Greensleevеs. В поисках приключений., Добро пожаловать в мир злых заек!

[Ричард Коркин >>>]

"Новый титул?" А ворон ловко проигнорировал его тираду.
- Меня зовут Гарольд, я благодарю тебя за то, что прилетел. - А ведь он опять сделал ошибку - ведь, если слышали даже его - наверняка знали и о деревне. - Я хочу сообщить Госпоже, что её верных подданных убили и, возможно, убивают. Делаю это на случаи, если Дорн был так скор на расправу, что несчастные даже не успели воззвать к Госпоже. Всё это происходит в соседней деревне. И я прошу прощения за беспокойство и самоуверенность, если не был полезен, а лишь отвлёк.
Самхайн отряхнулся, глянул на Дорна, который принялся озираться, и совсем по-человечески вздохнул.
- Все дети утешатся в руках Великих, войдут в жизнь снова. Никто не будет забыт. Отмщение же - дело Заступника, но он не успеет. Или героя - но нет его рядом. Скоро проснется рыцарь, а проснувшись - покинет Туата. И все же, от имени моих повелительниц благодарю тебя, нареченный Гарольдом, и отплачу советом.
Ворон перепорхнул на ветку пониже, отчего стали видны рисунки на кольцах - вязь трикселей.
- Будь верен своему естеству - вот моя плата за твои слова.
Наверное, это было что-то вроде христианского рая, но не суть. И рыцарь, и волк говорили о реке, но Дорн, видимо, попал в Туата, заснув - то есть иным способом, чем Гарольд. И воину, видимо, не требовалось входить в реку, чтобы вернуться. Тогда почему он говорил о реке? Или имелся в виду сон - то есть, Гарольду надо было заснуть? В таком случае, у стены в замке должно было остаться его тело, что-то вроде материальной оболочки, ведь не проваливался Дорн в портал вместо постели.
- Я подумаю над твоими словами. - "Быть верным самому себе" - может, это имело отношение к принятию решений, но сейчас надо было выбраться из Туата и найти способ никого не загрызть. Хотя, может, ворон имел в виду, что-то связанное с оборотнем? Гарольд взглянул на полыхающую деревню - обычный воин Дорна бы не остановил, тут нужен был кто-нибудь уровня Циркона, не меньше. И всё-таки надо было ещё у ручья поговорить с рыцарем о деревне, пусть это и становилось рискованным.
Ворон согласно каркнул и взмыл в небо, камнем падая в сторону деревни, где в дыму растворился Дорн, будто его и не было.
Гарольд ещё с минуту взглядом выискивал рыцаря, как бы не веря своим глазам. Убедившись, что Дорна в поселении нет, он медленно пошел вниз - там могли остаться выжившие, ну или хотя бы что-нибудь полезное - еда, одежда, пусть и с убитых, в конце концов золото, которое бы очень ему пригодилось в Англии. Усталость напирала всё с большей силой, а о хорошем расположении духа не могло идти и речи. Вблизи картина была детальней и от того ещё плачевней, Гарольду на мгновение почудилось, что он снова попал в ад. Особенно неприятно было смотреть на изуродованных девушек и детей. В деревне не было и намёка на выживших. Могло статься, что кто-то ушел в лес, как ушастая и таким образом спасся. Изверг не пожалел даже коров - на глаза не попалось ни куска не догоревшего до угля мяса, которое можно было бы употребить в пищу. На земле валялись испачканные в пепле монеты, на некоторых трупах уцелели куски одежды. Гарольд собрал остатки сил и начал стаскивать обгоревшие тела в сторону, укладывая их в два ряда. По крайней мере надо было нормально похоронить несчастных. Сил на такое количество могил у Гарольда вряд ли бы хватило, да и он где-то слышал, что гэлы сжигали своих покоиников.
Погибших оказалось тридцать три, Гарольд несколько раз садился отдыхать и каждый раз перебарывал желание заснуть. Если Дорн заснул и так попал в Туата, то ничего общего с порталами это не имело. Наверное, случай был как-то связан с потерей контроля или чем-то похожим. Может быть это случилось от того, что богини всё активней проявлялись в Англии, направляя туда все силы. Руки, запястья и ноги потемнели от пепла. Гарольд начал стаскивать немного в сторону от деревни дрова. Еды в деревне так и не нашлось, а вот вещи, он, наверное мог забрать. Он бы опасался проклятия или упрёков от Бадб при следующей встрече, но сейчас это едва ли выглядело, как мародёрство. Если бы кто-то спасся и сейчас вернулся в деревню это был бы ужас - вряд ли бы что-то смог успокоить этого фэа.
Приготовив основания для трёх больших костров он начал аккуратно снимать с трупов всё ценное и укладывать их среди дров. В конце Гарольд почти валился с ног от чудовищной усталости. Он подошел к первому из костров. Почему-то казалось, что пламя, убившее фэа не подходило для погребения, оно было каким-то тёмным и адски знойным. Сил добывать огонь не было, так что Гарольд призвал в ладонь немного своего пламени и аккуратно поднёс его к основанию костра, приказывая поглотить тела.
- Великая богиня, прошу, прими своих несчастных детей, и даруй им новую жизнь. - Местных погребальных обрядов он не знал, но это было хоть что-то. Наверное, как-то так фэа хоронили своих усопших. Пламя с гулом поднялось вверх, поглощая убитых, а Гарольд подошел к убитой твари. Не верилось, что местные выводили таких опасных создании. Ещё раз нахлынуло чувство, что Туата на один- единственный момент, одной своей крошечной частью соприкоснулся с реальным миром и тут же заразился какой-то скверной. Гарольд ещё раз охватил взглядом деревню - чёрная, выжженная земля на месте цветущего луга, догорающие трупы, вместо причудливых местных жителей, ужас вместо гармонии - надо было поскорее уходить из этого мира. Он тоже нёс в себе опасность, пусть и меньшую, чем рыцарь, но он тоже был чужим. Чёрным пятном. Гарольд подошел к кострам, убедился, что дров хватит, завернул все вещи в плащ и поплёлся к реке.
Приятно прохладная вода бодро смывала с него пепел, уносила с собой чувство обоженности. Как будто, пожар в деревне достал и до Гарольда - обжег лицо и руки. Как вообще могло так выйти? Было бы справедливо отдать все вещи фэа, если кто-то всё-таки выжил и вернётся завтра на пепелище. Сапоги и несколько монет можно было бы просто попросить. Хотя, вряд ли, несчастному или несчастной было бы до блестяшек. Но в любом случае, пока вещи ему не принадлежали. Гарольд повернулся и через плечо посмотрел на трещащие костры. И всё-таки этот огонь был как будто светлее. Закончив, он пошел к тому месту, где когда-то встретил ушастую, а потом Фреки. Потратив ещё какое-то время на сбор орехов, Гарольд наконец-то заснул.

[Leomhann >>>]

Тропка была пуста, даже лиловый мох куда-то исчез, оставив острые камни. Не танцевали больше звезды с белками, не падали золотые орешки с веток. И был бы лес обычным, если бы не деревья. Лица, высеченные в коре не улыбались, хмурились, негодующе шумел в кронах ветер, а стремительно наползающая туча угрожающе ворчала, поблескивала зарницами, изредка роняла тяжелые, крупные капли на листья, тропу и Гарольда.
Гарольд с трудом поднялся, казалось что весь вечер его усиленно били дубинками - ни ноги, ни руки не уставали гудеть. Земля в долине потемнела от пепла, никого вблизи деревни видно не было. Гарольд всё ещё босяком поплёлся вниз - сам он бы не обрадовался, вернувшись на пепелище родной деревни и увидеть там незнакомца в сапогах погибшего друга или родственника. Надо было найти другое поселение с едой и ночлегом. По идее, он не должен был превращаться в оборотня ещё некоторое время. Подойдя к пепелищу, он начал разбирать разрушенные и обгоревшие домики - таскаться по лесам, холмам и оврагом пешком Гарольду порядком надоело, а в низовьях реки наверняка были деревни. Ни погода, ни окружающая разруха не давали отвлечься и забыть, захотелось поспешить, и быстрее увидеть неосквернённые долины и луга.
В груди осело что-то тяжелое. В голову совсем ничего не лезло, просто ничего. Мир вокруг, как будто потерял так много, что было не за что зацепиться, не с чем взаимодействовать. Не было ни чувства вины, ни тем более горя, только какая-то тяжесть, немота. Казалось, Гарольд может с тем же успехом лечь и пролежать весь оставшийся деть, не найдя в себе желания к действию. Хоть фэа и проявили к нему доброту, всё-таки они были Гарольду никем. Но они были живыми. Работа не доставляла никакого удовольствия, не чувствовалось силы, не казалось, что он что-то создаёт - просто механические действия. А что бы было, заговори он о деревне с Дорном ещё у ручья? Наверное, рыцарь открыто бы заявил, что собирается всё и всех сжечь. И вряд ли бы стал слушать Гарольда. Получилось бы у него остановить рыцаря силой - нет. Получилось бы добраться до деревни раньше - на тот момент у Дорна было преимущество, и если бы Гарольд добрался до поселения раньше, то это вышло бы случайно. Впрочем, как и произошло. И тогда был бы шанс убедить фэа, спастись в лесу. С другой стороны, увидь Дорн в его глазах, сочувствие и желания помочь, могло бы это стоить Гарольду жизни? Вроде бы рыцарь никак не отреагировал на слова о доброте и гостеприимстве фэа. Хотя, кто его знал, может быть в этот самый момент Гарольд был в одном полушаге от смерти. Наверное, были бы какие-то шансы спасти фэа, догадайся Гарольд. С другой стороны, почему именно он был обязан рисковать своей жизнью? Вот, на самом деле. Почему он должен был рисковать сделать свой полушаг отговаривая Дорна идти в деревню? От того, что так было надо? Да, он хотел бы помочь жителям, это было бы правильно, но что обязывало его к такому риску? И тем более, с чего он решил, что виновен в чём-то? Почему не виновен Дорн, зверски перебивший фэа? Почему не богини, к которым взывали и на которых возлагали все надежды местные?
И сошло бы всё к старому доброму - сделать мир лучше невозможно, если бы не было реального шанса спасти местных. Тяжесть стало только ощутимей, и Гарольд решил подумать о чём-нибудь другом.
Если бы ему всё-таки удалось выбраться из мира, денег с продажи собранных вещей хватило бы и на новую лошадь и на одежду и на всё остальное. Это, конечно, до первой своры разбойников или чего другого. Кроме того он кое-что узнал о богинях, с которыми так или иначе был вынужден иметь дело. В следующей деревне надо было спросить, поклонялись ли местные какому-нибудь другому древнему божеству. Если и поклонялись, то, наверное, косвенно - при закланье животного или на охоте. Из контракта с демоном можно было выскочить поменяв юрисдикцию, и если богини, у которых всё-таки хватало почитателей, вполне могли отказать, то почти забытое божество, наверное, всё-таки было склонно принять даже такого почитателя, как он.
А вот познать тайны местного колдовства, такая мысль периодически появлялась у него в голове до вчерашней сцены, вряд ли бы вышло - местные были точно так же беззащитны, как он. Они были такими же мурашками, которые едва могли в открытую сопротивляться кому-то вроде Дорна. Ни рыцарю, ни тем более дракону Гарольд бы не смог толком навредить. Ему по плечу была разве, что сожжённая Дорном тварь, и то с определённой натяжкой. И всё-таки пока этот мир казался более безопасным, чем Англия. Это опять же, пока другие фэа не увидят его грязного с измазанными в саже драгоценностями.
Закончив мастерить плот, Гарольд подошел к кострищам - среди золы виднелись обгоревшие комья - трупы догорели не полностью. Он устало вздохнул - надо было искать мотыгу и рыть могилы. С одной стороны он устал, а помогать надо было живым, а не мёртвым, с другой - вся его вчерашняя работа теряла смысл. Причин для этого не самого приятного труда было на удивление много - Гарольду казалось, что так он, как бы узаконит забранные вещи. Выполнив обряд погребения, он становился не мародёром, а как бы наследником, на правах единственного человека, оказавшегося неподалёку и проведшего ритуал. Немного мучило чувство вины - хоть он и не знал и не мог предотвратить беду. Был ещё один аспект, который он реализовал ещё, когда обратился к богине - если он хотел в будущем укрыться от преследования ада под её защитой, то надо было когда-то начинать с ней взаимодействовать. А просьба о помощи фэа, и погребения очень хорошо подходили - они, как бы прятали его алчность в этом вопросе.
Он работал не меньше четырёх часов, после чего ещё раз вымылся, в уже более холодной воде, и осмотрел округу, ища кого-нибудь выжившего.
После четырёх часов тяжелой работы, Гарольд хорошенько вымылся - вода была уже куда более холодной, и нехотя смывала грязь и пепел. Закончив, он ещё раз осмотрел округу и не найдя никого, обул сапоги и перевязал через плечо импровизированную сумку. Уже подтащив плот к воде, Гарольд вернулся к общей могиле и ещё раз попросил богиню принять души фэа.
Река была слишком мелкая, так что пришлось просто идти по берегу, временами подгоняя застревающий плот. Гарольд зацепил на пояс забранный с пепелища меч. Стоило сменить его до следующей встречи с Бадб. "О Гарольд, забравший меч у сожжённых заживо". Хотя, казалось, и купленный меч не устроит богиню - "Гарольд, получивший свой меч от торгаша", "Взявший меч в долг", "Нашедший меч на дороге". В голову пришла ещё одна мысль - если вороны являются символом богинь, и даже частью их сути, почему тогда так обозначалось проклятье? Может быть, гейсы в культуре гэлов носили немного другое содержание? Хоть ноги ещё гудели, сапоги сделали путь в разы приятней. "Что имевше не храним, потерявше плачем". Никаких признаков людей не было, а река всё никак не хотела становиться полноводной. Быстро темнело. Гарольд был голоден, как волк и то и дело поглядывал на реку, высматривая рыбу, но виднелась одна мелочь, которую и поймать было бы нелегко.
Так продолжалось долго, пока плот не уперся в камень, как раз в том месте, где река раскрывалась тремя излучинами - как тремя лепестками флер д'оранж, подобными тем, что были на злополучной катарской Библии. И в стороны они уходили также: прямо и полузгибами, чуть расширяясь. Веселые водовороты крутились вокруг камней, а гроза, от которой было убежал Гарольд, нагоняла легкую рябь на заводи, сыпала мелким дождиком, сообщая миру о своем приближении. Поляна на высоком уступе вполне подходила для ночлега - сухая, покрытая мягкой травой с россыпью белых цветов, похожих на виденные в Испании маки, с высоким раскидистым ясенем, под которым кто-то соорудил шалаш - да так и оставил. В траве тревожно щебетали маленькие птички, а кое-где проглядывали гнездышки с синеватыми, в желтую крапинку яйцами.
Гарольд, не позволяя себе сесть и развалиться, собрал дрова для костра и немного подлатал шалаш. Видимо, путники периодически им пользовались, путешествуя между деревнями. Это как минимум значило, что не слишком далеко были ещё поселения. Река так и не стала полноводней, так что и завтра его ожидала долгая пешая прогулка. Гарольд щелчком поджог собранные дрова и уселся у костра, глуша голод орешками. Есть яйца почему-то не захотелось. А природа так и осталась серой, весело играл на сыроватых дровах огонь, казалось не имеющий ничего общего, и не могущий иметь со вчерашним.

[Джин >>>]

С Леокатой

Аурелио Доминико Моретти.

5 февраля 1535г, Саутворк, Лондон.

"Всему свое время, и время всякой вещи под небом", утверждал Экллезиаст. Аурелио был с ним полностью согласен. И после колки дров было самое время отдохнуть, пусть и не сильно долго. Посидеть на стуле у окна, поглазеть на то, как туда-сюда снуют прохожие и проезжие, а стайка уличных детишек играет в михаилитов и чудовищ. В последнее время эта игра у них становилась всё популярнее, судя по всему.
Ещё можно было заодно ещё раз попытаться вспомнить сон, недосмотренный этим утром - недосмотренный из-за того, что реальность ворвалась в грёзы подобно армии захватчиков, входящей в покорённый город. Чёрт бы побрал этих уличных кошек, раскричавшихся на крыше так, будто уже март наступил.
Аурелио смутно помнил лишь то, что в этом сне он, вроде бы, был с родителями и сёстрами. И Орнеллой. Они все вместе гуляли по улочкам Флоренции, о чём-то беседовали. Но вот о чём? Поговаривали - и, возможно, не без оснований - что увидеть во сне близкого человека, с которым давно не виделись наяву - это не просто так. Это что-то да значит.
Конечно, с другой стороны, все эти сны могли быть плодом мыслей и беспокойства самого Аурелио. Особенно, если учесть полученную им вчера новость о... его трудно было бы назвать другом, скорее - просто хорошим собеседником. Так или иначе, но вчера флорентийцу сообщили, что его знакомец Гвидо не является в таверну у Гленголл вовсе не потому, что нашёл местечко получше, а потому, что приказал долго жить. Подрался с каким-то оборванным и непомерно наглым наёмником.
"Дураком жил, по-дурацки и умер", - не моргнув глазом, заметил тогда Аурелио, и немедленно выпил, помянув покойного. Но сердце кольнуло тревогой. Очень уж давно не было вестей от близких. Как они там? Все ли живы? Все ли здоровы? Не нуждаются ли в чём?
- Надоело мне быть брухой! - донеслось с улицы, вырвав Аурелио из раздумий, - я тоже хочу быть михаилитом! И не просто михаилитом, а Фламбергом!
- Но ты же девчонка, - ответил кто-то недовольной, - а их в орден-то и не берут. Но если так уж хочешь - будешь госпожой Берилл.
Усмехнувшись, Аурелио поднялся со стула и принялся собираться. Да, есть время для отдыха, но - есть время и для действий. Сегодня надо было наведаться к Стальному Рику - вдруг у того найдётся подходящее дело. Деньги лишними не бывают. Да и, опять же, вдруг у орка будет кто-то с вестями из Флоренции.
Миссис Хоуп, округло-домашняя, складчато-уютная, суетливая и опрятная, возилась, судя по звукам, в кухне. Грохотала посудой, двигала горшки, покрикивала на дочь, заневестившуюся, рябую пышку Дженнет, поглядывающую на Аурелио томно, с призывом.
- Мистер Норрис! - Окликнула та Аурелио, точно отзываясь на мысли, без стука заглянув в дверь. - Матушка вас обедать зовет!
- Сейчас спущусь, - после небольшой паузы, вызванной бесцеремонностью Дженнет и необходимостью вспомнить, что мистер Норрис- это он и есть, Аурелио аккуратно, чтобы не помять, положил оверкот на стул. Судя по всему, визит к Рику пока что откладывался.
"Ещё раз. Ещё один проклятый раз. На девушку трудно сердиться - я всё ещё помню, как вели себя Эмилия и Франческа в обществе нравившихся им юношей. Да и сейчас так ведут себя, возможно. Или нет", - размышлял Аурелио, идя вниз по лестнице вслед за Дженнет, - "С другой стороны, она мне всё же не сестра. А быть на месте этих самых кавалеров, как оказалось, не очень-то и приятно. И одним засовом проблему не решишь. Как бы не пришлось из-за всего этого менять жильё. Снова".
Внизу, в очень маленькой комнате, так не похожей на палаццо дожей, в углу притаился стол. На нем дымились уже миски с кашей, по мнению Аурелио, пахнущей вполне аппетитно, и кружки с травяным отваром. И миссис Хоуп улыбалась приветливо, беспрерывно обирая, поправляя, одергивая скатерть. А Дженнет и вовсе отчего-то смутилась, покраснела и принялась поглядывать искоса, из-под рыжеватых коротких ресниц.
- К вечеру нужно будет воды от колодца принести, дорогой Том, - сообщила вдова, подвигая Аурелио тарелку.
- Конечно, - кивнул Аурелио, не спеша приступать к молитве перед трапезой. Поведение почтенной вдовы намекало, что у неё ещё есть, о чём поговорить со своим постояльцем. Например, оговорить частоту оплаты за комнату - не каждый день же выплачивать по три шиллинга, право слово. Вот раз в неделю или даже в месяц... было бы разумнее.
Был, правда, и ещё один вариант, объясняющий поведение синьоры Хоуп и её дочери - но тогда лучше бы ему вообще не притрагиваться к еде. И питью. Но долго подобное продолжаться не могло. И не только из-за того, что питаться по тавернам - дополнительные расходы.
Оставалось лишь надеяться, что подозрения не имели под собой оснований, что все его мысли - это из-за возни с... составами. И убеждённого холостячества, когда чуть ли не каждый взгляд незамужней девицы порой кажется покушением на свободу. В конце концов, кому нужен наёмник без своей крыши над головой и постоянного источника дохода? Хорош зять, нечего сказать.
- Королева-то понесла, - радостно поделилась новостями вдова, - вот радость-то! Наследничек, стало быть, появится.
Ни её, ни Дженнет не тревожили никакие рассуждения - кашу с оплывающим желтыми коровьим маслом они уплетали с большим аппетитом, поспешно, забыв помолиться даже. Правда, синьорина при этом успевала смущаться и трепыхать ресницами, а вдова рассуждать о том, как хорошо бы, чтобы принц, а то ведь принцесс - две, а король - не вечный. И не мог бы достопочтенный Томас...
- Отчего же вы не кушаете?! Так вот, не могли бы вы помесячно платить, а то поденно - и обидно даже. Будто, - подумав, добавила синьора Бланш, - на постоялом дворе.
- Конечно, - ответил Аурелио, после небольшой паузы, потраченной на подсчёт суммы платы за месяц и слабое удивление тому, что одно из предположений всё же оказалось верным, - оно и вам будет удобнее, и мне не ежедневно беспокоиться.
"Тем более, что у Рика поручения бывают разными. Может быть такое, что придётся отсутствовать пару-тройку дней, и не хотелось бы по возвращении увидеть вещи на улице".
Прочитав про себя "отче наш", он наконец занялся кашей.
К молитве перед едой Аурелио приучили раньше, чем он начал читать, и тем более - писать. Намного раньше. К тридцати годам это стало уже скорее банальной привычкой, чем общением с Господом, и тем не менее - успокаивало.

Сообщение отредактировал Джин - 19-07-2018, 20:26

[Spectre28 >>>]

Джин и Леоката

Пока Аурелио обедал, пошел снег. Крупными, пушистыми хлопьями, каких почти не бывает во Флоренции. Перьями сказочных лебедей он сыпался из низких, серых туч, до которых, казалось, можно было достать рукой. Он погружал дома и дворы в тишину, укрывал их нарядным покрывалось. Прятал под сверкающей белизной всю грязь дороги в Доки. Даже крысы, привычные обитатели окраин, были красивы - снежинки блестели во вздыбленной рыжеватой шерсти, будто бриллианты в воротнике красавицы. И двое бродяг, а может - матросов, одетых грязно, но добротно, что тихо беседовали на углу улицы, тоже были нарядны и, к сожалению, плохо заметны в этом снегу. А еще они явно скучали, потому как завидев Аурелио - оживились, даже отлипли от стены.
- Это кто там такой бегит? - Просипел один из них, низкий и коренастый, что краснолюд, мужчина в красной повязке на шее.
- А это чернявый этот, который у Гленголл отирается, Боб, - с усмешкой, от которой снежинки пугливо разлетались в сторону, сообщил второй, - ну этот, про которого сучка Ю сказала, что он, мол, полезный, как маленькая пустынная змейка.
- Это она о чем вообще? - Гнусно осклабился Боб. - Эй, чернявый! Куда поспешаешь? Не здороваешься!
- За проход мимо этого угла не платишь, - поддержал его товарищ.
"Вот же cazzo! Идёшь себе, никого не трогаешь, любуешься снегопадом - и тут на тебе. На пути возникают какие-то stronzo с этими их претензиями, дьявол бы их побрал".
Первым побуждением Аурелио было просто продолжать путь, но слишком уж близко оказались эти типы, когда обнаружили себя. Буквально два или три шага. Опасно поворачиваться спиной. Тем более, если учесть то, что они до сих пор трезвые... вроде бы. А одежда, хоть и грязная и частично не по фигуре - но всё же хорошего качества. Да и находиться на одном месте, когда тебя засыпает снегом - то ещё удовольствие, но они не ушли. Может, ждали кого? Может, как раз его? Стоило бы выяснить.
Поэтому Аурелио остановился, но подходить к ним ближе не стал.
- Чего хотели-то? - поинтересовался он у незнакомцев нейтральным тоном, слегка склонив голову набок.
- Дык, - даже растерялся как-то Боб,- Котелок же говорит: за проход мимо нашего угла платить надо.
Поименованный Котелком, и теперь ясно обретший сходство с этой утварью благодаря округлой голове, согласно кивнул и сделал шаг в сторону Аурелио.
- Снег-то какой, - задумчиво и очень громко произнес он, - холодно. Во рту ни капли не было. Слыхал я, Боб, что у любимого аптекаря этой узкоглазой гадюки Ю всегда деньги водятся. А, чернявый?
"Деньги? Всего-навсего деньги? Так... банально. Нет, всё могло быть точно так, как они и говорят, но... Но. Чует моё сердце, что всё-таки, тут может быть замешано и ещё что-то, помимо. Они же неспроста с такой "нежностью" упоминают Ю. Или это просто попытки вывести из себя и отвлечь? Судя по тому, что подходят всё ближе - вполне может быть, что и так".
- И кто же распускает обо мне столь занимательные слухи, если это не секрет? - в голосе Аурелио промелькнуло любопытство. Частично - даже не притворное. - А то странно выходит - этот человек знает про меня больше, чем я сам. Познакомиться бы.
Кажется, он не уставал поражать этих двоих. Котелок оглянулся на Боба, пожал плечами и с каким-то сочувствием заглянул в глаза Аурелио.
- Ты совсем головой ушибленный, да? - Печально спросил он. - Угости ромом уже и топай себе!
"И cazzo с вами. От пары кружек не обеднею, а что будет дальше - так поживём и увидим".
- Да что бы и не угостить, - кивнул Аурелио, притворившись, что вопрос о своей придурочности он пропустил мимо ушей; тем более, что оный вопрос был, скорее всего, риторическим. - Я как раз в таверну у Гленголл шёл.
Пара уличных estorsori закивали головами и пристроились по бокам, будто беря в клещи, но и отставая на полшага.
- А говорил про тебя...
- ... этот красавчик, как его?
- Граф, не?
- Не, другой, который все в Бермондси бегает...
- Косой, что ль?
- Да нет, забыл я!
В этих оживленных попытках вспомнить, как звали красавчика, что говорил об Аурелио, дорога до таверны под кованой кружкой пролетела и вовсе незаметно. Хотя и весьма грязно, потому что вымогатели не умели скользить по ледку осторожно, не тревожа примерзших нечистот, и брызгались этой мерзкой жижей во все стороны.
"О, мадонна", - скривился Аурелио, когда очередная порция этой мерзости хлюпнула под ногами шедших позади, - "как можно было дожить до их лет и не научиться ходить так, чтобы не превращаться в свиней после недолгой прогулки по улице? Впрочем, если учесть, что они так и не вспомнили одно-единственное имя - удивляться тут нечему. Тогда даже странно, что они всё ещё умудряются говорить внятно, а не как гости Цирцеи".
В таверне, как и всегда в послеобеденные часы, было оживленно. Все также восседали за столиком пара эльфов - светловолосый и темный, но в этот раз с ними была еще и очаровательно-томная девушка-брюнетка с матовой кожей и презрительно-равнодушным взглядом. Девушка курила кальян, наполняя помещение ароматом сандала и корицы, а дым, что серыми клубами возносился к потолку, заставлял морщиться и кашлять толстуху-подавальщицу. Ю, любимая гадюка Стального Рика, восседала на стойке, что-то тихо втолковывая крысолицому бармену. Любимым широким штанам и узким сапожкам она не изменила и в этот раз, а вот там, где обычно была рубашка нараспах, в вырезе которой любой смельчак мог бы разглядеть небольшую, острую грудь, красовался странный и короткий кафтан, расшитый золотыми драконами и наглухо застегнутый золотыми же петлями. Завидев Аурелио в столь грязной компании, она прикусила алую губу, очерченную так четко и строго, точно к ней приложил кисть сам великий Боттичелли, и поманила пальцем.
Аурелио подошёл Ю, по дороге ещё раз скользнув взглядом по девушке с кальяном - у него было нехорошее такое ощущение, что где-то уже сталкивался с ней. Или с кем-то очень похожей, пусть и щеголяющей рыжими волосами. Впрочем, об этом можно было поразмыслить и на досуге.
- Рад видеть тебя, bello, - произнёс Аурелио, улыбнувшись азиатке.
- Этих, - китаянка поводила пальчиком с изящным, длинным ногтем перед носом Аурелио, - не во́дить сю́да, смекаешь? Грязны́е лгу́ны. Много пьют, мало́ платят, часто́ де́рутся.
- Недурно прячутся в снегу, вымогают и сплетничают, - дополнил Аурелио список, облокотившись на стойку.
Оказывается, эти bastardi успели заработать тут репутацию, причём - дурного толка. Не то, чтобы подобное было так уж удивительно, учитывая его собственное впечатление о них.
- И я бы этих maiali тоже видеть не видел, - понизив голос, произнёс Аурелио, - да вот навязались же.
Ю улыбнулась хищно, блеснув улыбкой-оскалом и напомнив тем самым горностая, прогнулась в спине, наклонившись близко, так, что почти обожгла взглядом черных, глубоких глаз.
- Не слуша́й, - презрительно произнесла она, глянув в тот угол, где обосновалась парочка, - трусы. Для те́бя ни́чего нет, синьо́р. Писем нет, работы́ много нет. При́дворная госпо́жа ищет аптека́ря, нужны приправы для похлебки.
Вестей из дома нет. Снова. В который раз. Конечно, тот факт, что и заказ всего один - тоже не радовал, но деньги пока что были. Пусть и не так много, как хотелось бы.
- Что за похлёбка? - вздохнув, поинтересовался Аурелио, - Та, которую можно есть и холодной, или та, что хороша исключительно в горячем виде?
Крысолицый бармен с милым прозвищем Бабочка без интереса глянул на Аурелио, кивнул сам себе и нырнул под стойку, чтобы вынырнуть с метательными ножами. Ю плавно повела рукой, предлагая забрать их.
- Щипач в прошлый раз дёрнул. Потом ему руку дёрнули. - С равнодушием к незавидной участи воришки произнесла она, совершенно без акцента. - Дама мужа угостить хочет, милорд любит вино со специями.
Хлопнула дверь и загудел под тяжёлыми шагами пол. Вальтер Хродгейр, знакомый Аурелио на кивок-другой, прошёл прямо к стойке, не обращая внимания на вызванное его появлением оживление.
- Здравствуй, сестра. Смотрю, жизнь кипит и варится, да ещё с приправами? Привет, Аурелио.
- Здравствуй, Барсук, - приветливо кивнув вошедшему, флорентиец принялся осторожно располагать кинжалы в голенищах сапог, - давненько не виделись. Вроде бы.
Ю, тревожно глянув на Вальтера, соскочила со стойки и взмахнув рукой, точно ива ветвью, указала ему на неприметную дверь в стене, где, как было известно, находился ход в обиталище Рика.
- Подождешь, carino? - Краем губ улыбнулась она Аурелио.
"Да, но боюсь, что недолго" - хотел было ответить Аурелио, но осёкся. Ю нечасто проявляла беспокойство - настолько нечасто, что на его памяти таковое произошло впервы. Судя по всему, случилось нечто важное. И тревожное. И неплохо было бы узнать - что именно. В конце концов, проблемы Рика могли зацепить и его.
- Само собой.

[Джин >>>]

С Леокатой

Но стоило признаться хотя бы самому себе - даже без этих соображений он бы остался.
Ю и Барсук скрылись за дверью, и Аурелио остался в одиночестве - несмотря на то, что в зале было полно народу, и совсем рядом находился молчаливый бармен. Но это его и устраивало. Гладкие - отполированные сотнями, если не тысячами рук посетителей - доски барной стойки греют одну руку. В другой - бокал с красным вином отменного вкуса, поданный барменом. Прекрасное времяпровождение же.
Было поначалу. А потом приползли мысли, странные и тревожные - вызванные всё тем же беспокойством Ю.
Стальной Рик хорош, даже великолепен - но он не всесилен и не всезнающ. Рано или поздно он может и ошибиться. Оступиться. Рано или поздно у Рика могут начаться неприятности. Могут, конечно и не начаться - но готовиться следует всё же к худшему. Найти ещё какой-нибудь источник прибыли, например. Желательно, более или менее законный. Аптека? Почему бы и нет, в самом-то деле. И можно заняться этим уже с завтрашнего дня, или когда выдастся свободное время - посоветоваться со знающими людьми, прикинуть, что да как...
Ещё можно было бы подыскать других возможных... покровителей, что ли. Так, на всякий случай.
Мысль, по идее, была здравой - но Аурелио она претила. Как будто... как будто за прошедшее время Рик и Ю стали для него кем-то большим, чем просто нанимателями.
Не близкими друзьями или кем-то вроде семьи, нет. Но всё же.
Что Ю - ох уж эта отчаянная и рисковая, обворожительная и смертоносная Ю - которую нельзя не обожать, и которой трудно не восхищаться, как бы ни сильны были чувства к кому-то ещё.
Что безжалостный, хитроумный и расчётливый Рик, к которому Аурелио невольно проникся уважением.
Вернулась Ю нескоро, переодевшись в белоснежную мужскую рубаху, распахнутую на груди. Короткие волосы китаянки были взъерошены, да и вся она напоминала сейчас скорее злого и поспешливого хорька, чем спокойный цветок над водами тихой реки.
- Приходи завтра, Аптекарь, - голос, впрочем, был тем же, ласковым мурлыканьем кошки, журчанием ручья по цветным камешкам, - если нужна работа. Сколько ты хочешь за приправы, к слову?
- Работа всегда кстати, - ответил Аурелио после небольшой паузы, потраченной на то, чтобы вынырнуть из собственных мыслей, отставить в сторону опустевший бокал, да отметить изменения в облике Ю, - а что до приправ - то они ведь разные бывают. Вот эта, к примеру, - небольшой и плотно закупоренный флакончик - из тех, в которых обычно хранятся духи - был очень бережно извлечён из кошелька, висевшего на поясе, - подойдёт к любому вину, но... она редкая.
Ю Ликиу оперлась на стойку так, что невольно вспомнились гибкие, молодые побеги, клонящиеся на ветру. Вздохнула чуть раздосадованно и погладила Аурелио по руке, что держала флакон, глядя на золотую рамку с квитком от грефье Бермондси.
- Спрячь, carino. Дама обещала прислать за специями завтра. И, возможно... Скажи, ты что-нибудь слышал о Гарольде Брайнсе?
"Впредь мне наука - не размахивать чем попадя раньше, чем надо", - мысленно укорил себя Аурелио, убирая флакон обратно, - "Конечно, могли быть и ещё ошибки, но эта самая вопиющая, наверное. Старею?"
- Только то, что он довольно странный... для торговца. Или вернее будет сказать - даже для торговца? Некоторые из них - личности весьма своебразные.
Китаянка повела бровями, и улыбнулась, кивнув.
- Оче́нь странны́й, - вернулась к акценту она, явно успокоившись, - даже сме́шной. Не́здешний, как дыра в шилли́нге. Потерял товар, - тут Юшка выдала длинную тираду на переливисто-чирикающем языке, став похожей на иволгу в ветвях жасмина, - ты поедешь с ним за новым, если попро́шу? И Рик заплатит?
Что ни говори, а Ю умеет находить подход к людям. Равно, как и к эльфам, оркам и прочим разумным. И если бы не одно но - отстутствие подробностей предлагаемого дела, - она бы уже получила согласие. Впрочем, это было и не внове. И Рик, и Ю предпочитали иметь дело с теми, кто сам не забудет поинтересоваться на этот счёт. За редкими исключениями, наверное - вроде того же Брайнса. Впрочем, его девушка могла назвать очень странным и по какой-нибудь другой причине.
- Позволь, я сперва задам несколько вопросов по поводу этой поездки, - негромко произнёс Аурелио.
Плавный взмах рукой и вопросительно вздернутая бровь, должно быть, означали согласие. По крайней мере, на возражения они вовсе не походили.
- Что за товар? - начал перечислять свои вопросы Аурелио, - Куда предстоит отправиться? Какие проблемы могут встретиться по пути, да и в месте назначения? И... почему этому Брайнсу...
- Столько вопросов, carino... Ты ведь умеешь танцевать?

[Spectre28 >>>]

Джин и Леоката

Ю взмахнула руками плавно - и резко, на миг став похожей на взлетающего лебедя, быстро, мелкими шажочками попятилась назад, а затем плавно повернулась, обнимая себя.
- Брайнс танцевать не умеет. Он все время оступается - и попадает в тюрьму. Но рядом с ним танцуют другие - умелые, с лентами и бумажными цветами, в золотых масках. И я хочу видеть и знать их. Что до то товара... Брайнс все еще должен. И ему придется выполнить эту работу. В городке с аптекарским названием Балсам живет кукольник Шефер. Однажды он лепил с меня куклу. Я хочу ее. К тому же, они делают там какие-то ликеры и настойки, а это полезно уже тебе. Проблем же я не вижу особых, кроме тех, что могут быть вызваны атамом Брайнса. Брат... Барсук говорит, будто торговец не владеет им, но... Осторожность.
Оторвавшись от стойки, Аурелио принялся неспешно ходить вдоль неё - так легче было размышлять в тех случаях, когда приходилось делать нелёгкий выбор. Или же просто казавшийся нелёгким.
Что ж. Задание оказалось, в принципе, более или менее понятным. Добыть куклу, уберечь спутника от проблем, в которые тот, по словам Ю, то и дело норовил впутаться. Заодно можно было бы раздобыть пару интересных рецептов для себя. И всё бы ничего, если бы не...
Атам. Точнее - аутэм. Ритуальный кинжал, который любят использовать всякого рода оккультисты.
У Аурелио об этих кинжалах оставались очень неприятные воспоминания.
Вначале это были слухи, передававшиеся шепотком, и каждый раз повествовавшие о происходящем где-то неподалёку. Чёрные мессы. Жертвоприношения во славу принцев Ада. Оргии, во время которых сотни и сотни предавались разнузданному бесстыдству, совокупляясь с козлами и какими-то ещё животными. И многие, многие другие отвратительные деяния. И в каждой такой истории фигурировал атам.
Потом... появились наглядные следы.
Юная девушка, найденная в трущобах. Убитая точным ударом, прямо в сердце. Неподалёку виднелись не до конца стёршиеся линии - и судя по всему, те вполне могли быть кругом.
Она была первой из жертв, но не единственной. Убийца, пока его не поймали, успел лишить жизни ещё семерых.
Впрочем, Брайнс свой кинжал не использует - ни для жертвоприношений, ни для месс, ни для чего-либо ещё. Атам просто висит у него на поясе.
Со временем, кинжал всё равно станет угрозой для торговца и окружающих того разумных. Но пока он мог обеспечить разве что проблемы с законом, только и всего. Одной больше -одной меньше. Главное, вовремя об этом вспоминать при въезде в очередное поселение.
В общем, причиной для отказа это обстоятельство быть не могло.
А если присовокупить к этому просьбу Ю, да и возможность ускользнуть от навязчивости Дженнет...
- Осторожность и впрямь не повредит, - произнёс Аурелио вслух, остановившись возле Ю. - Когда отправляться?
- Когда я найду этого торговца. Или когда он попадет в руки Клайвелла. Или когда явится самолично.
Ю Ликиу скользнула к стойке и снова огладила рукав Аурелио - легко, едва касаясь. Тонкие ноздри встрепенулись, когда она потянула запахи вина и тела. И - тут же отпрянула, вспрыгнула на стойку, снова превращаясь в consigliere Стального Рика.
- Я сообщу, Аптекарь. Если раньше не соскучишься по Ю сам.



-------
cazzo - аналог трёхбуквенного слова и универсальное выражения недовольства
stronzo - мудаки
estorsori - вымогатели
bello - прекрасная, чудесная
bastardi - ублюдки, сволочи
maiali - свиней
carino - милый

[Spectre28 >>>]

с Леокатой

Мэри Клайвелл

8 февраля, берег Темзы со стороны Бермондси

Темза спала до весны. Лениво несущая свои серые, почти свинцовые воды летом, сейчас она была тихой, умиротворенной, сонной, ленивой. Уханье, когда лед проваливался в пустоты, казалось зевком, а треск - похрапыванием. По льду, несмотря на раннее утро, сновали люди на коньках и телегах. Посвистывая, мелькали даже русские сани, которые многие прикупили этой суровой и снежной зимой - и наверняка не думали о том, куда денут летом. Впрочем, и сама Мэри задумалась об этом лишь на миг - но ведь это были не её сани, так? Пусть даже свист и скорость, и звон бубенчиков... Во всех этих звуках таял хруст заледеневшего снега под кожаными сапожками, и казалось, что идёт она неслышно, парит, пока шум внезапно не стих, скрывшись за резкой излучиной. Здесь снова пришлось стать настоящей. Мэри не возражала.
Под обрывистым песчаным берегом, испещренным норками стрижей, было тихо, спокойно. Желтый песок проглядывал сквозь снег, осыпался на прибрежный ледок, сквозь который на Мэри укоризненно глядела вмерзшая рыба, запутавшаяся в траве. Найти это место оказалось легко - лишь здесь гнездовались стрижи, лишь тут была отмель и лишь сюда указала, после долгого колебания, миссис Элизабет.
- Все время там пропадал, - хмуро пояснила она, - порой и к полуночи лишь возвращался.
А потом Джеймс начал пропадать уже в управе, тоже возвращаясь лишь поздней ночью. А порой и следующим вечером. Ночевал там же, на жёсткой лавке. Важно ли, что теперь лавка оказалась в Лондоне, откуда домой было куда дальше? Что теперь дома ждала она - ждала, зная ещё до свадьбы о том, что так, верно, и будет? Задумавшись об этом ещё на том, первом букетике, аккуратно высушенном и вложенном между страниц Нантейльской жесты? Знание помогало плохо.
Наверное, миссис Элизабет волновалась о сыне, хоть и причитала о том, что частенько - ой, как часто! - он не приходил домой с работы. Может быть, даже молилась, простаивая на коленях в церкви часами. Но внешне она оставалась все той же чопорной ханжой. Ни слезинки, ни морщинки на не по годам гладком лбу. Ни единой минутной слабости, непозволительной леди. Впрочем, что видела она сама, глядя на невестку? Безмятежное лицо, которое редко оживляла улыбка? Да и оживляла ли? В зеркале всё виделось странно. Мэри предпочитала в него не улыбаться. Зеркала - опасны. Никогда не знаешь, кто улыбнётся в ответ. Что ещё? Недостаточно полные губы, никогда не кривящиеся от злости или слёз? Тощее тело, едва ли способное выносить ребёнка? Яркие наряды и белое золото волос? Спокойный, ровный голос? Монстр, чудовище. Ожившая фарфоровая кукла. Иногда ей казалось, что Джек был прав. И Джек, и взгляды миссис Элизабет, и те шепотки, гулко звенящие в стылом воздухе. Не пара. Кого-нибудь другого. А вот у моей Агнес... Инид... Настеньки... Персефоны Паркинсон. Уж с Персефоной-то господин Клайвелл точно выгнал бы из управы эту блудодейку Инхинн. Не привечал бы еврейку Брушку. С ней маленькая мисс Элизабет выросла бы женщиной и леди. А она, Мэри? Не леди. Не женщина?
Мэри забралась на камень, преградивший путь, спрыгнула вниз, и полы накидки голубыми крыльями взметнулись в ветер, певший извечную песню над Темзой. Над рекой даже зимой было теплее, но не здесь, не под обрывом. Холодный воздух скатывался с берега, мягко толкал в спину, ероша волосы, чтобы тут же взвихриться надо льдом, не зная, куда течь, разрываясь между тёплым дыханием воды и бризом, лениво струящимся по руслу реки к морю. Острокрылая белая чайка с пронзительным стоном качнула крыльями, и на миг Мэри оказалась там, в вышине, взлетела воздушным змеем. Трепещущих перьев коснулось упругое тепло, и крылья раскинулись шире, даря миг отдыха. Равновесие было возможно даже там, где ветер бил со всех сторон. Время раскручивалось спиралью, но добыча оставалась у берега, и чайка ушла вниз, сначала плавно, а затем, словно её придавило, резко спикировала на кучу застывших водорослей. Поднималась снова она тяжело работая крыльями.
Бриз. Почти такой же. Другой, но схожий. Этот же ветер летом будет забавляться со стрижами, подталкивать под бока и смешной, раздвоенный хвост, заставляя кувыркаться. Будет гудеть в бутылку, засунутую кем-то в одну из норок, подражая горну глашатая, и трепать юбки. Как видит её ветер? Препятствие, которое надо обогнуть с недовольным гулом? Возможность поиграть с длинными волосами, шаловливо накидываясь то спереди, то сзади? Любовница, к которой можно заглянуть под юбку, огладить грудь под неплотным корсетом? Любовь, достойная того, чтобы стелиться перед ногами, кружа пыль забавными спиралями? Приз той волне, что первой успела ласково коснуться щеки? Как видит её Джеймс Клайвелл? Как он видел её тогда, той ночью? Её нескладность, её неуклюжесть? Её белую кожу, вздохи? Почему она никогда не может найти слов? Какие инструменты нужны, чтобы настроить для них горло? Приз... шанс. Любовь? У слова было слишком много значений. Этой ночью Джеймс остался в Лондоне.
Яркие наряды, улыбка. Броня, и одновременно - прутья клетки. Они оставляют шрамы.
Мэри разжала пальцы, и накидка осталась лежать на снегу, как подбитая синяя птица. Почти никогда она не чувствовала холода, если только через тучи пробивался хоть один лучик. И так странно. Вчера небо скрыла сплошная пелена, но ей всё равно было тепло. Словно хватало одного знания, что где-то там - солнце всё равно есть. Что-то изменилось, сдвинулось внутри в тот миг, когда скомкали покрывало пальцы, когда вздох утонул и раскрылся в чужих губах. И ветер... Мэри прикрыла глаза и с улыбкой пропустила меж пальцами щекотную воздушную змейку, торопившуюся влиться в хаос, клубившийся над рекой. Дунула ей вслед, подгоняя, и по льду с шипением поползла позёмка. Можно ли поймать ветер за хвост? Змейки были против. Ловко уворачивались, ускользали, с присвистом проносились мимо, оставляя лёгкий, едва ощутимый след.
Не открывая глаз, Мэри подняла лицо к небу, потянулась туда, где ветер вяз в пуховых перинках. Облака, серые, рваные, на стрижей не походили вовсе. Да и бежали, повинуясь понуканию ветров, как овцы - грязные, со свалявшейся шерстью. Странно было, что они несли снег - белый и чистый. Чистое из грязного. Белое из серого. И там, выше, давил холод, и одновременно становилось так легко, что кружилась голова. Хотелось опуститься на землю и спать.
Славное зелёное платье. Любимое. Луг под небом. Мэри, не торопясь, провела кончиками пальцев по бёдрам, животу. Помедлив, коснулась груди. Вышитая ткань не давала почувствовать касания, но ведь трудно не знать, где твои руки? Где пальцы и где ткань и китовый ус. И тело вспоминало, отзываясь нежностью и болью, эхом, которые зарождалось внутри и поднималось к коже волнами жара. Корсет был затянут слишком сильно. Давил, мешал дышать в полную силу. Ветер посвистывал между шнурами, дёргал за кисти, словно хотел помочь. Или просто бездумно стремился мимо. На миг Мэри показалось, что она стоит на дне реки, дышит ею, колыхается в такт течению, играет ручьями, что текут прямо в воде. Как звали того лучника?.. Говорят, Инхинн пытает людей совершенно без одежды. И пальцем способна прожечь тело насквозь. Инхинн гораздо красивее. Мэри выгнулась, медленно закинула руки за голову и распустила волосы. Бриз немедленно оценил подарок, окружил лицо мечущимся сонмом теней. Она помнила пальцы, которые словно прожигали насквозь. Память - это почти комок в груди. Не забыть, не проглотить. Что-то сдвинулось тогда... Шальной порыв приподнял юбку, скользнул вдоль ноги, выше, как дыхание, пробирая дрожью. Память. Нет. Джеймс не мог остаться в Лондоне, не сказав ни слова. Значит, не остался. Всё просто, когда отбрасываешь невозможное.
По лицу скользнула быстрая тень, раздался протяжный, плачущий крик, и Мэри откликнулась. Бриз подхватил гортанный клич, унёс на лёд, разбил на части, закружил и унёс в небо, подгоняемый дыханием, которое всё длилось, тянуло тепло из груди. Чайка, возмущённо бранясь, прянула в сторону. Прости, птица. Иногда просто нужно - вот так. Спасибо тебе, птица.
Резкий скрип заставил повернуть голову, вслушиваясь в шипение льда под лезвиями, шёпот крошек. Мэри нехотя открыла глаза. Девочка, похожая и непохожая на Бесси, поспешно скользила по льду. Развевались за спиной кисти платка, небрежно намотанного на голову, и пышные пионы на нем перекликались с румянцем, с горячим дыханием, зеленые листья бросали отблеск на голубые глаза, превращая их в капли моря. Увидев Мэри, она остановилась, и на ясное, умытое личико взбежало любопытство.
- Ты не замерзнешь?
Мэри спрыгнула на лёд, туда, где ветер недовольно ворчал, спотыкался, цепляясь за шероховатости. Таких мест хватало - нужно было просто идти не по прямой. Только спустя несколько шагов она поняла, как странно, должно быть, смотрится, и мысленно вздохнула. Добравшись, наконец, до девочки, она присела, расправив юбку. Серьёзно осмотрела толстую шерстяную накидку, рукавицы. Эту девочку она прежде не видела... неудивительно. Пока что она видела очень мало людей. Даже в Бермондси - не всех.
- А ты не перегреешься?
- Бабушка говорит, что самое главное для леди - это тепло. Потому что застужусь - и не смогу мужу детишек родить, - важно пояснило дитя, оглядываясь назад, будто ожидая увидеть бабушку за спиной. Высокую, со строго поджатыми губами, с тщательно убранными под арселе волосами и удивительно похожую на миссис Элизабет. - А ты фея, да?
"Подменыш. Подбросили в колыбель. Никогда даже не плакала, только смотрела". Будут ли у неё дети? Русоволосая девочка, которой можно рассказать о том, что тепло - исходит изнутри, а потом просто путается воздухом в одежде, не в силах выбраться? И что если его не заставлять, он может остаться вокруг? Наверное, в благодарность?
Мэри склонила голову набок.
- Может быть. Фея ведь не станет говорить, что она - фея. Ты не боишься?
- Нет, - помотала головой девочка так, что слетел платок и разлетелись косы - медовые, почти золотые, - ты красивая. Как будто из сказки. Ты здесь принца ждешь?
Под сгустившимися тучами снова мелькнула тень, чувствующая ветер так, словно родилась с ним в крыльях, и Мэри вздрогнула. Черная, с рыжей грудкой тварь, расправившая кожистые крылья, парила уверенно, чуть подрагивая перепеноками, напоминая тех воронов у кукольника - так уверено падала она между теплом и холодом в воздухе. Мэри не знала, как она называется, не смотрела вверх после первого, быстрого взгляда. Существо оставляло за кончиками крыльев бурунчики воздуха, толкало грудью ветер - этого хватало. Вокруг не было ни стражи, ни солдат, ни просто мужчин, которые могли бы... что?
- Да, - ответ прозвучал с заминкой. Девочка стояла на коньках, но существо летело быстрее чайки, почти как стриж, а до города было далеко. Мэри улыбнулась. - Так вышло, что - жду. Скажи, как тебя зовут? Я - Мэр.
- Сьюзи Мерсер. Мы вообще-то в Лондоне живем, мама с бабушкой ссорится, вот папа нас и увез, а сейчас в гости приехали. Ой, какая странная птичка!
"Странная птичка", вильнувшая было вниз, уже приготовившая когти - ветер свистел в них, стонал, когда его рассекали, снова поднялась высоко вверх, под самые облака, будто обескураженная звонким детским голосом. Поджала крылья к спине - и рухнула вниз, выставив вперед огромные, четырехпалые лапы, на фоне серого брюха выглядевшие звездой, семенем чертополоха. Мэри почувствовала, как ветер колыхнул юбку, и пожелала ему доброго пути. Вверх, туда, где сталкивались идущие к морю волны, бриз с берега и всё это грела - река. Бурлящий колодец плохо подходил для этих крыльев. Существо понимало воздух лучше неё, но любило ли оно его? Умело ли просить задержаться одну прядь, улыбкой подтолкнуть другую, отдать чуточку собственного жара, пусть даже от этого начинало пощипывать уши и щёки? Мэри фыркнула и сморщила нос.
- Некрасивая. И зубки не чистит. Фу с такими играть. Ты знала, что феи иногда живут в норках у стрижей?
- У птичек нет зубок, - авторитетно заявила Сьюзи, - у них клювик. Значит, это не птичка? А бабушка говорит, что феи живут в фейском королевстве!
У этой "птички" зубки, всё же, были. Что она и продемонстрировала, оскалившись во весь рот и напоминая этой улыбкой Персефону Паркинсон: такая же хищная, белозубая. Теперь существо завалилось набок, держа крылья прямо, разрезая ими прядки воздуха. Мэри поднялась и отряхнула юбку. На тварь, которая описала полукруг и теперь падало прямо на неё, она не смотрела. Волны от юбки, от её движений, слабые, почти незаметные, тёплыми ручейками вливались в реку, создавая крошечные водовороты над головой. Они поднимались всё выше, а за ними схлопывался холодный воздух. От попыток их выслушать, понять, чуточку кружилась голова. Мэри не знала, как видит тварь, но была уверена, что подобное ей не нравится. И лёд выглядел очень жёстким. Она протянула девочке руку.
- Не все, Сью. Конечно, большинство фей на зиму запираются у себя в королевстве, в прекрасных дворцах, и пьют нектар из цветочных кубков - там ведь всегда лето! Но некоторые, те, что ближе к людям, выбирают себе уютные норки вот на таких откосах. И порой, когда их братья, холодные ветра, скатываются с обрыва, феи катаются у них на спинах, как с горки. Неужели ты никогда не пыталась их ловить? Ведь если подставить ладони и подождать, иногда можно поймать фею. Отойдём туда? Видишь, птичке трудно.
- А тебя тоже кто-то поймал? Ты поэтому и ждешь принца, чтобы освободил?
Девочка послушно пошла рядом с Мэри, с алчным интересом натуралиста оглядываясь на существо. А то, меж тем, пыталось выровняться, ныряло вниз, поднималось вверх, пока не перетекло по ветрам на берег. Там оно будто воспряло духом, уверенно легло крыльями на воздух. Мэри подняла взгляд на обрыв. Открытую шею трогал лёгкий ветерок, пологой аркой спрыгивавший вниз, на берег. Тусклое солнце поднималось всё выше, и бриз потихоньку стихал, так что воздух над головой был почти спокоен. Это и требовалось, потому что где-то там, дальше, за обрывом, мимо Бермондси ещё хватало ветра. Его нужно было лишь чуть-чуть подтолкнуть. Позвать на чудесный лёд, откуда можно уйти ввысь, заглядывая под юбки, растрёпывая волосы. Вал, от которого взметнулись волосы, накатил не сразу. Ему нужно было время, чтобы добежать до реки, накрыть тварь, которая как раз обрушилась вниз, поблескивая чёрными когтями. Существо распахнуло перепончатые крылья, но было поздно.
- Поймали, - призналась Мэри. - Один очень красивый мальчик с длинными, густыми ресницами. Но, поймав - освободил. Оно ведь только так и работает, верно?
- Не знаю, - пожала плечами Сьюзи, с восторгом глядя, как с глухим звуком и протестующим писком рухнуло на камни существо - и там же затихло. Лишь ветер ерошил короткую шерстку, трепал кожистые крылья. - Я еще маленькая о таком думать. А птичка, наверное, болела. У бабушки тоже куры так: бегали-бегали, да и упали замертво.
"Летаешь, летаешь, а потом падаешь замертво". Мэри подхватила со снега накидку. Впервые в жизни ей было прохладно под солнцем. И нужно было найти Хантера, что бы там ни говорила миссис Элизабет. За рекой ждал Лондон, где бродил убийца, умеющий останавливать сердца. Где что-то случилось. Что? Она не знала, но была уверена, что разберётся. И что стоит поспешить. Странно, как всё изменилось в тот день, когда Джеймс - ещё Клайвелл - постучал в двери. И почему всё-таки она никогда не может найти верных слов? Не леди. Женщина? Чудовище? Она оглянулась на затихшую тварь и кивнула Сью.
- Наверное. Им ведь сейчас и корм трудно добывать. Давай, покажу, как ловят фей?
- Меня бабушка ждет, - огорченно протянула Сьюзи, оглянувшись на Бермондси, невидимый здесь, под утесом, - покажи!
- Смотри. А потом я отведу тебя домой, чтобы не приставали всякие больные птички. И сама объясню всё бабушке.
Мэри повернула руку девочки ладонью вверх и подняла к отороченному снегом краю, туда, где струились последние вздохи бриза.
- Расправь пальцы, закрой глаза. Чувствуешь, как они щекочут кожу? Как проскальзывают между пальцами, играют? Словно наперегонки, кто быстрее просвистит так, чтобы не поймали. И вот иногда - только иногда! - этот ветер можно поймать за хвост, и тогда он останется с тобой навсегда. Нужно лишь сжать руку как раз в ту самую, единственную секунду. Главное - не торопись.
Солнце приятно грело спину, а Мэри всё стояла, поддерживая ладошку маленькой Сьюзи Мерсер. Ждала, вытягивая к ним прозрачные струйки. Гадала, получится ли у девочки? Сможет ли она - поймать ветер за хвост? Потому что тогда - он действительно останется. Навсегда.

[Джин >>>]

АУРЕЛИО ДОМИНИКО МОРЕТТИ

6 февраля 1535 г. Таверна "У Гленголл", Лондон.

Утром снова шёл снег, мягко шелестя за окном. В своей комнатушке медленно пробуждался Аурелио, в голове его кружили обрывки сна. Суть уже ускользала, да и запоминать его не очень-то и хотелось. Очередной кошмар о въедливых констеблях и котлах с кипящей водой, плод напряжённых вечерних раздумий о том, не пора ли сменить обстановку. Хотя бы на время. Человеку, промышляющему продажей ядов, неразумно долго заниматься этим на одном месте.
И вроде бы есть повод - та самая поездка в Балсам. Вот только когда приедет этот Брайнс, да и приедет ли он вообще. В последнее время дороги опасные стали, михаилиты не всегда успевают справляться.
Дальше всё пошло своим чередом - упражнение с оружием, дабы не растерять свои и так довольно скромные навыки, завтрак, колка дров...
И вот теперь Аурелио вновь сидел у Гленголл, терпеливо дожидаясь встречи с покупательницей "специй". Или, что скорее всего - с теми, кого та пришлёт. Со стороны леди из королевского двора было бы неразумно являться сюда самой.
Ожидание тянулось, тянулось, тянулось... Аурелио успел выпить пару бокалов вина, написать письмо отцу, а ещё - поразмыслить над тем, умно ли поступил вчера, ничего не ответив Ю на её последнюю фразу. С другой стороны, просто поклониться и уйти, как он тогда и сделал - не самый глупый вариант. Наверное. Китаянка была умелым палачом интриги, подвешивая последнюю буквально двумя-тремя фразами. Это являлось частью её обаяния. Весомой такой частью.
Служанка и её спутник - возможно, телохранитель, места-то неспокойные - явились уже вечером. Незадолго до заката. Мужчина, чьё лицо было целиком скрыто капюшоном плаща, встал у двери таверны, да там и застыл, подобно статуе. Впрочем, Аурелио не сомневался, что в случае надобности тот успеет защитить свою подопечную - в телохранители нерасторопных если и брали, то крайне редко.
Девушка же оглядела сидящих в зале и, после недолгих раздумий, двинулась к его столику.
Посланница знатной особы была молода, суетлива и хороша собой. Лица-то Аурелио не увидел, за исключением приметной родинки у рта и чёрных глаз - всё остальное было скрыто под не менее чёрной маской - но фигурка у девушки была ладная, и округлости в нужных местах вполне себе. По крайней мере, на вид. Скромно выглядевшая, но добротная одежда только подчёркивала привлекательность своей хозяйки.
А ещё она оказалась француженкой - акцент был заметен что в приветствии, что в последующем... трудно было назвать это торгом. Кокетство, упоминание некоторых из дворцовых сплетен, рассказ о том, что её госпоже специи надобны для третьего мужа - на этом моменте Аурелио с трудом сохранил невозмутимое выражение лица. Равно, как и при упоминании о том, что ещё одна гостья из Франции, графиня де Бель покончила с собой, попав в положение Буриданова осла.
Ну да. Покончила она с собой, а то как же.
И на фоне всего этого - не очень-то и настойчивые попытки сбить цену. Что ж, тем лучше для него.
А потом, когда вопрос с ценой приправ был улажен, девушка поинтересовалась, не может ли милый синьор продать ей - уже именно ей, да, сильнодействующее снотворное. А то в последние несколько ночей её жутко мучает бессонница, и это плохо влияет на цвет лица.
Аурелио опешил. Вот уж чего, а снотворного у него с собой не было.
Сильных наркотиков, которые, как выяснилось, так деликатно назвала девушка, тоже не водилось. Впрочем, все эти вопросы были достаточно легко решаемы - достаточно было обратиться за помощью к Кайлсу, что из Бермондси. Тут же, неподалёку.
Так или иначе, но девушка со своим спутником упорхнула из таверны, унося с собой флакончик аква тофаны и обещание поискать что-нибудь для неё самой, а Аурелио остался сидеть за столиком. Увесистый мешочек с соверенами, лежавший на этом самом столе радовал глаз - двести фунтов, как-никак.
Надо будет на следующий день сходить в банк, отослать половину семье. Обе сестры, как и полагается девушкам их возраста, требовали немалых расходов. Причём, иногда в прямом смысле. Волшебные слова "папочка, ну купи" имели большую силу.
Остальное неплохо было бы обменять на чеки у грефье. Так надёжнее, да и места занимет меньше.
Ещё надо будет заглянуть в Бермондси, да поскорее. С одной стороны, неизвестно, когда появится Брайнс, и придётся отправляться в поездку. С другой стороны, опять же - он может появиться хоть завтра. Оставлять же дела недоделанными, а обещания неисполненными - как-то не очень.
Надо будет найти лошадь для всё той же поездки - не отправляться же в Балсам пешком, в самом деле. Вообще, стоит уже начать готовиться к поездке основательно. Проверять, что ещё для неё не хватает.
Но это всё уже явно не сегодня. Вечер. Темно.
А пока что надо бы допить вино и, попрощавшись с барменом, пойти к себе... домой? Съёмная комната не была домом, не ощущалась им. Не в полной мере, да и глупо было бы ожидать иного. Но, так или иначе, настоящий дом не был досягаем, и приходилось довольствоваться тем, что есть.
А ещё Аурелио никак не мог выбросить из головы фразу девушки о третьем муже - даже тогда, когда шёл по заснеженным улочкам, спрятав мешочек с золотом под плащ. Впрочем, учитывая некоторую... болезненность этой темы, подобное было не так уж и удивительно. Пять лет назад, когда Аурелио узнал, что его чувства были и остаются безответными, он решил, что его судьба - так и остаться холостяком. Он не нужен был Орнелле, никакая другая синьорина не была нужна ему самому. Решение оставалось в силе и по сей день. Но порой, в таких вот ситуациях, Аурелио жалел об этом.

[Leomhann >>>]

Джеймс Клайвелл

Здесь и далее - Хелла и мастера.

День 4. (11 февраля 1535 г).

Это утро, похожее на два других, началось с тревожного ,предчувствия, предупреждения о том, что должно случиться нечто, кажущееся непоправимым. Его не развеивали ни становящиеся уже привычными упражнения, ни ледяная вода, ни гнетущее, отупляющее безделье. Это чувство бушевало и во время завтрака, и в фехтовальном зале.
- Ты здесь дольше меня, - показывая Задранцу, как перебрасывать меч через спину в другую руку, для чего короткий гладиус подходил так, будто его создавали именно для фокусов, спросил Джеймс, - кто еще не думает ни о чем?
- Когда подбрасываешь вот так, - напарник изобразил движение собственным мечом, - то с другими комнатами не поговорить. Кто их знает, о чём думают, кроме победы и чемпионства? Нашим вот я завидую. Столько женщин, славы! А в мире-то ничего не было.
Деревянный гладиус перепорхнул из правой руки в левую через плечо - и обратно, уподобляя Джеймса уличному жонглеру. Он и правда учился у всей этой братии - карманников, взломщиков, акробатов. У стражников. Наблюдал, подмечал, не стеснялся просить показать, разъяснить... Для того, чтобы сейчас стать заговорщиком, а если не выйдет - красиво самоубиться на арене? Джеймс нахмурился этой мысли, лениво обозначая укол под ребра Задранцу.
- Когда колешь, то лучше снизу. Римляне так и не говорил ни с кем? Хоть краем уха слышал - как сюда попадают зрители? Я видел там девчонку - прехорошенькую, и так смотрела... Глазищи огромные!
Задранец повторил движение с некоторой неуклюжестью. То, что это игра, выдавало только то, как он держал баланс, как ставил ноги.
- Снизу, и, значит, под самое сердце ход, скрытый рёбрами и магией, так? А вообще, хорошо бы не наручи эти, а просто широкие браслеты на руки бы. Как в старину бывали, знаешь? Словно... - он бросил взгляд в сторону и тут же осёкся, похолодел взглядом.
Падла оправдывал свое имя даже внешностью - от такого невзрачного с лица, щуплого человека нельзя было ждать подлости. Или недюжинной силы, с которой он уцепил обоих бойцов под бицепс. Тонкие, сильные пальцы, схожие с паучьими лапами, больно впились в кожу и плоть, а надсмотрщик, которого боялись все, потянул Джеймса на себя хищным движением, каким пауки-волки затягивают свою добычу в норы.
- Браслеты, значит, - голос у него тоже был невзрачный, тусклый тенорок, - щегольнуть на арене хотите?
- Кто же не хочет?
Джеймс напряг руку, не без труда высвобождая ее, и развернулся к Падле лицом, перехватывая деревянную рукоять поудобнее.
- Будут вам браслеты, значит, - мерзко осклабился Падла и в этом обещании прозвучала радость, темное наслаждение.

Радость эту Джеймсу пришлось осмысливать долго, стоя на цыпочках, чтобы дать отдых рукам, за которые его привесили к потолку в сырой, огромной комнате, явно бывшей пыточной. Госпожа Инхинн при взгляде на то, что осталось от арсенала палача, долго читала бы Хайяма. Неприличного Хайяма. Раздумывать пришлось и о том, что, кажется, нажил здесь врага в лице Падлы. Хотя, надсмотрщика можно было понять, не каждый стерпел бы тычок под ребра от раба, не желающего идти за ним, как агнец на заклание.
- Все равно сбегу, - повторял речитативом мужчина без штанов вовсе, подтягиваясь на своей цепи, - все равно сбегу! Сбегу!
К упражнениям он приступил сразу после того, как Джеймса и Задранца подвесили. И все это долгое время с завидной выносливостью монотонно поднимался вверх-вниз.
- Сбежишь, - вполголоса согласился Джеймс, пресытившись этим зрелищем, - если с цепи снимут.
О том, что в местах наказаний можно встретить бегунов, он не подумал раньше - иначе был бы тут еще два дня назад. С другой стороны, Падла знал свое дело, руки, подвывернутые в плечах, уже начали уставать, ныли ребра, по которым от души отпинали, и если вечером арена, то придется туго.
- Ха! - Отозвался гладиатор, прекращая подтягиваться. - Я пятый раз бегу. Второй месяц здесь уже. Сейчас вернется мамаша Квинт и всех снимет. Мясо полезнее на арене, а не в пыточной.
Джеймс глянул на Задранца вопросительно, но ответа на немой вопрос о том, правду ли говорит этот бегун, дожидаться не стал. Не все ли едино, раз уж довелось в тисках повисеть?
- И далеко убегал?
- До кухонь один раз добирался, - с нескрываемой гордостью сообщил мужчин, - с кухонь уже совсем плевое дело было бы, но... Для них же побеги наши - тоже забава. Извращенцы, к тому же, любят покупать беглецов. Никому не пожелаю, - вздрогнув, добавил он, - а все же... Хочу домой. Уже не знаю - зачем, но хочу. Как вспомню сынишку маленького - сердце теплеет.
- И как же ты до кухонь добрался? И как тебя кличут-то?
Руки уже начали неметь, и Джеймс последовал примеру собеседника - принялся подтягиваться, что при сомкнутых запястьях выходило погано. Во всем нужно было искать плюсы. Если уж Джеймсу суждено выйти, то это явно будет не тот разленившийся констебль, ограничивающий себя лишь пробежками до управы. Четвертый день - а он уже становится суше, хотя полным никогда не был. С другой стороны, здесь больше нечем было заниматься. Никакой работы - руки гладиаторов должны покрывать мозоли только от оружия. Никакого безделья - бойцы не должны залеживаться и оплывать. Никакого хлеба - лишь каши, мясо, овощи, творог. Красивые, холеные, послушные домашние животные, которых содержат на потеху. А если котик или пёсик вздумает огрызнуться - есть Падла, умеющий и мышцу отсушить, и подвесить грамотно, и чующий крамолу за милю.
- А так и кличут - Бегуном, - хмыкнул мужчина, поджимая ноги под себя, - а дошел просто - по стене. У них там чары на коридорах и дверях, случайно обнаружил, когда споткнулся и неожиданно до стены провалился. И пошел, держась. Альковов там - страсть, как много. Если бы их браслет был - и вовсе вышел бы.
Или брошь констебля... Хотя бы - сержанта стражи. Проклятье, как передать весточку наружу? С брошью, проводником и Задранцем они вышли бы; вдвоем, а тем более втроем - это не в одиночку, не изображать из себя дичь, но быть охотниками...
- Мы вот тут с другом думали, - задумчиво произнес Джеймс, - как хорошо бы взлететь к солнцу и славе. Как раз о девочках говорили, когда Падла прицепился.
- О девочках и солнце он не любит, - пробурчал Бегун, раскачиваясь на своих цепях, - он вообще ничего не любит. Только подвешивать, да еще пороть, пожалуй.
По коридору раздались шаги и Бегун замолчал, обмяк в оковах. И когда в помещение вошел Квинт, он даже не пошевелился, опустив голову.
Надсмотрщик был зол, и это стало заметно, когда он поочередно заглянул каждому из мужчин в глаза, придерживая за подбородок. Задранец удостоился тычка в нос, от которого потекла кровь, Джеймсу достался кулак под дых, лишающий дыхания и слов. На Бегуна Квинт даже не посмотрел.
- Наказанным лекаря не зовут, - мрачно сообщил он, расхаживая по пыточной, - а потому ты, белобрысый, пойдешь на арену без носа, а ты, актёр, с синяком, мешающим дышать. И только попробуйте сдохнуть! Здесь не хоронят.
- А я? - Подал голос Бегун. - Отпусти, Квинт, который день уже здесь.
- А ты, гаденыш,- бросил надсмотрщик через плечо, - еще повисишь.
С этими словами он расстегнул оковы, отчего Джеймс и Задранец рухнули на пол.
Дышать и в самом деле было плохо. Больно. Но с этим мог помочь нагрудник, если бы его затянули плотнее. Разбитый нос Задранца не спасло бы ничего. Джеймс поднялся на ноги и протянул руку напарнику, помогая встать.

[Spectre28 >>>]

Вечер. "Боги прокляли спятивший Рим..."

Сила приносит свободу,
Побеждай и станешь звездой,
А может, обретёшь покой. (С) "Ария"

И снова - горячий песок, снова - пронзительно синее небо, вольное, несмотря на то, что было всего лишь чародейством. Высокого в него возносилась чаша амфитеатра, опираясь на восемьдесят арок, матово блестел под солнцем камень травертин, которым облицовали Колизей. Лучи золотили вершины десяти холмов, храмы и базилики, дворцы патрициев, согревали людей, разместившихся на скамейках. Шум их, страшный, как гул вулкана, мелькание рук и голов, похожее на яростное волнение моря во время бури, казался незначительным рядом с величественным, воздевшим к небу руку Марсом. Меч его указывал в сторону Галлии и направление было, наверное, верным, если бы кого-то волновало, куда тычет своим клинком бог войны. Все взгляды, все чаяния были устремлены на арену, где распахнулись Porta Triumphalis, Ворота Триумфа. Porta Libitinaria, названные так в честь богини погребения и смерти, были раскрыты тоже, и подле них уже перетаптывались с ноги на ногу лорарии, вооруженные крючьями. Эти проводники в царство мертвых, уподобившие себя Плутону и Меркурию, предвещали зрелище, сравнимое лишь с тем, какое было устроено в день похорон Марка Аврелия.
Но вопли толпы не заглушали рыка зверей, слышимого из недр арены, они лишь подстегивали волнение обреченных на смерть, что дожидались своей очереди в темницах под трибунами. Крепкому, рослому воину в небесно-голубой тунике и доспехе самнита, на вид было лет тридцать. На его бычьей шее сидела довольно большая, но пропорциональная телу голова. Лицо, очень худощавое, оживляли желтовато-серые глаза, временами казавшиеся угасшими, потухшими. Он привалился к стене, посматривая сквозь решетку на арену, молчал и лишь изредка одергивал стоящего рядом с ним живого, подвижного парня с лукавым лицом и черными маленькими глазами, который никак не мог найти себе места. Этот юноша, откликавшийся на имя Стриж, то присаживался на лавку, то летел к выходу из темницы, где натыкался на взгляд Квинта - и ненадолго успокаивался, чтобы начать свою суету снова. Так продолжалось довольно долго, пока во время очередного своего вояжа Стриж не задел худого, бледного, с помятым лицом, носившим следы недавних побоев, мужчину. Рыжая шевелюра этого гладиатора, которого все звали Стрекалом, пока еще не была прикрыта шлемом с роскошными, черно-белыми перьями, и было видно, что она собрана в две косицы, сбегающие по нешироким плечам. Эти косицы лишь подпрыгнули - и тут же улеглись на свое место, когда Стрекало поймал юношу и прошептал на ухо нечто такое, отчего Стриж побледнел и уселся на лавку, чинно сложив руки.
Джеймс, которого в этот раз собирали, как невесту на выданье, даже туника была с синей каймой, прикрыл глаза, едва лишь Стриж угомонился. Сегодня, когда несмотря на мысли и духоту, он смог, наконец, уснуть, приснилась Мэри. Она касалась теплыми руками щек, губами - губ, заглядывала в глаза - и улыбалась. И Джеймс не смел даже обнять ее, боясь спугнуть видение, лишь жадно запоминал запах волос и тела, прикосновения и поцелуи. И сейчас, стоило смежить вежды, как высокопарно выражались поэты, возвращался этот образ. Наверное, нельзя было даже в мыслях пачкать жену ареной, думать о ней, перед тем, как выйти убивать для забавы толпы. Но... Что если он не успеет попрощаться, пусть даже в мыслях? Снова не скажет про свечу в окне, про маяк в бурю? Наверное, его лицо, когда с него сползли бравада вперемешку с невозмутимостью, выглядело устало, даже обреченно. Иначе почему его начал тормошить сначала Эспада, а потом и Квинт?
- Смерть улыбается всем. Нам остаётся лишь улыбнуться ей в ответ, - задумчиво сообщил надсмотрщику Джеймс, поднимаясь на ноги и глубоко вздыхая сквозь боль.
- Стоя легче дышится, - Таран, одетый как голломах, ходил тихо, но в тесноте прохода, в толпе немаленьких мужчин, подкрасться не сумел. - Зря ты с белобрысым связался.
- Почему?
Джеймс до смерти устал от околичностей, уловок и интриг. С тоской глядя на арену, он оперся на решетку, прижимая к себе шлем. "Как в Сочельник". Томительное ожидание чуда, начала представления, которое устраивали бродячиеартисты с ковчегами... В детстве он с нетерпением ждал их, выглядывая в окно. Совсем, как сейчас. Джеймс начинал понимать, почему многие здесь так рвутся на арену, навстречу смерти. Кровь, вскипающая в бою, отвлекала от унылой рутины будней, развлекала. С арены можно было увидеть лица, иные лица! Не тех людей, что видишь каждый день в фехтовальном зале и которые начинают казаться неживыми, игрушками, а настоящих людей, которые шли по мостовой, дышали ветром и солнцем, у которых вне арены были иные заботы, не гладиаторские "выжить" и "скучно", а обычные хлопоты, по которым сейчас отчаянно скучалось.
- Он по глупости здесь, - пожал плечами Таран, - тут был гладиатор, похожий на него, ну вот как капля от капли. Умер, конечно, хотя хорош был. А белобрысый везде хвастался, что, мол, похож. Ну и дохвастался, конечно. А теперь бесится. Тебя вон втягивает. А ведь наше с тобой место здесь. Стать чемпионом - и чтоб твое имя услышали... Эх!
Он тряхнул головой и в правом ухе блеснула серьга, которую не было видно в полутьме камер и суматохе зала. Больше похожая на шляпку небольшого гвоздя, она несла на себе изображение бокала, первитого алой розой. Неизвестный мастер выложил его из кусочков перламутра, покрыл эмалью этот маленький витраж. Украшение неуместно смотрелось на Таране, но, присмотревшись, Джеймс теперь заметил такие же и у многих других бойцов.
Гладиаторов помечали, а значит - продавали. И узнавали в толпе, если удавалось бежать. Или заслужить свободу, во что Джеймс совсем не верил. И если это так... Значит, были и другие ланисты, другие ланистериумы, другие арены, сеть арен. Пожалуй, стоило оставить эту серьгу, буде удостоят ею, в ухе. Хотя бы для того, чтобы сойти за своего, разрушить эти сети изнутри. Джеймс поискал глазами Задранца, но не увидел в толпе. Похожий на него гладиатор, умерший здесь... Был ли Задранец его сыном, братом ли? Хотел ли отомстить и от того бахвалился сходством, чтобы попасть сюда? Впрочем, вдвоем мстить было тоже проще.
- Возможно, ты и прав, Таран.
А вот Квинт даже в толпе ходил тихо, точно сам когда-то был констеблем. И подкрался он, как кот к мышам, чтобы рявкнуть под ухом:
- На арену! Живо!

[Leomhann >>>]

Нерон стоял в центре арены. Высокий, худощавый, в алой шёлковой рубашке, поверх которой надел сегодня узкий сиреневый жилет, он, казалось, парит над песком, тянется вверх, как готический ажурный шпиль. Или, скорее красочный витраж. Почти всё лицо распорядители закрывала странная маска, из-под которой виднелась только половина рта, часть носа, правая щека и единственный глаз. Второй был закрыт фарфором, и от переносицы влево, к уху, художник набросал грубыми штрихами рот, расплывшийся в весёлой улыбке. От нарочитой топорности работы, от изломанных алых губ веяло жутью и безумием, тем более что настоящие губы улыбались тоже, толко изящно и мило. К груди, у сердца, Нерон приколол жёлтую розу.
- И вот пришёл день! - голос разбился о стены так, словно они были настящими, ушёл к небу. - Все мы ждали его с нетерпением, мои дорогие друзья, и, признаться, я долго готовил речь, но...
Он помедлил, и трибуны стихли. Людей было столько, что они забили всё. Конечно, оставалось только гадать, сколько из зрителей были настоящими. И во сколько подобное могло обойтись.
- Но решил, что меня вы и так слушали достаточно. Поэтому я решил, что сегодня, перед чемпионским боем, наши славные гладиаторы представятся сами. Представятся людям, которые пришли оценить их мужество, вкусить их крови, впитать саму жизнь! Саму любовь, потому что она и есть - жизнь, она и есть - мужество! Все они - все вы!..
Он обвёл рукой тихие скамьи, где расселись патриции, патрицианки, всадники с жёнами. Кивнул верхним ярусам, на которых кишели простолюдины с простых льняных туниках. Кое-где среди белизны, перечёркнутой красными полосами, мелькали яркие островки - собрались здесь, очевидно, не только римляне, но и гости столицы великой империи, раскинувшейся от Британики до дальней Испании до африканских пустынь. Цветастые накидки, покрывала, персидская парча, сияющая золотом. И прямо там, где задержал взгляд Нерон, сидел целый цветник, где мешались серебро, драгоценности, шёлк и бархат.
Высокая, стройная, гибкая, с роскошными плечами женщина, что сидела в первом ряду, была истинной дочерью Рима. Правильные черты лица и высокий лоб, прямой нос и губы, полные чувственные, что сулили страстные поцелуи - все придавало ей чарующую прелесть. Густые волосы того редкого оттенка, каким бывает закатное солнце, отражающееся в прибое, придержанные на лбу диадемой, ниспадали на плечи кудрями. Красавица была одета в белую тунику из тончайшей шерстяной материи, обшитую золотой бахромой и позволявшую любоваться стройными линиями ее тела, а в руках держала тарелочку с пирожным, украшенным огромной кремовой розой.
Ее соседка, обладательница такого тонкого стана, что его, казалось, можно было охватить пальцами обеих рук возлежала на мягкой подушке. Прелестное лицо девушки, белое, как алебастр, оживлялось нежным румянцем; большие глаза, миндалевидной формы, были черными и бархатными, как ночь. Маленький, тонко очерченный и слегка вздернутый носик довершал общее вызывающее впечатление этого лица, красота которого завершалась полными, чувственными коралловыми губками, показывавшими два ряда жемчужных зубов, и прелестной ямочкой на подбородке. Ослепительно-белая шея, руки и бюст были достойны резца скульптора. Поверх короткой туники из тончайшей белой ткани, затканной серебряными звездами и обрисовывавшей античные формы девушки, был накинут голубой плащ, также усеянный звездами.
Но не только женщины облюбовали эту трибуну. Рослый брюнет, неведомо как затесавшийся в этот цветник, на арену поглядывал без интереса. Смуглый, горбоносый с темными глазами, он был одет в широкую белую абайю, вышитую рубаху, какую носили и носят на востоке, перехваченную на талии алым поясом, расшитым золотом и золотыми кистями. Молодой мужчина небрежно держал руку с длинными пальцами, унизанными перстнями, на рукояти дорогого, украшенного бирюзой кинжала, надменно взирал на мужчин, а на женщин смотрел с осуждением.
Рядом с ним сидела высокая девушка, вышедшая словно из сказок Шахерезады. От украшенного страусиным пером чёрного тюрбана опускалась тёмная вуаль, пряча половину лица, но ярко накрашенные губы сияли на белоснежной коже, а тонкий подбородок говорил об изяществе черт и породе. Да и сидела она так, словно была не меньше, чем дочерью султана Мурада. Почти прозрачная рубашка из синего газа скорее дразнила, разжигала воображение, чем скрывала, а сиреневую, в вышитых серебром веточках можжевельника, накидку красавица отбросила на плечи. Из белых шальвар высовывались изящные лодыжки. Ногти на пальцах ног мерцали шафраном.

Первые несколько мгновений Джеймс смотрел на эти пальчики и не дышал. Разучился. А когда вспомнил, как это делается - отвел взгляд, унимая дрожь в ногах. Мэри его нашла - и в этом было такое невыразимое счастье, что подыскивать слова для его описания казалось кощунством. Он не слышал - и не слушал, что говорил этот псевдоцезарь, равнодушно скользнул взглядом по пирожному, которое наверняка испортится на жаре, ревниво оглядел спутника Мэри - и снова уставился на жену, пряча взгляд за прорезями шлема, жадно запоминая её облик, каждую складку на вуали, каждую веточку можжевельника. Смотрел, забыв о том, что нужно волноваться ее присутствию, беспокоиться тому, как сохранить её инкогнито. И когда пришла его очередь говорить о себе, Джеймс не стал произносить речь, не принялся благодарить судьбу. Он просто вышел вперед из строя гладиаторов и, невидяще глядя на этот розарий, в котором сидела его - его! - Мэри, произнес:
- Я к людям не выйду навстречу,
Испугаюсь хулы и похвал.
Пред тобой одною отвечу,
За то, что всю жизнь молчал.
Молчаливые мне понятны,
И люблю обращенных в слух:
За словами – сквозь гул невнятный
Просыпается светлый дух.
Я выйду на праздник молчанья,
Моего не заметят лица.
Но во мне – потаенное знанье
О любви к тебе без конца...
И поклонился, медленно, низко, давая себе время стереть волнение с лица. Мэри читала Гийома Аквитанского. Мэри поймет.
В ответном рёве, в несущихся на арену взвизгах, в бесновании красок Мэри казалась сфинксом. Лишь шевельнулась рука, повернулась ладонью вверх, протянулась, словно предлагая воду бедуину. Но спутник её тут же раздражённо рыкнул, а вперёд уже выходил Стрекало, преображаясь с каждым шагом. Равнодушное прежде лицо вспыхнуло румянцем, и он упёр руки в пояс, оглядывая толпу с неприкрытым презрением. Сплюнул под ноги. И, видимо, голоса тут тоже усиливала магия, потому что он легко перекрыл и голоса, и эхо, и топот.
- Ну, суки текущие, рады?!
Расплывшаяся матрона в нежно голубом пеплосе, сидевшая в самом нижнем ряду, уставилась на него горящими глазами и сунула руку в складки между ног. Гладиатору было всё равно.
- Из дерьма вышли, так лучше уж в свинью член совать! Ублюдки кровожадные! Баронессочки на рынке!
Как Нерон подошёл ближе, Джеймс не слышал вовсе, словно тот действительно парил на крыльях. Только ощутил дыхание, прохладное, пахнущее вином и корицей.
- Вечно увлекается. Но зрители любят. Смотри, смотри!
Стрекало меж тем нашёл в толпе новую цель. Возможно, его тоже привлекало спокойствие. Или - не только.
- Ты! Да, ты, шлюха в сиреневом! Что-то не видел прежде твоей морды! Ну видать новое поколение растёт. Муженёк уже не удовлетворяет, да, настоящий мужик нужен?!
Джеймс дёрнулся было, но сдержался, понимая, что Мэри и без того раскрыла себя, нельзя усугублять, нельзя... Ничего нельзя! Да и прав был Стрекало, обращаясь к собравшимся здесь... хотелось сказать "людям", но не получалось, как не получалось отвести взгляд от жены. Оставалось лишь прикусить губу и слушать, покосившись на Нерона.
- И увлекаясь - падает в то же дерьмо.
Наверное, такой ответ тянул на новую беседу с Падлой. Пусть. Сложно было удержаться от того, чтобы не высказаться, хотя бы - околичностями.
- Конечно, - не без удовольствия согласился Нерон. От маски веяло прохладой. - Только настоящий актёр может балансировать над лужей, восхищая толпу, но не пачкаясь. Стряхивая брызги. Например, вот эта девушка - выше, верно? Хороша! Настоящая роза среди свиней, эта Михримах Кули-хан Карачорлу.
- Верно, - не стал отрицать очевидное Джеймс. Мэри была хороша в любом наряде, в любом месте, а пуще всего - совсем без одежды. Здесь она и вовсе сияла чистотой, как драгоценная жемчужина, как... Но об этом думать было совсем уж нельзя, тем паче, что, кажется, их уже связали. - Похожа на воспоминание.
Господи, пусть интуиция молчит! Пусть он ошибется в этом предположении! Джеймс снова закусил губу, размышляя, как поправить ситуацию, разубедить, уберечь Мэри.
- Возможно. Знаешь, Стрекало всегда покупают те, кого он ругает лично. Любопытно, сложится ли так в этот раз? А, прости. Вряд ли тебе интересны чужие постели, или кто там от кого хочет детей. Маленьких девочек с красивыми каштановыми локонами... кстати, Стрекало до сих пор ищут во Франции. Подумать только, столько лет, а никак не забудут. Он славился несколько необычными интересами. Никакой эстетики, конечно. Грубый хам. Впрочем, может, я всё придумал? Как думаешь?
- Я не читаю чужие мысли. А с тех пор, как попал сюда - еще и не думаю, - глухо отозвался Джеймс, сдвигая шлем на затылок. Разумеется, если уж они нагрудник по нему подогнали и шлем, то о Бесси знали наверняка. И все же, угрожать ребенку было низко. Пусть даже если этими угрозами и покупалась покорность отца.
Нерон вздохнул. Из-под маски звук прозвучал жутенько, потусторонне, разбившись о фарфоровый край.
- Но не думать, не чувствовать - так скучно. Впрочем... держи.
Перед лицом возникла жёлтая роза в тонких пальцах. Стебель был проткнут изящной серебряной застёжкой.
- Всегда есть место и время кусочкам безумия. Победишь - подаришь... ну, скажем, королеве. Что останется. Разве это не мило?
Розу эту Джеймс с большим удовольствием засунул бы Нерону в задницу. Медленно, растягивая удовольствие - и желательно той дубинкой с песком Хантера. Но - взял, обозначив головой благодарный поклон, не сводя глаз с Мэри.
- С вашего позволения, я оставлю ее в темницах. Пусть положат на могилу... Если она будет.
Тихий смех отодвинулся, отстранился.
- Что ж. Обещаю. Знаешь, порой, когда особенно интересно, я сам спускаюсь на арену, но, конечно, только по особым случаям. В особенные моменты. Занятно... удачи. Актёр. Разговор с тобой - истинное удовольствие.
В список дел Джеймса "Актера" Клайвелла с приятным звоном добавилось еще одно - убить Нерона. Джеймс буквально увидел, как оно зажглось золотым и почему-то зеленым. Пришлось тряхнуть головой, отгоняя ненужное видение и улыбнуться в ответ.
- Но до особого случая я, все же, надеюсь дожить.

[Spectre28 >>>]

Когда на арену из Триумфальных Врат вышел Стриж, небрежно помахивая секирой, Джеймс оторопел. Не мог, не хотел он сражаться с этим юрким, этим веселым мальчиком, который так беззаботно, так весело порхал по залу, по темницам под трибунами, точно и не в неволе был. Стрижа, кажется, любили все, его берегли на тренировках, а на того гладиатора, зацепившего юношу по руке деревянным мечом, поглядывали с осуждением. Должно быть, почти у всех были дети и Стриж напоминал сыновей. По крайней мере, сам Джеймс невольно усматривал в нем черты Артура. И вот теперь ему предлагалось убить ребенка...
Стриж взмахнул секирой, уподобив ее крылу, и той же поспешливой перебежкой, какой передвигался всегда, ринулся к Джеймсу. Бой начался.
От секиры отбиваться нельзя. От нее можно только уворачиваться, уклоняться, пытаться нырнуть под нее, перехватить. Стриж был маленьким и юрким, как птичка, давшая ему прозвище. Секира - большой и тяжелой, но юноша так мастерски чувствовал оружие, так лихо использовал силы замаха, что подойти к нему было почти невозможно. Впрочем, и дрался он не в полную силу, едва заметно придерживая топор в те моменты, когда уже мог бы располовинить Джеймса. А затем улучил мгновение - и подмигнул из-под шлема, приглашая включиться в игру. Наверное, это стало похоже на танец, в блеске клинков, в пышности лент на руках Стрижа. Когда пролилась первая кровь - трибуны ахнули, взорвались криками. Отирая порезанное плечо, Джеймс небрежно отмахнулся от публики, отбрасывая щит и меч и поманил мальчика ладонью. Стриж просветлел лицом, подлететл снова, взмахивая секирой, чтобы через мгновение лишиться её и с вывихнутым запястьем оказаться на песке, прижатым коленом. Пытаясь отдышаться, Джеймс поднял секиру вверх. Судьбу гладиатора решала толпа. И император. И мальчика пощадили, воздели пальцы вверх. С облегчением вставая, Джеймс проводил взглядом убегающего вприпрыжку Стрижа - и взглянул на трибуны, избегая смотреть на Мэри, откровенно разглядывая даму с пирожным. Мэри никогда не видела, как он убивает - и Джеймс надеялся, что и не увидит. Сможет ли он смыть скверну этих воспоминаний в памяти жены? Он отвернулся от трибун, возвращаясь в опостылевшие темницы, где в полумраке и духоте тускло мерцала желтая, в цвет разлуки и измены, роза.

Следующим был тот самый самнит, с которым пришел Стриж. Правда, вооружен он был, как ретиарий - трезубцем и сетью, да и нападать не спешил. Поигрывая трезубцем, этот гладиатор, которого назвали Фалькатой, прохаживался по песку, присматривался к Джеймсу, опустившему меч к бедру. И безуспешно пытавшемуся отдышаться - ушиб под нагрудником, должно быть уже налился синяком. Джеймс глубоко вздохнул, заставляя себя не морщиться от боли - и глянул на Мэри. В этот же момент Фальката рванулся и, пронесшись мимо него, быстро набросил сеть. То, что Джеймс успел откинуться в сторону, пригнувшись почти до земли, иначе, чем чудом, и не назвать-то было. Но публика взревела одобрительно, зааплодировала, принялась скандировать "Браво!", когда Джеймс бросился за убегающим Фалькатой. Для такого крупного воина в доспехе тот бегал удивительно быстро, а Джеймсу слишком тяжело было его догнать - задыхался. Наверное, именно потому Фальката успел обежать вокруг арены и схватить сеть за пару мгновений до того, как Джеймс настиг его. Самнит развернулся и снова набросил её, заставляя выругаться и рвануться, подныривая вперед, чтобы ловушка упала за спиной. Удар трезубцем пришлось встретить щитом, а Фальката снова принялся бежать, что вызвало глухой ропот трибун. Джеймс досадливо закатил глаза - и остался у сети. Гоняться за самнитом, пока от невозможности дышать, от закипающей крови не остановится сердце, он не собирался. Должно быть, Фальката понял его намерения, потому что остановился и пошел назад, приникая к стене - краю арены. Джеймс, утомленный жарой и слепящим солнцем, поддерживаемый криками толпы, бросился к нему навстречу. Все сильнее и сильнее он напирал на противника, старавшегося отдалить его трезубцем и пытающегося схватить сеть. Бросив трезубец в щит, Фальката неожиданно ловко перекатился по песку и подобрал свою ловушку. Ловко - но недостаточно быстро, чтобы меч Джеймса не воткнулся ему в левое плечо, тотчас обагрившееся кровью.
Впрочем, это не помешало ему пробежать шагов сорок, прежде чем обернуться и с вызовом сообщить трибунам:
- Смакуйте кровь, упыри!
Джеймс яростно бросился вслед за ним - и в этот раз Фальката так ловко набросил на него сеть, что опутал, под рукоплескания зрителей. Пока Джеймс пытался выпутаться, самнит рванулся за своим трезубцем. И наверняка успел бы заколоть, как рыбу в ручье, если бы не взгляд на Мэри, не судорожный вздох, не сильный рывок плечами и руками. Сеть упала к ногам как раз в тот момент, когда трезубец уже метил в печень. Страшный удар разбил щит в куски, а железные зубы вонзились в руку сквозь наручи. Джеймс схватил вилы левой рукой, бросился на Фалькату, втыкая меч до половины лезвия в правое бедро. Самнит, бросив свое оружие, побежал, оставляя за собой кровавый след, но вскоре опустился на колени, а потом и вовсе упал на песок. Джеймс и сам не удержался на ногах, до того был силен удар мечом. Воспользовавшись падением, чтобы распутать себе ноги, он бросился к упавшему сопернику - и остановился рядом, пораженный мужеством самнита: Фальката приподнялся на локте, показывая толпе мертвенно-бледное лицо - исполнял предписываемое обычаем правило, просил публику оставить ему жизнь. Смотрел на толпу и Джеймс, втайне надеясь, что пощадят. Но толпа алкала крови. Не люди, но нелюди. Нежить, сродни той, которую убивают михаилиты. Падая на колени рядом с Фалькатой, Джеймс опустил глаза. Когда он рубил в бою... Это казалось честнее, чем закалывать вот так, как агнца, жертву, чья смерть удовлетворит арену, вопящую сотнями глоток. Джеймс замахнулся мечом - и вонзил его в песок.
- Дурак, - прошипел сквозь зубы Фальката, - рыцарь. Я бы убил тебя. Смерть - это свобода.
Он схватился за рукоять меча и выдернул его, направляя себе в грудь.
- Будьте прокляты, твари! - Пролетел его последний крик по амфитеатру, а затем меч вошел в сердце, и самнит умер.
Фальката был еще теплым, когда Джеймс закрывал ему глаза. И очень тяжелым, когда поднимал на плечи. Он не знал его, видел лишь раз - в этой клетушке темниц, но отчего-то был уверен, что этот мужчина сейчас победил. А потому был достоин войти в Ворота Триумфа. Пусть и ногами Джеймса. Трибуны провожали его разочарованным гулом, раздосадованными воплями. На арену летели мелкие камешки, без сомнения - из скамеек, а когда Джеймс уже почти достиг столь желанных Врат, в спину с мерзким хлюпом врезалось пирожное, разбрызгав кремовую розу по шлему и Фалькате.
Квинт встретил его молча, молча же принял мертвого Фалькату, молча поднял руку, как для оплеухи, чтобы резко опустить с тяжелым вздохом. И лишь наблюдая, как лорарии отчищают спину от остатков сласти, тяжело уронил:
- Дурак.
И снова Джеймс не стал спорить с очевидным, лишь неприятно удивился тому, что не последовало наказания. Не хотели портить товар - и беда настигнет его после? Отыграются на Мэри или Бесси? Стучать кулаком по решетке было неожиданно не больно, точно не своей рукой, хотя рассек ладонь и потекла кровь. Он не жалел об этом пусть неуместном милосердии, но неосмотрительность горчила привкусом несчастья.

[Leomhann >>>]

Из-под трибун вид открывался не лучший на стадионе, но всё же видел Джеймс всё. Трудно было не видеть, когда Квинт буквально впечатал в стену рядом с галереей. Надсмотрщик на этот раз даже не стал ничего говорить. Под гнусавый вой труб, от которых здесь, в каменном мешке, заломило зубы, поднялись решётки, и на ристалище вышли двое гладиаторов. Нет. Две гладиатрикс. Редкое зрелище даже во времена настоящего Нерона, здесь они вызвали настоящее беснование на трибунах. Судя по воплям, заставлявшим гудеть сами стены, этих двоих здесь знали хорошо. Почти лично. По именам - прозвищам, что отдавались эхом. Ива - бледнокожая, в чёрном плаще. Сирена - смуглее и в алом. Разве что почему-то скандировали и третье имя, не звучавшее в представлении распорядителя: "Птица". Пели, хотя на арене было всего два бойца-триария. Впрочем, для триариев снаряжение оказалось не вполне обычным. Так же прикрывала броня лишь левую руку, оставляя грудь открытой, так же топорщились гребнями глухие шлемы, но в свободной руке гладиатрикс несли плети, а на поясе висели короткие мечи.
Скрипя сандалиями по тщательно разглаженному песку, гладиатрикс остановились друг напротив друга, не отворачивая шлемов, никак не приветствуя соперницу. Просто - стояли. Зрители, Нерон, спешащие убраться прочь служители, казалось, не занимали их вовсе.
- Вот ты, вроде, умный, - задумчиво и размеренно говорил Квинт, удерживая Джеймса у решетки. - Сенеку, небось, читал тоже. Знаешь у него такое: "Вразумлять бестолковых - все равно, что чесать скалу?" Знаю, что знаешь. Не люблю вразумлять, веришь ли? Гляди внимательно, Актёр, запоминай. Гладиатрикс - красивые, сильные, статные. Наверняка, тоже умные. Ну, для баб, конечно.
Джеймс смотрел и запоминал. Понимая, что вот оно - начало наказания, не сопротивляясь надсмотрщику, лишь вцепившись в решетку. Запоминал - и молчал, потому что сказал и сделал уже достаточно.
Начался бой внезапно, без сигнала или объявления. Гладиатрикс даже не стали дожидаться, пока стихнут приветственные и издевательские крики. Просто Ива прыгнула в сторону и махнула плетью низко, цепляя лодыжку - и тут же ударила трезубцем. Для одной руки оружие было явно слишком тяжёлым, но девушка выбросила оружие вперёд сильно, резко, словно бывалый легионер. Но алой там не оказалось. Сирена, пропустив плеть, бить не стала, пошла кругом, покачивая оружием, меняя высоту и хват. Ива, впрочем, игру не поддержала. Финт, удар, рубящий с полного вольта. Выглядело красиво. Слишком красиво - и вторая гладиатрикс не упустила возможности. Трибуны взревели, а Ива отшатнулась, роняя плеть из пробитой прямо через наруч руки. На трезубцах не было шипов или зазубрин, так что укол вышел чистым и даже не обещал много крови. Оружие явно подибирали так, чтобы бой длился подольше. И, кажется, облегчили защиту. И вот теперь Сирена пошла в атаку. Плеть, пущенная из-под трезубца, оставила на рёбрах Ивы красный след, но та, отбив трезубец Сирены своим, повернулась, впечатывая торец в живот противницы так, что выдох было слышно даже под трибунами.
- Тут, в твоем новом доме, который может стать и могилой, - продолжал Квинт, - случается всякое. И дружба, бывает, складывается. Да такая, что и на арену вместе, и из постелей гонять приходится. Ну, мужикам-то попроще - сучек этих богатых только пальцем помани, сами прыгают. А вот волчицам этим... Ты смотри, Актёр, смотри. За это зрелище немало денег платят, а тебе - бесплатно, да еще и с рассказом. Волчицы эти мужиков не видят почти, кроме Падлы. Да и не положено им. Как лекарь не старайся, а беременный гладиатор - это смех, так ведь? Слишком дорого стоят, чтоб еще и рожали.
Раздраженно поведя плечом, Джеймс попытался высвободиться. Не получилось. Снова не получилось. "Дом - там, где твоё сердце", - говорил Плиний-старший. Сердце Джеймса было в небольшом домике на Эсмеральд, где в открытые окна врывался свежий воздух, разгоняя дымок камина. Где безмятежно спала в своей комнате Бесси. Где совсем недавно появилась Мэри - и мягко, исподволь завладела этим сердцем. И все же... Всего четвертый день, а уже стираются воспоминания, подергиваются дымкой, маревом наподобие фата-морганы. К счастью, вкус свободы пока не забыт, пока чувствуется пряно. На арену смотреть не хотелось. Но - пришлось.
Обе гладиатрикс, явно устав, уже держали трезубцы обеими руками и двигались медленнее, осторожнее. Под недовольный гул толпы Ива рискнула - после ложного тычка в голову, она махнула трезубцем низко, на полный выпад с одной руки. Могло получиться, если бы Сирена не разгадала финт. Пойманный на подлёте трезубец грохнул о подставленные лезвия, уткнулся в песок и тут же древко хрустнуло под ударом ноги. Ива же спаслась только тем, что отпрыгнула назад, потом снова, вытягивая из ножен гладиус. Трезубец Сирены, которым та играла так, словно и усталось до того была лишь наигранной, оставил двойную полосу на груди, ударил в подставленное левое плечо, которое прикрывал толстый рукав... и застрял в плотной ткани, когда Ива рванулась под удар, загоняя острия глубже. В руку. Зато её гладиус отчаянно, с маху чиркнул по предплечью Сирены. Джеймс ещё не слышал, чтобы трибуны ревели - так. Тело Сирены блестело от пота. Ивы - от пота и крови.
- Вот и наша Ива полюбила Птицу. Да так, что все время с нею была - и на мечах учила, и кнутом, и сетью. И все бы хорошо, да только раньше Ива с Сиреной была. Эх, - в голосе надсмотрщика послышалось восхищение, - до чего же голос у Сирены звонкий, будто соловей разливается, когда в арене поёт! А когда голосит недовольно, так сразу понимаешь, что Фурией обозвать надо было. Балует их хозяин, а все же... Правила одни для всех - и наплевать, где у тебя что болтается. Слышишь, Актёр?
Актёр, должно быть, слышал. И, наверное, даже раскаивался. Или продолжал бунтовать. Черт его знает, этого Актера, что творилось у него в голове. Джеймс упрямо молчал, глядя на арену, лишь пальцы побелели на решетке. Не было это бунтом. Наверное? Или, всё же, отказ подчиниться и добить, попытка сохранить самого себя хоть на толику - бунт? Чем счел бы это деяние констебль Клайвелл? Джеймс вздохнул, понимая, что не может сейчас ответить на этот вопрос, будто вместе с брошью отняли еще и законника.
Сталь пела над песком, перекрывая крики. Танец. Пауза. Стычка - и Сирена отшатывается, получив кулаком в подбородок и почти сразу - порез под грудями. Ива прыгнула вперёд и влево, чтобы добить ошеломлённую соперницу, но та неожиданно быстро крутанулась под мечом и ударила сама, коротко, жёстко. В последний момент Ива успела отчаянно выгнуться, но по боку всё равно пролегла кровавая полоса, а потом Сирена опрокинула её на песок жестоким ударом ноги по свежей ране. Но добить - не смогла. Гладиус ударил в песок, отмашка от земли заставила отшатнуться, а Ива уже поднималась, явно оберегая бок. Меч гладиатрикс держала по-прежнему твёрдо, и рука двигалась плавно, ни на миг не останавливаясь, не повторяясь, чтобы не дать ударить по запястью на паузе или повторе. Она медленно, не спуская глаз с противницы, подняла руку за голову, и шлем тяжело упал под ноги. За ним последовал подшлемник, освобождая короткие, едва до плеч светлые волосы. Лицо её было почти мертвенно-бледным. Сирена пожала плечами и осталась как была. Ива что-то говорила, но голос терялся в гуле, топоте. В запахе крови. Губ Сирены за шлемом видно не было. Но казалось, что она молчит. Почти наверняка.
- Отчаянные девки, сильные, а если уж сцепились - так и за волосы не растащишь, водой не разольешь. Падла у них частый гость был, как вся эта любовь заварилась. И в пыточной они висели все втроем, и плетей пробовали, и железа каленого - толку не было. Известно, если бабе в голову что втемяшится, так хоть сруби ее - свое гнуть будет. Как вот иные из наших крыльев, что все про браслеты да солнце мечтают. Можно ведь изломать тело, изуродовать и даже убить - пользы от этого не будет никому. Особенно тебе. Или мне. Или хозяину. Или вот Сирене.
На Квинта Джеймс взглянул с невольным уважением. Не мог не оценить он, служивший короне и закону, слов, лежащих под словами. Несказанных, но произнесенных.
Ива немыслимым, ломаным, невозможным для кого-то более крупной комплекции движением встроилась под косой удар, сгорбилась за наплечьем уже не работающей руки и внезапно оказалась совсем близко. Сама ударила сразу - под шлем, лишь скользнув по ошейнику, и сверху - не сильно, потому что не было замаха, но зато в запястье правой руки, уводя меч вниз. Ударить под рёбра не успела - выронившая меч Сирена ударила локтём, добавила шлемом в открытое лицо. Но уже падая на песок, противницу Ива потянула за собой. И ухитрилась сбросить Сирену рывком бёдер, перевернуть, занося чудом державшийся в руке меч.
- Да только Сирена этого понимать не хочет. И любви не вышло, и покорности не научилась. И Птицу на арене зарубила. Сама, не спросив трибуны, не глянув на хозяина. А ведь могла бы и пощадить, как вот ты мальчишку сегодня. Потому что Птица светлой была, чистой, веселой, что Стриж. Хохотушкой, хотя здесь смеются редко. И Ива ее любила. Запретная любовь, тайная. Правила нарушающая, наказуемая. Вот и наказала Сирена Иву, да и сама законы, что дал нам хозяин, попрала. А ведь если не вразумишь одного - преступать начнут все. Ты же это знаешь, Актёр, получше меня.
О да, уж это Джеймс знал. Первое, что усвоил он, подавляя свой первый погром в еврейском квартале. Люди слишком легко забывали о заповедях, законах и правилах, подчиняясь общей звериной воле, дурели от крови и смерти, крушили все, что попадалось под руку. А к утру, когда безумие схлынуло, когда толпа распадалась на отдельных рабов божиих, они забывали о совершенном, убеждали себя - и других, что это все делали не они. Что им пришлось так поступить, чтобы... не выделяться. Они рыдали над обезображенными трупами и отводили взгляды от младенцев с расколотыми головами. Не понимали, почему Джеймс вешал каждого третьего на воротах. Ведь это все - не они. И беседы тогда он вел почти такие же. Разъяснял и вразумлял. И от того на Квинта не получалось злиться - лишь на себя.
Какое-то время ни одна из гладиатрикс не шевелилась, и трибуны, уставшие орать, затихли, ожидая. Даже Нерон, который отсюда казался лишь ярким пятном, встал с трона и подошёл к краю. Окровавленная, вымазанная в песке женщина в обрывке чёрного плаща, приподнялась, повесив голову. Собиралась с силами Ива долго, и поднималась на ноги тоже долго, опираясь сначала на руки, потом на иззубренный меч, а затем, кажется, только на гордость. Но почему-то не спешили служители. Почему-то молчал Нерон, и трибуны - молчали тоже. Вместе с ним или сами по себе. Зато всё так же говорил не любивший вразумлений Квинт.
- Каждому нужно немного неповиновения там, где он может себе это позволить, Актёр. Хозяин это понимает и потому мы позволяем вам говорить и думать. Мы вам позволяем даже думать, что не знаем, о чем думаете. Но на арене никто, слышишь меня, никто даже не помышляет о дерзости! Не мечтает о бунте. Только дисциплина и покорность одного облегчают жизнь всех. И если для этого нужно будет научить дерзкого стоять на коленях, то мы сразу научим и ползать на брюхе. Смотри, Актёр, запоминай. Запомни Сирену и Иву такими, схорони их в памяти. Представь на их месте свою жёнушку и дочь - и подумай. Крепко подумай, пока хозяин добр к тебе. После думать будет уже поздно.
- Победительница! Гладиатрикс! Истинная бунтарка! - в голосе Нерона переливался восторг. - Такие бои - бесценны! Такие гладиатрикс - бесценны. Такие моменты - неповторимы. И поэтому мы не отдадим нашу дорогую Иву на аукционе всем, кто мог бы заплатить цену. Одновременно. Нет. Тише! - Нерон поднял руки, и трибуны, недовольно загудевшие мужскими голосами, утихли, как по волшебству. - Вместо этого нас ждёт подарок от новой звезды нашей арены. Специально от человека, который получил имя, не получив его! От Актёра! И, разумеется, для Актёра, потому что лучшие подарки - те, которые делаешь себе сам. Господин Падла, пожалуйста, будьте любезны...
- Смотри, Актёр, - Квинт придвинулся ближе, стиснул предплечье лапой. - Думай!
Джеймс рванулся было мимо него, к выходу, туда, где сейчас из-за него должна была умереть девушка, но, получив тычок в почку и пинок под колено, снова уцепился за решетку, пытаясь продышать боль. Думать не получалось, хотя он и понимал, что ему говорил Квинт. Осознавал, что показывал этот чертов Нерон. Смерть, которую толпа не увидела, но сейчас увидит. Две жизни, отнятые им, так или иначе. Убивай - и станешь звездой. Подчиняйся - и твои родные будут жить так, как привыкли. Пусть и без тебя. А ты - умрешь, когда-нибудь. Но не все ли равно, произойдет это в очередном монастыре со сбрендившими монашками или на горячем песке, под вопли публики? Джеймс думал - не думая, не веря в увиденное, не осознавая происходящее.
Решётки снова поползли вверх, и на песок, щурясь, выступил зверь. За ним ещё и ещё, расходясь по арене, возбуждённо повизгивая. Пять. Тускло-коричневые с жёлтым, лесавки почти сливались с песком, но не заметить их было невозможно. Слишком чуждыми они были, слишком ломаными - движения. Вожак, который был чуть не на полголовы выше прочих, медленно, будто любуясь собой, сделал шаг вперёд, к Иве. На голой, серой с коричневым коже виднелись пятна шерсти, больше походившей на серый с прозеленью мох. Большие круглые глаза с любопытством изучали живую гладиатрикс и тело у её ног. Длинные иглы зубов не вмещались в пасть. Мелкая лесавка лизнула окровавленный песок и рыкнула, сухо, словно треснули ветки в засуху. Но нападать твари не спешили. Вожак подошёл ближе. Ива с явным трудом подняла меч. Лица её Джеймс не видел. Тварь положила лапу на бедро Сирены и почти вопросительно что-то пророкотала, глядя на Иву. Остальные лесавки подступили ближе, ожидая своей очереди. Чёрные носы двигались, жадно ловя запахи. Помедлив, вожак опустил голову, запустил зубы в смуглую ногу - и тут же отчаянно взвизгнул: Ива, непонятно откуда взяв силы, вытянулась в длинном, от ноги, ударе, проткнув его почти на всю длину гладиуса.

[Spectre28 >>>]

- Понимаешь ли, им-то сначала труп пожевать надо. А то, может, и хватило бы, как знать? - зло прошипел Квинт. - А ты отошёл бы, а, Актёр?
- Мёртвым все равно, - отозвался Джеймс, прижимаясь лбом к решетке и закрывая глаза. - Им уже не больно и не страшно. Это мы, живые... Не отошел бы, Квинт.
Ни за что не отошел бы. Ни от Бесси, ни от Мэри, ни от Хантера. И, если подумать, он не отошел бы даже от этих михаилитов, Фламберга и Циркона, от очаровательной Берилл. Лишь Брайнса бросил бы и то потому, что не похож был чертов торговец на человека. Он скорее был сродни этим упырям на трибунах, но гаже, мерзее, отвратительнее.
- Вот и Ива не отойдет, хотя могла бы отдышаться, пока твари рвать Сирену будут. Смотри, Актёр!
Квинт рванул ухо, заставляя открыть глаза.
- Она была умной девочкой. Обе они. Почти, как ты - умными. Один-единственный промах - и их рвут лесавки. И теперь хозяину нужны новые гладиатрикс, понимаешь? Научить биться можно любую, даже самую тонкую, самую нежную... Хочешь стать учителем, Актёр?
Лесавкам, действительно, интереснее было тело. А Ива после первых ударов уже - не успевала. Никак. Кто бы у нее учителем не был. И умирала она страшно, под крики толпы, перемежаемые страстными стонами и вздохами. Стояла до последнего, отбиваясь от тварей слабеющей рукой, отгоняя их от Сирены. И теперь уже Джеймс сам не закрывал глаза, глядел не отрываясь, чтобы запомнить. Каждое мгновение запомнить, каждую каплю крови, каждый взгляд этой девушки. А запомнив - сберечь, чтобы потом переплавить в себя, вшить эту память - и не забывать никогда: среди людей нет одиночества, нет только тебя. Каждый поступок, каждая мысль, каждое слово имеют свою цену. Чтобы нести ответственность, мало иметь сильные плечи и руки, нужен разум. Не присуще чувство меры, чувство ответственности неразумному, глупому. Не даны ему сладость жертвенности и горечь вины. Не имеет он сил достаточно, чтобы взвалить себе на плечи признание своих ошибок, нести груз платы за них. Такие люди подобны детям, играющим во взрослых. Джеймс ребенком не был, а поэтому - смотрел, как из-за него умирает Ива. И запоминал.

Бой начался с улыбки Стрекала. Спокойной, даже дружеской, от которой снова заболело в сердце. Там, где покоились гладиатрикс и Фальката. Джеймс с почтением поклонился, хотел было поднять щит, но его не было - отобрал Квинт. По заявлению надсмотрщика, без щита лучше думалось, и Джеймс склонен был согласиться с этим, если бы не два тяжелых, длинных ножа в руках Стрекала. Ножи напоминали резню в Бермондси, заставляли зудеть шрамы и жалеть о том, что руки прикрыты лишь этими наручами. Конечно, они были красивы - но и только. Для хорошего ножа слой толстой кожи - не проблема, и в этом Джеймс убедился вскоре, когда в ответ на неудачный выпад Стрекало попросту полоснул его по руке, заставляя выронить меч. И без меча стало даже проще. Наверное, публика вопила. Быть может, Мэри следила за ним со страхом и беспокойством. Вероятно, Нерон оценил то, как Джеймс зашвырнул свой гладиус в сторону трибун. Не попал, разумеется, но зато на душе полегчало настолько, что и задышалось живее, и ноги затанцевали сами, выводя рисунок боя. Шаг, два, подсечь, пнуть, отступить... И когда противник, улыбнувшись еще шире, перебросил ему один из своих ножей, Джеймс лишь просиял в ответ. На арене не было победителей - это он уже усвоил. Но если сплясать красиво, то выживут оба. С таким танцором, как потерянный во Франции и склонный к странным развлечениям Стрекало, это было легко. Есть такой валлийский танец - клоггинг. Партнеры кружатся друг подле друга, выплетая причудливую вязь ногами. Они часто сближаются - и тогда рука смыкается с рукой, поворот - и снова кружение. В этом кровавом танце, во время которого и Джеймс, и Стрекало вскоре были так расписаны порезами, что и пикты позавидовали бы. А ведь они, как известно, украшали себя шрамами. Кровь стекала с рук, по щекам и обнаженным ногам, но оба - улыбались. К тому же, оба никогда не танцевали этот самый клоггинг, а потому знаток его вряд ли бы узнал - слишком много, часто и со вкусом Джеймс финтил и уходил вольтами.
Да и не бывает в танцах подсечек, нырков, борьбы и ударов по челюсти, которыми обменялись оба. И вот когда они уже стали скользкими от крови и пота, когда забившийся в раны песок начал жечь плоть, Джеймс наконец-то смог поймать своего напарника в этом странном танце, бросить через бедро оземь и рухнуть сверху, выламывая ему руку назад. Констебльские привычки были неистребимы, а умения - иногда даже полезны.
А подняв глаза на Нерона, он увидел двойную, приятную и одновременно безумную улыбку и лишь потом - опущенный вниз большой палец.
До смерти хотелось воткнуть этот нож в песок, в цезаря и в себя - по очереди. Но вошел он в затылок Стрекала, туда, где шея переходила в голову - чистая и мгновенная смерть. Жизнь Мэри, детство Бесси Джеймсу, все же, были дороже.
Сразу за Вратами его встретил Квинт.
- Иногда я поражаюсь своей доброте, - задумчиво проговорил он, бесцеремонно осматривая Джеймса, - нет бы в плети сейчас, да солью присыпать... Чтобы меч этот надолго запомнил. В бани его, чемпиона этого.

Разливающееся по телу тепло от воды не могло прогнать мысли о Мэри, не смывало тревоги о ней и Бесси. Не примиряло с тем, что сейчас его будут продавать, как скот, как игрушку. Как раба! Унижения добавили эти бани, где лекарь, излечив раны, походя избавил от волос на теле. Везде, лишь бороду оставил и сообщил, что расти они больше не будут. Причем сказал это, делая кожу смуглее, будто все жаркое лето Джеймс пролежал на солнце. Но думать об этом становилось как-то лениво. Вяло. Обреченно. О себе тревожиться он уже перестал, отчего мысли о Мэри становились только острее. Как она воспримет этот аукцион? Поймет ли, что это - не измена? А сам он, если бы жену продавали у него на глазах - понял бы? Смог бы отбросить мысль о чужих руках на ее теле? Свой вздох он услышал будто со стороны, шорохом свежей туники и хрустом подошв сандалий по песку арены.

[Leomhann >>>]

- Любовь. Крылья за спиной. Молоко с мёдом в берегах из овсянки, - оставалось только гадать, как Нерон ухитряется выдерживать этот тон целый день. Энергия его казалась неистощимой. - Любовь нельзя купить... говорят несведущие. Мы же знаем, что покупается всё. Нужно только правильно мотивировать продавца - и найти правильного покупателя. Потому что купить - можно всё, но не любое покупать хочется, верно? Но, разумеется, это не про вас, мои дорогие. И не про эти сочные, налитые апельсинки, которые играют для вас на песчаных подмостках. И разве не достоин хвалы плантатор, что их растит? Кто не сажает на трибуны своего коня? Впрочем, нет. Конь, пусть и в жемчугах, торговаться не станет, - голос звенел неприкрытой насмешкой, хлестал, но зрители слушали, как заворожённые. Не было слышно ни криков возмущения, ни топота. Люди внимали, широко распахнув глаза. Слушали, едва ли слыша по-настоящему. - Итак! Раз коня нет, дамы и некоторые господа, прошу. Вы едва ли забыли правила, ибо очень уж они просты, поэтому - вперёд.
Если бы Джеймс не уважал Нерона раньше, то непременно зауважал бы сейчас. Самоирония и неприкрытое ничем хамство, с которыми говорил этот торговец, что совсем недавно был цезарем, вызывали невольное восхищение, даже приязнь. Не продавай этот человек сейчас его с торгов, Джеймс бы даже поаплодировал. Но вместо этого он просто уселся на горячий песок, глядя на Мэри - и во взгляде была мольба о прощении.
Девушка в звездах, что возлежала на подушках и была такой хрупкой, такой юной, подняла белоснежную руку с ярким веером.
- Двести, - голос у нее тоже был нежным и звонким, как колокольчик.
Мэри неслышно вздохнула - понять это можно было только по тому, как колыхнулась на груди рубашка. И двинула рукой, словно извиняясь. Но смотрела жадно, не отрывая взгляда.
- Триста, - широкоплечий мужчина в простой белой тоге почти пропел цифру красивым, низким голосом.
Цена хорошей кольчуги... Джеймс вздохнул в ответ на вздох Мэри, понимая, что нужно, нужно спасать себя, и отвел взгляд от жены, принимаясь разглядывать ту, что так метко влепила в спину пирожным. Волосы того оттенка, каким бывает закатное солнце, отражающееся в море. Тонкая шерсть туники. Прекрасные губы. Джеймс смотрел на нее, но видел все равно Мэри, улыбался жене, открыто, не боясь ничего, ведь воспоминанию улыбаться - не страшно.
Женщина лениво глянула на него, кошкой, томно, потянулась - и улыбнулась в ответ.
- Семьсот, - говорила она тихо, но услышали ее, кажется, даже верхние ряды, по которым прокатился удивленно-восторженный гул, - и сто, чтобы не беспокоили до полудня.
Джеймс, которого торг уже начал забавлять, вздернул бровь. Прелестница переоценивала его - после боев, ран, вразумлений хотелось просто спать. Желательно - обнимая Мэри. Даже сумма, какую он зарабатывал лишь выступая защитником, не льстила. А ведь нужно было показывать, что - льстит. И продолжать улыбаться, украдкой поглядывая на Мэри и утратив всякую осторожность. Падла, руки у которого наверняка были сделаны из железа, неожиданно вздернул его на ноги, уцепив за ухо, щелкнул чем-то у мочки. Боли не было - лишь сначала, когда Джеймс почувствовал легкий укол. Она пришла позже, разлилась горячей тяжестью от серьги, ударила молотом в висок - сильно, до головокружения, принялась пульсировать в мочке, выталкивая украшение. Джеймс снова рухнул на песок, уговаривая себя, что клеймение железом было бы хуже - ожоги не заживали долго, наливались дурной водицей, и никакого лекаря - ведь клеймо должно было остаться на коже.
А потом боль отступила - и стало настолько равнодушно и одновременно горько, что он поднялся на колени, оглядывая трибуны - с вызовом, с непокорством, зло. Лишь когда взгляд остановился на Мэри, Джеймс смягчился, закусил губу, удерживая себя от слов, что рвались на волю. Даже слова были несвободны... Да что там слова - самые мысли нужно было беречь и скрывать. И все же, раб - это не цепь снаружи, а жажда цепей в сердце и душе. Ведь родиться рабом, стать рабом и быть рабом - совершенно разные вещи: хороший невольник - тот , который боится потерять свой ошейник, не даст потерять его другому, и готов помочь надеть его на тех, кто ошейника не имеет… Джеймс до боли сжал кулак, опуская голову. Он не мог, не хотел стать хорошим невольником, ведь это означало бы признать свое поражение, отказаться от Мэри, от Бесси, от самой надежды вернуться домой! И одновременно он должен был им быть, чтобы эта надежда согревала его, вела путеводной звездой. Его печальная звезда, его Бесси! Не хотел Джеймс видеть её на арене, не пережил бы и продажу Мэри. Но сейчас, гордо вскинув голову, он, не отрываясь, смотрел на свою юную жену. "Отсутствие там, где должно что-то быть. Ужас перед возвращением домой и глупая надежда, что всё вернётся. Отсутствие будущего. Страх открывать глаза. Пустые дела и этикет. Работа, чтобы не оставалось времени, зато ковалось железо внутри, переползая на кожу. Оно не работает, правда, мистер Клайвелл?" "Вы очень хорошо разбираетесь в... цветах. С шипами и без." " Красивые серые глаза, замечательные, длинные ресницы..." "И мне, кажется, больше нравится быть чьей-то силой..." И вы, кажется, ею стали, дорогая миссис Клайвелл. И всегда были, а ваш муж - глупец, если полагал, что вы - слабость. Слова, все же, выпорхнули безмолвно. Лишь по движению губ можно было догадаться о том, что сейчас с презрением говорил Джеймс.
- Неужели таков ваш ничтожный удел:
Быть рабами своих вожделеющих тел?
Ведь еще ни один из живущих на свете
Вожделений своих утолить не сумел!
И Мэри выпрямилась гордо, расправив плечи. Вскинула голову и обвела трибуны презрительным взглядом. И пальцы двинулись, словно смахивая пыль. Пусть. Ничто.
- Тысяча сто одиннадцать.
Новый голос прозвучал отчётливо, с ленцой. Женщине, у которой правая сторона лица была закрыта алой маской, нельзя было дать больше двадцати, но глаза казались старше. Пресыщеннее. Шёлк маски перетекал на плечо языком пламени, сливался с длинным платьем, открывавшим округлые плечи, но скромно, без огромного декольте. Лежала на шее единственная нить кораллов.
И Нерон поклонился в недовольном, разочарованном гуле. Склонился низко, показывая только ту улыбку, что сияла на маске.
- Госпожа Фламиника. Что же, у меня не осталось громких слов, чтобы стучать в барабан мира, и он - ваш.
Джеймс обреченно поднялся на ноги. Квинт долго наставлял, как себя вести. Как ждать, когда временная хозяйка спустится, чтобы принять свой... свою... покупку. Как опустить голову, чтобы не смотреть в глаза - ибо дерзость. Долго говорил о том, что умный раб командует хозяином. И тогда Джеймс его даже слушал. Но сейчас, когда его... купили - от этого слова становилось так мерзко, так гадко, так злобно-стыдно, что все наставления забывались. И поддержка Мэри, её мудрость давали силы для того, чтобы стоять прямо, не опуская головы, не пряча взгляда.

[Spectre28 >>>]

В место, которое Квинт называл "комнатой для свиданий" Джеймса вели с завязанными глазами - по прямому коридору, налево, снова прямо, лестница вверх, прямо... Комната была светлой, хотя в таком месте уместнее был бы полумрак. Свечи оплывали в подсвечниках темной бронзы, бросали трепетную тень на множество подушек на полу, накиданных между резными столбами, с которых свисали алые ленты. В одном из углов, где тем же красным кирпичом был выложен альков, скрытый за тонкими, прозрачными драпировками, стоял тяжелый даже на вид бронзовый кувшин, а в самой нише валялись плети вперемешку с лентами, цепи, бусы и другие предметы, о назначении которых догадаться было легко. Из стены неподалеку от двери свешивались две цепи наподобие тех, в какие заковывали в тюрьмах. Падла, что втолкнул Джеймса в комнату, оглядел все это великолепие внимательно, по-хозяйски, кивнув самому себе. И вышел, пнув напоследок по ноге.
"С-скотина." Падла, упивающийся чужими страданиями, должно быть, предвкушал то, что должно было произойти здесь. Джеймс сложил руки на груди, опираясь на стену, и уставился на дверь. Побег казался заманчивым. Сколько за дверью стражи? Двое, четверо? Кувшин как дубинка и как щит... Ленты - как удавка... Руками? Выбралась ли Мэри из Колизея? Мысль о том, что жену могут удержать, что её свобода зависит от него, отрезвила, но предвкушение воздуха и солнца, ветра в лицо и снега спряталось под этой мыслью, ворошилось там все то время, пока Джеймс ждал эту Фламинику, даму в алом.
Первым в комнату вошёл лысый бугай с ломаными ушами, у которого практически не было шеи. Огляделся, хрюкнул что-то при виде Клайвелла и демонстративно прислонился к стене у двери. Оружия, впрочем, у него видно не было - только торчали из-под рукавов льняной рубашки металлические браслеты - или края наручей. Фламиника вошла следом, мерцая шёлком, кораллами ожерелья и рубинами в мочках ушей. Платье, пусть и длинное, в пол, спереди поднималось, открывая затянутые в чёрные шнурованные сапоги ноги.
Стена, ставшая почти родной, отпускать не хотела. Быть может, она тоже прониклась той наглостью, что проснулась в Джеймсе еще на арене? Как бы то ни было, от стены он отлипать не спешил. Неспешно оглядел бугая, задержав взгляд на отсутствии шеи и браслетах. Лениво осмотрел Фламинику - от сапог до ушей. И только потом вежливо наклонил голову, точно находился у себя в управе, а не в этой... бордельной комнате.
- Госпожа?
- Знаменитый, но безымянный констебль, - ответила Фламиника кивком, со слабой улыбкой. - Какая честь. И какая... вежливость. Готовы забыть - ох, такую недавнюю! - брачную ночь? Ждёте с нетерпением?
Джеймс пожал плечами, не желая отвечать на - ох, такие сложные! - вопросы и откачнулся от стены.
- Здесь я не констебль, госпожа, уж простите. И имя мне дали. Знаете, довелось однажды услышать любопытную мысль, что из-за нетерпения люди изгнаны из рая, а из-за бездеятельности - не могут вернуться назад. Странно, но старая пословица говорит о том, что нетерпеливый мужчина и бездеятельная женщина не получат удовольствия в... любви. Забавное совпадение, не правда ли?
Фламиника подошла вплотную, провела пальцем по щеке. Оказалось, что женщина стоит почти вровень с ним: ей не пришлось поднимать голову, чтобы посмотреть в глаза.
- Зато деятельная женщина удовольствие получит всегда, констебль. Не расставайтесь с названиями так легко. Кто знает, сколько их у вас останется... вскоре, - она подалась вперёд и коснулась его губ своими, укусила сильно, жёстко, до крови, словно и в самом деле хотела смыть память.
Джеймс отшатнулся, прижимая пальцы к губе.
- Это вы написали то письмо, - задумчиво произнес он, вытирая кровь, - про укусы всю ночь и сладость через боль.
Нет ничего больнее, чем оглядываться на счастливое прошлое. С этой болью не сравнится ни прокушенная губа, ни саднящие песком раны на арене. Лишь боль от жадного, безотрывного взгляда Мэри сравнима с нею. И потому больших страданий, чем он испытал - и испытывает сейчас - не причинит никто. Даже если начисто сотрут воспоминания о жене, о брачной ночи, которая, быть может, и была важна, но не важнее простых, тихих объятий у камина, разговоров, стихов.
- О? Вы получали такое письмо? - Фламиника подняла безукоризненную бровь. - Нет, мой милый. Я сладости не обещаю. Должно быть, фанатка? Что же. Пора бы и начать, - она лениво повела пальцем, и бугай шагнул вперёд. - Лапочка, подготовь нашу игрушку, будь добр.
- Подождите, прошу вас.
Уточнять, что бугай рискует остаться не только со сломанными ушами, Джеймс не стал. Все равно скрутят, не продержится он против нескольких. За дверью почти наверняка была пара-тройка таких же. Да и заложницей Фламиника была вряд ли удобной. Отчего-то понималось, что женщина, выложившая тысячу за безымянного констебля, способна купить себе любой амулет, защищающий ее от посягательств. Джеймс попятился, глянув на заманчиво-тяжелый кувшин, на плети, подумал о Мэри - и сдался. Почти.
- Могу я вас просить убрать его? - Он кивнул в сторону здоровяка. - Если уж вам нужен констебль, то... будет констебль. Хотите смыть память, нетерпения - пожалуйста. Но - наедине. Вы ничем не рискуете, напротив...
- Не нравится, когда смотрят лапочки? Может, предпочитаете, чтобы смотрел кто-то другой?.. Хм, это можно было бы устроить, - Фламиника помедлила, потом скупо улыбнулась. - Впрочем, это не понравилось бы уже мне. Хорошо. Лапочка!
Амбал, бросив на Клайвелла недовольный взгляд, послушно убрался из комнаты. Но, судя по шороху шагов, далеко не ушёл. Только едва слышно прогудел что-то не слишком приятное.
Джеймс лишь вздохнул, стягивая тунику. Ночь обещала быть долгой.

[Leomhann >>>]

В камеру его возвращал Квинт - и это даже радовало. Падлу Джеймс убил бы точно, голыми руками и с превеликим удовольствием. "Убить Падлу" звучало, как девиз, достойный щита. Тот дурман, что дала ему Фламиника, со своей задачей почти справился: от него было тепло и равнодушно, пусто в сердце, легко. Похмелье наступило лишь к утру, когда пересохли губы, а на языке поселилась вязкая горечь. Когда вернулись чувства и мысли, стало нестерпимо от пережитого. Его временная хозяйка была красива, неутомима и очень любила, чтобы ей подчинялись. Подыгрывай - и все пройдет без цепей и плетей. И Джеймс невольно, несколько раз за эту долгую ночь, слушая, как женщина в промежутках рассуждает от литературе и истории, позволяя ему отдышаться, думал, что Актёром его назвали не зря. Происходящее ему не нравилось настолько, что подыгрывать - получалось. А вот поспать - совсем нет.
Сон не пришел даже в камере.
Смерть гладиатрикс, Стрекала смешалась с зубами Фламиники, со словами Квинта, с... Было даже жаль, что его оставили в покое, не выгнали в зал. В зале, все же, были люди, в глазах которых Джеймс бы разглядел и сочувствие, и насмешку и, чем черт не шутит, даже зависть. В камере, к тому же запертой, были лишь мысли и одиночество. Пару часов он просто лежал, накрыв голову подушкой. Жить одиноким и обреченным - все равно, что полумертвым, а ведь это не то же самое, что быть наполовину живым. Любопытно, хватит ли ему опыта и сноровки, чтобы повеситься на решетке? Из одеяла - или штанов - веревку сделать несложно, захлестнуть ею переплетение прутьев - тоже, а чтобы навалиться горлом и телом на петлю - вовсе ума не надо. Всего лишь - много отчаяния. Но ведь тогда он снова сбежит от проблем? И наверняка встретится с сестрой Делис, которая не откажет себе в удовольствии упрекнуть. Сестра Делис была страшнее шерифа, а потому Джеймс встал, пересиливая себя. И опустился на пол, приступая к уже привычным своим упражнениям. Тяжелые думы попытались навалиться на плечи, но внезапно вспомнилось, как Артур прыгал на спину, заставая отца стоящим в планке, как разминка превращалась в игру в лошадку, как весело смеялась Бесси, когда наступал ее черёд кататься... Темным кружком расплылась одна-единственная капля по чистому полу. Пот ли, слеза ли - не всё ли едино? Соль роднила их с невзгодами и друг с другом, но капля будто бы стала... развилкой? После нее эта ночь стала пустой, ничтожной, точно и не было её. Ничего не было - ни унижения, ни того, что можно было бы назвать удовольствием, будь оно осознанно и желанно, а не ответом тела на присутствие красивой женщины. И, в общем-то, что произошло такого? Лесавки кусаются больнее, но из-за них ведь мыслей о самоубийстве не возникало. О том, что лесавок не нужно было... лесавкам не приходилось... подыгрывать, он думать не стал вовсе. Согреваемый воспоминанием о детях, Джеймс уснул. Прямо на полу, подложив руку под голову.

Цель жизни — в радости. Нельзя невзгодой жить,
Без тайного тепла под непогодой жить.
Чтоб не терзаться, то, чего лишишься завтра,
Сегодня отсекай! Учись свободой жить.

[Spectre28 >>>]

День пятый (12 февраля 1535 г)

- Выездила как, - Квинт ворчал недовольно, пробиваясь в сон звоном ключей, шагами, руками, - поднимайся, Актёр, хозяин тебя видеть хочет. Задранец, дай-ка сюда кувшин...
- Не надо кувшин. За что, Квинт?
Кажется, Джеймс начинал мыслить категориями вины. Первая мысль была не о Мэри, не радость от того, что Задранец жив и, кажется, носит то же имя, каким представлялся, а - "за что?" Могла ли нажаловаться эта ведьма Фламиника - и почему? Пришлось отвесить себе мысленный пинок, поднимаясь на ноги, заставляя думать привычно.
Вместе с ответом в него полетели чистая туника и сандалии.
- Такие вопросы не задают, Актёр. Хозяин сказал - ты выполнил. И как обращаться к нему ты понял, верно?
- Верно.
Глаза ему снова завязали, но вели теперь иным путем, минуя дверь из крыла, прямо и прямо, точно к арене, дребезжали те же решетки, какие открывались на этой дороге, которую сравнить можно было лишь с тропой смерти. А затем Квинт остановился, запер за собой последнюю дверь и повел по лестнице. Поднимались в горние выси они долго, сквозь плотную повязку пробивался свет и пахло... воздухом - свежим и морозным. И почти сразу пришёл звук, всё ещё чужой, уже знакомый. Гудели вокруг трибуны, свистели, стучали сандалиями. Перекрывал всё резкий звон стали внизу. Удар, два подряд, тишина. Звуки, впрочем, казались приглушёнными, и, когда с глаз сорвали повязку, стало понятно - почему. Императорскую ложу окружал плотный бордовый занавес, отсекая мир за исключением угловатого клочка прозрачного голубого неба. Солнце, едва поднявшееся над стеной Колизея, бросало резкую тень, которая резала поперёк овальный мраморный стол с двумя креслами. Мраморная плита была пуста, не считая кованых серебряных кубков и корзинки с двумя бутылками вина. Император сидел на теневой стороне, и казался то ли привидением, то ли ангелом в серебристом жилете поверх белой рубашки с кружевными рукавами. Не хватало только крыльев, зато маска, как и всегда, была на месте. Поймав взгляд Джеймса, Нерон приятно кивнул.
- Вовремя, и это замечательно. Хотя, после прошлой ночи, опоздание меня не удивило бы. Жутко красивая женщина, не правда ли?
Джеймс согласно кивнул в ответ, невольно коснувшись искусанной шеи. Впрочем, если верить Квинту, осматривавшему его, отметины зубов и царапины были везде. И тело ныло так, будто он эту самую Фламинику всю ночь носил по монастырской лестнице, а не...
- Вовремя - для чего?
Нерон поднял бровь и взмахом руки указал на кресло напротив. На свету.
- Для ужина, разумеется. Лея, Тея!
Повинуясь хлопку в ладоши, занавеска на стене колыхнулась, выпуская полуобнажённых девушек с уставленными тарелками подносами. Запахи ударили в нос, отражаясь от занавеса. Появление подчеркнул глухой удар с арены и вскрик.
Ужин над ареной, где умирали люди... Джеймс уселся в кресло, понимая, что ужинать не хочет. Слишком устал от криков и бряцания оружия, от боли - телесной и душевной. Что привык обходиться тем, что приходится есть здесь. К тому же, отчаянно хотелось спать.
- Вероятно, я должен благодарить за ту честь, что мне оказана?
Нерон отмёл его слова небрежным взмахом руки. И вино по бокалам разлил сам, ловко, уверенно.
- Если хочется полицемерить. Но зачем? Хотя, за новый опыт... вы испытываете желание поблагодарить за опыт? Говорят, что только так и просыпается вкус к жизни... советую попробовать.
Тея - а, возможно, Лея - поставила перед Джеймсом тарелку и сняла крышку. На серебре исходил паром толстый, прожаренный до корочки кусок мяса в окружении овощей. Девушка поклонилась и отошла. Глаза у неё, как и у спутницы, были совершенно пустыми.
- Боюсь, пока я не испытываю никакой благодарности. Должно быть, не привык еще к благам.
Девушек, наверное, было даже жаль, хотя и не сочеталась жалость с тем тоном, каким говорил сейчас Джеймс. Ирония - это всегда еще и самоирония, заставляющая встряхнуться. Вероятно, Тея и Лея настолько привыкли к благам своего положения, что были счастливы, где-то глубоко внутри, за пустыми глазами курящих опий.
- К некоторым привыкнуть тяжело, - согласился Нерон, любуясь выставленным на свет кубком. Редкие тёмные сапфиры под солнечными лучами налились глубокой мрачной синевой. - К некоторым - невозможно. Но скажи мне, как иначе развить истинный вкус?
Джеймс пожал плечами, пригубляя из своего кубка - отказываться от трапезы было уже почти неприличным, есть по-прежнему не хотелось, да и в присутствии монаршей особы - нельзя. Никогда нельзя было, даже в этом чертовом Риме, который уже набил оскомину. По крайней мере, пока особа отдельно не разрешит, от чего тоже придется увильнуть. Он прекрасно понимал, что на тарелках лежит баранина или оленина, но казалось - человечина.
- Некоторым его невозможно развить, - проговорил он, вспоминая чертова торговца, - ибо вкус - не более, как тонкий здравый смысл. Он дает возможность судить о чем-то через призму чувств. А если их нет? Или они не те, или не о том?
- Ешь. Или мясо плохо приготовлено? - Нерон наклонился над своей тарелкой, принюхиваясь. - Кажется, нет. Но, если не по вкусу, придётся поговорить с поваром... так, о чём мы? Ах, да! Говоришь, если чувств нет, или они не о том? - он с улыбкой сделал широкий жест рукой. - Это невозможно. Человек без чувств - кукла, которая не осознаёт себя, не развивается, не движется, потому что движение и вызвано чувством, и порождает его. И здесь я говорю даже о том действии, которое суть неподвижность, действие высшее. Подобное - интересно как идея, но едва ли существует в природе, а если и существует, то до крайности скучно. Теперь же - исключительно ради приятной беседы - представим человека, который постоянно чувствует не то, иными словами, мир вызывает у него чувства, отличные от всех людей. О, это - совсем другое дело! Чистый хаос, когда даже разум не в силах осознать и перерасти аффект! Значит, ты считаешь, что подобному человеку недоступен чувственный рост?
Джеймс улыбнулся, отрезая кусочек от мяса, но есть не спешил. Вместо этого, отложив приборы, он откинулся с кубком в кресле.
- Я не сомневаюсь, что мясо отменное, но после арены - овсянка, и я ее уже проспал. Квинт умеет быть убедительным в вопросах дисциплины. Что же касается чувств - исключительно ради интересной беседы, представьте себе человека, который думает и чувствует, как пятно на ткани мироздания. Палач из моей прошлой жизни назвала его необычным и утверждала, что он лжет под пытками будто бы из интереса. Там, где не нужно было лгать, понимаете? А ей можно верить - она слышит мысли. Женщина, умеющая понимать чувства, и вовсе избегала его, потому что эмоции у него совершенно не совпадали с тем, как мир воздействовал. А ситуаций для чувственного роста было много: от сделок с Гленголл до тюрьмы по обвинению в ереси и измене. Но с тех пор, кажется, ничего не изменилось; у меня есть непреодошлимое убеждение, что он не научился хотя бы осознавать себя, не говоря уже о других. Так что, я утверждаю, обобщая ваш постулат: хаотик, мечущийся, не способный понять человеческое, прожить его - существует. А Аристотель, хоть и описывал чувственный опыт так, будто побывал на арене, все же не учел существования таких вот... Сумасшедших.
Край кубка звякнул о маску. Пить явно было неудобно, но Нерон не выказывал нетерпения или раздражения. Взглянул поверх серебра, сапфиров и вина.
- Квинт - замечательный человек. Кому-то это может показаться странным, но он делает всё, что может - для всех. Конечно, иногда этого недостаточно, но мир - несовершенен. Даже я здесь не всесилен. Парадокс.
Торговаться императору ох! - как не нравилось. Неохотно он говорил об этом, хотя Брайнс явно заинтересовал его. Впрочем, Джеймсу многого не надо было, лишь...
- Жаль, его сложно убедить, что наручи не так удобны, как простые кожаные шнуры обмотки. И что в легионерском поддоспешнике проще... делать красиво, чем в нагруднике. И простое письмо мальчику, оставшемуся в прошлой жизни, не позволяет. Ведь прощание отсекает прошлое, как секирой, верно?
Нерон отставил бокал и с улыбкой положил подбородок на сложенные пальцы.

[Leomhann >>>]

- Приятно видеть инициативу, что идёт на пользу... арене. Вопрос же с прощанием, конечно, весьма философичен сам по себе. Отсекает оно прошлое, как голову - секирой, начинает ли будущее, как мечом по пуповине? Разделяет ли настоящее, подобно шагу? Пожалуй, больше всего письмо похоже на шаг. В какую сторону? Чей? Скажи, похоже ли письмо на па в танце?
"Инициативу?" Джеймс вздернул бровь, напуская на себя задумчивый вид. О, нет, никакой инициативы, он всего лишь пытался выжить. Нагрудник и наручи были жестки, не гнулись, а меч или копье, или чертов трезубец пропускали также, как и более легкий и мягкий доспех. Как говаривал уже не раз помянутый добрым словом сержант стражи Ройс: "Если ты будешь двигаться - хер они тебя достанут". В длинном кожаном колете, каковым и являлся легионерский поддоспешник, доставать х... двигаться было проще, а уж ремней и еще каких-нибудь безделушек для красоты распорядитель понавесит, без сомнения.
- В вашем вопросе заключен и ответ, - для перекатывания по ладони кубок был неудобен, сапфиры цеплялись за пальцы. Проследив за тем, как он будто сам выползает из руки по столу и вползает обратно, Джеймс улыбнулся, опуская ресницы, - если что-то отсекает прошлое или разделяет настоящее, то оно при этом порождает и будущее. А если танцуют двое, то не все ли равно, чей шаг, когда танец красив?
- А если танцует один - то тем более, - согласился Нерон с неопределённой полуулыбкой. - А если больше двух? Тея, бумагу!
Перед Джеймсом лёг на стол, рядом с тарелкой плотный желтоватый лист. Рядом Тея неслышно положила длинный карандаш с серебряной оковкой. Стук снова утонул во внешнем, в закулисье, которое мерно топало, перекатывало крики, над которыми вился один, тонкий, пронзительный. Звенел - и никак не умолкал. Император наклонился ближе.
- Веди, Актёр.
Поблагодарив полуулыбкой, Джеймс принялся писать. "Arthur mi, fili mi, etsi non possum sic vocant..." Танцевать, разумеется, можно было и втроем, и впятером, но...
- Танец, когда его пляшут больше двух, похож на толкучку, что устраивают на площадях в праздники. Всяк стремится выбросить своё коленце, а потому выглядит это сумбурно и суматошно.
"Tremens factus sum ego, quae tristia nunc innumerabiles rapit tempus, influit et effluit et mutationibus ut respicerem, ab illo non est. Paris Helenae semper difficilis, sed durius etiam nunc revertetur, vos have ut discere ita tamen, si post disciplina sub pedibus extenta est in via, quae fortasse, ne ad te domum..."
- Танцоры тогда сродни неумелому бойцу, что не знает, как ступить, чтобы меч двигался согласно. Боюсь вас разочаровать... хозяин, но...
"Quod tota vita - est a serie Quaerebam tardas anxius, fili mi, et pessimus est, si non molestum est et dicere vale. Quibus possint unicuique tu aliquando patris sui inspectionem huius? Est tua esse possint oraculi, dignum Magister: parce mihi ingratiorem, si quidem non dices ad eum: "Gratias tibi", quia curae ex vobis?"
- ...этот человек, о котором мы с вами так диспутируем, именно таков. Он - не танцор, он скорее бестиарий...
"Gaudete et fatigatione, non morabitur. Ut benedicat tibi S. Augustini, S. Robert Scottorum beatam Margaritam-by-Pansi. In conservatorium ne dilacerant Thymus, seu quod non ibi est crescente ..."*
- И арена не даст ему никакого роста, не заставит почувствовать вкус к жизни. Держу пари.
"Pater tuus."
Джеймс отложил карандаш и подвинул исписанный лист собеседнику, все еще улыбаясь.
Мысли приходилось думать осторожно. Аккуратно приходилось думать. У каждого человека есть свои слабости, даже у этого цезаря, прикрывшегося фарфоровой маской. Эстет, воспитатель и, кажется, даже экспериментатор. Джеймс не мог не уважать его, но оставаться дальше воспитанником не хотел. Устраивал его собственный вкус к жизни, не хотел он понимать прелестей его совершенствования. Брайнса было даже жаль - в первой же схватке его изрубят на корм лесавкам. Но... Говоря о том, что чертов торговец не понимал изменений - Джеймс лукавил. Пусть немного, пусть самому себе. Уже в Брентвуде Гарольд Брайс был чуть иным. Не настолько, чтобы сказать, что это - уже человек, а не дыра на полотне, однако же - он менялся. А еще он замечательно умел всех бесить, создавать вокруг себя ненужную суматоху и отвлекать внимание. И после этой мысли стало жаль Квинта. Впрочем, идти на попятный было уже поздно. Жестоко - и за это Джеймс еще поплатится, уже платит. Грязно - и за это стыдно. Но ведь письмо Артуру никто не отправит, Мэри свидание не позволят купить, да и ни к чему, а выбираться отсюда как-то надо. А если он и проиграет пари - не страшно. Приятно, когда ошибаешься в людях - и ошибаешься в лучшую сторону.
- М-м, - Нерон бегло просмотрел письмо, аккуратно сложил его углами к центру, потом снова.
Лея услужливо капнула алым сургучом, и правитель приложил печатку, оттиснув небольшую арлекинскую маску. Блеснул маской.
- Пари? К слову, ты всё же ешь. Иначе сил на ночь не хватит. Вряд ли Квинт будет ругаться за немножко остывшего мяса.
Джеймс обреченно вздохнул, отправляя кусочек в рот. Желание заключать пари пропало, вместе с уже начавшими оформляться условиями. Ночь... И если снова дама, подобная Фламинике, то лучше, пожалуй, все же пустить в ход кувшин - и выспаться.
- Нет, простите, это лишь расхожее выражение. Держу пари, bet. Мне нечего предложить взамен, буде выиграете вы. Вы вряд ли предложите то, что нужно мне. Бесполезное пари - как охота за облезлой кошкой: шума много, шерсти мало.
Нерон кивнул и откинулся на спинку кресла.
- И всё же я склонен его принять. Как знать, может, к тому времени воин, мудрец и хитрец познают суть предложений. Себя. Осталось лишь найти эту облезлую кошку, но, как ты знаешь, со временем находится всё.
- Кошки охотнее всего ловятся на приманки. Великолепная госпожа из Гленголл поймала этого зверька нас обещание чернокнижного гримуара, культисты из Билберри - на атам и черную мессу. Он жаден до чужого, - Джеймс с содроганием вспомнил, как чертов торговец выбирал меч среди тех, что валялись на окровавленном полу церкви, - и сдается мне, что рано или поздно он вернется в свою комнату в таверне у Гарри. Или к родителям-башмачникам. Или покажется у Гленголл. Однако же, условия пари оговариваются до его заключения. И нечестно обрекать на такое... воспитание человека, не способного выстоять на арене.
- Значит, хотя бы жадность у него самая что ни на есть обыкновенная, - улыбнулся Нерон. - Действительно, кошка. Но помилуй, Актёр, мы же не в трактире. Условие пари - милость и услуга... в меру выигрыша или же в меру проигрыша. А кто же лучше их определит, чем выигравший? И - мы же не на бойне. Вот ты и проследишь, чтобы - выстоял.
- Пощадите, хозяин, - взмолился Джеймс, подцепляя на вилку овощи, чтобы заглушить мерзкий привкус этого слова, - я же его непременно убью вне арены, тем самым прекратив пари досрочно. И, вполне возможно, лишив вас Актёра. Потому что догадываюсь, для чего в пыточной клещи. Гарольд Брайнс для меня - наказание сродни тому, что Гадес уготовил для всех этих грешников, которых когда-то звали Танталом, Сизифом... За что?! И... позвольте спросить - для чего вы меня позвали? Ведь не ужином же кормить?
- Убьёшь? Воин, мудрец, хитрец убьёт кого-то вот так? - Нерон, подняв брови, прищёлкнул пальцами. - Не верю. Но риск моих сомнений не стоит, ты прав. Хорошо, займётся кто-нибудь другой. А для чего... для чего? В самом деле. Покормить вкусным ужином? Предложить размяться с Теей и Леей перед ночью? Отравить? Может, мясо напичкано наркотиками? Ты уже чувствуешь слабость?
Порывисто встав из кресла, он подошёл к занавесу и остановился, заложив руки за спину, словно вглядывался через непрозрачную ткань в трибуны, в арену. А, может, просто слушал. В конце концов, звуки были очень характерными. Яркими. Рисовали картинки. Повисла пауза, но затем Нерон крутанулся в танцевальном па и поклонился, приложив руку к груди.
- Я думаю, из тебя получится хороший преемник. А то ведь все мы стареем. Надо думать о будущем арены.
Джеймс поперхнулся вином, которое пил, и надолго закашлялся, прикрываясь салфеткой.
- Позвольте вам не поверить, - осипшим голосом, наконец, произнес он, запив кашель причиной его возникновения, - и говорить начистоту, без покрывал из философии. Я здесь пляшу по канату над пламенем: на арене всегда может оказаться тот, кто лучше танцует - и меня убьют. Или заездит какая-нибудь ш... дама вроде госпожи Фламиники. Или привяжется Падла. Какое уж тут преемничество? Да и держите вы меня только опасениями за жизнь тех, кто остался в прошлом. Исчезнут они - порвется поводок, так? Простите, что оскорбляю неверием, словами и отказом, но... Гораздо ценнее и интереснее вот такие разговоры, когда не заходит речь о том, что принять меня не заставит и Падла. Если, разумеется, меня еще удостоят подобных бесед.
И поднялся на ноги, отойдя от стола и надеясь, что после такого ответа его в той комнате будет ждать не Фламиника.
Нерон же просто махнул рукой, отворачиваясь к занавесу.

[Spectre28 >>>]

- Не нравятся ответы - не спрашивай. И иди, иди. Там, наверное, уже заждались. Вредно для твоей репутации.
- Предпочту навредить ей, - недовольно буркнул Джеймс, склоняя голову, - благодарю вас за ужин и беседу.
Ничуть не лукавя, он, тем не менее, был разочарован. Разумеется, о преемничестве речь не шла, да и до согласия его ломать нужно было еще долго. Вряд ли у цезаря хватило бы терпения, к тому же, дожить здесь до такого события было непросто. Да, гладиаторов берегли: Джеймс готов был поспорить, что простые охранники, не надсмотрщики, живут хуже него. Да, у воинов арены был лекарь, были тренировки, были женщины. Свободы воли не было. Вот и сейчас, после вознесения в почти райские выси, где состоялся воистину дьявольский разговор, его снова роняли в грязь, в нечистоту этой злополучной комнаты. В бордель! Актёр пнул констебля под зад и не вмешайся в эту драку Джеймс, все скопом непременно упали бы с лестницы. Кубарем, несмотря на твердую руку Квинта на плече. Сходить с ума за темной повязкой было весело, мир отзывался лишь звуками и запахами, иногда - прикосновениями, и в этом чувствовалась какая-то... загадка? Странное строение, эта бывшая тюрьма. То прямо, то вверх, то двери, то стены, то снова лестницы... Но хотя бы становились ясны пути от камеры до комнаты, от императорской ложи до комнаты... Император и цезарь. Нерон. С кем вы себя отождествляли, о богоравный? Почему решили заняться таким странным ремеслом, которое, похоже, было вашей жизнью? Джеймс вздохнул, отгоняя ненужные мысли, когда уже знакомо запахло комнатой для свиданий, и Квинт сдернул повязку, выходя за дверь.
Чёрная шёлковая маска лица Мэри особенно не скрывала, не опускалась ниже скул. Да и сплетённые в сложную причёску густые белые волосы оставались непокрытыми. И костюм со вчера стал куда более фантазийным, хотя и всё равно неожиданным. Талию и плечи обтекал узкий серый жакет с узорами, алыми вставками и шитьём. Подчёркивали стройность ног чёрные узкие штаны. Алыми были и рукава с серебряными пуговками, и высокие сапоги для верховой езды с разрезами на раструбах и стальными, в каменной пыли, носками.
- Надеюсь, что ты убьешь их всех, - говоря, она вглядывалась в лицо Джеймса, в глаза, казалось, не обращая внимания на следы укусов и царапины, хотя не увидеть их было невозможно. - Каждого зрителя на трибунах, каждого надсмотрщика. Врачей. Тех, кто не приходят, но знают - и хихикают во дворцах. Всех - кроме Нерона. И ещё я надеюсь, что эту женщину ты оставишь мне.
- Мэри...
Прижимать жену к себе, забыв про осторожность, было не просто приятно - было радостно. Да и какая, к черту, осторожность, если ему ясно дали понять, что прекрасно знают, как выглядят дочь и супруга? И где их найти? И... К чёрту, раз уж её пустили сюда, то это можно счесть поощрением. Или наказанием. Смотря с какого края заглянуть в коробочку с сюрпризами.
- От меня пахнет чужими духами, вином и ужином. Не мной, прости, - упрашивая себя смягчить лицо, покаялся Джеймс. Покаяние - получалось, потому как стыдился. А вот с выражением... Были проблемы. Жизнь на арене, состоящая из непрерывных тренировок, боев - и умственных, и телесных - сострогала за эти пять дней лишнее не только с тела. Зеркала здесь не было, но по штанам чувствовалось, что в поясе они становятся свободны. Да и нагрудник уже начинал давить в плечах и груди. Но тело, ставшее смуглым и безволосым, не тревожило так, как холод, поселившийся в глазах, как жесткость черт, обнажившаяся от необходимости изворачиваться, хотя хотелось думать, что от диеты. Джеймс порой ловил свое отражение в тазу с водой - и ужасался сам. И боялся представить, что увидит Мэри. Арена - капризное божество. Она перемалывает бешеной мельницей чувства, сплавляет их, отфильтровывает - и порождает на свет квинтэссенцию тебя самого, тончайший пятый элемент, в котором сплетаются прошлое, настоящее и будущее, смешиваются оттенки души, смывается налет серости, которым глушилась самость.
Впрочем, прижатая к груди, Мэри об этом пока не говорила, а потому Джеймс просто наслаждался присутствием, стараясь навечно сохранить в памяти запах волос, тепло тела под руками, нежный бархат кожи на шее, которой сейчас так сладко было коснуться губами. Маленькая воительница, королева ветров, требующая жертв - и имеющая на это право. Но пресытившемуся смертями Джеймсу убивать не хотелось никого. Квинт, мамаша Квинт - не заслуживал, он лишь честно работал, был справедлив и часто даже заботлив. Лекарю - платили за его услуги, как и любому наемнику. К тому же, озвученный женой список был слишком велик, умучаешься такое количество людей убивать-то...
- Я скучаю, маленькая моя. Знаешь, я сейчас почти все время наедине с самим собой - и компания мне не очень нравится. И не было ни минуты, чтобы не думалось о тебе. И о Бесси. Как вы?
- Скучаем, - после короткой паузы просто ответила Мэри. - Бесси часто выбирается верхом - она уже уверенно сидит в седле. Неудивительно, она с лошадью общается почти как с человеком. И пусть эта миссис Фиона странная, учитель из неё, кажется, замечательный, и Бесси нравится. Очень ждёт возвращения. И я боюсь, отношение ко мне вашей матушки стало хуже. Очевидно, леди не подобает пропадать из дома, да ещё непонятно, куда. Наверняка в какие-то притоны... - Мэри помедлила и улыбнулась. - Хотя, в этом она не ошибается. С другой стороны, не должна ли жена идти за мужем? Только, кажется, ноги сбила. Ненавижу неразношенную обувь.
- Позволь, - Джеймс глянул на покрытые пылью носки сапог, улыбнулся и потянул маску, желая видеть лицо Мэри, ничем не прикрытое. И подхватил на руки, усаживаясь с ней на край этого ложа, где было так много подушек. - Помнишь, как ты говорила, что у тебя нет головы? Когда с обрыва упала? Вспомни об этом - и послушай, хорошо?
Вдохнув еще раз аромат волос, он наклонился к Мэри, почти касаясь губами губ.
- Вспоминай, все время, пока говорю. Если не вернусь к семнадцатому - мне нужна помощь магистра. Будь осторожна - тебя узнали. Забери Бесс и переезжайте на Сент-Джеймс, в пустующий дом для младшего констебля. Рядом будет Хантер, хотя бы. Из управы мне нужны две отмычки - ласточкин хвост и простая гнутая. Но их копии, уменьшенные. Справишься, мой маленький инженер? Передай с кем-нибудь, кого рядом со мной не видели, кого не знают. Через Ю или магистра, понимаешь? И сама не приходи, очень опасно.
Поцелуй скрыл последнее слово, смыл предыдущие, заставил поверить, что они и не говорились, а лишь подумались - и утонули в нежности и страсти, так и не сорвавшись с губ.
- Надолго тебя пустили?
- Я вообще думать не умею, - капризно пожаловалась Мэри, надув губы, и прильнула ближе. - И памяти ни на пенни. Есть голова, нету... Как говорит твоя матушка, всё равно сплошной ветер в голове и тряпки на уме. Так, словно это просто! А между прочим, тут жарко в жакете, корсет на рёбра давит и вообще. А ещё ведь час сидеть.
Рука скользнула под жакет, по корсету, нащупывая две тонкие пластины в швах. Ластохвост и кочергу, как их называли воры-медвежатники, небольшие и удобные. Их можно было проглотить. Или спрятать в шов туники - но Квинт её поменяет на штаны... Спрятать под кожу - начнется нагноение. Джеймс тяжело вздохнул, понимая, что лишь проглоченными их никто не отберет, хотя ключи к свободе могли коварно застрять в кишечнике - и, здравствуй, желтая роза на могиле.
- Час? Тогда стоит снять жакет. И, наверное, сапоги, коль уж жмут? И ты успеешь рассказать мне, как приняли эту несчастную Алисию в госпитале.
Отмычки на овсянку по вкусу не подходили. Они были гораздо хуже, особенно всухомятку. Пришлось посадить Мэри на одну из подушек и прибегнуть к помощи кувшина, в котором в прошлый раз было терпкое вино. С вином дело пошло проще и вскоре Джеймс опустился на колени перед женой, стягивая с нее сапоги. Странно, что даже сейчас он думал о том, как приняли его протеже в Бермондси. Точно не он несколько минут назад заключал пари на Брайнса, не ему нужно было выжить - и попытаться бежать... Будто не сидела сейчас перед ним Мэри, с которой придется расставаться через час.
- Я очень изменился?
- Очень, - согласилась Мэри с печалью в голосе. - Но ты - это всё равно ты. Всё меняется, но всё остаётся прежним.
- В изменениях мы находим своё предназначение, - вздохнул Джеймс, снова усаживая её на колени, - Гераклит Эфесский.
Он снова отвык от Мэри, не знал о чем говорить с ней, что спрашивать. Ну не рассказывать же, право, что сегодня проспал овсянку? Не стихи же читать? Но, всё же, жадно прижимал к себе, не мог отпустить, проститься. И все четче осознавал, что боится воли, но алкает её больше всего на свете. Хотя бы потому, что там его всё еще ждут. Который раз они с Мэри будут начинать с нуля? Второй? Третий? Неужели каждый раз придётся привыкать к ней заново?
- ...И я уйду.
А птица будет петь как пела,
и будет сад, и дерево в саду,
и мой колодец белый.
Маленькая, теплая птичка, юная Мэри...
- Я вернусь, я обещал тебе, помнишь? Не умирать часто и разнообразно - и возвращаться, пока жив.

-------------

Дорогой Артур, сын мой, хоть я и не могу уже тебя так называть. Порой меня охватывает несказанная печаль, которую несет в себе время; оно течет и течет, и меняется, а когда оглянешься, ничего от прежнего уже не осталось. Прощание всегда тяжело, но возвращение иной раз еще тяжелее, тебе предстоит это еще узнать, когда после обучения под ногами раскинется большая дорога, которая, быть может, приведет и к дому. Вся жизнь - это череда расставаний, сын мой, но больней всего бывает, если с тобой даже не удосужились проститься. Сможешь ли ты когда-то простить своему отцу эту оплошность? Сможет ли твой наставник, достойный магистр, простить мне неблагодарность, ведь я так и не сказал ему "спасибо" за заботу о тебе? Но прощание утомляет, его нельзя затягивать. Да хранит тебя святой Августин, святой Роберт Шотландский, святая Маргарита-от-Панси. Не рви в оранжерее тимьянус, или что у них там растет...

Твой отец. (лат)