшей комнаты в глазах Феба проступал нарисованный карандашными штрихами мир, где сам он, человек-эскиз, человек-мелодия, слепо ощупывая пальцами убегающие в пустоту вены нот, искал человека, оплетенного ими.
Звуки падали в пустоту.
Что бы ни сделали с ним за прошедшие сутки, вырезанные из его памяти хирургическим ножом, в чем бы ни заключались методы лаборатории Саллюви - здесь и сейчас, наедине с музыкой, он не чувствовал никаких изменений. Мелодия поддавалась легко, не без некоторого сопротивления, вынужденная продираться сквозь ледяные иглы беспокойства - слишком многое зависело сейчас от того, насколько удачные ноты выпустят на свободу косо срезанные металлические артерии - но поддавалась, а в ответ от не чувствовал ничего. Там, где на той стороне комнаты всегда находился его слушатель, тот - или те - из толпы, кто рефлекторно дернется в ответ на смутно знакомые звуки, откуда потянется медленная нить внимания, ползущая в пальцы флейтиста - там не было никого, кроме человека, которого по всем правилам судебной экспертизы можно было назвать растением, механизмом, бессмысленным предметом. Там не было места слуху, не существовало гармоний или тональностей. Были контакты - коротко блеснувшая мгновенная мысль - но металлические нити, протянутые от его висков к подушке, оставались ненужной обузой, цепляясь за кожу иссушенной хваткой вампира, с ними не происходило ничего.
Это потому, что ты стоишь слишком близко.
Джемма сдвинулась с места, отступая на шаг - она то ли не чувствовала его песни, то ли люди Саллюви предусмотрели своеобразный предохранитель, позволяющий поводырю не быть ослепленным песнями своего подопечного.
Где-то на самом краю зрения ему показалось случайное движение, которого здесь не могло быть - легкий, полупрозрачный мазок кисти, обмакнутой во флюоресцентную краску, пятнышко на сетчатке, моргнувшее и исчезнувшее - а затем, словно торопясь опровергнуть иллюзорность собственного существования, последовало еще одно и еще - как будто лучи далекого солнца вдруг решили сыграть в пятнашки на неровной поверхности стекла. Или обрывок случайного роя бродячих насекомых-фонарщиков вдруг услышал его песню и принялся за работу, перетаскивая капли света в одним им известный порядок пентаграммы вокруг спящего, способный вернуть его к жизни. На какое-то невозможно короткое мгновение он вдруг представил себе - очень остро, как будто в сознание вдруг вошло идеально подогнанное острие, заполнив отсутствующее пространство - огромное рассеянное море светлячков, простирающееся от самого Дна до кромки Поверхности, вырастающее наружу, покрывающее выветренные пустоши зыбкой сеткой блуждающих колоний, мигрирующее вдоль электрических линий и врезанных в землю рельс - а потом человек на кровати открыл глаза.

Не было никакого перехода, пробуждения, попыток сбросить с себя остатки сна - как будто механизм Присяжного переключили одной простой, элементарной командой, добравшейся до него через пустые города его снов - как крошечное упрямое насекомое, пробившееся сквозь холод, штормы и темноту, и наконец приземлившееся в его ладони.
Он смотрел перед собой, широко открыв глаза, застывшим, кукольным взглядом - и через несколько вязких секунд обмяк.

- ...срочно носилки сюда, позовите моих людей! - голос Джеммы, которая успела распахнуть дверь и не терпящим возражения тоном звала кого-то внизу, хлестнул по ушам, вырывая Феба из оцепеневшего мгновения; а она уже склонялась над кроватью, вставая на колени и вытягивая тонкую бледную руку из-под одеяла, закатывая рукав и измеряя медленное подкожное биение своими нетерпеливыми пальцами. Где-то по ту сторону комнаты по лестнице рассыпались шаги.
Провода, сшивающие их в почти единое существо, в зеркальное эхо, бьющееся с изнанки черепа, вздрогнули нервным ознобом.
- Что с ним? Джемма, что происходит? Что-то пошло не так? Скажите мне, черт побери! - обескровленный, лишенный поддержки флейт голос звучал беспомощно и зыбко, словно еще не до конца вернулся с той стороны.
Феб видел ее судорожное, заключенное в каждом жесте беспокойство, видел, что ей не до вопросов, но не мог унять этот рвущийся из нутра страх. Страх, что ничего не вышло. Или – что стало только хуже.
Пока она сосредоточенно сжимала запястье, Феб чувствовал, как с каждым вдохом вместо воздуха в грудь вливается отчаяние, рваными толчками, наполняя легкие до краев. Он больше не спрашивал. Просто ловил каждое ее движение, каждую тень на ее лице с жадным вниманием человека, ожидающего приговора к казни – или помилования. В застывшем, немом вопросе – что?..
- Спокойно, - она властным жестом вскинула ладонь, не отрываясь от своего занятия; в висках вдруг застучало болезненными толчками крови, комната дрогнула. - С ним все будет в порядке, но его нужно доставить в клинику. И держите себя в руках, а то вас придется нести рядом с ним!
Комнату перечеркнули один за другим несколько силуэтов - двое конвоиров; кто-то торопливо расстелил на полу жесткое брезентовое полотно, куда принялись по команде Джеммы с предосторожностями переносить Гильберта - на нем оставили одеяло, Феб видел только безвольно откинутую голову, и в какой-то момент ему показалось, что опущенные веки дрогнули. Вслед за охраной ворвался управляющий, понимая, что ничем сейчас не может помочь и застывая в дверях марионеткой с подрезанными нитями - еще недавно спокойное лицо рассыпалось трещинами спавшей маски, вторя тревоге Феба. Комната покосилась сильнее, в глазах вдруг начало темнеть - одним смазанным кадром он вырвал из смешавшегося в кучу происходящего заострившийся профиль Джеммы и слегка прикушенную губу, почти не слыша, как она раздает указания, и просит всех освободить проход...
- Вы в порядке? - Феб скорее почувствовал, чем увидел, что зашатавшийся мир подпирают чьим-то плечом, встревоженные пальцы подхватили его руку, забрасывая за шею, помогая опереться, - У вас получилось. Слышите? Все получилось, - болезненный стук пульса почти заглушил ее слова; она помогла ему шагнуть - с опорой это оказалось не так сложно, как выглядело полсекунды назад. - Нам нужно вернуться обратно. Скоро головокружение пройдет, все будет в порядке, но вам нужно будет собраться. Успокоиться. Вы слышите, господин Альери?
- Да, - он проглотил застрявший в горле осколок отчаяния, раздирая гортань, и вместе с тем чувствуя, как отпускает, медленно разжимая когти, вцепившийся в душу ужас. – Да, слышу.. Я…Сейчас.
Воздух медленными холодными глотками с выверенной паузой на каждый счет. Он заставлял себя дышать, снова вспомнить, как это делается, вымывая темноту из грудной клетки. Угасающие волны все еще ласкали стены комнаты, заставляя их отступать и возвращаться в унисон рывкам пульса – но вместе с дыханием становились ровнее, тише, пока наконец не застыли в первозданной каменной неподвижности.
- Все, - он мотнул головой в ответ на молчаливый сомневающийся взгляд, отпустив свою живую опору, отодвигая новым длинным вдохом на миг подступившую черную пелену. - Правда все, я могу идти. Но почему с ним – так? Так должно было быть? Когда я… вышел из комы – в тот, первый, раз, все было совсем иначе. Сразу, без всяких врачей.
Он подавил новый виток зазвеневшей тревоги, загоняя в самый дальний угол, и слыша, как она перебирает внутри свои тонкие струны.
- Все вопросы - потом, - Джемма, убедившись, что подопечный способен передвигаться без посторонней помощи, немедленно сбавила тон, в котором больше не осталось проникновенно-убедительных нот, но по брошенному напоследок тревожному взгляду он понял, что это был ее способ убедительно сказать "не знаю". Небольшая процессия с носилками уже преодолевала последние ступени лестницы, и доктор поспешила за ними.

[Woozzle >>>]

Курьеры, нетерпеливо измерявшие периметр холла, поодиночке застыли нелепыми восковыми фигурами, ожидая, должно быть, худшего - в мешковатом грузе на носилках человек угадывался без проблем. Утихающие, но все еще настойчивые толчки пульса в висках и тревожные, вьющиеся холодными змеями мысли выгнали их за периферию происходящего - случайные контуры на бумажных декорациях, нарисованные фигуры - со своими важными вопросами и делами, не терпящими отлагательств. Управляющий отпер тяжело разомкнувшиеся двери, и тесное пространство дома распахнулось, выпуская их в город.

Путь назад оказался почти стертым из памяти - извилистые линии улиц больше не пытались прорваться проходом в несуществующие кварталы, бродячие обманы зрения не пытались перейти им дорогу. День перевалил за полдень; где-то совсем рядом, на Променаде, от которого они удалялись с каждым шагом, принимались решения, разрушались альянсы и допрашивали поспешно объявленных изменников, где-то Танненбаум, которого теперь можно было называть некоронованным правителем Люкса, произносил распоряжения, эхо которых вскоре отзовется по всему городу, но здесь и сейчас для них существовали только монотонные, тяжелые шаги, изредка разбавлявшиеся ожиданием подъемников и извивающимися лестницами.
По дороге он заметил, что Джемма, несмотря на строгий и сосредоточенный вид, выглядит усталой - время от времени острый взгляд терялся в переплетении окон, становясь размытым и потерянным - как будто не Фебу, а ей на протяжении суток впускали в кровь вытяжку снов, заставляя терять из виду настоящее. Когда приземистый силуэт утыканного иглами забора, ограждавшего корпус лабораторий, медленно выполз из сгущавшихся сумерек - она, казалось, не сразу поняла, что это было.

- ...отведите его к доктору Ривзу, пусть помещают на реабилитацию, - они прошли контрольный пункт на входе, где никто не стал их задерживать - охране хватило нетерпеливого взмаха руки Джеммы и красноречивого вида тела, не подающего признаков жизни. Оказавшись внутри, Джемма немедленно отыскала кого-то из подручного персонала, и повернулась к Фебу, показывая, кого имеет в виду. - Я в смотровую, позовите туда кого-нибудь - нужно проверить показатели. Идите, - она легко подтолкнула его в плечо, указывая направление в сторону уже знакомого стационарного блока, откуда они вышли в прошлый раз. - Вам нужно восстановить уровень активности, это не меньше нескольких часов. С вашим другом все будет в порядке.
В каком-то полуслепом упрямстве он продолжал идти следом – за Джеммой, за носилками, медленно плывущими между корпусов. Не понимая до конца обращенных к нему слов – или не в силах преодолеть привязи, свитой из тревоги, соли и отголосков музыки.
- Я хочу знать, что с ним, - поймав неодобрительный, раздраженный взгляд, он запнулся, но со следующим шагом охранников-носильщиков, снова дернулся вперед. – Я дождусь, пока его осмотрят. Мне нужно, понимаете? Какая реабилитация, я просто не могу сейчас уйти. Я должен знать.
В растрескавшейся паузе – все то, на что не хватает слов. То, что цепко держит за горло, дозировано отмеряя воздух – мелкими глотками на каждую пробившуюся сквозь оцепенение мысль: он выживет. Кажется – лиши его возможности видеть человека, укрытого серым одеялом, и воздух кончится. Останется только осознание – я убил его. Я сам его убил. Своей чертовой железной рукой, своей чертовой музыкой.
- Пожалуйста. Мне нужно знать. Потом я буду делать, что скажете.
Она не стала тратить время на споры - короткий, нетерпеливый взмах рукой, и Феб почувствовал хватку на своих плечах. Один из санитаров, чьему сопровождению его препоручили, держал его за плечи, второй стоял наготове - в то время Джемма, ведя за собой носильщиков, по-прежнему не говоря ни слова сверх, направилась в сторону основного здания.
Маленькая, молчаливая процессия медленно удалялась, Феб смотрел вслед, и в его груди лопались от нарастающего натяжения волокна - беззвучно и больно, отнимая то немногое, что позволяло держаться на ногах. Он постепенно провисал, не чувствуя собственного тела, не чувствуя чужих рук, не дающих ему упасть, не чувствуя ничего – кроме хлынувшей пустоты.
Когда от последних нитей остались лишь судорожно сжимающиеся обрывки, он безучастно позволил себя увести - унести – куда-то. Он не запоминал пути, не узнавал стен, перед глазами рассыпались пылью обрывки потускневшего сна, и в прорехах постоянно проступала безжизненная бледная рука, свесившаяся с носилок. Он был почти уверен, что теперь все кончено – и все дальнейшее казалось бессмысленным, глупым и лишним.
Тонкая игла прокусила кожу – он не почувствовал привычного опасения или боли, лишь сухо зафиксировал укол и свинцово-холодные капли, втекающие в вену. Ржавая роспись, бегущая по стенам, пересекала случайные лица; Феб не видел разницы в линиях – всё казалось одинаковым, давно осыпавшимся бредом.
Потом, когда вместо свинца в вены вошла темнота, он даже успел почувствовать благодарность. На миг – прежде чем провалиться в ночь, оставив на краю падения память.

Шорох, скрип, звук шагов.
Оно возникает сразу, в опасной близости, не утруждая себя предварительным открыванием дверей, и тем более не спрашивая разрешения войти. Это присутствие каким-то образом появляется ровно на границе слепого чувства кожи - того самого, что предсказывает холод занесенного лезвия за секунду до прикосновения.

- А, господин Присяжный...

Страха нет - хотя успевшие перейти от зыбкого сна к бодрствованию части сознания немедленно застывают ледяным, острым параличом, срабатывающим почти рефлекторно при звуках этого знакомого, вкрадчивого голоса (так ткань скользит по грубому, зазубренному железу). С противоположной стороны сощуренных глаз на него наваливается чужой, незнакомый мир - тусклый свет оранжевой лампы, комната в оттенках грязно-белого, постель с металлическими бортами. И гость - одинокий силуэт, пятнающий серым углем однотонную раскраску окружения.

- Отдыхаете, м? - Люциола небрежно прогуливается по комнате, и, кажется, с неподдельным интересом разглядывает интерьер, который по ближайшему рассмотрению начинает все больше напоминать Гильберту больничную палату. Стол, инструменты, стойка с пробирками - гость вытаскивает одну из них и задумчиво разглядывает на свет сгущенные оттенки багрового. Кажется, сейчас это обманчивое спокойствие прекратится, одним неуловимым движением хрустнет стекло, кровь расплескается по стенам, и чужое присутствие снова окажется невозможно, пугающе близким, когда нельзя сопротивляться, нельзя даже дышать, когда бессильное тело предает тебя, полностью отдаваясь на милость кукловода, забавы ради подхватившего тонкие нити острием ножа...
Он подчеркнуто осторожно ставит пробирку на место - и вдруг резко, без предупреждения щелкает выключателем. Комнату заливает яркий газовый свет, режущий глаза - но сейчас Гильберт согласен терпеть любые неудобства, только бы случайно не опустить век, не потерять иллюзию контроля.
- Не могу сказать, что одобряю ваш выбор, - гость усмехается, рассеянно подбирая со стола стеклянный шприц и небрежно вращая в пальцах. - Вот ваш собрат по недоразумению, которое вы называете Ассамблеей, господин Марбери - помните такого? - умел ценить обстановку. Возможно, вам стоило бы при встрече взять у него пару уроков хорошего вкуса.
- К-как... - пересохшее горло все-таки подводит его, и он срывается на хрип, отчаянно стараясь не закашляться - и выгадывая за случайной паузой немного времени, чтобы оглядеться и понять, где он находится. Что-то не складывается. Комната действительно напоминает палату, но существенную часть ее занимает технический хлам - шкаф с книгами, какие-то игольчатые механизмы, отдаленно напоминающие машинерию Хозяина, несколько динамиков в стене. - Как вы здесь...
- Прошу прощения? - Люциола тихо смеется, не разжимая губ - его, кажется, искренне забавляет ощущение беспомощности на его лице. - Вы ведь сами меня позвали. Не помните? Отправив за мной это ничтожество, своего телохранителя. Я отрезал ему голову и отправил с доставкой к вам домой за то, что он потревожил мой покой, но вы, похоже, разминулись с посылкой. Решили наконец выполнить свою часть соглашения?


Холод; ртутный, тягучий холод, мгновенно заполняющий все тело. Он блефует. Развлекается; испытывает его, ждет реакции. Сохранить каменное лицо оказывается легче, чем казалось ему мгновение назад - может быть, из-за того, что тело все еще не подчиняется ему, нехотя соглашаясь только немо двигать губами.
- Ты... ненастоящий, - еще один хрип; Гильберт не понимает, что говорит, он хватается за обрывок бьющейся где-то в голове мысли. - Ты в моей голове. Нет стен, нет дверей, нет Доннели, просто сон, который бродит от одного к другому...
Люциола молчит - широкая улыбка играет на лице, в глазницах которого бьются тусклые насекомые огоньки. Он медленно протягивает руку вперед, оказываясь совсем близко, наклоняясь над его кроватью, и пальцы обнимают болтающийся где-то наверху тонкостенный сосуд капельницы. Очень медленно ладонь сжимается, сминая стекло, как обгоревшую бумагу; зеленоватые потеки соляного раствора капают на пол и на простыню, выбивая тревожное, паническое аччелерандо, и в какой-то момент Гильберту кажется, что пальцы его руки обернуты в серую металлическую пленку, тускло блестящую на свету.
- Хорошего отдыха, господин Присяжный, - шепчет гость, не меняя позы, следя за тем, как осыпаются осколки стекла. - Не забывайте о нашем договоре. Мне нужна Башня; вам нужен другой, новый город. Вам и всем остальным, кто еще не знает об этом.

Скрип двери, дробный стук, звук шагов...
Гильберт дернулся в слепом приступе паники, не пересекая границы между сном и пробуждением - бежать, сопротивляться, что угодно, только не снова это угодливое бессилие - и в рывке натолкнулся на нависавший над головой механизм капельницы. Затылок обожгла боль; что-то хрустнуло - кажется, стекло - и в довершение, попытавшись вскочить, он ударился локтем об угол. Только после этого, приведенный в чувство жесткой реакцией окружающего, он открыл глаза и все-таки разглядел визитеров.
- Эй, осторожнее! - один из вошедших, белое одеяние медика и зашитое маской лицо, метнулся к угрожающе закачавшимся баллонам питательного раствора; один из них растрескался и почти вытек. - Спокойно, не двигайтесь, я сейчас уберу осколки. Проклятье, вам нужно лежать...
Он не слушал. Второй гость, следовавший на шаг позади санитара...
- Феб, - он вдруг почувствовал, как змеиный клубок страха, принесший с собой сон человека-светлячка, начал таять, сменяясь странным, незнакомым облегчением. Он медленно подчинился, откинувшись на подушки, и на мгновение прикрыл глаза. - Слава богу, это вы.

[Черон >>>]

...Феб все еще боялся поверить до конца. Боялся, когда его выдернули из черного, спасительного, немого сна обратно в эту тоску и ощущение краха, выдернули и сказали – все хорошо. Боялся – до дрожи, замирающей под сердцем россыпью не тающих льдинок – пока шел за своим немногословным проводником, и каждый шаг ему хотелось застыть в этой перепуганной надежде – или сорваться, обгоняя провожатого и само время, чтобы наконец узнать наверняка. Боялся, когда в распахнутый дверной проем увидел его: еще более бледного, чем обычно, с каким-то судорожным, оцепеневшим лицом – но живого, черт побери, живого!
Все это мог быть сон – неотличимый от реальности, как уже бывало раньше. И если так – он не хотел больше просыпаться.
- Гильберт-Гильберт. Вот уж не думал, что вы тоже боитесь медиков, - облегчение прорвалось в голос, раскрашивая слова улыбкой – хрупким тремоло, неуместным здесь, среди пропитавшего стены запаха медикаментов, но не желающим стихать. – Да еще настолько сильно, чтобы крушить оборудование.
Он подошел ближе, с болезненным вниманием вглядываясь в обострившиеся черты, и снова вздрагивая, ожидая чьего-то прикосновения и зова – “Проснитесь, господин Альери!”
Прикосновения не было, и окружающий мир казался настолько детальным, четким и правдивым, что не верить в него было кощунством.
- Как вы… - неловкая пауза вместившая понимание банальности слов – тех, что прозвучат сейчас, и вообще всех, существующих в человеческой речи. - Как вы себя чувствуете?
- Неплохо, - он слабо улыбнулся в ответ и поморщился от остатков тупой боли в ушибленном затылке. - Было бы еще лучше, если бы я понимал, что происходит...
Он вдруг прервался, словно вспомнив что-то, проснувшееся беспокойным уколом в памяти, и поднял взгляд туда, где сопровождающий Феба отцеплял разбитый баллон капельницы, от которого осталась ощерившаяся стеклянным оскалом звездчатая половина.
- Прошу прощения, я вовсе не собирался портить имущество, - извиняющийся тон в его словах показался Фебу каким-то совершенно чужим; медик в ответ мотнул головой.
- Ничего страшного, она уже была такой, когда мы вошли. Техника безопасности - емкости в любом случае крепятся вне пределов досягаемости пациентов, так что у вас не было шансов. Наверное, просто треснул сам по себе.
- Вот как... - Присяжный почему-то надолго замолчал, со смешанным выражением разглядывая осколки, прежде чем перевести взгляд на Феба. - Итак... что все это значит, друг мой? Боюсь, я плохо помню последние события. Все... - он поморщился, - как будто смешалось в голове.
- Это неудивительно, вы... пропустили пару дней, - острое чувство вины, будто он, Феб, был лично ответственен за эти два дня: за то, что Гильберт впал в кому, и за то, что пробыл в ней так долго. – Сонная болезнь.
Два слова, после которых никому в этом городе сегодня не потребовалось бы дополнительных объяснений – слишком хорошо всем и каждому было известно, что за ними стоит. Но Феб все-таки продолжил – скорее для того, чтобы не дать этим словам ударить всей тяжестью, разбавить голосом, смягчить игрой эха, перекатывающего звуки, заштриховать пробелы в памяти хоть чем-то.
- Вас не смогли добудиться вчерашним утром, и пришлось воспользоваться… несколько странным методом доктора Саллюви. Но он работает, видите, - почему-то больше всего ему не хотелось, чтобы сейчас, в этот момент, Гильберт спросил – что за метод, и как именно он работает. Пусть потом, позже, завтра или через четверть часа, но только не в этот самый момент. Комкая последнюю фразу, торопясь перебить ее вкус, Феб неловко улыбнулся: - Не поверите, Люкс все еще стоит – хотя некоторые его представители очень настойчиво требовали вашего внимания.
И тут же – резкий укол под ребра. Рука сама собой опустилась в карман, почти обжигаясь о бумажную плоть. Две записки от Годо, отложенные на потом.
- ...вот как, - повторил Гильберт, снова замолкая с остановившимся взглядом и переваривая информацию. - Мне казалось... - он запнулся, - так значит, вот что это было. А я-то пытался понять, почему попытки восстановить воспоминания отказываются увязываться вместе.
Короткий смешок. Медик, закончивший уборку поврежденного оборудования, попросил его протянуть руку, которую немедленно опоясал вздувшимся ремнем, замеряя давление и делая пометки в своем блокноте. Пока короткий осмотр длился, в палате висело напряженное, неловкое молчание - было очевидно, что Присяжного распирает от вопросов, которые он по какой-то причине не собирался задавать прямо сейчас, то ли из нежелания говорить о делах при посторонних, то ли по каким-то другим причинам.
- Я вспоминаю рассказ о вашем случае и пытаюсь что-то вытащить из памяти, но... - взгляд неуверенно качается из стороны в сторону; только сейчас, когда Присяжный поднялся в постели, перебравшись в полусидячее положение, стал заметен его непривычно-неаккуратный вид - темные пятна под глазами, некогда аккуратно уложеные волосы растрепаны и стоят торчком, - похоже, тщетно. Какое-то место в городе, вокруг никого не было... - он снова натянуто усмехнулся. - Похоже, вам достались самые увлекательные сны. Что скажете, сэр - я в порядке?
Последний вопрос был адресован санитару - тот, помедлив, кивнул и сверился с собственными записями.
- Показатели в порядке. Можете попробовать пройтись, только осторожно - нервная активность может восстанавливаться не полностью, в первые часы тело не полностью подчиняется. Я позову доктора Ривза, он хотел видеть вас после восстановления.
- О, это было бы весьма кстати...

Когда дверь палаты закрылась, оставив их с Фебом наедине, Гильберт откинул покрывало и рывком поднялся, садясь на краю кровати и свешиавя ноги. Его ночную одежду здесь сменили на какой-то свободный бледно-синий халат, довершавший образ человека, расположенного на максимально возможном удалении от прежнего Присяжного, неизменно строгого и застегнутого на все пуговицы. Даже его поведение сейчас, казалось, изменилось под действием этих внешних атрибутов - поймав взгляд Феба, он дернул уголком рта, пытаясь скрыть очередную невольную улыбку.
- Вид, должно быть, тот еще? - следующее движение далось ему на вид не менее легко: держась за край кровати, Гильберт встал и сделал несколько шагов. - Прошу вас, расскажите все, что вам известно. В первую очередь - что с Годо?


Вопрос, которого он боялся. Вопрос, которого он ждал. Вопрос, на который он не имел ответа.
Феб коротко качнул головой, сразу отсекая ожидание – не знаю. Пальцы, словно живущие сами по себе, неподвластные воле, касались бумаги, комкали два тонких листка, ощущая кожей резкую вязь букв.
- Он не возвращался.
Взгляд в сторону, и серое, дождливое чувство: почему, почему даже сейчас я не могу сказать что-то ободряющее?... Или – хотя бы – соврать. Он не мог. Онемевшая рука, сжимающая бумажное эхо, протянулось навстречу, передавая из пальце в пальцы тревогу.
- Ваш управляющий получил это вчера и передал мне несколько часов назад. Не знаю, сумел бы я что-то изменить, если бы увидел это вовремя. Не знаю даже… нужно ли было что-то менять? Быть может, Годо просто… занят захватом цели.
…он как будто ждал прощения. За то, что в этот не слишком большой срок, все пошло наперекосяк. Словно снова, как когда-то ощущал в себе смеющийся голос человека, играющего лезвием, и кармин чужих снов. И снова просыпалось невыносимое, тяжелое, почти забытое чувство, стоило взгляду коснуться шрама на тонком лице.
Присяжный внимательно изучил обе записки, повернул каждую обратной стороной и тщательно рассмотрел перед светом настенной лампы, словно искал там какие-то тайные знаки, дополнение к посланию, не предназначенное для чужих глаз - но если он и преуспел в своих попытках, Феб этого не заметил. Закончив, он сложил кусочки картона вместе, и поднял взгляд.
- Вам совершенно не в чем винить себя, - сдержанные, выверенно-спокойные слова. Рефлекторным движением он попытался было отправить послания в нагрудный карман, и едва заметно вздрогнул, наткнувшись на грубую ткань халата. - Годо - не бюрократ из канцелярии, для него не существует делегирования полномочий. Даже если бы вы передали ему указания, он бы, скорее всего, просто не послушал бы вас...
В мгновенной паузе не было обвинительного тона, но отстраненное, задумчивое выражение лица Гильберта читалось без слов - что если бы Феб рассказал о его болезни? Заставило ли бы это Годо вернуться, отменить операцию, бросить все силы на защиту своего господина - и, почти наверняка, первым делом передать его в руки армейских медиков, имеющих опыт борьбы с сонной болезнью?..
Гильберт дернул головой, обрывая беззвучные размышления:
- Будем надеяться на его осмотрительность. Годо гораздо лучше нас обоих разбирается в таких делах. Кроме того, ему не привыкать...
Скрип бдительной двери словно перехватил фразу на середине, и он поспешно осекся, поворачиваясь ко входу и усилием воли стирая застывшее на лице восковое беспокойство.
- А, вижу, вы уже поднялись, - в голосе Ривза по-прежнему звучала исключительно сухая удовлетворенность успешно проделанной работой. Феба поприветствовали коротким кивком, Присяжный удостоился сдержанного "господин" - определенно, несмотря на негромкое имя, после возвращения Джеммы с эскортом здесь все знали, что на их попечении содержится личный помощник Танненбаума.
Присяжного попросили пройти в дальнюю часть помещения, к выстроившимся у стены механизмам, где он провел несколько минут в неподвижном состоянии за стенами тесной кабины, натянув на голову что-то, напоминающее сетку из проводов. В палате слабо запахло электричеством - свежий, и одновременно неприятно-сырой запах озона, знакомый Фебу по отголоскам штормов, заглядывающих в ту часть города, которую он когда-то называл домом.

[Woozzle >>>]

- ...и в который раз - моя искренняя благодарность вам и вашим людям, - Гильберт, осторожно выбравшись из все еще слегка потрескивающего агрегата, наблюдал за тем, как доктор Ривз быстрым почерком записывает показания прибора. - Не откажите удовлетворить мое скромное любопытство - что мы все-таки знаем об этой болезни на текущий момент? Насколько я понял из отчетов, не обнаружено ни возбудителя, ни способа передачи...
- Да, термин "болезнь" сам по себе здесь обманчив. Это скорее нервное расстройство, критическое состояние нервной системы, когда она... - не найдя нужного слов, доктор на мгновение оторвался от записей и рефлекторно щелкнул пальцами, - начинает последовательно отключать ваше тело от управления. Механизм, на самом деле, очень эффективный - своего рода консервация. Если бы не сопутствующие повреждения психики, в этом состоянии вы могли бы существовать очень долго - без пищи, воды, и с минимальным запасом кислорода. Чем-то напоминает гибернацию, в которой отдельные представители пещерной фауны переживают периоды голода...
- А терапия? - Гильберт казался искренне поглощенным беседой - за все ее время он едва ли раз перевел взгляд на ожидающего в стороне спутника. - Что-нибудь вроде нервного шока? Кстати, кому из ваших... специалистов я обязан этим воскрешением?
- Разве вам не сказали? - Ривз недоуменно вскинул брови и обернулся, остро уставившись на Феба. - Ваш друг непосредственно проводил контакт. И судя по отчету наблюдателя - весьма успешно.
…больше всего на свете Феб сейчас был бы рад оказаться где-нибудь не здесь. Взгляд доктора казался колючим, рентгеновским, просвечивающим насквозь; Гильберт медленно поворачивал голову, оставляя время осознать, что сейчас, спустя пару секунд, к этому взгляду добавится еще один – удивленный, изучающий, быть может – с оттенком осуждения. И от этого еще не пойманного, но предощущаемого нервами взгляда хотелось спрятаться.
Прятаться было негде.
Он ждал, вслушиваясь в долгий, затянувшийся затакт, жаркая волна льнула к лицу изнутри, оставляя после себя тикающий пульс в висках – и молчание.
Медленное тикание постепенно замедляющихся секунд, застывающих; словно вмороженных в лед.
Щелк. Стрелки останавливаются, не в силах набрать достаточной силы, чтобы двинуться дальше...
...и, отмерив одно-единственное мгновение, удлинившееся чуть больше обычного, продолжают ход.

- Вот как? Мне казалось, это хирургическая процедура...
- Нет-нет, об этом не может быть и речи. Оперировать тонкие когнитивные расстройства с помощью лоботомических методов - это смешно.
- Значит, для этого вы используете Музыкантов?
- В некотором роде. Как правило, редко; обычно это любые носители зачаточных резонансных способностей. С Фебьеном в этом отношении было легко работать.
- Но как, в таком случае, действует вакцина?..

Разговор вился медленно, небрежно, словно оба его участника не заметили напряженного момента, оставшегося позади. Гильберт что-то быстро черкнул в записях доктора, они обменялись еще парой реплик - и Ривз вышел, оглянувшись в последний раз на Феба и смерив его каким-то незнакомым взглядом.

- Я в долгу перед вами, - замерший на противоположном конце комнаты, всклокоченный, обряженный в нелепый халат Присяжный сейчас казался настолько серьезным, каким Феб его раньше никогда не видел; и вместе с тем это прозвучало медленно, просто и почти буднично, без малейших нот напускной торжественности. - Но как вы...?
- Я испугался, - неловкость все еще сковывала слова и жесты, но самое первое, непреодолимое желание провалиться, стать невидимкой – отступало, оставляя после себя только медленно бледнеющие пунцовые пятна на щеках. – Да к черту, я просто был в панике, не знал, что делать. Ждать – чего?... Звать на помощь – а кто здесь может помочь? Пошел искать вашего доктора Саллюви, он составил такой внушительный отчет, волей-неволей проникаешься уважением. Не знаю даже, верил ли я тогда, что у него есть лекарство. Просто… не мог сидеть на месте. А дальше начинается самое интересное.
Оставляя позади часть рассказа, которая касалась его самого, и переходя к тому, что он не успел толком обдумать тогда, Феб оживился, отбрасывая остатки скованности, погружаясь в ставший уже привычным способ рассортировать мысли – просто выкладывая их одну за другой, как карты, одновременно рассматривая их своими – и его глазами.
- Я был уже уверен, что сейчас услышу – какое лекарство, о чем вы вообще, но Саллюви…. Он даже как будто не удивился моей просьбе. Сказал, что способ есть – теоретически. Практически – всё, что нужно для пробуждения, а точнее все, кто нужен – специальным образом подготовленные люди со способностями музыкантов - находятся под контролем армии Танненбаума… - он сделала несколько полуслепых шагов, едва не споткнулся о медицинский штатив, еще не до конца осознавая то, что скажет через секунду. – Вы понимаете, что это значит, верно?.. Всего несколько дней после той, самой первой, вспышки - а в лабораториях Танненбаума уже есть специально подготовленные люди. Что это – удача, выстрел наугад и работа с уже имеющимся материалом? Или было время их подготовить, знание, к чему именно готовить и как – до появления болезни?
- Проклятье, Бернард благоразумно умалчивал в своих отчетах об этом, - ладонь Присяжного безотчетно сжалась в кулак, пальцы хрустнули; он сделал несколько беспокойных шагов наискосок через комнату, не переводя взгляда. - Мы знали, что у Хозяина есть лекарство - он объявил об этом еще на самом первом совещании, помните? Несколько сумбурно, но нужные выводы были сделаны. Черт возьми, я ведь даже не счел необходимым поинтересоваться природой этого средства - решил, что это какой-то инструмент привычной медицины, хирургии или неврологии... а оказалось, что он чрезвычайно удачно использовал для этих целей людей Проекта. Это все что угодно, только не случайность, - нахмурившись, Гильберт вдруг запнулся и повернул голову, словно вдруг вспомнив о чем-то:
- Послушайте... может, это не самый удачный момент - но вы говорили, что вашу знакомую, которую вы искали, забрала армия? И она при этом тоже была из Музыкантов? Вы понимаете, что это значит?
Хмурый кивок в ответ: он понял почти сразу, он думал об этом, он даже говорил об этом с Гильбертом, падая в мутный, полный лекарственной горечи сон – хотя тот и не мог его слышать.
- По крайней мере, теперь я знаю, почему ее забрали, и могу быть почти уверен, что она жива. Я не понимаю другого, - беспокойное эхо покатало его слова под языком и выпустило – пересыпав чуть слышной дрожью, - ее не привели сюда. Значит, есть и другие лаборатории? Или, - внезапная догадка кольнула в висок, - здесь вступает в игру кто-то другой. Кто-то, желающий перетянуть на себя часть одеяла – либо испытать метод Таненнбаума самому, либо просто лишить его возможности готовить новых специалистов. Тот человек, который забрал Аннеке… Хайзенберг, кажется? Вы знаете, он относится… к вашему ведомству?
- Или они в состоянии проводить все операции на местах, - не согласился Присяжный, задумчиво наклоняя голову. - В конце концов, это исследовательский комплекс, а не массовый стационар - не говоря уже о том, что допуск сюда выдают не каждому. Но ваше предположение тоже не стоит сбрасывать со счетов - в Проект вовлечено столько людей, что кто-то почти наверняка мог соблазниться возможностью пустить часть ресурсов в ход самостоятельно. Хайзенберг из военных - я смутно вспоминаю это имя в последних заседаниях Ассамблеи, но кому именно он подчиняется...
Гильберт сорвался с места, продолжая измерять резкими, рваными штрихами шагов пространство комнаты.
- Время, совершенно нет времени - и не выйдет допросить Саллюви, он и его круг остаются под протекцией Хозяина и не станут с нами разговаривать...
- Разве что назвать это не допросом, а праздным любопытством?.. - взгляд Феба штриховал комнату вслед за мечущимся Присяжным: на каждый шаг – тонкая нить, делающая новый стежок. – Со стороны он не кажется параноиком, помешанным на секретности: Саллюви мало что знал обо мне, едва-едва сумел вспомнить имя, но рассказал о методе – и даже на удивление позволил увидеть и почувствовать все изнутри. Быть может он, он охотно поделится информацией – просто потому что не найдет ничего дурного в том, чтобы ответить на пару вежливых вопросов? В рамках дружеской беседы, разумеется.
- Сам метод наверняка и не представляет собой секрета. В конце концов, если его так массово применяют, сгоняя людей с соответствующими способностями в армейские части, о происходящем будет знать множество случайных участников событий - конвоиры, охранники, рядовые врачи, вспомогательный персонал вроде вашей Джеммы... - Гильберт перешел на рассудительный тон, ненадолго прерывая монотонный цикл своих перемещений. - Но если мы делаем из происходящего далеко идущие выводы, то это значит, что команда Саллюви может быть причастна если не к разработке этого вируса - или чем оно там, в конце концов, является - то хотя бы к выпуску его в свет. Не самая удачная тема для невинной и праздной беседы, не так ли?
Гильберт вяло махнул рукой, как будто пресекая возможную попытку ответить на очевидно риторический вопрос. Едва заметно покачнулся, потеряв равновесие, и дотянулся самыми кончиками пальцев раскрытой ладони до стены.
- Нет времени... и ресурсов, - повторил он с отчетливым оттенком сожаления. - Нужно немедленно связаться с Годо, затем я непременно понадоблюсь Хозяину... и это не говоря о том, что у нас нет агентов, которым можно доверять. Наверняка ведь это секрет такого сорта, который знает не только Саллюви и приближенный круг! Должны быть какие-то циркуляры, предписания - если весь персонал лаборатории заранее знал о наступлении эпидемии, их должны были проинструктировать, провести вакцинацию, подготовить к приему будущих пациентов... Если бы получить свидетелей, доказательства того, что Танненбаум знал о вспышке болезни и не предупредил Ассамблею... - он покачал головой.

[Черон >>>]

Почему-то Фебу от этих слов, от странного выражения на лице Гильберта, сочетающего в себе хищный охотничий азарт и сожаление, стало почти смешно, щекотно – словно ребра изнутри погладили пушистой кисточкой.
- Подумать только, - он запрокинул голову назад, пряча улыбку, - когда вы уходили беседовать с Танненбаумом три дня назад… Все эти предупреждения, инструкции – вы словно отправлялись в пасть к дракону. А сегодня - раздосадованы, что не можете укусить дракона сами. Для вас это тоже игра, верно?
Смех растаял так же легко, как и появился, уходя в глубину, собирая по пути застывшие капли дрожи – эхо того прощания и ожидания, переплетенными с нервами.
- Не нужно, - тихая, почти неслышная просьба, и пальцы неосознанно тянутся к виску, чтобы придавить просунувшее жгучее чувство. – Не нужно кусать дракона в его логове. В конце концов, мы уже открыли охоту на другого – и хорошо бы для начала не дать ему себя сожрать, - Феб откинул растрепавшиеся волосы, дернул плечом, отстраняясь и становясь сосредоточенно-деловитым: - У вас правда есть способ связаться с Годо? Найти его, несмотря на то, что второй день от него не поступает вестей?..
- Увы, - он покачал головой. - Откуда бы? Подозреваю только, что если он мертв, наш заклятый друг даст мне знать об этом, - восковая маска застыла в странном, безлицем выражении, где не ощущалось ни горечи, ни сожаления; Присяжный рассуждал отстраненно, как будто говорил о рабочей рутине. - Если же с ним все в порядке... нет, не могу придумать причины, по которой он бы так долго молчал, если только не был принужден к этому. В любом случае, в ваших словах есть справедливое зерно - пора перестать играть в игры. Я отправлюсь к нему сам, - он вскинул ладонь, прерывая возможные возражения. - Разумеется, не в одиночку. В конце концов, у нас еще есть контакт в лице курьера господина Марбери - постараюсь устроить встречу на нейтральной территории, если, конечно, он пойдет на это.
- А вы, Феб? - рассеянный взгляд вернулся из прозрачного провала в пустоту, который изучал все это время, и снова принялся за пытливое изучение выражения лица собеседника. - Куда вы собираетесь дальше? На случай, если у вас появились некоторые сомнения - мой дом и покровительство, насколько оно в нынешние времена чего-нибудь стоит, всегда к вашим услугам. И к услугам вашей семьи и близких, если понадобится.
Все эти слова будто проходили сквозь плотную ватную завесу вязко и почти беззвучно; время лопнуло, оставив Феба оглушенным, застывшим в точке взрыва - “я отправлюсь к нему сам”. Гильберт говорил что-то похожее накануне – тот разговор за несколько часов до комы так и остался для Феба вчерашним; Гильберт говорил, но это казалось смутным, ненадежным, самым маловероятным вариантом, и оттого далеким настолько, что думать о нем всерьез Феб себе просто запретил – пока. Сейчас это прозвучало с такой будничной уверенностью, что не осталось никаких сомнений – он и правда пойдет, он уже решил, бесполезно подбирать слова, аргументы, пытаясь найти те, что заставят его передумать. Это человек, меняющий кожу и самого себя с такой же легкостью, как другие меняют рубашку – умеет быть и таким тоже.
- Я пойду с вами, - он вскинул голову с вызовом, с какой-то упрямой злостью, адресованной, конечно, не Гильберту – а всему вокруг, этому городу, рвущемуся из берегов, каждому витку безумия, наслаивающемуся на предыдущий, самому воздуху, которым становилось все больнее дышать. – Послушайте, я уже достаточно ждал в стороне. Это и мое дело тоже.
- ...вы уверены? - тихо спросил Присяжный, словно уточняя; не пытаясь переубедить или отговорить от поспешного "да" в ответ - как партнер, лишний раз уточняющий условия давно утвержденной сделки. - Я даже не говорю, что это будет опасно - вы знаете об этом лучше меня. Но возможно, что наша маленькая охота потерпела неудачу, не начавшись, и будем вынуждены покупать жизнь Годо. Идти на компромисс. Хотя, конечно, - он безотчетно сжал пальцы, - я рассчитываю на то, что Люциола станет следующим квартирантом временной темницы Ангуса. Даже без Годо у меня достаточно людей - и на этот раз нас не застанут врасплох. И все-таки - вы уверены?
…если Феб в чем-то и испытывал полную, абсолютную уверенность – состояние, не слишком привычное для него в последнее время – то только в том, что хуже, чем бездействие, прошитое ожиданием и страхом, не может быть ничего. Он дернул плечом, отсекая ответ:
- Я уверен. Идем. – фраза, перерубленная пополам отрывистой паузой, звучала так, словно идти он собирался прямо сейчас, не откладывая ни на минуту, не прощаясь с персоналом, просто шагнуть из обветшалой больничной палаты в зыбкий, полуреальный круг, где дожидался гостей Люциола. Он улыбнулся сам этой странной ассоциации и колючей собранности прозвучавших слов, и замешкался на минуту, вспоминая о том, как сюда попал: - Только поблагодарю Джемму… и всех остальных.
- Конечно, - Присяжный кивнул, не скрывая смешанного, наполовину беспокойного, наполовину наполненного облегчением тона. - Я пока разыщу доктора Ривза и его руководство - они, похоже, собрались держать меня здесь на правах постоянного больного, насколько можно понять по упрямому нежеланию возвращать мою одежду, - легкий, чуть нервозный смешок - должно быть, сказывался период восстановления. - Встретимся у входа.

...Джемму он обнаружил в лаборантской - несколько встреченных по дороге куда-то торопящихся сотрудников охотно указывали ему направление, ни разу не выказав интереса к новому лицу в коридорах, на которых, должно быть, висела как минимум некоторая печать секретности. Несколько раз он замечал в коридорах охрану - похожих экипировкой (или ее отсутствием) на его некогда-конвоиров, вооруженных и полосующих пространство косыми подозрительным взглядами. Впрочем, своим видом он, должно быть, не возбуждал излишнего служебного рвения - остановить его так и не попытались.
Доктор - или сестра? научный сотрудник? - Тарт возилась с неровными рядами склянок, сцеживая поочередными шприцами жидкость из одних и заполняя и запечатывая другие. Янтарный оттенок содержимого стеклянных емкостей показался Фебу смутно знакомым - но он не смог сразу вспомнить, откуда.
- Фебьен? - она обернулась на скрип двери; лицо, с которого впервые опустили маску, показалось ему немного старше, чем представлялось по голосу, отмеченное едва заметными морщинками в уголках глаз и рта. Сначала она показалась ему удивленной, но почти сразу неуловимо перешла в сдержанно-полупрофессиональный тон. - Рада видеть, что с вами все в порядке... несмотря на то, что вы очень старались себя прикончить по пути.
- Да, - он замешкался на пороге, не решаясь войти в это царство пробирок, но потом все же шагнул ближе. – Все в порядке – и не только со мной. Не знаю, чем бы все это могло закончиться, если бы вас не было рядом – и стараюсь на всякий случай об этом не думать, - он улыбнулся короткой, быстрой, едва очерченной улыбкой, и тут же посерьезнел, протягивая руку. – Спасибо вам, Джемма.
- Не стоит благодарности, - она кивнула, сжав его пальцы сдержанным, вежливым жестом. - Вы ведь не остаетесь здесь, верно? Сначала я думала, что вы с исследовательской группой, но потом увидела вашего пациента... - случайная запинка в голосе; ему показался смутный оттенок опаски, отчужденности и почему-то - сочувствия. - Кто он такой, если я могу поинтересоваться? Богатый промышленник, член Ассамблеи?
- Нет, он просто работает на Танненбаума. Можно сказать, ваш… товарищ по несчастью, у вас ведь, насколько я понимаю, один работодатель.
Шутка вышла неловкой, и Феб смолк, внимательно изучая лицо напротив. Его беспокоила эта пауза, едва заметный сбой в ее словах, словно где-то под звучанием он не расслышал даже – почувствовал прозрачный, почти несуществующий оттенок фальши. Он не знал, как спросить об этом, и молчание затягивалось, пересекаемое странными перекрещивающимися взглядами. Понимая, что еще немного, и это останется где-то за гранью - вопрос, который не прозвучал и продолжает царапать горло, бессмысленно и глупо – он дернул плечом, оставляя попытки найти правильные слова:
- Вы как будто… хотели сказать больше, чем решились. И смотрите так, словно мой пациент – сам Цикада во плоти. Почему?..
- Вам показалось, - она слабо улыбнулась, сохраняя при этом спокойное выражение лица, и ненадолго вернулась к прерванной работе, переставив несколько склянок и набрав содержимое одной из них в шприц. - В последнее время это место часто посещают высокопоставленные люди. Коматозные тела доставляют в паланкинах, штатных... резонаторов снимают с работы, - Джемма запнулась, прежде чем выговорить это слово, - приводят с улиц сюда. Разумеется, этим пациентам не приходится дожидаться своей очереди, как сотням других, обычных, - беззлобная, почти отвлеченная ремарка; еще несколько стеклянных емкостей поменялись местами на полке. - Просто я первый раз вижу, чтобы кто-то из них привлекал собственных людей для этой цели. Вас.
- Вы… все не так поняли, - он мотнул головой, отводя взгляд и делая шаг назад. - Меня никто не привлекал. Это было мое решение, мое собственное. Впрочем, это не важно. Простите, мне пора идти, меня… ждут.
Еще один шаг – поспешный, почему-то оставляющий ощущение бегства, и еще один; Феб остановился уже в дверях, ломая этот торопливый ритм, заставляя его звучать иначе – не трусливым побегом, а просто спешкой, не терпящим возражения временем, запертым в венах.
- Я надеюсь, что еще вернусь. Я многим вам обязан, и к тому же… хотел бы, чтобы тем, обычным, людям пришлось чуть меньше ждать своей очереди. До свидания, Джемма. До встречи.

[Woozzle >>>]

Ожидание затягивалось.
Присяжный нервно повел плечами, ежась от налетевшего порыва ветра - сейчас они находились в одном из немногих мест Люкса, где можно было почувствовать настоящий ветер, сплетавшим свои прозрачные потоки в сердце пустоты, огромном пузыре, выгрызенном в перекрытиях и уровнях города. Площадь - неровный круг отполированной брусчатки, облицовывавшей шпиль башни Совета, незыблемого и неприкасаемого обелиска, казавшегося неестественно-белым по сравнению с окружающим пространством. Здесь заканчивался Променад - прямо за башней, монументальным строением, не имевшим видимых входов и выходов, мощеная поверхность обрывалась пустотой, стыдливо прикрытой разве что скромным каменным парапетом. Если бы кто-то из случайных прохожих решил подойти поближе и заглянуть вниз, несколько низлежащих уровней открылись бы как на ладони - но желающих не находилась. Площадь, не имевшая собственного названия, всегда была полна людей, которые пытались убраться с нее как можно быстрее, не задерживаясь ни мгновением дольше необходимого.
Может быть, их пугала Башня - отрешенная, призрачная, всем своим видом демонстрировавшая свою чужеродность. Даже не здание - кусок какой-то машинерии, своим белоснежным цветом неприятно напоминавшей о больничной палате.
А может быть, им просто не нравился ветер.

...гонец, отправленный к таинственному связному Ангуса, вернулся под вечер. Господин Светлячок был согласен на рандеву - утро следующего дня, у подножия Башни, с собой можно взять двоих телохранителей, но не сверх того. Встреча состоится на таких условиях - или не состоится совсем. Мрачнеющий на глазах и замыкающийся в себе Присяжный, несмотря на предварительный успех его дипломатии, только кивнул в ответ, отпуская посланца, и вызвал к себе Найтингейл, выполнявшую обязанности старшей за отсутствием Годо.
Который так и не появился. Полное отсутствие новостей казалось красноречивей, чем любые возможные пугающие намеки.

Гильберт снова повернулся, потянувший змеистым, извивающимся взглядом через толпу - мимолетно касаясь случайных лиц, узнавая и отбрасывая, вычеркивая одна за другой торопливые фигуры, пересекавшие площадь, уже зная заранее, что это не поможет. Они вчетвером при всех попытках Найтингейл смешаться с толпой, выделялись здесь ничуть не хуже пресловутого шествия Гробовщика - неподвижный обломок постоянства посреди человеческого потока. Перед стрелком, расположившимся на ближайшей крыше, они были беззащитны - примерно это осторожно попыталась объяснить Присяжному преемница Годо, но тот, казалось, игнорировал даже саму возможность опасности, в каком-то фаталистическом упрямстве оставаясь уверенным в том, что им "ничего не грозит".
- Это его оружие - страх и чрезмерная фантазия, - как будто между прочим, рассеянно бросил он после короткой дискуссии о том, стоит ли им с Фебом дождаться появления визави в безопасном месте, предоставив Найтингейл возможность ждать на открытом пространстве. - Заставить постоянно сомневаться, подозревать каждую тень, пытаться расслышать щелчок затвора в шуме шагов... Он непременно опоздает на встречу - просто чтобы заставить нас понервничать.

И конечно, он опаздывал.
Феб впитывал течение шагов, пересекающих площадь, силясь услышать среди них, угадать – те самые. Шаги человека, расколовшего его мир на до и после, оставившего несколько багряных росчерков в его зрачках и навязчивый привкус карминово-терпкой ржавчины на остриях флейт. Ему казалось, что он узнает голос его поступи, даже если вокруг будет грохотать оркестр, но сейчас равномерное биение пульса городских улиц заглушало эту уверенность, делая его зыбким фантомом: ты все придумал. Он может быть уже здесь – вон та спина в серой куртке, или тот полускрытый капюшоном профиль, или… кто угодно. В какой-то момент он снова начинал сомневаться в собственном рассудке, и в собственной памяти, в каждом лице он видел смазанно-знакомые черты, и встряхивал головой, прогоняя это ощущение, возвращая взгляду четкость. Как ни странно, именно это нервное, взведенное до предела ожидание, помогало ему держаться. Не ходить взад-вперед по площади, натыкаясь на прохожих, бегущих по своим делам, не озираться, встречая каждое новое лицо судорожным расплавом страха и надежды: Люциола мог быть везде, и это заставляло каменеть мышцы лица и шеи, застыть в неподвижном, кажущемся равнодушии, только слухом прощупывая каждый клочок окружающего пространства. Да?.. Нет?..
Нет.
- Что если он вообще не явится? – тихое, почти беззвучное движение губ, он не хотел сбить звучание города даже собственными словами.
Бессмысленный вопрос – Гильберт вряд ли мог бы на него ответить чем-либо кроме пожатия плечами, но даже этому жесту Феб был бы рад. Как чем-то живому, способному разбавить собой окаменевшее, затянутое ожидание.
Гильберт ответил не сразу - прячась от очередного порыва ветра или от колкого холода предчувствия, он поднял воротник, и быстро полоснул вокруг очередным испытующим взглядом.
- Значит, придется вернуться и обдумать все заново, - голос, оттеняемый фоновым эхом толпы, звучал сосредоточенно, но где-то в глубине Феб без труда нащупал слабую нотку медленно растущего отчаяния. Гильберт едва заметно покачал головой:
- Это не шахматы, Феб. Нет поступательного шествия к столкновению - есть только бесконечное, безнадежное копание в грязи, бумагах, компромате, чужих грязных делах и собственных слабостях. Это вообще не игра - просто непрекращающаяся грызня за выживание...
Он вдруг осекся, не успев договорить - и замер, медленно сжимаясь выражением лица, всем телом в настороженную пружину, увидев что-то за плечом собеседника.

С дальнего края площади - там, откуда ей некуда было появиться, иначе как вынырнуть из пустоты обрыва - казавшаяся почти кукольной отсюда фигурка помахала им рукой, и двинулась навстречу.
Неторопливо. Почти небрежно.
Одна.

Словно в насмешку над успевшему изглодать их обоих призраку подспудного страха, он казался отсюда ничем не отличающимся от остальных прохожих. Спокойные шаги, рассеянный взгляд все еще с трудом различимого отсюда лица, наброшенная на плечи куртка, чьи рукава лениво трепал ветер... и где-то там, под несколькими слоями шелухи-оболочки - кто-то совершенно другой. Посторонний.
Найтингейл молча выдвинулась чуть вперед и влево - под предполагаемое направление удара; второй охранник, чьего имени Феб не знал, остался за спинами - на случай если демонстративное явление гостя было обманкой, отвлекающим маневром для кого-то еще. Присяжный молча наблюдал за приближающимся силуэтом - кратковременное состояние напряжения растворилось в набежавшем спокойствии. Казалось, что он дышит очень медленно - как змея, опасающаяся излишне громким звуком спугнуть добычу.

- Господин Присяжный!.. - знакомая, болезненно-широкая улыбка; только на этот раз она почти сразу ослабла, превращаясь в тонкую полосу металла, врезанную в кожу. Рваная манера речи, демонстративные экскламации; и при этом никакой угрозы, ни малейшего ощущения опасности, которое обычно чувствуешь кожей, проходясь по неблагополучным районам в темное время суток - он даже, казалось, не был вооружен. - И господин Альери тоже здесь, вот как. Прекрасно.
…и сразу распахнулась бездна, принимая оборвавшееся сердце – в черноту, в жар, в переплетение страха и ярости. Феб чувствовал, как наполняются звенящей дрожью флейты, отзываясь на пыльный, насмешливый голос, который он помнил так, словно все это время слышал его внутри себя, продолжая бесконечный диалог. Он не знал, на что сейчас похоже его лицо, но та же лихорадка, что обнимала изнутри, подступала к щекам, к губам, делая их сухими и горячими, к векам, застилая их памятью: змеиное, гибкое движение руки и тонкая-тонкая алая струна, проступающая под подбородком Джентри.
Он помнил – пока еще помнил – как важно сейчас сохранить самообладание, что в каждом его жесте, в каждом взгляде этот человек видит слабость, и улыбается снисходительными нотами в голосе, и каждую болезненную точку видит пульсирующим сгустком – насквозь.
Он заставил себя медленно – подчеркнуто медленно - отвести взгляд в сторону. На несколько затянутых в петлю секунд , чтобы зацепиться за безупречную маску Присяжного: белый гипс, хранящий ровно ту долю заинтересованности, которую ее обладатель счел уместной. Феб знал что это маска, и Люциола тоже знал, наверняка, но это было не важно – и странным образом отрезвляло. Чувство обескоженности, прозрачности – отступало, и спустя минуту он снова смог посмотреть в это странное, разрезанное улыбкой лицо. На это раз – прямо.
- Господин Доннели.
Голос Присяжного звучал чуть более огрубевшим, натянутым, как пережатая струна, выдавая плещущуюся в крови нервозность, но выражение лица оставалось непроницаемым. Люциола, казалось, оставил прозвучавшее имя без внимания, по очереди оглядев своим бледно-улыбающимся взглядом их четверых и надвигая повыше воротник куртки.
- К вашим услугам, - он ухмыльнулся и церемонно поклонился, не сводя сощуренных глаз с обоих парламентеров. - Итак, Длинный Дэнни передавал, что некоему большому господину нужны усуги особого рода, но не совсем те, что я привык оказывать в последнее время...
- Я хочу узнать, что случилось с Годо, - Гильберт говорил тихо, едва различимо, не повышая голоса. Люциола демонстративно вздернул бровь и склонил голову набок, задумавшись:
- Никогда о таком не слышал.
- Человек, который пытался следить за вами двумя днями раньше, - терпеливо повторил Гильберт. - Перестаньте ломать комедию, Доннели. Что вы хотите за его жизнь?
...если она все еще в цене, почти прозвучало призрачным продолжением фразы.
- Меня не интересуют чужие лакеи и наемники, - его собеседник отмахнулся, небрежно поворачиваясь, словно в насмешку прохаживаясь по тесному пространству, отгороженному их беседой от остальной площади. - Мои друзья поймали какого-то соглядатая, который ошивался поблизости и вынюхивал информацию, и после нескольких вежливых вопросов признался, что работает на одного скромного большого господина. Понятия не имею, что с ним сделали потом. Может, его кости уже грызут подземные жители. Что касается того, что я хочу...

Он вдруг посерьезнел, снова повернувшись на месте - беспечно, не выказывая никаких признаков подозрения - Феб видел, как рука Найтингейл каждый раз тянулась к револьверу в расстегнутой кобуре и пояса, подстегивая соблазном одним движением заставить замолчать этого шута с улыбкой безумца. Люциола, запрокинув голову, прочертил взглядом длинную кривую вдоль поднимающейся над ними стены Башни - и резким, птичьим рывком вернул взгляд обратно.
- Вы знаете, что вы все умрете? - совершенно другим, серьезным тоном спросил он; так могло бы звучать деловое предложение на званом вечере. - Не когда-нибудь в будущем. Очень скоро. Этому городу осталось жить немногим меньше года - за это время вы сожрете все, что можете выдавить из собственных кладовых, и начнете умирать от голода. У вас больше нет сообщения с внешним миром. Новых поездов не будет. Ваш конечный пункт назначения уже замаячил на горизонте - и вы, господин Альери, скоро будете благодарить меня за то, что я провел вашего приятеля короткой дорогой.
Только сейчас Феб впервые смог разомкнуть слипшиеся в молчании губы:
- Не буду.
Он рвано мотнул головой, словно чужая рука дернула за нервы, продетые сквозь тело, скрещивающиеся где-то за его пределами, в ваге искусного кукловода. Ветер испытывал натяжение этих нитей, наполняя их собой, проникая острыми пальцами в стянутые до боли и узлы, путая их еще сильнее.
- Я не буду благодарить за это, - повторил он, не принимая вежливой, отстраненной манеры речи, сбиваясь на резкий, пересушенный, пропитанный отвращением тон, - ни тебя, ни кого-то еще. Короткая дорога?.. Оглянись вокруг, или ты не способен видеть ничего, кроме своих собственных разукрашенных картинок? Это длинную дорогу сегодня еще придется поискать, а таких коротких – на каждом повороте, и нет нужды прибегать к услугам подонка вроде тебя.
…ему казалось, что ветер смеется в переплетении нервов, заставляя их плясать. Или – дрожь, клокочущая внутри, вырывалась судорожными толчками, заставляя плясать ветер.
- Ты ведь лжешь, верно?.. Ты всегда лжешь, каждое твое слово, каждый твой выдох – ложь, - он рисовал вокруг себя непроницаемый кокон, в котором сейчас умещались только трое. Сам Феб, его ненависть – и Люциола напротив. Даже Гильберт отступил куда-то с сторону, оставаясь зыбкой теплой тенью на грани сознания. – Тогда, сейчас. Про город. Про Годо. Каждый выдох.
Каким-то непостижимым образом ему больше не было страшно. Жарко. Больно. Бешено. Но – не страшно.

[Черон >>>]

Он почти видел призрак неслучившегося движения - как Гильберт предостерегающе поднимает руку, беззвучно шепчет что-то, просит успокоиться, не поддаваться, сохранять хладнокровие, предоставить переговоры ему...
Но Гильберт молчал.
А Люциола, казалось, наблюдал за вспыхнувшем пламенем с некоторым оттенком удовлетворения.
- Конечно, лгу, - просто согласился он, переходя на примирительный тон. - Люцифер, отец лжи - вы не видите здесь любопытного, так сказать, лингвистического совпадения? Светоносец, спустившийся в отгороженный райский сад, где дети создателя плодятся и растут под крылом его - вот только сад сгнил и населен одними заводными игрушками, а на выжженных небесах черепами ангелов ветер гоняет перекати-поле. Пожалуй, не слишком удачное совпадение, не правда ли, господин Альери? Впрочем, вы ведь даже не понимаете, о чем я говорю...
Он снова отвернулся, уставившись на Башню каким-то тягучим, почти тревожным взглядом - как будто та притягивала его одним своим видом, заставляла возвращаться к ней снова и снова. Не оборачиваясь, скривив губы в сжатой гримасе, он бросил через плечо:
- Увидите в свое время сами. Вас продали, в очередной раз взвесили, измерили и сторговали по выгодной цене... и какая теперь разница, что случится с очередным безымянным слугой, или назойливым приятелем-на-словах? За ними последуют остальные, кто раньше, кто позже. Вас ждет дьявольски интересное время, господа...
- Это сделали вы, верно? - Гильберт медленно шагнул вперед, но почти сразу же запнулся, увидев, как хищно дрогнули пальцы рук его визави, до последнего мгновения расслабленно сложенных на груди. - Взрыв вокзала - ваших рук дело? Не было никакой армии вторжения, никакого воздушного удара - был один человек, знавший в деталях расписание пограничной службы, имена и пароли. Но зачем?..
Люциола посмотрел на него почти с жалостью.
- Бедный маленький господин Присяжный. Уверенный, что играет в увлекательную и опасную игру, передвигая фигурки по доске. Совсем крошечный, выточенный из кости, передвигающийся по клеточкам господин Присяжный... Впрочем, в одном вы действительно правы.

Он раскинул руки, театрально вскидывая голову - туда, где из расширяющегося к небесам колодца, затянутого темно-серым, смотрело неразличимо далекое небо. Кто-то из проходивших мимо зевак отшатнулся, почему-то испугавшись плавного, почти расслабленного движения.
- Я и есть армия вторжения.
Почему-то именно сейчас, говоря совершенно невозможные, сумасшедшие вещи, Люциола казался безумным меньше, чем когда-либо. И меньше, чем когда-либо – лживым.
Или ты сам настолько безумен, чтобы верить в это, верить - ему?..
За миг до того, как эта мысль захлестнула Феба, лишила его воздуха, он закрыл глаза, уходя в темноту и биение пульса, в тиканье ржавых песчинок под железной кожей и осколков музыки в крови. А потом вынырнул на поверхность – с абсолютной, непробиваемой, кипящей уверенностью: это не важно.
Не важно, лжет ли Люциола сейчас или нет. Не важно, кто из них безумен, и что представляет собой армия вторжения – на самом деле.
- Чего ты хочешь?.. – он говорил так, словно пропустил, просто вырезал из своей памяти последнюю реплику, бросив ее под ноги смятым комком бумаги. – Тебе ведь что-то нужно, нужно настолько, что ты готов стоять здесь, читая унылые проповеди. Так переходи к делу, пока этот город, - злая усмешка, прочерченная острым грифелем, - еще дышит.
- Чего хочу я? - вкрадчиво повторило вспыхнувшее в его глазницах безумие, бешеная пляска далеких тлеющих огоньков в провале зрачка. - Как любезно с вашей стороны поинтересоваться. Может быть, я не хочу ничего. Может быть, мне просто нравится смотреть, как ломаются заводные куклы - и как будет корчиться их фабрикатор, когда, наконец, поймет, что ручки игрушки тянутся к его горлу... Может быть, я хочу увидеть, как этот город горит - как в пепел превратятся его истлевшие саваны, как выкипит бальзамический состав, заменяющий ему кровь! - Люциола оскалился, рывком шагнув вперед; безоружные ладони вдруг показались заострившимися лезвиями ножей, рефлекторно дернувшись в сторону Феба, но замерли, почувствовав в воздухе хищный щелчок взводимого курка со стороны телохранителя.
- Вам нужна Башня, - медленно произнес Присяжный, и Люциола, мгновенно сменив выражение лица, эхом повторил:
- Мне нужна Башня. Но не только.
- Кто еще? Танненбаум? - в голосе Гильберта все еще звучало мертвое железо, так и не успевшее перестроиться в мягкую, пружинистую сталь, укутанную шелком, какой он обычно вел свои допросы-поединки - осторожно, искусно, лавируя между прямыми вопросами и намеками. Он вообще казался сейчас не похожим на самого себя - сжатый, напряженный, еще более бледное, чем обычно, лицо, губы едва двигаются, выпуская шелестящие слова...
- Максимилиан? Старый добрый цепной пес, - Люциола беззвучно рассмеялся, небрежно взмахнув рукой. - Да, но это... другое. С удовольствием посмотрю, как господин Присяжный выгрызет и съест его железное сердце, о котором он давно мечтает. Все его жалкие, холодные тайны и секреты... вы ведь хотите их, не правда ли?
Казалось, еще мгновение, и он демонстративно облизнется - но в очередной непредсказуемый момент расплывшиеся черты лица сковала показавшаяся почти неуместной серьезность.
- Прислушайтесь, господин Присяжный. Слышите, как плещется непривычная тишина на нижних уровнях, где сонная болезнь одного за другим забирает надсмотрщиков и управляющих, а работники разбивают буры и останавливают машины? Слышите, как ворочаются под самым дном те, кто не видит снов? Слышите это необычное молчание на заседаниях Ассамблеи, ставшей единогласной как никогда, и не осмеливающейся больше смотреть в глаза своему бессменному спикеру? Знаете, о чем они перешептываются по вечерам друг с другом - такие, как ваш знакомый господин Ангус, и более трусливые, но все, как один, мечтающие о свободе, власти, и о том, чтобы сообщение с миром возобновилось? Скоро, совсем скоро все это придет в движение, как камнепад, который сорвет с места крошечный вес насекомого, усевшегося на верхний камушек, - он широко улыбнулся, и отвесил очередной демонстративный полупоклон, принимая непрозвучавшие аплодисменты. - От вас зависит, столкнется ли вся эта сила с металлической машиной вашего хозяина, неусыпного стража башни из слоновой кости... или кто-то более осмотрительный, предчувствующий дух перемен, вгонит в его шестеренки заточенный болт. Освободив дорогу загодя.
- Значит, вот чего вы хотите от меня? - переспросил Гильберт; речь как будто прорывалась сквозь него рваными поворотами тех же ржавых шестеренок. - Сместить Танненбаума, занять его место? И что потом?
- Увидим, - улыбнулся Люциола. - Может быть, чуть позднее окажется, что с новой властью гораздо приятнее иметь дело... может быть, ей даже помогут восстановить железнодорожные пути. Как вам такая награда, господин Присяжный? Править Люксом с поддержкой могущественных союзников извне, м-мм? Или может, сама возможность превзойти своего мастера интригует вас больше? А вы, господин Архитектор? - он перевел взгляд, в котором плескалась искренняя безмятежность, на Феба. - Вы, который может ускользнуть отсюда в любое мгновение? Или поводок уже крепко сидит на вашей шее?
Следовало отдать ему должное: каждый виток его полубезумного монолога, каждое его слово и каждый жест были полны такой энергией, таким напором и завораживающим ритмом, что прервать его речь – до того, как он сам делал эту выжидающую, театральную паузу, позволяя ответить, - было совершенно невозможно. Перебить, заставить потерять нить, располосовать собственным эхом голос, полный шутовского самолюбования – даже мысль об этом об этом просыпалась лишь спустя несколько секунд насмешливой тишины. Господин Светлячок был не только непревзойденным убийцей – но и блестящим режиссером своего собственного маленького спектакля.
И именно в этот момент, рассчитанный до последнего отголоска, Феб ощутил вязкое бессилие отведенной ему роли. Ржавые железные рамки – еще более безжалостные, чем те, что заключили в себе его музыку.
Он не мог просто развернуться и уйти – слишком много во всем этом был намешано того, что оставляют только с кусками самого себя, вырванными наживо.
Он не мог швырнуть в ненавистное лицо всю свою ярость, ударить наотмашь, сминая смеющуюся маску – и даже не потому, что шансы противника в рукопашной были неизмеримо выше. Он не понимал той игры, что ведется здесь и сейчас – но чувствовал, знал, что это самая важная игра из всех не-игр, которые только могут существовать.
Он не мог даже вспыхнуть, потребовать объяснений – какого черта, что это за бред, ты снова заблудился в своей голове... Объяснений не будет – и бессмысленность этого действия сдерживала куда лучше, чем возможность показаться обескураженным, растерянным, нелепым.
Ему оставалось только принять эту роль: он продолжал смотреть прямо, все с той же нескрываемой ненавистью, не отступая ни на шаг, не отводя взгляда, превращая в пустоту слова, с которыми не мог справиться. В конце концов, вряд ли Люциола ожидал ответа на свой вопрос.
- Почему вы не передали мне свое предложение сразу? - Присяжный перехватил непроизнесенный ответ, переводя фокус внимания на себя. Он не выглядел убежденным. - Зачем было устраивать все эти... игры плаща и кинжала? Зачем вы охотились на наших людей, не причастных к политике - ученых, администраторов? Вы недоговариваете, господин Светлячок. Если вы хотите сотрудничества - мне нужна откровенность.
- Может быть, это был акт моей скромной самодеятельности, - скользящая, плотоядная успешка; Люциола наблюдал за ходом переговоров с какой-то отстраненной насмешкой, как будто в глубине совершенно не был заинтересован в их успешном завершении. - Не допускаете такой возможности? Может быть, я трезво оценивал ваши способности к регициду, и создавал для вас подходящее полотно, где вы - или кто-нибудь другой - сможет рисовать свободно. Бескровных революций не бывает, господин Присяжный. А может быть, - он сощурился, - кто-то просто хотел наказать заигравшихся кукольников. Посмотреть, как закачаются под ними троны...

Он еще не успел договорить, как вдруг замер, подобравшись, как почувствовавшая угрозу змея, готовая к броску. Феб не видел ничего; их телохранители не двигались с места, держа руки на рукоятках, Присяжный нахмурился, не понимая, что происходит - и только когда Люциола медленно-медленно, замерзшим в воздухе движением начал оборачиваться, бросая обрывок фразы на середине - только тогда их взглядам открылся силуэт позади, стоявший по отношению к их визави несколько менее случайным образом, чем обходившие их остальные прохожие.
Никто на заметил, как он там оказался - не иначе, подхваченный текущим через площадь человеческим потоком, прячущийся под бесформенным плащом, надвинутый капюшон укрывает тенью лицо, делано-беззащитная походка, слегка подволакивая ногу... вот только почти успев пройти мимо, незнакомец развернулся и вскинул руку, в которой словно из ниоткуда выросла тонкая длинная трубка дуэльного пистолета.

Люциола спружинился, готовый к прыжку - и тогда два сухих, почти беззвучных выстрела распороли образовавшийся было момент тишины.