Город светлячков, тем, кто не видит снов

[Черон >>>]

...его дом оказался впереди совершенно неожиданно - вынырнув откуда-то их сплетающихся линий узких переулков, где раньше его, казалось, никогда не было. За прошедшие дни он словно немного выцвел, краска в нескольких местах облупилась, входная дверь так и оставалась приоткрытой с того самого дня, когда он последний раз вышел через нее не самым добровольным образом. Воображение с готовностью нарисовало комнаты, перевернутые верх дном оравой всевозможных нищих, охотящихся за всем, что имеет хоть какую-нибудь ценность - но взгляд быстро нашел лишнюю деталь в знакомой картинке, наткнувшись на крест-накрест натянутую полицейскую ленту, перекрывающую проход. Чуть ниже, словно бы оставленный рукой, не вполне уверенной в эффективности первой меры, стоял оттиск схематического профиля крысиной головы, обозначающий присутствие в доме чумы - многие хищные обитатели улиц могли не бояться полиции, но этот знак надежно отгонял большинство мародеров где бы то ни было.
Феб мимоходом усмехнулся наивности этой предосторожности: чумная крысиная морда давно стала знаком, не означающим – почти – никакой опасности, если только не считать вежливой просьбы властей "Не входите сюда, пожалуйста." В районах повыше к Поверхности или ближе – много ближе – к Дну, этим предостережением пренебрег бы только ленивый. Здесь лента оставалась нетронутой – в основном благодаря добропорядочности соседей, а не грозной крысиной печати.
Резко отодвинув полосатую ленту, змеей перекрывшую вход, он шагнул на порог. Дом казался опустевшим, заброшенным и тусклым. Обиженным. Пыль тонкой полосой выстилала дорожку в свете приоткрытой двери, кружилась туманной взвесью в воздухе, потревоженная движением, щекотала ноздри, заставляя шумно втягивать воздух.
Сколько он не был здесь – пять дней, неделю?.. Вряд ли больше. Но за это время дом успел одичать и встречал хозяина с недоверием и опаской.
Феб прошел по комнатам, оставляя в пыли отпечатки, словно говоря – я здесь, я вернулся, узнай меня. Скользнул ладонью по серой, устланной полусном мебели, стирая налет забытья. Я вернулся, веришь?.. С тягучей, бездыханной болью в груди взял саксофон – и долго гладил его. Прикасался живыми, гибкими пальцами к гладкому золотому боку, к выгнутой лебединой шее, к кнопкам, тугим и упрямым, прячущим звук. Здравствуй. Это я. Левая ладонь невесомо парила сверху боясь тронуть, поранить, причинить боль – но даже так, сквозь упруго бьющуюся прослойку воздуха ощущала сонное, ласковое тепло. Ржавый металл руки грелся и казался почти живым.
Он не знал, сколько простоял так, обнимая своего блестящего покинутого бога; свет все еще втекал в окна, переплавляя утро в день, и казалось, что прошло только мгновение. Но шея затекла от неподвижности, и ступни, вросшие в половицы, ощутимо покалывало онемением.
Руки дрожали, когда он отложил саксофон, руки не хотели отпускать песню – застывшую, впаянную в золотой блеск, но все еще слышимую пальцами.
...инструменты на верстаке лежали все в том же привычном небрежном порядке – а вот рука изменилась. Ненужные уплотнения в основании пальцев, тонка пленка патины в тщательно выверенных отверстиях, наслоение металлических чешуек, мешающих свободному току воздуха – незначительные детали, едва заметные внимательному взгляду, искажали звучание, оборачивая его в слои ржавчины.
Спиливая завитки металлической стружки, соскабливая бурый налет, выгрызая сверлом успевшие зарасти отверстия, Феб сдирал шелуху с будущих звуков, ограняя их в ноты.
Лоб блестел испариной, ладонь сочилась маслянистой металлической сукровицей, но боль ощущалась отстраненно, словно приглушенная вязкой ртутной оболочкой.
Когда он наконец закончил настройку, затекшие пальцы правой руки казались такими же мерзлыми, неуклюжими и чужими, как железные трубки левой. Но все-таки – он закончил, и каждая из флейт, растущих из его тела, звучала теперь певуче и чисто.
Феб поймал мелодию замерзшего, неулыбчивого дома и мелодию вечера, мягко ступающего по крыше – и отпустил их на волю, согрев губами и дыханием своих флейт.
Пусть это была не та безупречная, почти всесильная музыка, которую он творил раньше, но он снова умел петь, и это было – счастьем. Рваным, дерганным счастьем, ускользающим, как туман. Сегодня ему удалось вызволить из пальцев музыку. Завтра (через сутки, спустя неделю или месяц, но когда-нибудь – точно) ржавчина вновь переделает ладонь по своему усмотрению, и все придется начинать заново.
И все же, выходя из дома, Феб улыбался – забыто, неумело, искренне. Он позволил себе эту невиданную роскошь – на весь недолгий путь. Разговор, ожидавший его в «Повешенном» вряд ли предполагал улыбку.
...когда он добрался до места, уже почти стемнело - последние несколько поворотов Феб прошел, ориентируясь по слепящему пятну фонаря, горевшего под вывеской, лавируя среди опустевших домов, перешагивая через груды каких-то блоков и балок и несколько раз с противно-хлюпающим звуком пройдясь по лужам темной воды.
Когда-то в этом квартале размещались рабочие бараки, прядильные и ткацкие цеха - и сейчас, даже с учетом того, что за прошедшие годы во многих длинных безлюдных зданиях поселилась разнообразная жизнь, слепые дома по-прежнему выглядели одинаково мертвенно и серо, скалясь разбитыми и заросшими пылью окнами. Обитатели таких бывших цехов зачастую напоминали своего рода колонии полипов или муравьев - они жили в одной огромной комнате скоплением в несколько сотен человек, и при этом пребывали в каком-то своем маленьком мире, отделенном невидимыми стенами от других таких же, воспринимая их как нечто неживое, неразумный предмет обстановки, нарушая это правило, сплетаясь в одну плоть лишь в тех редких случаях, когда необходимо было сохранять тепло. Говорили, что в такой обстановке теряется индивидуальность - что надолго остающиеся в пределах одной и той же колонии постепенно превращаются в немых и бессловесных существ, включающихся в ее многосуставчатое тело и движущихся по нескончаемому циклу пищи и сна. Тем, кто вынужден был - из-за неудач в финансах или необходимости скрываться от преследований - переселиться на фабрику, советовали менять места, каждые несколько дней перебираясь на новое. Эта жизнь считалась последним этапом сползания по социальной лестнице, дальше было только Дно - всепожирающая клоака, принимающая к себе всех и не делая различия между видами безумия.
"Повешенный" встретил его неприветливо качающейся в голодных лучах света вывеской - с короткого шеста свисала грубо исполненная деревянная кукла распахнувшей крылья летучей собаки, давшей название заведению. Хозяин утверждал, что когда-то на месте резного подобия висело настоящее мумифицированное тельце его бывшего питомца, но в кратчайшие сроки было съедено голодными бродягами. Внутри было тускло, грязно и непривычно много посетителей. Здесь было много пустого пространства - бар занимал едва ли треть помещения бывшей бойлерной, из остатков которой, очищенных от мусора, сделали несколько пустых студий и сцену. Это привлекало сюда многих сродни ему - музыкантов, актеров, сочинителей, демонстраторов чудес и магических трюков. Вслед за этим место приобрело славу своеобразного мрачного вертепа, куда собиралась любопытствующая публика из более респектабельных кварталов, желающая испытать острых ощущений и услышать звуки музыки Земли.
В этот раз Феб тоже заметил какое-то странное скопление в районе сцены - люди собирались полукругом вокруг сидящей белой фигуры, искривленной в переменчивой гамме ломаных движений; он заметил на коленях гротескно-вычурный струнный инструмент безымянного рода, но звуков не услышал. Зрители то садились рядом, включаясь в молчаливо внимающий хоровод, то оставались стоящими, и двигались в такт движению рук фигуры, монолитно покачиваясь в стороны, словно колышущаяся волна.
Бармен был незнакомый - впрочем, в таких местах они сменялись часто. Зато неизменный силуэт на третьем с краю месте, напоминавший набрякший, сгорбившийся над стойкой гриб, он, чуть помедлив, узнал - Сантьяго, сжимая стакан в пальцах обеих рук, едва заметно раскачивался на стуле, рвано, не попадая в такт неслышной мелодии, отсутствующим взглядом уставившись куда-то в пустоту перед собой.

[Uceus >>>]

Совместно с Чероном

Слухи распространялись по спящему городу, подобно червям.
Они наливались плотью дурных снов, недоверчивых шепотов, слухов и сплетен. Болезненно-рыхлые тела их сплетались в полупрозрачные бледные бластулы внутри человеческих сознаний. Они питались затхлым воздухом безумия, и путешествовали в людских телах, проникая сквозь приоткрытые рты и вползая в уши, заражая новых и новых последователей, и множились, мутировали и изменялись так, что в них уже было не узнать первоначального прародителя.
Новая пыль, шептались в грязных клоаках Дна. Открывающая дверь на оборотную сторону сознания, грубая, сильная, сметающая все барьеры, ломающая воли и разрушающая память. Тонкая, дьявольски хитрая, обладающая собственным сознанием, подчиняющая исподволь, превращающая плоть в живую фабрику по обеспечению жизнью самое себя - говорили другие. Говорят, ее придумал неизвестный гений, анахорет, посвятивший жизнь отшельничеству и познанию. Говорят, правительство открыло потайные каналы на рынок, наводняя его новым препаратом, и все это время загадочное вещество синтезировалось в закрытых лабораториях, куда уходила большая часть добываемой рафии. Говорят, это вовсе и не пыль, а обман, яд, наваждение - что она медленно убивает принимающего, растворяя и переплавляя его внутренности, что она стирает разум, превращая в безвольного раба, и конечно - что это очередной раздутый подлог, пустышка, блажь, золото для дураков.
Осмотрительные меркаторы, чувствуя сладковатый запах прибыли, рассылали бесчисленные орды крыс, ловкачов и нюхачей на поиски и скупку новой редкости, перепродавая драгоценные крупицы по цене, которая не поместилась бы на полях бухгалтерской тетради Аркадиуса. Широкой порослью распространялись подделки - сахарный порошок, хлористый калий, сода, гранулированные смеси подкрашенной рафии и хинина. Удачные фальшивки успели за одну ночь принести своим хитроумным мастерам целые состояния - в то время как негодные не единожды успели стать причиной лишения головы.

...Аркадиуса разбудило странное ощущение - как будто его обступили люди, молчаливо наблюдавшие за ним во сне - ощущение невнятной тревоги, подкравшейся исподволь. Комната, однако, как он успел скоро убедиться, была пуста - с прошлого вечера и визита Джейна, который был последним из всех посетителей, в дом не входила даже молчаливая тень Йокла.
Поднявшись, алхимик быстро обнаружил, кто снаружи его дома скопилась небольшая толпа - десятка два или чуть больше, как на подбор, немых, угрюмых, грязных - бледная кожа, спутанные волосы и (у тех немногих, чьи лица он успел увидеть) - пустой взгляд, прячущийся где-то в пространстве между предметами и вещами. Они не переговаривались - просто молча ждали, словно своего рода часовые, иногда настолько неподвижно, что в них переставались угадываться люди и начинали появляться контуры неживых восковых фигур.
Жутковатое впечатление рассеял стук в дверь - робкий, несмелый, словно незнакомый гость опасался потревожить покой хозяина.
Аркадиус не слишком торопился принять гостей, не раньше, чем привел себя в порядок и облачился в одежду, в которой он и вел прием обычно. И лишь затем он подошел к порогу и отпер на двери засов. Высокий, сухопарый, почти костлявый, с желчным лицом, залысинами, что у волос отвоевали себе царство едва не до затылка и тусклыми бесцветными прядями седых волос (тех что остались и спадали на плечи, чтобы затеряться в пушистом меховом воротнике его пальто, в которое он по привычке кутался), он замер на пороге, окидывая взглядом почти прозрачных серых глаз просителей. Безмолвная, бесцветная толпа. Здесь на Дне едва ли часто можно было встретить отблеск цвета, яркого, живого. Пыль, грязь, усталость, нищета, все это было буро-серым и выедало напрочь все остальные краски мира. Аркадиус и сам здесь будто выцвел, побледнел, но вряд ли это стоило его переживаний.
- Зачем пожаловали?
Голос настороженный и резкий, как и взгляд. Он не доверяет, наученный законом Дна, стоит так, что бы можно было в любой момент захлопнуть дверь и запереть. Ведь мало ли...
Облик гостя оказался незнакомым - Аркадиус отметил, что он, однако, значительно отличается от собравшихся под окнами рафиоманов. Поразмыслив, можно было добавить, что отличается в худшую сторону. Незнакомец, который выглядел достаточно молодо - совсем еще юноша, не старше шестнадцати лет - отличался нездорово-серым цветом лица, придававшим ему сходство с мертвецом. Вид дополняли глубоко запавшие глаза, воспаленные и испещеренные красными прожилками, и бритая голова, бугрящаяся выступами обтянутого кожей черепа. На поверхности ее выступали странные, словно блуждающие пятна, принимающие оттенки от пурпурного до кобальтового - казалось, это какие-то самостоятельные образования, живущие в симбиозе со своим носителем.
- Д-доброе утро, сэр, - голос у гостя неожиданно оказался не под стать облику - тонкий и мальчишейский. - Меня прислал господин Джейн... сказал, что вам понадобится проводник к дому Амбистомы. - заметив непонимание в глазах Аркадиуса, он откашлялся и добавил:
- К храму, сэр.
- Ах, да.
Флейшнер вспомнил о своем намерении наладить связь с культистами. Что ж, времени терять не стоит, дел у него и так не мало.
- Пару минут, буквально...
С блеклой улыбкой и этими словами он перед носом незнакома прикрыл дверь так, чтобы это не выглядело откровенно грубо. Обулся в башмаки, растоптанные, но еще довольно крепкие на вид, взял сумку, куда сложил блокнот с пером чернильным, конверт с Оракулом (дозы на три - Аркадиус надеялся, что кем бы ни был этот Амбистома, он не повторит лихой и дикий поступок Джейна, который, говоря по правде, шокировал алхимика и в оторопь загнал на некоторое время), ключи. В пальто кармане притаился скальпель, стрелять Аркадиус сроду не умел, да и во время юности старался избегать потасовок в Люксе. Однако, здесь, на Дне, порой сам облик хищной стали, что блестит в руке, давал повод для размышлений даже отчаянным головорезам. Настроил самострел у двери - не Бог весть, что, а все таки защита его имущества. Как и небольшая колба из хрупкого стекла, что притаилась в щели между косяком и дверью в кабинет. Йокл о ловушках знал, а потому за жизнь его не стоит волноваться. Непрошеных гостей отвадил случай, произошедший пару лет назад. Одному из недотеп ныне лишь милостыню собирать, второй же, как слышал Флейшнер, и вовсе не оправился от раны. Теперь, лучшей защитой дома служили слухи о подземных демонах. что обитали в его доме, мертвецах и прочей ерунде... но о защите материальной алхимик все же не забывал, ведь средь толпы невежественных глупцов могут найтись и недоверчивые циники, лишенные особых суеверий. Собравшись с мыслями и духом, и застегнув пальто, он вышел на крыльцо, неторопясь и тщательно закрыл замки на ключ и, обернувшись к юноше, кивнул.
- Веди.
Однако, прежде, чем уйти, окинул взглядом зависимых, смотревших на него голодным взором.
- Буду после полудня. Тогда и приходите.
Как знать, на сколь длительное время затянется его визит к "пророку".
...они спускались сквозь уровни, все глубже зарывающиеся в землю, пускающие корни в породе, подобно живым существам. Вопрос о том, где заканчивается Люкс и начинается не предназначенная для человека область подземелий, всегда считался скорее философским, нежели практическим - и во всяком случае, в последнюю очередь интересовал обитателей этих переходных пределов, гораздо в больше степени обеспокоенных вопросом о достижимости завтрашнего дня.
С каждой пройденной вниз лестницей становилось темнее. Вокруг, в стороне от тонких, слабо освещенных линий улиц, существовала своя многоликая, бурлящая жизнь, уже почти не нуждающаяся в тепле, свете или пространстве - она пряталась между прекрытиями промышленных зданий, под огромными трубами, обшитыми металлическими листами, в сточных колодцах, в норах, выкопанных в спрессованом грунте и выгрызенных в камне. Кипящая клоака простейших, застывающая в преддверии доносившихся издалека шагов случайных прохожих, и возвращающаяся к своей жизни.
Здесь было много воды - по дороге Аркадиус и его сопровождающий миновали несколько грязных каналов, выходящих на поверхность в этой части города, лениво несущих свои извивающиеся мутно-зеленоватые потоки сквозь нагромождения трущоб. Всякий раз, пересекая текущую воду - по аккуратному изгибистому телу каменного моста, небрежно прокинутой поперек трубе или просто пропрыгав по вкопаным в дно камням - его проводник застывал, прикрывая глаза, складывая пальцы в сложную фигуру и бормоча что-то про себя.
Когда алхимику уже начало казаться, что этот поход никогда не кончится, и дальнейшая их дорога будет следовать напрямую в гнезда безглазых, пространство перед ними вдруг расступилось, открываясь овальным темным зеркалом воды, образующим озеро. Его поверхность выглядела совершенно непрозрачной - Аркадиус знал, что некоторых из таких озер уходят вниз на невообразимую в несколько сот метров, являя собой то ли вулканические трещины, то ли прорытые из глубин ходы мифических исполинских червей.
Храм прятался на берегу, одним из первых зданий среди напирающего со всех сторон города. Если бы не фасад, украшеный белым полотнищем со стилизированным изображением саламандры, он бы не отличался от других таких же домов - старое, полуобвалившееся здание, напоминавшее бывший цех или бойлерный комплекс.
- Пришли, сэр, - закончив очередную молитву, его спутник бросил на Флейшенра опасливый взгляд: всю дорогу парень держался чуть в стороне, словно Джейн успел описать ему Аркадиуса могущественным волшебником, управляющим стихиями земли, которого он не решался лишний раз беспокоить. - Как... вас представить, сэр?
Пока шел этот бесконечный спуск, алхимик размышлял о том, что Дно, где он живет, так далеко от истинного дна, где пролегал их путь. Да, наверху царили голод, страх, болезни, но там правленье их было намного мягче, нежели в этих переходах погруженных в мрак, едва разбавленный жидким тусклым светом фонарей. И все же, здесь тоже жили люди. Вернее, выживали - селясь в заброшенных развалинах жилых домов и фабрик. Старик без колебаний шел за спутником по этому пустынному, тоскливому и жуткому ландшафту, то ли боясь отстать и затеряться в этих подземных дебрях, то ли спеша на встречу с Амбистомой. Скорее первое, здесь Флейшнер себя чувствовал наредкость неуютно. Свою нервозность он скрыл под слоем любопытства, холодным цепким взглядом окидывая окрестности и обитателей трущоб. Так глубоко он редко забирался. Неужто люди есть, что ради пространных обещаний и предсказаний дарованных умом, что затуманен рафией, готовы этот путь проделать? Неужто есть глупцы, готовые отдать свои гроши за это? Но ведь свои сбережения, они порою тратят на "киноварь", что убивает их высасывая досуха, обгладывая разум и сознанье. Мысль не спеша скользнула к Амбистоме. Кем будет встреченный пророк? Безумцем? Шарлатаном? Рабом "красной змеи" что прикрывает грех свой словами, что дают надежду? Или ученым, скрывающим познание наук под пеленою фальши и мистики. А впрочем, разве у себя, на Дне, Аркадиуса не считают магом и колдуном? Ведь он не одобряет этих слухов и догадок, а впрочем и не опровергает, позволяя недоброй славе работать на себя и охранять свой дом...
Когда они дошли, старик успел немало притомиться - путь был неблизкий и нелегкий. Темное озера стекло на миг его очаровало, своею непроглядной глубиной. На миг явились мысли о существах, что населять его должны, прозрачных рыбах, что без глаз скользят в пучине, членистых рако-пауках с колючим темным панцирем, белесых змеях что в воде подобны лентам. О саламандрах с хрупкими осклизлыми телами, подобных той, что притаилась на полотнище.
- Как... вас представить, сэр?
Вопрос проводника, казалось разбудил его. Сухие губы дрогнули, пока старик решал, как себя назвать. Остановился на именовании, что ему привычно стало на Дне.
- Доктор Флейшнер. Доктор Аркадиус Флейнер.
К чему он уточнил, зачем? И все же, он кивнул юнцу.

[Черон >>>]

и Вуззль в лице голоса разума

Феб задержался у входа, вслушиваясь, разнимая гудение бара на составляющие. Дымный сумрак путался с тонкими, едва уловимыми нитями. Равномерное дыхание десятка людей, звучащее в унисон, случайный звон стакана, шорохи одежды и отзвуки разговоров – хаотичные, на первый взгляд бессистемные звуки составляли странную, вспененную гармонию, бессмысленный завораживающий шепот, мягко бьющийся в барабанные перепонки. Призывный и ждущий - и Феб сам на короткий, бесцветный миг ощутил его зов. Не только слухом – мышцами, натянувшимися до звона.
Он качнулся туда, навстречу сцене, ближе к ритму, растекающемуся кругами – но тут же остановился, рывком отсекая себя от пульсации звуков. Не позволяя гармонии снова обрести неправильную, изрезанную завершенность в своих висках.
Он пробрался к Сантьяго – мимо отдельных столиков и пьяниц, смеющихся о своем, мимо двигающихся в оледенелом, немом танце лунатиков, через весь зал, чтобы заговорить с обломком своего почти забытого прошлого.
- Сантьяго, приятель, - он опустил на ссутуленное плечо ладонь, правую, чтобы не слишком давить. – Ты не слишком много выпил? Я уже было поверил, что ты тоже увлечен этой... – пренебрежительный кивок в сторону сцены, - ерундой.
Он отреагировал странно: не делая попыток повернуть голову, не вздрогнув, не удивившись неожиданному приветствию, сжался еще сильнее, скорчившись над своим стаканом, словно хотел закрыть его от постороннего взгляда, и что-то забормотал, хрипя и срываясь на неразличимое булькание.
- Уходи, уходи, не знаю тебя... Не знаю тебя, слышишь! - из водоворота ворчливых звуков вдруг вырвался тонкий, болезненный крик, так не подходящий своему грузному, полнолицему обладателю, как будто это был голос какого-то существа, спрятанного внутри этого объемистого тела, трясущегося над своим вином. Феб заметил, как по направлению к нему, хмурясь и поигрывая плечами, двинулся вышибала, но почти сразу наткнулся на что-то за его спиной и спешно сделал вид, что случайная размолвка его интересует в самой меньшей степени из всех возможных. Где-то там, сзади, одна из его двух незримых теней сделала незаметное движение, снова растворяясь в мешанине людей, стуке стекла о дерево, и голосах, сливающихся в один многоликий ропот.
Сантьяго сбросил его руку с плеча, пытаясь отодвинуться подальше. Он вцепился в свое вино так, что побелели костяшки, но не пытался отпить - просто смотрел туда, как будто старался что-то разглядеть в матовом зеленоватом отражении.
Сантьяго никогда не был таким. Он любил выпить, и становился при этом занудным, ершистым, нескладным, но таких взвинченных, истеричных нот в его голосе не пробудила бы и тройная норма грибного вина. От его отчаянного, насквозь прошитого страхом крика, Фебу сделалось не по себе – словно ледяная ртуть пробежала вдоль позвоночника, продергивая в спину ядовитый озноб
- Эй, какая бездна тебе подмигнула? - придвинутый резким движением стул жалобно скрипнул, Феб сел, чтобы быть на одном уровне с Сантьяго, чтобы видеть его лицо, его искривленные в злом окрике губы, его мутные глаза. – Это я. Ну-ка, скажи еще раз, что не знаешь меня, и я напомню, кто переписывал для твой задницы партитуру Адажио Ре минор к утреннему концерту, пока ты, беспамятный пропойца, мучился похмельем. Ну?
Он смотрел. Ловя сокращение зрачков, движение ноздрей, воздух, вырывающийся пунктиром. Почему-то становилось страшно – и жалко, и не хватало сил играть этот спектакль, держать этот панибратский делано-грубый тон.
- Какого дьявола происходит, Сант? – он положил локти на стойку, переплетая пальцы – живые с железными, отточенными до певучести трубками. – Что с тобой?
Короткий, беглый взгляд, за ним еще один - поспешно отдергиваемые, как будто Сантьяго боялся последствий даже столь эфемерного прикосновения. Он то невидяще пытался смотреть сквозь него, то вдруг натыкался на лежащие поперек темного дерева незнакомые руки и вздрагивал, пытаясь отодвинуться еще дальше и не переставая при этом перемежать длинные, задыхающиеся паузы пустоты нервно-сбивчивым потоком слов.
- Не могу, понимаешь, не могу... - он бормотал, срываясь на резкие, почти злые звуки, обращаясь то ли к Фебу, то ли к кому-то в своей голове, изредка делая попытки жестикулировать. - Не слышу, иду к нему, но не слышу, не могу вернуться обратно, оно везде... везде и сразу.
Трясущейся рукой он приподнял стакан - мутная, слабо флюоресцирующая поверхность задрожала, покрываясь расходящимися кругами. Другой рукой он неожиданно схватил переплетенные ладони Феба - стиснув их изо всех сил, крепко, словно схваченный судорогой. Кадык несколько раз неровно дернулся, сопровождая глотки терпкой жидкости.
- Т-ты... - почти опустошенный стакан упал на стойку, чудом не опрокинувшись; Сантьяго вдруг вскинул голову, уставившись прямо в лицо Феба все таким же бессмысленным взглядом. - Откуда ты здесь...
Феб разъял пальцы – тягучим, медленным, растянутым во времени движением, а затем как-то сразу оказалось, что стакан Сантьяго уже сжимает не дрожащая рука хозяина, а ржавая ладонь его собеседника.
Он подозвал бармена – немым кивком, приподнятой бровью, тот, хоть и новичок здесь, оказался знатоком своего дела, умеющим смотреть одновременно во все стороны и понимать знаки, одинаково красноречивые в любом шуме.
- Что желаете выпить, сэр? - в его подобострастной манере не было и доли того лоска, который Феб помнил из недавнего разговора с чародеем другого бара. Впрочем, какая разница.
- Мне - пока ничего, - холодный блик, тронувший губы, едва ли можно было назвать улыбкой, даже усмешкой - с трудом. - Принесите господину что-нибудь... нивелирующее эффект этого пойла, - он выразительно качнул стакан с зеленоватой, отсвечивающей фосфором жидкостью. - Прочищающее мозги, если пользоваться здешним жаргоном
Бармен исчез мгновенно.
- К кому, - резкий, колючий акцент перечеркнул напускное равнодушие предыдущих слов, - к кому ты идешь? Что – оно– везде?
Наверное, Феб говорил бы иначе, если бы верил, что Саньтяго просто пьян. Но что-то в его речи, в его жестах, в его лице, напоминающем плывущую восковую маску, говорило – кричало! – о чем-то жутком. А Фебу сейчас казалось, что все жуткое этого города сосредоточено в одном.
..белое горло, перетянутое алой нитью, и ручеек рубиновых бусин, стекающих с шеи на грудь...
Вопросы словно падали в глубокий, глухой колодец - Сантьяго оставлял их без внимания, как будто никаких иных звуков кроме его голоса вокруг не существовало. И все-таки он слышал - какие-то отголоски добирались до потерявшегося сознания; не сразу, через минуту или чуть позже он вздрагивал и начинал озираться, словно пытался понять, откуда доносятся эти слова и как они оказались в его голове.
Бармен вернулся. В обмен на пару звонко прокатившихся по неровному дереву монет перед Сантьяго на стол лег смятый кулек чего-то, завернутого в грязновато-желтую бумагу. Тот определенно отреагировал на необычный заказ - дрожащие пальцы торопливо развернули обертку, надорвав лист в нескольких местах и обнажая содержимое - россыпь мутных неправильных кристалликов, источавшую сладковато-горький запах, поплывший под потолком. Несколько голов обернулось в их сторону. Еще один, сказал кто-то; ему поддакнули из угла. Мозги в кашу, а ведь совсем недавно... Кто-то сделал красноречивый жест, покрутив пальцем у виска; потом все успокоилось. Рафия здесь была обычным товаром, и единственным, что могло привлечь чрезмерное внимание, был способ, которым Сантьяго поглощал ее - быстро, жадно, сгребая в пальцах просыпающиеся горсти крупинок и отправляя в рот, рассыпая часть по дороге, втягивая неосторожными рваными вдохами, срываясь на кашель и продолжая тянуться за новыми и новыми порциями. Насколько Феб мог оценить, здесь было не меньше трех доз - пыль была дешевой, уличной, и возможно, разбавленной, либо его давний приятель успел пройти достаточно шагов по дороге к объятиям красной Госпожи.
Какое-то время он сидел без движения: беспорядочная дрожь исчезала, дыхание успокаивалось, становясь ровным и размеренным, зрачки сужались, превращаясь в колючие иглистые точки. Он вдруг повернулся в сторону Феба и спросил, почти спокойным голосом, не удивляясь его внезапному присутствию и не делая попыток поприветствовать:
- Что ты здесь делаешь? Тебя ищут. Полиция... - его голос сделал странный скачкообразный рывок, снова сорвавшись на тонкий, скрежещущий нечеловеческий тон, и вернувшись обратно. - Погром, что-то про убийство...
Всего год. Всего один жалкий год назад, думал Феб, все было хорошо. Они собирались в «Повешенном» - едва ли не самом одиозном заведении Люкса, играли по очереди, уступая сцену, перетекая друг в друга звучанием, а порой устраивали случайные, неожиданные даже для них самих импровизации на четверых. Первой вступала осенняя тоскующая флейта, затем вплетал свой гулкий кашель контрабас, или саксофон вторил печальному напеву в особенной меланхолично-задумчивой манере. Голос рояля обнимал их всех, качал на своих мягких волнах, тянул за пределы стен и крыш. Когда они вот так плакали, или спорили, или безумствовали вместе, зал «Повешенного» был забит, табачный дым становился густым и горьким настолько, что Феб не находил в нем кислорода и, задыхаясь, никак не мог откашляться в перерывах между игрой. Но у каждого, кто приходил послушать их – по отдельности или всех вместе, спаянных в одно – зарождалась в глазах музыка.
Сейчас... Миллен и Грегори мертвы, Феб - калека, Сантьяго растворяет в рафии остатки ума и таланта, а в «Повешенном» у сцены – у их сцены! – раскачиваются в такт тишине безучастные куклы с пустыми, схематичными лицами.
- Полиция меня уже не ищет, - успокоил он Сантьяго, опасаясь очередного витка панического лепета. – Уже нашла, допросила, убедилась, что я и убийство – это абсолютно несозвучные партии, и отпустила на все четыре стороны. – Он помолчал, давая приятелю возможность уложить информацию в изъеденном наркотиками сознанием, а затем кивнул в сторону сцены, подчеркнуто резко меняя тему, отрезая все вероятные вопросы: - Это что еще за... немое шоу?
- Танец тьмы, - вяло уронил собеседник, снова сорвавшись на нервный смешок - и замолчал, как будто счел, что это все объясняет. Он не сделал попытки повернуться и проследить взглядом в указанном направлении, но ладони его переставали трястись, и он медленно положил их перед собой, наблюдая, как пальцы изредка вздрагивают остаточными судорогами, словно двигаясь по своей воле, как большие набухшие коричнево-красные личинки.
- Послушай... - какое-то время спустя он вдруг снова ожил, забеспокоившись, и повернувшись к Фебу, даже делая попытки взять его ладонь в свои, безуспешно скользя ослабевшими пальцами по маслянисто-металлической поверхности. - Послушай, ты не мог бы одолжить... Мне совсем немного не хватает, я верну, обещаю, всего несколько монет...
- И не мечтай, приятель, - негромко проворчали в его сторону; немного сфокусировавшись, Феб узнал рокочущий голос бармена, доносившийся откуда-то из темного угла за стойкой, где тот сидел, неподвижно наблюдая за мизансценой. - За день цена выросла в пять раз, и даже если бы мог себе ее позволить, весь товар уже разобрали. Шел бы ты прогуляться...
Сантьяго слабо выругался и махнул рукой, чудом не сбив оказавшийся в непосредственной близости пустой стакан. Контроль движений давался ему с трудом - какое-то время он напрягся, чуть не потеряв равновесия и нелепо хватал руками воздух, словно пытаясь зацепиться за что-то - и в конце концов поймал плечо Феба, впиваясь в него все еще подрагивающими пальцами.
- Пошли отсюда, - тихо прошептал он, беззвучно шевеля губами. - Не могу, давит. Так громко, почти оглох уже, ничего не разбираю... Как ты сам держишься, а?
Феб не сразу понял, о чем речь. Здесь было, пожалуй, даже слишком тихо для заведения такого рода, и он уже удивленно приподнял бровь, собираясь переспросить, но слабое биение неслышного ритма снова толкнулось в барабанные перепонки. Может быть, в этом все дело? Может, этот бессловесный зов, через который сам Феб переступил у порога, просто препарировав его, как лягушку, разделив на звуки, и легко оставив вне собственного разума, звучит совсем иначе для тех, чей рассудок плавает в мутной наркотической взвеси?.. Впрочем, это было бы слишком просто.
- Сейчас, - он положил правую руку поверх ладони Сантьяго и легонько сжал, словно передавая часть себя – и часть их общего прошлого. – Сейчас пойдем. Я хотел... еще кое-что. А знаешь, лучше подожди меня у входа. На воздухе тебе станет полегче.
Он судорожно оглянулся, выискивая взглядом две сливающиеся с сумраком тени, обращаясь к ним с безмолвной – и почти кричащей - просьбой.
Приглядите за ним? Совсем недолго. Пожалуйста...
Сантьяго вцепился в его руку, будто нащупав в ней единственную опору этого мира – и всей своей жизни. Побелевшие пальцы с обломанными, неровными ногтями сжимали ладонь Феба, он ощущал дрожь, текущую по нервам человека, которого знал когда-то – и совсем не узнавал сейчас.
- Не хочешь на улицу? Тогда подожди здесь. Возьми себе какого-нибудь.. травяного чая, что ли. Я быстро, - на сцепленные в замок руки – чужая, Фебова, снова чужая - легли стальные трубки, осторожно отводя сведенные судорогой пальцы.

[Woozzle >>>]

не разума, а музыки!
...и вообще, это все Черон

Оставив за стойкой одинокого, потерянного Сантьяго, Феб шагнул вперед, к сцене. Прорубая плечом путь среди молчаливо качающихся фигур, отодвигая ржавой рукой тех, кто оказывался слишком неповоротлив и застревал досадной преградой, он пробирался навстречу пульсирующему безмолвию, пока не оказался в первой шеренге околдованных кукол.
Он стоял – один среди всех – ввинчивая взгляд в белую фигуру, извлекающую ломаные движения из своих рук и угловатого, неестественного инструмента под ними. Такой же немой и напряженный, лишь лицом – живым и подвижным – отличающийся от этой застывшей маски.
Вокруг качалось море, единое в своем зачарованном счастье. Он был – скалой, разбивающей плавное движение волны.
То, что издалека выглядело цельной слоновокостно-мраморной плотью, вблизи оказалось чем-то, похожим на краску или глину, неровным слоем нанесенную поверх кожи и одежды, превращающую лицо в ровную гладкую поверхность манекена. Бледный кукловод был невозможно худым, истощенным и высоким - отсюда нельзя было разобрать, мужчина это или женщина. Он никак не отреагировал на появление Феба - казалось, он вообще ничего не замечал, погруженный в транс своей пустой мелодии, перебирающий мелькающими пальцами воздух, словно ткань, натянутую на невидимый станок.
Его многорукая виола была не менее примечательна, чем владелец - длинная, достигавшая почти человеческого роста, как контрабас, расползавшаяся в стороны уродливыми наростами дерева, в которых прятались небольшие резонаторы с проложенными поверх дополнительными рядами струн, которые переплетались с основным. Инструмент казался уродом, собранным из частей погибших скрипок, альтов и виолончелей; отличаясь в разных местах породами дерева, перемежаясь вкладками пластика, янтаря, слюды и стекла, щетинясь дополнительными ручками и приспособлениями для зажимания ладов, напоминавшими небольшие цепкие лапы пещерного рака. На нем мог играть сразу десяток рук... и тем не менее, хозяин не прикасался к струнам. Белые, гнущиеся словно в нескольких суставах сразу пальцы (Феб вдруг заметил, что их было шесть на каждой руке) всякий раз отдергивались, не завершив движения, не дотянувшись совсем немного до готовой ответить натянутой меди - так, что иногда среди слитного дыхания слушателей можно было различить едва доносящийся звон струны, задетой порывом воздуха от какого-нибудь слишком резко взятого пустого аккорда.
Люди, собравшиеся вокруг, внимали представлению с закрытыми глазами - некоторые держались за руки, кто-то беззвучно шевелил губами, произнося одному ему известные слова, и все совсем немного, почти неразличимо двигались - всплескивая лежащими поверх коленей руками, покачиваясь из стороны в сторону, кивая головой и поводя плечами - то мягко и плавно, словно двигаясь в такт невидимому пространству воды, заполняющему зал, то переходя на резкие, грубые движения, напоминавшие пародию на судороги. Некоторое время наблюдая за пантомимой, Феб начал замечать повторяющийся рисунок происходящего - за одними фигурами следовали другие, толпа разбивалась на группы, каждая из которых немного отличалась по поведению от остальных, словно исполняя свою партию в хоре - и они менялись местами с завершением очередного круга танца, и все начиналось сначала, раскрашенное новыми, едва заметными, тонкими деталями...
...все это казалось какой-то нелепой пародией - Феб, стоявший среди них, сплетенных в одно существо неведомым целым, не чувствовал ничего, и едва уловимые волны ритма тишины то и дело разбивались о звон стаканов, плеск и шипение, чей-то грубый хохот, скрип двигающихся стульев. Некоторые из зала подходили к сцене поближе и наблюдали, переговариваясь и пожимая плечами, кто-то попытался растолкать одного из впавших в транс - безуспешно. Тот не реагировал, продолжая следовать своей партии с превосходной точностью, не замечая прикосновений мира, находящегося по эту сторону опущенных век. От дальнейшего применения силы любопытствующего зрителя удержали. Изредка недоуменные возгласы возникали то здесь, то там - но большая часть посетителей предпочитала не реагировать на молчаливое представление, словно это было чем-то обыденным и повседневным.
Эта смена фигур вокруг казалось бесконечной, медленной воронкой, в центре которой – по недоразумению или по собственной глупости - оказался Феб. Он чувствовал, как волны ходят спиралью, качая его отголосками своей немоты, и холод подступал к горлу.
Человек, дергающий за невидимые над-струнья, словно за ниточки слепых марионеток, казался все более пугающим, и что-то внутри Феба откликалось на движения суставчатых пальцев – танцуй, танцуй, танцуй или убирайся прочь! Он выдернул из себя этот ритм, тянущий в бездну, он не влился в ряды безлицых манекенов, но и назад не отступил.
Ему было страшно – но Феб вдруг с удивлением понял, что это не тот страх, что заставляет бежать, прятаться в темные норы, и будь что будет – лишь бы не достали. Это был страх, в котором бились последние минуты умирающего Джентри, прорастал ядовитый, подсвеченный кровью цветок и истекали сепией снимки убитого прошлого; это был страх, в котором звучал механический, неживой голос Ран и неожиданно живая, искренняя, яростная вспышка Присяжного. Все это плескалось внутри, делая страх – огнем, мотором, заставляющем идти вперед.
Он поднялся на сцену – одним прыжком, не замеченный никем из танцующих, неинтересный кукловоду, выводящему свою повелительную партию. Встал за спиной, возвышаясь гранитной глыбой, и поднес к губам выточенные флейты пальцев.
Пой!
Все, что звучало внутри, все что болело, кричало, металось – певучим воздухом в тонкие трубки.
Пой!
Живые пальцы скользят, перебирают отверстия в металле, делая ржавое проклятие – музыкой.
Пой...
Звуки врываются в беззвучие, кромсают его острой кромкой мелодии, отточенными нотами, бьющимися в руках; ржавое железо и живая плоть – единое целое, сплетенное в невозможной песне, выношенной, выстраданной, выпестованной за недели и месяцы молчания.
Он не знал, зачем ему это все. Он только хотел, чтобы они – все они! – услышали музыку. И чтобы Сантьяго открыл глаза – и вспомнил себя.
Первые несколько тактов для него не существовало ничего, кроме сплетающихся вместе нот и холодного прикосновения поющих флейт - гротескный спектакль-ритуал вокруг растворился, исчез в звучании переливчатой мелодии - не было лиц, зрителей, сцены. Была память рук, торопливая, но уверенная, ломающаяся о непривычные позиции пальцев, и все-таки успевающая не сбиться, вытянуть ноту, перепрыгнуть смеющимся мелизмом на следующую, совершенно еще не зная, что последует за ней...

...а потом его ткнули под ребра - размашисто и сильно, заставив от неожиданности сложиться пополам и оборвать длящуюся нить неоконченной песни. Орудием, вмешавшимся в его партию, был длинный гриф монструозной виолы, а ее обладатель, сжимавший инструмент в позиции, намекающей скорее на очередной удар, чем на вступление струнных, стоял прямо напротив Феба с сорваной гипсовой маской и уперев левую руку в бок жестом, не предвещавшим ничего хорошего.
- Барли! Барли, что здесь происходит, черт возьми! - звонкий голос вспорол недоумевающую тишину. Под маской бледного кукловода скрывалось пылающее праведным гневом лицо женщины - на Феба смотрела пара сощуренных темных глаз, нехорошо блеснувших в сторону угрожающе покачивающегося грифа. - Слушайте, мистер, не знаю, откуда вы здесь взялись, но в моей программе вашей сюиты для свирели не предусмотрено, так что почему бы вам не катиться отсюда и устраивать концерты летучим мышам? Барли, проклятье! За что я плачу, в конце концов?

Хозяин "Повешенного" показался из задней комнаты, спешно пробираясь через падающие грохочущие стулья и неспособных убраться с дороги посетителей, ведомый предчувствием скандала и драки, не хуже, чем муравьи на запах сладкого сиропа. Он узнал Феба, и на его лице отразилось явственное недоумение - споры за место на сцене в этом заведении обычно происходили до того, как это место непосредственно переходило к исполнителю.
- В чем дело, Феб? - мрачно поинтересовался он, красноречиво разводя руками, словно приглашая его самого оценить несуразность происходящего. - Профессиональная конкуренция? Ты же знаешь правила, приятель - все свои разногласия решайте за порогом. Публика недовольна, я теряю посетителей, вы - аудиторию...
Последние его слова определенно не соответствовали действительности - разворачивающееся на сцене действо притянуло к себе едва ли не все население бара, заглушив все прочие шумы и заставив гостей возбужденно внимать развитию событий. Все еще сидящие зрители начинали постепенно пробуждаться из транса, сонно озираясь вокруг и пытаясь понять, что происходит.
Все это напоминало глупую несмешную комедию; Феб проклинал себя – и того беса, который подтолкнул его под локоть – за то, что ввязался в это, выставил себя идиотом, посмешищем, жалким скоморохом.
Кого он хотел спасти, что доказать, чего добиться? Нужно было просто признать – прошел целый год. Теперь это другой бар, другая сцена, другая публика. Наверное, даже жизнь уже давно другая.
И самым правильным – единственно возможным? – выходом из этого фарса будет извиниться, уйти – убежать! – со сцены и тихо напиться вместе с Сантьяго в самом темном углу. Закрашивать дрянным вином свой нелепый, бессмысленный демарш, пока голова не станет пустой и гулкой, свободной от всего.
Вот только – хватит ли здесь вина?
Я смешон. Феб усмехнулся про себя, над собой, принимая свое шутовство, как кару – и дар.
- Да что ты, Барли, - усмешка перетекала в слова, делая их невесомыми, легкомысленным, подчеркнуто театральными. – Какая конкуренция, какие разногласия. Мы просто не поняли друг друга. Миледи, - ироничный полупоклон в сторону боевой виолы, - прошу меня простить, я был вызывающе бестактен.
Какое-то время он молчал, повинно склонив голову и приложив железную ладонь к груди в жесте раскаяния – утрированном, словно дважды очерченном по контуру, как любое его движение сейчас. Затем – вскинулся, обводя медленным взглядом зал, выискивая смутно знакомые лица, и отпечатывая знак ожидания на незнакомых; вовлекая всех и каждого в свое представление.
- Я всего лишь хотел предложить игру. Одну из тех, что не так давно были очень популярны здесь. Из тех, что когда-то сделали имя этому месту. Может быть, чуть сложнее. Немного по другим правилам. В конце концов, времена меняются, и прошлые игры становятся скучны.
Еще одна пауза – и тишина, ненавистная тишина, не разбавленная ничьими словами, играет ему на руку.
- Соглашайтесь, миледи! – Феб чуть повысил голос, раскрашивая его в оттенки остро отточенной улыбки, искушения и бездны. – Или ваше искусство спасует перед самодельной свистулькой?
Он вскинул руки, гротескно и вычурно, преступая все границы естественности, - призывая в свидетели зал.
Публика откликнулась нестройным гулом одобрения. Публика предвкушала потеху.

[Черон >>>]

и Вуззль

Она гордо вскинула голову, отворачиваясь в сторону и словно съеживаясь, сжимаясь вокруг своего инструмента, как летучая мышь, сворачивающая распахнутые крылья. В мельком задержавшемся взгляде мелькнул гнев, раздражение, обида - как будто прерванная пьеса тишины все еще звучала своей незавершенностью, наполняя тело, руки, жесты, ворочаясь под кожей и требуя доиграть себя до конца - но мгновение было безнадежно упущено, и голодный, проснувшиеся зал следил уже не за ней.
- Проваливайте, сэр, - тихо, с отчетливо выраженной злостью бросила она; бледный силуэт разогнулся, подходя к краю сцены и намереваясь спуститься.
- Дуэль! - крикнул кто-то из толпы; собравшиеся у сцены не хотели упускать возможность поразвлечься. К первому возгласу присоединилось еще несколько нестройных голосов, их поддержали стуком деревянных кружек из зала. Кто-то, перекрывая недовольный гул, прокричал, что в "Повешенном" уже не то, что раньше, и вместо настоящей песни гостям предлагают любоваться черт знает чем - к заявлению присоединился одобрительный хор, сбивчиво требуя заставить скрипачку играть, а если не захочет - с позором выставить наружу и запретить ей отныне здесь появляться...
Толпа сжималась вокруг сцены, перекрывая пути отступления - местные в большинстве своем были уже изрядно пьяны, и недолгое выступление Феба, должно быть, сработало в качестве недостающего катализатора реакции, поселив в их головах идею, которая не желала исчезать сама по себе. Барли попытался перекрыть разрозненные крики и требования дуэли, но его оттеснили назад, к стойке, где они вместе с подоспевшими вышибалой и парой помощников являли собой живой символ растерянности, топчась на месте и не зная, что делать - пробиваться к сцене сквозь несколько десятков человек, чтобы дать гостье возможность уйти, или остаться и подождать, пока азарт и хмель не рассеются сами собой - в конце концов, немедленной дракой пока не пахло.
- Даешь игру! - к ногам Феба полетела бутылка, выпущенная, должно быть, в знак одобрения, но не выдержавшая столкновения с углом сцены - трескучий звон потонул в хоре волнующегося зала, осколки никого не задели, но на нескольких стоящих рядом плеснуло пряно-травяной волной и облаком дурманно-сладкого запаха.
- Хватит, проклятье! - вдруг крикнула она, стоявшая до этого неподвижно, вцепившись в янтарный гриф немым, бессильным пленником обстоятельств - и вдруг всплеснув диким, рваным криком, враз прорезавшимся сквозь полупьяные крики, заставляя их постепенно умолкать, осознавая, что веселье, должно быть, наконец начнется.
- Хватит, - уже тише повторила она; голос дрожал, от гнева или страха - было не разобрать. - Замолчите. Будет вам... игра.
Какое-то время они молчали, переваривая произнесенное, и затем толпа взорвалась оживлением - на сцену притащили стулья, впереди выставили два кувшина, по одному для каждого музыканта - по сложившимся правилам предлагалось бросить в соответствующий сосуд монету или любой мелкий предмет, определяя своего фаворита - из нескольких стоявших ближе наиболее активных зрителей выбрали смотрящих, которые должны были следить за честным ведением счета. Впрочем, на памяти Феба кувшинами пользовались скорее для поощрения играющих, а решение о том, кто победил, определялось по уровню шума, который устраивала толпа в поддержку "своего" участника.
Он почувствовал - скорее кожей, чем слухом - как умолкает возбужденный гул, как замирают даже самые буйные гуляки, предчувствуя то, что произойдет в ближайшие несколько мгновений, как по залу проходит тишина, неслышно ступая мягкими лапами - но уже другая, тишина предвкушения, которая достигнет своей высшей точки, когда ее невозможно больше удерживать...
...и разорвется.
Она начала первой - резко, рвано, как будто вгрызаясь в плоть скрипки, проводя по струнам непонятно откуда взявшимся смычком, как ножом. Мелодия была грубой, низкой, гудящей, как рой разозленных пчел, она свивалась в кольцо, проходясь по повторяющимся фигурам снова и снова, и то и дело обрываясь новыми резкими взмахами.
Уже с первых тактов Феб почувствовал что-то в том, как на нее смотрели зрители - прищурившись, морщась с непривычки, настороженно вслушиваясь в кажущуюся какофонию ударов, всхлипов и всполохов, медленно осознающих прячущуюся в ней мелодию - простую, близкую, ощущаемую всем телом, звучащую изнутри, мрачновато-пугающую, заставляющую следить за взметающимися и опускающимися движениями рук и выпускать из виду все остальное...
Если бы он мог закрыть глаза, он бы, наверное, увидел перед собой эти едва заметные связи, простирающиеся от источника музыки к залу, врастающие внутрь сквозь неосторожно задержавшийся взгляд, позволяющие музыке проникать внутрь и прикасаться к нитям, протянутым внутри пустого тела.
Пока она играла, ломкие выдохи звуков втекали в его легкие, заменяя собой воздух. Каждый новый аккорд, сброшенный со струн – как рывок, стягивающий незримую удавку на шее. Феб не хотел дышать этой пылью, это взвесью окрика, растворенного в музыке – и не хотел, чтобы дышали другие.
Губы прильнули к флейтам; выточенные трубки запели – печально, мягко и ласково, темными касаниями расплетая нити, прорастающие в зал. Освобождая тех, кто еще хотел слышать музыку – но не биться слепо в ее сетях.
Глубокое, дрожащее тремоло, бьющееся под сердцем, истекало песней, новорожденной, хрупкой, трепетной – и зал становился ей колыбелью.
Феб чувствовал, как греется металл; живые пальцы впитывали тепло, осторожно собирая капли звуков, выплетая из них ажурные черные крылья.
Скоро он понял, что проигрывает - не дуэль мелодий, но другой, незримый поединок, остававшийся незамеченным публикой. Скрипка врывалась в его партию гудением разозленного роя шершней, едва дождавшись совершения контрапункта, и с каждой ее хлесткой нотой все больше лиц отворачивались от него, разглаживаясь, теряя эмоции, подчиняясь грубому, жесткому мотиву, повторявшемуся снова и снова. Это было дикарской пляской, шаманским песнопением, примитивным, но проникавшим внутрь, минуя на своем пути сознание. Непрошеная мысль уколола осознанием того, что если бы их состязание оценивали хотя бы несколько знающих толк в технике маэстро, соперницу бы осыпали насмешками, а победу присудили, не теряя времени даром...
Но эта игра шла не по правилам. О кувшинах с монетами забыли сразу же после того, как дуэль началась. Море человеческих лиц, ровных, утративших всякую осознанность, безотчетливо кивающих в такт сильной ноте, послушно расступилось, пропуская своего пастыря - а она медленно двинулась вперед, не прекращая игры, согнувшись в сломанном жесте вокруг переплетения струн - и затем шагнула вниз, со сцены, в зал.
Феб продолжал играть. Безнадежно, отчаянно, выплескивая в мелодию всю немоту, что носил в себе эти месяцы. Всю накопившуюся жажду, которую можно утолить только музыкой; внутри натягивались нервы – натягивались, и рвались, отдаваясь в песне пронзительным, острым, безудержным эхом. Он играл себя, потерянного и найденного, он играл Холод и жизнь, приходящую следом, играл свой вчерашний сон. Черное небо, исколотое иглам звезд, распахнутое навстречу всей своей необъятностью, колыхалось над сценой – в тон его многоголосым, переливчатым флейтам.
Он понимал, что сражается с ветряными мельницами. Он мог бы – сегодня, наверное, мог – сменить оружие, протянуть звуки корнями сквозь тела и души людей, застывших у сцены, и плавить их лица своим воском, лепить восторг и упоение, дергать за ниточки, диктуя ритм. Мог бы – но это была не та победа, которой он желал. Это было бы поражение – чем бы оно ни закончилось.
Феб просто продолжал петь – быть небом, крыльями, звуком, рожденным болью и счастьем – но не удавкой, обвивающей шею.
Металл, истонченный до прозрачности души, раскаленный безбрежной горечью, обжигал губы.
Он остался один.
Так было даже немного легче - перешептывание струн отдалилось, затерялось в толпе, которая расступалась перед медленно шагающей сквозь нее скрипачкой, перестало вмешиваться в его мелодию. Виола теперь разговаривала приглушенно, хриплыми инфразвуковыми вибрациями контроктавы, уже не пытаясь увлекать за собой - она успокаивала, усмиряла, погружала в сон...
Когда плетельщица оказалась у двери, голос ее инструмента оборвался. Она рывком обернулась, найдя одинокий силуэт Феба на сцене, и с издевкой отсалютовала грифом.
- Аддиос, господин. Можете считать себя победителем.
Когда ее голос умолк, растворившись в ночи, песня металлических флейт осталась единственным живым звуком - не считая шелеста полусотни затаенных дыханий.
Тогда и Феб медленно уронил руку-флейту и потерянный, растоптанный, шагнул в зал. Его не замечали. Безучастные, зависшие между явью и сном люди провожали его мутными взглядами. Еще не осознавая, что все позади, что потеха кончилась, не успев начаться, а главный нарушитель спокойствия незряче, ломко ступает сквозь человеческую массу – вызывающе одинокий, беззащитный, волочащий за собой оголенные излохмаченные нервы.
Почему-то хромая, он медленно дошел до стойки, где все еще сидел Сантьяго – все в той же позе, с тем же пасмурно-прозрачным взглядом, словно полчаса, перекроившие зал и самого Феба, брезгливо обошли нелепого пьяницу; даже стакан с резко пахнущей фосфоресцирующей жидкостью стоял нетронутым. Феб поднял его – и залпом выпил.
Мир затянуло запахом плесневело-спиртовой вытяжки и пятнами серого мха.
- Какого черта все это, - резко опьяневший, Феб зло крутанул стакан. – Какого черта, Сант. Они все глухие. Все, понимаешь, до единого. Им нужна не музыка – поводок, цепь, слышишь, веревка на шее, чтобы сразу понятно, за кем идти. Бармен! Еще две этой зеленой дряни! - он говорил на выдохе, не меняя интонаций, сплошным монолитным пенящимся потоком. – Им нужен кукловод, и каждого - каждого бездарного выскочку! – они станут приветствовать как пророка, если он укажет им путь. Не молчи, что ты так смотришь, ну?
- Послушай... - тихо произнес Сантьяго, запнувшись; его голос неожиданно звучал чисто, сосредоточенно, почти серьезно. - Послушай, ты все правильно сделал. Так и нужно было. Я... я уже почти поверил, что оглох, что не слышу, потому что не может так быть, когда они все слышат, а я - нет; что-то неправильно, что-то сломано, но ты ее заставил, приятель, выгнал ее к дьяволу - пусть туда и убирается, так и надо было...
Он снова сорвался в неразборчивый поток слов, бормотания, и изредка просыпающихся вспышек истеричного хихикания, словно призывая Феба посмеяться каким-то шуткам, понятным ему одному - жестикулировал, складывая пальцы в невразумительные фигуры, а затем вдруг замахал рукой, требуя выпивки. Наркотик успел пробраться в его кровь, растекаясь по телу кипящей ртутью и занимая в нем господствующее положение - вялая сонливость сменилась нервозным подергиванием, заставлявшим его непрестанно говорить, шептать, мычать какие-то обрывки из отзвуков отзвучавшей дуэли, выглядящие отвратительной пародей на музыку - не в последнюю очередь из-за того, что Сантьяго, интоксицированный, безбожно фальшивил. Вокруг медленно просыпался зал - шатаясь, приходя в себя, пытаясь вспомнить, что произошло и почему сцена пуста. Еще недавно плещущаяся агрессивность исчезла начисто, сметенная рваной волной злой не-музыки - за ней пришла тупая, обессиленная покорность. Некоторые покидали бар, отстранено замечая, что время подбиралось к полуночи, другие разбредались по своим столикам, пытаясь заглушить пульсирующую беспокойную пустоту в голове очередной пинтой.
- Ты ведь не слышал, да? - вопрос настойчиво бился в голову Феба, медленно наполняющуюся милосердным туманом, которую приносило с собой грибное вино; его собеседник наклонялся вперед и тряс его за плечо, настойчиво требуя ответа. - Не слышал? Ведь не слышал, правда? Эту, это, оно... белое, которое было... Это все ложь, обман, они сговорились заранее, они только изображают, что что-то есть, а на самом деле - ничего, ведь так? Ничего!
- Это... новое искусство, - с колючей, болезненной усмешкой откликнулся Феб, - которое сотрет прежнее, то, которое было у нас.
По коже инеем прокатился озноб: ему не хотелось, чтобы это было правдой, но какое-то шестое чувство ударило под дых осознанием, что если он и ошибается, то не слишком сильно.
А еще сквозь туман, наведенный грибным пойлом (второй стакан, уже опустошенный наполовину, истекал зеленоватыми бликами в металлических пальцах), Феб как-то неуверенное и нехотя вспомнил то, ради чего шел сюда. Вспомнил – но несколько долгих минут, переплетенных с медленными, пылающими горечью глотками, не мог заставить себя спросить.
- Я... разговаривал с Джентри, - слова цеплялись крючьями за горло, заставляя снова и снова прикладываться к стакану, - он как-то... вскользь упомянул, что... – Феб рывком допил вино, лишая себя возможности и дальше вытягивать слова по одному из терпкой жидкости, - что-то вроде «увлечение тишиной». Про Миллен и всех наших. Это что-то вроде того, что выводила эта белая?..

[Woozzle >>>]

- Какое-то время это была просто... игра, - Сантьяго настиг прилив спокойствия; исчерпав запас слов, которые он хотел выпустить наружу, он стал выглядеть, словно замерзший в прозрачном куске воздуха - даже движения, которыми он подносил к губам стакан, стали растянуто-медленными, как будто их что-то сдерживало. - Никто не принимал это всерьез. Кто-то спорил, чем ее на самом деле считать, но наверное, больше из скуки, чем на самом деле... Кто-то дразнил зрителей, которые покупались на это и делали вид, что слышат... искусство, - последнее слово он выплюнул с явно выраженным отвращением.
- Джентри называл это "танец тьмы", - продолжил он, прервавшись на поглощение остатков помутневшего настоя и нетерпеливо щелкая пальцами, слепо озираясь в поисках бармена. - Он, кажется, был единственным, кто что-то видел в нем... пока был здесь. А потом, - по его лицу пробежала отчетливо различимая волна грубой, нервной дрожи, и он на какое-то мгновение скорчился, напрягаясь всем телом, сжимая пальцы в кулаках, словно переживая болезненное воспоминание, - потом появилась эта светлячковая пыль, и все словно с ума посходили...
Незнакомое сочетание слов почти проскользнуло мимо, тронув сознание созвучиями, аналогиями, контекстом. Должно быть, какой-то жаргон, очередное название рафии или еще какой-то мерзости. Люди все так же чертовски избирательны и музыкальны, подбирая названия видами самоубийства. И все же разум зацепился за это ускользающее ощущение причины, сбоя, переломного момента – потом появилась – и все словно с ума... Точки отсчета.
- И что это за дрянь?..
Феб оставил в сторону пустой стакан. Вопросительный взгляд бармена, подоспевшего на зов Сантьяго, остался без ответа. Желание утопиться в грибном вине пропало, словно стертое ладонью с запотевшего стекла. Осталась горечь на языке – и нарастающая звенящая тревога.
- Светлячковая пыль, чем она отличается от... – Феб на миг запнулся, но махнул рукой и не стал подбирать слов, – от того дерьма, которое ты в себя впихиваешь?
- Polvere del lucciola, - медленно протянул Сантьяго, на какое-то время потерявшись расплывшимся взглядом где-то в пустоте, бессмысленно глядя сквозь визави. Затем, как будто прозвучавший вопрос только сейчас добрался до его сознания, он недоуменно тряхнул головой, вырываясь из мгновенного транса. - Ты что... не знаешь?
Феб непроизвольно дернулся: произнесенное имя вздрогнуло кистью, разбрасывающей алые брызги, заставило судорожно обернуться, перечеркивая взглядом зал, вспарывая лица острием страха – правда настоящие? Или какое-то из них - маска, под которой скрывается, цепко следя сквозь прорези зрачков, тот?
Лица не выглядели пугающими, ни одно не казалось знакомым, похожим на то, иссеченное ниточками морщин и навсегда врезавшееся в память переплетением серого и красного.
- Если бы знал – не спрашивал, - он убрал со стойки правую руку чтобы нервное движение пальцев не выдавало волнение. - Так что в ней такого?..
- О, п-проклятье, - Сантьяго лихорадочно зашарил руками по карманам, выворачивая каждую подвернувшуюся складку одежды, трясущимися руками вытаскивая скомканные, испачканные маслом бумажки, проскальзывающие сквозь пальцы монеты, звонко падающие на стол. Собрав перед собой небольшую кучку запасов, он некоторое время измерял ее взглядом, беззвучно шепча что-то про себя, затем повернулся к стойке, устремив в бармена взгляд, полный отчаяния. Тот что-то коротко проворчал, мотнув головой - Феб не разобрал, что именно.
- Разбирают в считанные мгновения... - бормотал его собеседник, злобно распихивая обратно свои немногочисленные сбережения. - Это... черт возьми, как ты все пропустил? Это какая-то новая штука, я такой раньше никогда не видел. Выглядит как белые крупинки, такие, чуть слипающиеся... Ее еще называют оракулом, шелкопрядом или бледной слюдой - сперва ее появилось совсем немного, и сейчас уже, должно быть, не достать... И те, которые играли... они говорят, что принимая ее, они могут слышать друг друга. По-настоящему. Там, в голове, понимаешь. Они рассказывают, что это что-то совершенно другое, что они не просто слушают, а сами могут звучать, что на время исчезают, становясь одним целым, подчиняясь этой... мелодии. Только это все ложь, понимаешь! - он зашипел, снова сжимая побелевшие от усилия пальцы; лицо исказилось, изуродованное болезненным оскалом. - Они все сговорились - хотят обмануть, притворяются, играют... должно быть, это просто актеры, верно?
- Но послушай, - резкость в его голосе исчезла, переходя на едва слышный шепот, - послушай, эта штука... Она гораздо сильнее. К ней не привыкаешь, и вообще она другая... чистая. Только с ней каждый раз по-разному. Сначала я видел... много всего, а теперь - ничего, совсем, как отрезало. Ни этой их музыки, ничего... - Сантьяго запнулся, прикрыв глаза, и вдруг резко открыл их, выговорив неожиданно отчетливо:
- Я больше не вижу снов, Феб. Вся эта дрянь больше не действует на меня. Ни рафия, ни эта, новая... Поэтому я и здесь. Увидеть что-нибудь. Услышать. Во мне сейчас этого яда на десяток порций, а я не чувствую ничего... совсем, понимаешь?
- Не привыкаешь, конечно, - горечь колыхнулась над голосом, покрывая его пыльным эхом. – Ты себя в зеркале давно видел? Давно? Ты же, - он помотал головой, встряхивая ворох перепутанных, рваных мыслей, - ты же на себя не похож.
Феб смолк, переводя дыхание, вспомнив невнятный бред, которым его приветствовал Сантьяго. Вспомнил – и проглотил оставшиеся слова. Ты похож на умалишенного, не разбирающего оттенков яви, ты не видишь снов, потому что живешь в них, живешь постоянно, выныривая на поверхность только за новой дозой. Он знал, что говорить все это – бессмысленно, его не услышат, просто не захотят. Но и молчать, оберегая шаткое равновесие Сантьяго, хрупкий миг его душевного покоя, было невыносимо. Казалось предательством, молчаливым согласием на самоубийство – и не важно, что Феб, опутанный ржавыми нитями, уже давно отрезал себя от прошлого, от всех, кто когда-то был частью его жизни, обклеив углы памяти траурными лентами в честь самого себя. Сейчас он был здесь – и его тошнило от траурных лент.
- Серьезно, Сант, - он начал очень тихо, смягчая теплом полушепчущего тона тревожную резкость слов. – Ты не продержишься долго – так. Сдохнешь через полгода – от передоза, от истощения, или ткнет ножом под ребра кто-нибудь менее удачливый, кому не достанется этой твоей люциоловой, - он сплюнул это слово с отвращением, – пыли. Завязывай, пока можешь. Если еще можешь.
- Да, - он помрачнел; по лицу пробежала короткая судорога, словно что-то внутри него противилось произносимым словам. - Послушай, я просто хочу узнать... увидеть еще раз. Ты прав, конечно, Феб. Так нельзя, и кроме того, деньги... Послушай, спасибо. Что заглянул. Что разогнал этот проклятый крысятник, я на них смотреть не мог все это время, и уйти тоже не мог - не должен был пропустить момент, когда она снова придет... Спасибо. Сегодня же уберусь отсюда. Найду работу; говорят, на Променаде скоро какое-то торжество в честь Совета и им нужны музыканты для оркестра...
Он и правда выглядел несколько успокоившимся - нервная дрожь в пальцах утихла, чужая, фальшивая мимика, просыпавшаяся в его лице время от времени и стягивающая кожу в неестественные гримасы, начала исчезать. Очередной зажатый в ладонях стакан Сантьяго опустошил значительно медленней обычного - мелкими глотками, в промежутках бормоча что-то нелицеприятное касательно вкуса и происхождения содержимого.
- Кстати, что-то еще... - он вдруг наморщил лоб, словно какая-то ускользающая мысль метнулась перед интоксицированным сознанием, делающим бессильные попытки поймать ее за верткий хвост. - Миллен искала тебя. Спрашивала, куда ты пропал. Наверное, просто из любопытства, но вдруг что-нибудь важное...
- Давно? – перед глазами, затеняя лицо собеседника, перекрывая темную обстановку бара, набухали сепией снимки: рассеченное горло, темнеющая кровавая полоса с рваными краями, застывшие, искривленные губы.
Зачем? Незаданный вопрос ткнулся в висок шершавым носом беспокойства. Почему все именно сейчас... вот так, одно к одному?
- Н-не... не помню, - в его голосе мелькнула растерянность, пальцы надавили на виски, пытаясь заставить вспомнить, но безуспешно. - Все как в тумане, не помню. Кажется, вчера. Или днем раньше... Они все еще собирались где-то - то ли здесь, то ли в другом месте...
- Вчера?.. – нутро окатило ледяной волной. – Или все-таки раньше? Это важно, очень важно, Сант. Вспоминай, вспоминай. Пожалуйста.
Он говорил, выталкивая тревогу нервными, короткими репликами, а сам все пытался восстановить цепочку событий в своей памяти. Вчерашний вечер, приступ дурноты, это странное совещание – и страшные снимки. Говорили там, когда обнаружили тела? Не говорили, нет. Точно – нет.
Ты прицепился не к тому, глухо ворочался в голове собственный голос. Не к тому, даже если она искала тебя за день, за час – до того, как.... разве это важно?
Важно – пульсировало под ребрами. Это очень важно.
Потом его швырнуло в безумие – а если снимки были поддельными?..
Зачем? Снова тот же вопрос и еще один голос внутри – тоже его собственный, безмерно усталый. В голове становилось тесно – и очень шумно.
- Не помню, - бессильная растерянность застыла на лице Сантьяго, на какое-то время оттеняя плавающее выражение пустоты. - Спросить бы... других, но никого уже не осталось. Проклятье... Слушай - приходи сюда еще раз. Завтра; кто-нибудь из компании обязательно появится и расскажет... Только не я. Ноги моей здесь больше не будет, нет. Послушай... - в его интонациях мелькнули заискивающие нотки, он сложил ладони, просящим движением протягивая их перед собой, словно демонстрируя Фебу сомнительной чистоты набрякшие пальцы. - Послушай, у тебя не найдется немного монет? Всего лишь переночевать. Мне пришлось продать часть мебели из своих комнат, и хозяин... больше не пускает меня. Совсем немного. На одну ночь, Феб...
Наверное, Феб нашел бы сумму, достаточную для того, чтобы снять на пару ночей скромную комнату. Он уже потянулся к карману, но рука застыла на половине пути.
Это ведь проще всего, да? Ворваться в чужую жизнь спустя долгие, ледяные дни молчания, располосовать привычный уклад, прочитать пафосную лекцию - так жить нельзя! – и исчезнуть в своем тумане, оставив на память несколько монет. Каждый выживает, как может. Хватит сил – выгребешь, не хватит, так хоть возьмешь напоследок еще этой волшебной пыли, как раз на все оставленные деньги, чтобы уж наверняка.
Я не рождественская фея, спорил Феб сам с собой. И я не могу решать за других. В конце концов...
- Если хочешь... - он не дослушал собственных аргументов, просто оборвал их, не давая себе возможности запутаться в паутине холодных логических доводов. – Можешь пока пожить у меня. Пока твой хозяин не сменит гнев на милость. В конце концов, не сможет же он совсем выгнать преуспевающего музыканта, играющего в Променаде. Осталось только получить эту работу, а?..
Сантьяго на мгновение замялся, медля с ответом - было видно, что этого предложения он не ожидал, и по каким-то причинам оно не слишком пришлось ему по вкусу... Но через несколько мгновений внутренней борьбы он энергично кивнул, припечатав стаканом по столу и расплескав при этом остатки вина.
- Спасибо, Феб... Правда, спасибо. Я не буду обременительным, обещаю... А это, - он сделал вялый жест тряпичной рукой куда-то в сторону зала, пытаясь, должно быть, обозначить Годо и его помощницу, невозмутимо потягивавших свои напитки, - это твои слуги, да? Т-ты сильно изменился, знаешь...
Феб едва не поперхнулся последним глотком – от странного предположения Сантьяго, от его неожиданной внимательности и еще – от последней фразы. Конечно, он изменился, да. Вместо теплой, тонкой, гибкой левой кисти он носил теперь глыбу ржавого металла; с этим приходилось мириться и никогда – ни на минуту! – не выпускать из памяти. Стоило забыться – и тяжелое, неловкое движение напоминало о себе звоном разбитого стекла или сломанной мебелью. Он привык помнить и нести свое увечье, как ценность – всегда словно напоказ, он привык обращаться с металлом и заставлять его подчиняться; он пользовался этим – даже если это выглядело картинно и нарочито, пусть.
Но в словах Сантьяго крылось что-то еще – и Феб никак не мог поймать это за хвост, и морщился от ощущения фальши, и почему-то чувствовал себя задетым.
- Они... не мои слуги, - он мотнул головой, не зная, как уместить все – все! – в паре коротких фраз. Перекладывать весь рухнувший карточный домик, расписывая каждую из упавших картинок, не было ни сил, ни желания. – Их просто попросили за мной присмотреть. Много всего произошло, я расскажу потом. Может, завтра.

Сообщение отредактировал Woozzle - 4-01-2014, 13:50

[Uceus >>>]

С таинственным Пророком... то бишь, с Чероном

...в доме было пусто, полутемно и сыро - гулкий перестук шагов переплетался с приглушенным плеском капающей воды. Изнутри он еще меньше напоминал храм - кивнув паре скучающих привратников на входе, Аркадиус и его проводник пробирались через полузаброшенные комнаты, слабо освещенные коридоры, какие-то складские помещения, заставленные ящиками и бочками - один раз алхимик успел разглядеть в темноте продолговатые оловянные баллоны, в которых разливалась сублимированная, а затем сжиженная рафия. Несколько раз на пути им встречались другие послушники, большая часть из которых была занята рутинными обязанностями - уборкой, ведением складских ведомостей. Только один раз они прошли мимо чего-то, напоминающего службу - несколько молчаливых фигур в длинных ниспадающих одеяниях, бритых наголо, сидели полукругом вокруг тускло трепещущего пламени лампады, поочередно совершая неглубокие поклоны в сторону огня. На них никто не обращал внимания. Немногочисленные обитатели этого места были увлечены своими занятиями, так, словно ничего, кроме них, вокруг не существовало.
Когда за очередной из дверью Аркадиус обнаружил, что его сопровождающий исчез, каким-то образом просочившись позади него и, почтительно склонившись, исчезнув в полутьме коридора, он понял, что порядком утомившее его путешествие подошло к концу. Это был зал - небольшой, но разительно отличавшийся от комнат, которые он видел раньше. Темный камень, которым были отделаны стены и купол, поблескивал едва заметными голубыми искорками, когда на него падали лучи света. Над головой высился темный свод потолка; в дальнем конце зал смыкался вокруг возвышения, напоминающего алтарь или - непрошенная мысль - университетскую кафедру, а почти весь центр занимал массивный купол толстого зеленоватого стекла, граненой полусферой накрывающий небольшой бассейн, который по краям обступали невысокие скамьи. Судя по темному цвету глади, искусственный водоем сообщался с озером... а может, виной тому был общий полумрак, царивший внутри.
- Добро пожаловать, доктор Флейшнер, - из дальнего конца комнаты алхимику навстречу поспешно шагал, выбираясь из теней, хозяин комнаты. Он был высоким, почти на голову превосходящим Аркадиуса, и невозможно худым - свободное блекло-коричневое одеяние, сродни тогам, которые носили послушники, висело на нем, как на живом скелете.

- Меня предупреждали о вашем появлении. Прошу, садитесь, - приглашающий жест длинной, костлявой руки указал на одну из окружавших аквариум скамей. Голос у незнакомца был мягкий, странным образом тонкий, почти женственный. Если не считать наголо выбритого черепа, ничего больше не говорило о его принадлежности к здешнему культу - разве что маленькая чернильная отметина на шее, изображавшая все то же стилизированное изображение саламандры. - Вы, должно быть, устали с дороги. Если вам будет угодно, я прикажу подать чего-нибудь... укрепляющего силы.

- Благодарю, я думаю, не стоит. Если, конечно, не желаете сами.
Флейшнер, последовав гостеприимному жесту, сел, почувствовав как загудели натруженные ноги. Столь долгий переход для них был новым впечатлением. Аркадиус кивнул, присаживаяь, то ли в приветствии, а то ли с благодарностью. Немного слов любезных и такта не помешает, если хочешь вести дела. Он исподволь смотрел на человека, стараясь не быть невежливым. Конечно, человек был странен, с его "профессией" алхимик удивился бы, коль он бы странным не был. И все же, он пока не производил ни впечатления безумца, ни конченного наркомана. Конечно, он был худ и нес чуть видимый отпечаток тех, кто принадлежал к поклонникам "крови земли".
- Еще раз благодарю за предложение и приглашенье, но я хотел бы знать, как обращаться следует мне к Вам? Я не хотел бы слыть невежливым.
- Меня зовут Агриппа, - короткий смешок упал на каменные плиты, прокатившись осколками эха под каменным сводом. - Для непосвященного этого будет достаточно, доктор.
Вдруг Аркадиус краем глаза уловил едва различимую тень движения - там, под стеклом, закрывающим аквариум, что-то неуловимо быстро шевельнулось, коснувшись поверхности воды. На короткое мгновение промелькнула белая тень объемистого тела, напоминавшего по размерам слепого тюленя из тех, что водились в глубинных морях - а затем все исчезло, не оставив после себя даже ряби. Или ему просто показалоось?
- ...господин Джейн говорил, что у вас есть некоторое предложение для нашей скромной обители, - вкрадчивый голос Агриппы медленно вторгся в застывший момент, требуя внимания.
- Агриппа...
Флейшнер повторил имя неспешно, будто пробуя на вкус.
- Конечно, как пожелаете.
Старик чуть не добавил, что все они зовутся здесь как пожелают, на давая намеков на прошлое и истинные имена. Сейчас и здесь они неважны и ненужны. На мгновенье он замер, его взор приковала гладь бассейна. Таится ли там нечто? Голос вторгся в его сомнения, разбив их и сметя. Ведь это не касалось дела.
- Истинно так. У меня есть некий препарат, который мог бы разбудить Ваш интерес. Не "кровь земли", но производная. Возможно, эффект, оказываемый ею, Вас заинтересует.
Голос Аркадуся, увы, не обладал ни мягкой вкрадчивостью, ни текучестью голоса Агриппы. Однако, говорил хоть и по деловому, но свои мысли облекал в слова с немалой осторожностью.
Его собеседник слушал, изредка вежливо кивая обритой головой в знак внимания. Немигающий взгляд чернильно-темных глаз скользил по его силуэту, словно очерчивая невидимую границу между пространством, составляющим внутреннюю суть доктора Флейшнера, и влажно дышащим воздухом комнаты. В такие моменты культист казался Аркадиусу похожим за змею или иное пресмыкающее - застывая настолько неподвижно, что только едва заметный трепет полуприкрытых век выдавал биение в нем дыхания жизни.
- Очень любопытно, доктор, - негромко произнес он, выходя из своего застывшего транса. - До меня доходили определенные новости... впрочем, что там - слухи о вашем открытии бегут впереди вас. Прошу, расскажите мне детали. И еще, доктор... - тонкие пальцы Агриппы шевельнулись в странном жесте, простершись вперед тыльной стороной, словно их обладатель демонстрировал отсутствие каких-либо скрытых в ладонях предметов. - Почему вы пришли именно сюда? Почему не к наркоторговцам?
- Так быстро разлетелась весть? Лестно-лестно... Что же до вашего вопроса... Внимания наркоторговцев полностью избежать нельзя в наш век, но... они на рафию взирают лишь как на источник денег, не глядя глубже и не задумываясь о том, чем она является иным... К примеру, для безглазых она подобна Госпоже, которой они служат едва ли не как живому существу. Для тех, кто ей привержен, сия субстанция подобна вратам, что приоткрывет для них доступ туда, где они пусть на время, но могут позабыть о своих бедах и ненастьях. Дно, полное страданий, голода, болезней, едва ли не само толкает их в объятья "киновари". Для меня она как тайна, как загадка, что требует решенья и открытия. А вот для Вас, она, похоже, источник откровений. Возможно, мой препарат позволит вознести ваш дар на новые высоты... а может нет, но я хотел бы знать. Знать что я создал не очередное средство бегства от реальности... но самому и одному мне это не понять...
Несмотря на свое скептическое отношение к возможности прозрения грядущего, Аркадиус не позволял ей проявляться в своих словах. Ведь если поразмыслить, предоставляя Оракул провидцам, он получал тех, кто будет вполне охотно делиться с ним сведениями о воздействии вещества на них. Этаких забавных морских свинок, лабораторных крысок... Флейшнер резко оборвал свои размышления в таком ключе - недооценивать людей не стоит, как знать на что они способны. И что из их умений лишь слухи, а что явь. Гораздо лучше воспринимать их как деловых партнеров. Нейтрально и безопасно.

[Черон >>>]

и не менее таинственным алхимиком

Агриппа молчал, вслушиваясь в голос, отдававшийся вибрирующим эхом в каменных стенах. В какой-то момент Флейшнеру показалось, что его уши едва заметно вздрагивают в такт звуку, словно впитывая резонирующие волны, как некую жидкую субстанцию.
В какой-то момент он снова увидел - и более того, услышал - существо, обитавшее в воде в центре зала. На этот раз ошибки быть не могло - ощутимый всплеск взметнул небольшой фонтан воды, снова промелькнула часть большого и белого тела, выдающегося в странной формы уродливый нарост - плавник? голова? - и раздался неслышный, но ощущаемый телом гулкий удар, прокатившийся где-то внизу, в камнях. Это выглядело так, словно обитатель аквариума становился чем-то раздражен или недоволен...
- Скажите, доктор... вы верите в сны? - медленно спросил Агриппа, не оборачиваясь на звук, как будто полностью игнорируя происходящее. - Считаете ли вы, что эти невнятные, смутные видения, которые мы постигаем во время сна... нечто большее, чем просто игра воспаленного мясного ореха внутри вашего черепа?
Аркадиус перевел свой взгляд с водной глади, куда смотрел, пытаясь разглядеть того, кто обитал в бассейне, вновь на Агриппу.
- Простите, господин Агриппа, но я ученый. Я верю в то, что можно доказать или измерить. И иногда в чуть большее. И если сон рассказывает о грядущем, то по моему скромному уразумению, он лишь во сне услышал подсказки подсознания, что днем для нас за суетой не слышны. Мы часто не замечаем многое, но разум это все равно воспринимает осознанно иль бессознательно. Во сне же порою делаются выводы, что исходят как раз из этих данных. Но... я не всеведущ и на истинность своих слов не претендую. Природа нам оставила немало тайн и разум человеческий - одна из них.
Флейшнер едва пожал плечами, как бы говоря, что столь тонкие материи едва ли являются его епархией.
- На темы данные Вам лучше бы найти иного собеседника - философа или психолога, а я алхимик, фармацевт и врач. Мой мир довольно вещный - блеск колб, субстанции, что переходят из одной в другую, и то, как они влияют на людей...
- Возможно, это не совсем так, - тихо прошелестел Агриппа. Он поднялся с места, несколько раз задумчиво прошелся по залу, застывая моментами, погружаясь в вязкое течение неведомых алхимику мыслей. - Возможно, меня интересует как раз такой собеседник...
- Что ж, доктор, - он вдруг остановился, резко повернувшись к Аркадиусу: глаза его горели каким-то нездоровым возбуждением, но голос оставался мягким, как касание паутины. - Тогда, надеюсь, вы поймете меня, если я попрошу небольшой демонстрации? Не поймите меня превратно - я получил прекрасные рекомендации о вашем препарате; однако, как бы я ни доверял вам и вашим протеже, доктор, мне прежде всего необходимо удостовериться, что вещество будет... работать.
- Конечно. Я был почти уверен в Вашей просьбе, а потому взял... образец.
Алхимик извлек конвер с Оракулом из сумки, привычно пояснив: "Здесь на три порции, сей препарат экономичней рафии. И пусть Вас не смущает малый вес и нескольких крупиц довольно... по крайней мере для того, кто с рафией знаком без употребленья киновари".
О том, что это он проверил на себе, хоть и невольно, Аркадиус уведомлять не стал. В конце концов, кому какое дело на ком опробовано вещество. Он протянул конверт, глядя благожелательно и не без любопытства, но и настороженно слегка и с неким голодом. Как знать, какие будут последствия приема его средства. Ему еще не доводилось наблюдатьза действием Оракула со стороны. А потому он предвкушал и чуть тревожился.
- Превосходно, - кивнул тот. Конверт перекочевал в пальцы культиста; его прикосновение оказалось до странности сухим, словно ладонь обтягивала не кожа, а чешуя пресмыкающегося - и это учитывая влажный воздух помещения, в котором они находились... Не теряя времени, Агриппа несколько раз хлопнул длинными, паукообразными ладонями - и почти сразу же все началось.
Через двери в противоположной стороне комнаты вошли несколько человек, разительно отличавшихся от остального населения храма, которое встречалось им доселе. Аркадиус не увидел ни длинных одеяний, ни ритуальных знаков - грубоватые лица, шрамы, грузная походка и мускулистое сложение давали возможность предположить в них рабочих или шахтеров - а какая-то неуловимая нотка в выражении лица, с которым они поочередно оглядывали алхимика, неприятно напоминала о громилах-сопровождающих Джейна. Агриппа махнул им рукой - должно быть, свое дело они знали заранее. Сразу же несколько направились в дальний конец зала, за алтарем, где вскорости загрохотал какой-то гидравлический механизм, отодвигая в сторону часть стены и обнажая сложную конструкцию с трубами, насосами и помпами - а двое других, тем временем, отсоединили одно из стекол, накрывающих аквариум, и с осторожностью уложили его на каменные плиты.
Установка, скрывавшаяся за стеной, пришла в движение - мягкий рокот помп отозвался гудением под ногами, затем его перебил какой-то громкий лязг, доносившийся из-под земли, сквозь толщу камня и воды. Несмотря на работу насосов, уровень аквариума оставался прежним - но затем темная поверхность начала бурлить, покрываясь пузырями и цветными разводами.
Приглядевшись, Аркадиус мог заметить, что большая часть насосов приводилась в движение вручную - и необходимость в мускульной силе для помощников Агриппы становилась очевидной. Они поочередно впрягались в два приспособления, включавшие в себя набор деревянных перекладин и ремней, и принимались за работу, сменяя друг друга в промежутках нескольких минут.
Сам Агриппа наблюдал за приготовлении с лицом статуи, приняв одну из своих неподвижных змеиных поз в углу недалеко от Аркадиуса, и невидящим взглядом скользя по залу, что-то беззвучно бормоча под нос. Он нарушил неподвижность всего один раз - протянув конверт с препаратом одному из подручных, который, преодолев расстояние до нагнетательной установки, осторожно отсыпал треть порошка в небольшой раструб-воронку.
Механизм работы насосов стал, наконец, проясняться - вода в бассейне постепенно перекачивалась, сменяясь струями светлой маслянистой жидкости, игравшей на свету радужно-опаловыми разводами. Толща аквариума становилась прозрачней, и алхимик увидел - сначала в виде неясной тени, а затем все детальнее и подробнее - его единственного обитателя.
Существо оказалось меньше по размерам, чем можно было предполагать, имея в виду одного из представителей фауны подземных рек. Внешний облик был незнаком Флейшнеру - раздувшееся рыхлое тело, вспучившееся в сторону белесыми складками, напоминавшими мантию моллюска, несколько отростков, напоминавших истончившиеся плавники, оканчивавшиеся тупыми культями. Местами на поверхности тела виднелись странные образования, напоминавшие гнойные опухоли - они трескались и сочились густой темной жидкостью, оседавшей куда-то на дно бассейна.
Переднюю часть его венчала еще одна раздутая припухлость, над которой в теле животного было продето медное кольцо, крепившееся цепью к каменной плите. Оно, однако, не делало попыток вырваться или уйти глубже в воду - тело медленно покоилось, слегка волнуемое всплесками, которые вызывала к жизни работа насосов.
- Сколько времени необходимо, чтобы он начал действовать, доктор? - нервно поинтересовался Агриппа; он безостановочно сжимал и разжимал тонкие пальцы, свивая их в изящные ломаные фигуры. Его голос вдруг показался Флейшнеру необычно контрастировавшим с еще недавним спокойствием.
Флейшнер, захваченный тем представлением, что перед ним велось, подался ближе, вглядываясь в происходящее блестящими глазами. То, сколь сухими были пальцы у Агриппы, навело на мысль о нарушении гидролитиеского баланса в организме культиста. Впрочем, для тех, кто баловался рафией, подобное довольно характерно. Впрочем, "баловался" в этом месте было словом неподходящим, тут был намек почти на профессионализм, если такое слово можно отнести к употреблению наркотика.
Рабочие, прибывшие вначале, вызвали легкий дискомфорт, о коем Аркадиус стремительно забыл, когда чуть приоткрылась тайна культа. Создание, что обитало в бассейне, не было знакомо алхимику, а, впрочем, он же не биолог. В чем-то эта бледная и рыхлая плоть была отдаленно отталкивающей, но столь необычной, что старик без сложности особой подавил ту неприязнь, что в нем могла бы зародиться. Чем-то, происходящее напоминало то видение, что его настигло при случайном контакте с Оракулом. В серых глазах мелькнуло алчное нетерпение. Как скряга, что желает поскорее заполучить хотя бы грош за даром, Аркадиус жаждал знаний с тем же лихорадочным нетерпением.
- Сколько времени необходимо, чтобы он начал действовать, доктор?
Агриппа волновался, видимо столь же не уверенный в том, что может выйти из опыта. Старик, погладив нервно подбородок, припомнил свои записи и те беседы, что он вел с рафиоманами подсевшими на Оракул.
- На людей он действует по разному. Результат зависит от насыщенности рафией организма, от силы привычки, конституции, здоровья. Предполагаю, в данном случае мы результат увидим... минут через пятнадцать от силы. Возможно ранее... Как знать как этот организм воспримет вещество...
Им оставалось только ждать...
Какое-то время они молча наблюдали за течением времени, сопровождавшимся легким плеском маслянистого состава, завихрявшегося небольшими воронками, играя отраженным спектром тусклого света. Молчание затягивалось. Несколько рабочих обступили дальний конец аквариума, негромко переговариваясь и показывая пальцами вниз - и вдруг, как будто услышав их приглушенный разговор сквозь толстое стекло, существо внизу шевельнулось.
И тут же Аркадиус понял, что это был обман зрения - оно оставалось покоившимся, неподвижным, покачивающимся на мерцающих волнах - но мир вокруг него сдвинулся на крошечную долю угла, достаточную, тем не менее, для того, чтобы стены накренились, потолок угрожающие покосился в сторону, грозясь рухнуть им на головы. С той стороны зала послышались изумленные ругательства; кто-то зашатался, не в силах удержаться на ногах и хватаясь за стеклянную опору парапета. Необычное состояние медленно отпускало их, возвращая гравитацию и земную ось на свои места... но за ним, однако, последовали другие.
Это выглядело как невидимые волны, распространявшиеся из ямы в центре - как плети эфирного ветра, хлещущего своим невесомым прикосновением по глазам, заставляя видимое расплываться и складываться в удивительные, нездешние фигуры. Это было биением сердца, распространявшимся вместе с каждой из таких волн - глубокая, инфразвуковая пульсация, проникающая в самую сердцевину костного мозга, заставлявшая собственное тело сливаться в мельчайших вибрациях со структурой каменного дома, врастая в него подушечками пальцев, кожей на руках, которыми они хватались за стены, чтобы не упасть. Вместе с волнами приходили видения - воздушные, нереальные. Они выглядели как расцветавшие из трещин между каменными блоками жемчужно-серые цветы, пускавшие любопытные дрожащие усики к человеческим существам внутри, иногда они вообще никак не выглядели - Аркадиус чувствовал внезапное присутствие прикосновений, как будто к его телу разом прижимались сотни теплых, влажных рук, сжимая и разжимая пальцы... Какая-то часть его сознания оставалась на месте, напряженно созерцая происходящее, а другая устремилась вперед, на ходу меняя форму, отращивая слизистый хвост амфибии, окунаясь в застывшую воду. Это ощущение было знакомо ему по последнему приему Оракула... однако сейчас все выглядело чрезвычайно по-другому. Как будто он одновременно слышал голоса тысяч человек, видел множество сменяющихся друг за другом снов - таких огромных и стремительных, что они не успевали задержаться в его голове, и таких сильных, что их прикосновения почти сбивали с ног - краем глаза оставшегося трезвым сознания Флейшнер заметил, как один из рабочих бессмысленно осел на пол, пуская носом струйки крови.
Водное существо корчилось в судорогах - оно напрягало обрюзгшее тело, мотало отростком, окованным железом, пытаясь содрать металлическую цепь, сокращалось всеми конечностями, скрежещая и царапая поросшие водорослью камни - так, что невозможно было различить, что служит причиной этих корч - боль или наслаждение. В одной из особенно сильных конвульсий оно перевернулось, подняв взметнувшуюся волну, залившую внутреннюю сторону стеклянного купола - и на какое-то мгновение алхимик увидел в передней части его тела человеческое лицо - раздутое, опухшее, лишенное какое-либо растительности в виде бровей и ресниц - но все-таки принадлежность к людскому роду в нем узнавалась мгновенно.
Это было... было чем-то неописуемым. Это было знакомо и незнакомо, но сильнее, ярче четче... и все же объемней и расплывчато. Аркадиус схватился за спинку скамьи, чтоб удержаться на ногах. Часть разума плыла вслед за виденьями, другая наблюдала отстраненно и очарованно. Все это казалось нереальным и все же от реальности не отличалось. В какой-то мере алхимик был благодарен за открывшуюся тайну, за опыт, что он получил здесь, не принимая препарата напрямую. Но была в этой благодарности и нотка благоговейного ужаса пред тем, что ему открылось и творившимся вокруг. Когда же он увидел лик созданья, то не смог сдержать дрожи, которая спустилась по хребту, тело против воли содрогнулось от понимания и непонимания одновременно. Что должно было произойти с человеком, дабы пройти такую метаморфозу. Во рту был привкус крови, а пальцы аж побелели от того, с какою силоя сжали свою опору. Так близко и так далеко... Чужие лица, чувства, мысли. Калейдоскоп сменяющий друг друга. О, Бездна, он открыл... невообразимое. То что сметало границы и условности реалий. И если это не был бред... сердце зашлось поспешным стуком где-то в горле. Голова кружилась, но Флейшнер улыбался. Не взирая на созданье вьющееся в корчах, на тела работников, терявших кровь и сознанье. Холодная жестокая улыбка, почти что торжествующая, почти оскал... Только бы не бред!
Разве там, в Университете, в тех душных пыльных стенах он смог бы воплотить подобное?... Пусть теперь те, кто обитает в Люксе... а впрочем, нет, он ничего не скажет им, весть не пошлет, не сообщит... "Это для вашего же блага, профессор"... Он помнил свою несвободу остро, как дикий зверь, что побывал в силках. И пусть на Дне его свобода иллюзорна, но он предпочтет ее...

Сообщение отредактировал Черон - 7-01-2014, 19:53

[Woozzle >>>]

с Чероном который злой и коварный мастер

...когда они, наконец, одними из последних посетителей выбрались наружу, первым, что почувствовал Феб сквозь помутневшее сознание, был холод - пробиравшийся нетерпеливыми ледяными пальцами под одежду, скользящий невесомыми прикосновениями по коже, скребущий, скрежещущий, колкий. Против ожидания, он не добавлял ясности шумящей голове, а каким-то образом становился частью, одним из элементов бессознательной картины нелепостей, в которую выстраивался весь этот вечер. Холод был живым, настойчивым, липким, цепляющимся за одежду и дергающим за полы рубашки, он словно играл с ними, пытаясь увести в случайный тупик, закружить в переулке, сбить с толку и бросить в склизкую лужу воды, подвернувшуюся под ноги.
Обратный путь давался не в пример тяжелее - не в последнюю очередь из-за немого сопротивления вина, растворявшего в себе любые сигналы органов чувств, которые могли бы подсказать путь сквозь окружающие развалины и заброшенные переходы. Несколько раз Феб чуть не падал, спотыкаясь о ящики, словно специально разложенные на пути; ноги почти до колена промокли, несколько раз неосторожно встретившись со сточной канавой и разливом какой-то липкой желеобразной промышленной смеси. Сантьяго шел позади, избегая большей части препятствий, оставшихся на долю его попутчика - и несмотря на это, негостеприимность фабричного квартала оставила несколько отметин и на его ногах и лице.
Боли не чувствовалось - только холод. Обманчивая и коварная, грибная настойка могла долгое время скрывать свои эффекты от носителя, пробравшись в кровь и избирательно отключая механизмы восприятия - один за другим. До тех пор, пока разговор шел за столом бара, Фебу казалось, что они ведут пусть несколько стесненный, но все же вразумительный диалог. Сейчас это больше походило на переброс невнятными репликами, когда никто не мог быть уверен, что произнес именно то, что хотел - и что собеседник, пробирающийся где-то в темноте рядом, услышал именно это.
Он спрашивал про Миллен, Грегори и других. Ответы укладывались в схематичные воспоминания, пересказанные Джентри - они встречались, бродили по городу, искали новых композиторов, потом кто-то - Сантьяго не помнил, кто именно - принес эту новую музыку тишины; они спорили, пытались вплетать ее в свои произведения, сочинять новые. Они зарисовывали карту огней Масляного города и переносили точки на нотную бумагу, играя получившийся ряд и пытаясь услышать в нем грохот бурильных установок и лязг скважин. Они пытались разложить механику звука и выстраивать идеальные мелодии с помощью математических расчетов. Кто-то уходил, приходили новые люди, Миллен много курила, была замкнутой и нервной - впрочем, не больше, чем обычно... Она никогда не упоминала ничего, связанного с Проектом, не говорила о чем-то необычном, не считая их обычных тем для обсуждения. Он не помнил. Он слишком многого не помнил - тогда в его голосе начинало звучать тоскливое, злое отчаяние, так, словно еще немного - и он вскрыл бы непослушную голову, чтобы вычерпать оттуда верткие воспоминания, ускользающие от него - чтобы только убедиться, что они все еще с ним, рядом, здесь. Он несколько дней не приходил на встречи - временами кто-то из компании навещал его в Повешенном. Он не помнил лица. Он ждал белую леди, которая приходила со своими молчаливыми струнами. Иногда приходили другие - такие же, как она. Он не помнил, кто именно.
Сзади, неуловимые и невидимые, медленно скользили две тени, с величайшей осторожностью избегая любого неаккуратного движения, способного оставить хотя бы каплю грязи на лакированной поверхности ботинка. Иногда, когда они пересекали узкие полосы освещенных улиц, затуманенному взгляду оглядывавшегося Феба представали не двое, а больше - пятеро, шестеро теней, собирающихся вместе, когда на них смотришь, и разбегающихся обратно, стоило ему только отвернуться.
С каждым шагом, с каждым вопросом, отброшенным обратно без вразумительного ответа, Феб ощущал, как растворяются в холодной темноте нити. Тонкие ниточки звуков, тянущиеся за каждым, те, по которым можно отыскать человека, дорогу и память. По тающим нотам Миллен не получалось найти ничего – или он слушал не те отголоски.
Он уже даже не спрашивал себя – зачем. Зачем зарываться в это все глубже, вызывая подозрительные взгляды, рискуя навлечь на свою голову ворох неприятностей – как будто мало тех, что уже свалились. Просто все это опутало Феба корнями, сделало пометкой на нотной бумаге – и он не мог вырваться, не доиграв партитуру до конца. Скрипичный ключ, соединяющая лига, знак диеза – он не понимал своей роли и значения в этой музыке, но мелодия не позволяла ему ускользнуть.
...и поймать себя не давала тоже.
Город погружался в сон, медленно, как в пучину, оставляя после себя расходящиеся круги гаснущих окон.
Вязкая дремота подкрадывалась к ногам; Феб, перебравший все вопросы, молчал – и Сантьяго, уставший, засыпающий на ходу, молчал тоже.
Надо сказать ему, несколько раз вскидывался Феб из механического, прошитого сном шага. Надо сказать... про Миллен и Грегори. Каждый раз он опускал голову, почему-то так и не решаясь подобрать слова. Словно снимки, отпечатанные в его памяти, были еще не полной смертью, не окончательной потерей. Полной и окончательной станет – сказать это вслух, прямо, разделить знание на двоих.
До дома они добрались, когда ночь сменила все фонари в этих районах не смутное, едва тлеющее мерцание.
Великодушия Феба не хватило на то, чтобы уступить Сантьяго свою постель – но нашелся вполне приличный матрас, и скоро из угла доносилось неровное, прерываемое тревожным бормотанием похрапывание. Феб вслушивался в эти звуки, разделяющие хрупкую темноту на ровные отрезки; дремота, всю дорогу кравшаяся по пятам, пряталась в трещинах – и лишь под утро решилась выйти. Потопталась на груди душными лапами, обвилась вокруг шеи и сложила на глаза темные крылья.

Феб видел сон.
Сон был не настоящим - подделкой, искусной фальшивкой, проросшей сквозь семена, которые кто-то украдкой подбросил в его голову. Каким-то образом он знал это точно. Он был не похож на обычные сны - полустертые, неуловимые обрывки грез, странные, не складывающиеся вместе детали, которые замечаешь только утром, теряя последние клочья видения из памяти.
Этот сон был другим. Казалось, все его органы чувств обострились многократно - он слышал недостижимый человеческим ухом звук появления мельчайших трещин в стенах, слышал, как вздрагивает ветер, заполняющий громаду провала, чувствовал малейшее его движение, как неспокойное бдение огромного живого существа.
Все было... детальным. Спокойным. Впервые за несколько дней, превратившихся в один безумный побег от обстоятельств, он был спокоен - и испытывал что-то сродни молчаливому легкому удовлетворению, чувствуя, как дом, окружавший его, отзывается всем своим телом на каждое его движение.
Во сне был дом. Огромный и темный, полный спящих теней, рассеянного света редких ламп, скрипучих пыльных лестниц, гобеленов и картин, искоса смотревших на него нарисованным лицами. Он крался по его коридорам, взбирался по ступеням, легко, словно ничего не весил, он скользил среди теней, сливаясь своим силуэтом то с одной, то со следующей. Откуда-то он знал, что дом чувствует его, прячет и оберегает - подпуская случайный сквозняк, закрывающий дверь в освещенную комнату так, чтобы он смог проскользнуть мимо, хлопая неплотно закрытыми ставнями, чтобы дать ему возможность взобраться по скрипящей лестнице. Он отстранено удивился тому, зачем прячется - кроме него и дома здесь никого не было, это он знал точно - но отбросил эту мысль, как не стоившую дальнейшего обдумывания.
В одной из комнат он скользнул к раскрытому окну - просто так, чтобы почувствовать прикосновение холодного ветра - и сам этого не осознавая, вылез наружу, пробегаясь по карнизу неслышно, как канатоходец. Какое-то шестое чувство подсказало ему замереть у одного из слабо светящихся окон, и он повис на карнизе, зацепившись одними кончиками пальцев, как летучая мышь - и прильнув к тонкой, как лезвие ножа, щели между ставнями.

- ...сейчас выясняется, как они могли проникнуть на территорию комплекса, сэр. Дознание по-прежнему уверено, что грабители получали информацию от кого-то из работников лаборатории - они сразу попали в нужное здание, целенаправленно искали контейнер с... компонентами.
В комнате было двое: один, очевидно, слуга или подчиненный, сбивчиво докладывал, вытянувшись у двери, второй, утопая в высоком кресле у камина, молча слушал. Фебу даже не пришлось вглядываться, чтобы опознать во втором силуэте, облизываемом пламенем камина, Присяжного.
- Одного удалось перехватить во время отступления; остальные, увы, скрылись вместе с контейнером, - продолжал первый, как бы случайно бросив нервный взгляд в сторону окна. - Допрос все еще идет, пока удалось выяснить немного... Желаете сами его увидеть, сэр?
- Желаю, - сухо откликнулся очерченный огненными всполохами контур. Феб узнал в этом голосе ту самую властность, сдержанную, не требующую демонстрации в повышении тона или резкости слов, властность, звучащую в самом тембре.
Подобострастный силуэт исчез мгновенно – и вернулся раздвоенным. Первый - все тот же, услужливый, затертый привычными действиями, заискивающими репликами, он был почти невидимой тенью на фоне второго. Второй - пленник, скованный наручниками в сведенных за спиной запястьях, казался мраморной скульптурой, выточенной идеальным резцом. Держался прямо; но застывшее лицо никак не становилось гипсовой маской – вздрагивали веки, нервно сжимались губы, движения зрачков ловили происходящее в комнате.
- Вы свободны, - коротко распорядился Присяжный, отпуская первую тень.
Вторая продолжала стоять напротив, огненные блики выстригали из нее куски тьмы.
- Надеюсь, вы понимаете, что в вашем положении уместна только предельная откровенность, - холодный голос на миг потеплел участием – ровно настолько, чтобы быть услышанным и погребенным под толщей льда.

[Черон >>>]

Пленник поднял глаза на хозяина комнаты, уставившись вперед с диким, надсадным вызовом, вздернув костлявый подбородок - и через несколько секунд безмолвного поединка не выдержав, вздрогнул, и отвел взгляд.
- Послушайте, мистер... - хрипло протянул он; острый кадык нервно дернулся в такт фразе, вдаваясь внутрь. - Мне незачем что-то скрывать или защищать тех, остальных - они мне никто, мне нет до них дела... проклятье, я ведь все уже рассказал! Никто ничего не знал, обычная работа по найму, нам указывают на вещь - мы приносим... - он на миг утратил самообладание, скривившись в отчаянной, горькой усмешке, - Вы ведь все равно меня не выпустите, я знаю. Со мной все кончено. Ни в полицию, никуда... Зачем мне теперь врать?
- Ваше имя?
Не вопрос – проверка на искренность, где оцениваться будет все, от паузы перед ответом, от движения век, от выдоха, дергающего ноздри – до соответствия данным, которые уже давно известны.
- Альб, - коротко ответил он; угрюмо, по-прежнему не поднимая головы.
Присяжный удовлетворенно кивнул - допрашиваемый выглядел сломленным ровно в той мере, в какой это было удобно. Все еще достаточно владеет собой, чтобы не впадать в истерику и четко отвечать на вопросы – но даже не держит в мыслях увиливать, изворачиваться или гордо молчать.
Феб, застывший за окном беззвучным эхом утекающей ночи, вслушивался в оттенки чужих голосов.
- Какой информацией об объекте вы владели? Во всех подробностях, пожалуйста, - в ровном, бесстрастном тоне Ведергалльнингена проскользнуло едва уловимое нетерпение. Так паук, уже поймавший в свои сети жертву, дергает нить, неспешно подбираясь к спеленатому липкими сетями гостю.
- Карта, - монотонным, неживым тоном произнес Альб, не глядя в сторону допрашивающего. - Схема коллекторов, план здания. Все планы были перерисованы от руки, никаких пометок или названий... Внутрь попали через тоннель в сточном цехе. Дали описание ящика, отдельно предостерегали от того, чтобы открыть или разбить его... Меня наняли для работы по замкам. Знакомый, несколько раз был в его группе до того... - он прервался, закашлявшись, а затем снова искоса взглянув на Присяжного, и вдруг спросил - неожиданно спокойным, ровным голосом:
- Что вы... собираетесь со мной делать?
Пауза, отточенная до бреющей кромки ножа.
Присяжный молчал – не обдумывая ответ на прозвучавший вопрос, скрывающий просьбу, словно вовсе не слыша его, просто позволяя минутам отмерять в голове допрашиваемого напряжение – каплю за каплей.
- Откуда карта? Имя заказчика? – острый взгляд раскрыл грудную клетку, вкладывая вопросы один за другим. - Сплетни о содержимом ящика?
Пламя застыло, опасаясь обжечься.
- Говорите. Говорите, Альб, - смягчившийся на самую малость голос дарил надежду, ничего при этом не обещая. – От этого многое зависит... для вас.
Пленник молчал, продлевая затянувшуюся паузу. Грудная клетка медленно поднималась и опускалась, изредка не выдерживая повисшей в воздухе тишины - и вздрагивая невольной судорогой.
- Заказчика, - он нервно облизал пересохшие губы и запнулся; голос дрогнул, ломая ровный, держащихся ценой немалых усилий тон, - я назову, только если получу гарантии того, что выйду на свободу. Назову и покажу, как до него добраться, чтобы подтвердить свои слова. Будьте уверены, это имя вас... заинтересует. Но - не раньше, чем мои ноги коснутся уличной мостовой. И предупреждая желание выбить из меня эти сведения, которое может у вас возникнуть, - кривая, ломаная улыбка скользнула по его лицу сквозь отчетливую гримасу сдерживаемого страха, - вы никогда не узнаете, правильное ли имя я назову в вашей душегубке. Никогда - если не выпустите.
Картинно вздернутая бровь так отчетливо, так явно демонстрировала изумление, вызванное внезапным приступом отваги допрашиваемого, что не возникало ни малейшего сомнения в наигранности этой гримасы. Какое-то время Присяжный изучал бледного, безволосого человека, словно мотылька,наколотого на булавку, слабо дергающего обтрепанными крыльями.
- Наверное, я вас разочарую, - тонко улыбнулся он наконец; и сквозь прозрачный морок сна Фебу почудился раздвоенный язык, роняющий слова. – Имя заказчика нас, безусловно, интересует. Но не в той степени, в какой вас – хотя бы просто жизнь. Не говоря уже о свободе.
Тень, подброшенная каминным пламенем, легла на лицо Присяжного суровой маской, делая его судьей, заставляя сердце подсудимого метаться, отсчитывая последние минуты – перед приговором.
- Это был бы неравноценный договор, - Ведергалльнинген отложил эту маску, надевая взамен другую – расчетливое, цепкое лицо делового человека. – Я внесу в него свои поправки. Вы называете имя заказчика – и можете считать себя свободным. Почти свободным, а точнее - нанятым на службу. Контракт бессрочный, список обязанностей... утверждается по необходимости. Нам наверняка понадобятся услуги информатора – но, возможно, не только они. Надеюсь, нет нужды подробно расписывать последствия несоблюдения договора с вашей стороны?
- Хорошо, - Альб поспешно кивнул, словно торопясь успеть ухватиться за протянутую ему соломинку, прежде чем призрачный шанс исчезнет снова. - Лукас Хайгарден, Многоцветный. Он - один из подручных кого-то, находящегося в близком круге Госпожи. Ваш ящик заинтересовал фигур из самых глубин Синдиката, мистер...
- Парни, которых нанимали для работы, ничего не знали - продолжил он, переведя дыхание. - Они считали заказчика каким-то мелким дельцом или скупщиком химических реагентов. Сейчас коробка, должно быть, уже у него, и он залег на дно, переправив ее своим. Я знаю, где можно его найти... у меня есть несколько контактов. С ними потребуется связаться, они могут доверять только мне...
Последняя фраза повисла в воздухе недосказанным намеком; Альб еле заметно шевельнул руками, звякнув металлом кандалов. В его глазах переплавлялись вместе надежда - и недоверие.
Присяжный не сделал ни одного явного движения, не издал ни одного звука, и все же, словно повинуясь беззвучному зову, из темноты, скрытой незаметной дверью, вынырнула еще одна тень. Не та, первая – услужливая и ломкая, нет. Отлично сложенная, гибкая, плавная тень тренированного бойца. На секунду она застыла за спиной пленника, затем наручники без щелчка распались на две половины; взамен на глаза легла плотная, непрозрачная лента.
- Не пугайтесь, - Присяжный счел нужным успокоить дернувшегося было Альба, - это всего лишь небольшая предосторожность. Крейс проводит вас к выходу и объяснит в подробностях ваши задачи... на первое время. Прощайте, господин Фаррел, - он произнес фамилию, которая не звучала в этих стенах, которую Альб и сам-то почти забыл, подчеркнуто любезно, легко, невесомо, словно пробуя когти – и тут же пряча их в мягкие подушечки. - Или до встречи.
...тишина заполняет комнату, медленно прокрадываясь внутрь по мере того, как где-то далеко угасают шаги, растворяясь в огромных пустых комнатах, переходах, коридорах и лестницах. Тишина проходит вдоль стен на мягких лапах, ступая осторожно, чтобы не потревожить покой единственного человека, оставшегося внутри. Присяжный поворачивает свое кресло и смотрит на огонь - пристально, внимательно, придвигаясь так близко, что языки пламени, кажется, вот-вот коснутся каменного неподвижного профиля - и замирает. Тишина, нарушаемая только еле слышным потрескиванием огня в камине, кладет невесомую руку ему на плечо и замирает вместе с ним.
Только тогда Феб просыпается от оцепеневшего анабиоза, охватившего его, словно летучую мышь, неподвижно повисшую за окном. Очень медленно засов на ставнях подцепляется одним из металлических пальцев, поднимаясь в сторону и очень медленно освобождая бесшумно отворяющиеся створки окна. И в это мгновение он - внутри. Он ступает быстрее, чем любопытные струи холода, пробирающиеся в окно, под его ногой не скрипит ни одна половица - и когда тишина, захваченная врасплох, вдруг оборачивается, вспугнутая неясным, темным предвидением, становится слишком поздно.
Он оказывается позади кресла; его рука одним броском перехватывает горло, сдавив его так сильно, что хрустят шейные позвонки, вторая мягким, невесомым пауком ложится на лицо, зажимая рот и щекоча стальными пальцами, которые превращаются в острые, изогнутые лезвия, кожу на лице Присяжного. В глазах плененного плещется безумие, он бьется, выгибаясь, как пойманная бабочка, пытаясь немо кричать сквозь запечатавшее рот железо, не чувствуя холода ножей у своего горла и тогда Феб осторожно гладит его одним пальцем вдоль щеки, оставляя неглубокую алую полосу - и только тогда тот замирает, пораженный ужасом, и его тело, скованное параличом воли, все еще вздрагивает в его объятиях механическими неживыми толчками.
- Маленький господин Присяжный и его маленькая игра, - шепчет Феб, наклонившись над самым его ухом; с его губ срываются чужие слова, его голос - голос пляшущего дьявола, который рисует красным. - Такой строгий. Такой важный. Рассчитавший и исчисливший каждого вокруг, задумавший перехитрить всех и вся... Что же мне делать с тобой, маленький господин? - он понижает голос до едва слышного шелеста, делая еще один почти невесомый укол - почти безболезненный, лишь сигнализирующий о необходимости услышать ответ.
В ответ он слышит – читает по движению воздуха - имя. Не свое, родное, привычное - чужое, отвратительное имя, и ржавый озноб обнимает мысли.
- Люциола, - беззвучно шепчет Присяжный, и Феб той частью своего сознания, которая все еще он, ненавидит его сейчас – за правду, выдыхаемую отзвуком обреченности. За алую полосу на щеке. За то, что в его глазах даже страх выглядит – властным.
- Чего ты ждешь?..– сдавленное горло не пропускает звуков, и Присяжный продолжает говорить движением воздуха и всполохами расширившихся зрачков.
Феб тихо, шелестяще смеется - и от этого смеха гаснут последние лепестки пламени в камине. Сквозь распахнутое окно подбираются нетерпеливые змеи холода, обвивающие руки Присяжного и заставляя их тяжелеть, наливаясь свинцом.
- Ты нетерпелив, - с укором говорит он; рука, сжимающая горло, на мгновение усиливает нажим, и пленник захлебывается сдавленным глотком воздуха. - Быть может, я всего лишь хотел взглянуть на тебя. Ты позвал меня, господин Присяжный. Ты назвал мое имя. Я услышал много, но не все, что хотел бы... а я любопытен. Ты уже должен был это запомнить.
Стальная хватка разжимается - и пальцы Феба впиваются в подлокотники, разворачивая кресло лицом к себе. Исчезающе долгое мгновение он смотрит в лицо Присяжному - искаженное, сломанное, словно сложенное из множества разбитых глиняных кусочков, задыхающееся и бледное, как восковая маска.
- Сначала, - темный ветер приносит обрывки слов, складывающихся вместе, - ты расскажешь мне свою историю до конца.
Феб видит собственное отражение в антрацитовом зрачке, сжавшемся почти в точку. Видит собственное лицо, одежду, растрепавшиеся волосы... даже мелькнувший краем силуэт руки, скованной ржавчиной.
А потом мир складывается колодой небрежно брошенных карт, и соскальзывает в колодец темноты.
И он, не удержавшись на поверхности, проваливается вслед за ним.

Сообщение отредактировал Черон - 5-02-2014, 21:35

[Черон >>>]

Интерлюдия: те, кто не видят снов

Неподвижную фигуру Ловца загадок, застывшую напротив углового столика, издалека можно было принять за скульптуру из глины или темного дерева. Невесомые, легкие пальцы, раскрашенные странной прихотью природы в темно-серый цвет, придававший его сухой коже сходство с мертвецом, застыли над столешницей неоконченным движением пианиста, раздумывавшего над взятием сложного аккорда; пустой взгляд был устремлен куда-то в пространство перед самым кончиком носа. Шум, звон кружек, нестройные песни, плеск воды и шипение пены огибали его, не рискуя прикасаться и нарушать его внутреннего сосредоточения - но иногда некоторые из рыб, обитавших в этой мутной, пьяной воде, незаметно подсаживались напротив, шепча пару слов рядом со склонившейся головой, не получая в ответ ни вознаграждения, ни даже кивка - но каким-то образом зная, что они были услышаны. Обитатели "Глотки" знали, что Ловец платит всегда и за самые нелепые сплетни, которые только удастся выловить из водоворота донной клоаки - при условии, что ты расскажешь ему о чем-то, что он еще не успел услышать сегодня.
Они шептали ему о белых коконах, появляющихся в брошеных домах, откуда пропадали их владельцы; опасливо оглядываясь, рассказывали ему о немых музыкантах, поющих тишину, о стычках в Верхнем городе, где начинали грызться компании, о забастовках на шахтах и о карантине на Гнилой ветке, где что-то обнаружили в глубине, о том, что в городе видели Госпожу... Ловец слушал молча, не отрываясь от своей медитации, не давая понять, представляет ли информация интерес для его ушей или нет. Тех, кто был полезен, найдут позже, и несколько монет совершат свое неприметное путешествие из одних рук в другие. Остальных он не услышит - они окажутся для него немыми рыбами, раскрывающими рты по ту сторону невидимой стеклянной стены, отделяющей их от него. Со временем они уйдут. Они всегда уходят.

Но один из его посетителей задерживается напротив него дольше, чем обычно.
Человек с ртутным лицом неподвижно смотрит на него, словно бросая ему вызов на состязание в тишине, не расжимая кривых, тонких губ, не произнося ни слова. Бледное, застывшее лицо похоже своей поверхностью на стянутую металлическую маску, кажется, блестящая пленка покрывает даже тусклые опалы глазниц, оттеняя блеск желтых искорок изнутри. Пока он пробирается к столу Ловца, подволакивая искусственную ногу и морщась при болезненном движении, толпа бесшумно расступается вокруг него, отворачиваясь, стараясь не смотреть в его глаза - Дилли-Джейна знают слишком хорошо даже за пределаеми его квартала, и истории о нем шепотом рассказывают уличные мальчишки, когда наступает ночь страшных сказок.
Ловец медленно кивает, нарушая неподвижность транса, следя за тем, как желтые кошачьи глаза напротив загораются чуть сильнее и одноногий дьявол ухмыляется, показывая оскаленные кривые зубы.
- Похоже, один из моих маленьких птенцов наконец смог докопаться до чего-то настоящего, - доверительно шепчет он, наклоняясь в сторону собеседника и бесцеремонно подгребая к себе нетронутый виски с полурастаявшим льдом, стоявший напротив Ловца. - Пора бы уже, проклятье; я начал задумываться о том, чтобы основать собственный подпольный университет - каково, а?
- Кто именно? - спрашивает Ловец, мягко ощупывая взглядом Джейна. Его голос звучит неожиданно тонким, заставляя усомниться в том, сколько лет ему на самом деле - но недоумение скоро проходит, сменяясь пониманием того, насколько вопрос бессмысленен.
- Некто доктор Флейшнер, Аркадиус, - ухмыляется тот, делая щедрый глоток горького и терпкого напитка, даже не поморщившись. - Ты его знаешь?
Последнее слово Джейн произносит с каким-то особенным оттенком, демонстративно поднимая бровь. Ловец наклоняет голову в знак согласия. Он собирается что-то ответить, но неспешную беседу прерывает появление еще одного гостя.
Изящный, щегольский жилет, вьющиеся по груди цветные ленты, тонкие темные волосы растрепаны и кое-как стянуты в пучок, некогда накрахмаленный воротник носит на себе рваный след от пробившей его пули. Похожий чиркнувший след небрежно нарисован на щеке, наспех замаскированный налепленной повязкой и слоем мази - Хроматического Лукаса сейчас непросто узнать. Его извечный мундштук куда-то пропал, но приклееная, неестественно-широкая улыбка джокера по-прежнему прорезана в его смеющихся губах, словно она живет отдельно от остального тела.

- Я что-то пропустил, господа? - он нетерпеливо щелкает пальцами, и хозяин, который никогда не выбирается из-за своей стойки, спешно грохочет подносом и откупоривает припасенный небольшой кувшин, чтобы собственноручно обслужить эту особенную компанию.
- Только тебя и ждем, - нетерпеливо бросает Джейн, постукивая пальцами по столу: те немного вгрызаются заостренными кончиками ногтей в дерево. - Достал?
- И это вместо благодарности? - Лукас сокрушенно качает головой и разводит руками, призывая в свидетели окружающую толпу, которая тем временем образовала вокруг углового столика достаточных размеров пустое пространство. - На меня взваливают дело титанической сложности, мне приходится дни и ночи проводить в сырых подземельях, я вынужден торговаться с подонками, ворами и убийцами, которые при первой возможности норовят попасться в руки правительственных ищеек, а при второй - забрать добычу себе... Меня пытаются пристрелить, в конце концов! - он демонстративным жестом трагического актера запрокидывает голову, выставляя на обозрение алый след на щеке. - Что делал ты, мой дорогой дьявол, пока я рисковал жизнью денно и нощно вокруг нашего драгоценного груза? Достал, конечно, - поспешно кивает он, заметив нетерпеливый, многозначительный взгляд Ловца, наблюдающего за этой пантомимой со странно тающим спокойствием. Лукас распахивает полу фрака и извлекает из него небольшой предмет, завернутый в кожу и ткань, напоминавший по форме небольшую шкатулку или толстую книгу, который мгновенно притягивает взгляды всех троих.
- Проклятье, - едва слышно протягивает Джейн; его горло вдруг всхрипывает кашляющим пересохшим звуком, и он спешно глотает еще одну порцию виски, спешно подлитого хозяином. Он осторожно протягивает руку к предмету и отдергивает ее, не коснувшись матовой поверхности.
- Не слышу восторга и аплодисментов, - язвительно кривится Многоцветный, откидываясь на спинку стула и нацепляя торжествующий вид. - Твой дурманный прожект, надо думать, столь же безнадежен, как и во время его основания?
- Не скажи, - ртутное лицо качается из стороны в сторону, играя бликами масляного света. - Понадобится несколько проверок, но уже есть... многообещающий кандидат. Если с Амбистомой все пройдет так, как необходимо...
- Всемолчаливейший Саламандр! - Лукас хохочет, вспугнув громким звуком нескольких встрепенувшихся гостей бара из тех, кто сидел поближе к ним; опасливо-обеспокоенные взгляды скрестились на человеке, который позволял себе столь буйные проявления веселья в присутствии Джейна и поспешили сообщить своим хозяевам желание убраться от него подальше.
- А знаешь, я был знаком с ним. Еще раньше, ну, до того как... - Хроматический, не смущаясь реакции окружающих, позаимствовал свободный стакан и щедро плеснул мутно-коричневой терпкой жидкости, продолжая жестикулировать в процессе. - Тебе не жалко безобидного, тихого Пророка? Ты действительно жестокий человек, мой дьявол...
- Довольно, - тихо шелестит Ловец; еле слышно, но достаточно, чтобы разом стряхнуть напускное веселье с Лукаса и растекающееся раздражение с его партнера. Серые пальцы медленно гладят кожаную гладь предмета, обнимая его, осторожно снимая со стола и возвращая обратно владельцу - тот нехотя кивает, не желая лишаться лицезрения предмета собственной славы, но прячет сверток обратно под полу. - Осталось немного, не провалите все на последнем шаге. Не торопитесь. Письмо Госпоже, немного подождать, пока накалится обстановка, найти удачное место, чтобы оставить контейнер...

И тут Ловца прерывают во второй раз.
Скрипучая дверь распахивается от удара, с жалобным хрустом сметая с дороге подвернувшийся табурет и обессиленно ударяясь о стену - звук, достаточный для того, чтобы у большинства посетителей бара бессознательно сработал рефлекс, заставляющий забираться под самый дальний стол и терпеливо ждать, когда все кончится. Внутрь неспешно просочилась небольшая процессия из шести-семи человек, выглядевших на первых взгляд разношерстно, и объединяемых некоторым признаками, достаточными для знающего человека - неброские коричневые цвета в одежде, цепкий взгляд хищника, загоняющего жертву, и расстегнутые кобуры револьверов у бедра.
Какое-то время происходящее напоминало размеренную прелюдию к танцу - или, если бы сторонний наблюдатель предпочел другое сравнение, расстановку шахматных фигур на доске. Новоприбывшие образовали неплотный полукруг между Ловцом с его сопровождающими и выходом, и одновременно от поспешно сгрудившейся в задней части зала толпы отделялись несколько человек, щеголявших шрамами и всевозможных поблескивающим и бряцающим оружием в количестве, едва ли не превышающем весь скромный арсенал незнакомцев, занимавших оборонительную позицию между новопришедшими и троицей переговорщиков.
- Господа, - предводитель гостей выдвинулся на шаг вперед, встреченный угрожающим щелканием курков во стороны телохранителей. Худое, нескладное лицо, неуместные окуляры в тонкой оправе - окажись здесь Феб, он бы без труда опознал Годо. - Мистер Лукас Хайгартен и сопровождающие его лица... Я думаю, мы можем сделать исключение для всех, кроме вас двоих, господа, - демонстративно поморщившись, он обвел чуть приподнятым подбородком нестройный ряд охраны. - Прошу немедленно проследовать за мной. Вас ожидает небольшая, но безотлагательная беседа, требующая вашего непременного участия.
- Или? - ледяным тоном осведомился Ловец; он даже не поднял взгляда на новоприбывших, словно пытаясь сделать вид, что не замечает их - тем не менее, и Лукас, и Джейн, не сговариваясь, молчали, предоставить право вести переговоры ему.
- О, никаких "или", сэр, - почти жизнерадостно ответил Годо. Издалека послышались приглушенные смешки - публика, рассыпавшись по всем щелям, которые можно было счесть укрытиями, не уступая тараканам, все же старалась не упустить кульминационный момент представления. - Видите ли, мой хозяин не оставил мне выбора на этот счет - а следовательно, и вам. Вы пойдете со мной, сэр - от вас зависит только, будете ли вы идти сами или вас понесут. Несмотря на многочисленные достоинства второго варианта, я бы рискнул рекомендовать вам первый...
- Твой хозяин, - последнее слово Ловец почти выплюнул; его голосом можно было резать железо, - спелся с вещами, опасность которых он не понимает. Будь хорошим псом - беги, пока у тебя еще есть возможность. Ты даже не представляешь, во что ввязываешься...
- Охотно верю, сэр, - улыбка на губах Годо расплылась еще шире, вызывая недоуменное перешептывание в рядах сзади; четырехглазый, не делавший попытки даже дотянуться до револьвера, стоял перед пятью вооруженными до зубов головорезами, вцепившимися в железо и ждавшими команды - и не испытывал ни малейший признаков нервозности. - Что есть понимание, как не интерпретация истинного положения вещей сквозь призму предрассудков и ложных впечатлений? В таком случае, прошу вас рассмотреть...
Все участники напряженной сцены и сторонние наблюдатели пропустили момент, когда Годо почти лениво, очень медленно и плавно тряхнул пальцами, словно делая небрежный жест в сопровождение своей бредовой тирады, не прекращая говорить, сыпать струящимися словами, как потоком воды - и только потом кто-то заметил, как один из телохранителей медленно оседает вниз, сонно пытаясь обнять собственное горло, как подламываются колени, устремляя тело вниз подобно рухнувшей карточной башне, и как вслед на за ним неведомая сила тянет к земле сначала одного, потом другого - все в такт шепчущим пальцам, сплетающим в воздухе смешные фигурки и выпуская из глубин ладони тонкие, почти невидимые лезвия, бесшумно рассекающие воздух.
Казалось, это длилось целую вечность, когда на самом деле заняло не больше нескольких мгновений - и когда они прошли, комната взорвалась грохотом залпов, звоном разбитых стекол, чьим-то диким криком, перекрывшим визг разъяренных пуль. Один из выстрелов обрушил колесо люстры и та с грохотом разлетелась стеклянные осколками, расплескивая по полу гаснущий керосин и прозрачную крошку. Кто-то из сопровождающих Годо слепо запрокинул голову, словно пытаясь что-то увидеть образовавшимся темным отверстием между глаз, и рухнул куклой с обрезанными ниточками; несколько остальных, воспользовавшись заминкой, раскрасили тело одного из телохранителей четверкой точных, почти хирургических таких же отметин, и тот задергался под ударами пуль, откинувшись на стену и содрогаясь в приступах странной арлекиновой пляски... Лукас рухнул под стол, закрывая голову руками, Джейн нечленораздельно рычал, слепо паля по всему залу, не различая своих и чужих, Ловец сжался в комок переплетенных рук и ног, пытаясь укрыться за покосившейся крышкой стола...
Скоро все было кончено. Последнего оставшегося наемника пристрелили, не обращая внимание на отброшенное оружие и крики о сдаче. Лукаса скрутили, связав руки за спиной рукавами собственного фрака; Джейн в потасовке получил рукоятью чуть выше виска, и угрюмая металлическая маска теперь подкрашивалась тонкой стройкой крови. Троицу вывели, и на какой-то момент внутри повисла тишина, медленно прораставшая возбужденными шепотками и обсуждения того, свидетелями чего им всем только что пришлось быть. Из-под одного из столов вытащили пьяницу Мильтена, не захотевшего расставаться с бутылью даже пережидая драку - она же и спасла его, приняв на себя удар случайно пули и в отместку разрисовав лицо Мильтена кровавыми полосами; впрочем, старик, кажется, больше сожалел о пропавшем содержимом, чем о собственной потускневшей красоте. Хозяина извлекли из-за стойки, где он пытался спрятаться - большая часть выстрелов людей Ловца оказалась произведена напротив нее, и когда его достали, он уже не дышал, скорчившись и вцепившись когтистой ладонью в пробитый живот. Кто-то выносил тела, кто-то принялся сдвигать столы к центру, кто-то отправился за выпивкой, звенели монеты, отмечая победы и поражения в небольшом тотализаторе...

Одна из фигур, попавших внутрь вслед за людьми Адвайты, оставалась незамеченной все это время - невысокая, плотная, закутанная в блекло-коричневые обноски и скрывающая бледное лицо под низким капюшоном. Вслед за процессией желавших осмотреть карманы убитых и расжиться небольшим сувениром на память она оказалась у остатков стола, за которым сидела троица, успевшего превратиться в груду обломков и несколько кусков деревянного решета.
Наклонившись, Альб долго что-то искал в крошеве щепок и обломках досок.
Когда он выпрямился, никто не успел заметить, как в складках его просторного одеяния исчез продолговатый предмет, завернутый в ткань, и напоминавший по форме шкатулку или объемных размеров книгу.

Сообщение отредактировал Черон - 15-01-2014, 23:54

[Woozzle >>>]

И Черррный плащ Черон

Феб захлебывался бездной. Бесконечный колодец увлекал его все глубже в чернильную тьму, стирал последние отголоски света на сетчатке, выжигая память о направлении, уничтожая само понятие – вверх, вниз, вперед. Не было ничего, только воронка черноты, жадно переваривающая беспомощную куклу, сброшенную в ничто захлопнувшимся сном.
Он пытался приподнять руку, чтобы увидеть; это казалось самым важным сейчас – взглянуть на левую ладонь, на пальцы, инкрустированные ржавчиной – и узнать, что там. Ножи, выправленные так остро, так хищно, чтобы без труда рассекать плоть – или флейты, выточенные из стали и музыки.
Бездна насмехалась: ладонь висела неподъемным грузом; глаза незряче щурились во тьму.
Пытка слепотой и обездвиженностью длилась, длилась, длилась – несколько бесконечно долгих минут? Часов? Тысячелетий? – и Феб был уж готов поверить, что это навсегда, что он умер, что обречен вечно падать сквозь ночь и время. Когда он уже перестал ждать и помнить о чем-то, кроме этого зависшего во мраке падения, темнота распахнулась в день - судорожным рывком, глазами, слезящимися от света, вдохом, взорвавшим легкие.
Какое-то время мысли не желали возвращаться к нему, и память была белесым пятном, не знающим, кто он, где он, откуда; не знающим, что в этом мире бывает что-то, страшнее тьмы.
Но ужас вернулся, сорвав милосердную пелену беспамятства.Захрипев, Феб выгнулся, словно прошитый электрически разрядом, вздернул руку – и долго, долго смотрел на нее, не узнавая. Металл. Вращающаяся толчками шестеренка на запястье. Муть в глазах – и никак не разглядеть форму пальцев, виден только контур, очерченный бурым. Стараясь дышать тихо, медленно, ровно, гипнотически плавно, он зажмурился. Сильно, до радужных пятен – а затем мгновенной вспышкой, словно стремясь обмануть самого себя, распахнул глаза.
Рука была флейтой. Неуклюжей, слегка заросшей ржавчиной – но все еще флейтой. Способной петь, а не полосовать в лохмотья чужие лица.

- Сантьяго? – он позвал, с трудом повернув голову туда, откуда ночью раздавался немелодичный храп. Матрас пустовал.
Поднявшись и пройдя по настороженному, безмолвному дому, Феб нашел записку – «Спасибо, приятель. За мной должок. Ушел искать счастья».
В этом было что-то... закономерное. Что-то со знаком судьбы и бездны, влекущей его сквозь сон. Пустой, безголосый дом куда больше подходил на роль хранителя его горечи и нервных вопросов, чем дом, раскрашенный в голос Сантьяго. Феб сейчас предпочел бы что угодно – кроме молчания, но решение приняли без него.
Зрачки царапало изнутри видениями – таким четкими, такими детальными, что трудно было поверить в их нереальность. Приснилось? Правда?.. Есть только один способ узнать наверняка.

Город обнял его светом дневных ламп, стремясь отогреть, вдохнуть глоток покоя; город звучал обычностью, мягко улыбаясь его бреду, его страху, его быстрому, сбивчивому шагу. Ничего не случилось – пели улицы ему на ухо отзвуками далеких шагов, собачьего лая, скрипучей тележки торговца рыбой. Ничего не случилось – ободряюще нависали тяжелыми глыбами дома, незыблемые, уверенные даже в завтрашнем дне – не говоря уже о сегодняшнем. Ничего не случилось – спокойно следовала позади пара теней, не та, которую Феб помнил из вчера, но такая же незримая, одновременно несуществующая и вездесущая. Все вокруг, молчанием или звуком, убежали его – ничего не случилось.
Но все-таки он торопился. Увидеть Присяжного. Увидеть лицо, не отмеченное острой кромкой железных пальцев. И наконец – поверить, поверить им всем.

Сначала он шел уверенно и четко, срезая углы по задворкам, выбирая самый прямой, самый быстрый путь, сокращающий спираль вдвое: улицы были знакомы и вели сами, добродушно подсказывая следующий шаг. Ближе к Променаду город натянул на себя блистающе-высокомерную маску. Феб плохо помнил дорогу, по которой возвращался домой вчера, и каждый поворот приходилось восстанавливать в памяти. Он двигался почти наугад, дома отталкивали чуждостью – даже если казались смутно знакомыми. Пару раз он был почти уверен, что дошел, отыскал то самое место – но показная роскошь апартаментов, одинаковая на первый взгляд, оказывалась все же иной. Другая лепнина над входной дверью, другая трель звонка, незнакомый узор в холле...
Наконец он нашел. Нашел тот самый дом, с той же лепниной, тем же звонком, тем же узором. Даже портье – тот же! – узнал его и приветствовал с теплотой, неожиданной для здешних мест.

- ..и я рад вас видеть, сэр, - совершенно искренне откликнулся на приветствие Феб. – Признаться, разыскивая свое временное пристанище, я успел устать так, словно спустился в шахты миль на двадцать. Я помню, вы были моим проводником и добрым ангелом в те дни, что я здесь провел. Не могли бы помочь мне еще раз? Я ищу господина Ведергалльнингена... Он ведь бывает здесь, верно?
Стоило прозвучать первым буквам имени, как маска участливой доброжелательности на лице портье потускнела, тронутая едва заметным касанием холода, нотки которого появились и в голосе.
- К сожалению, сэр, личная информация, касающаяся наших гостей, не подлежит разглашению, - его голос было само сочувствие, но глаза, пройдясь по мятой одежде, взъерошенным волосам и отекам на лице, сигнализировавшим подробно о том, как и где данный господин провел предыдущий вечер, едва заметно сузились, выдавая мысли, проскользнувшие по ту сторону вежливой личины.
- Я могу вам чем-нибудь еще помочь, сэр?..
Мне очень. Очень сильно. Он нужен. Повторяющиеся мысли в висках тикали сломанными стрелками – острыми, колючими, застревающими на каждом шаге. Феб хотел заставить их сделаться словами, но смотрел на доброжелательную маску, скрывшую под собой холодную брезгливость, и понимал – не поможет. А если и поможет... почему-то сейчас было мучительно трудно переступить через себя, и просить, убеждать, доказывать...
- Спасибо, - Феб наклонился вперед, опираясь на стойку локтями, опуская подбородок на сплетенные в замок пальцы и печально выдыхая на портье отголоски вчерашнего вечера. – Больше ничем. Я подожду здесь. Вдруг он появится... сегодня или завтра. Мне, в общем, совершенно некуда спешить.
- Прошу прощения, сэр, но это исключено, - ровным, ледяным тоном был ответ. - Если у вас назначена встреча и вы включены в списки ожидаемых гостей, вас проводят в комнаты для совещаний; в противном случае прошу вас удалиться, - уголки рта портье немного приподнялись, обозначая сдержанную улыбку. - Наши апартаменты - корпоративная собственность.
Краем глаза Феб заметил где-то позади, в полуоживленном зале, обрывок движения - несколько человек в темной форме мельком оглядывались в его сторону. Его собственные сопровождающие не проявляли видимого интереса к разговору - они тихо переговаривались, обсуждая какую-то из картин, вывешенных на изукрашенных стенах фойе.
- Хорошо, - поняв, что проигрывает раунд вчистую, Феб покладисто кивнул. Недавнего коротко знакомства с хранителями правопорядка ему более чем хватило, и не было никакого желания повторять опыт вновь. – Могу я оставить записку для господина Присяжного? - флейты пальцев соскользнули с поверхности стола – мягко, почти беззвучно, не затеняя неторопливого вопроса. – У вас ведь найдется перо и лист бумаги?
Затаившееся эхо сонных этажей осторожно прикоснулось к его голосу.
- Прошу вас, - изящного вида бронзовый писчий прибор был немедленно извлечен из-за стойки и предоставлен Фебу вместе с несколькими хрустящими темно-серыми листами. - Когда ваш адресат появится у нас, он сможет получить послание, но боюсь, мы не занимаемся доставкой корреспонденции, сэр.
- Да, я понимаю, - откликнулся он, ловя пугливое эхо отзвуком улыбки и пряча его в ладонь, чтобы согреть певучими бликами металла.
- У вас непростая работа, - перо окунулось в чернильное облако и вынырнуло, напоенное грозовой тенью, уронило несколько тяжелых капель мелодичным, звонким глиссандо. – Столько разных людей...
Голос перебирал струны воздуха в такт перу, шелестом обнимающему бумагу. Железная ладонь покачивала, баюкала, ласкала пригревшееся эхо, и оно, блаженное, сплетало голос Феба, движения Феба, улыбку Феба в невесомое кружево.
- Вот и все... Так где, вы говорите, я могу найти моего друга?..
Сложенный вчетверо лист порхнул крылом по стойке, довершая едва слышную, оплетенную дыханием гармонию почти беззвучным, чарующим сon tenerezza.
- Мне казалось, я выразился достаточно ясно, сэр: мы не разглашаем подобные сведения, - тот выразительно поднял бровь, сохраняя застывшее выражение на лице. - Удачного вам дня.
Фебу показалось, что изящное плетение, сотканное из отзвуков окружающего, бережно выбранных поочередно и сопряженных друг с другом, осыпалось пылью, столкнувшись с непроницаемым, каменным человеком-маской. То ли виной тому было его официальное отношение к своим обязанностям, предохранявший вышколенных слуг Присяжного и компании от сколь-либо персональных контактов с клиентами; то ли портье вовсе был нечувствителен к музыке, а может, предательский шорох, шум, скрежет, скрип двери - что-то непреднамеренное вторглось в его невесомую симфонию, разрушив тонкий миг контакта. Так или иначе, их по-прежнему разделяла незримая стена, приобретавшая все качества ледяной.
..а чего ты ждал? Ядовитая усмешка, отравившая губы, предназначалась не портье – самому Фебу, в очередной раз забывшему о собственной сломанности. Чего ты ждал, ты, выточивший свистульку из ржавого лома, что все вернется, что мир снова станет певучим и мягким, как воск?
Привыкай. Ты ведь не любишь... удавки.
Он вышел молча, не прощаясь, оставив листок на стойке - белым флагом поражения, признанием своих неудач. Слепым пятном тревоги, которую так и не удалось заглушить.
Взгляд его то и дело уходил вниз, ненароком цепляя левую ладонь, словно всерьез опасаясь, что пальцы удлиняются, заостряются – и роняют вязкие, алые осколки сна.
Он шел бесцельно, закручивая время в спираль; время растягивалось - будто назло.
Я не знаю, что мне делать, в какой-то момент понял он. Ждать, пока Присяжный получит письмо – несколько коротких, сдержанных строк – и примчится отвечать на вопросы? Конечно.
Сантьяго что-то говорил о «Повешенном», во сколько он открывается, в три?.. Воспоминание о баре перехватило горло судорогой, тенью вчерашнего вечера, костлявой рукой фиаско. Все равно нужно идти. Просто сидеть и ждать Феб уже не мог – словно Ржавчина, уставшая мучить руку, вырастила в виске маховик, заставляющий его непрерывно метаться. Бесцельно, по кругу – но двигаться, не давая себе возможности задуматься: куда?..

Город играл с ним: дорога, по которой он шел совсем недавно, едва уловимо исчезла, скрылась в переплетениях молчаливых зданий - спрятались за грохочущей телегой или в растворилась в толпе распевающих гимны послушников, проходивших мимо. Его шаги гулко пели по незнакомым мостовым; подъемник, угрюмо раскачивающихся на скрипящих просмоленных канатах, внезапно потянул его за собой куда-то ниже, чем обычно, заставляя кружить в поисках лестниц, ходов, тоннелей... Город был лабиринтом - и ему казалось, что кто-то невидимый и огромный перестанавливает его игрушечные стены прямо сейчас, наблюдая за упрямым бегством пойманного внутри существа. На каком-то из поворотов, оглянувшись назад, Феб обнаружил, что потерял свои две неотлучные тени - то ли для них не нашлось место в планах неведомого урбанистического демиурга, и они отстали где-нибудь в последнем разветвляющемся переулке, то ли тени вели свою, собственную, отдельную от него жизнь - не сочтя нужным оповестить его об этом.
Когда Феб наконец добрался до "Повешенного", он едва узнал место в тусклом дневном свете - громады жилых фабрик, которые еще недавно выглядели копошащимися муравейниками, стояли, пронзенные открытым пространством, пустые, пыльные, открытые - колонии жителей выползали на поиски работы и пропитания. Сам бар с потушенным фонарем выглядел как-то потерянно - даже фигурка летучей мыши покачивалась с каким-то чувством неуверенности, как будто что-то в происходящем было незаметным образом подделано - так, что никто не мог заметить прямого несоответствия, но вынужден был постоянно сталкиваться с подспудным ощущением фальши.
Внутри его встретил опустевший зал, горы перевернутых стульев, составленных друг с другом, и бармен, мрачно протирающий стойку, которая, казалось, поросла уже не одним зеленовато-серым слоем, родственным содержимому пыльных пузатых бутылок, высившихся рядами за ней. Он кивнул Фебу, ничем не показав, что узнает одного из вчерашних возмутителей спокойствия. Вполне возможно, что так оно и было.
Еще не успев оглянуться в сторону полутемного конца зала, где располагалась сцена, он услышал присутствие второго посетителя - это был низкий, трепещущий звук струны контрабаса, раскатившийся в шуршании тряпок и легкого звона передвигаемых с места на место бутылок. Тягучая, расплескавшаяся нота вдруг оборвалась недовольным вскриком случайно задетой другой струны - затем последовало приглушенное ругательство, произнесенное сухим, скрипучим скрежетом песчинок о бумагу.
В полумраке сцены, словно целенаправленно прячась в складках между тенью и светом, расположилось несколько человек - и инструментов. Отсюда он разглядел контрабас, виолончель, альт, ряд молчаливых барабанов, и кажется, флейту... Игра еще не началась - тишину разбавлял поспешный шелест нотных страниц, негромкие обрывки переговоров и случайные звуки - кто-то настраивал просевшую струну, кто-то медленно, с нажимом, прикасался к поверхности барабанов, распространяя вокруг едва уловимый хруст натягивающейся кожи...
Вдруг он замер. Полуоткрытое окно бросило внутрь случайный луч света, на мгновение вычертивший из темноты сонм танцующих пылинок - и упав на лицо флейтистки, блеснув на отделанной металлом поверхности, вырисовав ровный контур бритой головы, бегло брошенный в сторону, настороженный взгляд очерченных тушью темных глаз. На короткое мгновение на Феба смотрело лицо с оттененного сепией снимка, который он видел совсем недавно - только на снимке эти глаза бессмысленно смотрели в никуда, закатившись в безжизненном жесте куклы.
И снова ощущение фальши дохнуло в лицо приторно пряным ветром. Это все... не настоящее? Снова сон, отточенный до деталей, до каждого тончайшего вздоха, слова, жеста?..
Взгляд на руку – нет, не ножи. Пока еще флейты.
Забинтовав беснующееся сердце в рваные полосы бесполезных уговоров – тише, тише, успокойся – он пошел к сцене. Так медленно, как только мог, обманывая себя и пространство - я не иду, видишь, не двигаюсь - словно опасался, что от резкого движения, от случайного рывка или окрика все это распадется прахом. Обвалится в черный колодец без дна и зрения.
С каждым шагом, перетекающим к опадающему складками сумраку сцены, к неуверенным нотам контрабаса, только-только пробующего голос, к флейте, всхлипывающей не в такт, Феб все отчетливее понимал – нет, не сон. И вздрагивающие, щекочущие пальцы тревожного ожидания играли гаммы, скользя по ребрам.
Как бы медленно он ни шел, расстояние съеживалось; сцена надвигалась, подплывая из тьмы, заломы теней расступались, принимая Феба в себя – и уже не скрывая лиц ни на минуту.

Сообщение отредактировал Woozzle - 22-01-2014, 0:31

[Черон >>>]

- Миллен?.. – он смотрел снизу вверх, не решаясь сделать последний шаг – к ней, на пьедестал, отделяющий музыкантов от зала; собственный голос показался ему чужим – столько в нем было неправильных, скрипучих нот.
- Да? - она настороженно оглянулась, хриплый голос царапнул затхлый воздух, присоединившись к другим инструментам. Она узнала оформленный тонкими линиями силуэт, застывший на пороге последнего шага. В ее голосе плеснуло легким приязненным удивлением, перевитым с нотками едва заметной раздраженности человека, которого оторвали от своего инструмента.
- Феб? Тебя здесь целую вечность не было, - помедлив, добавила она. - Здравствуй...
Кто-то обернулся в его сторону - часть лиц он узнал, не вспоминая имени. Кто-то приветственно помахал рукой, кто-то отвернулся, возвращаясь к прикосновениями струн. Стертая тень, обнимавшая сиплый контрабас, подняла голову, и оказалась еще одним призраком - Грегори; пергаментно-ржавый профиль, сухой взгляд, в котором не было и капли удивления. Как будто для них всех в этой встрече не было ничего особенного, как будто сном вдруг оказывалась та, другая часть памяти, к которой прикасались так недавно - та, где были яркие снимки, высвеченные на фоне темной стены, и это же лицо застыло восковой маской искаженной боли, неспособное удивляться уже никогда. Было? На самом деле?..
Тогда он сорвался навстречу, подхваченный неверящим, взбудораженным, рваным вихрем; одним смазанным движением преодолев остаток разделяющей их пропасти. По крайней мере - той, которая была расстоянием.
- Привет! Привет, Миллен, Грег, ребята, как же здорово, что вы здесь, хоть что-то хорошее в этой чертовой сумятице, вы бы знали.
Он говорил лихорадочно, не выбирая слов, просто пересыпая те, которые тревожили язык. Сильно сжал руку – теплая, живая, живая! – Грегори, обнял за плечи Миллен; взгляд жадно перерисовывал черты лица, выискивая в памяти подзабытые штрихи; каждый раз, приходясь под подбородком, взгляд запинался, снова вспоминая сепию, зияющую разрезом. Запинался - и облегченно скользил дальше.
- Привет, приятель.
Сухое, но крепкое, до хруста в пальцах, рукопожатие. В прищуренных зрачках читается спрятанная на самом дне настороженность, но улыбка на лице Грегори - тонкая, чуть кривая - настоящая.
- Здорово, что заглянул. Это Монтгомери и Ленстра, ты с ними еще не знаком...
Он не успел разобрать, кто есть кто - люди поднимались с мест, обступая его полукругом, новые руки тянулись навстречу, невозможно разные - хрупкая и словно сделанная из фарфора, мозолистая и живая, они смеялись, произнося слова приветствия, охотно впуская его в свой маленький мир, отгородившийся от опустевшего бара незримой четвертой стеной сцены и редкими звуками инструментов. Грегори вполголоса что-то рассказывал про него, перекидывая тонкие нити мостов над пропастью, разделяющую его - и их, таких спокойных, обыкновенных, не знающих ничего...
- Спасибо. Мы с господином Айронфистом уже встречались.
Прохладный, плещущий водой голос, скользнувший из складки тени - еще одна виолончель, которую Феб не заметил издалека. Он сразу вспомнил лицо - узкое и бледное, оттеняемое низкой линией спадающих темных волосы, большие и почти прозрачные глаза, и узнал белого кукловода, игравшего на струнах тишины. Она не сделала попытки выйти в общий круг - хотя во взгляде, брошенном на него, не было откровенной враждебности.
- Мы слышали, что случилось с Джентри, - тихо сказала Миллен, когда приветствия и новые знакомые остались позади; остальные молча отозвались, опустив глаза и замерев в недолгой паузе. - Полиция не раскрывает подробностей, говорят, поиски еще идут. Как... все это было?
...красное, все вокруг красное. Отсветы от ламп, капли на столе, силуэт, скользящий серди бликов, собственные руки и одежда. И осколки стеклянного мира осыпаются со звоном – тоже окунаясь в алую краску.
Феб мотнул головой, смешивая воспоминание с оттенками других цветов, которых в избытке здесь и сейчас – но багровый растворял их, делая отражениями самого себя.
- Страшно, - единственное, самое верное, самое емкое слово упало камнем, оставляя круги в тишине, круги, требующие продолжения. – Стремительно. Невозможно. Словно тот просто стал... лезвием, режущим с изнанки. Я не успел ничего, дьявол, я даже понять – тогда – не успел. Да и сейчас – ничерта не понимаю. Он как будто был повсюду, такой размытый, несуществующий, сквозь пальцы – и дальше, как... туман. Очень острый туман.
Снова подступили к горлу отголоски той удушающей, темной, рычащей пустоты, зародившейся тогда в груди – и оставшейся жить на дне, свернувшись ворочающимся клубком.
Феб пил воздух – немного затхлый, с привкусом дешевого вина и ежевечерних сборищ, хранящий нити притихшей музыки и голосов - пил короткими, порывистыми глотками, загоняя пустоту назад, возвращая себе способность говорить.
- Только... Миллен, это еще не все, - как в пропасть, безоглядно, набрав полную грудь воздуха, чтобы не дать себе прерваться даже на вдох. – Мне тут показали несколько снимков. На них ты – и еще ты, Грегори, - виноватый взгляд на пересушенный пергамент лица, - так же. Так же, как Джентри. Во что вы такое вляпались?
...Или – во что вляпался я? Или – все мы?
Тишина окрасилась в новый оттенок. Недоуменное молчание распространялось в пространстве, захватывая каждого по мере того, как смысл прозвучавших слов доходил до ушей присутствующих. Они смотрели - и во взглядах плавилось изумление, недоверие, непонимание. Его слова не умещались в их мир, и один за другим, они предпочитали их проигнорировать, сделать вид, что не расслышали - и все-таки ждали, кто первым нарушит молчание.
- Что за черт? - лицо Миллен стянулось в обескураженной маске; остро выступившие скулы, глубокая складка над тонкой линией бровей. Ее взгляд коротко обвел остальных, каждый раз натыкаясь на молчаливое пожатие плечами - и вернулся обратно к Фебу.
- Продолжайте без меня, ребята. Все равно сегодня что-то не клеится, - кивнула она, поднимаясь с места и пряча железную флейту в ладони. Грегори попытался вмешаться, сделать шаг вперед - но встретившись с ней взглядом, помедлив, повернулся и подобрал прислоненный к стене одинокий контрабас. Медленно, с запинкой, остальные тоже возвращались к своим инструментам - и уже скоро кто-то прорезал застоявшийся воздух легким, воздушным движением смычка.
- ...а теперь рассказывай. Все, до конца, - Миллен подалась вперед, цепко поймав взгляд Феба; в хриплом голосе звучали недобрые нотки. - Что значит "показали"? Кто? И что все это значит - считаешь, что мы с ним - следующие?
Они, не сговариваясь, выбрали для беседы столик, располагавшийся в достаточном отдалении как от сцены, так и от входа, спрятавшись в полумраке от излишне любопытных глаз.
- Нет, не думаю, вовсе нет, - он не отвел глаз, не отшатнулся от ее резкого порыва, напротив, склонился ближе. – Точнее, надеюсь, что очередность тут ни при чем. Просто... какая-то дурная мистификация. Вот только цели... цели я понять не могу, – Феб говорил теперь словно бы сам с собой, перебирая мысли, что шестеренками крутились в черепной коробке, - а непонятное всегда пугает больше. Зачем им это?
Мучительно хотелось выпить - неважно чего, грибного вина, мутного пива, просто воды – лишь бы было, чем занять нервные руки, затереть паузу долгим глотком, подбирая слова. Он не стал подзывать бармена: есть вещи, которые лучше не растягивать надолго, не прятать под вуалью дружеской попойки.
- Меня арестовали по делу Джентри, может, ты слышала. Продержали несколько дней в одиночке и, – он невесело усмехнулся, - видимо, подарили одной... очень влиятельной компании. Эти люди как-то связаны с твоей новой работой – во всяком случае, они утверждали, что ты работала на них, до того, как... Они же показали мне снимки. Но я все еще не понимаю, к чему этот балаган.
Феб приложил ко лбу левую ладонь; один из редких случаев, когда холод металлических пальцев не казался отвратительным.
- А что была за работа? Может, это один из экспериментов? – вопрос повис между ними бесцветным медленным дымом.
Ее лицо замерло на границе света и тени - большие, раскрашенные черным глаза едва заметно прищурились, наблюдая за каждым его движением. Игра теней бросала отсветы на голую кожу обритой головы, разрисовывая ее геометрическими узорами, переплетающимися с ползучей татуировкой сороконожки, обвивающей высокую шею - и тогда казалось, что многоногое существо на рисунке едва заметно шевелится, двигая заостренными коготками.
- Понятия не имею, о чем ты говоришь, - медленно, с нажимом произнесла она. - Я ничего не знаю ни о каких экспериментах. За последние полгода единственная работа, которая была у меня и у остальных - игра от случая к случаю... Послушай, - она вдруг резко подалась вперед, резкий профиль оказался вычерчен тусклыми лучами из окружающего сплетения теней. - Если это была полиция - они могли срежиссировать все это, чтобы заставить тебя в чем-то признаться... склонить на свою сторону. Я знаю подобные случаи. Ты уверен, в конце концов, что тебя не пытались чем-нибудь опоить? Что тебе сказали про этого... убийцу?
Он задумался. Долго молчал, уткнувшись лицом в ржавое холодящее железо, перебирал пальцами неслышные гаммы по столику, раскладывал цепочку событий на звенья, вращал их – сцеплял снова и снова, пытаясь каждый раз найти, увидеть что-то, что ускользнуло раньше.
- Не знаю, - железная ладонь с неприятным, скрипучим звуком опустилась на стол, Феб дернул уголком губ – нервное, немного виноватое, скомканное движение. – Я уже ни в чем не уверен. В моей голове творится черте что. Но... Если это спектакль для полиции... – стул под ним жалобно скрипнул от резкого движения, - я не вижу смысла, понимаешь. Ни малейшего, абсолютно. Зачем им эти сложности? Все о чем меня расспрашивали те люди – обстоятельства смерти Джентри и внешность его убийцы. Десятки раз, по кругу, заставляя выворачивать память наизнанку, чтобы отыскать там завалявшиеся крохи. Я бы все это рассказал и в полиции – но вот там-то как раз и не спрашивали. Заперли в камере, приносили воды и какой-то баланды два раза в день – и все, все. Я там чуть не свихнулся, - он поймал ее красноречивый взгляд и пожал плечами: - Может, конечно, и не “чуть”.
- Не думай, - помолчав, тихо произнесла она; холодные пальцы коснулись его руки, осторожно сжав запястье. - Они тебя выпустили - значит, ты им зачем-то нужен. Как свидетель, или как человек, который поверит в их историю, которого выпустят на публику... Откуда могла взяться вся эта фальшивая история про меня и Грегори? - она зябко передернула плечами, опуская голову и обхватив руками плечи, словно замыкаясь в себе. - Дагерротипы очень сложно подделать, значит, это должны были быть какие-то актеры, которые знали, как выглядит он и я, которые сумели бы это выяснить за несколько дней, пока ты был у них... - Миллен рвано мотнула головой, обрывая фразу и погружаясь в тревожную, неспокойную тишину.
Они молчали, слушая, как за спиной играет маленький оркестр, вырисовывая изящное, вьющееся скерцо, почти видное в воздухе, прорастающее маленькими живыми побегами, водяными струями, смехом и переливом. Изредка кто-то сбивался с партии, и тогда все начиналось заново, с добавлением пары насмешливых переругивающихся реплик - и та же мелодия снова начинала свой путь от вступления к вычурной интермедии, снова рассыпалась в переплетающемся хоре разных голосов.
- Лучшее, что можно сделать - не играть в их игру, - она прервалась, против воли погрузившись в музыку, и возвращаясь к разговору, словно нехотя выплывая через толщу воды. - Не слушать. Не верить ничему. Я попробую что-нибудь узнать, у меня есть несколько знакомых в полиции... Проклятье, Феб, ну и перепугал ты меня, - кривая, нервная улыбка плеснула наискось через ее лицо. - Впрочем, нам все же легче пришлось, чем тебе... Что ты теперь собираешься делать? Не хочешь вернуться обратно - хотя бы на время, пока все это не успокоится?
Почему-то он был уверен, что не успокоится. Сколько ни прячься в кажущейся безмятежности, в перекликающемся разноголосье оркестра, среди теней прошлого и музыки – то, темное, что приходит из снов, будет являться снова и снова, каждый раз оставляя ощущение скомканной реальности, вкус соли на губах и липкую бурую пленку на флейтах.
Сколько ни убегай от нависающей длани – ты уж в игре, и прежде, чем тобой сделают следующий ход, хорошо бы узнать хотя бы правила. Чтобы в будущем – быть может – переиграть ведущего и сделать свой собственный шаг.
- Спасибо, Миллен, - он знал, что не вправе соглашаться, он уже решил, но голос предательски срывался, не давая поставить точку. – Правда, спасибо, но – нет. Мне теперь нельзя к вам. Ты и сама понимаешь – я могу быть бомбой с часовым механизмом, и когда она рванет - известно одному дьяволу.
..говоря это, он вспомнил расслабленную пластику, сдержанное лицо и безукоризненный костюм господина Ведергалльнингена – и не удивился своему воспоминанию.
- И, наверное, не стоит тебе влезать во все это, расспрашивать своих знакомых в полиции. Если все и в самом деле так запутанно, правды ты там не услышишь ни от кого, а вот твой интерес отметят и запомнят. Хлоп – и колпак сверху, - он с отвращением поднял взгляд, будто указывая на свой собственный незримый кокон. – Береги себя, хорошо? И остальных предупреди.
Он прикрыл глаза, позволяя себе расплескаться искрами в звенящей песне оркестра, переплести свое звучание с каждым из них – незнакомых, но не чужих. На миг, на один бесконечный миг – а затем оборвал все нити движением распахнувшихся век.
- Ох. Я совсем забыл, - он уже поднялся, чтобы идти и теперь склонился над столиком напоследок вглядываясь в черты лица, наслаждаясь их живой подвижностью, так непохожей на восковую застывшую маску с некстати всплывающего снимка. – Сантьяго сказал, что ты меня искала пару дней назад?..
- Да, - она медленно кивнула, словно заставляя себя отогнать тревожные мысли и вернуться обратно, к той памяти. - Впрочем, это уже, наверное, не важно... Подвернулся хороший заказ - играем на Дне Совета, собственным составом. Клиент - какое-то распорядительствующее лицо из мэрии - обещал особенно приплатить за участие людей с твоими способностями. У нас была Аннеке, - Миллен быстро махнула рукой в сторону сцены, указав на место виолончели, - а потом я вспомнила про тебя. Я знаю, что так работать из оркестра нельзя, но им, кажется, все равно - они, кажется, считают, что одно ваше присутствие должно придать исполнению какой-то вдохновляющий оттенок. В общем, пока они платят за собственные предрассудки... - Миллен пожала плечами, расплетая обхватившие их пальцы, нервно забарабанившие по столу. - Мы тогда понятия не имели, что с тобой - знали только про первое официальное заявление полиции, но никто ему, конечно, верил.
- Представляю, как тебе сейчас, должно быть - играть патриотические марши в их поддержку, - кривая, горькая усмешка полоснула по ее губам. - Но если вдруг - место все еще свободно. И послушай, Феб... - она рывком поднялась, встретившись беспокойным проблеском темных глаз с его, - Не пропадай. Поодиночке мы все уязвимы. Остается только держаться вместе. Я еще не знаю, что происходит - но будь уверен, я выясню.
- Только будь осторожна, - еще раз напомнил Феб, на прощанье касаясь ее ладони – узкой, сухой и такой горячей, словно под кожей по тонким ниточкам вен струилась кипящая лава.
До встречи. Он окинул бар еще одним долгим взглядом. Конечно, он еще вернется сюда, теперь – точно вернется, но дремлющий в груди ветер шептал: учись прощаться. Каждый раз, каждый миг, каждый вздох. Ты больше ни в чем не можешь быть уверен, а потому – прощайся. Всегда.
Полуулыбка, понимающая и мягкая – для Миллен. Несколько шагов к сцене, ободряющий кивок – для Грегори. Короткий взмах рукой – для всех остающихся.
И последний молчаливый взгляд – для белого кукловода, Аннеке, обнимающей свою невообразимую виолу. Прости меня. Я бы не прав. Наверное. Или прав – но это не важно. Я все равно прошу прощения
Он так и не сказал ничего. Отвернулся и зашагал прочь, провожаемый молчанием оркестра.

[Uceus >>>]

С Мастером

И вдруг в какой-то момент все кончилось.
Это произошло так внезапно, что острота и реальность мира, вернувшегося на свое место, предметов, которые вновь обрели четкие очертания, и звуков, которые резали слух, сначала показались чем-то непривычным, болезненным грубым. Несколько мгновений после Аркадиуса все еще преследовало ощущение, что пол под его ногами кренится, наклоняясь в сторону и нарушая законы тяготения, но постепенно это проходило.
Все исчезло - волны грез, проникавшие под кожу и наполнявшие его незнакомыми ощущениями, красочные видения, рисовавшие на сером камне странные узоры. Рабочих по ту сторону аквариума словно разбросало по углам зала взбунтовавшейся силой тяжести - некоторые были без сознания, кто-то слепо скреб руками пол, пытаясь опереться и перейти в вертикальное положение, у многих шла кровь - тонкие струйки ползли по полу темно-алыми червями, сплетаясь в коагулирующие клубки и просачиваясь сквозь пористый камень...
Агриппа стоял у края аквариума.
Он смотрел вниз, не отрываясь, на существо, обитавшее внутри. Оно было мертво. Вокруг толстой шеи намотались несколько витков цепи, оставив распухающую странгуляционную борозду гнилостно-пурпурного цвета; тут и там тело распухало почти на глазах, вздуваясь волдырями, которые источали из себя ядовито-оранжевого цвета гной, гладкая кожа в нескольких местах отслаивалась от тела, повисая в мутной воде вялым трепещущим полотном грязно-белого цвета. Существо и раньше не подавало признаков деятельности, не считая его нырков, которые Аркадиусу довелось увидеть в самом начале их беседы, так что определить момент окончания его жизнедеятельности, казалось бы, представляло собой непростую задачу - и тем не менее, каким-то образом алхимик точно знал это. В воздухе было непривычно тихо - он только сейчас понял, что создание распространяло вокруг себя какой-то низкочастотный гудящий звук, колеблющийся на самой границе слуха, который поначалу избегал его внимания - а теперь его отсутствие наконец-то стало заметным.
Жидкость в аквариуме медленно успокаивалась, прекращая идти рябистыми волнами и затихая в монолитном, почти зеркальном спокойствии.
- Да, - прохрипел Агриппа; его горло пересохло от нервного напряжения, и голос звучал совсем сухим - и дрожащим, как будто он был чем-то до невозможности поражен. - Ваш препарат справился... как нельзя лучше. Доктор... Флейшнер.
Аркадиус стоял в безмолвии. Когда все кончилось, его восторг и возбуждение исчезли, вместе с видениями и конвульсиями существа. Вначале, он было захотел приблизиться к краю аквариума и к Агриппе, но стоило лишь только отпустить спинку скамьи, как пол будто потек и ноги подкосились, потеряв опору. Чуть позже он поймет, что это просто слабость уставших напряженных мышц. Пока же, алхимик тяжко опустился на скамью. Глядя на безжизненное тело в мертвых водах, он содрогнулся. Внезапно в голове всплыл термин "рыбина", что обронил когда-то Джейн. И человечий лик, что на мгновенье был увиден... Была ли смерть ему успокоением или пыткой, кто знает? И что за ней последует? Флейшнер догадывался, что это существо было подобно резонатору, что распространяло волны видений по умам и по сознаниям людским. И вот теперь оно мертво. На миг старик почувствовал печаль по этому созданию, чья неизведанная неизученная сила теперь оставила мир вещный. Право, жаль. Он чуть ссутулился. Во рту чуть чувствовался медный привкус крови. Сунув непослушные еще пальцы в карман он вытянул платок и тронул над губой, без удивления увидев красный след. Ну, да... ну, да.
Та экзальтация, которой он был охвачен, отступила как прибой подгорного моря, оставив лишь разбитость и глухое изумление тому, что так их потрясло. Возможно, ему следовало бы страшиться, раз он невольно стал причиною того, что существо погибло. Но сил не было даже что б бояться. Он был опустошен.
С Агриппой происходило что-то странное - он выглядел наименее пострадавшим от недавней вспышки, и тем не менее, казался впавшим в какой-то продолжительный транс, напоминавший паралич. Он не отводил взгляда от картины, по мере неожиданного быстрого разложения тела все больше напоминавшей бойню. Не поворачивая головы, не проявляя на лице ни гнева, ни страха - гипсовые черты лица сковало какое-то мертвенное, глубокое спокойствие, как у человека, который пересек грань, о приближении к которой он некогда не мог даже подумать.
Наконец он отвернулся - так же спокойно, словно произошедшее было самым обычным делом.
- Обсудим детали, доктор, - тихо сказал он, делая приглашающий жест в сторону дверей. - Здесь, боюсь, скоро будет не слишком приятно находиться. Запах, видите ли... - у него вырвался совершенно неуместный и не вяжущийся с началом фразы истеричный смешок, который он поспешно подавил, закашлявшись в надсадных попытках скрыть неловкость.
Они вышли в коридор снаружи, и Агриппа облегченно облокотился о стену, чуть запрокинув голову и переводя дыхание. Воздух здесь в самом деле казался значительно свежее.
- Итак, доктор Флейшнер, - острый взгляд темных глаз напомнил о продолжении деловых переговоров. - Эксперимент завершен успешным образом. Я был бы заинтригован возможностью узнать больше о работе вашего препарата, это действительно в некотором роде произведение... искусства. Но, в конце концов, вы пришли сюда не для того, чтобы давать публичные лекции. Ваша цена, доктор? - тонкий пальцы сложились в жест, потирающий невидимую монету. - Кроме того, возможно вы рассмотрите... дополнительные условия договора, которые могут вас заинтересовать. Вам понадобятся ингридиенты, промышленное оборудование, рабочие...
Алхимик проследовал за Агриппой, лишь на мгновенье задержавшись у края бассейна и бросив взгляд прощальный на тело, вокруг которого как будто промотали время - столь быстро шли процессы разложения. Воздух заполнялся сладковато-тошнотворным ароматом гнили с примесью еще чего-то, готовящего сделать воздух едва переносимым для дыхания.
- Эксперимент? Удачно?
Нет, Аркадиус, конечно догадывался о том, что это был эксперимент, но именовать такой финал удачным... Однако, независимо от чувств и от эмоций, его рациональный ум уже рассматривал, что предложил культист. Цена... Совсем продешивить ему бы не хотелось, но и заламывать совсем уж суммы несусветные, было бы рисковно. С другой стороны, если он запросит больше, никто не помешает во время торга сбросить цену. К тому же, его интересовали не только деньги и оборудование, но и информация. В чем заключался опыт? Как существо покойное реагировало на рафию. Что жаждали в итоге получить сами культисты? И кто за ними есть... Флейшнер не был уверен в том, что Джейн его легко отпустит из цепких лап, особенно почуяв прибыль. А еще... ведь это он его направил к Амбистоме, а значит ожидал какой-то результат. Именно здесь и с ним. Какой? Вопросов много, очень много.
- Договор? Смотря что Вы хотите получить в итоге? Если просто наладить производство вещества, то разговор один, а если Вас интересует еще какой-то результат...
Светло-серые глаза алхимика смотрели насторожено, пытливо. Уж слишком много неизвестных в этом уравнении...
- Позвольте мне быть с вами откровенным, доктор, - Агриппа нагнулся вперед, заглядывая прямо в глаза Аркадиусу и дальше, дотягиваясь, казалось, своим немигающим змеиным взглядом до сплетавшегося клубка мыслей по ту их сторону. - Здесь происходят... перемены. Возможно, вы пока не замечаете их, но уже скоро проявления их начнут затрагивать всех и каждого, простираясь в пределах всего города. И... - в его голосе вдруг в самых неожиданных моментах возникали паузы, как будто какой-то извлекающий звук механизм в глубинах его горла переставал работать - или как будто Агриппа читал свою речь с листа, изредка вызывая ее список в памяти. - ...и возможно, в такие моменты вы захотите, чтобы у вас было нечто, способное оказаться ценнее ресурсов, реторт и даже денег. Я говорю о союзниках, доктор.
- Я знаю, что вы уже связаны обязательствами с вашим... патроном, - мягкий голос обволакивающе струился, вызывая неуместные воспоминания о маслянистой жидкости аквариума. - Догадываюсь также, что вы не питаете к нему искренней приязни. Если это не так, вы достаточно скоро убедитесь, что Дилли-Джейн без раздумий жертвует своими людьми, если это входит в его планы - для него само слово "жертва" не имеет смысла, он оперирует ими, как инструментами. Я могу предложить вам равноценное сотрудничество. Мы не столь могущественны, как Синдикат, но у нас есть свои... способы.
- Подумаете еще вот о чем, доктор, - протянул он, отдалив свое гипнотическое лицо и принявшись рассматривать алхимика с отдаленной дистанции, словно изучая образец. - Синдикат будет пытаться сделать из вашего Оракула препарат, конкурирующий с рафией. Сейчас он популярен, как и все новое и сильнодействующее - но если, гипотетически, со временем они обнаружат, что вещество не вызывает физической... зависимости, доктор - вы станете для них бесполезны. Более того, опасны, - плавная, гибкая улыбка скользнула по губам культиста, как порез ножа. - Что же касается объектов нашего договора... безусловно, помимо чистого продукта, мы будем крайне заинтересованны в любых результатах, которые представит ваша работа. Вы говорите о чем-то... конкретном?
Да, он не знал. Не знал о назревающих переменах, что будто тяжелые и небывалые грозовые тучи начали скапливаться над городом. Уйдя из Люкса в добровольное изгнание, он надеялся что теперь стал вне всех этих игр. Выше ли, ниже ли - какая разница. Но случайное совпадение стало результатом создания Оракула, а ведь алхимик даже и не надеялся тогда на результат. Теперь же, препарат ему казался тем самым пресловутым камешком, что катясь по склону, увлекает за собой иные, грозящие погрести под лавиной обстоятельств жизнь того, что этот камешек создал и бросил. Мелькнули обида и натуральная ревность к тому, что сразу после выхода на рынок, Оракула стали изучать другие люди, посторонние, пытаясь разобраться в его действиях и свойствах. Он должен был узнать про то, что его средство не вызывает привыкания, сам, а не с чужих слов. А в результате был вынужден собирать крохи информации о своем творении! Не потому ли Джейн не оказывал поддержки в средствах, чтобы доктор не узнал чего-то о своем творении? Возможно, это голос паранойи, но для Аркадиуса он звучал разумно. На мгновении алхимик почувствовал укол глубокой жалости к себе, как если б наблюдал со стороны он за самим собой, уносимым течением бурного потока и теряющим силы, уже обреченным и приговоренным. Да, гонка началась, в которой он едва ли победит, хотя бы потому, что стар и в нем уж нет ни живости былой, ни сил. Да и желания, как такового. Только бы финал был не один. Однако, пока он был необходим, как и его препарат. Нужен... То, что Агриппа знал о Джейне его не удивило ни на йоту. Что ж, если служитель Амбистомы (ныне, бывший, если Амбистома мертв - а он был мертв) желает поговорить на чистоту, Аркадиус готов пойти навстречу. Но не прежде, как он прояснит определенные вопросы.
- Ваши обещания заманчивы, но вот вопрос... Вы говорите столь уверено о переменах, которые затронут всех и каждого и предлагаете мне руку дружбы. Но если Джейна не устроит наш союз, коль он захочет меня вернуть или, напротив, избавиться, то сможете ли обеспечить мне защиту? Мне и... моему помощнику (а как еще именовать безглазого?)... Джейн еще при нашей первой встрече разъяснил, что термин - "я живой" и термин "целый я" для него не равнозначны. Союзники... они всегда нужны, но заключать союз не зная с кем, порой опасней чем без поддержки пребывать. Кого Вы представляете, Агриппа? И почему я должен доверять вашим словам и обещаниям?

[Черон >>>]

- Сообщество... заинтересованных лиц. Исследователей, в некотором роде, - во взгляде Агриппы на какое-то мгновение мелькнула и погасла невесомая нотка понимания. - Мы наблюдаем за жизнью этого кипящего котла, расположившегося в пасти чудовища, и ищем... закономерности, следствия, круги на воде, незаметные окружающим. Нас немного, но у нас есть сторонники повсюду - от влиятельных промышленников и совета правящих до Синдиката. Думаю, вы догадываетесь, что я не слишком... разделяю идеи поклонения Тому-кто-спит-в-глубине, - он улыбнулся какой-то собственной мысли. - Между нами больше общего, чем вам кажется, доктор Флейшнер. Если же вас смущает увиденная там, - он небрежно махнул рукой в сторону закрытых дверей зала, - перфоманция, то право, дело не стоит того. Пророк был мертв уже многие годы; то, что вы видели - оболочка, пустое бессловесное животное, потерявшееся в глубинах собственного сознания, чьи звериные песни слушает толпа экзальтированных послушников, толкуя каждую ноту китового плача как откровение. Я не ожидал такого исхода, но в конечном итоге... да, в конечном итоге он оказался к лучшему.
- В конце концов, - продолжил Агриппа после небольшой заминки, - Мы не предлагаем вам немедленно бросить вашему патрону перчатку неповиновения; он известен своим нравом и последствия могут быть... неприятными. Мы были бы признательны, если бы вы, доктор, сообщали нам о результатах своей работы - неофициально. Вы можете расчитывать на полную поддержку с нашей стороны - включающую в себя как денежные компенсации вашего риска, так и готовность оказать помощь в случае... конфликта с вашим работодателем. Итак... по рукам, доктор?
Бледная паукообразная рука каким-то самостоятельным движением поднялась вверх, протягиваясь в сторону Аркадиуса нетерпеливыми ножками-пальцами, ожидая ответа.
Старик заколебался, глядя на эти бледные сухие пальцы, что жаждали его руки. Он закусил губу, нахмурился, неспешно размышляя. Круг лиц, понятие довольно-таки неопределенное. Как и описанный ему кругозор и интерес сих лиц. Слишком расплывчато, размыто. Как знать, куда стекает информация, что выужена ими. Наверх? Иль вниз? А разве в этом дело? Но Агриппа ошибается, считая, что основной мотив для Флейшнера - финансы. Они нужны, тут спору нет, но деньги не на все дают ответы. Они уже взглянули на Оракул, оценили его возможности, границы. Но почему же он обязан быть в неведеньи?! Нет, если его ограничил Джейн в доступе к знаниям, то новые знакомые в силах решить эту проблему. Но, как знать, окажутся ли данные, что он потребует в обмен, правдивыми. Не будут ли союзники манипулировать им? Сомнения и жажда информации сплелись в клубок.
- Возможно... возможно наше... взаимодействие и впрямь пойдет на пользу мне... и Вам. Но! Помимо денег я желал бы и иную плату. Ведь Вы уже с Оракулом знакомы, не так ли. Вы собирали сведения из иных источников, чем я иль Джейн. Вы уже знаете о том, что средство привыкания не вызывает. Я хотел бы знать все это и большее. В конце концов, Оракул - мое творенье, и я желал бы рассмотреть его способности под разными углами. Увы, я не ко всем имею доступ. А хотел бы. Как и данные по сегодняшнему эксперименту. Цели и соответствие им результатов.
Да, Аркадиус был жаден. Нет, не до монеты звонкой, но до знаний и информации. Он руку протянул, но сам Агриппу за руку не взял, давая ему место для маневра и решений. Ведь тот мог рассудить, что требования алхимика чрезмерны.
- Эксперимент... всего лишь имел своей целью проверить вызываемый эффект, - Агриппа пожал плечами. - Как вы имели возможность убедиться, нервная система подопытного... обладает любопытным свойством трансляции впечатлений. Последователи говорят, что могут видеть сны Амбистомы - как видите, в этом утверждении есть некоторая доля истины. Оказанное воздействие оказалось, однако, слишком сильным... рискну высказать предположение о том, что ваш покровитель расчитывал на подобный исход, отправляя вас именно сюда. Это даст ему дополнительный крючок, на который он сможет нанизать вас, доктор - публичное обвинение пособничества в убийстве религиозной фигуры сделает вас объектом интереса полиции и священной мести его последователей, многие из которых гораздо менее склонны разбираться в обстоятельствах дела, чем официальные представители власти. Вам не следует беспокоиться; по крайней мере, пока вы нужны ему, Джейн будет держать карты при себе. Я же, в свою очередь, некоторым образом связан с вами в качестве соучастника, - его губы легко дрогнули, приподняв заостренные кончики чуть вверх. - Таким образом, как видите, у меня есть еще одна причина помогать вам.
- Обо всех значимых результатах наших наблюдений мы, безусловно, будем информировать вас, - странное выражение, застывшее в глубоко посаженных глазах, заставляло ненароком задумываться о том, как много Агриппа вкладывал в слово "значимые". - В качестве жеста доброй воли я бы хотел поделиться с вами одной маленькой деталью уже сейчас. Это напрямую касается упомянутого господина Джейна... Видите ли, ваш покровитель лишен элемента, который многие философы считают ключевым в человеческой природе... способности к мечтам и сновидениям, доктор. Это также означает, что он невосприимчив к препаратам на основе рафии, - медленно произнося эти слова, Агриппа немигающе наблюдал за реакцией Аркадиуса, как никогда походя при этом на изготовившуюся к прыжку водяную змею, - в том числе - и к Оракулу. Еще одна вещь, которая не менее полезна, чем деньги и союзники, доктор - знания о слабостях ваших врагов, не так ли? Распоряжайтесь этой информацией по своему усмотрению.
Как только прозвучала информация о том, что его могут обвинить в убийстве, алхимик зябко вздрогнул. Все как тогда... с той лишь разницей, что теперь он не имеет ни связей прежних, ни средств. Ах, да, тогда им тоже интересовались не только власти, но и отец погибшего юнца. Аркадиус и по сию пору не знал, что более того разгневало - смерть сына или то, что в попытке опровергнуть обвинения, адвокат алхимика обнародовал пристрастность к рафии мальчишки. Тогда суд вынес свой вердикт, что к смерти привела случайность, но до того прошло два месяца в бедламе...Как холодно... Нет, это было все с человеком, совсем другим. И тот, другой, он затерялся, может даже умер.
Джейн несомненно знал о том, что было в прошлом. А этот... Агриппа... не был ли и он уверен в исходе опыта? Не знал ли он того, что может произойти с Пророком? И не расчитывал ли он на это по той же причине, что и Джейн - заполучить крючок, что б жертву удержать? Если отказать, ему не повлечет ли это нежелательных последствий? Ведь ему довольно будет лишь сказать культистам кто повинен в гибели Пророка и все! Уж сам-то он наверняка успел придумать, как выкрутиться, если обвинят его! К тому же, без проводника Аркадиус при всем желании не смог бы выбраться из храма. Он в ловушке... но, по крайней мере в этот раз рядом нет тех, кто звал себя друзьями, а когда он пал, лишь растащили всю его работу подобно падальщикам! Но нет и адвоката, опытного и умелого. а главное, проплаченного. С другой стороны, он ранее был уважаем в обществе, а ныне он лишь алхимик, что торгует киноварью из-под полы. Эти мысли беспокойными зверьками метались в клетке черепа. Глаза забегали, как будто бы ища решение. Однако, мысль о том, что для него в данный момент возможно нет выхода, дала ему толику какого-то обреченного успокоения. Флейшнер чуть успокоился, вздохнул и наконец пожал протянутую руку. В конце концов, кто ему помешает со временем сменить союзников, и козыри, и карты - вести игру двойную, одним давать одно, другим- другое. Это еще не конец...
На сведения о том, что Джейн не видит снов и невосприимчив к рафии, Аркадиус кивнул. Теперь ему стало яснее поведение "патрона".
- Хм... кстати, а разве культисты не поймут что Пророк скончался. Разве не смогут связать мое прибытие и смерть его? Наверняка Вы не единственый, кто был в курсе дела...
В вопросе был подвох, конечо, но Флейшнер не расчитывал на то, что Агриппа попадется в эту простейшую словесную ловушку.
- Позвольте мне... - Агриппа улыбнулся каким-то своим мыслям одними губами, но глаза его смотрели, не отрываясь, пристально и внимательно, - побеспокоиться об этом. У меня есть свои способы взаимодействия с паствой; не хочу утомлять вас деталями, доктор. Можете быть уверены - я меньше всего заинтересован в вашем обвинении... как минимум потому, что сам попаду под удар.
- Я вижу, вы настрожены, - плавающая, отстраненная улыбка снова промелькнула на его губах, когда визави Аркадиуса позволил телу сменить застывшую позу, оторвавшись от стены и выпрямляясь во весь рост. - Это разумная позиция. Я дам вам время поразмыслить в спокойной обстановке... до тех пор, пока оно у вас есть. К сожалению, моего присутствия требуют некоторые безотлагательные дела... Надеюсь, мы еще встретимся - в более благоприятной обстановке, - бледная, паукообразная рука медленно потянулась к двери, отворяя ее на себя: густая, затхлая волна тошнотворного запаха мгновенно тронула чувствительные окончания носа, заставив его рефлекторно поморщиться.
- Да, к слову, - перед тем, как исчезнуть в дверном проеме, Агриппа обернулся, - Уже поздно, доктор, а дорога к этому месту пролегает по не самым безопасным местам... Я могу отправить с вами провожающих, которые присмотрят за вашей сохранностью.
Старик кивнул. Действительно, если он будет знать как паствой управляют в этом культе, то вряд ли выгадает что-то. Конечно, слова Агриппы, намек на то, что времени на размышленья мало, его задели, но... он дал понять о слабости своей и собеседник отреагировал как хищник, как акула, что плавает кругами, учуяв запах крови. Что ж, за наживкой, что источает страх и кровь, вполне скрываться может стальное жало крюка. Пока же, Аркадиус решил что примет правила ему навязанные, как Джейном, так и Агриппой. О том весть, что провожатых выделят ему, Флейшнер принял почти что благодарно.
- Да, спасибо, это было б кстати.
Алхимик кашлянул, стараясь изгнать из горла запах смерти и разложенья, что маслянистой пленкой обволокли его.
Тень, косо выбивавшаяся из-под приоткрытой двери, обволакивала худое лицо культиста, залегая иссиня-черными пятнами под глазами и во вмятинах черепа, делая его похожим на резной шар слоновой кости.
- Тогда вас встретят у входа. Удачи вам, доктор... - жадные языки темноты потянулись вперед, нетерпеливо окрашивая собой бледную кожу, - ...и берегите себя.

Дом, казалось, ждал, когда шаги Аркадиуса наконец утихнут в его коридорах - огромный и молчаливый, он напоминал сосредоточенное, молчаливое существо, переставшее дышать в ожидании возможности побыть наедине с собой. Большая часть послушников, которых алхимик видел раньше, исчезла - только молитвенная комната осталась нетронутой временем, и коленопреклоненные фигуры все так же сидели, сложив ноги, вокруг давно погасшей свечи, застывшие в сковавшей движения коме, как восковые фигуры. Дом провожал его сквозь цепочку темных, опустевших комнат еле слышным скрипом дерева и слышным где-то далеко, сквозь стены и перекрытия, мелодичным перезвоном металла, некстати напомнившего ему о цепном ошейнике Амбистомы.
Город снаружи выглядел скоплением редких горящих в темноте глаз - куда дотягивался взгляд, тянулись прерывистые цепочки тусклых масляных фонарей, отмечавших районы побогаче, и сочащихся едким зеленовато-синим цветом шаров с люминолом - вытяжкой из пещерной фосфорецирущей водоросли, которые зловещими блуждающими огоньками отмечали островки трущоб, мусорных термитников, обжитых нищими старых развалин, играя переменчивыми отсветами на поверхности темной воды озера, у которого спал дом Саламандры.
Обещанное Агриппой сопровождение не заставило себя ждать - две крепко сложенные, угрюмые и неразговорчивые тени появились чуть позади него слева и справа, дожидавшиеся его появления за стеной храма. Внешний вид попутчиков ничем не напоминал о принадлежности к культу, исключая разве что всеобщую для здешних обитателей привычку брить головы наголо, зато одежда, пестрая россыпь татуровок и внушительных размеров кобуры должным образом создавали определенное впечатление у любого встречного, который встречался им на пути. Редкие обитатели ночного города, ныряющие в сгустившейся вокруг темноте, торопились промелькнуть мимо, не задерживая взгляд на фигуре Аркадиуса - только приглушенный шепот улиц звучал вокруг: настороженно, заинтригованно, переговариваясь на своем, шипяще-свистящем крысином языке, предостерегая и интересуясь новым, незнакомым гостем, который случайно забрел в пределы их обитания...
Флейшнер шел по узким и витиеватым улочкам, чуть сутулясь, как будто бы присутствие сопровождавших легло ему на плечи тяжким грузом. Порой он останавливался, стараясь вспомнить свой обратный путь, и продолжал его. Один раз он задумался подольше и кто-то из его теней рукою сделал жест, подсказывавший направленье. Сухой кивок в ответ.
Сейчас, ему хотелось оказаться дома, одному, что б поразмыслить без помех. Впрочем, против безмолвного присутствия безглазого он тоже не возражал - Йокл был обычно тих и неназойлив. Можно было даже достать из сейфа чуть початую бутылку бренди, налить в бокал и глядя на расплавленный янтарь, танцующий в стекле, подумать. Эта была привычка не его - того, другого, что сгинул здесь, на Дне. Как и неспешные прогулки при свете фонарей и окон, из которых лился живой уютный свет, что обещал тепло устроенного человеческого быта. На Дне такого не было. Здесь были не дома, а норы, в которых обитатели скрывали свои дела, прячась по углам, зализывая раны, влача существованье в тесных комнатенках, полных затхлой сырости и полумрака. Даже его дом был не более чем логовом на время, где можно было бы укрыться от излишнего внимания. Увы, и там спасенья не было в последние из дней...
Вот наконец и улица его и дом. Вялым взмахом руки старик отправил его сопровождавших восвояси. Тело устало и желало отдыха и тишины.

Сообщение отредактировал Черон - 22-01-2014, 15:35

[Woozzle >>>]

И Черон

Дверь жалобно скрипнула за спиной, выпуская наружу. Вечер медленно подступал, обозначая свое присутствие тусклыми оттенками пепельного в спектре далеких прожекторов, прятавшихся под верхним уровнем. Улица, ведущая к бару, была необыкновенна пуста - заштрихованная жемчужно-серым однотонным цветом безжизненная полоса пространства, как пересохшая артерия города.
Почти сразу - не успела успокоиться задетая плечом раскачивающаяся фигурка нетопыря - откуда-то из складок песчано-грязных поверхностей, составлявших стену прилегающего здания, отделился Годо, невозмутимый, как слепая змея, поблескивающий стеклами окуляров, с руками, сложенными за спиной. Он выглядел так, словно и не покидал апартаментов Феба - безукоризненно сидевший неброский костюм, едко-белый накрахмаленный воротник рубашки, ни капли грязи на безупречно начищенных ботинках. Казалось, он возник откуда-то из схлопнувшегося воздуха прямо здесь, а не пробирался к "Повешенному" через блок трущоб.
Он был один, но оглянувшись, Феб обнаружил его зеркальное отражение, выскользнувшее из какой-то другой неприметной норы в перекрытиях фабричных зданий.
- Все в порядке, сэр? - с подчеркнутой учтивостью поинтересовался телохранитель, чуть склонив голову.
Феб остановился рядом, впуская в себя улицу, ускользающе дымный запах, зябкую влажность, крадущуюся вдоль стен.
- Да. Все в порядке, спасибо.
Медленно, подчеркнуто аккуратно он застегнул плащ на все пуговицы, давая себе время остудить встревоженные мысли – и выбрать путь. В голове – и в душе – было слишком много всего; Фебу не хотелось волочить домой весь этот ворох сомнений, незаданных вопросов, переплетений бреда всех мастей.
- Послушайте, Годо, - спокойная доброжелательность тона – как знак ”я не опасен”, как руки, раскрытые ладонями вверх, - мне бы хотелось побеседовать с господином Присяжным, но я сегодня не сумел его найти. У вас ведь должны быть какие-то... способы связи?
Он улыбнулся - вежливо, не разжимая губ, и медленно наклонил голову.
- Да, сэр.
Одного этого ответа вполне хватило, чтобы внутри разочарованно колыхнулось понимание – нет. Это тоже пустой билет. Но все-таки он уточнил:
- Можно им воспользоваться?..
- Разрешите поинтересоваться, сэр: зачем? - улыбка стала шире. В голосе Годо проскакивали какие-то неуместные нотки странного веселья, словно в предложении Феба крылась какая-то понятная ему одному насмешка. В этот момент он еще меньше обычного напоминал человека, чьи обязанности заключались в охране подопечного от посягательств - худое, нестройное лицо клерка, чуть сбившиеся на нос очки, приподнятые тонкие брови - и эта неестественная улыбка...
- Я ведь сказал – побеседовать, - Феб раздраженно дернул железной ладонью. – Признаться, не понимаю причины вашего веселья.
- Видите ли, - тот несколько посерьезнел, собрав взгляд в пару колючих искр, пытливо прянувших в сторону Феба, но на губах по-прежнему плавала легкая, расслабленная улыбка, - Наше назначение было несколько спонтанным, и я не успел обговорить все нюансы с господином Гильбертом... В письменных инструкциях, однако, отдельно упоминался пункт, согласно которому требовалось пресекать ваши контакты с некоторым кругом лиц внутри организации. В число которых, как вы уже, наверное, догадались, входит и ваш адресат.
- Меня удивило подобное требование, - небрежно продолжил Годо, осторожно облокотившись о каменную стену, пытаясь не выпачкать руку в пыли и глиняной крошке. - В конце концов, предполагалось, что мы защищаем вас от покушения, а не кого-то от вас. Я передам вашу просьбу с дневным донесением, но зная господина Гильберта, не думаю, что вам стоит ждать... ответа.
- Я учту, - Феб сухо кивнул и пошел прочь; ему не нужно было оглядываться назад, чтобы ощущать присутствие двоих телохранителей. Или надсмотрщиков – кольнула неожиданная мысль.
Он петлял, раскрывая собой город, листая его, как старую, знакомую книгу, и даже улицы, которые он успел позабыть – или вовсе никогда не знал - встречали его мягким эхом, ведущим сквозь себя. Где-то далеко позади остался «Повешенный», затем – слепящие огни Променада, потом – собственный дом, а он все продолжал подниматься, свивая шаги в гудящую, утомительную спираль.
Ему нужно было сейчас только одно место, то, где безмолвие становилось таким глубоким и всеобъемлющим, что включало в себя всю музыку города, где ветер заглядывал в лицо и душу, и осторожными, мягкими пальцами распутывал ненужные узлы.
К Маяку он добрался измученным. Вскарабкался на выступ, обошел старую, заброшенную башню. Бог весть, кто и когда, а главное - зачем ее построил здесь, на козырьке, нависающем над жилыми районами. Сколько Феб себя помнил, она пустовала – и выглядела такой же древней. Время рисовало узорчатыми трещинами по ее камням, мох расползался вокруг ее основания, иногда карабкаясь на стены; город лежал внизу, распластанный, как шкура поверженного хищника.
Феб смотрел с уступа – вперед и вниз, в чашу глубокой каверны, по склонам громоздились дома, жались друг к другу замерзшими боками, и тысячи, тысячи огненных капель собирались в потоки и стекались ко дну.
Пока его подошвы отбивали ритм, поднимаясь все выше и выше, пока глаза были заняты высматриванием удобной тропы, он чувствовал себя почти спокойным, почти знающим, что делать – хотя бы на ближайшие часы, минуты, покуда цель, манящая с высоты, не встанет рядом состарившимся, скорбным колоссом.
Сейчас – он был пуст. Нагромождение собственных мыслей казалось таким ничтожным, таким бессмысленным перед беспредельной глубиной, в которую гулко падали удары сбившегося сердца, что не хотелось даже прикасаться к этому клубку. Он выудил одну из нитей наугад, потянул, разматывая...

Хоть что-то во всем этом есть, что я знаю наверняка, чему можно верить, без оглядок и оговорок? Может быть, вообще все это – сон, с любого момента, вырванного из жизни наугад? И я так и не вышел из анабиоза Холода, или заперт в камере после смерти Джентри, или бьюсь в припадке, растерев пальцами злосчастный цветок – и все это так похоже на жизнь, что нельзя провести границу?..
Нет. Это прямой путь в психушку, в компанию чокнутых рафиоманов, заблудившихся в своих миражах.
Первый постулат, точка отсчета и непреложная истина: это не сон. Не бред, не галлюцинация, не дурной синематограф. Все происходит всерьез.
Второе. Джентри мертв. Это я видел своими глазами; если не верить собственным глазам, то... опять-таки: добро пожаловать в дурдом. Предпочитаю верить.
Третье. Люциола. Я видел его своими глазами, я помню его пыльную куртку, его шелестящий, в оттенках усмешки голос, я помню его чертово лицо. Он – существует, он не плод моего воображения, и он – не я, что бы там ни утверждали проклятые сны.

Темнота укутывала плечи холодом, но Феб не чувствовал ее, дышащей в затылок. Он раскладывал себя на молекулы, на ноты, чтобы сложить вновь – в какое-то подобие гармонии. Сумрачную мысль, произнесенную будто бы кем-то другим в его голове – “все это верно и имеет смысл только в том случае, если ты еще не сошел с ума” – он вышвырнул прочь. Без жалости – но не без сомнений.

Дальше. Полиция. Что там предположила Миллен – это именно они устроили весь спектакль, чтобы склонить меня... к чему-то. К чему? Они ничего не спрашивали, ни о чем не рассказывали, балаган такого уровня - это слишком масштабно, слишком затратно, слишком длинно и запутанно... просто слишком. Не их уровень игры. Не верю.
Теперь самое интересное. Проект, господин Танненбаум, Присяжный. Если исходить из того, что все сказанное – ложь от первого до последнего слова... Присяжному было не так уж и нужно, чтобы я сотню раз описал Люциолу, вспомнил все подробности разговора и убийств? Допустим. Допустим, что все это эксперимент, но неужели я такая интересная подопытная крыса, чтобы выстроить ради меня – ради одного меня! – такой лабиринт? Что я могу, чем я ценен?

Ничем – смеялась спускающаяся на Люкс ночь. Посмотри на себя, ты нелеп, неуклюж и глуп, вместо мозгов у тебя клубок многоножек, вместо музыки – фальшивый свист, и даже портье, простой безобидный портье, не попался на твои ниточки.

Ничем. Значит, крысу запустили в лабиринт, построенный для кого-то еще. Рискнем предположить, что все-таки - для Люциолы. Все логично и более-менее стройно. Кроме одного. К чему эта мистификация с Миллен и ее смертью? Если верить Миллен, и она правда никак – совсем никак – не связана с проектом... Вот так, наобум, вытащить двух людей из моей жизни, рассказать грустную сказку – и не позаботиться о том, чтобы ее нельзя было опровергнуть? Хотя бы не так просто, вскользь заглянув на старое место встреч. Глупо. Недальновидно. Совсем не похоже на Присяжного.
Если не верить Миллен – и какую-то работу для Проекта она все-таки выполняла... Если они играют дуэтом с Присяжным?..

Последний вопрос оказался слишком острым и – ядовитым.
Феб вдохнул тишину, плывущую над башней, особую тишину, поющую изнутри отголосками песен города и неба, лоскуток которого был здесь ближе, чем где-либо еще в Люксе.
Ему было вязко в этом недоверии, ему было горько дышать – и совсем не становилось легче. И понятнее тоже не становилось.
В конце концов, один важный вывод он сделал. Все это не сон, и он не сошел с ума – Феб решил это точно, и никому не позволит выбить себя из этого осознания. Хотя бы ради этого стоило ползти к маяку – чтобы спуститься обратно с чувством реальности.
Под ним спал город - огромное, разрастающееся образование, заполнявшее собой отверстие в теле земли, как гной - рану, медленно гасившее усталые огни дневных прожекторов и рассыпаясь вместо них гроздьями мерцающих желтых точек. Масляные фонари, факелы, люминоловые свечи - отсюда все сливалось в одинаковую россыпь огоньков, медленно двигавшихся там, внизу.
Если надолго замереть, прислушиваясь к затихающему звуку собственных мыслей, здесь, у Маяка, можно было услышать два голоса, протянувшиеся навстречу друг другу. Из раскинувшегося под ногами человеческого колодца шептал бессонный, тысячеголосый хор, соединявший в себе выкрики ночных гуляк, песни, едва уловимые звуки драк, дуэлей, поединков; пожелания доброй ночи, произносимые вполголоса, треск электрических батарей и гудение проводов, прокинутых над каверной; плеск каналов, падающих вниз и вращающих на своем пути скрежещущие колеса генераторов, и где-то совсем низко, за пределами контроктав и труб vox humana, можно было услышать последний звук, существовавший на грани болезненного бреда - дыхания сотен и тысяч людей, слитые воедино.
Второй голос обитал наверху. Он состоял из холодного, непрекращающегося и неустанного гудения ветра, который где-то там, за непроницаемым слоем густой облачной умбры, рвал в клочья пространство, вспарывал изнанку небо разрывами молний и воронками штормов, превращал горы, города и саму землю, день за днем, в прах и песок, который взметал наверх и в своей ярости ткал из него причудливые фигуры, не позволяя ему коснуться земли снова. Отсюда оставалось только догадываться о том, что там происходило на самом деле - но если выгнать из памяти назойливый шепот города, голоса тайн, мертвых и немых - он слышал отзвуки ударов бури, рождающей из своего тела особенно громкую вспышку.

Иногда они переплетались друг с другом, подаваясь немного навстречу - и осторожно возвращаясь обратно. Иногда один из голосов брал верх, прокрадываясь своей неслышной мелодией мимо ушей, в память, в кожу у корней волос - и отступал под давлением другого.

Феб не сразу услышал вторгнувшийся в этот медленный дуэт посторонний шум - и не сразу понял, что слышит музыку. Отсюда, с подножия Маяка, дорога перед ним была как на ладони - там никого не было. Незнакомый звук доносился издалека, подкрадываясь все ближе - он уже различал гулкий бой барабанов, дребезжащие раскаты цимбал, диковатый, пьяный мотив смычка и подпевавшие ему трубы. Уже потом сгустившаяся темнота указала ему на цепочку огней, скользящую по неровному серпантину - сверху, по дороге, ведущей в заброшенный город и Чердак.
...первым шел Гробовщик - высокий, худой и согбенный, облаченный в черный костюм собственного покроя, приплюснутый фетровый цилиндр и огромные, в блюдце шириной, непрозрачные окуляры, блиставшие слепыми совиными глазами. Его нос выдавался вперед так, что свешивался до самого рта, напоминая искривленный клюв, а в руке он держал мерные инструменты, рулетку и циркуль - чтобы определять рост покойного, когда наступит его час. За ним Пожиратель Мотыльков - безглазое дитя, обернутое в сырую, вываренную кожу, скалившееся во все стороны искривленными в голодном беззвучном крике тремя ртами и пытаясь вцепиться в складку холодного воздуха, если ему чувствовалось там присутствие трепещущих хитиновых крыльев. За ним - Блуждающие огоньки; те, кто вдохнул слишком много пламени и забыл собственное имя - полупрозрачные, испускающие каждой клеточкой дрожащие потоки слабого света, от прикосновения которого выпадают зубы и волосы, а кожа высыхает и сочится каплями отторгаемой воды. За ним - другие; Чума, ковыляющая на костяных ногах, Крысиный король, сросшийся четырьмя телами в нелепый, перебирающий конечностями комок, красные маски, карлики, великаны, фальшивые маги и фокусники, и снова музыканты...
Это было шествие - по крайней мере, он принял его за таковое, когда они оказались достаточно близко, чтобы можно было разглядеть участников в неровном свете факелов, жарко дышавших дурманным газовым пламенем. Маски, искусно воссозданные актерами, изображали макабрических персонажей подземных сказок - и в полутьме, рассеянной светом факелов, некоторые из них выглядели на редкость живыми.
Голова шествия уже почти поравнялась с силуэтом Маяка, когда сутулившаяся фигура Гробовщика повернула раздутую голову, поймав в фокус зеркальных глаз Феба - и остановилась, так резко, что следовавший позади трубач едва не налетел на него, чудом удержавшись на ногах.
И этот последний неожиданный кульбит содрал с громогласного шествия полуистлевшую кожу мистической жути – оставив лишь яркий, немного гротескный карнавальный скелет. Феб, оторопевший поначалу от этого великого исхода глубинной нечисти, теперь почти различал личины, надетые поверх лиц, вылепленные из папье-маше, красок и обрезков тканей, как второе я, - и не мог не восхищаться искусством лицедеев. Отголоски его собственного, почти забытого за год – и только-только начавшего просыпаться вновь - актерского позерства, медленно разгорались внутри бенгальской свечой, рассыпались искрами, зовя присоединиться к этому звучному Danse macabre.
Феб шагнул навстречу, витиевато раскланялся с Гробовщиком - и застыл перед ним, смиренный, позволяя обмерить себя вдоль и поперек.
Что ж, теперь, по крайней мере, я могу рассчитывать на достойный посмертный костюм. Ирония осталась неоцененной даже самим Фебом, а потому он молчал, подчеркнуто скорбно и торжественно, ожидая, когда Гробовщик завершит свой неторопливый ритуал.

Сообщение отредактировал Woozzle - 25-01-2014, 0:26

[Черон >>>]

Молчаливый зрительный контакт, если его можно было назвать таковым - в отражении совиных зеркал на Феба смотрели две миниатюрных, тщательно вырисованных копии его самого - продолжался несколько секунд, за время которых успела стихнуть музыка и голоса, и хор остановился, прильнув взглядами к своему предводителю.
А потом Гробовщик упал на колено, рывком опуская уродливую птичью голову.
- О, повелитель! - глухим, пронзительным шепотом вскричал он; голос разнесся по сторонам скрежещущим металлическим звуком, вспугнув трепещущее пламя факелов. - Мы искали тебя; мы - заблудшие, потерянные, мертвые...
Один за другим, его свита склонялись, приглушенным речитативом шепча вслед за ним, отзываясь многоголосым эхом.
- Тысячи лет мы бродили среди людей - неприкаянные, посторонние, чужие. Мы пили пыль и дышали ночными кошмарами, не в силах иссушить нашу боль. Мы искали тебя, о владыка. Примешь ли ты нас под покров своих крыльев, покажешь ли дорогу в колодцы темноты, лишишь ли бремени жажды? Мы принесли дары тебе, господин, чтобы утолить твой голод. - продолжил он, согнувшись еще сильнее, и простирая вперед руки с зажатыми в них циркулем и мерной лентой. - Мы собирали по крупицам вещества снов, отделяя шлак от драгоценных агатов... Поведешь ли ты нас, господин?
На последнем вопросе шествие, казалось, застыло, задержав дыхание - повисшая тишина нарушалась только далекими отголосками ветра и треском переменчивого огня.
Только на миг отголосок потустороннего ужаса взвился внутри – кнутом, рассекающим душу надвое, взвился и успокоился у ног хладнокровной змеей. Это только спектакль. Маскарад, испытывающий каждого, кто попадется на пути: спляши с нами, если не хочешь плясать всю жизнь, сыграй в нас, если хочешь остаться собой.
Феб раскинул руки, словно обнимая их всех – нимало не заботясь о том, чтобы пафосность жеста не оказалась чрезмерной.
- Я поведу вас! - возвестил он голосом, вобравшим в себя хмельной, безудержный хор цикад. – Я поведу вас в ваши дома, туда, где камень раскрывается теплыми норами, в которых струится по жилам кровь земли. Я поведу вас сквозь огни и немую бессонность, и каждый из ваших братьев, заблудившихся в этом городе, сможет последовать за нами. Храните ли вы мой облик?
Из задних рядов, простроченных факельными огнями, торопливо передали по рукам высокий цилиндр, черный, как колодец безумия, и такую же черную, непроницаемую, безликую маску, три овальных прорези – вот все, что служило ей чертами лица.
Феб принял подношение, величественно протянув железную длань.
Маска будто приросла к лицу, впиваясь сотнями слепых корней в виски, в подбородок, в скулы, щеки и нос, делая лицо несуществующим темным пятном. Водруженный на голову цилиндр довершил образ: перед своим заблудшим войском восстал Цикада, Черный Крысолов, и наигрывая на тонких железных пальцах рваную, пьянящую мелодию, повел шествие вниз, к городу, утопающему в огнях, еще не слышащему беспощадного веселья цимбал, барабанов и захлебывающихся скрипок.
Они шли через трущобы и промышленные кварталы, пробуждая своим пением призраков старых фабрик, стаи нищих, ворочавшихся во сне, и безумцев, присоединявшихся к разрастающемуся хвосту карнавала и принимавшихся танцевать сбивчивый, нервный танец куклы, повисшей на нитях. Они входили в город - и за ними следовал эскорт бездомных, покинутых, отреченных, "детей стеблей", которым не нужны были маски, чтобы оказаться своими в пляске нечисти.
Их провожали одобрительными криками; из распахнутых окон звучали голоса, подхватывавшие бессловесную песню, звучавшие в такт гудению струн и рокоту барабанов. Дети с горящими от восторга глазами пытались подбегать к ним, чтобы взглянуть в лицо страшной маске и потрогать пальцем глицериновую рваную плоть Мучеников-копьеносцев, пронзенных насквозь железными стержнями. Они наполняли улицы стаей голодных крыс, они брели маршрутом, ведомым одному владыке - извилистым, змеиным путем, обвивающим на своем пути громады кварталов и островки домов, и неумолимо двигающийся к сердцу города.
...когда они вступили на белые плиты Променада, никто не пытался их остановить. Редкие полицейские отводили взгляды и уступали дорогу, украдкой хлопая в такт зачаровывающей песне; охранники, застывшие у дверей, изображали невозмутимость и полную отрешенность от всех событий, происходящих в ведении города. Многие из тех, кто шел сейчас вслед на ними по-настоящему, которым не нужны были пудра и грим, чтобы воссоздать язвы, струпья и чумные пятна под кожей, должно быть, получили первый и единственный шанс увидеть сосредоточение Люкса и почти дотянуться рукой до остывающих, тускло-оранжевых металлических солнц.
Их песня звучала, отражаясь от обступавших стен, пробираясь сквозь трещины в камне, сквозь оконные щели, врывалась в узкие окна театров, насмешливо передразнивая артистов - тревожащая сон, безрассудно-дикая, пьяная и злая.
Они шли дальше - не останавливаясь, как и обещал Цикада - к самому дну, там, где днем прячется спящая темнота - увлекая за собой зачарованных музыкой мотыльков, летевших на ее звук. Там, позади, в одной толпе шагали нищие и банкиры, инженеры и мошенники, полицейские и сутенеры - и не замечали друг друга, следуя призывно трепещущему перед ними пламени.
Вскользь, какой-то частью себя, дремлющей в глубине, Феб заметил знакомый, вычурно богатый дом, и несколько теней, вошедших в танец на этой улице, и так же мимолетом успел подумать – как знать, может кто-то из недавних знакомых вплетается в общий ритм, оставляя за спиной все наносное, ведомый лишь притяжением жуткого шествия.
Это не имело значения. Сейчас он был Цикадой, человеком без лица – без друзей, без знакомых, без прошлого. Крысоловом, сердцем этой растянувшейся на кварталы пляски, ее проводником и голосом. Он выдыхал свою разлохмаченную душу в трубчатые, изъеденные ржавчиной пальцы, и флейты пели – как никогда до этого. Всхлипывали тоской – и тут же хохотали переливчатым, невозможным стаккато; безбрежным ветром рвались ввысь, обжигаясь о тысячеглазые неспящие солнца – и мягко кружа, ускользали, улетали к далекому Дну, унося с собой тени голосов и взглядов, предвещая – мы грядем. Встречайте нас, верные! И рваная вакханалия его свиты, оркестра, ступающего по следам оставленных нот, поначалу сбивавшаяся, не желавшая признать незнакомой, чуждой, слишком живой для этого крестного хода мелодии, все увереннее и точнее вторила его песне. Вырисовывая вместо искромсанных обрывков звуков, наспех переплетенных между собой – Музыку.
Они утекли из Променада, оставив после себя странную, непривычную, грустную пустоту, и жаркие, глазеющие вслед солнца, плакали об ушедшей песне.
Нижние уровни приветствовали их с яростным, почти религиозным восторгом. И мистерия плавящихся нот, бурля, грозила выйти из берегов.
Он не заметил момента, когда все кончилось.
У кого-то из сопровождающих скрипок дрогнула рука; смеющийся гобой сбился в своем переливчатом дыхании, небрежная поступь танцоров разбилась о россыпь угловатых камней, в которую перерастала мостовая - и постепенно они начали понимать, что дикая музыка увела их за пределы жилых мест, оставив позади трущобные норы Нижнего города и шахтерские городки. Люкс больше не смотрел на них жадным многоглазым скопищем огней - над их головами смыкались громады брошенных заводов, бурильных установок и обломков давно погасших электрических вышек. Немногие оставшиеся позади из их крысиных последователей жались друг к другу, опасливо осматриваясь по сторонам.
Феб впервые почувствовал, как звуки железных флейт встречают на своем пути вязкое, холодное сопротивление обволакивавшей темноты - как отголоски их поглощаются огромным резонирующими пустотами, тонут в провалах гротов и старых шахт и исчезают, ничтожные в их молчании.
Откуда-то дул слабый холодный ветер, взъерошивавший волосы и прикасавшийся нетерпеливыми стылыми пальцами к коже. Воздух пах кисловатым привкусом щелочных колодцев, оставшихся после заброшенных фабрик. Дорога разбегалась змейками извивающихся лестниц, одни из которых уводили к распахнутым настежь провалам - где-то там, глубоко, днем можно было услышать грохот пробивающих себе дорогу нефтяных веток - а другие вгрызались под кожу земли разветвленной сетью кровеносных жил и вели к гнездам безглазых, подземным городам и бесконечным колодцам.
- Ну что ж... пожалуй, хватит на этом? - с нервной усмешкой нарушил молчание кто-то из Блуждающих огней. - Отлично прошлись, всем спасибо. А какой Цикада получился!..
Его поддержали нестройным гулом одобрения. Толпа смешалась в кучу, передавая гаснущие факелы, снимая маски, открывая наружу обычные, человеческие лица, казавшиеся неуместно-неподходящими в еще не успевшем окончательно улетучиться духе мистерии - кто-то обеспокоенно выспрашивал время, кто-то прикидывал, успеет ли добраться домой до закрытия постов... Многие подходили к Фебу, чтобы пожать руку и поделиться каплей благодарности и восхищения его исполнением; кто-то вполголоса обсуждал мелодию и прикидывал, получится ли ее записать... Толпа начинала редеть - мелкими группами участники отделялись, устремляясь вверх, к слабо мерцающим уровням - сначала их случайные попутчики, затем и сами актеры.
- Да, - сухим, неживым голосом произнес Гробовщик, он стоял посреди дороги, не снимая зачем-то маски, и не отрываясь, смотрел вперед, где в уводящем вниз тоннеле медленно таяли крупицы случайного света. - Вполне... неплохо вышло.
Феб тоже не спешил избавляться от личины, словно темная маска и высокий цилиндр успели стать такой же неотъемлемой частью его тела, как трубчатые флейты, растущие из руки. Позади остывал город, исторгший из себя кипящую феерию звуков, ищущий забвения во сне и молчании; впереди улыбалась острыми зубами бездна, которой уже не достанется тепла.
Кураж, несущий Феба сквозь город на свои хмельных крыльях, таял в отзвуках уходящей мелодии, но он все еще ощущал пряным отпечатком под ребрами взятое на себя обязательство. И странный, тростниково-сухой голос Гробовщика пересыпал этот отпечаток солью.
- Пройдемся еще немного? – музыки больше не было; Феб звучал осипшим, неслышным эхом самого себя, не песня, не зов, просто слова, падающие во тьму. – Завершим наш ход там, где должно.
Холод обнял сердце, засмеялся льдисто, колюче, заставляя задержать воздух, чтобы не дать инею вырваться и проморозить гортань: ты и правда хочешь спуститься? Туда?!
Феб не ответил себе – ждал ответа Гробовщика.
Он медленно повернул голову в его сторону. Феб встретил взгляд зеркальных глаз стрекозы второй раз, не считая той встречи у Маяка - но на этот раз окружающего света было едва достаточно, чтобы различать контуры человеческих фигур, и поверхность амальгамы отражала только смутные тени, разбивающиеся на осколки при каждом движении.
- Увлеклись ролью... господин? - строчная буква отчетливо проскользнула в тусклом смешке, рассыпавшемся на послезвучия в той же тишине, которая поглотила остатки их мелодии. Он ничего не сказал больше - просто какое-то время стоял, ожидая, пока оставшийся сонм чудовищ не потянется тонкой струйкой наверх, в сторону видневшихся вдалеке пределов Дна, а потом шагнул вперед.
Звук их шагов почти терялся в напряженном молчании каменных сводов. Вместо него, словно любопытные духи подземелий, слетались другие: хруст каменной крошки, перешептывающееся эхо, шелест и писк летучих мышей, гнездившихся под скальным куполом. Изредка черные тени срывались со своих мест, делая быстрые, бесшумные кульбиты в воздухе, хватая неосторожное насекомое и возвращаясь обратно, под укрытие хищно скалившихся сталактитов.
- Это традиция, - неожиданно произнес его сопровождающий, прервав натянутое ощущение тишины. - Считается, что Цикада является почитателям в образе первого встречного, соответствующего некоторым внешним признакам... Некоторые отказываются; другие сопротивляются. Таких обычно оставляют в покое и идут дальше. Искать другого.
Шаги бесстрастным метрономом измеряли пространство - из темноты медленно выплывали искореженные жерла полузасыпанных шахт, отвалы породы, брошенные здесь десятилетия назад, остовы мертвых зданий, осыпавшихся до самого скелета. Один раз Феб разглядел силуэт буровой машины, напоминавшей ржавого мастодонта с длинной, заостренной головой...
- Впрочем, на этот раз действительно удачно вышло. Мои поздравления.
Феб молча выдыхал стылую темноту. Ему не хотелось говорить; поздравление казались вежливой, выверенной до оттенка доброжелательности издевкой. Может быть, он и правда слишком увлекся – ролью, мелодией, переплавленной в фейерверк, пьянящим ощущением мира, идущего за ним, верящего ему, поющего с ним. Сейчас он ощущал, как облик Черного Дудочника становился чужим и неприятным, слезал кусками, будто обогревшая кожа – болезненно, оставляя под собой беззащитное, неприглядное нечто. Маска, казавшаяся частью лица, терзала виски, словно корни, когда-то тонко вошедшие в плоть, теперь оперялись ядовитыми шипастыми отростками. Феб содрал ее и с отвращением отбросил прочь.
Легче не стало. Усталость, немым свидетелем шедшая за ним к Маяку, а затем после – через город и музыку - подобралась вплотную и обвилась вокруг ног.
Он шагал тяжело и грузно, каждым шагом выбивая себе знак – на камнях и на сердце.
Когда ты научишься останавливаться вовремя?
Камни отвечали сухим смехом: увлеклись ролью... господин?
- Пожалуй, достаточно, - Гробовщик медленно остановился, оборвав тяжелую поступь. - Дальше нет ничего, кроме шахт.
Какое-то время он молча стоял, пусто, немо глядя в темноту, как будто пытаясь разглядеть в плавящихся полутонах черного впереди что-то - или кого-то - пытаясь узнать его, назвать по имени.
А затем, не обращая внимания на Феба, он повернулся и побрел обратно.
Феб остался стоять, ощущая напряженной спиной нарастающие метры пустоты - по мере того, как удалялся его спутник, за которым почему-то было нельзя, невозможно последовать. Эйфория, шторм, несущий Феба по спирали вниз от Маяка к шахтам, вышвырнул надоевшую, потрепанную игрушку и откатился прочь, оставив его здесь, истекающего своей больной гордостью, своим выпестованным одиночеством, своей тягой к беспрестанному звучанию.
Он застыл, отпуская немоту в затхлый воздух – и готовый принимать обратно ее же, обласканную здешним безветрием. Но вдох откликнулся звуками. Мелкие камешки, спорящие короткими репликами кастаньет, кали, срывающие тихими колокольчиками с потолка, далекий подземный ручей, поющий как посох дождя – и шелест мягких крыльев, обнимающий все своим шелком. Феб завороженно слушал, забыв об усталости и горечи. Здесь тоже жила музыка – особая, непохожая ни на что, музыка, которой он раньше не слышал. Он ловил мелодию кожей, впитывал ее в себя – и что-то внутри него начинало звучать нетерпеливым унисоном.
Я должен услышать больше.
Последние пылинки света, скользящие за спиной, отблески Люкса, еще дышащие вслед, почти не освещали лестницы, вырубленной в камне. И все-таки Феб шагнул, с трудом нащупав первую ступень, ощущая себя слепцом, идущим на звук. Следующий шаг дался легче - нужно просто верить своему слуху и быть острожным.
Он спускался – медленно, тяжело, впиваясь живыми пальцами в трещины горной породы до соленой, cаднящей боли. Песня становилась объемнее и глубже.
В какой-то момент случайные капли света, просачивавшиеся сюда со дна города, слабым, дрожащим контуром вырисовали впереди какое-то препятствие, преграждавшее вырезанные в скале ступени. По дороге к шахтам нередко можно было наткнуться на брошенный рабочими станок, несколько небрежно сваленных потолочных опор, груду ящиков или инструментов, поэтому поначалу он не придал случайному силуэту особенного значения - но затем, не доходя до него с десяток метров, он смог разглядеть, что дальнейший спуск полностью перегорожен этим предметом, и пройти мимо него возможно, только стронув его с места и сбросив вниз - или протиснувшись между ним и выступом породы.

[SergK >>>]

(с Чероном)

Тусклое пламя отбрасывало колеблющиеся тени на обшарпанные стены, выхватывая из темноты предметы различной природы и назначения, размещенные на грубых металлических полках: колбы и реторты с неизвестными жидкостями, талисманы из дерева и переплетающихся нитей проволоки, резные фигурки, узкий вытянутый череп с крошечными глазницами... Из угла комнаты на присутствующих глядел тотем в половину человеческого роста, изображающий человекоподобную крысу в одеждах, молитвенно складывающую передние лапки. Глаза животного светились мертвенно-зеленым светом.

Трое разместились возле небольшого круглого столика с оплывшей свечой в бронзовом подсвечнике. Констебль Джек Бигби стоял, выпрямившись во весь свой немаленький рост и сложив руки на груди, а двое его собеседников устроились друг напротив друга в мягких удобных креслах: детектив Аркус Тоинби, со сдержанным любопытством осматривавший интерьер, и хозяин этой небольшой лаборатории, назвавшийся Трэвелом. Мужчина со светлыми волосами, собранными в хвост, которого Бигби отрекомендовал как мистика и медикуса, был немногословен и весьма невозмутим: он встретил неожиданных гостей так, словно те были его старыми знакомыми (что, конечно, не было верно по отношению к Аркусу), выслушал краткое разъяснение Бигби и, вместо того, чтобы вытолкать безумных посетителей за дверь и запереться на все засовы, предложил им чаю. Теперь Трэвел, одетый в мешковатую белую рубаху и мягкие шерстяные брюки, сидел напротив детектива и дружелюбно улыбался ему, словно тот только что вручил мистику приятный и долгожданный подарок.

— Вам удобно, Аркус?
— Не извольте беспокоиться, - машинально ответил Грач, тут же мысленно обругав себя за неосторожность. Он еще раз подозрительно покосился на предложенный чай, и решил, что несмотря на загадочного происхождения серо-оранжевую пленку, покрывавшую поверхность напитка, констебль все же не настолько тяготится присутствием детектива, что решился бы его отравить. Во всяком случае, пока.
На вкус горячий напиток показался необычным — Аркус успел разобрать сладковато-молочную ноту, прежде чем глоток проскользнул в горло, и, заинтересованный, отпил еще немного. Во всяком случае, мрачно заключил он, для того чтобы одолеть луженый желудок полицейского, отполированный всевозможной дрянью во время ночных смен, им потребуется нечто куда более сильное.
Он никак не мог решить, какое впечатление производил на него хозяин лаборатории - строгий, сдержанный, спокойный, он слишком выбивался из общей мертвенной потерянности обитателей Нижнего города — чего стоила хотя бы эта подчеркнутая обходительность, заставлявшая подозревать в Трэвеле не очередного мелкого донного хищника, а чуть ли не университетского профессора, оставившего преподавание и занимающегося постановкой опытов на покое.
— Однако, перейдем к делу, сэр, — сделав над собой усилие и все-таки отставив чашку в сторону, Аркус собрался, сцепив пальцы и подаваясь вперед. — Предполагаю, что для вас моя просьба будет выглядеть несколько необычно... Мне нужно вспомнить, господин Трэвел. Со мной произошло... необычное событие, которое крайне важно восстановить во всех его деталях. Проблема заключается в том, что в воспоминаниях, касающихся этого события, я слеп, как земляная крыса, — виновато улыбнувшись, Тойбни развел руками, чудом не зацепив многострадальную чашку. — Все это выглядело настолько туманно, что если бы не несколько оставленных на память шрамов, я бы решил, что перебрал грибного вина и увидел на редкость отвратительный сон.

— Просто расслабьтесь, господин детектив. В моем скромном убежище вы защищены даже от тех, кто умеет проникать в чужие сны.
Трэвел мягко поднял руки перед собой и развел их в стороны, и Аркусу показалось, что комната как-то отреагировала на этот жест. Конечно, это было лишь дрожание теней в колыхнувшемся пламени свечи.
— Давай уже к делу, Трэв, — негромко сказал Бигби. — Ты имеешь дело с офицером полиции, а не с испуганной девчонкой. Мы со многим сталкиваемся по долгу службы.
Мистик усмехнулся:
— Тем не менее, дружище Джек, остается множество вещей, которые вполне способны превратить тебя из сурового служителя закона в испуганную девчонку. Или меня из сотрудника научной лаборатории в безумца, экспериментирующего с рафией и ритуалами. Если ты думаешь, что окружающему миру больше нечем тебя удивить — ты сильно заблуждаешься…
Аркус заметил, что голос алхимика словно немного отдалился, а в помещении стало немного светлее. Он даже смог бы сосредоточиться и разглядеть скрывавшиеся до этого в тенях предметы на полках, если бы они оставались на своих местах. Тем не менее, наблюдать за их движением было весьма интересно.
— В этой комнате нет ничего опасного, Аркус. Если же вы каким-то образом пригласите сюда нечто опасное, мы с этим справимся, — произнес далекий голос. Детектив повернул голову на звук и замер на несколько мгновений. Пламя над столом стало намного ярче, и теперь оно было не единственным источником света. Фигура констебля, нависшая над столом, испускала бледные и холодные заостренные лучи. Он о чем-то задумался и медленно двигал обезображенными пальцами, издавая громкий металлический скрежет. Алхимик, сидевший в кресле, лучился ровным чуть зеленоватым светом. Черты лиц и предметов сильно заострились, отблески на поверхности чая в кружке казались жирными, маслянистыми. Сосредотачиваться на предметах стало достаточно легко, однако они больше не казались простыми и знакомыми. Хотелось рассматривать их, изучая каждую деталь: сколы и трещинки на подсвечнике, узор жилок стола, собственные руки, превратившиеся в настоящую карту с реками линий... только вот этот скрежет…
— Бигби, пожалуйста, перестань шевелить пальцами. Я понимаю, что ты ждешь уже достаточно долго, однако, поверь мне, скоро ситуация изменится. Аркус, вы можете концентрироваться не только на предметах, которые есть в этой комнате. Попробуйте вспомнить что-нибудь. Только не забывайте говорить с нами.

— Хорошо, — губы дрогнули в кривой усмешке; сердце начало биться чуть сильнее, звуча, казалось, отчетливо различимым на слух в сгущавшейся тишине. Напускной покровительственный тон мага вызывал в нем инстинктивную легкую неприязнь, и какая-то часть внутри него постоянно боролась, подталкивала под руку, не давала закрыть глаза и сосредоточиться на медленных вспышках пульса, которые Аркус слышал так же отчетливо, как и размеренные слова, произносимые Трэвелом. Легкий перезвон металла играл в тон этому ощущению — и в какой-то момент детектив внезапно задумался о том, насколько расположен к самозванному колдуну сам Бигби, и что связывает этих двоих...
Он закрыл глаза, и еще раз попробовал отрешиться от посторонних мыслей.
— Все началось с того, что я проснулся в чужом доме.
Аркус еле узнал звук собственного голоса — глухой, шепчуще-скрежещущий, как будто издаваемый каким-то сторонним механизмом, подключенным напрямую в его мысли. Стало очень трудно разлепить губы — должно быть, питье алхимика начало, наконец, действовать.
— Я совершенно не помнил, как оказался там, и чем закончилось вчера. Уже позже, когда все это осталось позади, я смог опросить нескольких человек и выяснить, что это был обыкновенный рабочий день, я закончил все дела, покинул Управление и должно быть, вернулся домой. Ничего из этого я не помню до сих пор. Мне показывали рапорт, подписанный мной в тот день, пересказывали содержание каких-то бесед с коллегами... Ничего. Как ножом вырезало.
Он ненадолго замолчал, переводя дыхание и окунаясь глубже в память.

— Почему-то самые отчетливые воспоминания у меня сохранились с самого момента пробуждения. Чем дальше, тем они слабеют, стираются... Это странно — обычно происходит наоборот. Я предполагал, что возможно, находился под действием какого-то наркотика, эффект которого нарастал по мере увеличения активности. Не знаю. Возможно, так и было. Так или иначе, я проснулся, сел на кровати, и выглянул в окно. Окно было старым, пыльным, дерево потемнело, сочилось гнилой водой... Помню его в мельчайших деталях — загнутые шляпки гвоздей, трещины на позеленевшем стекле, разбегающиеся в стороны короеды. За окном было озеро. Небольшое, гладкое, совершенно черное на вид — мне даже показалось, что я смотрю на нефтяной разлив. Подземных озер достаточной много в граничных уровнях города, и картина, в целом, ничем не выделялась из обыденности... разве что только дома, которые его окружали. Они выглядели очень старыми — почти руинами, оголенными до основания, до балок и костей. Там не было ни одного человека. Стены зданий, и частично поверхность озера покрывало какое-то белесое вещество — иногда небольшие легкие комья его отрывались от земли, переносимые ветром, рассыпались в воздухе и мягко оседали на воде. Тогда я не понял, что это. Мне казалось, какие-то споры, паутины, пыль... Сейчас я думаю, что оно было немного похоже на снег. Снегу там совершенно неоткуда было взяться, и вообще весь этот вид... внушал какую-то тревогу, беспокойство, что-то с ним было не так — как будто я смотрел на очень хорошо нарисованную иллюзию на растянутом холсте. Это, пожалуй, я запомнил лучше всего. Я пытался отыскать этот вид по воспоминаниям, и обошел все Черные Озера из тех, что нанесены на карту. Нигде не было ничего похожего...

[Черон >>>]

Аркус заметил, что Бигби пишет в блокнот, который он успел откуда-то вытащить. Пальцы констебля, сжимавшие ручку, двигались слегка заторможено, хотя лицо Джека выражало крайнюю степень сосредоточенности. Казалось, он не успевал записывать, хотя Аркус едва шевелил губами и говорил целую вечность.
Алхимик же сидел с закрытыми глазами — казалось, он задремал. Однако, когда детектив прервался, он, не открывая глаз, спросил:
— Что случилось дальше, Аркус? После того, как вы увидели озеро и эту… — Трэвел зачем-то поднес к закрытым глазам пустую ладонь, — ...пыль?
— Дальше все хуже, — детектив развел руками в извиняющемся жесте. — Я уже говорил, что потом восприятие начало расплываться... Я вскочил, на какой-то момент дьявольски перепугавшись, принялся искать оружие или что-нибудь из подручного — при мне ничего не было, в той комнате — тоже. Если это можно было назвать комнатой — такая крошечная каморка, напоминавшая скорее камеру... Дверь была открыта. Я вышел наружу и принялся искать выход.
— Не помню, сколько времени я провел в доме. Иногда мне казалось, что он огромный, как будто построен сквозь несколько городских уровней, не иначе — под ноги то и дело подворачивались ведущие вниз лестницы, и должно быть, я уже спустился ниже уровня того озера, что видел из окна... В другой раз, когда я начинаю вспоминать, кажется, что на выход я наткнулся почти сразу, и весь дом не превышал по размерам этого... Не помню. По дороге мне несколько раз попадалось что-то, напоминавшее ледники или кладовые. Стоило попытаться зайти внутрь, как к коже медленно подступал ледяной, непереносимый холод — там можно было находиться, но недолго, и я не успел рассмотреть всего. Какие-то продолговатые предметы, свисавшие с потолка - затянутые в коконы из прозрачно-белых нитей. В каждой из кладовых таких было по два или три. Сначала я принял их за какие-то мешки, бурдюки, или даже внутренности животных, высушенные и заполненные чем-то... Теперь мне кажется, что это было очень похоже на людей, — Аркус криво усмехнулся, дернув головой. — Джек, вы не историю болезни составляете?
— Скорее, чувствую себя толкователем снов, — протяжно пробасил Бигби. — Вы не могли бы говорить медленнее, детектив?
— Расслабься, Джек, потом все запишешь — мне кажется, я сумею пересказать, — успокоил его алхимик. Затем он снова обратился к детективу:
— Эти коконы... вы не увидели, что внутри, Аркус?
— Нет, — он покачал головой, морщась и пытаясь вызвать к жизни расплывчатые, дразнящиеся картины, встающие в памяти где-то по ту сторону век; тщетно. — Я пытался растянуть один из них пальцами — он был не сплошной, а как бы сетчатый, состоявший из переплетения этих нитей... У меня не получилось — не помню, почему. Кажется, слишком жесткие... Не помню, что было внутри, что-то темное, плотное, нет...
Лицо Аркуса перекосилось в рваной гримасе, он резко согнулся, прижимая пальцы к вискам и мотнув головой. На то, чтобы восстановить дыхание и общими силами убедить детектива продолжить блуждания по дворцу памяти, ушло некоторое время и еще одна чашка чая — и, наконец, Грач снова погрузился в молчаливый транс, закрыв глаза и время от времени окунаясь в полустертые картины прошлого в те моменты, когда они подпускали его к себе.
— В общем, это почти все. Я пошел дальше по лестнице и выбрался во двор — там были какие-то развалины, напоминавшие остатки промышленного здания. Какое-то время я бродил там в поисках выхода, потом пролез наружу через дыру в стене и долго шел куда-то по городу, пока не начали попадаться оживленные места и я узнал какой-то из кварталов Пограничья. Кажется, Джек, чуть ли не ваш — или соседний с ним. Ах да, вот еще, — вдруг вспомнил он, встрепенувшись и внезапно подавшись вперед, как будто учуяв незнакомый запах, — там был этот человек. В развалинах, снаружи, полузасыпанный крошкой цемента... Он просто лежал там, не пытался подняться, но мне тогда показалось, что он не был мертв, — детектив надолго замолчал, уйдя куда-то в себя, беззвучно шевеля губами и перебирая пальцами, словно листая что-то. — Обычный, старая, поношенная одежда, не разглядеть, мужчина или женщина... У него что-то было с шеей, что-то необычное... какой-то отросток или воткнувшийся коготь... проклятье! — Аркус вскочил, заметавшись по комнате, меряя ее шагами из конца в конец; сжатые в кулаки пальца гневно подрагивали. — Трэвел, послушайте, что все это значит? Почему оно словно расплывается в голове, чем сложнее детали, тем сложнее их ухватить?..
Алхимик больше не выглядел таким спокойным и уверенным — ему словно передалось нервное состояние Тоинби. Он задумчиво потер подбородок:
— Возможно, вы видели то, что вам позволили увидеть… показали, возможно. Оборванные воспоминания, расплывчатость образов — это говорит о том, что вы были подвержены определенному воздействию…
— Вы сами сказали, что вас, возможно, чем-то накачали, детектив — вмешался констебль. — Что если все это действительно было лишь сном или галлюцинацией?
— Не все так просто, Бигби, — Трэвел покачал головой, — слишком много странных деталей, совпадений…
Мистик замолчал, уставившись в дрожащее пламя свечи — казалось, он заметил там что-то интересное. Инициативу перехватил констебль:
— Аркус, в участке вы заявили, что являетесь свидетелем, и вступали в контакт с… похитителем или похитителями. Вы имели в виду тех, кто перенес вас в тот дом? Или того человека с отростком?
— К сожалению, это все, что у меня есть, — Аркус опустил голову, останавливаясь в своих метаниях по комнате, и помедлив, вернулся к креслу. Все еще подрагивающие от нервного напряжения руки потянулись к недопитой чашке. — Под своим свидетельством я имел в виду сам факт этого... происшествия. Это не было галлюцинацией, Джек: у меня осталась заноза на тыльной стороне ладони, где я ссадил ее о доски, — подняв руку вверх, на всеобщее обозрение, детектив продемонстрировал несколько зарубцевавшихся красных полос. — Когда я перебирался через ограждения, я несколько раз падал, достаточно ощутимо... И потом, там не было какого-то момента, когда все это кончилось. Если бы я вдруг очнулся у себя дома — я бы, не колеблясь, отправился вместо вашего участка в лечебницу Церебраллума. Но это просто... не кончалось, понимаете? Я шел, не разбирая дороги, по дороге попадалось какое-то уличное отребье, которое не попыталось меня ограбить и раздеть только лишь, надо думать, из-за общего впечатления законченого сумасшедшего... Черт возьми, если бы я мог запомнить самое начало пути! Мы бы знали, где искать это место...
— Насчет этого у меня есть одна догадка… — тихо произнес Трэвел, дернув плечами, стряхивая с себя оцепенение,— это место похоже на один из старых колодцев, откуда раньше брали воду для снабжения Люкса. Подземная вода смешивается с детергентом, вспениваясь в трубках — впоследствии образуется белый налет…
— У меня в участке есть карта с расположением таких колодцев, — вмешался Бигби, — Аркус, вы узнаете это место, если окажетесь там снова?
— Думаю, что узнал бы его и через десяток лет, — Грач поморщился, рефлекторно сжимая пальцы. — Оно словно отпечаталось у меня где-то под кожей. Колодец, говорите... Проклятье, я не догадался проверить коммуникации — почему-то в голову запала именно мысль об озере. Может быть, может быть... Решено, — он вскочил; в глазах снова заблестели огоньки интереса, за которым не преминула последовать россыпь инструкций и указаний.
— Джек, отправляемся в участок. Трэвел, вы нужны мне на этом месте — если окажется, что вы правы, я перед вами в долгу. Черт, в любом случае спасибо, что не сочли меня хотя бы психом... — он криво ухмыльнулся, заворачиваясь в сметенный с настенного крюка плащ. — И на этот раз я собираюсь захватить с собой столько огневой силы, сколько смогу — берите всех своих, Джек, а я отправлю весточку в детективное. Перевернем там все сверху донизу!

[Woozzle >>>]

С Чероном

Больше всего эта вещь была похожа на статую. Высокая, почти в полтора раза превышавшая человеческий рост; гладкие контуры, словно оплавленные в пламени, вычеркивали его из перечня горных инструментов и строительного мусора. Ее поверхность была черной, непрозрачной и гладкой, напоминая обсидиановое стекло - только иногда, если долго в нее всматриваться, она отвечала слабым блеском бледных искорок из глубин камня, выдавая себя не до конца погасшему свету.
Вдруг она шевельнулась.
Движение было неуловимым, почти незаметным - но здесь, где вокруг не было ничего, кроме темноты и застывшего камня, оно бросилось в глаза резким, испуганным аккордом посреди безмолвия. Рука - черная, монолитная, казавшаяся неподвижным целым - сдвинулась с места, и это мельчайшее возмущение спокойствие, казалось, отозвалось в окружающем воздухе, достигнув щеки Феба тревожным, холодным прикосновением.
Она поворачивалась - очень медленно, всем телом, совершенно нечеловечески - как будто под ее ногами вместо грубых ступеней находился какой-то вращающийся механизм, бесшумно приводящий ее в движение. Постепенно верхняя часть фигуры оборачивалась лицом - бледной маской с тремя овальными отверстиями, слепо смотревшей сквозь неожиданного гостя; а необычная высота ее в некоторой мере получила объяснение в виде высокого цилиндра, венчавшего склоненную голову...
Ниточка из россыпи звуков, нанизанных на тьму, вздрогнула, натянулась до предела, до ровного гудящего звона в ушах – и оборвалась, хлестнув ужасом. Феб, лишенный своего поющего компаса, своего единственного ориентира, почти оглохший, замер. Сделать шаг, попытаться ускользнуть из круга пристального внимания мутных овальных глаз, казалось невозможным. Бездна подстерегала там, где только что находились уверенные, крепкие ступени; бездна улыбалась из незрячих отверстий существа, увенчанного цилиндром. Даже вверху, там, где маячил умирающе слабый оттенок, отличный от тьмы, была бездна – в которую можно только взлететь.
Он прижался к камню, распластался, мечтая стать серым мхом – до тех пор, пока это не отвернется. Или не растает, как морок, вырванный из сна.
Он почувствовал, как театр теней, в который был раскрашен окружающий мир, расплывается. Декорации накренились, соскользая за пределы сцены, контуры и силуэты смазывались, подернутые слепым маревом, движения замерзали в ставшем вдруг холодно-колючем воздухе, мерцали, как редкие кадры на целлулоидной пленке. Фигура, остановившаяся вдалеке, застыла в неподвижности, изредка совершая дрожащие, резкие рывки вместе с обезумевшим миром - переносясь то дальше, теряясь в темноте, то ближе, почти на расстояние протянутой руки... Услужливая память извлекла на поверхность другую картину, накладывающуюся на восприятие - высокий потолок, тонущие в темноте теплые свечи, бархат и шелк, спадающие мягкими волнами с поверхности стола, застывшие куклы - манекены, прянувшие в стороны и замерзшие на середине момента, и холодное, тусклое лезвие ножа, как кисть, щедро окрашенная красным... Какая-то отстраненная часть его, спрятавшаяся от мерцающих метаморфоз в глубине мечущегося, теряющего контроль сознания, сказала ему: это то же самое. Она же успела выхватить из мешанины картинок силуэт живой статуи Цикады, и понять, что она ненастоящая, ее нет здесь на самом деле, что это только рисунок, набросанный пятнами черноты на обрывках пленки, перематывающейся рывками.
Феб давно выпустил бы спасительную поверхность камня, потеряв ее в рваном, полустертом водовороте вспышек, в которые превратилось все - если бы не железные пальцы, впившиеся в шероховатую поверхность заостренными кончиками, вгрызающиеся внутрь, забирающиеся в крошечные гранитные трещины отрастающими на глаза металлическими усиками - этот кадр, наряду с остальными, отпечатался в памяти одной, случайно попавшей на глаза картинкой, и он с трудом узнал в этой мешанине отростков, щетинок, вьющихся побегов и шипастой проволоки свою ладонь. Происходящее становилось все быстрее, рывки сливались в одно монотонное течение, стирая границы между отдельными кадрами, выхватывая их случайно, в диком приступе безумия дорисовывая несуществующие контуры, людей, предметы, тени...

В последний момент в этом водопаде выхваченных тускнеющим зрением рисунков промелькнуло что-то другое - что-то не отсюда, случайным образом попавшее в сцену, раскрашенную цветами камня и ночи. Он смотрел на это не дольше мгновения - и каким-то образом успел увидеть его в мельчайших деталях, разглядев и запомнив каждый элемент, составлявший образ.

Белая комната, залитая мертвенным, холодным светом. Почти все ее пространство занимает кровать - окруженная странными механическими пристройками, пультами и гладкими матовыми поверхностями, на которых вспыхивают и гаснут строчки и линии графиков. Помаргивающие огоньки приглушенно переговариваются зеленоватыми отблесками; от множества блоков ведут гладкие, похожие на змей, блестящие линии проводов, питающие нависшее над кроватью устройство, ощетинившееся сотней длинных и тонких игл, напоминающее механическую руку, изломанную в десятке суставов.
Он видит человека - неестественно-бледное лицо, закрытые глаза, выражение спокойствия - он словно спит под чутким надзором искусственной руки, чьи иглы едва заметно прикасаются к коже, вдавливаясь тонкими кончиками внутрь. В некоторых местах спящий чувствует их прикосновение - и тогда его тело вздрагивает, безотчетно дергая плечом или сжимая ладонь.
Перед тем как упасть в бережно обнимающую его темноту, Феб узнает в спящем себя.

- ...ш-шш, тихо, тихо, бывший брат. Не просыпайся, не смотри на Томми; его здесь нет, никогда не было, нет. Никто не тревожил твой покой, незачем вставать, беспокоить живых, петь холодные песни. Иди себе; не оборачивайся. Только кошелек оставь, бывший брат, он ведь тебе все равно не пригодится...
Первым чувством, которое пришло к нему еще сквозь закрытые веки, был холод - ледяное прикосновение ночного ветра нетерпеливо обняло его за плечи, заставляя вздрогнуть всем телом, словно окунув в воду. Вторым - была боль. Голова звенела, отзываясь вибрирующими приливами на каждое движение - словно где-то там внутри в мягкую ткань мозга по команде впивались сотни маленьких иголочек.
И уже затем Феб почувствовал чьи-то пальцы, сноровисто и легко обшаривавшие его карманы.
- Хороший шляпа, прекрасная ткань, Томми; да, приятель, мы ее тоже возьмем, правда? Не обидится ли Господин, Томми? Не будет ли неуважением являться в царство мертвых без шляпы? - липкое, беглое прикосновение переместилось выше, поглаживая мягкую поверхность фетра, и отдернулось, словно в нерешительности. - Мы в затруднении, Томми, мы не знаем, что делать...
Тусклый свет щекотал зрачки сквозь полусомкнутые ресницы: Феб, выплывая, выскальзывая из своей темноты, силился раскрыть глаза. Медленной трепещущей дрожью век пытался стереть с сетчатки белую комнату, кровать, хищное переплетение проводов – и особенно лицо, мертвенное лицо человека, в которое щерятся десятки игл.
..только увидеть того, чей голос заискивающе и торопливо бормочет над ним – может быть, тогда удастся снова найти себя, изломанного, исковерканного, отравленного железом – но не отданного на растерзание хищной механической твари, оскаленной иглистой пастью.
Голос оставался мутным пятном с размытыми границами – но все же обрел хоть какой-то контур. Феб шевельнул ладонью. Правой – пальцы чуть согнулись, загребая жесткую, колючую землю, и застыли, сведенные болью. Левой - она ощущалась странно, чужеродно - более чужеродно, чем обычно – и все же повиновалась почему-то лучше. В ней не жила боль.
- Господин не обидится, - голос хриплый, пересохший, каркающий; Феб сам испугался его звучания. Железная ладонь ухватила человеческий контур за ближайшую линию. – Цилиндр Томми может забрать. А кошелек придется вернуть.
Тень перед глазами коротко, по-птичьи вскрикнула и рванулась назад - резко полоснуло каким-то скрежещуще-рваным звуком, похожим на треск ткани, и Феб скорее почувствовал, чем увидел несколько капель крови, медленно стекавших по шершавой поверхности руки. За время, которое он был без сознания, с металлом ладони произошли метаморфозы - он порос тонкими острыми стеблями железа, закручивавшимися спирально вдоль, как тонкие листья какого-то растения, и едва заметно подрагивавшие в холодном воздухе. Изредка на этих отростках поблескивали заостренные и зубчатые края - один из них был слегка смазан маслянисто-красным.
Тень, чьи размытые контуры медленно фокусировались перед глазами, одним прыжком преодолела расстояние через узкую улицу, скорчившись где-то под карнизом окна напротив, непрестанно причитая, что-то бормоча, и обняв одной рукой другую, покачивала ее, словно убаюкивая ребенка - не забывая при этом бросать опасливые взгляды в сторону Феба. По ближайшему рассмотрению это был такой же бродяга, как и множество его собратьев из Нижнего города - рваное тряпье, заплаты, грубая, посеревшая от пыли и грязи кожа... Кошелек лежал, брошенный, посреди улицы - должно быть, он выронил его, схватившись за порезанное запястье.
- Нечестно, проклятье, нечестно, слышишь... - забубнил он, зло и испуганно поглядывая в сторону неудавшейся добычи. - Приходят, расплетают сети, ложатся и ждут, когда их побеспокоят, а потом хватают и утаскивают за собой... холодные, железные, сырые...
Феб следил за сгорбленной тенью со странной смесью опасения и жалости. Слабость текла по венам; резкое движение рукой отпечаталось колючей судорогой в предплечье – и очередным перекатом звенящей боли в затылке. Как скоро перепуганный бродяга поймет, насколько беспомощна его несостоявшаяся жертва?
Он попытался сесть. Очень медленно, плавно, замирая на каждом полувздохе, стараясь не расплескать по телу россыпь ртутных шариков, тяжело перекатывающихся в голове, не позволить боли опутать его целиком. Железная ладонь служила опорой, рычагом и – предостережением. Красные капли на острой спирали, растущей из фаланги безымянного пальца, обжигали взгляд – и отражались в горле мутной горечью.
- Сильно?.. – зачем-то спросил Феб, кивнув на свое нечаянное оружие; запекшиеся губы больше не хотели вытягивать длинных фраз и рвали их на сиплые излохмаченные лоскутки. – Дай... взгляну.
Я не Люциола.
Он не хотел смотреть.
От пораненных запястий не умирают.
Он боялся смотреть. Но маслянистый налет на отростке-когте пугал его еще больше; если рана серьезна – нужно как-то остановить кровь.
Я. Не. Люциола.
Ворчание и хныканье по ту сторону темноты какое-то время продолжалось, и медленно смолкло - Томми замер, недоверчиво высунув вперед голову и медленно наклоняя ее в разные стороны. Его лицо впервые попало в отрез света далекого фонаря, дав возможность Фебу разглядеть облик нищего - растрепанные клочья пегих волос, раздувшееся лицо, расцвеченное бледно-розовыми пятнами, почти белые, косящие в стороны, недоверчиво сощуренные глаза. Хриплый голос и складки прорезанных морщин выдавали в нем человека старше Феба, но насколько - определить было невозможно.
- Зачем он хочет, чтобы мы подошли? - подозрительно поинтересовался Томми, задвигав ноздрями, словно пытался втянуть запах блеснувшего металла, - Должно быть, он голоден; охотится здесь, как на пещерных раков, да - сидит неподвижно, ждет, пока в него не заползут протянутой рукой, и отгрызает; а может, кормит свое железо... Томми почему-то не хочется подходить, добрый сэр, в нем совсем нечего есть... Добрый сэр выбрал плохое место для охоты, здесь в это время никто не живет, да - холодные дома, холодные камни, пусто и пусто...
Бормоча все это, он безотчетливо порывался то пятиться назад, погружаясь в спасительную тень покосившегося дома - то, поймав в поле зрения одиноко лежащий кошелек, подавался поближе к нему, делая нетерпеливые хватательные движения когтистыми пальцами и не дотягиваясь.
Он был жалок – той особой ущербностью, от которой всегда хочется зажмуриться, закрыться, откреститься, не видеть – а увидев однажды, тут же забыть навсегда. Потому что пока помнишь, ощущаешь незримое леденящее лезвие, занесенное для удара – не зарекайся.
Он был жалок – и Феб, начинающий различать детали сквозь оттенки своей боли, испытывал стыд: за свой первый злой испуг, за рану, добавляющую страданий и без того потрепанному существу, даже за само чувство жалости – засевшее в горле липким комком и побуждающее побыстрее отвести глаза.
Перемешивая слабость с остатками воли, Феб кое-как поднялся - пьяно, рывками, и сделал пробный шаг.
Бродяга втянул клешни и метнулся в тень, пересыпая движение разочарованным ворчанием.
- Не бойся, - сказал Феб в темноту, следящую жадными глазами; связки успокоились, и голос звучал почти ровно, не вырывая звуки из слов, не перемежая лающими выдохами, лишь оставляя на них хрипловатый налет. – Я не ем детей и стариков. От первых слишком много шума, а вторые – костлявые и жесткие.
Он поднял кошелек и вынул все деньги, немного: пара банкнот и десяток монет; сложил высоким столбиком в размытом круге фонаря – блестящая ось циферблата без стрелок и отметок времени.
- Эй, Томми, слышишь? Ты можешь их забрать. Купишь еды или что там тебе нужно. Только зайди к аптекарю, обработай рану... – Феб положил в карман пустое портмоне и медленно, вязко пошел прочь, унося в голове вакханалию ртутных вспышек. Но сделав несколько шагов обернулся, словно вопрос, который он не хотел задавать, колол язык и требовал, требовал оставить себя здесь, не волочь в дом, полный других вопросов. – Почему ты так боишься железных?..
- Боится? - метнувшись вперед, он жадно, нетерпеливо ощупал горсть монет, постучал несколькими из них о подвернувшийся камень и попробовал на зуб, после чего торопливо сгреб неаккуратную горсть в стиснутые пальцы. - Томми остерегается демонов, сэр, детей холодной глубины. Они коварные и хитрые, они долгое время прячутся, не показываясь, и вдруг выбираются наружу - иногда из руки, иногда в груди, или горле, или ползут по позвоночнику, или вылезают через глаза. Был обычный человек, незлой, иногда пил, кричал на Томми, прогонял его от своего дома, но всегда оставлял немного костей, кожуры, обрезков - а потом нет, смотрит чужими глазами, не узнает, даже не говорит, чтобы Томми проваливал ко всем чертям, сэр, очень странно: очень необычно. Иногда они бродят тут вокруг, натыкаются, скрежещут друг друга ржавыми пальцами, однажды разорвали на части - молча, не вскрикнув, как будто прорылись через друг друга, как через нору... Иногда просто сидят и молчат день за днем - не ходят к молочнику, не кормят кошку, не выставляют бутыли за порог... Иногда просто ложатся и перестают дышать, ничего не делают, просто лежат. Томми просит прощения, что спутал сэра со сломанным. Он не знал, что добрый сэр - живой демон, щедрый демон...
Дрожащая опаска постепенно исчезала из голоса бродяги; взгляд, устремленный на Феба, сочился несмелой надеждой на то, что незнакомый слушатель расщедрится на еще одну монетку, постепенно стиравшей напряженную опаску и готовность в любой момент прянуть обратно в спасительную тень.
- Потом уходят; кто-то ползет под землю, других уносит полиция... - он торопился, глотая окончания слов и брызгая слюной, - Они сказали Томми, что это плохое место, что здесь бывают приливы, но Томми знает приливы - он был у подземных озер и видел, как бурлит поднимающаяся вода, приносит с собой рыбу и угрей, и саламандр, и здесь он ни разу не видел ничего похожего. Томми думает, что полиция, должно быть, что-то спутала. С тех пор здесь живут не всегда - иногда все куда-то исчезают, оставляют дома, открытые двери, кладовые... Томми иногда берет немного, совсем немного, только для себя, сэр. Потом они возвращаются и все становится как раньше. Железных уже не так много, нет, совсем меньше - но иногда бывают, один, два, немного - их оставляют бродить, не трогают, даже сломанных не убирают с улиц...